'Братья Карамазовы', Андреевский Сергей Аркадьевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

С. А. Андреевскій.

‘Братья Карамазовы’ ¹).

С. А. Андреевскій. Литературные очерки.

(3-е дополненное изданіе ‘Литературныхъ чтеній’).

С.-Петербургъ. Типографія А. E. Колпинскаго. Конная улица, домъ No 35. 1902.

*) Настоящій очеркъ задуманъ мною, какъ путеводитель по ‘братьямъ Карамазовымъ’, въ виду того, что въ то время еще немногіе осилили весь этотъ романъ. Мой этюдъ появился за десять слишкомъ лтъ до послднихъ работъ о Толстомъ и Достоевскомъ Д. С. Мережковскаго и за годъ ране первой печатной статьи В. В. Розанова ‘Великій Инквизиторъ’.

Въ конц семидесятыхъ годовъ, въ ‘Русскомъ Встник’, появились одинъ за другимъ, два самыхъ значительныхъ русскихъ романа послдняго времени: ‘Анна Каренина’ и ‘Братья Карамазовы’. И эти романы, и авторы ихъ — Толстой и Достоевскій — вызываютъ невольное сравненіе. Оба произведенія вышли съ эпиграфами изъ священнаго писанія, оба — принадлежатъ перу великихъ мастеровъ, которые не столько цнили въ себ свой высокій художественный даръ, сколько — призваніе мыслителей. Притомъ въ третьей книг ‘Анны Карениной’Левинъ поднимаетъ т самые общественные и религіозные вопросы, которымъ посвящены ‘Братья Карамазовы’: въ шестой части, въ разговор съ Облонскимъ на охот, Левинъ терзается мыслью, что настоящее устройство общества несправедливо (глава XI), а затмъ въ послдней части (главы VII и XIX) мучится невріемъ и, посл многихъ колебаній, приходитъ къ выводу, что ‘несомннное проявленіе Божества въ законахъ добра, которые явлены міру откровеніемъ и которые онъ чувствуетъ въ себ’. Послдующее развитіе религіи Льва Толстого всмъ извстно. Дйствительная оцнка величія Льва Толстого, какъ писателя, сдлана сравнительно недавно: еще, когда печаталась ‘Анна Каренина’, журнальные рецензенты довольно развязно жаловались на растянутость романа и на возможность продолжать писаніе въ такомъ род до безконечности, а o времени выхода ‘Войны и Міра’ ужъ и говорить нечего,— тогда вышучивали новые психологическіе пріемы Толстого самымъ безцеремоннымъ образомъ. Все это въ порядк вещей: все значительное оцнивается не сразу. Но въ настоящее время и критика, и читающій міръ расквитались съ геніальнымъ писателемъ,— и настала, намъ кажется, минута обратиться къ другому великому поэту-мыслителю, Достоевскому, хотя и внесенному въ пантеонъ литературы какимъ-то безмолвнымъ общимъ признаніемъ, но до сихъ поръ оставленному критикой почти безъ всякаго комментарія и — стыдно сознаться — даже не вполн прочитанному людьми, наиболе близкими къ литератур. Обыкновенно говорятъ, что у Достоевскаго — свой исключительный, болзненный міръ, что его откровенный мистицизмъ не внушаетъ доврія къ его философіи, и что, наконецъ, нагроможденіе невроятныхъ подробностей, ни съ чмъ несообразное поведеніе и въ особенности — разговоры его дйствующихъ лицъ, всегда говорящихъ его собственнымъ многорчивымъ и раздражающимъ языкомъ — все это весьма скоро лишаетъ читателя терпнія — и такимъ образомъ романъ остается недочитаннымъ. Все это отчасти справедливо. Но тмъ боле замчательно, что и эти недостатки не помшали Достоевскому оставить такое имя! Мы имемъ въ немъ писателя почти единственнаго въ иныхъ отношеніяхъ во всемірной литератур, и потому намъ невозможно отказываться отъ его изученія, подъ предлогомъ странности или загадочности его произведеній.

‘Братья Карамазовы’, по нашему мннію,— самое значительное произведеніе Достоевскаго, и мы желали бы сдлать попытку его изученія. Каждый, знакомый со всми романами Достоевскаго, конечно, знаетъ, что въ нихъ обыкновенно лучше всего — начало. Первыя главы ‘Идіота’, вся первая треть ‘Преступленія и Наказанія’ — точно писаны другимъ мастеромъ. Все увлекательно, стройно, послдовательно. Затмъ творческій матеріалъ какъ-то вдругъ расползается, дйствіе ослабваетъ, выведенныя лица начинаютъ предаваться какимъ-то мене и мене понятнымъ поступкамъ и разговорамъ — и тогда для читателя наступаетъ настоящее испытаніе… книга читается съ недоумніемъ и часто со скукою, въ надежд встртить новыя наслажденія гд-нибудь случайно, впереди, но эти надежды вознаграждаются все рже и рже, именно по мр приближенія къ концу романа. Въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ — надо предварить — этотъ искусъ начинается довольно скоро: съ прізда старика Карамазова съ Міусовымъ въ монастырь, къ старцу Зосим, ужъ завязывается утомительный разговоръ и разыгрывается сцена, вовсе даже не претендующая на правдоподобіе. Объ этой манер Достоевскаго не церемониться съ читателемъ скажемъ посл. Теперь же считаемъ нужнымъ успокоить, что ни это первое препятствіе, ни другія въ томъ же род, какія будутъ встрчаться дальше, не должны смущать читателя, потому что въ этомъ роман интересъ и богатство художественныхъ прелестей не оскудваютъ до самой послдней строки. Сокровища разсыпаны здсь на каждомъ шагу и притомъ такъ случайно, что пропускать что-либо было бы крайне рисковано. Въ разговорахъ сплошь и рядомъ попадаются не только геніальнйшія мысли, афоризмы, обобщенія,— рчи, полныя самаго потрясающаго паоса,— но тутъ же, мимоходомъ, вставлены легенды, анекдоты, приключенія, цлые разсказы, изъ которыхъ многіе, по своей глубин и разительности, могли бы служить темою отдльныхъ большихъ произведеній. Вс фигуры въ роман, самыя эпизодическія — а ихъ здсь множество — благодаря ли высшему развитію таланта писателя, или вслдствіе какой-то особенно счастливой полосы вдохновенія — вс, до мельчайшихъ, обрисованы въ совершенно законченные оригинальные образы: слуга Карамазова, Григорій, Лизавета Смердящая, помщикъ Міусовъ, племянникъ его Калгановъ, приживальщикъ Максимовъ, г-жа Хохлова, ея дочь Лиза, капитанъ Мочалка съ семействомъ, Илюшечка, Коля Красоткинъ, семинаристъ-карьеристъ Ракитинъ, прокуроръ, слдователь и адвокатъ, поляки Подвысоцкій и Врублевскій, содержатель постоялаго двора Трифонъ Борлевичъ, купецъ Самсоновъ, отецъ ерапонтъ, даже — мужикъ Лягавый, который встрчается въ разсказ всего одинъ разъ, спитъ пьяный и затмъ произноситъ нсколько словъ — вс эти лица остаются въ памяти съ своей особенною физіономіею. Я не говорю уже о главныхъ лицахъ, между которыми есть фигуры колоссальныя по глубин замысла и выполненія. Въ общемъ романъ представляетъ грандіознйшую драму, полную движенія и страшныхъ коллизій. Достоевскій, какъ извстно, былъ писатель ‘идейный’ по преимуществу. Какъ свидтельствуетъ г. Аверкіевъ, едоръ Михайловичъ самъ говорилъ ему, что при созданіи художественнаго произведенія, ему всего важне было напасть на удачную идею, подъ которою онъ разумлъ — отвлеченіе, выведенное изъ наблюденія цлаго рода однородныхъ фактовъ, изъ изученія даннаго явленія общественной жизни. Поэтому, прежде, чмъ перейти къ художественному анализу. ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, слдуетъ остановиться на иде романа. Въ этомъ произведеніи Достоевскій задумалъ большую задачу. Онъ хотлъ показать, что необузданная жадность людей къ благамъ жизни можетъ найти себ сдерживающій стимулъ только въ одной вр, что вра не только нужна человчеству практически, но и неизбжна по свойствамъ его внутренней природы и что ей въ конц концовъ всегда будетъ принадлежать побда надъ всякими вяніями, надъ всякими попытками людей уйти отъ ея роковой необходимости. Здсь именно весьма близко соприкасаются Левъ Толстой и Достоевскій и — что всего замчательне — соприкасаются во времени, когда для нихъ обоихъ вопросъ о вр сдлался настоятельнымъ. Достоевскій всегда и неизмнно, всю свою жизнь, былъ врующимъ, но высказать свою вру вполн и окончательно, сдлать ее, такъ сказать, дйствующимъ лицомъ своего романа онъ нашелъ необходимымъ именно въ то самое время, когда и Левъ Толстой, дописавъ ‘Анну Каренину’ съ какимъ-то раздумьемъ надъ тми же вопросами вры,— вслдъ затмъ уже ушелъ въ нихъ безвозвратно. Это было именно въ самомъ конц семидесятыхъ годовъ, когда матеріализмъ былъ гораздо боле въ мод и въ сил, нежели теперь. Волна уже будто начала опять спадать, чтобы под няться, быть можетъ, со временемъ снова,— но тогда мы находились на самомъ ея гребн. Устами прокурора въ дл Карамазова, Достоевскій, обозрвая то время, говорилъ: ‘Мрачныя дла почти перестали для насъ быть ужасными! Гд же причины нашего равнодушія, нашего чуть тепленькаго отношенія къ такимъ дламъ, къ такимъ знаменіямъ времени, пророчествующимъ намъ незавидную будущность? Въ цинизм ли нашемъ, въ раннемъ ли истощеніи ума и воображенія столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно одряхлвшаго? Въ расшатаныхъ ли до основанія нравственныхъ началахъ нашихъ, или въ томъ, наконецъ, что этихъ нравственныхъ началъ, можетъ быть, у насъ совсмъ даже и не имется. И что же мы читаемъ почти повседневно? Вотъ тамъ молодой блестящій офицеръ высшаго общества, едва начинающій свою жизнь и карьеру, подло, въ въ тиши, безо всякаго угрызенія совсти зарзываетъ мелкаго чиновника, отчасти бывшаго своего благодтеля, и служанку его, чтобы рохитить свой долговой документъ, а вмст и остальныя денежки чиновника: пригодится-де для великосвтскихъ моихъ удовольствій и для карьеры моей впереди. Зарзавъ обоихъ, уходитъ, подложивъ обоимъ мертвецамъ подъ головы подушки. Тамъ, молодой герой, обвшанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляетъ на большой дорог мать своего вождя и благодтеля и, подговаривая своихъ товарищей, увряетъ, что она любитъ его, какъ родного сына и потому послдуетъ всмъ его совтамъ и не приметъ предосторожностей. Пусть это извергъ, но я теперь, въ наше время, не смю уже сказать, что это только единичный извергъ. Другой и не заржетъ, но подумаетъ и почувствуетъ точно такъ же, какъ онъ, въ душ своей безчестенъ точно такъ же, какъ онъ. Въ тиши, наедин съ своею совстью, можетъ быть спрашиваетъ себя — да что такое честь и не предразсудокъ ли кровь? Можетъ быть, крикнутъ противъ меня и скажутъ, что я человкъ болзненный, истерическій, клевещу, чудовищно брежу, преувеличиваю. Пусть, пусть — и, Боже, какъ бы я былъ радъ тому первый! О, не врьте мн, считайте меня за больного, но все-таки запомните слова мои: вдь если хоть десятая, хоть двадцатая доля въ словахъ моихъ правда,— то вдь и тогда ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите, какъ у насъ застрливаются молодые люди, о, безъ малйшихъ гамлетовскихъ вопросовъ о томъ, что будетъ тамъ? безъ признаковъ этихъ вопросовъ, какъ будто эта статья о дух нашемъ и о всемъ, что ждетъ насъ за гробомъ, давно похерена въ ихъ природ, похоронена и пескомь засыпана’. Этотъ характерный отрывокъ находится почти въ конц книги, но онъ могъ бы составить предисловіе къ роману. Въ немъ именно содержится мотивъ произведенія. Въ этихъ сильныхъ строкахъ чувствуется ароматъ эпохи — то состояніе нравовъ, которое вооружило и мыслителя, и художника: перваго — на горячую проповдь, а второго — на созданіе глубокихъ трагическихъ образовъ. Подобно тому, какъ въ ‘Войн и Мір’ философія исторіи чередуется съ фабулой романа, такъ и здсь съ той же фабулой чередуется философія религіи. Этотъ философскій элементъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ такъ обширенъ и глубокъ, что всесторонній разборъ его могъ бы породить цлую литературу. Вдаваться въ такой разборъ мы не станемъ, да и не имемъ къ тому подготовки. Но этотъ религіозно-философскій элементъ играетъ такую видную роль въ роман, такъ близко соприкасается съ дйствующими лицами и, наконецъ, содержитъ въ себ столько оригинальности, глубины и поэзіи, что миновать его невозможно.

II.

