А. Рославлев
А. Рославлев
БУМАЖНЫЕ ЦВЕТЫ
БУМАЖНЫЕ ЦВЕТЫ
ЛЕС
Бумажные цветы, Рославлев Александр Степанович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
Ряд новых имен: Н. Клюев, Анна Ахматова, М. Зенкевич, Н. Гумилев, Вл. Нарбут, Василий Гиппиус. Каждый из названных поэтов в текущем году выпустил по сборнику стихов, но никто, за исключением Клюева, особенного внимания к себе не привлек, и сборники остались лежать на полках книжных магазинов. Можно сказать, что это лежанье безнадежно, и Анна Ахматова, и Н. Гумилев, и М. Зенкевич и еще и еще много их талантливых и по-своему интересных, на виду они, а выходит так, что как будто их и нет, — полное равнодушие публики, а они делают вид, что пребывают в гордом одиночестве посвященных, но чувствуется, что им болезненно хочется внимания, успеха… Они старательно и часто пишут друг о друге лестные вещи в органах самых распространенных, во внешности сборников их есть нечто зазывающее — то надуманная простота, то режущая глаз крикливость, — названия сборников неожиданны и трескучи: ‘Дикая порфира’, ‘Скифские черепки’, ‘Аллилуйя’.
Им, может быть, и на самом деле кажется, что они творящего духа избранники, стоят так высоко, что до них не дотянуться, но, увы, это не так. После того, как вошли в жизнь и читаются Бальмонт, Брюсов, Блок, — и Зенкевичу, и Гумилеву и Нарбуту и проч. стало куда легче подойти к читателю, да он почему-то от них отмахивается: ‘А, да ну вас!’ И критика стала благосклоннее, вернее сказать, — ‘осторожнее’, а то сколько писалось дикой чепухи о модернизме разными ‘несмышленышами’, вроде Львова-Рогачевского (из ‘Современного мира’)… Словом, поле выкорчевано, вспахано — сей! А сеять-то оказывается нечего… в том и беда…
Чеканка рифмы, утонченность эпитетов — все налицо, но все-таки изощренная форма не поэзия — стихопишущие машинки, а не поэты. Ремесло и ремесленники объединились, явилась марка мастерской: ‘Цех поэтов’. Цех — это очень характерно. Цех сапожников — и цех поэтов. Это словечко ‘Цех’, я уверен, связано с их объединением органически. В цехе они читают друг другу свои стихи, толкуют о стиле и форме. Цех выпускает их книги старательные, но без аромата, без проблесков индивидуальности. Брюсов — строгий законченный поэт города, углубленный в его мистику, и поэт из цеха Гумилев — брюсовские размеры, брюсовская лепка стиха, слова, рифмы, но какая раздражающая манерность при отсутствии какой-либо оригинальной мысли…
Я жду, исполненный укоров —
Но не веселую жену —
Для задушевных разговоров, —
О том, что было в старину.
И не любовницу — мне скучен
Их робкий шепот, томный взор —
Я к упоеньям их приучен —
Меня не дразнит их позор…
Какая нанизанность слов, не лишенных красивости, но внутренне не связанных искренностью чувства, и потому не убедительных.
М. Зенкевич, рассказывающий тягуче и нудно о походе Александра Македонского в Индию:
Бежал нестройным скопом.
Но были греки смущены,
Когда вдруг ринулись галопом,
В шеренгу выстроясь слоны…
Ни образности, ни картины, ни обаяния величественной древности, просто изложенный стихами Иловайский. Грубый, нечистоплотный и нарочитый Нарбут… Книга его (изд. Цеха) ‘Аллилуйя’ набрана славянским шрифтом… Для чего? Что за нелепая выходка! А стихи такие:
Лишь попадья в жару — ей в пору жеребец —
И мухи все шустрей пред попадьей во мгле
Зеленые снуют — расплаживая сволочь.
Жеребец, сволочь — это уже нечто от индивидуальности…
Я выхватываю из книг этих поэтов случайные места, потому что все сплошь в них таково — пустота, манерность, напряжение, сухость, или вроде нарбутовского — жеребячий выпад.
В начале статьи я упомянул имя Николая Клюева — он не в ‘цехе’. Упомянул я его вместе с цеховыми только потому, что он тоже новый, но совсем в другом роде, это настоящий, Божьей милостью поэт — самобытный, сочный, красочный, с интересным религиозно-философским миросозерцанием и чистым, откровенным цветением души. Он выпустил почти одновременно две книжки: ‘Сосен перезвон’ и ‘Братские песни’. Первая, в общем прекрасная книга, мне кажется менее дельной, чем вторая.
