Братья Рамулты.
Братья Рамулты.
Современная повсть. I. Крашевскаго.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Братья Рамулты, Крашевский Иосиф Игнатий, Год: 1871
Время на прочтение: 181 минут(ы)
— Въ этомъ заразительномъ воздух положительно нельзя дышать, сказалъ Сильванъ.— Позвони, пусть подадутъ чаю и счетъ. Можно побезпокоить хозяина и ночью, когда подобные ужины обходятся дорого.
Съ этими словами онъ. открылъ окно, чтобъ освжить комнату утреннимъ воздухомъ. Второй товарищъ, подойдя къ зеркалу, поправилъ волосы и, застегивая жилетъ, глубоко вздохнулъ.
— Фу! какое измятое лицо! воскликнулъ онъ:— измученный, истерзанный, невыспавшійся!.. Ужасно!.. Однако мы порядкомъ кутнули… отъ 9-ти часовъ вечера и вплоть до 4-хъ утра!.. Шампанскаго-то, шампанскаго сколько выпили… и… все это — Roederer carte blanche…
Сильванъ стоялъ лицомъ къ окну, какъ бы не слушая товарища.
— Однако очень похвально съ твоей стороны, братъ, что ты отъискалъ меня здсь, продолжалъ тотъ:— но… напрасно… не вырвать теб эту погибшую душу изъ рукъ самого сатаны… ужъ врно меня возьмутъ черти…
— Не вижу въ томъ необходимости, отозвался Сильванъ и, какъ бы избгая разговора, прибавилъ:— Идемъ.
— Идемъ, но идемъ къ теб… Ты приготовишь мн чаю, а я тмъ временемъ полежу на диван.
Съ этими словами Германъ началъ искать свою шляпу и пальто, но не находя ихъ, взялъ чужія и, надвъ на голову измятую шляпу и пальто громаднйшаго размра, сказалъ, обращаясь къ Сильвану:
— Посмотри, какимъ франтомъ я выйду отсюда. Длать нечего — придется прибавить къ счету ужина новое пальто и шляпу.
Сильванъ быстро повернулся лицомъ къ Герману.
— Никто не обратитъ вниманія въ такую пору. Придешь ко мн, пошлемъ за другими.— Сташка живо принесетъ.
— Конечно! Волей-неволей надо покориться послдствіямъ ныншняго ужина. Идемъ.
Сильвану хотлось скоре выбраться изъ этой душной атмосферы, онъ быстрыми шагами направился къ дверямъ. Германъ остановилъ его и, указавъ пальцемъ на безпорядокъ, сказалъ:
— Посмотри на эти бренные останки нашего веселья и свободы, все это сдлалось въ нсколько часовъ… Рюмки, изъ которыхъ пили нектаръ веселья, теперь отравлены ядомъ, пышность и великолпіе превратились въ помойную яму, въ содомъ и гомору!.. брр!.. Эхъ, жизнь!..
Сильванъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и оба вышли изъ залы. Во второй и третьей комнат ни души не было видно, въ послдней комнат они застали спящаго кельнера, въ кресл, съ открытымъ ртомъ и салфеткою въ рукахъ. Германъ не могъ уйти, не напроказивъ. На конторк стояли чернила, въ которыя онъ опустилъ палецъ и вымазалъ кельнеру усы. Спящій отмахнулся рукой, какъ бы защищаясь отъ мухъ, и опять заснулъ. Не смотря на грозный взглядъ Сильвана, Германъ окончилъ свою продлку и вышелъ на улицу… Городъ начиналъ просыпаться. По мостовымъ стучали колеса, по тротуарамъ шли работники, работницы и полусонная прислуга, тихо направляясь къ открывавшимся булочнымъ и къ возамъ съ молокомъ, кое-гд открывались ставни и подметались тротуары. Все начинало принимать видъ обыденной жизни. Сильванъ съ удовольствіемъ всматривался въ нее, Германъ, позвывая, шелъ съ засунутыми въ карманъ руками, иногда останавливаясь и посматривая по сторонамъ улицы, какъ бы ожидая конца своей утренней прогулки. Наконецъ, достигнувъ угла одной изъ многихъ улицъ, они свернули въ переулокъ и вскор остановились у садовой калитки, которую открылъ Сильванъ и впустилъ Германа въ свой укромный уголокъ. Маленькій домикъ, похожій больше на бесдку, стоялъ между зеленью деревьевъ и душистыхъ цвтовъ, содержимыхъ въ строгой опрятности и величайшей чистот. Трудно было бы найти лучшее убжище отъ палящихъ солнечныхъ дней во время лтняго зноя: здсь были и яблони, и березы, и втвистыя темныя липы, и зеленый самородный коверъ, прихотливо испещренный цвтами, и главное — тишина и спокойствіе. Домикъ состоялъ изъ одной залы, спальни и маленькой комнатки для слуги.
Не смотря на множество оконъ, въ зал было очень темно, такъ какъ втвистыя деревья, упиравшіяся въ самую стну и почти вросшія втвями въ окно, не пропускали туда свта. Меблировка домика была далеко не комфортабельная: софа, стулья, фортепіано, шкафчикъ съ книгами, столъ съ разбросанными на немъ бумагами,— все это указывало на жилище холостаго, рабочаго и спокойнаго человка.
Пройдя черезъ залу, Сильванъ открылъ дверь своей спальни и, введя въ нее звавшаго Германа, указалъ ему на чисто постланную постель. Германъ не заставилъ себя просить, сбросивъ съ себя одежду, онъ схватилъ халатъ и завалился на постель.
— Разбудить тебя къ чаю? спросилъ Сильванъ.
— Какой наивный вопросъ! Неужели ты думаешь, что я буду спать? Мн хочется отдохнуть только, голова моя полна мыслей и впечатлній… никакой сонъ не въ силахъ будетъ побороть мои чувства. Прикажи приготовить чаю, а самъ приди ко мн.
— Хорошо. Сейчасъ вернусь, сказалъ, уходя, Сильванъ.
Черезъ нсколько минутъ онъ возвратился и слъ у кровати, на которой лежалъ братъ съ открытыми глазами и блднымъ, измученнымъ лицомъ. Къ его физической усталости примшивалась и нравственная. Сильванъ взялъ его за руку. Въ этомъ братскомъ пожатіи рукъ рельефно выдавались дв разныя натуры, не сравнивая даже ихъ лицъ, можно было бы угадать, что эти два лица рождены подъ двумя различными планетами. Рука Германа отличалась свжестью и близною, по ней развтвлялись голубыя жилки, повидимому, никогда не знавшія никакихъ физическихъ трудовъ, рука же Сильвана была совершенно противоположнаго цвта: рабочая, мускулистая, не боявшаяся физическихъ трудовъ. Хотя ихъ соединялъ узелъ братской крови и привязанности, но между ними была громадная разница, не смотря на то, что въ чертахъ лица было кровное сходство, характеры ихъ рознились наравн съ руками. Германъ былъ недуренъ собою, съ блдноватымъ лицомъ, выхоленнымъ и выбленнымъ салонною жизнью, на губахъ его играла добрая, но вмст съ тмъ саркастическая улыбка, въ глазахъ виднлось скептическое разочарованіе и пренебреженіе къ окружающему, а съ тмъ вмст — утомленіе и скука, раздражительность и высокомріе. Сильванъ имлъ поразительное сходство съ чертами брата, но отличался своею обходительною ласковостью и покорностью,— быть можетъ переработанной изъ такой же высокомрной гордости, но во всякомъ случа не ссорившейся со свтомъ и спокойно смотрвшей на него, безъ сожалнія. Сильванъ былъ старше Германа нсколькими годами, у Германа же проглядывала втряность со всми признаками молодой распущенности.
— О чемъ думаешь, братъ? шепнулъ Сильванъ, выжидая минуту, чтобы братъ заговорилъ первымъ:— о чемъ вздыхаешь? Вчерашняя пирушка, повидимому, не развлекла тебя, а наоборотъ, ты сдлался чмъ-то въ род гнилаго яблока… Стряхни же съ себя гнетущія мысли и разскажи мн все, что отягощаетъ твое спокойствіе.
— Нтъ, братецъ, это не поможетъ, началъ лежавшій.— Жизнь, со всми ея атрибутами, ненавистна мн… верчусь, мечусь и все-таки не могу попасть на тотъ путь, по которому я могъ бы идти свободно,— видно судьба-капризница приведетъ меня къ какой нибудь невдомой цли наобумъ. Какъ видишь, братъ, я откровененъ съ тобою. Другому я ни за что не сознался бы.