Религіозное міровоззрніе и общественные идеалы Достоевскаго, выраженные въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’, могутъ быть предметомъ большихъ споровъ. Здсь мыслитель и поэтъ дйствовали въ такой близости одинъ отъ другого, что ршительно затрудняешься опредлить: что слдуетъ приписать разуму и что вдохновенію. Притомъ Достоевскій былъ такой искусный діалектикъ, что опять-таки иногда весьма трудно бываетъ сказать, гд онъ убдительне: тамъ ли, гд онъ побиваетъ свою собственную теорію, или тамъ, гд онъ ее проводитъ и отстаиваетъ? Да и самыя теоріи его, исходя изъ сердца, требуютъ, для усвоенія ихъ, скоре нервной чуткости читателя, нежели пріемовъ логическихъ. Поэтому съ Достоевскимъ, въ его литературной карьер, случались замчательные курьезы: т общественныя партіи, съ которыми онъ, быть можетъ, въ глубин совершенно расходился, считали его своимъ пророкомъ и, подъ прикрытіемъ этого недоразумнія, Достоевскому удавалось высказывать въ печати такія вещи по части нравственности и религіи, которыя у всякаго другого писателя были бы сочтены безусловно нецензурными. Напротивъ того, партіи, съ которыми Достоевскій, въ своихъ отдаленныхъ идеалахъ, быть можетъ, вполн сходился — всегда считали его своимъ противникомъ. Въ сущности, единственное, что было драгоцннаго для Достоевскаго, это — защита гуманности и вры въ безсмертіе души. Вн этой вры, по своему мистическому темпераменту, онъ не видлъ и не находилъ никакого спасенія. Такъ называемый ‘европеизмъ’ и общественные перевороты пугали его исключительно съ точки зрнія безврія, насилія и кровопролитій. Общественные же идеалы Достоевскаго были глубоко-христіанскіе,— самой первой эпохи ученія Христа, когда адепты этого ученія скрывались въ катакомбахъ отъ преслдованій римскихъ императоровъ. Въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’, въ разговор между Иваномъ и Алешей, Достоевскій помстилъ удивительную религіозную поэму въ проз ‘Великій Инквизиторъ’. Поэма эта очень загадочна. Дйствіе происходитъ въ Испаніи, въ Севиль, въ самое страшное время инквизиціи, когда въ стран ежедневно сжигали на кострахъ еретиковъ. И вотъ, въ эту самую эпоху, на слдующій день посл какого-то великолпнаго ‘аутодафе’, при которомъ, въ присутствіи короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и ‘прелестнйшихъ придворныхъ дамъ, была сожжена цлая сотяя еретиковъ’,— Христосъ еще разъ показывается среди людей, на улицахъ Севильи, въ томъ самомъ образ, въ которомъ Онъ ходилъ три года между людьми пятнадцать вковъ тому назадъ. Народъ непобдимою силою стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, слдуетъ за Нимъ. Какъ и прежде, изъ одежды Его исходитъ цлящая сила. Онъ возвращаетъ зрніе слпорожденному, на паперти Севильскаго собора, въ открытомъ бломъ гробик, воскрешаетъ семилтнюю двочку… И вдругъ, по площади собора проходитъ самъ кардиналъ, великій инквизиторъ. Это девяностолтній старикъ съ изсохшимъ лицомъ, со впадыми глазами изъ которыхъ еще, какъ огненная искорка, свтится блескъ. За нимъ, въ извстномъ разстояніи, слдуютъ мрачные помощники и рабы его и священная стража. Онъ приказываетъ взять Христа, и до того послушенъ былъ ему народъ, что Христа уводятъ и сажаютъ въ тюрьму. Ночью великій инквизиторъ одинъ, со свтильникомъ въ рук, посщаетъ плнника. Здсь въ глубокой и сильной рчи, великій инквизиторъ высказываетъ Христу, почему онъ не можетъ допустить Его вторичнаго пребыванія на земл и почему онъ завтра же велитъ сжечь Его на костр — и завтра же, прибавляетъ онъ: ‘Ты увидишь, какъ это послушное стадо людей бросится подгребать горячіе угли къ костру Твоему’. Причина въ томъ, что ученіе Христа, дйствительно божественное, было, по мннію великаго инквизитора, не подъ силу всему тысячемилліонному человчеству, а было доступно разв только нсколькимъ тысячамъ избранныхъ. Христосъ желалъ сдлать людей слишкомъ свободными. ‘Но нтъ заботы безпрерывне и мучительне для человка, какъ, оставшись свободнымъ, сыскать поскоре того, предъ кмъ преклониться’. Христосъ отвергнулъ въ пустын искушеніе сатаны. А между тмъ сатана (‘страшный и умный духъ’) предлагалъ Христу именно все то, что могло соединить вокругъ него всхъ людей вмст, въ общемъ поклоненіи. Это было, во-первыхъ, знамя хлба земного, отвергнутое во имя той же свободы и хлба небеснаго. Во-вторыхъ: чудо, тайна и авторитетъ. Христосъ и этого не принялъ. Онъ жаждалъ свободной вры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабства невольника предъ могуществомъ, разъ навсегда его ужаснувшимъ. Онъ отвергнулъ и послдній даръ сатаны, показавшаго Ему царства земныя: Римъ и мечъ Кесаря. Отреченіе Христа было истиннымъ подвигомъ Бога. ‘Но мы’, говоритъ ‘великій инквизиторъ’, давно съ нимъ, т. е. съ сатаною, ‘мы исправили подвигъ Твой и основали его на чуд, тайн и авторитет. Мы дали людямъ тихое, смиренное счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. Мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные часы устроимъ имъ жизнь, какъ дтскую игру съ дтскими пснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разршимъ имъ грхъ, они слабы и безсильны и они будутъ любить насъ, какъ дти, за то, что мы имъ позволяемъ гршить. Мы скажемъ имъ, что всякій грхъ будетъ искупленъ, если сдланъ будетъ съ нашего позволенія, позволяемъ же имъ гршить, потому что ихъ любимъ, наказаніе же за грхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. Возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать. Самыя мучительныя тайны ихъ совсти — все, все понесутъ они намъ, и мы все разршимъ. И вс будутъ счастливы, только мы, хранящіе тайну, будемъ несчастливы. Тихо умрутъ они и за гробомъ обрящутъ лишь смерть, но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастья будемъ манить ихъ наградою небесною и вчною… Ты пришелъ намъ мшать… Завтра сожгу Тебя. Dixi’. Узникъ все слушаетъ инквизитора, проникновенно и тихо смотритъ ему прямо въ глаза и видимо не желаетъ ничего возражать. И вдругъ Онъ приближается къ старику и тихо цлуетъ Его въ безкровныя девяностолтнія уста. Въ этомъ и весь отвтъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его, онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Христу: ступай и не приходи боле… не приходи вовсе… никогда, никогда! И выпускаетъ Его на темныя стогны града. Плнникъ уходитъ — поцлуй горитъ на сердц великаго инквизитора, но старикъ остается въ прежней иде. Этимъ оканчивается поэма.

Вотъ лучшій образецъ одной изъ тхъ странныхъ загадокъ, которыя во множеств разсяны въ произведеніяхъ Достоевскаго. На чьей сторон авторъ? На сторон Христа,— или на сторон великаго инквизитора? Что имла въ виду доказать поэма: несомннную божественность ученія Христа и кощунственныя продлки Его земныхъ преемниковъ — или, наоборотъ,— пагубную фантастичность Христова ученія и глубокое человколюбіе земныхъ пастырей? Тонкая ли это защита церковной политики или смлое разоблаченіе ея дерзости? Въ самомъ роман Алеша Карамазовъ, которому братъ Иванъ разсказалъ эту поэму, сперва восклицаетъ: ‘поэма твоя есть хвала Іисусу, а не хула… какъ ты хотлъ ‘того’, а потомъ говоритъ: ‘Инквизиторъ твой не в 123,руетъ въ Бога, вотъ и его секретъ!’ — ‘Хотя бы и такъ! Наконецъ-то ты догадался’, отвчаетъ Иванъ.

Но вдь если великій инквизиторъ не вруетъ въ Бога, то и весь его церковный строй есть ловушка… Вдумывались ли во вс эти недоумнія покровители Достоевскаго, и хорошо ли умли постигать этого мистика его противники?

Съ тою же глубокою проницательностью и страстностью Достоевскій дебатируетъ и вопросъ о самомъ существованіи Бога вообще и о гармоніи міра. Въ роли скептика выступаетъ все тотъ же Мефистофель,— Иванъ Карамазовъ. Онъ молодъ и образованъ. Онъ много думалъ ‘о вковчныхъ вопросахъ, о которыхъ лишь и толкуетъ, и думаетъ теперь вся молодая Россія’, тогда какъ старики ушли въ практическіе вопросы. ‘Для настоящихъ русскихъ’, замчаетъ Достоевскій,— вопросы о томъ: ‘есть ли Богъ и есть ли безсмертіе,— первые вопросы и прежде всего’. И вотъ Иванъ Карамазовъ пришелъ къ позитивизму. ‘У меня умъ эвклидовскій, земной, а потому, гд мн ршить, что не отъ міра сего’. Онъ не принимаетъ міровой гармоніи, потому что никогда не могъ понять, какъ можно любить своихъ ближнихъ. ‘Именно ближнихъ‘, говоритъ онъ,— по-моему, и невозможно любить, а разв лишь дальнихъ. Чтобы полюбить человка, надо, чтобъ тотъ спрятался, а чуть лишь покажетъ лицо свое — пропала любовь’. Человкъ рдко согласится признать другого за страдальца, потому, напримръ, что у этого другого окажется глупое лицо, или что отъ него дурно пахнетъ, или что тотъ когда-то отдавилъ ему ногу. Иногда человкъ не согласится признать въ другомъ страдальца за какую-нибудь идею, увидавъ, напримръ, что у него вовсе не то лицо, какое, по фантазіи его, должно быть у человка, страдающаго за такую именно идею. Нищіе, по мннію Ивана, особенно благородные нищіе, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню черезъ газеты. ‘Отвлеченно можно еще любить ближняго и даже издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было какъ на сцен, въ балет, гд нищіе, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, граціозно танцуя, ну, тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить’. Законне всего, казалось бы, любить дтей, они страшно отстоятъ отъ людей: совсмъ будто другое существо и съ другой природой. Но какъ же поступаютъ на свт съ дтьми? Иванъ приводитъ потрясающіе примры зврской жестокости. Особенно страшны два случая. Вотъ эпизодъ изъ болгарской войны: ‘Грудной младенчикъ на рукахъ трепещущей матери, кругомъ вошедшіе турки. У нихъ затялась веселая штучка: они ласкаютъ младенца, смются, чтобъ его разсмшить, имъ удается, младенецъ разсмялся. Въ эту минуту турокъ наводитъ на него пистолетъ въ четырехъ вершкахъ разстоянія отъ его лица. Мальчикъ радостно хохочетъ, тянется рученками, чтобъ схватить пистолетъ, и вдругъ артистъ спускаетъ курокъ прямо ему въ лицо и раздробляетъ ему головку’… Другой примръ взятъ изъ самой мрачной эпохи крпостного права, когда одинъ знатный генералъ посадилъ восьмилтняго мальчика на всю ночь въ кутузку за то, что мальчикъ ранилъ камнемъ въ ногу его любимую гончую. Но этимъ наказаніе не кончилось. На другой день, отправляясь на охоту, генералъ приказалъ вывести мальчика изъ кутузки, раздлъ его всего донага, поставилъ его передъ стаею борзыхъ, затравилъ обезумвшаго отъ страха ребенка на глазахъ матери, и псы растерзали его въ клочки!

Становясь втупикъ передъ такими явленіями, Иванъ думаетъ, что ‘нелпости слишкомъ нужны на земл, что на нелпостяхъ міръ стоитъ и что безъ нихъ, можетъ быть, въ немъ ничего бы и не произошло… Страданіе есть, виновныхъ нтъ, все одно изъ другого выходитъ прямо и просто’… ‘Но что мн въ томъ, что это просто, восклицаетъ Иванъ,— мн надо возмездіе, иначе вдь я истреблю себя!.. О, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясеніе вселенной, когда все на неб и подъ землею сольется въ одинъ хвалебный гласъ и все живое и жившее воскликнетъ: ‘Правъ Ты, Господи, ибо открылись пути Твои! Ужъ когда мать обнимется съ мучителемъ, растерзавшимъ псами сына ея, и вс трое возгласятъ со слезами: ‘Правъ Ты, Господи, то ужъ, конечно, настанетъ внецъ познанія и все объяснится’. Но вотъ тутъ-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земл, я спшу взять свои мры…. Не хочу я, чтобы мать обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына псами! Не сметъ она прощать ему! А если не сметъ простить, гд же гармонія? Есть ли во всемъ мір существо, которое могло бы и имло право простить? Не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человчеству не хочу. Я хочу лучше оставаться со страданіями неотмщенными. Лучше уже я останусь при неотмщенномъ страданіи моемъ и неутомленномъ негодованіи моемъ, хотя-бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ не дорого оцнили гармонію, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спшу возвратить обратно. И если я честный человкъ, то обязанъ его возвратить какъ можно заране. Это и длаю. Не Бога я не принимаю, а только билетъ Ему почтительнйше возвращаю’…

Этотъ монологъ Ивана, несмотря на свой полусеминарскій, полувульгарный тонъ, долженъ быть причисленъ, по глубин сарказма, къ злйшимъ страницамъ протеста неврія. Злорадное остроуміе Мефистофеля, Прометеевскіе вопли Байрона и соблазнительное безбожіе Вольтера едва ли сильне возмущаютъ мысль и чувства противъ вры въ вещественную гармонію міра, чмъ эти язвительныя, выстраданныя строки. Недаромъ глава романа, въ которой происходитъ этотъ разговоръ, названа ‘Бунтъ’.

Приведенные образчики показываютъ, что не безъ тернистаго пути и не безъ трагическихъ колебаній самаго страшнаго сомннія Достоевскій закалился въ своей вр. Но этимъ не исчерпывается элементъ религіозной критики и религіознаго отрицанія въ роман. Вопросы вры задваются въ немъ на каждомъ шагу, людьми самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможныхъ точекъ зрнія. Старикъ Карамазовъ ведетъ любопытнйшіе разговоры о вр и съ своими дтьми, и съ прислугой, и съ монастырскимъ старцемъ Зосимой.

— Говори,— спрашиваетъ онъ Ивана,— есть Богъ или нтъ? Только серьезно! Мн надо теперь серьезно.

— Нтъ, нту Бога,

— А безсмертіе есть, ну тамъ какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

— Нтъ и безсмертія.

— Никакого?

— Никакого.

— То есть совершеннйшій нуль или нчто? Можетъ быть, нчто какое нибудь есть? Все же вдь не ничто!

— Совершенный нуль.

— Алешка, есть безсмертіе?

— Есть.

— А Богъ и безсмертіе?

— И Богъ, и безсмертіе. Въ Бог и безсмертіе.

— Гм. Вроятно, что правъ Иванъ.

