БОЯРСКАЯ ПОРА
БОЯРСКАЯ ПОРА
РАЗКАЗЪ
Пора была, боярская пора!
Лермонтовъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Боярская пора, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1874
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Большая масляная лампа на фарфоровомъ пьедестал, какую теперь можно найти разв только въ антикварной лавочк, освщала просторный кабинетъ Ивана Евграфовича Бухтасова, генералъ-поручика въ отставк и владльца двухъ тысячъ душъ. Самъ Иванъ Евграфовичъ былъ тутъ налицо. Сквозь толстый матовый шаръ свтъ лампы падалъ на его принагнувшуюся голову, скудно прикрытую прядями блыхъ, короткихъ и шелковистыхъ волосъ. Обширныя лысины на вискахъ обнажали высокій лобъ, перехваченный морщинами и имвшій, какъ и все лицо, кровянистый колоритъ. Такія головы можно встртить на старинныхъ фамильныхъ портретахъ. Носъ широкій, почти безъ горбинки, съ мясистыми ноздрями, губы тоже мясистыя, широко прорзанныя, съ отпечаткомъ брезгливости и страстности. Та же массивность, въ соединеніи со старческою костлявостью, выражалась и во всей фигур Ивана Евграфовича, облеченной на этотъ разъ въ легкое суконное пальто съ огромными костяными пуговицами.
Обстановка просторной комнаты, которую свтъ лампы оставлялъ на половину въ потемкахъ, отличалась неуклюжестью, среда которой современный человкъ пожалуй не нашелся бы какъ и расположиться. Но въ старину требованія комфорта заключались преимущественно въ простор да въ покладистости.
Иванъ Евграфовичъ уже съ четверть часа сидлъ въ одномъ и томъ же положеніи, трудясь надъ прочтеніемъ письма, только-что предъ тмъ привезеннаго ему самимъ станціоннымъ смотрителемъ. Письмо было изъ Петербурга, отъ единственнаго его сына Петра Ивановича, служившаго въ гвардіи. Оно заключало въ себ слдующія строки:
‘Дражайшій родитель! Поспшаю выразить почтительнйшіе сентименты мои по случаю благосклоннаго письма вашего пущеннаго отъ 10го сего мая. Уповаю запечатлть въ сердц своемъ явленіе нжнйшей родительской заботливости, коей токмо отъ доброты вашей источникъ проистекаетъ, достойнымъ же мало себя почитаю. Ко времени не часто такъ приходятъ щедроты ваши, какъ на сей разъ, ибо большія и въ сію зиму необычайныя празднества и высокоторжественныя устройства по случаю заключенія славнаго и всерадостнаго мира премногими депенсами сопровождались, и наиначе какъ я удостоился отъ всхъ почти высокихъ и знатныхъ особъ инвитаціи. Подкрпленный же отъ родительскихъ щедротъ вашихъ, могу вновь привести хозяйство свое въ посредственное устройство и аккитовать изрядный долгъ.
‘Простирая попеченіе свое и на нжнйшіе предметы существа моего, пишете вы что весьма бы желали видть меня установившимся въ законномъ брак, для чего и имете въ виду знатную партію въ особ дочери генералъ-аишефа и близкаго сосда вашего Ларіона Инатьевича Мытищева, двицы Натальи Ларіоновны’…
Иванъ Евграфовичъ, дочитавъ до этого мста, еще ниже принагнулъ свою сдую голову, поправилъ очки и весь превратился во вниманіе.
‘А какъ повиновеніе вол родительской въ отмнный поставляю себ долгъ, того ради получивъ высокочтимое письмо ваше, неотложно озаботился разршеніемъ отпуска, удостоившись коего вслдъ за симъ располагаю выхать изъ Санктпетербурга и прибыть къ вамъ, поспшая вкусить радость предстоящаго свиданія.
‘Съ чувствомъ глубочайшаго сыновняго почтенія и любви остаюсь сынъ вашъ Петръ Ивановъ Бухтасовъ.’
Осиливъ своими уже плохо видвшими глазами довольно мелкое по тогдашнему писанье сына, Иванъ Евграфовичъ снялъ очки, привсталъ на минуту чтобъ оснить себя крестнымъ знаменіемъ, и опрокинувшись на спинку кресла (какія потомъ стали называться Вольтеровскими), нсколько разъ ударилъ въ ладоши. На зовъ этотъ въ одну изъ дверей показался въ ту же минуту человкъ малаго роста, со сморщеннымъ и нсколько смшнымъ, но не глупымъ лицомъ. Тихо шурша по ковру мягкими сапогами, онъ приблизился къ Ивану Евграфовичу и почтительно остановился, приставивъ ножку къ ножк и сложивъ на живот крылышками миніатюрныя ручки.
— Вотъ, Тимоша, я отъ сына письмо получилъ, заговорилъ къ нему Иванъ Евграфовичъ, не выпуская изъ слегка дрожавшей руки только-что полученный листокъ.— Сюда детъ, можетъ-быть завтра-послзавтра будетъ.
Тимоша, продолжая держать ручки крылышками, поднялъ къ потолку глаза.
— Радость великая дому сему! проговорилъ онъ нсколько торжественно.
Здсь у мста будетъ пояснить что Тимоша былъ купленъ Иваномъ Евграфовичемъ лтъ двадцать назадъ, у одного небогатаго дворянина, и съ того же времени приближенъ къ особ новаго владльца, неограниченнымъ довріемъ котораго пользовался и до настоящаго времени. У Ивана Евграфовича давно уже была написана для него вольная, хранившаяся вмст съ другими документами въ секретной шкатулк нмецкой работы, но отпустить наперсника на волю при жизни своей старый генералъ-поручикъ ни за что не ршался. Въ дом Тимоша не занималъ никакой опредленной должности, но хотя тутъ были и управляющій, и прикащики, и дворецкій, и ключница Поликарповна, однако вс знали что никто не иметъ такой силы какъ Тимоша. Иванъ Евграфовичъ любилъ его больше всего за то что онъ не только ни съ кмъ изъ дворовой челяди, но даже съ управляющимъ не знался, и держался постоянно въ виду барскаго ока. Было впрочемъ и еще одно обстоятельство замтно возвышавшее Тимошу надъ прочею дворней и вліявшее на отношенія къ нему Ивана Евграфовича. Маленькій человкъ обладалъ, какъ онъ самъ выражался, ‘вкусомъ и пониманіемъ нарочито-тонкими’ и игралъ на флейт. Какимъ образомъ дошелъ онъ до совершенства въ этомъ искусств, никто не могъ бы объяснить, самъ онъ на этотъ счетъ держался мннія чрезвычайно высокомрнаго, утверждая что такъ ему дадено отъ природы, потому-молъ что устройство онъ иметъ въ себ совсмъ особенное и приравнивать его къ прочему человку никакъ невозможно. Было впрочемъ извстно что въ малолтств онъ попалъ для выучки въ помщичій оркестръ, гд усплъ только научиться разбирать ноты, такъ какъ баринъ его скоро раззорился и распродалъ всю свою дворню. Въ Москв Тимоша сошелся съ музыкантомъ театральнаго оркестра и хаживалъ при его протекціи за кулисы, но музыкантъ, попавшій за флейту изъ деревенскаго балета, гд онъ до тхъ поръ только парилъ на толстой веревк въ облакахъ, самъ едва умлъ справляться съ своимъ инструментомъ и весьма не многое могъ передать Тимош. Но должно-быть карлику въ самомъ дл было такъ дано отъ природы, потому, что года черезъ два онъ уже отлично насвистывалъ на своей дешевенькой флейт изъ бывшихъ тогда въ мод Глюковскихъ оперъ, или подбиралъ русскіе мотивы, иногда даже робко и неувренно варьируя ихъ собственнымъ вдохновеніемъ. Флейта у него была тоненькая, немножко пискливая и съ изъяномъ: по самой средин она имла чуть примтную трещинку, которая хотя и не проходила насквозь, но Тимоша мучился, утверждая что отъ этой трещинки тонъ выходитъ не настоящій. Съ этою флейтой маленькій человчекъ былъ связанъ нжнйшими сторонами своего существа. Бывало по ночамъ, когда Иванъ Евграфовичъ уляжется спать, заберется онъ къ себ въ свою горенку, въ конц одного изъ обширныхъ крыльевъ барскаго дома, засвтитъ огарочекъ, разложитъ истерзанные листки нотъ, и начнетъ высвистывать… Забавно было видть его маленькую фигурку съ долговязымъ инструментомъ въ рукахъ, его морщинистыя, пыжившіяся щеки и крошечныя губы, такъ и впивавшіяся во флейту, точно онъ насасывалъ что-то изъ нея… Онъ игралъ обыкновенно до усталости, до тхъ поръ пока отъ долгаго выдуванья изъ груди воздуха у него начинала кружиться голова. Когда ему приходилось брать особенно высокія ноты, онъ жмурился, раскачивался на своихъ коротенькихъ ножкахъ, подымался на носки и задиралъ флейту все выше, выше, точно цлился ею во что-то — въ темный уголъ, гд надъ кроватью на гвоздикахъ висли миніатюрныя принадлежности его гардероба. Иванъ Евграфовичъ очень любилъ Тимошину игру, и отчасти именно вслдствіе совершенства малаго человка въ этомъ искусств, раздлялъ мнніе о его ‘нарочито-тонкомъ пониманіи’, и потому приближалъ его къ своей особ предъ всми другими и доврялъ ему самыя важныя и деликатныя порученія.
