Брут
Брут
Рассказ Поля Бурже
Перевод Е. Ильиной
I.
I.
II.
II.
———————————————————————————-
Брут, Бурже Поль, Год: 1910
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Это было десять лет тому назад. Для Парижа это равносильно полустолетия. Кто. исключая сплетников обоего пола, клубных завсегдатаев и старых дам, поддерживающих свои воспоминания тем, что постоянно их пересказывают, кто, говорим мы, помнит необыкновенное волнение, возбудившееся в обществе при внезапном известии что Геневилли ведут процесс о разводе? Крушение этой изящной семьи взволновало на две недели все слои общества, т. к. Геневилли были в связи именно со всеми слоями. Их связывало с Сен-Жерменским предместьем и его сливками родство жены. Ведь она была урожденная Кандаль, хоть и меньшей, обедневшей ветви Кандалей, но все-таки родственные связи ее с аристократией были бесчислен.
С кланом спортсменов их связывал муж, отставной офицер, член двух самых модных клубов, и комиссар скачек в Отейле. С кланом ‘шика’ связаны были они оба, и двадцатишестилетняя жена изящная элегантная красавица-блондинка, той бросающейся в глаза красотой, которую англичане окрестили не переводимым словом: striking, — и 38-летний муж, очень еще красивый с чем-то выдающимся и в манере себя держать и в мужественном лице, легко принимавшем жестокое и немного дикое выражение. Надо заметить, что это совершенно разбивало все ходячие идеи об атавизме, т. к. отец Теодора де Геневилля, был просто Фортье во все время Империи, эпохи, когда он остроумными земельными спекуляциями добывал 200 тысяч франков годового дохода, оставленного им сыну. Это громадное состояние позволяло спекулятору добыть себе под старость титул, не возбуждая особенных насмешек. Он даже нашел следы родства с истинными Геневиллями, которые тоже только в 1700 г. добыли себе за деньги дворянство. Но благодаря этому способу почистить свой герб брак с Кандалями не возбудил слишком много криков.
Но благодаря происхождению мужа у молодой четы была связь еще с четвертым светским миром, миром деловых людей. Если вы присоедините к этим условиям для скандала общее любопытство вы ясно поймете, как развязало языки и мужские и женские известие о разводе Геневиллей. До сих пор все считали, что в молодой семье все идет превосходно. Никогда ни о нем, ни о ней ничего не говорили, и вдруг процесс. Почему? И в то время нельзя было войти ни в одну гостиную, ни в ложу театра, ни в клуб, чтобы не услыхать таких речей с прибавлением подмигиваний, повышений голоса, важного вида всезнающих людей, посвященных в тайну:
— Знаете новость?.. Нет?.. Медь Мари де Геневилль разводится! Бедная женщина! Такая хорошенькая! Такая изящная! И при этом безукоризненного поведения! Оказывается, что этот грубиян, ее супруг обманывал ее с первых дней супружества… Подозревали ли вы это?.. Я, — положительно нет… Но наконец она все это узнала. Несомненно, вся вина лежит на нем. Он немедленно покинул отель… это по крайней мере, очень корректно. Но если он думал ее этим разжалобить, он плохо ее знает!.. Хорошо то, что у них нет детей…
— ‘Знаете новость?.. Геневилль разводится с женой!.. Он открыл тайну… да, да!.. Говорят о маленьком Берзаке. Знаете, Мельхиор де Берзак, блондин… Но кажется они друг другу не уступали, и Геневилль с своей стороны погуливал! В руках Марии такие улики, что ему придется уступить… Говорят тоже, что он много растратил… играл во всех притонах, не считая биржи. А кроме того эти особы!.. Но все-таки, кто бы это подумал о нем или о ней?.. Да о ней собственно ничего верного и неизвестно… и если он так себя вел, ей есть чем себя извинить…