— Говори, говори, спокойно замтилъ Сильванъ.— Продолжай, я слушаю, исповдь облегчитъ тебя.
— Эхъ, братецъ! недоволенъ я ни свтомъ, ни собою, продолжалъ онъ. Впрочемъ, сказать правду, я самъ не знаю, чего хочу, куда стремлюсь и что длаю. Что потомъ?.. на что все это нужно, когда каждая моя экспедиція за ‘золотымъ руномъ’ оканчивается всегда въ род вчерашняго ужина… Напоилъ, накормилъ друзей, для того чтобы узнать только, что они — погибшія созданія!.. Опротивли они мн, какъ и вино, которое я пилъ съ ними… Всегда, везд и во всемъ встрчаю одно лишь разочарованіе… Такъ оно, впрочемъ, и должно быть in secula seculorum.
Сильванъ молчалъ и, закуривъ сигару, слушалъ его съ важностью профессора на каедр.
— Говори, говори, что дальше? ворчалъ онъ сквозь сигару.
— А вдобавокъ ко всему я влюбился, и глупо, бшено влюбился воскликнулъ, вдругъ оживившись, Германъ.
— Ты думаешь, что ты влюбленъ? спросилъ Сильванъ.
— До безумія влюбленъ!..
— Въ который разъ? холодно продолжалъ братъ. Оба посмотрли другъ на друга, Германъ улыбнулся.
— Разв можно считать любовью юношескую втряность!.. Тогда было дло совершенно другое, а теперь… теперь адскій огонь жжетъ мое сердце… Восхитительное созданье!..
— Кто же это восхитительное созданье? Не дочь-ли президента, Иза?
— Фи!.. Это накрахмаленная кукла, дло рукъ гувернантки, которая создала ее по своему образцу!.. Неужели ты такого мннія обо мн?
— Было однако время, что ты восхищался ею до обожанія.
— До тхъ поръ, пока не заговорилъ съ нею,— съ презрньемъ отвтилъ Германъ.
— Ну-съ, и такъ, кто же эта? Къ кому эта новая любовь?
— Я хотлъ бы, чтобъ ты самъ угадалъ, — избавилъ меня, по крайней мр, отъ щекотливаго объясненія, потому что эта особа… особа…
— Неужели замужняя? воскликнулъ раздражительно Сильванъ.
— О! нтъ, нтъ, нетерпливо отвтилъ Германъ, ударяя кулакомъ по кровати.— Неужели ты не можешь догадаться?
— Не имю этой способности, усмхнулся Сильванъ,— тмъ боле, когда дло идетъ о любви такого непостояннаго юноши, который, что ни день, то новому божеству поклоняется.
— Увы!.. что жъ длать?.. Но теперешняя любовь серьезная.
— Серьезная! Въ такомъ случа очень интересно… я слушаю тебя.
— Ты видлъ въ театр Віолу въ роляхъ наивныхъ двочекъ?
Сильванъ покраснлъ, но этого не замтилъ братъ. Онъ поднялъ голову и, чтобы не выдать себя, произнесъ:
— Да, да.
— Въ первый разъ, когда я увидлъ ее, она казалась мн обыкновенной двочкой, молоденькой, свженькой, но присмотрвшись попристальне къ ея личику, губкамъ и глазкамъ, я не могъ удержаться и побжалъ къ Юзьк, чтобъ онъ свелъ меня за кулисы и представилъ ей.— ‘Что теб въ ней?’ спросилъ онъ меня.— ‘Если ты принимаешь Віолу за обыкновенную двушку, съ которой ты могъ бы поиграть да и бросить — напрасные труды’…— Да, что она, княжна какая, что-ли? спросилъ я, смясь.— ‘Не княжна, но очень мудрое созданіе… нелегко къ ней подступиться — она остра и страшно обидчива’…
Не смотря на такую рекомендацію, я настоялъ на своемъ, онъ свелъ меня за кулисы. Мы встртили Віолу въ томъ же костюм, въ которомъ она изображала деревенскую двушку на сцен. Юзька представилъ меня. Взглянувъ на меня и кивнувъ головкой, она хотла скрыться, но мы преградили ей путь, чтобы заставить ее поболтать съ нами, она нисколько не растерялась, и очень весело и остроумно разговаривала съ нами, она смялась, но смхъ ея былъ слишкомъ язвителенъ. Я разсыпался въ комплиментахъ, чтобы обворожить ее… Она отвчала безъ всякаго кокетства, и такъ очаровала меня, что я положительно рехнулся. Рдкая изъ нашихъ салонныхъ двушекъ съумла бы такъ скромно держать себя, какъ Віола. Уходя отъ нея, я сразу почувствовалъ себя влюбленнымъ. Посл этого, я нсколько разъ встрчался съ нею, и она окончательно побдила меня. Но мн кажется, что она не иметъ ни малйшаго желанія видться со мною, и обходится, какъ съ какимъ нибудь ребенкомъ… ни одного слова я не слыхалъ отъ нея, что польстило бы моему самолюбію… А мила, ужасно мила!
Сильванъ разсмялся какъ-то сухо, Германъ посмотрлъ на него.
— Надъ чмъ ты смешься?
— Надъ твоей сумасбродной любовью, которая окончится вмст съ закрытіемъ нашего театра.
— Ты знакомъ съ Віолой?
— Видлъ ее сколько разъ, отвтилъ Сильванъ, садясь. Я какъ-то нечаянно узналъ ея біографію, которую разскажу теб, чтобы ты скромне относился къ ней и не разсчитывалъ на этотъ запрещенный плодъ.
Германъ вздохнулъ.
— Отецъ Віолы былъ извстнымъ артистомъ и творилъ чудеса своимъ несравненнымъ талантомъ. Но имя необузданный характеръ, онъ былъ большимъ почитателемъ Бахуса и все время своей жизни проводилъ въ кабакахъ и трактирахъ,— жилъ, какъ говорится, со дня на день и, не смотря на добрйшее сердце, до конца жизни былъ старымъ испорченнымъ ребенкомъ, влача за собою по свту неповинныя жертвы. Этими жертвами были жена и дочь. Жена была тоже артисткой и самой несчастной женщиной въ мір, вынужденной бороться за свое и своей дочери существованіе, дитя, едва только начинало выростать отъ земли, какъ уже должно было претерпвать всякія лишенія. Отецъ, по причин своей безобразной жизни, съ каждымъ днемъ падалъ, и въ конц концовъ едва могъ заработать черствый кусокъ хлба въ самыхъ плохенькихъ труппахъ. Въ дни спектаклей его сажали подъ замокъ. Мать умерла съ отчаянія, когда Віол было около восьми лтъ, и вмсто того, чтобы поручить ее попеченію отца, она умоляла дочь заботиться о немъ.— Посуди самъ, какое могло быть ея воспитаніе! Нужда, бродяжническая и безшабашная жизнь отца способствовали ея преждевременному возмужанію, сиротство же заставило ее научиться всему. Она не знала тхъ свтлыхъ дней, которые составляютъ счастье ребенка, дтство ея прошло въ трудахъ и лишеніяхъ, въ борьб за существованіе не только свое, но и отца, это невинное созданіе, играющее теперь роли наивныхъ двочекъ, сама не могла быть такимъ же наивнымъ ребенкомъ. Жизнь преждевременно открыла передъ нею свою грязную сторону, не давъ ей подумать объ идеалахъ. Талантъ этотъ развился среди нужды и лишеній… Отецъ ея умеръ, она осталась круглою сиротою въ сред людей, не понимающихъ, что такое нравственность молодой двушки. Она вынуждена была противостоять искушеніямъ и оградить себя отъ нахальства искателей приключеній, не убоясь ни голода, ни холода, и вышла побдительницей изъ этого омута несчастій и соблазна. Поэтому-то и надлежитъ благоговть передъ ея беззащитностью… Низко было бы съ твоей стороны соблазнять двушку, имющую заступникомъ одно свое сердце… это было бы преступленіемъ…
— Все это великолпно сказано твоими устами, разсмялся Германъ, но позволь и мн въ свою очередь сказать — audiatur et altera pars.— Я вижу прекрасную розовенькую вишенку, покрытую пушкомъ молодости, уже созрвшую на втк. Преклоняясь предъ ея прелестью, я не чувствую силъ сорвать и проглотить ее, вдругъ является какой нибудь общипанный воробей и на моихъ глазахъ срываетъ и уноситъ ее.— Вотъ это и есть нравоученіе къ исторіи Віолы, предъ которой я долженъ поклоняться и благоговть ради ея несчастій, а какой нибудь смлый вертопрахъ подвернется и унесетъ ее изъ подъ моего носа.