— Такъ вотъ, Тимоша, надо распорядиться… продолжалъ Иванъ Евграфовичъ, все еще подъ вліяніемъ волненія произведеннаго письмомъ сына.— Комнаты приготовь ему три рядомъ, на правой половин… а? Какъ ты думаешь?
Тимоша какъ бы задумался и стянулъ складки своего маленькаго сморщеннаго лица.
— Не осудите моего глупаго слова, сказалъ онъ, переступивъ съ ножки на ножку,— только я думаю что въ отдльномъ флигельк Петру Ивановичу будетъ лучше. Персона они молодая, живучи въ Санктпетербург привычки, надо полагать, многія имютъ, стснительно имъ будетъ день деньской на глазу родительскомъ быть…
Разсудительныя слова Тимоши заставили Ивана Евграфовича въ свою очередь задуматься.
— Дло ты говоришь, Тимоша, промолвилъ онъ, и какъ бы легкая тнь набжала на выразительное лицо его.— По письмамъ-то онъ больно ласковъ, льстивость какъ бы какая есть въ характер… Сколько лтъ я не видалъ его, Тимоша?
— Почитай лтъ двнадцать будетъ, отвтилъ карликъ.
— Двнадцать и то… шутка ли? Въ эти годы человкъ, тутъ-то себя и показывать начинаетъ… проговорилъ боле какъ бы самъ съ собою Иванъ Евграфовичъ.— Такъ въ отдльномъ флигельк? продолжалъ онъ, вскинувъ на Тимошу посдлыми рсницами:— Въ какомъ же?
— А вотъ пустой стоитъ, на краю сада-то. Комнаты хорошія, да и время теперь такое — лто, въ саду-то ужь очень имъ хорошо будетъ…
— Инъ быть по-твоему! ршилъ Иванъ Евграфовичъ, откладывая на столъ письмо, которое до тхъ поръ машинально мялъ въ рук.— Вели тамъ приготовить все, да Мартьянычу скажи чтобы на станцію завтра чуть свтъ четверню выслалъ, пусть тамъ дожидаются сколько бы ни пришлось Васьк и Степк на все время при сын быть. Да предварить — въ порядк бы у меня все было, что не такъ замчу, шкуру спущу! прикрикнулъ Иванъ Евграфовичъ, ударивъ, по столу жилистымъ кулакомъ.
— Все исполнено будетъ, отвтилъ Тимоша, и остался неподвиженъ, ожидая приказанія удалиться.
Но Иванъ Евграфовичъ сидлъ молча, задумавшись и полузакрывъ глаза, на которые сами собой опустились испещренные кровянистыми жилками вки.
Прошло минутъ пять въ этомъ молчаніи, только слышалось въ комнат тяжелое дыханіе Ивана Евграфовича, да чиканье маятника въ старинныхъ часахъ занимавшихъ чуть не весь простнокъ.
— Вотъ еще что, Тимоша, заговорилъ наконецъ Иванъ Евграфовичъ, тяжело поднявъ вки:— създи ты завтра поутру самъ къ Мытищеву…
Старикъ пріостановился, какъ бы соображая въ какой форм выразить порученіе.
— И скажи ты ему, продолжалъ онъ неспшно — что молъ Иванъ Евграфовичъ приказали очень кланяться и извстить что сынъ ихъ, гвардіи поручикъ Петръ Инановичъ, не сегодня-завтра пожалуютъ въ Бухтасовку, сами де о томъ собственноручно писали. Приказали молъ Иванъ Евграфовичъ васъ о томъ извстить…
— Слушаю, отвтилъ Тимоша,— скажу.
— Скажи, голубчикъ, этими самыми словами. А если Ларіонъ Ипатьичъ скажутъ что молъ пріятно будетъ познакомиться, то отвчай что Петръ Ивановичъ въ особливое себ удовольствіе поставятъ лично принести ихъ высокопревосходительству свой комплиментъ, равно и дочери ихъ Наталь Ларіоновн.
— Скажу, подтвердилъ Тимоша.
— То-то, Тимоша, этими самыми словами. Не переврешь?
— Не въ первый разъ, будьте покойны! похвалился маленькій человчекъ, и понявъ легкій кивокъ брошенный ему старикомъ, безшумно удалился изъ кабинета.
Прошло однако нсколько дней прежде чмъ тяжелая берлинская карета молодаго Бухтасова, съ трудомъ влекомая сытою четверней, показалась изъ-за лса на косогор. Тимоша первый замтилъ ее изъ высокаго окна своей свтелки и всполошилъ весь домъ. Иванъ Евграфовичъ, покачиваясь на старческихъ ногахъ, вышелъ на крыльцо, забывъ захватить шапку, и свжій утренній втеръ разбрасывалъ по лбу его высокій хохолокъ, который онъ начесывалъ напереди. Высыпало и все разнообразное населеніе усадьбы: неопредленныя личности проживавшія тамъ въ качеств благодтельствуемыхъ приживальцевъ, дворовыя власти и дворовая челядь. Карета, низко волочась по дорог, въхала наконецъ во дворъ. Петербургскій камердинеръ еще на ходу соскочилъ съ козелъ и откинулъ подножку. По ней спрыгнулъ молодой человкъ лтъ двадцати пяти, высокій, стройный, въ военномъ плащ тогдашняго покроя, изъ-подъ котораго виднлся зеленый мундиръ съ золотыми шнурками и пуговицами и высокія ботфорты. Особеннаго, близкаго сходства между отцомъ и сыномъ не замчалось, только носъ съ тонкою горбинкой и широкими славянскими ноздрями напоминалъ въ молодомъ поручик фамильныя черты.
— Добро пожаловать… Здравствуй, Петръ Ивановичъ…. Петруша… проговорилъ сдержанно Иванъ Евграфовичъ, тогда какъ голосъ его слегка дрогнулъ, и онъ поторопился принять сына на свою широкую грудь чтобы смигнуть навернувшуюся слезу.— Добро пожаловать…
Петръ Ивановичъ троекратно поцловался съ отцомъ, и словно вспомня что-то, отступилъ на полшага, поймалъ жилистую отцовскую руку и нсколько церемонно поднесъ ее къ губамъ. Затмъ его высокій станъ красиво выпрямился, и съ минуту онъ стоялъ улыбаясь какою-то охорашивающеюся улыбкой и кивая на поклоны многочисленной толпы окружившей крыльцо.
