Михаил Плотников
Михаил Плотников
БОЖЬИ ОЛЕНИ
БОЖЬИ ОЛЕНИ
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Божьи олени, Плотников Михаил Павлови, Год: 1916
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Колдовской цветок: Фантастика Серебряного века. Том IX’: Salamandra P.V.V., 2018
Сабанар пришел в пауль (селение). Никто не знал, откуда приходил, куда уходил он, но все привыкли ждать, что с приходом Сабанара прилетит какая-нибудь новость. Переходя из пауля в пауль, Сабанар знал, что творится в тайге.
— Ну, я был в гостях у Мейка {Мейк — злое божество вогульской мифологии (Здесь и далее прим. авт.).} — проговорил он, выпивая остатки чая из черного закопченного котелка.
— Парень очень сердится на вас. Но со мной был милостив. Я даже раз хлопнул его по спине ладошей, — продолжал Сабанар, а слушатели хранили молчание.
Многим была неприятна грубая манера говорить слишком непочтительно о богах, но Сабанар нисколько не смущался. Даже сам наибольший шаман и знахарь Гузы не раз думал, что Сабанар знает особое слово и живет в ладу с богами.
— Вот так же мы чаян {Чаян — чай.} пили с ним. Плохой чаян у Мейка, обеднел бог, теперь больше занимается воровством с сали-уй {Сали-уй — волк, точный перевод: сали — олень, уй — зверь, т. е. олений зверь.}.
Сабанар помолчал, вытер губы рукавом своей длинной рубахи и полез в карман за трубкой.
— Заходил по пути к Гузы. Старый плут все жалуется на плохое время. Затвердил одно, ‘люль’ {Люль — плохо.} да ‘люль’. Я не знаю, что вы ему верите, — я могу лучше его говорить неправду.
Слушатели недовольно усмехнулись, а самый бедный вогул Кирилла, известный под именем Киры, строго заметил:
— Пора бы перестать так говорить. Надо уметь, чтобы быть шаманом. Гузы — большой шаман.
— Знаю… слышал… Немало ты стаскал ему добра, — заметил Сабанар, — если бы все лежало у тебя в амбарчике или юрте, то ты не нанимался бы в работники, не был бы речным вогулом, а завел бы сали {Сали — олени.}, много сали и ушел бы с ними в тайгу, в Ямал-маа {Ямал-маа — тундра, дословно — холодная земля.} ушел.
Сабанар замолчал. Кирилла почувствовал, что Сабанар прав, тот Сабанар, которого все считают ‘дурачком’, говорит правду. Кирилла признал верность его слов, но боялся сознаться.
В тайге слишком много богов, их более, чем вогулов, и наверное, скоро настанет время, когда не будет поклонников, но останется много кумиров. Боги живут всюду, они превратились в гагар, филинов, мохнатых шубных отцов (медведей), хитрых бобров и собак. Где же бедному вогулу умилостивить всю эту многочисленную братию, ждущую своего процента с каждой охоты.
— Вот что, Кира, — начал снова Сабанар, — я видел у горы шубного отца, большого шубного отца, он оставил большой след у водопоя. Скажи Вану, а он скажет русу (русскому), мы его убьем. У тебя будут деньги и винка, ты напьешься пьян и развалишься, как дохлая собака или как чирок на песке. Тебе будет весело, и ты будешь думать: мне принадлежат все божьи олени тайги.
Кирилла обиделся бы на такие слова, если бы их сказал не Сабанар. На Сабанара никто не обижался, а, кроме того, все хорошо знали его колоссальную силу.
Вогулы улыбнулись, им понравились острые слова.
— Я думал, ты хозяин божьих оленей, — пробормотал Кирилла.
— Нет. Мейка мне думает подарить своих сали с золотыми рогами, а когда его Торм {Торм — верховное существо вогульской мифологии, управляющее всеми богами, оно постоянно ведет борьбу со злым богом Мейка, владельцем оленей с золотыми рогами.} убьет или сам Мейка лопнет от злости, я буду вместо Мейка. Тогда вы меня будете почитать и бояться.
Сабанар громко захохотал. Вогулы не любят смеха и не умеют смеяться громко.
— Ну, я пошел… Ты не забудь, Кира, сказать Вану и русу, я к утру приду.
