БЫЛОЕ, МЕЛОЧИ
БЫЛОЕ, МЕЛОЧИ
* * *
* * * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Былое, мелочи, Зайцев Борис Константинович, Год: 1971
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Начало века. В литературе очень забурлило: действительно, другое время.
В Петербурге ‘Новый Путь’, ‘Религиозно-философские собрания’, Мережковский, Гиппиус. В Москве ‘Весы’ с Брюсовым. В Петербурге, по существу далеком от всего ‘такого’, линия неохристианская, в Москве ‘древлее благочестие’, и покровители самоновейшего, блины, несклоняемая ‘Москва-река’ и дьяболизм Брюсова. Журнал его декадентский ‘Весы’, хозяин Брюсов, экип сотрудников преданный: ‘мрачный как скалы Балтрушайтис’, ‘нежный как мимоза Поляков’ (не знаю, сколь нежно, но немало деньжонок выложил он на эти ‘Весы’, и хорошо сделал, гораздо лучше, чем пропить со свитой в Большом Московском).
Андрей Белый, не совсем к ‘Весам’ подходящий, но верноподданный, Эллис — полубезумный, сверхпреданный, готовый растерзать неподходящего тут же, в дверях редакции. Разумеется, были и непокорные, из молодых иного толка. (Никого из них уже нет в живых, исключая, может быть, Александра Койранского, давно погрузившегося в дебри Америки и оттуда голоса не подающего).
Саша Койранский — милый человек, даровитейший дилетант: поэт, художник, театральный критик. Если жив и дойдут случайно строки эти — дружеский привет, как бы с того света. — Живой, острый, независимый, — этот в придворные не годится.
Вспоминаю некоторые шутливые писания того времени, иногда не без яду. Тот же Саша сочинил о Брюсове:
Седеет к октябрю сова
И мощь когтей слабеет.
Слабеют когти Брюсова,
Но сам он не седеет.
Поклясться не могу, но, действительно, седым или седоватым Брюсова не помню. Рифмы же первой и третьей строки редкостны. А содержание таково, что и мимо редакции ‘Весов’ Койранскому проходить было, на мой взгляд, небезопасно.
Открылся в Москве и еще модернистский журнал ‘Перевал’, при издательстве ‘Гриф’. В ‘Грифе’ этом вышел первый сборник, Блока, ‘Стихи о Прекрасной Даме’. Все это двигал и редактировал мой приятель Сергей Соколов, поэт, в литературе ‘Сергей Кречетов’. Тут не было ни мрака ‘Весов’, ни военной диктатуры.
Издавался и Бальмонт, были сочувственные отношения с Буниным. Белый печатался иногда — и молодежь типа Койранского, Муратова, Александра Брюсова (брата Валерия — впоследствии известный археолог). Печатал и я некоторые очерки свои итальянские — это было как раз время (блаженное) моей встречи с Италией. Мы с женой только Италией (внутренне) и жили. Гриф печатал мою ‘Сиену’, ‘Флоренцию’, но Филиппо Липпи или Боттичелли мало его привлекали. Ему нравился грандиоз и демоническое. Сам он был здоровый, крепкий, без всякого демонизма, жизнерадостный адвокат, ставший поэтом-модернистом. Человек по природе простодушный, хотел быть вроде Брюсова. Слава Богу, это не удавалось, несмотря на то, что в кабинете у него был светильник в виде загадочного дьявольски сияющего глаза.
‘Гриф любит пышные декадентские наименования’, — говорил он про себя, а меня упрекал за то, что я мало их употребляю. ‘Ну что у тебя ‘кривоногий Гришка’ — то ли дело Рим, Велизарий, Стилихон’… И меня, чтобы приподнять, называл Стилихоном.
В древнеримский pendant {Век, времена (фр.).} он обратился у меня — так я его окрестил — в Нигидия Фигула, скромного персонажа времен Цицерона. Не весьма нравилась ему эта кличка.