— Знаете новость?.. Геневилли разводятся. Да иначе и не могло кончится. Кандаль безнаказанно не может выйти за какого-то Фортье! Говорят, что в интимной жизни он невыносим… Он ее колотил… Ну да, да!.. Пил горькую… Все эти господа, девять раз из десяти, не открывающие рта в обществе, все они пьяницы… Я это знаю, хорошо знаю! Пьяницы и драчуны! только представить себе Кандаль в драке с мужем!.. Только подумать!.. Она его выгнала из дома, и он позволил себя выгнать… Отель остается за ней… Это одно дает понятие в чем дело, не так ли? И из всех этих разговоров, из всех многозначительных подчеркиваний и восклицаний, можно был: в общем вывести заключение, что очевидно свет осуждал мужа, де Геневилля. О нем отзывались довольно плохо. Но эти течения светских мнений создаются не сами собой, и в большинстве случаев они говорят в пользу того, на кого обрушиваются. Это доказывает только, что он или не умел, или не хотел придать им другое направление. Однако хотя это и знаешь прекрасно, невольно подчиняешься почти неуловимому влиянию, гипнозу и начинаешь думать, как все. Я, с моей стороны, знал Геневиллей очень поверхностно, пришлось раз пять, шесть обедать с ними в гостях. И мое личное впечатление было скорее неблагоприятно относительно молодой супруги и симпатично относительно мужа. На меня она произвела впечатление физиологически грубой натуры под необыкновенно нежной и деликатной внешностью, какие встречаются среди знатных дам, в крови которых дремлет наследственность охотников и кутил. Эти особы обладают стальными нервами под кожей цвета лепестка розы и обладают жестокостью азиатских деспотов, когда дело идет об удовлетворении их фантазий. Теодор де Геневилль мне напротив нравился особым достоинством его немного холодной вежливости, в которой, как мне казалось, я мог проследить одну из тех интересных черточек, мало наблюдаемых вообще в характере человека, поднявшегося выше своей среды, но сознающего себя достойным занимать это место. Это особого рода самоуважение, способность на крупные решения, и потребность благородно чувствовать, потребность такая редкая между самыми благороженными людьми. Но ни антипатия, ни симпатия не преодолели внушения клеветы. Я вижу себя в самый разгар сплетен об этом супружеском скандале, в моем клубе, где я не был несколько месяцев после серьезного проигрыша. Я вошел в залу баккара. Среди понтеров находился, держа открытый банк, с шляпой, сдвинутой назад, с сигарой в зубах, с цветком в петлице фрака, словом в костюме светского франта, с неприятными ухватками гуляки, героя всех разговоров: самого Теодора де Геневилля своей персоной. Вызывающая и суровая напряженность его лица ясно показывала, что он решил пренебречь всякими разговорами, и сбросив наконец маску, веселится по-своему. Возле него стоял поднос с бутылкой виски и сифон сельтерской воды. Время от времени между двумя сдачами, он приготовлял и залпом проглатывал эту отвратительную смесь. Куча банковых билетов и золотых монет лежавших перед ним, оправдывали древнюю пословицу о том, что пьяницам везет. Все присутствующие тут парижане, игроки и зрители, все знали его историю. Но казалось все об этом забыли под влиянием чисто животного интересам каким люди следят за крупной игрой. Я и сам невольно подчинился этому гипнотизму и опомнился от этого бессмысленного наблюдения за перекидыванием восьмерок и девяток только тогда, когда на мое плечо легла чья то рука. Это был один из моих товарищей, теперь уже увы! умерший, как многие другие.
Его звали Артур Ланглуа, и мы были вместе в колледже. Мы не видались много лет, потеряв друг друга из вида, но встретились такими же приятелями, словно никогда не расставались. Я всегда любил Артура за его способность наблюдать и понимать жизнь, характеры и чувства. Быть может сложись его жизнь не так удачно, этот ‘дар ясно видеть все, что есть’ — как говорил Брейль, перешел бы у Ланглуа в писательский талант. А теперь этот деликатный малый, с бледным лицом и впалыми глазами, с острыми узкими плечами, сулящий жертву чахотке, довольствовался тем, что тратил остатки молодости в приключениях не всегда достойных его острого, наблюдательного ума. Вечно проводящий бессонные ночи, несмотря на кашель, который у него уже проявился, он зашел в игральную залу с твердым намерением испытать судьбу, а главное ту нервную встряску, которой карточная игра награждает своих поклонников. Но затем встреча со мной и Теодором де Геневилль, отвлекла от игры его внимание. Возможность рассказать анекдот, рассмотреть задачу человеческой натуры, этого было достаточно чтобы оторвать его от игры, чтобы жуир уступил собеседнику.