— Можетъ быть, отвтилъ спокойно Сильванъ,— но ручаюсь, что такая вишня не дастся какому нибудь общипанному воробью. Напрасны будутъ твои усилія… Что ты называешь своею любовью, то я считаю твоей фантазіей. Ты не умешь любить, да сомнваюсь, чтобы выучился когда нибудь…
— Почему?
— Потому что ныншняя молодежь не уметъ сдерживать свои страсти и не уважаетъ женщины. Она будетъ для тебя приманкою красоты, плнительности, тою вишнею для съденія, но никакъ не златокрылымъ ангеломъ, въ сердце котораго ты бы врилъ и желалъ раздлить съ нимъ жизнь. Віола — достойнйшая изъ двушекъ, которую ты не съумешь оцнить.
— Допустимъ, что такъ. Но откуда ты знаешь ея прошлое, ея добродтель, сердце, идеально-золотыя крылья? воскликнулъ Германъ.
— Я? спросилъ Сильванъ.— Не буду запираться, что я люблю театръ и знакомъ съ нкоторыми изъ артистовъ, въ обществ которыхъ познакомился съ нею и, конечно, безъ малйшей претензіи на опутываніе ея и себя… и — опустивъ голову, прибавилъ Сильванъ — я узналъ ее очень близко, что возбудило во мн уваженіе къ ней…
Германъ разсмялся.
— Ты, право, съ своей скромною важностью очень забавенъ! Но и мн разсказывали о ней.— Эта черномазенькая вовсе не такъ наивна, какъ ты себ воображаешь!
— Если ты знаешь ее лучше меня, въ такомъ случа мн нечего боле прибавить, но мн кажется, что ты ошибаешься, и все, что ты говоришь, успокоиваетъ меня. Зная эту ‘черномазенькую’ съ хорошей стороны, нтъ никакой опасности влюбиться въ нее… но фантазія эта улетучится такъ же, какъ и вс другія, при первомъ взгляд на другую, не ‘черномазенькую’…
— Между тмъ она не позволяетъ подступиться къ себ, отозвался Германъ.— Слушай, дорогой братъ, вдь ты любишь меня? ты знакомъ со всми артистами и имешь къ нимъ доступъ — спаси же меня!
— Богъ съ тобой! Неужели ты думаешь, что я стану помогать теб опутывать двушку!.. Ты, кажется, знаешь меня…
Мальчикъ, вносившій самоваръ, прервалъ ихъ разговоръ. Сильванъ подошелъ къ самовару приготовлять чай, Германъ углубился въ мысли и часто вздыхалъ. Въ комнат воцарилось глубое молчаніе, нарушаемое лишь звономъ стакановъ и чайныхъ ложечекъ. Солнце поднялось уже высоко: городъ проснулся, колокола созывали къ утренней молитв, народъ ходилъ и здилъ, издали доносились веселый смхъ и разговоръ крестьянъ, идущихъ на базаръ.
— Мн нужно было бы пойти домой, отозвался Германъ, выпивъ стаканъ чаю,— но въ этомъ пальто и шляп — немыслимо…
— Возьми что нибудь изъ моего платья.
— У тебя такія патріархальныя облаченія, что никакъ невозможно напялить ихъ на себя — разсмялся Германъ.— Лучше было бы послать кого нибудь къ моему Сташк. Но кого?
— Другими словами, ты хочешь, чтобы я сходилъ, — сказалъ Сильванъ.— Хорошо, согласенъ, но съ условіемъ.
— Съ какимъ?
— Если кто будетъ звониться въ садовую калитку — не отпирай никому.
— Отчего?
— Это мое желаніе, и кончено.
— Если это непремнно нужно — повинуюсь и, въ доказательство, сейчасъ же ложусь на кровать и почиваю.
Сильванъ надлъ свою срую шляпу и, затворивъ дверь спальни, тихонько удалился.
Германъ дйствительно легъ въ постель и началъ дремать. Не прошло и четверти часа, какъ вдругъ раздался сильный звонокъ. Германъ открылъ глаза и подумалъ: ‘Интересно знать, отчего онъ не хотлъ, чтобы я открылъ калитку. А если это кто-нибудь по длу пришелъ къ нему, онъ могъ бы тогда пообождать немного, вдь Сильванъ вернется сейчасъ’.
Звонокъ раздался во второй разъ, но уже съ меньшей смлостью… Германъ вскочилъ и, оправившись, вышелъ изъ комнаты. Приблизясь къ калитк, онъ услышалъ за стной разговоръ… и поторопился открыть ее… На порог появились дв особы: сденькій, сгорбленный старикашка и молодая двушка подъ вуалью. Увидвъ предъ собою Германа, старичекъ пришелъ въ замшательство, а двушка попятилась назадъ и быстро отвернулась отъ него.
— Газв господина Гамулта нтъ дома? спросилъ старикъ.
— Нтъ. Но онъ сію минуту вернется.— Не пожелаете-ли пока пройтись по саду и подождать минуту.
Старичокъ повернулся къ дам, какъ бы спрашивая ея совта. Послдняя дала отрицательный знакъ и отошла отъ калитки. Старичокъ поклонился и послдовалъ за нею. Германъ смотрлъ вслдъ удалявшимся и готовъ былъ держать пари, что видлъ этого старикашку за кулисами, а барышня подъ вуалью?.. по фигур и манерамъ, она напоминала ему Віолу.
Онъ готовъ былъ бжать за ними, еслибъ не удержало его данное слово, проводивъ ихъ глазами до угла дома, за которымъ они скрылись, и закрывъ калитку, онъ возвратился въ раздумь въ комнату.
— А! понимаю, почему Сильванъ просилъ меня не открывать калитки и почему съ такимъ восторгомъ отзывался объ этой идеальной двушк. Чортъ возьми, однако: эта идеальная двушка, въ сопровожденіи стараго суфлера, длаетъ ему утренніе визиты. Хорошъ братецъ! Педантъ, пуританинъ, святоша, а какъ ловко вызжаетъ на коньк нравственности,— какъ лучшій берейторъ! А между тмъ принимаетъ у себя двушекъ чуть-ли не до зари!
Быстрые шаги къ калитк прервали его размышленія… Дверь отворилась, на порог появился Сильванъ съ недовольнымъ лицомъ и бросилъ на брата укорительный взглядъ, за нимъ вошелъ красивенькій, бойкій мальчикъ, въ парадной ливрейк, съ оживленнымъ личикомъ. Мальчикъ держалъ въ рукахъ черную шляпу и пальто. Взглянувъ на Германа, онъ улыбнулся и, закусивъ губу, сказалъ:
— Графиня ужь изволила спрашивать васъ сегодня, я сказалъ, что вы въ деревн и къ восьми часамъ возвратитесь… Я былъ въ ресторан, кельнеръ сказалъ мн, что вы передъ утромъ ушли, онъ былъ раздосадованъ и со злостью отвтилъ на мой вопросъ, натирая себ лимономъ усы. Кто-то подшутилъ надъ нимъ и вымазалъ ихъ чернилами, да такъ крпко, что и отъ лимона не отстаютъ.
Сташка разсмялся и прибавилъ:
— Готовъ побожиться, что это вы сдлали…
Германъ надвалъ пальто, посматривая на брата, который стоялъ молча и, повидимому, раздосадованный. Выславъ мальчика впередъ, онъ подошелъ къ Сильвану.
— Что съ тобой, братъ? ты какъ будто недоволенъ чмъ?
— Ты сдлалъ непростительную глупость, отозвался съ упрекомъ Сильванъ.— Вдь просилъ же я тебя не открывать калитку…
— Ну, стоитъ-ли изъ-за этого сердиться. Я думалъ, что звонится кто нибудь по длу къ теб.
— Достаточно, что я просилъ тебя не открывать, могъ бы ты, хотя одинъ разъ, послушаться меня. Я поврилъ теб, а ты на зло мн сдлалъ непріятность!
— Я раскаиваюсь въ этомъ,— отвтилъ Германъ,— но могъ-ли я надяться видть у тебя,— такого отшельника,— въ восьмомъ часу утра пріемъ молодыхъ двушекъ!