— Добро пожаловать, повторилъ Иванъ Евграфовичъ, тяжеловато поворачиваясь къ двери, въ которую и вошелъ первый. Не оглянувшись на сына, медленною и грузною походкой прошелъ онъ рядъ комнатъ, и уже въ столовой, опершись рукою на высокій подлокотникъ своего кресла, повернулся къ сыну и остановилъ на немъ въ упоръ пристальный взглядъ. На холодномъ лиц его никто бы не прочелъ какое впечатлніе произвелъ на него этотъ первый осмотръ…
— Великонекъ сталъ, Петруша, проговорилъ онъ наконецъ, грузно опускаясь въ кресло.— Ростомъ въ меня да въ дда пошелъ… Покушай съ дороги, отдохни, потолковать успемъ еще…
И отецъ и сынъ принялись за вилки, какъ будто позади ихъ не стояли долгія двнадцать лтъ разлуки… Впрочемъ, старикъ лъ мало, при сдержанной наружной холодности какъ-то не умя отвести глазъ отъ сына, съ аппетитомъ молодости и здоровья отвдывавшаго разнообразныхъ яствъ собранныхъ къ завтраку.
— Ты пишешь что со многими знатными особами ведешь знакомство въ Петербурх? тмъ же сдержаннымъ и какъ бы холоднымъ тономъ спросилъ Иванъ Евграфовичъ.
— Могу сказать что въ самыхъ первыхъ фамиліяхъ принятъ и обласканъ, а свтлйшій князь удостоилъ присылать ко мн адъютанта съ объявленіемъ своего удовольствія, отвтилъ нсколько хвастливо молодой человкъ.
Старикъ продолжалъ сохранять полное наружное равнодушіе.
— Помню, помню вашего свтлйшаго, какъ капраломъ въ караул мн честь отдавалъ, когда бывало прізжаю во дворецъ, припомнилъ онъ.— Все во фронт служишь?
— Во фронт, отвтилъ Петръ Ивановичъ.
— Въ дйствующую армію не просился?
Молодой человкъ нсколько смутился при этомъ вопрос: ему и въ голову не приходило мнять свое спокойное гвардейское положеніе на боевую жизнь. Онъ, впрочемъ, сообразилъ что отцу нельзя объяснить этого прямо.
— Изъ нашихъ очень многіе ушли въ дйствующую армію, такъ что нельзя было надяться получить разршеніе, придумалъ онъ. Но поднявъ глаза, онъ встртился съ пронизывающимъ взглядомъ отца, и легкая краска невольно бросилась ему въ лицо.
— А ты бы рапортовалъ главнокомандующему, неспшно и какъ бы съ ироніей возразилъ Иванъ Евграфовичъ,— что отецъ твой въ тридцати сраженіяхъ участвовалъ, такъ для тебя обидно будетъ во всю службу пороху не понюхать…. Въ мое время такіе резоны уважали.
— Моя служба въ гвардіи тоже очень выгодна, попробовалъ оправдаться Петръ Ивановичъ.
Иванъ Евграфовичъ только повелъ на него взглядомъ и подвинувъ къ себ блюдцо съ жареными сморчками, принялся ловить ихъ вилкой, громко чавкая при этомъ челюстями.
— А на счетъ…. на счетъ главнаго зачмъ я тебя звалъ, ты подумалъ? вдругъ перемнилъ онъ. разговоръ.
Молодой человкъ при этомъ счелъ умстнымъ встать и поцловать руку отца.
— Вы мн, батюшка, худаго не пожелаете, отвтилъ онъ,— а я и самъ понимаю что мн теперь самое время вступить въ бракъ.
Старикъ опять повелъ на сына взглядомъ, словно бы удивился чему-то въ его отвт.
— Ну, коли такъ, то завтра же и подемъ къ старику Мытищеву, ршилъ онъ.— Посмотришь, можетъ-быть самъ похвалишь. А состояніе у нихъ изрядное, дочь одна — старикъ ее не обидитъ. Да постой, Петръ Ивановичъ, вдругъ серіозно и строго перебилъ себя Иванъ Евграфовичъ, тяжело подымаясь изъ-за стола,— долговъ ты тамъ въ Петербурх не надлалъ?
— Отъ вашей послдней присылки со всми аккитовался, отвтилъ твердо поручикъ.
— Не врешь? переспросилъ старикъ, проницательно и строго вглядываясь въ глаза сыну.
— Хоть спишитесь объ этомъ съ дядей, батюшка.
— Дядя за тобой не досмотрщикъ. Ну, да ладно, во лжи покамстъ не попадался, врю, заключилъ Иванъ Евграфовичъ.— Я въ этотъ часъ соснуть привычку имю, а ты въ свой флигель пройди. Распорядись чмъ надо будетъ. А скоро и обдать, къ столу сюда приходи. Да не забудь — предъ обдомъ молебствіе будетъ.
И тяжело ступая по штучному полу мягкими сафьянными сапогами, Иванъ Евграфовичъ дошелъ до средины комнаты, но вдругъ повернулся и опять молча, въ упоръ оглядлъ выпрямившагося предъ нимъ во весь ростъ сына.
— А ну-ка, подойди поближе, позвалъ онъ его.
Молодой человкъ приблизился, недоумвая. Иванъ Евграфовичъ продолжалъ молча разглядывать его съ головы до ногъ.
— Повернись, приказалъ онъ.
Петръ Ивановичъ, нсколько уже сконфуженный, перевернулся на каблукахъ.
— Хорошъ мундиръ, очень хорошъ, а надо снять, проговорилъ Иванъ Евграфовичъ.— Снять надо, довольно, повторилъ онъ, видя что сынъ его не понимаетъ:— въ Петербурхъ не вернешься.
Петръ Ивановичъ стоялъ ошеломленный.
— Вы хотите, батюшка, чтобъ я оставилъ службу? проговорилъ онъ.
— А чего бы ты съ ней добиваться сталъ? Далеко не уйдешь, все равно. По дворцовымъ-то карауламъ толкаться и безъ тебя будетъ кому.
Петръ Ивановичъ, провожая глазами удалявшуюся фигуру отца, съ недоумвающимъ видомъ пожалъ плечами. Внезапное ршеніе очень удивило его: старикъ до тхъ поръ ничмъ не выказывалъ намренія оставить сына при себ и звалъ его домой только на-время, погостить. Впрочемъ, Петру Ивановичу въ сущности было все равно: хорошо въ Петербург, но пожалуй хорошо будетъ и здсь, а на строгости военной службы ему частенько приходилось роптать.
А у Ивана Евграфовича ршеніе это дйствительно явилось внезапно: показалось ему просто что сынъ ‘далеко не уйдетъ’, и что тянуть лямку гвардейскаго фронтоваго офицера дальше незачмъ.
Оставшись одинъ, Петръ Ивановичъ тщательно вытеръ салфеткою губы и усы, подошелъ къ большому простночному зеркалу, въ которомъ не безъ сожалнія оглядлъ свой гвардейскій мундиръ, и наконецъ направился къ себ во флигель. Откуда-то взявшійся Тимоша незримо проводилъ его слдомъ, и когда Петръ Ивановичъ, разстегнувъ на ходу мундиръ, повалился въ своемъ импровизованномъ кабинет на диванъ, маленькій человчекъ внезапно предсталъ его глазамъ.
— А, Тимоша! Я вдь тебя помню! обратился къ нему молодой баринъ,— Не забылъ небось какъ мы съ тобой по крышамъ голубей ловили, пока меня, раба Божьяго, не повезли въ шляхетскій корпусъ?
— Какъ не помнить, сударь Петръ Ивановичъ, почтительно усмхнулся Тимоша.
— Не выросъ ты, братецъ, съ тхъ поръ, не выросъ, замтилъ поручикъ.