Очень мило остритъ старикъ Карамазовъ, въ разговор съ Алешей насчетъ ада:

‘Ну вотъ и думаю: крючья. А откуда они у нихъ? Изъ чего? Желзные? Гд же ихъ куютъ? Фабрика что ли у нихъ какая тамъ есть? Вдь тамъ, въ монастыр, иноки наврно полагаютъ, что въ ад, напримръ, есть потолокъ. А я вотъ готовъ врить въ адъ, только чтобы безъ потолка, выходитъ оно какъ будто деликатне, просвщенне, по-лютерански, то есть. А въ сущности вдь не все ли равно, съ потолкомъ или безъ потолка? Вдь вотъ вопросъ-то проклятый въ чемъ заключается! Ну, а коли нтъ потолка, стало быть нтъ и крючьевъ. А коли нтъ крючьевъ, стало быть, и все по боку значитъ, опять невроятно: кто же меня тогда крючьями-то потащитъ, потому что если ужъ меня не потащатъ, то что жъ тогда будетъ, гд же правда на свт? Il faudrait les inventer эти крючья для меня нарочно, для меня одного, потому что, если бы ты зналъ, Алеша, какой я срамникъ!..

— Да тамъ нтъ крючьевъ,— тихо и серьезно, приглядываясь къ отцу, выговорилъ Алеша.

— Такъ, такъ, одн только тни крючьевъ. Знаю, знаю…’

Такъ же вышучиваетъ старикъ Карамазовъ и Четьи-Минеи. ‘Справедливо ли, отецъ великій,— спрашиваетъ онъ Зосиму,— повствуется гд-то о какомъ-то святомъ чудотворц, котораго мучили за вру, и когда отрубили ему подъ конецъ голову, то онъ всталъ и поднялъ свою голову и любезно ее лобызаше’, и долго шелъ, неся ее въ рукахъ и ‘любезно ее лобызаше’?..

Лакей Смердяковъ разсуждаетъ, ‘что если попасть въ плнъ къ азіятамъ и т будутъ принуждать подъ страхомъ мучительной смерти перейти въ исламъ, то не было бы грха въ томъ, если бы и отказаться при этой случайности отъ Христова, примрно, имени и отъ собственнаго крещенія своего, чтобы спасти тмъ самымъ жизнь свою для добрыхъ длъ, коими въ теченіе лтъ и искупить свое малодушіе’. ‘И безъ того ужъ знаю,— говоритъ онъ,— что царствія небеснаго въ полнот не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значитъ, не очень-то вр моей тамъ врятъ, и не очень ужъ большая награда меня на томъ свт ждетъ), для чего же я еще сверхъ того и безъ всякой уже пользы кожу съ себя дамъ содрать? Ибо если бы кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда, по слову моему или крику, не двинулась бы сія гора. Да въ этакую минуту не только что сумленіе можетъ найти, но даже отъ страха и самаго разсудка ршиться можно, такъ что и разсуждать-то будетъ совсмъ невозможно. А, стало быть, чмъ я тутъ выйду особенно виноватъ, если, не видя ни тамъ, ни тутъ своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то, по крайней мр, свою сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсмъ прощенъ буду-съ’…

Маловрная дама, г-жа Хохлакова, обращается къ старцу Зосим съ жалобами на свои сомннія. ‘Будущая жизнь — это такая загадка! И никто-то, вдь никто на нее не отвчаетъ! Видите, я закрываю глаза и думаю: ‘Если вс вруютъ, то откуда взялось это? А тутъ увряютъ, что все это взялось сначала отъ страха передъ грозными явленіями природы и что всего этого нтъ. Ну, что, думаю, я всю жизнь врила — умру и вдругъ ничего нтъ, и только ‘выростетъ лопухъ на могил’, какъ прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чмъ, чмъ возвратить вру? чмъ убдиться?’

— Опытомъ дятельной любви,— отвчаетъ Зосима.

Итакъ, Достоевскій смло и рзко выставилъ въ своемъ роман все, что обыкновенно и повсемстно говорится противъ религіи. Тутъ и развратный насмшникъ, и смышленный простолюдинъ, и нервная дама, и страдающій мыслитель — вс высказываются съ одинаксвою силою и откровенностью. Проводя и отстаивая свой религіозный идеалъ, Достоевскій, какъ видите, считается со всми этими врагами вры. Въ начал мы указывали на одновременное обращеніе Льва Толстого и Достоевскаго къ всесторонней разработк религіознаго вопроса и теперь будетъ интересно, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, провести въ этой сфер параллель между обоими писателями. Толстой, какъ извстно, пережилъ личный кризисъ и вышелъ изъ него съ ‘своей’ врой. Полная захватывающей искренности и прямоты исповдь знаменитаго писателя въ тхъ мукахъ сомннія, черезъ которыя онъ перешелъ, и въ томъ чувств отвращенія къ своему прошлому, которое онъ испыталъ,— все это, конечно, иметъ много подкупающаго въ пользу его проповди, ‘его’ вры. Но въ чемъ же эта вра Льва Толстого? Въ той же ‘дятельной любви’, какъ и у Достоевскаго. Выразителями идеаловъ Достоевскаго въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’ являются Алеша Карамазовъ и старецъ Зосима. За что же держатся оба эти лица въ своей вр? За ту же любовь. Алеша въ особенности близокъ къ Толстому. Этого своего героя Достоевскій опредляетъ такъ: ‘былъ онъ вовсе не фанатикъ, и, по-моему, по крайней мр, даже и не мистикъ вовсе. Заране скажу мое полное мнніе: былъ онъ просто ранній человколюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода для души его, рвавшейся изъ мрака мірской злобы къ свту любви’. Старецъ Зосима также представляется инокомъ, въ сущности, очень либеральнымъ, отличающимся величайшею терпимостью ко всякимъ возраженіямъ противъ вншней стороны религіи и вообще терпимостью къ ‘мірской злоб’. Въ самомъ монашеств Зосима видитъ ничто иное, какъ тотъ же образъ жизни, на которомъ остановился теперь Левъ Толстой. Въ бесдахъ и поученіяхъ старца Зосимы ‘объ инок русскомъ и о возможномъ значеніи его’ говорится: ‘Въ мір все боле и боле угасаетъ мысль о служеніи человчеству, о братств и о цлостности людей и воистину встрчается мысль сія даже уже съ насмшкой, ибо какъ отстать отъ привычекъ своихъ, куда пойдетъ сей невольникъ, если столь привыкъ утолять безчисленныя потребности свои, которыя самъ же повыдумалъ? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше… Итакъ, отскаю отъ себя потребности лишнія и ненужныя, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушаніемъ, и достигаю тмъ, съ помощью Божіей, свободы духа, а съ нею и веселья духовнаго!’ Въ другихъ поученіяхъ Зосимы также постоянно встрчаются тезисы Толстовской религіи: ‘Помни особенно, что не можешь ничьимъ судіею быти’. Или: ‘Если спросить себя: взять ли силой, али смиренною любовью? Всегда ршай: возьму смиренною любовью. Смиреніе любовное есть страшная сила, изо всхъ сильнйшая, подобной которой и нтъ ничего’. Затмъ ‘мечтаю видть и какъ бы уже ясно вижу наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ тмъ, что устыдится богатства своего предъ бднымъ, а бдный, видя смиреніе сіе, пойметъ и yступитъ ему, съ радостью и лаской отвтитъ на благолпный стыдъ его’ и т. д. Наконецъ, въ одномъ большомъ спор о значеніи церкви, старецъ Зосима высказываетъ, что современемъ церковь поглотитъ государство, что государственныя мры противъ преступленій, т. е. механическія наказанія — никого не исправляютъ и не устрашаютъ,— что настоящею цлительницею общества можетъ сдлаться только будущая церковь, въ обширнйшемъ значеніи этого слова, и что эта будущая церковь будетъ понимать преступника и преступленіе во многихъ случаяхъ совсмъ иначе, чмъ нын.— Странно,— замтилъ Зосим его оппонентъ (помщикъ Міусовъ),— устраняется на земл государство, а церковь возводится на степень государства! и при этомъ Міусовъ вспомнилъ, что въ Париж одинъ сыщикъ ему разсказывалъ, что собственно этихъ всхъ соціалистовъ, анархистовъ, безбожниковъ и революціонеровъ, шпіоны не очень-то боятся, за ними они слдятъ и ходы ихъ извстны. Но есть изъ нихъ, хотя и немного, нсколько особенныхъ людей: это въ Бога врующіе и христіане, а въ то же время и соціалисты. Вотъ этихъ-то сыщики всего боле опасаются, это страшный народъ.

— То есть, вы ихъ прикладываете къ намъ и въ насъ видите соціалистовъ? спросилъ отецъ Паисій, послдователь Зосимы.— Но здсь Достоевскій благоразумно ввелъ новое дйствующее лицо на сцену, и споръ прекратился…

Таковы религіозно-общественные идеалы Достоевскаго, и они намъ представляются совершенно тождественными, по своимъ практическимъ выводамъ, съ идеалами Толстого, хотя вс проповдническія произведенія Льва Толстого и появились гораздо позже ‘Братьевъ Карамазовыхъ’.

Есть только, впрочемъ, одна существенная разница между обоими ученіями. Религія Толстого — только практическая. Религія же Достоевскаго проникнута экстазомъ и догмой безсмертія. Достоевскій, для начала довольствуется и внутреннимъ измненіемъ человка къ добру, и безъ предначертанія для него дальнйшаго образа жизни видитъ уже въ одномъ этомъ перерожденіи могущественную силу, двигающую къ совершенству. У Толстого же этотъ внутренній элементъ не играетъ такой первостепенной роли. Для насъ было только важно указать, что въ общихъ чертахъ, если только вычесть догму безсмертія, оба мыслителя вполн сошлись въ воззрніяхъ на задачи жизни. Наконецъ, скажемъ, что устами Зосимы Достоевскій отмтилъ одну нашу народную особенность: ‘Народъ вритъ по-нашему (т. е. какъ Зосима), а неврующій дятель у насъ въ Россіи ничего не сдлаетъ, даже будь онъ искрененъ сердцемъ и умомъ геніаленъ’. Кто изъ этихъ двухъ великихъ народныхъ писателей врне понялъ нашъ народъ — судить не беремся.

III.

Искусная и сложная фабула ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, въ немногихъ словахъ, состоитъ въ слдующемъ. Къ старому развратнику и вдовцу еодору Павловичу Карамазову, успвшему сколотить большой капиталъ, благодаря основнымъ средствамъ, полученнымъ отъ первой жены, и разнымъ сутяжническимъ аферамъ,— съзжаются его взрослыя дти отъ двухъ браковъ: Дмитрій — отъ перваго, Иванъ и Алеша — отъ второго. Дтей этихъ старикъ давно забросилъ, они выросли на чужихъ рукахъ. Во время разсказа Дмитрію было 27 лтъ, Ивану 24, Алеш 20. Съхались они къ отцу, повидимому, случайно. Младшій, Алеша, бросивъ гимназію, пріхалъ разыскивать могилу матери и вдругъ поступилъ послушникомъ въ подгородній монастырь, подъ руководство старца Зосимы. Старшій, Дмитрій, проведя безпорядочную молодость, много покутивъ и потративъ денегъ, оставилъ военную службу на Кавказ и пріхалъ покончить свои споры съ родителемъ насчетъ материнской доли. Здсь онъ узналъ отъ старика, что уже все должное отъ него получилъ, но на этомъ не успокоился и оставался въ надежд еще раздобыть у отца денегъ. Отношенія Дмитрія къ отцу осложнились еще тмъ, что и онъ, и старикъ одновременно влюбились въ нкую Грушеньку, соблазнительную красавицу, содержанку умирающаго купца Самсонова. Соперничество изъ-за этой женщины, въ связи съ денежными спорами, очень обостряетъ отношенія между едоромъ Павловичемъ и Митей. Старикъ и боится сына, и ненавидитъ его, сынъ же опасается, что отецъ деньгами переманитъ къ себ Грушеньку. Соперники шпіонятъ одинъ за другимъ и за Грушенькой. Посредникомъ между врагами, въ глубочайшемъ секрет, состоитъ слуга едора Павловича, Смердяковъ, который выдаетъ Мит особые условные знаки (стуки въ дверь или окно), по которымъ замкнувшійся у себя въ дом и поджидающій Грушеньку старикъ — впуститъ ее къ себ. Къ тожу же, Митя покинулъ свою невсту, прекрасную двушку Катерину Ивановну, да еще мало того — растратилъ на кутежъ съ Грушенькой часть денегъ, данныхъ ему невстой для отсылки къ ея родственниц въ Москву. Слдовательно, Мит нужны деньги, какъ для того, чтобы отдать долгъ Катерин Ивановн и не быть передъ ней ‘подлецомъ’, такъ и для того, чтобы, въ случа согласія Грушеньки жить съ нимъ, увезти ее изъ города.— Наконецъ, третій сынъ Карамазова, Иванъ, самый солидный, развитой и образованный, окончивъ курсъ въ университет и составивъ себ даже литературное имя публицистическими статьями, пріхалъ безо всякаго видимаго предлога, поселился въ дом у отца (тогда какъ другіе жили отдльно: Алеша въ монастыр, а Митя — на особой квартир) и какъ будто принялъ на себя роль посредника въ имущественныхъ спорахъ между отцомъ и Митей. И вотъ при такихъ обстоятельствахъ, однажды, подозрвая, что Грушенька проникла въ домъ къ отцу, буйный Митя врывается къ старику въ комнаты и, въ присутствіи братьевъ и прислуги, наноситъ ему побои. А черезъ два дня, ночью, старикъ Карамазовъ былъ убитъ, причемъ возл трупа найденъ былъ пустой конвертъ съ надписью, что въ немъ хранились три тысячи рублей, приготовленные для Грушеньки. Какъ разъ во время этого происшествія, Иванъ, предваренный Смердяковымъ о возможности близкой катастрофы между Митей и отцомъ, узжаетъ въ Москву, и, самъ Смердяковъ впадаетъ въ продолжительный припадокъ падучей. Другой же слуга едора Павловича, Григорій, въ самую ночь убійства, настигъ Митю, убгающаго отъ отцовскаго дома и, погнавшись за нимъ, получилъ отъ него тяжкія раны въ голову, отъ которыхъ упалъ безъ чувствъ. Грушенька, между тмъ, въ эту же ночь, обманувъ обоихъ претендентовъ, узжаетъ изъ города навстрчу къ давнишнему и первому любовнику своему, который, овдоввъ, пріхалъ за нею, чтобы на ней жениться. Узнавъ о ея отъзд, Митя, еще со слдами крови на одежд, посл избіенія Григорія, вдругъ начинаетъ сорить деньгами, появившимися у него въ большомъ количеств (добытыми, впрочемъ, какъ оказывается впослдствіи, не посредствомъ убійства), закупаетъ роскошное угощеніе и детъ преслдовать Грушеньку на первую станцію. Тамъ, убдившись, что Грушенька, посл пятилтней разлуки, вполн разочаровалась въ своемъ прежнемъ избранник и любитъ теперь только его, Митю, онъ предается неудержимому кутежу. Къ разсвту назжаютъ власти и Митю арестуютъ. Начинается слдствіе и судъ, и благодаря неотразимымъ уликамъ, присяжные обвиняютъ Митю. Виновникомъ же убійства въ дйствительности былъ Смердяковъ, а попустителемъ,— Иванъ Карамазовъ, желавшій поскоре имть въ рукахъ отцовское наслдство. Иванъ, постигнувшій вполн свою вину только впослдствіи и узнавъ секретъ отъ Смердякова только наканун суда, впадаетъ въ нервную горячку, а Смердяковъ также наканун суда вшается. Но тайна эта остается подъ спудомъ и невинно-осужденному Мит друзья общаютъ дать средства для побга. Грушенька, посвященная въ этотъ планъ и глубоко полюбившая Митю, навсегда соединяетъ съ нимъ свою участь. Таковъ скелетъ романа. Мастерство деталей, сложность интриги, величіе главныхъ и характерность второстепенныхъ фигуръ, богатство интересныхъ эпизодовъ и мрачная поэзія всей обширной картины этого произведенія — раскроются передъ нами впослдствіи.