— Пожалуйста, безъ шутокъ, я врю теб… Ты, конечно, узналъ въ этой двушк Віолу. Увидвъ тебя здсь, она растерялась и ушла со слезами на глазахъ, боясь, чтобъ эта невинная прогулка не обратилась въ насмшку… Прошу тебя, Германъ, позабудь, пожалуйста, что ты видлъ ее здсь, и не говори никому изъ своихъ…
— А эта утренняя прогулка у тебя въ саду, что означаетъ? шутилъ Германъ.
— Это, именно, я и хотлъ сказать теб. Докторъ прописалъ ей пить эмскую воду, которая, какъ извстно, требуетъ прогулки… Во избжаніе навязчивости и нахальнаго шпіонства молодежи, я предложилъ ей мой садикъ, ручаясь за ея безопасность. Она поврила моему слову и приходила сюда ежедневно въ сопровожденіи суфлера, а я видлся съ нею, только открывая калитку. Даю въ томъ мое честное слово.
— Врю и простому слову, замтилъ Германъ съ ироніей,— и заключаю отсюда, что ты уже очень близокъ съ этой несравненной Віолой. Ты ревнуешь меня, и въ такомъ случа мн остается только ретироваться передъ старшимъ братомъ.
Съ этими словами Германъ сдлалъ кислую гримасу и, прощаясь, прибавилъ:
— Врь мн, братъ, что никому не скажу, ни даже ей, что узналъ ее. Честное слово!..
— Посмотримъ, умешь-ли ты держать честное слово.
— О, моралистъ, моралистъ! ворчалъ про себя уходящій Германъ.
Сильванъ смотрлъ вслдъ Герману, раздумывая, какъ неблагодарно отплатилъ ему братъ.
Дло происходило въ только что нанятомъ дом, и хозяинъ, квартиры приводилъ ее въ порядокъ, работая до поту лица.
Взглянувъ на него, каждый могъ бы узнать въ немъ деревенскаго обывателя изъ ‘конгрессовки’, имвшаго сходство съ маленькими царьками, которые нсколько сотъ лтъ владли краемъ.. Такой обыватель — не взирая на политуру, которою цивилизаторы и реформаторы съ усердіемъ стараются стереть съ него наслоенія ветхой пыли, всегда какъ-то выдается впередъ. Долгіе годы сформировали этотъ типъ съ его движеніями, разговоромъ и обычаями… Въ немъ есть что-то среднее между фракомъ и рыцарскими латами, между барствомъ и грязью. Лицо, взглядъ, голосъ измняютъ ему, хотя и видно, что онъ властвовалъ не очень давно. Въ польскомъ шляхтич осталась еще та старая спсь, которая смягчилась лишь подъ вліяніемъ сибаритства. Маленькій, толстенькій, румяненькій, не смотря на свой 50-тилтній возрастъ, одтый всегда элегантно, Александръ Юноша бгалъ, суетился по комнат и, подходя частенько къ зеркалу, охорашивался, вертлся передъ нимъ и поправлялъ свои волосы. Онъ, видимо, былъ взволнованъ, какъ бы въ ожиданіи кого-то. Въ сущности же онъ казался свжимъ, бодрымъ мужчиной, хотя и усталъ порядкомъ, онъ ходилъ по молодецки и, еслибы не сутуловатость, его можно было бы принять издали за 30-ти лтняго кавалера. Онъ былъ вдовецъ, а метрическая выписка свидтельствовала о его злополучномъ приближеніи къ 50-ти годамъ. Вокругъ глазъ обрисовывались глубокія морщины, частый смхъ оставилъ свои слды, образовавъ вокругъ подбородка глубокія борозды со скрещивающимися морщинками по лицу. Но все это скрашивалъ румянецъ, серебрившіеся усики были закручены вверхъ, какъ у молодаго человка. Этотъ вчноюношескій видъ и пріятельскій характеръ были причиною того, что его звали уменьшительнымъ именемъ, и онъ изъ Александра Юноши преобразился въ Олеся (Сашу).— Это имя сдлалось популярнымъ названіемъ, которымъ его величали какъ знакомые, такъ и незнакомые. Олеся любили вс, потому что онъ былъ добрымъ товарищемъ и далеко не педантомъ, конечно, его называли этимъ характернымъ именемъ въ шутку. Юноша былъ состоятельнымъ человкомъ и, женившись на старостянк, увеличилъ свое состояніе, а теперь, со смертію своей тещи, пани Старостины М., надялся увеличить состояніе своей дочери до колоссальныхъ размровъ. Единственной дочери его, Ганн, было уже около 20-ти лтъ, она была хорошо воспитана, умна и очень недурна собою, хотя (какъ отзывалась молодежь) держала себя слишкомъ гордо и важно, такъ что многіе боялись ее, но любили на почтительномъ разстояніи. Знавшіе ее близко были отъ нея въ восторг. Заботливая бабушка Ганны, пани Старостина, подъ предлогомъ болзни, выхала съ нею за границу, гд и устраивалась теперь на два — три мсяца, пользуясь услугами своего Олеся, который длалъ лишь то, что не затрудняло его.
Услужливый Олесь далеко не былъ способенъ къ вынужденнымъ услугамъ. Это для него было величайшей скукой… Веселый кружокъ, вкусныя блюда, рюмка хорошаго вина, старая сигара, dolce far niente на мягкой соф были самымъ излюбленнымъ его занятіемъ. Литературы онъ не любилъ, книгъ не читалъ, утверждая, что этимъ знаніемъ можетъ позаимствоваться у другихъ, газеты читывалъ очень рдко и то лишь въ послобденное время, ради самаго занимательнаго въ нихъ отдла ‘объявленій’, откуда онъ почерпалъ нужныя ему свднія.
Въ данную минуту онъ ожидалъ одного изъ своихъ пріятелей, который могъ избавить его отъ многихъ хлопотъ по устройству квартиры. Ожидаемый пріятель былъ другомъ не одного только Юноши, но и всей достаточной шляхты, къ которой и самъ принадлежалъ, своимъ знаніемъ и услугами онъ былъ для всхъ полезнымъ человкомъ. Пана Доленгу считали самымъ пріятнйшимъ изъ друзей. Устраивать торжественные балы и пикники, быть секундантомъ на дуэляхъ, посредничать въ покупк и продаж, мирить поссорившихся, женить и разводить супруговъ онъ былъ большой мастеръ. Всезнающій и вездсущій Доленга всегда игралъ первую роль. Со времени потери своей деревеньки, еще въ молодыхъ лтахъ, существованіе его было загадочнымъ дломъ. Предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, онъ не потерялся. Help your self не существовало еще, геніальный Доленга отгадалъ его. Какимъ образомъ достигъ онъ этого — было его тайной, но врно лишь то, что, не занимаясь ничмъ, онъ одвался побарски, имлъ всегда деньги, жилъ въ роскошнйшихъ отеляхъ, лъ роскошныя блюда, и съ графами и князьями былъ на ‘ты’. Нужно сказать, что образъ его мыслей и нравственныя правила вполн оправдывали репутацію, которою онъ пользовался, онъ былъ ультраконсерваторомъ, страстнымъ любителемъ ‘строгаго порядка’ и юристомъ… говорилъ прекрасно по-французски, въ ‘завиральныхъ идеяхъ’ замченъ не былъ. Власть почиталъ и гораздо прежде, чмъ нажилъ себ состояніе, онъ угадалъ ту аксіому, что ‘сила — выше всякаго права’. Жизнь его протекала въ радостяхъ и весель, въ лучшихъ кружкахъ его принимали съ открытыми объятіями и, считая честнйшимъ человкомъ, не колебались довряться въ самыхъ щекотливыхъ длахъ. И старики и молодые, и мужчины и женщины равно любили его. Онъ танцовалъ съ молодыми, игралъ въ карты со стариками, съ набожными — ходилъ въ церковь, съ ненабожными — въ театръ, помогалъ заводить пріятныя знакомства, словомъ, это былъ homme tout faire. Для Олеся, съ которымъ его соединяла давняя застольная дружба, Доленга имлъ ту цну, что всегда зналъ, гд и что можно достать лучшаго собственно по състной части. Доленга смотрлъ еще молодымъ человкомъ, хотя ему ужь давно стукнуло сорокъ лтъ: волосы, не взирая на вс втиранія, замтно сдли, лицо было красное, глаза, какъ бы отъ усиленныхъ трудовъ — тоже, ротъ широкій, но добродушный, всегда смющійся. Хорошее расположеніе духа, беззаботная веселость и милое невжество всегда сопутствовали ему. Здоровый, плечистый и рослый мужчина, съ сильно развитою грудью, выдавшеюся впередъ, Доленга никогда не возбуждалъ страсти въ увядшихъ барышняхъ, но имлъ между ними много хорошихъ пріятельницъ, и никто не упрекалъ его въ томъ, чтобы онъ компрометировалъ кого нибудь своею дружбой. Дв-три дуэли возстановили окончательно его репутацію, и онъ прославился человкомъ отважнымъ, защищающимъ свой ‘гоноръ’.