— Такой ужь предлъ, объяснилъ карликъ.— Все ли изволите находить въ порядк въ здшнихъ аппартаментахъ? Коли только что, камердинера вашего за мной пошлите, въ минуточку прибгу.
— Хорошо, Тимоша, хорошо, да ничего кажется и не нужно. А ты у батюшки попрежнему правая рука?
— Не оставляютъ своими милостями, скромно отвтилъ Тимоша и помялся на мст, не зная уходить ли ему, или Петръ Иванычъ еще что прикажутъ.
Поручикъ подложилъ руки подъ голову, потянулся и звнулъ.
— Слышалъ — отецъ женить меня хочетъ? проговорилъ онъ лниво, какъ человкъ котораго и ко сну клонитъ, и поговорить хочется.
— Не на дочк ли генералъ-аншефа Мытищева? уклончиво отвтилъ карликъ.— Пріятели они большіе съ батюшкой вашимъ. Иванъ Евграфовичъ почитай къ нему только одному изъ всхъ сосдей и здятъ.
— А невста-то хороша? Красивая? Видалъ ты?
— Видалъ-съ, кратко отвтилъ Тимоша.
— Красивая она? повторилъ Петръ Ивановичъ.
— Мн объ этомъ предмет судить никакъ нельзя, уклонился опять Тимоша.— А барышня она важная, воспитанная, почитай и теперь еще мадамъ при ней въ дом живетъ.
— А изъ себя какъ будетъ? настаивалъ на своемъ Петръ Ивановичъ.
Тимоша переступилъ съ ноги на ногу и сложилъ ручки крылышками.
— Этого дла я вамъ никакъ, сударь, не могу объяснить, проговорилъ онъ встряхнувъ головою.
— Отчего же?
— Потому, объ этомъ предмет понятіе у всякаго человка бываетъ разное, объяснилъ карликъ.
— А ты же какъ понимаешь?
Тимоша немного закинулъ голову и собралъ складки лица, которое оттого сдлалось еще меньше.
— Мое понятіе, сударь, нарочито тонкое, отвчалъ онъ протяжно, вдругъ почему-то начавъ цдить слова сквозь зубы.— Въ этомъ я можетъ-быть отъ всхъ другихъ разнствую, потому что такъ мн отъ природы дадено и въ этомъ можетъ-быть главное мое злополучіе заключается.
— Отчего же злополучіе? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Потому, сударь, что тонкое это понятіе моему рабскому званію ничего не приличествуетъ, отвтилъ Тимоша.— По должности своей обязанъ я что ни на есть самое простое понятіе имть, и вкуса моего тонкаго объявлять вовсе не могу.
— Это ты къ чему же говоришь? перебилъ Петръ Ивановичъ, которому казалось что Тимоша нарочно уклоняется отъ разговора о двиц Мытищевой.
— А къ тому, сударь, продолжалъ маленькій человчекъ, легонько перебирая ручками,— что въ моемъ званіи тонкое мое понятіе есть настоящее мое злополучіе. Я черезъ то даже судьбу свою не могъ исполнить, и въ мір семъ одинокъ остался. Потому что долженъ я и красоту женскую понимать какъ въ вашемъ званіи обыкновенно бываетъ: жениться что ли, напримръ, захотлъ бы, обязавъ я взять за себя самую что ни на есть простую двку, а я этого никакъ не могу надъ собою сдлать. Такая во мн есть противъ этого сила что никакъ не могу простую двку за себя взять.
— А разв ты подумывалъ когда-нибудь жениться? спросилъ усмхнувшись Петръ Ивановичъ.
— Я, сударь, такъ полагаю что жениться я при моемъ понятіи никогда не могъ, отвчалъ все боле и боле цдя слова Тимоша.— Потому что эту самую красоту .енскую я нарочито тонко понимаю. Вамъ вотъ угодно меня спрашивать какъ я полагаю насчетъ Мытищевой барышни, а какъ я могу это вамъ объявить, когда я въ этомъ моемъ сужденіи отъ всхъ разнствую, и можетъ-быть совсмъ особеннымъ образомъ понимаю?
— Какъ же ты понимаешь? любопытствовалъ Петръ Ивановичъ.
— А такъ понимаю что Наталью Ларіоновну въ разсужденіи прелести женской красоты супротивъ Анны Ивановны равнять даже невозможно.
— Супротивъ какой еще это Анны Ивановны?
— А у нихъ въ дом со старикомъ отцомъ живетъ, съ Натальей Ларіоновной почитай что вмст и выросли. Отецъ ихній изъ самаго бднаго, можно сказать, состоянія, однако изъ настоящихъ дворянъ будетъ, и съ генералъ-аншефомъ Мытищевымъ вмст еще при покойной императриц Елизавет Петровн на войну ходилъ, и тамъ случай имлъ отъ плна его оборонить. По этому самому дружба у нихъ большая, и отъ старика Мытищева полное уваженіе иметъ.
— Ничего этого не зналъ, проговорилъ потягиваясь Петръ Ивановичъ.— Такъ Анна Ивановна-то эта лицомъ красиве, ты говоришь?
— Я, сударь, никакъ вамъ этого дла не могу объяснить, повторилъ съ тмъ же процживаньемъ сквозь зубы Тимоша,— потому, какъ я докладывалъ, понятіе я имю нарочито тонкое, деликатное, и ровнять меня съ прочими никакъ не возможно. Анна Ивановна двица красоты совсмъ особенной, и здшніе господа даже понятія такого не имютъ чтобъ о ней судить. Только мн, разумется, говорить объ этомъ никакъ не годится, потому по моему рабскому званію обязанъ я объ этомъ предмет даже въ мысляхъ не имть….
— Да ничего, ты разкажи, какая она? разспрашивалъ Петръ Ивановичъ.— Черноволосая или блокурая, высокая?
— Черноволосая и высокая, и изъ себя смуглая, а разказать этого словами никакъ невозможно, потому такихъ и словъ вовсе нтъ. Смуглота эта, напримръ, вдь тоже бываетъ разная: у кого она съ прочернью, землистая, а у Анны Ивановны она словно бы сквозь сливки просвчиваетъ, и пушокъ этта легкій прелегкій, вотъ словно какъ на аломъ цвточк изморозь по рос такая бываетъ. Никогда Мытищева барышня противъ нея красотой не можетъ взять. Только вдь что жь такого? лицомъ точно что взяла, а состоянія самаго бднйшаго, все равно воспитанница какая. Отецъ ихній даже совсмъ слабаго ума человкъ, словно бы кто спортилъ его…
— Какъ такъ испортилъ? спросилъ, звнувъ, Петръ Ивановичъ.
— Такъ, порча въ немъ въ разсужденіи разсудка есть, объяснилъ Тимоша.— Отъ книжекъ это: какъ вышли они въ отставку, стали все книжки читать, и такъ къ этому занятію пристрастились что умомъ очень слабы стали. Потому книжки опять бываютъ разныя…. Все у себя въ свтелк затворившись сидятъ — либо книжку читаютъ, либо опять съ инструментами всякими занимаются, много у нихъ всего этого, страсть! Генералъ Мытигцевъ понимаютъ что они словно слабый ребенокъ, не запрещаютъ имъ этого. И что только про нихъ въ народ разказываютъ, не переслушаешь!
Глаза Петра Ивановича были закрыты: онъ или задремалъ подъ болтовню Тимоши, или нарочно опустилъ вки чтобы наперсникъ отца его догадался удалиться. И маленькій человчекъ дйствительно догадался, беззвучно вышелъ изъ комнаты и молча прошмыгнулъ мимо петербургскаго камердинера, проводившаго его презрительнымъ взглядомъ.
