Бригадирская внучка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 239 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ ГРАФА Е. А. САНАСА

Томъ XIII.

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.— КРУТОЯРСКАЯ ЦАРЕВНА.— ДОНСКЕ ГИШПАНЦЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1895.

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.
Московская быль.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Шелъ 1771 годъ. юль мсяцъ былъ на исход и въ Москв стояла очень жаркая лтняя погода.

Первопрестольная переживала тяжелый, страшный въ лтописи ея существованія годъ. Еще зимой появились первые признаки, а весной разразилась надъ городомъ страшная кара Господня. Это былъ, по выраженію народа, бичъ Божій. На Москв свирпствовало моровое повтріе.

Чума вырывала жертвы свои ежедневно и ежечасно, усиливаясь съ каждымъ днемъ. Начавъ весною съ десятковъ, теперь въ лтніе мсяцы она уносила людей почти сотнями въ день.

Въ столиц была полная неурядица. Все, что было людей съ достаткомъ, не только дворяне, но и богатое купечество, зажиточные мщане — все еще съ весны бжало изъ Москвы. Оставался преимущественно простой народъ.

Многія изъ властей московскихъ тоже бжали. Примръ показалъ самъ генералъ-губернаторъ, фельдмаршалъ Салтыковъ. Старикъ, почти восьмидесяти лтъ, ради страха смерти ухалъ въ свое подмосковное имніе, Марино, самовольно покинувъ свой постъ.

За его отсутствіемъ, власть принялъ въ свои руки сенаторъ Еропкинъ, человкъ дятельный, энергичный, смлый и умный. Онъ раздлилъ тотчасъ столицу на участки, назначилъ везд отдльныхъ временныхъ начальниковъ или комиссаровъ. Началась правильная, упорная борьба съ ‘матушкой чумой’. Но видно она уже давно расходилась не на шутку, время было упущено и теперь стало не подъ силу бороться съ ней.

Вс подмосковные монастыри стали карантинами, куда отправляли людей изъ зачумленныхъ домовъ. Везд, гд оказывался чумовой покойникъ, всхъ жильцовъ запирали въ дом, запрещая имъ всякія сношенія. Въ случа непослушанія, отправляли ихъ насильно въ карантинъ.

Народъ волновался все боле. Всякіе нелпые слухи, ходившіе въ город, легко поднимали чернь на всякое буйство. Боле всего были озлоблены москвичи на докторовъ, а равно и на властей, якобы потворствовавшихъ докторамъ. Говорили, что не чума виновата, а доктора подкуплены кмъ-то, чтобы морить православный народъ.

Предположеніе это, въ которое твердо врила вся московская чернь, основывалось главнымъ образомъ на томъ обстоятельств, что въ эти дни въ Москв почти не было русскихъ врачей. Вс наличные медики въ первопрестольной были исключительно нмцы, поляки или жиды. Даже главныя медицинскія власти города — и т были почти безъ исключенія иноземцы всевозможныхъ странъ. Главный докторъ всей Москвы, начальникъ всхъ больницъ, ‘штатъ-физикусъ’, былъ нмецъ фонъ-Риндеръ.

Въ лтніе мсяцы были уже нкоторыя улицы и переулки заставлены рогатками, такъ какъ все населеніе ихъ вымерло, вс дома были заколочены, а проздъ среди зачумленныхъ домовъ изъ предосторожности запрещался. Разумется, были дома и домики, изъ которыхъ населеніе все выхало или бжало. Были и такіе, гд умерло не боле двухъ человкъ, а всхъ остальныхъ забрали и отправили въ карантины за городъ.

Такъ или иначе, но вс улицы стояли пустынныя, дома съ закрытыми ставнями, ворота и калитки заколоченныя досками.

Въ одномъ изъ переулковъ близъ Арбата было, именно, полное безлюдье, хотя рогатокъ еще не поставили, такъ какъ въ числ двухъ десятковъ домовъ, уже заколоченныхъ, еще оставалось домовъ пять, гд жили обыватели.

Посреди этихъ немногихъ уцлвшихъ, въ ярко выкрашенномъ голубою краской домик съ расписными ставнями, жило еще цлое семейство, которое матушка-чума до сихъ поръ обходила. Небольшой деревянный домикъ съ четырьмя оконцами на улицу, съ десяткомъ такихъ же оконцевъ во дворъ и въ маленькій садикъ, принадлежалъ арбатскому купцу-лавочнику.

Домъ этотъ нанималъ уже года три офицеръ въ отставк, поручикъ Артемій Никитичъ Филисовъ, съ женой, семнадцатилтнею дочерью и пятнадцатилтнимъ сыномъ. При нихъ было человка три-четыре дворовыхъ людей.

Поручикъ Филисовъ былъ въ исключительномъ положеніи, и не смотря на бдную обстановку, на мщанскій бытъ, его знала вся Москва, и вельможная, и чиновная.

Его родной отецъ, бригадиръ Никита Артемьевичъ Филисовъ, былъ хорошо извстенъ не только всей Москв, но и Петербургу. Бригадиръ жилъ широко и открыто, на боярскій ладъ, въ собственныхъ своихъ палатахъ у Никитскихъ воротъ.

Единственный же сынъ его, поручикъ Артемій Филисовъ, съ двумя дтьми ютился въ маленькой квартирк въ переулк. Здсь, въ пяти горницахъ, размстился кое-какъ самъ Филисовъ, жена его, дочь, сынъ и люди. А тамъ, въ большомъ каменномъ дом бригадира былъ онъ одинъ, да при немъ жила его двоюродная сестра, пожилая, но красивая вдова. Тамъ въ дом было до двадцати-пяти пустыхъ покоевъ и горницъ.

Разумется, поручикъ Филисовъ былъ извстенъ всмъ ради своего отца. Филисовы отецъ и сынъ были теперь если не въ полной ссор, то въ размолвк. Причина этой размолвки была по времени и обычаямъ очень серьезна.

Поручикъ Филисовъ, лтъ двадцать тому назадъ, безъ позволенія и безъ благословенія родительскаго обвнчался съ двушкой, которую полюбилъ. Двушка эта была дочерью просвирни сосдняго прихода. Посл такого срамнаго событія бригадиръ, конечно, не пожелалъ видть сына и объявилъ его лишеннымъ наслдства.

Въ теченіе шести лтъ Филисовы не видались между собой. Бригадиръ, несмотря на хлопоты и совты всхъ друзей и знакомыхъ простить молодого офицера, упорно продолжалъ не допускать къ себ ни сына, ни его семью.

Наконецъ, черезъ шесть лтъ посл своей свадьбы Филисовъ-сынъ, окончательно погибая безъ средствъ къ жизни, почти нищенствуя, обратился съ просьбой къ начальству. Генералъ-губернаторъ заинтересовался судьбой молодого человка. Снова принялись вс за бригадира — и тотъ уступилъ. Онъ повидался съ сыномъ и невсткой, позволилъ имъ пріхать вмст съ дтьми. Вс пробыли у бригадира часа два,не боле. Никита Артемьевичъ объяснилъ сыну, что будетъ, давать ему на прожитокъ четыреста рублей въ годъ, то-есть средства къ безбдному существованію. Затмъ бригадиръ подарилъ невстк Агафь Филипповн дворовую женщину въ мамушки для дтей, а сыну двухъ дворовыхъ людей, лтъ по двадцати, для услугъ.

Видаться съ сыномъ и его семьей бригадиръ не изъявилъ, согласія и объяснилъ, что когда будетъ какая нужда, то сынъ, можетъ заглянуть, свое дло пояснить.

Съ этого дня Филисовы, нанявъ квартиру попросторне,жили бдно, но по крайней мр были сыты и одты. Разумется, изъ года въ годъ, пока подростали дти, Филисовы надялись, что отецъ положитъ гнвъ на милость, каждый годъ мечтали они, что передутъ въ большой и богатый домъ, бригадира.

Но годы шли, въ палатахъ Никиты Артемьевича распоряжалась всмъ красивая двоюродная сестрица, ‘соломенная’ вдова, а Филисовъ со своей семьей кое-какъ существовалъ, перебивался, кочуя изъ одной наемной квартирки въ другую.

Когда дочери Филисова, Клеопатр, которую вс звали уменьшительнымъ ‘Клна’, минуло двнадцать лтъ, бригадиръ предложилъ сыну отдать внучку къ нему въ домъ, дабы возможно было дать ей дворянское воспитаніе. Но Филисовъ на это не согласился, и Клна осталась въ дом родителей.

— Отецъ будетъ нищенствовать, а дочь въ золотыхъ каретахъ кататься! сказалъ онъ.— Это не рука.

И поручикъ, наоборотъ, предложилъ отцу взять сынишку,мальчугана умнаго и шустраго, но бригадиръ отказалъ въ свою очередь. До него уже доходили слухи, что мальчуганъ-внукъ въ мщанской обстановк своихъ родителей велъ такую жизнь, вращался въ такой сред, что сталъ совсмъ шатунъ-мальчишка, умвшій только озорничать на улиц и на сосднихъ дворахъ и огородахъ.

Не смотря на стсненныя средства, Филисовы все-таки съумли дать кое-какое воспитаніе своей дочери. Клну училъ грамот приходскій дьячокъ. Двочка была отъ природы чрезвычайно способная, умная, смлая, даже, пожалуй, черезчуръ бойка. Вмст съ тмъ она была очень красива и умла нравиться всмъ.

II.

Такъ прошло время. Теперь Клн пошелъ уже семнадцатый годъ и она уже сама съумла составить себ въ Москв кругъ знакомыхъ.

Поручикъ Филисовъ и его жена, за послднее время совершенно болзненные, сидли безвыходно дома. Самъ Филисовъ, которому было около тридцати восьми лтъ, казался на видъ гораздо старше. Ему можно было дать около пятидесяти. Жизнь тяжелая, скучная, съ безвыходною бднотой, а главное, полная униженій, конечно, повліяла на него. За послднее время у него появился даже тотъ порокъ, который часто является у русскаго человка отъ горя, праздности или незадачи въ жизни. Филисовъ началъ пить и на него изрдка нападалъ запой.

При этомъ вс знакомые и сосди отъ души жалли поручика, объясняя его порокъ несчастной обстановкой и виня во всемъ богача и упрямца бригадира.

Агафья Филипповна Филисова вслдствіе своихъ недуговъ проводила большую часть дня въ постели. Только часа по два въ день она сидла у окошечка, занимаясь оглядываніемъ прохожихъ и прозжихъ. Лтомъ при отворенномъ окн она останавливала всякаго идущаго опросами. Такимъ образомъ вскор Агафья Филипповна знала въ лицо и по имени не только всю свою улицу, но и прилегающіе переулки. Вмст съ тмъ она знала все, что творится во всемъ околотк, кто какъ живетъ, кто съ кмъ хлбъ-соль ведетъ или враждуетъ, кто на что надется.

Въ то же время мальчуганъ, которому было теперь уже пятнадцать лтъ, пропадалъ по цлымъ днямъ изъ дому, бывая Богъ всть гд, якшаясь Богъ всть съ кмъ. Родные часто журили сына, иногда запирали его на двор въ чуланъ, но добиться ничего не могли. Опредлить его куда-либо на службу было еще рано, да и тотъ экзаменъ, который требовался для поступленія хотя бы въ полкъ, юноша сдать, конечно, не могъ. Онъ не умлъ ни читать, ни писать. Тотъ мстный дьячокъ, который обучалъ чему могъ барышню Клеопатру Артемьевну, давно уже отказался отъ ея братца, Филиппа Артемьевича, объясняя, что онъ, кром гоньбы голубей, игры въ бабки и свайку или швырянья каменьевъ чрезъ сосдскіе заборы, ничмъ не въ состояніи заняться. Филиппъ началъ съ тринадцати лтъ дружиться и водиться со всякимъ подозрительнымъ людомъ. Въ послднее время городскія власти уже два раза обратили вниманіе его отца на какіе-то неблаговидные поступки. Наконецъ, чума и смутные дни въ Москв должны были окончательно разнуздать молодца.

Одновременно Клена съумла понемножку завести себ много знакомыхъ. Она была пріятельницей многихъ барышенъ,своихъ сверстницъ, часто бывало во многихъ московскихъ дворянскихъ домахъ, гд гостила по нскольку дней, изрдка навдываясь домой. Вслдствіе этого за послдній годъ Клена среди совершенно мщанской, бдной и грязной обстановки своихъ родителей казалась какъ бы чужою для нихъ, приличною барышней, дочерью родовитыхъ дворянъ. Даже вс сосди въ улиц съ почтеньемъ звали ее ‘бригадирская внучка’, какъ бы игнорируя ея родныхъ.

Знакомые же Клены предпочитали изъ тщеславія назвать или представить ее кому-либо подъ этимъ именемъ бригадирской внучки, чтобы не сказать, что она дочь полунищаго поручика полевой команды, женатаго вдобавокъ на ‘просвирненской’ дочк.

Братъ и сестра не были дружны. Филиппъ, хотя былъ моложе Клены на два года, пользовался, разумется, гораздо большею свободою. Но на него бдная обстановка, отсутствіе всякаго воспитанія и сренькое житье-бытье подйствовали губительно. Теперь между братомъ и сестрой не было уже ничего общаго, и двушка гнушалась мальчугана.

Клена вела себя примрно, скромно и разумно, какъ подобало бригадирской внучк и родовитой дворянк по происхожденію, братъ же становился совсмъ уличнымъ озорникомъ и шалуномъ. Няня звала его: Полуночникъ.

Лтомъ Клену часто приглашали ея друзья къ себ въ деревню, подъ Москвою или дале, и чмъ дольше гостила двушка, тмъ, конечно, тяжеле ей было возвращаться въ родительскій домъ. Тсно и тоскливо казалось ей въ трехъ маленькихъ горницахъ, гд лежала больная мать, какъ-то отупвшая и отъ обстановки, и отъ образа жизни, и гд, съ другой стороны, изрдка бывалъ пьяный отецъ, являвшійся изъ сосдняго питейнаго дома, лохматый, испачканный, въ растерзанномъ вид.

Вмст съ Кленой, постоянно сопровождая ее повсюду, бывала и мамушка, подаренная когда-то бригадиромъ и теперь обожаемая ею Ариша или Арина Матвевца. Умная женщина, насколько могла и умла, обучала уму-разуму свое дитятко и наставляла какъ вести себя въ обществ.

Благодаря именно вліянію Арины Матвевны, ея постояннымъ хлопотамъ, Клена и могла завести свой кругъ знакомства. Когда Клен исполнилось еще только четырнадцать лтъ, Арина Матвевна уже везд, всми правдами и неправдами, старалась, чтобы ея ненаглядное дитятко проникло въ какой-нибудь хорошій дворянскій домъ. Арина Матвевна отправлялась впередъ развдчикомъ, знакомилась съ людьми, съ мамушками, дружилась, и затмъ уже начинала свои подкопы, свою атаку, добиралась до барина или до барыни, печаловалась на судьбу семьи Филисовыхъ, жаловалась на скареда и кровопійцу бригадира, горевала надъ судьбою своей питомицы.

Кончалось тмъ, что заинтересованные разсказами Арины Матвевны дворяне желали повидать барышню, а затмъ уже Клена легко могла ‘постоять за себя’. Черезъ мсяцъ посл того, что двушка въ первый разъ переступала порогъ какого-нибудь дома, ее уже вс любили въ немъ и приглашали постоянно.

Случалось даже раза три, что нкоторыя семьи дворянскія совтовались съ Ариной Матвевной, нельзя ли какъ высвободить Клену изъ ея семьи, переманить къ себ и взять на воспитаніе. Но это было невозможно. Филисовъ продолжалъ надяться, что когда-нибудь бригадиръ смирится духомъ, проститъ ихъ окончательно, и если Клена найдетъ хорошаго и выгоднаго жениха, то бригадиръ, какъ бы лишившій сына всего состоянія, удлитъ что-нибудь на приданое своей ни въ чемъ неповинной внучк.

Такъ подошелъ страшный чумовой годъ.

Среди весны, на Пасх, съ Кленой, гостившею въ одномъ богатомъ боярскомъ дом, гд она была особенно близко знакома и любима, случилось маленькое происшествіе, весьма много значившее въ жизни бригадирской внучки. На одной изъ вечеринокъ Клена встртилась съ молодымъ офицеромъ, звенигородскимъ помщикомъ.

И до сихъ поръ были молодые люди, которые ухаживали за Кленой, которые даже отчасти нравились ей самой, но однако никогда еще ничего не случалось, какъ казалось ей, ‘особеннаго’. Тутъ же, при знакомств съ молодымъ офицеромъ, Клена сразу почуяла что-то, прочла нчто въ его глазахъ. Вдругъ и ей, а равно и ему самому сказалось въ ихъ отношеніяхъ нчто особенное.

— Суженые! говоритъ въ этихъ случаяхъ народъ.

За послднее время Клена чаще всего бывала въ семь Зиновьевыхъ, гд была лишь одна дочь, двочка, гораздо моложе Клены.

Хотя маленькая Катя Зиновьева не могла по годамъ своимъ быть ей пріятельницей, тмъ не мене Клена съумла добиться того, что двочка полюбила ее до страсти.

Въ данномъ случа схитрившая двушка поступала по совту своей умной няни Арины Матвевны.

Изо всхъ домовъ московскихъ, за которыми теперь ухаживали москвичи, особенно выдавались дв семьи: графа Ивана Григорьевича Орлова и Зиновьева, женатаго на Орловой. Такъ какъ госпожа Зиновьева приходилась родною теткою могущественнымъ вельможамъ Орловымъ, то знакомство съ нею было полезно для всякаго. Умная мамушка Арина Матвевна сообразила, что для Клены весьма важно сдлаться любимицей въ дом Зиновьевыхъ.

Объясняя это своему дитятк, Арина говорила:

— Ужь когда-когда, а гляди, будетъ отъ этого прокъ. Мало ли что въ жизни приключиться можетъ. А они люди въ Москв знатные и черезъ своихъ петербургскихъ вельможныхъ сродственниковъ люди сильные.

Когда подошло лто, Клена, бывавшая у Зиновьевыхъ всю зиму, уже стала первой любимицей госпожи Зиновьевой. И вотъ однажды у нихъ она встртила молодого красиваго офицера Напольнаго полка.

Николай Козляниновъ, такъ звали молодого офицера, былъ средней руки дворянинъ, помщикъ Звенигородскаго узда. Всей родни на свт была у него только старая мать, жившая безвыздно въ своемъ дом въ Звенигород.

Козляниновъ былъ малый красивый, добрый и немного робкій въ обращеніи, будучи отъ природы тихаго двичьяго нрава. Это послднее обстоятельство отражалось, впрочемъ, далеко не благопріятно на его вншности: онъ былъ высокаго роста и плечистъ, а скромное двичье личико, блое и румяное, при его мощной фигур, придавало ему смшной, отчасти даже глуповатый видъ.

Бойкая чернобровая Клена, слегка худощавая и небольшого роста, была совершенною противоположностью этого офицера. Быть можетъ, именно благодаря этому вншнему и внутреннему различію они и должны были быстро и легко сойтись.

Козлянинова въ дом Зиновьевыхъ принимали радушно, считая его даже дальнимъ родственникомъ. Онъ явился въ Москву весной, въ отпускъ изъ, своего Напольнаго полка, стоявшаго въ одномъ изъ уздовъ московскихъ, и хлопоталъ по длу. У его матери была долголтняя тяжба.

Зиновьевы своимъ авторитетомъ въ Москв помогали молодому человку и дло ладилось. Онъ долженъ былъ выиграть тяжбу. Но съ того дня, что онъ встртилъ въ дом родственниковъ хорошенькую ‘бригадирскую внучку’, какъ ее вс называли, Николай Козляниновъ пересталъ заниматься своимъ тяжебнымъ дломъ. Сразу и всецло побдила его двушка и онъ былъ поглощенъ заботами не судейскими, а любовными, думая все время о томъ, какъ бы опять гд-либо встртиться или провести вечеръ съ Клеопатрой Артемьевной Филисовой.

Посл нсколькихъ такихъ вечеровъ Козляниновъ, не скрывая своего чувства отъ Зиновьева, попросилъ совта: какъ быть въ этихъ неожиданныхъ для него и новыхъ обстоятельствахъ.

— Что же, отозвался Зиновьевъ,— дло хорошее. Филисовы живутъ въ бдности, почитай въ нищет, но ддушка Клены богачъ, другъ графа Ивана Орлова и сосдъ его. Какъ онъ не вертись, а въ конц концовъ все его состояніе перейдетъ двумъ внукамъ, Клен и ея брату.

Собравъ вс свднія о семь Филисовыхъ, объ ея родныхъ, а равно и объ ихъ дд-бригадир, Козляниновъ създилъ въ Звенигородъ и объяснился съ матерью.

Старушка очень обрадовалась, что ея единственный обожаемый сынокъ собирается жениться на московской барышн.

— Если у ней мать просвирненская дочь, то за-то ддушка бригадиръ!

Разсудивъ такимъ образомъ, Анна Ивановна Козлянинова дала свое согласіе и благословеніе, и общала даже пріхать въ Москву сама сватать своего сына.

Козляниновъ поршилъ прежде всего познакомиться съ Филисовыми, побывать у нихъ нсколько разъ въ дом, а затмъ, уже зная наврно, что родители Клены взглянутъ на его намреніе благопріятно, выписать старуху-мать.

Однажды Клена объявила своимъ родителямъ, что тотъ самый молодой офицеръ, котораго она видаетъ у Зиновьевыхъ и о которомъ мамушка Арина Матвевна успла уже кое-что передать барын, желаетъ явиться къ нимъ въ гости.

Филисовы, конечно, были очень рады, что выискался наконецъ женихъ для дочери, дворянинъ, офицеръ и вдобавокъ дальній родственникъ извстнаго въ Москв Зиновьева.

Въ тотъ вечеръ, когда Козляниновъ долженъ былъ въ первый разъ явиться въ гости, нсколько часовъ сподрядъ въ маленькой квартирк совершенно опуствшаго переулка шла нкотораго рода сумятица. Филисовы прибирались, чистились, готовились кое-какъ угостить ожидаемаго постителя. Они побаивались отчасти, что молодой офицеръ, увидавъ ихъ бдную обстановку, пожалуй раздумаетъ. Арина Матвевна одна не боялась этого.

— Не изъ таковскихъ онъ, говорила она постоянно и Филисову и барын.— Ужъ я его какъ хорошо знаю!

Дйствительно, Козляниновъ былъ давно первымъ другомъ Арины Матвевны. Съ ней онъ видался еще чаще, чмъ съ Кленой.

Арина Матвевна нашла возможнымъ уже съ мсяцъ бывать въ гостяхъ у молодого офицера, который занималъ одну комнату у какого-то чиновника на Знаменк.

Мамушка выдумала себ какое-то дло, о которомъ, конечно, не давала никакихъ объясненій, и ради этого дла ей приходилось часто проходить мимо квартирки офицера. Каждый разъ она заходила къ нему отдохнуть и просиживала часокъ, бесдуя съ Николаемъ Ивановичемъ.

Разумется, предметомъ всхъ бесдъ бывала всегда Клена. Мамушка съ первыхъ разовъ пояснила офицеру, что ея дитятк о замужеств и думать нечего: и рано, и обстоятельства такія особыя. Убдивъ молодого человка, что она и ея дитятко совсмъ не думаютъ о замужеств, мамушка, уже не стсняясь, бесдовала о своей питомиц какъ бы о совершенно постороннемъ человк или какъ бы съ женатымъ человкомъ.

Арина Матвевна распвала соловьемъ. По ея словамъ, конечно, не было на свт подобнаго божества, какъ ея Клена. И красавица, и умница, и сердце золотое.

Разумется, Арина-мамушка прежде всхъ узнала и убдилась, что чувство Козлянинова къ ея дитятку совершенно серьезно.

Теперь, когда ожидали въ дом Филисовыхъ гостя и намченнаго жениха, Арина Матвевна имла право сказать:

— Ужъ я его знаю, какъ своего родного. Онъ не изъ таковскихъ, чтобы напужаться вашимъ горькимъ и тснымъ состояніемъ. Ему денегъ и не нужно, онъ самъ Звенигородскій помщикъ. И опять-таки онъ знаетъ, что ддушка Никита Артемьевичъ не безсмертный, прости Господи. Когда-нибудь да протянетъ ноги и все, что у него есть, вамъ достанется.

III.

Наконецъ предъ вечеромъ Козляниновъ явился въ квартиру Филисовыхъ. Если бы онъ былъ нсколько дальновидне, то конечно увидлъ бы, что за исключеніемъ Клены вся семья ея была для него въ качеств жениха не находкой. Неказиста была эта семья и съ виду.

Самъ отставной офицеръ Филисовъ, на видъ почти старикъ, отъ своего несчастнаго порока, казался человкомъ совершенно спившимся, болзненнымъ и глупымъ. Его красноватое лицо было какъ-то безжизненно. Онъ сидлъ вчно согнувшись, часто по нсколько минутъ сподрядъ глядлъ не сморгнувъ мутными блесоватыми глазами и разиня ротъ, какъ бы не сознавая окружающаго. Изрдка онъ оживлялся — и въ немъ проглядывалъ прежній Филисовъ, сынъ порядочной и богатой семьи, прежній боле или мене блестящій офицеръ. Но затмъ снова спина его сгибалась, голова, замтно облысвшая, наклонялась на грудь, и снова смотрлъ онъ на Козлянинова безсмысленными глазами человка, изнуреннаго запоемъ.

Козляниновъ слышалъ отъ Арины Матвевны, конечно вскользь и не въ подробностяхъ, что Филисову случалось пить по цлой недл запоемъ, хотя пьянство его никогда не приводило къ буйству.

Мать Клены тоже была женщина на видъ невзрачная, не красивая, и хотя теперь, при сравненьи съ мужемъ, она казалась приличною барыней, но въ ней также изрдка проглядывало и сквозило что-то прежнее.

Когда оживлялся Филисовъ, въ немъ сказывался прежній благовоспитанный дворянинъ. Когда оживлялась Филисова, въ ней сказывалась прежняя умная, разбитная, самоувренная просвирненская дочка, получившая воспитаніе въ оград приходской церкви, гд и зиму и лто игрывала она съ двчонками и мальчишками всего околотка. Благодаря именно этой бойкости, она съ умла обворожить когда-то молодого Филисова и выйти за него замужъ.

Иногда при бесд съ Филисовой недальновидный Козляниновъ все-таки замчалъ, что барыня, вроятно, прежде была ухарь-двица, но не изъ благоприличныхъ. Во всякомъ случа, крпостная мамушка Арина была гораздо приличне самой госпожи Филисовой.

Наконецъ, третій членъ семьи, пятнадцатилтній малый, казавшійся на видъ восемнадцатилтнимъ юношей, грубоватый Филиппъ, сильно не понравился офицеру.

Онъ явился на нсколько минутъ въ гостиную, гд вс сидли, развалился около матери, которая его обожала, ничего не говорилъ, не участвовалъ въ общей бесд, но только по очереди смотрлъ каждому говорившему въ лицо смлымъ, отчасти нахальнымъ взоромъ. При этомъ онъ то звалъ, то потягивался на кресл, какъ въ постели, то начиналъ насвистывать какую-то кабацкую псенку. Нсколько разъ прерывалъ онъ бесду Филисовыхъ съ гостемъ и сдлалъ два-три совершенно неумстные вопроса.

Такъ, въ ту минуту, когда Филисовъ разговаривалъ съ Козляниновымъ о новыхъ распоряженіяхъ Еропкина по поводу карантиновъ для зачумленныхъ, молодой Филисовъ вдругъ прервалъ ихъ разговоръ вопросомъ:

— А что, онъ часто собирается бывать у насъ? выговорилъ онъ, показывая пальцемъ на Козлянинова.

— Если ваши родители позволятъ, отвчалъ Козляниновъ, нсколько смущаясь.

Но Филиппъ перебилъ его словами:

— Чего же не позволить! Вотъ у насъ двка невста, надо же ее сбыть кому. Мы рады всякому, кто не женатъ, а холостъ.

Разумется, вся семья смутилась отъ этой грубоватой откровенности малаго, но, по счастію, онъ тотчасъ же, звнувъ нсколько разъ, надлъ свой картузъ, подошелъ къ окну, побарабанилъ по стеклу и, засвиставъ что-то, вышелъ изъ горницы.

Только одна Арина Матвевна, сидвшая въ той же комнат въ уголку, вздохнула и головой покачала. Она одна изо всхъ не боялась дурныхъ послдствій отъ свиданія Козлянинова съ семействомъ.

За то Клена боялась боле всхъ. Ей казалось, что Козляниновъ, по мр того какъ сидлъ у нихъ и бесдовалъ,становился задумчиве. Умной Клен чудилось, что молодой человкъ настолько непріятно пораженъ всею ихъ обстановкой, что Богъ всть, выдержитъ ли его чувство эти испытанія.

Однако, къ великой ея радости, Козляниновъ попросилъ позволенія, придравшись къ какому-то пустому случаю, прійти вновь на другой день.

Съ этого дня молодой офицеръ сталъ бывать у Филисовыхъ очень часто. Но вмст съ тмъ Арина Матвевна съумла такъ устроить, что молодые люди видались постоянно и въ церкви, и на бульварахъ, и на гуляньяхъ.

Недли черезъ дв посл перваго посщенія Козлянинова, онъ прямо объявилъ своей возлюбленной, что посылаетъ гонца за матерью, прося ее пріхать и оффиціально сватать его.

Но вмсто этого Клена должна была просить своего ‘Колю’ обождать нкоторое время, такъ какъ ея мать хворала уже нсколько дней.

— Когда выздороветъ, сказала Клена,— тогда ужъ отпишите вашей матушк. А то маменька и принять ее не можетъ, лежитъ въ постели.

Въ эти страшные дни, когда моровая язва свирпствовала съ ужасающей силой по всей Москв, постоянно можно было наблюдать одно и то же удивительное обстоятельство.

Одни боялись черной смерти до безумія, до полной потери разума и смысла, бжали отъ чумы изъ города или, не имя возможности покинуть Москву, суетились и метались изъ конца въ конецъ, ожидая смерти при малйшемъ нездоровья,при легкой головной боли и при легкой колик. Иному, отъ страха, простое утомленіе казалось уже прицпившеюся къ нему чумою. Многіе отъ страха чумы заболвали и умирали не чумой.

Но именно вмст съ этимъ, рядомъ съ подобнаго рода людьми, были совершенно другіе, смотрвшіе кругомъ себя ребячески наивно.

Въ числ такихъ людей была и семья Филисовыхъ.

Въ ихъ переулк уже оставалось не боле трехъ-четырехъ домовъ, гд жили обыватели, все остальное было пусто и заколочено. Ихъ переулокъ получилъ уже новое названіе, москвичи называли его ‘Мертвымъ’ и имя это долженствовало остаться за нимъ на вки. А между тмъ, одна Арина Матвевна изрдка качала головой и говорила господамъ:

— Нехорошее у насъ мсто, проклятое, чтоль. Больше чмъ гд-либо мрутъ здсь. Что бы вамъ собрать кое-какіе пожитки, да перебраться куда въ другой околотокъ. Вдь на нашихъ глазахъ вся улица умерла или разбжалась. Кто на томъ свт, кто за заставой Московской, а кто въ карантин. Право бы, лучше убраться вамъ.

Но на эти совты и замчанія Филисовъ тупо, съ полусонными глазами, отвчалъ мамушк вопросомъ:

— Куда? какъ? зачмъ?

И мамушка должна была повторять сотый разъ все т же резоны.

Барыня, съ своей стороны, на увщанія няни махала рукой и говорила:

— Полно, матушка, все судьба. Отъ смерти не уйдешь, куда ни бгай. Вона тутъ сколько народу перемерло, весь переулокъ пустой, а мы вотъ ничего.

Наконецъ, въ т дни, когда Козляниновъ собирался уже посылать гонца за своей матерью, Филисова заболла и лежала въ постели въ сильномъ жару. Вскор начался бредъ, а семья, наблюдая за больной, удивлялась.

Всякій изъ нихъ повторялъ вопросительно:

— Что это такое приключилось? Должно быть зазнобилась, аль холоднаго квасу испила.

Если бы не лтнее время, то пожалуй тотъ же Филисовъ свалилъ бы болзнь жены на угаръ.

Живя въ зачумленномъ город, гд мерли сотни людей въ день, въ переулк, который былъ почти пустъ и назывался ‘Мертвымъ’, вся семья въ теченіе нсколькихъ дней не подумала, никому на умъ не пришло, что у Филисовой та же самая чума.

Только черезъ недлю посл того, что барыня слегла въ постель и лежала уже вся въ темныхъ пятнахъ, безъ сознанія, съ тяжелымъ, горячимъ дыханіемъ, Арина Матвевна первая догадалась и ахнула. Она не произнесла слова ‘чума’, еще мене могла произнести московское прозвище ‘черная смерть’, но объявила Филисову и Клен:

— Не хорошо, ахъ, не хорошо! И до насъ она добралась!

Разумется, открытіе поразило всхъ.

Боле всхъ перепугалась молодая двушка и въ то же время ей стало стыдно за то чувство, которое сказалось на душ. Она испугалась, потому что мать въ опасности, почти при смерти, но вмст съ тмъ испугалась еще боле мысли, что въ случа ея смерти они будутъ считаться зачумленными. Тогда они должны будутъ запереться въ своемъ дом, прекративъ всякія сношенія съ окружающимъ міромъ, по строгому приказу начальства, или же отправляться въ карантинъ, куда-нибудь въ подмосковный монастырь.

Такъ или иначе, свиданія съ Козляниновымъ должны будутъ прекратиться.

Филисовъ, убдившись, что жена въ чум и кончается, былъ страшно пораженъ и совершенно потерялъ разсудокъ. Онъ сидлъ на стул около кровати жены и лицо его было безсмысленне чмъ когда-либо.

Арина Матвевна предлагала барину послать за докторомъ, но Филисовъ отмахивался и говорилъ:

— Что тутъ! Какой докторъ! Докторъ уморитъ.

На предложеніе послать за священникомъ Филисовъ тоже отмахивался и говорилъ:

— Нтъ, зачмъ. Что священникъ? Да онъ и не пойдетъ. Они нынче боятся къ умирающимъ ходить.

Разумется, не прошло еще двухъ дней, какъ Филисова перестала дышать и была уже страшнымъ чумовымъ мертвецомъ.

Арцна Матвевна прежде всего озаботилась сдлать то, что длали вс москвичи, то-есть скрыть настоящую болзнь, отъ которой умерла барыня. Но это ей не удалось. Молодой барченокъ изъ какихъ-то своихъ невдомыхъ видовъ первый объявилъ въ участк о смерти матери отъ моровой язвы.

Тотчасъ появилась въ дом полиція, а вмст въ ней два мужика, одтые въ засмоленную одежду. Эти были такъ называемые ‘мортусы’, которые, не притрогиваясь руками къ чумовому покойнику, крючьями стаскивали его съ кровати въ подставленный гробъ. Если это былъ бднякъ, то его трупъ крючьями выволакивался даже изъ дому на улицу, втаскивался въ телгу и увозился безъ гроба.

Посл ужасной процедуры похоронъ чумового покойника, которая наводила ужасъ на всхъ обывателей, семейству зачумленной было предложено или устрочть свой собственный карантинъ въ дом, запершись и не сносясь ни съ кмъ въ город, или отправляться въ карантинъ въ Донской монастырь.

Филисовы предпочли остаться въ своей квартир. Къ нимъ былъ приставленъ солдатъ, который долженъ былъ наблюдать за тмъ, чтобы они не выходили изъ дома и никого къ себ не пускали.

Разумется, несмотря на этотъ объявленный домашній арестъ и приставленнаго солдата, Филисовы продолжали изрдка отлучаться изъ дому, а равно и впускали къ себ всхъ, кто не боялся войти въ домъ.

То же самое происходило во всей Москв. Вс мры, которыя принимались властями противъ распространенія моровой язвы, не вели ни къ чему. Вс эти мры безъ исключенія встрчали противодйствіе въ населеніи. Не только никто не соблюдалъ карантиновъ, но даже когда кто заболвалъ въ дом чумой, то это тщательно скрывали отъ властей. Наконецъ, когда заболвшій умиралъ, то ради, самоохраненія, чтобы не попасть въ карантинъ, чумового покойника хоронили тайкомъ, въ огород или въ подвал, и въ случа огласки клялись и божились, что у нихъ въ дом покойника, никогда не бывало и что исчезнувшее лицо выхало изъ Москвы.

При этомъ большею частью ссылались на одну изъ заставъ, гд пропускъ изъ столицы былъ свободенъ, по дорог на городъ Ростовъ.

Всякій разъ, когда обыватели заявляли объ исчезнувшемъ лиц, что онъ выхалъ въ Ростовъ, начальство знало, что человкъ этотъ умеръ и гд-нибудь тайкомъ похороненъ. И выраженіе: ‘выхалъ въ Ростовъ’ осталось на вки въ язык, сохранивъ свой особый подразумваемый смыслъ.

IV.

На другой же день посл похоронъ жены, Филисовъ, поднявшись рано утромъ, одлся въ свое лучшее платье, прибрался и, осмотрвъ тщательно себя въ зеркал, отправился къ Никитскимъ воротамъ. Во всхъ важныхъ случаяхъ онъ считалъ долгомъ являться съ докладомъ къ своему отцу.

Когда бригадиру доложили о прибытіи ‘молодого барина’, какъ продолжали звать стараго на видъ поручика, онъ принялъ сына какъ всегда, спокойно, строго, холодно, съ едва замтнымъ оттнкомъ презрнія.

— Здорово, Артемій Никитичъ,— произнесъ бригадиръ, когда сынъ его вошелъ въ кабинетъ.— Садись.

Бригадиръ зналъ, что сынъ, котораго онъ не видалъ уже мсяцевъ пять, никогда не является безъ особо важной причины.

— Что? Денегъ что ли теб понадобилось?— произнесъ бригадиръ, окидывая сына взглядомъ. Осмотрвъ его съ головы до пятъ, онъ невольно подумалъ:

‘Не долго протянешь. Весь сгорлъ отъ винища. Вонъ она, судьба-то. Дворянинъ Филисовъ, родной сынъ — пропойца. Пьетъ не хуже какого приказнаго стрекулиста отъ Иверскихъ воротъ’.

Дйствительно, видъ у поручика Филисова былъ боле чмъ когда-либо болзненный, изнуренный и жалкій. Артемій Никитичъ сидлъ и глядлъ какъ пришибленный. Лицо съ лиловатымъ оттнкомъ, сонные глаза и пунцовый носъ ясно доказывали, что этотъ человкъ совершенно отравленъ спиртомъ. Голова его слегка тряслась на плечахъ, руки и ноги поже изрдка какъ бы подергивало.

— Что же, не хватаетъ что ли денегъ?— повторилъ бригадиръ вопросъ и едва замтно вздохнулъ, думая про себя:

‘Денегъ-то не жаль. Да на что? На кабакъ!’

— Нтъ, батюшка-родитель, я не на счетъ сего. Денегъ хоть и немного, а есть. Что изволите отпускать намъ, почитай, хватаетъ на все.

— Да вдь на вино изъ нихъ много, сынокъ, уходитъ,— отозвался бригадиръ безъ малйшей укоризны въ голос.

Филисовъ сынъ вмсто отвта глубоко вздохнулъ и молчалъ.

— Что? Скажешь, хворость. Правда, говорятъ такъ, что запой хворость. Только я, сынъ, этому не врю. Кабы твоя жизнь потрафилась инако, женился бы на иной какой двиц изъ нашего дворянскаго состоянія, да жилъ бы у меня въ дом, такъ никогда бы пить не сталъ. Вдь, пойди, все шибче зашибаешь?

— Пью,— кратко и съ какимъ-то грустнымъ оттнкомъ въ голос произнесъ Филисовъ-сынъ, какъ если бы на вопросъ доктора: ‘боленъ-ли онъ’, онъ отвчалъ: ‘болю’.

— По какому же длу ты нын являешься? Что, новаго? Дочка здорова?

— Слава Богу. А вотъ жена моя, Агафья Филипповна…

— Ну, съ Агафьей Филипповной, Богъ съ ней!— махнулъ рукой бригадиръ, не давая сыну досказать.— А вотъ Клена какъ?

— Здорова.

— Ну и хорошо. А сынишка что? Озорничаетъ, безпутствуетъ? Пора, любезный, озаботиться. А то, избави Богъ, выростетъ изъ него чудодй, который всю нашу фамилію осрамитъ. Что онъ длаетъ?

— Да ничего-съ. Пропадаетъ.

— Изъ дому пропадаетъ? Такъ чего же ты смотришь?

— Да что же я могу?

— А то могу… Позови двухъ солдатъ, наржь свжихъ березовыхъ, да отстегай. Да коли будешь стегать такъ каждый день или хоть черезъ день, онъ черезъ мсяцъ и остепенится. Дло-то простое! Кабы меня не пороли или тебя не пороли, такъ и мы тоже чудили бы. А ты вотъ живешь съ дтьми безъ розогъ. Ну вотъ у тебя все кверху ногами и трафится. Ужь кажется, не мудреное дло имть розги въ дом, да стегать. А ты и этого не можешь. Эхъ, да что съ тобой?

И бригадиръ махнулъ рукой, тряхнулъ головой и, отвернувшись, слъ почти бокомъ къ сыну.

— Да что розги,— заговорилъ Филисовъ-сынъ.— Вдь кому, батюшка-родитель, какъ что показуется. Вдь вотъ, къ примру сказать, эту самую стну или дверь не будете вы стегать, потому что розги обхлестаете, а толку не будетъ никакого. Такъ-то вотъ и Филипика мой. Его хоть палачу отдать подъ плети — и то, полагательно, ничего не будетъ. Все ему трынъ-трава! Вдь вотъ теперь опять родная мать все-таки умерла, а ему и горюшка мало. Онъ на нее и не поглядлъ. А вдь ужъ какъ она его любила, какъ она его завсегда…

Но бригадиръ прервалъ сына.

— Что? Что? Умерла?

— Такъ точно-съ.

— Твоя жена?

— Ужъ и похоронили.

— Такъ что же ты не говоришь?

— Да я собственно за этимъ и явился доложить вамъ, что Агафья Филипповна отдала Богу душу.

— Когда?

— Третій день уже.

— Что же такое съ ней приключилось?

— Да все она же-съ… Самая эта болзнь… ноншняя.

— Что?— вскрикнулъ бригадиръ — чума?

— Чума-съ,— вжливо доложилъ Филисовъ.

Наступило молчаніе. Бригадиръ сидлъ вытаращивъ на сына глаза и даже разинувъ ротъ.

— Отъ чумы… умерла? Отъ моровой язвы?— переспросилъ юнъ, какъ бы не вря.

— Точно такъ-съ…

Бригадиръ вдругъ поднялся со своего кресла, отступилъ шага на два назадъ и крикнулъ:

— Да что ты ошаллъ что ли? Очумлъ, какъ сказываютъ нын? Какъ же ты, дурья твоя голова, лзешь къ намъ? У тебя чумовой покойникъ, ты долженъ быть въ карантин, а ты прямо шасть ко мн въ кабинетъ. Меня что ли хочешь уморить? Вдь ты намъ домъ зачумить сразу можешь. Вдь, можетъ, ты е, треклятую, ужь и занесъ, баранья твоя голова!

— Да я исключительно желалъ, батюшка-родитель…— началъ Филисовъ глупымъ голосомъ.

Но бригадиръ замахалъ рукой и закричалъ еще громче:

— Ступай, уходи. Ну тебя! Вотъ дуракъ-то. Уходи скоре. Гей, люди! Гей, кто тамъ? Черти! началъ кричать бритадиръ изо всхъ силъ.

Въ ту же минуту въ двухъ дверяхъ, заразъ, показалось нсколько человкъ лакеевъ.

— Отворяй вс окна! А ты уходи скорй. Ахъ дурья голова!— снова воскликнулъ бригадиръ.— А вы живо, обратился юнъ къ людямъ,— берите, уносите это… показалъ онъ на то кресло, гд сидлъ передъ тмъ его сынъ.— Унесите его, забросьте на огородъ, да изрубите на мелкіе кусочки, чтобы не попало кому. Проводите барина до крыльца. Вс окошки растворить! А домъ, чтобы сейчасъ пришли изъ аптеки, да весь окурили. Ахъ ты, Создатель! закончилъ бригадиръ и, махнувъ отчаяннымъ жестомъ на сына, вышелъ изъ кабинета въ свою спальню.

Въ то же время Филисовъ, съ какимъ-то глупо изумленнымъ лицомъ, двинулся въ другія двери и, медленно пройди по богато убраннымъ горницамъ отцовскаго дома, вышелъ на, крыльцо и тихо побрелъ домой.

— Выгналъ, произнесъ онъ тихо, уже за воротами.— Выгналъ! какъ пса какого, онъ такъ меня выгоняетъ. Жестокосердный! Не будетъ ему счастія на земл и не будетъ ему упокоенія на томъ свт за его злодйство со мною.

Поручикъ Филисовъ медленно подвигался къ Никитскимъ воротамъ и мысль его тупо вертлась все около одного и того же слова: ‘выгналъ’.

При этомъ онъ глубоко и сильно чувствовалъ жестокое якобы оскорбленіе, которое ему было нанесено сейчасъ отцомъ. Его больному уму представлялось уже теперь что-то, чего въ дйствительности никогда не было. Ему чудилось, что тому назадъ нсколько мгновеній холопы его отца выгнали его изъ дома, чуть не въ шею. Ему чудилась теперь воображаемая боль въ спин и затылк.

— Стало быть, они меня колотили, выпроваживая? соображалъ онъ.

И вдругъ слезы показались на глазахъ Филисова. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и выговорилъ:

— Вонъ оно что. Бьютъ. А я все-таки офицеръ, все-таки я твой сынъ, а ты бригадиръ. Вонъ оно что!

Въ эту самую минуту взоръ тихо двигавшагося Филисова упалъ на небольшую дверь подъ вывской, куда постоянно входилъ народъ или выходилъ, громко говоря и крича. Наконецъ появилась оттуда фигура полуголая, и, покачиваясь прислонилась къ стн.

Филисовъ вдругъ задрожалъ всмъ тломъ. Что-то особенное произошло во всемъ его существ. Вдобавокъ изъ этой двери пахнуло чмъ-то, и вс жилки, казалось, въ немъ дрогнули. Запахъ, который заставилъ бы другого удалиться отсюда, его потянулъ неудержимою силой.

Филисовъ вдругъ громко зарыдалъ на всю улицу и, колотя себя кулакомъ въ грудь и въ голову, заговорилъ вслухъ, хрипя и всхлипывая:

— Бьютъ дворянина. Сына родного бьютъ. Одинъ конецъ. Да и опять… что же? Я немножко, да и домой. Ей Богу,немножко. Я не пьяница какой…

И Филисовъ исчезъ въ тхъ же дверяхъ.

Черезъ полчаса времени онъ вышелъ оттуда уже въ растегнутомъ сюртук, безъ картуза, безъ палки съ серебрянымъ набалдашникомъ, даже безъ шелковаго платка на ше. Вс эти предметы, за неимніемъ денегъ, остались въ кабак.

Въ первый разъ въ жизни Филисовъ напился не на чистыя деньги, а оставивъ вещи какъ бы въ залогъ. Онъ плелся по улиц, едва передвигая ноги. Изрдка онъ ударялъ себя въ грудь кулакомъ, силился что-то произнести, но ничего не выходило и только раза два съ губъ его едва внятно сорвалось слово:

— Убили, убили!

Когда ввечеру Филисовъ вернулся домой, Клена и Арина Матвевна съ ужасомъ встртили его. Онъ вышелъ съ утра, принарядясь въ свое лучшее платье, а теперь возвращался совершенно раздтый, не только безъ мундира, но и безъ сапогъ. Одна нога была въ носк, другая даже босая.

Разумется, пьяный отецъ не былъ новостью для Клены. Но до сихъ поръ Филисовъ тратилъ деньги, какія жена давала ему изрдка, ему было достаточно нсколькихъ гривенъ на цлый день. Теперь же, посл похоронъ, денегъ въ дом не было — и онъ сразу, въ одинъ день, лишился платья и вещей, на очень крупную сумму.

Смирно, виновато и молчаливо пройдя въ свою горницу, Филисовъ легъ и тотчасъ же заснулъ мертвецкимъ сномъ.

— Бда теперь, выговорила Арина Матвевна.— Покойница его воздерживала, а вотъ теперь всего сутки какъ похоронили, а онъ ужь все свое платьишко дворянское спустилъ. Вдь у него и палка была съ собой. Вдь это, поди, всего рублей на тридцать въ одинъ день ухнулъ. Вдь онъ, Кленушка, теперь весь домъ растащитъ. Коли пошелъ человкъ пить не на деньги, а на разную рухлядь, на всякій скарбъ, то прощай весь домъ. Крышу сниметъ, коли она его собственная, и ту стащитъ въ кабакъ. Что же тутъ длать-то? Подумать надо.

— Что, няня, думать? отозвалась Клена грустно.— Ничего тутъ не придумаешь.

Однако Клена съ мамушкой ршили по возможности наблюдать за отцомъ и не давать ему уходить со двора съ какими бы то ни было вещами. Съ этого дня, несмотря, конечно, на солдата, Филисовъ выходилъ изъ дому ежедневно и всякій разъ умлъ перехитрить дочь и няньку, что-нибудь стащивъ изъ дома.

Почти каждый день ввечеру появлялся къ двушк молодой Козляниновъ, и вс ихъ бесды сводились къ тому, какъ быть, что предпринять. По совту Арины Матвевны, молодые люди ршили, не смотря на недавнюю кончину матери Клены все-таки какъ можно скоре внчаться.

Черезъ недлю Козляниновъ ршилъ отправиться въ Звенигородъ къ матери, объясниться съ ней и, ради смутнаго времени на Москв, обойтись безъ соблюденія всяческихъ обычаевъ, необходимыхъ при сватовств и внчаніи.

— Какія тутъ обыкности, когда отецъ запилъ, а братъ пропалъ безъ всти. Если матушка согласится, ршилъ Козляниновъ,— то просто прідете вы об въ Звенигородъ, да тамъ, мы и обвнчаемся.

Прошло боле недли съ отъзда молодого офицера, и Клена ждала съ минуты на минуту гонца и хорошей всти. Она считала часы и минуты и отъ зари до зари думала только объ одномъ, когда вырвется изъ дому.

Филисовъ, уже раза два не ночевавшій дома, вдругъ однажды, уйдя со двора ввечеру, не вернулся и на утро. Прошло такъ дней пять, а о немъ такъ же, какъ о Филипп, не было ни слуху, ни духу. Клена посылала горничную во вс дома, гд могъ бы оказаться ея отецъ, но отовсюду горничная приносила извстіе, что господа уже мсяца съ два или три какъ не видали Артемія Никитича, или же она приносила извстіе, что и самый домъ-то пустъ и господа давно ухали изъ Москвы.

Арина Матвевна вздыхала, но говорила:

— Пущай его, Богъ съ нимъ. Что же намъ? Какой онъ отецъ? Онъ только обуза.

Но Клена не могла успокоиться при мысли, что отецъ, среди чумы, ратующей по всей Москв, пьяный бродитъ или валяется гд-нибудь на улиц.

На шестой день по исчезновеніи отца, Клена умолила Арину Матвевну пойти на Божедомку, гд въ большомъ зданіи содержали всхъ больныхъ, неимющихъ пристанища или подобранныхъ на улиц.

— Не можетъ онъ тамъ быть, говорила Арина Матвевна.— Привезли бы его туда, очувствовался бы онъ, сказалъ свое званіе и свое мстожительство, его бы и препроводили къ намъ. Тамъ, Кленушка, остается только голытьба, бродяги, Иваны-не-помнящіе-родства. Не можетъ тамъ быть родитель твой.

Однако, не смотря на сопротивленіе мамушки, Клена упросила ее отправиться на Божедомку.

Арина Матвевна собралась на утро и отправилась на дальній конецъ Москвы, чуть не черезъ весь городъ. Мамка ушла изъ дому, качая головой, какъ бы говоря:

— Вдь вотъ какое баловство. Что ни надумаешь, все я выкладывай. Всякую твою причуду тотчасъ бгу исполнить.

Но часа черезъ три посл этого, Арина Матвевна прибжала домой съ платкомъ на боку и, завидя Клену, замахала руками. Она такъ шибко бжала домой черезъ весь городъ, что окончательно задохнулась и не могла произнести ни слова.

Отдышавшись, мамка заговорила:

— Нту, нту его, померъ. Да какъ ужасно, ужасно!

И Арина Матвевна передала Клен подробно все, что съ ней произошло.

— Вотъ не чаяла, не гадала объ этакомъ услыхать, не только своими глазами увидать.

Оказалось, что когда Арина Матвевна подходила къ большому дому, гд умирали отъ чумы подобранные на улицахъ обыватели, съ этого же двора съзжала телга, нагруженная, почти верхомъ, покойниками. Такъ какъ гробовъ не хватало, да и были они дороги, то всхъ чумовыхъ бродягъ хоронили просто въ общихъ ямахъ, на дальнемъ отъ Москвы, отдльномъ кладбищ. Съ Божедомки чумовыхъ покойниковъ ежедневно отвозили въ телгахъ по полудюжин за-разъ, прикрытыхъ лишь рогожей.

И въ этой телг, которую увидала Арина Матвевна, ей сразу бросилась въ глаза голова мертвеца, хорошо ей знакомая. Такъ какъ она подходила къ этому дому съ мыслью о барин Артеміи Никитич, то понятное дло, что при взгляд на одного изъ кучи покойниковъ, которыхъ навалили въ телгу, матушка сразу признала своего барина. Желтый камзолъ съ оборваннымъ галуномъ, оставшійся на немъ, окончательно убдилъ Арину Матвевну, что одинъ изъ этихъ страшныхъ покойниковъ, наваленныхъ въ телг, ни кто иной какъ Филисовъ.

Арина Матвевна хотла было остановить телгу, заявивъ о томъ, что признаетъ одного изъ покойниковъ и желаетъ взять его на-домъ, чтобы дать честное погребеніе. Двое солдатъ, стоявшихъ у воротъ, подняли женщину только на смхъ.

— Это баринъ мой! Дворянинъ! Поручикъ Филисовъ! объяснила мамка.

— Вотъ дура выискалась, чего проситъ! Если мы будемъ этакъ кажинной изъ васъ прохожей дур дарить по покойничку, яко бы родственнику, такъ этимъ дламъ конца не будетъ. Поручикъ! Дворянинъ! Ишь брешешь-то! Попалъ бы въ Божій домъ дворянинъ! Къ намъ попадаетъ голытьба безродная. Аль теб приглянулся покойничекъ-то? Ужъ выбрала бы какого помоложе!

Арина Матвевна настолько опшила, встртивъ на свою просьбу только шутки и прибаутки, что не знала, что и длать.

Между тмъ, пока мамка соображала, какъ ей быть, телга уже исчезла изъ виду и была, пожалуй, за версту отъ дома.

— Что же, перекрестилась вдругъ Арина Матвевна,— царство ему небесное. Не все ли равно, какъ въ мать сыру землю зароютъ, въ гроб аль безъ гроба.

И Арина Матвевна пустилась изъ всхъ силъ бжать домой, объявить Клен поразительную всть.

Разумется, теперь на душ мамки все-таки сказывалось какое-то чувство, говорившее ей, что нтъ худа безъ добра. Теперь безъ отца, тащившаго все изъ дому ради своего запоя, въ дом станетъ спокойне. Клена становится прямой наслдницей своего дда.

Клена отнеслась къ смерти отца довольно спокойно. За послднее время ея личная жизнь шла какъ-то особенно, даже стала въ разрзъ съ существованіемъ ея родныхъ. Минувшей зимой и весной Клена даже мало видала отца и мать. Кром того, ей уже давно сдавалось, она чувствовала сердцемъ, что между ней и родными легла какая-то пропасть.

Теперь же прибавилось вдобавокъ нчто новое. Былъ человкъ на свт, недавно еще чужой, который сталъ ей дороже всего въ мір.

И вотъ черезъ два дня пришло извстіе изъ Звенигорода — и оно поразило молодую двушку гораздо боле, нежели всть о смерти спившагося отца.

Козляниновъ сообщалъ черезъ солдата, что онъ получилъ приказаніе не отлучаться ни на одинъ день отъ полка, который выступаетъ въ командировку къ границ Тверской губерніи, для содержанія кордона между Москвою и Петербургомъ.

Николай Ивановичъ прибавлялъ, что какъ только кончится его командировка, онъ тотчасъ явится въ Москву вмст съ матерью, чтобы внчаться.

Клена, а равно и Арина Матвевна, об были смущены. Обимъ казалось, что командировка и кордонъ только предлоги, только выдумка. Козляниновъ просто отказывается. Или мать не дала согласія своего на бракъ, или его самого испугала мысль взять жену изъ такой семьи, какъ Филисовы.

— Да и мало ли что! воскликнула Клена съ отчаяніемъ.— Мало ли какія причины! На пути изъ Москвы въ Звенигородъ могъ онъ повстрчать какую красавицу и разумъ отъ нея потерять.

— Ну, это ужь, прости, двичьи привередничанья! сказала мамка.

Но Клена въ первый разъ въ жизни была поражена въ въ самое сердце. Не переставая, проплакала она весь день и всю ночь. Только на утро она успокоилась, потому что Арина Матвевна, тоже чуть не съ ума сходившая въ мысляхъ, какъ помочь горю, наконецъ-таки надумала диво-дивное. Она заявила своему дитятк, что сегодня же сама отправится въ Звенигородъ прямо къ Николаю Ивановичу и лично узнаетъ и выпытаетъ: вправду ли назначенъ онъ въ кордонъ, или просто отлыниваетъ отъ брака.

Клена, не отвчая ни слова, только кинулась въ восторг нашею своей нян, и чуть не задушила ее въ своихъ объятіяхъ.

Черезъ часъ посл этого, Арина Матвевна уже выходила изъ дому, босоногая, съ мшкомъ за плечами и съ палкой въ рук. Она только наказала Клен, что если явится ‘изъ бговъ’ братъ, то дйствовать съ нимъ смло и ршительно и пугнуть жалобой самому бригадиру.

— Ты ему объясни, дитятко, что теперь, съ кончиной его родителей, вся власть надъ нимъ въ рукахъ ддушки. А онъ съ нимъ не пошутитъ, до смерти запоретъ. Ввечеру, родная, притворяйся крпко, и калитку и ставни сама оглядывай. Людишкамъ не довряй. И носу изъ дому не моги казать, пока я не вернуся. Нон времена лихія. Ну, прости, дитятко!

VI.

Между тмъ въ Москв начались самые бурные дни. Къ чум прибавился народный бунтъ, безпричинный и безсмысленный.

Моровая язва, усилившись въ лтніе мсяцы, распространялась все боле и косила обывателей безпощадно. Въ іюн было около тысячи умершихъ отъ чумы, въ іюл тысяча семьсотъ, въ август семь тысячъ слишкомъ, наконецъ, въ сентябр умирало по семисотъ человкъ въ день и умерло всего за мсяцъ боле двадцати тысячъ человкъ.

Москвичи, обезумвшіе отъ страха ‘черной смерти’, уже не жили по домамъ, а бродили и слонялись по улицамъ и день и ночь — по тогдашнему выраженію, на вки оставшемуся въ язык,— какъ ‘очумлые’.

Полная безурядица въ город, отъ массы умершихъ и ежеминутно умирающихъ, даже на улиц, на ходу… Отсутствіе страха предъ закономъ, предъ карой людскою, когда за спиной ходитъ кара Господня — черная смерть… Очень много слуховъ, одинъ другого невроятне, которые бгали по городу… Много отчаяннаго народа во всхъ кабакахъ, выпущеннаго изъ остроговъ ради нужды въ людяхъ, которымъ чумовые покойники не страшны и которыхъ одли ‘мортусами’, заставляя хоронить умершихъ… Наконецъ много выморочныхъ квартиръ, пустыхъ и заколоченныхъ, гд можно было грабить безнаказанно не только ночью, но и днемъ, пропивать награбленное и опять итти на добычу… Все вмст разнуздало московскую чернь… Въ конц августа уже начались малые бунты и открытое сопротивленіе властямъ въ разныхъ фабричныхъ кварталахъ. Случилась крупная свалка на Разгуля, гд едва не убили и не растерзали доктора Шафонскаго, главнаго директора Введенскаго госпиталя… Наконецъ, все созрло къ настоящему бунту, какихъ не бывало со временъ стрлецкихъ на Москв.

Бунтъ начался у Варварскихъ воротъ, гд было всегда, страшное скопленіе народа около чудотворной иконы Боголюбской Божіей Матери. Отсюда толпа бросилась въ Кремль, разграбила Чудовъ монастырь, затмъ бросилась, въ поискахъ за архіереемъ Амвросіемъ, въ Донской монастырь. Ненавидимаго чернью и духовенствомъ Амвросія нашли и убили среди монастырской ограды. На другой день начались побоища между бунтарями и Великолуцкимъ полкомъ въ Кремл и на Красной площади. Конечно, вскор все было усмирено…

Но во всхъ этихъ ‘очумлыхъ’ подвигахъ московской черни участвовалъ, увлеченный своими друзьями, Филиппъ Филисовъ, сынъ поручика и внукъ бригадира.

Явившійся въ Москву въ октябр графъ Григорій Орловъ а за нимъ морозы — прекратили чуму… и стали судить бунтарей и убійцъ архипастыря, погибшаго мученическою смертью.

Филиппъ, отличавшійся въ бунт, при грабеж Чудова монастыря, при битв съ солдатами на Красной площади, попалъ, конечно, въ острогъ и, въ ожиданіи наказанія срамнаго для семьи, ничего не далъ знать о себ ни сестр, ни дду-бригадиру. Онъ отрезвился, быстро измнился нравомъ, даже переродился, сидя въ острог… Но было поздно. Судьи разбирали его подвиги, а до его душевнаго состоянія имъ не было дла. Въ качеств недоросля его присудили не на каторгу, а на поселеніе въ Сибирь.

Между тмъ няня побывала въ Звенигород и вернулась вскор посл страшнаго бунта. Она нашла Клену почти больною отъ перенесеннаго перепуга.

Арина Матвевна познакомилась со старухой Козляниновой и вернулась къ своему дитятк съ добрыми встями. Однако Клена все-таки загрустила, узнавъ все…

Оказалось, что няня застала старушку Анну Ивановну въ сборахъ въ дорогу. Она покидала Звенигородъ ради страха чумы и съхала въ Клинъ. Самого же Козлянинова няня уже не нашла даже, такъ какъ онъ дйствительно былъ со своей командой наряженъ по служб на границу Московской губерніи, гд организовался кордонъ изъ пикетовъ и рогатокъ.

Дйствительно, въ виду все усиливавшагося мора, было строжайше указано изъ Петербурга запереть чуму, елико возможно на маломъ пространств, и крпчайше наблюдать, чтобы она не перешла въ другія губерніи. Наипаче надо было преградить страшной постительниц путь изъ Москвы въ Петербургъ, гд была императрица. Разумется, въ южныя губерніи чум было пробраться легко вмст съ бгущими дворянами и холопами, но на сверъ, по дорог на Тверь и Новгородъ,— было указано подъ страхомъ смерти не пропускать никого. Козляниновъ, со своей командой, изъ Звенигорода попалъ въ Клинъ, а затмъ на границу Тверской губерніи.

И наступила невольная тягостная разлука для влюбленныхъ.

Офицеръ исполнялъ свой долгъ по служб въ кордон, верстъ за полтораста отъ Москвы, а въ стнахъ ея оставалась его дорогая Клена, отъ которой только разъ, черезъ полтора мсяца, получилъ онъ извстіе, да и то не изъ первыхъ рукъ. Онъ узналъ, что родители Клены уже умерли отъ чумы, а Филиппъ окончательно пропалъ безъ всти.

Клена съ няней не остались на той квартир, а наняли другую, изъ боязни, что ддъ велитъ имъ итти къ себ. Но они дали свой адресъ Козлянинову и были вскор увдомлены посланнымъ солдатомъ, что Николай Ивановичъ попрежнему любитъ свою желанную, кланяется ей и крпко надется, что, когда минуетъ столицу кара Господня, то они, если будутъ живы и невредимы, снова свидятся и соединятся на-вки.

Затмъ цлый мсяцъ не было встей отъ Козлянинова и посл этого пришло отъ него обстоятельное посланіе, въ которомъ онъ подробно разсказывалъ, какъ едва не умеръ.

Дйствительно, молодому человку суждено было поплатиться за задержаніе кордона, гд часто задерживали чумовыхъ, пробиравшихся по деревнямъ, чтобы умереть на родин.

Когда въ Москв уже начинало стихать моровое повтріе и начинались свжіе дни и морозцы по утрамъ, когда вс чуяли, что бды проходятъ и черная смерть сама помираетъ, тогда-то вдругъ и разнемогся кордонный офицеръ. Сначала онъ предполагалъ, да и вс думали, что у него простая простуда, но вдругъ оказалось нчто такое, что вс кругомъ, и товарищи, и солдаты, отшатнулись и разбжались отъ него. Остался ходить за нимъ одинъ солдатъ-деньщикъ, давно привязанный къ барину какъ врный песъ.

У Козлянинова оказалась хотя и не очень сильная, но все-таки моровая язва.

Посл цлаго лта всюду свирпствовавшей чумы, не только хорошій докторъ, но всякій фельдшеръ, даже всякій мужикъ-знахарь уже умли и могли отличать ‘тетку моровую’ отъ всякой другой болзни. Главные ея признаки: жаръ, безпамятство, бредъ, багровыя пятна на тл и нарывы — все появилось у офицера. Самъ Николай Козляниновъ, приходя въ себя на мгновенье, не сталъ себя обманывать напрасною надеждою, что у него горячка, а понялъ, что у него. Онъ собрался смиренно, кротко, но безъ слабодушія и боязни — умереть по христіански. Онъ снарядилъ тотчасъ двухъ гонцовъ къ матери и къ невст.

Солдатъ, отправленный въ Москву, не розыскалъ барышни Филисовой. Другой донесъ всть въ Звенигородъ и передалъ старушк, что ея сынъ при послднемъ издыханіи.

Разумется, Козлянинова тотчасъ же собралась къ сыну, но съ трудомъ длая отъ старости по 20 верстъ въ сутки по страшной непролазной грязи, по болотамъ и гатямъ маленькаго проселка, не скоро добралась къ сыну въ Тверскую губернію.

Когда старушка обняла больного, то фельдшеръ, лчившій его, заявилъ, что всякая опасность давно миновала. Но увреніе его не столько успокоило Козлянинову, сколько бодрый видъ сына.

— Да, былъ, матушка, на волосокъ отъ смерти, а теперь чую, что живъ останусь, не умру… заявилъ Козляниновъ, улыбаясь.

Оправившись отъ болзни, офицеръ узналъ, что солдатъ, посланный къ Клен, вернулся, не розыскавъ ее.

— И слава Богу! Умница, что дуракъ! пошутилъ Козляниновъ.

И онъ тотчасъ снарядилъ другого гонца къ барышн Филисовой съ письмомъ, которое написалъ ему товарищъ.

Клена была страшно поражена этимъ извстіемъ.

Хотя опасность для ея возлюбленнаго уже миновала, тмъ не мене она проволновалась нсколько дней и ршила наконецъ отправиться въ Клинъ.

Мамушка сначала сопротивлялась, но затмъ, конечно, уступила. Он наняли крытую повозку и пару лошадей и весело двинулись въ путь.

‘Можетъ быть, тамъ и всмъ бдамъ нашимъ конецъ’, думали об про себя. ‘Достать священника сговорчиваго, надть подвнечное платье… и все…’

Въ Клину не оказалось ни старушки, ни офицера. Онъ, едва оправившійся отъ болзни, былъ снова куда-то командированъ, а мать вернулась въ Звенигородъ… Тутъ только Арина Матвевна сообразила все свое легкомысліе… Он пріхали въ чужой городъ съ послдними деньгами и у нихъ оставалось не боле семи рублей. Обсудивъ свое положеніе, он ршились итти въ Звенигородъ пшкомъ. Ходить для Клены было дломъ непривычнымъ, и чрезъ тридцать верстъ ноги ея уже опухли и заболли… Но главная бда была не въ этомъ…. Вс дороги подъ Москвой были переполнены страннымъ, сомнительнымъ и опаснымъ людомъ, бглецами посл бунта, острожниками и душегубами…

Много страху натерплись въ пути и молодая двушка, и ея мамка, но однако благополучно добрались до Звенигорода.

Разумется, старушка Анна Ивановна обрадовалась возлюбленной своего дорогого Коли… Она пріютила ее у себя, ласкала и миловала, но посл перваго же откровеннаго объясненья обо всемъ съ мамушкой, заявила твердо, что ‘такъ не приличествуетъ дворянамъ’ дйствовать. Козлянинова говорила, что она не можетъ согласиться на бракъ своего сына съ двицей безъ разршенія, согласія и благословенія ея родныхъ…

— Ты, моя пташка, теперь въ вол бригадира-дда, сказала Козлянинова.— Къ нему ты и должна немедля итти, повиниться, что замедлила, и попросить прощенія. Какъ вс бды моровыя пройдутъ, сынокъ прідетъ въ Москву, я пріду и начнемъ мы благоприлично свататься.

Не смотря ни на увренья Клены, что ддъ, быть можетъ, воспротивится ея счастью, не смотря на просьбы и слезы ея — старуха твердо стояла на своемъ.