Заслышавъ шаги своего пріятеля, Олесь бросился къ нему навстрчу и, дружески пожавъ руку, облобызалъ его.
— Ну, какъ чувствуешь себя посл вчерашняго? спросилъ Доленга, подразумвая подъ этимъ вчерашній ужинъ у Германа.
— Очень хорошо, отвтилъ Олесь. Лишняго не перехватилъ, кушанья ли здоровыя, вино пили прекрасное… погуляли на славу! отчего же чувствовать себя худо?..
— А все это потому, душа моя, что я распоряжался,— разсмялся Доленга.— Ты вдь знаешь… гд я распоряжаюсь, тамъ не можетъ быть худо.
— Ты у насъ на это единственный человкъ!.. Честь и слава теб!.. пожимая руку, сказалъ Олесь. Прошу садиться, вотъ и сигары, я имю кое-что сообщить теб.
— Къ твоимъ услугамъ, сказалъ Доленга, садясь и протягивая ноги.
— Вчера, въ ресторан, началъ Олесь съ улыбкою,— вы меня формально конфисковали. Я, какъ теб извстно, не зналъ Германа Рамулта и, только по случаю своего заполоненія, я волей-неволей долженъ былъ сдаться на капитуляцію, но теперь, когда мн надлежитъ отплатить ему визитомъ… когда онъ отвтитъ мн тмъ же… Молодой онъ человкъ… у меня дочь, и я хотлъ бы знать, что онъ такое? Фамилія его мн какъ будто знакома…
— Помилуй! воскликнулъ Доленга: — какъ не знать эту фамилію! Отецъ Рамулта жилъ съ вами по сосдству.
— По сосдству? переспросилъ Олесь, ударивъ себя рукою по лбу.— Да, да, да! помню! Былъ у насъ Рамултъ, но этотъ-ли?.. Нашего Рамулта звали Войтхомъ и женатъ онъ былъ на Павензкой, у него были дочь и сынъ. Я зналъ ихъ очень хорошо. Жена его умерла, а съ нимъ не знаю, что случилось. Вскор посл смерти ея, онъ ухалъ и пропалъ безъ всти. Дти его воспитывались при сестр… и…
— Остальное я доскажу, закуривая сигару, произнесъ Доленга: — Этотъ самый Войтхъ Рамултъ съ отчаянія по своей жен ухалъ въ Галицію, на воды, и тамъ познакомился съ богатой вдовой, графиней Боржеховской, женился на ней, и вотъ отъ нея-то и родился этотъ Германъ. Самъ же онъ умеръ. Графиня выхлопотала для него титулъ графа.
— А! въ такомъ случа онъ сводный братъ…
— Леліи Матуской, урожденной Рамултъ, и Сильвана Рамулта — досказалъ Доленга.
— Странное стеченіе обстоятельствъ! воскликнулъ Юноша.— Нужно сказать теб… но, впрочемъ, объ этомъ поговоримъ въ другой разъ.
— Нтъ, нтъ! Говори теперь, я хочу знать обо всемъ.
— Впрочемъ, отъ тебя я ничего не утаиваю, знаю, что ты скромный человкъ, началъ Олесь какъ-то грустно.— Этихъ Рамултовъ, рожденныхъ отъ Павензкой, я имлъ всегда въ виду. Лелія, которая была замужемъ за Матускимъ, осталась вдовой… прекрасная женщина… Знаешь ее?
— Еще бы не знать! Да, она очень миленькая, отвтилъ Доленга.— Но не смотря на это, она до сихъ поръ еще вдова.
— Признаться, — я питаю къ ней маленькую слабость, разсмялся Олесь.— Она таитъ въ себ какую-то магическую силу… умная, живая…
— А ты, старый волокита, ужь и растаялъ!..
— Тсс… молчи! Избави Богъ, если кто подслушаетъ: бда! Лучше оставимъ это до боле удобнаго случая, не въ ней дло…
— А въ комъ же?!
— Въ брат ея… здсь камень преткновенія. Этотъ Сильванъ почти вмст выросъ съ моей Ганной. Такое близкое сосдство… всего около четверти мили отъ насъ… Дти были постоянно вмст, мы бывали у нихъ и они у насъ почти ежедневно… Самъ понимаешь, въ деревн рдко увидишь свжаго человка… Видишь-ли,— Олесь понизилъ голосъ до шепота: — я боюсь, чтобы моя Ганна не увлеклась имъ, а Сильванъ, какъ мн кажется, влюбленъ въ нее давно. Хоть я предупредилъ его заране, намекнувъ ему, что напрасны вс его вздохи, однако… Моя Ганна, какъ теб извстно, единственная наслдница бабушки… а этотъ что такое?… и къ тому же съ такими воззрніями и воспитаніемъ… словомъ: либералъ… демократъ. Представь себ: я узналъ, что онъ поселился здсь съ 64 года и занимаетъ мсто инженера при какихъ-то фабрикахъ или заводахъ… Ну, а какъ они между собою, эти сводные-то братья? Вчера, сколько помнится, онъ не былъ на ужин.
Доленга все время качалъ головою.
— Въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ, они очень дружны между собою и твой демократъ состоитъ менторомъ у графа Рамулта, вопреки желанію графини, но, какъ я слышалъ, Сильванъ рдко бываетъ у него. Что же касается любви его къ Ганн, мн кажется, что онъ самъ давно позабылъ о ней, а, во-вторыхъ, они не могутъ встртиться опять, потому что Сильванъ не бываетъ въ нашемъ обществ. Онъ, по большей части, вращается между ‘интеллигентными мщанами’, какъ они тамъ называютъ себя, т. е. въ кружкахъ, намъ невдомыхъ. Слдовательно, на этотъ счетъ ты можешь быть спокойнымъ, только бы Лелія, которая теперь здсь…
— Какъ! Лелія здсь? всплеснувъ руками, воскликнулъ Олесь.— Она здсь!.. Вотъ такъ сюрпризъ!.. Да вдь она подруга моей Ганны… любимица бабушки… и моя… пріятельница.
— Это скверно, очень скверно, произнесъ Доленга.— Ты чувствуешь къ ней слабость… что если она вдругъ станетъ интриговать съ братомъ?..
Юноша схватился за голову.
— Тсс! тсс!.. Да, нехорошо, очень нехорошо… Нужно подумать, какъ предотвратить интриги… Вотъ что: пойдемъ-ка завтракать,— тамъ будетъ свободне поговорить о томъ, что надо предпринять. Здсь могутъ подслушать насъ…
Доленга всталъ.
— Я сведу тебя въ такое мстечко, гд найдемъ закуску… vous vous en lcherez les doigts! шепнулъ ему Доленга.— Пойдемъ, я найду успокоеніе твоему отцовскому сердцу… О, о! не такія дла обдлывали.
Взявшись за руки, они тихонько вышли изъ залы.
Зала, изъ которой только что ушли Доленга съ Юношей, оставалась пустою нсколько минутъ, изъ боковой двери вошла сдовласая старушка довольно пріятной наружности, въ черномъ плать, съ претензіей на щегольство. За нею шла статная, красивая молодая двушка, одтая со вкусомъ. На лиц молодой двушки изображалась тайная грусть и внутренняя борьба, на розовенькихъ губкахъ играла улыбка, изображавшая скорй сожалніе, чмъ веселье и радость. Меланхолическіе черные глазки свтились, какъ два уголька, изъ подъ длинныхъ рсницъ. Фигура и преждевременная серьезность длали ее немного старше, чмъ она была на самомъ дл. Не смотря на это, дтская простота и наивность проглядывала сквозь меланхолическую оболочку. Эти два существа: благородная старость и величественная молодость составляли группу, достойную рзца художника. Молодое веселье въ лиц старушки и важность молодой двушки, на которыхъ остановился бы художникъ, были очень симпатичны. Это были: бабушка со внучкою Ганною, дочерью Александра Юноши. Старушка, пани Старостина, входя въ залъ, надялась застать гостя, но, не видя никого, она съ неудовольствіемъ замтила:
— Опять исчезъ! Вотъ только что слышала его голосъ и… нтъ. И куда ушелъ?.. Сегодня вернулся домой почти передъ утромъ… теперь опять нтъ. Врно кто нибудь подхватилъ его. Право, несносный какой…
Старушка сла.
