В. Дорошевич
Чайковский
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ЧАЙКОВСКИЙ
Чайковский, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
— К Чайковскому позвали Бертенсона!
— Да не может быть?!
Г-н Бертенсон — хороший доктор.
Но доктор! Бертенсон — последнее, что видит на этом свете выдающийся русский ученый, писатель, художник, музыкант, артист.
Он является ко всем умирающим знаменитостям.
У человека под ногами осыпается земля. Ноги проваливаются в какую-то яму.
Что это? Могила, — или удастся выкарабкаться?
И все, что видит человек, — бледное небо, чахлая трава, — полно такой прелести…
И так страшна вечная тьма…
Так хочется жить, как еще никогда!
Человек судорожно хватается за отходящую жизнь.
И в эту минуту видит подходящего к постели, улыбающегося доброй улыбкой доктора Бертенсона.
Даже спокойствие разливается по лицу тяжко больного ученого, писателя, художника, музыканта, артиста.
Все ясно. Все определенно.
— Уж Бертенсон пришел. Нет больше борьбы. Бессильно лежат руки и ноги.
Больной почти спокойно скользит в могилу. Унося в гаснущих зрачках образ доктора Бертенсона.
К постели Чайковского подошел Бертенсон.
И в двух угловых окнах верхнего этажа большого дома на углу Морской и Гороховой на всю ночь загорелся яркий свет.
Замелькали огоньки восковых свечей.
Словно там была елка.
Чайковский умер.
А еще дней за пять до этого я видел его вечером, после театра, в ресторане Лейнера.
Он ужинал с друзьями и ел ту самую куриную котлетку, которая оказалась для него роковой.
Черт знает что такое! Котлетка может оказаться роковой для гения!
Ищите, если хотите, после этого в жизни смысла и красоты!
Я сидел за соседним столом, как раз против Чайковского, и смотрел на этого ‘певца Онегина с душой Татьяны’. Мечтательной и печальной.
Он был весел в тот вечер.
Он смеялся, и от его глаз расходились частые узенькие морщинки, как у смеющихся.
Было что-то милое и детское в этом седом человеке.
И если какие звуки проносились в его голове, — то, конечно, не хватающие за душу аккорды:
‘Что день грядущий мне готовит!’
В Казанском соборе была масса народу, — и похоронное шествие растянулось больше, чем на версту.
Впереди играла музыка.
Несли на руках гроб, покрытый золотою парчой.
Ехали колесницы, увешанные венками.
Народ толпился по тротуарам и говорил:
— Кого хоронят?
— Генерала, с музыкой.
Многие перегнали шествие, и собрались в Невской лавре, у забора, вокруг вырытой желтой могилы.
Неподалеку была гранитная глыба, — памятник Мусоргского.
Печальный, без солнца, серый петербургский день в 3 часа уже клонился к вечеру.
Принесли гроб.
Но гроба Чайковского не было заметно за г. Фигнером.
Г-н Фигнер хлопотал, суетился, был у всех на виду и на первом месте.
— Можно подумать, что хоронят Фигнера! — улыбнулся кто-то. Гроб опустили в могилу, и раздались первые аккорды того света.
Земля зашумела о гроб.
Кругом заплакали старые люди.
Один из друзей выдвинулся вперед к выросшему желтому холмику.
— Прощай, дорогой Петр Ильич… Прощай… прощай…
Он всхлипывал.
— Прощай…
И вдруг раздался молоденький звонкий голосенок:
— Он умер, наконец…
Все с изумлением повернулись к выкрикнувшему такую изумительную фразу.
Розовый, розовый юноша. С пушком на лице. Длинные волосики как проволока. Иззябший, в синеньком пальтеце.
Впоследствии известный декаденток.
В руках бумажка.
К нему с испугом метнулся г. Фигнер.
— У вас стихи?!
Таким тоном, словно:
— У вас динамит?!
— Стихи-с! — звонко ответил иззябший мальчик.
— Подождите-с! Подождите-с!..
Г-н Фигнер мягко отодвигал его от могилы.