На другой день огромная коляска, четверней на выносъ, съ гайдуками на запяткахъ и здовыми верхомъ по обимъ сторонамъ, отвезла Ивана Евграфовича съ сыномъ въ усадьбу Ларіона Ипатьича Мытищева. Иванъ Евграфовичъ любилъ въ подобныхъ случаяхъ соблюдать старинную торжественность, онъ пріодлся въ давно не надванный парадный мундиръ, напудрился и повсилъ на шею блый Георгіевскій крестъ, котораго былъ одинъ изъ первыхъ кавалеровъ. Въ этомъ наряд его массивная фигура, съ гладко-выбритымъ лицомъ и расчесанными блыми прядями волосъ, связанными на затылк въ пудренную косичку — въ этотъ яркій солнечный день, съ блиставшею серебромъ сбруей, новыми ливреями и выхоленными, сытыми конями, имла совершенно праздничный, вельможный видъ.
Коляска подвигалась рысцой по грунтовой дорог, облитой блескомъ безоблачнаго полудня. Молодаго вершника такъ и подбрасывало въ его тряскомъ сдл, не лучше было и здовымъ, которые должны были трястись тоже рысцой, не смя поднять лошадей въ галопъ. Гайдуки, вытянувшись во весь свой трехаршинный ростъ, качались какъ куклы на запяткахъ, не смя обронить слова и задерживая дыханіе. Иванъ Евграфовичъ любилъ, какъ уже сказано, чтобы въ парадныхъ случаяхъ все было парадно и по струнк….
‘И Ларіонъ Ипатьичъ тоже должно-быть приготовился, ждетъ’, думалъ онъ, заране любуясь какъ онъ подкатитъ съ гайдуками къ генералъ-аншефскому крыльцу и введетъ молодцоватаго сына въ раззолоченный залъ вельможнаго сосда….
Но едва только коляска стала огибать березовую опушку, за которою уже рукой подать до усадьбы, какъ изъ лса послышался звукъ рога, мелкій березнякъ и оршникъ затрещали, и горбоносый донской жеребецъ вынесъ на дорогу широкоплечаго, изсиня-смуглаго всадника, въ зеленомъ полувоенномъ кафтан и длинныхъ сапогахъ. За нимъ, въ разсыпную, повыскакала изъ-за опушки цлая псарня, съ борзыми на сворахъ.
— Ну, такъ и есть! выдумалъ среди лта поля топтать! проворчалъ съ неудовольствіемъ Иванъ Евграфовичъ, признавъ во всадник самого Ларіона Ипатьича Мытищева.
Тотъ въ свою очередь, примтивъ торжественный поздъ Бухтасовыхъ, круто повернувъ донскаго жеребца и подскакалъ къ коляск.
— Сосдъ дорогой! вотъ такъ встрча! воскликнулъ онъ слегка хрипвшимъ, но еще свжимъ баскомъ, протягивая руку Ивану Евграфовичу и оглядывая сидвшаго рядомъ съ нимъ молодаго человка острымъ и зоркимъ взглядомъ.— Сынокъ твой, никакъ?
Петръ Ивановичъ при этихъ словахъ привсталъ въ коляск и почтительно снялъ шляпу.
— Сынокъ, да…. ужь не взыщи, Ларіонъ Ипатьичъ, въ колымаг-то ему расшаркаться негд…. проворчалъ Иванъ Евграфовичъ, все еще сохранявшій неудовольствіе на неожиданную встрчу, разрушившую весь церемоніалъ торжественнаго визита.— Не зналъ я что ты среди лта съ собаками рыщешь….
Мытищевъ, перегнувшись въ сдл, пожалъ руку Петру Ивановичу, причемъ его зоркіе черные глаза такъ и впились въ незнакомое лицо молодаго человка.
— Поразмять захотлось псарню, да и утро-то нынче прохладное выдалось…. проговорилъ онъ.— Трогай, эй! крикнулъ онъ тутъ же вершнику, и только-что коляска двинулась, поднялъ своего донца въ короткій галопъ и поскакалъ рядомъ. Псарня стянулась позади, образовавъ какъ бы почетный конвой, проводившій Ивана Евграфовича до самой усадьбы. За полверсты до дому Мытищевъ пришпорилъ коня, и когда коляска подъхала къ крыльцу, онъ уже спшился и стоялъ предъ порогомъ, готовясь встртить почетныхъ гостей по всмъ правиламъ стариннаго этикета.
Мытищевъ былъ лтъ на десять моложе Ивана Евграфовича и лтъ на двадцать его бодре. Рзкое, изсиня-смуглое лицо его сохраняло энергію и подвижность, онъ велъ до сихъ поръ чрезвычайно дятельную жизнь, половину дня проводилъ въ сдл, жестикулировалъ въ разговор, и его слегка хриплый басокъ отличался часто стремительною горячностью.
Войдя въ залъ, Иванъ Евграфовичъ счелъ долгомъ подвести сына за руку къ хозяину, и проговорить нсколько повеселвшимъ голосомъ:
— Вотъ онъ, каковъ есть, такимъ прошу любить да жаловать.
— Позволяю поручить себя высокопочтенному вниманію вашего высокопревосходительства, добавилъ съ своей стороны Петръ Ивановичъ, щелкнувъ каблуками и красиво принагнувъ свой высокій станъ.
Мытищевъ радушно обнялъ его и поцловалъ въ уста.
— Прошу и меня, старика, жаловать, какъ жалуетъ батюшка твой, проговорилъ онъ, и отступивъ на шагъ, еще разъ зоркимъ и благосклоннымъ взглядомъ оглядлъ молодаго человка.
— Молодецъ, молодецъ сынокъ у тебя, впрямь молодецъ! отнесся онъ къ Ивану Евграфовичу.— Ну, а между тмъ, пожалуй, и супъ на стол, милости просимъ!
За столомъ общество увеличилось новыми лицами. Петру Ивановичу пришлось познакомиться съ своею суженой, которую ввела въ столовую пожилая и чопорно одтая Швейцарка, извстная въ дом подъ именемъ Кадины Павловны, или просто ‘мадамы’. Эта Кадина Павловна была дочь выписаннаго Петромъ I учителя геометріи, родилась въ Россіи и посвятила себя воспитанію русскихъ двицъ въ сановныхъ семействахъ, хотя кром посредственнаго знанія французскаго языка не обладала никакими другими свдніями. Но въ то время когда до наплыва эмигрантовъ было еще далеко, и такая гувернантка считалась рдкостью. Наталья Ларіоновна усвоила отъ нея умнье не совсмъ правильно говорить пофранцузски и глубокое отвращеніе къ литератур, въ которой старая Швейцарка признавала только сочиненія цвингліанскихъ піетистовъ. По тому времени, скудное образованіе Натальи Ларіоновны могло однакожь назваться почти блестящимъ, такъ какъ для двицъ тогда даже знаніе французскаго языка не считалось обязательнымъ. И Наталья Ларіоновна не чужда была сознанія своего превосходства: она была, какъ выражался о ней Тимоша, барышня ‘важная, воспитанная’, то-есть вызжала и даже въ парадныя комнаты выходила не иначе какъ въ сопровожденіи ‘мадамы’, говорила отцу bonjour и bonsoir, пудрилась и длала реверансы. Петръ Ивановичъ, сидя противъ нея за столомъ, нсколько разъ старался исподтишка разглядть ее, но ея наружность произвела на него какое-то совсмъ неопредленное впечатлніе. Черты она имла крупныя, даже представительныя, но безъ всякой миловидности, а глазъ ея онъ даже и не увидлъ ни разу, такъ какъ она держала ихъ неизмнно потупленными.
Вниманіе Петра Ивановича было занято впрочемъ не одною Натальей Ларіоновной. На дальнемъ конц стала были поставлены приборы для старика Устинова и его дочери, той самой Анны Ивановны красоту которой Тимоша, по его выраженію, понималъ нарочито тонко. И Петръ Ивановичъ, воспитавшій свой вкусъ въ столиц, съ перваго взгляда долженъ былъ присоединиться къ мннію маленькаго флейтиста, что прелестью женской красоты Анна Ивановна много превосходила свою знатную подругу. Двица Устинова была брюнетка и обладала тою очаровательною матовою смуглотой лица которая, по словамъ Тимоши, словно сквозь сливки просвчивала, глубокіе, черные глаза тревожно темнли подъ длинными рсницами, минутами безпокойно взглядывая на дверь, въ которую долженъ былъ появиться ея отецъ, и на пустой приборъ его.