‘Братские песни’ — небольшая книжка, в ней всего около тридцати стихотворений, но каких!
Каждое из них по образности и одухотворенности изумительно.
Клюеву особенно близок русский песенный склад. Воспринимает он его очень своеобразно — образы новые, четкие, законченные. Такие стихи, как: ‘Ах вы, други, полюбовные собратья’, ‘Брачная песня’, ‘Песня про судьбу’, показывают, что поэт весь в народе, что Русь — это его боль и его радость.
В упрек автору можно поставить некоторый налет модернистического шаблона. ‘Рассветный’, ‘Гвоздяные’, ‘Закатные завесы’ — это уже стало пошлым и, по остроумному выражению Д. Философова, — это декадентские швыркули, но поэзия Клюева так самобытна, что можно наверное сказать — швыркули из его стихов исчезнут, — тому порукой такое хотя бы великолепное стихотворение, как ‘Лес’. Приведу его целиком:
Как сладостный орган десницею небесной
Так вызван из земли, чтоб бури утишать —
Живым дарить покой, жильцам сигналы песней —
Несбыточные сны дыханьем навевать.
Твоих зеленых волн прибой тысячеустный —
Под сводами души рождает смутный звон —
Как будто моряку тоскующий и грустный —
С родимых берегов доносится поклон. —
Как будто в боях хвои рыдают серафимы —
И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,
О том, что Саваоф броней неуязвимой —
От хищности морской тебя не оградил…
Клюев по тому, как он понимает мир, родственен Владимиру Соловьеву, и эта родственность местами чувствуется даже в напевности его стиха. ‘Братским песням’ предшествует очень интересная вступительная статья В. Свенцицкого, но мне она кажется лишней в сборнике.
Она мешает воспринять поэзию как поэзию. Истолковывая клюевское понимание Христа, ‘Голгофы’, ‘Искупления’, Свенцицкий придает ‘Братским песням’ значение нового религиозного откровения, что заставляет читателя насторожиться и по-иному сосредоточиться. Это плохая услуга Клюеву. Непосредственность, чистота его, молитвенная близость к Распятому не нуждаются ни в каких теоретических выводах, всегда спорных и неубедительных. ‘Читайте Клюева и помните то-то’. Это суживает впечатление, которое дают стихи Клюева, да и, кроме того, в ‘Братских песнях’ есть вещи, ничего общего с религиозностью не имеющие, хотя бы такие, как ‘По тропе дороженьке’, ‘Я за гранью на просторе’ и др.
В конце книги собраны отзывы печати о первом сборнике автора ‘Сосен перезвон’, отзывы хорошие, но помещать их в книге было незачем. Книги говорят сами за себя, и ссылаться на лестные мнения критики автору не следовало, хотя бы из самолюбия, если не из скромности.
Словом, из новоявленников-поэтов только один Клюев заслуживает внимательного к себе отношения, а остальные: Гумилев, Зенкевич, Анна Ахматова, Василий Гиппиус и прочие цеховые <,—>, напоминают хорошо сделанные, но — увы — ‘бумажные цветы’.
Печатается по: А.Рославлев. Бумажные цветы // Воскресная вечерняя газета. 1912. No 12 (12 августа). С. 3. Александр Степанович Рославлев (1883—1920), поэт, эпигон старших символистов. Ответом на статью ‘Бумажные цветы’ стал уничижительный отзыв Гумилева о сборнике Рославлева ‘Цевница’ (1912): ‘Александр Рославлев давно перестал считаться в рядах поэтов’ (Гумилев H. С. Сочинения: В 3-х т. Т. 3. М., 1991. С. 124).
Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920), русский историк, автор классических учебников. Николай Клюев, вопреки утверждению Рославлева, некоторое время состоял в ‘Цехе поэтов’. Подробнее см.: Азадовский Д.М.Клюев и ‘Цех поэтов’ // Вопросы литературы. 1987. No 4. Заглавие »Швыркули» носила заметка Д. Философова, опубликованная в ‘Русском слове’ от 29 октября 1909 (No 248). В этой заметке Философов, в частности, писал: ‘Вместо скромного культурного дела нам преподносят опять ‘швыркули’, те штукатурные завитки, которыми так богаты петербургские дома, те штукатурные карнизы, которые вечно обваливаются и давят прохожих’ (С. 2).