В.В. Розанов
В.В. Розанов
Будущее Кассы взаимопомощи литераторов
Будущее Кассы взаимопомощи литераторов
Будущее Кассы взаимопомощи литераторов, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Общественное и личное дело нужно уметь разделять, и личная деликатность указывает нам отодвигаться со своим ‘я’ в сторону, когда мы находимся перед лицом множества людей, так или иначе потерпевших. По поводу закрытия кассы взаимопомощи литераторов я написал статью, в которой высказал самые сильные упреки закрывшей их администрации, но в то время, когда я писал ее, у меня был в душе и упрек правлению кассы, который я удержался высказать. Как-никак, все-таки касса закрыта при нем, закрыта в данный момент, чего не было, и, очевидно, не было тени повода для этого при министрах Сипягине и Плеве и при другом составе правления кассы. Несколько сот литераторов, из которых некоторые сейчас умирают (взносы на похороны приходилось делать ежемесячно), хотя бы и молчали, уже за отдаленностью от Петербурга, тем не менее физически не могут удержаться от того, чтобы не иметь в душе некоторого укора по адресу правления. Велик он, мал он, прямой или косвенный, с оговорками или без оговорок, но он есть. И если бы правление было более чутко и, позволю думать, более деликатно, оно все силы направило бы к существенной цели: как можно скорее восстановить кассу и продолжать ее функции, неотложимые даже на месяц. Повторяю — некоторые теперь умирают, повторяю: в семьях некоторых умирающих нет ни гроша. Кто знает бедную писательскую жизнь -знает, что это так. При такой, можно сказать, ‘зверской’ нужде всякий вопрос личного самолюбия должен быть отшвырнут в сторону по простой человечности: и в особенности члены правления и вообще близко стоящие и стоявшие к этому правлению лица, наконец, лица деятельно посещавшие собрания кассы и знающие положение в ней дел и механизмы закрытия и открытия подобных учреждений, во что бы то ни стало и поступаясь всяким самолюбием, должны сделать то, что я здесь указываю: восстановить кассу, не допускать до перерыва ее функций. Тут должна быть проявлена всяческая уступчивость и обнаружена всяческая гибкость: ежемесячно умирают члены кассы, и к помощи семьям их должно все поспешить.
Это простая человечность. Касса есть опекун сиротеющих детей и жен, опекун должен рассматривать не ордена на себе, а давать, спешить и помогать.
Этого совершенно не видно. Г. Кузьмин-Караваев (председатель кассы) откуда-то из-за границы прислал величественную реляцию, где изложил, что ‘ликвидационное (упраздняющее кассу) собрание не так скоро соберется’, ибо он вот за границей. Дай Бог ему здоровья. Но пока он там апельсины кушает, по глухой провинции есть пенсионеры кассы, у которых, может быть, и щей нет на столе, нет рубля на лекарства. Председатель кассы есть главный опекун семей ее членов, и можно бы ожидать, что при таком деле, как крушение всей опеки, он прервет свою ‘заграницу’. Но мы, русские, не впечатлительны… Далее, в неподписанной статье человека, очевидно совершенно посвященного в дела кассы и ход закрытия ее, упомянуто было, что представитель администрации, закрывший кассу, сказал ее депутату, будто ‘сейчас же может быть образовано совершенно такое же общество, с тем же уставом и функциями, как закрытая касса, но при условии, если членами этой вторичной возобновленной кассы не будет никто из состава лиц в правлении бывшей кассы, начиная с 1906 года’. ‘Само собою разумеется, — прибавлял аноним, — что никто из уважающих себя литераторов не примет на себя почина восстановить кассу при наличности подобных условий, тем более что оно и ‘неисполнимо’. Далее следовали туманные объяснения, почему ‘неисполнимо’. Будто бы потому, что ‘бывшие члены правления — полноправные граждане’. Но это ‘никто из уважающих себя литераторов’ точно ударило меня по лицу, потому что, пока я читал строки до ‘уважающих’, я