Задумавъ глубокій протестъ противъ неврія, плотской необузданности и стяжанія, Достоевскій поставилъ въ центр своей картины семью Карамазовыхъ. Онъ соединилъ въ этой семь наиболе рельефныя черты времени и даже думалъ, что самое слово ‘Карамазовщина’ сдлается нарицательнымъ, какъ ‘Обломовщина’. ‘Можетъ быть, я слишкомъ преувеличиваю,— говоритъ Достоевскій устами прокурора,— но, мн кажется, что въ картин этой семейки какъ бы мелькаютъ нкоторые общіе основные элементы нашего современнаго интеллигентнаго общества,— о, не вс элементы, да и мелькнуло лишь въ микроскопическомъ вид, какъ солнце въ малой капл воды, но все же нчто отразилось, нчто сказалось’. Карамазовщина — это грубый матеріализмъ, а Карамазовскій вопросъ — борьба вры и мистицизма съ животнымъ культомъ плоти. ‘Въ этомъ весь вашъ Карамазовскій вопросъ, говорится въ другомъ мст:— сладострастники, стяжатели и юродивые’. Юродивые — это люди врующіе: Алеша и старецъ Зосима. И вотъ, задавшись въ своемъ произведеніи провозгласить торжество неба, Достоевскій взялъ для себя антитезой то, что наиболе прикрпляетъ человка къ земл: половую страсть. Крайнимъ выразителемъ этой страсти является старикъ Карамазовъ. Съ него и начнемъ.

IV.

Біографія старика Карамазова не отличается сложностью. Родовой дворянинъ, начавшій карьеру бднымъ приживальщикомъ, мелкій плутъ и льстивый шутъ, онъ пустилъ въ оборотъ небольшой капиталъ своей первой жены и разбогатлъ ростовщичествомъ. Первая жена едора Павловича и мать Дмитрія — была ‘дама горячая, смлая, смуглая, нетерпливая, одаренная замчательной физическою силою’. Она постоянно ссорилась съ мужемъ и била его. Вскор, впрочемъ, она сбжала съ какимъ-то семинаристомъ и умерла въ Петербург. Съ увеличеніемъ капитала, едоръ Павловичъ ободрился. Приниженность его исчезла, остался лишь насмшливый и злой циникъ и сладострастникъ. Вторую жену онъ взялъ безъ приданаго, прельстившись замчательной красотой невинной двочки. ‘Меня эти невинные глазки какъ бритвой тогда по душ полоснули’ — говаривалъ онъ потомъ. Пользуясь смиреніемъ и безотвтностью этой второй жены (матери Ивана и Алеши), Карамазовъ ‘попралъ ногами самыя обыкновенныя брачныя приличія’, привозилъ въ домъ тутъ же, при жен, дурныхъ женщинъ и устраивалъ оргіи. Въ ряду безобразій едора Павловича выдается его приключеніе съ Лизаветой Смердящей. Это была малорослая идіотка, жившая подаяніемъ. Ходила она всю жизнь, лтомъ и зимою, босая и въ одной посконной рубах. Говорить она не умла, а только изрдка шевелила что-то языкомъ и мычала. Спала большею частью по церковнымъ папертямъ и въ огородахъ. Густые, спутанные волосы ея всегда были запачканы въ земл, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, стружками и лучиночками. Однажды случилось, что хмльная компанія, въ которой былъ и едоръ Павловичъ, возращаясь изъ клуба, замтила ночью, въ крапив и лопушник, спящую Лизавету. Одному барченку пришелъ въ голову вопросъ: ‘Можно ли кому-нибудь счесть такого звря за женщину?’ едоръ Павловичъ ршилъ, что ‘можно и даже очень и что тутъ даже нчто особаго рода пикантное’. Вс принялись плевать, и авторъ оставляетъ подъ сомнніемъ, отсталъ ли едоръ Павловичъ отъ пьяной ватаги или нтъ,— но вскор Лизавета Смердящая, къ недоумнію всего города, забеременла, а затмъ черезъ надлежащій срокъ посл этой ночи, забравшись въ садъ едора Павловича, родила у него въ бан сына, и къ разсвту умерла. Сына этого окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству вс его и сами, безъ указу, стали звать едоровичемъ. Карамазовъ взялъ подкидыша и сочинилъ ему, по прозвищу матери, фамилію: Смердяковъ. Этотъ Смердяковъ, воспитанный старымъ слугою Карамазова Григоріемъ, сдлался также лакеемъ и вмст поваромъ едора Павловича.

Приведемъ для характеристики нсколько разговоровъ едора Павловича съ дтьми. ‘За коньячкомъ’ онъ разсказываетъ сыновьямъ:

‘Нтъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я проздомъ спрашиваю старика, а онъ мн: ‘Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего двокъ по приговору пороть, и пороть даемъ все парнямъ. Посл эту же, которую нон поролъ, завтра парень въ невсты беретъ, такъ что оно самимъ двкамъ, говоритъ, у насъ повадно’. Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь, оно остроумно. Създить бы и намъ поглядть, а? Алешка, ты покраснлъ? Не стыдись, дтка. Жаль, что я давеча у игумена за обдъ не слъ, да монахамъ про Мокрыхъ двокъ не разсказалъ’…

И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

— Для меня,— оживился онъ вдругъ весь, какъ-будто на мгновеніе отрезввъ, только что попалъ на любимую тему,— для меня… Эхъ вы, ребята! Дточки, поросяточки вы маленькія, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины — вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гд же вамъ это понять: у васъ еще вмсто крови молочко течетъ, не вылупились! По моему правилу во всякой женщин можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь,— только надобно умть находить, вотъ гд штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужъ одно то, что она женщина, ужъ это одно половина всего… да гд вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тхъ иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочихъ дураковъ, какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не замтили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить — вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищенія, до пронзенія, до стыда, что въ такую чернявку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре не свт, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вдь того только и надо для счастья жизни! Постой… слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило род. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ,— вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на колняхъ ползаю, ножку цалую и доведу ее всегда, всегда,— помню это какъ вотъ сейчасъ,— до этакого маленькаго такого смшка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю, бывало, что такъ у ней всегда болзнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ и что смшокъ этотъ теперешній, маленькій, никакого восторга не означаетъ, ну да вдь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно что значитъ свою черточку во всемъ умть находить’.

Старикъ вскочилъ въ испуг. Алеша съ самаго того времени, какъ онъ заговорилъ о его матери, мало-по-малу сталъ измняться въ лиц. Онъ покраснлъ, глаза его загорлись, губы вздрогнули… Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замчалъ до той самой минуты, когда съ Алешей вдругъ произошло нчто очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь-въ-точь то же самое, что сейчасъ только онъ разсказалъ про ‘кликушу’!

А вотъ еще отрывокъ:

‘Я, милйшій Алексй едоровичъ, какъ можно дольше на свт намренъ прожить, было бы вамъ это извстно, а потому мн каждая копйка нужна, и чмъ дольше буду жить, тмъ она будетъ нужне, продолжалъ онъ, похаживая по комнат изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой лтней коломянки, пальто.— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще лтъ двадцать на линіи мужчины стоять, такъ вдь состарюсь — поганъ стану, не пойдутъ он ко мн тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мн и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-съ, милый сынъ мой Алексй едоровичъ, было бы вамъ извстно, потому что я въ скверн моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это извстно. Въ скверн-то слаще, вс ее ругаютъ, а вс въ ней живутъ, только вс тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодушіе-то это мое на меня вс сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алексй едоровичъ, я не хочу, это было бы теб извстно, да порядочному человку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По-моему, заснулъ и не проснулся и, нтъ ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философія’,

Наконецъ отмтимъ наружность старика Карамазова:

‘Кром длинныхъ мясистыхъ мшечковъ подъ маленькими его глазами, вчно наглыми, подозрительными и насмшливыми, кром множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личик, къ острому подбородку его подвшивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый, какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ-подъ которыхъ виднлись маленькіе обломки черныхъ, почти истлвшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ, когда начиналъ говорить. Впрочемъ, и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя, кажется, оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонкій, съ сильно выдающеюся горбиной: ‘настоящій римскій’, говорилъ онъ, ‘вмст съ кадыкомъ настоящая физіономія древняго римскаго патриція временъ упадка’. Этимъ онъ, кажется, гордился’.

Соединеніе всхъ этихъ штриховъ даетъ, но нашему мннію, такое, хотя и преувеличенное, но яркое лицо, что старикъ Карамазовъ долженъ отнын считаться такимъ же символомъ сластолюбія, какъ Плюшкинъ скупости, Отелло — ревности, и т. п. Никто, можно сказать, до сихъ поръ не осмливался съ такой судорожной гастрономіей углубляться въ половую похоть, какъ Достоевскій. Реалисты-скоромники Мапассанъ и Зола, Боккачіо съ своимъ наивнымъ цинизмомъ и самый маркизъ де-Садъ не дописывались до защиты амурныхъ отношеній съ Лизаветой Смердящей, или до глубокомысленнаго рецепта, что ‘надо только умть удивить до пронзенія и стыда’, или, наконецъ, до изображенія такихъ сценъ, чтобы старый отецъ разсказывалъ своему сыну-идеалисту, какъ онъ умлъ развращать его покойную мать, больную страдалицу!.. Въ такія ндра сенсуализма могъ проникнуть только мистикъ и эпилептикъ. Для здоровой и веселой порнографіи эти тайны нервной системы вовсе недоступны. Но какъ бы тамъ ни было, старикъ Карамазовъ, созданный Достоевскимъ, никогда не умретъ между всемірными знаменитостями разврата.

Слдующей фигурой романа, къ которой теперь всего естественне будетъ перейти, является соперникъ едора Павловича въ преслдованіи Грушеньки — его старшій сынъ Дмитрій или Митя, какъ везд называетъ его авторъ. На немъ построенъ весь драматическій механизмъ романа и потому объ этомъ лиц намъ придется говорить пространне, чмъ о прочихъ. Въ Мит, унаслдовавшемъ сластолюбіе отца, мы видимъ, однако же, глубокое внутреннее раздвоеніе. Митя былъ человкъ ‘ума отрывистаго и неправильнаго’. Прокуроръ опредлилъ его въ своей рчи, какъ ‘натуру широкую, способную совмщать въ себ всевозможныя противоположности и разомъ созерцать об бездны: бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паденія’. Та же рчъ прокурора намекаетъ, что Достоевскій видлъ въ лиц своего Мити натуру русскую по преимуществу: ‘тутъ она, наша Рассеюшка: пахнетъ ею, слышится она, матушка!» Отцовское сладострастіе сочеталось у Дмитрія съ какимъ-то своеобразнымъ романтизмомъ. Порочность свою Митя съ жаромъ проповдуетъ передъ Алешей:

‘Чтобъ изъ низости душою

Могъ подняться человкъ,

Съ древней-матерью землею

Онъ вступилъ въ союзъ на вкъ’.

‘Но только, вотъ въ чемъ дло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вкъ? Я не цлую землю, не взрзаю ей грудь, что жъ мн мужикомъ сдлаться аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ свтъ и радость. Вотъ вдь гд бда, ибо все на свт загадка! И когда мн случалось погружаться въ самый, въ самый глубокій позоръ разврата (а мн только это и случалось), то я всегда это стихотвореніе о Церер и о человк читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положеніи падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позор я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пустъ я низокъ и подлъ, но пусть и я цлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой, пусть я иду въ то же самое время вслдъ за чортомъ, но я все-таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя міру стоять и быть. Я теб хочу сказать теперь о ‘наскомыхъ’, вотъ о тхъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ.

‘Наскомымъ — сладострастье!’