— Гд жъ это Иванъ Никитичъ? освдомился и самъ Ларіонъ Ипатьевичъ.— Звали его?
— Идутъ-съ, отвтилъ слуга.
Въ эту минуту въ дверяхъ ведшихъ изъ внутреннихъ комнатъ показался высокій, сгорбленный старикашка, одтый въ несовсмъ опрятный коричневый сюртукъ, башмаки съ пряжками и теплыя атласныя штиблеты. Онъ ступалъ не твердою, спотыкающеюся походкой и отмахивался большимъ фуляровымъ платкомъ отъ слуги, провожавшаго его по пятамъ и все порывавшагося поддержать его подъ локоть. Предъ порогомъ онъ остановился, и оборотясь къ слуг, вступилъ въ споръ:
— Не нужно, говорю, не нужно, не маленькій! лепеталъ онъ слабымъ и немножко сердитымъ старческимъ голосомъ, отмахиваясь платкомъ.— Я вдь отчего спотыкаюсь? оттого что не вижу, а теперь я вижу что порогъ, стало-быть я ножкой вотъ…. вотъ….
И онъ приподнялъ худую, длинную ногу чтобы переступить черезъ порогъ, но только-что ему удалось это сдлать какъ зацпился другою ногой, и еслибы слуга не подхватилъ его обими руками, непремнно растянулся бы на полу. Эта неудача замтно его сконфузила, и онъ уже послушно принялъ руку лакея, и съ его помощью добрался до своего стула. Анна Ивановна, напряженно слдившая за всми его движеніями, тотчасъ подвязала его салфеткой и подала ему ложку.
— Слабъ онъ у насъ очень, негромко сказалъ Мытищевъ Петру Ивановичу, мигнувъ на старика.
Тотъ между тмъ съ жадностью принялся сть, но вдругъ замтивъ свшую на графинъ муху, размахнулся ее поймать, забывъ что въ рук у него ложка съ супомъ, и обрызгалъ всхъ.
— Иванъ Никитичъ, шалишь! прикрикнулъ на него хозяинъ, грозно взглянувъ на слугу, на обязанности котораго лежало предупреждать проказы слабоумнаго старика.
Блдныя щеки Анны Ивановны вспыхнули краской.
— Какъ вамъ не стыдно, батюшка! проговорила она со слезами въ голос.
Старикъ опять сконфузился, безпокойно поводилъ ложкой по воздуху и лепеталъ:
— Я хотлъ муху…. муху поймать….
— Стыдно, стыдно, Иванъ Никитичъ! строго укорилъ его Мытищевъ.— Вдь вотъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Бухтасовымъ,— совсмъ бы его сажать за столъ не слдовало, а попробуй не посадить, разогорчится до слезъ, рыдать будетъ. А иной разъ самъ не захочетъ, попроситъ обдъ къ себ въ свтелку — тогда ничего.
Иванъ Никитичъ между тмъ напряженно вглядывался своими тусклыми глазами въ незнакомое лицо Петра Ивановича, котораго только-что замтилъ. Вдругъ онъ тревожно зашевелился, порываясь встать со стула.
— Нельзя, сударь, нельзя! увщевалъ его слуга, тщетно стараясь не допустить его встать. Но Иванъ Никитичъ всталъ.
— Папа, что это вы хотите? тревожно обратилась къ нему Анна Ивановна. Старикъ замахалъ на нее руками, и придерживаясь за спинки стульевъ, направился къ Петру Ивановичу.
— Ничего, ничего, я знаю…. я только извиниться, бормоталъ онъ, низко и неловко кланяясь молодому человку.— Въ первый разъ вижу…. имю удовольствіе…. такъ чтобъ не осудили, потому что старъ я сталъ, очень старъ…. и слабъ.
— Да не надо, не надо, старина, успокойся! замахалъ на него руками Ларіонъ Ипатьичъ.
Петру Ивановичу было очень неловко, онъ всталъ и пожалъ старику руку. Того это видимо тронуло.
— Не осудите…. если можетъ-быть что не такъ сдлано…. Потому что не отъ злонамренія, а отъ…. отъ слабости моей жалкой…. лепеталъ онъ униженно, и при послднемъ слов вдругъ началъ всхлипывать и слезы полились изъ глазъ его.
Кое-какъ усадили его на мсто. Онъ съ минуту продолжалъ еще плакать, но потомъ кажется забылъ обо всемъ и принялся съ жадностью жевать поданное баранье рагу.
Петръ Ивановичъ не поймалъ глубокаго, благодарнаго взгляда Анны Ивановны, какимъ она наградила его, когда онъ, ни разу не позволивъ себ улыбнуться, пожималъ руку ея отцу.
Зная привычку Ивана Евграфовича вздремнуть посл обда, Ларіонъ Ипатьичъ увелъ его въ свой кабинетъ, гд оба они, сдвъ мундиры, разлеглись на широкихъ оттоманкахъ, прикрывшись отъ мухъ носовыми платками. Старика Устинова отвели въ его свтелку, а барышни съ Кадиной Павловной и Петромъ Ивановичемъ перешли въ стеклянную ‘галдарею’, гд имъ подали землянику со сливками, мармеладъ домашняго приготовленія и маленькія рюмочки съ ликеромъ и мускатъ-люнелемъ.
Оставшись съ дамами, Петръ Ивановичъ почувствовалъ себя гораздо свободне. Нсколько слащавая натура его очень легко усвоила себ тотъ приторный разговоръ который считался тогда обязательнымъ для свтскаго человка въ дамскомъ обществ. Петръ Ивановичъ разсмшилъ двицъ петербургскими анекдотами и очень заинтересовалъ ихъ разказами о придворной жизни и о причудахъ свтлйшаго князя Потемкина. Все это Петръ Ивановичъ умлъ пересыпать самыми тонкими комплиментами, обращенными къ присутствующимъ, и наконецъ продекламировалъ два стихотворенія въ томъ нжно-шутливомъ род который такъ любили старые поэты, не исключая и Державина. Одно изъ этихъ стихотвореній, въ которомъ говорилось о голубыхъ глазахъ Плниры, заставило Наталью Ларіоновну вспыхнуть яркимъ румянцемъ, такъ какъ изъ двухъ барышень ои.а одна обладала глазами этого цвта. Это было и очень кстати, потому что предпочтеніе невольно оказываемое Петромъ Ивановичемъ Анн Ивановн становилось замтнымъ и не соотвтствовало его положенію какъ искателя руки Натальи Ларіоновны.
Самому Петру Ивановичу было чрезвычайно пріятно: онъ сознавалъ что ‘блистаетъ’ предъ барышнями, и чувствовалъ на себ каждую минуту заинтересованный взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ Анны Ивановны… Онъ понималъ что и самъ онъ вовсе не дуренъ въ своемъ зеленомъ мундир съ красными отворотами и бломъ шелковомъ камзол, туго облегавшемъ его стройную фигуру. Желая окончательно обворожить двицъ, онъ предложилъ имъ поиграть въ воланъ, въ чемъ былъ очень искусенъ, и въ саду началось такое веселье какого давно не видали у Мытищевыхъ…
Смуглое личико Анны Ивановны раскраснлось и дышало увлеченіемъ. Запыхавшись, она присла въ сторонк на скамью и тонкими длинными пальцами приводила въ порядокъ волосы, растрепавшіеся вокругъ лба и поминутно падавшіе ей на рсницы. Воланъ, брошенный Петромъ Ивановичемъ, упалъ къ ея ногамъ. Молодой человкъ нагнулся поднять его: Анна Ивановна, смясь, подбросила его къ нему ножкой, Петръ Ивановичъ, подымая воланъ, дотронулся до ножки и чуть-чуть сжалъ ее рукою. Анна Ивановна растерялась… Въ эту минуту подл нихъ точно изъ земли выросъ старикъ Устиновъ. Онъ какъ-то лукаво и загадочно улыбался, и съ таинственнымъ видомъ взялъ Петра Ивановича подъ руку.