— Ты смотрел на игру Геневилля, — сказал он мне, беря меня под руку и увлекая в сторонку на диван, где мы очутились в нескольких шагах от карточного стола, в таком же уединении, как были бы у меня в кабинете или в комнате для курения у Ланглуа.
— Ничего, у парня немало выдержки! — продолжал Ланглуа.
— Ну да и нахальства немало! — отвечал я.— Имея на руках процесс с прелестной женой, держать публично банк и при этом напиваться, как он это делает, ведь это все равно, что самому готовить розги чтобы его высекли… Стоит адвокату его жены рассказать о подобном препровождении времени противника там, где следует, и приговор будет ясен. Да ведь кроме суда, есть еще мнение света…
— Да ведь он только к этому и стремится! — воскликнул Ланглуа, пожимая плечами. — И ты этого не разглядел, наблюдатель по ремеслу? Не поздравляю!.. Впрочем, удивительного ничего нет. Ты слушал светские толки, не приняв во внимание, что все Кандали и все племя их родственников держали камертон и дали главную ноту… Хочешь ты, чтобы я тебе сказал кто такой Теодор де Геневилль? Это Брут!..
— Брут? — повторил я не обижаясь на слегка дерзкий тон, с каким мне давал урок мой приятель. В старых школьных товариществах с детства, то и очаровательно, что самолюбию нет места. Кроме того, неожиданность такого классического воспоминания по поводу самого обыденного и пошлого парижского приключения, меня слегка ошеломила — я должен в этом признаться.
— Я даю имя Брута всем тем лицам — пояснял Ланглуа — а их немало, которые играют роль шута или негодяя, чтобы доставить себе нечто в роде нравственного оправдания, если можно так выразиться. Например, я зову Брутом, обманутого мужа, полного в душе отчаяния, но цинично пересчитывающего измены жены, показывая вид, что это ему ничего не значит… Брутом назову я и мужика, которого случай вознес на недосягаемую для него высоту, который, сознавая что не может отделаться от своих врожденных недостатков, нарочно их преувеличивает и подчеркивает… Брут и тот…
— Понимаю, — прервал я его— Брутом ты называешь того, кто сам себя передразнивает…
— Не совсем так, — возразил Артур, — хотя бы вот Геневилль, которого я назвал Брутом, ведь он не пьяница и не игрок… есть и такие Бруты, которые изменяют свой характер, другие его скрывают… Но их общая черта — желание подчеркнуть смешное или отвратительное в своем образе, чтобы предупредить насмешку или сбить с толку наблюдение. Ты видишь, как старается Геневилль оправдать своим поведением тех, кто стал против него в его семейной распре?.. Ну так послушай мою историю. Два года тому назад я был представлен г-же де Геневилль. Не знаю, почему она проявила особую любезность к твоему покорному слуге и пригласила меня бывать у них. Я пошел туда и раз, и два, и три, без всякой мысли за ней ухаживать, а частью от безделья, частью потому что она была приятельницей другой особы, случаи встретить которую для меня были редки.
Ты понимаешь… При каждом из этих трех посещений, пожалуй, слишком частых в смысле требований приличий, я всякий раз встречал Геневилля, то в дверях, то на лестнице. В четвертый раз случай захотел, чтобы я его опять встретил, но уже в маленькой гостиной его жены. Он сейчас же, как и подобает благовоспитанному мужу, нас покинул. Выходя я встретил его на площадке лестницы, и он обратился ко мне со словами: ‘Не уделите ли вы мне несколько минут разговора, дорогой Ланглуа?’