Я, братъ, это самое наскомое и есть, и это обо мн спеціально и сказано. И мы вс Карамазовы такіе же, и въ теб, ангел, это наскомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это — бури, потому что сладострастье — буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопредлимая, а опредлить нельзя, потому что Богъ задалъ одн загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ вс противорчія вмст живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на земл человка. Разгадывай, какъ знаешь, и вылзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я при томъ не могу, что иной, высшій даже сердцемъ человкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшне, кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нтъ, широкъ человкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ. Чортъ знаетъ, что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содом ли красота? Врь, что въ Содом-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей,— зналъ ты эту тайну иль нтъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердца людей’…. ‘У меня деньги — аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нын вотъ она моя дама, завтра на ея мст уличная двчонка. И ту, и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, тамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не вс, а случалось, случалось, но я всегда переулочки любилъ, глухіе и темные закоулочки, за площадью,— тамъ приключенія, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я, братъ, аллегорически говорю. У насъ въ городишк такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то, что я, ты понялъ бы, что это значитъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: разв я не клопъ, не злое наскомое? Сказано — Карамазовъ! Разъ пикникъ всмъ городомъ былъ, похали на семи тройкахъ, въ темнот, зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сосдскую двичью ручку и принудилъ къ поцлуямъ эту двочку, дочку чиновника, бдную, милую, кроткую, безотвтную. Позволила, многое позволила въ темнот. Думала, бдняжка, что я завтра за ней пріду, и предложеніе сдлаю (меня вдь, главное, за жениха цнили), а я съ ней посл того ни слова, пять мсяцевъ ни полслова. Видлъ, какъ слдили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ (а у насъ то-и-дло что танцуютъ), ея глазки, видлъ, какъ горли огонькомъ — огонькомъ кроткаго негодованія. Забавляла эта игра только мое сладострастіе наскомаго, которое я въ себ кормилъ. Чрезъ пять мсяцевъ она за чиновника вышла и ухала… сердясь и все еще любя, можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Замть, что я никому не сказалъ, не ославилъ, я хоть и низокъ желаніями, и низость люблю, но я не безчестенъ’.

Еще характерне исторія Дмитрія съ его невстой Катериной Ивановной. Это была двушка высокоцломудренная и гордая. Ея отецъ растратилъ казенныя деньги, нагрянула ревизія и онъ долженъ былъ идти подъ судъ. Дмитрій, между тмъ, еще ране далъ понять ея родственникамъ, что деньги на пополненіе растраты у него есть и что онъ ихъ дастъ охотно, если гордая Катерина Ивановна сама придетъ за ними къ нему на квартиру. Въ роковую минуту Катерина Ивановна пришла. Митя наслаждался ея униженіемъ, смущеніемъ и страхомъ. Его соблазняло поступить съ ней, какъ подобаетъ ‘клопу, злому тарантулу, безо всякаго сожалнія’. У него даже духъ перескло… И вдругъ онъ, молча, передалъ ей деньги и самъ отворилъ дверь въ сни. Она вздрогнула и мягко, глубоко, тихо склонилась — и прямо ему въ ноги — ‘лбомъ до земли, не по-институтски, а по-русски’! Съ тхъ поръ она его полюбила.

Этотъ небольшой, потрясающій разсказъ задуманъ и сдланъ Достоевскимъ съ такимъ мастерствомъ, что онъ самъ по себ составляетъ вполн законченный шедевръ, который, будучи выдленъ изъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, могъ бы быть причисленъ къ лучшимъ разсказамъ въ нашей литератур.

Итакъ, человкъ съ низкими инстинктами и въ то же время съ идеальными порывами, грубый и отчаянный, и тутъ же способный къ внезапному великодушію, Митя характеръ по преимуществу драматическій. Благодаря своей пылкости и непослдовательности, Митя попадаетъ въ сплетеніе самыхъ сложныхъ интересовъ и приключеній. Катерина Ивановна случайно разбогатла и сдлалась его невстой. Но Митя тмъ временемъ до безумія увлекся Грушенькой. Зналъ онъ, что Грушенька старика-купца Самсонова обираетъ и на злые проценты живетъ. Пошелъ бить ее, говорилъ онъ — ‘да у ней и остался. Ударила чума, заразился. У Грушеньки-шельмы есть одинъ такой изгибъ тла, онъ и на ножк у ней отразился, даже въ пальчик-мизинчик на лвой ножк отозвался. Видлъ и цловалъ, но — и только’. Три тысячи, порученныхъ ему невстой для отсылки въ Москву, Митя на половину прокутилъ съ Грушенькой на постояломъ двор, въ Мокромъ. Весь секретъ романа, на которомъ до конца поддерживается любопытство читателя и на которомъ построены вс послдующія компликаціи, состоитъ въ томъ, что Митя прокутилъ именно только половину этихъ денегъ, а остальную половину, въ глубочайшей тайн, зашилъ въ ладанку и носилъ на груди въ намреніи отдать ихъ Катерин Ивановн. Потому что въ такомъ случа, размышлялъ Митя, онъ будетъ ‘все, что угодно, и зврь, и подлецъ, но ужъ не воръ, не воръ окончательно, ибо, если бъ воръ, то наврно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее’. Какъ видите, въ характер Дмитрія есть что-то, такъ сказать, искренно-театральное. Какіе-то смутные идеалы носятся надъ нимъ, какъ призраки, и не даютъ ему окончательно погрязнуть въ порок. Торжественныя слова о чести и о душевномъ величіи готовы у него сорваться среди самаго зврскаго буйства. Его глубокое убжденіе, что къ остальнымъ, уцлвшимъ деньгамъ Катерины Ивановны онъ не смлъ въ то время прикоснуться — для большинства показалось впослдствіи неправдоподобнымъ и, благодаря этому, въ связи съ другими несчастными случайностями, Митя подъ конецъ погибъ жертвою заблужденія слдственной и судебной власти. Итакъ, три тысячи нужны были Мит до-зарзу, для разсчета съ Катериной Ивановной и для отъзда съ Грушенькой, съ которой онъ думалъ въ то время соединиться на всю жизнь, какъ ея врный рабъ, очистивъ себя предварительно отъ какихъ бы то ни было упрековъ совсти за свое прошлое. Грушеньку онъ считалъ корыстной, какъ всхъ женщинъ вообще. Онъ тогда еще не разгадалъ, какая глубокая, честная, правдивая и самоотверженная натура таилась въ этой полнотлой и великолпной содержанк купца Самсонова, который пріютилъ ее какъ сироту и по отношенію къ которому она отличалась самою цломудревною честностью. Правда и то, что Достоевскій, по всегдашней манер своей длать изъ женскихъ характеровъ какой-то мудренйшій сфинксъ, и Грушеньку представилъ сначала въ обманчивыхъ краскахъ. Инстинктъ, однако, говорилъ Дмитрію, что онъ жить безъ Грушеньки не можетъ. ‘Знаю,— говорилъ онъ на своемъ напыщенномъ язык,— что ужъ все кончено, что ничего другого и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ!’ Между тмъ едоръ Павловичъ (какъ передалъ Дмитрію Смердяковъ) уже приготовилъ для Грушеньки пакетъ съ тремя тысячами, съ надписью: ‘Ангелу моему, Грушеньк, коли захочешь придти’, причемъ въ тягостныя минуты ожиданій, прибавилъ къ надписи: ‘и цыпленочку’.

Съ большимъ искусствомъ Достоевскій подготовляетъ въ читател полнйшую иллюзію, что Дмитрій сдлается отцеубійцей. Еще въ начал романа, въ монастыр, куда прибыла семья Карамазовыхъ на совщаніе къ Зосим,— Зосима. въ конц бесды, неожиданно и безъ всякаго видимаго повода, кладетъ передъ Митей земной поклонъ и уходитъ. Вщій старецъ этимъ символомъ предсказываетъ ему страданіе. Затмъ все чаще и чаще упоминается слово ‘катастрофа’. Вражда Мити къ отцу ростетъ и, онъ, не стсняясь, со свойственную ему рзкостью, повсюду высказываетъ свою ненависть къ старику. Опасность потерять Грушеньку увеличивается. А денегъ нтъ, а деньги необходимы. Митя цпляется за самые невозможные проекты добыть денегъ. Здсь именно Достоевскій съ мастерствомъ и энергіею великаго драматурга проводитъ своего героя черезъ самыя мучительныя неудачи, чтобы окончательно истощить его терпніе. Митя затваетъ достать денегъ у Грушенькинаго покровителя, Самсонова, черезъ продажу ему своего процесса съ отцомъ на остатокъ наслдства. Дтская надежда, съ которой онъ идетъ къ Самсонову, сцена ихъ знакомства, безтолковая и одушевленная рчь Мити съ предложеніемъ этой нелпой аферы и главное — его торопливость совершить актъ теперь же, впрочемъ, у нотаріуса, съ этимъ умирающимъ отъ водяной старикомъ — и короткій, безотрадный отвтъ Самсонова на патетическую рчь Дмитрія: ‘извините-съ, мы этакими длами не занимаемся’ — все это сдлано превосходно. Самсоновъ, однако, ехидно совтуетъ Мит предложить эту сдлку крестьянину Лягавому, торгующему лсомъ, въ 12 верстахъ отъ города. Легковрный Митя и на этотъ совтъ уже смотритъ, какъ на благодяніе. Деньги нужны съ часу на часъ, а онъ долженъ хать за 12 верстъ, да и денегъ на поздку нтъ! Онъ закладываетъ часы и детъ къ Лягавому. Съ трудомъ розыскиваетъ онъ этого мужика и — увы! застаетъ его мертвецки пьянымъ въ такомъ глубокомъ сн, что и растолкать его невозможно. Стиснувъ зубы, Дмитрій остается на ночь въ изб, чуть не угораетъ, освжаетъ избу, къ разсвту немного засыпаетъ и когда пробуждается, то, къ ужасу своему, видитъ, что Лягавый усплъ проснуться и вновь напился до чортиковъ, такъ что на вс его предложенія онъ упорно говоритъ: ‘врешь!’ ‘Вврешь: ты красильщикъ!’ — Въ отчаяніи возвращается Митя въ городъ и длаетъ еще попытку добыть денегъ — пробуетъ занять ихъ у г-жи Хохлаковой. Эта дама, въ длинномъ разговор, исполненномъ водевильнаго недоразумнія, какъ будто обольщаетъ Митю живйшею готовностью дать деньги и въ конц объявляетъ, что у нея нтъ ни копйки, а что она все время говорила о своихъ пріискахъ. ‘У меня теперь совсмъ нтъ денегъ’, тономъ, требующимъ участія, заключаетъ Хохлакова. Потерявъ вс надежды, Дмитрій, какъ помшанный, идетъ за своей Грушенькой въ домъ купца Самсонова, гд у нихъ была условлена встрча — и тамъ ее не находитъ. Она его обманула, она скрылась… Куда?.. Въ ярости захватываетъ онъ съ собою пестикъ и бжитъ къ дому отца… Здсь-то, подъ самымъ окномъ едора Павловича, Достоевскій вдругъ обрываетъ разсказъ, ставитъ многоточіе — и затмъ показываетъ намъ Митю, уже бгущимъ отъ отцовскаго дома и повергающимъ поднявшагося за нимъ Григорія нанесеніемъ ему ранъ въ голову.

Внезапное обогащеніе Мити (въ сущности отъ того, что онъ, съ отчаянія, потерявъ Грушеньку, ршился истратить зашитыя въ ладанку деньги Катерины Ивановны), кровь на его плать и его трагическая растерянность опять поддерживаютъ въ читател полное убжденіе, что Митя убилъ отца. Каждое движеніе, каждое слово Мити у чиновника Перхотина, куда онъ приходитъ тотчасъ посл катастрофы, съ изумительной врностью рисуютъ человка, потрясеннаго и угнетеннаго преступленіемъ. Загадочность нкоторыхъ отвтовъ Мити и вдругъ его какъ бы наивная доврчивость, потомъ какая-то отчаянная ршимость, затмъ автоматичность его репликъ, или разсянность рядомъ съ обострившеюся наблюдательностью, обращенною, напримръ, на собачку приказчика, о которой онъ разспрашиваетъ и вспоминаетъ другую собачку съ задней сломаной ножкой — во всемъ этомъ такъ и блещетъ творческое богатство автора и его необычайная нервная чуткость. Такъ же удивительно описаны допросъ Мити на слдствіи и затмъ судъ надъ нимъ. Допросъ Мити совтуемъ каждому перечесть посл окончанія романа еще разъ. Въ первоначальномъ чтеніи получается невольное впечатлніе искусственности и неубдительности Митиныхъ оправданій: остается полное убжденіе, что онъ виноватъ. Напротивъ, когда книга кончена и невинность Мити вполн открыта читателю, тогда видишь всю близорукость и вс промахи допрашивающихъ. Митя, знающій свою невиновность, разсчитываетъ очень скоро покончить съ слдователемъ и прокуроромъ: ‘Я вамъ докажу и вы убдитесь мгновенно. Вы будете смяться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозрніемъ’. Между тмъ такой тонъ обвиняемаго звучитъ какой-то наглой, отчаянной бравадой. Кром того, Митя постоянно ссылается на свое благородство: ‘съ вами говоритъ благороднйшее лицо, главное — это не упускайте изъ виду — человкъ, надлавшій бездну подлостей, но всегда бывшій и оставшійся благороднйшимъ существомъ, какъ существо внутри, въ глубин, ну, однимъ словомъ, я не умю выразиться’. Но и это не дйствуетъ, и это кажется актерствомъ. Тутъ же Митя, по своей откровенности, сплошь и рядомъ, губитъ себя неосторожностью: онъ постоянно выражается очень сильно и о своей ненависти къ отцу, и о нужд въ деньгахъ: ‘хотлъ скорй зарзать кого-нибудь, а достать три тысячи’ — и все это записываютъ, записываютъ… Нкоторые вопросы просто сердятъ Митю.

— Благоволите же разсказать, какъ вы вооружились пестикомъ.?

— Извольте, благоволю.

И Митя разсказалъ, какъ онъ взялъ пестикъ и бжалъ.

— Но какую же цль имли вы въ предмет, вооружаясь такимъ орудіемъ?

— Какую цль? Никакой цли! Захватилъ и побжалъ.

— Зачмъ же, если безъ цли?

Въ Мит кипла досада. Ему становилось все стыдне и стыдне, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такимъ изліяніемъ разсказалъ ‘такимъ людямъ’ исторію своей ревности.

— Наплевать на пестикъ! вырвалось у него вдругъ.

— Однако же-съ.

— Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота… Ну, на всякій случай.

— А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружіе, если боялись такъ темноты?

— Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ послдней степени раздраженія и, обернувшись къ писарю, весъ покраснвъ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голос быстро проговорилъ ему:— Запиши сейчасъ… сейчасъ… ‘что схватилъ съ собой пестикъ, чтобы бжать убить отца моего… едора Павловича… ударомъ по голов!’ Ну, довольны ли вы теперь господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, установясь съ вызывомъ на слдователя и прокурора.

— Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показаніе вы дали сейчасъ въ раздраженіи на насъ и въ досад на вопросы, которые мы вамъ предлагаемъ, которое вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отвтъ прокуроръ.

— Да, помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ… Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что-нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и побжалъ. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану разсказывать…

Недоумніе между обими сторонами все боле и боле возрастаетъ, точно он говорятъ на разныхъ языкахъ. Возникаетъ подавляющая Митю путаница относильно денегъ, которыя онъ тратилъ. Насчитываютъ, что онъ въ первый кутежъ потратилъ съ Грушенькой три тысячи, а не полторы (такъ онъ въ тотъ разъ хвастался свидтелямъ и вс сочли за правду), да что теперь, посл убійства, у него оказались новыхъ три тысячи. Кабатчикъ показываетъ противъ Мити: ‘а тамъ, въ зал, когда хоръ подчевали, такъ прямо закричали, что шестую тысячу здсь оставляете,— съ прежними, то есть оно такъ понимать надо’.— Показаніе о шестой тысяч было принято съ необыкновеннымъ впечатлніемъ допрашивающими. ‘Понравилась новая редакція: три да три — значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ он и вс шесть — выходило ясно’.

Въ связи съ этимъ возникаетъ полнйшее недовріе къ Митиной ладанк съ зашитыми будто бы въ нее полутора тысячами. Допросъ объ этой ладанк верхъ совершенства.

— Ну, вотъ видитесъ, вс, вс свидтельствуютъ. Такъ вдь значитъ же что нибудь слово вс.

— Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и вс стали врать.

— Да зачмъ же вамъ-то такъ надо было ‘врать’, какъ вы изъясняетесь?

— А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы, можетъ быть… такъ… что вотъ такъ много денегъ прокутилъ… Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть… да, это именно оттого… чортъ… который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и не хотлъ ужъ переправлять. Изъ-за чего иной разъ вретъ человкъ?

— Это очень трудно ршить, Дмитрій едоровичъ, изъ-за чего вретъ человкъ, внушительно проговорилъ прокуроръ. — Скажите, однако, велика ли была эта, какъ вы называете ее, ладанка, на вашей ше?

— Нтъ, невелика.

— И какой, напримръ, величины?

— Бумажку сторублевую пополамъ сложить, вотъ и величина.

— А лучше бы вы намъ показали лоскутки? Вдь они гд-нибудь при васъ.

— Э, чортъ… какія глупости… я не знаю, гд они.

— Но позвольте, однако: гд же и когда вы ее сняли съ шеи? Вдь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?

— А вотъ какъ отъ ени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.

— Въ темнот?

— Для чего тутъ свчка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сдлалъ.

— Безъ ножницъ, на улиц?

— На площади, кажется, зачмъ ножницы? Ветхая тряпка сейчасъ разодралась.

— Куда же вы ее потомъ дли?

— Тамъ же и бросилъ.

— Гд именно?

— Да на площади же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ, гд на площади. Да для чего вамъ это?

— Это чрезвычайно важно, Дмитрій едоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу же пользу и какъ это вы не хотите понять? Кто же вамъ помогалъ зашивать мсяцъ назадъ?

— Никто не помогалъ, самъ зашилъ.

— Вы умете шить?

— Солдатъ долженъ умть шить, а тутъ и умнья никакого не надо.

— Гд же вы взяли матеріалы, то есть эту тряпку, въ которую зашили?

— Неужто вы не сметесь?

— Отнюдь нтъ, и намъ вовсе не до смха, Дмитрій едоровичъ.

— Не помню, гд взялъ тряпку, гд-нибудь.

— Какъ бы, кажется, этого-то ужъ не запомнить?

— Да ей-Богу же не помню, можетъ, что-нибудь разодралъ изъ блья.

— Это очень интересно: въ вашей квартир могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?

— Чортъ ее знаетъ, изъ чего. Постойте… Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая… Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.

— Въ хозяйкинъ чепчикъ?

— Да, я у ней утащилъ.

— Какъ это утащили?

— Видите, я, дйствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ, перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи я взялъ и зашилъ… Кажется, именно въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.

— И вы это твердо уже помните?

— Не знаю, твердо ли. Кажется въ чепчикъ. Ну, да наплевать.

— Въ такомъ случа ваша хозяйка могла бы, по крайней мр, припомнить, что у нея пропала эта вещь?

— Вовсе нтъ, она и не хватилась. Старая, говарю вамъ, старая тряпка, гроша не стоитъ.

— А иголку откуда взяли, нитки?

— Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился, наконецъ, Митя.

— И странно опять-таки, что вы такъ совсмъ ужъ забыли, въ какомъ именно мст бросили на площади эту… ладанку.

— Да велите завтра площадь выместь, можетъ, найдете,— усмхнулся Митя.— Довольно, господа, довольно,— измученнымъ голосомъ поршилъ онъ.— Вижу ясно: вы мн не поврили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачмъ, зачмъ я омерзилъ себя признаніемъ въ тайн моей! А вамъ это смхъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себ гимнъ, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!

Такимъ-то способомъ Митя окончательно компрометируетъ себя и гибнетъ. Митю обыскиваютъ и раздваютъ — и это его приводитъ въ ужасъ, ‘Коли вс раздты, такъ не стыдно, а одинъ раздтъ, а вс смотрятъ — позоръ’. Платье у него отбираютъ и даютъ ему чужое, которое сидитъ на немъ ‘унизительно узко’. Въ конц допроса происходитъ чисто-русская сцена, характеризующая и Митю, и Грушеньку. Онъ привсталъ со стула и, обращаясь къ бывшей тутъ Грушеньк, торжественно произнесъ: ‘Врь Богу и мн — въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!’

Грушенька тоже привстала и набожно перекрестилась на икону.

— Слава Теб, Господи! проговорила она горячимъ проникновеннымъ голосомъ и, обратясь къ слдователю, прибавила:— какъ онъ теперь сказалъ, тому и врьте. Знаю его: сболтнуть что сболтнетъ, али для смху, али съ упрямства, но если противъ совсти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому врьте!

— Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу!— дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.

Судъ надъ Митей описанъ живо, увлекательно. Разбирательство сопровождается новыми драматическими эпизодами. Показаніе каждаго свидтеля возбуждаетъ интересъ. Фатальный характеръ Мити, его патетическія выходки и наивныя безтактности постоянно вредятъ ему, чмъ и довершаютъ его цльный, выдержанный типъ, и въ то же время волнуютъ читателя, сочувствующаго подсудимому и опасающагося за исходъ процесса. Противъ юридической техники не допущено никакихъ отступленій, кром разв того, что и стороны, и эксперты безпрепятственно вступаютъ въ роль свидтелей. Характерно отмчено, какъ на суд иной человкъ является совсмъ не съ тмъ именемъ, къ которому привыкли его знакомые. Такъ, Грушенька оказалась Свтлова. Достоевскій поясняетъ, что онъ самъ это узналъ первый разъ только во время хода процесса. И затмъ уже и въ разспросахъ, и въ преніяхъ Грушенька везд называется Свтловой, такъ что, если пропустить три строки, гд пояснено это превращеніе, то можно сбиться съ толку и принять Свтлову за новое дйствующее лицо. Въ общемъ изображеніе суда не чуждо шаржа и сатиры по части адвокатскихъ фортелей и и софизмовъ, прокурорскаго глубокомыслія, слабости предсдателя и горячности публики къ ораторамъ, не чуждо вообще ретушовки и преувеличеній, но во всемъ чувствуется геніальный декораторъ, у котораго и въ широкой размалевк видна рука истиннаго художника.

Посл осужденія Митя захворалъ и сталъ задумчивъ. Но судъ не сломилъ его и почти даже не измнилъ. Противъ ошибки суда въ немъ нтъ никакого негодованія. Онъ только говоритъ, что ‘если бить станутъ дорогой, аль тамъ, то я не дамся, убью и меня разстрляютъ’. Съ благословенія Алеши, онъ принимаетъ проектъ бжать съ дороги, вмст съ Грушенькой, въ Америку. Но онъ предчувствуетъ, что посдетъ по Россіи, стоскуется и вернется подъ чужимъ именемъ помереть на родной земл… Таковъ Митя.

VI.

Но интересъ романа далеко не исчерпывается однимъ только характеромъ Мити или его приключеніями, и въ этомъ громадное преимущество ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ передъ прочими произведеніями Достоевскаго, въ которыхъ, какъ мы уже говорили, развитіе интриги весьма скоро ослабваетъ. Здсь, напротивъ. Въ промежутк между арестованіемъ Мити и днемъ суда надъ нимъ начинаетъ выдвигаться другая драма, еще боле сильная и глубокая, чмъ катастрофа съ Митей,— это драма второго изъ братьевъ Карамазовыхъ, Ивана. Къ нему и обратимся.

Если у старика Карамазова сладострастіе является голымъ цинизмомъ, а у Мити — могучимъ соблазномъ, съ которыми постоянно борется его восторженная и безхарактерная натура, то у Ивана то же сладострастіе, путемъ образованія, работы разсудка и подъ внушеніемъ эгоизма, выработалось въ уравновшенное, замкнутое, упорное и систематическое жизнелюбіе. Иванъ разсчетливъ, уменъ и молчаливъ. Только разъ онъ высказался весь, съ своимъ глубоко-продуманнымъ міросозерцаніемъ, передъ Алешей, который вообще играетъ въ роман роль наперсника въ классической драм и передъ которымъ вс дйствующія лица открываютъ свою внутреннюю сущность, какъ бы наедин передъ своею совстью. Міросозерцаніе Ивана мы уже знаемъ. Онъ пришелъ къ отрицанію религіи и какихъ бы то ни было идеаловъ для человчества. Его ‘эвклидовскій умъ’ заставилъ его вровать только въ одно — что надо пользоваться и наслаждаться жизнью. Эпикуреизмъ Ивана очень тонкій, культурный и, если хотите, даже не лишенный поэзіи. Но это все таки — одно гастрономическое смакованіе земныхъ удовольствій во всхъ видахъ. Вотъ какъ опредляетъ самъ Иванъ свою цпкую привязанность къ жизни:

‘Я сейчасъ здсь сидлъ и знаешь, что говорилъ себ: не вруй я въ жизнь, разуврься я въ дорогой женщин, разуврься въ порядк вещей, убдись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, бсовскій хаосъ, порази меня хоть вс ужасы человческаго разочарованія, а я все-таки захочу жить, и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю! Впрочемъ, къ тридцати годамъ наврно брошу кубокъ, хоть и не допью всего, и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моихъ лтъ, знаю это твердо, все побдитъ моя молодость,— всякое разочарованіе, всякое отвращеніе къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: есть ли въ мір такое отчаяніе, чтобы побдило во мн эту изступленную и неприличную, можетъ быть, жажду жизни и ршилъ, что, кажется, нтъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ лтъ, а тамъ ужъ самъ не захочу, мн такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, въ теб она тоже непремнно сидитъ, но почему жъ она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планет, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логик. Пусть я не врю въ порядокъ вещей, но дороги мн клейкіе, распускающіеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человкъ, котораго иной разъ, повришь ли, не знаешь, за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человческій, въ который давно уже, можетъ быть, пересталъ и врить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Я хочу въ Европу създить, Алеша, отсюда, и поду, и вдь я знаю, что поду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ что! Дорогіе тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вр въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я, знаю заране, паду на землю и буду цловать эти камни и плакать надъ ними,— въ то же время убжденный всмъ сердцемъ моимъ, что все это давно уже кладбище и никакъ не боле. И не отъ отчаянія буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умиленіемъ упьюсь. Клейкіе весенніе листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь…

Впослдствіи Иванъ досадовалъ на себя за такую откровенность: ‘столько лтъ молчалъ и со всмъ свтомъ не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ столько ахиней’. Впрочемъ, еще въ одномъ разговор, съ Міусовымъ, Иванъ развилъ свою теорію гораздо боле сухо и сжато: ‘для каждаго честнаго лица, не врующаго ни въ Бога, ни въ безсмертіе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измниться въ полную противоположность прежнему, религіозному, и эгоизмъ даже до злодйства не только долженъ быть дозволенъ человку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднйшимъ исходомъ въ его положеніи’.— Къ отцу своему и къ брату Дмитрію Иванъ относился крайне черство, и когда Дмитрій, въ его присутствіи, избилъ отца, то Иванъ, злобно скрививъ лицо, шепнулъ Алеш: ‘Одинъ гадъ състъ друтую гадину, обоимъ туда и дорога!’ — И вотъ такого-то крпкаго, устойчиваго, сильнаго своимъ умомъ и своими инстинктами человка, Достоевскій подвергаетъ въ своемъ роман самому глубокому психическому кризису. Главной пружиной въ драм, происходящей съ Иваномъ, является Смердяковъ. Остановимся на этомъ замчательномъ лиц — одномъ изъ самыхъ законченныхъ образовъ въ картинной галлере Достоевскаго.

Смердяковъ, какъ незаконный сынъ едора Павловича, можетъ быть названъ однимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ. Происхожденіе этого подкидыша, сдлавшагося впослдствіи лакеемъ, намъ уже извстно. Воспиталъ его старый слуга Карамазова, Григорій, но мальчикъ росъ, по замчанію Григорія, ‘безо всякой благодарности’. Фигура Смердякова очерчена Достоевскимъ такъ сильно и сжато, что намъ необходимо продолжать собственными словами автора и снова прибгнуть къ большой выписк:

‘Въ дтств онъ очень любилъ вшать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемоніей. Онъ надвалъ для этого простыню, что составляло въ род какъ бы ризы, и плъ, и махалъ чмъ-нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайн. Григорій поймалъ его однажды на этомъ упражненіи и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ недлю. ‘Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ, говорилъ Григорій Мар Игнатьевн,— да никого не любитъ. — Ты разв человкъ, обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову,— ты не человкъ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто’… Смердяковъ, какъ оказалось впослдствіи, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григорій выучилъ его грамот и, когда минуло ему лтъ двнадцать, сталъ учить Священной Исторіи. Но дло кончилось тотчасъ же ничмъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или на третьемъ урок, мальчикъ вдругъ усмхнулся.