— Не сердись, бабушка — отозвалась двушка:— У отца столько хлопотъ теперь… Я видла, когда входилъ къ нему Доленга, вроятно, они вмст ушли за покупками.
— Я не сержусь, дитя мое. Разв можно сердиться на него, но онъ бы нуженъ былъ мн теперь, да и пана Доленгу тоже хотлось бы видть… это добрйшая душа, а услужливый какой, въ город безъ него положительно нельзя обойтись… и вдругъ оба исчезли…
— Они, вроятно, скоро вернутся.
Старушка опустила голову, Ганна ходила по комнат и разсматривала разложенныя вещи. Слуга доложилъ о прізд какой-то дамы, которая не хотла назвать себя.
— Кто такая? спросила быстро старушка: — не нищая-ли опять?
— Нтъ, не похожа на нищую, въ коляск пріхала, разсмялся слуга.
Ганна дала знакъ головою, чтобы просить. Въ ту же минуту вбжала въ комнату молодая, стройная, красивая дамочка и прямо бросилась на колни передъ старушкой.
— Бабушка! дорогая бабушка здсь! восклицала она:— какое счастье! какая радость! продолжала она, цлуя руки и колни у бабушки.
Растормошивъ старушку, она бросилась на шею къ Ганн, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ и прыгала, какъ ребенокъ, вокругъ нея.
Не смотря на ея втряность, она была вовсе не молоденькая двушка, а дама, которой любой знатокъ женщинъ могъ бы дать больше 20 лтъ, не говоря уже о метрик, въ которой значилось 30 съ хвостикомъ. Какъ и большая часть блондинокъ, она сохранила свжесть лица, движенія и вообще наружность первой молодости, и лишь только полнота формъ измняла ей немного. Даже самое выраженіе округленнаго личика, небеснаго цвта глаза, розовыя губки напоминали въ ней миологическаго ангела. Это была Лелія Матуская, сестра Сильвана Рамулта.
— Что бабушка здсь, въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, она больна, и пріхала сюда посовтоваться съ врачами и полчиться, но что ты здсь,— это удивляетъ меня, моя милая Лелія, это чудо! сказала старушка, посматривая на Матускую.
— Я? дорогая бабушка? Я тоже имю здсь кое-кого, и ищу пользы для жизни и здоровья — вздохнула Матуская.
— Кого же, кого? Не намрена-ли ужь во второй разъ связать себя брачными узами…
— О, нтъ, нтъ! смясь, отвтила она.— Боже сохрани. Разв пани Старостина не угадываетъ, о комъ я говорю?
Матуская украдкой взглянула на Ганну, у которой пробжалъ румянецъ по лицу и исчезъ, какъ молнія.
— Какъ же я могу угадать? возразила старушка.
— Мой братъ ужь нсколько лтъ живетъ здсь, произнесла Лелія тихо:— намъ удалось выхлопотать разршеніе… онъ иметъ тутъ занятія, и я пріхала повидаться съ нимъ.
Старостина нахмурилась и, взглянувъ на Ганну, опустила глаза, ворча себ подъ носъ.
— Прошу садиться, произнесла она посл минутной паузы.
Матуская сла рядомъ съ Ганной и, взявъ ее за руку, посматривала въ глаза.
— Ты нисколько не измнилась, замтила Матуская Ганн: — все хорошешь, только, мн кажется, сдлалась немного грустне.
— А ты съ виду все такая же втряница, какъ и была, отвтила Ганна. Кто не знаетъ тебя, могъ бы подумать, что ты счастливйшая изъ женщинъ.
— Ни весела, ни грустна и ни счастлива, возразила Матуская.— Сама знаешь, милая, что я только предъ людьми выставляю эту фальшивую вывску, чтобы скрыть подъ нею контробанду и не дать злымъ языкамъ пищи для сплетней. Зачмъ знать постороннимъ, что лежитъ на сердц? Не говоря уже о моемъ одиночеств, ни о лтахъ, которыя летятъ съ быстротою молніи, шелестя крыльями нетопыря надъ моей головою, предвщая скорую, скучную старость съ картами въ рукахъ и собаченкой на колняхъ, не говоря объ этомъ, достаточно было бы подумать только о судьб брата, которая повергаетъ меня въ глубокое уныніе.
При воспоминаніи о брат, старушка сдлала озабоченное лицо. Ганна зарумянилась опять и, чтобы скрыть свою краску, начала поправлять волосы. Об умолкли. Посл нкотораго молчанія, старушка спросила Лелію:
— Чмъ же занимается Сильванъ?
— Трудится. Противъ этого ни я, ни онъ не можемъ ничего возразить, еслибъ не постоянныя интриги этихъ нмцевъ, которые не любятъ пришлыхъ людей, а черезъ эти интриги, каждый день угрожаетъ ему новымъ скитальчествомъ… Работа его со дня на день можетъ прекратиться, а тамъ и думай опять.
Матуская опустила голову и, вдругъ оживляясь, прибавила:
— Что удивительне всего, такъ это встрча его здсь со своимъ своднымъ братомъ… excusez du peu, графомъ Германомъ Рамултомъ.
Она сдлала удареніе на слов: ‘графомъ’.
— А-а! протянула старушка, — ну, а съ этими родственниками, которые раньше чуждались васъ, какъ вы съ ними теперь?..
— Братья между собою въ хорошихъ отношеніяхъ, они друзья, что же касается матери, графини, та слишкомъ ужь игнорируетъ Сильвана. Германъ, съ виду, кажется хорошимъ малымъ, но испорченной нравственности. Не мудрено, впрочемъ, единственный сынъ у графини, нженка… едва минуло 20 лтъ, а ужь усплъ соскучиться жизнью, жалокъ до смшнаго… Вроятно, графъ представится вамъ, продолжала Матуская:— Сильванъ говоритъ, что г. Юноша вчера познакомился съ нимъ и ужиналъ въ обществ его друзей, которые взяли его приступомъ въ плнъ, кутили, говоритъ, вплоть до утра.
— Да! отозвалась старушка. Олесь слабъ на этотъ счетъ, всегда позволитъ втянуть себя въ холостую компанію…
— Такъ это у него былъ отецъ?! произнесла Ганна, опуская голову.
— Съ графиней вы тоже познакомитесь — продолжала она,— что касается меня, я вовсе не намрена бывать у нихъ: если она не жалуетъ Сильвана, слдовательно и меня… Конечно, я вовсе не имю охоты осуждать графиню, но она такъ смшна, что невольно заставляетъ говорить о себ. Эта тщеславная аристократка съ плохимъ воспитаніемъ горда до-нельзя и больше похожа на французскую кокотку, чмъ на польку, словомъ, самая несносная баба подъ луною. Она, не смотря на свои 50 лтъ и на свою штукатурку, съ удовольствіемъ вышла бы замужъ, еслибы только нашелся претендентъ. Щеголиха, величайшая кокетка, играющая по вечерамъ въ карты, и умющая лишь нжничать съ сыномъ…
Старушка погрозила ей пальцемъ.
— Какая-жъ ты злая, моя дорогая Леля! ты несправедлива къ ней, ей можно многое простить, хотя бы за любовь къ сыну…
— И за порчу его,— прибавила Матуская.
— Что-жъ длать, когда она въ сущности такая… такая баба.
Ганна улыбнулась.
— Но trè,s comme il faut?
— Въ совершенств comme il faut, звзда большаго свта, свтящая при двор! разсмялась Лелія.— Говоритъ обо всемъ, о чемъ принято говорить въ салонахъ, и молчитъ съ большимъ талантомъ, изъ боязни сболтнуть невпопадъ… знаетъ только то, что знаютъ вс, и почерпаетъ свое знаніе, какъ супъ, изъ поданной миски къ обду, этимъ только и дышетъ.
— Ахъ, Леля, какая ты злая, повторила бабушка, смясь.— Фи! Ты должна будешь сказать это на духу…
— Какая польза, когда посл исповди нужно будетъ опятъ смяться. Я никакъ не могу удержаться, чтобъ не пошутить надъ ней, воскликнула Матуская, смясь.
— Ну, Богъ съ тобой, а я ужь не желаю гршить вмст, сказала старушка, поднимаясь съ кресла.— Пойду молиться, чтобы. Господь простилъ тебя. Вы давно не видлись съ Ганной, болтайте себ здсь сколько угодно.
Старушка поцловала Матускую въ голову и прибавила:
— Ты, смотри, не испорти только мою Ганну.
— Сомнваюсь, дорогая бабушка, чтобы ее можно было испортить, скоре она исправитъ меня, возразила Лелія, цлуя руку бабушки.
Посл ухода старушки, подруги бросились въ объятія. Матуская долго смотрла на Ганну, какъ бы желая вычитать что нибудь новое на ея лиц, посл нкотораго молчанія, Матуская начала:
— Ты, Ганна, очень похорошла, только ужь не по лтамъ важничаешь, точно старуха какая, неприлично такъ держать себя.
— Я чувствую себя такой — вздохнула Ганна:— бываютъ минуты, что хочется быть еще старше, чтобы освободиться отъ докучливыхъ обязанностей молодости.
— Да что съ тобой, Ганна! Я право не понимаю тебя. Ты должна объяснить мн, что значитъ докучливая обязанность молодости.
— Ты такая понятливая, что можешь и сама догадаться, разсмялась Ганна.— Нужно наряжаться, выставлять себя на показъ, веселиться, когда грустно, танцовать, когда нтъ охоты, и смяться, когда вовсе не до смха,— разв это не докучливая обязанность? Въ деревн отъ этого легче избгнуть, но въ город?..
— Вы надолго пріхали сюда?
— Не знаю, бабушка ничего объ этомъ не говоритъ: она окружила себя теперь какою-то таинственностью… Жалуется на свою болзнь, говоритъ, что здсь ея старый докторъ… между тмъ…
Она понизила голосъ и многозначительно посмотрла на Матускую.
— А, понимаю, сказала подруга:— бабушка иметъ виды въ отношеніи тебя и ждетъ предложенія…
— Быть можетъ, я въ тягость отцу и бабушк, они рады были-бы сбыть меня съ рукъ скоре. Конечно, у нихъ есть желаніе сдлать меня счастливой… но я не понимаю, какимъ образомъ они хотятъ на перепуть найти это счастье.
Анна и Матуская начали ходить молча по зал.
— Ты долго разсчитываешь остаться здсь? спросила Ганна.
— Я вдь говорила, что пріхала сюда ради брата… побуду съ нимъ, пока не натшусь. Къ тому же я должна обезпечить за нимъ оставшееся состояньице, которое мн удалось сберечь для него, и какъ долго продлится это, право не могу сказать теб… Хотлось бы мн остаться, пока вы здсь.
Разговоръ не вязался, часто прерываясь долгими промежутками. Ганна была разсяна, вопросы застывали на ея губахъ. Наконецъ, посл долгаго молчанія, они сли въ уголъ, на диван, убдясь предварительно, что ихъ никто не подслушаетъ, и начали шептаться, они такъ оживились, что не замтили, какъ вошелъ Юноша и остановился передъ ними.
Увидвъ передъ собою человка, выросшаго какъ изъ земли, Матуская вскрикнула. Плшивый Адонисъ усплъ ужь схватить ея блую руку и покрыть мокрыми поцлуями, прижимая крпко къ своимъ мягкимъ румянымъ губамъ, глаза и щеки его разгорлись отъ радости. Побжденный очаровательнымъ взглядомъ своей несравненной Леліи, къ которой имлъ неудержимую слабость, онъ позабылъ о томъ страх, въ которомъ исповдывался передъ Доленгой. Его лицо, посл сытнаго завтрака и подъ вліяніемъ магнетическихъ глазокъ Матуской и хорошаго вина, приняло видъ древняго сатира, оставшагося съ нимфой въ купальн. Не обращая вниманія на присутствіе зардвшейся Ганны, онъ съ восторгомъ восклицалъ:
— Богиня моя!.. какъ я радъ, что вижу васъ здсь!.. Фея моя!.. Прелесть моя!.. Какая свжесть!.. какой огонь въ глазахъ!..
Матуская, надрываясь отъ смха, хотла обратить въ шутку восклицанія Юноши.
— Вы знаете, продолжалъ онъ восторгаться, — что я вашъ всегдашній обожатель, и буду имъ до конца жизни…
— Ничего не знала объ этомъ, возразила Лелія, смясь,— но сегодня я внесу васъ въ число своихъ обожателей и зачислю въ свой полкъ… Только предупреждаю, что, вмст съ тмъ, я возложу на васъ и большую обязанность…
Покуда Юноша расточалъ свои комплименты, вошла старушка и, остановясь въ дверяхъ, воскликнула:
— Те, те, те! Никакъ ужь Олесь объясняется въ любви передъ Лелей!.. Ахъ ты плутъ этакій, ахъ ты волокита! Ты, какъ видно, неисправимъ!
Юноша отскочилъ, какъ ошпаренный, и бросился къ рук бабушки, которая звонко хлопнула его по лысин.
— Фи, какой безсовстный! ночью кутишь, утромъ пропадаешь, а теперь разсыпаешься въ любезностяхъ передъ молодой вдовушкой. Слдовало бы наказать тебя, ну, да ужь Богъ съ тобой. Говори, гд былъ?
— Я, дорогая бабушка, началъ оправдываться Юноша,— вчера нечаянно познакомился съ г. Рамултомъ, онъ такой добрый малый, и былъ буквально арестованъ имъ. Едва только я вошелъ, какъ вс двери были заперты на ключъ.
Старушка качала головой.
— А теб это въ масть, произнесла она.
— Сегодня же я ходилъ съ Доленгой за покупками… что же касается комплиментовъ нашей давней сосдк, я въ этомъ не нахожу ничего предосудительнаго…
Юндша все еще оправдывался передъ бабушкой, когда слуга доложилъ о прізд графа Рамулта. Послышавъ имя графа, Матуская и Ганна хотли уйти изъ залы, но старушка остановила ихъ. Юноша подошелъ къ дверямъ встрчать гостя, поправляя свои растрепанные волосы.
— Ты знакома съ нимъ? спросила Ганна Матускую.
— Видла издали, хотя онъ мой братъ, но я не нахожу удовольствія знакомиться съ нимъ близко… Онъ графъ, а я и Сильванъ — простые смертные.
Въ это время вошелъ щегольски одтый молодой человкъ, въ палевыхъ перчаткахъ, завитой, и въ лакированныхъ ботинкахъ, съ гордо-величественнымъ, но вжливымъ видомъ.
Юноша поздоровался съ нимъ, какъ со старымъ пріятелемъ, сердечнымъ пожатіемъ руки. Поспшивъ представить графа бабушк и дочери, онъ растерялся, представляя его Матуской, и только пробормоталъ:
— Графъ… вроятно знакомъ…
Матуская быстро отвернулась. Германъ растерялся и, чтобы скоре выйти изъ неловкаго положенія, произнесъ:
— Если не ошибаюсь, имю честь видть сестру Сильвана… а слдовательно… и мою…
Матуская молчала.
— Очень радъ, что удостоился чести быть вамъ представленнымъ…
Посл быстрой, но неловкой интермедіи, Германъ началъ разговаривать со старушкой, не спуская, между прочимъ, глазъ со своей сводной сестры. Ганна почти не обращала вниманія на присутствіе молодаго человка и даже не взглянула на него.
Нсколько минутъ онъ провелъ въ разговор со Старостиной, обращаясь въ сторону молодыхъ барынь, онъ, видимо, хотлъ заговорить съ ними, но деликатно-вжливый Юноша не допускалъ, толкуя съ нимъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Такъ какъ для перваго визита неловко было оставаться долго, Германъ всталъ и, сказавъ нсколько любезныхъ словъ Ганн, началъ откланиваться.
— Смю надяться, что пани Старостина позволитъ моей матери сдлать визитъ, это ея горячее желаніе.
Старушка кивнула головою въ знакъ согласія.
Еще нсколько общихъ фразъ, и церемонія перваго визита была окончена. Юноша проводилъ графа въ переднюю, откуда доносился ихъ громкій смхъ.
— Очень милый мальчикъ, отозвалась старушка.— Не правда-ли?