Сабанар неуклюже, как большой медведь, поднялся и заковылял по тропинке к увалу. Вогулы еще несколько минут потолковали о странностях Сабанара и тоже разбрелись по чумам {Чум — шалаш, обыкновенно крытый берестом, конусообразной формы.}.
Кирилла долго не мог уснуть, что с ним редко случалось. Он думал о божьих оленях.
Часто домашние олени целыми стадами уходят с дикими в тайгу, там они дичают и живут на воле. Таких оленей называют божьими, т. е. никому не принадлежащими, и бедный речной вогул мечтает, как о чуде, заручить десятка полтора таких оленей, к тому же, они скоро забывают волю и привыкают к чумам.
Много ходит рассказов о бедных вогулах, которые в один день сделались богачами. Эти рассказы походят на детские сказки, но все же в них есть доля истины, детской истины, заложенной в душу простого, наивного маньси {Маньси — вогулы.}.
Даже сам Саввка, владелец трижды кит-сат {Кит-сат — двести.} голов сали, когда-то был небогатым хозяином. Верно, он был много богаче Кириллы, который имеет только дырявый берестяной чум, заморенную лайку, еще более заморенную жену и старое кремневое ружье, но, если бы к стаду Саввки не пристали божьи олени, то Саввка никогда не был бы так богат. У него не было бы большого приплода, волки чаще тревожили бы его стадо, где он стоит чумом, и болезнь не проходила мимо его пастбищ. Божьи олени принесли Саввке счастье, — почему они не могут принести его и бедному Кире?
Кирилла от волнения поднялся и начал в темноте разыскивать свою трубку.
В берестяной чум доносился шум леса, печальные крики филина, похожие то на плач маленького ребенка, то на жуткий хохот лесного духа, дико резали тишину ночи, а отдаленный треск барабана, монотонно выбивающий неясную дробь — раздражал и вместе с тем пугал суеверного вогула. Кирилла боялся этих звуков, они не предвещали ничего доброго. Он знал: тайга шумит и в тихие ночи, филин много лет уже живет на большой сосне у попы-я и каждую ночь кричит, щелкает и плачет. Если же ночью гремит барабан, то значит, старый шаман Гузы разговаривает с шайтанами и пытает будущее.
Наконец, трубка найдена. Кирилла закуривает и снова думает об оленях. Ему кажется много хорошего. Вот он поймал целое стадо оленей тридцать голов. У него самые быстрые, ездовые олени и сам Саввка не раз предлагал ему менять, но Кирилла не соглашается. Теперь он живет в хорошей бревенчатой юрточке, с белым, сплетенным из прутьев, покрытых глиной, камельком, где у него варится налимья уха, чай и оленье мясо. У него полный запас репы, муки… Стены юрточки завешаны рыболовными снастями, а в углу, под полочкой с шайтанами и барабаном, стоит новая длинная винтовка.
Кирилла проснулся. Огнем из трубки он прожег рубаху и штаны и, кроме того, сломал трубку. Он был недоволен и в душе бранил глупые выдумки.
Кирилла вновь превратился в бедняка Кира, покорно склонившего голову перед всем на свете.
Утром меня разбудил Иван. Ласковые луч и солнца золотистыми стрелами проникали сквозь отверстия чума и легкими, дрожащими пятнами ложились на полу. Воздух был насыщен смолистым запахом хвойного леса и прохладой летнего утра.
— Будет спать. Давай, вставай! Кир пришел. Сказывает, Сабанар пришел и видел шубного отца, — повествовал Иван, немилосердно дымя огромной трубкой.
— Ладно. Иди вари чай, — проговорил я и начал быстро одеваться.
Перед чумом был разведен костер. Чай уже был согрет и разлит в большие деревянные чашки. В стороне сидел Кира, закрывая руками прожженные дыры на штанах, о чем-то беседуя с Иваном.
Скоро явился и Сабанар. Я давно не видал вогульского отрицателя, я любил слушать его рассказы, и мне часто казалось, что в Сабанаре живут два разных человека. Он смеялся над вогулами, смеялся открыто и жестоко, бранил их лентяями, но вместе с этим любил их и глубоко переживал все беды и несчастия родного народа. Он не верил в богов тайги, он даже говорил непочтительно о Великом Торме, как о лентяе, дармоеде, забывшем вогулов, но, вместе с тем, в душе он был язычником, хорошо знавшим легенды, сказания и песни. Он умел находить поэтические места и передавать их с чуткостью поэта. Богом Сабанара была тайга, великая таинственная тайга с реками, озерами и шатром высоких небес.