Кончилось тмъ, что Козлянинова стала снаряжать свою ‘пташку’ въ Москву, общаясь пріхать съ сыномъ при первой же возможности.

— Пойми, пташка, что ддушка-богачъ за этакое дло можетъ тебя лишить наслдства. А пойдешь ты теперь къ нему, да выйдешь замужъ отъ него, все твое будетъ! сказала Козлянинова.

Съ этимъ послднимъ доводомъ согласилась и умная Арина Матвевна, поступившая неразумно лишь изъ слабости характера и любви къ питомиц.

Клена понемногу тоже одумалась и согласилась, что Анна Ивановна права. Теперь, посл всего ею пережитаго, видннаго и перечувствованнаго, она глядла на окружающее уже не глазами полуребенка, какъ еще недавно. Она испытала уже и горе, и страхъ, и нужду. Намыкалась и намаялась довольно. Ей самой захотлось скоре въ большущія палаты ддушки-бригадира.

VII.

Наконецъ однажды, въ октябр мсяц, въ полдень Клена и ея мамка приближались со страхомъ къ пресловутому дому у Никитскихъ воротъ.

Близъ палатъ, гд жилъ именитый графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ, братъ родной любимца царицы, стоялъ въ глубин большого двора яркосиній и расписной домъ дворянина и исконнаго москвича Никиты Артемьевича Филисова, уроженца и старожила Никитской. Было время, когда этотъ домъ былъ въ околотк самый большой и ‘знатный’ всякому москвичу. Но времена перемнчивы… Домъ Филисова все оставался въ томъ же вид, каковымъ былъ еще при ‘первомъ’ император, а рядомъ, гд стоялъ тогда домишко мщанина-сыромятника, выстроился во время царицы Анны небогатый дворянинъ Григорій Ивановъ Орловъ и зажилъ съ большой семьей, состоящей все изъ сыновей… Прошло еще двадцать пять лтъ. Пришли времена Великой Екатерины и вмсто ‘благоприличнаго’ дворянскаго домика средней руки — нагромоздились вдругъ цлыя палаты, въ которыхъ зажилъ уже не простой дворянинъ, а именитый и богатый графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ. Палаты же Филисовыхъ, хоть были все т же, казались теперь уже не палатами, а домикомъ около домины Орлова. А садъ дворянина смахиваетъ на палисадникъ или огородъ возл Орловскаго сада, вновь разбитаго на заморскій ладъ съ ручейками, мостиками, фонтанами, павильонами, гд среди зелени, къ довершенію соблазна, виднются повсюду блыя куклы на постаментахъ, и мужскія, и женскія. Да еще какія? Почти вс голыя!..

Въ дом бригадира Филисова посл чумы стало вдвое веселе. Бригадиръ не поддался общему страху и не бжалъ изъ столицы, подобно другимъ дворянамъ. Онъ не только остался въ зараженной Москв, но поступилъ на службу комиссаромъ въ комиссію Еропкина, истиннаго покорителя моровой язвы. Послдствіемъ доблестнаго поведенія Филисова было то, что, будучи безъ прошенія отставленъ при воцареніи государыни, въ числ прочихъ ‘малоспособныхъ’, теперь онъ вновь былъ принятъ на службу и награжденъ вмст съ другими немногими воителями-покорителями чумы.

Никита Артемьевичъ преобразился вслдствіе царской милости. Насколько онъ бывалъ угрюмъ, живя отставнымъ бригадиромъ, настолько теперь былъ веселъ, горделиво счастливъ и со всми привтливъ. И дворовые его теперь зажили веселе.

До появленія страшной смертоносной гостьи въ Москв, Филисовъ, человкъ уже лтъ подъ шестьдесятъ, но моложавый и бодрый, и по вншности, и по образу жизни — мирно проживалъ вдвоемъ съ дальнею родственницею, приходившейся ему двоюродною сестрой. Марья Евграфовна Толбухина была однако лтъ на двадцать моложе ‘братца’, какъ она его называла. Она была уже давнымъ-давно, съ 17-лтняго возраста, ‘соломенною’ вдовой и такъ давно жила у Филисова, проживъ за-мужемъ только годъ, что весьма многіе и не знали про ея замужество, а считали старою двицею. Досужіе и злоязычные знакомые и пріятели заподозрвали конечно дружбу бригадира и его родственницы. Сорокалтняя Толбухина и теперь была еще недурна лицомъ и стройна станомъ, а когда во времена оны появилась соломенная вдова въ дом секундъ-майора Филисова, то была настоящей красавицей.

— Просто картина! говорили тогда вс, любуясь на нее. Но откуда явилась Толбухина, есть ли у нея свое состояніе, живъ ли безвстно пропадающій мужъ и что длаетъ — никто ничего не зналъ.

Именно этой соломенной вдовы, распоряжавшейся въ дом дда полной хозяйкой, всего боле и боялась теперь Клена.

Собираясь къ дду, Клена съ радостью думала о новой жизни у бригадира, который всегда былъ чрезвычайно ласковъ съ ней и только жаллъ зачастую, что ее воспитываютъ не по-дворянски и позволяютъ шатанье одной-одинехонькой по чужимъ людямъ. Бригадиръ, за послдній годъ изрдка вспоминая о внучк, подумывалъ о томъ, что если Клена выйдетъ хорошо замужъ, то онъ сдлаетъ ее своей наслдницей, минуя ея отца.

Сударыня-чума все это упростила, унесла родителей этой внучки, почти унесла и вертопраха-брата, а двушку поставила въ положеніе какъ бы родной дочери и единственной наслдницы.

Бригадиръ искренно обрадовался появленію Клены, такъ какъ онъ, зная, что двушка покинула квартиру своихъ родителей, думалъ, что она загибла такъ же, какъ ея братъ. О Филипп бригадиръ уже имлъ врныя всти, что онъ ‘доигрался’ до острога и находится подъ судомъ. Поэтому появленіе Клены было неожиданнымъ и утшительнымъ сюрпризомъ. Она оказалась жива, невредима и не ‘загибла’.

— Что жь? Стало быть, такъ Богу угодно! ршилъ онъ, принимая въ домъ внучку-сироту съ ея няней.

Было совершенно понятно, что Филисовъ не можетъ сожалть о потер сына, съ которымъ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Даже Арина Матвевна была тоже, повидимому, довольна тмъ, какъ распорядилась чума съ ея господами. Сама Клена на первыхъ порахъ повеселла въ новой, богатой и вполн дворянской обстановк дда. Домъ — палаты, дворовыхъ десятки, лошади и экипажи, именитые гости, даже самъ митрополитъ бываетъ разъ въ годъ съ поздравленіемъ въ день Святого Никиты великомученика. Ддъ же сталъ еще любовне къ внучк и тотчасъ нашилъ ей цлую кучу блья и платьевъ, подарилъ золотыя сережки и выписалъ изъ Питера для забавы блую болонку.

Бабушка, какъ стала звать Клена Марью Евграфовну, была тоже нжна къ ней, хотя мене дда, и съ первыхъ же дней подолгу, по часамъ цлымъ, обучала ее ‘свтскости и людскости’, учила ходить, присдать и говорить, даже учила смяться смло и просто, по-дворянскому, не закрывая ротъ пригоршней. Однажды, замтивъ, что внучка и сморкаться прилично не уметъ, а ‘трубитъ въ платокъ на весь околотокъ’, она и сморкаться стала учить внучку — ‘безпримтно’.

Клена выслушивала эти наставленія, но при этомъ недоумвала. Какъ же прежде-то она бывала во многихъ богатыхъ и важныхъ домахъ и ее нигд не находили мужичкой, а любили и хвалили всегда и за поведеніе, и за обращеніе. А теперь у бабушки — все не такъ!

Побаиваясь Марьи Евграфовны Толбухиной, Клена конечно слушалась приказаній ея, исполняла все, какъ умла, но наедин съ обожаемой няней Аришей разсуждала на свой ладъ:

— Какъ же это, Ариша?

Ариша какъ-то ежилась въ отвтахъ.

— Неужели же я совсмъ мужичка, какъ она сказываетъ? говорила Клена.

— Оставь ее… Пущай… Вдь не худому учитъ.

— Да я не про то, не худому… А больно ужъ прицпляется… И чхнуть — наука нужна, говоритъ.

— Она это со скуки. Длать ей нечего, объясняла Арина.— Вотъ учительствомъ время и убиваетъ. Всхъ учитъ. Такъ завсегда, сказываютъ люди, у нея было, объясняла няня.— Не ты одна у нея для время-препровожденья. Она холоповъ сама, бываетъ, обучаетъ, какъ по горницамъ ходить, за обдомъ служить. Коровницъ и тхъ обучаетъ, какъ коровъ доить. Сама я разъ видла, какъ она съ бадьей подъ корову лазила и доила. Что жь? Есть такія-то на свт учительницы! Что ни сдлай, все не по ихнему. Ну и Богъ съ ней! Пускай утшается. Она все-таки же барыня добрая.

Однако няня Арина Матвевна, называя Толбухину доброю, все-таки про себя ршила, что, Марья Евграфовна ‘добра-то по своему’. Людей она не поретъ и не изводитъ, какъ другія барыни-лиходйки, но есть въ ней что-то, за что ее люди не любятъ, зовутъ заглазно: ‘пила’.

VIII.

Черезъ мсяцъ посл того, что няня и дитятко ея явились и зажили въ дом бригадира, въ двухъ отдльныхъ горницахъ, въ мезонин или на вышк,— об он, и 40-лтняя женщина и 17-лтняя двушка, каждая про себя, смутно почуяли что-то новое. Боясь признаться вслухъ другъ другу, он об начали съ инымъ чувствомъ вспоминать простую и бдную жизнь въ квартир покойныхъ Филисовыхъ, начали будто жалть прежнее свое житье и словно томиться въ богатой обстановк бригадира. Однако ни няня, ни двушка ни разу не обмолвились вслухъ объ этомъ тайномъ чувств, которое стало копошиться у обихъ на душ. Он понимали, разумется, другъ друга, чуяли обоюдныя одинакія чувства и помыслы, но заговорить не хотли, какъ бы боясь, что отъ этого признанья приключится для нихъ еще горшее, т. е. станетъ имъ еще тяжеле.

‘Можетъ, это мн такъ сдается по глупости, а она — ничего, довольна’!— думала каждая изъ нихъ, или врне обманывала самое себя.

Однако, помимо постоянной ‘строгости’ въ дом бригадира, какой-то якобы дворянской сдержанности даже въ весельи, даже въ смх, помимо вчныхъ поученій сладкорчивой и многорчивой барыни-бабушки — были и еще причины для нихъ обихъ скучать по прежней жизни.

Двушка оказалась вдругъ какъ бы взаперти, какъ бы птицей въ золотой клтк. Зима проходила, а ее никуда не пускали, подругъ и пріятельницъ своихъ она еще не видала ни разу у себя и къ нимъ не могла отправиться въ гости.

Бригадиръ и Толбухина не отказывали прямо, а говорили: ‘хорошо’ и ‘ладно’, или ‘обожди’ или ‘увидимъ’.

Клена терялась въ догадкахъ, ждала и скучала…

Арин же Матвевн пришлось во многомъ измнить своимъ привычкамъ. Въ дом покойныхъ господъ она была первое лицо, какъ бывшая кормилица дтей и мамка, обожаемая ими. Она распоряжалась во всемъ дом и въ хозяйств больше, чмъ сама барыня. Теперь же она была не только не первою, но послднею спицей въ колесниц.

Арина Матвевна тоже не понимала, почему баринъ Никита Артемьевичъ никуда не выпускаетъ ея дитятко.

‘А вдь въ Москв-то опять веселье!’ думала няня.

Посл пережитыхъ страшныхъ дней, первопрестольная матушка-Москва дйствительно хотя не сразу, а потихоньку, но все-таки возвратилась къ своей всегдашней мирно-веселой жизни.

Начало зимы и ноябрьскіе морозы, обычные въ это время, явились теперь какъ благодать, встрчались какъ милость Божья всми жителями.

Эти морозы совершенно прекратили въ город моровое повтріе, изгнали страшную гостью, воевавшую втеченіе всего 1771 года, но особенно свирпствовавшую за шесть мсяцевъ лта и осени, какъ истинная кара Господня, какъ Египетская казнь надъ гршными людьми.

Москва, обезумвшая лтомъ и осенью отъ страха черной смерти, наполовину вымершая или разбжавшаяся, теперь снова приняла прежній видъ.

Только нкоторыя улицы и переулки, прегражденные рогатками, а въ нихъ ряды домовъ, у которыхъ окна и двери были заколочены наглухо досками — напоминали еще о недавней гость, которая тутъ попировала, убравъ на тотъ свтъ всхъ обывателей до единаго.

Много, часто и всячески поминали теперь Москвичи пережитые ужасы и радовались за себя, что уцлли. Страшнымъ разсказамъ и конечно привиранью не было конца. Рдкая семья могла похвалиться и воздать хвалу Богу, что она вся на лицо. Наоборотъ, нкоторые старые и молодые очутились бобылями, тогда какъ еще недавно, съ полгода назадъ, были членами большихъ семей, нын лежащихъ по разнымъ чумнымъ погостамъ вокругъ города.

Но жизнь идетъ своимъ чередомъ, время все уноситъ, старая быль новымъ быльемъ заростаетъ, хорошее ли, худое ли, въ памяти людской тоже не долговчно…

Горе тоже умираетъ въ сердц — изживается…

Въ ноябр мсяц первопрестольная столица уже шумла и гудла по старому… Разбжавшійся людъ вернулся, дворяне, разъхавшіеся по своимъ дальнимъ вотчинамъ, снова наполняли свои родовые дворы и палаты, и снова, растворивъ настежь ворота, зазывали гостей на пиры.

Въ иномъ дом еще шумне стало, веселились наслдники,у которыхъ ‘сударыня чума чумовна’ унесла черезчуръ скаредныхъ или строгихъ родителей… Вдь нтъ на свт худа безъ добра. Иной москвичъ теперь тайно на душ похвалилъ, ‘сударыню черную гостью’, что она на побывк своей въ стнахъ Блокаменной прихватила и унесла иного постылаго или стснительнаго человка, жену, мужа, свекра, тещу…

Придя въ домъ дда, Клена тоже радовалась сначала и ждала съ нетерпніемъ спасительныхъ морозовъ.

‘Пройдетъ чума, утихнетъ все, явится въ Москву Козляниновъ и сдлаетъ свое предложеніе ддушк’, такъ думала, часто Клена, думала и Арина.

Однако вотъ уже прошелъ и ноябрь мсяцъ, а объ Козлянинов не было ни слуху, ни духу. Клена горевала и боялась. Не мало народу и въ сосднихъ городахъ съ Москвой: перемерло также, какъ и въ столиц.

Въ конц ноября мсяца, однажды утромъ, Арина Матвевна,выходившая со двора, вернулась бгомъ въ мезонинъ, гд были ихъ отдльныя горницы, и заявила своему дитятк, запыхавшись, раскраснвшись отъ волненія… Николай Ивановичъ въ Москв! очень похудлъ и измнился. Но по прежнему любитъ Клену и явился въ Москву женихомъ. На-дняхъ благоприлично познакомится онъ съ бригадиромъ и, по обычаю, свата зашлетъ.

Страстно захотлось Клен повидаться со своимъ возлюбленнымъ, котораго она такъ давно не видала, но никакія ухищренія ни ея, ни Арины не привели ни къ чему. Клена уже не была свободна, какъ прежде. Она уже не могла выхать или выйти изъ дому одна съ няней. Ее выпускали только по дворянскому въ карет, да и при этомъ съ ней всегда отправлялась Толбухина или самъ бригадиръ.

Свидться, слдовательно, гд-либо — было невозможно.

Единственное, что могла устроить Арина, было не великою радостью. Въ назначенный часъ, всякій день Козляниновъ проходилъ или прозжалъ мимо воротъ дома бригадира, а Елена становилась у окна, чтобы мелькомъ увидть его. Она могла видть буквально одну секунду, какъ мелькнетъ кто-то въ мундир въ воротахъ. Такъ какъ домъ Филисова стоялъ въ глубин большого двора, то до воротъ, мимо которыхъ могъ пройти или прохать Козляниновъ, было по крайней мр, саженей 20. Подойти ближе къ окнамъ, значило войти во дворъ,— а это было конечно невозможно.

Но если по пословиц ‘голь на выдумки хитра’, то любовь на выдумки еще хитре. При помощи Арины Матвевны, возлюбленнымъ удалось наконецъ повидаться. Но это свиданіе было при такой ужасной и опасной обстановк, отъ которой морозъ по спин пробиралъ Клену и волосъ дыбомъ становился на голов няни.

Однажды, въ темнот сумерекъ, он об прошли тайкомъ по огромнымъ сугробамъ въ садъ бригадирами по колна въ снгу, съ замираніемъ сердца, пугливо озираясь, какъ преступницы, черезъ силу добрались въ дальній край сада. А здсь черезъ заборъ появился Козляниновъ.

Многочисленная дворня бригадира, вымуштрованная Толбухиною, доносила ей о малйшемъ случа, обо всякой мелочи въ дом. Поэтому было конечно опасно и даже безумно ршиться на подобнаго рода свиданіе.

Но этой одной встрчи для молодыхъ людей оказалось достаточно. Они условились во всемъ, и черезъ нсколько дней Козляниновъ долженъ былъ обыкновеннымъ приличнымъ образомъ объясниться съ бригадиромъ относительно своихъ намреній.

Но тутъ-то и началось нчто ужасное для Клены…

На заявленіе черезъ знакомыхъ прапорщика Козлянинова о желаніи его представиться бригадиру, Никита Артемьевичъ объявилъ, что не видитъ никакой нужды имъ знакомиться, такъ какъ между молодымъ офицеромъ и имъ — старикомъ нтъ ничего общаго. А что есть, т.-е. внучка невста — это бригадиру какъ бы и на умъ не приходило.

Разумется, ршиться итти къ бригадиру, чтобы объяснять, что этотъ Козляниновъ почти нареченный женихъ — ни у внучки, ни у няни не хватило храбрости.

Арина Матвевна, выходившая со двора, хотя съ позволенія Толбухиной, но довольно часто, каждый разъ отправлялась на совщанія къ Николаю Ивановичу. Но время шло и не приносило ничего новаго.

Посл отвта бригадира, что нтъ никакой нужды знакомиться — Козляниновъ не зналъ, что и длать. Засылать отъ себя свата къ бригадиру, въ качеств еще незнакомаго ему человка — было не въ обыча, да и не привело бы ни къ чему.

Бригадиръ прогналъ бы свата и разсердился бы еще боле.

И вотъ теперь Клена, а равно и ея няня, начинали уже прямо раскаиваться въ томъ, что явились добровольно въ эту кабалу, въ эту крпостную зависимость къ дду.

— Ну, да авось еще, Богъ милостивъ! все повторяла мамушка своей питомиц, но сама думала про себя: ‘Нтъ, немилостивъ къ намъ Господь. Почитала я обузой родителей Кленушки и гршила… Вотъ нту ихъ — а стало намъ еще хуже и мудрене…’

IX.

Въ эти же самые дни, когда Козляниновъ и Клена отчаивались въ своемъ дл, Никита Артемьевичъ тайно принималъ свои мры, о которыхъ не знала даже и Толбухина.

Однажды утромъ, когда бригадиръ сидлъ у себя въ кабинет предъ столомъ и разглядывалъ три книги большого формата въ красивомъ переплет, за его спиной у дверей стоялъ почтительно вошедшій высокій человкъ. Бригадиръ весь погрузился во французское иллюстрированное изданіе Телемака, такъ какъ чуть-чуть ‘мараковалъ’ по-французски, научившись за послднее время отъ своей родственницы и друга. Толбухина владла этимъ языкомъ въ совершенств, но бригадиръ читать свободно не могъ и только понималъ разговорный языкъ.

Бригадиръ конечно и не читалъ книгу, а переглядывалъ гравюры и разбиралъ ихъ подписи. Часто случалось однако, что и тутъ попадались ему незнакомыя слова и онъ только по догадк или сюжету могъ знать, что изображаетъ рисунокъ. Эти иллюстраціи бригадиръ только что получилъ изъ Петербурга для подарка своей ‘сестриц’.

Наступилъ день ея рожденья, который справлялся всегда шумно и парадно, такъ что въ дом бывалъ ‘пиръ на весь міръ’, съ угощеньемъ не только всей дворни, но и всякаго, кто шелъ въ ворота… прохожихъ, нищихъ, странниковъ, даже мщанъ сосднихъ. Этотъ обычай, стоившій конечно дорого и отъ котораго приходилось накладно, начиналъ уже исчезать въ Блокаменной. Кормили и поили теперь только нищихъ и странниковъ, а простыхъ прохожихъ и незнакомыхъ хозяину сосдей изъ мщанъ уже не считали нужнымъ угощать.

Бригадиръ, какъ человкъ очень богатый, соблюдалъ этотъ обычай, лестный для самолюбія дворянина. У него угощенье бывало — на славу. ‘Встрчному и поперечному. Приходи, шь медвдь, коза и барабанщикъ!’

Теперь Филисовъ уже готовился всячески къ празднованію дня рожденія Марьи Евграфовны. Великолпная брилліантовая звзда, которая въ вид шпильки должна была украсить голову и прическу Толбухиной — была уже заказана датчанину-ювелиру, жившему на Неглинной рчк, а иллюстраціи уже прибыли изъ Петербурга. Вмст съ тмъ въ дом, въ кладовыхъ, въ погребахъ и на кухн — замчалось еще большее движеніе. Пекли, жарили, солили, варили всякую-всячину и для гостей барина, и для народа, что будетъ угощаться на двор.

Бригадиръ, занятый картинами, не замтилъ, когда дверь его кабинета отворилась, а на порог появился человкъ большого роста и атлетическаго сложенія. Вошедшій сталъ у притолки и не двигался, а равно не произносилъ ни слова, ожидая, когда бригадиръ самъ обернется и увидитъ его. Простой кафтанъ синяго сукна, черные шаровары въ высокихъ смазныхъ сапогахъ и усы съ бородкой свидтельствовали, что пришедшій былъ или изъ мщанъ, или изъ крпостныхъ людей. По лицу, умному и смлому, по манер держаться, а главное, по проницательно бойкому взгляду большихъ срыхъ глазъ, незнакомецъ смахивалъ скоре на ‘вольнаго’ человка, а не на крпостного холопа.

Пока баринъ сидлъ, уткнувшись въ рисунокъ, изображавшій морскую бурю и корабль, заливаемый волнами — богатырь, стоявшій на порог, оглядлъ всю горницу и бригадира съ книгами, и по губамъ его скользнула улыбка, хитрая, самодовольная и отчасти презрительная…

Бригадиръ, переглядвъ наконецъ вс картины, будто почуялъ присутствіе посторонняго въ комнат, обернулся и увидлъ стоящаго у дверей богатыря.

— А-а! воскликнулъ онъ съ довольствомъ въ голос.— Герасимъ! А я и не примтилъ…

— Здравствуй, Никита Артемьевичъ! отозвался тотъ, кланяясь въ поясъ.

— Ну что, Герасимъ? Справилъ все?..

— Какъ указывать изволилъ. Все.

— До-чиста всю подноготную принесъ? весело спросилъ бригадиръ.

— Какъ есть до-чиста! усмхнулся самодовольно Герасимъ и головой тряхнулъ.

— Ну, разсказывай… Да подойди ближе…

Бригадиръ повернулся въ кресл лицомъ къ стоявшему теперь передъ нимъ богатырю и съ видимымъ любопытствомъ глядлъ на него.

— Когда изъ Звенигорода вышелъ?

— Вчерась посл вечерни…

— Двадцать часовъ шелъ? Ну ужъ скороходъ! Этакъ и я пройду.

— Гд же двадцать, Никита Артемьевичъ. Меня ночь и мятель восемь часовъ держали на дорог, да и пришелъ я не сейчасъ. Я ужъ пообдалъ, да пріодлся — къ твоей милости почище явиться.

— Ну и ладно. Это я вдь къ слову. Тутъ спха не было. Могъ и двое сутки итти. Что городъ хорошій — Звенигородъ?

— Хорошій. Древній городъ! Храмовъ довольно. Обывателей немного, но съ виду городъ, что теб губернія! развязно, но важно произнесъ Герасимъ.

— Губернія? Скажи на милость! усмхнулся бригадиръ.— Какія слова подбираетъ, самыя ученыя. Ну разсказывай.

— Да что жъ, Никита Артемьевичъ, почитай новаго и мало. Важно только, что все это, что вы изволили полагать — подтвердилось. Помщики они, но не важные. Барыня — вдова отъ трехъ мужьевъ.

— Отъ трехъ мужьевъ?

— Дтей же одинъ этотъ, стало быть.

— Офицеръ. Прапоръ?

— Такъ точно, пшей команды прапоръ и за моровое повтріе служилъ при рогаткахъ у графа Брюссова, но награды ни самомалйшей не получилъ. За то самъ, сказываютъ, чуть не померъ. Кто говоритъ отъ моровой боллъ онъ, а кто — не отъ чумы, а такъ… Теперь живутъ они всегда со вдовой, а въ чуму жили врозь… Онъ при рогаткахъ въ Тверской губерніи находился, а она, барыня, здила все…

— Какъ здила? Куда?

— Отъ чумы то-ись здила.

— А да! Понимаю… Какъ шалая отъ чумы бгала! По крайней мр убгла, аль нтъ?

— Какъ убгла? не понялъ Герасимъ.

— Не болла?

— Нтъ, не болла… Да она все равно и такъ должна бы давно помереть. Барынька старющая, скрюченная, сморчокъ личикомъ. Въ чемъ только душа держится! Живутъ они въ своемъ доподлинно дом и на хорошей улиц.

— А домъ?

— Что домъ!.. На дрова годится. Его строилъ, сказываютъ, ддушка барыньки, когда ея и на свт не было. Она въ немъ родилась, въ этомъ дом. Сколько жъ ему-то годовъ, когда ей все семьдесятъ, а то можетъ и восемьдесятъ.

— А имніе… Вотчина?

— Въ дом имнія десятка два столовъ, шкаповъ, да стульевъ. А вотчина ихняя — такъ поселочекъ махонькой.

— Врешь.

— Ей-Богу… Душъ ста нтъ…

— Сто душъ все-таки…

— Нту, говорю ихъ. А душъ шестьдесятъ, либо семь десятковъ есть. И оброкъ ихъ самый гривенный, потому земли мало, да и та негодная.

Герасимъ замолчалъ, а бригадиръ сидлъ задумавшись. Наступила пауза. Наконецъ Филисовъ очнулся и вымолвилъ:

— Ну, а какъ насчетъ чувствъ прапора и насчетъ, т. е. нашей барышни? Было у нихъ, правда, все покончено? Былъ сговоръ?..

— Люди ихъ всего этого доподлинно не знаютъ, отвчалъ, Герасимъ,— а что былъ, говорятъ, слухъ у нихъ, что молодой баринъ женихъ нкоей московской барышни, только будто бы богатющей барышни… Такъ что непоймешь о комъ такой былъ слухъ. Объ Клеопатр Артемьевн или о другой какой. Но полагательно, что объ ней, о нашей барышн.

— Встимо объ ней. На мое иждивеніе глаза закидывали! Да что жъ? Оно и правильно. Она наслдница и есть и была тогда. Ну… А теперь какъ же? Теперь-то что?

Герасимъ усмхнулся многозначительно.

— И теперь, стало быть, то же… Вс люди ждутъ молодую барышню къ себ. Сказываютъ, отъ чумы отсрочка вышла. А теперь скоро, молъ, обвнчается молодой баринъ и привезетъ хозяюшку въ Звенигородъ.

— Врешь ты, Герасимъ, иль и въ правду такъ?

— Какъ я смю, Никита Артемьевичъ. Сказываю, что узналъ. Да и одни не холопы такъ-то говорятъ, а и въ лавочк около дома тоже мн объясняли. Молодой-то баринъ живетъ здсь, а не тамъ въ Звенигород.

— А служба-то?

— Этого ужъ я знать не могу. А что онъ давно, какъ въ Москв… и будто…

Герасимъ заикнулся, не ршаясь говорить.

— Ну?

— Будто, сказываютъ, ладитъ.

— Что ладитъ?

— Свое дло. Свадьбу…

Герасимъ вымолвилъ это слово, глядя съ любопытствомъ въ лицо барина, чтобы прочесть, какое впечатлніе произведетъ оно. Лицо бригадира сразу омрачилось и стало тревожно…

— Ну поди себ… Спасибо… Все хорошо, толковито… Да я зналъ, что ты справишь, недаромъ грамотй и скороходъ. Спасибо! Ступай.

Богатырь поклонился слегка и вышелъ изъ горницы, а бригадиръ тихо вздохнулъ.

— Плохо… Возня будетъ… Что жъ, повозимся! проворчалъ онъ себ подъ носъ.

Около полудня, за часъ до обда, т. е. въ положенное время для бесдъ о длахъ, бригадиръ явился въ горницу къ Толбухиной, которая сидла за пяльцами.

Опустившись медленно въ покойное кресло, Филисовъ вымолвилъ какъ бы докладъ начальству:

— Сестрица. Дло у меня…

— Ну-съ! отозвалась Марья Евграфовна, какъ отзывается не грозный, но все-таки строгій начальникъ.

Она откинулась отъ пялецъ, надъ которыми сидла нагнувшись, и, заткнувъ иглу въ канву, прикрыла работу кускомъ полотна. При этомъ она взглянула на свои стнные часы: не виновенъ ли бригадиръ въ несвоевременномъ появленіи для бесды о длахъ. Оказалось, что бригадиръ виновенъ на десять минутъ.

— Еще нтъ двнадцати часовъ, Никита Артемьевичъ. Могли бы вы меня отъ работы не отнимать…

— Ну, посл доработаешь! нетерпливо отозвался Филисовъ.

И сестрица удивленно поглядла на бунтующаго подчиненнаго. Бригадиръ говорилъ Марь Евграфовн ‘ты’ только въ минуты особой нжности, но вмст съ тмъ и въ минуты досады и гнва.

— И такъ можно… Да путаница выходитъ. Что жь такое у васъ? Важное?

— То-то важное… И смхотворное, и важное. Помните ли вы, матушка-сестрица, какъ офицерикъ Козлятиновъ знакомиться хотлъ съ нами?

— Ну-съ!

— Эта вишь козлятина въ женихи лзетъ къ Клен. У него штаны да рубаха всего имущества — онъ вотъ и подъзжаетъ къ внучк бригадира Филисова.

— Фамилія его Козляниновъ, а не Козлятиновъ, и я слышала — у него есть вотчина и домъ въ Звенигород, отозвалась важно Толбухина, какъ бы говоря: ‘Видишь, не удивилъ, я больше твоего знаю’.

— Да, имньишко въ шестьдесятъ душъ и домишко въ семь комнатъ съ огородомъ. Коли для васъ это большущимъ иждивеньемъ и несмтнымъ богатствомъ кажетъ — тогда, пожалуй, зовите его новымъ словомъ: миллинеромъ.

— Милліонеромъ, желаете вы сказать, батюшка-братецъ, поправила собесдника Толбухина.

— Такъ вотъ-съ этотъ Козлятиновъ, продолжалъ упрямо бригадиръ, какъ бы не слушая,— намъ можетъ надлать хлопотъ. Онъ давно, съ прошлой весны еще, влпился въ Клену, а она тоже отъ него безъ памяти. Будь живы сынъ съ невсткой — они были бы уже обвнчаны.

— Почему же вы это думаете?

— Не думаю, а знаю.

— Отъ кого же?

— Отъ солдата прохожаго… если ужь вамъ, сестрица, нужны нарочитыя улики и посылки судейскія. Ну, вотъ я, сославшись на сего солдата, и говорю вамъ, что Козлятиновъ долженъ былъ уже внчаться съ Кленой, когда открылась моровая въ город и поставила все вверхъ ногами, а въ томъ числ и ихъ сборы къ внцу. Понимаете вы, матушка-сестрица, что изъ этого слдуетъ? Чего теперь ждать намъ?

— Нтъ. Простите. Не знаю. Темно говорите.

Филисовъ, нсколько оживившись, передалъ Толбухиной свои предположенія, что если молодые люди влюблены другъ въ друга и еще недавно,по согласію родителей съ обихъ сторонъ, должны были внчаться, то теперь они сочтутъ себя въ прав дйствовать ршительне. А эта ‘любовишка’ ихъ конечно причинитъ не мало хлопотъ.

— Не знаю. Не понимаю, отозвалась Толбухина спокойно.— Что жъ они? Самокруткой что ли обвнчаются? Безъ вашего согласія?

— А почему бы и нтъ?

Толбухина дернула плечами и промолчала.

— Уйдетъ она съ нянькой, какъ пришла сюда. Тмъ же порядкомъ. Убжитъ къ его матери, да въ Звенигород и повнчается! горяче воскликнулъ бригадиръ.

— А вы ее лишите наслдства! умышленно спокойнымъ голосомъ какъ бы добавила Толбухина.

Бригадиръ разсмялся насмшливо, но не сердито:

— Что жъ я отъ этого выиграю, что мое имніе родовое мимо рукъ родной внучки пойдетъ? На богадлокъ, на Божедомку, въ монастыри дармодамъ!.. Хороша прибыль!

Бригадиръ замолчалъ, ожидая, что скажетъ ‘сестрица’, но Толбухина сидла и молча глядла на стну, гд вислъ портретъ ея отца въ дворянскомъ мундир.

— Ну-съ, что же-съ? вымолвилъ наконецъ Филисовъ.

— Дайте подумать… сказала Марья Евграфовна, смягчившись.— Можетъ что и надумаю. А прежде надо бы вамъ съ ней самой поговорить. Можетъ быть, она теперь, будучи въ вашемъ дом, не пожелаетъ этого жениха, пожелаетъ кого-нибудь почище да и чиномъ повыше простого прапора.

— Что вы двицей-то не были что ли, что такъ неосновательно разсуждаете. Двицамъ что прапоръ, что фельдмаршалъ — все едино. Лишь бы глазки у него масляные были, да хватомъ былъ. А вы вотъ что, сестрица, поговорите съ Кленой. Узнайте, какъ она чувствуетъ.

— Извольте. Сегодня же все узнаю отъ нея и если есть что и впрямь, то разговорю.

— Ну, вотъ. Вы на это вдь мастерица! вкрадчиво и льстиво произнесъ бригадиръ.

Никита Артемьевичъ врилъ въ мастерство Марьи Евграфовны на вс руки. Кому же лучше съумть ‘разговорить’ кого-либо, какъ не ей, владющей рчью въ совершенств,яко бы подъ-стать какому проповднику изъ духовенства. Никита Артемьевичъ, говоря о хлопотахъ, какія можетъ причинить ему ‘любовишка’ внучки, не проронилъ однако ни слова о главной причин, почему подобное замужество Клены могло ему быть непріятно. Но бригадиръ зналъ, что сестрица догадывается. И дйствительно, она не только догадывалась,а знала наврное, въ чемъ дло.

А дло было вмст и простое, и мудреное. Это была затя бригадира, и затя, по мннію Толбухиной, такая, у которой ‘нтъ ни головы, ни хвоста’.

Съ точки зрнія самого Филисова, предпріятіе это являлось самымъ обыкновеннымъ житейскимъ разсчетомъ. Онъ хотлъ выдать внучку по своему выбору, за близкаго человка, имъ уже намченнаго. Съ точки зрнія сестрицы Толбухиной, затя эта могла представляться дломъ мудренымъ и даже пагубнымъ, ибо женихъ, бригадиромъ избранный, былъ человкъ лтъ на сорокъ старше Клены.

Это былъ давнишній пріятель и однокашникъ Филисова по Шляхетскому корпусу, гд они еще школьниками длили и пироги, и перья, и радости, и печали, и даже розги… Иначе говоря, они изъ дружбы обоюдно брали на себя вину другого, когда за недлю у кого-либо изъ нихъ приключалось дв шалости или дв вины и предстояло въ субботу, ‘экзекуціонный’ день, получить двойную порцію розогъ.

Посл выпуска друзья были сослуживцами въ одномъ и томъ же полку карабинеровъ, а затмъ, когда Филисовъ получилъ, не прося, отставку по прошенію или ‘абшидъ’ и вышелъ въ ‘чистую’ съ чиномъ бригадира, его другъ перешелъ въ ‘рябчики’, т. е. въ гражданскіе чины. Теперь онъ былъ статскимъ совтникомъ и засдателемъ въ Верхнемъ Земскомъ Суд.

Другъ этотъ, Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, былъ старый холостякъ, когда-то богатый, но теперь разорившійся, сильно нуждавшійся и часто бравшій денегъ у друга Филисова.

Происхожденіе Братолюбцева было темное въ томъ смысл что фамилія его была сочиненная и отецъ его до 30-ти лтъ — какъ помнилъ хорошо самъ онъ — носилъ совершенно иную фамилію, даже не русскую, а нмецкую.

Бригадиръ ни слова ни разу не сказалъ Марь Евграфовн о своей зат обвнчать обожаемаго имъ, Богъ всть за что, друга пріятеля съ появившеюся въ дом внучкой, но Толбухина слишкомъ хорошо знала братца, чтобы не догадаться тотчасъ, о чемъ началъ мечтать онъ.,

Никита Артемьевичъ обладалъ одною весьма рдкой чертой характера. Онъ былъ способенъ на безпримрное постоянство и безусловную слпую преданность тмъ, кого онъ разъ полюбилъ. Его 20-ти-лтняя привязанность къ Толбухиной и 50-ти-лтняя почти за всю жизнь привязанность къ другу-однокашнику Братолюбцеву, могли подвигнуть его на всякую жертву, на всякій подвигъ до самозабвенія. Захоти Толбухина, все его состояніе давно бы принадлежало ей по дарственной. Много разъ предлагалъ бригадиръ сестриц передать ей все при жизни и жить на ея иждивеніи. Ему была до сердцу мысль, что онъ будетъ у сестрицы на хлбахъ, а не она у него.

Будь на мст Толбухиной женщина безчестная, бригадиръ былъ бы вроятно давно нищимъ, на улиц. Точно также не разъ собирался Никита Артемьевичъ подарить половину своего состоянія разорившемуся другу. Но опять-таки на свое счастье попалъ на честнаго человка, который на такое предложеніе однокашника и сослуживца отвчалъ смхомъ и шутками.

— Называться бы теб не Никитою, а Кузьмой или Даміаномъ. И впрямь безсребренникъ! отвчалъ другъ.— Какъ это тебя при этой доброт никто еще не объегорилъ. Марья Евграфовна не дала! Спасибо ей, умниц. А то бы давно пошелъ ты по міру.

Теперь у незлобиваго, причудливаго мечтателя Филисова, съ появленіемъ внучки въ дом, явилась новая сильная привязанность. Онъ начиналъ шибко любить ее, но на свой ладъ, и мечталъ устроить ея судьбу тоже на свой, а не на ея ладъ. Соединить судьбу обожаемаго друга съ судьбой любимой внучки, назвать товарища своихъ дтскихъ игръ своимъ внукомъ и видть внучку женою этого однокашника стало вдругъ для бригадира его сладчайшею мечтою. Все состояніе родовое и благопріобртенное имъ пошло бы въ прямой родъ, въ линію и въ то же время… Да, въ то же время досталось бы и другу-пріятелю. И не въ вид подарка и подачки на бдность, а по обычаю и закону.

XI.

Неудача молодого офицера, невозможность не только свататься, но даже и познакомиться съ бригадиромъ, привела конечно къ тому, что его мать, Анна Ивановна Козлянинова, явилась снова въ Москву.

Эта была женщина уже лтъ 60-ти, а на видъ еще старше, слабая и болзненная старушка, вчно скрипвшая, какъ говорятъ про хворающихъ людей. Ея знакомые дивились, да и сама она добродушно удивлялась, что все живетъ и не помираетъ. Вокругъ ея умираютъ здоровые да молодые, а она все на ладанъ дышетъ — и все жива! За послднее страшное время моровая язва унесла вокругъ старушки тысячи людей, богатырей, молодыхъ, здоровыхъ юношей и дтей, а ее не тронула, только напугала до полусмерти и заставила еще боле посдть и похирть.

Единственный ея сынъ былъ и единственнымъ ея ребенкомъ, но уже отъ третьяго брака. Старушка пережила трехъ мужей. Вс трое жаловались, что у нихъ хилая жена, а вс трое ушли на тотъ свтъ прежде нея.

Старушка добродушно шутила, что не мудрено ей спутаться, какъ себя назвать по фамиліи. Четырьмя разными фамиліями называлась она за всю свою жизнь — одною двическою, да тремя мужними.

Первые два брака ея были бездтны и только отъ третьяго уже, когда было ей 40 лтъ, нежданно-негаданно родился обожаемый ею Коля.

Трудно было представить себ, насколько старушка боготворила своего юнаго, красиваго и добраго Колю. Въ особенности услаждалась она мыслью, что его вс любятъ… Стало быть, хорошій малый.

Дйствительно, Николай Козляниновъ былъ любимцемъ и товарищей, и начальства, и сосднихъ дворянъ Звенигородскаго узда. Не мало барышенъ по сосдству съ удовольствіемъ пошли бы за него замужъ. Все у него было: и дворянство, и состояніе, и офицерскій мундиръ, и статная фигура, и доброе сердце, и ласковая улыбка, и большіе, будто бархатные, голубые глаза.

Онъ былъ отъ природы чрезвычайно застнчивъ, особенно почтителенъ со всми и, вообще, какъ-то особенно мягокъ въ обращеніи. Былъ у него одинъ большой недостатокъ, но его никто какъ бы не замчалъ. Ни его родная мать, ни друзья, ни знакомые, никто не хотлъ его замчать, или вроятне не могъ замтить.

Николай Козляниновъ былъ отъ природы недалекъ умомъ, даже, какъ говорятъ, простоватый малый. Отъ этого природнаго малоумія и проистекалъ быть можетъ его чрезвычайно мирный и тихій нравъ.

— Звздъ съ неба не хватаетъ, говорили про него нкоторые,— за то сердце золотое, да и собой красавецъ.

Только разъ, въ самый разгаръ чумы, начальникъ всего кордона и всхъ рогатокъ, расположенныхъ на сверъ отъ столицы, чтобы не пропустить чуму въ Петербургъ,— полковникъ, графъ Брюссъ, посудилъ Козлянинова прямо и откровенно.

— Вотъ дуракъ-то отчаянный… повторялъ Брюссъ, сносясь по дламъ службы съ молодымъ офицеромъ.— Что ни укажешь — все перевретъ… Отптый дуракъ!..

Эта оцнка начальника, человка добраго и справедливаго, нсколько озадачила молодого офицера, когда онъ о ней узналъ. И Козляниновъ добродушно сталъ самъ себя спрашивать:

— А ну, какъ я и впрямь отптый дуракъ?.. Отчего же прежде, ни матушка, ни друзья-пріятели это не замчали?

Теперь, когда страшное моровое повтріе прекратилось, все стихло, только говоръ народный да разсказы бабъ остались отъ страшныхъ дней — вс дятели временъ чумы получили повышеніе и награды, начиная отъ сенатора генерала Еропкина и кончая послднимъ сержантомъ. Лишь Козляниновъ въ числ немногихъ не получилъ никакой награды. Это его сначала нсколько опечалило. Старушка-мать ршила, что это все произошло отъ зависти и недоброжелательства враговъ.

А между тмъ одинъ изъ видныхъ дятелей чумныхъ дней, тотъ же графъ Брюссъ, часто теперь вспоминалъ въ Петербург:

— Былъ у меня, въ чуму на Москв, подъ командой одинъ прапоръ, изъ себя видный и малый сердечный. Гд его съ командой ни поставишь кордономъ — такъ смотришь, черезъ недлю матушка-чума уже и перелзла дальше. И опять раздвигай кордонъ шире и захватывай мсто, куда она перелзла. Четыре раза перемнялъ я его и гонялъ съ одного мста наидругое. Разъ поставилъ кордономъ вдоль берега широкой Оки, авось, думаю, здсь мой отптый дуракъ вмст съ ркой чуму уберегутъ и не пропустятъ… Анъ нтъ! Не прошло двухъ недль, какъ разъ насупротивъ его стоянія, за ркой, въ деревушк объявилась гостья и пошла народъ морить. И тутъ не уберегъ! Далъ сударын-чум черезъ рчку перескочить или переплыть.

Вотъ этотъ-то самый, по мннію графа Брюсса, отптый дуракъ, если не былъ годенъ для государственной службы, то во всякомъ случа могъ быть годнымъ семьяниномъ и гражданиномъ.

Теперь, въ Москв, Козляниновъ испугался, узнавъ, что его возлюбленная въ дом бригадира-дда.

Смутное предчувствіе сказало ему, что онъ боле не женихъ. И дйствительно, посл перваго же свиданія съ няней Ариной Матвевной, Козляниновъ увидлъ, что ему приходится бросить мысль о женитьб.

Окончательно не зная, что длать и съ какого конца взяться, чтобы умилостивить гордаго бригадира, молодой человкъ ршилъ вызвать въ Москву свою старуху-мать. Ей, какъ, женщин, да еще старух, было легче дйствовать въ такомъ щекотливомъ дл, какъ сватовство.

Анна Ивановна, старвшая не по днямъ, а по часамъ, была посл всхъ треволненій, путешествій и ‘бганій’ отъ чумы еще дряхле на видъ. Хотя и черезъ силу, но она тотчасъ двинулась въ Москву и, ночевавъ два раза на разстояніи семидесяти верстъ, прибыла къ сыну на помощь.

Старушка сначала не могла въ толкъ взять, отчего ‘таковое помшательство’ приключилось, отчего бригадиръ Филисовъ упорствуетъ не только согласіемъ на бракъ внучки, но даже горделиво отозвался, что и знакомиться не желаетъ.

— Да ничего ты худого въ Москв не учинилъ? спросила она наконецъ сына съ тревогой.

Молодой человкъ даже сразу и не понялъ вопроса старухи.

— Не вышло ли у тебя или не приключилось ли какое срамное обстоятельство, которое дошло до ушей бригадира и сдлало его нашимъ супротивникомъ?

— Что вы, матушка, Господь съ вами…

— Ну, не оклеветали ли тебя, не очернили ли въ его мысляхъ къ теб? Въ столиц люди злы…

— Кому же было клеветать? Нтъ, не думаю. А просто не хочетъ онъ выдавать за меня Клену.

— Отчего? Чмъ ты ей не женихъ? Лучше тебя и сыскать нельзя. Днемъ съ огнемъ не найдешь!

— Желаетъ онъ видно сосватать Клену за какого-либо именитаго человка, сановнаго и богатаго, за полковника что ли… Я почемъ знаю… А не хочетъ онъ меня — и все тутъ.

— Удивительно, развела руками Козлянинова.— Попробую, да попытаю я сама — можетъ, вся притча и разъяснится.

XII.

Козляниновы прежде всего наняли небольшое, но приличное помщеніе на Моховой улиц. Ни старуха, ни офицеръ понятія не имли о томъ, что первый этотъ шагъ — былъ уже промахъ. На Моховой не жило ни единаго дворянина, ибо по близости протекала мутная и вонючая Неглинка и близъ ихъ квартиры торчали дв мукомольныя мельницы. Козляниновы не чуяли, что бригадиръ, когда узнаетъ объ квартал, гд они поселились, назоветъ офицера ‘женихомъ съ болота’.

Въ новую квартиру прибыло изъ деревни полдюжины дворовыхъ людей, которыхъ пришлось тотчасъ ‘обшивать’. У кого изъ нихъ былъ кафтанъ ‘дранъ-раздранъ’, у кого сапоги ‘каши просили’. У другого шапки не было ‘ни самомалйшей’, ибо дома онъ шлыкомъ обходился и гололобый бгалъ. У третьяго совсмъ ничего не было. Синяя рубаха, да тулупъ! А какой же дворовый человкъ — въ овчин ходитъ! Столичные люди осмютъ.

Посл дворни и ‘обшивки’ ея явились многія другія хлопоты и траты. У самой Анны Ивановны городской салопъ оказался двухъ цвтовъ. Правая сторона лиловая, а лвая пола и пол-спины — будто бланжевыя. Матерія не выдержала и полиняла. Вроятно, она готовилась служить врой и правдой лтъ пятнадцать, а пришлось служить и вс сорокъ лтъ. Когда Анна Ивановна была двицей-невстой, салопъ былъ одноцвтный. Она это хорошо помнила. Вдь онъ былъ темнолиловый…

— Удивительно! говорила она теперь, качая головой.

— Полинялъ, матушка, шутка ли сколько ему, объяснялъ сынъ смясь.

— То-то полинялъ. Обманщикъ нын купецъ сталъ! наровитъ всякаго надувомъ взять.

— Не нын матушка… А тогда, когда его покупали или шили… А ныншніе купцы тутъ не при чемъ! шутилъ Козлялиновъ.— Такъ ли, этакъ ли,— а нуженъ вамъ новый салопъ. Въ этакомъ хать къ бригадиру — избави Боже! Здсь Москва!

Старушка волей-неволей и скрпя сердце, занялась нарядами. Помимо новой покрышки на салопъ, пришлось и платье новое шить, которое щеголиха-портниха посовтовала и взялась шить изъ новой, самой всмъ любезной матеріи… Козлянинова называла эту матерію по своему и никакъ не могла запомнить ея настоящее заморское названіе… Старуха ахала и въ себя не могла прійти отъ того новаго положенія, въ какое попала.

— Вотъ до чего дожила! До искушенія людей! Надо не нын — завтра въ гробъ ложиться, а я себ платья изъ ‘гарлатура’ шью… Одинъ грхъ!

Иногда же Козлянинова называла матерію и совсмъ по своему.

— Какъ только мое платье изъ ‘гордолера’ поспетъ, такъ тотчасъ поду свахой къ гордецу Никитскому. Не посметъ онъ намъ отказать…

Наконецъ самая большая трата, на которую приходилось Козляниновымъ ршиться, была покупка кареты. Не только для барыни-помщицы, дворянки и старухи, нужна была въ Москв своя карета-рыдванъ, но даже послдній, почти неимущій чиновникъ ‘рябчикъ’ или прапорщикъ, если только онъ былъ изъ столбовыхъ дворянъ, долженствовалъ имть карету какую бы то ни было.

‘Дворянину пшкомъ ходить по городу не приличествуетъ! Дворянинъ, да пшій!’

Эти слова говорились стариками въ поученіе и какъ благой совтъ молодымъ людямъ, сынамъ и внукамъ, которые уже начинали понемногу ршаться на подобный соблазнъ для жителей.

‘Дворянинъ, да пшій!’ звучало имъ во слдъ съ укоризной.

Большая карета желтая съ голубымъ чехломъ на козлахъ — появилась тоже у Козляниновыхъ.

Жаль было старух денегъ! Но когда рыдванъ, величественно качаясь на своихъ стоячихъ рессорахъ — якобы корабль на волнахъ морскихъ — появился громыхая на двор, то старушка ясною улыбкою встртила экипажъ…

— Никогда намъ твой Никитскій не откажетъ!— произнесла она увренно, обращаясь къ сыну.

‘Разв можно не отдать за молодца двицу замужъ, когда его мать во мн въдетъ на дворъ!’ будто сказалъ старушк этотъ желтый рыдванъ.

Разумется, къ карет понадобился и цугъ лошадей, но он нашлись по счастью въ деревн. Хотя цугъ былъ разномастный, но кони были не въ примръ столичнымъ, сытые и шустрые, тогда какъ въ Москв на десятокъ цуговъ боле половины были изъ коней заморенныхъ. Бдный дворянинъ, содержа и гоняя свой цугъ, исполнялъ строгій обычай, а не франтилъ. Если лошади были тощи отъ худого корма и гоньбы, то иной владлецъ ихъ и самъ бывалъ не всегда накушавшись вплотную, а если и сытъ, то въ гостяхъ.

По мр того что вс хлопоты и заботы, вс обновы и затраты приходили къ концу и приближался роковой день поздки старушки къ бригадиру, Анна Ивановна боле робла и трусила.

— Вдь и мы дворяне столбовые! Царю Ивану Васильевичу твой ддъ правду въ глаза рзалъ!— говорила старуха сыну вдругъ, безъ всякаго вопроса съ его стороны, и тмъ какъ бы выдавала свою тайную робость, свои опасенія и тревогу души.

— Я по двичеству генеральская дочка!— говорила старуха въ другой разъ, забывая, что при ея рожденіи генераловъ на Руси еще не существовало, за исключеніемъ нсколькихъ, да и то больше заморскихъ, изъ любимцевъ Великаго Петра.

Внутренняя тревога и сомнніе въ успх въ теченіе многихъ дней привели къ тому, что когда карета, цугъ коней, кафтаны и ливреи людей, новый лиловый салопъ и платье изъ ‘горлодера’ были готовы, старушка не выдержала и слегла въ постель. Она ничмъ не болла, но встать не могла и лежала, говоря сыну:

— Что Филисовы, что Козляниновы — все едино. Т же дворяне!

Наконецъ, однажды, въ воскресный день, барыня Анна Ивановна, помолясь усердно въ приход за обдней, ршилась хать къ ‘Никитскому’ боярину, какъ называла она Филисова.

Съ той минуты, что Козлянинова въхала во дворъ дома бригадира и о ней побжали доложить, и до той минуты, что старушка, подсаживаемая четырьмя лакеями, снова сла въ свой рыдванъ — время показалось ей и мигомъ, и вкомъ.. Все, что собственно произошло и было говорено и бригадиромъ и ею — все заволокло какимъ-то туманомъ.

Плотный, высокій, суровый лицомъ хозяинъ съ сдыми, топырящимися, какъ усы, бровями, встртилъ гостью поспшно и любезно въ зал, проводилъ въ диванную и усадилъ. Онъ былъ чрезвычайно почтителенъ и привтливъ.

Анна Ивановна объявила, что слышала отъ знакомыхъ и родственниковъ, что бригадиръ продаетъ вотчину въ сорокъ душъ… Ей бы очень желательно было узнать вс подробности, какъ и что?.. Бригадиръ, ухмыляясь, заявилъ, что ничего не продаетъ, но знакомству радъ… Старуха стала говорить о томъ, что иметъ сына-офицера, что молодымъ людямъ надо жениться рано, скоре ‘степенство’ прійдетъ.

— А то бда!— сказала она.— Холостая жизнь погубительная… Такъ ли, государь мой?

— Истинно!— отозвался бригадиръ.

Описавъ подробно свои обстоятельства, знакомыхъ и жизнь въ Звенигород, даже описавъ свое троекратне вдовство, Козлянинова ршилась спросить заикаясь: былъ ли бригадиръ женатъ и иметъ ли дтей…

— Былъ и имлъ!— кратко отозвался Филисовъ.

— Были?— переспросила старушка.— Овдовли…

Бригадиръ молча наклонилъ голову въ знакъ согласія.

— А дти ваши?

— Теперь никого, сударыня, нтъ, кром двицы-внуки — однозвучно произнесъ бригадиръ, будто говоря: ‘теб это нужно, ну такъ — вотъ!’

— Это очень утшительно, пріятно,— сказала старуха.

— Что? Дтей потерять?

— Какъ-то-ись?— не поняла Анна Ивановна придирки хозяина, но тотчасъ прибавила вопросомъ:

— Двица невста?

— Да-съ! на возраст.

— Замужъ пора…

— Нтъ, еще не пора!— отрзалъ бригадиръ.

— Отчего же?..

— Жениховъ нтъ!— опять отрзалъ бригадиръ.

— Въ Москв… да нтъ жениховъ… стараясь хитрить,вымолвила Козлянинова, изображая удивленіе и лицомъ, и голосомъ.

— Въ Москв-то ихъ, сударыня, непочатой уголъ, но для внуки моей ни единаго нтъ.

Бригадиръ произнесъ эти слова такимъ ршительнымъ тономъ, что Анна Ивановна не знала, какъ продолжать бесду. Но вдругъ счастливая мысль пришла ей на умъ.

— Очень бы желала я познакомиться съ вашей двицей!— сказала она.

— Вы уже, сударыня, знакомы съ ней… насколько мн извстно, сказалъ бригадиръ.

Слова эти какъ громомъ поразили старуху… Она совсмъ растерялась… До сихъ поръ все еще шло хорошо, какъ подобаетъ въ щекотливыхъ обстоятельствахъ. Она глаза отводила, бригадиру и бесдовала ‘обинякомъ’. Онъ тоже, какъ водится, не выводилъ ничего ‘на чистоту’. Дло какъ будто шло на, ладъ и какъ по маслу. И вдругъ бухнулъ онъ такое сразу слово, что все зданіе, сооруженное старухой, будто рухнула и разсыпалось…

Анна Ивановна оторопла, съ трудомъ переводила дыханіе и не знала совершенно, что длать и что сказать.

‘На чистоту хватилъ’, повторяла она мысленно. ‘Что жъ теперь?.. ‘

Она собиралась было сейчасъ ‘обинякомъ’ знакомиться съ Кленой, которая придетъ въ диванную, а онъ говоритъ, что он уже знакомы!..

Старушка окончательно потерялась и не знала, какъ поступить и что длать. Бригадиръ досталъ табакерку изъ кармана и, подавая, спасъ гостью однимъ словомъ, сказаннымъ привтливо:

— Нюхать не изволите?

— Бросила… Бросила!— оживилась Козлянинова, находя предметъ для бесды…

Бригадиръ сталъ черезчуръ весело, смясь, доказывать, что нюхательный табакъ великое изобртеніе для рода человческаго, безъ котораго была бы сущая тоска жить на свт.

Съ этой минуты бригадиръ, удивительно разболтавшись и какъ-то чудно усмхаясь, не далъ Анн Ивановн произнести ни единаго слова. Три раза старушка развала ротъ, чтобы снова начать ‘обинякомъ’ бесду объ двиц-внук… Но бригадиръ повствовалъ ей о Москв, объ Иван Великомъ, объ Иван Грозномъ, объ Иван дурачк, о чум, о Турк, о галерномъ флот, о путешествіи господина Телемака, которое совершено было имъ боле чмъ за дв тысячи лтъ.

— И что вы! Господь съ вами! сообразила старуха.— И съ Рождества Христова двухъ тысячъ годовъ не прошло.

— Оный Телемакъ, царскій сынъ, жилъ еще до Рождества Христова.

— И полноте гршить! Нешто это возможно!— ахнула Козлянинова.

Бригадиръ громко разсмялся и опять заболталъ всякую околесную.

И густымъ, непроницаемымъ туманомъ заволокло мысли старушки. Она сидла какъ опьянлая и въ глазахъ ея начало рябить и тоже все путалось, и прыгало, и гудло. И сынъ, и турки, и Иванъ Великій, и Елена, и Телемакъ, и галерный флотъ…

И невдомо какъ, будто чудомъ какимъ, вдругъ очутилась Анна Ивановна въ своемъ рыдван и уже хала домой. А какъ очутилась, она почти и не знала… Встали, помнится, они съ мстъ своихъ, посмотрть цвты заморскіе въ горшкахъ, что стояли на окнахъ залы… А посл осмотра какихъ-то розановъ очутились въ передней. А здсь ея лакеи, какъ только завидли барыню, бросились къ ней, накинули на нее новый салопъ. А бригадиръ все ее привтливо провожалъ, въ передней даже помогалъ одться, даже самъ приказалъ карету поближе къ крыльцу подать.

По мр того, что старушка хала домой, туманъ сгущался въ ея мысляхъ… Вышло что-то такое путаное, безъ начала и конца… Или будто задавилъ ее зврь какой безъ головы и безъ хвоста.

— Ну что? Что, матушка?— встртилъ старуху сынъ на подъзд.

— Да ничего… Създила!..— отозвалась Анна Ивановна, входя въ домъ.

Козляниновъ быстро освободилъ мать отъ салопа, теплой шляпы, платка и всякой всячины, провелъ въ гостиную, усадилъ и уже нетерпливо спросилъ:

— Ну-съ… Ну-съ… Что же?

— Да ничего!

— Какъ ничего!?

— Все слава Богу.

— Видлись съ Кленой?

— Нтъ…

Не скоро, при помощи всякихъ и многихъ разспросовъ, но наконецъ молодой человкъ вполн понялъ, къ чему привела поздка матери къ бригадиру.

XIII.

Общаніе ‘сестрицы’ своему сожителю повліять на внучку и ‘разговорить’ ее, заставило Толбухину готовиться и собираться съ мыслями ради пущей удачи.

Въ день посщенія Козляниновой, Марья Евграфовна и за столомъ, и посл обда, была особенно ласкова со внучкой. Въ сумерки он вмст похали ко всенощной, а вечеромъ Толбухина долго разсуждала съ Кленой объ шить ей новаго платья къ праздникамъ. Это было предисловіемъ или вступленіемъ, которое Толбухина мысленно назвала: ayant-propos. Но о дл, по порученію бригадира, она не проронила со внучкой ни слова.

Толбухина, умственно приготовляясь къ походу на внучку, обдумывала каждое слово предстоящей рчи, или, лучше сказать, своей проповди внучк. Эта нравоучительная и убдительная проповдь должна была подйствовать, по ея мннію, на Клену на столько сильно, чтобы двушка сама отказалась отъ всякой мысли собираться замужъ за своего возлюбленнаго.

Цль Толбухиной заключалась не въ томъ, чтобы подготовить Клену къ противодйствію со стороны дда, а именно въ томъ, чтобы все обошлось и уладилось какъ бы по желанію самой двушки. Впрочемъ, она сочиняла свою рчь, приготовляясь говорить, и больше думала о томъ, какое впечатлніе вншнее произведетъ ея красивая рчь, чмъ о послдствіяхъ ея. Лишь бы красиво вышло, умно, игриво, однимъ словомъ красно, а убдитъ ли она внучку или нтъ, объ этомъ Толбухина какъ будто не заботилась. Ужь очень она любила свое искусство словоизверженія.

На другой день, конечно, около полудня, въ горницахъ Клены, которыя помщались наверху въ мезонин и окнами выходили въ занесенный сугробами садъ, появилась Марья Евграфовна. Видъ у нея былъ особенно торжественный, лицо улыбалось привтливо, но глаза смотрли многозначительно и загадочно. Даже костюмъ на ней былъ не простой, будничный, а поверхъ платья изъ драдедама была накинута цнная блая турецкая шаль, которую она когда-то получила еще въ приданое, при выход замужъ за своего нын безвстно пропадающаго мужа.

При вид бабушки, Клена даже оторопла и смутилась. Если бы бабушка собиралась выхать вмст съ нею, то предупредила бы ее, и она тоже бы одлась. Очевидно, что Марья Евграфовна разрядилась для какого-то особеннаго вызда. Но зачмъ тогда лзть къ ней на вышку по крутой лстниц? Толбухина вообще крайне рдко заглядывала въ горницы внучки, а въ парадномъ туалет — ея появленіе было уже чрезвычайнымъ происшествіемъ.

Войдя въ горницу, Марья Евграфовна, хотя уже видлась поутру съ внучкой, снова торжественно расцловалась съ нею и прибавила:

— Я къ теб. Въ гости. Сядемъ, побесдуемъ о важномъ дл.

Марья Евграфовна сла въ большомъ кресл, но не оперлась на спинку, а какъ бывало всегда, выпрямилась, сложила руки на колняхъ и, немножко закинувъ голову назадъ, привтливо-торжественно смотрла на внучку.

Въ этой поз пріодтая Марья Евграфовна была еще очень недурна собою, слды прежней красоты еще не исчезли и теперь ясно сказывались. Вздернутый вверхъ подбородокъ правильныхъ очертаній открывалъ красивую полную шею, вокругъ которой лежало блое тюлевое монисто. У Толбухиной еще не было морщинъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ маленькихъ на лбу и на вискахъ, которыя, какъ ниточки, проходили по ровной чистой кож ея благо лица. Большіе каріе глаза съ слегка опущенными вками, когда она закидывала голову, и какъ бы слегка прищуренные, придавали ея фигур почтенно-кокетливый видъ.

Всякій, кто въ такую минуту поглядлъ бы на сестрицу бригадира, ‘соломенную’ вдову, понялъ бы какъ легко было бригадиру двадцать лтъ тому назадъ подпасть подъ полную зависимость къ этой женщин и до сей поры оставаться ей врнымъ. Хотя и была она ему двоюродною сестрою, но будь она женою не пропадающаго, а умершаго человка, то, быть можетъ, съ разршенія архіерейскаго, Марья Евграфовна называлась бы теперь бригадиршей Филисовой.

Клена, усвшаяся противъ Марьи Евграфовны, невольно засмотрлась на нее и вымолвила наивно:

— Какая вы, бабушка,— еще красивая! Какъ принарядитесь — просто прелесть!.. Краше иной молодой.

Марья Евграфовна, видимо польщенная, улыбнулась, и два ряда диковинно сохранившихся зубовъ заблестли какъ жемчугъ.

— Удивительно!… проговорила полушепотомъ Клена, какъ бы себ самой.

— Я къ теб, внучка, по длу пришла. Хотя я, какъ ты говоришь, молода на видъ, но духомъ я старая старуха и старше меня по духу не найдешь ты во всей столиц. Послушай меня, внемли всмъ сердцемъ и всмъ разумомъ своимъ тмъ рчамъ, которыя я поведу, ради разъясненія теб, ради уразумнія тобою, того священнаго долга, коимъ ты обязалась передъ своимъ ддомъ, переступивъ порогъ очага его семейнаго. Вдаешь ли ты, моя милая, и понимаешь ли ты всю святость тхъ обязанностей, кои, такъ сказать, еще съ сотворенія міра Господь опредлилъ, указавъ людямъ…

Толбухина запнулась и передохнула.

Въ это время раздался тяжелый вздохъ въ углу горницы. Марья Евграфовна быстро обернулась.

Тамъ, сгорбившись, опершись на колни локтями и уставивъ на барыню умные глаза, сидла Арина Матвевна.

Няня, слышавшая весь приступъ къ проповди бабушки, невольно прошептала:

— Ну, начала отчитывать!…

И при этомъ она вздохнула.

Слова не долетли до слуха Толбухиной, но тяжелый, непритворный и краснорчивый вздохъ достигъ до нея.

Толбухина кротко обратилась къ ней и выговорила…

— Ну, Арина Матвевна, теб не слдъ меня слушать. Ты выйди, побудь тамъ, а когда я поговорю съ внучкой — тогда можешь вернуться.

Много на это могла бы отвтить Арина Матвевна, которая для Клены за всю ея жизнь значила больше чмъ родная мать. Но умная женщина никогда, ни единымъ словомъ не противорчила барын. И теперь, ни слова не вымолвивъ, няня покопалась умышленно въ вещахъ, потомъ послушно пошла изъ горницы, но успла украдкой глянуть раза три на двушку. И глаза ея сказали Клен:

‘Пущай! Что жь? На вороту не повиснетъ. Полаетъ, а втеръ унесетъ’.

Слишкомъ знали другъ друга женщина-мамка и ея дорогое дитятко, чтобы въ секунду, только глянувъ другъ другу въ глаза, не перемолвиться краснорчивыми взглядами.

На многозначительный взглядъ Арины Матвевны Клена своимъ тревожнымъ взглядомъ какъ бы отвтила нян:

‘Тутъ чмъ-то пахнетъ… Она пришла не спроста!

‘Такъ смотри, берегися! Съумй защитить себя и даромъ не сдавайся!’ какъ бы отозвалась няня.

И сразу волшебствомъ, набралась Клена храбрости въ добрыхъ любящихъ глазахъ обожаемой няни.

Послдствіемъ этого было то, что когда Арина Матвевна скрылась за дверью, то Клена сидла передъ бабушкой ужъ не смущенная, и хотя немного тревожная, но не боявшаяся того, что она услышитъ.

Марья Евграфовна снова заговорила, и такъ какъ она начала съ сотворенія міра, то долго звучалъ ея голосъ въ горниц, произнося пропасть словъ очень длинныхъ и замысловатыхъ, которыхъ Клена даже не понимала, хотя чуяла, что это были русскія слова, а не заморскія.

Но скоро рчь бабушки стала приближаться къ чему-то хорошо понятному Клен и близкому, къ чему-то, что она оберегала въ сердц своемъ отъ всякаго глаза и чужого слова.

Понемногу Клена начинала чувствовать, что рчь заходитъ о томъ, что ей дороже всего въ мір.. Ей стало казаться, что эта сладкая бабушкина рчь приближается къ этому сердечному ея сокровищу, какъ волкъ среди ночи мягко и беззвучно приближается къ мсту, гд сейчасъ будетъ у него жертва, раздастся стонъ и прольется на снгъ алая кровь.

Клена сидла уже оробвшая и румяная, хотя имя ‘его’ еще не было произнесено. Она уже не слушала бабушки и: не понимала, что та говоритъ. Голосъ Толбухиной звучалъ въ горниц, какъ журчитъ ручей, безъ смысла и безъ перерыва, а Клена слушала не ручей, а самое себя, слушала то, что происходило у нея на душ. И слышала она только одинъ вопросъ, который въ тысячный разъ повторяло ей ея собственное сердце:

— Что ей отвчать?.. Что отвчать?..

Наконецъ голосъ Марьи Евграфовны оборвался. Въ комнат стало тихо. Елена пришла въ себя и увидла, что бабушка вопросительно глядитъ на нее и какъ бы ждетъ отвта.

— Что же?.. произнесла Марья Евграфовна.

— Что?.. совершенно робя повторила Клена.

— Скажи же мн, что я спрашиваю.

Клена не знала, что бабушка спрашиваетъ, но на ея счастье порывъ краснорчія еще не прошелъ, совсмъ и Марья Евграфовна вновь торжественно, но и съ чувствомъ повторила то, чего не слыхала внучка.