— ‘Ладно, подумал я, он ревнует и тревожится… напрасно!’ Однако я следую за ним в курильную комнату и, оставшись со мной глаз на глаз, он начал так: ‘Вот уже четвертый раз как вы приходите к г-же де Геневилль, в течение десяти дней… не протестуйте… и позвольте мне высказаться’, — прервал он меня, когда я невольно сделал жесть отрицания. — Не принимайте мена ни за слепого мужа, ни за ревнивого, я ни то, ни другое… У меня свои взгляды на долг порядочного человека в брачном союзе. Он не должен быть обманутым дураком, ни тираном. Женясь, я дал себе слово, что если когда-нибудь моя жена кого-нибудь полюбит, то я сойду с ее пути, но предварительно скажу тому, кого она полюбила: она вас любит, и вы любите ее. Я удаляюсь, но только раз вы ее отняли у меня, вы должны оставить ее у себя. Да. Я ухожу — но я вернусь, если вы вздумаете ее бросить… и тогда вам не поздоровится…’ Этот разговор, мой дорогой Ланглуа, я уже имел с двумя моими друзьями, которые, как и вы, казалось заинтересовались г-ей де Геневилль, и о которых я думал, что они могли заинтересовать и ее. Они поняли, что я не шучу, и вероятно их увлечение было не особенно серьезно, т. к. они стали у нас бывать редко… между тем им, как и вам, мой дом оставался вполне открытым… Вы не сердитесь на меня на мою откровенность? Мы расстаемся приятелями, не правда ли?
— И ты выслушал до конца это удивительное предложение? — прервал я его.
— И ты бы точно также его выслушал, — возразил мой приятель. — Потому что ты тоже бы понял, что с тобой говорит честный человек от глубины души и твердо решившись… И если бы я мог тебе передать его тон и взгляд, ты бы вывел из этого тоже заключение, какое вывел и я…
— Что он обратился с такой же речью к четвертому вздыхателю, к маленькому Берзаку например?..
— Ну да…
— И что этот муж разыгрывает пьяницу и картежника, что бы вина разрыва пала всецело на него?.. ты думаешь, что это возможно?..
— Не только думаю, но я в этом уверен! — отвечал Ланглуа. — Да и ты после моего предупреждения, открой глаза и увидишь, что я был прав…
Но хотя я и открыл глаза, после этого разговора, но увидал только ряд событий самого пошлого образа, вполне исключающих гипотезу о трагически, глубоко романтичном супруге, возобновляющем жертву Жорж-Сандовского Жака, очень уж страшным путем. — Когда дело идет о романтизме, то где начинается странное и где кончается искреннее? Вскоре разрыв между Геневиллями состоялся по обоюдному согласию и без скандала. Мария де Геневилль сохранила отель, значительную ренту, а публика не засчитывала этого великодушия в счет мужа считая, что он принужден был так поступить. Никто из супругов не стремился к формальному, церковному разводу, довольствуясь тем, что они разошлись и по странному заблуждению это считалось очень благородным со стороны жены, не смотря на то, что она не стесняясь афишировала свою связь с де Берзаком. Почему-то считалось, что регулярный брак разведенной жены, имеет более опасные последствия, чем простая связь. Последняя только личный поступок, а брак разводки пагубный пример.
Словом, светские салоны оправдывали любовников в ущерб мужу, поведение которого опровергало теорию Артура Ланглуа насчет Брутов. Если де Геневилль играл роль игрока и развратника, чтобы отвести глаза от действительности и оправдать жену, то за чем же было продолжать ее после того как цель была достигнута? А между тем его имя продолжало греметь в числе поклонников и пиковой дамы, и дам сердца, и демона выпивки!
В это время мне пришлось предпринять довольно долгое путешествие, и в этот промежуток Артур Ланглуа успел умереть. Время шло дни за днями, и я, изменив свой образ жизни и не встречая больше ни г-жу де Геневилль, ни Берзака, ни Теодора де Геневилля, совершенно почти забыл их историю, и удержал в памяти только парадокс моего приятеля насчет Брута. Не раз в течение последующих десяти лет, я мог убедиться, что в нем много правды, хотя относительно Геневилля Ланглуа и ошибся.
Но вероятно его рассказ бессознательно довольно сильно подействовал на мое воображение, потому что ничем иным я не могу объяснить моего необычайного, по жестокости любопытства, которое я проявил, поступка, за которой бы я осудил каждого, но не соверши его, я не мог бы получить ключа к загадке заданной мне Ланглуа и поделиться этим с читателем.