— Долго спишь ты, — проговорил Сабанар. — Пайся (здравствуй). Мне Гузы целую ночь не дал спать, все шумел барабаном, звал шайтана, да тот, видно, оглох, так и не пришел.
— Когда-нибудь Гузы тебе отплатит, — бросил еще с вечера недовольный Кирилла.
— Дождется он, — поддержал Иван.
Сабанар усмехнулся.
— Гузы плут, большой плут, но Гузы не охотник, а шаман. Шаман же походит на старую бабу, она только и знает, что ворчать да ругаться. Давайте-ка лучше пить чаян (чай), — добавил Сабанар и придвинул к себе чашку.
— Где был, Сабанар? — спросил я.
— Где был? — переговорил он. — Да везде был. Не люблю я сидеть на одном месте. Все богов ищу, много видел шайтанов, двух пнул ногой, они полетели и даже не пикнули.
Кирилла и Иван бросили пить чай, их поразило безверие Сабанара. Пнуть, наказать домашнего шайтана, если он плохо служит, у вогулов в порядке вещей, но пнуть шайтана в тайге не решится ни один вогул. Такие шайтаны священны и неприкосновенны.
Сабанар нисколько не смутился и продолжал:
— У Спора был, люблю я Спору. Один он правильный вогул. Люблю его песни и завидую ему. Вот кому шаманить надо.
— Где видел Спору? — вмешался в разговор Иван.
— У больших гор. Он там живет в оставленном пауле, все налимов ловит.
— Ну, далеко твой шубный отец? — спросил я.
— День пути попы-я, не у первой, а у третьей, мимо мертвого пауля. Если сейчас пойдем, к ночи будем там, нет, не к ночи, а перед утром… В самую пору.
— Ладно. Так надо собираться. Ну, Иван, направляй ружья и пойдем.
Иван лениво поднялся и направился в чум. Кирилла, перевернув вверх дном на траву чашку, снова убрался в сторону.
Через час мы сидели вчетвером в лодке и плыли по спокойной, но быстрой реке. Исполинские ели, задумчивые кедры и низкорослые тальники, как непроницаемые, зеленые стены, огородили мутную полоску воды, они то поднимались по склонам увалов, то спускались и смотрелись в ее воды. Удивленные кулики с меланхоличным криком срывались с коряг, с полузатопленных деревьев и перелетали на другое место, — подальше и оттуда провожали нас осторожным свистом.
Начались камыши. Несколько испуганных гагар неуклюже поднялись и как-то боком, несуразно полетели, чуть не задевая ногами воду. Кирилла и Иван при виде их издали тревожный крик.
— Гагары испугались. А если бы увидали бобра, — выпрыгнули бы в воду, — сострил Сабанар, имея в виду то обстоятельство, что вогулы совершенно не умеют плавать.
Река сделала крутой поворот. Лес поредел, а высокие камыши ушли далеко от берегов и чуть ли не достигли самой середины реки.
— Вон попы-я, — проговорил Сабанар, указывая на устье небольшой таежной речки. Собственно, река называлась Синь-я, но т. к. в самом устье, в нескольких саженях от берега, стоит священная сосна, то и река приняла название попы-я, даваемое вогулами в знак того, что где-нибудь по этой реке имеется важный шайтан. Шайтан на Сынь-я давно исчез, спрятанный своими поклонниками в более укромное местечко и, может быть, забытый ими там, но сосна, где он стоял, сохранила священное значение. Исполинская сосна, с наполовину сломанной верхушкой и с сухими сучьями, похожими на громадные лапы сказочного чудовища, была увешана цветными тряпками, оленьими, лосиными рогами и шкурками зверей.
— Емас, ос емас! (Хорошо, еще раз хорошо), — пробормотал Сабанар и несколькими сильными ударами весел пригнал лодку к берегу, к самой сосне. Он, не говоря ни слова, схватил свою винтовку, выскочил из лодки и подбежал к сосне. Мы не понимали, что он думает делать.