— Чего ты? спросилъ Григорій, грозно выглядывая на него изъ-подъ очковъ.

— Ничего-съ. Свтъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и звзды на четвертый день. Откуда же свтъ-то сіялъ въ первый день?

Григорій остолбенлъ. Мальчикъ насмшливо глядлъ на учителя. Даже было во взгляд его что-то высокомрное. Григорій не выдержалъ. ‘А вотъ откуда!’ крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щек. Мальчикъ вынесъ пощечину, не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на нсколько дней. Какъ разъ случилось такъ, что черезъ недлю у него объявилась падучая болзнь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ, едоръ Павловичъ какъ будто вдругъ измнилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно глядлъ на него, хотя никогда не бранилъ и, встрчая, всегда давалъ копечку. Въ благодушномъ настроеніи иногда посылалъ со стола мальчишк чего-нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о болзни, ршительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ мсяцъ и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы,— иные легкіе, другіе очень жестокіе. едоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григорію наказывать мальчишку тлесно и сталъ пускать его къ себ наверхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было ужъ лтъ пятнадцать, замтилъ едоръ Павловичъ, что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами и сквозь стекло читаетъ ихъ названія. У едора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: ‘Ну, и читай, будешь библіотекаремъ, чмъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту,— и едоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хутор близъ Диканьки.

Малый прочелъ, но останся недоволенъ, ни разу не усмхнулся, напротивъ, кончилъ нахмурившись.

— Что-жъ? Не смшно? спросилъ едоръ Павловичъ.

Смердяковъ молчалъ.

— Отвчай, дуракъ.

— Про неправду все написано,— ухмыляясь, прошамкалъ Смердяковъ.

— Ну и убирайся къ чорту, лакейская ты душа. Стой, вотъ теб Всеобщая Исторія Смарагдова, тутъ все ужъ правда, читай.

Но Смердяковъ не прочелъ и десяти страницъ изъ Смарагдова, показалось скучно. Такъ и закрылся опять шкафъ съ книгами. Въ скорости Мара и Григорій доложили едору Павловичу, что въ Смердяков мало-по-малу проявилась вдругъ ужасная какая-то брезгливость: сидитъ за супомъ, возьметъ ложку и ищетъ-ищетъ въ суп, нагибается, высматриваетъ, почерпнетъ ложку и подыметъ на свтъ.

— Тараканъ, что ли? спроситъ бывало Григорій.

— Муха, можетъ,— замтитъ Мара.

Ради такой чистоплотности, Смердяковъ былъ предназначенъ быть поваромъ и отосланъ для обученія въ Москву. Пробывъ тамъ нсколько лтъ, онъ возвратился сморщеннымъ, постарлымъ, желтымъ, похожимъ на скопца: но нравственно оставался тмъ же и былъ по-прежнему нелюдимъ. И въ Москв, впрочемъ, онъ мало на что обращалъ вниманіе. Новаго оказалось въ Смердяков только то, что онъ сталъ щеголемъ и особенно любилъ чистить свои сапоги англійской ваксой, такъ, чтобы они сверкали, какъ зеркало. Все свое жалованье онъ тратилъ на платье, помаду и духи. Но женскій полъ презиралъ, держалъ себя съ ними степенно, почти недоступно. Все больше молчалъ и постоянно задумывался,— былъ ‘созерцателемъ’.

Вс эти біографическія черты Смердякова въ высшей степени своеобразны, почти исключительны: церковное погребеніе кошекъ, болзненная брезгливость, франтовство при равнодушіи къ женщинамъ и презрніе къ книгамъ на ряду съ задумчивостью. Вроятно, все это придумано, и едва ли Достоевскій встрчалъ Смердякова въ жизни. Но въ этомъ-то и сказывается производительная сила поэта, что возникшій въ его фантазіи образъ такъ силенъ и такъ живучъ для его духовнаго зрнія, что онъ съ него пишетъ врною и быстрою рукою, какъ съ живой модели. И Смердяковъ становится для насъ, дйствительно, вполн живымъ, хотя бы и фантастическимъ лицомъ.

Къ этому-то Смердякову Иванъ Карамазовъ начинаетъ испытывать какое-то таинственное тяготніе, точно между ними существуетъ внутренняя, невыясненная близость. Этотъ нелюдимый лакей, одаренный острымъ, разъдающимъ аналитическимъ умомъ,— умомъ, также эвклидовскимъ, отрицающимъ все туманное,— оказывается будто сродни Ивану. Сперва Иванъ заинтересовался Смердяковымъ и даже пріучилъ его съ собой разговаривать о философскихъ вопросахъ, но потомъ вдругъ не возлюбилъ этого человка, который, однако, почему-то сталъ считать себя въ чемъ-то солидарнымъ съ Иваном, ‘будто между ними было уже что-то условленное и какъ бы секретное, что-то когда-то произнесенное съ обихъ сторонъ, лишь имъ обоимъ только извстное’. Это высокомріе, прикрытое наружной почтительностью, раздражало Ивана. Быть можетъ, скажемъ мы отъ себя, Иванъ, не безъ нкоторой гадливости, узналъ въ Смердяков свои собственныя черты, но только поблекшія и безцвтныя, какъ бы отраженныя въ грошовомъ оловянномъ зеркал, безъ краски здоровья и молодости, которыми киплъ онъ самъ,— скопческія черты разочарованнаго умника, который, однако, не можетъ взять свое отъ жизни, потому что родился въ рабской дол. Какъ бы тамъ ни было, Иванъ и Смердяковъ начали, безъ словъ, понимать другъ друга. Нагляднымъ образомъ это пониманіе выразилось въ одномъ очень туманномъ разговор, который у нихъ произошелъ за день до катастрофы. Смердяковъ, неопредленно намекая на близость убійства, посовтовалъ Ивану ухать подальше отъ бды — и когда Иванъ, внутреные оскорбляясь за подобныя рчи (однако, не выражая этого Смердякову), все-таки его послушался и влзъ въ тарантасъ,— то Смердяковъ, провожая его, весьма загадочно — не то злорадно, не то поощрительно, замтилъ: ‘съ умнымъ человкомъ и поговорить любопытно’. Иванъ бжалъ въ Москву и дорогою думалъ: ‘Прочь все прежнее, кончено съ прежнимъ міромъ на вки, и чтобы не было изъ него ни всти, ни отзыва: въ новый міръ, въ новыя мста, и безъ оглядки!’ И только уже възжая въ Москву, Иванъ какъ-бы очнулся и прошепталъ про себя: ‘я подлецъ!’… Эти дв главы пятой книги романа — VI и VII — гд описанъ разговоръ Ивана съ Смердяковымъ и его послдствія, удивительны по своей тонкости. О нихъ слдуетъ сказать то же, что о допрос Мити на слдствіи: ихъ необходимо перечесть по окончаніи романа еще разъ, чтобы оцнить, до какой степени здсь каждый штрихъ, каждое слово умстны и важны для будущихъ трагическихъ происшествій.

Итакъ, Иванъ ухалъ. Безъ него совершилось убійство, началось слдствіе, и Митя, какъ виновникъ, былъ арестованъ. Вызванный телеграммой, Иванъ пріхалъ только на пятый день посл убійства, когда его отецъ былъ уже погребенъ. По всмъ даннымъ, какія онъ узналъ на мст, Иванъ былъ убжденъ, что убійца — Митя. Почему-то, однако, еще въ вагон, летя изъ Москвы, Иванъ все думалъ про Смердякова и про свой послдній разговоръ съ нимъ передъ отъздомъ. Многое смущало его, многое казалось подозрительнымъ. Но, давая свои показанія слдователю, Иванъ до времени умолчалъ о томъ разговор. Все отложилъ до своего свиданія со Смердяковымъ.

И вотъ начинаются эти свиданія — не одно, а цлыхъ три. Ивана все тянетъ къ Смердякову, и каждый разговоръ съ нимъ оставляетъ въ немъ нчто, подталкивающее его повидаться со Смердяковымъ еще и еще. Эти сцены трехъ свиданій — замчательныя драматическія сцены. Невозможно съ большею ироніею, медлительностью, ядовитостью, презрніемъ и хладнокровіемъ истерзать сердце человческое, какъ это длалъ Смердяковъ, доводя Ивана сперва недомолвками, потомъ намеками, потомъ ясной логикой и, наконецъ, полнымъ разоблаченіемъ тайны убійства — до совершенно-неотразимаго убжденія, что старика Карамазова убилъ онъ, Смердяковъ, по соглашенію съ нимъ, Иваномъ. ‘Потому и хочу вамъ въ сей вечеръ это въ глаза доказать, что главный убивецъ во всемъ здсь единый вы-съ, а я только самый не главный, хоть его я и убилъ. А вы самый законный убивецъ и есть!’ И, дйствительно, Смердяковъ это доказываетъ. Ни въ единомъ cause clbre такъ называемая интеллектуальная виновность не была еще установлена съ такою безпощадною и потрясающею ясностью, какъ виновность Ивана въ убійств отца, въ непогршимой и леденящей аргументаціи Смердякова. Несмотря на то, что вс три разговора Смердякова съ Иваномъ ведутся на одну и ту же тему, въ этихъ разговорахъ столько движенія, борьбы, неожиданныхъ изворотовъ мысли, столько возрастающаго драматическаго интереса, что взятые даже отдльно отъ фабулы романа, они могли бы произвести большой эффектъ на сцен. Къ концу послдняго свиданія Иванъ такъ подавленъ, что онъ даже не возражаетъ Смердякову, а Смердяковъ до того сознаетъ свою близость къ Ивану, что доврчиво передаетъ ему похищенныя имъ посл убійства вс три тысячи, оставшіяся нетронутыми — и Иванъ ихъ беретъ! Все это происходитъ какъ разъ наканун суда надъ Митей. Иванъ твердо ршается все раскрыть завтра передъ судьями, но Смердяковъ и тутъ добиваетъ его глубокимъ презрніемъ: ‘не пойдете показывать!’ Отъ Смердякова Иванъ уходитъ какъ помшанный и, придя домой, впадаетъ въ бредъ. Этотъ бредъ, занимающій цлую главу подъ названіемъ ‘Кошмаръ’, конечно, безсмысленъ, но онъ описанъ такъ, какъ могъ изображать бредъ и галлюцинаціи только писатель съ нервами Достоевскаго. Особенность здсь въ томъ, что, напримръ, Ивану является чортъ, но онъ представленъ вовсе не въ вид символическаго призрака, а — напротивъ — и это дйствуетъ гораздо сильне — въ вид какого-то господина, лтъ уже немолодыхъ, въ коричневомъ пиджак, съ подробнымъ описаніемъ блья, которое, если приглядться, было грязновато, съ пуховой шляпой и съ видомъ приживальщика хорошаго тона и т. д. И когда, видя передъ собой именно такого господина у противоположной стны на диван,— Иванъ вступаетъ съ нимъ въ бесду, подозрвая, что въ дйствительности его нтъ — и прибгаетъ къ прикладыванію мокраго полотенца на голову, чтобы тотъ, наконецъ, исчезъ — и все-таки его видитъ — тогда, дйствительно, читателя, пожалуй, и знобить начнетъ… Среди ночи бредъ Ивана прерывается стукомъ въ окно: Алеша пришелъ извстить его, что часъ тому назадъ Смердяковъ повсился!

Можно ли придумать боле страшный и въ то же время боле натуральный эффектъ, довершающій послднюю мру страданій для человка, въ которомъ и умъ, и гордость, и честь, и самое право на свободу — все это уже осмяно, поругано и искалчено!..

На утро Иванъ приходитъ въ судъ совершеннымъ идіотомъ, передаетъ судьямъ три тысячи, говоря, что получилъ ихъ вчера ‘отъ убійцы, отъ Смердякова’, но тутъ-же примшиваетъ свой бредъ, говоритъ, что у него есть свидтель только ‘съ хвостомъ, ваше превосходительство, не по форм будетъ’,— никто ему не вритъ и его, какъ больного, уводятъ.

Такъ онъ и остается въ конц романа больнымъ. Но братья, Дмитрій и Алеша, выражаютъ надежду, что Иванъ ‘сложенія сильнаго’ и что онъ выздороветъ.

VII.

Положительный элементъ въ роман представленъ младшимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ, Алешей, а также монастырской братіей, со старцемъ Зосимой во глав, и наконецъ, молодыми всходами новаго поколнія или ‘мальчиками’, сгруппированными возл Коли Красоткина.

Алеша, этотъ ‘ранній человколюбецъ’, уже намъ извстенъ. Этотъ идеалъ Достоевскаго отчасти выраженъ имъ въ роман ‘Идіотъ’, герой котораго весьма похожъ на Алешу, съ тою, однако, разницею, что Алеша здоровъ, не проявляетъ никакихъ странностей, трезво относится къ жизни и дйствуетъ весьма послдовательно. Вс его любятъ, вс съ нимъ дружатъ, а достигается это очень простыми средствами: Алеша всегда откровененъ, уступчивъ, сострадателенъ, любвеобиленъ,— словомъ, онъ представляетъ собою тотъ простой и, однако же, такъ трудно достижимый типъ, съ размноженіемъ котораго достигнуты были бы вс лучшіе идеалы общественнаго устройства. Его прекрасно опредлилъ помщикъ Міусовъ: ‘Вотъ, можетъ быть, единственный человкъ въ мір, котораго оставьте вы вдругъ одного и безъ денегъ на площади незнакомаго въ милліонъ жителей города, и онъ ни за что не погибнетъ и не умретъ съ голоду и холоду, потому что его мигомъ накормятъ, мигомъ пристроятъ, а если не пристроятъ, то онъ самъ мигомъ пристроится, и это не будетъ стоить ему никакихъ усилій и никакого униженія, а пристроившему никакой тягости, а можетъ быть, напротивъ, почтутъ за удовольствіе’. Алеша глубоко религіозенъ. Однажды поразившись убжденіемъ, что Богъ существуетъ, онъ ршился жить для безсмертія. Онъ вступилъ на монастырскую дорогу въ вид неофита-послушника, вовсе не обязываясь быть монахомъ, а вслдствіе любви къ святын и къ святой жизни. Учитель его, старецъ Зосима, признавая законность молодости и ея увлеченій, завщаетъ ему оставить монастырь посл его кончины и идти въ міръ, гд Алеша долженъ будетъ многое перенести, пока не возвратится къ монашеству.