Возбудил во мне этот прилив неудержимого любопытства, разговор, услышанный мною в ложе оперы. В сущности, он был совершенно обыденный, но разом воскресил в моей памяти мою беседу на диване в клубе с моим покойным приятелем:
— И это уже объявлено официально, брак маленького Берзака? — спрашивала хорошенькая женщина, тех же лет, какие имела десять лет тому назад г-же де Геневилль… Она кокетливо обмахивалась веером, задавая вопрос одному из своих поклонников, очень довольному, что может сообщить свежую новость.
— Только сегодня вечером объявлено. Я обедал у Контэ… а мать де Берзака ведь сестра герцогини… значит мои сведения самые точные…
— Вот почему ложа Марии де Геневилль сегодня не занята! — заметила его собеседница. — Я считала ее храбрее… Надо непременно показаться в свет, когда человек связанный десятилетней связью вам подстраивает такую штуку… нельзя признаваться, что вас бросили, и вы от этого в отчаянии… Ну что же, — продолжала она подумав, — быть может это явится поводом для ее возвращения к мужу…
— К Геневиллю? — воскликнул со смехом другой посетитель ложи. — Самый ее жестокий враг ей этого не пожелает! Вы не знаете, что это стало за отребье рода человеческого!.. С десяти часов утра он уже пьян, а в полночь надо посмотреть у Филлипса, на что он похож!..
Название этого бара, знаменитого во дни моей молодости между спортсменами и где можно было встретить принца королевской крови распивающего английскую водку с букмекерами, пробудило во мне серию воспоминаний о часах, проведенных там, и меня неудержимо потянуло взглянуть на место, где я проводил время с друзьями, большинство которых находилось уже в могиле.
Вопрос, зачем я туда иду, пришел мне на ум уже поздно, когда я был уже у дверей кабачка, и я также бессознательно отгоняя его, открыл дверь в большую залу, где все оставалось по-старому.
Тот же запах джина Виргинского табака, те же высокие табуреты, те же гравюры лошадей и скачек по стенам. В углу большой залы была дверь, ведущая в малый зал, где обыкновенно заседали завсегдатаи этого притона, напивавшиеся серьезно в течении долгих часов.
Я прошел туда и сейчас увидал того, кого искал, Геневилль сидел на диване, опираясь локтем на стол и положив подбородок на руку. Да, человек назвавший его отребьем человеческого рода, был прав. Гордый молодец сорока лет, оставшийся в моей памяти, красивый, высокомерный, державшийся великолепно, превратился в противного старикашку с отекшим лицом с налитыми кровью глазами, под которыми некрасиво отвисли слезные мешки, с испещренным пятнами лицом и отвислой, мокрой губой. Только в одежде оставались привычки прежнего джентльмена: он был во фраке, в белом жилете с цветком в петлице, а поседевшую голову покрывал блестящий цилиндр. Который по счету стаканчик джину он пропускал? Куча стоявших на столе пустых блюдечек указывали на их число, и объясняли причину его отупелого взора. Мне следовало при этом печальном зрелище немедленно удалиться, это было бы великодушно, но я напротив уселся против него и назвав себя обратился с вопросом о его здоровье, точно мы накануне виделись. Я рассчитывал, и мой расчет оправдался, на полную неспособность пьяниц чему-нибудь удивляться. Геневилль нисколько не изумился ни моему появлению, ни моему вопросу, и отвечал заплетающимся языком:
— Я совершенно здоров, совершенно…
Видя его в этом состоянии полу бессознательности, являющейся формой опьянения у застарелых пьяниц- мной снова овладел припадок жестокого любопытства, о котором я уже говорил. Убедившись, что нас никто не слышит, я без всякого приготовления обратился к нему со словами:
— Вы помните Мельхиора де Берзака, г-н де Геневилль? Я ожидал, что при этом имени вздрогнет маска обманутого мужа, блеснут глаза, он сделает какой-нибудь жест. Если бы даже я сделался жертвой внезапной вспышки его гнева, я бы нисколько этому не изумился. Но он тем же тоном возразил:
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Да так, — отвечал я — мне сообщили сегодня об его женитьбе, вот и все.