— А… а… а… — закричали пронзительно вогулы, одновременно грянул выстрел.
Крик вогулов отвлек мое внимание от Сабанара и я не заметил, в кого он выстрелил.
‘Наверное, для пущего эффекта всадил пулю в священную сосну’, — решил я, но оказалось другое.
Много лет назад на священной сосне поселился филин. Вогулы в появлении филина усмотрели возвращение исчезнувшего шайтана. Они старались его не тревожить, приносить мясо и птиц. Филин жил, да блаженствовал, а по ночам угощал своих поклонников далеко не музыкальными концертами, заставляя их коситься в темные углы чумов.
Сабанар спокойно добил прикладом птицу и возвратился в лодку. Я не менее вогулов был возмущен его поступком.
— Мешал тебе филин? — укоризненно заметил я.
— Очень мешал, — спокойно ответил Сабанар. — В прошлом году я спал под сосной, а он всю ночь бросался шишками и мешал мне спать.
Я рассмеялся.
— Потом, вредная он птица, мало ему натаскивают еды, он еще уток грабит. Сидит утка ночью на гнезде, а он ее в голову.
Я согласился с доводами Сабанара, но в вытянутых физиономиях вогулов проглядывал большой испуг.
— Новый прилетит, а то я на место его сяду, только побольше таскайте еды, — утешал их Сабанар.
Мы поплыли дальше под жаркими лучами солнца.
— Это что за юрта? — спросил я. На высоком берегу показалось небольшое деревянное строение, не похожее на вогульские юрты и на зырянские зимовки.
— Это… это… — тянул Сабанар. — Икона там, — наконец проговорил он, подыскав нужное слово.
Строение оказалось часовенкой. Не знаю, почему в этих дебрях выросла забытая часовенка с крутой крышей и с маленьким потемневшим деревянным крестом. Может быть, суровый проповедник много лет назад проник сюда и собственными руками заложил ее, как камень новой веры. Но прошли года, а может быть, две-три сотни <,лет>,, проповедника не стало, а дело его рук все еще стоит на берегу мутной реки и немногим расскажет о том, что было и чего не стало. Я перекрестился, за мной вперегонку перекрестились вогулы.
— Раз батя ездил здесь, карасей ехал ловить, по пути сбор делал, — начал Сабанар, — думал он народ собрать и службу сделать, да Николы не было.
Я понял, что в часовенке не оказалось икон, их, наверное, растащили вогулы, плохо усвоившие значение икон, и спрятали в своих юртах вместе с шайтанами.
‘Разве этот необозримый лес, эти воды и бирюзовый свод небес — не Великий Храм — Великому Богу?
Разве не призывает здесь все к молитве?’ — думал я, а лодка бежала мимо таинственных берегов таежной реки.
Ночь тихо накрыла лес, воды и камыши своим темным покрывалом, усеянным далекими, мигающими огоньками-звездами, принесла с собой новые звуки, странные и таинственные, как лицо тайги, их чуткое ухо не могло уловить в дневном шуме, но ночью они проснулись и заходили в темноте, заставляя ближе подвигаться к костру и с тревогой коситься туда, откуда они раздавались. Бесчисленное количество комаров на разные голоса тянули свои однообразные песни и немилосердно жалили лицо, руки, забирались в рукава и за ворот и там неприятно щекотали тело.
Мы прибыли на третью попы-я.
— Ну настоящие купцы, — иронизировал Сабанар, энергично отбиваясь от комариных атак. — И столько же их в тайге, сколько купцов.
Сабанар часто сравнивал таежных купцов то с комарами, то с шайтанами.
— Шайтан берет с вогула, но зла не делает, вогул сам зло выдумывает и сваливает на шайтана, купец хуже шайтана: он берет до тех пор, пока ничего не останется, но вогул не видит его зла. До смерти ему будет говорить: ‘Пайся, ойка рума!’ (Здравствуй, старый друг)!
Сабанар был глубоко прав, где появился таежный купец, а он проникает всюду с нартой, нагруженной плохой водкой, разбавленной денатурированным спиртом, там вместе с ним приходит пьянство, болезни, исчезает честность и детская простота дикарей сменяется тупым недоверием.