— Еще бы! Кукла безъ жизни и румянца — возразила Матуская… Жаль мн этого братца… глаза его что-то ужь слишкомъ мутны, хотя не лишены пріятности…
— Э! вы посмотрли бы на него въ компаніи товарищей, прервалъ Юноша, вошедшій при послднихъ словахъ Матуской,— это самый любезный и оживленный собесдникъ, какого только можно себ вообразить.
Но это достоинство, обыкновенно мало цнимое женщинами, нисколько не возвысило Германа въ ихъ глазахъ, он посмотрли другъ на друга и замолкли.
Были такіе люди, которые клеветали на Віолу — эту любимицу публики, буквально забрасываемую букетами, едва только она появлялась на сцен:— что она жила на чердак вслдствіе своей недоступной гордости. Близко знакомые съ нею говорили, что ей не хватало средствъ для найма лучшаго помщенія и обстановки.
Извстные столичные артисты утопаютъ не только въ золотой роскоши, но и во всемъ, что можетъ представить смлое воображеніе. Эти испорченныя дти славы, пресыщаясь роскошною жизнью, чтобы не умереть со скуки, нердко прибгаютъ къ эксцентрическимъ развлеченіямъ. Избранники прихотливой судьбы, возвышенные своими талантами, оцниваются едва-ли не на всъ золота. Провинціальные же артисты далеко не пользуются такою роскошью, какъ столичные, если имъ и блеснетъ иногда счастливая звздочка, то сколько они должны перенести нужды и лишеній въ ожиданіи такого блеска! Гигантскій талантъ какого нибудь артиста едва можетъ удовлетворить его насущнымъ потребностямъ. Провинціальная публика любитъ новинку, но не требуетъ артистическаго исполненія, для нея достаточно одной фабулы, она увлекается не кистью художника, но пестротою красокъ, выдающимися движеніями и рзкостью слова. Ее не занимаетъ передаваемая игрой загадочная таинственность характера Гамлета… Желаніе этой публики — видть сегодня какого нибудь Гамлета, завтра Ромео, посл завтра ‘Разбойниковъ’ Шиллера, и наконецъ Марію Стюартъ… Провинціальная публика не разборчива, она не можетъ оцнить каждаго движенія и восхищаться смысломъ словъ:— это голодный партеръ, который хлопаетъ выразительнымъ движеніямъ, смется грубымъ жестамъ и находитъ удовольствіе въ сальностяхъ. Она рада видть все, но — главное — подешевле, и чтобъ заманить ее въ театръ, нужны красныя, саженныя афиши, громкія названія и едва-ли не бой барабана у дверей… Ей не нравится комедія, въ которой дв персоны, сидя за столомъ, разъигрываютъ сердечную драму на словахъ. Она зваетъ и требуетъ дйствій, но дйствій ощутительныхъ, въ род колотушекъ по спин. Отъ артистокъ же требуетъ короткихъ платьевъ, меньше стыда и больше цинизма. Въ провинціи театръ — это нужда, бдность, о которыхъ писалъ еще Скарронъ, а актеръ — это клоунъ, который сегодня умираетъ въ трагедіи, а завтра ломаетъ арлекина.
Если въ такую цыганскую труппу, собранную изъ разныхъ проходимцевъ, попадется какъ нибудь живая душа съ чувствомъ и талантомъ,— о, сколько она должна выстрадать!..
Такова была судьба Віолы. Горе заставило ее вступить на театральныя подмостки и совершенствоваться въ искусств, бдность не позволяла ей переступить тотъ порогъ, за которымъ она могла бы найти цнителей своего таланта и получить достойную награду за свои труды. Вынужденная раздлять судьбу своихъ сотоварищей, она играла на-скоро импровизированныя роли при столь же импровизированной публик, и получала вознагражденія настолько, чтобы не умереть съ голоду. Не умя, потерею цломудрія, снискивать себ облегченіе въ матеріальной сторон жизни, она вела чисто трагическую жизнь, какую только можно вообразить. Играя на сцен съ самого дтства, она вращалась между нравственно-испорченными людьми, которые были такого мннія о цломудріи: что предметъ, долженствующій подвергнуться порч раньше или позже, не слдуетъ и беречь. Однако, среди такихъ извращенныхъ понятій о честности, въ которыхъ проглядывали нахальство и цинизмъ, Віола съумла поставить себя выше всего окружающаго и, благодаря той же опротиввшей жизни, которая дала ей почувствовать себя, она осталась непоколебимо-честной двушкой. Грубо насмхались товарищи надъ ея цломудріемъ, которое называли разсчетомъ, но она не обращала никакого вниманія на вс наносимыя ей обиды, и въ то же время не привыкла отвчать на вс сладко-приторныя слова любви.
Одинокая, какъ перстъ, она трудилась, чувствуя инстинктомъ, что идетъ тмъ путемъ, съ котораго никогда не должна сбиваться. Молодая, красивая двушка и несравненная артистка на сцен, она подвергалась постояннымъ нападкамъ со стороны обожателей изъ публики и своихъ сотоварищей по сцен, осаждавшихъ ее своими пошлыми любезностями, на которыя она отвчала холодностью и равнодушіемъ.
Такое обхожденіе ея съ сотоварищами и, частію, съ публикой влекло за собою лишеніе жалкаго куска хлба, такъ какъ между сослуживцами-артистами она имла завзятыхъ враговъ, но съ удаленіемъ ея со сцены, театръ могъ бы утратить самую существенную поддержку: она одна была незамнимою, даровитою артисткою въ этой жалкой трупп. Самые ярые враги ея должны были признать за нею первенство и ту божью искру, которой никто не могъ найти въ себ. Она обращала одинаковое вниманіе на роли, какъ старухъ, такъ и наивныхъ двочекъ, и исполняла ихъ съ замчательнымъ талантомъ. Чудный инстинктъ ея позволялъ ей угадывать малйшее движеніе, мимику, со всми оттнками и характеромъ изображаемой личности, вызывая у самыхъ равнодушныхъ зрителей громкіе аплодисменты. Не смотря на фуроръ, производимый артисткой, жалкій содержатель труппы не могъ ей платить хорошаго гонорара, чтобы дать возможность свободно заняться искусствомъ, подарковъ же Віола ни отъ кого не принимала, почему и жизнь ея была хуже простой работницы. Къ довершенію всего, ей приходилось бороться съ навязчивыми любовными предложеніями молодежи. Золотая аристократическая молодежь не понимала и не хотла врить, чтобы артистка могла быть такъ недоступной и безжалостно отвергать самые пламенные взгляды и вздохи.
Для огражденія себя отъ нахаловъ, Віола пріютила у себя старичка-суфлера съ женой,— людей столь-же бдныхъ, какъ и она, но испытанной честности, которые и служили ей единственными защитниками въ ея одиночеств. Суфлеръ,— когда-то стоявшій на подмосткахъ варшавской сцены, о чемъ любилъ часто упоминать въ разговор,— разсказывалъ о своемъ бывшемъ благоденствіи и интригахъ товарищей, которые воспрепятствовали его дальнйшимъ успхамъ,— нюхалъ табакъ, любилъ выпить при случа стаканчикъ вина — рюмками не любилъ пить — и былъ очень сноснымъ защитникомъ для молодой артистки, которую боготворилъ и цнилъ по достоинству. Жена его, въ просторчіи, пани Павлова-Шершень была тихая женщина и ходила на цыпочкахъ передъ артисткой. Вынужденная, ради своей безопасности, содержать два лишнихъ рта, Віола едва добывала средствъ для скуднаго содержанія ихъ и себя, съ визитами, во время бенефисовъ, она никогда не здила, какъ это длали прочіе артисты, а потому и не получала столько, сколько получали другіе. Навязывать себя публик — она считала дломъ унизительнымъ.
Вмст съ Шершенями, Віола занимала три небольшихъ комнатки въ верхнемъ этаж, подъ крышей. Комнатки были очень чистенькія, съ окнами, выходящими въ садъ, блые тополи достигали своими верхушками оконъ квартиры, изъ которыхъ виднлись развалины старыхъ строеній, сорванныя крыши и силуэты церковныхъ башенъ. Съ этой стороны, квартира защищена была не только отъ городскаго шума, но и отъ втра, щебетаніе ласточекъ, которыя вили свои гнзда въ углахъ оконъ, оживляло, пейзажъ, взятый какъ бы изъ жизни заключенныхъ.