— Предпочтешь ли ты, спрашиваю я, изъ родной семьи итти въ чужую, мужнину, изъ богатства въ бдность, и жить всю свою жизнь безъ благословенія, если не родительскаго, то тхъ, кто замняетъ теб покойныхъ родителей?..

У Клены, которая еще недавно пользовалась полной свободой, не могло теперь сорваться съ языка отъ смущенія слово ‘нтъ’, т. е. не могло сорваться слово согласія. Но съ другой стороны у нея не хватило духу сказать рзко и прямо этой привтливой бабушк, что она способна на такой поступокъ, который та порочитъ и казнитъ. И среди наступившей тишины Клена выговорила откровенно, наивно, даже простодушно:

— Я, бабушка, право не знаю.

Марья Евграфовна, обдумывавшая въ эту минуту свою, уже сказанную рчь, сознавалась про себя:

‘А хорошо я все это описала и разъяснила’.

Слова внучки въ отвтъ на эту рчь какъ бы разбудили ее.

— Что ты говоришь? произнесла она, и красивое лицо ея омрачилось сразу.

— Не знаю… повторила Клена просто.

— Какъ!.. Ты полагаешь возможнымъ выйти замужъ за кого-либо безъ согласія твоего ддушки, который тебя любитъ, который тебя, круглую сироту, принялъ въ домъ!.. Что ты! Опомнись!.. Я кажется достаточно пояснила теб! какой великій и тяжкій грхъ неповиновеніе родителямъ или лицамъ, вмсто ихъ посланнымъ Богомъ. Ну, да, впрочемъ, что жъ тутъ разсуждать издалека… Давай говорить попросту: много ли ты знаешь этого прапора Козлятинова? Небось какое у него прозвище смхотворное — таковъ онъ и весь… А состояньице самое маленькое, едва хватающее на одежду приличную.

Зачмъ Толбухина, подражая бригадиру, умышленно коверкала фамилію офицера, она сама не знала.

А между тмъ этотъ пустякъ оказался важнымъ обстоятельствомъ. Клена вспыхнула, обидясь за своего возлюбленнаго.

— Фамилія его, бабушка, Козляниновъ. Старинная дворянская. Не хуже нашей… А вотчина у нихъ въ Звенигород. Какая, не вдаю… А сказываютъ — иждивеніе достаточное. А каковъ онъ изъ себя, вы, бабушка, судить не можете, потому что вы не пожелали его видть. Повидаете его и, право, божусь я вамъ, измните свои мысли.

И въ голос Клены вдругъ зазвучало нчто, о чемъ Толбухина не имла никакого понятія: зазвучалъ нравъ, свой,двичій, хоть бы и ребяческій, но все-таки нравъ, которому препятствовать будетъ нсколько мудрено.

Оказывалось ясно, что вся длинная и красная рчь Марьи Евграфовны была на этотъ разъ что объ стну горохъ.

Толбухина задумалась и долго молчала.

— Слушай, внучка, вновь заговорила она,— ддушка Никита Артемьевичъ никогда не согласится на твой бракъ съ этимъ прапоромъ, потому что, какъ я имю нкоторыя предположенія,— онъ нашелъ теб достойнаго супруга.

На этотъ разъ Клена снова измнилась въ лиц и стала уже не румяная, какъ нсколько мгновеній назадъ, а сидла блдная, и глаза ея сверкали и испугомъ, и гнвомъ.

— Чего же ты оробла? спросила Толбухина, замтивъ перемну.— Подумаешь, что я теб сказала, что тебя, вотъ сейчасъ, окрутятъ, да за колдуна какого стараго замужъ и отдадутъ. Ты не знаешь, кого теб могъ ддъ выбрать и кто можетъ быть твоимъ нареченнымъ.

— Мн все равно, бабушка, глухо произнесла Клена,— кто бы онъ ни былъ, хоть королевичъ заморскій… Мн все равно… Если не Коля — то хоть Сиволдай какой.

— Сиволдай? Что такое?

— Не знаю. Такъ сказывается… Ну, уродъ… Страшилище! Если не Коля Козляниновъ, мой нареченный, мой любимый, то мн все едино кто… Все едино пропадать!

— Не благоприличествуетъ, милая моя, чужого человка, называть ласковымъ именемъ. Онъ теб не Коля, а Николай… и какъ тамъ его по батюшк… Слыхала я — Ивановичъ, кажется.

— Я Колей привыкла его называть… Я такъ называла его еще при жизни покойныхъ родителей. Вамъ няня Ариша можетъ засвидтельствовать, что Николай Ивановичъ былъ не только моимъ нареченнымъ, но если бы не разныя помхи и проволочки — то мы бы успли еще лтомъ повнчаться при жизни моихъ родителей.

— Ну, что было, то и быльемъ поросло, голубушка, объ этомъ мы и говорить не будемъ, а будемъ сказывать, что должно быть… Ты нын не на Арбат, въ хибарочк у своихъ неимущихъ родителей, а въ дворянскихъ палатахъ бригадира Филисова, спокойно вразумительно и даже ласково произнесла Толбухина.— Если прежде какой-нибудь ходящій пшкомъ прапоръ могъ быть твоимъ нареченнымъ, то теперь ему наши ворота не по пути… Его съ нашего двора въ зашей прогонятъ.

На глазахъ Клены появились слезы и она начала плакать.

— Ты подумай… Нечего плакать, нечего слезы лить… Подумай хорошенько, поразсуди обо всемъ. Разсуди вс эти обстоятельства и все, что я теб говорила, и вс твои теперешнія мысли и желанія покажутся теб самой глупствомъ. Чрезъ сутки ты сама придешь ко мн посмяться надъ своей прошлой блажью.

XIV.

Ласково расцловалась Марья Евграфовна со смущенною и озадаченною внучкой, и уйдя, тотчасъ изъ приличія выхала со двора, чтобы этимъ выздомъ объяснить свой незаурядный праздничный костюмъ. Она не хотла, чтобы люди знали, что одвалась она собственно не для гостей, а для торжественной проповди внучк.

Толбухина выхала со двора въ Кремль въ красивой карет, качавшейся на высокихъ стоячихъ рессорахъ, съ двумя гайдуками на запяткахъ, цугомъ срыхъ коней съ красивыми форейторами впереди. дучи теперь по улицамъ Москвы, Марья Евграфовна все думала о внучк и о своемъ объясненіи. Она была довольна собой, своей рчью и своимъ вншнимъ видомъ. Недаромъ внучка въ простот души высказалась, удивленная красивой вншностью своей не настоящей, а лишь нареченной бабушки. Дйствительно, сорока-лтняя Марья Евграфовна казалась на этотъ разъ очень моложавою. Съ ней бывали эти перемны, она была по французскому выраженію journali&egrave,re. Иной день она казалась даже старше своихъ лтъ, а въ друтое время моложава и красива, какъ если бы ей было въ дйствительности, всего 30 лтъ отъ роду.

‘Она пойметъ, что, поступая по моимъ указаніямъ, поступитъ правильно’, думала Марья Евграфовна.— ‘Поплачетъ, погорюетъ, но передумавъ все, что я ей такъ хорошо сказала, она убдится, что нужно бросить мысль о брак съ офицерикомъ’.

Перейдя мысленно къ зат бригадира относительно брака внучки съ 60-лтнимъ его другомъ Братолюбцевымъ, Толбухина невольно созналась себ самой, что эта затя совершенно нелпая. Она сама въ ея годы не пошла бы за друга и кума бригадира. Онъ былъ человкъ добродушный и веселый, но ‘пустоватъ’ и, какъ говорится, ‘до старости щенокъ’ по своимъ мыслямъ, привычкамъ и вншнему виду. И Клена конечно будетъ съ нимъ несчастлива. Это было бы гршно допустить.

‘Это грхъ! Ей Богу грхъ. И на моей душ былъ бы этотъ грхъ!’ думала Толбухина.

Черезъ часъ времени, возвращаясь домой, она уже ршила, что должна твердо противодйствовать зат бригадира, ибо ея совсть повелваетъ это.

— И за Звенигородскимъ прапоромъ ей не бывать, но и за стараго холостяка крутить ее грхъ! разудила и ршила она.

Справедливость къ людямъ и правильность въ жизни — были какъ бы девизомъ Толбухиной.

Марья Евграфовна была женщина степенная, во всемъ хладнокровная и вроятно поэтому справедливая. Въ повседневной жизни, она любила чистоту, тишину и порядокъ, т. е. тоже ‘правильность’ во всемъ. Ей бы хотлось, чтобы все человчество жило такъ же правильно, какъ существуетъ міръ Божій — солнце, земля и твердь небесная. Всякому человку слдовало бы, по убжденію Толбухиной, жить, чувствовать и мыслить, подобно часамъ. Она находила, что вс животныя живутъ правильне человка. Всякія треволненья, сомннье, колебанье, порывъ, пылъ, увлеченіе, раскаяніе и сотни другихъ атрибутовъ человческой природы — все это было чуждо Марь Евграфовн и даже иногда не понятно.

— Это все люди на себя напускаютъ. Это все блажь одна! часто объясняла Толбухина какое-нибудь обыкновенное явленіе людской жизненной суеты.

Слдовательно, печали и радости людскія, горе и счастіе ихъ, для нея были блажью.

— Какъ же это я вотъ… Никогда я еще смолоду ни отъ какой радости не прыгала, никогда ничему особенно не радовалась, никогда ни о чемъ черезчуръ не горевала. А бывали же и у меня обстоятельства и радостныя, и печальныя. А отчего? Нужна правильность въ чувствованіяхъ. Теленокъ только можетъ этакъ, безъ всякаго повода и безъ причины, вдругъ задравъ хвостъ, начать по деревн прыгать. А человкъ свое человческое и дворянское достоинство соблюдай. Зврь, птица и букашка живутъ правильно. Холопъ можетъ жить во всякихъ треволненіяхъ: онъ не себ принадлежитъ, а дворянину. Онъ хоть и съ душой, но холопской. Онъ ‘продажная’ душа. Его на базаръ выводятъ и продаютъ рядомъ съ коровой, съ овощами, съ сномъ и всякой живностью. А человкъ, т.-е. дворянинъ съ душой благородно рожденной, долженъ жить правильно, собой владть и себя якобы коня на узд держать.

И Толбухина ‘воздерживалась во всемъ’, т.-е. жила методически. Проводила она день свой такъ же правильно, какъ шли большіе стнные часы въ столовой. Она вставала и ложилась, кушала, вышивала въ пяльцахъ, раскладывала пасьянсъ, выслушивала сплетни, доносы и переносы своей главной ключницы Степаниды, собранныя со всего околотка, бесдовала объ сует міра сего или о длахъ и хозяйств съ бригадиромъ — все въ положенные часы дня.

Когда бригадиръ въ забывчивости сунется вдругъ говорить съ сестрицей объ какомъ дл, во время стола или найдя ее за пяльцами, то Марья Евграфовна вмсто отвта и бесды скажетъ нравоучительно:

— Я теперь кушаю! Я теперь вышиваю!

И бригадиръ отложитъ разговоръ до предназначеннаго для такихъ бесдъ часа, т.-е. до семи вечера или до двнадцати часовъ слдующаго дня.

Если люди въ дом прозвали барыню ‘пилой’ за ея склонность къ поученіямъ, нравоученіямъ и обученію ихъ всему, что ни случалось, то въ кругу знакомыхъ своихъ Толбухина заслужила иное наименованіе. Московское дворянство считало ее чрезвычайно умною въ рчахъ и называло философомъ.

— Барыня-филозовъ, говорили про нее.— Всегда высоко паритъ мыслями.

Однако были тоже москвичи, которымъ чудилось, что рчи Марьи Евграфовны, хотя высокопарны, но будто пустозвонны. Она хорошо и складно говоритъ, подбираетъ слово къ слову, какъ бисеръ нанизываетъ на нитку или будто иголкой крестики шерстяные кладетъ по канв. Но прослушать ее цлыхъ два часа — и ничего въ голов не останется, ничего полезнаго отъ нея не узнаешь и не запомнишь.

При этомъ Толбухина за всю свою жизнь въ дом бригадира никогда никому ласковаго слова не сказала, никогда ни отъ одной чьей-либо бды не ахнула, какъ многіе люди, бываетъ, длаютъ. Всякому бываетъ ‘вчуж жалко’, а Марь Евграфовн была, казалось, даже ‘своя рубашка къ тлу’ не близка.

— Нутра въ ней нту! давно ршили про нее холопы,.— Истуканъ изваянный! говорили и знакомые. Красивая и привтливая, а улыбнется алыми устами, будто тебя студеной водой обольетъ.

И хотя Толбухина не сдлала зла никому никогда, а доброю все-таки не слыла. И никто ее помимо бригадира не любилъ. На вновь поселившуюся въ дом молодую внучку она производила тяжелое впечатлніе своимъ невозмутиможнымъ, но будто ледянымъ прекраснодушіемъ. Вмст съ тмъ, будто на смхъ своей природ и своему черствому нраву, Толбухина любила ‘играть въ нжныя чувства’, по выраженію перваго друга бригадира — Братолюбцева.

— Зналъ я одного воеводу, разсуждалъ умный и острый другъ бригадира, который вки-вчные жаловался на зубную боль. То ночь не спалъ онъ отъ боли, то онъ трое сутокъ безумствовалъ отъ зубовъ. А у него еще съ молодости отъ какого-то знахарскаго снадобья вс зубы цликомъ съ корнями вывалились въ дв недли, такъ что съ двадцати лтъ онъ вставилъ себ фальшивые. Вотъ и Марья Евграфовна хвастаетъ нжностью сердца, кое у нея тоже давно изъ нутра вывалилось или коего у нея и съ рожденія не бывало.

Братолюбцевъ однако ошибался въ одномъ отношеніи: Толбухина не хвасталась своею нжностью и чувствительностью предъ другими людьми, а какъ бы рисовалась предъ самой собою, даже скрывая многое предъ посторонними.

Такъ, между прочимъ, Толбухина обожала извстный родъ живописи, новую школу, процвтавшую въ ея время и во глав которой сталъ навки знаменитый Вато. Въ горниц Марьи Евграфовны были четыре большія картины, изображавшія пастушковъ, пастушекъ, маркизъ и маркизовъ… На этажеркахъ, горкахъ и на тумбахъ стояли кучки фарфоровыхъ бездлушекъ, изображавшихъ все т же сюжеты, что и картины. На большой тумб у средняго окна стояла дорогая севрская группа, изображавшая двухъ обнявшихся подъ деревомъ. Надъ влюбленной четой сидлъ въ втвяхъ амуръ и стрлой указывалъ на дощечку, прившенную къ дереву, гд золотая надпись гласила:

‘Serment d’aimer, et puis… aimer, et apr&egrave,s tout… aimer!’

Вмст съ пастушками, амурами и маркизами было въ горниц Толбухиной и много книгъ, исключительно французскихъ, такъ какъ языкъ ея любимыхъ пастушковъ Марья Евграфовна знала до тонкостей, какъ, быть можетъ, никто во всей Москв. Но любимаго автора у ней не было. Она равно любила и Мариво, и Лафонтена, и Мармонтеля.

— Лишь бы по французски было написано… На этомъ язык все хорошо, часто говорила она,— такъ же какъ на русскомъ все грубо выходитъ.

Особенное презрніе чувствовала Толбухина къ Новикову и его изданіямъ и книгамъ. По поводу этого бывали у ней частыя столкновенія съ бригадиромъ, изъ которыхъ она однако всегда выходила побдоносно, ибо умла спорить и ‘заговаривать’.

XV.

Клена, оставшись одна, посл визита бабушки, сидла не шелохнувшись нсколько минутъ.

‘Вотъ оно недоброе!’ думалось ей. Вотъ оно, что давно чуялось ея сердцу. Въ какой незадачливый часъ ршилась она итти къ дду жить! Какой роковой шагъ былъ тотъ, которымъ она переступила порогъ этого дома!.. Но неужели же все пропало, всему милому и дорогому конецъ? Нтъ! Какъ он сюда съ няней пришли, такъ могутъ и уйти. Да. Но вдь прійти было легко, а уйти будетъ трудно. Ддъ — человкъ властный. Захоти онъ, то можетъ ее и ея милаго въ тюрьму засадить.

Двушка понурилась, и слезы заструились по ея лицу. По счастью, тотчасъ за исчезновеніемъ красивой и расфранченной бабушки въ горниц Клены появилась на рысяхъ ея утшительница-няня.

— Ну что?.. Такъ! Такъ! Вижу… До слезъ отчитала, будь ей пусто! воскликнула Арина Матвевна.

— Ахъ, Ариша!.. Ариша! воскликнула въ свою очередь двушка и, бросясь на шею къ мамушк, залилась слезами еще пуще.

— Что? Что такое? Аль и впрямь новость какая? Да говори. Не томи…

Клена въ короткихъ словахъ передала все, что слышала отъ бабушки насчетъ ршенія бригадира относительно Козлянинова и насчетъ ея собственныхъ подозрній, что у дда есть на примт свой женихъ.

— И Богъ всть еще какой! сказала няня.— Пожалуй еще такой же старый, какъ и онъ самъ! врно угадала она.

— Ахъ, няня, не все ли мн равно какой!

— Какъ, родимая, можно! Молодой или старый — это дло первющее. Ты глупа — не понимаешь.

— Да мн-то все едино! И молодой, да другой, а не Коля — мн все тмъ же кащеемъ будетъ. Ахъ умру я! Вотъ что. И зачмъ это чума меня не убрала вслдъ за батюшкой съ матушкой!?

— Полно ты гршить! Несказанное приплетать.

— Няня, что же длать? Подумай. Нельзя же такъ покориться имъ. Что же длать-то мн?

— Ничего, дитятко мое. Ничего.

— Какъ ничего?

— Да такъ. Ничего.

— Соглашаться на предательство Коли? Выходить за ихъ жениха?

— Зачмъ! Богъ съ тобой! Сначала ничего не будемъ длать, никакимъ то-ись голосомъ не откликаться. Будто все это не про насъ. И пронесетъ Господь бду. Образумятся наши привередники. А придетъ коли намъ солоно отъ нихъ — тогда мы…

И Арина Матвевна смолкла.

— Что тогда? Что?

— Тогда видно будетъ, голубка. Что, не глядя на святцы, да трезвонъ заводить! Увидимъ. А придетъ часъ — мы такой съ тобой трезвонъ подымемъ, что и ддушка на попятный пойдетъ. Онъ вдь насъ не знаетъ. Какія мы, ты да я,— шустрыя. Мы себя рвать не дадимъ, тоже кусаться умемъ.

— Ахъ, няня, все это ты зря болтаешь, отчаянно вымолвила Клена.

— Не обижай человка попусту…

— Разлюбила,ты меня… Теперь въ богатств, въ сытости, теб не до меня. Теб что за дло, что я пропаду. Теб нравится здсь у ддушки въ хоромахъ. Ты рада, что родители мои на томъ свт, а мы въ золот…

— Ахъ ти языкъ ножевый! Скажи на милость, что она тутъ отрзала. А? изумилась Арина Матвевна.— Что ты, дитятко, мыслями что ли ршилась? Или ехидничаешь?

— Нтъ. Я правду говорю! плакала Клена.

— Хороша твоя правда. Клеветничанье одно. Да еще на кого же, на свою мамку, коя за тебя животъ свой положить всегда готова

— Да… Говорится такъ. А вотъ теперь…

— Что теперь? Ничего и теперь…

— Вотъ сколько я просила тебя: устрой мн повидаться опять съ Колей. А ты что? Ты въ отвтъ: ‘Нтъ да нтъ!’ А вотъ они пока ладятъ свадьбу мою съ вдуномъ какимъ-то. Мн хоть бы разъ повидать Колю.

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ? Вотъ спрашиваетъ!

— Да, спрашиваю. Зачмъ? Кой толкъ изъ того будетъ, что вы повидаетесь? Кой прокъ?

— Сговоримся что длать.

— Сговоритесь, а тамъ ты и на попятный. А его предашь. Знаю я тебя…

— Вотъ теб Богъ Господь, няня., Я на все пойду.

Клена перекрестилась на образъ, висвшій въ углу горницы, и глаза ея сразу высохли и заблестли. Арина Матвевна поглядла и ничего не отвчала, но, помолчавъ нсколько мгновеній, выговорила:

— Ну и не кручинься! Сиди да жди. Я за тебя буду сторожить. И ничего я не проморгаю. Когда нашъ часъ придетъ — все я сдлаю. Николая Ивановича не токмо въ садъ, въ сугробы, а хоть сюда на вышку къ теб приведу.

— Какъ? Что ты… По воздуху?

— Хоть бы и по воздухамъ… А про себя я тоже теб скажу… Я тебя сюда къ ддушк привела, къ затйнику, прости Господи, и чудодю… Ну, я же тебя отсюда и уведу, коли онъ отъ старости твое злополучіе замыслилъ. Довольно съ тебя этого, корительница?

Клена, съ влажными отъ слезъ глазами, горячо обняла свою мамку, снова почуявъ сердцемъ,— какъ часто бывало,— что эта Ариша единственный человкъ въ мір, который любитъ ее до самопожертвованія.

‘Она вотъ… и онъ… Двое только у меня — дорогихъ’, думала Клена. ‘Но онъ — совсмъ иное дло. Та любовь будто изъ огня вся. Жжетъ и палитъ — и разумъ, и сердце… А эта любовь тихая, ясная, но хорошая тоже и будто солнышко гретъ…’

Няня весь день просидла сумрачная и задумчивая. Клена чуяла сердцемъ, что ‘ея Ариша’ обсуждаетъ мысленно, что длать.

‘Семъ-ко я опять навдаюсь къ моей барын дорогой!’ ршила Арина Матвевна ввечеру. ‘Можетъ, что новенькаго принесу моей Кленушк. А она мн рада будетъ’.

‘Дорогая’ барыня, какъ называла няня старуху Козлянинову, дйствительно всегда съ особымъ удовольствіемъ и искреннею радостью встрчала няню возлюбленной сына. Да и няня тоже обожала этого обожаемаго ею сына,— слдовательно, уже этого одного обстоятельства было достаточно, чтобы Арина Матвевна была желанною гостьей для Козляниновой. Къ тому же, это былъ единственный въ Москв человкъ, съ которымъ Анна Ивановна могла отвести душу въ бесд. Знакомыхъ у старухи въ город не было, вновь знакомиться она не хотла, да и не съ кмъ было, а поболтать, порядить и посудить ей иногда сильно хотлось.

Въ Звенигород у Козляниновой были дв-три пріятельницы, барыни, съ которыми она постоянно видлась. Хотя все давнымъ-давно было переговорено между барынями и каждая изъ нихъ по одному взгляду, по одному выраженію лица другой — знала, что та хочетъ сказать, однако он все-таки охотно убивали время, переливая изъ пустого въ порожнее, перетряхивая соръ своего житья-бытья.

Рано утромъ, но однако отстоявъ уже заутреню и раннюю обдню у Вознесенья на Никитской, няня двинулась въ гости къ своей ‘дорогой барын’.

XVI.

Поселившись поневол въ Москв, Анна Ивановна скучала теперь невообразимо и по цлымъ днямъ отъ тоски дремала. Сынъ былъ плохимъ собесдникомъ, а теперь ходилъ скучный, угрюмый. Да съ нимъ, молодымъ офицеромъ, и нельзя было бесдовать о многомъ такомъ, что интересовало старуху, такъ какъ ему все это было совсмъ не любопытно, а иное важное казалось смхотворнымъ. Такъ не разъ случалось.

Однажды Козлянинова съ пріятельницами звенигородскими была цлую зиму въ нкоторомъ волненіи, куда двался цесарскій птухъ, подаренный матушк соборной попадь однимъ капитаномъ.

‘Былъ птухъ! Вотъ былъ и ходилъ! И вс его видли! Наканун въ сумерки еще Агашка видла, около дровъ! И нтъ его! Сгинулъ! И вся зима проходила, а птухъ не проявлялся! И дло не разъяснялось! Удивительно!… Прямо — колдовство!’

Когда Козлянинова передала однажды сіе происшествіе съ цесарскимъ птухомъ матушки-попадьи своему сыну — молодой человкъ много и долго смялся. И оказалось, что это онъ не надъ птухомъ смется, а надъ охотой такимъ дломъ любопытствовать и заниматься..

— Ну пропалъ и чортъ съ нимъ! ршилъ онъ.

— Знаю — пропалъ. Эко умникъ сказалъ. Вс знаютъ. А ты разсуди это умомъ!— Вотъ что. Гд онъ двался?

— Ну, подохъ.

— Нтъ. Подохъ, такъ нашли бы коллаго на двор, аль на улиц.

— Ну, украли…

— Некому украсть. Совсмъ некому. Улетть онъ тоже не могъ… Вотъ ты умомъ и раскрой!.. Удивительно!

Скоро однако Козляниновъ смхомъ, шутками и несочувствіемъ своимъ къ звенигородскимъ происшествіямъ — отбилъ у старухи-матери всякую охоту бесдовать съ нимъ.

Умная няня, конечно, тоже нисколько не сочувствовала многому, что занимало разумъ старой барыни, но Арина Матвевна, преслдуя свои личныя цли, вела себя хитро, дальновидно и ловко. Ей надо было войти въ довріе, полюбиться барын, чтобы затмъ подчинить ее себ, ради собственныхъ кровныхъ надеждъ и желаній. Арина Матвевна хотла во что бы то ни стало заставить барыню согласиться на то, въ чемъ она упорно отказывала обожаемому сыну. Няня надялась на побду, хотя и не легкую, въ дл брака самокруткой ея сына и Клены. Но няня ошиблась.

Заставить старуху Козлянинову согласиться на бракосочетаніе ея сына съ бригадирскою внучкой съ ея благословенія, но безъ таковаго со стороны бригадира — было такъ же трудно, какъ заставить старуху итти воровать по сосдству. Такъ она и выражалась:

— Брать двицу въ жены изъ дворянскаго дома безъ согласія или благословенія ея родителей или тхъ ‘кто въ ихъ мсто’ — вотъ все то же, что выйти на базаръ да начать воровать изъ лукошекъ, съ лотковъ, да прилавковъ.

Однако Арина Матвевна не унывала и твердо врила въ успхъ своего предпріятія, какъ врила вообще въ свое искусство подчинять себ волю другихъ людей.

— Авось уломаю въ конц концовъ — концы мои будутъ! утшала себя няня посл каждаго посщенія Козляниновой и новаго отказа старой барыни ‘итти воровать на базаръ’.

На этотъ разъ Козлянинова особенно обрадовалась, увидавъ няню.

— Охъ, рада я теб, мама. Радымъ-рада! встртила старуха гостью.

— Спасибо на ласк, Анна Ивановна, отозвалась Арина.

— Не благодарствуй. Правду говорю. Теб ли, кому ли, всякому въ моемъ одиночеств рада будешь. Одурла я, мать моя, сидьмя въ этой Москв, одна какъ перстъ. Я здсь, что грибъ подъ лопухомъ въ дремучемъ бору. Ни мн не видать никого, ни меня никому не видно. Ну садись, говори, разсказывай. Побольше, золотая, побольше. Что на ум ни есть — все выкладай. Я охотница слушать. Мн хошь и глупое послушать — все едино, очень любопытно. Смерть люблю слушать. Только бы не грховное, что искуситель на усъ себ намотать можетъ, да душу потомъ загубить. А то все хорошо… Говорю теб — одурла я отъ одиночества. Имъ бываетъ сдается, что я въ монастыр какомъ и схиму приняла.

— А Николай-то Ивановичъ, нешто отсутствуетъ все?… удивилась няня.— Въ гостяхъ да уздахъ?

— Нтъ, куда ему узжать! Все дома сидитъ тоже. Да оттого и бесдовать съ нимъ нельзя, что онъ ничего не знаетъ, что на Москв новаго приключается. Да и кой прокъ отъ него теперь? Онъ и глядитъ, да не видитъ, и слухаетъ, да не слышитъ. У него одна твоя Клена и на ум, и на язык, и во всхъ чувствіяхъ. Ну сказывай, что случилось въ город-столиц. Пожаръ, что ль?.. А? Драка? Убивство? Обокрали кого? Сбжалъ чей холопъ?

— Да ничего, матушка, Анна Ивановна. Ничего такого особливаго въ город не случилось, сказала няня наобумъ.— Все слава Богу…

— Обидно! искренно сожаля о такой невзгод, отозвалась старуха.— Какъ же это? Городъ большой, жителей многія множества, улицы народомъ кишмя кишатъ… Да можетъ быть и случилось что, да ты, мама, не знаешь. Такъ идя сюда, прохожихъ бы опросила и мн принесла… А то, что жъ этакъ, съ пустыми руками идешь! укоризненно закончила Козлянинова.

— У насъ, родная моя и дорогая барыня, тоже укоризненно, но серьзно выговорила няня,— своихъ бдъ-бдовыхъ полны руки, такъ гд ужъ тутъ любопытствовать насчетъ чужихъ бдъ, происхожденій и приключеній!

И сразу вмсто пустой болтовни няня перевела бесду на свое кровное дло и заставила старуху говорить о брак сына.

— Все въ рукахъ твоего Никитскаго боярина. А мы тутъ ничего не можемъ! сказала Козлянинова.

Няня стала говорить прямо о печальной необходимости внчаться молодежи безъ согласія бригадира.

Старуха махнула рукой и даже слегка отвернулась отъ собесдницы.

— Что жъ, матушка-барыня, коли инако нельзя.

— Самокрутка — не дворянское дло!

— Съ вашего согласія материнскаго… А они вдь не родители. Онъ — ддъ, а она даже и не бабка, а чужая совсмъ для Кленушки. А вы мать родная…

Няня краснорчиво и долго убждала старуху дать свое согласіе, какъ нравственную поддержку и сыну, и его невст… Козлянинова молчала, вздыхала, охала… Такъ старуха и отмолчалась. Няня собралась домой…

— Наши дворянскія правила и обычности крпко въ насъ сидятъ, мама золотая, сказала Козлянинова нян на прощанье и въ вид извиненія.— Крпко-накрпко во мн иное обыкновенье сидитъ, недаромъ его съ мальства розгой, аль плеткой родители и учители вхлестывали. Я бы и воровать могла, да какъ вспомню, что мн единожды, годовъ десяти отъ роду, за уворованную антоновку было, такъ сразу и ошибетъ. Дв недли, помнится, сидть не могла, ходила каракатицей, а спать на бочекъ ложилась…

Арина Матвевна угрюмая вернулась домой и лицо ея было настолько озабочено и темно, что первый попавшійся ей на двор бригадира человкъ съ любопытствомъ опросилъ няню:

— Аль приключилось что теб, Арина Матвевна? Не солоно хлбавши, идешь, сдается.

Задумавшаяся глубоко путемъ-дорогою няня пришла въ себя. Предъ ней стоялъ ея новый пріятель, почти врный другъ, съ которымъ она за послднее время все боле сходилась. Это былъ скороходъ бригадира Герасимъ Морковниковъ.

Няня конечно отозвалась что ничего у нея особливаго нтъ на ум.

— Такъ… Ломаетъ меня. Застудилась должно…

— Ахъ, не ври… Не меня словами пустыми взять. Я наскрозь всякаго человка вижу! сказалъ богатырь.— Твое дло! Не сказываешься, ну и помочь теб нельзя. А будетъ теб нужда, ты прійди, да Герасиму все и повдай. Онъ не дуракъ. Рзаное да рубленое склеивать приходилось.

Эти нсколько словъ скорохода, должно быть, попали въ цль или были сказаны въ особую минуту, важную и трудную для мамушки.

Сама не зная, какъ и зачмъ, а въ тотъ же вечеръ няня сошлась со скороходомъ въ пустой горенк въ нижнемъ этаж, около людской, и повдала ему все свое и барышнино горе.

— Хотите вы за молодого офицера. А нашъ гнетъ за другого, за какого. Что жъ?.. Завсегда такъ было на свт. Тутъ — чья возьметъ? Подумаемъ, мамушка, погадаемъ. Можетъ, я что и надумаю вамъ въ помощь, а себ въ разживу. Дай мн сроку денька три…

Няня посл этой дружеской и откровенной бесды повеселла. Герасимъ тоже соглашался, что надо прибгнуть къ лукавству и обману, ибо ни бригадира, ни Козляниновой не переупрямишь.

Умная няня попалась, однако, какъ старый воробей на мякин.

Черезъ часъ посл бесды скорохода съ мамой, онъ былъ уже въ кабинет бригадира, явившись безъ зова барина, а по собственному почину. При первыхъ же словахъ любимца, бригадиръ вскочилъ съ кресла, а затмъ, ни слова не вымолвивъ, опустился снова, но побагровлъ въ лиц.

— Самокруткой… прошепталъ онъ наконецъ.— Увозить, украдать будетъ. Украдать?!

— Такъ точно… Тайкомъ изъ дому уведетъ…

— Да вдь за это… если я его накрою… я его убить могу. Мн законъ житейскій разршаетъ его убить… Теб прикажу, другому кому, Антону, Петру… Видишь молъ… офицеръ… крадетъ внучку мою… Клади его, какъ пса… Чмъ попало…

Бригадиръ едва говорилъ, задыхаясь отъ гнва.

— Ну и не тревожь себя. Такъ мы и знать будемъ! подобострастно вымолвилъ Герасимъ.— Нарвется на кого изъ насъ, хоть на меня, мы его и ухлопаемъ. Да это дло и не скоро у нихъ склеится… Еще мсяца три прособираются… Я только упредить счелъ своимъ врнымъ долгомъ.

— Спасибо, Герасимъ. Я теб это зачту! воскликнулъ Филисовъ съ чувствомъ.— Ты да Степанида, только двое врныхъ людей у насъ и есть.

И Герасимъ вышелъ, радостно улыбаясь.

XVII.

Морковниковъ и Степанида были дйствительно главныя лица въ дом бригадира.

Барская барыня, женщина уже пожилая, шарообразнаго вида, маленькая, толстая, съ заплывшимъ отъ сна и обильной пищи лицомъ была любимицей Толбухиной и ненавидима всми въ дом. Она была отъ природы женщина не злая, но обязанность ея, или прямой, такъ сказать, долгъ совсти состоялъ въ томъ, чтобы наушничать, подсматривать, подслушивать и доносить все барын-хозяйк.

Степанида была слишкомъ лнива и тяжела на подъемъ, чтобы пронырой всюду пролзть и все разузнать… А барыня требовала отчетности, ради порядка въ дом. Поэтому, Степанида, не злая и не лгунья отъ природы, чтобы доказать свое рвеніе и дятельность, должна была поневол сочинять и взводить то на одного, то на другого холопа всякія небылицы.

Барыня считала долгомъ, вполн довряя своей любимиц,наказать ослушника или ослушницу… Отсюда происходила, путаница и куча несправедливостей. То и дло наказывался кто-нибудь боле или мене строго за поступокъ, котораго никогда не длалъ. Вотъ за это сочинительство и ненавидли Степаниду. А она въ свой чередъ сочиняла не ради любви къ клевет и не ради природной злости,— а ради того, чтобы казаться усердной въ исполненіи своей обязанности соглядатая.

Съ этою Степанидой съ перваго дня вступленія въ домъ добрая и правдивая Арина Матвевна какъ-то само собою стала во враждебныя отношенія. Будь Степанида злюкой,— няни барышниной, вроятно, не было бы уже давно въ дом,ибо Арина Матвевна постоянно противорчива Степанид, выговаривала ей въ глаза, осуждала за клеветничество и лганье и вообще взяла подъ свою защиту всхъ дворовыхъ.

Впрочемъ, положеніе няни было отчасти исключительнымъ въ дом. Хотя она когда-то и была крпостною бригадира, но подаренная имъ формально, документомъ, покойной невстк, теперь считалась крпостною холопкою молодой барышни, перейдя къ ней, какъ бы по наслдству отъ матери. Арининой помщицей была Клена, и такимъ образомъ, бывшая крпостная бригадира теперь ему совершенно не принадлежала по закону.

Это обстоятельство объяснилъ нян самъ же бригадиръ и добродушно, и толковито.

— Ты теперь не моя. Я съ тобой ничего подлать не могу, хотя ты мн сейчасъ начни грубить… Только выгнать изъ дому тебя могу. Ты барышнина холопка и она одна можетъ сотворить съ тобою, что хочетъ.

Правдивая Арина Матвевна ршилась стать въ непріязненныя отношенія къ Степанид, видя и понимая какъ умная женщина, что и бригадиръ, и его Толбухина — люди собственно добрые. Въ обоихъ всегда было можно, если смло дйствовать, найти правду и правдивый судъ. Къ тому же, дитятко ея настолько ее любило, что никогда бы не дало даже дду въ обиду. Наконецъ у смлой Арины Матвевны появилось страшное оружіе противъ Степаниды.

Она знала за барской барыней одинъ грхъ, который и другіе знали, но вс эти другіе никогда бы не ршились прійти и разсказать тайну господамъ. Единственнымъ человкомъ, способнымъ на это, была полунезависимая въ дом мама барышни.

Грхъ, который водился за Степанидой,— были ея отношенія къ Герасиму Морковникову.

Огромнаго роста, силачъ и богатырь съ виду, умный, но двоедушный и лукавый, этотъ Герасимъ, отчасти избалованный бригадиромъ, правилъ въ дом должностью, которая имлась во всякомъ богатомъ дворянскомъ быту. Онъ былъ скороходомъ. Иначе говоря, онъ былъ лакеемъ, который не имлъ въ самомъ дом никакого отдльнаго занятія, не служилъ за столомъ и не сидлъ въ прихожей, какъ другіе лакеи, по цлымъ днямъ, съ одною обязанностью встать, когда кто-либо изъ господъ пройдетъ или гости прідутъ.

Вообще онъ не длалъ ничего по дому. Его обязанность состояла исключительно въ томъ, чтобъ исполнять порученія бригадира и быть на посылкахъ. Онъ слонялся вкъ по городу, то съ письмомъ, то съ вещью по знакомымъ барина или по лавкамъ и магазинамъ, иногда отправлялся и въ уздъ.

Названіе его, конечно, не соотвтствовало быстрот исполненія этихъ порученій. Отъ прежней мудреной должности оставалось лишь одно прозвище.

Въ прежнія времена были у бояръ и дворянъ дйствительно настоящіе скороходы, которыхъ иногда посылали въ страшную даль, и въ вотчину, и въ иной губернскій городъ, хотя бы за триста верстъ. И скороходъ скоро ходилъ. Теперь же оставались въ домахъ дворянъ люди, на обязанности которыхъ было исполненіе порученій и вообще гонки по Москв…Но ходили они такъ же, какъ и прочіе простые смертные.

Самъ бригадиръ шутилъ часто насчетъ своего Герасима, а равно и другихъ скороходовъ своихъ знакомыхъ:

— Какіе это, чортъ, скороходы теперь!.. Вывелась ихъ порода. Помню я, при Екатерин Алексевн, первой императриц, да и при Анн Ивановн бывали такіе быстроходы… А знатне всхъ водились они въ царствованіе Великой дщери Петровой. У графовъ Разумовскаго и Бестужева были такіе, что по пятнадцати верстъ въ часъ отхватывали. Лучше всякой ямской лошади… А этотъ теперь народъ иной — черепашьей породы. Ихъ бы теперь слдъ звать: долгоходы.

Часто бригадиръ такъ и обращался къ своему Герасиму:

— Ну, ты, долгоходъ, снеси вотъ писулю. Тутъ вотъ за угломъ домъ-то… Авось къ ночи вернешься.

Такъ какъ посылки эти по городу случались не часто, то Герасимъ, собственно говоря, былъ свободенъ по цлымъ днямъ. А остальнымъ людямъ занятія было мало въ дом, но все-таки каждому что-нибудь да случалось длать. Герасимъ же проводилъ день во сн, въ болтовн, или въ д всего того, чмъ угощала его пріятельница, полномочная въ дом ключница и барская барыня.

Герасимъ, какъ большинство богатырей и силачей, былъ человкъ собственно добродушный, и если когда-либо вмшивался въ какую ссору или драку въ дом или на двор, то всегда за тмъ, чтобы мирить враждующихъ и отдуть въ крайнемъ случа того, кто налзалъ и шумлъ больше, не соглашаясь на мировую.

Герасима любили въ дом, несмотря на ненависть къ его пріятельниц.

Единственнее существо, которое скороходъ считалъ какъ будто долгомъ разъ въ недлю легонечко поколотить — была именно Степанида. Но это происходило, такъ сказать, по дружб. Какъ всякій мужъ жену свою должетъ учить изрдка колотушками,— такъ и Герасимъ считалъ долгомъ изрдка поучить уму-разуму свою пріятельницу, чаще всего за ея лнь и распущенность тлесную.

Богатырь-скороходъ еще отличался кром того отъ всхъ другихъ дворовыхъ людей бригадира еще и тмъ, что могъ, хоть не бгло, прочесть Псалтырь и Часословъ. Равно могъ онъ нацарапать что-нибудь не очень мудреное для господъ, или приказъ въ вотчину старост, или счетъ, или смту товара, который надо закупить въ лавкахъ.

Герасимъ очень гордился своею грамотностью и поэтому, часто, съ высоты своего величія, говорилъ про дворню:

— Темные люди, что съ нихъ взять.

Во времена, когда не всякій дворянинъ былъ обученъ грамот и большинство сановниковъ умло только правильно подписать свое имя и фамилію,— человкъ, имвшій возможность написать цлую страницу боле или мене разборчиваго письма, былъ знаменательнымъ и совершенно исключительнымъ явленіемъ.

Хотя бригадиръ и называлъ Герасима ‘долгоходомъ’, но за то съ гордостью и съ удовольствіемъ рекомендовалъ его знакомымъ:

— Это мой скорописецъ.

То, что называлось новымъ словомъ ‘скоропись’, только въ эти дни, въ половин царствованія Екатерины Великой, начало входить въ общее употребленіе среди грамотныхъ людей.

До того времени замысловатые значки и крючки писанной азбуки не давали возможности даже вполн грамотному человку писать быстро.

Такъ какъ бригадиръ при всякомъ дл въ Верхнемъ и Нижнемъ Судахъ всегда посылалъ своимъ ходатаемъ Герасима, то его скороходъ имлъ уже много знакомыхъ среди подьячихъ, которыхъ былъ цлый легіонъ у Воскресенскихъ ворогъ, близъ образа Иверской Божьей Матери.

Въ сред этихъ подьячихъ и стрекулистовъ, Герасиму, грамотному человку, видному съ лица, видному ростомъ, умвшему разумно бесдовать, было легко завести друзей.

Часто случалось ему по какому-либо длу отправляться въ трактиръ и опорожнить цлый самоваръ насчетъ приглашавшаго, а иногда и на свой собственный, а время проходило въ поучительныхъ и любопытныхъ бесдахъ про законы, про суды, про власти и про многое иное…

Изрдка, не боле раза въ мсяцъ, Герасимъ позволялъ себ выпить, но, вернувшись домой, тщательно скрывался, чтобы никто его въ нетрезвомъ состояніи не видалъ. Деньги у скорохода, разумется, водились, хотя жалованья онъ никакого не получалъ, какъ крпостной человкъ.

Ясно, что источникъ дохода былъ не чистый. Но въ данномъ случа виновнымъ былъ не Герасимъ: онъ только бралъ эти деньги и тратилъ. Пріобртались он хитрыми путями, его пріятельницей — барской-барыней.

Герасимъ и Степанида уже издавна были первыя лица въ дом бригадира. Теперь только завелось третье лицо, которое выдлялось среди прочихъ дворовыхъ — няня барышни, Арина Матвевна.

Упрямо-правдивая женщина стала однако въ странныя отношенія къ обимъ любимцамъ въ дом: со Степанидой она была врагомъ, а съ Герасимомъ почти въ дружб.

— Онъ умный, а она дура, разсуждала няня.— Онъ многое знаетъ, чего не вс господа разумютъ. Она ничего, кром перины да варенья, и знать не хочетъ. Лукавъ онъ, глаза у него хитрые, не смотрятъ прямо… Да что жъ мн до этого…

Арина Матвевна не могла не отнестить съ особеннымъ уваженіемъ къ тому, что Герасимъ могъ, ‘куная’ перо въ чернила, царапать на блой бумаг такіе крючечки, изъ которыхъ человческая рчь производилась, а другой по этимъ крючечкамъ могъ всякое дло узнать.

Умной нян Арин грамота казалась не только дломъ страшно мудренымъ, но даже отчасти дломъ таинственнымъ. Она была въ душ уврена, что эта грамота хотя и полезна, а все-таки наврно врагомъ человческимъ изобртена. А тотъ, кто можетъ хорошо владть грамотой, непремнно колдунъ и съ нечистой силой можетъ имть сношенія, если захочетъ.

Съ человкомъ, какъ Герасимъ, ей надо было, слдовательно, состоять въ дружб. Полная неудача въ тайномъ предпріятіи заставило умную Арину упасть духомъ, искать поневол и безсознательно помощи извн. А ловкій и хитрый Герасимъ будто волею судьбы вдругъ теперь подвернулся ей подъ руку.

‘Что ему старый баринъ!’ разсудила няня, пойдя на свиданіе и откровенную бесду со скороходомъ. ‘Умретъ онъ, Клена будетъ наслдницей всего имущества и всхъ холоповъ. Всякому человку выгодно теперь ей услужить. Герасимъ ужъ конечно это понимаетъ!’

XVIII.

Разумется, Арина Матвевна ни слова не повдала своему дитятк ни о новомъ своемъ посщеніи старухи Козляниновой, ни объ откровенной бесд со скороходомъ.

‘Что зря смущать ребенка!’ думалось нян.

Прошло дня два. Клена отъ зари до зари сидла молча, какъ истуканъ, не двигаясь и глубоко задумавшись, или бродила, какъ привидніе, по своимъ двумъ горницамъ. Арина Матвевна пробовала утшать дитятко, просила не горевать и увряла, что ‘еще Богъ милостивъ’. Клена при этомъ безсмысленно взглядывала на няню, какъ бы не понимая, что она говоритъ, или же вздыхала и, не отвтивъ, задумывалась еще пуще. Изрдка только она произносила вслухъ, но какъ бы себ самой:

— Я его видть хочу! Видть!

Наконецъ, на третій день, въ сумерки, двушка, сидвшая противъ няни у окна, заговорила:

— Наня… Такъ нельзя… Мн хоть руку на себя наложить… Такъ нельзя…

— Вдаю, что нельзя. Да что же?.. Ничего не подлаешь.

— Бжать намъ надо къ Анн Ивановн.

— Что проку… Она насъ не приметъ или тотчасъ привезетъ обратно къ ддушк.

— Богъ съ тобой!

— Такъ. Врно, дитятко. Я ужъ съ ней надысь толковала. Она сказываетъ: ‘лучше горевать, чмъ срамиться’.

— Такъ зачмъ же ты молчишь? Не скажешь, что и послдняя-то надежда сгинуть должна и что мн теперь…

Двушка не договорила и понурилась, какъ бы окончательно сраженная.

— Надо ждать. Да надо тоже съ Николаемъ Ивановичемъ мн завести рчь. Съ нимъ съ однимъ, чтобы и матушка его ничего не знала. Онъ инако посудитъ. Молодцы самокрутокъ не боятся.

— Я-то… Я-то когда же его увижу? Вдь я его чуть не годъ не видала. Пойми это. Когда онъ былъ далеко, да и въ чуму — все какъ-то легче сдавалось. А теперь, когда я знаю, что онъ на подачу руки близко, что ты вотъ отъ него приходишь, меня томитъ.

— Надысь видлись въ саду.

— Видлись? На минуту! Въ ночи! Въ снгу… Ни объ чемъ не переговорили. Мн надо видть его, разглядть, побесдовать, сговориться что длать. Няня! Слушай!

Клена поднялась съ своего мста и, измнившись въ лиц, со сверкающими глазами подошла и встала предъ Ариной Матвевной.

— Слушай! повторила она дрожащимъ голосомъ.— Я больше не могу. Я истомилась… Сдлай мн, что я тебя буду проситъ. Не сдлаешь, я удавлюсь. Я знаю, какъ это удавляются, видла. Помнишь, у насъ въ сара на крюк повсился форейторъ.

— Ну тебя… Тьфу!.. Что вспоминаетъ и какія рчи ведетъ — не двичьи.

— Не болтай пустого, Ариша… Я не въ шутку. Вотъ теб Господь Богъ, что я удавлюсь, если ты не исполнишь моего прошенія.

— Да что же? Чего теб?

— Общайся. Поклянись, что исполнишь.

— Какъ же мн, дитятко, общать, не зная, о чемъ ты просишь. Можетъ быть, несказанное что выдумала.

— Да, несказанное, мудреное, погибельное. Да вдь мн семь бдъ,— одинъ отвтъ. Да! Я страшное надумала, да нешто моя смерть лучше теб. Вотъ теб Матерь Божья свидтельница, что коли ты не сдлаешь по моему — я удавлюсь. И какъ ты меня не стереги — я тебя обману. Найдешь ты меня на бичев въ петл.

— Полно! Полно! Ну нешто этакія рчи говорятъ. Морозъ даже по кож подираетъ! воскликнула Арина Матвевна.

— На вотъ, гляди…

Клена вытащила изъ кармана пучокъ тонкой и длинной бичевы и показала нян.. Та, только ротъ разинула и руками всплеснула.

— Вчера въ ночь,— вотъ теб крестъ,— я совсмъ собралась ужъ было давиться, пока ты спала… Да меня спасла вдругъ…

Клена смолкла и, комкая бичеву въ карманъ, стояла задумавшись.

— Кто? Кто? произнесла нсколько разъ Арина Матвевна.— Говори же, оглашенная. Кто спасъ?

И няня заплакала вдругъ отъ страха и ужаса, который ее обуялъ при вид бичевы съ прилаженной на конц петлей.

— Спасла меня лстница, глухо вымолвила Клена.

— Лстница. Богъ съ тобой, дитятко. Путаешь…

— Да, лстница. Вотъ эта. Гляди. Видишь.

Клена показала нян въ окно, за которымъ рисовалась отчетливо въ неб длинная лстница, приставленная изъ сада къ крыш дома. Безъ такой лстницы не было ни единаго двора въ Москв, а у палатъ бригадира ихъ было три. Одна вела на крышу съ главнаго двора, другая — съ боку дома съ задняго двора, а третья изъ саду. Эту послднюю конечно заносило зимой сугробами и по ней лазили на чердакъ только лтомъ.

— Вотъ по этой лстниц… ночью… можно влзть… Пробравшись въ садъ черезъ заборъ!.. А съ чердака къ намъ рукой подать. Я про Колю это…

— Что-о? протянула Арина Матвевна, пораженная.

— Ничего другого, няня, выдумать я не съумла. А это дло я весь день переворачивала на мысляхъ. И одно я теб сказываю: или ты устроишь мн это, повидаю я Колю, сговорюсь, что длать намъ, или руки на себя…

— Гд же? Куда же?.. Сюда ему лзть! Господь съ тобой! Въ чужой домъ? Къ двиц? Ночью?

Наступила пауза. Клена отошла и сла на свое мсто, вопросительно и упорно глядя на Арину Матвевну.

— Не гляди такъ страшно! отмахнулась она.— Нешто я могу такое…

— Няня… Ты ему скажи. Это его дло. Онъ ни единой минуты не усумнится. Что ему стоитъ ночью перемахнуть изъ переулка заборъ, пройти сугробы, влзть на чердакъ, а чрезъ дверку прямо къ намъ въ горницы. Тутъ мы одн наверху и никто его не увидитъ… Это стократъ проще, чмъ когда мы вечеромъ сами ходили въ сугробы. Насъ могли увидть, какъ мы лазили въ снгъ, вмсто того, чтобъ ходить по расчищенной дорожк. Нтъ легче этого дла! Меня Господь спасъ, постановивъ подъ глаза эту лстницу. Я сразу будто все поняла. Сразу мн будто кто шепнулъ: ‘Ахъ, молъ, ты безумная! Да вотъ какъ вамъ повидаться! Хоть всякій день видайтесь! И никто не узнаетъ!’

— А изъ нижнихъ оконъ кто увидитъ?

— Ночью-то? Изъ гостиной, да изъ диванной? Кто же тамъ бываетъ ночью-то? А ихъ опочивальни, да горницы вс во двор. Ихъ обоихъ.

— А сюда кто заглянетъ. Да у насъ найдетъ. Тогда, гд я буду? Въ Сибири? А ты? На тебя покоръ людской!

— Ночью никто къ намъ не пойдетъ.

— Да грхъ это и срамота. Порочить себя…

— Такъ теб лучше чтобы я окаянною смертью померла? Ну, что жъ, хорошо… Спасибо! Помни это… Будешь меня въ гробъ класть, опознаешься, да поздно будетъ…

Голосъ Клены задрожалъ, и она заплакала. Няня бросилась къ ней, сла около нея и, обнявъ крпко, прижала къ себ и начала цловать.

Черезъ нсколько минутъ Арина Матвевна произнесла полушепотомъ:

— Озадачила! Дай мн съ мыслями собраться. Вотъ я завтра къ ранней пойду, свчу поставлю угоднику Никол, да помолюся… А тамъ подумаю, что Богъ на душу положитъ. Можно коли, то я… Я ему скажу. Какъ онъ знаетъ. Пролзть-то нтъ ничего легче. Такъ все само подладилось. Да не хорошо. Молодцу къ двиц, ночью, въ горницу… Не хорошо. И не увидятъ, да совсть-то застъ.

— Онъ не чужой какой, тихо вымолвила Клена.— Онъ мой женихъ съ благословенія родительскаго.

Арина Матвевна вздохнула и мысленно повторила себ то же самое.

‘Что жъ. Правда все это’, подумала она наконецъ.— ‘И какъ чудно потрафилось. И лстница изъ саду. И мы-то одн у чердака на вышк… Семъ-ко я заутро пойду къ ранней… Помолюся въ придл угоднику Галактіону — узъ ршителю… ‘

XIX.

Въ т же дни бригадиръ мысленно волновался, собираясь поговорить серьезно и окончательно со своимъ другомъ.

Онъ уже нсколько разъ за послдній мсяцъ намекалъ другу о томъ, что иметъ до него очень важное дло.

Когда однажды Братолюбцевъ, смясь, спросилъ: ужъ не хочетъ ли другъ заразъ получить вс т деньги, которыя онъ у него понемногу забралъ взаймы, то бригадиръ даже разсердился. Онъ назвалъ друга ‘шалымъ чортомъ’, у котораго всякія ‘непутныя гадости’ на ум. Но затмъ Филисовъ объяснилъ, что дло его крайне важное и на дняхъ подробно объяснится.

Появленіе въ Москв молодого Козлянинова заставило Филисова спшить. Волей-неволей приходилось теперь отправляться къ другу и объясняться.

Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, статскій совтникъ, кавалеръ и засдатель Верхняго Земскаго Суда, хотя и разъзжалъ по Москв въ желтой карет цугомъ, но позолота на рыдван давно полиняла, а цугъ лошадей былъ настолько заморенъ не здой, а скудной пищей, что многіе, глядя на прозжающаго барина, догадывались, что вс его денежки ‘куры склевали’.

Жилъ Братолюбцевъ когда-то въ собственномъ дом, и въ саду своемъ тоже разводилъ канавки, фонтаны и мостики. Затмъ онъ продалъ садъ, на которомъ широко выстроился какой-то чиновникъ, а затмъ вскор продалъ и домъ. Теперь Братолюбцевъ помщался на маленькой квартир, близъ Москвы-рки. Квартира его была изъ самыхъ плохихъ и къ тому же отъ нея было недалеко до той суконной фабрики, гд началась еще недавно и распространилась по всему городу моровая язва. Помщеніе вообще было далеко не дворянское.

Судьба странно связала дружбой Филисова съ Братолюбцевымъ. Между ними не было ничего общаго. Насколько бригадиръ былъ порядливъ, экономенъ и за все свое существованіе прнумножилъ родительское достояніе, а не уменьшилъ — настолько же Братолюбцевъ былъ человкъ безпорядочный и легкомысленный.

Бригадиръ съ рдкимъ постоянствомъ скромно жилъ послднія 20 лтъ, проводя время въ бесдахъ съ Толбухиной, а Братолюбцевъ за это время прошелъ и огнь и воду и мдныя трубы.

Теперь, когда ему тоже было около 60 лтъ, онъ продолжалъ вести почти ту же безтолковую холостую жизнь. Все состояніе его большею частью погибло отъ страсти къ карточной игр. Теперь проигрывать было нечего. Но проигравъ когда-то большія суммы, теперь Братолюбцевъ продолжалъ проигрывать послдніе гроши. Часто, въ бесдахъ съ другомъ-бригадиромъ, онъ восторженно мечталъ о томъ, что если бы онъ получилъ какое-либо наслдство, то сейчасъ бы отъигрался.

Бригадиръ только головой качалъ.

Несмотря на то, что этотъ другъ былъ сомнительнаго русскаго и дворянскаго происхожденія, что отецъ его когда-то назывался совершенно иной, шведской, фамиліей, и не смотря на его безпорядочность — бригадиръ все-таки, будто толкаемый слпою судьбою, ршался теперь предложить этому другу руку и сердце молоденькой внучки и все свое сбереженное состояніе.

Подобныя нелпости и противорчія въ жизни людей необъяснимы, а случаются сплошь и рядомъ.

Бригадиръ утшалъ себя, разумется, мыслью, что онъ спасетъ друга, что женитьба его остепенитъ. При этомъ Никита Артемьевичъ былъ убжденъ, что Клена будетъ счастлива съ Геннадіемъ Ивановичемъ, потому что онъ человкъ веселый, забавникъ, шутникъ. Всякой молодой двушк съ нимъ должно житься легко и весело, а стало быть, и счастливо.

Когда бригадиръ явился на квартиру друга, гд безпорядокъ царилъ во всемъ, гд безтолковая жизнь холостяка и его неряшливость сказывались повсюду — онъ нашелъ друга за интереснымъ занятіемъ. Хотя около него лежали кипой служебныя бумаги, самъ онъ былъ занятъ совершенно инымъ.

На подоконник, у котораго онъ сидлъ, прыгалъ въ клтк ученый чижикъ, и засдатель Верхняго Суда, отложивъ дла на ближайшій стулъ, занимался тмъ, что обучалъ чижика таскать на веревочк маленькую телжку съ кормомъ, хитро вырзанную изъ бумаги. Чижикъ, отъ великаго ли разума, или врне отъ великаго голода, очень забавно и хитроумно клювомъ и лапками притаскивалъ себ телжку съ кормомъ.

— Чудакъ ты человкъ! выговорилъ Филисовъ, найдя друга за этимъ занятіемъ.

Затмъ бригадиръ попросилъ друга бросить все, и судейскія бумаги, и чижа и, собравъ вс свои мысли и чувства, приготовиться выслушать то, что онъ ему повдаетъ.

Когда Филисовъ, сначала смущаясь и заикаясь, а потомъ горячо и съ увлеченіемъ объяснилъ другу, что онъ хочетъ женить его на своей внучк и отдать ему все свое состояніе, то Геннадій Ивановичъ вытаращилъ на пріятеля глаза.

— Нын не святки и не 1 апрля… произнесъ онъ.— Или у тебя какое помраченіе вышло въ голов?..

— Зачмъ помраченіе… Просвтлніе… отшутился Филисовъ,

— Въ своемъ ли ты разум, Никитка?

— Въ своемъ всегдашнемъ, Генька!..

Филисовъ заговорилъ горячо — и Геннадій Ивановичъ пересталъ понемногу удивляться, сталъ слушать внимательне, а черезъ нсколько времени заявилъ уже, что худого тутъ нтъ ничего, только, по его мннію, Клеопатра Артемьевна за него замужъ никогда не пойдетъ, лучше захочетъ въ монастырь постричься.

— Вдь ты ей ддъ, а я теб ровесникъ. Пойми ты это, сказалъ онъ, растерявшись.

— Извстное дло, придется сначала и приневоливать, отозвался бригадиръ.— Нельзя и требовать, чтобы молодая двица въ тебя врзалась, якобы въ какого рыцаря диковинной красоты. Но Клена двушка разумная и благонравная, сначала поартачится, а потомъ и образумится… А тамъ уже по пословиц: ‘Стерпится — слюбится’.

Братолюбцевъ, тронутый до глубины души, облобызалъ друга и вымолвилъ взволнованнымъ голосомъ, что онъ всегда зналъ какого истиннаго друга иметъ въ Филисов.

— Но все-жь-таки, дай мн немножко подумать… прибавилъ онъ.— Страшно мн больно… Она совсмъ молоденькая, а я ужь скоро перевалю на седьмой десятокъ. Было время — и я шибко женскому полу нравился, но всему своя пора… Теперь оно поди ужь и невозможно… Я опасаюсь, другъ любезный, и знаешь ли чего?.. многозначительно вымолвилъ Братолюбцевъ.

— Чего?

— А того, что твоя внучка, узнавъ, какого ты ей жениха выискалъ, не говоря ни слова, убжитъ да и бултыхъ въ прорубь въ Москву-рку.

Братолюбцевъ весело и добродушно разсмялся.

Затмъ онъ отошелъ отъ Филисова, приблизился къ зеркалу, внимательно и молча осмотрлся и, показывая другу на свое отраженіе, вымолвилъ:

— Да, отъ этакого-то жениха, пожалуй, что всякая двица побжитъ въ Москву-рку… Ну, да это дло не такое, что тяпъ-ляпъ да и корабль… Увидимъ!.. Только предупреждаю тебя, другъ сердечный, что насильно я съ твоей внучкой внчаться не стану. Пускай она идетъ по доброй вол, а не такъ, чтобы подъ внцомъ меня отъ всего сердца и ко всмъ чертямъ посылать!.. Изъ этого счастья никакого не выйдетъ,а только погубленіе, и ея собственное, и мое…

— Ну, это все дло мое…глубокомысленно замтилъ бригадиръ.— Я Клену знаю… Вотъ увидишь, какое происхожденіе изъ всего у насъ будетъ.

Вернувшись домой, бригадиръ удивилъ, свою сожительницу яснымъ лицомъ и веселымъ духомъ.

— Ужь не награду ли какую, батюшка-братецъ, изволили получить?.. встртила его Толбухина.— Ужь больно вы, Никита Артемьевичъ, расцвли лицомъ.

— Воистину, матушка-сестрица, награду… Только не царскую, а награду судебную!

— Изъ суда?

— Что вы! Судъ никакихъ наградъ не даетъ. А меня судьба наградила. Судьба. Все такое, сестрица, чего такъ прямо я сболтыхнуть вамъ не могу. Вотъ на сихъ дняхъ изложу вамъ все. И такъ же, какъ вы любите, въ подробной рчи! Якобы протоіерей какой съ амвона въ высокоторжественный день.

Ровно черезъ сутки, бригадиръ уже объяснилъ все сестриц. Толбухина не удивилась ни мало, къ его удивленію, такъ какъ давно знала, въ чемъ заключаются тайные планы своего сожителя насчетъ внучки.

Давно уже Марья Евграфовна не говорила и не бесдовала съ бригадиромъ такъ, какъ ей пришлось теперь… А пришлось ей, не заготовивъ никакихъ рчей и умныхъ словъ, еще горяче и, быть можетъ, еще умне и краснорчиве сразиться со своимъ братцемъ. Забыла даже Марья Евграфовна сидть чинно и порядливо, выпрямившись въ кресл и закинувъ голову назадъ. Забыла видно, что гнвъ — вдь та же одна блажь людская. Она волновалась, двигалась въ кресл, размахивала руками… Вспомнивъ вдругъ о своемъ неправильномъ поведеніи, она принимала позы, но черезъ мгновеніе снова забывала и снова горячилась и двигалась.

Она доказывала бригадиру, что его затя лишь одно непозволительное и слабоумное мечтаніе, къ тому же и гршное предпріятіе.

— Я женщина не молодая, а за вашего Братолюбцева не согласилась бы выйти замужъ. А гд же двочк въ семнадцать лтъ, да выходитъ за такого! Закабалить себя съ пустозвономъ и картежникомъ… Вы, братецъ… извините… мечтатель!

Бригадиръ при этомъ слов разинулъ ротъ, выпучилъ глаза и побагровлъ.

— Что съ вами? произнесъ онъ едва слышно.— Двадцать лтъ прожили въ одномъ дом — и я отъ васъ ни единаго худого слова не слыхалъ. Неужто черезъ двадцать лтъ въ нашихъ бесдахъ такія ругательства окажутся?

— Я не ругаюсь, батюшка-братецъ. Это не бранное слово.

— Нтъ, бранное, сударыня… Въ приложеніи ко мн, бригадиру царской службы и 60-ти-лтнему человку — подобное слово есть ругательство. Вы, сударыня! Вы — мечтательница!!. Вы и въ пяльцахъ-то все пастушковъ съ овечками вышиваете! И кофе-то пьете изъ чашечки съ голымъ амуромъ! И книжки-то французскія ваши все про разныя любовныя похожденія и предосудительныя исторіи разсказываютъ… Такъ не вамъ меня называть этимъ словомъ… Вотъ что, сударыня!..

И это слово ‘сударыня’, нсколько разъ произнесенное, означало гораздо боле, нежели гнвный голосъ и грозный взглядъ бригадира.

Ни онъ, ни его сестрица не помнили, когда въ послдній разъ онъ назвалъ ее ‘сударыней*’ вмсто слова ‘сестрица’.

Филисовъ всталъ и быстрыми шагами вышелъ изъ горницы.

Когда, вскор посл этого, дворецкій доложилъ, что подано кушать, то бригадиръ приказалъ доложить барын, что она можетъ садиться за столъ, а что онъ покушаетъ у себя въ кабинет одинъ.

И въ этотъ день, въ первый разъ съ минуты появленія Клены въ дом, она обдала вдвоемъ съ бабушкой.

Бригадиръ, сидя одинъ, старался занять себя посторонними предметами и мыслями, но въ ушахъ его неотступно звучало слово: ‘Мечтатель!’

XX.

Поклонница Вато и Мариво была задта за живое неповиновеніемъ своего братца и тмъ, что онъ вдругъ взбунтовался, оскорбился простымъ словомъ, ею сказаннымъ, да, вдобавокъ, сдлалъ на ея счетъ нсколько замчаній, которыя ‘не вырубишь топоромъ’, хотя они и не были написаны, а были лишь сказаны и запечатллись въ ея памяти.

Картинки, куколки и книжки Толбухиной вдругъ оказались двусмысленными и негодными предметами.

Впрочемъ Марья Евграфовна была слишкомъ ‘прекраснодушна’, чтобы долго волноваться и сердиться, и тмъ боле — быть способною на злопамятство или на мщеніе. Она была только удивлена сценой съ бригадиромъ и особенно смутило ее то обстоятельство, что сама она измнила себ, что она взволновалась.

— Какъ могла я волненію души предаться? укоряла она теперь себя.

Вмст съ тмъ главное, что всколыхнуло спокойствіе и миръ будничной жизни сестрицы бригадира, было его упрямство. Марья Евграфовна слишкомъ привыкла къ безусловному повиновенію своего братца и теперь была озадачена.

Дло, казалось, было уже вовсе не въ Клен, не во внучк и не въ однокашник и друг Филисова. Дло было во внезапномъ проявленіи воли бригадира, да еще въ такомъ бурномъ вид.

И Богъ всть, какое чувство вдругъ заставило Толбухину дйствовать… Упрямство ли, желаніе ли поставить на своемъ, какъ было всегда, и доказать сожителю свое превосходство,— или же дйствительно жалость къ юной внучк, желаніе ее спасти отъ тягостной судьбы и постылаго брака съ пожилымъ холостякомъ. Что собственно руководило Толбухиной, она и сама не знала. Быть можетъ — къ ея великому изумленію и негодованію — сердце руководило ею, женское, нжное, отзывчивое…

Такъ ли, иначе ли, но Марья Евграфовна, зная наврное, что черезъ день бригадиръ удетъ изъ дому съ утра и пробудетъ нсколько часовъ по своимъ дламъ въ город, послала человка съ запиской къ Братолюбцеву, въ которой она просила его явиться къ ней для разговора о важныхъ предметахъ, нетерпящихъ отлагательства.

Толбухина въ своей цидул, на ‘грубомъ’ русскомъ нарчіи (по-французски она писала изящно), изъяснялась въ торжественныхъ выраженіяхъ. Братолюбцевъ могъ сразу догадаться, что дло идетъ положительно о серьезномъ вопрос.

Веселый, безпечный, остроумный и подчасъ колкій на слово, засдатель тотчасъ же общалъ быть, а себ общалъ позабавиться надъ сожительницей друга, поднимая на смхъ ея торжественность и высокопарность, при всякомъ удобномъ случа.

Въ назначенный день Геннадій Ивановичъ явился. Бригадира не было уже дома — и Толбухина, встртивъ гостя, попросила его къ себ въ горницу. При взгляд на нее обычная и вчная веселость Братолюбцева сразу пропала. Лицо Толбухиной поразило его. Онъ ожидалъ картинныхъ жестовъ, пвуче-важнаго голоса, торжественно-величественнаго выраженія на лиц. На дл оказалось нчто противоположное. Толбухина очевидно была смущена. И лицо, и голосъ, и вся ея фигура говорили ясно, что она робетъ, смущается, и что дло, за которое она взялась, будто пугаетъ ее.

Толбухина имла видъ растерянный…

— ‘Что за притча?!’ подумалъ Братолюбцевъ и почему-то вдругъ самъ смутился.