Несмотря на комаров, усталые и измученные дневным путешествием, мы заснули, предварительно вымазав руки и лицо дегтем, смешанным с каким-то вогульским снадобьем с резким, неприятным запахом.
Утром проснулись рано. Наш костер потух, над кучей седого, рыхлого пепла, речной ветерок шумел в прибрежных кустах, обдавая нас сыростью и холодом.
— Асзерма (холодно), — пробормотал Сабанар. — Эй, Кира! — закричал он, расталкивая спящего Кириллу. — Ундэн!
Маян чаян пэ-тэнгу (Вставай, давай чай вари).
Кирилла неохотно поднялся, взял котелок и, побрякивая медными монетами, вплетенными в его две черные косы, перевязанные красным шнуром с медной цепочкой, побрел к реке, протирая на ходу кулаком глаза.
Чай и солнце быстро согрели нас. Мы сложили лишние припасы и провизию в лодку и отправились во владения шубного ойки (медведя). Сабанар вел нас самым попы-я через коряги, валежник и густые кусты черемухи с массой зеленых, неспелых ягод.
— Поворожить бы, — несмело начал Иван, по обыкновению вогульских охотников.
— Поворожи, — милостиво разрешил Сабанар. — Вот дойдем до Мань-пауля.
Лес начал редеть, местами виднелись высокие пни срубленных деревьев, грубо вырезанные изображения духов, священные знаки и кости животных. На широкой поляне, поросшей низкорослым ельником вперемешку с березами, выглянуло полтора десятка юрточек, почти столько же высоких амбарчиков.
Я ждал: вот почуют наше присутствие собаки, выбегут навстречу и зальются звонким лаем. Но в пауле было мертво и тихо, несколько рябчиков сорвались с куста черемухи и сейчас же расселись по деревьям, вытягивая шеи и посматривая на нас не то со страхом, не то с удивлением.
‘Вогулы уехали на рыбалку’, — решил я.
— Вот и Мань-пауль, — проговорил Сабанар. — Теперь никто здесь не живет. Болезнь пришла, померло много. Олень падал, рыба и зверь ушел. Каждый год помирали. Давно это было.
Я впервые встретился с зачумленным паулем, потом мне встречались и другие. Из года в год, часто большой пауль посещает эпидемия и появление ее вогулы приписывают несчастливости места или гневу богов. Суеверные и пугливые маньси (вогулы) в каждой случайности, в каждом новом звуке отыскивают особое таинственное значение и в безотчетном страхе бросают насиженные места, переселяясь куда-нибудь подальше от заколдованного пауля. Мне приходилось целые недели жить в таких паулях и особенного ничего не случалось ни со мной, ни с моими проводниками-вогулами.
Иван остановился и занялся ворожбой. Он вытащил свой охотничий ножик, уравновесил его на острие и ждал, куда он повернет носком.
— Туда, — мотнул он головой, поднимая воткнувшийся в землю ножик.
По лицу Сабанара можно было заметить, что он особого значения ворожбе не придает.
— Кир и Иван, идите туда, — он показал направление. — Мы пойдем суды — прямо. Шубный отец ходит возле болота к реке. У мыска мы сойдемся, там ждите нас.
Иван и Кирилла остались курить, а я с Сабанаром пошел дальше, покидая неприветливый Мань-пауль.
Сабанар молчал. Он неуклюже, по-медвежьи, шагал впереди меня, но с большой легкостью перебирался через валежник и на расстоянии трех саженей нельзя было слышать его шагов.
— Сабанар, почему эта река называется попы-я? Я не слыхал, чтобы здесь поблизости стоял шайтан-.
— Здесь есть шайтан. Знатный шайтан. Хорошо он спрятан. Зимой к нему ездят. Вот летом до него добраться трудно, на болоте стоит.
— Вот что я тебе хочу сказать, — заговорил он другим тоном, — ты слыхал когда-нибудь о божьих оленях?
— Слыхал…
— Это другие, не Мейка сали (олени), у Мейка остались мине (коровы) и последних зыряне утащат.
Озлобление и неприязнь чувствовались в словах Сабанара. Странным чутьем он понял грядущую опасность, он был частичкой молчаливо-задумчивой тайги, душа тайги была его душой и каждый звук ее родил ответный звук в сердце вогульского отрицателя. Он сознавал, что жизнь вогульского народа в прошлом, обманутые богами, купцами и хитрыми соседями-зырянами, они молчаливо угасают в вечном страхе за будущий день. Но еще более Сабанара страшила культура, он, может быть, первый почувствовал невозможность борьбы с ней и с отчаянием в своих песнях призывал кого-то замедлить ход времени.
— Значит, ты знаешь божьих оленей. Их теперь нет, только маленькие дети могут верить старым сказкам. Но их можно сделать, они будут божьими.
Я не мог понять, куда клонится речь Сабанара.
— Давай, садись, я тебе расскажу. Скажи мне: вот под эту сосну, — он ткнул пальцем, — взяли и положили деньги, многа деньги. Сосне деньги не надо. А в пауле живет бедный вогул, ест тухлую рыбу, а из толченых костей делает болту-чину. Вот пошел мимо вогул, взял деньги, купил оленей, стал жить лучше. Хорошо он сделал, ты небак (бумага) писать умеешь, должен знать все. Грешно он сделал?
— По-моему, нет, — ответил я, — чем деньгам лежать бесполезно — они сделают добро.
— Емас (хорошо), теперь дальше слушай, торопиться нам не надо, ойка (старик-медведь) где-нибудь лежит. Я тебе скажу, недалеко стоит юрточка шайтана. Эква-пыырс-ойка. Когда я следил шубного отца, был там, у шайтана многа деньги. Мы возьмем с тобой половина и купим у зырян сали. Потом возьмем их Кире пригоним, он будет думать, что божьи олени пришли.
Я одобрил намерение Сабанара.
— Ну, так емас!
— Хорошо, — подтвердил я.
— Тогда пойдем, идти туда надо днем, а то на стрелу напорешься или в болото утянет.
Мы взяли другое направление и скоро достигли лесного болота. Сабанар взял шест и пошел впереди, я, опираясь на ружье, сзади. Почва под ногами колыхалась, как на пружинах, иногда нога тонула и несколько раз даже до колена. Тогда Сабанар протягивал мне шест и вытаскивал меня на буксире. Болото было незаметно и, только пройдя по зыбкому зеленому ковру, можно было догадаться, что путь продолжать далее опасно. Таежные болота коварны. Мы добрались до странной изгороди, напоминающей мостики рыболовов для ловли язей. Довольно толстые стволы сосен были заложены в два ряда на сучья деревьев, образуя переходы, над ними висели такие же стволы, но потоньше. Сабанар залез на мостик и, перебирая руками верхние перекладины, пошел, я балансируя, направился за ним. Мостик выписывал замысловатые зигзаги, видимо, его строитель искал прочные сучья для опоры и совершенно не считался с расстоянием. Мостик, сделав совершенно ненужную петлю, кончился, хотя впереди имелось много деревьев. Сабанар осторожно спустился на землю.
— Теперь тише, — предупредил он.
И мы снова зашагали по зыбкой почве, поминутно останавливаясь и возвращаясь обратно. Мне начинало надоедать рискованное путешествие, а впереди еще лежал обратный путь. На мои бесчисленные вопросы Сабанар упорно отвечал: ‘Молях’ (скоро).
— Ехтас (пришли), — торжественно заявил Сабанар.
Почва сделалась постепенно твердой, мы входили в густую кедровую рощу. Многочисленные тамги {Тамга — священный знак.}, стрелы, воткнутые в стволы деревьев, напоминали о священности места.
‘Где-нибудь поблизости имеются и настороженные стрелы’, — косясь по сторонам, думал я.
Вогулы имеют обыкновение кумирни шайтанов прятать в непроходимые дебри и принимать ряд предосторожностей и, только зная тропинку, и то не без риска, можно пробраться к шайтану. За последние годы участились грабежи шайтанов, кумирни которых иногда хранят большие ценности. Нельзя сказать, чтобы это делали вогулы, народ в высшей степени честный, и общая молва в таких случаях указывает на зырян или русских бродяг.
Лиственничная четырехугольная юрточка, поставленная на четыре столба, была искусно скрыта зеленью и, только подойдя к самой, можно было ее заметить. Вверху виднелась приотворенная маленькая дверь, а выше — на толстых, грубо отесанных косяках дверей висела пара великолепных лосиных рогов.
Сабанар разыскал деревянную лестницу из целого ствола кедра с затесанными ступеньками и начал осторожно подниматься вверх.
— Минэй (иди), — позвал он, высовывая голову из двери.
Как только поравнялся я с дверью, на меня строго взглянули большие глаза шайтана. Безотчетный, суеверный страх холодной струйкой пробежал по всему телу и заставил меня, первое время, не смотреть на истукана.
Грубо отесанный обрубок дерева с большой остроконечной головой, большими оловянными глазами, длинным, приделанным из другого куска дерева носом и прямым непропорциональным ртом — олицетворял собою бога эква-пыырс-ойка. Закутанный в шкурки зверей, в странном треухе, напоминающем наполеоновскую треуголку, и повязанный красным шелковым платком, как от зубной боли, шайтан сидел на подставке, а кругом его валялись глиняные, деревянные и каменные чашки с остатками еды, кренделями и золой. По стенам юрточки на деревянных гвоздях висели связки медных пуговиц военного образца, шкурки бобров, соболей, куниц, росомах и других зверей. Все это имело большую ценность, особенно шкурки бобров, бесследно исчезнувших из этого края, и редко теперь счастливому охотнику где-нибудь в непроходимых дебрях Ямнеля удастся добыть пару шкурок умных зверков.
Я Сабанару посоветовал шайтана вытащить из юрты, так как истлевшие шкурки поднимали пыль.
— Нет, не ладно, — решительно заявил он, — скажут, что мы воровали. Погоди, тонгань (стой).
Он проворно залез за пазуху к шайтану и выволок шелковый платок с завязанными углами.
— Ищи, — бросил он мне.
Сабанар вытаскивал платки, кошельки из кожи или просто истлевшие шкурки, в них были завернуты деньги, большей частью серебряные, медные, редко попадались и золотые. Я развертывал и складывал деньги в чашку.
— Теперь будет, — решил Сабанар. Он собрал опорожненные платки и снова засунул за пазуху шайтана.
Приведя капище в надлежащий порядок, мы двинулись в обратный путь и только поздним вечером достигли мыска попы-я, где нас ожидали Иван и Кирилла с убитым медведем. Медведя убил Кира из дрянной кремневки небольшого калибра, в которую, кроме пули, воткнул стальной шомпол.
Все были довольны, а Сабанар даже старался затянуть песню о божьих оленях, пришедших в загородку бедного вогула. Сабанар пел плохо, он не имел ни голоса, ни слуха.
Сабанар исчез из пауля. Он обещал известить меня, когда он возвратится с купленными у зырян оленями. Я несколько раз заходил к Кирилле и заводил разговор о божьих оленях. Кирилла обыкновенно рассказывал бесчисленные истории, но сам в эти рассказы не верил.
— Видел один вогул, — начинал он рассказ, — в Ямал-маа (тундре) большое стадо, очень большое стадо и у стада амба (собаки), как полагается. Удивился вогул, думает про себя: ‘Чумом здесь никто не стоит, народу нет, откуда же взялись олени?’ Начал он ближе подходить к ним. Все олени и собаки вдруг в оводов обратились, зашумят, поднимутся. Испугался вогул, не знает, что делать… Потом приходил, рассказывал… Да и другие то же видели…
После долгих ожиданий явился Сабанар.
— Ну, — таинственно начал он, — купил. Теперь остается пригнать к чуму Кириллы и стреножить, а то разбегутся.
Я согласился…
Чум Кириллы стоял на берегу Мань-и, на небольшой поляне, среди молодого березняка. Как раз у чума река делала поворот, и это место изобиловало рыбой, которую большей частью ловила жена Кириллы, а сам Кира шатался по гостям или ставил ловушки на птицу. Он не был лентяем больше, чем остальные вогулы, но постоянная нужда и полуголодное существование родили в нем апатию ко всему на свете. Временами он нанимался в работники к богатому оленеводу Саввке, чтобы поесть оленины и попить крови.
— Сегодня ночью пригоню, — заявил Сабанар.
Я с нетерпением ждал утра. Той же ночью ко мне явился Сабанар с вестью, что олени, при помощи зырян-погонщиков, стреножены и лежат в загородке около чума Киры. Я представлял и гадал об удивлении Кириллы, старался несколько раз завязать по этому поводу беседу с Сабанаром, но тот торжественно заявил мне, что Кира и божьи олени ему порядком надоели и он хочет спать.