Вышел другой из друзей Чайковского.
— Ты был, незабвенный Петр Ильич… ты был нам… ты был нам…
Он всхлипывал.
— Прощай… прощай, дорогой Петр Ильич…
И едва он замолк, как пронзительный тенорок вскрикнул:
— Он умер, наконец…
Г-н Фигнер в ужасе кинулся:
— Подождите! Подождите… Дайте…
Вышел третий из друзей.
Рыдания душили и этого.
— Петр Ильич!.. Петр Ильич!.. Прощай!..
И снова звонкий тенорок крикнул:
— Он умер, наконец…
Иззябший юноша начинал уже интересовать всех. Вокруг могилы расцвели улыбки.
— Кто это?
А сумрак сгущался.
Один за другим выходили старые друзья. И находили больше слез, чем слов у этой могилы.
И все рвался вперед иззябший юноша, и каждой речи аккомпанировал удивительным выкриком:
— Он умер, наконец…
Наконец, г. Фигнер отодвинулся перед ним в сторону.
— Вам-с. Пожалуйте!..
Юноша шагнул к могиле.
И торопливо зачитал:
‘Он умер. Но конец печальный’…
Под чтение его стихов стали расходиться.
На могиле вырос огромный курган, словно костер из венков. И наполнил воздух печальным запахом лавров и вянущих гиацинтов и роз.
Все расходились, и он остался один под душистым курганом лавров и цветов, на который сыпалась мелкая, холодная изморось.
Серый туман чернел. Шумели мокрые деревья. Скрипели мокрые листья под ногами.
И казалось, что в воздухе звучат печальные крики улетающих лебедей из ‘Лебединого озера’.
Чайковского не стало.
И вы на каждом шагу встречаетесь с ним.
С его призраком.
По всему миру носится его печальная тень.
И из всех уголков мира, со всех концертных эстрад стонет и жалуется, и плачет его полная печали, задумчивая славянская душа.
Петр Ильич, смеявшийся детским, милым смехом, евший котлетку у Лейнера, звавший доктора Бертенсона, умер, — и над его могилой прочли:
‘Он умер. Но конец печальный
Дней унылых…’
Или что-то в этом роде.
Чайковский остался бессмертен. На свете иногда бывает — справедливость сменяет тысячи несправедливостей.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1903, 25 октября, No 292,
Публикация приурочена к десятилетней годовщине со дня смерти П.И. Чайковского (1840—1893).
Бертенсон Лев Бернардович (1850—1929) — врач-терапевт, лейб-медик, любитель музыки, брат В.Б. Бертенсона, домашнего доктора, приятеля семьи Чайковских. Определенная ирония, с которой пишет о нем Дорошевич, является отзвуком той газетной полемики относительно лечения композитора, которая разгорелась сразу после его смерти и в которой он принял непосредственное участие. 4 ноября 1893 г. он писал в ‘Петербургской газете’:
‘Два благополучно сияющих медицинских светила: в Петербурге г. Бертенсон, в Москве г. Захарьин.
Два безвременно угасших музыкальных светила: в Петербурге П.И. Чайковский, в Москве Н.Г. Рубинштейн.
Обоим музыкальным светилам под конец жизни пришлось познакомиться с излишним самолюбием светил медицинских.
Когда Н.Г. Рубинштейн опасно заболел, г. Захарьин, обиженный тем, что его не позвали в начале болезни, отказался ехать.
Есть другие доктора и помимо меня.
Нужна была просьба покойного московского генерал-губернатора князя В.А. Долгорукова, чтобы г. Захарьин посетил Н.Г. Рубинштейна.
Г-ну Бертенсону даже в голову не пришла мысль о консилиуме в такую трудную, ужасную, критическую минуту.
Нет других докторов, кроме меня!
И там и здесь вопрос самолюбия.
Один ‘из самолюбия’ говорит:
— Есть и другие доктора! Другой ‘из самолюбия’ думает:
— Нет других докторов!
А терпеть от этого ‘самолюбия’ приходится больному.