— Вотъ здсь, сейчасъ по этой лстниц — пойдемъ? а? шепнулъ онъ ему на ухо, подмигивая на боковую дверь большаго господскаго дома.
— Куда? спросилъ озадаченный Петръ Ивановичъ.
— Ко мн, шепнулъ старикъ.— На минутку, Иванъ Евграфовичъ спитъ, не узнаетъ. Сдлайте мн такое одолженіе, пойдемте.
Петръ Ивановичъ, недоумвая, согласился. Они поднялись по узенькой деревянной лстниц во второй этажъ. Съ площадки одна дверь вела въ свтелку Ивана Никитича, другая въ спальную Анны Ивановны. Старикъ толкнулъ первую и ввелъ въ нее Петра Ивановича.
Свтелка представляла довольно большую и чистую комнату, съ опрятною постелью въ углу, нсколькими шкафами и большимъ столомъ предъ окнами. Столъ этотъ, до котораго Иванъ Никитичъ никому не позволялъ прикасаться, по безпорядку и пыли представлялъ рзкій контрастъ съ прочею обстановкой комнаты. Множество книгъ навалено было горой, тутъ же стояли разные физическіе инструменты, валялись лопнувшія реторты, листы бумаги, кучки золы и разбитыя трубки.
Иванъ Никитичъ притворилъ за собою дверь, подошелъ къ одному изъ шкаповъ, бережно вытащилъ оттуда спрятанную за книгами бутылку, и съ торжествомъ поставилъ ее предъ гостемъ.
— Что это такое? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Ромъ, настоящій…. угостить тебя хочу…. объяснилъ съ ужимками старикъ, быстро наполнивъ дв рюмки, которыя откуда-то тотчасъ явились у него на стол.— Иванъ Евграфовичъ не любитъ этого, да теперь онъ почиваетъ, теперь можно….
Петръ Ивановичъ ршительно отказался.
— Да и вы зачмъ это длаете? вамъ это наврное не хорошо…. урезонивалъ онъ.
Иванъ Никитичъ между тмъ уже вылизывалъ свою рюмку.
— Нтъ, мн ничего, только доставать въ этомъ дом чрезвычайно затруднительно. Я когда пью, у меня сосать въ груди перестаетъ. А ты не умничай, пей.
Петръ Ивановичъ съ сожалніемъ поглядлъ на старика и покачалъ головою. Тотъ между тмъ уже наполнилъ себ вторую рюмку и медленно посасывалъ съ краешку, смакуя и облизывая губы.
— Пей, повторилъ онъ.
— Нтъ, благодарствуйте, я не буду, снова отказался Петръ Ивановичъ.
— Ну, дуракъ, спокойно отвтилъ Иванъ Никитичъ.— Дуракъ и есть. Я вдь не пьяница, мн нравится что оно жжетъ, объяснилъ онъ,— я водки оттого не пью что она не жжетъ. А Иванъ Евграфовичъ противъ меня злобу иметъ за то что я не хотлъ ему секрета открыть.
— Какого секрета?
Старикъ, вылизавъ рюмку до дна, наполнилъ ее снова и хлопнулъ уже разомъ.
— Секретъ?! повторилъ онъ, какъ-то двусмысленно глядя на Петра Ивановича.— Много будешь знать, скоро состаришься. Когда поспетъ время, вс узнаютъ. Ты думаешь я даромъ тутъ тридцать лтъ сижу надъ книгами, пытаю сокровенныя таинства природы? Я силы ищу, силы! добавилъ онъ шепотомъ, наклоняясь къ самому уху Петра Ивановича:— силы, новой силы, которая весь міръ вверхъ дномъ перевернетъ!
‘Алхимикъ’, подумалъ Петръ Ивановичъ.
— Силы природы несоизмримы, продолжалъ старикъ, полузакрывъ глаза,— но он пребываютъ въ состояніи инерціи, въ вид первоначальныхъ текучихъ элементовъ. Духъ и матерія соединены въ одно, кто отдлитъ духъ, тому подчинится матерія….
‘Масонъ’, ршилъ Петръ Ивановичъ.
Иванъ Никитичъ вдругъ замолчалъ и даже забылъ про стоявшій предъ нимъ ромъ. Онъ уронилъ руки на колни и кажется погрузился въ глубокую думу.
Петръ Ивановичъ всталъ и тихонько вышелъ изъ свтелки.
Только-что онъ ступилъ на площадку лстницы, какъ изъ противоположной двери вышла Анна Ивановна. Она поджидала Петра Ивановича и тотчасъ подошла къ нему.
— Простите меня…. проговорила она въ смущеніи,— я ршаюсь обратиться къ вамъ прямо, потому что врю вашему благородству…. Отецъ мой подверженъ неопасной слабости…. неправда ли, вы уже знаете?
Петръ Ивановичъ подтвердилъ движеніемъ головы.
— Я васъ прошу…. пусть это не дойдетъ до Ивана Евграфовича…. продолжала она со слезами въ голос.— Это погубитъ отца въ его глазахъ….
— Можете быть совершенно уврены въ моей скромности, поспшно успокоилъ ее Петръ Ивановичъ.
Анна Ивановна робко взмахнула на него своими длинными рсницами, и въ ея взгляд выразилось столько мольбы и признательности что въ груди у Петра Ивановича словно что-то перевернулось…. Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ. Анна Ивановна вспыхнула, отвернулась, и выдернувъ руку, быстро сбжала по ступенькамъ внизъ.
А Иванъ Евграфовичъ въ это время уже очнулся отъ своего сладкаго послобденнаго сна, и покуривая трубочку, говорилъ сидвшему противъ него Ларіову Ипатьичу:
— Мудрить съ этимъ дломъ нечего, не вчера оно у насъ слажево. У меня сынъ, у тебя дочь — коли ты не прочь, такъ и я не прочь.
— Складно сказалъ, Иванъ Евграфовичъ! воскликнулъ Мытищевъ, съ живостью поднявшись съ мста.— Сынъ да дочь, оба не прочь, ха-ха!
И старые пріятели родственно поцловались.
— Торопить ихъ, однако, полагаю, незачмъ: пускай спознаются, свыкнутся, продолжалъ Иванъ Евграфовичъ.— Я своего молодца почасту буду присылать къ теб. Было бы промежь насъ ршено, а они изъ нашей воли не выйдутъ.
— И то дло, согласился Ларіонъ Ипатьичъ.
Сумерки уже пали на дорогу, когда Бухтасовы возвращались домой. Старикъ былъ молчаливъ, весь погруженный въ соображенія о только-что заключенномъ сватовств, Петръ Ивановичъ тоже не находилъ нужнымъ длиться съ отцомъ наполнявшими его пріятными и нсколько безпокойными мыслями. Только предъ самымъ уже домомъ Иванъ Евграфовичъ вдругъ круто повернулся всмъ своимъ тучнымъ корпусомъ къ сыну и спросилъ:
— Ну, какъ же теб невста понравилась?
— Мн она понравилась, батюшка, отвтилъ совершенно твердо Петръ Ивановичъ.
— Ну, и слава Богу, заключилъ Иванъ Евграфовичъ.