радостно подумал: ‘Ба, все спасено! Конечно, — немедленно открыть кассу’. Неприятно было видеть, что это мое обрадование связано с каким-то бесчестием: ‘Во мне зародилась нечестная мысль, мысль неуважающего себя литератора’. Но вторым движением было: да почему аноним навязывает нам, семистам членам кассы, мерило литературной порядочности? Неужели мы без его подсказа не понимаем, что такое уважение к самому себе? Почему я должен уважать себя ‘по анониму’, а не ‘по себе’ и своему здравому смыслу и своей добропорядочности? Углубляясь в дело, стараясь отыскать корень ‘недобропорядочности’, я нашел, что, должно быть, он лежит в следующем: кто же примет на себя инициативу восстановить кассу на условии, оскорбительном для членов правления кассы с 1906 года? Тут надо разобраться. На месте г. Кузьмина-Караваева я, немедленно приехав в Россию, принял бы именно на себя (Кузьмина-Караваева) все хлопоты по восстановлению кассы, явившись в министерство и заявив, что пожизненно отказываюсь от всякого в ней участия. Так, мне думается, должны бы поступить все члены правления с 1906 г. Согласен безусловно, что они вполне невиновны. Согласен вполне, что в данном случае мы имеем чистейший произвол администрации. Факт есть факт, туча есть туча, дождь есть дождь. При дожде — раскрывай зонтик, не рассуждая. Естественная деликатность непременно меня толкнула бы к полному пожизненному отказу от права быть вторично членом новой кассы, чтобы только спасти от таких-то и таких-то бедствий 700 семей ни в чем не повинных людей. И как бы на меня ни смотрел аноним и с ним согласные, именно такой поступок я считал бы проявлением ‘уважения к себе’. Что за особое преимущество быть членом кассы? Ведь это действительно похоронная касса самых бедных, самых нуждающихся литераторов, почти сплошь ее ‘неудачников’, — среди них вкраплено немного состоятельных лиц, которые, выбираясь в правление, служат там для филантропии или почета. Но раз касса закрыта и восстановление ее обставлено таким условием, — мотив ‘филантропии’, естественно, отпадает, естественно, становится на противоположную сторону. Остается мотив ‘почета’. ‘Видный член кассы’, ‘член правления кассы’… ‘Известный Иван Иванович’… Но неужели же такие пустяки и лишение таких пустяков можно класть на весы, когда на другой чашке весов лежат… лекарства больных, умирающих литераторов, возможность купить их, невозможность купить их?
Соглашаюсь, что я не выдерживаю требования ‘уважения к себе’. Но уж лучше пусть ‘не уважаю я сам себя’, только бы лекарства-то купили. А ‘уважениями’ можно и потом счесться.
Таково было бы естественное положение дела при ‘взаимном уважении’. Члены кассы (пенсионеры) промолчали бы, члены правления с 1906 г. выступили бы вперед и сказали: ‘Мы охотно пожизненно отказываемся, пусть только касса, не нам, а пенсионерам нужная, функционирует’. Мне кажется, так поступив, члены правления остались бы очень и очень ‘с честью’. На самом деле ведь им, конечно, не похоронная пенсия нужна. Но так дело не устроилось, и члены кассы и 700 семей их не могут не сознать в душе, что членам правления судьба их ‘ни тепла, ни холодна, а так себе’. Пожалуй, и тепла, но не очень, не горяча. Отдаленное и отчужденное отношение. Но если так, то, ‘уважая себя’, не получают ли члены кассы тоже права посмотреть на бывшее с 1906 г. правление и его членов тоже этим удаленным взором, при котором интересы их ‘почета’ не принимаются уже в такое горячее внимание? Им это — пустяки. Здесь замешан кровный интерес. Чашка весов, очевидно, склоняется в последнюю сторону. Мне совершенно непостижима точка зрения анонима, и я совершенно не понимаю, почему ‘никто уважающий себя не примет инициативы в восстановлении кассы’. Личное — должно быть отстранено, общее — выступить вперед, свое ‘я’ должно быть убрано, забота о сотнях старых и частью больных литераторов должна все заглушить.
От одного очень уважаемого во всей России члена правления (прежнего) кассы я получил следующее письмо, с упреками на мою прежнюю статью, очевидно не лично ему принадлежащими, а какие выслушал от других членов правления:
‘Члены кассы литераторов, с которыми мне пришлось видеться эти дни, очень сетуют на некоторые выражения в вашей статье о кассе литераторов, которые могут быть истолкованы в крайне нежелательном смысле. Перечитав еще раз эту статью, я, действительно, увидел, что некоторые выражения ее должны быть признаны по меньшей мере неосторожными в устах члена кассы. Вы говорите о благотворении политическим, чего в действительности не было, вы говорите о сборах политических, чего также не было. Касса помогала только своим членам и производила лишь установленные сборы. Никаких секретов ни перед кем она не имела и не имеет. Возмутительная расправа с кассой основана на полицейском недоразумении. Неужели же члены кассы сами еще будут подбавлять новые звенья к этим недоразумениям? Очень просил бы вас сделать соответствующую оговорку к вашей статье. P. S. Если вы удосужились за 12 лет только один раз быть на общем собрании, то, согласитесь, это еще не дает основания предполагать относительно кассы то, что изложено в конце вашей статьи’.
Охотно беру назад слова, сказанные мною предположительно, а потому едва ли и могшие кого-нибудь задеть. Но мне не нравится все письмо темою: время ли заниматься тем, ‘кто кого обидел’ или ‘кому как показались слова’. Обидел ли я, обидели ли меня — все это пустяки. Дело — в деле. А дело — помощь. Письмо показывает, до какой степени психология былых и, может быть, теперешних членов правления не стоит на уровне положения вещей, показывает тот отдаленный и отстраненный взгляд членов правления на 700 ‘опекаемых’ кассой лиц, о котором я говорил выше и который составляет здесь самую грустную сторону дела. На правлении все-таки лежит тот укор, что оно допустило тень повода закрыть кассу, возможность предлога сделать это… ‘Жена Цезаря не должна быть даже подозреваема’, — этот знаменитый афоризм вполне применим к учреждениям, аналогичным кассе литераторов, за которую цеплялись больные и старые руки. ‘Pro domo sua’ [‘В защиту себя’ (лат.)] должен заметить, что лично я нисколько не заинтересован в бытии или небытии кассы, — потому что условия моего труда хорошие и обеспечивающие. Но я пережил года 3-4 ‘членства’, когда, как это ни странно представлять, был очень, чрезвычайно труден даже 5-рублевый взнос и когда надежда на посмертную выдачу из кассы была единственным моим ‘имуществом’ при большой и прихварывающей семье. Помня это и зная весь ужас (не менее) этого положения, я и говорю так громко и определенно о вторичном открытии кассы и что перед этою необходимостью все должно быть отброшено в сторону. Что касается полуупрека в непосещении ‘общих собраний’, то вот объяснение: получив как-то повестку об ‘экстренном, крайне важном, безотлагательном’ и т. п. ‘общем собрании’, — я двинулся 2-й раз по адресу, где-то на углу Невского и Морской. Пришел. Мало членов. Ходят взад и вперед. Едят бутерброды и пьют чай. Скучно. Прошел час — еще скучнее. Прошло два часа. Совсем тошно. Тогда какой-то неизвестный господин, должно быть секретарь, почти счастливым голосом объявил: ‘Так как, господа, достаточного по такому-то параграфу числа членов не собралось, то прошу вас пожаловать в следующий раз, в такую-то пятницу, сюда же’. Но так как и ‘та пятница’ могла оказаться такою же, то естественно было мое решение вообще ни на какие ‘пятницы’ не ходить. По крайней мере 50 человек потеряли по два (не менее) часа!! Нужно было сразу в назначенный час их распустить, если не собрались в достаточном числе, а не держать два часа. Это бессмысленно и грубо. Одно дело пройтись или проехаться неудачно: это только прогулка, и совсем другое дело проходить 2 часа взад и вперед по комнате!
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1909. 19 авг. No 12010.