Пройдя за хозяйкой въ ея комнату и усвшись противъ нея на диванчик, около севрской группы, которая клялась aimer и aimer вки-вчные, Геннадій Ивановичъ, вчно подшучивающій надъ этой фарфоровой четой любовниковъ, теперь и не поглядлъ на нее. Онъ всматривался нсколько озабоченно въ лицо хозяйки, которая, робя до очевидности, усаживалась противъ гостя и, не глядя ему въ глаза, слегка покраснла.

‘Создатели! Творцы мои!’ мысленно воскликнулъ Братолюбцевъ, какъ всегда во множественномъ числ, ради шутки и острословія. Но въ сущности настроеніе его было далеко не шуточное.

— У меня до васъ, Геннадій Ивановичъ, очень важное дло, выговорила хозяйка.

‘Вижу, чую, осязаю всми чувствіями, что важное’, не сказалъ, а подумалъ Братолюбцевъ.— ‘Заговори ты своимъ проповдническимъ голосомъ, вопіющимъ въ пустын, торжественно, запой ты,— я бы зналъ, что дло выденнаго яйца не стоитъ… Но твоя роба и на меня страхъ нагнала…’

Братолюбцевъ откашлянулся и произнесъ:

— Что прикажете? Я вашъ слушатель и слуга…

— Вамъ Никита Артемьевичъ сватаетъ внучку? Клену хочетъ за васъ выдать? выговорила Толбухина, какъ бы выпалила.

— Да-съ.. То-ись онъ… это только его прожекты. А я то-ись… это такъ-съ… Это… Это…

И Братолюбцевъ смолкъ. Быть можетъ, въ первый разъ за цлый годъ онъ почувствовалъ, что краснетъ.

‘Ты, да женихъ! Да еще семнадцати-лтней двочки?’ будто шепнулъ ему кто-то на ухо, будто эта же самая севрская группа, будто она въ свой чередъ теперь его на смхъ подымаетъ.

Толбухина, какъ вс люди, любящіе красныя рчи и приторный фальшиво-торжественный тонъ въ пустыхъ случаяхъ, теперь не умла и не могла исподволь, понемногу, привести бесду къ главному вопросу… Она чувствовала въ себ только достаточно храбрости, чтобы начать и довести до конца простой судейскій допросъ.

‘Давай Богъ, хоть и этакъ-то… Лишь бы договорить свое, все выложить’… думала она.— ‘А гд ужь тутъ о красот рчи и ораторств помышлять’.

И собравшись съ духомъ, Толбухина начала отрывочный допросъ, на который Геннадій Ивановичъ отвчалъ конфузясь какъ школьникъ.

— Бригадиръ вамъ сваталъ Клену?… Говорилъ?..

— Говорилъ-съ. На сихъ дняхъ впервые…

— Что жъ вы отвтствовали? Дали свое согласіе?..

— Нтъ-съ.

— Отказались наотрзъ? Отшутились по обычаю своему смшными словами?

— Нтъ-съ… Не… Ничего не… Ничего-съ.

— Подумать хотите?

— Да-съ. Такое дло, что… Тутъ нужно… Этакое дло…

— Да. Геннадій Ивановичъ. Это такое дло, въ которое ни мой братецъ, ни вы, умный и просвщенный человкъ,— сами не вдумались какъ слдуетъ, и какъ дти малыя съ огнемъ забавляетесь. И опасное затяли, и гршное…

И Толбухина, вовсе не собиравшись быть краснорчивою, на этотъ разъ дйствительно краснорчиво, горячо, съ увлеченіемъ,убдительно и толково разъяснила Братолюбцеву всю нелпость и грховность зати бригадира и все самолюбивое ребячество его самого. Гость слушалъ, опустивъ глаза на коверъ и даже опустивъ голову… Много непріятнаго для его самолюбія услышалъ онъ, а тмъ не мене, слушая, мысленно повторялъ:

‘Правда! И это правда! Опять правда! И опять правда!’

Когда Марья Евграфовна кончила свою рчь заявленіемъ,что внучка — огонекъ, о который они съ другомъ опалятъ свои крылышки (все-таки не могла Толбухина обойтись безъ красотъ рчи), она прибавила ласково, дружески:

— Простите меня… Я не обижать васъ хотла. Я спасти бдную сироту отъ погибели хочу. А можетъ быть и васъ отъ срама и несчастія уберечь. Клена изъ такихъ двицъ,кои громовыя.

— Какъ? спросилъ Братолюбцевъ.— Громовыя?

— Да. Она мужу постылому дорого обойтись можетъ… Вы и братецъ ее не знаете. А я уже знаю…

Братолюбцевъ не отвчалъ и наступило молчаніе.

Хозяйка тревожно ждала результата своего объясненія, она уже жалла, что ‘не готовилась’ и сказала не заученную рчь, а ‘такъ, по просту’ объяснилась.

— Пожалуйте вашу ручку, выговорилъ Братолюбцевъ взволнованнымъ голосомъ.— Спасибо стократы! На всякаго мудреца много на свт простоты! Никита Артемьевичъ оказался птый дуракъ! А другой-то, его пріятель, Братолюбцевъ Геннадій,— осина! Хуже осины…. Чучело огородное!…

— Такъ вы покидаете мысли о женитьб на Клен?

— Стыдиться буду вспоминать объ этой глупости. Обижаться буду, коли вы когда опять напомните… Дуракъ дурака съ панталыку сбилъ! Вотъ! Чего вамъ еще? Козлятина ослятину подговорила огородъ городить!… Ну, и нагородили! Простите… Я домой! Совстно на васъ смотрть. Завтра заду.

Братолюбцевъ простился съ хозяйкой и быстро вышелъ изъ горницы, слегка румяный и смущенный.

— Ну, слава Богу! произнесла вслухъ Толбухина.— А почему успшно такъ потрафилось?.. Хорошій онъ человкъ! Вотъ почему! И сердце, и разумъ есть!..

XXI.

Кленина няня ходила между тмъ темне ночи, сама на себя не похожа.

— Не дамъ я пропадать моему дитятк. Лучше въ Сибирь пойду… Лучше на томъ свт въ аду кромшномъ мн быть…

Въ тотъ день, когда бригадиръ съ сестрицей повздорили, Арина Матвевна была особенно скучна. Затмъ она всячески проволновалась цлую ночь, не смыкая глазъ, и поднявшись, еще до разсвта, при первомъ удар въ колоколъ въ сосднемъ храм, отправилась къ обдн.

Въ церкви няня молилась мало и продолжала мысленно спорить сама съ собою.

— Наложить на себя руки я ее не допущу. Коли я привела ее на грхъ къ чудодю-ддушк, чо я же ее должна и упасти отъ всхъ бдъ. Быть ей за Николаемъ Ивановичемъ. Божбу даю я вотъ предъ престоломъ Божьимъ, что быть ей его супругою. Но что жъ подлать? Надо же что придумать. Сложа руки досидишься до того, что ее выдадутъ замужъ за какого постылаго…

И задавая себ вопросъ, какъ поступить, Арина Матвевна поневол должна была сознаться, что остается одинъ путь спасенія: уговориться скоре во всемъ съ молодымъ Козляниновымъ.

Прежде няня мечтала устроить дло иначе: она ршалась бжать со своимъ дитяткомъ изъ дому бригадира къ Анн Ивановн. А разъ Елена на свобод — все дло само собой сладится. Баринъ Никита Артемьевичъ обидится, обозлится и махнетъ рукой на супротивницу-внучку.

‘А намъ только того и нужно!’ мечтала няня.— ‘Сейчасъ мы и за свадебку честнымъ пиркомъ, а не силкомъ. А казны то своей и вотчины лишитъ ддушка Клену, такъ что-жь длатъ! Богъ съ нимъ! и сквозь золото слезы льются. Лучше съ алтыномъ за милымъ, чмъ въ жемчугахъ съ постылымъ’.

Теперь, по прізд Анны Ивановны, была новая помха. Няня должна была бросить мысль о побг въ домъ барыни. Козлянинова и слышать не хотла о томъ, чтобы ея Коля самокруткой женился и ‘выкрадывалъ’ невсту.

— Мы не татары какіе, прости Господа! объяснила она.— Татарва выкрадываетъ невсту и калымъ платитъ. Это грхъ и срамъ! заявляла старуха.

Анна Ивановна просила обождать, умилостивить бригадира и ‘благородно’ жениться по людски и по Божьему. Она почему-то надялась на перемну образа мыслей ‘Никитскаго боярина’, какъ звала она бригадира.

Стало быть, теперь вся надежда Арины Матвевны была на одного Козлянинова. Его надо подбить дйствовать ршительне.

Приходилось молодежи сговориться, какъ дйствовать, и конечно тайно и отъ бригадира, и отъ Козляниновой.

— Какъ повнчаются, то и бухнутся въ ноги: ‘Виноваты, простите!’ Никита Артемьевичъ — кремневый, устоитъ и прогонитъ. А барыня-мамаша одинъ денекъ поплачетъ, поохаетъ и встимо проститъ! ршила няня.

Выходя изъ церкви посл обдни, няня мысленно приготовилась окончательно дйствовать и къ тому же неотложно. Первымъ дломъ конечно должно быть свиданіе молодыхъ людей.

— Ась-ко я подумаю объ лстниц? Пораскладу на мысляхъ! Лстница эта и впрямь чудно притрафляется къ нашему длу.

Вернулась няня домой и разбудила свое дитятко и дала ей вынутую за ея здоровье просвирку — скушать натощакъ.

Затмъ, когда полусонная Клена кушала просвирку, потягиваясь въ постели, няня подошла къ окну и стала молча глядть, да разглядывать…

‘Чудно!’ думалось ей.— ‘Лстница эта и впрямь искушеніемъ какимъ въ глаза лзетъ. Ишь вдь торчитъ… А садъ-то занесенъ сугробами и никогда въ немъ никого, даже Жучка со двора сюда не заглядываетъ, боится увязнуть… А вонъ рядомъ и заборъ въ проулокъ глухой. А дверь-то съ чердака рядомъ съ нашею дверью. Стало быть барченку въ ночь темную изъ проулка въ нашу свтелку только шагнуть молодецки. Съ полдюжины разовъ шагнуть — и тутъ онъ! У насъ! И никто не видалъ и не слыхалъ. А счастье-то имъ какое, повидаться, да побесдовать на раздольи!’

— Вотъ! Вотъ! уже шептала няня.— Прійти въ проулокъ — разъ, черезъ заборъ — два, по сугробамъ — три, на лстницу — четыре, на чердакъ — пять… Да къ намъ въ горницу — шесть. Полдюжины разовъ! шутила уже няня, глядя на искусительницу-лстницу. Но вдругъ она прибавила, перекрестившись:— Охъ, Господи, прости и помилуй!

.Арина Матвевна потому ахнула и перекрестилась, что ршилась окончательно исполнить просьбу дитятки.

— Чего ты охаешь, да крестишься? спросила Клена, полугрустно, полу-лниво.

— Закрестишься! ворчнула няня.

— А что?

— Ничего…

— Аль увидала что въ саду?

— Нту. Чего тамъ видть? Ворону на берез разв увидишь, весело отозвалась Арина Матвевна.

— Такъ чего же?

— Своимъ мыслямъ я, дитятко, охаю, да и тому, что ты надумала просить.

— Какъ знаешь, няня, отозвалась Клена тихо и спокойно, понявъ слова по своему.— Какъ знаешь, такъ и длай. Не хочешь, не надо. Но пожалешь. Мое слово крпко.

— Полно ты… Глупая ты голова…

Арина Матвевна подошла къ кровати двушки, обняла ее и стала цловать.

— Охъ, глупая голова, стращаетъ туда же свою Арину.

— Я не стращаю. Мн жизнь постыла, сама знаешь. Одинъ конецъ.

— Да нешто виданное дло, чтобы мамка какая свое дитятко бросила въ бд или злымъ людямъ на потху предала? Нешто у меня теб былъ когда въ чемъ отказъ? Глупая твоя голова! Вотъ грхъ и погибельное дло надумала ты, а мамка разводила, разводила мыслями и что жъ…

Клена по улыбающемуся ласково и весело лицу няни увидла, и поняла ея ршеніе итти на это ‘погибельное’ дло.

— Няня! воскликнула Клена, и крпко обнявъ Арину, она страстно прижалась къ ней.

— Что жъ длать! И впрямь другого ничего не надумаешь… Да и правду сказать… Чудно!

— Что чудно?

— Эта лстница… Чудно!

— Что? Я не пойму.

Няня объяснилась и кончила словами:

— Будто на смхъ ее тутъ приладили изъ проулка къ намъ въ горницы.

— На счастье, а не на-смхъ! сіяя радостью, воскликнула Клена, садясь на постели.— Это стало быть такова воля Божія, а не грхъ!

— А искушеніе дьяволово?

— Что ты! Христосъ съ тобой, Ариша!

— Врно сказываю, дитятко. Искушеніе врага человческаго, сказываютъ люди, точно такъ бываетъ, какъ еслибъ самъ Господь устроялъ. Ты знаешь, единожды было, что діаволъ во образ священника являлся, одной красавиц, чтобы ее погубить. Она было исповдаться къ нему, глядитъ, а у духовнаго-то отца клобукъ на бекрень надтъ, по ямщицки, и одинъ рогъ торчитъ наружу. Оба-то не влзли въ клобукъ. Она глядь ему на ноги, а у него конское копыто. Чуть онъ ее не погубилъ…

— Мало что разсказываютъ, няня. А вотъ говорятъ тоже, что его и нту совсмъ, и никто никогда не видалъ.

— Охъ, слышала я это, дитятко. И отъ тебя, и отъ господъ. Это все озорничество барское — этакія мысли въ себ держать. Это, дитятко, съ господскаго, сытаго корму все такъ говорится. Жисть барская — масляница, вотъ господа дворяне и не знаютъ, что выдумать. И болтаютъ всякое непотребное. Вотъ у нихъ и его, прости Господи, дьявола, нту теперь на свт. А я теб вотъ разскажу. Разъ было въ Кіев…

— Ну, няня, брось… прервала Клена мамку.— Богъ съ нимъ съ Кіевомъ. Скажи лучше: когда?.. заискивающе прибавила двушка, ласкаясь къ женщин.

— Что?

— Когда? Когда?.. Ну… Вдь ты устроишь?.. Скажешь? Приведешь?..

— Нтъ, ужъ пускай самъ молодецъ лазаетъ! усмхнулась Арина Матвевна.— Мое дло его только надоумить. А онъ ужъ самъ въ проулокъ приходи и черезъ заборъ валяй, да по лстниц шагисте махай на чердакъ.

— Когда же? Когда?

— Да вотъ сегодня схожу къ Анн Ивановн. Перемигнуся съ нимъ, да уйдя съ глазъ барыни — перемолвимся. Я все ему разъясню. А онъ себ на усъ намотаетъ… А ввечеру попоздне пущай и прибудетъ…

— Нынче?

— Нынче! Коли ему будетъ время.

— Охъ, ему-то будетъ время! воскликнула Клена.

— И я такъ-то думаю! разсмялась Арина Матвевна.

— Няня! Милая! Радость моя! Дорогая!.. Соколикъ мой!..

И долго двушка ласкалась всячески, не зная, какъ лучше выразить нян свое счастье.

— Глупое ты, неразумное дитятко, бурчала Арина Матвевна,— будто не видишь, что твоя мама, для тебя, хоть на казнь торговую и лютую пойдетъ!..

XXII.

Братолюбцевъ вызвалъ тотчасъ же къ себ друга и кума для важнаго объясненія.

Филисовъ удивился, отправился и явился съ недоумвающимъ лицомъ.

— Чего теб надо? сказалъ онъ входя.

— Нужда.

— Знамо нужда, коли зовешь въ свою конуру. Да что?

— Важнющее дло. Объясниться намъ надо.

— Объяснимся, другъ.

— И подобаетъ побесдовать, какъ взрослымъ и почитай старикамъ, а не какъ ребятамъ какимъ, вотъ какъ въ прошлый разъ было.

— Какой прошлый разъ?

— А вотъ, когда ты меня тутъ засталъ съ чижомъ.

— Тогда я пріхалъ къ теб сватомъ… Что ты городишь?.. Поясни.

И бригадиръ уже тревожно глядлъ на друга.

— Ну да, вотъ въ тотъ самый разъ, мы съ тобой, какъ малые ребята болтали, и дурашное, да еще пагубное дло затяли.

— Женитьбу твою?

— Женитьбу.

— И это ты именуешь…

— Пагубнымъ дломъ.

— Что ты?

— И дурашнымъ!

— Да что ты?..

— Ничего я, дружище… Ты вотъ все ли въ добромъ здоровья?.. Самъ спятилъ и меня было уже ршилъ умомъ.

— Да ты блены обълся.

— Обълся съ тобой, Никитка. Въ тотъ разъ ты угостилъ. А теперь мн полегчало.

— Ты не хочешь жениться на Клен? закричалъ бригадиръ уже вн себя.— Говори толкомъ. Не хочешь?

— Не хочу.

— Отчего?

— Я ей не пара. Я ей въ дды гожусь, а не въ мужья.

— Ты дуракъ! заоралъ бригадиръ.

— Нтъ. Есть дуракъ… да не я!

— Дуракъ… Дуракъ… Своего счастья…

— Не понимаешь, молъ… Ладно! Только я теб сказываю, ты эту глупую забаву изъ головы выброси…

— А-а… Понялъ! Тебя Марья Евграфовна разговорила? Признайся. Все равно ее я заставлю сказать.

Братолюбцевъ сознался тотчасъ, что Толбухина, какъ женщина разумная, ему глаза открыла. А затмъ онъ началъ усовщевать друга бросить затю и сталъ доврчиво доказывать всю несообразность такого брака.

— Я, братецъ мой, остался до старости щенокъ въ иныхъ длахъ. Я заднимъ умомъ крпонекъ, а переднимъ совсмъ плохъ. Другой бы теб тогда же смхомъ отвтилъ на твое предложеніе, а я съ дуру согласіе далъ. Теперь вотъ, спасибо Марь Евграфовн… я очухался.

Братолюбцевъ говорилъ долго, холодно и толково.

Бригадиръ молчалъ, какъ убитый, затмъ молча поднялся, и не прощаясь пошелъ.

— Что же? Молчишь? То-то! сказалъ Братолюбцевъ другу, особенности нрава котораго зналъ съ дтства.

Бригадиръ не отозвался ни единымъ звукомъ и быстро вышелъ въ прихожую.

— Ну и слава Богу! добавилъ Братолюбцевъ.— Такъ-то лучше… Я такъ и врилъ.

Молчаніе бригадира означало всегда, что онъ согласенъ, убжденъ и не хочетъ вслухъ сознаться.

Вернувшись домой, Никита Артемьевичъ прямо пошелъ на вышку къ внучк.

Клена изумилась и испугалась появленія дда въ ея горницахъ. Это посщеніе означало что-нибудь особенно важное.

— Здравствуй, внучка. Я къ теб въ гости, выговорилъ Филисовъ, стараясь казаться веселымъ, хотя по лицу его еще видно было, что онъ озабоченъ.

— Слушай, Клена, сказалъ бригадиръ, садясь на диванъ,— хочешь замужъ итти?

Клена оторопла и молчала.

— Не хочешь?

— Какъ прикажете! вырвалось у Клены испуганно и торопливо.

— Это приказывать можно, да страшно… Отвчай мн по душ, по совсти, не лги, хуже будетъ… ласково проговорилъ Филисовъ.— Шибко ты любишь своего прапора Козлятинова?

— Ддушка! воскликнула Клена и, ярко вспыхнувъ, затрепетала всмъ тломъ.

— Любишь… Видать…. Стало быть, за другого какого тебя и не сватай?

— Избави Богъ за другого! воскликнула Клена невольно, но спохватившись, прибавила:— На то ваша воля!

— Пойдешь ты за Геннадія Ивановича? произнесъ Филисовъ внятно, съ разстановкой и внимательно пытливо глядя въ лицо внучки.

Клена измнилась въ лиц — и, за минуту пунсовая, трепетная и радостная, замерла на мст и какъ-то осунулась точно пришибленная.

Глаза ея, широко раскрывшись, выражали одинъ неподдльный безконечный ужасъ, какъ еслибы ддъ принесъ ей всть, самую потрясающе-страшную.

— За Геннадія Ивановича, моего друга и кума, пойдешь? повторилъ бригадиръ.

У Клены не было силъ отвчать… Она старалась что-то вымолвить, губы ея шевелились, но не могли ничего произнести.

Бригадиръ всталъ, подошелъ молча, взялъ двушку обими руками за голову и поцловалъ въ лобъ.

— Это я такъ… Не пужайся… Я ради шутки…

И бригадиръ быстро вышелъ отъ внучки. У него что-то творилось на сердц, чего онъ не хотлъ выдать нечаянно помимо воли.

Ддъ смягчился сердцемъ.

‘Ну, Богъ съ вами! Будь по вашему!’ ршилъ онъ про себя.

XXIII.

Конечно Арин Матвевн не трудно было все устроить. Часовъ въ десять вечера, въ глухомъ переулк, вдоль котораго тянулся заборъ большого сада бригадира, появился прозжій въ простыхъ саняхъ въ одну лошадь и остановился тамъ, гд ветхій заборъ примыкалъ къ высокой каменной оград. Здсь кончался садъ бригадира и была граница его владній. За новою каменною оградою начиналась земля его сосда, именитаго графа Орлова.

— Ну стой тутъ, Семенъ, приказалъ молодой человкъ, одтый въ простое русское платье, обращаясь къ возниц.— Если кто продетъ да будетъ теб опросъ чинить — не сказывай чей ты и ничего не говори. Обругайся.

— Слушаю-съ. А спроситъ кто: зачмъ ночью у забора стою? отозвался мужикъ.

— Говорятъ: отругайся на вс спросы.

— А коли здсь шалятъ, да на меня наскочутъ головорзы, Николай Ивановичъ? Тутъ мсто вишь какое ‘единенное’, да глухое. Отъ головорзовъ ругней не отбояришься.

— Ну, ужъ это твое дло! усмхнулся молодой Козляниновъ.— Угони что-ль отъ нихъ.

— А тамъ опять вертай сюда же?

— Встимо.

— Хорошо, коли у нихъ не здсь сиднье. А коли здсь насижено — опять къ нимъ прямо въ лапы вертай.

— Ну такъ что жъ? Инако-то какъ же? Вдь не отпустить же мн тебя и пшкомъ ночью домой итти.

— Встимо нельзя. Да я инако надумалъ. Вы долго ль пробудете тутъ?

— Съ часъ, а то съ два…

Умный мужикъ предложилъ барину лучше ухать постоять у рогатки, близъ Никитскихъ воротъ, чтобы уберечь и себя и лошадь, а затмъ въ положенное время явиться на мст.

— Здсь стоять, такъ безпремнно все такъ потрафится, что вамъ пшкомъ домой итти придется, да холопа и коня лишиться. По моему лучше, если вы ослобонитесь, да выйдете, а еще меня нтъ, вы за заборомъ малость обождете.

— Ладно.

Мужикъ ударилъ по лошади и тотчасъ скрылся среди темноты. Молодой человкъ прошелъ вдоль забора и затмъ выбралъ мсто, гд нанесло большой примерзшій сугробъ и гд перелзать было удобне. Онъ легко и ловко вскочилъ, сдъ на заборъ и живо спрыгнулъ съ противоположной стороны съ садъ бригадира.

— Славно! шутя проворчалъ онъ, очутившись по поясъ въ рыхломъ снгу.

И съ трудомъ, увязая и барахтаясь въ сугробахъ, Козляниновъ сталъ подвигаться на огонекъ, мерцавшій въ верхнихъ окнахъ дома сквозь оголенныя втви деревьевъ.

‘Это у нея свтъ. То-то небось радуется и ждетъ не дождется’, подумалъ онъ.

Арина Матвевна, конечно, подробно условилась съ молодымъ бариномъ и все толково разъяснила ему. Козляниновъ разыскалъ среди тьмы, почти ощупью, лстницу, живо, ловче всякаго трубочиста или кровельщика, поднялся по ней и въ одинъ мигъ былъ въ слуховомъ окн и на чердак. Няня, которая загодя вынула раму слухового окна, была конечно здсь же. Шагнувъ навстрчу фигур, появившейся съ лстницы, няня произнесла тихо:

— Николай Ивановичъ — вы?..

— Нтъ, не я, веселымъ шепотомъ отозвался Козляниновъ.— Ну, веди скоре. Сердце такъ прыгаетъ, что боюсь выскочитъ совсмъ.

— Тише, тише. Я впередъ войду въ снцы, да прислушаюсь. Помилуй Богъ…

— Небось. Да и вс спятъ, поди…

— Спятъ, да на грхъ мастера нтъ. Вы обождите минуту. Я сейчасъ.

Арина Матвевна тихонько отворила дверку съ чердака въ снцы, куда упиралась лстница, ведущая изъ низу, и гд была дверь въ горницы барышни. Прошло минуты дв и няня снова пріотворила дверку, просунула въ темнот руку и, взявъ молодого человка за рукавъ кафтана, потянула за собой.

Чрезъ мгновеніе Козляниновъ былъ въ комнат Клены. Огонь свчи ослпилъ его, онъ невольно прищурился, но въ ту же секунду небольшая женская фигура стремительно бросилась къ нему, обхватила его шею руками и стала почти душить.

— Коля! Коля! чуть слышно повторяла двушка, и лицо ея стало мокро отъ радостныхъ слезъ.

Няня оставила молодежь и, тоже утирая слезы рукавомъ, вышла снова въ снцы стоять на часахъ про всякій случай.

Не скоро выпустила Клена изъ объятій своего дорогого, нареченнаго, котораго не видала вблизи безконечно давно. А между тмъ ее разлучили съ нимъ обстоятельства всего за нсколько дней до предполагавшейся свадьбы.

— Ты похудлъ, дорогой… Похудлъ! Но такой же красавецъ! говорила Клена, ненасытно оглядывая его съ ногь до головы.

— Я что? А вотъ ты, бдная, похудла. И глаза не т у тебя. Печальные глаза.

— Да вдь мн смерть въ этомъ дом. Еслибъ Ариша тебя не взялась привести — я бы на себя руки наложила. Ну, да что объ этомъ! Теперь мы сговоримся, какъ намъ быть. Ты на завтра прійдешь опять?

— Встимо. И завтра и посл-завтра! съ восторгомъ выговорилъ Козляниновъ.— Всякій вечеръ буду лазить, пока ты не соберешься въ путь со мной по этой же лстниц. А скажи, на случай, если кто придетъ, гд вы меня укроете. Подумали вы объ этомъ?

— Вотъ тутъ, въ сосдней горниц, въ шкафу платяномъ.

— Покажи. Пойдемъ. Это надо видть загодя, чтобы знать, куда прямо бжать.

Молодые люди весело перешли въ сосднюю горницу, которая была просторне, но помимо дивана, стола и стульевъ, была заграждена большимъ платянымъ шкафомъ и шестью большими сундуками.

Клена, держа свчу, подняла руку — и красные, расписные сундуки ярко и какъ-то странно засверкали своею оковкою кругомъ молодого человка.

— Фу! Помилуй Богъ! Ишь вдь… произнесъ онъ упавшимъ голосомъ.

Эти сундуки какъ-то зловще сверкнули кругомъ него.

— Что ты?

— Да эти сундуки! Ишь какъ… Чума вспомнилась мн. Ввечеру гробами выглядятъ.

— Богъ съ тобой, Коля! Когда же гробы красные бываютъ…

— Смотри, прищурься. Ей Богу точно гробы. Что жь?Это, поди, все приданое теб напасено?

— Да. Съ самаго чуть ли не съ перваго дня ихъ здсь поставили и все кладутъ да кладутъ всякое такое. Теперь только два остались пустыхъ. А эти полны.

— Ну это все имъ и останется, коли ддушка не проститъ насъ за самокрутку.

Козляниновъ отворилъ дверку шкафа и глянулъ въ него.

— И тутъ полно?

— Да. И тутъ.

— Наколочено плотно. Въ случа тревоги и нужды прятаться тутъ сразу-то и не пролзешь… разсмялся офицеръ.

— Небось. Такъ сдается. А со страху живо влзешь, пошутила Клена.— А не то въ сундукъ пустой. Еще того лучше.

— Это врно.

Козляниновъ поднялъ за скобку крышку крайняго сундука, и снова разсмялся.

— Ишь вдь… Этакихъ полдюжины добромъ наполнить! Видно, много денегъ у ддушки. Матушка говорила, что у нея всего одинъ сундукъ былъ, когда она замужъ шла.

— А у моей матушки, когда она выходила, и ни одного не было, весело сказала Клена.— А прожила съ батюшкой счастливо. Вмст и на тотъ свтъ ушли. Такъ-то вотъ и мы съ тобой! Пойду я за тебя безъ единаго сундука приданаго, за то счастья и любви я столько теб за собой принесу, что въ ста сундукахъ не уложится.

Молодые люди вернулись въ первую горницу и, снова усвшись рядомъ, заговорили шепотомъ, но уже серьезно, о своемъ дл.

Клена разсказала своему Кол все, что слышала отъ дда,приходившаго къ ней, и свое недоумніе, вынесенное изъ разговора съ нимъ.

Козляниновъ передалъ своей возлюбленной, что его старуха-мать тоже противъ его внчанія, если оно будетъ безъ согласія бригадира. Но молодой человкъ прибавилъ:

— Это не помха. Не забота. Какъ приведу тебя къ намъ, да скажу: ‘демте, молъ, скоре въ Звенигородъ внчаться!’ то матушка вс свои резоны позабудетъ, заплачетъ, расцлуетъ и на все согласится…

Козляниновъ пробылъ боле часу съ Еленой и сталъ собираться.

— Завтра же все налажу, приготовлю, разузнаю и опять буду къ теб, тмъ же путемъ. Жди, милая.

— Ты пораньше бы, сказала Клена.— Какъ стемнетъ. Внизу подъ лстницей вс окна изъ диванной выходятъ, гд никто и днемъ-то не сидитъ, не только вечеромъ. За то дольше у меня побудешь.

— Раньше? Я бы и радъ. А какъ кто сюда придетъ на вышку! отозвался молодой человкъ.

— Некому. Никогда почитай никто не приходитъ. Разв Степанида. А случись такое, няня насъ сторожитъ. Ты сейчасъ шасть въ шкафъ. И сиди тамъ смирнехонько, пока не уйдутъ.

— Врно! Ну прости, до завтрева, радость моя.

Долго прощались молодые люди.

— Господи! шептала Клена.— И когда и подумаю, что не будь чумы, давно бы ужь мы съ тобой были мужъ съ женой.

— Да. Видно такъ нужно. Все, сказываютъ, къ лучшему творится.

— Охъ, все ли… Не врю я… Чего бы лучшаго тогдато… А теперь бги, крути, серди ддушку, по городу соблазнъ пущай, толки, да пересуды., Охъ, нтъ. Лучше бы Коля, тогда…

— Ну, того не вернешь. Теперь-то вотъ давай Богъ все справить безъ промаха. Прости родная…

XXIV.

Весь слдующій день Козляниновъ употребилъ на всякія хлопоты и заботы, а главное разузнавалъ, найдется ли священникъ въ Москв, который согласится его внчать съ бглянкой безъ обычнаго обыска и безъ ‘письменности’, т.-е. документовъ. Оказалось, что бригадира въ столиц побаивались изъ-за его близкихъ сношеній съ генераломъ-губернаторомъ. Козлянинову пришлось поэтому вс свои надежды возложить на одного звенигородскаго священника, который, будучи многимъ обязанъ его покойному отцу, скоре согласится прійти къ нему на помощь и покривить, если не душой и совстью, то закономъ и обрядомъ церковнымъ.

Вечеромъ, молодой человкъ, точно такъ же, какъ и наканун, по своимъ старымъ слдамъ миновалъ садъ, лстницу и чердакъ и снова провелъ около трехъ часовъ со своею нареченною, Арина же Матвевна снова просидла на-сторож за дверью.

И чуть не пришлось вдругъ Козлянинову спасаться и прятаться, такъ какъ Марья Евграфовна прислала вдругъ наверхъ бойкую двушку спросить у внучки краснаго шемаханскаго шелку.

Няня спохватилась во-время, не пустила въ горницу шуструю двку, рысью влетвшую наверхъ по лстниц. Она сказала, что сама спроситъ и принесетъ барын требуемое. Но молодежь, вдругъ услышавшая въ снцахъ разговоръ, уже перетрусилась.

Козляниновъ бросился зайцемъ со своего мста и сталъ на порог двухъ горницъ, готовый спрятаться вмигъ, въ случа необходимости.

Прощаясь на этотъ разъ съ двушкой, офицеръ вдругъ грустно задумался и глубоко вздохнулъ.

— Что ты?— спросила Клена съ удивленіемъ.

— Ничего. Такъ. Вдругъ сгрустнулось. Будто кто мн шепнулъ, что я тебя боле не увижу.

— Полно! Господь съ тобой! испугалась Клена.— Зачмъ такое думать. Да и почему?.. Что же можетъ случиться? Проулокъ нашъ правда глухой, но въ немъ головорзы боятся очень-то шалить! Орлова-графа боятся. Пожалуется самой цариц…

— Нтъ, я не то… Да вдь я же нын офицеромъ и при сабл. Я ее у лстницы оставилъ, чтобы не гремть. Я не про переулокъ говорю или шалуновъ. А такъ вдругъ взгрустнулось. Ты можетъ меня разлюбишь… Мысли свои перемнишь… прибавилъ онъ вопросительно, но шутя и улыбаясь.

— Да, вотъ это иное дло — это пожалуй возможно, пошутила и Клена.— Я вотъ заутро соберусь вдругъ замужъ. За кого… Ну, хоть бы за ддушкина пріятеля, Кащея Ивановича Братолюбцева. Жениховъ у насъ въ дом — онъ одинъ. Ты сюда прилзешь, а няня теб и скажетъ: ‘барышни нту-съ! Барышня обвнчалась и ухала въ Нмецію или Швецію къ его родственникамъ!’ весело болтала Клена.— Онъ вдь не русскій и прозываетъ себя кличкой, а не родовымъ прозвищемъ.

И молодые люди, пошутивъ еще, простились, но когда Козляниновъ снова перелзъ черезъ заборъ и, найдя свои сани въ конц переулка, отъхалъ, то снова грусть заползла ему въ сердце.

‘Чудно!’ подумалось ему.— ‘ду со свиданья съ милой, а самъ припечалился. Аль сердце ноетъ предъ невдомой незадачей. Неужто и звенигородскій батюшка отказомъ мн отвтитъ? Что тогда длать?.. Ну чтожь? Подемъ по Россіи искать согласника. Хоть въ Муромскіе лса подемъ. Тамъ живутъ попы бглые въ скитахъ… Есть между ними иные святой жизни, почище городскихъ. Богъ дастъ, еще только мн раза два и слазать сюда. А тамъ и Клену за собой по лстниц спущу бережно.’

— Баринъ, а баринъ? давно уже окликалъ задумчиваго Козлянинова кучеръ Семенъ.

— Ну? Что?

— А тутъ проходили мимо двое головорзовъ. съ дубьемъ. Одинъ шаркнулъ по мн, да мимо.

— Врешь.

— Ей Богу… Такъ дернулъ, что не увернися я, какъ есть въ лепешку бы обратилъ, окаянный.

— Что же ты? Какъ спасся-то?..

— Угналъ, встимо. Бжали за мной по проулку саженъ сорокъ и отстали. Ужъ какъ мн баринъ неохотно было опять вертать сюда за вами. Думалось: ‘а ну они опять тутъ сидятъ.’ Нтъ. Гулящіе были, а не сидящіе. И какъ это ихъ много развелось на Москв! А все отъ чумы это окаянство пошло.

— Чума-то причемъ же?..

— Такъ сказываютъ! ршилъ Семенъ.

На слдующее утро, Николай Козляниновъ былъ ранехонько разбуженъ дворовымъ человкомъ, который, тайно отъ барыни и по приказанію молодого барина, здилъ въ Звенигородъ. Онъ привезъ хорошія всти. Священникъ, духовникъ семьи, отвчалъ на словахъ, что для Николая Ивановича все сдлаетъ — и что можетъ и чего не можетъ.

Молодой человкъ ребячески весело и бодро вскочилъ съ постели, быстро одлся и отправился къ матери, которая, не смотря на свои годы и болзненность, встала съ восходомъ солнца въ силу привычки.

‘Надо еще попытать матушку’, подумалъ молодой человкъ.

И поздоровавшись со старухой-матерью, Николай Козляниновъ тотчасъ, какъ бывало всякій день за послднее время, завелъ бесду о Клен и о намреніи во что бы то ни стало жениться не ней, вопреки всмъ помхамъ, вопреки упрямству бригадира и матери.

— Твое дло. Ты ужъ не махонькой…. Отвчала Анна Ивановна, пригорюнясь.— А я на гршное происхожденіе брака не могу дать своего согласія. Какъ я тебя ни люби, а Господа Бога изъ-за тебя обманывать не стану.

Это была постоянная угроза старухи за послдніе дни, которую она повторила сыну разъ сто.

— Да вы поясните, матушка, тоже въ сотый разъ спрашивалъ Козляниновъ,— какой же это обманъ предъ Богомъ? Тутъ обманъ бригадира, а не Господа.

Но пояснить того, что ясно понимала сама Анна Ивановна,— она не могла.

На этотъ разъ старуха даже отмахнулась рукой, покачала головой и вздохнула, какъ бы говоря: ‘самъ знаешь, что я хочу сказать’.

Черезъ минуту, однако, она заговорила.

— И серденько мое шепчетъ мн, что ты, сынокъ, начудесишь препогибельно. И происхожденіе всего будетъ горестное. Да. Ты не думай, что мать стара да глупа отъ лтъ становится, такъ ничего и не смыслитъ. Я не вижу — подслповата, и слышу плохо — тугоуха стала отъ хворостей, да отъ лтъ. За то у меня сердце все видитъ и слышитъ. А мн оно сказываетъ, что быть бд. Стало быть, ты предпріимствуешь — что мн не сказываешь. Вечерось загадала я, отходя ко сну… Врное, стародавнее гаданіе и не гршное… Не карты ваши — антихристова выдумка! А гаданіе молитвенное… Загадала я: ложусь, молъ, я на Сіонскихъ горахъ, три ангела у меня въ головахъ! Одинъ-то, молъ, все видитъ, а другой-то все слышитъ, а третій-то пущай мн всю правду скажетъ… И вотъ вижу я, сидишь ты въ стихар голубомъ, да въ митр и такъ ты говоришь мн: ‘Матушка, иди что-ль подъ мое благословенье. Я митрополитъ!’ — А я теб: ‘Почему, молъ, ты въ стихар? Пономарь ты, а не митрополитъ!’ — А ты и плюнь на меня, да такую рожу скорчилъ, что гляжу я, ужъ ты — не ты. А сидитъ предо мной козелъ съ рогами и оретъ благимъ матомъ: ‘забодаю! забодаю!’ Я бжать да кричать… Да такъ проснумшись, чуть съ кровати не свалилась. А очухалась и давай плакать… Дуренъ сонъ сей и дурне нту его.

— Сны, матушка, пустое… проворчалъ Козляниновъ, чувствуя поневол нчто непріятное на душ, тмъ боле что ему какъ-то нездоровилось съ утра.

— У васъ нын все пустое, трынъ-трава все… вздохнула Анна Ивановна.— Вотъ въ Ростов одинъ сынъ своихъ отца съ матерью, три года тому назадъ будетъ, убилъ до смерти… Да еще чмъ? Киркой!

Козляниновъ разсмялся украдкой. Онъ уже лтъ пятнадцать какъ слышалъ отъ матери про Ростовскій случай, а Анна Ивановна продолжала все считать три года.

— Да неужто же матушка, заговорилъ онъ, помолчавъ,— вы сможете меня съ женой молодой прогнать — если мы къ вамъ придемъ и въ ноги бросимся прощенья просить.

— Мало, что я прощу… Я стара, да и глупа стала…. Я прощу всякое твое безобразіе. Да Богъ-то не проститъ и обоихъ накажетъ. И тебя, и меня!

— А вы-то, простите? А? Простите? приставалъ молодой человкъ, полушутя, полутревожно.

— Отвяжись ты, отчаянный. Теб двухъ бы отцовъ имть, да строгихъ, а не мать старую. Они бы тебя въ чуланъ сажали… А я что могу!?

Молодой человкъ разсмялся, нжно расцловалъ мать и весело вышелъ изъ горницы.

Черезъ часъ, выхавъ изъ дому, онъ былъ уже въ Гостиныхъ рядахъ и радостный, но тоскливо-радостный, ходилъ по лавкамъ, выбирая золотыя обручальныя кольца. Эта тоскливость или скоре усталость на его лиц было послдствіемъ недомоганья, которое онъ чувствовалъ въ себ все явственне…

‘Ввечеру ползу въ мезонинъ,— почитай въ послдній разъ’, думалъ онъ.— ‘Завтра ужъ сама Клена будетъ спускаться. А я встрчу ее ужъ на лстниц, да подсоблять буду, чтобы не свалилась’.

И молодой человкъ, выбравъ и купивъ кольца, не зналъ, что длать. Онъ сталъ разсчитывать, сколько еще времени остается до свиданія съ милой.

— Страсть! До семи часовъ еще девять часовъ ждать остается. Куда бы сунуться — время убить?

И онъ вспомнилъ вдругъ, что на внчальныхъ кольцахъ его отца и матери были вырзаны ихъ имена.

‘И я такъ-то сдлаю’… ршилъ онъ, и не смотря на то, что голова его слегка горла и въ ней сказывалась тупая боль, онъ весело сталъ разыскивать по Тверской рзчика, нмца родомъ. Найдя его, онъ передалъ ему кольца, требуя, чтобы тотъ немедленно слъ за работу и при немъ рзалъ два имени: ‘Клеопатра’ и ‘Николай’.

Нмецъ слъ за работу, а Козляниновъ услся около него и до вечера, хотя чрезъ силу, слдилъ за его руками и рзцомъ.

‘Чудно!’ думалось ему.— ‘Вдь у меня лихоманка: такъ весь и горю. Ну, да врешь ты, хвороба. Все-таки я Клену повидаю сейчасъ, хотя бы минуту одну’.

XXV.

Ровно черезъ сутки, вечеромъ, у бригадира въ гостяхъ сидлъ его другъ. Геннадій Ивановичъ былъ особенно веселъ за весь день, а теперь ‘въ удар’ шутить, балагурить и острить. Филисовъ и Толбухина невольно смялись его прибауткамъ.

Согласіе Филисова бросить пустыя мечтанья о брак его съ внучкой длали Братолюбцева довольнымъ и веселымъ. Кром того, онъ былъ отчасти гордъ тмъ, что не поддался на искушеніе.

— Гд же бригадирская внучка, какъ называютъ въ Москв вашу красавицу? воскликнулъ онъ наконецъ.

— Она у себя. Мы за ней пошлемъ, сказалъ Никита Артемьевичъ и приказалъ просить барышню внизъ.

Чрезъ нсколько минутъ явился камердинеръ самого барина, Антонъ, и доложилъ, что барышня ‘отвтствуютъ’, что имъ не по себ и он сойти не могутъ’.

— Что такое? Захворала? встревожился бригадиръ. Но въ ту же минуту вошла въ горницу Степанида съ подносомъ, на которомъ было варенье и смоква для гостя.

— Что такое съ барышней, не знаешь? спросила Толбухина у любимицы.

— Ничего-съ. А что же собственно? отозвалась барская барыня.— Почему изволите спрашивать?

— Хворой сказывается…

— Э, матушка. Балуется, шутитъ. Какая хворость. Я сейчасъ слышала изъ корридора, какъ она соловьемъ заливается тамъ у себя на вышк, хохочетъ чему-й-то до упаду. Знать мамка представляетъ что смхотворное.

— Такъ вотъ оно какъ! воскликнулъ Братолюбцевъ.— Мы же ее проучимъ. Ну-т-ко, Никитка, и вы, Марья Евграфовна, идемъ на приступъ цитадели! Пойдемъ сами къ ней въ гости. Я никогда не бывалъ! Хоть и не гоже къ двицамъ мужчинамъ хаживать, да мн старику можно.

— Встимо. Ты свой человкъ. Что жъ! Пойдемъ. И мы ея смху посмемся, да и проучимъ. Пущай насъ угощаетъ.

— Ну, а я слуга покорный лазить! заявила Марья Евграфовна.

Чрезъ нсколько мгновеній бригадиръ и его другъ поднялись вдвоемъ по лстниц и вошли въ горницу Клены.

— Вотъ вы какъ, сударушка. Жалуетесь на хворость когда здоровехоньки! заговорилъ Братолюбцевъ.— Такъ мы сами къ вамъ. Извольте насъ угощать.

Клена сильно смутилась при появленіи незванныхъ гостей,краснла, потуплялась и тщетно старалась что-либо вымолвить, она стояла бормоча безсвязно и безсмысленно.

Няня Арина Матвевна тоже была видимо встревожена.

— Ну, здравствуйте, об! И старая, и молодая. Растерялись! сказалъ бригадиръ.— Что за важность, что Геннадій Ивановичъ сюда пришелъ. Онъ мн другъ, а стало быть и внук — не чужой. Ну, ну… Полно краснть-то, сажай гостей и вели сюда снизу нести подносъ со сластями.

Гости сли къ столу. Клена, все еще смущенная, тоже опустилась на стулъ около дда. Арина Матвевна побжала, внизъ за угощеньемъ, но по дорог на лстниц охала и вздыхала.

Братолюбцевъ, между тмъ, болталъ безъ умолку, и вскор всякими шутками и прибаутками развеселилъ и Клену. Двушка посмлла, оживилась и по какой-то необъяснимой для бригадира причин быстро перешла отъ своего смущенія къ дерзкому веселію. Въ ней сказывалось даже что-то вызывающее и какъ будто неестественное. Нчто ‘неблагопристойное въ двиц’, какъ думалось ея удивленному дду.

Дйствительно, Клена стала раздражительно весела, черезчуръ громко вскрикивала безъ видимой причины.

Братолюбцевъ, накушавшись вдоволь смоквы, которую обожалъ, и истощивъ запасъ своихъ остротъ, потребовалъ карты у няни и началъ показывать двиц всякіе замысловатые фокусы. Клена много смялась, но раздраженіе не покидало ее, а няня заявила уже раза три, среди фокусовъ баринагостя, что у ея барышни ‘и въ самъ-дл ровно лихорадка. И головка болитъ. Отъ смха пуще разболится. Ей надо скоре въ постельку.

— Ну, ладно. Коли гоните гостей по-турецкому, то гости уйдутъ! ршилъ наконецъ Братолюбцевъ, вставая уже при третьемъ замчаніи няни.— Насильно милъ не будешь, хоть разорвися.

И гость, вмст съ хозяиномъ, смясь надъ тмъ, что ихъ выгоняютъ силкомъ, ушли и спустились внизъ.

Когда бригадиръ, идя впереди, достигъ своего кабинета, а Братолюбцевъ пріостановился въ зал проврить свои карманные часы по большимъ стннымъ часамъ, что онъ длалъ постоянно — Марья Евграфона вышла въ залу отъ себя и, улыбаясь, собиралась что-то спросить у гостя…

Въ этотъ мигъ наверху въ мезонин раздались ужасные, дикіе, душу раздирающіе крики. Это былъ, судя по голосу, крикъ няни, повторившійся нсколько разъ. Но еще сильне и громче раздался лишь одинъ разъ отчаянный, пронзительный вопль Клены…

Вс, конечно, бросились по лстниц снова на верхъ, но Арина Матвевна выскочила къ нимъ на встрчу въ снцы и на площадк лстницы упала на полъ, крича, какъ потерянная:

— Покойникъ! Покойникъ!

Бригадиръ, а за нимъ и гость, не понимая ничего, почти перепрыгнули черезъ упавшую няню и вбжали къ Клен.

Здсь они увидли молодую двушку, растрепанную на полу, безъ чувствъ и безъ малйшихъ признаковъ жизни.

Сумятица несказанная поднялась тотчасъ въ дом. Бригадиръ приказалъ поднять внучку и нести на кровать, но люди на повторяемый бариномъ приказъ: ‘Несите! Несите!’ понесли барышню внизъ.

Братолюбцевъ хотлъ остановить людей, но услыхалъ голосъ Марьи Евграфовны на лстниц:

— Давайте. Скоре. Ко мн. У меня оттиранья есть. Несите сюда.

И двое людей, спустивъ осторожно по лстниц безчувственную барышню, снесли и положили ее на кровать ея бабушки.

— Покойникъ? Покойникъ? Какой покойникъ? повторилъ бригадиръ, повторяли и вс люди въ дом…

Многіе обступили съ этимъ вопросомъ няню Арину Матвевну, но та, хотя и была въ сознаніи, глядла и двигалась, но дико озиралась и не хотла произнести ни слова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Въ теченіе нсколькихъ дней въ дом бригадира Филисова была такая смута, о которой зналъ весь околотокъ.

Весь домъ былъ перепуганъ на смерть тмъ, что въ мезонин появились и ходятъ мертвые. Толкамъ и пересудамъ не было конца. Дворовые втихомолку обвиняли барина въ томъ, что онъ при жизни сына и невстки круто поступалъ съ ними, какъ бы изгналъ изъ-подъ родительскаго крова, и будучи богатъ, не помогалъ имъ.

— Не будь они въ такомъ нищенскомъ состояніи, говорили теперь вс,— можетъ быть и чума бы ихъ не захватила. Вотъ теперь, не живши въ дом при жизни, душеньки ихъ и пришли къ намъ на житье… Теперь домъ отъ нихъ и испорченъ… Какое же житье въ дом, гд ходятъ покойники!

Клена пролежала двое сутокъ въ постели, въ горниц около спальни бабушки.

На вс разсужденія Марьи Евграфовны, что стыдно и грхъ бояться покойниковъ и привидній, а еще сугубый грхъ бояться своихъ родителей — Клена не отвчала ничего и вообще за все время не произнесла ни единаго слова. Она, была цлыхъ два дня въ такомъ состояніи, что казалась близкою къ умопомшательству. Она стонала, плакала, металась, но молчала и дико озиралась.

Арина Матвевна была тоже сама не своя, хотя и была на ногахъ, но тоже сурово и испуганно молчала, и тоже странно глядла на всхъ. Она не отходила ни на шагъ отъ своего дитятки, сидла сгорбившись около ея кровати и такъ оставалась и на ночь. Она иногда дремала, но вздрагивала — просыпаясь при малйшемъ звук.

Въ первую же ночь Толбухина вставала два раза и приходила къ внучк, оба раза она застала Клену и ея няню не спящими. Он перешептывались о чемъ-то, и смолкали тотчасъ же, когда она появлялась. Третій разъ, уже подъ утро, Толбухина прислушалась прежде чмъ войти, и до ея слуха донесся опять шепотъ внучки и няни. Когда же она вошла въ горницу, то об притворились крпко спящими.

‘Удивительно это’, подумала Толбухина.

Бригадиръ отнесся ко всему происшествію со смхомъ, обозвалъ всхъ дурнями, внучку — глупенькой двочкой, Арину — шалою дурой, а сестриц Никита Артемьевичъ прибавилъ шутя:

— И хорошее дло, коли мертвецы ходятъ. Стало быть и мы съ тобой когда помремъ, то ходить будемъ. Оно много лучше и веселе, чмъ все лежать да лежать до второго пришествія.

Марья Евграфовна суеврно отмахнулась отъ братца и перекрестилась.

Однако, единовременно съ сумятицей отъ привидній въ дом бригадира, случилась нкотораго рода смута и въ московскомъ обществ.

На утро, посл того что барышн Филисовой съ няней привидлся покойникъ въ мезонин, посланецъ отъ госпожи Козляниновой явился въ домъ бригадира съ вопросомъ: ‘не знаетъ ли чего баринъ и домочадцы о молодомъ ихъ барин Никола Иванович, который, выхавъ изъ дому уже боле сутокъ, не является домой’.

Когда доложили бригадиру о посланц, онъ пожалъ плечами и веллъ позвать лакея Козляниновой.

— Чего теб нужно? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Барыня меня послала опросить, не вдомо ли вамъ что объ нашемъ молодомъ барин. Незнаемъ, куда онъ запропалъ.

— Да я-то почему могу это знать?..

— Барыня насъ всхъ разсылаетъ по всей Москв, всхъ опрашивать. Вотъ и къ вамъ меня послала.

Бригадиръ снова пожалъ плечами и произнесъ:

— Молодой человкъ мало ли гд можетъ пропадать. Изъ-за этого не приличествуетъ разсылать по городу и длать ему худую славу, что онъ дома по суткамъ не ночуетъ и невдомо гд пропадаетъ… А у насъ-то и подавно нечего спрашивать, такъ какъ онъ у насъ никогда не бывалъ.

— Точно такъ-съ, отозвался дворовый,— да ужъ барыня-то очень убивается.

Черезъ сутки до бригадира дошла всть, которая интересовала и занимала всю Москву. Вс говорили о безслдной пропаж молодого офицера.

Шелъ уже четвертый день посл того, что онъ выхалъ изъ дома ввечеру, и куда онъ двался — не было и слда.

Анна Ивановна черезъ силу отправилась сама къ оберъ-полиціймейстеру, побывала, еле таская ноги, и у генералъ-губернатора. Власти московскія отнеслись къ длу съ сочувствіемъ — и послдствіемъ этого было много разговоровъ, но дла и толку не было.

По всей полиціи было дано знать, что безъ всти пропалъ молодой офицеръ, господинъ Козляниновъ. Полиція стала по всей Москв разузнавать и разыскивать: и въ город, и въ окраинахъ, въ трактирахъ и кабакахъ, и во всякихъ вертепахъ. Оберъ-полиціймейстеръ самъ здилъ на Разгуляй, главный притонъ воровъ и разбойниковъ. Говоръ пошелъ по всей Москв, но собственно розысковъ въ настоящемъ смысл — не было никакихъ.

А между тмъ, одновременно нкоторые изъ московскихъ жителей стали навдываться къ бригадиру, толковать съ нимъ, о чемъ толковала вся Москва, а онъ одинъ не зналъ, и въ разговор длать Филисову странные, какъ ему казалось, вопросы.

— Да вамъ-то ничего невдомо? говорилъ одинъ.

И бригадиръ удивляясь отвтствовалъ:

— Да мн-то почему же можетъ быть извстно больше, чмъ кому-нибудь другому!.. Что онъ былъ когда-то знакомъ съ внучкой — такъ изъ сего не слдуетъ, чтобы мы знали, какую онъ велъ жизнь и гд ему голову проломили, или гд онъ утопъ.

Одинъ близкій человкъ и пріятель прізжалъ посовтовать бригадиру вызвать кучера господина Козлянинова и дать ему денегъ.

— Зачмъ это?! изумлялся бригадиръ.

— Да все лучше.

И больше пріятель ничего не сказалъ.

Двое другихъ знакомыхъ побывали у бригадира и многозначительно вставили въ свою бесду слова о томъ, что дло это хлопотливое такъ не останется, что оно дойдетъ до Питера и до государыни.

Слова были простыя, но тонъ и взглядъ собесдниковъ не понравились бригадиру.

— Я-то тутъ при чемъ же?!. разводилъ онъ руками.

II.

Прошло еще двое сутокъ и бригадиръ былъ вытребованъ къ генералъ-губернатору. Еропкинъ въ бесд глазъ-на-глазъ объяснилъ Филисову, чтобы онъ вызвалъ къ себ кучера безъ всти пропавшаго молодого человка и далъ ему на чай, дабы прекратить его злостное вранье и опасное разглашеніе, вредное для имени бригадира.

Изъ этой бесды Филисовъ уже узналъ, что кучеръ пропавшаго Козлянинова доложилъ барын своей, а она разсказываетъ всмъ, что въ ту ночь, когда молодой баринъ исчезъ, онъ его довозилъ до переулка, прилегающаго къ саду бригадира. Здсь баринъ, по его словамъ, приказалъ ему стоять до его возвращенія и на вопросы прохожихъ не говорить, чей онъ и чьи сани. До утра простоялъ тутъ кучеръ, не дождавшись барина, и вернулся домой одинъ.

Бригадиръ вынесъ изъ этой бесды то, что и слдовало: онъ понялъ, что судейскіе крючки, съ которыми вроятно барыня Козлянинова уже совтовалась, желаютъ запутать его въ дло совершенно до него не касающееся, ради того, чтобы попользоваться его деньгами.

‘Ну, это шалишь’… думалъ бригадиръ, возвращаясь домой.— ‘Не на таковскаго напали, чтобы притянуть меня къ глупому приключенію. Изъ-за того, что онъ хотлъ свататься, не слдуетъ ничего. И никакой моей прикосновенности къ длу быть не можетъ’.

Въ подобныхъ случаяхъ, когда кто-либо имлъ несчастье оказаться прикосновеннымъ къ длу и былъ въ то же время человкъ съ состояніемъ, слдовало, по обычаю, выработанному опытомъ, осторожно держаться въ сторон и гордо молчать, оставляя дло итти своимъ чередомъ и никакъ не давать ни единаго гроша никому. Въ данномъ случа не слдовало, конечно, призывать кучера Козляниновой и давать ему что-либо на чай. Помимо этого, практика выработала другой спасительный обычай: тотчасъ же, не жаля денегъ, а жаля себя, большими кушами сразу прекратить все или ‘замазать’ дло.

Братолюбцевъ, до котораго дошли, конечно, городскіе слухи, тотчасъ же явился къ Филисову, и въ качеств чиновника Верхняго Земскаго Суда, близко знающій судейскіе порядки, явился на помощь къ бригадиру.

— Дло глупйшее, распроглупйшее, сказалъ онъ.— Коли ты причастенъ къ пропаж молодца, такъ и я причастенъ, и вся Москва виновата… Да не въ томъ дло. Въ такихъ обстоятельствахъ темныхъ и диковинныхъ не виновный бываетъ виноватъ, а всегда правый. Съ самаго начала повернулось все очень диковинно. ‘Гласъ народа — гласъ Божій’,сказывается по пословиц, а я скажу: ‘гласъ народа — гласъ завидущихъ’. И надо скоре сему гласу заткнуть глотку. Этотъ проклятый кучеръ своимъ враньемъ все дло направилъ совсмъ особенно.

— Что же мн длать? спросилъ бригадиръ.

— Давай денегъ. Кушъ… Давай тысячи дв, а то и три. Я сейчасъ начну походъ, и въ три дня все переверну. У насъ въ Суд надо замазать двухъ отчаянныхъ кровопійцъ, которымъ это обстоятельство — манна небесная. Кучера Козляниновскаго вызову, ему дамъ рублей двсти. И черезъ два-три дня все будетъ въ порядк. А такъ, съ этой болтовней, по всмъ московскимъ закоулкамъ долго ли до грха. Ты знаешь, какъ въ ныншнія времена царица къ такимъ дламъ слухъ прилагаетъ, какія строгости пошли. Чего добраго, обнесутъ тебя въ Питер враги — и пропадешь.

— Да я-то тутъ при чемъ же?!. воскликнулъ вн себя бригадиръ.— Что жь я его убилъ что ли?

— Голубчикъ ты мой, не сердися, а разсуждай. Въ сердц проку мало… Ты мн скажи: знамо ли теб, что Каинъ убилъ Авеля? Отвчай!

— Что жь ты шутовствуешь? Тутъ дло, а онъ балуется.

— Нтъ, я не балуюсь… А ты отвтствуй: убилъ ли Каинъ Авеля?

— Ну, убилъ.

— Говоритъ ли весь міръ, съ сотворенія міра, что Каинъ убилъ…

— Говоритъ, нетерпливо отвчалъ бригадиръ.

— Ну вотъ, видишь ли ты. Весь міръ говорилъ и будетъ говорить… А правда ли это — невдомо: свидтелей у сего убійства не было.

— Какъ не было?!

— Да такъ. Кто же могъ быть свидтелемъ? Адамъ съ Евой ничего не видали, а другихъ людей и на свт не было… Вотъ видишь ли ты, къ чему я веду. Коли молва кого сдлаетъ воромъ или душегубцемъ, хотя бы совершенно безвиннаго — то изъ этого можетъ произойти, что онъ виновнымъ все-таки останется… Такъ вотъ, давай-ка лучше денегъ, а въ случа чего ты въ сторон, а я въ отвт: я прикрывалъ, а не ты. Да, впрочемъ, виноватыхъ и не будетъ. На твой карманъ запустили завидущіе глаза кое-кто изъ нашихъ крючковъ… Ну вотъ, мы ихъ и удовлетворимъ. Все и устроится.

Дйствительно, Братолюбцевъ взялъ у друга дв тысячи рублей для ‘замазыванія’ и черезъ нсколько времени толки въ Москв начали слабть. Отчасти надоло всмъ толковать все объ одномъ и томъ же. А кром того прошелъ слухъ, что кучеръ повинился барын въ своемъ лгань и заявилъ, что онъ молодого барина никогда въ переулокъ къ забору сада бригадира не возилъ. ‘Былъ онъ въ ту ночь выпимши и ему оно померещилось’.

III.

Однажды, въ т же дни, около полуночи, по глухому переулку вдоль забора, отдлявшаго переулокъ отъ бригадирскаго сада, двигался медленно молодой парень въ рваномъ тулуп, со шлыкомъ на косматой голов и въ стоптанныхъ лаптяхъ. Одинъ лапоть, совершенно растрепанный, шлепалъ по ног при всякомъ шаг…

Парень оглядлся и взмахнулъ на заборъ… Онъ прислушался съ забора — все было тихо… Спрыгнувъ въ садъ, онъ ползъ по сугробу и выбрался на дорожку, расчищенную и усыпанную пескомъ.

— Алеха… Ты?.. тихо послышалось въ кустахъ.

— Я, такъ же отозвался парень.

Изъ чащи вышелъ человкъ огромнаго роста и вымолвилъ громче:

— Ну, Алеха… Тутъ братъ не воровать теб надо… Тебя надули, кто послалъ…

— А что же? оробвъ отозвался парень.

— Мертвое тло изъ-подъ сугроба вырыть и тащить надо! Отсюда за заборъ, въ сани и увози… Я вырою — приволоку сюда, а ты волоки за Москву.

— Куда? Что вы это?

— Куда знаешь, твое это дло. Увезешь, получишь полста рублей…

— Это не наше дло. Мы этого не можемъ… жалостливо заговорилъ парень.— Помилуйте! Отродясь такого не знали…

Богатырь началъ убждать парня, уговаривать, но малый упрямо и боязливо стоялъ на своемъ.

— Это не наше дло. Мн сказывали итти сюда слизнуть ящикъ съ добромъ… А мертвое тло… намъ на какой же прахъ. Кака-така разжива! Ни чуточки не нужно.

Богатырь взялъ парня за плечи и выговорилъ:

— Ну, это ты балуешь. Я тебя заставлю.

Парень, мгновенно шаркнувъ отъ собесдника, бросился къ забору, быстро перелзъ обратно и былъ таковъ…

— Что жъ я теперь буду длать? растерянно вымолвилъ богатырь, т. е. Герасимъ.

IV.

Между тмъ прошло уже 10 дней съ исчезновенія молодого офицера, и объ немъ не было ни слуху, ни духу.

Дворовые старушки Козляниновой уже ршились, по совту приходскаго священника, служить панихиды по убіенномъ болярин Никола.

— Коли пропалъ, то стало быть померъ, а коли померъ молодой человкъ, то встимо не собственной кончиной, такъ разсуждалъ священникъ.

Анна Ивановна, и безъ того болзненная и слабая, свалилась окончательно. Она лежала въ постели въ полудремот стараго, слабаго и съ каждымъ часомъ слабющаго существа. И день и ночь она тихо плакала и вздыхала, или лежала въ полузабыть и бредила, называя и призывая своего Колю.

Наконецъ, однажды снова появился во двор бригадира посланецъ отъ барыни Козляниновой по важному длу.

Бригадиръ разсердился, даже топнулъ ногой и крикнулъ на весь домъ:

— Гони его въ шею!.. Когда я развяжусь съ этой козлятиной поганой? Какое мн дло до нихъ!

— Онъ сказываетъ, что барыня его помираетъ, ужъ причащалась и исповдывалась, заявилъ камердинеръ Антонъ.

— Да мн-то что до этого! Помретъ посл исповди, а про меня опять на всю Москву пустятъ, что померла отъ моего отвта и огорченія, которое я ей нанесъ… Гони его вонъ!..

Когда Антонъ вышелъ изъ кабинета, Никита Артемьевичъ, подумавъ немного, всталъ и быстрыми шагами двинулся вслдъ за лакеемъ.

— Антонъ! крикнулъ онъ.— Зови его!..

Присланный посланецъ барыни Козляниновой объявилъ бригадиру, что барыня ‘слезно и рабски’ (такъ приказала она доложить) проситъ боярина Никиту Артемьевича дозволить ей повидаться съ молодой барышней.

— Зачмъ!? удивился бригадир.

— Не могу знать-съ. Но только барыня Анна Ивановна, такъ сказываютъ, что он помираютъ. Завтра, либо послзавтра безпремнно, сказываютъ, собираются помереть. А по сему случаю желательно имъ повидать барышню Клеопатру Артемьевну, чтобы съ ними распрощаться. Приказали такъ: стань на колни и ползай въ ногахъ у барина, пока не позволитъ онъ барышн ссть въ карету и хать.

Лакей замолчалъ, а бригадиръ стоялъ въ нершительности, пыхтлъ и думалъ: ‘Помираетъ… Что жъ, вдь не вретъ… Она тоже не при чемъ. У нея сына единственнаго убили… Клена считалась чуть не невсткой ея. Пускай повидаются, расцлуются… Можетъ, старух отъ этого кончина спокойне да тише будетъ. Богъ съ ней… Пускай. Просьбу умирающаго завсегда слдуетъ исполнять’.

Подумавъ про себя, бригадиръ объявилъ лакею, что барышня сегодня же въ сумерки прідетъ къ госпож Козляниновой, но не боле какъ часа на полтора-два времени.

Когда Марья Евграфовна, посланная бригадиромъ, объявила Клен о положеніи и просьб старушки Козляниновой и о томъ, что ддъ отпускаетъ ее проститься со старухой, Клена вскочила, сла на кровать и произнесла порывисто, какъ если бы слово это вырвалось у ней помимо воли:

— Ни за что!

Толбухина смутилась и даже отступила на шагъ.

— Ни за что!.. ни за что!.. никогда! заговорила Клена.— Избави Богъ!.. Не могу я видть, не хочу прощаться…

Толбухина сла около двушки и стала ее успокаивать и уговаривать. Клена ничего не отвчала, или отвчала уклончиво, и наконецъ начала плакать.

— Ничего и не поймешь, произнесла Толбухина.— Богъ тебя знаетъ! Можно ли было изъ-за пустого миража такъ разстраиваться. Положимъ, что теперь ты разстроена извстіемъ о безвременной погибели своего предмета… Но все-таки я не пойму, какъ же не желать увидться съ его матушкой, которая при смерти… Вдь она сердцемъ къ теб расположена.

Клена заявила наконецъ, что желаетъ подумать и дастъ отвтъ черезъ часъ.

Когда Толбухина вышла отъ нея, двушка перетолковала съ няней своей и затмъ вскор прислала ее доложить бабушк, что она согласна хать и подетъ вмст съ Ариной Матвевной.

Въ сумерки, какъ было указано бригадиромъ, карета съ Кленой и съ няней выхала со двора. Бригадиръ не хотлъ, чтобы экипажъ его, боле или мене извстный въ Москв, видли днемъ у подъзда дома Козляниновой.

— Опять въ Москв болтать начнутъ. И коли старуха умретъ, опять меня припутаютъ къ этимъ Козляниновымъ, ршилъ бригадиръ.— А ночью меньше народа болтается по улицамъ… Можетъ быть, никто кареты и не увидитъ.

На этотъ разъ разсчеты бригадира не оправдались. Снова пошли по Москв толки и пересуды о свиданіи бригадирской внучки съ Козляниновой.

Свиданіе молодой двушки и старухи происходило сначала глазъ-на-глазъ, а потомъ въ присутствіи одной няни Арины Матвевны.

Пожилая женщина ключница, сидвшая безотлучно около отходящей барыни, была выслана изъ комнаты. Люди госпожи Козляниновой во время бесды ея съ прізжей гостьей толпились за дв комнаты въ прихожей, разсуждая о своихъ бдахъ и о пропаж барина или его убіеніи. Людей смущало то обстоятельство, что не нын завтра они будутъ, какъ говорилъ судейскій повытчикъ, людьми вольными за отсутствіемъ наслдниковъ и родственниковъ у барыни Козляниновой.

— Будемъ мы вс моровые, говорили они, и только одна ключница поправляла и говорила:

— Чего врете!.. Какіе моровые? Выморочные.

Но бесда барыни съ гостьей кончилась сумятицей въ дом. Съ барышней приключился обморокъ у самой кровати Анны Ивановны и ее вынесли на диванъ въ гостиную.

Съ ней сдлался припадокъ, сдлались корчи и судороги. Нянюшка ея тоже тряслась всмъ тломъ, вроятно отъ перепуга и ужаса, а барыня у себя повторяла безъ конца:

— Божеское наказаніе… Погубители!.. Я до царицы дойду!

Когда барышня Филисова пришла въ себя и хотла снова пойти проститься съ барыней, то Анна Ивановна замахала руками, и заявила ключниц:

— Не хочу, не хочу… Богъ съ нею, съ лиходйкой!.. Не нужно…

Эти слова были переданы Клен. Она, плача и дрожа всмъ тломъ, услась въ карету со своей няней и ухала обратно. А слово барыни: ‘лиходйка’, ея нежеланіе проститься съ барышней, которую она сама же вызвала, смутили всхъ домочадцевъ. Всть эта выбжала на улицу, пробжала по околотку, а черезъ два дня ужь вся Москва, переиначивая и перевирая случай, разносила по всему городу.