Еслибъ мы заглянули въ душу Петра Ивановича, мы убдились бы что это рдкое безразличіе съ которымъ онъ принималъ складывавшуюся судьбу свою вовсе не было лицемрно. Онъ былъ одинъ изъ самыхъ заурядныхъ представителей вка въ которомъ физическое существованіе еще замтно преобладало надъ нравственною личностью. Ограниченность нравственныхъ и индивидуальныхъ интересовъ и была причиною по которой онъ не много находилъ разницы — жить ли въ Петербург или въ деревн, оставаться холостымъ или обзавестись женою. Подчиненіе родительской вол также входило у него въ кругъ безразличнаго долга. Анна Ивановна ему очень понравилась, но онъ не видлъ почему бы ему не жениться на Наталь Ларіоновн, которая во всхъ отношеніяхъ была подходящею партіей. Притомъ и нравственная испорченность, пріобртенная имъ въ петербургской сред бездлья, легкихъ побдъ и увлеченій, много помогала ему идти на встрчу обстоятельствъ и столкновеній ‘ничтоже сумняся’, предоставляя себя вполн руководству случая и физическихъ инстинктовъ.
Поздки его къ Мытищевымъ стали почти ежедневными. Въ обоихъ домахъ уже совсмъ освоились съ мыслью что онъ нареченный женихъ Натальи Ларіоновны. Старикъ Мытищевъ принималъ его съ родственнымъ радушіемъ и самъ спшилъ оставлять его съ двицами, не допуская и мысли чтобы вниманіе его могло обратиться на бдную подругу невсты. А Петръ Ивановичъ предъ обими разсыпался въ нсколько приторныхъ любезностяхъ, умя придать своему ухаживанью совершенно равнодушный видъ, что и казалось вполн естественнымъ, такъ какъ сватовство было слажено еще чуть ли не съ самаго дтства жениха и невсты. Можно было бы замтить только что Петръ Ивановичъ все чаще забгалъ въ послднее время къ Ивану Никитичу, и что Анна Ивановна при этомъ обыкновенно уходила къ себ въ горенку — но никто не придавалъ этимъ случайностямъ особеннаго значенія. Только Кадина Павловна иногда неопредленно замчала что Анна Ивановна какая-то словно совсмъ другая стала — да иногда, замтивъ внезапную блдность покрывавшую ея щеки, или вспыхивавшую на нихъ краску, устремляла на нее удивленный и недоумвающій взглядъ. Престарлая Швейцарка не отличалась впрочемъ сердцевдніемъ, и ея сухому и безстрастному уму ничего не открылось въ необычайной нервной возбужденности которую она замчала въ Анн Ивановн.
А бдная двушка влюбилась въ Петра Ивановича сразу, почти съ первой минуты какъ его увидла. Ея нервная и страстная натура была подготовлена къ тому безлюдьемъ среди котораго проходила ея молодость. Сосдніе молодые дворяне назжавшіе къ Мытищевымъ во дни домашнихъ торжествъ, люди большею частію необразованные и ужь совсмъ не блестящіе, не производили на нее никакого впечатлнія. Безпокойная потребность сердца выразилась у нея въ экзальтированной привязанности къ отцу, но никто изъ уздной молодежи не былъ поощренъ ею въ своихъ, впрочемъ довольно небрежныхъ, ухаживаньяхъ. Тмъ неотразиме подйствовало на нее появленіе Петра Ивановича что среди далеко не щеголеватаго и не интереснаго провинціальнаго общества онъ показался ей блестящимъ представителемъ какого-то совершенно иного міра….
Петръ Ивановичъ только отъ одного Тимоши не скрывалъ своихъ отношеній къ Анн Ивановн. Малый человчекъ сдлался наперсникомъ его любви. Онъ покачивалъ головой, неодобрительно взмахивалъ ручками, но въ сущности кажется былъ очень доволенъ предпочтеніемъ какое молодой баринъ отдавалъ Анн Ивановн.
— Это точно что Анна Ивановна барышня красоты совсмъ особенной, тонкой…. говорилъ онъ немного въ носъ, какъ бы относя къ своему образованному вкусу честь открытія этой красоты.
Разъ Петръ Ивановичъ, предъ тмъ какъ хать къ Мытищевымъ, долго и старательно переписывалъ что-то изъ толстой переплетенной тетради на листокъ розовой бумаги. Тимоша стоялъ за его стуломъ, терпливо слдя какъ листокъ покрывался красивымъ, круглымъ почеркомъ молодаго поручика.
— Знаешь что это такое, Тимоша? обернулся къ нему Петръ Ивановичъ, закончивъ наконецъ свою работу затйливымъ росчеркомъ.
— Бильеду, надо-быть?
— А вотъ, послушай, отвтилъ Петръ Ивановичъ, и прочелъ, преувеличенно скандируя, слдующее стихотвореніе:
Хоть вся теперь природа дремлетъ,
Одна моя любовь не спитъ,
Твои движенья, вздохи внемлетъ
И только на тебя глядитъ.
Примть мои ты разговоры,
Помысль о мн наедин,
Брось на меня пріятны взоры
И нжностью отвтствуй мн.
Единымъ отвчай воззрньемъ
И мысль свою мн сообщи:
Что съ тмъ сравнится восхищеньемъ,
Какъ дв сольются въ насъ души?
Представь въ ум сіе блаженство
И ускоряй его вкусить:
Любовь лишь съ божествомъ равенство
Намъ можетъ въ жизни подарить.
— Ну, какъ ты это находишь? спросилъ Петръ Ивановичъ, окончивъ декламацію.
Тимоша закинулъ голову и зажмурился.
— Тонко…. произнесъ онъ.
— Это я самъ сочинилъ, солгалъ Петръ Ивановичъ (стихи были заимствованы у Державина).— Анн Ивановн сегодня поднесу.
— Тонко…. повторилъ Тимоша.
Петръ Ивановичъ еще разъ полюбовался на розовую страничку, свернулъ листокъ трубочкой, перевязалъ голубою ленточкой и бережно сунулъ въ карманъ. У Мытищевыхъ онъ держалъ себя въ этотъ день какъ-то особенно затйливо и все длалъ Анн Ивановн знаки что ему нужно переговорить съ ней. Иванъ Никитичъ не появился къ обду: онъ уже нсколько дней не длалъ шагу изъ своей свтелки, запирался и даже не пускалъ къ себ слугу, такъ что кушанья ему оставляли на лстниц. Петръ Ивановичъ тотчасъ посл обда объявилъ что пойдетъ навстить Ивана Никитича, и еще разъ значительно взглянувъ на Анну Ивановну, притаился на лстниц, поджидая ее.
Черезъ нсколько минутъ наружная дверь тихо стукнула, и маленькія ножки осторожно взбжали по ступенькамъ. Петръ Ивановичъ схватилъ двушку за об руки и прижалъ ихъ къ губамъ.
— Ненаглядная! Ждалъ не дождался этой минуты! проговорилъ онъ нжно взволнованнымъ голосомъ.— Пойдемте къ вамъ въ горенку, мн вамъ что-то передать надо!
Анна Ивановна нершительно покачала головой, прислушалась, поднялась еще на нсколько ступенекъ, и толкнула дверь своей двичьей комнатки. Петръ Ивановичъ вошелъ за нею, вынулъ изъ кармана свой розовый сверточекъ и преклонивъ одно колно, подалъ Анн Ивановн.
Двушка вся раскраснлась, развязала бантикъ и медленно прочла поднесенное стихотвореніе. Ея черные глаза такъ и блистали и вспыхивали подъ длинными рсницами.
— Это вы сами такъ хорошо сочинили? спросила она съ восхищеніемъ.
— А коли хорошо, такъ поцлуйте, отвчалъ Петръ Ивановичъ, и наклонившись къ ней, обнялъ обими руками ея тонкую талію.
Анна Ивановна закрыла глаза и прижалась розовенькимъ ротикомъ къ разгорвшимся губамъ Петра Ивановича. Сердце ея билось, билось и замирало.
— Пустите, оставьте меня…. за нами ужь наблюдать начинаютъ…. проговорила она шепотомъ, отстраняя рукою Петра Ивановича.— Наташа вчера смяться стала, зачмъ я ухожу каждый разъ какъ вы у отца бываете….
— Въ самомъ дл? тревожно переспросилъ Петръ Ивановичъ.