Бунин был больше на периферии, не помню, чтобы участвовал в ‘Перевале’ (разве одно-два стихотворения). Но Гриф его встречал у нас на Спиридоновке, ездили мы все вместе и в Литературный Кружок и к Яру. К модернизму Иван никакого отношения не имел, но со мной, женой моей, давней подругой его жены, был в отношениях добрых. И он, и Гриф бывали у нас среди молодежи, тех же Койранских, Муратовых, Ходасевичей, Муни и др. — Гриф с новой своей женой Лидией Рындиной (из театра Незлобина), Иван со своей Верой.
Как раз к этому времени — 1910 г. — его выбрали в Академию. Торжество было великое. Конечно, ‘Прага’, Литературный Кружок, банкет, шампанское, приветствия, чоканья… Очень весело и интересно. Кажется, больше всех радовался брат Ивана, Юлий, редактор ‘Вестника Воспитания’ из Староконюшенного переулка — скромный, славный интеллигент российский, наставник и руководитель младшего, неукротимого брата Ивана.
Вот тут Гриф нечто и сочинил злободневное. Помню только две строчки:
Иван Бунин знаменит,
За ним Юлий семенит.
Юлий Алексеевич ходил, действительно, мелкими шажками, ноги у него короткие, подрос животик, но в меру, и весь он был вообще мера и здравый смысл. (А когда началась первая война, он заплакал и сказал: ‘Ну, теперь все пропало!’).
В Москве выходила газета ‘Русские Ведомости’ — либеральный здравый смысл, ни больше пи меньше. Юлий в ней не писал, но сам был воплощением ‘Русских Ведомостей’. (И что же: это были высокопорядочные люди, гениальностью не обладавшие, но… — побольше бы таких.)
Мы, молодые того времени, все-таки к ‘Русским Ведомостям’ не подходили. Кажется, только Осоргин, Михаил Андреевич, писал у них из нашей братии. Но жил он в Риме, итальянский их корреспондент.
Италия же была еще от интеллигенции широкой в стороне, интересовала меня, жену мою да Муратова (‘Образы Италии’). Запад влиял чрез Париж, как и полагается ‘мировому светочу’. Литературные влияния шли не через Тоскану. Поэзия же жизни и красота — сочились из Флоренции. Надо сказать правду: в этом мы с Муратовым пробивали некую брешь — в провинциализме.
Бальмонт, наш сосед по Арбату, привел к нам человека из Парижа.
— Вера, — обратился он к моей жене, — это поэт Макс Волошин, нежная душа и завсегдатай монпарнасских кафе, друг Метерлинка и знакомый Модильяни. Он обнаружит перед вами свою поэтическую сущность.
Знакомый Модильяни оказался грузным, добродушным и лохматым человеком в пенсне на широкой ленте, очень бородатый (раз навсегда заросший чащею непроходимой), вида, действительно, богемного (т.е. нам подходящего, только марка его не Арбат, а Монпарнас).
Все это было очень давно, я не помню, чем именно он обнаружил свою поэтическую сущность (кроме одного стихотворения о поезде). Все время как бы аккомпанемент:
Так и звучит это
ти-та-та, ти-та-та…
Не могу сказать, чтобы наивность очень уж прельщала, но гость понравился.
В некий момент Бальмонт вынул книжечку, стал читать и прочел втрое больше парижского Макса. Друг же Метерлинка стал временно обитателем Москвы, посетителем Литературного Кружка и гостем нашей богемы. Так как был и художником, нечто, как говорил Гриф, ‘изрисовывал’ сам, то объявил в Литературном Кружке лекцию о Репине, разгромил его как хотел, во всем своем монпарнасско-модильянском вооружении.
