А. Зорич
А. Зорич
Буква закона
Буква закона
——————————————————————
Буква закона, Зорич А., Год: 1926
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Пелагея Демина, бабка, старуха из Прохоров, неся в воскресенье на станцию, на продажу к пассажирскому поезду, козье молоко и вишни в кувшинчике, в глечике, у тополей перешла закрытый шлагбаум и те одиннадцать саженей, которые отделяли шлагбаум от дощатой станционной платформы, протащилась, кряхтя и хромая на обе отечные ноги, по насыпи, по шпалам.
И то и другое строжайше воспрещено станционными правилами. Два обстоятельства послужили, однако, причиной столь преступного поведения бабки из Прохоров. Во-первых, шлагбаумный сторож Митрофан, Мирошка, шлабаль, как звали его мужики, совершенно не чувствовал, видимо, склонности к тому делу, которому призван был служить в своей будке на переезде, и считал крайне утомительным для себя н явно нецелесообразным поднимать и опускать рогатку перед поездами по десяти раз в день, подводы здесь не ездили, пешему же человеку, по мнению Мирошки, легче было шлагбаум обойти, нежели ему, Мирошке, ежечасно его открывать. Шлагбаум был закрыт поэтому перманентно, и мужики издавна привыкли обходить его тропой по насыпи. К станции от шлагбаума вела далее дорожка внизу, у канавы, но в этих канавах бродили неизменно голодные, тощие, шкодливые и необычайно свирепые свиньи станционного помощника, они имели отвратительное обыкновение с мрачным и озлобленным хрюканьем и повизгиванием лезть гуртом на прохожего человека, хватая его за ноги, и отбиться от них можно было только хорошим десятифунтовым сучком, чего бабка, по причине старческой немощи, сделать не могла, во избежание этой свиной опасности, она и вынуждена была, вооружившись все же огромной лозовой хворостиной, пройти к станции по шпалам вверху.
Так или иначе, преступление было совершено и замечено дежурившим помощником, владельцем свиней. Такого рода поступки обычно никем не замечались, но помощника обозлила в бабкиных немощных руках хворостина, в которой примерещился ему новый, занесенный над свиньями, меч, — и он решил реагировать на это, вызывающее, как ему показалось, поведение. Делать было к тому же нечего, до прихода поезда оставалось полтора пустых и томительных часа — и преступная старуха с молоком и вишнями, в выражениях не особо деликатных, приглашена была в контору. Призванная к допросу, старуха долго не могла понять, чего от нее хотят и в чем она обвиняется, она испуганно втягивала в плечи голо я у, часто моргала подслеповатыми глазами и привычно повторяла:
— Извиняйте, дорогой.
Она пыталась затем замести следы преступления и на вопрос о фамилии назвала вымышленное и нелепое слово Тягнирядно, и дальнюю деревеньку, из которой якобы за двадцать три версты она несла сюда вишни и молоко, когда же это не помогло, когда дело дошло до протокола, и помощник, отерев о великолепные кудри ржавое перо, торжествующе стал заполнять не имевшие к делу отношения, но чрезвычайно многочисленные анкетные графы — бабка совсем оробела, заплакала и начала просительно кланяться.
Но помощник был неумолим. Он закончил протокол и, поставив последнюю, весьма аккуратную закорючку под росписью, с убийственной вежливостью спросил:
— Угодно ли вам, Пелагея Тягнирядно, уплатить в доход республики двадцать пять рублей, которые с вас следуют, как штраф по закону?
Пелагея Тягнирядно, или же бабка Демина из Прохоров, ничего не могла ответить на этот нелепый вопрос. Названная цифра превышала годовой бюджет ее совершенно нищего, безземельного хозяйства, ее и старика ее кормилицей была коза, оцененная на деревне в 6 рублей, и она нанималась к хозяевам обирать вишни по три фунта от дерева, она вынесла к станции вишни и молоко, в расчете получить за эти великолепные предметы одиннадцать, заранее ассигнованных на покупку ниток для латанья стариковых портков, копеек, и сумма в двадцать пять рублей представлялась ей богатством, о котором не мечтал сам Крез.
И Пелагея Тягнирядно объяснила поэтому, плача, что она не может внести указанную сумму в доход республики, — республика, с ее точки зрения, имела иные пути поддержания станционного порядка и сохранения бюджетного своего равновесия. Отказ этот был зафиксирован в протоколе, и протокол передан затем агенту ГПУ на центральную станцию, откуда он механически перешел в суд для привлечения старухи к ответственности по советским законам.
Через четыре месяца бабку Демину повесткой вызвали в суд. Сопутствуемая милиционером, она пешком прошла тридцать четыре версты, занемогла в дороге, слегла и, пролежав в участковой больнице одиннадцать дней, явилась на суд.