Господа медицинские светила делали бы очень хорошо, если б, входя к больному, оставляли свое ‘излишнее самолюбие’ в передней.
Там ему, в сущности говоря, и настоящее место.
Потому что ‘излишнее самолюбие’ в такие минуты — чувство далеко не ‘джентльменское’.
Спустя три дня Дорошевич возвращается к этой теме, на этот раз поддерживая прозвучавшее и в других газетах мнение о необходимости некого ‘общественного отчета’ Л.Б. Бертенсона:
‘A.C. Суворин находит, что отношение г. Бертенсона было не безусловно тщательным. М.И. Чайковский находит, что отношение г. Бертенсона было, наоборот, ‘безусловно-тщательным’.
С г. Бертенсоном случилось то же, что с покойным П.И. Чайковским. Чайковского лечили от холеры три специалиста по грудным болезням. Г-на Бертенсона критикуют как врача… два литератора.
Мы желаем г. Бертенсону одного. Если эта критика расстроит ему нервы, — не дай Бог, чтобы лечить г. Бертенсона от нервного расстройства взялись три акушера.
Всякий хорош на своем месте.
Мнения разделились. Чтоб выяснить истину, г. Бертенсону остается созвать консилиум из врачей и предоставить им решить: был ли его уход за больным безусловно-тщательным или безусловно-нетщательным. Без ‘консилиума врачей’ в этом деле не обойтись.
С этого следовало начать. Этим придется кончить. Лучше поздно, чем никогда’ (‘Петербургская газета’, 1893, 8 ноября, No 307).
Н.О. Блинов и B.C. Соколов пишут в своей книге: ‘Пока неизвестно, состоялся ли требовавшийся газетами ‘отчет’ Л.Б. Бертенсона, но судя по тому, что вскоре этот врач стал лейб-медиком, в глазах общественного мнения он все-таки был оправдан’ (Последняя болезнь и смерть П.И. Чайковского. М., 1994, с. 166). Эти же исследователи сообщают, что Л.Б. Бертенсон был специалистом по холере и что лечившие Чайковского доктора предприняли все, что было тогда возможно, но тяжелая форма холеры, давшая осложнение на почки, обусловила смертельный исход.
…большого дома на углу Морской и Гороховой… — П.И. Чайковский умер в ночь с 24 на 25 октября 1893 г. на квартире своего брата Модеста Ильича в доме на Малой Морской улице в Петербурге.
…я видел его вечером, после театра, в ресторане Лейнера. — В ресторане Лейнера, находившемся на Невском проспекте у Полицейского моста, П.И. Чайковский 20 октября 1893 г., после посещения Александрийского театра, где он смотрел спектакль по пьесе АН. Островского ‘Горячее сердце’, ужинал в компании родственников и друзей.
…ел ту самую куриную котлетку, которая оказалась для него роковой. — По свидетельству современников, Чайковский ел в ресторане Лейнера макароны и тогда же выпил стакан сырой воды. На другой день, 21 октября, он заболел распространенной в Петербурге холерой. ‘Сейчас точно установить, где заразился Петр Ильич, невозможно… Однако можно считать наиболее вероятным, что заражение все-таки произошло в ресторане’, — утверждают, опираясь на различные документальные свидетельства, Н.О. Блинов и В.С. Соколов (Последняя болезнь и смерть П.И. Чайковского, с. 36).
‘Что день грядущий мне готовит!’ — слова из арии Ленского из оперы Чайковского ‘Евгений Онегин’.
В Казанском соборе была масса народу… — В Казанском соборе 28 октября проходило отпевание Чайковского.
…собрались в Невской лавре… — Чайковского похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.
Г-н Фигнер хлопотал… — Н.Н. Фигнер был одним из распорядителей на похоронах Чайковского.
Впоследствии известный декадентик… — Может быть, имеется в виду С.П. Дягилев. Он принимал деятельное участие в организации похорон П.И. Чайковского. Впрочем, это мог быть и друг молодого Дягилева Д.В. Философов.