Черезъ нсколько часовъ посл отъзда бригадирской внучки, Анна Ивановна приказала готовить карету и лошадей, укладывать вещи, собираясь хать въ Петербургъ.

— Куда вамъ, матушка, Господь съ вами! уговаривала ее ключница.— Нешто можно вамъ хать…

Но Анна Ивановна твердымъ голосомъ приказывала все, что слдовало къ отъзду, назначенному на утро. Ей повидимому было гораздо лучше, она даже просидла около получаса въ постели, приказала подать шкатулку, сосчитала наличныя деньги, и ршила, что хватитъ на позду въ Питеръ и обратно.

Зачмъ она вдругъ собралась — Анна Ивановна не сказала ни слова, но повторяла безпрестанно:

— Я это такъ не оставлю!.. Я постою за бднаго Колю. Я до царицы дойду!

Въ дом и на двор поневол стали собираться. Карету осматривали, мазали, подвинчивали, лошадямъ задали двойной кормъ, а въ дом въ дв важи укладывали платья и кое-какія вещи.

Вечеръ и ночь Анна Ивановна пролежала спокойно, никого не тревожа изъ людей, и на вопросы, нсколько разъ обращенные къ ней ключницей,— не отвчала ничего.

Ключница легла въ своемъ углу на тюфяк, брошенномъ на полу, а когда проснулась — уже разсвтало. Ей почудилось, что барыня кличетъ ее. Кличница, чувствуя себя виновною, что проспала безъ просыпу чуть не цлую ночь, бросилась къ барын со словами: ‘что прикажете?’.

Но Анна Ивановна ничего не приказывала и приказывать не могла.

Въ то время, когда на двор уже выкатили карету и прилаживали одну важу, какъ надо уложенную и запертую, Анна Ивановна ужь отправилась въ боле дальній путь, изъ котораго не возвращаются.

О смерти барыни ахнули вс дворовые, кое-кто принялся выть и причитать, другіе побжали за батюшкой и за гробовщикомъ. А одинъ изъ людей счелъ долгомъ, по собственной охот, броситься оповстить всхъ къ бригадиру.

На похоронахъ старушки не было буквально ни единаго человка, такъ какъ родни у ней не было, а знакомыхъ она еще въ Москв не пріобрла. Только посторонніе прохожіе толпились около домика при вынос тла, а затмъ кое-кто изъ любителей зашелъ помолиться въ приходъ на отпваніе.

И всюду, снова, съ пущею силою заговорили о чрезвычайномъ случа, о невдомомъ убіеніи молодого офицера и о послдовавшей затмъ кончин бдной старушки-матери. При этомъ все-таки молва народная, будто у ней чутье какое, припутывала и упоминала бригадира Филисова и бригадирскую внучку.

— Кучера-то барыни Козляниновой закупилъ бригадиръ, говорили одни.— Онъ прямо показывалъ, что баринъ его запропалъ около его дома.

— Бригадирская внучка повинилась нашей барын-то, что ддушка ейный поймалъ молодца въ саду и приказалъ холопамъ его бить! говорили люди покойной.— Били, били его бднаго и забили до смерти… А опосля того тло и сбыли съ рукъ.

— А что, братцы, да если онъ живъ? соображали нкоторые.— Такъ себ живьемъ-живехонекъ, да скрылся, въ бгахъ что ль…

— Кто жь его знаетъ… Мертвымъ никто его не видалъ!

— Да, это дло темное, все происхожденье сомнительно, говорилось и въ дворянскихъ домахъ.— Какъ угодно, а этакъ, нельзя позволять пропадать. Они не иголки! Что жь это такое будетъ, если этакъ начнутъ дворянскіе сынки пропадать, а тамъ за ними и старые да почтенные люди. Подешь вотъ въ гости, да и пропадешь. На что похоже!..

Прошла недля посл смерти барыни Козляниновой, прошла другая, миновали святки, праздники и Новый годъ, которые отвлекли вниманіе Москвы на всякія зати, катанье съ горъ, гаданье, веселые вечера и вечеринки у именитыхъ московскихъ дворянъ.

Странное и загадочное приключеніе съ молодымъ офицеромъ,конечно, позабылось. Не только друзей, но и близкихъ знакомыхъ не было въ Москв у безъ всти пропавшаго, и поэтому некому было особенно вспоминать о немъ.

Въ дом бригадира все пошло по старому, снова было мирно и тихо, бригадиръ радовался, что дурацкая исторія позабыта и что его, вслдствіе показаній пьянаго кучера, не сдлали причастнымъ къ длу.

— Спасибо, другъ врный. Хорошій далъ совтъ. Двумя тысячами заткнулъ голодныя глотки.

Марья Евграфовна снова вышивала въ пяльцахъ, читала французскія книжки, но обращалась съ бригадиромъ нсколько сурово, какъ бы протестуя молчаливо противъ его намреній и плановъ.

Бригадиръ какъ человкъ добродушный и безхарактерный въ жизни, но способный какъ бы поневол упереться козломъ въ какомъ-нибудь дл, снова вернулся къ своимъ мечтамъ и опять часто толковалъ съ другомъ о его женитьб на внучк. Братолюбцевъ отмалчивался или отшучивался. Поэтому Филисовъ ршилъ пока оставить дло, но мсяца черезъ полтора,Великимъ постомъ, заговорить снова съ молодой двушкой, а къ Красной горк отпраздновать свадьбу.

Но если въ Москв и въ дом бригадира все пошло, повидимому, на старый, мирный ладъ, то бригадирская внучка и ея няня были исключеніемъ. Имъ жилось, повидимому, попрежнему мудрено.

Клена бывала молчалива, грустна по цлымъ днямъ, но — что удивляло особенно Толбухину — не столько печальна, сколько озабочена. Казалось, что она не горюетъ и не плачетъ о безслдно и загадочно потерянномъ предмет своей любви, а проводитъ день-деньской въ какомъ-то безпокойств, будто бда какая у нея надъ головой виситъ.

То же самое, хотя нсколько иначе, выражалось и въ нян Арин Матвевн. Женщин было тоже какъ-то не по себ. Прежнюю веселость и говорливость какъ рукой сняло. Она тоже по цлымъ днямъ сидла задумчивая, какъ ея дитятко.

Арина Матвевна не печалилась, а какъ-то сурово озлобившись, казалось, на весь міръ Божій, грызлась, по выраженію людей, со всмъ домомъ. Прежняя простодушная ласковость Арины Матвевны, готовность услужить каждому — исчезли. Теперь она привязывалась ко всмъ и бранилась со всми.

Единственнымъ ея собесдникомъ, съ которымъ она за послднее время какъ будто сошлась гораздо ближе — былъ Герасимъ. Вслдствіе этого, борьба между двумя женщинами — няней и барской барыней, еще усилилась. Теперь Степанида уже начинала прямо ревновать Арину къ своему возлюбленному.

Наибольшая перемна, происшедшая въ дом, сказалась въ поведеніи скорохода и богатыря Герасима. Любимецъ барскій уже два или три раза навлекъ на себя гнвъ барина за ослушаніе и своеволіе.

Скороходъ, со времени странной исторіи съ Козляниновыми, сталъ жить совсмъ иною жизнью. Онъ больше отлучался изъ дома, чаще ворочался навесел, а нсколько разъ бывалъ и сильно пьянъ. Онъ исполнялъ вс порученія бригадира неохотно, непорядливо, ругался со всми такъ же, какъ и Арина Матвевна. Но при этомъ онъ грозился и хвасталъ, говоря, что ему на все и на всхъ наплевать, что онъ своему нраву хозяинъ и если захочетъ, то откупится на волю, что самъ баринъ его не посметъ не отпустить.

Вмст съ этимъ у скорохода постоянно замчали люди то, что было наимене возможно скрыть — деньги.

Дворовый человкъ того времени, въ качеств крпостного, не получалъ жалованья, слдовательно, всякій алтынъ, который являлся у него въ рукахъ, могъ быть только изъ подозрительнаго источника. У Герасима бывати не алтыны въ рукахъ: у него видали заразъ по нскольку рублей. Наконецъ, про него узнали, что онъ вмст съ новыми пріятелями кутитъ по сосднимъ трактирамъ, что компанія его не простая, не холопы сосднихъ господъ, а чиновники, пономари, дьяконы, судейскіе повытчики. Въ томъ числ самъ дворецкій графа Орлова не гнушается водить компанію со скороходомъ бригадира Филисова.

Однажды слухъ о деньгахъ и кутежахъ Герасима дошелъ и до бригадира.

Никита Артемьевичъ вызвалъ къ себ холопа, не кричалъ на него, а хладнокровно потребовалъ объясненія. Герасимъ объяснилъ барину, что дйствительно виноватъ, видается кое-съ-кмъ изъ друзей въ трактирахъ и тратитъ деньги, но что деньги эти заработаны имъ не предосудительнымъ образомъ, и онъ проситъ у барина позволенія и впредь такъ же заработывать себ.

На вопросъ бригадира, какая-такая работа, Герасимъ отвчалъ, что его одинъ изъ друзей-стрекулистовъ обучилъ писать просьбы и такъ какъ его скоропись чистая и красивая, то у него очень много заказчиковъ.

— Чуть не каждый день,— прибавилъ онъ,— какой-либо мщанинъ проситъ написать куда-либо въ судъ прошеніе или челобитную.

— Вотъ какъ!..— воскликнулъ бригадиръ.— Молодецъ… Пиши!.. Богъ съ тобой.

И бригадиру Филисову почему-то понравилось, что его крпостной холопъ попалъ чуть не въ дьяки судейскіе.

Одновременно однако съ этимъ заявленіемъ Степанида увряла барыню, что Герасимъ вретъ, что никакихъ челобитныхъ онъ писать не въ состояніи и что деньги онъ достаетъ Богъ всть откуда.

— Это дло поганое. Хорошо было бы барину вступиться и не дозволять сего. Сказываютъ люди: я ворую, да ему даю. Вотъ Богъ святъ — не я! Да и гд же мн такія большія деньги взять!

Марья Евграфовна ршила, что ея любимица наушничаетъ на скорохода изъ ревности, такъ какъ она сердита на него и ревнуетъ его къ нян. Марья Евграфовна была убждена въ томъ, что, у няни Арины Матвевны, женщины еще не старой, явились новыя отношенія съ красивымъ скороходомъ.

Въ подобнаго рода дла господа не вмшивались, считая это неблагопристойнымъ. Лишь бы все было на видъ прилично, а что творится въ людскихъ и на двор — до того барину именитому дла нтъ.

Дворъ всякаго барина не монастырь, а самъ онъ не настоятель-игуменъ. Лишь бы дло длали дворовые люди и не поносили своихъ господъ въ сосдяхъ. На послднее обращалось наибольшее вниманіе. А чмъ большую свободу давать холопамъ въ извстныхъ проявленіяхъ ихъ существованія — тмъ больше любятъ они господъ и тмъ мене разносятъ дурную славу объ нихъ.

‘И пускай ихъ’, думала Марья Евграфовна про Герасима и про няню. ‘Можетъ быть, посл Великаго поста, если Клена согласится замужъ выйти, мы эту свадьбу сыграемъ’.

Но однажды Марья Евграфовна должна была, къ своему великому удивленію, убдиться, что ея подозрнія ни на чемъ не основаны. Озлобленная на весь міръ Божій, няня все больше грызлась со всми въ дом, все чаще бесдовала съ Герасимомъ, но за глаза начала относиться объ немъ съ особенною злобою. Вмст съ этимъ Арина все больше и больше молилась Богу, все чаще ходила въ церковь ко всмъ службамъ. Кром того, она отпрашивалась часто изъ дому и посщала вс московскіе монастыри, а затмъ отпросилась у господъ къ Троиц и вернулась черезъ недлю потише нравомъ, какъ бы успокоившись. На другой же день, явившись къ барын Марь Евграфовн, няня бросилась ей въ ноги и объявила, что у нея есть ‘великая’ просьба до барыни.

— Будьте милостивы! не откажите!

— Что такое?! удивилась Толбухина.

— Испросите у барина мн гршной разршеніе итти въ монастырь.

Марья Евграфовна настолько изумилась, что и ротъ разинула.

— Какъ то-ись? отозвалась она.

— Да такъ. Отпустите душеньку мою на покаяніе. Я буду за васъ за всхъ молиться ежедневно и еженощно. И себя спасу, и ваши грхи замолю… Отпустите… Доложите барину.

— Да ты вдь Никит Артемьевичу не крпостная. Ты по закону Кленина. Какъ она… Она тебя не захочетъ отпустить. Ей безъ тебя покажется еще скучне.

— На это барышня согласна… А вы барина попросите все-таки. Безъ него нельзя.

— Изволь. Только, признаюсь, чудно мн, няня, все это… И съ чего это вдругъ?

— Да такъ, ужъ тяжело больно.

— Отчего тяжело?

— Сама не знаю… опустивъ глаза вымолвила няня.— Ужъ такъ тяжело, что и жить нельзя. Отпустите.

— Чудно… Была ты веселая, болтливая, смхотливая, и вдругъ съ того самаго раза, что почудился теб покойникъ-баринъ на вышк, заскучала и вотъ чмъ кончила. Вдь это съ того раза пошло.

— Да! со вздохомъ произнесла Арина Матвевна.— Съ того раза. Все съ того раза пошло… Тяжело! Такъ будьте мать родная, попросите барина.

— Изволь, изволь. Помхи теб не будетъ… Что же, дло хорошее. Только не зря ли ты собралась? Подумай.

— Ахъ, нтъ, матушка! Какое зря. Я ужъ давно собиралась.

— И барышня это знала?

— Встимо знала.

— И ничего противъ этого не иметъ?

— Что же ей? Она сама рада бы въ монастырь.

Толбухина изумленно поглядла на няню, но потомъ сообразила въ чемъ дло.

— Это изъ-за брака со старымъ Братолюбцевымъ? Это двичьи сборы! Это она пугаетъ монастыремъ, а никогда не пойдетъ… Да это дло еще вилами на вод писано. Можетъ Богъ дастъ при моемъ сопротивленіи Никита Артемьевичъ совсмъ перемнитъ мнніе. Можетъ мы выдадимъ ее за такого офицера, который будетъ почище вашего, безъ всти пропавшаго… А чудное это дло, какъ вспомнишь!… Удивительное дло! Какъ это онъ. и куда пропалъ? вымолвила Толбухина.

Арина Матвевна, смотрвшая спокойно въ лицо барын, вдругъ опустила глаза, даже измнилась слегка въ лиц и молчала.

— Правду ли я сказываю, вдь удивительное дло!

— Да, глухо отозвалась Арина Матвевна.

— Какъ ты полагаешь, няня… Теперь дло прошлое. Знаешь ли ты, что болталъ кучеръ Козляниновой?

— Знаю, глухо отозвалась Арина Матвевна.

— Вдь онъ говорилъ, что подвозилъ будто бы молодого барина къ переулку нашего сада.

Няня молчала.

— Ну, что же ты молчишь? Знаешь ты это?

— Знаю.

— Что жь ты про это скажешь?

Няня измнилась въ лиц и вымолвила глухо:

— Ничего не скажу.

И вдругъ то озлобленіе, которое часто прорывалось наружу, сказалось въ эту минуту въ пожилой женщин. Она злобно взглянула въ лицо барыни и произнесла совершенно инымъ голосомъ, грубымъ, и дерзкимъ:

— Чего жь вы меня-то пытаете? Что жь я его убила что ли, или зарзала?

Марья Евграфовна была невольно удивлена этой перемной и не сразу отвчала.

— Что ты!… Богъ съ тобой!… Чего это ты вдругъ такъ?

— А ничего… А нечего, говорю, меня пытать.

— Да ты остервенилась.

— Остервенишься!… со страннымъ смхомъ произнесла Арина Матвевна.— Да, ужъ именно ваше слово святое: остервенишься! Осатанешь!

Но вдругъ она вздохнула, провела рукой по лбу, какъ бы отгоняя какія мысли, и вымолвила:

— Ну, такъ попросите барина… Могу я надяться?

— Встимо, сказано ужь теб.

Няня поклонилась въ поясъ и быстро вышла вонъ изъ горницы барыни.

— А странная перемна въ этой женщин’, думала Марья Евграфовна.— ‘Просто какъ загадка какая… Озлобилась, стала изрдка грубить, чего никогда съ ней не бывало. Переругалась со всмъ домомъ, а вмст съ этимъ все Богу молится и изъ-за чего-то въ монастырь собралась постригаться. Чисто чудеса въ ршет!..’

Черезъ два дня посл этого объясненія съ барыней, Арина Матвевна еще боле удивила всхъ домочадцевъ.

VI.

Однажды вечеромъ, когда бригадира не было дома, Марья Евграфовна сидла въ своей горниц и разсуждала со Степанидой о хозяйств. А вверху въ мезонин сидли вдвоемъ няня съ чулкомъ въ рукахъ и Клена безъ дла сложивъ безпомощно руки на колняхъ и глядя какъ бы безсознательно куда-то въ темное окно. Он о чемъ-то поговорили, затмъ замолчали, и каждая думала свою думу.

Блдное и похудвшее личико Елены, освщенное одной сальной свчой, съ которой об позабыли снять нагаръ, казалось еще боле истомленнымъ, чмъ когда-либо. Взглядъ ея красивыхъ глазъ, затуманенный печалью въ первое время посл загадочной исторіи съ ея нареченнымъ и возлюбленнымъ,— теперь чаще вспыхивалъ такимъ же огонькомъ, какой бывалъ во взор Арины. Клена тоже стала порою какъ бы озлобляться по примру своей няни.

Часто среди своихъ докучливыхъ думъ, Клена повторяла шепотомъ едва слышно нян или себ самой одну и ту же фразу:

— Такъ жить нельзя. Лучше удавиться.

Среди тишины, царившей въ горниц, скрипнула дверь,— на порог появился богатырь Герасимъ и сталъ у притолки, тихо притворяя за собою двери.

Об женщины шелохнулись, Клена вздрогнула и отвернулась порывистымъ движеніемъ, а няня сразу, будто по мановенію жезла волшебника, выпрямилась и, какъ говорится, окрысилась или остервенилась.

— Ну, опять? вымолвила она тмъ злобнымъ тономъ, которымъ она часто говорила теперь.

— Да, опять… повторилъ скороходъ, стоя у двери, и при этомъ запустилъ свои огромныя руки въ полы своего кафтана.

Наступило молчаніе.

— Злодй!.. проворчала Арина Матвевна.— Нтъ на тебя ничего! Ни дубины, ни ножа! Хоть бы ты подохъ гд въ трактир… Прирзалъ бы тебя кто…

— Покорнйше благодаримъ, Арина Матвевна. Зачмъ же-съ… Да я не изъ махонькихъ дворянчиковъ-прапорщиковъ, кои слабе мухи… Ко мн смерть-то придетъ, такъ прежде чмъ взять меня, еще поломается со мною. А вотъ чахлый офицерикъ…

Клена вдругъ обернулась на это слово. Лицо ея горло, одинъ гнвъ сказывался во всхъ чертахъ ея красиваго лица, а въ глазахъ стояли слезы, но тоже слезы озлобленія, а не печали

— Наконецъ я къ ддушк пойду!.. Я скажу ддушк… проговорила она съ отвращеніемъ и злобой, мряя съ головы до ногъ скорохода, который дерзко стоялъ у двери, выставивъ одну ногу впередъ и подбоченясь.

— Къ ддушк? произнесъ онъ вопросительно.

— Да. Если такъ, я пойду прямо, сама все ему на чистоту…

— Пожалуйте, барышня… Милости просимъ. Говорите! Это ваше дло. Прикажите и я скажу… А вы лучше, барышня, по доброт своей не слушайте этой глупой бабы и не серчайте. Что же длать?.. Нужда. Я бы васъ безпокоить не сталъ.

— Да нтъ же у меня!.. Нтъ! И когда же конецъ? проговорила Клена.

— Ахъ, дьяволъ! Вотъ дьявольское отродье! выговорила Арина Матвевна. Изъ-за тебя я въ монастырь иду, дьяволъ! Лучше въ монастырь, чмъ въ Сибирь. Лучше постригуся и буду монахиня, чмъ въ сромъ халат съ арестантами воровкой да мошенницей гулять по городу.

— Это твое дло, Арина Матвевна. Въ монастырь ли, въ Сибирь ли, куда ты пойдешь, мн совсмъ не занимательно. А вотъ ты барышню не смущай, и опять-таки, ея вол желательно — ты и повинуйся. Приказываетъ она вамъ — вы исполняйте.

— Да разв она приказываетъ, дьявольское отродье! Ты видишь, что она сама побжала бы къ барину жаловаться… Говори же ты, когда же конецъ-то будетъ?..

— Конецъ?.. размялся Герасимъ.— Какой же конецъ? Я о семъ обстоятельств мыслями не раскидывалъ… А полагаю такъ, по правд разсудить, что вотъ ты въ монастырь, Аринушка, уйдешь. Меня туда къ теб не пустятъ, да и взять будетъ съ тебя нечего. Барышню, слышно, прочатъ за Геннадія Ивановича. Къ ней тоже никогда не сунешься. Братолюбцевъ-то — самъ засдатель въ Верхнемъ, самъ крючкотворъ судейскій. Такъ вотъ покедова ты не въ монастыр, да и покедова барышня только невста, такъ вотъ я и пользуюсь… А тамъ ужъ конецъ моей масляниц, придетъ чистый понедльникъ и зубы на полку. Такъ вотъ по то мсто, вы ужъ меня утшьте, не прекословьте.

— Няня, выговорила Клена,— поди поскоре… Избавь меня отъ него… Видть его не могу… Поскоре!..

Арина Матвевна встала, зажгла свчу, вышла въ другую комнату и оттуда слышался ея голосъ и ворчанье.

— Сатана… Самъ сатана. Наказалъ насъ Господь.

Пока няня была въ другой комнат, Клена оперлась на столъ руками и отвернулась, чтобы не видть фигуры, которая производила на не гнетущее впечатлніе.

Скороходъ стоялъ, какъ истуканъ, не двигаясь, на томъ же мст, и переводилъ глаза съ барышни на дверь, растворенную въ другую горницу, гд копошилась няня. Но вдругъ онъ произнесъ, хотя полушепотомъ, но достаточно громко, чтобы Клена могла разслышать:

— Спасибо, замужъ выдаютъ. Бога молите! А то бы я не того востребовалъ! Все бы у меня какъ по щучьему велнью исполнялось! Чего бы я ни хотлъ. Все ты мн вынь, да положь… Хоть бы себя самое… Вотъ что, барышня!.. А есть во мн христіанство… Другой бы не то. Другой бы…

— Молчи! выкликнула Клена.

Голосъ двушки оборвался отъ избытка негодованія и гнва.

— Я врно сказываю.

— Молчи!.. громче вскрикнула Клена, ступила на два шага къ скороходу и прибавила:— Только слово еще одно… я брошусь внизъ къ ддушк и все разскажу.

И видно въ звук этихъ словъ и во всей поз двушки, Герасимъ увидлъ такую ршительность, такой порывъ, что предпочелъ повиноваться и замолчалъ. Но въ ту же минуту на голосъ своего дитятки выскочила Арина Матвевна съ узломъ въ рукахъ и вымолвила:

— Что еще?.. Что такое?..

Клена махнула рукой, Отошла, сла снова на свое мсто и понурилась. Арина Матвевна швырнула узелъ на полъ къ логамъ Герасима и прибавила:

— Тащи, хамово отродье!

— Зачмъ! такъ мы не согласны, проговорилъ Герасимъ.— Въ послдній разъ ты меня, Аринушка, поддла ловко, одного тряпья всякаго наклавши. А я, вотъ, теперь прежде освидтельствую, что тутъ.

Герасимъ нагнулся на полъ, взялъ узелъ, развязалъ его, повытаскалъ оттуда разную мелочь, блье, одно женское платье, какой-то цвтной шелковый платокъ, и, сидя на полу на корточкахъ, проговорилъ, обращаясь къ нян:

— Нтъ, Аринушка. Нын дешево не купишь. Мы дороже стали. Принеси-тко ты мн платьеце шелковое. У васъ вдь, поди, ихъ заготовлено не мало.

— Что?!.. воскликнула няня.

— Такъ, такъ говорю… Тащи скоре, а то до ночи не кончимъ разговоровъ. Давай самое лучшее изъ шелковыхъ и съ фалборами, да съ бахромами, чтобы мн за него рублей десять отсчитали… А то вишь наклала дряни всякой… Ну, ну… живо!

Арина Матвевна стояла въ нсколькихъ шагахъ отъ Герасима и тряслась всмъ тломъ, злоба душила ее.

— Не артачься, Аринушка. Чего окрысилась… Со злости, смотри, лопнетъ у тебя что внутри. Тащи ты скоре платьеце хорошенькое, да еще парочку шелковыхъ платочковъ въ придачу. Вотъ тогда общаю я теб — цлыхъ дв недли не понавдуюсь. Слышишь ли? Цлыхъ дв недли не увидишь ты меня здсь.

Арина быстро, уже безъ свчи бросилась въ сосднюю горницу, какъ бы вн себя, и черезъ мгновеніе стукнула крышкой сундука. Такъ же порывисто почти выскочила она назадъ и швырнула въ голову скорохода голубое шелковое платье, обшитое кружевами.

— Вотъ хорошо! Только ты напрасно все швыряешься.

Герасимъ сложилъ платье, сталъ завязывать узелъ, но вдругъ прибавилъ:

— А парочку платочковъ-то позабыла?

— Ну! грозно крикнула Арина Матвевна.

— Парочку, говорю, платочковъ.

— Ну!! на весь домъ заорала Арина Матвевна, какъ бы теряя сознаніе и, бросившись кошкой на все еще сидвшаго на полу передъ узломъ богатыря, она вцпилась ему въ волосы.

Елена вскочила, бросилась къ нян съ криками, но въ это время богатырь сильнымъ ударомъ кулака отшибъ отъ себя женщину. Она упала на полъ и Герасимъ быстро вышелъ. Няня вскочила съ пола, кинулась вслдъ за нимъ, нагнала его на лстниц и снова съ крикомъ и визгомъ схватила его за волосы. И снова богатырь машистымъ ударомъ кулака въ грудь отбилъ отъ себя, какъ ребенка, плотную и сильную женщину.

Но за то на ея отчаянный крикъ поднялся на ноги весь домъ, и все праздное населеніе прибжало на лстницу.

Герасимъ обозлился, и, вмсто того, чтобы спускаться бросился вверхъ, къ горниц Клены.

— Чортъ этакій! проговорилъ онъ.— Куда теперь съ узломъ-то!

И круто повернувъ отъ дверей горницы барышни, богатырь бросился къ дверк, выходившей на чердакъ, и скрылся за нею. Арина Матвевна лежала на лстниц. Ударъ въ грудь, ею полученный, былъ такъ силенъ, что она не могла стать на ноги, тяжело дышала и стонала.

Сбжавшаяся дворня поднялась по лстниц, обступила няню съ разспросами. Были нкоторые голоса, Опрашивавшіе, не привидлись ли ей опять покойница или покойникъ, но Арина Матвевна, охая, отвчала одной только жесточайшею бранью на все и на всхъ. Проклинала весь міръ Божій.

— Уходите вс къ дьяволу! повторяла она.— И съ чего вы прилзли, черти?.. Что вамъ нужно? Ничего у меня не болитъ… Просто оступилась, да и упала… Уйдите вс къ дьяволу, хамово отродье!

На голосъ барыни снизу: ‘въ чемъ дло и что случилось’, няня отвтила вполголоса:

— Ишь дозоромъ ходитъ, лшій.

Черезъ нсколько минутъ мамка поднялась на ноги, вернулась въ горницу Клены, а люди разошлись по дому, удивляясь, до чего можетъ человкъ измниться. ‘Была такая привтливая, да добрая Арина Матвевна, а стала совсмъ злыдень. Грызется, ни къ селу, ни къ городу, со всми. А вмст съ тмъ въ монастырь собирается, инокиней хочетъ быть’.

VII.

Марья Евграфовна была права, когда сказывала, что въ дом у нихъ происходятъ чудеса въ ршет. Каждый день приносилъ новый сюрпризъ.

Вскор посл того дня, когда дикіе крики не перепуганной, а лишь оступившейся на лстниц и упавшей няни подняли на ноги весь домъ, одинъ изъ домочадцевъ, отличавшійся прежде примрнымъ поведеніемъ за нсколько лтъ, явился откуда-то пьянымъ, исколотилъ двухъ человкъ, избилъ барскую барыню, а затмъ громко на двор и въ людской кричалъ:

— Наплевать мн на всхъ: и на барина, и на барыню. А барышня мн все равно, что щенокъ дворной. И про всхъ я знаю такое дло, что скажи я только одно слово начальству — вс они въ Сибири будутъ.

Такъ оралъ громко въ пьяномъ вид скороходъ Герасимъ Морковниковъ. Все это уже пришлось довести до свднія Марьи Евграфовны.

На другое утро, проспавшись, онъ кланялся въ ноги барын, прося не доводить до свднія барина ничего, и отказывался отъ своихъ словъ, говоря, что такой безсмыслицы и чепухи онъ не могъ говорить.

Марья Евграфовна простила, общала ни слова не говорить бригадиру и запретила другимъ докладывать о буйств. Но такъ какъ она не поврила ему, а врила людямъ, то слова скорохода смутили ее.

— И дло это, матушка-барыня, несообразное. Я вотъ крпостной холопъ, и что же такое я могу знать, за что вы въ Сибирь можете итти. Все это на меня со злобы наплели.

‘Малый не глупый’, думала она. ‘А у пьянаго, что на ум, то и на язык… Что же это значитъ?! Просто чудеса!..

Вслдъ за Герасимомъ явилась няня Арина Матвевна и тоже повалилась въ ноги, молила, чтобы ей позволили, не медля ни мало, хоть завтра постричься въ монастырь.

— Не терпится, матушка-барыня, поскоре душеньку свою спасать.

— Да почему же спхъ такой? Не такое это дло…

— Нтъ, матушка… Ради Создателя дозволь… Или я завтра поутру пойду къ игуменіи Вознесенскаго монастыря, или въ Москву-рку топиться.

— Господь съ тобой, няня… Съ тхъ поръ, что свтъ стоитъ, такого не видано, чтобы человкъ такъ думалъ и разсуждалъ, либо монастырь, либо рка. Ты послушай меня: коли твое состояніе души находится въ этакомъ смутномъ вид, что ты думаешь объ утопленіи — то теб въ монастырь не подобаетъ. Если же ты хочешь богоугодною жизнью заслужить на томъ свт — то какъ же можешь ты въ то же время думать о грховномъ погубленіи себя?

Марья Евграфовна, давно уже за послднее время не говорившая своихъ проповдей и никого не отчитывавшая, принялась теперь съ особеннымъ удовольствіемъ отчитывать няню, на тему постриженія и утопленія.

Арина Матвевна смиренно выслушала все. Изрдка лица ея выражало внутреннюю кипучую злобу отъ нетерпнія или отъ чего другого. Но въ конц концовъ Толбухина все-таки общала, что на утро Арину Матвевну отпуститъ въ монастырь и можетъ она постригаться, хотя бы немедленно.

‘Удивительное дло!..’ думала оставшись одна Марья Евграфовна. ‘Стала женщина совсмъ ехидная, и лицо и глаза злые, и припадки какіе-то пошли. Тотъ разъ на лстниц орала, валялась на ступенькахъ точно бснующаяся… И впрямь будто въ нее нечистая сила влзла и она бсомъ одержима… Авось ее монастырская жизнь исправитъ!..’

Наконецъ черезъ день было новое удивительное явленіе въ дом.

Посл стола, за которымъ внучка все молчала, но видимо волновалась, она заявила бригадиру и Толбухиной, что хочетъ съ ними поговорить объ важномъ дл.

Толбухина хотла было отложить объясненіе до назначеннаго для бесдъ часа, но Клена настаивала объясниться тотчасъ же, и бригадиръ удивляясь вымолвилъ:

— Встимое дло. Сейчасъ пойдемъ ко мн и говори, что хочешь. Это Марья Евграфовна завела распорядокъ по часамъ, когда говорить, когда молчать, когда думать… Удивительно, матушка-сестрица, какъ это нтъ у васъ еще опредленнаго часа сморкаться или иное что длать.

И выйдя изъ-за стола, вс трое отправились въ кабинетъ бригадира.

И здсь, при первыхъ словахъ волновавшейся, то краснвшей, то блднвшей двушки, Марья Евграфовна всплеснула руками, а бригадиръ ахнулъ и отороплъ.

Клена заявила о своемъ желаніи тоже постричься въ монастыр вмст съ няней. Единственный человкъ, котораго она любила и за котораго собиралась выходить замужъ, погибъ, и жизнь ея слишкомъ стала тягостна. Единственное спасеніе — монастырь.

Бригадиръ заволновался такъ, какъ давно съ нимъ не бывало. Глаза его стали влажны, какъ если бы слезы прошибли его, голосъ его упалъ, сталъ какой-то дряблый и хрипливый, чувство сказывалось въ каждомъ слов, которое онъ произносилъ. Уговаривая внучку, успокоивая ее, бригадиръ взялъ ее за руки, нагнулся, поцловалъ въ лобъ и вдругъ выговорилъ:

— Длай что хочешь… Иди куда пожелаешь. Но коли ты оробла, что я тебя прочу за Геннадія Ивановича, то Богъ съ тобой… Этого не будетъ… Не бойся, что я тебя неволить стану! Выбирай, кого хочешь. Кого полюбишь, за того и пойдешь. Я слова не скажу противнаго.

Клена удивилась и голосу, и виду, и словамъ ддушки. Все это схватило ее за сердце, тронуло до глубины души, и она порывисто припала къ рукамъ бригадира и стала цловать ихъ. Но черезъ минуту она изумила и его, и бабушку.

— Нтъ, вы не такъ поняли меня. Я не отъ того прошусь въ монастырь, что не хочу итти за Геннадія Ивановича. Если онъ согласится, то я не пойду въ монастырь, а за него съ охотой пойду.

И ддъ и бабушка ахнули вмст.

— Да, продолжала Клена.— Я пойду за него хоть сейчасъ, и Богъ дастъ, коли онъ будетъ со мною ласковъ, мы не будемъ несчастливы. Что жь? Онъ человкъ добрый, я не боюсь… Но только одинъ уговоръ, ддушка: дозвольте мн съ Геннадіемъ Ивановичемъ побесдовать глазъ-на-глазъ. Есть у меня… Но нтъ духу у меня вамъ сказать… Есть у меня что ему сказать, чего бы я вамъ не желала сказать. Дозвольте мн съ нимъ объясниться. Если онъ посл этого захочетъ внчаться со мной — то я буду рада. И тогда объ монастыр и думать забуду.

Разумется, бригадиръ съ радостью согласился на такого рода предложеніе. Но тотчасъ же, подумавъ, поневол онъ изумился той доли загадочности, которая была въ этомъ поведеніи и въ словахъ внучки.

На его разспросы Клена отвчала уклончиво или отзывалась прямо:

— Нтъ, не скажу. Что вамъ за дло! Мы съ Геннадіемъ Ивановичемъ всю жизнь вмст проживемъ… Ему я и скажу это, ему и поясню.

Наступило молчаніе, посл котораго бригадиръ, нсколько озадаченный, отпустилъ внучку, но уже глядлъ на нее изподлобья, а не съ прежнимъ чувствомъ и волненіемъ. Марья Евграфовна развела руками и снова повторила вполголоса:

— Чудеса въ ршет! Какъ есть чудеса!

— А ршето оное — поганое! глухо добавилъ бригадиръ.

Толбухина не поняла и уставилась на братца своего.

— Вы сказываете: чудеса въ ршет… Ну, я добавляю, что ршето это поганое… Сдается мн… Ну, да что толковать! Лучше молчать!

И бригадиръ отчаянно махнулъ рукой.

VIII.

Когда Клена вернулась отъ дда къ себ на вышку и объяснила своей нян, что вскор, быть можетъ даже на утро, у нея будетъ съ Геннадіемъ Ивановичемъ объясненіе, то Арина Матвевна вздохнула и вымолвила:

— Какъ же, дитятко мое? За что же ты меня-то губишь? Зачмъ ты сказалась? Уговоръ былъ у насъ, что ты объявишься, когда я буду монахиня, а теперь завтра же прідетъ Геннадій Ивановичъ, объяснишь ты ему все, схватятся за меня, а я еще не монахиня… И быть мн въ Сибири, вмсто монастыря.

— Нтъ, милая. Не можетъ этого быть. Онъ добрый… Посмотри, что онъ ничего не скажетъ. Онъ даже, вроятно, поможетъ намъ, какъ все дло обдлать, чтобы ни ддушка, ни бабушка ничего не узнали… Онъ добрый. А ты все-таки завтра утромъ ступай, разузнай, когда теб постригаться. Можетъ оно тотчасъ же совершится, а я подожду сутки объясняться съ Геннадіемъ Ивановичемъ, скажусь хворою.

На утро Арина Матвевна встала, одлась, подошла къ кровати Клены и, чтобы не разбудить ее, стала цловать край одяла, который свисъ къ полу. Но затмъ няня не выдержала, начала плакать, всхлипывать, а черезъ минуту неудержимыя рыданія огласили горницу и разбудили двушку.

Въ просонкахъ Клена вскочила, сла на кровати и выговорила испуганно:

— Что?.. Что такое?.. Что случилось?..

— Ничего, дитятко мое, черезъ силу произнесла няня,— проститься хотла, не хотла будить тебя, да вотъ разревлась!.. Прощай! Я уже не вернусь… Я останусь въ монастыр. Можетъ, завтра и постригутъ. Я не дворянка какая… церемоній-то никакихъ не будетъ. Долго ли нашу сестру холопку постричь да шапку нахлобучить… Прощай, дитятко!

Клена бросилась на шею няни и въ продолженіе нсколькихъ минутъ об молча плакали, цловались и опять плакали.

— За что же это насъ Богъ наказалъ? произнесла только полушепотомъ Клена.— Чмъ мы виноваты были?

Арина Матвевна почти вырвалась изъ объятій своего дитятки, почти бгомъ спустилась внизъ, вышла на крыльцо, и быстрыми шагами направилась къ Никитскимъ воротамъ.

Няня боле не возвращалась въ этотъ день, и Клен была понятно, что игуменья приняла Аришу, оставила въ монастыр, а вскор надо ждать и постриженья.

Дйствительно, черезъ два дня послушница изъ монастыря пришла на дворъ бригадира, чтобы передать барышн порученіе отъ ея няни.

Арина Матвевна, съ дозволенія матери игуменьи, просила свое дитятко прибыть на утро въ монастырь, чтобы присутствовать при ея постриженіи.

Въ тотъ же день пріхалъ въ домъ Братолюбцевъ, собираясь побесдовать съ Клеопатрой Артемьевной. Клена вышла къ нему, но отказалась отъ объясненія подъ предлогомъ того, что ей нездоровится, не по себ, и мысли ея заняты постриженіемъ няни. Причина была вполн уважительная. Братолюбцевъ, разумется, сіялъ отъ счастья, узнавъ о бесд Клены съ ддомъ.

— Вы сами, сударушка моя дорогая, пожелали со мной перетолковать, сказалъ Геннадій Ивановичъ,— оттого я и явился. А когда вы соизволите — тогда мы и побесдуемъ… Это ваше дло, а не мое… Да и вообще говоря, знайте, сударушка моя, что всякое ваше желаніе для меня приказаніе. Не думайте, что я не понимаю вашихъ чувствъ… Вдь я не стою васъ. И первымъ дломъ почту себя обязаннымъ заслужить вашу любовь и изъ постылаго сдлаться, если возможно коли не милымъ, то хотя бы не совсмъ отвратнымъ для васъ… Вотъ моя задача будетъ… Такъ съ ныншняго дня, красавица моя, извольте приказывать. Желаете бесдовать въ другой день — отложимъ. Когда прикажете, тогда и явлюсь.

— Какъ няню постригутъ, успокоюсь, такъ мы съ вами и побесдуемъ, заявила Клена.

— Извольте, моя красавица.

Въ монастыр, при обряд постриженія своей мамы, Клена не только сама плакала навзрыдъ на всю церковь, но своимъ вншнимъ видомъ заставила расплакаться и многихъ монахинь.

Игуменья, умная женщина, дальновидная, слышавшая о бригадир и его домочадцахъ, знавшая исторію страннаго исчезновенія молодого офицера, смутно чуяла теперь, что у этой няни, собравшейся въ монастырь, и у этой двушки, помимо горя, есть что-то затаенное, загадочное.

Клена вернулась домой совершенно разбитая и надломленная и физически, и нравственно. Она тотчасъ же легла въ постель, но потомъ, при звукахъ чьихъ-то шаговъ на лстниц, вздрогнула, вскочила и, бросившись къ дверямъ, заперлась на ключъ. Потомъ она прислушалась, къ ея двери подошелъ кто-то и кашлянулъ, затмъ взялся за замокъ и хотлъ отворить. При вид запертой двери, стоявшій за нею, какъ почудилось Клен, разсмялся. Ей послышались слова: ‘ишь ты, прыткая’. Затмъ ужъ она ясно услыхала слова, сказанныя вполголоса:

— Барышня, отворите… Это я. Дльце есть… Барышня!

Это былъ голосъ скорохода.

Клена съ гнвнымъ лицомъ отошла отъ двери къ кровати, легла и произнесла злобно:

— Нтъ, сатана. Теперь моя дверь будетъ всегда заперта. Черезъ недли дв я буду тоже въ монастыр, либо буду женою судейскаго, къ которому ты не ползешь.

Все это Клена не подумала про себя, а прошептала.

Въ то же время ручка двери продолжала шевелиться и слова вполголоса повторялись громче:

— Барышня, жалть будете. Не артачьтесь… Отворите… Сейчасъ уйду, только дльце малое.

Но Клена, лежа на спин, заложивъ руки подъ голову, съ сухимъ и румянымъ отъ гнва лицомъ, не только не двигалась, но даже не шевелила глазами.

Черезъ нсколько минутъ снова послышались шаги на лстниц. Герасимъ ушелъ.

Въ тотъ же день Клена объявила дду, что желала бы тотчасъ безотлагательно поговорить съ Геннадіемъ Ивановичемъ.

Бригадиръ послалъ карету за другомъ, но самъ тоже торопился и какъ-то смущался. Ему очень хотлось, чтобы объясненіе внучки съ другомъ произошло какъ можно скоре, чтобы разгадать скоре загадку и узнать въ чемъ дло.

Всю прошлую ночь бригадиръ проспалъ плохо, чего давно не бывало съ нимъ. Внучка не выходила у него изъ головы, и если бы Клена и ея няня знали, что подозрвалъ бригадиръ, чмъ смущался, чмъ сокрушался — то няня и двушка удивились бы, а няня несказанно оскорбилась бы.

Къ досад бригадира, карета вернулась назадъ, и гайдукъ доложилъ, что Геннадія Ивановича нтъ дома и гд онъ въ гостяхъ — невдомо. А писуля барина была оставлена у него на квартир.

Въ тотъ же вечеръ Клена умоляла бабушку позволить ей спать около нея, въ сосдней горниц внизу, чтобы не быть ночью одной на вышк.

Марья Евграфовна вспомнила исторію о привидніяхъ и согласилась тотчасъ же.

— Да переходи совсмъ. Чтожь теб тамъ одной… Меня не стснишь. Возьми себ маленькую горницу, да и перезжай въ нее. Кое-что оставь наверху, а что понужне съ собой возьми. А днемъ, гд хочешь сиди… И внизу, и наверху у себя.

Клен именно такъ и хотлось устроиться, она радостно поблагодарила бабушку и въ ту же минуту, при помощи нсколькихъ горничныхъ, перенесла кое-что сверху внизъ, а затмъ люди спустили по лстниц ея кровать и кое-что изъ мебели.

— Опасается навожденья! шептались люди.

Ложась въ горниц, рядомъ съ бабушкой, Клена оглядлась, тяжело вздохнула и горько улыбнулась.

— Вотъ какъ бываетъ, прошептала она.— Было время, радовалась я обстоятельству, что живу наверху отдльно, а теперь рада, что здсь внизу. И будь я спервоначала здсь — не случилось бы ничего. Можетъ даже и все бы иначе потрафилось. И ддушка бы свое согласіе далъ. И Коля бдный не погибъ бы такъ страшно… Господи, какъ страшно! Закроешь глаза и видишь его!

IX.

На слдующій день, еще до полудня пріхалъ Геннадій Ивановичъ, а черезъ нсколько минутъ засдатель Земскаго Суда и красавица-двушка сидли глазъ-на-глазъ и бесдовали. Бесда эта продолжалась недолго.

Клена спросила у Геннадія Ивановича, согласенъ ли онъ съ нею внчаться, но не на Красной Горк, до которой еще далеко, а сейчасъ, какъ можно скоре.

Геннадій Ивановичъ изумился, развелъ руками и отвчалъ:

— Если Никита Артемьевичъ будетъ согласенъ, такъ до мн хоть завтра же. Но только, сударушка моя, зачмъ же такой спхъ? Будь я молодецъ да красавецъ, будь я каковъ когда-то былъ, тому лтъ съ тридцать — такъ я бы понялъ поспшность вашу. Проистекала бы она отъ чувствій вашихъ. А теперь, воля твоя, красавица моя, не пойму я, зачмъ вамъ такой спхъ?

— Такъ мн хочется. Причина есть, но простая, какой не стоитъ и вамъ говорить. Но это, Геннадій Ивановичъ, мое первое условіе, а иначе позвольте ужь лучше и я постригуся.

— Зачмъ дло стало? Извольте. Пойдемъ къ другу моему, объяснимъ все и хоть черезъ недлю внчаться.

— Даже скоре, вымолвила Клена.

— Ну и скоре… немножко прежде. Я радъ, говорю, хоть сейчасъ въ храмъ.

— Теперь второй уговоръ, Геннадій Ивановичъ… И этотъ-то самый мудреный и есть. Я бы и говорить не стала, но знаю, что вы добрйшей души человкъ, вамъ можно сказать… Вы меня спасете… И меня, и няню. Скажите, захотите ли вы меня и няню мою погубить или спасти?

— Какъ же, конечно… Что вы… Не пойму я… Конечно… Да въ толкъ я не возьму!.. произнесъ, разводя руками и даже вытаращивъ глаза, Братолюбцевъ.

— Я буду молить васъ, чтобы вы, по доброт души своей, пошли со мной вмст въ обманъ. Намъ надо обмануть ддушку и бабушку. Хоть и грхъ это, а надо, надо.

— Да какъ? Что вы… Да вы поясните… А то я совсмъ опшилъ, растерянно произнесъ Братолюбцевъ.

И дйствительно, 60-ти лтній балагуръ и ‘пустозвонъ’, какъ называла его Марья Евграфовна, совершенно растерялся. Ему тоже ужъ начинало мерещиться Богъ знаетъ что. И такъ уже онъ за послднее время взиралъ на Клену, какъ на двицу отчасти сомнительную. Много въ ней чего-то непонятнаго. Даже немножко какъ будто страшно на такой жениться. А тутъ примшалось еще и объясненіе по ея вызову. Теперь же прямо двушка говоритъ, что нужно ее спасти отъ бды и нужно обмануть бригадира и Толбухину.

— Вы поясните, красавица моя. Меня даже страхъ пробирать начинаетъ. Можетъ такое дло непокладное, что я ничего не могу. Говорите же. Что же?! Грхъ что ли съ вами какой былъ? Съ вашимъ прежнимъ предметомъ произошло что-нибудь?.. Ну тотъ, что пропалъ безъ всти, или убіенъ… Съ нимъ что ли какой грхъ? Такъ вы, сударыня моя, извольте знать, что есть на свт такія обстоятельства, коихъ честной человкъ распутать не въ состояніи. И радъ бы, да дворянство ему помхой.

Клена изумленнымъ взглядомъ поглядла въ лицо Братолюбцева и произнесла въ свою очередь:

— Что вы? Мн невдомекъ, о чемъ вы изволите говорить. Оставьте его… Царство ему небесное… И зачмъ о немъ поминать!.. Тутъ объ нян дло, да обо мн.

— Такъ говорите, говорите!.. нетерпливо воскликнулъ Братолюбцевъ.— А то путаемся только. Говорите!.. Я на костр сижу…

— Вамъ вдомо, Геннадій Ивановичъ, что съ тхъ поръ какъ я пришла въ домъ къ ддушк, онъ сталъ готовить мн, по обычаю, приданое. Этого приданаго уже накопилось много сундуковъ всякихъ платьевъ, да блья, да накидокъ, только два сундука еще пустые и ихъ теперь собираются наполнить. Знаете ли вы это?

— Слышалъ. Такъ что же? Что же вы про тряпье-то заговорили?

— Знаете, такъ слушайте. Сундуки эти — мое приданое. Вы поставите ддушк условіемъ, что выставлять приданаго въ день внчанія или загодя, какъ завсегда бываетъ, не будутъ, что вы сего не желаете. Да это стало выводиться у именитыхъ дворянъ, одни купцы да мщане раскладываютъ всякіе чепцы да юбки по всмъ горницамъ. Вы скажете ддушк, что возьмете сами сундуки и такъ запертыми и увезете къ себ. А людей пришлете за ними своихъ и накажете имъ крпко-на-крпко снести по лстниц сундуки, не удивляться, не ахать и, увозя, ни слова не говорить никому.

Братолюбцевъ снова развелъ руками и выговорилъ:

— Дло простое и исполнимое, а вмст съ тмъ содержитъ загадку. И глупое дло, и тревожное дло… Вы какъ себя чувствуете? Головка у васъ не болитъ?

— Нтъ. Что вы?

— Какъ вы себя чувствуете? Вы все тревожились, плакали, да убивались…Можетъ, и хвораете малость?

— Нтъ, немножко голова болитъ… такъ нездоровится.

А между тмъ Братолюбцевъ думалъ про себя: ‘Создатель мой! Не спятила ли она отъ гореванія, да спятивши-то, свихнувшись-то и собирается за меня замужъ поскорй да поскорй’.

— А коли все слава Богу, заговорилъ онъ вслухъ,— такъ вы поясните мн, разгадайте мн загадку. Что же это за приключеніе съ сундуками? Почему же не вскрывать ихъ? Да своихъ людей посылать, чтобы увозить.

Клена потупилась и произнесла тихо:

— Я вамъ все скажу и эту загадку разгадаю… Но дайте мн ваше дворянское слово, въ случа вашего несогласія, вы ничего не скажете ддушк и не будете губить мою няню.

— Встимо, встимо… но зачмъ несогласіе… Дло простое, только загадками, непонятное…

— Такъ слушайте, Геннадій Ивановичъ: въ этихъ сундукахъ приданаго нтъ и половины: больше половины разворовано.

— Какъ то-ись это!?

— Такъ, половины нтъ. Самыхъ дорогихъ платьевъ шелковыхъ нтъ, шубки нтъ, платковъ шелковыхъ нтъ… Говорю я вамъ, разворовано все.

— Да кмъ же?

Клена собралась отвтить, но голосъ у нея оборвался, она замолчала, потомъ снова собралась говорить, но какъ-то запнулась. Посл мгновеннаго молчанія она опять хотла сказать, но слово опять осталось на язык… Видно было, что произнести это слово было ей невозможно.

— Что же?.. Какъ же это?.. Кто же воровалъ-то все?

— Няня… глухо произнесла Клена.

И въ ту минуту когда Братолюбцевъ съ пренебреженьемъ пожалъ плечами, Клена вдругъ отчаянно зарыдала.

— Голубушка моя, сударушка, красавица ты моя, стыдноста, да и грхъ объ тряпь плакать!.. Мы сто другихъ платьевъ нашьемъ… А что няня согршила противъ васъ — такъ Богъ съ ней. Она васъ выходила, сколько ночей небось не спала надъ вами… Ну, вотъ и попользовалась теперь, Богъ съ ней. Не жалйте.

Отъ этихъ словъ и увщеваній Братолюбцева, молодая двушка зарыдала еще сильне, но боле уже не вымолвила ни слова.

— Такъ вотъ и все ваше объясненіе… произнесъ наконецъ Братолюбцевъ.

— Да, да, черезъ силу выговорила Клена.

— Все?!..

— Все.

— Какъ есть таки все? Больше ничего? приставалъ уже удивляясь Братолюбцевъ.

— Какъ есть все.

— Ей Богу?

— Ей Богу же. Что же вы?.. Почему же не врите?.. Больше ничего, да поскоре свадьбу. Не губите няню. Она хоть и монахиня, судить ее поздно теперь, да все-таки, не говорите ничего ддушк.

— И это все, красавица моя? повторилъ Братолюбцевъ, взявъ за руку двушку.

— Да все же, все.

— Ахъ я… Создатель мой… Ахъ я телятина!.. Ахъ я свинья этакая!.. Простите вы меня?

И Геннадій Ивановичъ, совсмъ спутавшись въ своихъ мысляхъ, вдругъ бухнулся на колни передъ молодой двушкой, поцловалъ ея руку, а потомъ, захвативъ край ея платья, сталъ цловать какую-то оборку. Посл этого онъ выпрямился, сталъ на ноги и произнесъ, почти прокричалъ:

— Такая свинья, какихъ нтъ на свт… А есть еще другая свинья — это вашъ ддушка.

Но вдругъ Братолюбцевъ спохватился и прибавилъ:

— Простите, глупости я говорю… Не годится такъ… И ддушка-то вашъ, старый филинъ, придумалъ что… Такъ будь по вашему, сударыня моя… Прикажу людей моихъ прислать за вашими сундуками, прикажу, чтобы подлецы всю дорогу охали, какъ тяжело нести имъ. Будь сундуки совсмъ пустые, я прикажу, людямъ длать видъ и сказывать, что они самое тяжелое тащатъ и увозятъ… Ну, простите. Я побгу къ Никит Артемьевичу, да и вы идите поскоре. Надо ему пояснить, что я на вс ваши уговоры согласенъ и свадьбу поскоре строить.

И не дождавшись отвта, Братолюбцевъ выбжалъ изъ горницы, а Клена съ грустнымъ лицомъ и со смутнымъ страхомъ на душ отъ своего рокового ршенія, опустила голову, закрыла лицо руками и погрузилась въ нерадостную думу.

И долго просидла она такъ, не сознавая, гд она и не слыша ничего, какъ бы въ дремот.

‘Невста?! Я — невста!… И чья?..’ думалось ей. ‘И счастлива должна быть, что хоть старый меня беретъ за себя. Господи! Да за что же все это такъ обернулось…’

— Хорошъ мой бригадиръ! А я еще того лучше! Козлятина ослятину пригласила огородъ городить! шепталъ Братолюбцевъ на ходу.

Геннадій Ивановичъ разумется ногъ подъ собой не слышалъ, сіяющій и счастливый ворвался онъ вихремъ въ кабинетъ къ своему другу, и тотчасъ прежде всего началъ дружески, хотя и крпкими словами, ругать бригадира. Филисовъ тотчасъ понялъ, въ чемъ дло, понялъ, что брань происходитъ, судя по лицу Братолюбцева, отъ хорошихъ встей.

— Да ты поясни прежде, а потомъ ужъ ругайся, сказалъ онъ.

— Нтъ, брешешь, ваше высокородіе… Прежде я тебя отругаю какъ нельзя хуже, а потомъ и поясню.

Разумется, Братолюбцевъ передалъ все другу подробно и не скрывъ ничего.

То, что было для Клены страшною тайною и серьезно озадачило и смутило ея дда, объясненное теперь Братолюбцевымъ, заставило бригадира взять себя за голову и произнести:

— Слава Теб Создателю! Правда твоя. Да, я дурафья порядочная. Не сообразилъ того, что иная двочка изъ мухи слона сдлаетъ, и этимъ-то слономъ зря тебя и пугаетъ. А присмотришься, глядь крохотальная мушка… И самъ въ дуракахъ, да еще въ свиньяхъ очутишься.

— Ну, прости меня, Никита Артемьевичъ, меня ты такъ огорошилъ, что я при ней, при Клеопатр Артемьевн, и тебя и себя въ свиньи поставилъ.

— И хорошее дло… смясь отозвался бригадиръ.— Но какова же бестія нянька-то!.. Какова бестія! Вотъ вамъ и довренный человкъ.

— Нтъ, ужъ ты брось объ этомъ и не поминай, выговорилъ Братолюбцевъ серьезно.— Не даромъ я ей слово давалъ объ этомъ умолчаніи… И коли я этому слову измнилъ, то ради собственно мысли, внучку передъ тобой оправдать, чтобы ты зналъ, что все это муха, а не слонъ. А объ няньк ты и заикаться не смй.

— Встимо… Я такъ это сказываю. Все же она бестія воровка — и не будь она въ монастыр, я бы ее, гршный человкъ, раньше ли, позже ли поймалъ бы и засудилъ. А теперь она въ монастыр пущай бестія спасается… Надо будетъ приданое новое длать.

— Нтъ ужъ, предоставь это мн. Мы сами пополнимъ сундуки, когда они у меня будутъ.

— А вдь хитрая каналья, прибавилъ Филисовъ.— Она изъ-за этого въ монастырь пошла, что ее въ монастырскомъ одяніи въ судъ нельзя притянуть, игуменья не дастъ. Коли заполучила воровку, то скроетъ это, чтобы монастырь не срамить. Прехитрая каналья!

Затмъ друзья развеселились при мысли, что имъ надо будетъ вмст обмануть Марью Евграфовну и ничего не говорить ей о томъ, что приданое, которымъ она такъ усердно занималась, все разворовано.

— Понесутъ сундуки твои молодцы, смялся бригадиръ,— будутъ охать отъ тяжести, а Марья-то Евграфовна будетъ сердцемъ радоваться, сколько своей внучк накроила да нашила…

Разумется, бригадиръ согласился съ радостью на условіе внучки какъ можно скоре назначить свадьбу, а теперь тотчасъ же сдлать вечеринку для объявленія о брак внучки.

— Созову къ себ на сговоръ всю матушку Москву! воскликнулъ Никита Артемьевичъ.

И тотчасъ же былъ посланъ человкъ заявить приходскому священнику для совершенія обыска и оповщенія прихожанъ.

Со слдующаго же дня домъ бригадира какъ бы преобразился. Среди мирной, будничной, незатйливой жизни московскаго дворянства всякое семейное празднество: свадьба, крестины, или чей-либо день рожденія, являлись поводомъ выйти всмъ домочадцамъ изъ обычной и скучной колеи.

Утромъ Марья Евграфовна объявила барской барын, что скоро въ дом вечеръ, гости и ‘сговоръ’ барышни, а затмъ и свадьба. И весь домъ зашумлъ, вс радовались и суетились, хотя радоваться было нечему, а суетиться и подавно.

Всякій изъ домочадцевъ бригадира понималъ, что барышня выходитъ замужъ при печальныхъ обстоятельствахъ: во-первыхъ, потерявъ чуднымъ образомъ своего прежняго жениха и возлюбленнаго, а затмъ выходитъ замужъ за человка, который лтъ на сорокъ старше ея.

Геннадій Ивановичъ былъ бодръ и моложавъ съ виду, брился по обычаю времени настолько часто и тщательно, что сдина не выступала на его лиц, полномъ и румяномъ, голова была всегда закрыта щегольскимъ напудреннымъ парикомъ, мундиръ былъ всегда какъ бы съ иголочки. Вообще 60-ти-лтній засдатель настолько занимался своей особой и: франтилъ, былъ настолько всегда подвиженъ и веселъ, что казался лтъ на двадцать моложе бригадира. Тмъ не мене одна его дружба, однокашничество съ бариномъ Филисовымъ доказывали, что онъ самъ ужъ годится Клен въ ддушки, а не въ мужья.

День свадьбы былъ уже назначенъ, и до него оставалось нсколько дней.

Клена, повидавъ своего нареченнаго, просила его какъ можно скорй исполнить свое общаніе, т. е. прислать за сундуками. При этомъ она передала Братолюбцеву ключи отъ сундуковъ, такъ какъ опасалась, конечно, основательно, что Марья Евграфовна передъ отпускомъ приданаго захочетъ проврить его.

Братолюбцевъ смясь взялъ связку ключей, смясь показалъ ихъ бригадиру и увезъ домой.

Черезъ два дня явились молодцы, дворовые Геннадія Ивановича, и должно быть былъ имъ какой приказъ отъ барина, потому что они чудно ухмылялись. Когда кто-то изъ людей бригадира вызвался помогать сносить сундуки по лстниц, то главный камердинеръ Братолюбцева объяснилъ, что ни подъ какимъ видомъ онъ его не допуститъ: баринъ приказалъ вс сундуки имъ самимъ сносить по лстниц на телги, не безпокоя никого изъ дворовыхъ бригадирскаго дома.

Люди Братолюбцева исполнили приказаніе свято. Сундука два снесли они по лстниц, переглядываясь между собою, и одинъ изъ нихъ вымолвилъ вполголоса:

— Ну, не очень-то пусто.

Но затмъ, когда пришлось нести и спускать еще три сундука, то между молодцами пошелъ смхъ, говоръ и прибаутки.

— Руки обломаешь, шутилъ одинъ.

— Ой, ой! Спина трещитъ, приговаривалъ другой.

— Тише, тише, вы!.. Вырвется изъ рукъ, убьетъ до смерти, прибавлялъ смясь третій.

Клена, присутствовавшая при томъ, какъ сносили сундуки, нсколько оживилась: лицо ея было веселе, она видла, что общаніе Братолюбцева исполняется врно. Онъ помогалъ ей спасти честь дорогой Ариши, единственнаго человка на свт, котораго она теперь любила всей душой.

Клевета, возведенная ею на няню, оставалась клеветой только по отношенію къ самому Братолюбцеву. Кром него, никто ничего не зналъ и не считалъ ея Арину Матвевну воровкой.

Когда сундуки увезли изъ дома, Клена, почти счастливая,насколько она могла быть въ ужасныхъ обстоятельствахъ ея жизни, вернулась въ свою горницу внизу около спальни Марьи Евграфовны и подумала:

‘Сегодня же отправлюсь въ монастырь сказать нян, что все слава Богу’…

За все это время былъ въ дом одинъ, человкъ, который не радовался будущему замужеству барышни, ходилъ не въ дух, озабоченный, ворчалъ и бранился, и часто говорилъ самъ себ:

— Надо поспшить. Одинъ хорошій кушъ сорву и чортъ съ ней.

Это былъ Герасимъ Морковниковъ.

Когда носили сундуки, Герасимъ стоялъ молча въ числ прочихъ людей и страннымъ взоромъ провожалъ каждый сундукъ. Онъ замтилъ, что послдніе сундуки тащатъ почти пустые, замтилъ шутки и смхъ дворовыхъ людей Братолюбцева, и хотя былъ уменъ, а сообразить-таки ничего не могъ. ‘Должно быть чуютъ, что пустые ящики, чуютъ да опасаются, помалкиваютъ. Ихъ дло сторона’, думалъ онъ. ‘Да,не мало прошло черезъ мои руки этой дряни, тряпья разнаго… А много ли я выручилъ… Ста рублей не выручилъ. Иное что бригадиру полъ-ста рублей стоило, у меня псы-прижиматели за три да за четыре рубля брали, да еще грозились, что ворованное продаю. Нтъ, я не воръ, а что другихъ воровать заставляю, такъ то мое счастье. Какой же человкъ не станетъ своимъ счастьемъ пользоваться’.

Посидвъ немного въ прихожей, Герасимъ вымолвилъ себ подъ носъ:

— Да… Неча время терять. Одинъ кушъ сорву съ нея — и чортъ съ ней!

XI.

Замтивъ особенную тишину, наступившую въ дом посл отъзда людей Братолюбцева, Герасимъ сообразилъ, что надо пользоваться тмъ временемъ, когда бригадиръ занимается или отдыхаетъ у себя въ кабинет, а барыни Марьи Евграфовны нтъ дома. Онъ быстро всталъ, и усмхнувшись лукавою и злобной улыбкой, направился къ горниц, гд была барышня.

Его появленіе въ комнат среди тишины и безъ зова заставило Клену вскочить съ мста и вспыхнуть.

— Ну?!.. выговорила она рзко, подобно своей нян, вызывающе подходя къ дворовому.

— Къ вамъ, барышня, выговорилъ Герасимъ.

— Да вдь ты видлъ! рзко воскликнула Клена.— Ты видлъ, все увезли… озлобившись засмялась Клена.— Что же я могу теперь дать?.. Съ себя все снять, или кресло какое отдать теб?.. На вотъ, тащи диванъ…

— Вы не серчайте, барышня, а послушайте, что я вамъ скажу, вполголоса заговорилъ Герасимъ.

— Нечего мн слушать.

— Послушайте, барышня. Я въ послдній разъ можетъ быть къ вамъ прихожу… Понимаете — въ послдній. Больше я васъ тревожить не стану. Разсудите сами. Хоть и безпокоилъ я васъ, хоть много всякой дряни Арина Матвевна мн передала, но что же вы полагаете, за такое дло, какъ мое, отплатили вы по совсти? Ахъ, барышня, грхъ это! За такое дло мало дать сто червонцевъ, а вы что дали мн?.. Разныя юбки да платочки. Только за одинъ платокъ да за одно платье получилъ я всего рублей съ двадцать, а остальное все за гроши сбывалъ. По совсти, барышня, вы мн не отплатили, какъ бы слдовало, по христіански. Другой бы намоемъ мст и ни всть что съ вами сдлалъ бы. Скрутилъ бы васъ, какъ сказывается, по рукамъ и по ногамъ… Шутка ли сказать, какое дло!.. Страшнющее дло! Сибирью да каторгой пахнетъ, плетьми оно для васъ пахнетъ. Клейменое дло! За него клейма ставятъ на лбу каленымъ желзомъ. ‘Убійца, душегубъ’, такъ и выжгутъ на лбу… А вы тряпками хотите отдлаться.

Пока Герасимъ говорилъ, Клена отступила, сла на стулъ и снова стала озлобленна и блдна.

— Думаете ли, барышня, что я лгу, что за это въ Сибирь не гоняютъ? спросилъ Герасимъ и полупрезрительно глядлъ на Клену.— Скажите: лгу я?

— Нтъ, черезъ силу выговорила Клена.

— Вдь знаете вы сами, что я васъ отъ плетей и отъ Сибири упасъ… Вдь знаете вы это? Врите, что оно доподлинно такъ?

— Да… да… выговорила Клена нетерпливо, чуя, что если она не отвтитъ, то Герасимъ снова повторитъ тотъ же вопросъ.

— Ну, такъ вотъ, изволите ли видть, не грхъ бы вамъ предъ замужествомъ отплатить мн какъ подобаетъ по совсти, по христіанству. Я вдь изъ-за васъ въ убійцахъ состою… Думаете вы, что легко на себя чужую вину брать… Такъ вотъ я и пришелъ въ послдній разъ сказать вамъ: отплатите мн какъ слдуетъ по христіанству хорошимъ кушемъ, я васъ и безпокоить, вотъ какъ передъ Богомъ, больше не буду.

— Да гд же я денегъ возьму?.. отчаянно воскликнула Клена.

— Потише, барышня… услыхать могутъ… Вы не гнвитесь… безпокоясь проговорилъ Герасимъ.

Богатырь-скороходъ прислушался къ шагамъ въ сосднемъ корридор, и когда они стихли, сдлавъ два шага впередъ, приблизился къ Клен и, слегка нагнувшись, проговорилъ:

— Денегъ у васъ никакихъ нтъ, и взять не у кого… Но вы можете меня отблагодарить инако, и я васъ научу какъ. Только согласіе ваше нужно. У барина на стол, а имъ бываетъ въ правомъ ящик стола, лежитъ завсегда перстенекъ съ краснымъ камушкомъ. Никита Артемьевичъ при мн хвасталъ имъ одному барину, сказывая, что цны нтъ перстеньку. За двсти рублей, говоритъ, не продамъ. А баринъ тотъ спрашивалъ: ‘что это подарокъ чей или память чья,’ а Никита Артемьевичъ въ отвтъ ему отмолвилъ: ‘нтъ, какая память,— купилъ. Мн на него наплевать, а такъ вотъ сказываю, что его разв за триста рублей можно отдать…’ Поняли вы, барышня? Стало быть перстень тотъ деньги стоитъ большія, а привязанности къ нему бариновой нтъ никакой. Ну, вотъ вы меня и отблагодарите. И больше я васъ безпокоить не буду.

Клена подняла глаза на выпрямившагося снова Герасима, и лицо ея выражало одно удивленіе.

— Я ничего не пойму!.. Такъ что же мн сдлать?

— А вы возьмите этотъ перстенекъ, да мн и отдайте.

— То-есть, стало быть украсть его?

— Взять, да мн и передать.

— Украсть… Воровать!.. Вдь это, стало быть, надо своровать его у ддушки!

— Ну, тамъ какъ знаете. Не воруйте, просто возьмите.

— Какъ такъ возьмите? Что ты ума ршился! Вдь его своровать надо.

— Попросите у ддушки, чтобы онъ вамъ подарилъ, а не захочетъ — возьмите. Только, барышня, на мой толкъ лучше не просить его подарить. Неровенъ часъ бригадиръ откажетъ, не дастъ, и посл того вамъ будетъ мудрено его взять. На васъ же онъ и подумаетъ. А вы ужъ лучше прямо такъ и берите его. Господа никоимъ образомъ на васъ не подумаютъ, скажутъ — кто-либо изъ людей своровалъ, пошумятъ, посерчаютъ, да и бросятъ это дло. Кто укралъ невдомо, а весь домъ нельзя въ Сибирь сослать изъ-за одного вора… Ну-съ… Какъ же, барышня?..

