Василий Авсеенко
Василий Авсеенко
Брюнет
Брюнет
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
———————————————————-
Брюнет, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1911
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Когда Дмитрий Павлович Сумский, принятый на службу в правление большого акционерного общества, в пятый раз явился туда, все обратили внимание на его замечательно красивую наружность.
Высокий, плечистый брюнет с волнистыми волосами и чудесным розоватым матом кожи, с прямым, немного толстоватым носом и яркими губами, он среди незначительных, землистых лиц сослуживцев производил впечатление человека совсем другой породы. И в глазах его, серых с синеватым отливом, блистало также особое, своевольное и как бы покоряющее выражение, не отвечавшее его скромному служебному положению. Только в круглом очерке его головы и в тяжеловатой быстроте его движений можно было бы подметить что-то простоватое, не лишенное, впрочем, привлекательности.
В правлении знали, что место Сумскому предоставил директор, Иван Алексеевич Глыбов, ворочавший всеми делами, и поэтому ожидали, что новый сослуживец быстро пойдет вперед. Уже одна счастливая представительность, поддержанная нарядной щеголеватостью в одежде, как бы выдвигала его. К нему присматривались с завистливым и несколько благоговейным любопытством. Но Сумский в своих занятиях ничего особенно блестящего не обнаруживал. Приходил и уходил в одно время со всеми, в бумагах разбирался не торопясь и вообще к делу относится с некоторою ленивою небрежностью. В разговорах тоже давал понять, что ничего важного и занимательного в службе не видит.
Некоторым это не нравилось, и они замечали, что дело их очень большое, многомиллионное и общеполезное. Сумский на это затягивался из папиросы и пускал дым колечками
— Да я разве отрицаю? — отзывался он. — Не будь дело большое, и жалованья порядочного нам не платили бы. А главное, надо же, чтобы что-нибудь оттягивало нас от личной жизни. Иначе совсем запутаться в ней можно.
Такое не совсем ясное признание обостряло любопытство. Какая у него личная жизнь? И почему в ней можно запутаться?
— Вы женаты? — спрашивали его.
— Вот еще что выдумали! — отвечал Сумский и встряхивал густыми, волнистыми волосами.
Прошло несколько недель. И вот однажды к Сумскому подошел директорский курьер и сообщил, что его требуют к судебному следователю.
По красивому лицу Сумского пробежало что-то похожее на судорогу. Он встал, собрал свои бумаги и запер их в конторку.
— Ну, значит, до завтра, — сказал он соседям по комнате.
— А, может быть, и не до завтра, — негромко произнес ему вслед младший бухгалтер Мусликов, относившийся к нему всегда с необъяснимой подозрительностью.
— To есть как это — не до завтра? Посадят его, что ли? — спросил кто-то.
— А разве не бывает? — возразил Мусликов.
Но на другой день Сумский явился в обычное время, такой же представительный, свежий и щеголеватый, как всегда. Только розоватый оттенок кожи как будто ярче проступал на лице, и рука немного дрожала, когда он вынимал бумаги из конторки.
— Зачем вас к следователю таскали? — спросил Мусликов.
Вопрос был сделан грубо, и Сумский счел нужным дать это почувствовать.
— Никто меня не таскал, а вам надо научиться разговаривать с порядочными людьми, — огрызнулся он.
Присутствующие были недовольны Мусликовым, из-за которого оборвался разговор. Только что должны были узнать любопытнейшие вещи — и вдруг надежда услышать что-нибудь обманула всех.
Несколько минут Сумский с насупленным видом перебирал лежавшие перед ним бумаги, потом откинулся на спинку стула и обвел присутствующих замысловатым взглядом.
— Подумаешь, в каком романическом веке мы живем! — произнес он. — Читали вы сегодня в газетах о самоубийстве двух девушек?
— Ужасно! — вырвалось у кого-то.
— Ужасно, очень может быть, но главным образом глупо, — продолжал Сумский. — В газетах сказано, что они отравились из-за несчастной любви к некоему С., который их обеих обманывал. Этот некто С. — не более, не менее, как я сам. Скажите, пожалуйста, похож я на… этакого… рокового злодея?