Судья, который разбирал ее дело, был коммунист и считался даже в уезде хорошим работником. Но ему в сильнейшей степени свойственно было, как это иногда бывает у нас с молодыми работниками и молодыми партийцами-судьями, слепое, механическое какое-то преклонение перед буквой закона, которому он служил, и у него сохранилась старая и дурная привычка полагать, что народ хитрит и лжет и только прикидывается непонимающим в обстоятельствах, которые на самом деле прекрасно осознает, что народ любит, если держать его в строгости, и что только этой строгостью можно заслужить доверие и уважение в деревне.
— Пелагея Демина Тягнирядно — сказал судья — вы обвиняетесь в нарушении НКПС. Что вы желаете заявить суду по вашему делу?
Бабка сказала, что заявить она ничего не может и что вина ее ей неизвестна.
— Пелагея Демина-Тягнирядно, вы никого не обманете здесь, что вы не виновны. Расскажите суду, как вы нарушили НКПС.
— Не знаю я ниякого капееса — твердо сказала бабка, готовясь заплакать, и вынула большой холщевый платок.
— Не знаешь? — раздраженно спросил судья и хлопнул по папке ладонью, подняв тучу пыли: — -не знаешь? А по рельсам ходить знаешь?!
Пелагея Демина, по совокупности вин, состоявших в нарушении НКПС и в попытке скрыть при составлении протокола на станции ‘свое звание, имя, фамилию и местожительство’, приговорена была к пяти месяцам заключения в тюрьме. По этапу ее отправили в уезд, в допр.
Старик ее, по причине преклонного возраста и многих болезней, навсегда приковавших его к печке, едва ли проявил бы, вообще говоря, должную активность в хлопотах о ее освобождении, но он был поставлен таким арестом в чрезвычайно затруднительные обстоятельства в отношении козы, кормившей эту супружескую пару, в совокупности насчитывавшую сто семьдесят лет. Коза оставалась без корма, без ухода и надоенная, отчего, по общему мнению, у нее в кратчайший срок должно было завернуться, взбеситься молоко, по кодексу деревенских приличий для мужчины, для хозяина считалось позором доить скотину, и старик предпочел бы до гроба жевать на печи размоченные ржаные корки, нежели преступить неписанный этот закон. Но он понимал, что с гибелью козы потеряется основной источник их существования, с другой стороны, доспевали вишни и наступал тот страдный месяц, в которой бабка, нанимаясь собирать, обеспечивала их жизнь до святок. В таких обстоятельствах, превозмогая болезни, старик слез с печи й решился на крайнюю меру. Эта крайняя мера, как он в истекшие десятилетия привык думать и понимать, состояла в необходимости занять где-нибудь и отнести судье в город кусок свинины или говядины, чтобы судья пересудил наново и повернул это дело обратно. Разные люди отговаривали, однако, старика от этого шага и посоветовали обратиться в волость, в комсомол — в ‘косомол’, как говорили в деревне.
В комсомоле, в волости, оказались хорошие ребята. Они терпеливо слушали, как рассказывал старик во многих и живописных подробностях о вишнях, о козе, о свирепых свиньях помощника на станции, о долгой, несчастной и нищей своей жизни, они скалили весело крепкие, белые зубы, хлопали старика по костлявым плечам, собрали денег двадцать восемь копеек и обещали всемерно помочь, член комсомола товарищ Журба Наталия, в порядке союзной дисциплины, обязывалась ежедневно во время жениного сиденья ходить доить старикову козу. Старик был изумлен и растроган, он кланялся низко, благодарил и долго и тщетно искал в углах образ, на который можно бы было перекреститься.
Ребята из комсомола поехали в город. Четверо суток они ходили из конца в конец по городским учреждениям. В одних местах им говорили, что вопрос этот данного ведомств не касается, в других требовали оплаты заявления положенным гербовым сбором, в третьих, наконец, советовали ходатайствовать об амнистии преступной бабки к международному женскому дню. Наконец, они дошли до секретаря укома и секретарь укома, живой и вдумчивый человек, через прокурора вытребовал к себе эго дело. Старуха, просидевшая в допре неделю, была освобождена.
Вызванные для объяснений станционный помощник и судья показали весьма согласно и твердо: первый, — что деяние, совершенное бабкой, предусмотрено обязательным постановлением НКПС за No 1/1360 и нарушения этого постановления он обязан пресекать неуклонно и в корне, второй же, — что в данном преступлении налицо все признаки статьи 218 уголовного кодекса и что приговор вынесен им в полном юридическом соответствии с этой статьей закона, проводником которого он является на месте.
Вины своей они не поняли и были крайне огорчены, обижены и даже возмущены наложенным на них взысканием.
Источник текста: А. Зорич. Буква закона. Фельетоны. — Москва, 1926 г. (Библиотека ‘Прожектор’. Номер девятнадцатый, издание газеты ‘Правда’).