Клена, задумавшаяся, какъ бы пришла въ себя и произнесла:

— Обожди. Выйду замужъ — я у Геннадія Ивановича попрошу денегъ и теб отдамъ…

Герасимъ улыбнулся.

— Нтъ, ужъ позвольте. Я не махонькой. Какой же это супругъ, да еще старый, молоденькой женк дастъ двсти рублей, невдомо на что? Вы, замужняя, и нехотя, меня обманете. А мн тогда на васъ руки коротки будутъ. Донеси я тогда на васъ, судейскую барыню, въ вашъ же судъ. Меня Геннадій же Ивановичъ съ другими товарищами спрячутъ въ Сибирь безъ суда. Полноте, барышня. Сами знаете, что пустое общаете. Нтъ-съ. Надо теперь вамъ до свадьбы расплатиться со мной. Госпожа Братолюбцева на меня и посмотрть не захочетъ!

Наступило молчаніе, Клена снова опустила голову и сидла какъ бы въ забытьи, недвижна, какъ статуя.

— Что же, барышня, проговорилъ наконецъ Герасимъ, услыхавъ снова шумъ шаговъ въ дом и боясь, что его застанетъ въ горниц вернувшаяся Марья Евграфовна.

— Уходи! вымолвила Клена.— Ты ума ршился… Меня обворовалъ, а теперь посылаешь у ддушки воровать… Не могу я!.. Уходи!..

— Ну, какъ знаете, барышня. Жаль мн васъ! Быть вамъ завтра въ острог да въ арестантскомъ халат, а то и въ кандалахъ…. разсмялся Герасимъ.

Клена вздрогнула и взглянула въ лицо Герасиму, оно было спокойно и насмшливо.

Должно быть тревожное и блдное лицо Клены выражало какой-либо вопросъ, потому что Герасимъ пожалъ плечами и какъ бы отвтилъ:

— Что же мн-то?.. Сами вы посудите! жалть васъ?.. Да что же вы мн? Богъ съ вами!.. Вы мн не родственница какая, не дочь родная… Съ чего я буду молчать. Я изъ-за васъ себя подставлялъ, могъ теперь угодить въ Сибирь давно, а вы мн не хотите перстенекъ у ддушки со стола взять да отдать… Воровка вишь! Такъ вамъ въ воровки итти вишь не охота, а мн въ случа огласки итти въ злоди да въ убійцы была охота.

— Ты крпостной холопъ, а я дворянка! съ негодованіемъ воскликнула Клена.

— То-то вы дворянское смя… вдругъ озлобившись прошиплъ Герасимъ.— Разсуждаете вы всегда такъ: мн молъ не приличествуетъ воровать — я дворянка. А теб молъ, холопу, приличествуетъ, будучи христіаниномъ, убійцей себя ставить, да еще за другихъ и задаромъ, здорово живешь. Нтъ, сударушка моя, я вотъ сейчасъ этимъ самымъ шагомъ пойду къ бригадиру нашему, да ему все и выложу, какая такая у него любимйшая внучка въ дом проживаетъ, коя съ нянюшкой своей смертоубійствомъ занимаются. Прощайте! Вы завтра же въ кандалахъ въ острогъ будете препровождены. Честь имю заране поздравить и поклонъ нижайшій…

Герасимъ двинулся, но Клена вскочила какъ ужаленная, бросилась къ богатырю и, ухвативъ его за рукавъ кафтана, остановила и другой рукою схватила себя за голову.

— Стой!.. едва слышно произнесла она.— Стой!.. Я подумаю… Я устрою. Гд ящикъ въ стол?.. Я подумаю…

— Ну, вотъ такъ-то лучше. До завтрашняго утра… А то ужь, извольте, изъ жалости я до завтрашняго вечера буду ждать. А коли завтра ввечеру не дадите вы мн того перстенька — то ужь… извините… Халатъ вамъ срый, цпи, кандалы, клейма, ермолку и пожалуйте въ острогъ. Такъ помните! Цлый вамъ день, цлую ночь, и опять цлый день и на думанье и на дйствованіе… Да и дло-то, барышня, плевое, посмотрите, ддушка пошумитъ часика два, да и плюнетъ, а кто взялъ — канетъ то дло на дно рчки. Никому, николи, ничего въ этомъ не будетъ, а я все-таки буду съ наградой отъ васъ по христіанству.

— Уйди! Уйди! съ судорогой въ горл глухо отозвалась Клена.

— Согласны стало?..

— Уйди!.. Да… Согласна! только уйди! съ глазъ долой скоре…

Герасимъ, ухмыляясь отчасти насмшливо и презрительно, вышелъ изъ горницы.

XII.

Молодая двушка опустилась въ кресло и схватила себя за голову. Сначала она тяжело и порывисто дышала, гнвно бормотала вслухъ невнятныя слова, но потомъ слезы заструились по лицу ея. Она успокоилась и постепенно стихла со всмъ. На лиц ея вдругъ появилась грустная и тоскливая улыбка.

— Да, такъ, конечно… вымолвила она вслухъ,— сдлаю все… Такъ и слдуетъ. Такова судьба… Господь Богъ хочетъ, чтобы такъ было по справедливости. Она изъ-за меня въ воровки пошла, изъ-за того же ворованія въ монастырь пошла, вмсто того, чтобы жить со мною… Ну, вотъ и я тоже. Только моя доля тяжеле. Ариша не воровала, а съ моего вдома и при мн брала и этому злодю отдавала… А я вотъ и впрямь должна итти на воровство… тайкомъ отъ ддушки. Да… мы съ тобою ровня теперь, прибавила Клена, грустно улыбаясь.— Ровня… И я, и ты — воровки… Только ты съ однимъ именемъ этимъ, а я и впрямь буду настоящая воровка.

Между тмъ до слуха Клены достигъ шумъ въ дом. Она прислушалась. Громче всхъ звучалъ голосъ Марьи Евграфовны, и затмъ прозвучалъ добродушный, веселый и раскатистый смхъ ддушки. Въ то же время явилась Степанида и позвала барышню въ залу.

Клена вышла, украдкой отирая лицо, но уже спокойная, ршившаяся на невольный проступокъ.

Она нашла въ зал Марью Евграфовну, которая кипятилась, горячилась и волновалась, какъ никогда въ жизни ея не бывало. Бригадиръ стоялъ съ веселымъ лицомъ и хихикалъ.

— Что же это ты, обернулась Марья Евграфовна ко внучк. Нешто это возможное дло! Отпустили приданое безъ счета, безъ накладной, не пересмотрли, не уложили какъ слдуетъ. Какъ все было наверху, кое-какъ, въ разныхъ сундукахъ,— такъ все и потащили къ жениху. Вдь это срамъ!

— Что длать!.. какъ бы играя комедію, разводилъ руками бригадиръ и смялся.

— Какъ же ты допустила, Клена! Ты бы оказала, что меня дома нтъ, пріду и приготовлю все и отпустимъ.

Клена пробормотала что-то. Ее занималъ вопросъ, почему ддушка относится къ этому обстоятельству какъ-то странно, не только не сердится, но даже ухмыляется какъ-то хитро. Какъ будто онъ знаетъ что-нибудь.

— Да и гд же это видано, продолжала Марья Евграфовна,— чтобы сундуки съ приданымъ увозили чуть не за сто лтъ до свадьбы… Вдь это по-турецки, по-персидски, а не по русскому обычаю. Приданое идетъ посл внчанія, либо за нсколько часовъ до внчанія, въ домъ жениха. А вдругъ свадьба разстроится, прибавила Толбухина.— Что же, тогда назадъ везти?

— Тьфу! Типунъ теб на языкъ, прибавилъ бригадиръ, и лицо его сдлалось серьезно.— Что ты, сестрица, каркаешь?.. Дюжина теб типуновъ на языкъ… Разстроится? Нешто можно въ такихъ длахъ такія слова говорить!

Бригадиръ сердито повернулся на каблукахъ и быстро вышелъ изъ залы въ свой кабинетъ.

— Негодно… Нехорошо… Стыдно… Срамъ… И теб срамно, Клена, обратилась Марья Евграфовна ко внучк.— Должно было меня подождать, а не тащить сундуки, не переглядвъ, не пересчитавъ всего.

И Марья Евграфовна также, махнувъ отъ гнва хвостомъ своего длиннаго атласнаго платья, вышла въ другія двери и направилась къ себ.

Люди, присутствовавшіе при этой сцен, стали тоже расходиться. Скоро Клена осталась одна въ большой зал, сла на стулъ у окна, выходившаго на дворъ, и глянула на ворота, настежь растворенныя въ улицу. И вдругъ вспомнилось бдной двушк, какъ еще не такъ давно она сиживала на этомъ стул, а тамъ въ воротахъ, вдали, долженъ былъ промелькнуть по уговору военный мундиръ на одно мгновеніе. И этимъ она бывала тогда и счастлива, и несчастлива. А между тмъ, если бы ддъ не держалъ ее взаперти, позволялъ вызжать со двора, далъ бы возможность повидаться съ ея Колей — никогда бы никакого несчастья не произошло. Была бы она теперь его женой и, хотя лишенная наслдства и состоянія ддушки, все-таки была бы счастлива. Онъ былъ бы живъ, а она не сдлалась бы женой старика.

Долго просидла Клена на этомъ стул. Она не понимала ничего и была какъ бы въ забытьи, шаги бригадира разбудили ее и привели въ себя.

— Ну, прости, внучка, подошелъ къ ней ддъ.— Я со двора! Надо для вечеринки нашей столтняго венгерскаго вина поискать купить. А ты поди бабушку урезонь. Разобидлась она за отпускъ приданаго и не знаетъ, почему мы такъ дло спроворили.

Клена съ удивленіемъ поглядла въ лицо дда и невольно подумала:

‘Стало быть, онъ знаетъ, стало быть, ему все расказалъ Братолюбцевъ’.

Но бригадиръ, будто обмолвившись нечаянно, поспшно поцловалъ внучку въ лобъ и вышелъ. Онъ слъ въ поданный экипажъ и выхалъ со двора.

Клена проводила его глазами, повернулась и пошла было къ себ, но вдругъ среди залы она стала на мст какъ вкопаная. Дверь, настежь растворенная въ сосднюю комнату, диванную, за которой былъ кабинетъ дда, остановила ее и какъ бы сказала ей: ‘Забыла? Вотъ я растворилась какъ бы сама собой, приглашая тебя итти скоре. Пользуйся временемъ, а то еще раздумаешь, испугаешься, въ бду попадешь потомъ… Поскоре!.. Не стой!.. Чего медлишь! Сейчасъ Антонъ прибирать кабинетъ придетъ, а при немъ нельзя будетъ. А тамъ ночь, а тамъ завтра днемъ минуты пожалуй не выберется удобной… Да ну, скоре… Скоре!.. Ахъ, погубишь ты себя!..’

И все это слушала и хорошо разслышала Клена, словно не она сама думала или говорило что въ ней самой, а какъ бы дйствительно говорила эта дверь.

Клена быстрыми шагами, почти бгомъ, бросилась въ кабинетъ дда, пугливо озираясь и дрожа всмъ тломъ — не отъ боязни, что ее найдутъ здсь, а отъ другого чувства, вдругъ сказавшагося во всемъ ея существ. Она часто бывала въ этой горниц въ отсутствіе дда и иногда сидла здсь, читала. Если кто и придетъ, то нисколько не удивится, что она зашла сюда.

Почему же тряслась она? Почему лицо ея блднло, а въ глазахъ становилось какъ-то темно?

Потому что это дло, за которымъ она пришла сюда, сейчасъ перемнитъ все. Она другая будетъ, она будетъ тмъ, на что люди пальцемъ показываютъ — или жаля, или презирая.

Клена быстрымъ взоромъ окинула письменный столъ дда, гд была куча всякой мелочи. Перстня не было. Она знала его хорошо и знала, что онъ дйствительно стоитъ дорого, такъ какъ на немъ былъ большой рубинъ, окруженный брилліантами, и поэтому ддъ прячетъ его въ ящикахъ.

‘Въ правомъ ящик’, вспомнилось ей. Она стала отворять ящикъ, испуганно взглядывая на растворенную дверь, руки ея полусознательно шарили въ ящик, отбрасывая всю мелочь, которая попадалась подъ пальцы.

Наконецъ, въ глубин она увидла маленькую зеленую коробочку и вспомнила, что въ ней всегда лежитъ перстень. Она взяла ее и, вынувъ перстень, бросила коробочку на только что начатое бригадиромъ письмо, гд лежало еще сырое, съ чернилами перо.

Сжимая перстень судорожно въ рук, она пошатываясь и пылая какъ въ огн, вышла изъ кабинета дда, не сознавая, гд она и куда идетъ.

Очутившись у себя въ горниц, она вспомнила, что все ею сдланное было сдлано какъ бы въ полусн или полумгл умственной.

Вернувшись, ддушка сейчасъ замтитъ и брошенную пустую коробочку на стол, и даже ящикъ, оставленный отпертымъ. И Клена чуть не бгомъ бросилась опять въ кабинетъ дда, но на порог его встртила камердинера Антона.

— Что вы, барышня? Ддушки нтъ. Выхали… сказалъ лакей.

— Выхалъ… повторила Клена.— Мн… карандашъ хотлось попросить, солгала она и тотчасъ вспыхнула.

Антонъ замтилъ смущеніе барышни и подивился.

— Помилуйте. Карандаши всякіе на стол есть. Выбирайте любой… Есть красные, желтые, всякіе… У ддушки все такое есть…

Клена вошла и вдругъ остановилась среди комнаты. Ящикъ стола былъ вдвинутъ, коробочки, изъ которой она вынула перстень, не было на стол. Антонъ прибралъ и спряталъ.

‘Но вдь онъ увидлъ, что коробочка пуста?’ возникъ вопросъ въ ея ум.

Взявъ карандаши, Клена вернулась къ себ и долго повторяла тотъ же вопросъ: ‘Видлъ онъ или нтъ?’

‘Если Антонъ видлъ, что перстня нтъ, то врно подумалъ, что ддушка взялъ его узжая и бросилъ коробочку на столъ!’ ршила Клена.

Въ это мгновеніе дверь отворилась и на порог ея комнаты появился Герасимъ. Посл отъзда барина, онъ изъ прихожей видлъ все.

— Что же, готово?.. вымолвилъ скороходъ.

— Вотъ! произнесла Клена черезъ силу и протянула, не глядя на вошедшаго, свою дрожащую руку, въ которой было судорожно сжато украденное.— Бери!.. уйди!..

И отдавая перстень, Клена испытывала то же чувство стыда, какъ если бы крала второй разъ. Герасимъ заговорилъ что-то.

— Уйди! уйди! отчаянно произнесла Клена.

XIII.

Между тмъ наступилъ день празднества, давно всми въ дом жданнаго съ волненіемъ и радостною тревогой,— день, назначенный для празднованія ‘сговора’ бригадирской внучки за бригадирскаго же друга, засдателя верхняго земскаго суда.

Вся Москва дворянская, знавшая Филисова, уже знала по слухамъ и толкамъ городскимъ о томъ, что бригадиръ — чудакъ и упрямица — выдаетъ свою молоденькую внучку за пріятеля, который двушк въ дды годится. Но оффиціальное объявленіе о брак должно было произойти на вечеринк Филисова.

Бригадиръ, сзывавшій гостей на вечеринку, втайн готовился устроить цлое торжество. Въ саду готовилась иллюминація, а на двор даровое угощеніе всмъ, кто пожелаетъ войти въ растворенныя настежь ворота. Въ людскихъ же предполагалось угощеніе дворовыхъ людей, которые прідутъ съ господами.

Никита Артемьевичъ заране, за цлую недлю, сталъ сзывать гостей. Онъ жилъ настолько мирною и замкнутою жизнью за послдніе годы, что со многими почти совсмъ раззнакомился. Пришлось здить по Москв, заискивать и любезничать, дабы быть увреннымъ, что вс приглашенные дйствительно прідутъ на вечеръ. Впрочемъ, Филисовъ пользовался теперь, посл своей дятельности во время чумы и царской милости, большимъ уваженіемъ среди москвичей.

Нкоторые знакомые бригадира поговаривали, что современемъ, и скоро можетъ быть, Филисовъ сдлается генераломъ, а пожалуй въ одинъ прекрасный день замнитъ новаго генералъ-губернатора Москвы — Еропкина.

— Петръ Дмитріевичъ Еропкинъ, говорили они,— былъ такой же никому незнаемый человкъ, простой дворянинъ московскій, а сталъ внезапно, по одному слову царицы, генералъ-губернаторомъ на мсто фельдмаршала Салтыкова. И почемъ знать, черезъ пять или шесть лтъ помретъ или выйдетъ въ оставку Еропкинъ, а на его мсто назначатъ повелителемъ Москвы генерала Филисова.

Вслдствіе хорошей репутаціи и общаго уваженія, бригадиру было не трудно сразу возобновить прерванное знакомство однимъ-двумя визитами и быть увреннымъ, что вся Москва прідетъ на его праздникъ.

Въ назначенный для сговора день, съ утра въ дом и на двор было особенное оживленіе, движеніе и гулъ. И баринъ съ барыней хлопотали, распоряжались, и вся дворня до послдней бабы, недавно привезенной изъ вотчины, тоже суетились, да еще вдобавокъ съ веселымъ шумомъ. Всякій радостно длалъ свое дло, а дла было много. Во всемъ дом было лишь одно существо, которое оставалось какъ бы безучастнымъ къ окружающему движенію.

Это была, конечно, сама невста.

— Слава Теб Господи! воскликнула она, оставшись одна и крестясь торопливо.— Слава Теб Господи, что наконецъ я вырвусь изъ этого мытарства. Буду женою Братолюбцева,— буду въ другомъ дом, избавлюсь отъ моего мучителя.

Но при этомъ на лиц Клены не было и простой радости, не только восторженнаго счастья невсты. Напротивъ, слезы часто выступали на глазахъ.

Часовъ въ шесть вечера домъ бригадира весь засіялъ. Не было горницы, въ которой не горло бы десятка три свчей въ люстрахъ и канделябрахъ. Въ парадныхъ гостиныхъ ярко свтились новыя диковинки — выписанныя черезъ Петербургъ заморскія лампы, гд горло масло. А нарочито откомандированный къ нимъ оффиціантъ изрдка приходилъ заводить ихъ ключомъ, какъ часы. Немало найдется москвичей, которые въ этотъ вечеръ въ первый разъ увидятъ эту любопытную диковинку.

Вскор и передній, и задній дворы бригадира, какъ ни были велики, стали покрываться вплотную рыдванами и колымагами. Конечно вскор не хватило мста, и вереницы экипажей начали становиться вдоль всего переулка. Экипажи запоздавшихъ гостей должны ужъ были отъзжать чуть не къ Никитскимъ воротамъ.

Въ дом и во всхъ горницахъ была сплошная толпа гостей. Въ числ прочихъ, съ особымъ почетомъ и любезною предупредительностью, встртилъ хозяинъ генералъ-губернатора Еропкина, оберъ-полиціймейстера князя Грузинскаго и сосда своего, графа Ивана Григорьевича Орлова.

Одновременно съ пріздомъ гостей загорлись шкалики во всемъ саду.

Посл перваго обношенія всякими лакомствами, когда почетные гости сидли въ большой гостиной на главномъ диван, наступила важная минута. Явились оффиціанты съ подносами, на которыхъ стояли стаканы съ пнистымъ виномъ. Бригадиръ, обращаясь къ самымъ именитымъ гостямъ, слегка смущаясь, отчасти нескладно, объявилъ, что его внучка Клеопатра сговорена за господина Братолюбцева.

Вс гости съ виномъ въ рукахъ приподнялись съ мстъ, другіе явились изъ сосднихъ горницъ, и вс взоры обратились къ виновниц торжества.

Клена, сидвшая въ углу среди нсколькихъ молодыхъ двушекъ, которыхъ она почти не знала, поднялась съ мста и по обычаю встртила пожеланія низкими поклонами. Посл невсты вс поздравляли жениха. Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, неосторожный на языкъ, теперь платился за свои прежнія острыя словечки. Его поздравляли. Онъ радостно сіялъ. Но затмъ повсюду, во всхъ горницахъ и за его спиной, москвичи оплачивали ему за его прежнія шпильки и булавки. Почти вс безъ исключенія посмивались между собой надъ тмъ, что старый холостякъ выдумалъ жениться на молоденькой двочк.

Посл угощенія сластями и фруктами, съ которыми снова явилась вереница оффиціантовъ, обходившая вс горницы, хозяинъ попросилъ всхъ въ большую залу. Въ ней былъ сюрпризъ: долженъ былъ показать свое искусство прізжій въ Москву иностранный фокусникъ.

Братолюбцевъ, самъ любившій фокусы, не могъ утерпть,чтобы въ день своего сговора не угостить москвичей своимъ любимымъ искусствомъ.

Гости услись рядами на стульяхъ, а заморскій чудодй, полу-нмецъ, полу-жидъ, въ красномъ халат, вышитомъ золотыми звздами и въ высокомъ остромъ, золотомъ колпак,сталъ передъ столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ и уставленнымъ всякаго рода загадочными предметами. Фокусникъ началъ свои финты-фанты при полномъ молчаніи.

Хозяева — бригадиръ и его сестрица — воспользовались тмъ временемъ, когда вниманіе гостей было поглощено любопытными штуками кудесника, чтобы отправиться хлопотать и распоряжаться насчетъ ужина.

Въ то же самое время внизу, во всхъ людскихъ горницахъ, гд жила многочисленная дворня бригадира — шло тоже обильное угощеніе. Прізжихъ холоповъ было конечно боле чмъ гостей, даже боле чмъ вдвое, такъ какъ самый небогатый дворянинъ, пріхавшій съ женой на вечеръ, все-таки привезъ съ собою по крайней мр четырехъ дворовыхъ: двухъ лакеевъ, кучера и форейтора. А иная старая барыня, пріхавшая одна-одинхонька, привезла съ собой четырехъ гайдуковъ на запяткахъ рыдвана, кучера и двухъ форейторовъ,— и на одну гостью въ горницахъ хозяина угощалось въ людскихъ семь человкъ.

Разумется и кучера и форейторы являлись угощаться поочереди и возвращались скоре къ лошадямъ, которыхъ пока оберегали люди бригадира. Но масса лакеевъ безпечно угощалась вволю. Весь нижній этажъ былъ биткомъ набитъ гостями въ разноцвтныхъ ливреяхъ, съ вычурными украшеніями. Всмъ завдывали и распоряжались внизу: барская барыня, любимецъ бригадира Герасимъ Морковниковъ и камердинеръ Антонъ съ женой.

Герасимъ былъ чрезвычайно доволенъ и счастливъ. Казалось, что, помимо должности главнаго распорядителя среди дворни всхъ московскихъ дворянскихъ домовъ, онъ былъ доволенъ еще чмъ-то другимъ. Дворовые Филисова никогда не видали скорохода Морковникова боле торжествующимъ и самодовольно важнымъ.

Разумется, здсь внизу также всякихъ яствъ и всякаго питья было вволю.

Герасимъ, угощавшій всхъ всякими медами, ягодными сбитнями и простымъ виномъ, поневол долженъ былъ показать примръ, выпивать и самъ. И вроятно богатырь хватилъ черезъ край, или же былъ чрезъ мру чмъ-то осчастливленъ. Вскор, когда наверху господа были еще заняты фокусами, Морковниковъ былъ уже сильно навесел, громко хохоталъ и крикливо болталъ со своими гостями. Умнаго краснобая слушали холопы московскіе, разиня ротъ. Недаромъ скороходъ бригадира водился съ чиновниками и подьячими всякихъ вдомствъ. Онъ былъ, конечно, разумомъ много выше всей этой полудикой оравы. Одна грамота ставила его выше не только холоповъ, но и многихъ дворянъ.

Барская барыня Степанида, хлопотавшая и внизу, и вверху, была озабочена поведеніемъ Герасима, раза три подходила къ своему другу и однажды шепнула ему на ухо:

— Смотри, не угостися въ мертвецкую!

— Чтожь… Мертвецы инъ бываетъ счастье приносятъ! громко расхохотался Герасимъ.

Озадаченная этимъ отвтомъ Степанида опшила…

XIV.

Наконецъ однажды, забжавъ внизъ, барская барыня увидла, что ея пріятель, уже очень крпко подкутившій, громко и сердито споритъ о чемъ-то, стучитъ кулакомъ по столу, а гости его или слушаютъ удивляясь, или подсмиваются. Степанида остановилась и услыхала слова, которыя совсмъ ее встревожили.

— Сказываю я, что вс у меня въ почтеніи ходятъ. Да вотъ она… Иди сюда!.. Говори! воскликнулъ Морковниковъ, увидя Степаниду. И рзко откачнувшись на лавк, онъ крикнулъ во все горло:— Иди, старый чортъ!.. Слушай!

Степанида боязливо подошла.

— Говори имъ… Не врятъ, олухи. Сказываю, что у меня господа, вотъ какъ, въ почтеніи. Что захочу, то съ ними и подлаю!.. И Никита Артемьевичъ самъ мое слово цнитъ, и Марья Евграфовна моимъ совтомъ не брезгуетъ. А барышня, внучка ихъ, такъ и совсмъ въ моей вол. Что я захочу, то съ ней и подлаю. Вотъ захочу, чтобъ сговору не быть и свадьб не быть… И не будетъ ни шиша!

— Что ты… ошаллъ что ли? прошептала Степанида, смущенная пьяной выходкой.

— Нтъ, ты ошалла!.. заоралъ Герасимъ.— Я что скажу барышн, то мое слово свято. Прикажу вотъ сейчасъ, брося гостей, въ сани садиться, по Москв хать кататься — и подетъ!.. Да что тутъ толковать!.. вдругъ, какъ бы озаренный какою-то внезапною и удивительною мыслью, воскликнулъ Герасимъ:— Подь наверхъ, скажи ей, Клен вашей… Ну, барышн, что ли… Чтобы шла сюда! Дло у меня есть до нея. Слышь, аль нтъ?

Гулъ голосовъ присутствующихъ былъ отвтомъ на эти слова. Нсколько десятковъ прізжихъ холоповъ загалдли разомъ. Кто хохоталъ, кто усовщевалъ распорядителя-хозяина не буянить съ-пьяну, кто ругался или подсмивался, что онъ до ‘зеленаго змя’ хватилъ.

— Поди спать, десятый разъ повторяла уже барская барыня, понимая, что Герасимъ просто напился пьянъ.

Но гости-холопы не ожидали, конечно, того, что произошло. Смхъ, шутки и прибаутки многихъ насчетъ того, что скороходъ бригадирскій наклюкался вдрызгъ и у него умъ за разумъ заходитъ, сразу смнились общимъ молчаніемъ, изумленіемъ и страхомъ. Богатырь-скороходъ поднялся съ лавки, ухватилъ въ лапу дв порожнія бутыли и, взмахнувъ ими, зарычалъ, какъ зврь.

— Иди, старая вдьма, наверхъ и скажи барышн, что я зову ее сюда!.. А не то я тебя вотъ тутъ… Вотъ теб Богъ… Убью до смерти!..

Вс бросились къ Герасиму. Кто хотлъ отнять бутыли, кто усовщевалъ, кто ласкалъ и убждалъ льстивыми словами. Герасимъ вдругъ успокоился, бросилъ бутыли на полъ, провелъ руками по голов и молчалъ нсколько мгновеній. Затмъ онъ прошепталъ:

— Правда! Сказалъ съ маху… Но назадъ словъ не возьму!..

— Вернися ты въ себя… вымолвила Степанида.— Что ты… Очухайся! Взялся угощать, да самъ себя пуще всхъ и угостился.

Герасимъ, совершеннно спокойный, слъ снова на свою лавку, оглянулся на всхъ своихъ гостей совершенно яснымъ, трезвымъ взоромъ и увидлъ передъ собой насмшливыя, улыбающіяся лица.

— Да, былъ во мн хмль, да выскочилъ, прошелъ. Гляньте-ко на меня. Что? Пьянъ я или нтъ? Прошелъ хмль, аль не прошелъ? Ну, говорите, что-ли!..

Нсколько голосовъ засмялись въ гурьб, толпившейся около скорохода.

— Живо выскочилъ. Ишь молодецъ какой! Совсмъ инако и выглядитъ.

— А вотъ коли хмль во мн прошелъ, то вы не думайте, что я съ пьяну болтанъ.. Подъ, Степанида, наверхъ и скажи барышн Клеопатр Артемьевн, что Герасимъ Морковниковъ проситъ ее, не медля ни минуты, пожаловать сюда въ людскую. Дло есть у меня до нея.. А коли не пойдетъ она, то скажи ей, что Герасимъ приказываетъ, молъ, вамъ доложить: не пожелаете вы исполнить его прошеніе, то онъ, тмъ самымъ часомъ, самолично придетъ наверхъ и бригадиру на ушко нкоторое дло доложитъ. Поняла? Ты вдь не дура, авось можешь все такъ барышн доложить.

Степанида стояла не двигаясь и испуганно глядла на своего друга.

— Что ты!.. Господь съ тобой! Какъ ей сюда итти… непгго можно. Будь еще другое время, а теперь домъ полонъ гостей. Какъ ей сюда итти, да и зачмъ ей!?.. Не гоже!.. Не благоприличествуетъ. Коли не пьянъ ты, такъ ума ршился… бормотала Степанида.

— Ну, слушай, Степанида! Знаешь ты, что я задаромъ не крещусь. Видала виды отъ меня… На вотъ теб крестъ..

Герасимъ перекрестился и мрно прибавилъ:

— Если ты сію же минуту не пойдешь звать сюда барышню — я тебя здсь же замертво положу.

Отъ лица скорохода, отъ его голоса, отъ всей его фигуры вяло чмъ-то такимъ зловщимъ, что вс гости-холопы, и трезвые, и пьяные, одинаково, замолчали какъ убитые. Страхъ какой-то напалъ на всхъ. Дло принимало скверный оборотъ, пахло судомъ. Степанида, дйствительно знавшая и своего пріятеля и что значило его общаніе, сопровождаемое крестнымъ знаменіемъ, тотчасъ же побжала наверхъ.

Клена была въ большой гостиной среди нсколькихъ молодыхъ двушекъ, когда барская барыня приблизилась къ ней и вымолвила растерянно:

— Барышня, пожалуйте на два словечка.

— Что? отозвалась двушка.

— Два словечка мн вамъ на ушко сказать.

Клена поднялась. Степанида побжала изъ гостиной почти на рысяхъ и двушка, удивляясь, послдовала за ней.

Въ корридор Степанида остановилась и обернулась.

— Барышня, начала женщина, запыхавшись не отъ усталости, а отъ волненія,— Герасимъ внизу подгулялъ, буянитъ. Такое сейчасъ надумалъ… Я не знаю право… Я боюсь вамъ и доложить. Господа его набаловали своей лаской. Ужь какъ сами знаете..

— Да что такое? встревожилась Клена.

— Герасимъ приказалъ мн васъ просить внизъ.

— Зачмъ?

— Не знаю зачмъ. Подгулялъ… Зови, говорить, барышню сюда, ко мн, а не пойдетъ она, я жаловаться буду барину.

— Жаловаться?

— Нтъ!.. Я, говоритъ, пойду барину такое на ушко скажу, что бда…

— Я не понимаю! глухо выговорила Клена, хотя сразу поняла все…

— И я, барышня, не понимаю… Такъ балуется, подгулялъ. Только страшно, барышня. Право, страшно. Вы лучше сойдите ужъ…

— Кто тамъ внизу? Холопы прізжіе?

— Да-съ.

— Пьяны вс?..

— Никакъ-съ нтъ. Одинъ нашъ, почитай, подгулялъ. А т вс ничего. Онъ предъ ними расхвастался, что коли васъ онъ попроситъ внизъ, то вы тотчасъ и пойдете.

Наступило молчанье.

Клена тяжело дышала, потупившись. Лицо ея выражало однако не испугъ и смущенье, а гнвъ.

— Скажи ему поди, что онъ разума ршился, твердо произнесла она. Я при гостяхъ въ дом отлучиться съ верху не могу. А второе, не могу тоже итти въ людскія горницы, гд никогда не бывала, да еще при чужихъ холопахъ.

— Охъ, барышня, золотая моя, сокровище мое, взмолилась Степанида,— понимаю я все это, да боюся… Боюся я ему такое отвтствовать. Чую я, бда будетъ. Набаловали вы его. Онъ, вотъ ей Богу, сейчасъ сюда наверхъ шарахнетъ и сраму надлаетъ.

— Что жъ ты хочешь?

— Сойдите. На одну минуту. Будто для порядка пришли. Бываетъ, господа этакъ-то на праздник въ дом ходятъ сами поглядть, какъ чужихъ холоповъ у нихъ угощаютъ. Все ли хорошо… Встимо хозяйское дло, а не барышнино, двичье… Да что ужъ тутъ разбирать…

Клена тяжело вздохнула и двинулась впередъ.

— Я съ вами… Я съ вами! обрадовалась Степанида.— Ему только эту блажь его исполните. А то онъ ничего.

Черезъ минуту Клена, слегка поблднвшая, мрной тихой поступью, гордо поднявъ голову, входила въ огромную людскую горницу, гд было жарко, душно, смрадно и пахло пролитымъ виномъ.

Вся толпа сидвшихъ, дико хохотавшихъ и крикливо галдвшихъ лакеевъ, гайдуковъ, кучеровъ и всякихъ крпостныхъ гостей — поднялась съ шумомъ съ мстъ и обернулась къ появившейся двушк. Изъ уваженія къ молодой барышн, но главнымъ образомъ отъ изумленія ихъ,— наступило сразу гробовое молчаніе.

Клена обвела гордымъ и суровымъ взоромъ всю эту пеструю толпу, которая дико взирала на нее, и приблизилась къ столу, за которымъ сидлъ развалясь Герасимъ Морковниковъ. Онъ одинъ не всталъ, откачнулся назадъ къ стн и, нахально глядя между двухъ свчей на приближающуюся барышню, самодовольно, но презрительно усмхнулся…

— Что теб нужно? вымолвила Клена холодно и глядя прямо ему въ глаза.— Что случилось?..

— Ничего! грубо отозвался Герасимъ, не вставая, онъ обернулся къ толп дворовыхъ и прибавилъ: — Ну вотъ, видли! Приказалъ прійти — и пришла. Теперь можете, барышня, во свояси отправляться наверхъ. Вамъ здсь — и я скажу — не мсто. Мн токмо хотлось показать этимъ вотъ ротозямъ, что я властенъ надъ вами. Что похочу, то вы и сдлаете. Вотъ и все! Ну, ступайте. Чего же вы…

Клена стояла, не двигалась и тряслась всмъ тломъ. Лицо ея стало мертво-блдно…

Наконецъ она зашаталась и взмахнула руками, какъ бы стараясь не упасть.

Степанида бросилась къ барышн, поддержала ее и выговорила тихо, почти на ухо:

— Пойдемте… Плюньте вы на него.

И Клена въ полусознательномъ состояніи, въ какомъ-то чаду, послушно двинулась за барской барыней, среди всеобщаго молчанія.

Степанида вывела ее изъ людской и, поддерживая какъ больную, подняла по лстниц.

Оправившись нсколько въ своей горниц, Клена черезъ силу вышла къ гостямъ, но вс замтили ея болзненный видъ.

Празднество бригадира удалось на славу. Гости были веселы и довольны, много нахохотавшись фокусамъ заморскаго кудесника. Ужинъ окончательно развеселилъ всхъ.

Но разъхавшіеся посл полуночи съ двора бригадира московскіе дворяне развезли по городу чудную и диковинную всточку… Каждый холопъ разсказалъ своему барину, что произошло въ людской дома бригадира въ самый разгаръ веселья наверху.

Холопы только дивились тому колну, которое отмочилъ скороходъ Филисова. Господа-дворяне не ограничились однимъ удивленіемъ, они стали разъяснять приключеніе, пошли на догадки и пришли къ тому заключенію, что бракъ молодой двушки со старымъ холостякомъ, бывшій для нихъ загадкой или дикой прихотью бригадира, сталъ теперь ясенъ. Но какъ ясенъ?.. Черне сажи!

‘Покрыть грхъ надо’! ршили благопріятели, плотно покушавшіе и лихо попировавшіе у хлбосола-хозяина.

Разумется, на утро и бригадиръ, и Марья Евграфовна узнали о посщеніи Кленою людской, но узнали на особый ладъ.

Барская барыня, по наущенію одумавшагося скорохода, взяла все на себя. Она сама будто бы просила барышню сойти взглянуть на угощеніе людей, боясь безпокоить барыню Марью Евграфовну, занятую гостями.

Степанида получила выговоръ за глупый поступокъ, но тмъ дло и кончилось. Разумется, никто изъ людей бригадира не сунулся къ нему съ докладомъ и разъясненіемъ.

XV.

На другой же день Никита Артемьевичъ взялъ тысячу рублей и выхалъ изъ дому, самодовольно, но загадочно улыбаясь.

— Куда вы это?.. спросила Толбухина.

— Секре!.. Какъ говорите вы по-французскому. Грандъ-секре, матушка-сестрица. Распро-грандъ секре!

Бригадиръ вернулся только въ сумерки, опоздавъ къ обду на цлый часъ, къ изумленію Толбухиной. Но онъ былъ чрезвычайно въ дух.

Секретъ былъ простой. Съ того дня, что онъ узналъ отъ пріятеля объ недостач многаго въ сундукахъ внучки, онъ задумалъ, не говоря никому ни слова, пополнить приданое. Приготовленія и хлопоты ради вечера заняли его время, теперь же, будучи свободнымъ, онъ выхалъ изъ дома именно ради этой цли и побывалъ въ разныхъ модныхъ магазинахъ. Забавляясь мыслью, что онъ самъ занимается бабьимъ дломъ, онъ выбралъ разные наряды для Клены и приказалъ отправить въ особомъ сундук прямо на квартиру жениха.

‘Всмъ будетъ сюрпризъ: и новобрачной, и даже сестриц… А нянька жаль, что въ монахиняхъ, я бы ее проучилъ’, нсколько разъ повторилъ мысленно Филисовъ.,

За обдомъ бригадиръ весело шутилъ на счетъ своего таинственнаго дла въ Москв, заставившаго его запоздать къ столу.

Но злая судьба готовила въ этотъ день смуту въ дом.

Посл обда бригадиру понадобилось что-то въ ящик стола, который онъ часто открывалъ. Выдвинувъ правый ящикъ, бригадиръ удивился и насупился. Пожимая плечами, осмотрлъ онъ перерытый ящикъ и вслухъ невольно выговорилъ:

— Что жь это такое!?. Словно вихрь небесный пронесся тутъ!?. Ишь вдь какъ все перешарено! Марья Евграфовна стала видно длать у другихъ то, чего не любитъ у себя…

Бригадиръ увидлъ поверхъ всего коробочку зеленую и открылъ ее. Но она была пустая. Онъ сталъ искать перстень въ ящик — и не находилъ его, осмотрлъ весь столъ — но нигд не нашелъ ничего.

‘Чудное дло!..’ подумалъ онъ и тотчасъ крикнулъ своего камердинера.

— Перстня нтъ, сказалъ юнъ.

Антонъ съ удивленіемъ посмотрлъ на барина. Быть можетъ въ первый разъ въ жизни случилось ему слышать вопросъ о томъ, гд какая вещь.

— Я же не знаю, Никита Артемьевичъ. Онъ у васъ завсегда былъ въ коробочк, вотъ въ этой самой, а она либо на стол, либо въ ящик.

— Ну, а теперь перстня въ коробочк нтъ! воскликнулъ бригадиръ.

— Ну, стало быть, вы его брамши съ собой куда задвали. Утрось я видлъ коробочку пустую, безъ ничего. Взяли да и потеряли.

— А я теб говорю, что никуда не бралъ. Съ недлю назадъ я его еще видлъ въ коробочк, вотъ въ этомъ ящик, и теперь его нтъ. Гд онъ — не знаю. А я его не бралъ.

— Ну и я, Никита Артемьевичъ, стало быть знать ничего не могу, отозвался человкъ спокойно.

— Что жь его украли что ли? почти шутя произнесъ Филисовъ.

— Украли… Тутъ не улица, замтилъ Антонъ.— Окромя васъ да меня и украсть некому.

— Дуракъ ты совсмъ. Ты да я — красть не будемъ, а стало быть, кто третій взялъ.

— Такого третьяго, кром барыни, во всемъ дом нту, Никита Артемьевичъ. Надо ее спросить или искать. Куда-нибудь завалился.

Такъ какъ опросъ Марьи Евграфовны, а затмъ и поиски не привели ни къ чему, то и баринъ и лакей были смущены не пропажей дорогого перстня, а чуднымъ происшествіемъ.

— Перстень, Богъ съ нимъ, говорилъ бригадиръ,— а въ дом не хорошо…

— Встимо! Что вамъ перстень! А страшно, что ходитъ онъ въ дом…

— Воръ то-есть?..

— Нтъ, ужь не воръ, Никита Артемьевичъ. Нтъ… Какой воръ, что вы!..

— Да кто же?

— Да такъ, не воръ. Хоть онъ и въ дом, а только не воръ.

— Кто же тогда? Духъ?

— Да, встимо, домовой шалитъ.

— Вотъ теб и здравствуйте! воскликнулъ бригадиръ.— Вотъ тутъ и толкуй.

И разсердившись вдругъ на это объясненіе, онъ прогналъ Антона.

Черезъ нсколько времени бригадиръ ршилъ, однако, что этого дла оставлять нельзя.

Перстня-то не жаль. Чортъ съ нимъ! Это не такъ важно, а важно то, что въ дом воръ, гд его двадцать лтъ не бывало. Это дло не шуточное!

Черезъ часъ весь домъ былъ поднятъ на ноги словами, что барина обокрали.

Половина дома держалась мннія Антона, что перстень не украденъ, а въ дом домовой шалитъ.

Появленіе домового было для всхъ гораздо вроятне, нежели появленіе вора.

Вс одинаково безпокойно суетились и разсуждали объ исчезновеніи перстня, и только два лица въ дом относились къ событію нсколько иначе.

Клена, которой тоже было передано самимъ бригадиромъ о пропаж перстня, выдержала короткую бесду съ ддушкой, только дыханіе ея слегка сперлось и лицо чуть-чуть передернуло. Но она не выдала себя, и бригадиръ ничего не замтилъ. Ему показалось только страннымъ, что внучка отнеслась къ длу черезчуръ хладнокровно, какъ если бы ей сказали, что иголка пропала. А между тмъ это видимое хладнокровіе было совершенно иное. Клена при разговор съ ддушкой о перстн вдругъ застыла, окаменла, сознавая и переживая вновь ужасъ своего поступка.

Другой человкъ въ дом, Герасимъ, въ карман котораго, въ бумажк, уже былъ переданный ему Кленой перстень, высказывалъ свое мнніе о домовомъ ради приличія, самъ же украдкой усмхался и думалъ:

‘Ужъ кому-нибудь да будетъ плохо. На домового покиваютъ, а въ конц концовъ примутся за холопа какого. Съ домового-то взятки гладки, а холопа-то можно и въ темную засадить’.

Чмъ дальше шли разговоры о пропаж, тмъ боле, казалось, баринъ выходилъ изъ себя. Все безобразне представлялось ему обстоятельство, что въ его дом появился воръ. Тотчасъ же слдовало его, конечно, найти, такъ какъ подобный случай въ дворянскомъ дом есть даже отчасти срамъ въ сосдяхъ.

Не въ дух, суровый и гнвный, легъ бригадиръ спать, а подъ утро позвалъ Антона и началъ съ вопроса:

— Ну, что же?

Антонъ не зналъ даже что и отвчать. Онъ развелъ руками.

— Стало быть нтъ?

— Да гд же ему быть, Никита Артемьевичъ. Вдь домового не словишь.

— Ну, ты мн не смй небылицы въ лицахъ представлять. Тутъ нтъ домового, а есть тутъ воръ. И живъ я не буду, коли не разыщу его и не сдамъ въ солдаты или не сошлю въ Сибирь… А первый кто виноватъ — ты. Теб одному доступъ ко мн въ горницу, когда бы ты ни захотлъ. И если воръ не найдется, то ты у меня отправишься въ солдаты.

— Помилосердуйте! воскликнулъ холопъ, опускаясь на колни и мняясь въ лиц.— Никита Артемьевичъ! Сколько лтъ я служилъ… И вдругъ этакое…

— Сколько бы ты лтъ ни служилъ, а ты убираешь горницу. Ты въ мои столы можешь лазать, а больше никто. Стало быть, коли воръ не найдется — ты и виноватъ. А теперь пошелъ вонъ! И чтобы къ вечеру былъ мн воръ на лицо.

И весь день прошелъ въ толкахъ и сумятиц. Вся дворня охала и волновалась, жаля Антона, убжденная въ его правот.

Вечеромъ бригадиръ спросилъ у кого-то изъ людей, что Антонъ, и на отвтъ, что онъ сидитъ и не сметъ на глаза показаться, бригадиръ позвалъ Герасима.

— Ступай завтра утромъ къ полиціймейстеру и заяви, что я требую въ дом сыскъ.

— Слушаю-съ, отозвался Герасимъ.

Извстіе, что на утро въ дом будетъ сыскъ, т.-е. кучка подьячихъ и полицейскихъ съ понятыми, произвела такое же дйствіе на всхъ домочадцевъ бригадира, какъ если бы на другое утро ожидалось шествіе непріятеля, потопъ или землетрясеніе.

Т изъ людей, которые были наиболе удалены отъ господъ по своимъ обязанностямъ — и т волновались.

Старуха-коровница, которая за нсколько лтъ службы не переступала порога прихожей барскихъ горницъ, и та отчаянно выла, сидя на задворкахъ, ожидая, что и ей завтра предстоитъ, по малой мр, отвдать розогъ, а то и кандаловъ.

Человкъ пять подьячихъ съ особенно скверными лицами, явились въ дом бригадира и, получивъ отъ него объясненіе и указаніе, перешли въ людскую, умстились за столомъ полукругомъ, поставили чернильницу, разложили бумагу и перья и стали по-очереди вызывать дворовыхъ.

Сыскъ продолжался почти цлый день.

Къ вечеру главный подъдьякъ явился къ бригадиру и доложилъ, что подозрніе падаетъ на его камердинера Антона.

— Почему? отозвался бригадиръ.

— Да такъ ужъ, изо всего дла видно.

— Да вдь теб видно, приказная строка, а не мн, разсердился бригадиръ.— А ты, приказная піявка, коли обвиняешь кого, такъ докажи. А зря всякаго можно оболгать.

Приказный объяснилъ коротко, что подозрніе падаетъ на Антона, вслдствіе указаній на него другого лица, такого же холопа, какъ и онъ — скорохода Герасима.

Разумется, бригадиръ немедленно приказалъ позвать своего любимца.

Герасимъ, нсколько смущаясь, доложилъ барину, что онъ дйствительно при сыск домашнемъ показывалъ на Антона, такъ какъ Антонъ за послднее время отлучался изъ дому невдомо куда и, кром того, у его жены появилось сразу два новыхъ платья.

Антонъ самъ, совершенно потерявшись, путался въ показаніяхъ и говорилъ то одно, то другое.

Сначала онъ заявилъ, что ходилъ провожать за заставу кума, который къ нему навдался, затмъ уврялъ, что онъ ходилъ подъ Новинское, гд за деньги показывался блый арапъ на манеръ ярославскаго мужика.

Платье онъ будто у портнихъ взялъ на подержаніе, а затмъ говорилъ, что тотъ же кумъ подарилъ жен это платье, другое же — вовсе не новое, а старое, сшитое уже съ полгода назадъ.

Вообще все, что отвчалъ Антонъ, было отвтами человка путающагося въ своихъ показаніяхъ. Происходила ли эта путаница отъ содяннаго преступленія или отъ смущенія робкой натуры — судить было некому.

Бригадиръ далъ Антону одну ночь на раздумье, чтобы добровольно сознаться, а подьячимъ веллъ уходить и вернуться на утро.

На утро виновный стоялъ на своемъ, говорилъ, что онъ ни тломъ, ни душой не виноватъ, что такое ужъ его несчастіе, что Господь Богъ по грхамъ наказалъ.

— Да вдь ты въ Сибирь пойдешь! воскликнулъ бригадиръ,уже теряя терпніе.— Лучше сознайся, тогда я тебя проста въ какую дальнюю деревню на скотный дворъ сошлю. А коли не отдашь перстень, что ты безстыдно укралъ, то или въ Сибирь.

— Не могу я на себя чужого грха взять, отозвался обвиняемый.— Не годно!

Около полудня явился тотъ же подьячій съ солдатами. Вся дворня собралась въ людской и около ея на двор. При всхъ дворовыхъ подьячій нацпилъ веревку на шею камердинера и передалъ конецъ ея солдату.

Жена Антона и его маленькій сынъ выли и голосили. Наконецъ, жена упала на землю въ корчахъ, ее подняли и унесли. Солдатъ, взявшій веревку, и подьячій, съ ‘дломъ’ подъ мышкой, уже собирались двинуться за ворота, когда въ самомъ дом произошло цлое событіе.

XVI.

Въ эти самыя минуты и уже давно, близъ окна залы, выходящаго на дворъ, стояла и тряслась всмъ тломъ сама молодая барышня. При движеніи солдатъ со двора, Клена закричала:

— Стойте!… Стойте!

Какъ только два лакея, сидвшіе въ прихожей, услышали восклицаніе барышни, оба разомъ поняли и тотчасъ выбжали на дворъ остановить шествіе.

Сама же Клена бросилась въ кабинетъ къ дду, влетла какъ ураганъ, кинулась передъ нимъ на колни и воскликнула:

— Ддушка, я… я украла… Остановите… Антонъ не при чемъ. Я украла.

Разумется, въ первыя минуты бригадиръ не удивился, а перепугался. Ему показалось, что внучка мгновенно сошла съ ума.

Прежде всего бригадиръ позвалъ сестрицу къ себ на помощь, такъ какъ онъ потерялся окончательно и не зналъ, что думать и что длать.

Марья Евграфовна съ трудомъ подняла Клену съ пола, усадила ее на диванъ, поила водой. Клена тряслась всмъ тломъ, всхлипывала, задыхалась и повторяла только одно слово: ‘украла’.

На вс разспросы Марьи Евграфовны и бригадира, Клена отвчала все тоже:

— Я, я… не Антонъ… Я украла… Чего же вамъ больше?..

Но зачмъ украла она, гд перстень, какъ могло подобное совершиться — Клена не объяснила ничего.

— Я… Что жъ вамъ еще?..

— Да перстень-то гд же? приставала Марья Евграфовна.

— Потеряла… выговорила, наконецъ, Клена.

Наступило молчаніе. Бригадиръ стоялъ смущенный, тяжело дышалъ и наконецъ, обращаясь къ Марь Евграфовн, выговорилъ тихо, но тревожно:

— Уведите ее… Положите въ постель… Напиться дайте чего-нибудь… теплаго что ли. Да за лкаремъ пошлите,

Клена встала и послушно отправилась за бабушкой въ свою горницу и послушно легла въ постель. Мысли ея путались въ голов, но, вмст съ тмъ, явилось какое-то желаніе уйти и спрятаться отъ всхъ. Клена отвернулась къ стн, уткнулась лицомъ въ подушку и пролежала такъ нсколько часовъ.

Между тмъ, Марья Евграфовна вернулась къ бригадиру въ кабинетъ, сла противъ него и, глядя въ его смущенное лицо, молча, однимъ взглядомъ и даже своей позой какъ бы спрашивала: ‘Что вы скажете? Какъ посудите?’

Въ кабинет воцарилась тишина: бригадиръ не зналъ, что и отвчать на вопросительный взглядъ сестрицы.

Наконецъ, посл длинной паузы, Никита Артемьевичъ выговорилъ:

— Отъ великаго горя люди часто лишаются разсудка. Мы съ тобой отнеслись такъ, просто, съ легкимъ сердцемъ къ пропаж Козлянинова, т.-е. къ его убіенію, тайному и непонятному. А она по своему приняла это къ сердцу. Все въ ней перегорло: и въ сердц, и въ мысляхъ все перепуталось. Лишилась она своего яснаго разума. Такъ день-деньской живетъ будто разумная, а въ дйствительности она лишилась разума, какъ сказывается по-русски — спятила. Большаго я ничего придумать не могу.

И Никита Артемьевичъ, смущенный, отправился къ своему другу посовтоваться, потолковать.

На этотъ разъ бесда друзей была короткая. Братолюбцевъ сразу понялъ дло по своему, и бригадиръ, ударивъ себя ладонью по лбу, ахнулъ.

— Мн и на умъ этого не пришло! воскликнулъ онъ.

— А дло самое простое, замтилъ Братолюбцевъ.— Сплошь и рядомъ бываетъ. И чудно, что ты, старый тетеревъ, не догадался. Просто изъ жалости къ человку берутъ на себя поганое дло. А по моему, другъ, и Антонъ твой не виноватъ, а есть у васъ другой воръ и должно быть малый не промахъ, коли на него нтъ ни малйшаго подозрнія. Подъячіе да повытчики подлецы, рады хоть кого ни на есть со двора потащить. Вотъ твоей внучк, изъ жалости къ невинному человку, и пришло на умъ взять все дло на себя. На мой толкъ, брось все… Чортъ съ нимъ, съ этимъ перстнемъ. Антона не губи зря, а на слова внучки вниманія не обращай… Сказываетъ, что сама украла — ну и пущай.

Бригадиръ вернулся домой не только спокойный, но и радостный. Онъ удивлялся только самому себ, какъ это такая простая мысль не пришла ему на умъ.

Однако, въ дом, по возвращеніи бригадира, радость его прошла. За время его отсутствія, Клена снова, но уже подробне, разсказала все бабушк, созналась въ краж. Мало того, она просила бабушку устроить ей все дло. Если перстень этотъ такъ дорогъ ддушк, то она бралась снова достать его назадъ съ тмъ только, чтобы Марья Евграфовна дала ей сто или двсти рублей взамнъ.

Толбухина общала, и он уговорились, что на утро перстень будетъ опять у бригадира, а Клена получитъ сто рублей.

По возвращеніи бригадира, Марья Евграфовна передала ему все подробно. И въ первый разъ за послднія двадцать лтъ съ бригадиромъ случилось нчто особенное. Онъ зашатался и кое-какъ доплелся до кресла. Старика-дворянина окончательно сразило это страшное извстіе. Во-первыхъ, внучка дйствительно воровка, а во-вторыхъ, и не сумасшедшая воровка, а правильно разсуждающая, общающая возвратить покраденное за деньги.

На утро рано Братолюбцевъ былъ уже въ дом друга. Пріхалъ онъ точно также спокойный и веселый, такъ какъ прибылъ глубоко убжденный въ томъ, что объяснялъ наканун. Но черезъ нсколько времени тотъ же Геннадій Ивановичъ былъ смущенъ еще боле, нежели бригадиръ.

Онъ объяснялся со своей нареченной. Боле часа бился онъ съ ней.

— Да какъ это все случилось? поясните вы мн, приставалъ онъ.

— Поневол… Нужно… отвчала Клена.

— Вдь вы знаете, что это дло срамное, не только для дворянки, но и для холопа простого.— Знаю, отозвалась Клена, потупившись.

— Мерзкое дло.

— Знаю.

— Какъ же вы ршились на него?

— Нужно было.

— Деньги были нужны?

— Деньги.

— Зачмъ?.. куда?.. Все у васъ есть. Коли что купить хотли, надо бы у ддушки попросить, къ нему не хотли итти — мн бы сказали, взаймы бы взяли. Стало быть, вы продали вещь?

— Нтъ, отдала.

— Кому же?

— Этого я не скажу.

— И онъ вамъ денегъ далъ? Продалъ и принесъ деньги?

— Нтъ.

— Стало быть, вы ихъ получите?

— Нтъ, не получу.

— Стало быть тотъ, кому вы отдали перстень, ограбилъ васъ?

— Нтъ.

— Въ дом онъ живетъ, этотъ человкъ? Холопъ онъ вашъ?

— Нтъ, лгала Клена. И этимъ однимъ словомъ она путала все дло и губила себя.

Это былъ единственный отвтъ, который былъ ложью. Но онъ былъ главный. На остальное она отвчала правду или говорила прямо, что не скажетъ.

— Да вдь вы общали бабушк возвратить перстень, если она вамъ дастъ денегъ?

— Общала.

— И не смогли этого сдлать. Стало быть, тотъ лшій не возвратилъ вамъ перстень и деньги не принесъ. Что же это за дло такое? Вдь это темное дло! разсудите сами. Такое темное, что я и полагаю, что вы на себя чужую вину взяли. Полагаю я, что Антонъ укралъ перстень, а вы изъ жалости, на себя берете. Только посудите, моя красавица, жалость жалостью, а срамота срамотой. Коли вамъ ддушка общаетъ Антона помиловать, снимите вы съ себя срамное обвиненіе. Вдь Антонъ укралъ, а не вы?

— Нтъ, я! продолжала отстаивать Клена.

— И больше вы ничего не скажете ни мн, ни ддушк, кому вы отдали перстень и зачмъ все это произошло?

— Ничего не скажу. Когда буду вашей супругой, то всю правду вамъ и передамъ, можетъ быть… А теперь не могу.

Братолюбцевъ на эти слова ничего не отвтилъ, вздохнулъ и потупился.

— Когда наша свадьба?.. Поскоре бы… вымолвила Клена.— Конецъ мученью моему.

— Мученью?!. подхватилъ Братолюбцевъ, удивляясь.

— Да, мученью… Истомилась я. Мн здсь не жизнь, а каторга. Вотъ воровать начала, а скоро, кажется, и руки на себя наложу… Скоро ли наша свадьба?

Братолюбцевъ слегка пожалъ плечами, видимо смутился, хотлъ что-то отвчать, пробурчалъ какое-то слово и запнулся.

— Спасите вы меня скоре изъ дьяволовыхъ рукъ… Погубитъ меня врагъ, мучитель, сатана… проговорила отчаянно Клена.

Братолюбцевъ вытаращилъ глаза, откинулся на кресл и долго молча смотрлъ на двушку, понурившуюся предъ нимъ и закрывшую лицо руками.

Наконецъ, онъ снова протяжне и глубже вздохнулъ, понурился тоже какъ бы подъ впечатлніемъ какого-то принятаго ршенія, затмъ медленно поднялся.

— Такъ ничего вы мн не скажете?

Клена молчала.

— Ну, Богъ съ вами!

Братолюбцевъ повернулся и тихо вышелъ изъ ея горницы.

— Стало быть, украла-таки? ршилъ бригадиръ, узнавъ, въ чемъ состояла бесда Братолюбцева съ невстой.

— Да, украла… отозвался этотъ.

— Славно!.. ршилъ бригадиръ.

— Да, хорошо… отозвался его другъ.

— И назадъ получить не можетъ?

— Нтъ… Не можетъ.

— А кому отдала не скажетъ?

— Нтъ.

— Славно!.. Ай да внучка у меня въ дом!.. дрожащимъ голосомъ произнесъ бригадиръ и прибавилъ:— Ну, какъ же теперь быть?

— Да ужъ я не знаю, отозвался Братолюбцевъ.— Ты самъ лучше меня понимаешь… Не хорошее дло… Или тутъ темнота какая, кою мы разгадать не можемъ, а отъ нея во-вки истины не добьемся. Или же отъ горя помутился у ней разсудокъ… Ну, а ты самъ разсуди, другъ, за что же мн внчаться и въ жены брать таковую. Я ни воровки, ни сумасшедшей въ супруги себ въ мои годы не желаю.

Бригадиръ ничего не отвтилъ на это и только черезъ нсколько минутъ прибавилъ какъ бы въ заключеніе:

— И ничему, стало быть, не бывать?

— Ничему, другъ, не бывать. Обожди малость, а тамъ сбудь съ рукъ… Выдай замужъ за какого прохожаго молодца, которому терять нечего: ни чести, ни совсти… А самое лучшее дло, пускай она идетъ, какъ собиралась, въ монастырь. Въ монастыряхъ часто и горе, и уродство, и срамъ подъ рясой хоронятъ. Но поврь, мн, въ моемъ теперешнемъ состояніи, тоже не легко. Все-жъ-таки… Я… я за послднее время привыкъ считать ее своей нареченною, привыкъ уважать, цнить и любить, а теперь вдругъ этакое на голову свалилось… Либо она воровка, да еще и наглая, можетъ и прежде такой у матушки съ батюшкой была, или же она съ горя, объ утрат возлюбленнаго своего помшалась… А умалишенную любить и за себя брать не приходится.

Прошло нсколько минутъ молчанія.

— Можетъ обойдется… заговорилъ бригадиръ.— Можетъ и впрямь затемненіе разума нашло… Сумасшествіе тоже вдь хворость. Пройдетъ недугъ и станетъ она опять, какая была…

— Врно, другъ… Врно… отозвался Братолюбцевъ.— Да такъ ли оно? Можешь ли ты, руку на сердце положа, сказать, что она хворости ради все это натворила. А распропажа, разворованіе всего приданаго… Это что? Нянька? А если не нянька… Много ль мы знаемъ эту двицу? Безъ году недлю она у тебя въ дом-то. Почитай — чужая! А какова она съ дтства была у родителей своихъ, что видла кругомъ, что слышала, что сама привыкла творить по нраву своему, мы не вдаемъ… Да что тутъ… Страшно… Страшно, другъ…

Въ голос Геннадія Иваныча звучали слезы и горечь сердечная.

— Я ее… Я вдь ее вотъ какъ… Какъ паренекъ молодой возлюбилъ! выговорилъ онъ вдругъ.— Помолодлъ самъ… Я бы за нее… прикажи она, топиться бы пошелъ… Ей-Богу, такъ сдается. А знать, что она воровка… Ну, что тутъ толковать. Не судьба. Жаль мн тебя, что у тебя въ дом, на старости твоихъ лтъ — этакое приключилось. Прости.

Черезъ нсколько минутъ, посл длиной паузы, друзья молча разстались.

Бригадиръ остался въ своемъ кабинет, погруженный въ тяжелыя думы, а Братолюбцевъ, печальный, тихою походкой вышелъ изъ дома друга.

XVII.

Клена въ это время сидла въ своей горниц и если бы въ эту минуту Братолюбцевъ зашелъ еще разъ взглянуть на нее, то, конечно, остался бы въ полномъ убжденіи, что эта двушка не воровка, какъ говорилъ онъ, а только просто умалишенная, не знающая и не сознающая того, что она длаетъ. Лицо Клены было сухо и блдно, глаза сверкали, губы ея были судорожно и гнвно сжаты, но во всемъ ея существ сказывалась всего ясне не печаль, не робость, а озлобленіе.

Въ голов ея повторялась неясно, въ какомъ-то туман, одна и та же мысль. Будто голосъ чей-то издалека шепталъ:

— Убить бы его слдъ, мучителя!

И Клена сама повторяла беззвучно губами:

— Да, убить бы тебя!

Ввечеру явилась къ внучк Марья Евграфовна. Долго прособиралась поклонница Вато и Мариво итти къ двушк съ непріятнымъ, серьезнымъ и тяжелымъ порученіемъ бригадира и Братолюбцева. Отъ жениха она должна была объявить оскорбительный для чести двушки отказъ, а отъ дда предложеніе или скоре приказаніе покинуть его домъ и хать жить въ вотчину въ Костромской губерніи, чтобы ради срама удалиться изъ Москвы.

Разумется, бригадиръ не хотлъ тотчасъ гнать внучку изъ дому, но онъ хотлъ, чтобы она тотчасъ узнала это ршеніе ея участи.

Марья Евграфовна не скоро привела Клену въ полное сознаніе и конечно не сразу объявила ей первую ужасную новость.

Когда двушка поняла вполн, что Братолюбцевъ беретъ свое слово назадъ и не хочетъ жениться на ней — Клена вскочила съ мста какъ ужаленная, глаза ея сверкнули, дыханіе захватило судорогой, но она не вымолвила ни единаго слова. Ни единаго звука не сорвалось съ ея поблднвшихъ и дрожавшихъ губъ.

Она снова опустилась на кресло и застыла. Марья Евграфовна перешла къ другому порученью отъ имени дда, но Клена не слушала бабушки.

‘Пропала! Загибла! Онъ меня здсь загубитъ. Бжать надо!’ мысленно повторяла. Клена.

Но вдругъ ей пришла новая мысль, и лицо оживилось на минуту.

‘Въ монастырь. Да… Какъ собиралась, такъ и надо. Съ Аришей вмст буду…’

— Ты меня не слушаешь, произнесла наконецъ Марья Евграфовна.— Ты слышишь, что ддушка желаетъ, чтобы ты выхала изъ его дома.

— Хорошо… Выду… Да… Сейчасъ… машинально выговорила Клена, очевидно думая о другомъ.

— Не сейчасъ… Но черезъ недлю… Ну хоть и позже… Только знай это. Не полагай, что такое дяніе можетъ остаться…

— Бабушка! рзко прервала Клена Толбухину, какъ бы собиравшуюся начать цлую проповдь.— Бабушка! Попросите его… Умолите его… За что же такъ…

— Это его послднее слово, Клена. Посл такого срама ддушка не хочетъ, чтобы ты оставалась въ дом его.

— Не ддушка… Что мн это. Я на край свта готова итти. Въ монастырь пойду… Про Геннадія Ивановича я говорю. Умолите его… Я буду хорошая ему жена.

Марья Евграфовна, разумется, отказалась на отрзъ исполнить подобную просьбу внучки. Толбухина была изумлена тмъ, какъ мало поразили Клену дв такія важныя всти: отказъ жениха и изгнаніе изъ-подъ родного крова.

‘Да ей все это, какъ объ стну горохъ!’ ршила Марья Евграфовна.

Толбухина оставила внучку одну, не считая даже нужнымъ ее утшить. Она ршила, что дйствительно лучше всего постричь двушку и, такъ сказать, искупить монашествомъ весь приключившійся срамъ.

Между тмъ у Филисова съ сетрицей явились новыя заботы — московскіе сплетни и толки.

Чрезвычайный случай въ дом бригадира не могъ остаться тайной. Не прошло трехъ дней, какъ вся Москва дворянская, Богъ всть какъ, узнала о необычайномъ и срамномъ приключеніи въ дом Никиты Артемьевича Филисова. И всякій толковалъ и перетолковывалъ случай на свой ладъ.

Заключеніе всякій выводилъ буквально такое же, какое мысленно длалъ теперь и самъ Филисовъ.

‘Нельзя отвчать за двушку, пришедшую въ домъ уже семнадцати лтъ, хотя и внучка она ему, а почти чужая. Не онъ ее воспитывалъ. Родилась и воспиталась она совсмъ въ другой обстановк. Можетъ быть еще и у отца вела она себя негоднымъ образомъ, воровала, а можетъ и пьянствовала. Ужь брать пріемыша въ домъ, такъ бери маленькимъ. Виданое ли дло, чтобы брали пріемыша двадцатилтняго! Этакъ и сорокалтняго, стало быть, можно взять.’

Въ дом бригадира вс были равно смущены, царствовала, какая-то тяжелая тишина отъ зари до зари. Никита Артемьевичъ сидлъ безвыходно въ своемъ кабинет, никуда не вызжалъ, говоря сестриц, что ему совстно въ люди глаза показать.

Марья Евграфовна тоже сидла дома у себя въ горниц и не могла приняться ни за какое дло. Въ голов ея вс мысли перепутались. Она чуяла теперь въ исторіи съ перстнемъ нчто загадочное, что ее пугало всего боле. Она не врила въ то, что Клена взяла на себя чужую вину — Антона ли, другого ли какого человка. Равно Толбухина не врила и въ подозрніе Братолюбцева, что Клена ‘свихнулась’ или сошла съ ума отъ горя. Все можно было заподозрить, но отнюдь не сумашествіе, такъ какъ двушка вела себя какъ здравомыслящая.

Сама Клена была совершенно убита нравственно отказомъ Братолюбцева жениться на ней. И только теперь поняла Марья Евграфовна, что ошиблась въ своемъ сужденіи. Толбухина однако опять не поняла внучку и не могла объяснить себ, почему именно такъ поражена двушка.

‘Неужели же можетъ она любить этого стараго пустозвона’, думала Марья Евграфовна.— ‘И какъ же она могла такъ скоро полюбить его, когда еще недавно обожала другого и потеряла его такимъ сокрушающимъ образомъ. Что же эте за двица такая? Или просто хотлось ей поскоре барыней быть… Выйти замужъ хоть за стараго.’

И Марья Евграфовна, запутавшись мысленно, ршила вс свои догадки однимъ заключеніемъ:

Трещитъ…Разваливается… повторяла она про свою голову.

И не у одной барыни трещало въ голов отъ всего приключенія. Вс люди въ дом до единаго ходили какъ очумлые, вс, со словъ Антона, да и по чутью собственнаго сердца, были убждены, что не онъ и никто изъ нихъ не воровалъ… А барышня?.. Она на себя лжетъ! Такъ кто же тогда! Что же это? Навожденіе дьявола? Наказаніе Божеское?

XVIII.

Инокиня Анастасія, то-есть бывшая мамушка Арина Матвевна, не мало дивила всхъ монахинь своимъ поведеніемъ и даже своимъ вншнимъ видомъ. Вс, отъ игуменьи до послдней монастырской служки, относились ко вновь постриженной Анастасіи хотя съ уваженіемъ, но отчасти сдержанно и подозрительно.