Он обвел всех вызывающим взглядом. Одну щеку его заметно подергивало. Мусликов впился в него глазами.
— Значит, все-таки, девушки из-за вас погибли, — сказал он.
— Да, это вы так рассуждает, — возразил Сумский. — И все будут это повторять, потому что одна из них оставила глупое письмо, в котором изливает свою девическую душу. Письмо, конечно, попало к следователю. Мелкая женская месть. Все-таки, мол, к допросу потянут, грязи натопчут. Однако, следователь, в конце концов, сознался, что поводов к обвинению нет.
— Еще бы такие дела следователю разбирать, — отозвался Мусликов.
Сумский недружелюбно взглянул на него, отвернулся и больше не разговаривал.
Из правления он вышел раньше других. На улице уже заметно темнело. Сеялся мелкий дождь, и ветер порывисто подхватывал его и бросал прямо в лицо. Идти было неприятно. Сумский взял извозчика и поехал в другую часть города, в больницу.
Третьего дня, вечером, их привезли туда, Соню и Лизу. Соня умерла еще дорогой. Лиза, как сказал следователь, промучилась до утра, очень стонала и просила спасти ее. Отравились обе уксусной эссенцией, у себя в комнате, где у них на столе остались недоеденная ветчина, жестянка с леденцами, толстые баранки, и шумел потухающий самовар.
Письмо, написанное Соней и всунутое в незаклеенный конверт, лежало на столике у окна, на толстом словаре. Это письмо следователь прочитал Сумскому вслух и сказал, что, если он будет просить, ему потом отдадут его.
— Нет, мне не надо, — ответил Сумский.
Теперь, сестры, должно быть, лежали в покойницкой. Расспросив сторожа, Сумский прошел прямо туда.
В небольшой, низенькой комнате находились три трупа. Ближе к выходу лежала отвратительного вида старуха, с неотмытой кровью на лысом черепе. Рядом Сумский увидел обеих девушек. Соня вся посинела и как будто меньше стала. У Лизы синева лежала пятнами под глазами и около рта, и ее мертвое лицо сохраняло следы страданий.
Сумский стоял и смотрел на обеих. Ему неприятно было видеть на трупах подтверждение, что сестры не были красивы. Это отнимало у смерти поэтическую сторону. В лице Сони еще была некоторая миловидность, а про Лизу и этого нельзя было сказать. У нее только глаза интересно блистали, когда она смеялась, но теперь они были закрыты, и ничто не напоминало о ее веселом характере.
Простояв минуты две, Сумский подозрительно оглянулся на сидевшего у окна сторожа. Тот тягостно, зевал, не обращая на него внимания. Очевидно, ему и в голову не приходило, что взглянуть на покойниц явился предполагаемый виновник их смерти.
Да и ничто, ничто здесь не обвиняло его. Даже отсутствие следов красоты на мертвых лицах девушек как бы являлось оправданием. Сумскому хотелось думать, что это обстоятельство что-то отнимало у них из их личных прав.
‘В сущности, ведь это так просто, — медленно ползло в его мозгу. — Никакой жажды любви в нас не было. Была необъятная, истощающая скука и неодолимая потребность выйти из нее. И другого выхода не было, как завязать хоть какой-нибудь роман. Поэтому Соня так обрадовалась мне. Я ведь красивее ее, я был для нее находкой. А Лиза… это все уже как-то само собою случилось. Даже не понимаю, почему так вышло. Мне было все равно. Если б она сопротивлялась, я и не подумал бы настаивать. Может быть, ей чувствовался в наших отношениях особый яд, именно потому, что меня любила ее сестра. Да, вероятно, и на меня действовал привкус этого яда. Бедные сестрицы совсем не знали жизни, и оттого взглянули на все это трагически. Что они понимали? Путались в своих теориях, и больше ничего. Из пальца высасывали смысл жизни. А в жизни даже и нет того смысла, которого они искали’.
Какая-то горечь, как физическое ощущение, налетели на Сумского. Он опустил голову, повернулся и вышел.