Утром я отправился к Кирилле. Он далеко заметил меня, радостно выбежал навстречу.
— Пайся ойка рума. Ен чум (Здравствуй, старый друг. Заходи в чум), — суетился он, стараясь на первое время не выдать своей радости.
Оленей уже не было около чума, они, видимо, были угнаны в другое, более надежное место.
Не успел я зайти в чум, как Кира и его жена наперебой начали рассказывать о великом событии. Их обоих не было дома, они уезжали смотреть шлеги (корчатки) на Мань-ю, а там Кира и его жена заночевали у знакомого рыбака. Вернувшись домой, они увидали стреноженных оленей. Они удивились и никак не могли объяснить их присутствие и только потом Кирилла вспомнил, что недавно во сне он видел больших собак, очень больших собак, похожих на лошадей. Собаки бегали около его чума, убегали в лес и возвращались обратно с маленькими телятами в зубах. Кире было жаль телят, из них могли бы выйти добрые олени, но отбирать их он не решался. Потом случилось что-то странное: телята, прямо на глазах, стали расти и превращаться в оленей, а собаки, напротив — уменьшаться и в конце концов сделались простыми оленьими амба (собаками).
Я не удивлялся рассказу Кириллы, мне не раз приходилось слушать такие истории и видеть странные вещи. Однажды я собрался к одному знакомому вогулу в гости. Когда я, отмерив добрых верст 50, пришел в его юрту, то встретил уже приготовленное угощение: хозяева заявили мне, что они ждут меня второй день. Я удивился и стал допытываться, по каким признакам могли они судить о моем приходе. Хозяин подумал, подумал и объявил: ‘Сон видел, так думал, вот-вот ты должен прийти’. Больших объяснений у него я не мог добиться. Русские жители тех краев скоро заражаются суеверием и нередко прибегают к совету шаманов.
Кирилла теперь мечтал стать оленеводом.
— Теперь у меня будет мясо, — не без гордости заявлял он, — теперь не буду таскаться к Саввке поесть мяса. Свое будет!
Бедные вогулы часто ходят к богатым лишь для того, чтобы поесть мяса и попить теплой оленьей крови. Детски-простодушные маньси (вогулы) считают всякое богатство достоянием общим и крайне удивляются, если с ними не делятся. По их мнению, богатый должен давать и ничего не требовать обратно. Без сомнения, такой взгляд является пережитком старого и в настоящее время такая ‘благотворительность’ среди вогулов наблюдается очень редко.
Во время нашей беседы пришел Сабанар.
— Ну, Кир, пришли к тебе божьи олени, — начал он, — ты винку пить брось, а то опять будешь сидеть чумом на Мань-я.
Кирилла молчал, он прекрасно понимал, что значит ‘сидеть чумом на Мань-я’, то есть обратиться вновь в речного вогула, ‘стоять же чумом на Мань-я’ — это другое дело, — значит, быть оленеводом.
— Глупый он, — обратился ко мне Сабанар. — Вот посмотри, пропьет он божьих оленей.
Я не знал — соглашаться мне с Сабанаром или восставать за Кира.
Долго по тайге ходили рассказы о божьих оленях, пришедших к чуму Кириллы, а сам Кира снял свой чум и ушел на Северный Урал.
Спустя три года мне пришла весточка о Кирилле: ‘Олени у него не перевелись, — гласила она, — но много их никогда не будет, так как Кира любит хорошо и плотно покушать, а еще более — выпить’.
Впервые: Сибирские записки. 1916. No 4.
М. П. Плотников (1892 — после 1938) — сибирский поэт, прозаик, фольклорист. Публиковался с 1914 г., в основном в сибирской периодике, в т. ч. ‘колчаковской’. Позднее сотрудничал в газ. Советская Сибирь, Красноярский рабочий, публиковался в журн. Сибирские огни и др. Известен как автор поэмы Янгал-Маа, поэтической обработки вогульских сказаний (1933, в одном томе с переделкой С. Клычкова). В 1938 г. был репрессирован (по нек. сведениям, пережил лагеря, работал после освобождения в Красноярском управлении сельского хозяйства и умер в 1953 г.).