Во всей фигур Анастасіи было что-то загадочное, сомнительное. Она вела себя въ высшей степени скромно, не отказывалась ни отъ какихъ занятій или работы, и хотя не наложила на себя, что бывало изрдка, эпитиміи молчанія, тмъ не мене почти никогда ни съ кмъ не говорила. Кратко отвчала она двумя-тремя словами на предлагаемые ей вопросы, сама же почти никогда не заговаривала ни съ кмъ.

Лицо ея всегда было не только грустно, но даже съ такимъ выраженіемъ безъисходной гнетущей тоски, что всякій могъ догадаться о чемъ-то ужасномъ, заставившемъ пожилую женщину вдругъ постричься.

Вмст съ тмъ, а это наиболе бросалось въ глаза всмъ монахинямъ, она, хотя присутствовала при всхъ службахъ монастырскихъ, тмъ не мене молилась мало, стояла истуканомъ, суровая, иногда глубоко задумавшись. Случалось, входила она и выходила посл долгой службы, почти ни разу не перекрестивъ лба.

Скромное поведеніе, молчаливость, нелюдимство, безотвтность и въ то же время полное отсутствіе усердія въ молитв, конечно, должны были странно дйствовать на всякую монахиню. Вс понимали и догадывались, что въ жизни нянюшки случилось, вроятно, что-нибудь чрезвычайное, что заставило ее бжать изъ міра въ монастырскія стны, не охотой, а поневол, не ради спасенія души, а ради какой-то иной тайной и загадочной причины.

Прошло уже не мало времени что Арина Матвевна была въ монастыр, когда однажды посл обдни, выходя изъ церкви въ кучк другихъ монахинь, она вдругъ обратила на себя всеобщее вниманіе внезапнымъ крикомъ:

— Господи! Во сн, аль на яву? Ты ли это, сударь мой?

Арину Матвевну заставилъ вскрикнуть остановившій ее за руку какой-то плохо одтый парень, повидимому изъ простолюдиновъ. Платье не немъ было довольно грязное и рваное, кафтанъ барскаго покроя, а на ногахъ просто онучи и лапти.

Личность эта, по одежд не баринъ и не крестьянинъ, казалась подозрительною. Лицо же еще боле усиливало непріятное впечатлніе.

— Откуда? Какими судьбами? произнесла Арина Матвевна, тише, взявъ незнакомца за об руки.— Можно ли мн къ теб на минутку, на пару словъ? проговорилъ молодой парень.

— Встимо, можно. Иди, иди.

И Арина Матвевна, волнуясь, съ тревожнымъ лицомъ, взяла молодого малаго за руку и потащила за собой. Она послала доложить игумень, что проситъ позволенія принять у себя въ кель родственника и, не дожидаясь даваемаго обыкновенно разршенія, привела незнакомца въ свою келью.

— Съ того ты свта или съ этого?.. воскликнула Арина. Матвевна, заперевъ за собою дверь.

И голосъ ея былъ далеко не смшливый. Она не шутила, задавая такой вопросъ.

— Ужъ и не знаю, мамушка, отозвался гость, не кто иной какъ Филиппъ Филисовъ.— Почитай съ того свта. Врно ты угадала.

— Что ты, Богъ съ тобой! даже испугалась Арина Матвевна и перекрестила два раза свшаго на стулъ молодого человка.

Тутъ няня пристальне и внимательне присмотрлась къ лицу Филиппа. Лицо это соотвтствовало грязной и рваной одежд.

Много ли прошло времени съ тхъ поръ, что Филиппъ исчезъ изъ квартиры посл смерти отца, а между тмъ онъ перемнился страшно. Онъ не возмужалъ, что могло бы быть въ его годы. Онъ просто постарлъ. Ему было еще лтъ шестнадцать, а по лицу трудно было догадаться объ этихъ лтахъ. И двадцать! И тридцать!

Недавно еще полное здоровья, румяное лицо и беззаботное, отчасти дерзкое выраженіе его — исчезли… Лицо было худое, истощенное, зеленоватое. Блескъ глазъ потухъ, прежняя дерзость взгляда и улыбки замнилась какой-то горькою жесткостью. Глаза стали злые, въ складк крпко сжатыхъ губъ сказывалась горечь, озлобленіе.

‘Какой-то тоже остервенлый’, невольно вдругъ про себя подумала Арина Матвевна.

Она грустно оглядла своего бывшаго питомца, котораго никогда не любила, такъ какъ еще съ четырехлтняго возраста онъ обращался съ нею грубо и поэтому няня всегда пророчила ему худой конецъ. Теперь онъ сталъ сразу жалокъ ей.

И по рваному кафтану, по лаптямъ и въ особенности по этому измученному лицу Арина Матвевна догадалась тотчасъ же, что, вроятно, черезъ многое и многое прошелъ ея питомецъ за послдніе мсяцы.

— Ну, говори, сказывай, что съ тобой было?

— Да хорошаго мало, мамушка.

— Да какъ, что? Гд ты пропадалъ? Что съ тобой было? закидала няня Филиппа вопросами.— Разсказывай. Какъ ты до лаптей-то доплясался? Правду ль сказывалъ намъ одинъ изъ стрекулистовъ, да и Никита Артемьевичъ тоже слышалъ, что ты въ бунт на Красной площади обртался, въ разбояхъ да грабежахъ уличался, въ убійств солдатъ государскихъ осуждался? Правда ли все это, аль враки?

— Что объ этомъ, мамушка, махнулъ отчаянно Филиппъ.— Мало ли что было. Все было.

— Сказывали, вдь ты въ острог сидишь. Сидлъ ли ты?

Филиппъ снова махнулъ рукой, но промолчалъ.

— Теперь-то ты что длаешь? Чмъ сыть и обутъ? Говори. Обутъ ты въ лапти, вижу. Сытъ-то чмъ, хлбомъ однимъ? Говори, голубчикъ, прибавила Арина Матвевна и невольно прослезилась:

Хотя и былъ барченокъ всегда ея ненавистникомъ, всю свою жизнь дрался съ нею и поносилъ ее всячески, но теперь его лицо, его жалкій видъ, несмотря на ожесточенность и злобу во всхъ чертахъ лица, произвели на Арину Матвевну тяжелое впечатлніе. Она никогда не поврила бы прежде, что способна прослезиться изъ сочувствія къ Филиппу.

— Говори же, разсказывай.

— Нту, мамка, уволь, не стану, отозвался Филиппъ.— Да и нечего разсказывать. Много, что со мною было. Всего много было, чего хуже еще и не выдумаешь. Много на свт несчастныхъ людей, ну а такого какъ я, вотъ пойди по всему свту поищи, и не найдешь.

И Филиппъ усмхнулся. Но отъ этой улыбки морозъ побралъ няню и трепетъ въ сердце проникъ.

‘Этакъ должно быть, только разбойники, душегубы ухмыляются’, подумала Арина Матвевна.

— Нечего мн разсказывать, продолжалъ Филиппъ.— А вотъ ты мн, мамка, разскажи про сестру. Гд она, что, какъ поживаетъ? Замужемъ, что ли, Козлянинова она, аль нтъ?

— Нтъ, не замужемъ, какое! пробурчала Арина Матвевна. И отъ этого имени, произнесеннаго Филиппомъ, сразу перемнилось лицо мамки. Сразу стало оно угрюмо и печально.

— Что же, надулъ васъ съ сестрой Козляниновъ-то этотъ? Я такъ и полагалъ. Пролазъ онъ былъ. Небось, теперь на другой женился.

— Охъ, Богъ съ тобой! махнула обими руками Арина Матвевна.— Полно гршить, никого онъ не обманывалъ.

— Да вдь не женился.

— Охъ, Филиппушка, не грши! Ничего ты не знаешь. Онъ — покойникъ.

— Какъ? удивился Филиппъ.— Козляниновъ?!

— Да такъ, покойникъ.

— Отъ чумы, что ли?

— Да, отъ чумы, выговорила Арина Матвевна и вдругъ прибавила:— Да. То-ись такъ сказываютъ, а собственно никому неизвстно. Онъ безъ всти пропалъ.

— Тоже безъ всти, усмхнулся Филиппъ.— Ишь, чумовые-то дни! Сколько такихъ-то, что невдомо, либо померъ, либо живъ. Вотъ теб и здравствуйте! снова злобно и ожесточенно разсмялся Филиппъ.— Нашего полку прибыло.

— Какъ вашего полку?

— Ты говоришь: онъ либо померъ, либо нтъ?

— Безъ всти пропалъ, странно выговорила няня.

— Ну да, безъ всти, стало быть, оно то же выходитъ: либо живъ, либо нтъ. Вотъ я и сказываю, нашего полку прибыло. И я, можетъ, такъ-то.

— Нтъ, родной, отозвалась Арина Матвевна,— ты пропадалъ, да вдь вотъ ты живъ. А Николай-то Ивановичъ, врно извстно, померъ, можетъ даже… И няня не договорила и прибавила:— А ты все-жь живъ.

— Живъ, живъ. Это такъ сдается, усмхнулся Филиппъ.— А можетъ, я и не живъ, я къ теб покойникомъ съ того свта пришелъ, а теб и невдомекъ.

— Полно ты, проговорила Арина Матвевна, снова крестя молодого человка.

XIX.

Филиппъ опустилъ голову и, будто забывъ, гд онъ, вдругъ глубоко задумался. Наступило молчанье. Мамушка пристально глядла на него и соображала: отчего ей становится такъ жутко и отъ его словъ, и отъ его усмшки, въ которыхъ чудится что-то недоброе и зловщее.

Филиппъ вздохнулъ, пришелъ въ себя и вымолвилъ веселе:

— Ну, разсказывай ты мн, Ариша, все о сестр. Мн надо все знать. Мало того, мн нужно повидать ее, по-зарзъ нужно. Ради Создателя, помоги ты мн въ этомъ. Одинъ разокъ только повидаться мн съ Кленой, а тамъ ужъ я… Ну, да это мое дло. А ты говори мн все. Гд она и что? И какъ мн съ ней повидаться?

Арина Матвевна кратко объяснила Филиппу то положеніе, въ которомъ находится Клена въ дом бригадира. Сначала она не хотла вдаваться въ подробности, собиралась утаить самое главное, но понемногу, видя насколько трогало и волновало все Филиппа, Арина Матвевна не удержалась и подробно передала все происшедшее за время ихъ разлуки.

— Почему же мудритъ онъ надъ вами, Герасимъ-то этотъ? произнесъ уже не въ первый разъ Филисовъ.

Но каждый разъ на этотъ вопросъ Арина Матвевна или не отвчала, или отвчала неопредленно, неясно и ничего не объясняющими словами.

— Погоди, мамушка, я тебя въ который разъ спрашиваю: за что же все это? Почему ты говоришь, вся жизнь твоя и сестрина прахомъ пошла, хоть ложись и умирай? Надъ вами надсдается, потшается дворовый холопъ, а вы по его дудк пляшете, якобы ученые медвди какіе. Я спрашиваю, почему такъ, а ты не отвчаешь. Говори толкомъ.

Арина Матвевна снова начала туманными фразами путать что-то.

— Опять ты за свою околесную, мамушка. Не хочешь, стало быть, этого пояснить, почему холопъ ддушкинъ вами помыкаетъ, этакую власть забралъ? Ну, что же? прибавилъ Филиппъ, видя, что Арина Матвевна сидитъ, опустивъ голову, молчитъ и даже не собирается отвчать.— Что же, скажешь ты мн?

Арина Матвевна вздохнула и молча потрясла головой.

— Нту, голубчикъ, не скажу..

— Вотъ и здравствуйте! грубовато разсмялся Филиппъ.— Ну, а если я помочь вамъ общаюсь въ этомъ дл, тоже не скажешь?

— Помочь ты не можешь.

— Это ты говоришь, а я говорю: могу. Нтъ того дла, въ которомъ я не могъ бы помочь. Ты, мамушка, не гляди, что мн шестнадцатый годъ. Я такіе виды видалъ за эти полгода съ небольшимъ, какихъ иной во всю жисть свою не увидитъ. Я теперь не тотъ барченокъ Филиппъ, который съ другими мальчишками озорничалъ на улицахъ московскихъ. То были цвточки, а потомъ пошли ягодки. А теперь-то ужь пошло такое, чему и названія не придумаешь. Если я говорю, что помочь могу, то, не зная дла, все-таки скажу: нтъ того, въ чемъ бы я не могъ быть въ помощь. А ради сестры я теперь на все пойду Моя жизнь — не каторга, хуже того. И сатан, почитай, лучше живется, чмъ мн. И вотъ самъ не знаю, почему теперь, когда я узналъ отъ тебя, что сестра жива и въ несчастіи, гор, я ее какъ-то чудно, сразу вотъ будто, полюбилъ шибко. Мн все думалось, что она какъ сыръ въ масл катается и это меня имъ бывало озлобляло. Зависть что-ль брала? А коль скоро и она, бдная, горе мыкаетъ, какъ я, только на свой образецъ, то я ей помогу. Ну, такъ не скажешь, чмъ васъ этотъ Герасимъ обязалъ?

— Нту, голубчикъ, не могу и не скажу. Хоть убей вотъ, не скажу.

— Ну, какъ знаешь. Такъ говори, какъ мн съ сестрой повидаться.

— Да просто, голубчикъ, ступай къ ддушк. Онъ, можетъ, тебя проститъ и приметъ въ домъ. Въ одинъ день перемнишь и одежу свою, да и лицомъ недльки въ дв исправишься, опять баринъ будешь.

Филиппъ громко разсмялся, но смхъ этотъ снова заставилъ Арину Матвевну приглядться къ нему и вздохнуть.

— Чудно ты смешься Филиппушка. Отъ твоего смха такъ инда по спин морозъ пробираетъ. И что же теб тутъ смшного кажетъ — итти къ дду прощенья просить?

— Объ этомъ, мамушка, толковать нечего. Итти мн къ бригадиру-дду въ ноги кланяться, прощенья просить и зажить въ его дом такъ же возможно, какъ подскочить, да верхомъ на луну ссть.

— Онъ тебя проститъ, врно теб сказываю.

— Онъ-то проститъ, да другіе-то не простятъ.

— Кто? Что ты путаешь?

— Ну, объ этомъ нечего толковать. Ты своей тайны сказывать не хочешь, я моей теб не скажу. Итти открыто въ домъ дда мн нельзя. А видться съ сестрой мн нужно, по-зарзъ нужно, и не ради себя, скажу, а больше ради ея самой. Теперь у меня два дла: первое ее изъ бды выручить, а потомъ ужъ попробовать и себя съ того свта на этотъ опредлить.

— Чудно ты сказываешь.

— Не чудно, мамушка. Я, почитай, мертвый человкъ, оттого мн и нельзя къ дду итти. Прежде надо снова опредлить себя въ живые. А вотъ говори мн, какъ сестру-то повидать.

Посл долгаго разговора и увщаній молодца, Арина Матвевна пришла къ тому убжденію, что повидаться Филиппу съ сестрой нтъ никакой возможности, иначе какъ у ней въ кель.

Но Филиппъ на это ни за что не соглашался.

— И этого нельзя, Аринушка, мотнулъ головой Филиппъ.— Я теб самое главное позабылъ сказать. Если ты не хочешь меня губить, то не сказывай игумень или кому здсь въ монастыр, кто у тебя былъ. Не называй меня Филисовымъ. Коли назовешь, то ты меня безъ ножа заржешь. Вотъ теб передъ Богомъ правду говорю. Скажи, что былъ у тебя какой ни на есть человкъ изъ дворовыхъ, Филисовскихъ людей.

— Вона оно какъ! изумилась Арина Матвевна.

— Да, коли хочешь зарзать безъ ножа, такъ и брякни, что я Филисовъ. Ну вотъ поэтому и нельзя мн у тебя съ сестрой повидаться. Всякій пойметъ, что ты сладила свиданіе барышни Филисовой съ какимъ-то парнемъ. А кто этотъ парень? Ужь, конечно, не мщанинъ какой, богомолецъ изъ ерусалима. Да и лицомъ-то мы схожи. Теперь не догадались, а увидятъ меня здсь въ одинъ часъ съ сестрой, сейчасъ догадаются, кто я. И конецъ мн. Прямо отъ тебя и иди къ палачу подъ плети.

— Вона какъ! ахнула опять Арина Матвевна.

— Да, а ты полагала какъ? Нтъ, мамушка, надо иначе надумать. Нельзя ли мн какъ забраться къ сестр райкомъ? Ты сказывала, что Козляниновъ передъ исчезновеніемъ своимъ бывалъ у васъ черезъ чердакъ. Вотъ я тмъ же путемъ и могу.

— Ахъ нтъ, тмъ же путемъ избави Богъ! вздохнула Арина Матвевна.

— Почему такъ?

Мамушка не стала объяснять, но трясла головой и не совтовала лзть къ Клен чрезъ слуховое окно.

— Да инако нельзя, пойми, горячо убждалъ женщину Филисовъ.

Кончилось тмъ, что Арина Матвевна подробно передала своему питомцу, какимъ образомъ, въ какое время можетъ онъ пробраться къ сестр, черезъ садъ, по лстниц и затмъ черезъ чердакъ проникнуть въ ея горницы на вышк.

— Ну вотъ, спасибо, веселе выговорилъ Филиппъ, и въ первый разъ онъ улыбнулся просто, какъ бывало прежде.

— Только боюсь я, голубчикъ мой, не было бы отъ этого бды какой.

— Какая же бда, матушка? Никто не увидитъ. Я тоже ночью вдь пролзу. А чтобы ее не испужать, да дверь съ чердака не приперъ кто, такъ ты ей скажи, что будетъ къ ней братъ. Быть можетъ, мы съ нею только разъ или два свидимся. А тамъ ужъ до второго пришествія отложится свиданіе, до возстанія всхъ мертвыхъ изъ гробовъ. Ну, а теперь, поршивши вс дла, дай ты мн хлбца, у меня со вчерашняго дня ни маковой росинки во рту не было.

Арина Матвевна ахнула, вскочила, достала хлбъ изъ шкафчика и затмъ стала среди горницы, потирая себ лобъ рукою. Наконецъ она произнесла:

— Обожди малость: хоть осрамлюсь, а ужъ раздобуду я теб говядинки.

И Арина Матвевна быстро вышла изъ кельи. Филиппъ, оставшись одинъ, глубоко и тяжело задумался, понурившись и сгорбившись на стул. Наконецъ онъ зашепталъ вслухъ:

— Да… Лихое житье. И за что? Ну, мн еще подломъ. За грхи, за непочтенье родителей и всякую мерзость. А за что же бдняга-сестра горе мыкаетъ? Даже мамка наша до монастыря домыкалась, за всю свою любовь къ намъ. Нтъ, шалишь, злая судьба! Я на всякое преступленье законовъ пойду, а бдную сестренку спасу. За это спасенье мн многіе мои грхи отпустятся на томъ свт. А на этомъ — семь бдъ одинъ отвтъ.

XX.

Разумется, на другой день монахиня Анастасія отправилась въ домъ бригадира повидаться со своей питомицей.

Здсь, не смотря на ея постриженіе, на одежду, вс продолжали звать ее Ариной Матвевной, а Клена мамушкой. Каждый разъ, что она появлялась въ дом, вс обитатели его принимались за старые толки и догадки:

— Съ чего это наша мамушка пошла въ монастырь? Что за притча?

Побывавъ у барыни Марьи Евграфовны на одну минуту чтобы поклониться ей ради приличія и передать просвирку,вынутую за ея здоровье, бывшая няня тотчасъ же поднялась на верхъ, въ горницы своей Клены. Двушка и няня, какъ всегда, крпко обнялись и тотчасъ же расплакались.

Няня не видала Клену уже давно. Первый вопросъ ея былъ, конечно, о томъ, какъ живется, что новаго, что ‘онъ’. Клена съ отчаяніемъ въ голос передала нян все что съ нею было, свою кражу, отказъ Братолюбцева жениться на ней и затмъ прибавила:

— И это не все, матушка… Есть еще худшее, горшее… Совсмъ конецъ мн приходитъ. Затянуться въ петлю осталось или утопиться, другого спасенія отъ мучителя нту.

И Клена, стыдясь, невольно, зарумянившись, передала нян свои намеки, что послднія преслдованія Герасима горше первыхъ и грозятъ уже не одной дворянской, а и двической ея чести.

Арина Матвевна, едва только поняла, вскочила со стула и, задохнувшись, выговорила:

— Господи помилуй! Да что же это! Каково! Холопъ! Ахъ, сатана!

И, снова опустившись на мсто, она понурилась и посл долгаго молчанія произнесла:

— Какъ же быть? Когда же конецъ-то будетъ? И впрямь топиться теб или въ монастырь итти къ намъ.

— Да, мамушка, я и то думала постричься. Другого спасенья мн нту. Лучше постричься, чмъ убійствомъ душу свою загубить. Да и скоре надо. Онъ грозится.

Извстіе, сообщенное Кленой, настолько поразило Арину Матвевну, что она даже позабыла, съ чмъ пришла въ домъ, и только вопросъ Клены заставилъ ее вспомнить о молодомъ Филисов.

— Ну, что, мамушка, какъ ты въ монастыр поживаешь? спросила Клена.

— Ахъ, Создатель мой, забыла я! воскликнула Арина Матвевна.— Вдь я къ теб съ удивительною встью. Братецъ твой живъ оказался, былъ у меня.

— Что ты, няня! Нашелся? Гд же онъ? Отчего же онъ не идетъ сюда къ ддушк? закидала Клена вопросами няню, и лицо ея оживилось, засвтилось радостью, которой давно уже не было у нея.

Арина Матвевна подробно разсказала все, что знала про Филиппа, передала и свое впечатлніе, произведенное его фигурой, даже одеждой.

— Это все ничего, воскликнула Клена.— Можетъ, онъ, дйствительно, во всякихъ бдахъ былъ. Еоли было у него много тяжелаго и горькаго, то это его обучило, онъ теперь остепенится. Надо, чтобы онъ пришелъ сюда, просилъ прощенья у ддушки. Можетъ быть, тогда и я останусь и мы вмст заживемъ. Онъ, можетъ быть, поможемъ мн какъ-нибудь и отъ моего злодя избавиться. При немъ Герасимъ побоится такъ поступать.

Но мамушка объяснила Клен, что на предложеніе ея явиться въ домъ и просить прощенья у дда, Филиппъ отказался наотрзъ, говоря, что это невозможно, что это равносильно совершенной его погибели. Затмъ она передала Клен, что Филиппъ непремнно хочетъ видться съ нею, но не иначе, какъ тайкомъ и у нея въ мезонин.

— Онъ хочетъ пробраться къ теб такъ же, какъ бдный Николай Ивановичъ бывалъ, сказала няня.

— Ахъ, нтъ, вдругъ тоскливо оживилась Клена.— Нтъ, нтъ, не надо! Помилуй Богъ! Боюсь, опять какая бда будетъ. Лучше у тебя въ монастыр, мамушка.

Но Арина Матвевна снова объяснила, что на это Филиппъ согласиться не можетъ, боясь, что свиданіе его съ сестрой навлечетъ на него подозрніе.

— Онъ, родимая моя, заговорила няня,— по всему видать, скрывается отъ начальства, да и отъ всхъ людей. Онъ боится, что если у меня съ тобой посидитъ, то сейчасъ признаютъ его, а какъ узнаютъ, что онъ твой братъ, Филисовъ, такъ, говоритъ, ему бда.

— Почему же? За что?

— Этого онъ не сказалъ и я не знаю. Вотъ увидитесь, сама все у него выспросишь. Теб, можетъ, онъ и скажетъ.

— Говорила ли ты ему про мое житье?

— Все говорила.

— И про это… Клена запнулась,— ну, про это наше великое горе… Про смерть Коли, какъ она приключилась. И это сказала?

— Нту, золотая моя, про его страшную кончину я не разсказывала, сказала: онъ — пропащій не вдомо гд и какъ. Это ужъ твое дло. Хочешь, все ему скажешь.

Клена вздохнула, задумалась, а потомъ вымолвила спокойне и съ оттнкомъ чувства въ голос:

— Да, увидимся. Ему я скажу, мамушка. Ему я все скажу. Что же, это не преступленіе какое, не убійство. Мы и ни въ чемъ не повинны. Ему я все скажу. Я рада его видть. Можетъ, мн отъ него совтъ какой и заступленіе будетъ. Онъ хоть и молодъ, почитай, мальчикъ, а сама ты говоришь, глядитъ теперь взрослымъ. Такъ пускай приходитъ. Это иное дло, его посщенія ночью я не боюсь. Что же, онъ братъ родной. Если увидятъ его, поймаютъ, ну, я скажу ддушк, что ему хотлось повидаться со мною, а къ нему онъ итти боялся. Вотъ и пришелъ ночью черезъ лстницу на чердакъ. Когда ты его увидишь?

— Нын или завтра общалъ быть.

— Ну, такъ и скажи, пускай приходитъ скоре, мн хочется его повидать. Одинъ онъ теперь у меня на свт,— да и несчастный, сказываешь ты. Видно, судьба наша такая, и его и моя. Обоимъ суждено горе мыкать. Онъ мн свое скажетъ, а я ему свое, намъ и легче будетъ. Можетъ, вмст мы какъ-нибудь и выпутаемся. У меня вдь все, мамушка, бываетъ глупая надежда изъ всхъ этихъ горестей выбраться, и другую жизнь начать. Или прямо, говорю, итти топиться, отъ мучителя.

Арина Матвевна ушла, а Клена весь день и вечеръ чувствовала себя какъ на угольяхъ. Она не надялась увидать брата въ ту же ночь, будучи уврена, что няня не успетъ повидаться съ Филиппомъ. Слдовательно, ей приходилось ждать его еще весь завтрашній день.

Клена отчасти удивлялась чувству, съ которымъ она ждала свиданія съ братомъ. Они никогда не были дружны: Филиппъ слишкомъ грубо и дерзко обращался и съ нею, и съ родными. Онъ съ самаго ранняго дтства обижалъ ее, билъ и озорничалъ на вс лады, за что его никто и не любилъ въ семь. Когда же онъ подросъ, то окончательно возбуждалъ къ себ въ сестр или презрніе, или ненависть.

Такъ какъ Филиппъ долженъ былъ чаще всего выслушивать нравоученія отъ своей няни, то на нее и нападалъ наиболе. Онъ не только бранился постоянно съ Ариной Матвевной, но часто кидался на нее съ кулаками, она должна, была поневол защищаться и между ними невольно происходила настоящая драка, въ которую вступалась Клена, защищая свою Аришу. Теперь, съ тхъ поръ такъ много воды утекло, такъ много случилось неожиданнаго, страшнаго, что этотъ безъ всти пропадавшій братъ, оказавшійся однако въ живыхъ, сталъ сразу для Клены совершенно инымъ человкомъ. Она чувствовала себя за послднее время настолько обойденною судьбой, настолько одинокою и несчастною, что всть о существованіи родного брата и мысль о свиданіи съ нимъ потрясла все ея существо.

‘Все-таки родной братъ’, думала она и повторяла ежеминутно вслухъ. Еще не повидавъ его, зная только, что онъ несчастный, что лицо у него худое, постарвшее, что, по всему судя, онъ прошелъ черезъ такое же мытарство, какъ и она, Клена уже любила этого недавно ненавидимаго брата. Она ждала и волновалась теперь, если не съ тмъ же чувствомъ, то почти съ тмъ же нетерпніемъ, какъ когда-то, въ ту злополучную ночь, когда явился сюда на вышку ея дорогой и нын погибшій женихъ.

Клена, увренная, что увидитъ брата только черезъ сутки тмъ не мене осталась сидть у окна поздно вечеромъ. Радуясь, что ночь очень темна, она все надялась, что если няня успетъ повидаться съ братомъ, то онъ явится въ эту же ночь.

И надежда не обманула ее. Былъ уже одиннадцатый часъ. Клена собиралась уже итти спать, какъ вдругъ ей почудилось что-то около забора, примыкающаго къ дому. Темная фигура отдлилась отъ забора и пробиралась къ лстниц.

Клена ахнула и перекрестилась. Въ ней сказался какой-то суеврный страхъ, она молилась о томъ, чтобы посщеніе брата окончилось благополучне, чмъ когда-то другое ночное посщеніе.

Фигура съ быстротой и невроятною ловкостью промелькнула по лстниц, поднимаясь на крышу, и исчезла прежде, чмъ Клена успла прійти въ себя.

Въ то же мгновенье она вышла изъ своей горницы, прошла черезъ площадку, растворила дверь на чердакъ и ждала напряженно и трепетно… Кто-то въ темнот тихо произнесъ:

— Кленушка?

Въ этомъ голос Клена не узнала знакомаго голоса брата.

— Филиппъ? выговорила она съ легкимъ страхомъ.

— Я, родная моя. Я — Филиппъ.

И братъ въ темнот крпко, страстно обнялъ ее и сталъ горячо цловать. Лицо его было влажно отъ слезъ.

Черезъ минуту братъ и сестра были въ горниц. Клена заперлась на крючекъ и, приблизивъ брата къ столу, гд горла свча, такъ и ахнула.

— Ты ли это, Филиппушка, Господь съ тобой! Правду сказывала мамка. Ты ли это? Узнать тебя нельзя.

И несмотря на все то, что разсказала своей питомиц Арина Матвевна о перемн, происшедшей въ ея брат, Клена невольно все-таки изумилась.

Вмсто полудтскаго лица, которое портила только чрезвычайная дерзость выраженія, теперь она увидала лицо не старое, но со страннымъ старчески-унылымъ и жесткимъ выраженіемъ.

— Что съ тобой было? Говори. Мн ты долженъ все разсказать, всю правду. И я теб все разскажу про себя, чего мамушка не хотла сказать — и то скажу. Все выложу и ты то же сдлай. Мы вмст, можетъ быть, скоре какъ-нибудь изъ нашихъ бдъ выпутаемся.

— Мое горе, Клена, простое и короткое, выговорилъ Филиппъ, улыбаясь, и улыбка эта точно такъ же подйствовала на Клену, какъ и на Арину Матвевну.

— Чудно ты ухмыляешься, произнесла и она,— не то насмхаешься злобно, не то плачешь. Ну, сказывай, все сказывай.

XXI.

И Филиппъ подробно разсказалъ сестр вс свои похожденія, какъ его товарищи и друзья, конечно, народъ наполовину беззаконный, заманили его въ свои разныя зати и продлки и кончилось тмъ, что онъ очутился въ числ бунтовщиковъ на Красной площади, сражавшихся съ полиціей, а затмъ съ Великолуцкимъ полкомъ.

По усмиреніи чумового бунта, Филиппъ, отличившійся не въ мру, былъ особенно замченъ, взятъ и посаженъ въ острогъ. Затмъ его судили въ коммиссіи, въ которой предсдалъ знаменитый графъ Орловъ, и приговорили въ ссылку въ Сибирь на пятнадцать лтъ.

— Какъ же мы этого ничего не знали? воскликнула Клена, со слезами на глазахъ, когда братъ кончилъ свое повствованіе.

— Не мудреное дло, Кленушка, что ты не знала, но бригадиру-дду оно все извстно. Я тогда же просилъ его заступничества, но онъ чрезъ власти городскія отвтствовалъ: ‘по дламъ вору и мука’. Онъ просилъ даже сослать меня подале на вчныя времена.

— Но я-то ничего не знала, воскликнула Клена.

— Онъ, видно, не хотлъ теб сказывать, чтобы не огорчать тебя, что твой братъ родной въ острог и въ Сибирь ссылается.

— Но какъ же ты теперь-то на свобод?

— А вотъ этого, Кленушка, прости ужъ, я теб не скажу. Скажу только, что изъ острога я освободился и въ Сибирь не пойду. Что длать мн, самъ не знаю, хоть бжать да топиться, такъ же какъ и ты сказываешь. Но почему я на свобод и не ушелъ въ ссылку съ другими, этого, прости, я теб не скажу. Не нужно оное теб знать, толку никакого. Скажу только, что изъ-за этого самаго я не могу видться съ тобою явно. Я въ Москв живу, укрываясь отъ всякой власти, какъ меня поймаютъ, такъ мн и итти въ Сибирь. Потому я не могу явиться и къ дду за прощеніемъ.

— Что же ты будешь длать? И что это за тайна такая? Почему ты не хочешь сказать мн?

— Этого я теб не скажу ни за что теперь, тамъ современемъ, черезъ годъ что ли, видно будетъ. Если я уйду куда далеко, верстъ за тысячу отсюда, кое-какъ устроюсь, начну жить, встимое дло, не на прежній озорной ладъ, а по Божьему, то я теб отпишу. Если къ этому времени помретъ ддъ и ты будешь богата, ты мн поможешь. Куда бы я не ушелъ, я все-таки теб отпишу, чтобы ты знала, гд я и что я. А теперь я захотлъ съ тобой повидаться не ради себя, мое дло теперь пропащее, о немъ и думать, и говорить нечего. А твое дло надо справить! Вотъ, чтобы помочь теб въ твоемъ гор, для этого я и пришелъ. Арина Матвевна разсказала мн все, а вмст съ тмъ я ничего не знаю и ничего не понимаю. Знаю я только, что надъ вами обими потшался и теперь надъ тобою мудритъ холопъ ддушкинъ, Герасимъ. Вертитъ онъ тобою какъ ему вздумается, на всякое тебя преступленіе толкаетъ, а почему все это — мамка наша сказать мн не захотла. Скажи ты. И не ради глупаго любопытства спрашиваю. Божусь теб Господомъ, что прозакладую я хоть тысячу разъ свою душу, а помогу теб въ твоемъ дл. Пойми, Кленушка, что посл всего, что со мною было, мн все возможно, мн ничего не страшно. И теб скажу, какъ мамк, не гляди, что мн шестнадцатый годъ. Я истерзанъ на вс лады. Пойми ты, что въ острог высидлъ я четыре мсяца со всякими разбойниками, головорзами и душегубами, два раза меня самого чуть не зарзали. Одинъ разъ я поневол, защищаясь, другого зарзалъ.

— Какъ зарзалъ? вскрикнула Клена.

— Да такъ. Арестантъ-товарищъ хотлъ меня убить съ тмъ чтобы изъ-подъ меня рубль денегъ достать. Ну, я долженъ былъ отъ него себя уберечь, сцпились мы… У меня ножъ былъ… Я ударилъ. Да такъ потрафилось, что его на мст… Да что про это вспоминать…

— Господи помилуй! произнесла Клена, закрывая лицо руками.

— Да. Такъ ли, иначе ли, а выходитъ: похерилъ человка. Правда, онъ былъ душегубъ, много погубилъ народу. Грхъ-то легче кажетъ. Ну, а все-таки…

Наступило молчаніе. Клена тихо плакала и въ голов ея вертлась мысль: ‘Господи, какое существованіе! И ей плохо, я ему-то много хуже было’.

— А знаешь ли ты, вдругъ заговорила Клена дрожащимъ толосомъ,— повришь ли ты, Филиппушка, что вотъ эти мысли приходили и мн. Вотъ какое мое житье-бытье.

— Какія мысли?

— Мысли, Филиппушка, т же. Убить человка. Да, этотъ злодй настолько измучилъ меня, что мн приходило въ умъ, взяла бы я ножъ или топоръ и убила бы его.

— Ну вотъ объ этомъ-то дл ты мн все и скажи. Не теб, барышн, брать въ руки топоръ, ты ужъ это дло предоставь другимъ. Скажи ты мн, почему и за что Герасимъ мучаетъ и всячески изводитъ тебя.

— Ахъ, ужъ не знаю какъ быть… вымолвила Клена.— Общалась я теб все сказать, а теперь и не знаю. Да зачмъ теб оно нужно? Ты знаешь, что Герасимъ меня измучилъ, со свту сживаетъ. Коли можешь мн помочь, помоги. А почему все это такъ, что же теб?

— Нтъ, дорогая моя, такъ нельзя. Я пойду на все и избавлю тебя отъ этого Герасима, въ этомъ я теб клянусь Богомъ. Поэтому мн нужно знать, какимъ образомъ этотъ человкъ взялъ надъ тобой такую власть. Ты должна мн все разсказать.

Клена вздохнула и, собравшись съ силами, начала было говорить, но тотчасъ же заплакала, а потомъ начала горько рыдать.

— Полно, тише, вымолвилъ Филиппъ.— Вдь и внизу услыхать могутъ. Тишина ночная! Полно, сестрица.

И только мысль о неосторожности, о томъ, что могутъ, услыхать ея рыданія въ дом, заставила Клену переломить себя и сдерживаться.

— Я скажу прямо, заговорила Клена. Я не могу долго говорить объ этомъ. Я и вспоминать не хочу. Боюсь какъ-то. Слушай. Тому назадъ давно, сколько времени ужъ и не знаю, предъ праздниками что ли, зимой, былъ здсь у меня тайкомъ мой Коля, женихъ мой. Разъ, два былъ онъ, три ли раза, четыре ли — ужъ и не помню. Уговаривались мы бжать,такъ какъ ддушка на бракъ нашъ не соглашался. И вотъ одинъ разъ вечеромъ, придя, онъ почувствовалъ себя худо,да такъ худо, что не могъ обратно итти. Мы съ мамушкой волей-неволей оставили его на сутки, то-есть до слдующаго дня, чтобы вечеромъ онъ выбрался изъ дому. Но за ночь онъ совсмъ расхворался, а къ утру уже бредилъ. Приключилась съ нимъ вдругъ все та же болзнь, но только по второму разу…

— Моровая? вымолвилъ Филиппъ.

— По всему вроятію, моровая.

— И здсь у тебя онъ отъ чумы и скончался?

— Да, вотъ рядомъ, въ этой горниц… Отъ чумы… Но не одна она виновата… Мы съ Аришей виноваты. Можетъ быть онъ поправился бы… Но мы, по оплошности, убили его… Охъ, не хочется говорить объ этомъ! Тяжко это вспоминать…

Клена замолчала, заплакала тихо, потомъ продолжала снова:

— Что жъ было длать съ покойникомъ! Надо было встимо итти къ дду, броситься въ ноги и покаяться, что Коля пришелъ тайкомъ и померъ у насъ. Что же намъ тогда бы сдлали? Ничего. Срамъ великій, да. Но только срамъ! А теперь что же вышло?! Мы съ мамушкой перепугались на смерть, когда оказалось, что онъ у насъ покойникъ, совсмъ оробли и разума лишились, не знали, что длать. Хотли сами бжать изъ дому, а его оставить. Стало быть, голову потеряли. Мамушка ршила, что ни за какіе алтыны въ свт она не допуститъ моей погибели и позора, а что дло уладитъ инако. И вотъ она обратилась къ этому злодю Герасиму и все ему разсказала правдиво, и онъ вызвался взять тло. И той же ночью, какъ — не знаю, спустилъ несчастнаго Колю по лстниц, и куда двалъ, зарылъ ли или…

Но Клена не могла договорить и снова начала рыдать.

— Вотъ и все? выговорилъ посл паузы Филиппъ.

— Все.

— И съ этого все и пошло?

— Сейчасъ же. Какъ онъ только освободилъ насъ отъ тла бднаго Коли, такъ запуталось все. Началъ тащить вещи… Потомъ началъ…

— Знаю это все, выговорилъ Филиппъ.— Началъ съ того, что обобралъ все твое приданое, потомъ воровать тебя заставилъ, а теперь уже наровитъ… Языкъ не поворачивается вымолвить! Такъ вотъ изъ-за чего мудритъ онъ надъ вами? Ахъ, ты, бдная! Какъ же было не пойти къ дду, не сказать всего? Было бы на два, на три дня суматохи, было бы много пересудовъ въ Москв, осрамилась бы ты, правда… А теперь-то что же? Теперь вдь ты совсмъ погибаешь.

— Да, кабы знать. Я и хотла итти прощенья просить и все дду разсказать, но мамушка сказала: ‘мы въ Сибирь пойдемъ’. А теперь она сама кается, да поздно.

И Клена замолчала. Филиппъ сидлъ противъ нея, глядя сестр въ лицо, но очевидно тоже глубоко задумавшись. Наконецъ онъ едва замтно улыбнулся своею странною улыбкой и выговорилъ:

— Ну вотъ, стало быть, все-таки первое доброе дло приходится мн длать. И злое дло, и вмст доброе дло. Стало быть, мн теперь есть забота. Ну, Кленушка, какъ по твоему? Надо вдь отъ Герасима тебя избавить? Надо это похерить? Такъ ли?

Клена удивленно посмотрла въ лицо брата и промолчала.

— Другого вдь нту ничего, не надумаешь. Надо Герасима похерить. Надо его убить.

— Что ты, Филиппушка, Богъ съ тобою!

— Что длать. Инако нельзя. Да вдь ты и сама, говоришь, думала объ этомъ.

Клена не отвчала и понурилась.

— Ну, вотъ это я и сдлаю.

— Какъ! Самъ!? встрепенулась Клена.

— Нтъ, зачмъ. Да это ужъ ты брось, это не твое дло. Я общаю теб, что отъ Герасима тебя избавлю. И тогда твоя жизнь опять наладится, можетъ, опять найдется теб и женихъ.

— Нтъ, это ужь дло конченное, я замужъ не пойду. Вдь я все-таки помню еще и люблю моего бднаго Колю. Если я и собиралась замужъ за Братолюбцева, то вдь это было только ради спасенія себя отъ Герасима. А теперь и онъ, Братолюбцевъ, посл того, что я стала негодяйкой, какъ, они думаютъ, не женится на мн. Да и кто же на мн женится, когда вся Москва знаетъ, что я ворую вещи изъ столовъ у родныхъ дда и бабушки.

— Бдная ты моя, бдная! вздохнулъ Филиппъ.— Но все-таки надо вру имть, что все еще уладится и можетъ, въ конц концовъ, все объяснится. Ну, а теперь прости, я уйду, и раньше какъ черезъ недлю мы съ тобою не свидимся. А за эту недлю услышишь ты кое-что о Герасим, услышишь, что его мертваго нашли. И, ради Создателя, приготовься, не измни себ при ддушк, коли узнаешь объ этомъ. А то,пожалуй, удивишь ихъ, станутъ они дивиться, да заподозрвать. А ужъ объ этомъ не безпокойся: не пройдетъ недли, твой Герасимъ получитъ отместку за вс свои злодянія.

Братъ и сестра простились и горячо расцловались. Филиппъ осторожно двинулся въ обратный путь чрезъ чердакъ и садъ. Клена стала у окна, но не могла его видть, настолько темна была ночь.

XXII.

Прошло нсколько дней посл свиданія брата съ сестрой. Клена наконецъ послала въ монастырь и вызвала къ себ Арину Матвевну, чтобы поговорить съ нею о намреніе своемъ постричься тоже въ монастырь. Она слишкомъ смущалась, ожидая, что сдлаетъ братъ и что случится съ преслдующимъ ее злодемъ. Ей казалось, что она не избавится отъ него и поневол останется одинъ исходъ — постригаться.

Инокиня Анастасія побывала у своего дитятки, но не могла ничего сказать ей или успокоить ее. Она не видала Филиппа и не знала ничего, не знала даже объ общаніи его избавить Клену отъ Герасима.

За все это время Клена тревожилась и волновалась и день и ночь. И вс чувства въ ней какъ-бы спорили и противорчили одно съ другимъ. Ей страшна была мысль, ненавистна и ужасна, что они съ братомъ какъ бы сговорились въ преступленіи, въ убійств. А итти въ монастырь изъ-за преслдованій холопа было тоже ужасно, грховно…

Вмст съ тмъ она хоть и не знала, какимъ образомъ все можетъ совершиться, но иногда начинала сильно надяться, что братъ не даромъ ей общалъ. Вроятно, не самъ онъ, думала она, сдлаетъ это ужасное дло, а именно т злоди и душегубы, съ которыми онъ свелъ знакомство и даже дружбу. И Клен было легче отъ этой мысли.

За эти дни Герасимъ часто отлучался изъ дому. Раза два мелькомъ видла его Клена и замтила его особенно-веселое расположеніе духа и чрезвычайное довольство.

‘Чудно это! Чего онъ радуется?’ подумала она. ‘Не чуетъ его сердце, что затяно противъ него?’

Молоденькая горничная, прислуживавшая Клен, разсказывала ей, что Герасимъ всякій день почти съ утра уходитъ изъ дому, что у него какое-то дло, про которое онъ хвастаетъ предъ дворней, что оно дастъ ему много денегъ. Онъ хвалился разъ передъ Степанидой въ томъ, что завелъ дружбу съ какими-то двумя сибирскими купцами, отъ которыхъ мшокъ съ золотомъ получить можно.

Наконецъ, однажды, очень рано утромъ, въ дом случился какой-то переполохъ. Клена, едва только вставшая, услыхала его у себя, вышла на лстницу и прислушалась. Явственно долетлъ до нея голосъ бригадира:

— Пошли за докторомъ, живе. Положите его въ людской. Да неужели изъ васъ никто кровь унять не уметъ? Ну, за цирюльникомъ сбгать. Они пущаютъ кровь, стало — и остановить ихъ дло.

И безъ этихъ словъ Клена, конечно, догадалась бы.

— Герасимъ! Это Герасимъ! выговорила она, слегка пошатнувшись и удерживаясь за перила лстницы.

Черезъ нсколько минутъ къ ней прибжала горничная и, путаясь, объявила барышн, что привезли на телг Герасима, сильно ушибленнаго или пораненнаго.

— И голова разбита, сударыня, и изъ груди кровь по кафтану течетъ. И золъ только онъ… Охъ, золъ!..

— Какъ золъ? удивилась Клена.

— Золъ, страсть какъ золъ. Все кричитъ: ‘Врутъ, не убили! Не таковскій я. Десять такихъ ранъ переживу’.

И эти слова странно подйствовали на Клену. Она опустилась на диванъ безъ силъ и забормотала что-то, почти безсознательно.

— Живъ останется, живъ будетъ, проговорила она явственне.

Горничная услыхала и поняла слова барышни по своему и бойко добавила:

— Будетъ, барышня, будетъ живъ. Вс это говорятъ. По всему видать. Хоть и много льетъ крови, а видать. Больно здоровъ онъ.

Горничная тотчасъ выскочила вновь отъ барышни, чтобы ради любопытства побжать внизъ опять поглядть, да послушать, что творится вокругъ Герасима.

Спустившись черезъ часъ внизъ, чтобы поздороваться съ бабушкой, Клена узнала про событія отъ самой Марьи Евграфовны. Бабушка знала подробности невроятнаго приключенія съ любимцемъ бригадира.

Оказалось, Герасима залучили къ себ какіе-то люди. Сказались они купцами, богатыми, изъ Нижняго-Новгорода. Пошелъ онъ къ нимъ по какому-то длу ночью и тамъ въ изб, въ глухомъ квартал, они накинулись на него, повалили и чуть не убили. Если бы не были оба тщедушные, да не былъ Герасимъ богатырь, то, конечно, тамъ бы его какъ барана и зарзали.

— Но, по счастью, прибавила Марья Евграфовна,— нашъ Герасимъ, знаешь, каковъ. Сказываетъ, онъ схватилъ ихъ обоихъ и началъ бить головами объ печь. Но одинъ изъ нихъ усплъ его хватить два раза ножемъ. Ихъ онъ, кажись, доколотилъ до смерти. Бросивъ обоихъ ихъ замертво, онъ кое-какъ выкарабкался на улицу. Прозжій мужикъ его подобралъ и привезъ. Ну, ничего, обойдется, прибавила Марья Евграфовна.— Силенъ человкъ! Хоть два ведра крови ему выпусти, справится и опять пойдетъ. Здоровякъ!

Узнавъ все приключеніе, Клена настолько взволновалась, что поскоре ушла къ себ. Здсь она услась на своемъ любимомъ мст около окошка, понурилась, уперлась локтями на подоконникъ и глубоко задумалась. Слезъ у ней не было, но сердце тяжело и больно ныло.

Тому назадъ сутки, она боялась мысли, страшилась грха убить этого человка. Теперь же, когда онъ снова живехонекъ, снова здсь въ дом, и какъ только выздороветъ и поправится, начнется снова ея мытарство, она невольно сожалла, что преступленіе не удалось.

‘Но что же братъ? Гд онъ! Вроятно, придетъ опять, скажетъ ей. Быть можетъ въ другой разъ! Онъ такъ не оставитъ этого…’

Изъ этой задумчивости вывела Клену неслышно вошедшая въ комнату и обнявшая ее Арина Матвевна. Клена вскрикнула, бросилась на шею къ нян и хотла говорить, но Арина Матвевна предупредила ее.

— Знаю, все знаю. Это онъ подстроилъ. Грхъ великій. Да что же длать, надо было. И вотъ не выгорло. Грхъ и говорить-то такъ, да желать, чтобы выгорло. Да что же длать. Такая наша жизнь, такія обстоятельства. Ну, да онъ все-таки не отвертится. Филиппушка былъ у меня.

— Былъ? воскликнула Клена.

— Да, былъ сегодня, все разсказалъ и веллъ теб передать: не удалось. А теперь, говоритъ, покуда не знаю, какъ и быть. Было у него два врныхъ человка, которые взялись за это дло, а теперь, говоритъ, невдомо, какъ и руки приложить. Если бы были деньги, говоритъ, то могъ бы еще, а безъ денегъ совсмъ ничего не подлаешь. А я пришла сказать теб, жди его, только не скоро, когда мсяца не будетъ, а то, вишь, свтло по ночамъ какъ днемъ.

Няня собиралась было тотчасъ уходить, но Клена умолила ее остаться посидть немного.

— Хоть съ тобой мн душу отвести. Вдь я все одна, да одна… Не знаешь ли ты, вотъ, зачмъ бабушка здила къ вамъ въ монастырь и видлась съ игуменьей твоей…

Арина Матвевна знала про посщеніе Толбухиной и знала, зачмъ она здила, но отозвалась уклончиво:

— Кто ее знаетъ… Такъ… зря… Про меня болтала небось…

Няня, посидвъ немного, ушла, а Клена тотчасъ же была вызвана къ Толбухиной.

Ее ожидалъ новый ударъ, и хотя мене ужасный и тяжкій, посл всего, что она пережила за все послднее время, но все-таки усложнявшій ея положеніе.

Когда-то, узнавъ объ отказ Братолюбцева, Клена заявила, что готова итти въ монастырь. Толбухина передала это бригадиру. Никита Артемьевичъ, не говорившій уже съ внучкой и даже избгавшій смотрть на нее, чувствовалъ себя дома стсненнымъ именно присутствіемъ этой внучки лгуньи, воровки и, пожалуй, слегка полоумной… Поэтому онъ обрадовался мысли тотчасъ избавиться отъ Клены.

— Да, матушка-сестрица, другого ничего нтъ для нашей юродивой негодяйки. Иди въ инокини. Монастырскія стны на то и выдуманы, чтобы въ нихъ прятать отъ людей и горе, и слезы, и срамоту, и юродство душевное, и уродство тлесное. По пословиц: ‘На Теб, Боже, что никому не гоже’.

Толбухина принялась за дло, за переговоры, и объздила нсколько монастырей, гд постригались преимущественно московскія дворянки. Повсюду заявляя о желаніи внучки, Толбухина прибавляла, что, по желанію бригадира, за его внучкой никакого вклада не послдуетъ, она явится какъ бы простая крестьянка, въ одномъ плать.

И однажды Марья Евграфовна объявила бригадиру, что Клену нигд не желаютъ принять, яко бы заразу какую.

— Дадите большой кушъ — встимо примутъ!

— Никогда! Ни гроша не дамъ. Я не хочу, чтобы она была инокиня-барыня, а желаю, чтобы ее тамъ на огороды посылали, зимой съ метлой и лопатой ставили. Но они не смютъ не принять двицу, хотя бы у нея и не было приданаго Христовой невсты… Прости Господи!

Толбухина объяснила, что всякая игуменья хитро ссылается на соблазнъ, который былъ у нихъ въ дом и всмъ извстенъ.

— Говорятъ вс: зачмъ намъ двицу, которая на руку не чиста.

— Такого случая Москва не запомнитъ! воскликнулъ бригадиръ.—Куда же мн ее? Въ мшокъ да въ рчку это срамное отродье сынка и просвирни? Что жъ… Повезете въ какой дальній монастырь, гд всякихъ пройдохъ принимаютъ. Подите, скажите ей про всю эту срамоту. Весной вы ее отвезете, а до тхъ поръ… Что жъ длать! Пускай живетъ!

— Дайте денегъ, сейчасъ примутъ, замтила Марья Евграфовна.

— Не хочу. Не то мое намреніе, чтобы она въ монастыр какъ сыръ въ масл каталась, отозвался бригадиръ.

Посл отказа трехъ или четырехъ игуменій московскихъ монастырей, бригадиръ не захотлъ, равно и сестриц своей строго запретилъ хлопотать и ходатайствовать въ какомъ-либо новомъ монастыр столицы.

— Зачмъ разносить срамоту! Желаете вы, чтобы изъ всхъ монастырей, отъ Новодвичьяго до Страстного, отъ всхъ намъ по плюх получить? Обождемъ недлю, другую, подумаемъ, спишемся… Выищемъ какія-нибудь двичьи Соловки, да туда ее и спровадимъ. Подальше отъ Москвы. И хорошее дло, что здсь не принимаютъ, обворуетъ она иконостасъ и ризницу и совсмъ намъ отъ сраму бжать придется въ Туречину.

XXI.

Прошло еще около трехъ недль, и въ дом бригадира осталось все въ томъ же вид.

Полное затишье, придавленность и угрюмый видъ его обитателей поражали всякаго. Казалось, только и былъ одинъ человкъ въ дом, который по прежнему, если не выходилъ со двора, а сидлъ безвыходно въ одной горниц близъ прихожей, то былъ веселъ и беззаботно доволенъ. Это былъ Герасимъ, совершенно оправившійся отъ своихъ ранъ.

Однажды, среди ночи, бригадиръ, Толбухина и весь домъ были разбужены страшными, дикими криками.

Не сразу узнала или, лучше сказать, догадалась Марья Евграфовна, что она слышитъ голосъ внучки. Она вскочила съ постели, бросилась въ сосднюю горницу, гд спала Клена, но дверь оказалась запертою на замокъ.

Марь Евграфовн почудилось, что замокъ щелкнулъ въ ту самую минуту, когда она очнулась на крикъ внучки.

Толбухина тотчасъ же, несмотря на свой ночной костюмъ, вышла въ другія двери, въ диванную, быстро обошла, почти обжала корридоръ, чтобы войти въ горницу внучки съ другой стороны.

Въ ту же минуту и бригадиръ, точно также вскочивъ съ постели, тоже вышелъ отъ себя и бжалъ съ вопросомъ:

— Что такое?.. Кто такой?

Въ прихожей тоже былъ шумъ и почти одновременно со всхъ сторонъ человкъ пять или шесть дворовыхъ сошлись въ столовой и бросились къ дверямъ молодой барышни.

Дверь ея была настежъ растворена, но ея въ горниц не было. Общее изумленіе перешло въ суеврный страхъ, но въ это же время кто-то изъ дворовыхъ воскликнулъ:

— Вонъ она! Вонъ она!

Клена оказалась у окна, въ самомъ углу большой залы, далеко отъ своей горницы.

Она сидла на стул въ одной сорочк, какъ соскочила съ постели, дрожала всмъ тломъ и безумными глазами озиралась на всхъ. Освщенная луной, ярко сіявшей въ окно, Клена была страшна и казалась привидніемъ.

Бригадиръ развелъ руками, и видя, что ничего особеннаго не случилось повидимому, только вспылилъ, но удержался и, не сказавъ ни слова, быстро вернулся къ себ.

Марья Евграфовна вспомнила прежде всего о приличіяхъ и тотчасъ же приказала всмъ людямъ выйти вонъ изъ залы. Затмъ она подошла ко внучк съ вопросомъ:

— Что съ тобой?

Клева продолжала дрожать всмъ тломъ и не отвчала ничего. Долго приставала Марья Евграфовна къ Клен, но не получала никакого отвта. Клена трясла головой и не могла или не хотла произнести ни слова.

— Напугалъ тебя кто-нибудь?.. Сонъ что ли видла ты, или хворость какая вдругъ схватила?.. Зачмъ ты сюда прибжала? допытывалась Марья Евграфовна, но не получала никакого отвта.— Ну, пойдемъ. Что жъ тутъ въ одной сорочк сидть, вымолвила Толбухина уже угрюмо и сухо.

Клена поднялась и тихо, беззвучно, босикомъ двинулась за бабушкой послушно, но и безсмысленно.

Едва вошли он въ горницу, какъ Клена бросилась назадъ къ двери, выходившей въ корридоръ и заперла ее на ключъ. Прыжокъ ея былъ прыжкомъ дикой козы, а не человка.

— Что ты? невольно воскликнула Толбухина, но внучка не отвчала ни слова, легла въ постель, и трясясь, какъ въ лихорадк, повернулась лицомъ къ стн.

— Что это за жизнь такая! гнвно произнесла наконецъ Марья Евграфовна, стоя среди горницы.— Этакъ нельзя… Надо теб узжать.

Марья Евграфовна хотла выйти въ свою горницу и, тронувъ дверь, вспомнила, что она заперта на ключъ.

— И эту дверь защелкнула, произнесла она,— да еще когда? Когда я сюда бжать собралась… Вотъ тутъ и пойми что-нибудь!

Толбухина отперла дверь и хотла выйти, но Клена быстро обернулась, сла на постели и выговорила:

— Бабушка возьмите этотъ ключъ… выньте его… Возьмите его… Забросьте его куда, чтобы не было ключа въ двери.

Клена проговорила все это судорожно, порывисто, и потомъ снова отвернулась и не легла, а упала на подушку, какъ бы надломленная усталостью или потерявъ послднія силы.

Толбухина досадливо махнула рукой и, не тронувъ ключа, прошла къ себ въ горницу.

На другой день первый вопросъ, который барыня сдлала своей любимиц Степанид, казался ей самой безсмысленнымъ.

— Не напугалъ ли кто среди ночи барышню?

— Да кто же могъ напугать, сударыня. Я спрашивала — никто въ дом не ходилъ… Кто же посметъ ночью итти… Не воръ же какой залзалъ въ окошко, черезъ двойныя рамы. Герасимъ первый прежде всхъ услыхалъ крики и побжалъ къ барышн, но нашелъ ее уже въ столовой. Герасимъ видлъ бы, если бы кто-нибудь посторонній прошелъ въ горницу. Да этакого по ночамъ и не бывало никогда… Кто же сунется господъ будить? Вс были внизу наперечетъ.

— Что же Герасимъ-то думаетъ.

Степанида улыбнулась.

— Онъ полагаетъ, что просто барышня блажитъ или, такъ сказать, дуритъ. Онъ, говоритъ, видлъ какъ она, выскочивъ изъ своей горницы, начала визжать да танцовать по зал какой-то танецъ, а какъ вс сбжались и сла на стульчикъ.

— Танцовала?! произнесла Марья Евграфовна, слегка пораженная.

— Сказываетъ — танцовала.

Толбухина ничего не отвчала. Она была рада снова ухватиться за мысль, что внучка отчасти стала юродивой или безумной.

На заявленіе Толбухиной, бригадиръ горько усмхнулся.

— Вотъ до чего дожили… Должны радоваться, что внучка съ ума спятила, что не въ своемъ ум творитъ срамныя дла. А кто виноватъ, если она разума лишилась?.. Мы-съ… Да, мы съ вами. Надо было бдняку отдавать, за кого она хотла итти и должна была выходить еще по благословенію родителей своихъ.

— Да вдь онъ же убитъ или утопъ.

Бригадиръ махнулъ рукой и посл паузы вымолвилъ:

— Можетъ, тогда и живъ бы остался!

XXIV.

Прошло два дня.

Была глухая, темная ночь, безмолвная, нмая. До разсвта было уже не далеко…

Домъ бригадира спалъ глубокимъ сномъ. Только одно существо въ дом не знало сна.

Клена сидла въ своей прежней горниц наверху. Тайкомъ отъ бабушки и не смотря на то, что было уже часа четыре ночи, она поднялась наверхъ и одтая сидла недвижно въ кресл.

Еще съ полночи услась она тутъ и безсознательно, почти не помня того, что длаетъ, сидла, вовсе не собираясь ложиться спать. Она была одта какъ днемъ, но только волосы распущены по плечамъ.

Еще съ вечера Толбухина зашла въ горницу внучки и, видя ее сидящею, сурово спросила, скоро ли она ляжетъ спать. Клена встала, молча распустила волосы, чтобы причесаться на ночь и начала раздваться, длая видъ передъ бабушкой, что она собирается ложиться. Но затмъ, когда Толбухина, холодно простившись съ внучкой и косо, изподлобья оглядвъ ее, ушла къ себ, Клена бросила гребень со щеткой и, какъ была съ распущенной косой, прошла къ себ наверхъ.

Здсь просидла она нсколько часовъ почти не трогаясь съ мста и только изрдка шевеля руками. Она ждала брата, который черезъ няню общалъ быть непремнно въ эту ночь.

Между тмъ вншнее спокойствіе Клены совершенно не соотвтствовало ея душевному настроенію. На душ молодой двушки была цлая буря, была борьба. Она еще съ вечера ршила, что за эту ночь, если только братъ не явится ея спасителемъ и не поможетъ ей такъ или иначе, ей надо покончить съ собою.

Если вс обитатели дома ошибались за послднее время насчетъ барышни, считая ее потерявшею разсудокъ, то теперь, въ эти ночные часы, Клена была дйствительно близка къ умопомшательству. Въ ней теперь какъ бы совершалась двоякая жизнь. Въ голов шевелилась двоякая дума.

Одновременно Клена думала о немедленномъ, въ эту же ночь, самоубійств, и безстрастно, толковито перебирала вс способы, какими она можетъ себя убить. Все, что являлось ей на умъ, она отбрасывала какъ неудобное, или противное, или трудное, и все боле убждала себя, что надо прежде всего бжать изъ дому за Москву. А тамъ уже видно будетъ, что съ собой подлать.

Вмст съ тмъ, среди этихъ безумныхъ но своей простот и толковитости обдумываній самоубійства, шли чередой черезъ воспаленный мозгъ обрывки воспоминаній прошлаго. Всю жизнь свою съ дтства перебирала Клена, какъ бы вызывая образы ея въ памяти своей или грустно исповдуясь передъ самой собою.

Еще съ вечера возникъ въ ней острой болью вопросъ: за что такъ ужасно не заладилось ея существованіе, за что въ вид кары Господней произошло все происшедшее, все пережитое ею? Она вспомнила свои первые дтскіе годы, проведенные въ дом родныхъ, въ незатйливой, бдной и простой обстановк, гд нужда и отсутствіе средствъ сказывались во всемъ всякій день. Она еще ребенкомъ, вмст съ матерью и няней, толковала о богатомъ дд и завидовала всмъ, кто жилъ лучше, нежели она. И только поздне, уже молодою двушкою, пользуясь полной свободой, она прожила нсколько лтъ почти счастливая. Затмъ возстали въ памяти страшныя картины чумы, смерть отца, матери, потомъ бгство и скитаніе съ няней. Но за то среди ужасовъ этихъ ‘моровыхъ’ дней въ ея жизни засіялъ яркій лучъ. Встрча съ человкомъ, котораго она полюбила.

Будущее въ эти дни все-таки рисовалось ей яснымъ и свтлымъ, несмотря на то, что она осталась круглою сиротой… Но здсь оборвалась эта легкая, свтлая жизнь. Одинъ ршительный шагъ перенесъ ее въ совершенно иную обстановку. Она зажила въ томъ дом, о которомъ такъ часто поговаривали ея отецъ съ матерью, она очутилась въ шелку и золот, сквозь которое слезы льются. Это случилось и съ ней. Даже хуже того. Въ этомъ дом, кром горя, нравственной пытки и всяческаго мученья,— она ничего не нашла. Эта жизнь, вслдствіе ужасной участи ея возлюбленнаго, привела ее къ тому, что вотъ теперь приходится выбирать способъ покончить съ собою.

Клена была такъ погружена въ свои думы, что не замтила, какъ растворилась дверь ея горницы и кто-то, въ полумгл остановившись у двери, озирался кругомъ. Это былъ Филиппъ. Увидя сестру, сидвшую у окна, онъ приблизился къ ней.

Клена, опершись обоими локтями о подоконникъ и опустивъ голову на руки, сидла недвижно, казалось, даже спала. Филиппъ дотронулся до плеча сестры. Клена вздрогнула, обернулась и невольно вскрикнула, она не узнала брата.

— Тише. Я это: Филиппъ.

— О, Господи! какъ ты меня напугалъ. Я думала, это опять онъ. Злодй мой.

И Клена въ порывистой, негодующей рчи передала брату, что случилось съ ней за три дня передъ тмъ среди ночи. Какъ спасалась она изъ рукъ своего мучителя, но не могла указать на него дду и ее сочли за безумную или за блажную.

— Извергъ! воскликнулъ Филиппъ.— Ну, да не вкъ же ему тебя мучить. Вотъ съумлъ я разъ подстроить, но не удалось мн избавить тебя отъ сатаны. Въ другой разъ не увернется. Какъ опять все наладить я теперь не знаю, надо подумать.

Филиппъ нжно поцловалъ сестру и слъ около нея у того же окошка.

— Слушай меня, Кленушка. Я не надолго. Я только пришелъ тебя спросить. Есть ли у тебя деньги? Не подумай, что мн. Избави Богъ, чтобы я себ просилъ, а нужны деньги на то же дло. Нужно рублей пятьдесятъ.

— Какія же у меня, Филиппушка, деньги? выговорила грустно Клена. У меня ни одного алтына нтъ. А такихъ денегъ и не бывало никогда. Да зачмъ теб?

— Ну, если нтъ никакихъ денегъ, то надо обождать. Придется мн самому избавлять тебя отъ этого злодя.

— Какъ самому?

— Да такъ, самъ я его ухлопаю.

— Что ты, Богъ съ тобой. На этакое я не пойду!

— Иного ничего надумать нельзя. Что же длать! Да у меня на него рука легко подымется. Ужъ больно онъ ненавистенъ мн. Да и потомъ по пословиц: семь бдъ одинъ отвтъ. Мн себя жалть нечего, я и такъ погибшій.— Одно только мудрено, какъ и гд мн его повидать и куда залучить, я распоряжусь умне моихъ двухъ болвановъ, которые дали себя убить. Теб вдь сказывала Арина Матвевна что вышло?

— Сказывала.

— Одного онъ убилъ до смерти, голову объ печь расшибъ. А другого свезли въ больницу и онъ тоже либо кончится, либо въ Сибирь уйдетъ. Меня онъ не выдастъ. Нельзя. Что на меня, что на мертваго ссылаться — все одно! Я имъ наказывалъ напоить этого дьявола и пьянаго покончить. Они, черти, понадялись на себя, и вотъ что вышло. Гд же онъ теперь? Коли онъ на такую гнусность пошелъ, то стало быть, совсмъ поправляется.

— Совсмъ поправился. Здоровехонекъ. Таковъ, какъ еслибы съ нимъ ничего не приключалось, отозвалась Клена глухимъ голосомъ. Ему ддушка горницу хорошую далъ, здсь внизу, около прихожей. Два доктора лчили его. Да и теперь еще одинъ здитъ.

— Гд, внизу? Здсь внизу? страннымъ голосомъ проговорилъ Филиппъ, вдругъ оживившись.

— Да, близъ прихожей небольшая горенка, въ которой прежде недолго жила какая-то родственница Марьи Евграфовны. Теперь Герасимъ тамъ. Его вдь ддушка Богъ всть за что особливо любитъ. Сначала онъ лежалъ внизу въ людской, но потомъ докторъ сказалъ, что тамъ ему и сыровато, и безпокойно отъ суетни дворовыхъ. Ддушка приказалъ принести его наверхъ, въ горницы. Самъ къ нему на первыхъ порахъ навдывался. Такъ онъ въ ней и остался.

— Такъ онъ внизу? Вотъ тутъ, близъ прихожей? снова странно, тихимъ, будто робкимъ голосомъ спросилъ Филиппъ. Это та горница, что голубымъ стны выкрашены и мебель тоже голубая въ ней?

— Да, отозвалась Клена.— Крайняя, первая изъ прихожей налво.

— Знаю. Знаю…

— Это та горница, Филиппушка, гд мы разъ съ тобой, привезенные родителемъ, сидли въ ожиданіи, покуда онъ объяснялся съ ддушкой. Помнишь, мы все боялись, грустно улыбнулась Клена,— что придетъ сердитый ддушка и насъ обоихъ высчетъ.

— Хорошо помню.

— Какъ ты однако можешь домъ помнить! Вдь ты сколько времени не бывалъ въ немъ, замтила Клена.

— Отлично весь помню, глухо проговорилъ Филиппъ.— Ну вотъ что, Клена. Стало быть — судьба. Страшное дло! а надо его начинать. И сейчасъ.

— Что ты, какое дло? встрепенулась двушка, но братъ не отвтилъ.

XXV.

Филиппъ долго просидлъ недвижно и какъ бы совершенно забывшись отъ тяжелыхъ думъ. Наконецъ онъ поднялся порывисто съ мста, какъ бы сорвался, вздохнулъ глубоко и протяжно вымолвилъ:

— Сестра, я пойду. Будь, что будетъ…

— Куда? Что ты?

— Да внизъ, къ этому злодю. Коли онъ тамъ одинъ, да спитъ… Я теперь ночью миную залу и прихожую, меня никто не увидитъ. Я его соннаго мигомъ кончу.

— Что ты, Филиппушка! Что ты! Господь съ тобой! Помилосердуй! Разв можно. Нтъ… Нтъ… Что ты!.. отчаянно заговорила Клена, дрожа всмъ тломъ.