Для сослуживцев Сумский был предметом крайнего любопытства. Когда он проходил к своей конторке, все глаза следили за ним. Он насупливал брови, но под усами его блуждала усмешка.
‘Еще бы им не дивиться на меня, — думалось ему. — Самих моль объела, физиономии для не курящих. Не видали сочной мужской красоты, вот и пялят глаза’.
Директор Иван Алексеевич Глыбов был несколько смущен, когда печальное событие попало в газеты. Он не одобрял романической истории. Но не мог не сознавать, что она некоторым образом выдвигает его нового подчиненного. С невольным любопытством он и сам к нему приглядывался. Ему хотелось бы видеть Сумского не в казенных комнатах правления, а в частной обстановке, в обществе. И так как жена его, Полина Александровна, выразила желание взглянуть на романического брюнета, Глыбов ответил:
— Я велю ему прийти с докладом ко мне на квартиру. Тогда войди ко мне в кабинет, и увидишь.
Сумский не удивился приказанию: директор жил наверху в том же доме, где помещалось правление, и иногда вызывал к себе служащих. Последние считали это признаком благоволения.
Сумский явился с маленьким портфельчиком, дал требуемые объяснения и хотел откланяться, когда боковая портьера раздвинулась, Полина Александровна сделала несколько быстрых шагов по ковру и остановилась с выражением как бы неприятного смущения.
— Извини, я не знала, — обратилась она к мужу и, ловко подобрав рукой складки узенькой юбки, сделала полуповорот.
Сумский поклонился с серьезным видом. Но в душе он усмехнулся. Он ни на минуту не поверил растерянности Полины Александровны и не сомневался, что его хотят ‘посмотреть’.
‘Да и сам он нарочно зазвал меня сюда’, — решил он со свойственной ему в таких маленьких случаях проницательностью.
Глыбов вдруг затормошился, встал и вышел из-за стола.
— Ничего, ничего, мы уже все кончили, — сказал он. — Позволь тебе представить нашего нового секретаря, господина Сумского. Тебе, кстати, хотелось знать подробности той… трагедии двух курсисток.
Ни Сумский, ни Полина Александровна не ожидали, чтобы Глыбов сразу, так грубо коснулся этого предмета. Они оба немножко смутились.
— Но я вовсе не хотела тревожить мосье Сумского такими тяжелыми воспоминаниями, — сказала Глыбова и присела на уголок кожаного дивана у стены.
Глыбов подвинул кресло, шутливо тронул Сумского за плечо и усадил его.
— Допроси, допроси хорошенько и потом мне что-нибудь расскажешь, — тем же шутливым тоном обратился он к жене. — А я бегу, мне надо в заседание синдиката. Чай, если хочешь, вели сюда подать. До свидания, до свидания!
И он выбежал торопливым шагом.
Сумский сидел спиною к большому электрическому шару, так что лицо его оставалось в тени. Поэтому Полина Александровна с минуту пристально его разглядывала, нисколько не скрывая своего любопытства и давая Сумскому возможность точно так же рассмотреть ее.
Глыбова была очень хорошенькая женщина с светлыми, густо зачесанными над низким лбом волосами, нежным продолговатым овалом лица, чуть приподнятой верхней губой и мечтательно улыбающимися глазами. Сумскому она показалась прямо очаровательной.
— Мужу всегда нравится поставить меня в неловкое положение, — сказала она с маленькой недовольной гримаской. — К чему он напомнил об этой трагедии?..
— Но что же вас затрудняет? — возразил Сумской. — Я уже привык видеть в этой трагедии предмет общего любопытства. Правда, мужчинам я не люблю о ней рассказывать, но женское внимание меня всегда трогает, потому что женщины больше понимают и меньше осуждают.
— Таких воспоминаний нельзя тревожить из простого любопытства, — сказала молодая женщина. — Если я решилась говорить с вами об этом, то потому, что несчастные девушки вызывают все мое сочувствие.
— To есть, вы заранее уже обвинили меня? — произнес Сумский.
Полина Александровна посмотрела на него внимательно, словно проверяя складывавшееся в ней впечатление.