Он жил и в Москве, а потом на юге, в Крыму. Там ходил в каком-то хитоне и оброс некоей колонией сочувственников полупророк, получудак. Секты, впрочем, не основал, но по-видимому недалеко было от этого. Здесь застала его революция. Он позицию занял промежуточную: ни белый, ни красный. По натуре человек добрый, в те страшные дни многих спас. Думаю, чудачеством своим и непонятностью на ‘них’ действовал. Общего террора и потоков крови при занятии Крыма красными остановить, конечно, не мог, но что в силах было — делал.
Я своими глазами этого не видал, но считаю за несомненное. Несомненна для меня и судьба этого человека. Собственно в литературе оставил он не так много, но, как фигура, от забвения уцелел. В воспоминаниях о нем всегда дух сочувствия.
Разумеется, и подсмеивались над ним. Привожу полуэпиграмму на него Грифа. Она прохладновато-насмешлива. Но думаю, это зависит от того, что написана еще во времена не трагические. Если бы Гриф укрывался от палачей в Крыму, видел Волошина в другой обстановке, по-другому бы и написал.
Вот несколько строк из нее — впечатления от вечера в Москве дореволюционной.
Мастодонтен и взъерошен,
Киммерийские стихи
Бог прости его грехи
Декламировал Волошин.
Малые обломки ушедшего. Но из них жизнь слагается. Пережившему их многое дорого такое, чего не увидит ‘гордый взор иноплеменный…’
Тютчев разумел иностранца, но тут можно считать и русского, только другого поколения или другой среды. Все равно: пришлось жизнь прожить в среде литературной, делить ее судьбу. А судьба была особенная. Вот мы жили, писали, любили, страдали и восхищались, а пришло время, пришло и изменилось все сразу. Мы не могли писать так, как хотели, и жить так, как хотели. Многое прервалось. Кто уцелел, кто погиб, кто приспособился.
Можно сказать так: старшее поколение писателей почти сплошь ушло в изгнание. Некоторые считают, что это исход небывалый. Чрезмерно: целый народ уходил из Египта.
— Бывалый или небывалый, но на Западе основал целую общину свою, и вот прожила она полвека. Об эмиграции русской готовится целый огромный труд (коллективный). Здесь же заметка беглая ‘Своими глазами’. И вот можно сказать: во многом и здесь повторилось прошлое.
Партии, группы, сочувствия, полемика. Все как полагается. Не в таком размере, конечно, как раньше. Все-таки среди малых дел и неяркой жизни странная это горсть, эмиграция русская, по всему миру развеянная, жила, думала, говорила, как хотела, палки над ней не было.
‘Люди жили, любили, страдали и умирали’. Были и уходили — без особых слов.
Русская мысль. 1971. 4 марта. No 2832.
С. 470. ‘Религиозно-философские собрания’ — имеются в виду собрания Религиозно-философского общества, основанного Д. В. Философовым (председатель), Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус и др. в 1901 г.
С. 471. …модернистский журнал ‘Перевал’, при издательстве ‘Гриф’. Владельцем издательства символистов ‘Гриф’ (1903—1914}, выпускавшего книги, одноименный альманах (4 выпуска в 1903—1905 и 1914 гг.) и ‘журнал свободной мысли’ ‘Перевал’ (1906—1909), был поэт Сергей Алексеевич Соколов (1878—1936). Он печатался под псевдонимом Сергей Кречетов (в мемуарах, например у А. Белого, часто вспоминается под прозвищем ‘Гриф’). Зайцев в ‘Перевале’ опубликовал рассказ ‘Молодые’, рецензию ‘Горе от ума’ на сцене Художественного Театра’ и ‘Письма из Италии’. В эмиграции Соколов основал берлинское издательство ‘Медный всадник’.
С. 472. Стилихон Флавий (ок. 365—408) — римский полководец и государственный деятель.
…в Нигидия Фигула, скромного персонажа времен Цицерона. — Нигидий Фигул — древнеримский грамматик и ученый, друживший с Цицероном. Умер в ссылке (изгнан Цезарем) в 45 г. до н. э. Автор сочинений по естествознанию, а также писал о религиозных прорицаниях и об истолковании сновидений.