— Эхъ, сестра… Вотъ вы барыни да барышни вс такъ… Разговаривать вы обо всемъ можете, а чуть до дла, васъ дрожь пробираетъ. Вдь посылалъ же я другихъ его рзать, да коли не дорзали… Ну и приходится самому! Спасибо ддушка пристроилъ его такъ хорошо, на подачу руки. А ты не бойся. Дло врное. Я уйду… на тебя встимо не подумаютъ. Свалятъ на кого изъ дворовыхъ. Можетъ и пострадаетъ иной какой безвинно. Да что жь длать? У насъ въ острог много такихъ было. На десятокъ — пятокъ безвинныхъ.

И еслибы было не темно въ комнат, Клена увидала бы, что Филиппъ усмхнулся тою своею удивительною улыбкой, которая наводила страхъ на мамушку.

— Такъ я пойду, глухо выговорилъ Филиппъ посл паузы.

Клена бросилась къ брату, схватила его за плечи, крпко уцпилась и зашептала перепутаннымъ, упавшимъ голосомъ:

— Нтъ. Нтъ. Не пущу, нельзя! Помилуй Богъ! Что ты! Губить себя! Пускай лучше инако все распутается… Я въ монастырь пойду. Филиппушка, если любишь…

— Полно. Успокойся. Теб что? Не твое это дло. Ты сиди себ тутъ, да не думай ни о чемъ.

Клена молча сильне ухватила брата за плечо и руки и, трепещущая, почти повисла на немъ.

— Слушай, Клена. Я нын убивать не стану его… Слышишь! мн и нечмъ убить. Я только пойду осмотрть, гд онъ лежитъ и все… Какъ что… Въ другой разъ приду, ножъ захвачу и похерю. А теперь дай только взглянуть.

Филиппъ освободился изъ рукъ сестры и твердымъ шагомъ двинулся изъ комнаты. Затворивъ за собой дверь и очутившись одинъ, онъ ощупалъ за пазухой большой ножъ, который онъ всегда носилъ при себ, съ тхъ поръ какъ боялся ежедневно быть узнаннымъ полиціей и арестованнымъ.

Клена осталась на своемъ мст, схватила себя за голову и почувствовала, что она шатается, что силы покидаютъ ее. Она и поврила брату, и сомнвалась, боялась, что онъ ее обманываетъ. Въ полусознаніи опустилась она на подоконникъ и крпко прижала руки къ ушамъ своимъ, словно боясь услыхать какія-либо страшныя слова или звуки.

— Онъ убьетъ! забормотала она безсмысленнымъ голодомъ.— Убивать пошелъ! Руки въ крови человческой… Ради меня себя губитъ. Охъ, нельзя, нельзя этого! Я не позволю! вдругъ вскрикнула двушка вн себя отъ ужаса и въ то же время чувствуя, что она слабетъ.

И Клена встала, двинулась, шатаясь, къ своей двери, но почувствовала вдругъ, что ноги ея подкашиваются, что она совершенно теряетъ сознаніе и разумъ и не въ состояніи ни думать, ни двигаться дале. Она ощупала близъ себя рукой диванъ и опустилась, почти упала на него.

— Что же это? Что со мной? Отъ страха… Ничего. Сейчасъ пройдетъ. Да нтъ, Богъ милостивъ, онъ ничего не сдлаетъ. Онъ правду говоритъ — поглядитъ. А если поймаютъ, остановятъ? Вдь тогда судить будутъ.

Долго ли просидла Клена, схвативъ себя за голову, она даже не могла отдать себ отчета. Но вдругъ силы стали возвращаться къ ней. Новый приливъ ужаса при ясной мысли о томъ, что можетъ совершиться внизу, вдругъ поднялъ ее на ноги. Порывистымъ и неровнымъ движеніемъ она вскочила съ дивана, бросилась въ дверь и быстро спустилась по лстниц. Но въ ту минуту, когда она повернула въ залу, гд окна были освщены фонаремъ, горвшимъ на двор, и гд было довольно свтло, она вдругъ остановилась и задыхаясь прислушалась.

Изъ дверей, выходившихъ въ прихожую, но не въ ней, а тамъ,гд-то дальше… слышался какой-то дикій хрипъ, потомъ раздался довольно громко тихій и протяжный стонъ и снова, тотъ же хрипъ.

— Господи! Господи! громко вскрикнула Клена и сдлавъ нсколько шаговъ впередъ, остановилась снова. Вдругъ ей показалось, что съ ней совершается что-то ужасное, невдомое, будто душа покидаетъ ее тло…

— Умираю… шепнула она.— И хорошо это…

Въ ту же минуту изъ дверей прихожей тихо и осторожно появилась фигура Филиппа. Клена услыхала его частое, прерывистое и горячее дыханіе и увидала что-то блестящее врук.

Молодой малый неслышно подбжалъ къ сестр и шепнулъ ей:

— Судьба помогла! Соннаго! Сразу!

Но Клена не слыхала и не поняла. Филиппъ схватилъ ее за руку выше локтя и сильно потащилъ назадъ къ лстниц. Она было двинулась за нимъ, дрожа и задыхаясь, но вдругъ,высвободивъ изъ руки брата свою какъ-то скользнувшую странно руку, за которую ухватился Филиппъ, она взглянула на нее и странно вскрикнула. Рука была вся въ крови.

Клена тихо вскрикнула и зашаталась, теряя сознаніе…

XXVI.

Еще до разсвта весь домъ бригадира поднялся на ноги и загудлъ.

Казалось, довольно было сумятицы въ этомъ дом за всю зиму, много страннаго и загадочнаго, много лихого и бдоваго, а главное много позорнаго, худую славу пустившаго по городу… А между тмъ, послднее происшествіе было сугубо горше и ужасне всхъ предъидущихъ.

На разсвт, истопникъ дома тихо и осторожно, чтобы не нарушать господскаго сна, пришелъ въ верхнія комнаты изъ людской и по обыкновенію началъ топить печи. Затопивъ въ прихожей, онъ перешелъ въ сосднюю горницу, но тотчасъ же, оглядвшись, обомллъ. Черезъ мгновеніе онъ убдился что на полу лужа крови, а на кровати лежитъ убитый Морковниковъ.

Дикій крикъ и шумъ, который онъ поднялъ на весь домъ, сразу поднялъ всхъ на ноги. Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ вс люди изъ нижняго этажа были въ господскихъ горницахъ, а бригадиръ и барыня снова появились въ залу, каждый со своей стороны.

Первое слово, которое зазвучало въ дом: ‘Убили! Убили!’ дошло до ушей бригадира въ ту самую минуту, когда онъ, выйдя въ залъ, увидлъ среди пола распростертую фигуру внучки.

Конечно, бригадиръ, а за нимъ и выбжавшая Марья Евграфовна, бросилась поднимать двушку.

Прибжавшіе люди продолжали кричать ‘убили!’ и объяснили, что убитъ Герасимъ. Ужасъ, обуявшій всхъ, отъ хозяина дома до послдняго двороваго мальчугана,— перешелъ въ паническій страхъ. Бурная сумятица сразу перешла въ оцпенніе. Вс столпились въ зал кругомъ безчувственной барышни, и только немногіе похрабре стояли надъ трупомъ зарзаннаго скорохода, на горл которого зіяла страшная рана. Голова его была наполовину отрзана отъ туловища.

Понять сразу происшествіе было невозможно. Кто могъ совершить преступленіе? Кто могъ забраться ночью въ домъ? Почему, одновременно съ убійствомъ спавшаго въ барскомъ дом скорохода, очутилась не въ своей постели, а на полу въ зал, одтая по денному бригадирская внучка? Все это являлось загадкой и страшной загадкой.

Бригадиръ тотчасъ же почуялъ, что недаромъ внучка очутилась не въ постели, а на полу, недалеко отъ трупа.

Бригадиръ раза два глянулъ въ глаза своей сожительниц. Марья Евграфовна дрожала всмъ тломъ и была блдна какъ смерть. Переглянувшись, они какъ будто перемолвились. Равно и онъ, и она почуяли недоброе, почуяли, что помимо преступленія въ дом, есть еще нчто — ужасный позоръ, горшій, чмъ весь срамъ до сихъ поръ бывшій въ ихъ дом.

Клену снесли въ ея горницу, около спальни Толбухиной, и положили на кровать. Тутъ только двушка пришла въ себя, открыла глаза и безсмысленнымъ взоромъ окинула дда, бабушку и нсколько человкъ дворовыхъ.

Вдругъ она содрогнулась всмъ тломъ, вскинула руки, закрыла себ лицо и простонала.

— Что? Говори, что знаешь! невольно вскрикнула Толбухина.

— Во сн… забормотала Клена.— Во сн?.. Сонъ?.. Нтъ,нтъ!.. Говорите… Во сн, что ли, привидлось… Говорите… Правда ли? Убитъ онъ?

— Зарзанъ… Убитъ… выговорилъ бригадиръ.

Клена замерла и не двигалась. Такъ какъ лицо ея была закрыто руками, то нельзя было знать, въ памяти она или снова лишилась сознанія.

Бригадиръ придвинулся къ внучк, и вдругъ ахнулъ. Онъ замтилъ кровавое пятно на ея рук около локтя. Онъ схватилъ ее за об руки и рзко, почти грубымъ движеніемъ хотлъ отвести ихъ отъ лица, чтобы взглянуть внучк въ глаза и убдиться въ томъ, что ужаснымъ вопросомъ возникла въ его ум. Но при первомъ прикосновеніи бригадира, Клена отчаянно вскрикнула. Дикій вопль ея огласилъ весь домъ, какъ если бы ее ударили ножемъ. Бригадиръ схватилъ ее крпче за руки, оттащилъ ихъ отъ лица, нагнулся и выговорилъ хриплымъ отъ отчаянія голосомъ:

— Ты убила?.. Говори скоре!..

— Я… я… я… три раза дико прокричала Клена.

Бригадиръ отшатнулся — и если бы двое людей не поддержали его, то онъ упалъ бы на полъ. А Клена, глядя на всхъ, страннымъ, взоромъ, продолжала безъ конца шепотомъ повторять одно и то же слово: ‘я’.

Она тяжело дышала, задыхалась, но въ эту минуту людямъ было уже не до нея.

Съ бариномъ сдлалось дурно, онъ повисъ какъ бездыханный трупъ на рукахъ столпившихся дворовыхъ.

Марья Евграфовна при взгляд на лицо бригадира вскрикнула. Она ни разу въ жизни не видала своего братца безъ чувствъ, безъ единаго признака жизни.

Люди подхватили барина и понесли его въ кабинетъ.

Бригадиръ скоро очнулся, благодаря усиліямъ Марьи Евграфовны, хлопотавшей около него.

Открывъ глаза, Никита Артемьевичъ перекрестился нсколько разъ, тихо простоналъ, и слезы выступили на глазахъ его.

— Подите къ ней, разспросите ее… Врить я не хочу… Подите… заговорилъ онъ.

— Сейчасъ… Да вы-то успокойтесь, Бога ради. Себя-то не губите… Сейчасъ все сдлаю… заторопилась Марья Евграфовна и заметалась на одномъ мст, какъ потерянная.— Себя-то берегите… Стоитъ ли изъ-за нея помирать…

И Толбухина побжала въ горницу внучки.

Клена лежала съ открытыми глазами, но съ какимъ-то равнодушнымъ, спокойнымъ выраженіемъ.

— Скажи: ты убила?.. растерянно выговорила Толбухина, приближаясь къ внучк.

— Я… я… отозвалась молодая двушка и снова зачастила это слово такъ же непрерывно и полубезсмысленно.

Казалось, что если бы ее не остановить, то она будетъ повторять это слово до устали, до потери силъ или голоса.

— Зачмъ?.. Что онъ теб?.. За что ты его убила?

— Нужно… нужно… Такъ хорошо… Отлично! Нужно…

— Да объясни почему?.. Что онъ теб сдлалъ?..

Но на это Толбухина не получила отвта отъ внучки, которая зачастила теперь и повторяла нсколько десятковъ разъ слово ‘нужно’. Толбухина вернулась къ бригадиру.

Между тмъ верховой гонецъ уже поскакалъ изъ дому отъ барина оповстить московскаго оберъ-полицеймейстера о событіи въ дом. Слухъ о происшествіи, давно уже выскользнувшій со двора въ сосднія улицы, привлекъ цлую толпу обывателей. Дворъ, подъздъ и прихожая были запружены чужимъ народомъ, зваками и всякимъ сбродомъ. Вс приходили, лзли по лстниц параднаго подъзда и заглядывали въ горницу, гд лежалъ трупъ, а затмъ бжали разсказать по городу о страшномъ дл.

XXVII.

Наконецъ появился въ коляск московскій оберъ-полицеймейстеръ, за нимъ нагрянули всякаго рода полицейскіе, и тотчасъ же было приступлено къ первому допросу, первому сыску. По единогласному завренію всхъ и по собственному признанію, въ ‘смертоубивств’ оказывалась виновною сама барышня — бригадирская внучка.

На вопросъ полиціи, предложенный двушк, она отвчала три раза:

— Я! Я! Я!..

Стало быть, дло было просто и ясно. Полицейскіе дьяки, повытчики и всякіе стрекулисты начали свое дло, какъ бы обнюхивали весь домъ, разглядывали, разспрашивали и наконецъ сли писать, среди залы. Полицеймейстеръ, сидвшій у Марьи Евграфовны, явился тоже въ залу.

— Ну, что? спросилъ онъ у сдого, маленькаго и худенькаго старичка.— Какъ по твоему?

— Не барышня, кротко отозвался тотъ, усмхаясь.

— Какъ не барышня? Она же говоритъ.

— Мало что. Говори. А доказать не сможетъ. Вы спросите, во-первыхъ, у нея: какъ она убила, чмъ и по какому мсту. Второе, спросите: бгала ли она наверхъ по лстниц, посл убійства. А третье, поглядите кровь у нея на лвой рук… А четвертое, гляньте, наверху въ ея горниц полотенце, что мы выудили изъ печки… Пойдемте…

Полицеймейстеръ сходилъ наверхъ, потомъ пришелъ къ Клен и задалъ ей два вопроса, Клена сначала не отвчала, но затмъ, при угроз немедленной пытки она отвчала:

— Топоромъ! По голов.

— Стало быть вы, сударыня, и не видали убитаго, не только что не убивали… А были ли вы сегодня въ горницахъ наверху?

— Ночью была.

— И посл убійства опять туда лазили или внизу оставались?.

— Да, всходила…

— А потомъ опять сошли внизъ?

— Нтъ…

— Какъ же васъ нашли на разсвт среди залы на полу, когда убитый еще былъ теплый, говорятъ — даже еще дышалъ.

Клена молчала.

— Стало быть, вы не ходили наверхъ?

— Нтъ, не ходила… Упала безъ памяти. Что жъ изъ того! грустно произнесла Клена.

— Кто же, сударыня, по лстниц взбгалъ и окровавленною рукой всю балюстраду захваталъ? Кто же ножъ объ ваше полотенце вытеръ, а его въ печку засунулъ? Кто, сударыня, вотъ смотрите, васъ тою же рукой схватилъ? Вотъ даже пальцы свои запечатллъ…

Клена молчала, и слезы впервые показались у нея на глазахъ.

— Не вы, сударыня, совершили убійство, а только его на себя берете, но знаете конечно, кто убійца и должны сказать. Если вы не скажете, то…

— Не скажу. Ни за что не скажу…

— Тогда я прикажу позвать двухъ палачей и мы за васъ примемся… Ну-съ…

Клена поврила угроз и рыдая умоляла, чтобъ ее не заставляли называть имя виновнаго, говоря что она беретъ все на себя.

— Законъ не допускаетъ самопожертвованій, отозвался полицеймейстеръ мягче.— Будьте благоразумны, назовите… Тмъ паче вамъ надо назвать преступника, что мы уже сами догадываемся… Это ваша бывшая мамка.

— Нтъ! Никогда! Неправда!

— Это врно… Завтра она уже будетъ въ острог.

Двушка, пораженная извстіемъ, мгновенно ршилась.

‘Филиппа они не отыщутъ, онъ вроятно успетъ бжать изъ Москвы,— за что же Ариш напрасно погибать?’ мысленно ршила Клена.

— Я завтра скажу вамъ имя… выговорила она.

— Почему же завтра, а не сегодня?

— Я подумаю… Завтра я скажу…

Полицеймейстеръ не соглашался, и заявилъ, что онъ отправляется арестовать монахиню Анастасію. Клена не замтила хитрой улыбки ея допрашивателя… Она вскрикнула и снова залилась слезами.

— Мой братъ… Мой братъ Филиппъ, произнесла она тихо.

— У васъ есть братъ?..

— Мой братъ убилъ ради спасенія моего отъ мучителя. Вотъ вамъ вся правда… Оставьте няню!

Молодая двушка подробно разсказала, какъ братъ ея попалъ въ домъ, къ ней на вышку, и какъ совершилъ преступленіе. Но зачмъ онъ это сдлалъ, она отказалась объяснить и начала судорожно рыдать.

Показаніе двушки было настолько важно и неожиданно, что полицеймейстеръ тотчасъ же отправился въ залу къ своимъ помощникамъ и затмъ къ бригадиру.

Никита Артемьевичъ былъ пораженъ извстіемъ, но поврилъ. Онъ разсказалъ все что зналъ о Филипп, т. е. объ его поведеніи, судимости…

— Онъ врно гд въ острог былъ, бжалъ и вотъ у меня тутъ и проявился для убійства. Но затмъ… что ему Герасимъ?

Посл полудня полиція удалилась, въ дом наступила тяжелая тишина. Бригадиръ съ сестрицей сидлъ у себя, вздыхалъ и охалъ, но молчалъ. Клена лежала въ своей горниц одна въ полузабытьи, и часто, судорожно вздрагивала всмъ тломъ. Трупъ убитаго не приказано было трогать до возвращенія полиціи, и приставленный солдатъ сидлъ на караул въ передней. Люди сбились въ кучу въ людской, какъ бараны въ грозу, но не галдли, а уныло молчали. Все было переговорено.

— Что-то будетъ? Что-то будетъ? изрдка раздавались голоса полушепотомъ.

Наконецъ, предъ сумерками появился полицеймейстеръ и заявилъ бригадиру, что его внучка лжетъ самымъ дерзкимъ образомъ, сваливая преступленіе на мертваго.

По всмъ розыскамъ въ суд, даже со словъ главнаго судьи,который хорошо помнитъ Филиппа Филисова, оказалось, что онъ умеръ давно въ острог или въ пути между Москвой и Владиміромъ, когда былъ отправленъ по суду въ Сибирь съ партіей арестантовъ. Документъ о его смерти и погребеніи оказался на лицо.

— Что же это, Господи! воскликнулъ бригадиръ.— Стало быть, она сама. Или у нея кто былъ на вышк, да не братъ родной… а хуже… Острожникъ, который насъ зарзать могъI Господи помилуй, до чего я дожилъ!

Полицеймейстеръ отправился къ Клен я заявилъ ей то же самое, требуя снова, чтобы она назвала имя убійцы. Клена была очевидно страшно поражена извстіемъ, но молчала.

— Умеръ, произнесла она наконецъ.— И давно?..

— Да-съ. Вы этого не знали и свалили вину на мертваго. Извольте же теперь сказать, кто у васъ былъ ночью и совершилъ убійство?

— Мой братъ Филиппъ…

— Что вы, желаете шутить? Или вы съумасшедшая?

Клена отозвалась сухо и рзко, какъ бы озлобясь:

— Говорятъ, что я давно умалишенная. Вс говорятъ.

— Скажете ли вы, наконецъ, кто убилъ двороваго человка? Въ послдній разъ я спрашиваю васъ?..

— Я сказала, отозвалась Клена.— Братъ.

— Это сознанье — ложь! Вы валите на мертваго.

— Оставьте тогда меня въ поко… Тмъ лучше, если умеръ…

— Если вы не хотите назвать убійцу, то я васъ долженъ немедленно везти въ острогъ! проговорилъ полицеймейстеръ грозно.

— И хорошо… вымолвила Клена, и со слезами печально повторила нсколько разъ:— Хорошо, хорошо, хорошо! Хорошо, что онъ мертвый… Я за его вину отвчу! Онъ для меня и убивалъ! Мн за него и отвчать!

Полицеймейстеръ вышелъ изъ горницы нсколько смущенный, снова отправился къ бригадиру, котораго нашелъ почти лежащимъ въ большомъ кресл. Онъ заявилъ о своей обязанности немедленно арестовать его внучку и везти въ острогъ, хотя, повидимому, она не въ своемъ ум.

— Берите, берите!.. Поскоре отсюда!.. Поскоре… Подальше… Голову ей рубите… Что хотите творите… Поразила она меня на старости лтъ… Такого случая въ Москв не запомнятъ… Скоре увезите!.. Куда желаете.

Между тмъ, четверо дюжихъ мужиковъ, по приказанію полицейскихъ, взвалили трупъ Герасима на рогожу и перенесли его на задній дворъ въ пустой сарай.

Въ то же время Клена, блдная, застывшая, безчувственная, вышла машинально изъ своей горницы и прошла въ залу, сопутствуемая двумя полицейскими. Переступивъ порогъ прихожей, Клена, при вид бабъ, мывшихъ полъ въ сосдней горниц, зажмурилась и зашаталась. Затмъ она быстро двинулась снова и почти бгомъ спустилась на подъздъ.

На двор, вокругъ крыльца стояла сплошная толпа народа изъ тхъ же звакъ, шатавшихся тутъ съ утра. При всемъ народ бригадирскую внучку посадили въ простую телгу, по бокамъ услись двое полицейскихъ, и поздъ двинулся. Вслдъ за телгой съ запряженною въ нее простою клячей, шарахнулась и эта густая толпа. Сотни людей бжали, провожая телгу по всмъ улицамъ, вплоть до самаго острога.

Всюду, гд прозжала телга, окруженная этой толпой, встрчный народъ опрашивалъ:

— Что за поздъ? Что за людство?

— Бригадирскую, слышь, дочку, аль женку какую-то везутъ. Зарзала кого-то. Вотъ и везутъ.

— Куда?

— На площадь Красную! Голову рубить!

— Двчонка-то, слышь, что народу нагубила! Сирота круглая осталась и своихъ крпостныхъ изводила, рзала, топила… Душъ сто загубила.

— Цлое село, какъ стояло, братцы, такъ и нту его… Крестьянъ вымучила она до единаго человка, ребятишекъ и тхъ въ рчку закидывать какъ щенятъ приказывала. А тамъ, какъ обезлюдила она всю вотчину — то жечь велла. Все село и выжгли…

И всякія росказни росли и расходились по улицамъ московскимъ.

А преступница, везомая по улицамъ, среди толкотни и гула голосовъ, сидла опустивъ голову на грудь и почти закрывъ глаза.

XXVIII.

Бригадиръ Никита Артемьевичъ не могъ совладать съ новымъ ударомъ, его постигшимъ. Послднее происшествіе въ его дом, сугубо горшее всхъ предшедшихъ, сразило его окончательно. Преступленіе, срамное по своей загадочности, обжавшее весь городъ въ одинъ день, сдлало его домъ въ Москв, по исконному выраженію, ‘притчей во языцхъ’.

Уже не въ однхъ дворянскихъ семьяхъ, а повсюду: въ трактирахъ, лавочкахъ, на базарахъ, только и было слышно, только и шли толки, что о бригадирской внучк, которая мастеръ на вс руки. ‘Начала съ воровства, а кончила смертоубійствомъ’.

Бригадиръ былъ надломленъ всмъ пережитымъ, и года его сразу сказались, онъ слегъ въ постель и въ одну недлю постарлъ, казалось, лтъ на десять. Марья Евграфовна, съ своей стороны, тоже быстро измнилась лицомъ и характеромъ, стала молчалива, забыла и думать о краснорчіи и настолько похудла, настолько лицо ея осунулось и пожелтло, что она сразу утеряла слды прежней красоты, которою еще недавно удивляла всхъ москвичей.

Люди тоже двигались и длали свое дло молча и даже боязливо: они были подъ сыскомъ. Каждаго изъ нихъ ежедневно приходили брать, водили въ судейскія палаты, опрашивали, стращали пыткой, а двухъ уже засадили.

Одинъ изъ нихъ былъ Антонъ, имя котораго осталось еще связаннымъ съ покражей перстня. Онъ оказался причастнымъ къ длу и сидлъ въ ям. Его кормили одною селедкой, не давали пить и выпытывали этимъ способомъ показанія въ томъ, чего онъ не зналъ и знать не могъ.

Клена сидла въ острог въ дворянскомъ отдленіи. Ей позволили сохранить то платье, въ которомъ ее взяли, но пригрозили, что въ случа покушенія на свою жизнь или на побгъ, на нее наднутъ арестантское платье и кандалы на руки и на ноги. Угроза эта была лишняя по отношенію ко второму предположенію. Бжать она никоимъ образомъ не могла бы, такъ какъ страшная слабость вынуждала ее проводить весь день лежа на снномъ матрац въ своей каморк. Что касается перваго предположенія, то конечно, полуживая на видъ двушка, съ безсмысленнымъ взоромъ, могла въ минуту полнаго отчаянія покуситься на самоубійство. Но и для этого у нея подъ руками не было ничего, чмъ бы она могла убить себя.

Первые три дня жизни въ острог Кдена провела въ какомъ-то оцпенніи. Такъ какъ она была одна въ отдльной маленькой горниц, въ конц корридора, за тяжелою дверью, окованною желзомъ, то до нея почти не достигалъ острожный шумъ. Она свободно могла погружаться въ свои горькія думы.

Съ утра до ночи, отчасти и всю ночь, ей казалось, что она не живетъ, какъ прежде, а спитъ и передъ ней совершается и длится какой-то ужасный сонъ на яву.

Въ глубин души возникало слабо мерцающимъ лучемъ нчто въ род надежды, что сонъ этотъ прервется, послдуетъ пробужденіе, вс эти страшные образы исчезнутъ и наступитъ ясная, простая дйствительность.

Вмст съ тмъ, существо ея какъ бы раздвоилось. Въ ней было дв Клены, и одна у другой изрдка спрашивала: ‘Неужели ты допустила убить его? И какъ смогла ты?’ А другая Клена, озлобленная, будто отвчала? ‘Хорошо! и хоть еще сто разъ — такъ же надо!’

На третій день обстановка молодой двушки сразу измнилась. Ее перевели въ другое отдленіе, гд оказалось четыре женщины, такія же арестантки, какъ и она, Клена, дико озираясь на нихъ, забилась въ уголъ и ни разу не отвчала ни единымъ словомъ на вопросы, которыми осыпали ее новыя товарки. Ни просьбы, ни ласки, ни назойливость, ни грубости, ни грязныя прибаутки не заставили двушку отозваться. И тутъ, съ перваго же вечера, всю ночь Клена уже не думала о себ и своемъ преступленіи. У ней было одно только чувство: ощущеніе простого страха, простой гадливости отъ этихъ товарокъ-арестантокъ.

‘Убьютъ он меня’, думала ночью Клена, лежа на простой рогож на полу. ‘Ну, и слава Богу!’ прибавляла она. ‘Я же сама собиралась не разъ на себя руки наложить. Такъ чего же мн ихъ бояться!..’

Но боязнь все-таки сказывалась, не смотря на такія разсужденія. Черезъ сутки сиднія взаперти вмст съ этими женщинами, Клена уже нсколько привыкла, и страхъ пересилило простое гадливое чувство отвращенія.

Оказалось, что молодую двушку перевели изъ отдльной горницы и заперли вмст съ другими преступницами исключительно потому, что судьи и подъячіе ошиблись въ своемъ разсчет.

Судейскіе крючки, кровопійцы приняли молодую двушку, бригадирскую внучку, какъ манну небесную, какъ доходную статью. Такихъ длъ уголовныхъ, каково было дло барышни Филисовой, всю жизнь жди иной судья — и не дождешься. Тутъ можно было стать сразу богатымъ человкомъ.

Черезъ два дня посл ареста молодой преступницы-дворянки, судьи разочаровались, узнавъ, что бригадиръ не только не желаетъ выпутать свою внучку изъ уголовщины, но, напротивъ, отказывается отъ нея вполн. Онъ заявилъ, что радъ будетъ, если осрамившая его внучка пострадаетъ и будетъ судима самымъ строгимъ образомъ.

Вслдствіе этого съ молодой двушкой перестали стсняться и, прежде всего, перевели ее въ отдленіе, гд были другія преступницы. Современемъ ее ожидало еще другое помщеніе, въ общей камер, гд содержались до полутораста женщинъ-арестантокъ.

Однако бригадиръ Филисовъ, пожелавшій отстранить отъ себя все дло, оставляя внучку на произволъ судьбы, а главное — на произволъ судей, тоже ошибся въ разсчет.

Судейскіе кровопивцы не могли упустить изъ рукъ такой добычи, такого лакомаго куска, какъ богатый бригадиръ.

Дло было, казалось, просто. Барышня-дворянка убила съ кмъ-то вмст двороваго человка и была найдена почти на мст преступленія. Оставалось только приговорить ее и сослать въ каторгу. Пытать не приходилось, да по новому указу государыни пытать уже съ десятокъ лтъ было запрещено, прежніе ‘дыбки’, ‘лошадки’ и всякія ‘пристрастія’ были отмнены. Клейма еще оставались. Но класть ли каленымъ желзомъ на лобъ барышни букву у или иную какую, это судейскихъ крючковъ вовсе не интересовало. Для нихъ важно было, якобы ради правосудія и общественной совсти, а не ради наживы и лихоимства, доподлинно изслдовать и узнать, дйствительно ли бригадиръ не причастенъ къ убійству, безъ всякаго повода, его крпостного человка. Зачмъ барышн убивать холопа!

— Нтъ, это дло не простое, а таинственное дло, сказалъ на третій день главный судья засдателю Верхняго суда — Братолюбцеву.

— А, вотъ какъ!.. отозвался Братолюбцевъ, усмхаясь злобно.— Не простое… Такъ я, сударь мой, этого и ожидалъ.

— Нтъ, Геннадій Ивановичъ, не простое. Тутъ дло чрезвычайной важности. Это, такъ сказать, убійственная загадка.

— Вотъ какъ! снова усмхнулся Братолобцевъ.— Ужъ вы отъ вашего судейскаго азарта нечаяннымъ манеромъ острить начали. ‘Убійственная загадка’!.. Такъ!.. И вы ее теперь будете разгадывать?

— Намъ это, Геннадій Ивановичъ, долгъ и совсть повелваютъ. Разгадать, чтобы невинный не пострадалъ и виновный нашелся.

Братолюбцевъ помолчалъ и вымолвилъ:

— Нужно вамъ пощипать моего друга-бригадира, чтобы его достояніе все перешло въ ваши руки. Такъ я этого и ожидалъ.

Главный судья обидлся, но принялъ не грозный видъ, а жалостливый, и сталъ печалиться насчетъ такого худого мннія засдателя суда о судьяхъ.

Братолюбцевъ, какъ уже разъ случилось ему поступить, снова отправился къ своему другу, прося не жалть денегъ и тотчасъ же пожертвовать тысячъ тридцать.

— Запутаютъ и тебя, и Марью Евграфовну, и всхъ вашихъ родичей, каковые найдутся. Заплати скоре.

Филисовъ отвчалъ лишь болзненно-желчнымъ, но отчасти и грустнымъ смхомъ.

— Денегъ мн не жаль, отозвался онъ.— Теперь мн моего достоянія и оставить некому. Одна была внучка — и та опозорилась. Но не стану я платить… Пускай они путаютъ какъ хотятъ. Я помню одно, что у насъ есть государыня и самодержица, которая, по сказу Орлова, объ этихъ судахъ такого же мннія, какъ и я. Царица много сотенъ длъ перершила,много безвинно запутанныхъ освободила. Коли случится нчто подобное со мною, то наша матушка дло распутаетъ, и я виновнымъ не останусь. А Клеопатра Филисова пускай пройдетъ черезъ вс мытарства судейскія, какъ ей и подобаетъ.

Посл Братолюбцева появился въ дом бригадира главный судья, хорошо извстный по Москв. Его звали и въ народ,и въ обществ то ‘Шемякой’, то ‘удой Искаріотомъ’, то ‘волкомъ’. Нкоторые пообразованне изъ дворянъ звали его ‘Вампиромъ Вампировичемъ Вампировымъ’.

Бригадиръ сначала, на докладъ лакея о прибытіи нежданнаго гостя, отвчалъ отказомъ принять. Но судейскій оберъ-кровопійца настоялъ боле или мене дерзко на томъ, чтобы быть принятымъ.

Никита Артемьевичъ вышелъ въ залъ и, блдный, трясясь отъ гнва, сказалъ гостю краткую россійскую рчь, отъ которой гость побагровлъ и тотчасъ попятился къ прихожей.

— Ладно, будете вы меня помнить! пригрозился онъ уже надвая шубу.

Но бригадиръ, блдне смерти, подвинулся на порогъ прихожей и снова оглушительнымъ голосомъ на весь домъ повторилъ съ десятокъ крпкихъ словъ.

Черезъ два дня посл этого въ Москв уже толковали во всхъ домахъ, что дло внучки бригадирской совсмъ не такое, какъ сначала разсказывали. Дло премудреное. Оказывается, что Филисова никогда скорохода своего дда не убивала. А кто убилъ и какъ все это произошло — дло рукъ самого бригадира.

Съ этого дня дло барышни Филисовой стало какъ бы снжнымъ комомъ, который по свжей порош, въ теплый день, судьи, подьячіе и повытчики начали весело катать и перекатывать.

Черезъ нсколько дней изъ маленькаго комочка сталъ уже большущій комъ, общавшій вскор стать комомъ гигантскимъ.

XXIX.

Почти въ то же время, когда шли переговоры судей съ Братолюбцевымъ и бригадиромъ,— видно судьба благопріятствовала судьямъ,— случился особый казусъ.

Рано утромъ въ острогъ явилась пожилая женщина, монахиня, и заявила солдатамъ о желаніи видть барышню Филисову. Разумется солдаты прикрикнули на появившуюся. Не будь она монахиня, можетъ быть ее и въ зашей прогнали бы.

Благодаря нсколькимъ серебрянымъ монетамъ, монахиня прошла крыльцо и очутилась внутри дома. Здсь она обратилась съ тою же просьбой повидаться съ арестанткой къ какому-то подьячему, но и тутъ получила отказъ и выговоръ.

Долго билась няня, Арина Матвевна, чтобы добиться своего: повидаться съ ‘дитяткомъ’. Вс ея попытки, моленія и общанія не привели ни къ чему. Какой-то подьячій уже схватилъ ее за рукавъ и потащилъ къ дверямъ, приговаривая:

— Уходи, монашка, уходи! Здсь теб въ твоемъ одяніи и не мсто… Не срамись!

На счастіе Арины Матвевны, въ это время подъхалъ въ большой колымаг важный человкъ, въ мундир, съ орденомъ и, не выходя изъ экипажа, приказалъ позвать къ себ какого-то чиновника.

Фигура монахини, выходившей изъ острога, вроятно, поразила его.

— Это кто?! крикнулъ онъ грозно.

Арина Матвевна, догадливая и дальновидная, теперь тоже сообразила въ одну минуту, что важный сановникъ можетъ помочь ея горю. Она сама приблизилась къ самой колымаг и въ нсколькихъ словахъ объяснила все: кто она и зачмъ явилась.

— Ты мамка Филисовой?

— Точно такъ.

— Когда ты постриглась?

— Недавно, сударь мой. Передъ самой этой бдой.

— Виновата ли, по твоему разсужденію, твоя барышня въ семъ ужасномъ дяніи, въ убійств холопа?

— Ахъ, не виновата!.. вымолвила мамка, заливаясь слезами.— Ахъ, не виновата!.. Гд жъ ей, ребенку, на такое дло пойти! Тутъ другой все повернулъ! Кто такой — не мое дло. Охъ, все бытье-житье ея у ддушки путано-перепутано…

— А!.. протянулъ сановникъ.

Но протянулъ съ такимъ видомъ, такимъ голосомъ, что вс кругомъ, и его же кучеръ и лакей на запяткахъ, и сторожа, и кое-кто изъ прохожихъ — вс на этотъ звукъ навострили уши, рты разинули и растаращили глаза. Полонъ великаго значенія былъ этотъ сановническій, властный и даже послдствіями своими всемогущій звукъ.

— Знала ли ты, посл паузы выговорилъ сановникъ,— что твоя барышня кончитъ такимъ страшнымъ дяніемъ, или такое дяніе на нее взведутъ?..

— Охъ, ждала бды! воскликнула Арина Матвевна, не вполн понимая значеніе вопроса.

— Думалось ли теб, что житье-бытье у бригадира въ дом твоей барышни кончится какою-нибудь бдой? Думала ли ты это?

— Думала, батюшка, думала это… Что грха таить,— ждала, отецъ мой, ждала ежечасно.

— Были на то особливыя причины?

— Были… были…

— И ты знаешь кое-что? Какія такія причины, что все это перепуталось?

— Встимо.

— Ну, прости меня, мамушка. Я человкъ подневольный — судья. Я не могу по собственному желанію или прихоти поступать. Я долженъ все по закону вершить… Поэтому прости, голубушка, а я долженъ приказать тебя сейчасъ арестовать.

Арина Матвевна встрепенулась и вздрогнула.

— Да, длать нечего. Засадятъ тебя вмст съ твоимъ ‘дитяткой’, а что дальше будетъ — невдомо.

— Съ ней, съ Кленой вмст посадятъ?.. вымолвила Арина Матвевна.

— Да, да…

— Отецъ ты мой!..

И мамка бросилась на колни, кланяясь лицомъ въ снгъ.

— Не могу… не могу… заговорилъ сановникъ, высунувшись въ окно колымаги.— Не проси. Не могу…

— Спасибо теб! одновременно съ нимъ повторяла Анна Матвевна.— Дай теб Господь всякаго счастья и всякаго здоровья.

Наступило молчаніе, посл котораго санавникъ улыбнулся и, обращаясь къ ближайшему солдату, выговорилъ:

— Прикажи Трофиму Иванову сейчасъ взять ее и посадить вмст съ Филисовой.

И чрезъ нсколько минутъ посл этого, Клена уже плакала и рыдала, крпко ухватившись за свою мамку. Часа два не выпускала она изъ рукъ свою Аришу, боясь, что она исчезнетъ какъ тнь, какъ видніе.

Въ тотъ же день об арестантки были снова отдлены въ особой камер.

Разумется, когда въ монастыр были извщены объ арест новой монахини, то игуменья приказала считать ее исключенною изъ числа монахинь. Она послала сказать въ острогъ, что считаетъ эту женщину какъ бы растригой, какъ бы лишенною монашескаго сана, и потому требуетъ, чтобы ее тотчасъ же заставили перемнить одежду.

Арина Матвевна весело и радостно сняла съ себя монашеское одяніе и надла простое платье и арестантскій халатъ.

— Нехай, нехай… весело повторяла она.— Надну что изволите… Хоть шкуру звриную! Лишь бы мн съ Кленой быть… А Богъ-то все видитъ. Онъ, Небесный Отецъ, все знаетъ! А скажетъ ли что, нтъ ли — на то Его святая воля!..

XXX.

Въ теченіе недли обихъ арестантокъ вмст возили въ телг въ другое казенное зданіе, конечно подъ конвоемъ двухъ солдатъ.

Здсь, передъ большимъ столомъ, накрытымъ краснымъ сукномъ, сидло нсколько важныхъ господъ съ орденами и здсь снимали допросъ съ обихъ арестантокъ.

Барышня Филисова мало давала пищи своимъ судьямъ. Она отмалчивалась, печально трясла головой или отзывалась кратко, двумя словами: ‘да’ и ‘нтъ’. Вину свою она, конечно, по прежнему не признавала вполн, ибо самое убійство сваливала на брата.

Арина Матвевна была говорливе и только на второмъ допрос вдругъ въ голов ея какъ-то просвтлло. Она догадалась и ахнула. Чистая совсть ея заговорила, душа добрая и честная омрачилась. Няня догадалась, что судя по допросамъ, ей чинимымъ, очевидно въ это дло хотятъ запутать бригадира и его сестрицу.

Когда на третьемъ допрос Арина Матвевна заявила прямо и просто, что напрасно припутываютъ барина стараго и барыню, что виноваты Филиппъ и Клена, а пожалуй виновата и она, ихъ нянька,— судьи сказали, что это не ея дло. А главный судья заявилъ, что больше няньку и допрашивать нечего, что первыя ея показанія достаточно полны и все дло разъясняютъ.

Прошло еще нсколько дней — и Клена съ няней узнали, что ихъ обихъ обвиняютъ въ бродяжничеств по Москв и проживательств безъ всякаго вида во время смутныхъ дней моровой язвы, затмъ въ разворованіи и похищеніи чужого имущества, приданаго, которое готовилось бригадиромъ, затмъ въ воровств цнныхъ вещей, перстня дорогого и проч. у бригадира Филисова, затмъ, Клену — въ поведеніи, не благоприличномъ для дворянки, пьянств съ простыми холопами въ людской дома, наконецъ, въ убійств двороваго человка, скорохода Морковникова, по наущенію и строжайшему приказанію самого бригадира.

Одновременно съ окончаніемъ разслдованія дла, Филисову было объявлено, что онъ считается причастнымъ къ длу и что у генералъ-губернатора будетъ испрошено разршеніе не арестовать его, а держать пока подъ карауломъ у себя на дому до окончательнаго выясненія всхъ обстоятельствъ.

Бригадиръ, оповщенный, не выдержалъ и вн себя отъ гнва сталъ собираться въ Петербургъ.

— Самъ я цариц въ ноги брошусь! воскликнулъ онъ.

Марья Евграфовна, пораженная не мене своего сожителя, посовтовала ему бросить и мысль о Петербург, а немедленно хать къ сосду, графу Орлову, и просить его заступничества.

Бригадиръ на это согласился, но хотлъ прежде посовтоваться съ другомъ.

Къ его удивленію, исчезнувшій за послдніе дни Братолюбцевъ оказался выхавшимъ изъ Москвы и невдомо куда. Это поразило Филисова.

За то посщеніе властнаго и именитаго сосда оказалось излишнимъ. Самъ графъ Орловъ, до котораго дошли всти о прикосновенности къ длу и якобы виновности сосда Филисова, явился къ нему въ домъ и вызвался помочь горю.

— Это нашъ ‘Искаріотъ’ все подстроилъ, Никита Артемьевичъ, сказалъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ.— Будь благонадеженъ. Сейчасъ же все напишу брату Григорію и пошлю нарочнаго въ Петербургъ. Я за тебя порукой, что ты только тмъ виноватъ, что за судейскіе крючки платьемъ своимъ зацпился. Вотъ вся твоя вина!

Конечно, весь городъ былъ взволнованъ уже объявленною и, такъ сказать, оформленною виновностью бригадира.

Многіе ужасались, но многіе и усмхались, покачивая головами.

Боле всхъ поражены были сами арестантки: бригадирская внучка и ея мамка.

— Не попуститъ этого Господь, говорила со слезами Арина Матвевна.— Господь все видитъ, все знаетъ! И скажетъ Господь свое слово въ люди, для просвтленія ихъ!..

XXXI.

И Кленина няня оказалась, какъ многія русскія няни,— пророчицей.

Провидніе, знавшее все, сказало наконецъ свое слово.

По высочайшему повелнію изъ Петербурга отъ матушки-царицы, у которой было зоркое правительствующее око,— явилась помощь невиннымъ…

Братолюбцевъ все схлопоталъ въ Петербург.

Императрица, до свднія которой дошло приключеніе въ одной изъ дворянскихъ семей Москвы, тотчасъ же приказала стороной и частнымъ образомъ разузнать и выспросить все подробно у друга Филисова, который самъ судья.

— Это дло темное, сказала государыня,— а чмъ темне дло, тмъ безвинные бываютъ винне виноватыхъ.

Въ это же время графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ отписалъ брату все, что знала вся Москва, всю загадочную исторію. Появленіе въ дом бригадира внучки посл ея странствованія во время чумы и непонятное исчезновеніе молодого офицера и, наконецъ, послднее убійство холопа, учиненное якобы умершимъ бригадирскимъ внукомъ или самой внучкой — все было имъ толковито разсказано въ длинномъ посланіи къ брату, любимцу царицы.

Государыня сама все прочла, обдумала, а затмъ былъ посланъ тотчасъ же дльный человкъ въ Москву произвести строжайше слдствіе. Чтобы допытаться истины, онъ долженъ былъ тщательно допросить молодую двушку, чтобы удостовриться — умалишенная она или нтъ, а затмъ, разслдовавъ строжайшее дло, тотчасъ обо всемъ донести государын.

Пріздъ слдователя въ Москву произвелъ большой переполохъ среди судей и эффектъ среди общества.

— Вотъ она, царица-то… До всего ей дло, говорили москвичи.— Ему строжайшій указъ… Онъ теперь все выпытаетъ. А то поди, послушай у насъ, кто говоритъ — сумасшедшая, а кто говоритъ — въ здравомъ ум, да только вишь каналья самая перворазрядная… Вотъ и разсуждай… А онъ теперь все наизнанку вывернетъ и до сути-то доберется.

Посланецъ этотъ былъ родственникъ графа Брюсса, отличившійся во время чумы и рекомендованный государын какъ честный, дльный и хитрый человкъ.

Секундъ-майоръ Повалишинъ, такъ назывался слдователь, явился въ Москву и взялся за дло по своему. Людей перестали таскать изъ дома, ограничившись тмъ, что они уже показали. Но за то забрали двухъ выморочныхъ холоповъ госпожи Козляниновой, которые нашлись въ Москв, и одинъ изъ нихъ былъ кучеръ Семенъ.

Однако новая помха возникла для Повалишина при разслдованіи всего дла. Клена стала упорно молчать на допросахъ, ничего не объясняя и не уступая никакимъ угрозамъ. Няня Арина Матвевна буквально слдовала примру барышни. Об по опыту боялись уже говорить.

Наконецъ, однажды обихъ женщинъ привели въ отдльную горницу къ Повалишину, гд стоялъ палачъ съ плетьми въ рукахъ, а солдатъ держалъ молотокъ и какія-то чугунныя палочки. Обимъ женщинамъ слдователь объяснилъ, что это клейма, которыя сейчасъ разожгутъ на огн и будутъ каленымъ желзомъ имъ литеры на лбу выжигать, а затмъ будутъ ихъ пороть нещадно до тхъ поръ, пока он не заговорятъ…

Клена даже бровью не повела, а няня вздохнула и прослезилась… Но об молчали.

Угроза не удалась и арестантокъ увели.

XXXII.

Черезъ мсяцъ посл того какъ секундъ-майоръ Повалишинъ прибылъ въ Москву для слдствія, уголовное дло бригадирской внучки, не подвинувшееся ни на шагъ, наконецъ, вдругъ приняло совершенно иной оборотъ.

Если мудрено было положеніе бригадира, на котораго косилась вся Москва, если еще мудрене и тяжеле было положеніе его внучки, противъ которой были явныя улики въ смертоубійств, то не мене странно и тяжело стало вдругъ положеніе самого слдователя.

Повалишинъ, видая Клену почти всякій день, относился теперь къ ней совершенно иначе, нежели въ первые дни по прізд изъ Петербурга. Онъ началъ угрозами и застращиваніями, а кончилъ тмъ, что умолялъ двушку признаться откровенно во всемъ, уже не ради суда, не ради удовлетворенія закона, а по инымъ, совершенно чуждымъ правосудію, причинамъ.

Майоръ Повалишинъ былъ человкъ лтъ тридцати, красивый собою, съ выразительнымъ лицомъ. Онъ былъ усердный служака, никогда близко не знакомившійся ни съ одной женщиной, и будучи нелюдимомъ отъ природы и по воспитанію, избгалъ всегда общества, бгалъ отъ вечеровъ и баловъ. Теперь, благодаря длу, которое прислали его распутать, онъ первый разъ въ жизни близко познакомился съ красивою и умною молодой двушкой, вдобавокъ несчастною, которая была очевидно жертвой какого-то страннаго и страшнаго недоразумнія. Это недоразумніе должно было бросить несчастную двушку изъ порядочной и богатой дворянской семьи въ кандалы и въ Сибирь, въ одежд простой арестантки и каториницы.

Какъ и когда — Повалишинъ самъ не зналъ, но онъ безъ ума влюбился въ Клену. Будучи внутренно, сердцемъ, глубоко убжденъ, что двушка невиновна ни въ чемъ, на нее взводимомъ, что вовсе дло проникла какая-то непроницаемая, ужасная тайна, онъ сначала силился спасти ее изъ соболзнованія, а затмъ уже ради страстнаго, непоборимаго чувства къ ней.

Умоляя Клену уже не въ качеств судьи и слдователя, а въ качеств друга, ей преданнаго и сочувствующаго, Повалишинъ, разумется, ни разу не намекнулъ Клен о томъ, что любитъ ее. Ихъ взаимныя отношенія были таковы, что онъ долженъ былъ поневол быть глубоко убжденнымъ въ ненависти молодой двушки къ нему. Онъ былъ передъ ней безъ вины виноватъ. Она — жертва, а онъ — судья и палачъ.

Но если Повалишинъ не ршился ни разу открыть свое сердце молодой двушк, то Клена видла и чувствовала, что въ этомъ человк есть жалость и снисхождененіе къ ней, и со своей стороны, изъ благодарности, она стала относиться къ нему точно такъ же сердечно, насколько тягостное положеніе ея, какъ острожницы и подсудимой, допускало это.

Наконецъ, однажды, вызвавъ къ себ арестантку якобы для допроса, Повалишинъ усадилъ Клену на кресло, заперъ дверь и волнуясь, дрожащимъ голосомъ сталъ снова, въ десятый разъ, умолять двушку не лгать, не выдумывать, а разсказать ему всю правду обо всемъ.

— Клянусь вамъ Богомъ, заговорилъ Повалишинъ,— что я хочу довести это дло до счастливаго конца и все разъяснить не ради одной справедливости. Окажется само собою, я увренъ, что вы ни въ чемъ не виноваты. Хочу я васъ спасти, главнымъ образомъ, потому, что самъ не знаю, какъ это приключилось, но вы мн, круглому сирот на свт, стали дороже всего и всхъ. Дороже сестры, которой у меня никогда не бывало, дороже невсты, которой тоже никогда не бывало, а теперь, прибавлю, и не будетъ. Еслибы я когда ршился кому-нибудь предложить свое сердце, то разв только вамъ.

Клена была изумлена и тронута, слезы невольно появились на глазахъ ея.

— Я васъ тоже полюбила, выговорила она просто.— Вы очень добрый человкъ, очень хорошій. Если бы я была не острожная арестантка, а жила бы какъ прежде въ дом отца или ддушки, и такой человкъ, какъ вы, захотлъ бы взять меня въ жены, то, прямо говорю вамъ, я бы не побоялась пойти за васъ и за вами хоть на край свта.

Эти слова, просто, но задушевно сказанныя, произвели такое впечатлніе на Повалишина, что Клена вновь изумилась. Майоръ поблднлъ, хотлъ говорить и не могъ…

— Какъ! воскликнулъ онъ посл паузы.— И у васъ ко мн есть что-то, вотъ такое же, какъ у меня здсь на сердц! Не ждалъ я такого счастья. Такъ что же теперь! Побойтесь Бога, Клеопатра Артемьевна, спасите себя и осчастливьте меня признаніемъ. Разскажите мн все.

— Нечего мн разсказывать, отозвалась Клена.— Я всмъ сказала, и вамъ говорю второй уже разъ, что Герасима убилъ мой братъ, а убилъ изъ-за меня. Я молчала только и не хотла сознаться въ томъ, какое обстоятельство сдлало изъ меня рабу Герасима. Но теперь извольте, я вамъ все скажу. Но я вамъ, моему хорошему и доброму другу, это скажу, а не судь. И вы мн клятвенно общайтесь, что объ этомъ ничего въ бумагахъ не напишите.

И Клена передала Повалипшну подробный разсказъ о смерти Козлянинова у ней въ мезонин.

— Хоть и былъ онъ боленъ, почти при смерти, окончила свой разсказъ Клена,— но, быть можетъ, остался бы живъ, выздоровлъ бы, еслибъ мы съ мамушкой его не убили тмъ, что задушили. Ожидая посщенія дда и Братолюбцева, мы, спша и робя, переложили его, больного и слабаго, съ дивана въ сундукъ, на половину полный вещами. Онъ былъ безъ памяти. Мудрено ли было задохнуться? Мамушка Арина испугалась, что мы за это неумышленное смертоубійство пойдемъ въ Сибирь, и мы захотли скрыть все дло. Герасимъ избавилъ насъ отъ тла покойника, и съ этого дня сталъ моимъ мучителемъ и довелъ меня до согласія на его убійство.

Клена разсказала все мытарство, которое она вытерпла, отъ невольнаго воровства до ночного нападенія на нее, произведеннаго негодяемъ.

Повалишинъ на чистосердечное признаніе Клены ничего не отвтилъ и сидлъ глубоко задумавшись.

— Что же тутъ сдлать? выговорилъ онъ наконецъ.— Ничего нельзя сдлать. Я врю всему, до единаго вашего слова врю, но они-то, срьи, не поврятъ. Царица и та врядъ ли повритъ. Все это чудно. Увренъ я даже, что Козляниновъ умеръ у васъ просто отъ чумы, тмъ паче, что боллъ ею по второму разу. Тутъ всегда быстрая смерть. Я думаю, онъ не задохся, какъ вы полагаете. Примровъ было много, что потревоженный чумовой больной умиралъ внезапно. Врю я тоже, что Герасимъ стащилъ отъ васъ покойника и зарылъ гд-нибудь ночью безъ огласки. Можетъ быть, и въ самомъ саду. Но найти тло нельзя, потому что Герасимъ самъ на томъ свт. Врю я вамъ на слово, что вашъ братъ былъ у васъ и убилъ Герасима, что вы не лжете, чтобы свалить вину съ себя на него. Врю я, наконецъ, вполн, что онъ живъ, а только числится мертвымъ вслдствіе ловкой подмны документовъ или вида на жительство, которую съумлъ онъ устроить. Но вдь по мннію всхъ и, наконецъ, передъ закономъ, онъ все-таки считается мертвымъ. Найти же его невозможно. Уже недли съ три, какъ я разослалъ во Владиміръ, Казань и Кіевъ посланцевъ разсказывать везд въ партіяхъ острожныхъ о вашемъ дл. Жду и надюсь, что выйдетъ изъ этого толкъ, но между тмъ до сихъ поръ еще нтъ. Ни слуху, ни духу. Ничего не выходитъ…

— Что же можетъ выйти? вымолвила Клена съ удивленіемъ.

— А то можетъ выйти, что вашъ братъ въ одномъ изъ этихъ трехъ городовъ. Вс укрывающіеся отъ властей, вс неимющіе видовъ или живущіе съ подложными видами, всегда обртаются въ этихъ городахъ. Такое у нихъ обыкновеніе… Я въ этомъ увренъ, что если до него вдругъ дойдетъ слухъ о томъ, что вы судитесь за его преступленіе, онъ тотчасъ объявится…

ХXXII.

Посл этой бесды отношенія Повалишина и бригадирской внучки стали совершенно иныя. Они уже видались ежедневно. Повалишинъ вызывалъ арестанку какъ бы ради допроса, она оставалась по долгу у него въ горниц губернскаго правленія, и они совщались какъ друзья и надялись.

Повалишинъ, однако, не признался Клен въ главномъ своемъ дяніи, которое должно было имть важныя послдствія.

Въ качеств слдователя по длу дворянки Филисовой, майоръ Повалишинъ ршился разослать по всей Россіи судебное объявленіе во вс Верхніе и Нижніе земскіе суды, во вс палаты и во вс остроги, даже въ Приказы общественнаго призрнія, объ томъ, что разыскивается сынъ поручика, недоросль изъ дворянъ, Филиппъ Артемьевъ сынъ Филисовъ, неправильно показанный умершимъ, и вызывается ради дачи свидтельства по длу родной сестры его, Клеопатры, обвиняемой въ убійств.

Повалишинъ былъ убжденъ, что если объявленіе дойдетъ до Филиппа, тотъ отзовется и явится спасать сестру.

Разсчетъ Повалишина оказался вренъ. Не прошло полнаго мсяца посл разсылки это оповщенія, какъ въ Московскомъ губернскомъ правленіи появился молодой малый, бдно одтый, худой и болзненный, еле живой, и заявилъ, что у него есть важное дло до господина секундъ-майора.

Разумется, это былъ Филиппъ Филисовъ.

Молодой малый тотчасъ же бросился въ Москву на помощь къ безвинно-обвиняемой сестр, какъ только до него достигла всть, что она пострадала за его преступленіе.

Филиппъ скрывался около Владиміра подъ фальшивымъ видомъ. Прійти въ Москву и объявить о себ значило добровольно отдать себя въ руки палача. Но Филиппъ не колебался ни минуты и тотчасъ явился. Съ его прибытіемъ и сознаніемъ, Клена сразу перестала быть подсудимой. Появленіе Филиппа надлало страшнаго шума по городу… Все дло Филисовыхъ — измнялось.

Вмст съ тмъ, одновременно съ показаніемъ Филиппа, случилось другое нежданное и не мене важное событіе.

Судьба очевидно сжалилась надъ Еленой и захотла сразу вознаградить за вс муки и страданія. Пока тянулось длинное слдствіе надъ молодой двушкой,— пришла весна и явилась главнымъ свидтелемъ всего дла.

Теплые дни марта дружно плавили московскіе снга и, обращая ихъ въ лужи, ручьи и потоки, стали очищать повсюду улицы, дворы и задворки, сады и пустыри московскіе.

Въ саду бригадира тоже засіяла весна и таялъ снгъ, не хозяинъ, оскорбленный, безъ вины опозоренный, еле бродилъ по горницамъ и грустно смотрлъ на окружающее веселье и ликованіе природы.

Въ саду его сугробы все падали, прижимаясь къ земл,и, наконецъ, ледъ на маленькомъ пруду вскрылся. Мутная вода, текущая въ него со всхъ сторонъ, со всхъ дорожекъ, наполнила его по самые края и, поднявъ ледъ, сбила его къ берегамъ.

Но вмст со льдинами, сухими листьями и втками всплыло среди пруда мертвое тло въ офицерскомъ мундир.

Страшный переполохъ, случившійся въ дом бригадира, конечно долженъ былъ ошеломить и безъ того надломленнаго старика. Но бригадиръ сразу будто почувствовалъ смутно, что наступила минута разъясненія всего…

Трупъ многіе сразу узнали. Немедленно изъ дома бригадира явились люди къ майору Повалишину объявить, что въ пруду сада оказалось и всплыло тло, которое сразу признано всми, кто хоть разъ видлъ покойнаго офицера Козлянинова.

Майоръ Повалишинъ, радостный и счастливый, тотчасъ же съ большою свитой отправился въ домъ бригадира, прошелъ по сырымъ глинистымъ дорожкамъ къ пруду и на берегу его увидалъ мертвое тло. Хотя оно пробыло довольно долго въ мерзлой вод, но разложилось мало. На труп былъ офицерскій мундиръ, а призванный кучеръ Семенъ и другіе люди, знавшіе Козлянинова, объявили готовность подъ присягой показать, что это точно тло господина Козлянинова.

Два доктора, которыхъ захватилъ съ собой Повалишинъ, тутъ же освидтельствовавъ трупъ, заявили, что на немъ нтъ никакихъ слдовъ насильственной смерти и напротивъ есть самые явственные и врные признаки моровой язвы: багровыя пятна и большой нарывъ подъ мышкой.

Конечно, прежде всего Повалишинъ поспшилъ распорядиться похоронами заразительнаго и опаснаго тла. Вмст съ тмъ, оформивъ все вновь оказавшееся по длу обвиняемой дворянки Филисовой, Повалишинъ тотчасъ же отправилъ гонца въ Петербургъ съ подробнымъ донесеніемъ обо всемъ генералъ-прокурору. Онъ хотлъ и отчасти имлъ право освободить Клену тотчасъ же, но не ршился и предпочелъ подождать ршенія изъ Петербурга.

Разумется, въ тотъ же день, когда было найдено тло Козлянинова, Повалишинъ передалъ Никит Артемьевичу о томъ, что у него въ рукахъ уже находится настоящій убійца Герасима, собственный внукъ бригадира, Филиппъ.

При этомъ онъ разсказалъ бригадиру всю грустную исторію, вс муки и мытарства его внучатъ, а главное — подвиги Герасима…

Въ сумерки къ острогу подкатила красивая карета цугомъ. Изъ нея вышелъ бригадиръ. Никита Артемьевичъ Филисовъ, знавшій теперь всю правду, всю правоту своей внучки, былъ страшно потрясенъ до глубины души всмъ, что раскрылось теперь передъ его глазами и его совстью. Не выдержалъ бригадиръ…

Въ ту минуту, когда онъ вошелъ въ комнату, а Клена вскочила съ мста и радостно бросилась навстрчу къ дду, бригадиръ вдругъ остановилъ ее рукой и плача опустился на колни предъ своей внучкой.

— Прости меня, Кленушка. Прости за все. И не думалъ я, что приключится мн въ жизни такой тяжкій грхъ на душу взять. Прости за все, что ты въ моемъ дому вытерпла. Если есть виноватый во всемъ дл, то ужъ конечно — я, а не кто другой. Не приходи ты въ мой домъ, ничего бы такого горькаго и ужаснаго съ тобою не приключилось. Прости меня, бдная моя внучка!

Внука Филиппа бригадиръ тоже обнялъ, говоря:

— Не брось я твоихъ родителей — и ты, родимый, не загибъ бы такъ! А посл меня — самая виноватая — мамка.

Арина Матвевна искренно соглашалась и винилась.

День этотъ былъ самый счастливый въ жизни Клены. Всхъ огорчала только судьба Филиппа. Онъ все-таки оставался виновенъ въ двухъ преступленіяхъ: бунт и убійств.

— Богъ милостивъ, и это какъ-нибудь обойдется, говорилъ Повалишинъ.— Я твердо врую въ справедливость и милосердіе нашей монархини. Я все… все описалъ въ донесеніи, цлое сочинительство послалъ, всю вашу жизнь описалъ! Царица мудра и милосерда.

XXXIV.

Черезъ дв недли посл этого памятнаго всмъ дня явился обратно изъ Петербурга врный другъ семьи, Братолюбцевъ, а вмст съ нимъ гонецъ, который привезъ монаршую резолюцію:

‘Немедленно освободить отъ суда и отпустить къ бригадиру его внучку, двицу Клеопатру Артемьеву Филисову, а брата ея, за участіе въ бунт на Красной площади — въ качеств 15-ти лтняго недоросля простить, вмняя сіе его дяніе въ вину родителямъ его и дду. За содянное же человкоубійство во спасеніе сестры — отдать подъ церковное покаяніе на три года. Вмст съ тмъ выразить бригадиру Филисову порицаніе за его поступокъ съ покойнымъ сыномъ и вмнить въ непремнную обязаность озаботиться нын судьбою своихъ внуковъ, какъ долгъ дда то повелваетъ’.

Во всхъ словахъ резолюціи монархиня всего строже относилась къ бригадиру, какъ бы полагая его дйствительно главнымъ виновникомъ всего дла.

Но не ко всмъ равно была милостива резолюція. Бывшую мамку указано было разстричь и выдержать годъ въ тюрьм ‘за поблажку’ ночнымъ свиданіямъ ея питомицы съ возлюбленнымъ.

— Мудрая царица и благосердная, добра какъ ангелъ, и мудра какъ змій! воскликнулъ Никита Артемьевичъ.— Истина глаголетъ устами ея. Да, я — главный виновникъ. Но за то теперь, на остатк дней своихъ, для васъ на свт существовать буду.

Не прошло двухъ часовъ по прибытіи гонца изъ Петербурга, какъ бригадиръ съ внучатами садился уже въ карету, сопровождаемый почти всмъ населеніемъ острога. Многолюдная толпа прохожихъ, окружавшая подъздъ, тоже радовалась кругомъ, вс знали, въ чемъ дло. Семья Филисовыхъ отъхала отъ острога и крестясь, и плача, и смясь.

— Ну, конецъ нашимъ гореваніямъ, проговорилъ бригадиръ, когда они вступили на крыльцо его дома, встрчаемые плачу щею отъ радости Толбухиной.— Но пока и радостямъ тоже, внуки, не начало. Все-таки стараго назадъ не вернешь, по старому не заживешь. Радостямъ тоже конецъ. Заживемъ мы по людски и по христіански. Но то счастіе, о которомъ я часто загадывалъ, да мечталъ, внучка, теперь о немъ и думать не моги. Мыслилъ я, будутъ у меня въ дом правнучки. Ну, а теперь дай Богъ и такъ прожить.

Если царица справедливо и милостиво ршила дло Филисовыхъ, то Москва отнеслась къ нему по своему. Москвичи со всхъ сторонъ ползли въ домъ бригадира поздравить его самого и его внучатъ, но тмъ не мене бригадиръ и его внуки видли на всхъ лицахъ что-то такое, что опечалило ихъ. Общество будто не хотло и не могло простить соблазна, который произвела семья въ город.

Бригадиръ тотчасъ же ршилъ дло по собственному желанію и по совту друга Братолюбцева. Черезъ три мсяца на двор его дома стояло нсколько десятковъ подводъ, и все имущество выносилось изъ горницъ и укладывалось. Домъ бригадира съ садомъ былъ проданъ сосду, графу Орлову, а самъ бригадиръ со своей семьей узжалъ на жительство въ Кіевъ, гд уже былъ купленъ другой великолпный домъ.

— Тамъ лучше заживемъ, сказалъ Никита Артемьевичъ.— И туда дойдетъ за нами молва немилостивая и неправедная. Но все-таки тамъ будетъ лучше…

Черезъ мсяцъ Филисовы поселились уже въ Кіев въ новомъ дом и жили мирно и счастливо.

Братолюбцевъ перевелся по служб тоже поближе къ другу и часто гостилъ у Филисовыхъ. Объ его брак съ Кленой не было и рчи. Вс теперь понимали, изъ-за чего двушка соглашалась когда-то на этотъ бракъ.

— Самъ виноватъ, дурень. Упустилъ счастье изъ рукъ, говорилъ себ Братолюбцевъ.

Но слпой судьб показалось видно мало, что вс были сравнительно счастливы. Какъ прежде она гнала бригадирскую внучку и преслдовала, такъ теперь захотла, видно, во что бы то ни стало отплатить ей сугубымъ добромъ за прежнее зло.

Однажды въ Кіевъ въхала дорожная карета и подкатила къ гостиниц, а изъ нея вышелъ военный. Чрезъ часъ онъ, въ блестящемъ мундир, съ орденами, появился снова, и свъ въ телжку, отправился въ домъ бригадира.

Никит Артемьевичу и Марь Евграфовн доложилъ слуга, что пріхалъ секундъ-майоръ Повалишинъ. Обрадованный, но и удивленный бригадиръ пошелъ встрчать гостя въ прихожую. Но въ то же самое время кто-то вскрикнулъ громко въ гостиной и бросился опрометью, обгоняя бригадира, въ ту же прихожую. Это была Клена.

Не помня себя отъ чувства, вдругъ сказавшагося на сердц, молодая двушка, не соображаясь съ приличіями, забывъ обо всемъ, кинулась навстрчу прибывшему, подбжала къ нему и положила руки ему на плечи, взволнованная, раскраснвшаяся, съ лицомъ въ слезахъ и задыхаясь отъ радости… Своимъ поступкомъ и лицомъ она сказала больше, чмъ хотла.

— Простите! Сама не знаю… Я разумъ потеряла. Извините!.. черезъ силу вымолвила Клена, придя въ себя и въ смущеніи закрывая лицо руками.

И если бы не бригадиръ, появившійся около внучки, можетъ-быть двушка отъ страшнаго волненья лишилась бы чувствъ.

Повалишинъ, тоже сильно взволнованный, нетвердымъ голосомъ заявилъ бригадиру, что пріхалъ по весьма важному длу и проситъ удлить ему нсколько минутъ для бесды наедин.

Бесда эта въ кабинет бригадира продолжалась нсколько мгновеній. Секундъ-майоръ Повалишинъ явился изъ Петербурга просить у бригадира руки двушки, безъ которой ему жизнь не въ жизнь.

Рдко бываютъ въ семьяхъ такія торжественныя минуты, такія счастливыя лица и такая радостная сумятица, какія были въ дом бригадира втеченіе нсколькихъ дней.

Городъ Кіевъ долго помнилъ пиры и балы свадебные, которые давалъ бригадиръ предъ бракосочетаніемъ своей внучки.

Въ церкви, во время внчанія, не смотря на радостное смущеніе, въ которомъ находился Никита Артемьевичъ, онъ невольно замтилъ одну очень старую, но чрезвычайно благообразную старушку, которая усердно молилась и съ какимъ-то особымъ милымъ выраженьемъ лица смотрла на невсту и на жениха.

‘Экая прелесть старушка’, думалось ему.

Посл обряда и поздравленій, бригадиръ не выдержалъ и подошелъ къ прелестной старушк.

— Извините за любопытство… Вы, сударыня, врно здшняя, кіевская помщица?..

— Нтъ-съ, улыбнулась ласково старушка.— Я при семъ храм — просвирня…

Бригадиръ почему-то замеръ на мст и глядлъ на старушку во вс глаза…

Она тихо отошла отъ него и скрылась въ толп.

— Можетъ быть и бабушка Клены такая же была!.. прошепталъ бригадиръ.— И этотъ случай при внчаніи внучки — не простая случайность. Это моей совсти — укоръ!.. Вдь все съ этого пошло…

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.Московская быль.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Читайте также:

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.
Московская быль.