— Я не запрещаю вам оправдываться, — ответила она.
И в ее мечтательных глазах неожиданно пробежал играющий, колючий блеск.
Сумский провел с Полиной Александровной целый вечер. Разговор бесконечно затянулся, все более волнуя их обоих. Они уже не стеснялись высказываться, их не пугала откровенная грубость признаний. Даже чувствовалось наслаждение в этой грубости, бессознательно сближавшей их. Минутами на Сумского находила какая-то влюбленная оторопь. Он вдруг переставал понимать эту женщину. Кто она? Тайно развращенная буржуазная барынька, идущая навстречу соблазну, или своевольная, мятущаяся женская душа, с больными нервами, обожженными непрерывно разгорающейся фантазией и требующими новых ожогов?
Он ушел, весь захваченный стремительной, сладкой и властной влюбленностью.
Блаженное чувство гордой удовлетворенности примешивалось к этой влюбленности. Увлечься такой женщиной! Завязать роман, полный утонченных переживаний, озаренный блеском высшей женской культуры, очарованием роскоши и избалованности!
Мысль Сумского бродила по всей мутной зыби его прошлого, и его охватывало ощущение брезгливости. Тускло глядели из прошлого печально-влюбленный образ Сони и бессознательно смеющееся личико Лизы. Как это было ничтожно и как бессмысленно развязалось!
Через несколько дней, выходя из правления, Сумский встретил на лестнице поджидавшую ого девушку в нарядном белом переднике и чепчике французского фасона.
— Барыня просят вас зайти, — сказала она.
Полина Александровна приняла его в будуаре. Она имела утомленный, скучающий вид, потемневшие веки ее слабо подрагивали и короткие пряди сухих и тонких, как паутина, волос, выбившиеся из-под сетки, льнули к ее ушам и шее. На ней был шелковый голубовато-серый халатик с густыми кружевами по вороту, короткий спереди и открывавший золотистые туфельки и полоски шелковых чулков. В этом виде Полина Александровна показалась Сумскому еще очаровательнее, чем в тот вечер.
— Чистый эгоизм, что я сегодня зазвала вас. Я больна, мне скучно, и я зла, — сказала она. — Но когда скучаешь и злишься, то нестерпимо быть одной. Садитесь.
Она плотнее запахнула туго обтягивавший ее формы халатик и опустилась на крошечный, низенький диванчик.
— Да не разглядывайте меня, я сегодня ни на что не похожа, — почти прикрикнула она, хмуря брови и как-то сердито усмехаясь уголком рта.
— Позвольте сметь сказать, что сегодня вы обворожительны, — сказал Сумский, не отводя от нее жадного взгляда. — Слишком тщательная прическа мертвит самые хорошенькие женские лица. Знаете, что мне представляется? Сегодня ваша головка именно такая, как она должна лежать на белой подушке, когда вы еще не заснули или проснулись…
Лицо Полины Александровны чуть заметно порозовело.
— Какие глупости вы говорите! — произнесла она недовольным тоном. — Вы всегда ‘представляете’ себе такие вещи?
— Кто же может управлять своими представлениями? — возразил Сумский. — Их вызывает бессознательное электричество жизни.
Затейливая фраза показалась Полине Александровне забавною.
— Вы подчиняетесь электричеству жизни? Это очень упрощает разные спорные вопросы, — сказала она с вызывающим смехом.
— Думаю, что таково было бы самое рассудительное обращение со спорными вопросами, — ответил Сумский.
Полина Александровна прищурила свои мечтательные глазки, помолчала, и потом неожиданно спросила:
— Вы, вероятно, университетского образования?
— Да. Почему это вас интересует? — ответил в свою очередь вопросом Сумский.
— Так, просто. Вы выбрали себе очень скромную карьеру.
— В частной службе тоже можно чего-нибудь достигнуть.
— Я уверена, что муж будет вам содействовать.
— Протекции я не ищу.
Сумского раздражал этот новый оборот разговора. Он почувствовал, что к нему относятся свысока. Даже вопрос о его образовании он объяснял себе сомнением, чтобы маленький служащий в акционерном обществе мог обладать университетским дипломом. И затем ему явно предлагали покровительство. Это уже слишком. Ему захотелось выпустить когти.
— По-видимому, вы не очень высокого мнения о нашем акционерном мирке, — сказал он. — И я не удивляюсь: вы так близко с ним связаны, что должны хорошо знать его.
Полина Александровна даже не заметила ни обидчивости Сумского, ни его желания уколоть ее.
— В этом мирке я, кроме мужа, никого почти не знаю, — сказала она. — Но вы правы: ‘мирок’ совсем не привлекает меня.
— Я думаю! — вырвалось у Сумского.
Его опять волновало беспокойное и сладкое томление влюбленности. Эта скучающая, фантазирующая, чего-то ищущая в нем женщина так властно тревожила его воображение…
— Как легкомысленны женщины! — сказал он тоном глубокого участия. — Как на них действуют приманки роскоши, светского положения! А потом просыпается душевный голод, и начинается драма исковерканной жизни. Я очень недавно вас знаю, но мне совершенно понятно чувство неудовлетворенности, заставляющее вас и хворать, и хандрить, и, может быть, иногда кусать себе ногти от злости…
Полина Александровна бросила на него боковой взгляд и чему-то усмехнулась.
— И какую вы допускаете развязку таких драм? — спросила она.
— Для умной женщины?
— Предположим.
— To есть, будем говорить прямо о вас. Вы полюбите. Может быть, вы уже полюбили.
— Неведомо для себя самой?
Лицо Полины Александровны оставалось серьезным, а глаза смеялись.
— Ну да, женщины боятся слов, — сказал Сумский. — А слова так ничтожны, когда…
— Когда вспыхивает электричество жизни?
Сумский поднялся со своего низенького кресла, наклонился и схватил Полину Александровну обеими руками за талию.
— Смейтесь, я хорошо знаю этот смех, — произнес он задыхающимся голосом, наклонился еще ниже, и впился губами в уголок ее рта.
Полина Александровна не шевелилась. Ее тонкие ноздри трепетали, и ресницы как бы страдальчески вздрагивали.
— Любовь моя… божество мое… — шептал Сумский.
Одним порывистым движением молодая женщина оттолкнула его и выпрямилась.
— Садитесь и сидите смирно, — сказала она еще не окрепшим голосом. — Вы слишком легко увлекаетесь.
Слова звучали спокойно и ласково. Сумский чувствовал себя в смешном положении. Это мучительно раздражало его.
— Без увлечения никто не проживет, — сказал он. — Да и не стоило бы жить!..
— Может быть, но не надо терять головы, — ответила молодая женщина.
Она встала, и вполоборота, через плечо, кивнула ему головой.
Сумский стремительно бросился к ней. Она, усмехаясь и словно дразня, и оглядываясь на него влажными глазами, запахнула халатик и маленькими, частыми шагами выбежала из комнаты.
В правлении не узнавали Сумского. Он почти не разговаривал, ерошил волосы на голове, швырял бумагами, и когда над ним подтрунивали, вся наружность его выражала злобную растерянность.
Он и сам для себя представлял предмет мучительного недоумения. Что он влюблен — это было ясно. Но что же такого особенного — увлечься хорошенькой женщиной? Он уже увлекался, и всегда знал, что нужно для того, чтоб не потерять голову. А теперь не знал.
Глыбов не звал его к себе наверх.
Полина Александровна не присылала за ним. От сослуживцев он узнал, что у Глыбовых был парадный обед, на который были приглашены члены правления и кое-кто из служащих. А ему Глыбов не сказал ни слова.
Его не считают ‘знакомым’. Просто так, молодой человек из правления.
А этот молодой человек целовал жену директора. И очаровательная женщина не сопротивлялась его поцелуям Он помнил, хорошо помнил ее минуту забвения. По его нервам еще проходило ощущение гибкого, прильнувшего к нему тела.
Сумский стоял у окна и смотрел на оживленную, суетливую улицу. Он видел, как из подъезда выбежал швейцар, подозвал карету и подсадил в нее Глыбова.
Служащие уже расходились из правления. Сумский дождался, когда ушли последние, вышел на лестницу и поднялся наверх.
Вместо лакея, ему отворила дверь горничная в нарядном французском чепчике. Появление Сумского, видимо, удивило ее
— Барина нет, — сказала она.
Сумский объяснил, что он к барыне. Горничная ушла доложить, и через минуту вернулась с ответом, что барыня извиняется, но принять не можете, так как не совсем здорова.
Сумский протянул ей заранее приготовленную золотую монету.
— Скажите барыне, что мне непременно надо ее видеть, — приказал он.
Его впустили. Полина Александровна приняла его в том же будуаре, как и в прошлый раз, и на ней был тот же домашний наряд, сообщавший ее красоте очарование интимности.
— Простите, — сказал Сумский. — Мне тяжело думать, что вы за что-то недовольны мною. Боюсь, что вы не поняли меня.
Полина Александровна смотрела на него вопросительно, и на губах ее бродила чуть приметная усмешка.
— Что же я должна была понять? — спросила она. — Что вы немножко заинтересовались мною?
— Что я люблю вас.
— Допустим даже… Разве непременно надо говорить об этом?
Она присела на свое любимое место на диванчике. Сумский стоял перед нею, растерянный и возбужденный. Красивое лицо его слегка подергивалось.
— Теперь я не понимаю вас, — сказал он. — Разве любовь может молчать? Если даже вы шутили, забавлялись… все равно, вы взяли мою душу. Я вас люблю. Вы еще не нашлись в том положении, в какое нас поставили наши отношения. Вы считаете себя связанной, а чувство требует свободы. Я для того и пришел, чтоб сказать вам, что моя жизнь принадлежит вам, что мы вернем вам вашу свободу. Вы замужем? Но это не препятствие. Я пойду на все, если только вы дадите мне позволение освободить вас. Что вас останавливает? Вот эта мишурная роскошь? Это — малодушие.
Сумский все более волновался. Он продолжал говорить, воспламеняясь простотой и силой тех решений, которые подсказывала захватившая его страсть. Он не замечал, что в вопросительном взгляде молодой женщины уже выражался испуг, и упал к ее ногам.
— Вы сами любите, но еще не имеете смелости сознаться в том! — проговорил он, обнимая ее колени. — Но вот здесь, когда вы присылали за мной, мои поцелуи вырвали у вас это сознание. И я не возвращу его вам.
Полина Александровна с силой оттолкнула его. Ее глаза гневно блистали.
— На что это, наконец, похоже? Как вы можете так заблуждаться! — проговорила она. — Порядочные люди не напоминают женщинам о своих дерзостях.
Она встала, раздраженная и оскорбленная. Но красивое лицо Сумского выражало столько страстного отчаяния, что ей стало жаль его.
И вдруг ей пришла в голову странная мысль, от которой она отказалась бы в более спокойном состоянии.
Она раскрыла зеркальную шифоньерку, взяла оттуда футляр с крупной бриллиантовой подвеской и, раскрыв, протянула его Сумскому.
— Мы, конечно, никогда не будем возобновлять этого разговора, но мне хочется, чтоб у вас сохранилась память… о той минуте, — сказала она и улыбнулась ласковой и мечтательной улыбкой.
Сумский побледнел, и сейчас же кровь волной ударила ему и лицо. Он постоял с минуту, борясь с собою, потом выхватил из рук Полины Александровны футляр и с неестественной силой швырнул им в зеркальную дверь шифоньерки. Стекло шумно треснуло, осколки посыпались на ковер.
— Вы хотели откупиться от меня… можете достигнуть этого даром! — прокричал он хрипло.
— Сумасшедший! — вырвалось у молодой женщины.
Боковая портьера зашевелилась, и из нее торопливо вышел только что вернувшийся домой и испуганный шумом Глыбов.
Сумский молча поклонился ему и тяжелыми шагами прошел мимо него.
На другой день в правлении от него было получено заявление, что он прекращает службу.
1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.