— Зачем вы мне это говорите, — с блуждающей улыбкой повторял пьяница, а затем, пожав плечами прибавил:
— Какое, хотите вы знать, мне теперь может быть до этого дело?
Слово ‘теперь’ было произнесено иначе чем первая фраза, будто как в нем зазвучала новая проснувшаяся струна. Я не понимаю теперь, отдавая себе отчет в этом странном диалоге, как мог я его вести дальше. Это можно только объяснить страстью изучать человеческое сердце, страстью овладевающей физиологом, производящим опыты вивисекции. Мне даже стыдно теперь вспомнить, с какой жестокостью палача, я напирал именно на самое больное место:
— Теперь? Значит раньше бы вы этого брака не допустили?.. — затем я сразу выговорил: — Ну да, мне это же говорил Артур Ланглуа. Вы не забыли Артура Ланглуа? Нет. Не забыли и одной с ним беседы, которую вели вскоре после его знакомства с г-жой де Геневилль?.. Ну-ка! Постарайтесь собрать ваши воспоминания!
И я повторил, имел смелость повторить фразу которую мне передал Артур Ланглуа: ‘Если вы ее возьмете, то уже и не расстанетесь с ней!’ Правда ли что вы так ему сказали? Вы это помните?..
На этот раз он на меня взглянул, этот пьяница, и таким взглядом, какого я не забуду во век. Если я не совершил преступление в смысле гуманности, пользуясь тем полубессознательным состоянием, в какое водка погрузила этого человека, я был достаточно наказан этим взглядом, такой ужас и страдание я в нем прочитал, так что они невольно передались и мне.
Он попытался встать, но так как ноги отказывались ему служить, так он был пьян, он снова упал на диван и разразился страшным, как какая то искра, смехом. Это был тот спазматический толчок, внезапное и мгновенное пробуждение, какие бывают у этих несчастных. Мой вопрос явился той электрической искрой, которая пробудила его сознание. Но это было только на минуту, сейчас же наступил упадок, и он заговорил сам с собой, с бессвязной болтливостью пьяного, механически, с паузами и перерывами, не отдавая себе ни в чем отчета.
— Какое мне до этого дело?.. — бормотал он, употребляя при этом энергичное словечко, которое я пропущу.
— Да… Какое мне до этого дело?.. А Ланглуа? Ланглуа… да Артур Ланглуа… я его помню, красивый малый… Он умер… Он испугался, как я с ним поговорил… А тот… другой… он не испугался… И он и она подумают, что я теперь испугался, а мне какое дело?.. — и снова отвратительное ругательство, — Первое время я пил, что бы не догадались, а теперь дело другое… — И он дрожащими руками поднял стакан и отпил глоток.
— Вот эта штука не обманет! — воскликнул он, подмигивая мне с ужасным смехом, приводившим меня в дрожь. — Пусть его женится! Можете ему сказать, пусть женится, а если вы пришли ко мне от нее. тот же ответ! тот же, тот же… — повторял он сиплым голосом, а затем, окончив свой стакан, откинулся к спинке дивана, как бы желая уснуть. Он закрыл глаза… Нарочно ли он притворялся или по-настоящему дремал, но он даже не приподнял век, когда я встал совсем потрясенный этой короткой сценой, которую мне так трудно и тяжело передавать. И я убежал из этого притона, не имея духу продолжать мое бесчеловечное исследование. Я знал уже довольно, чтобы убедиться, что Ланглуа был прав: Геневилль разыграл роль Брута, как мой покойный друг утверждал. Он разыграл комедию разврата по какому-то необыкновенному рыцарскому чувству, он, этот мещанин, выскочка, женившийся на знатной барышне! А затем он и действительно обратился в пьяницу, маска приросла к коже. Притворное пьянство перешло в роковую привычку, и я присутствовал при последней сцене этой трагедии.
Никогда еще я не видел ничего более горького!
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1910, NoNo 40, 42. С. 392—394, 411—414.