Фигура Зосимы въ беллетристическомъ отношеніи мало выдвигается. Хотя отъ этого образа и ветъ благоуханіемъ чистоты и святости, хотя міровоззрніе и рчи Зосимы вполн соотвтствуютъ народному представленію о святомъ старчеств, но въ общемъ лицо Зосимы слишкомъ походитъ на аллегорію, на философскій тезисъ въ монашеской ряс. Интересенъ только эпизодическій разсказъ изъ его біографіи, подъ заглавіемъ ‘Таинственный Поститель’, гд Зосима повствуетъ замчательную исторію одного повинившагося ему преступника. Старецъ Зосима выставленъ, чтобы олицетворить собою религіозную проповдь, которая и выражена въ его бесдахъ и рукописяхъ. Въ общихъ чертахъ мы съ ней уже знакомы. Жизнь питомца его, Алеши, протекаетъ въ роман безъ всякихъ коллизій, за исключеніемъ краткаго смущенія, которое Алеша испытываетъ посл смерти Зосимы, когда отъ этого святого старца, вопреки ожиданіямъ всей братіи, пошелъ ‘тлетворный духъ’. Это смущеніе выражено въ глав ‘Такая минутка’, въ которой у Алеши вырывается и ропотъ на Бога, и какъ бы недовольство на свою воздержную жизнь. Но эта минутка быстро разсялась, и посл одного вщаго сна ночью, въ монастырскомъ саду, подъ открытымъ окномъ кельи, изъ которой виднлся гробъ Зосимы, Алеша, осненный золотыми главами собора и звзднымъ небомъ, палъ на землю со слезами восторга. ‘Онъ почуялъ въ душ своей близость Бога и соприкосновеніе свое съ ‘міромъ инымъ’. И никогда потомъ въ жизни не .забылъ онъ этой минуты.— По завту Зосимы, черезъ три дня посл того, онъ оставилъ монастырь.

Наконецъ, съ фабулой романа весьма искусно переплетается чудесная и трогательная исторія ‘мальчиковъ’ — Илюшечки и Коли Красоткина. Описаніе убогой семьи капитана Снгирева, отца Илюшечки, и школьниковъ — принадлежитъ къ лучшимъ страницамъ Достоевскаго, посвященнымъ изображенію дтей и бднаго люда. Разсказъ капитана Снгирева о нанесенной ему Дмитріемъ Карамазовымъ обид, о заступничеств за него его маленькаго сына Илюшечки, о душевномъ потрясеніи и болзни этого мальчика, если не превосходитъ, то во всякомъ случа равенъ по сил знаменитому разсказу Мармеладова изъ ‘Преступленія и Наказанія’. Коля Красоткинъ, благородный, великодушный мальчикъ, кумиръ своихъ товарищей, превосходно обрисованъ въ глав ‘Школьникъ’, обрисованъ съ рдкимъ у Достоевскаго добродушнымъ юморомъ. Дтское важничанье Коли передъ товарищемъ выражается въ его авторитетныхъ и книжныхъ выраженіяхъ, врод: ‘я люблю наблюдать реализмъ’, ‘въ природ ничего нтъ смшного’, ‘я соціалистъ, Смуровъ’ и т. д. Въ этой же глав есть замчательная комическая сцена, когда Коля задираетъ и вышучиваетъ встрчныхъ на базар мужиковъ. Отдлъ романа объ Илюшечк, кажется, боле другихъ знакомъ публик, такъ какъ Достоевскій самъ любилъ читать отрывки изъ этого отдла на литературныхъ вечерахъ и чаще всего читалъ ‘Похороны Илюшечки’. Здсь на могил Илюшечки, школьники, столпившіеся вокругъ Алеши Карамазова, даютъ обтъ быть добрыми и честными, и разстаются подъ впечатлніемъ вры въ безсмертіе души. Этимъ и оканчивается романъ.

VIII.

Мы едва совладали съ громаднымъ матеріаломъ разсматриваемаго произведенія и, вроятно, многое упустили. Иное дло своевластный и капризный художникъ, разсыпающій, какъ попало, богатство своего генія и фантазіи: иное дло — комментаторъ или либреттистъ, задавшійся мыслью привести въ сжатую систему, къ яснымъ положеніямъ основныя черты и мотивы грандіозной, загадочной поэмы. Все же, однако, мы можемъ сдлать теперь нкоторые общіе выводы. Они будутъ кратки, потому что въ сущности все наше изложеніе сопровождалось комментаріями и стремилось выяснить выдающіеся моменты произведенія.

Идея романа, о которой мы говорили въ начал, становится теперь еще боле ясною. Нтъ никакого сомннія, что романъ выражаетъ протестъ противъ крайняго матеріализма той эпохи, когда онъ былъ задуманъ и написанъ. Но съ какимъ поэтическимъ могуществомъ и съ какою артистическою умлостью выполнена эта задача! Она исполнена помощью начертанія удивительныхъ образовъ, яркихъ и разительныхъ, совершенно независимо отъ идеи романа, и помощью такой группировки характеровъ и событій, которая, безъ всякаго подчеркиванія, предоставляетъ самому читателю углубиться въ произведеніе и додуматься до выводовъ.

Поклонникъ міра нематеріальнаго, восторженный защитникъ идеи Божества, Достоевскій задумываетъ возвстить свои идеалы грубому, неудержимо расходившемуся въ беззаконіяхъ атеистическому поколнію.

Какъ же онъ поступаетъ?

Онъ черпаетъ основу для своего романа изъ уголовной хроники, въ которой всегда имется какое-нибудь злое, гадкое дяніе. Глубокій знатокъ этой сферы, онъ изобртаетъ сюжетъ, исполненный самаго увлекательнаго вншняго интереса. Вмст съ тмъ, чтобы не повторяться, онъ показываетъ судебный процесъ совсмъ съ другого конца, чмъ въ ‘Преступленіи и Наказаніи’: тамъ онъ показалъ проницательность судебной власти, отъ которой не могъ укрыться преступникъ, здсь, наоборотъ, онъ обличилъ близорукость той же власти, покаравшей невиннаго. Задаваясь этими цлями, какъ бы подчиненными главной иде, Достоевскій уже тутъ, по пути, какъ превосходный уголовный романистъ, психологъ и наблюдатель, усплъ создать множество поистин замчательнаго. Для главной же своей темы, онъ выводитъ въ этомъ роман воплощеніе плотоугодія въ образ семьи Карамазовыхъ. Это — Карамазовщина, припаденіе къ кубку жизни, всемогущая любовь къ матеріи. Отецъ и три сына. Какія сильныя, незабываемыя лица! Отецъ — негодяй во всхъ отношеніяхъ. Сыновья: злой духъ — Иванъ, добрый геній — Алеша, посредин — смсь праха и божества, гршный, какъ вс, по преимуществу гршный и притомъ вполн русскій, разудалый и увлекающійся, но не дурной человкъ — Митя. Своимъ ‘героемъ’ съ самаго начала Достоевскій упорно называетъ Алешу, но когда картина произведенія стала развертываться, то героемъ съ вншней стороны, сосредоточившимъ на себя вс узлы фабулы, началъ выдвигаться Митя, а когда книга была окончена, то едва ли не главнымъ героемъ вышелъ Иванъ. И въ чемъ сказалась Немезида надъ всми порочными? Старикъ Карамазовъ, увренный, что ему предстоятъ долгіе годы безпутства, черезъ день посл своей лекціи о разврат, прочитанной дтямъ, былъ умерщвленъ и палъ, разбитый, какъ негодный сосудъ, своимъ незаконнымъ сыномъ Смердяковымъ, т. е. палъ отъ той именно руки, которая появилась на свтъ вслдствіе самаго, быть можетъ, гнуснаго поступка Карамазова съ Лизаветой Смердящей. Самъ же убійца — Смердяковъ — повсился. Митя, грубый и необузданный, но въ существ хорошій человкъ, долженъ былъ перенести большое горе несправедливаго осужденія, чтобы нравственно смягчиться. Иванъ, этотъ гордый и умный позитивистъ, не могъ убжать отъ голоса ничмъ незаглушимой совсти и заплатилъ своимъ безуміемъ за попраніе законныхъ требованій души. И изъ Содома всей этой нечестивой семьи выходитъ безвреднымъ одинъ только человкъ — съ свтлой душою — Алеша. Монастырь, въ который онъ постоянно навдывается, удаляясь отъ житейскихъ дрязгъ, своей мистической поэзіей, своей свжей природой и благочестивыми обитателями, эффектно оттняетъ картину. Вся книга проникнута врою въ здоровую сущность русскаго человка, и симпатичные образы появляющихся въ конц романа дтей окрыляютъ надежду писателя на приходъ и нарожденіе лучшаго поколнія.

Слово ‘карамазовщина’, гораздо больше широкое, чмъ ‘обломовщина’, должно было бы сдлаться всемірнымъ терминомъ для нашей эпохи. Подъ нимъ, какъ вы видите, разумется высшій животный эгоимъ, изгоняющій все трогательное, милое, поэтическое, этическое, самоотверженное и возвышенное ради всего осязательнаго, питательнаго и лакомаго. Вонзившись въ самую суть этой черты времени, Достоевскій отмтилъ ее неизгладимой царапиной львинаго когтя. Не съ той же ли въ сущности ‘карамазовщиной’ иметъ дло Эмиль Зола во всей своей огромной серіи Ругонъ-Макаровскихъ романовъ: ‘Нана’, ‘Potbouille’, ‘Au bonneur des dames’, ‘La joie de vivre’ и въ самыхъ послднихъ своихъ произведеніяхъ: ‘Germinal’ и ‘La terre’? Не съ той же ли ‘карамазовщиной’ борется Левъ Толстой, отдавшись проповди почти невыполнимаго, первобытно-христіанскаго самопожертвованія? Достоевскій также думалъ разршить ‘карамазовскій’ вопросъ и романомъ, и проповдью въ одно и то же время. Въ дйствительности же онъ разршилъ его не какъ бытописатель и не какъ проповдникъ, а какъ поэтъ. Онъ далъ удивительный образъ Ивана Карамазова, который, подобно Макбету, стремился завладть внцомъ невозмутимаго матеріальнаго счастья, вопреки своимъ природнымъ правамъ и который, какъ узурпаторъ, былъ застигнутъ возмездіемъ на самой вершин присвоеннаго благополучія. Сверхъ того ‘Братья Карамазовы’ важны въ томъ отношеніи, что въ нихъ отразился весь Достоевскій со всмъ его могуществомъ и слабостями, со всмъ своимъ міровоззрніемъ — до такой степени полно, что онъ могъ бы озаглавить свою книгу ‘Toute la lyre’, конечно съ гораздо большимъ правомъ, чмъ Гюго, назвавшій такъ свой послдній сборникъ. Здсь Достоевскій развернулъ вс свои способности въ ихъ высшемъ развитіи: гуманистъ и мистикъ, криминалистъ, психіатръ и психологъ, болзненно-чуткій сенсуалистъ и сатирикъ,— всми этими сторонами своей сложной артистической натуры онъ обогатилъ свою обширную и глубокую работу. Здсь же сказалось и его поэтическое пристрастіе къ Россіи. Если, быть можетъ, оно и вовлекло его въ парадоксы, какъ публициста, за то это же пристрастіе, дышащее какой-то почвенной физіологической любовью къ родин, помогло ему создать нсколько причудливый и растрепанный, но удивительно-русскій образъ Мити Карамазова, какой-то миологическій типъ грубаго и въ то же время трогательнаго неудачника, привлекательнаго, несмотря на свою стихійную разнузданность. Въ этомъ же произведеніи изобилуютъ вс такъ называемые литературные недостатки Достоевскаго, столь откровенные, что въ нихъ могъ бы уличить нашего писателя каждый школьникъ: длинноты, излишества, однообразіе языка всхъ дйствующихъ лицъ и часто — прямое неправдоподобіе, какъ, напримръ, разговоръ Ивана съ Алешей въ трактир, длящійся цлыхъ три главы, содержащій цлые трактаты, литературно-обдуманные и очевидно вложенные въ уста собесдниковъ самимъ авторомъ, безъ всякой маскировки. Читатель можетъ на все это весьма законно стовать, а комментаторъ долженъ отмтить въ этомъ лишь смлую самобытность писателя — смлость, напоминающую, напримръ, Шекспира, который, какъ извстно, не церемонился съ требованіями вншняго правдоподобія и у котораго и короли, и солдаты, и любовники щеголяютъ философіей, реторикой, каламбурами, афоризмами, и вообще всегда однимъ и тмъ же, откровенно-шекспировскимъ языкомъ. Все это доказываетъ, что важне всего — умть наслаждаться авторомъ, а не предписывать ему какіе бы то ни было законы творчества. Несмотря, однако, на вс эти элементарные техническіе промахи, и даже вопреки положеніямъ самой модной эстетики, Достоевскій написалъ идейный, ярко-субъективный и въ то же время высоко-художественный романъ. Безсознательный революціонеръ, или, врне, нигилистъ въ традиціяхъ искусства, онъ показалъ еще и другое чудо: занявшись въ этомъ роман упорной и незамаскированной публицистикой, направленной противъ явленій извстной исторической минуты, отдавшись, такъ сказать, цликомъ — типамъ и вопросамъ именно этой современной, быстро текущей минуты,— Достоевскій создалъ произведеніе, внутренняя поэзія котораго почти сглаживаетъ въ немъ колоритъ моды и клеймо времени, и мы даже не въ состояніи представить себ эпохи, когда бы ‘Братья Карамазовы’ утратили свой психологическій и художественный интересъ. Такова эта глубокая философско-драматическая поэма — какъ всего правильне слдовало бы назвать этотъ удивительный романъ Достоевскаго.

1888 г.

Читайте также: