МАССОВАЯ БИБЛИОТЕКА
А. ЧИСТЯКОВ
А. ЧИСТЯКОВ
БОРОДА
БОРОДА
ПОВЕСТЬ
ВОПКП
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ЛЕНИНГРАД 1931 МОСКВА
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Борода, Чистяков Александр Степанович, Год: 1930
Время на прочтение: 119 минут(ы)
Высокий костистый мужик шел по улице деревни. У него громадная рыжая борода, большие на выкате голубые глаза и широкий нос горбиком. Виктор шел в волость за пайком. Ноги его слегка гнулись в коленях.
В конце деревни он встретил парня с соседней мельницы, Платоху. Что ему здесь нужно? Вероятно идет к молодой солдатке Лукерье. Муж на войне, а она гуляет с парнями. Вот ужо придет муж с войны, он ей покажет! Хорошо Платоху он стукнет по затылку: не ходи по чужим бабам! Виктор вскидывает на затылок шапку и сморкается на Дорогу.
Платоха кланяется и говорит:
— Я к тебе. Нам нужен на мельницу плотник…
Виктор запустил руку в рыжую бороду, подумал, и спросил:
— А сколько за работу?
— Пять фунтов овсяной муки в день,— ответил с усмешкой парень.
Он румян, темнорус, у него черные, насмешливые живые глаза, плотная фигура. Держится с достоинством, как подобает богачу. Девушки от него без ума, он большой франт и весельчак.
— Десять фунтов ржаной, иначе не пойду,— говорит Виктор. Солнце скрылось под набежавшее облачко. Борода Виктора потемнела и приняла оттенок темного, тусклого золота.
— Прибавлю три фунта колоба,— сказал Платоха, презрительно оглядывая мужика. Виктор одет плохо. Правда, полушубок-то новый, но штаны в заплатах, а валенки растоптанные.
— Ищите в другом месте дурака,— сурово говорит Вуктор, как будто ему совсем не нужно работы.
Они стоят на дороге,— сын мельника и Виктор,— как враги. Платоха осмелился предложить ему, Виктору, пять фунтов муки и три колоба. Виктор не ленив, он и не жадный, но он хороший плотник и меньше чем за десять фунтов муки он работать не может.
— Ты боишься запачкать свою бороду?— с иронией спросил парень.
— Богато будешь жить,— ответил мужик с досадой и пошел дальше.
Платоха был уверен, что Виктор согласится. Правда, он угрюм — это все знают, но какая цена упрямству, когда нечего есть? Уж не воображает ли он, этот голяк, что ему будут платить по полпуда за день?
— Полно валять дурака! Мы тебе даем хорошую цену!
— Подавиться бы тебе этой ценой!— сердито огрызнулся Виктор и разгладил свою бороду.
Виктор всегда говорил умно, а борода придавала каждому его слову вес и значение. Когда он говорил, он бросал слова, как камни, а борода его вздрагивала и тряслась. Она, как щит из золота, покрывала его широкую грудь и плечи.
Никто не носил своей бороды с таким достоинством, как Виктор. Он никогда еще не опозорил своей бороды легкомысленным словом или поступком. Соседи относились к нему с уважением.
До войны у Виктора отлично шли дела. Хозяйство было небольшое,— одна коровенка и лошаденка, а земли на одну душу, но он — прекрасный плотник, он брал даже подряды, и семья его не , знала нужды. Каждую субботу приносил он ей подарки, а свою бороду он расчесывал по воскресеньям.
А когда он хохотал, довольный своим остроумием иль удачей, борода его становилась еще шире. Из нее, как из большого гнезда, вылетали гулкие и веселые слова. Они кувыркались в воздухе, как стрижи над кручей.
С годами борода его становилась гуще, длиннее, шире и придавала ему все более внушительный вид.
За последние годы Виктор очень заважничал, а ал говорить басом и петь на клиросе. Жена его каждый год исправно тяжелела, и скрипучие звуки люльки не покидали его избы.
Четырех дочерей и десять сыновей принесла ему жена, и все они выжили. Это были крепыши, целый взвод будущих плотников. Самому младшему шел теперь четвертый годок, у него толстые ножки и широкое крепкое личико.
В бороде Виктора не было ни одного седого волоса. Только за последние годы золото потускнело и потеряло блеск. Виктор перестал расчесывать ее, она спуталась и стала походить на заржавленный круг колючей проволоки. Виктор больше не пел на клиросе.
Он ходил по деревням в поисках работы, и часто, очень часто ему приходилось просить у соседей взаймы муки и хлеба. Долги его росли и не раз уже соседи намекали, что так продолжаться не может: они ведь не такие богачи, чтоб отпускать ему муку без отдачи.
Времени свободного у него было много, он мог бы петь на клиросе, он мог бы расчесывать свою бороду каждый день, но он не делал этого. Он стал неряшлив и мрачен. У Виктора есть гордость, он ни за что не признается, что ему плохо. Пусть этот парень на него не особенно рассчитывает. Топор его лежит и покрывается ржавчиной, а сильные руки повисли без дела и тоскуют о работе,— но он не пойдет на мельницу за пять фунтов овса и за поросячий корм. Он получает пособие за взятых на войну сыновей. Было бы лучше, если бы сыновья его вернулись поскорей домой, а еще лучше, если бы прекратили войну. Виктор идет и думает об этом.
Много народа собралось в волости. Председатель — мельник, упрямая голова. Он считает себя кадетом, агитирует за учредилку и раздает солдаткам пайки, а сыновья его работают на мельнице.
— Ты видал моего Платоху? — спросил он Виктора.
Виктор погладил бороду и, скрывая свое смущение, крякнул и ответил густым басом:
— Видел.
— Он говорил тебе, что ты стужен на мельнице?
— Говорил, но я не согласен… Меньше, как за десять фунтов ржаной на день не пойду, я так и сказал Платохе.
— Напрасно ты так сказал,— холодно заметил мельник,— пойдешь и за пять, как захочешь есть.
— Разве я такой уж плохой плотник, что ты даешь мне пять фунтов? Я много раз чинил твою мельницу, и ты платал мне по два рубля в день! А я покупал у тебя на эти два рубля два пуда самой лучшей муки.
— Теперь деньги ничего не стоят, но зато дорого стоит муха — ответил с достоинством мельник и с важностью откинулся на спинку стула.
У него стриженая с проседью бородка, румяное пухлое лицо бездельника, он язвительно улыбается, играет золотой цепочкой часов и презрительно щурит глаза. Таким манером он научился у соседнего барина и знакомых в городе купцов.
Виктор стоит у перил и теребит в огромных руках старую ушастую шапку. Он не хочет сдаваться мельнику. Попробуй, найди другого такого плотника, как он! Теперь вообще стало мало плотников…
Мельник запускает обе руки в карманы брюк протягивает ноги в дорогих поярковых валенках и обращается к стоящей в очереди солдатке:
— Тебе пока нет пособия, приди через недельку.
— Мне нечего есть, ребятишки ревут с голоду. Я хожу к тебе который раз, и все пусто… — говорит солдатка дрожащим голосом.
— И еще придешь,— с непоколебимым спокойствием отвечает мельник. Он распоряжается, как у себя на мельнице.
Солдатка плачет, а за ней целая очередь мужиков и баб. Они стоят и глядят на мельника с надеждой и тонкой. Бабы отталкивают плачущую. Оказано ведь ей, чего же она стоит тут и задерживает народ? Солдатка не уходит, она пришла сюда за десять верст, она не может вернуться с пустыми руками.
— На кой вас леший и выбрали только, ходишь, просишь который раз!.. Хоть с голоду околевай… Что я стану теперь делать? — говорит она с отчаянием и утирает лицо передником.
Мельник приподнимает голову,— он, мол, входит в ее положение, но судите сами, что он может сделать, раз не пришли деньги из города? Не может же он отдать свои и остаться не при чем, у него и своих забот достаточно.
Баба отходит в сторону и разражается ливнем слез, плечи ее трясутся, она сжимается в мокрый комок. Мельник приподымается на стуле и говорит ей, повысив голос:
— Приходи ко мне на мельницу просевать муку, я хорошо заплачу!
В толпе усмехаются.
— Пусть идет просевать муку, они просеют ей эти мельники — отец да сыновья! Таких баловников пройди весь свет, не сыщешь!
Виктор теребит бороду обеими руками. Тайный страх, что мельник не выдаст ему пособия, забирается к нему под полушубок.
— Я насчет пособия,— говорит он, переступая расползшимися валенками.
Мельник хватается за очки, протирает их платком и смотрит на Виктора исподлобья. В его глазах промелькнула злая усмешка.
— Тебе тоже нет, приходи через недельку,— холодно говорит он.
Виктор потупил голову.
— Но я ведь все равно не пойду к тебе на мельницу за пять фунтов,— вскидывает Виктор глаза на мельника.
Лицо мельника омрачилось. Виктор ему нужен на мельнице.
— Я найду другого плотника, можешь не приходить… А пособие получишь через недельку,— отвечает он и надевает очки.
Сделавшись председателем, мельник купил очки, хотя мог и без них обойтись прекрасно, глаза его отлично видели и так. Да, но ему надо каждый день пересмотреть массу бумаг, почту. Целые вороха лежат у него на столе газет, брошюрок, книг. Мельник торопится узнать, что делает революция на белом свете.
Он поднимается со стула, смотрит на длинный хвост очереди и говорит, что сегодня никому выдачи не будет. С этого дня он будет посылать повестки, кому пришло пособие, и нет нужды зря таскаться к нему сюда. Довольный тем, что так ловко и легко отделался от посетителей, он чувствует себя владыкой.
Виктору кажется, что мельник нарочно отказал ему в пособии. Он надеется этим принудить его работать на мельнице…
Как будто неуязвим этот хитрый мельник с золотой цепочкой на животе, такой он изворотливый. У него на все готов ответ. Но, подожди, и Виктор ему ответит!
Но Виктора опередила бойкая солдатка:
— Пусть вернут нам мужиков, мы тогда не будем толкаться за пособием, провались оно! Завели проклятую войну, бьют и калечат там, а здесь над нами еще насмехаются. Сейчас революция, а что хорошего? мужиков-то все равно не отпускают домой!
— Ну, ты, потише там, стрекоза!— отозвался мельник,— они там защищают революцию и родину, а вы здесь разводите чорт знает что, один срам…
— А почему твои жеребцы дома? Много-ли ты заплатил, чтобы их оставили?— закричали солдатки,— они живут дома, да охальничают, а другие из-за них страдай!
Мельник здорово сердится, спокойствие покидает его. Удивительно нахальны эти бабы, и вообще распустился народ! Надо большое терпение, чтобы перенести всю эту ругань. Каждый день десятки, сотни ходят их сюда, откуда они берутся?
Отвяжитесь, ради бога, сказано вам,— нет денег! Ждите, когда пошлю повестку!
— Пока не построишь маслобойку, от тебя не получишь денег,— говорит Виктор. Мельник задыхается от ярости, грозит позвать стражу. Члены комитета поднимаются со своих стульев и помогают ему выпроводить баб. Бабы уходят с бранью.
— Выбрали, постарались… Революция тоже!..
— Говорили, что без царя легче… Вот оно, как легче!
— Кто умер, тот счастлив, тому ничего не надо.
— Революция стоит за правду, а у этих какая правда? Накапать полный карман — вот и вся ихняя правда!—сказала, блестя глазами, бойкая солдатка.
Виктор чувствует, что бабы правы. Ему ясно, что мельник нарочно затягивает выдачу, он спешит изо всех сил закончить маслобойку. Плотников-то мало осталось кругом: молодые, здоровые взяты на войну, а которые остались в деревне, те уже не ходят плотничать. Все заняты по хозяйству, сыновей-то нет дома, вот какая штука…
Тут Виктор с горечью признался себе, что порядочного дал маху, предложив когда-то выбрать мельника.
— ‘Богатого надо выбирать, бедный на этом месте проворуется!’ — кричал он во всю глотку, и борода тряслась на его груди, как рыжее знамя.
Да… Если бы он знал, что за птица этот мельник, он бы не подавал тогда голоса за него. Что за железные когти у этого ястреба!
Снег крупными хлопьями стремительно падает на землю и рябит в глазах. Виктору кажется, что неисчислимые миллионы белых бабочек с тихим шелестом несутся в воздухе и, устав летать, садятся на кусты, на Виктора и устилают мягко дорогу.
Возле дороги большой белый двухэтажный каменный дом стоит неколебимо. С громадными окнами, с балконом, с круглыми высокими колоннами подъезда, с фигурным крыльцом, со львами на площадке он кажется осколком города, брошенным в поля. Он гордо поднимает к небу свои трубы на железном гребне крыши и сурово смотрит на деревни с покосившимися избами, что чернеет вдали.
Виктор заходит в этот дом: может, хоть какая-нибудь работа перепадет. Ленивая, отъевшаяся кухарка захлопнула перед ним дверь, проворчав с досадой: ‘шатаются тоже!’ и ему пришлось долго ждать на лестнице, пока вышел помещик.
Хозяином большого дома и имения, богатство которого Виктор считал неисчислимым, был маленький тощий человечек, выродок с петушиным тонким голосом и с лицом, похожим на сапожную колодку пяткой вверх. Он поглядел на Виктора черными, крохотными глазками крота и ответил резко:
— Никакой работы нет!
Виктор стоял перед ним, потупив глаза, и его тоскующие по работе руки теребили шашку. Он может раздавить барина одной рукой, а чувствует себя беспомощным. В душе его отчаяние и злость.
— Мне бы что-нибудь на недельку… денька на два… Хлеба в доме нет,— оказал он и встряхнул головой, как конь на привязи.
— А уж это, голубчик, не мое дело. Я и с остальными рабочими не знаю как быть,— кукарекнул барин недовольным голосом и, пробежав по огромной, неуклюжей фигуре мужика подозрительным боязливым взглядом, вошел в дом.
Виктор со вздохом спустился с лестницы. ‘И тут не вышло!’ — подумал он. С утра Виктор бродил голодный по деревням и ожесточение его росло от неудач. Там, около людской, старый конюх колет дрова и борода у него белая от снега и седины.
— Иди, покурим!— крикнул он, узнав Виктора. Виктор нехотя подошел,— здесь для него нет работы, что ему зря топтаться?
— Не знаешь ли, где работа есть? — спросил он по привычке. Каждому встречному задавал он этот вопрос.
Конюх отряхнул грудь и бороду, набил табаком трубку и ответил с иронией:
— Работой теперь хоть завались. Ведь четвертый год валяем дурака, а работа копится и растет, а поди вот к ней, подступись!
— Это верно,— согласился Виктор,— работы много, а работников нет. Да и платить за работу нечем, дело табак. Долго ли так пропляшем?
— Дело дрянь!— подхватил конюх,— везде полное разорение. Бедняки совсем обнищали, и богачи, которых войной задело, на убыль пошли. А есть и такие, что и разбогатеть успели, вот как мельник, скажем… Мне вот тоже придется поплясать! Барин нам грозит расчетом, продает усадьбу, как видится, опускает втихомолку по богатым мужикам… В город хочет ехать, и мы, значит, остаемся не при чем.
— А земля как, усадьба, постройка, дом?— спрашивает с тревогой Виктор. Его задело за живое: охватила тоска по хорошей земле усадьбы.
— Мельник не промах, он ходит сюда торговать усадьбу. Купил хлеб, уводит скот, только девять коров и пара лошадей — вот что осталось в усадьбе. Дело наше, можно сказать, гиблое, смерть. Все рабочие усадьбы,— восемь семейств,— одни по десять, другие по двадцать лет работали здесь, поленились, народили ребятишек, а теперь, значит, легким пухом на воздух…
— Да, тут у вас дело тяжелое… Вот чорт этот мельник, свернуть бы ему шею!— и Виктор потряс головой, вполне сочувствуя конюху. — Вот придут ребята с войны,— они переделают,— говорит он.
— Оно, как сказать,— сомнительно… Мы вот сидим здесь и ждем, покуда нас не выпрут, а все думаем, что и по-нашему может выйдет. Да нет, уж не дождаться,— вздыхает конюх.
— Кто знает, может, и дождемся,— загадочно промолвил Виктор, напуская на себя таинственность. Сыновья мне пишут, что на фронте плохи дела, наших немцы бьют, а нашим воевать надоело, они думают, как бы домой попасть поскорее. Пусть хоть и немец, все едино! При немце, может, еще способнее будет жить. :. Вот оно… как уж там не знаю, а солдатики говорят, что буржуя надо трясти, потому от него вся беда… — Это, значит, таких как мельник, или, скажем, купец и ваш барин… Потом есть такие, которые за учредилку… Те говорят, что земля и воля мужику, я сам слыхал… Ты подожди, может быть, что и выйдет…
— Мельник тоже за учредилку,— мрачно сказал конюх.
— Обманывает мельник, он пропишет тебе учредилку, дожидайся. У него язык без костей, знаем его!…
— Это верно… Ежели что — переезжай к нам со всей семьей, здесь на всех хватит,— великодушно пригласил конюх и снова набил трубку.
Они мечтали вслух и разгоняли свою тоску, забывая хоть на минуту горе и обиды. Сейчас плохо, но зато в будущем все пойдет так ловко! Хе! Вот они заживут, когда вытурят отсюда барина и свернут мельнику шею, они заживут как господа. Эвон какая здесь усадьба,— одной земли десятин двести, лес, луга и доля, как бархат! И конюх набил третью трубку и толкует с Виктором так, слоено Виктор уже переехал в усадьбу.
Два труженика с крепкими руками видят много странного и непонятного кругом… Идет война, народу тяжелю, навалилась нищета, голод, все не-довольны, все ждут больших перемен, многие растеряны, мечутся, барин продает усадьбу, а мельник ее покупает. Ничего не боится этот мельник! Да и те, кто, как и мельник, разбогатели за время войны, пользуясь чужой бедой,— те тоже чувствуют себя прекрасно. Да, но вот барин-то боится! Значит чует он что-то.
И у конюха и Виктора рождается слабая надежда на лучшее.
— Ты откуда знаешь, что мельник покупает усадьбу? — Спросил Виктор.
— Я подслушал, как они торговались в конюшне. Барин просил шестьдесят тысяч, а мельник дает сорок. Я думаю, что барин отдаст и за сорок, ведь это большие деньги.
— Вот оно как!— говорит Виктор, и он обсуждает с конюхом эту сделку во всех подробностях.— Ну и ну! Вот будет штука-то, когда мельник купит, а мы у него отберем!..— говорят они и покачивают головами.
Виктор прощается с конюхом. Конюх забеспокоился: он слишком много рассказал Виктору, как бы ему не пострадать за длинный язык.
— Эй, постой-ка!— говорит он Виктору, растерявшийся и смущенный,— я тебе хочу сказать… Ты не говори никому, что мельник покупает усадьбу, они с барином грозили мне, что ежели сболтну…
— Понимаю,— макнул Виктор рукой,— пусть покупает… Он ее купит на свое горе!— И Виктор пошел.
Снегу выпало порядочно, ветром сгрудило его на дороге в бугры. Валенки у Виктора тонут, снег сыплется к нему за голенища, а ветер развевает его бороду во все стороны.
Дома ждали Виктора с хлебом, и ему было тяжело войти в свою избу. Потоптавшись нерешительно за дверью и обмахнув веником снег с тяжелых валенок, он громко крякнул и, рванув рукой за скобку, вошел.
В железном светце дымила лучина. В углах темно. Огромная тень Виктора перегнулась через полати и поползла к потолку. Он снял шапку и бросил на лавку. Дочки его, Агашка и Варюшка, вяжут у окна на пяльцах кружева, две других, поменьше, прядут с матерью лен, четыре сына шлепают по столу картонными картами собственного изделия. Двое ушли гулять, а самый маленький стоит у светца и таращит глаза на лучину. Стоит он в одной короткой рубашонке, босой, и держит в руке картофелину. Животик у него раздуло от картошки так, что рубашонка приподнялась и подол ее острым клином торчит вперед. Было бы не плохо дать этому малышу свежего хлебца со сметанкой!
— Ну, что сегодня выходил?— спросила жена.
Виктор тяжело опустился на лавку и стал снимать валенки с затекших ног. Ему нечего ответить жене. Чувствуя на себе ожидающие взгляды семьи, он раздражается и злится. Сколько надо хлеба, чтобы прокормить столько ртов. Они сидят в избе, в тепле, ничего не делают и ждут, чтобы он принес им хлеба. Откуда он возьмет? Попробуйте поискать сами!
— Что ничего не говоришь? — сказала жена сердитым голосом.
Виктор поднял на нее злые, выпуклые глаза, на секунду вспыхнули они огнем и погасли. Глупая баба! Он устал, ему неохота ругаться, а то бы он ей показал!
— Отступись!— сказал он только, и все поняли, что он пришел ни с чем. Сыновья боязливо спрятали карты: отец сердит. Марья заметалась озлобленно по избе, собирая ужинать.
Высокая, костлявая и широкая, измученная частыми родами, изможденная нуждой, она была похожа на шкаф, обтянутый сарафаном и широкой, пестрой, из заплат кофтой. Большое желтое лицо в глубоких морщинах, ввалившиеся глаза и рот, острый вздернутый нос и густые брови. Поставка на стол пустые щи с капустой, она сказала громко, ‘садитесь’! и, бросив на мужа косой взгляд, в котором трудно было предположить нежность, сказала кратко: ‘садись, Виктор!’ — и вздохнула. Она всегда приглашала его к столу особо. Так вошло у нее в привычку с первых лет замужества.
Виктор сел, взял ложку и, попробовав варево, поморщился. Он не привык есть без соли.
— Разве у нас нет соли? — спросил он.
— Вчера заскребли остатки,— ответила жена. Наступило тягостное молчание. Тринадцать чело-пек сидело за столом,— целый взвод, и все молчали. Молчали и тогда, когда Виктор, надев дырявый кафтан и взяв в руки новый полушубок, вышел. Через час он вернулся с маленьким узелком муки — вот и все, что дали ему за новый полушубок. Он сделал его недавно, но раз нечего есть, какой толк носить новый полушубок и притворяться богачом?
Пустые щи без хлеба — один обман. У всех жадно заблестели глаза и заворчали желудки, когда Марья взяла щепоть муки на пробу и положила в рот.
— Не состряпать ли по лепешке? Ты, наверное, хочешь есть, Виктор? — спросила Марья. Она лукаво спросила, робким голосом, с ласковыми нотками. Появилась мука,— немного правда,— но дня на два может хватить хлеба. А потом как? Потом что будет — никто не знает, а сейчас так хочется есть… Может, и потом как-нибудь обойдется.
Виктор подумал и разрешил. Марья наложила большой чугун картошки и во второй раз затопила печь.
— Слава богу, хоть дрова-то у нас не купленные,— проворчала она.
Марья научилась беречь муку. На три части толченой пестиком картошки она брала одну часть муки, и хлеб получался вкусный. Тяжелый, сырой и немного сладкий, в горячем виде он был чудесен, он сам катился в рот и приятно наполнял желудок. Она разделила хлеб на пайки, двенадцать пайков, а малышу дала два пряженца из чистой муки — пусть радуется и растет малый.
Дня через два опять запели желудки, и Виктор покатил со двора новые колеса. Тяжело было ему отдавать новые колеса за пуд муки соседу Антону. Но ведь никто не давал за них больше. Виктор всю жизнь берег свои вещи, готовил их для сыновей, мечтал о большом хозяйстве, и вот внезапно все рушилось, и вещи его покатились по деревням sa фунтики и узелки. Мужики прижимали немилосердно, просто совести нет, какие они жадные, особенно Антон. Пуд муки за колеса! Дубовые, целый скат, четыре штуки, шины железные с палец толщиной, не изъездить этих колес в сто лет. В десять рублей встали они Виктору, а покатились за пуд муки!…
Виктор спускался под гору и чем дальше, тем стремительнее.
Съели полушубок, променяли на муку холст. Когда осталась у Виктора одна пышная борода и ничего больше, он бросил Марье на колени порванный кафтан и сказал: ‘почини’. Марья починила, и он снова отправился по деревням. Но работы все-таки не было.
Из волости тоже нет бумажки. Но может пособие пришло сегодня? А ну, что скажет ему мельник?
— Нет, пособия еще не прислали,— ответил мельник, не поднимая на Виктора глаз. Он занят делами, перелистывает бумаги, ему некогда глядеть по сторонам.
— Работы у меня ты еще можешь получить… Маслобойку я сделал, теперь нужно ставить толчею. Я бы взял другого кого, но я знаю, что у тебя нет хлеба… Ты у меня когда-то работал,— говорит он.
— Десять фунтов! упрямо сказал Виктор.
— Пять фунтов, и то только для тебя,— ответил мельник.
— Пять ржаной и пять колоба,— стал сдавать Виктор.
— Пять овсяной и никакого колоба, колоб мне для скотины нужен,— спокойно ответил мельник. Ему надо сломить упорство Виктора и заставить его работать на любых условиях. Виктор не согласился, и пошел, пробираясь к выходу, сквозь бабьи сарафаны и полушубки. Кругом него жужжали голоса. Бабьи сарафаны заполнили все правление.
— Долго ли так будет? — Ноженьки не носят, водишь — ходишь…
— Я вам говорил — ждите повестки и не таскайтесь зря: только время отнимаете,— злился мельник.
Бабы и мужики теснятся к загородке, нажимают на перила. Мужики просят бревен и дров из барского леса.
— Закон не вышел насчет лесу,— отвечает мельник.
— А нам наплевать на закон, мы возьмем да и поедем к барину за лесом,— шумят мужики.
— За это отвечать придется,— жестко сказал мельник.
— Ну, это посмотрим! Всю волость в тюрьму не запрячешь, кормить, нечем,— галдят мужики.— На что тогда революцию делали? А воевали за что?
Волостной комитет походил на лавку. За столами сидели богатые мужики и, как купцы, никому не хотели отпускать в долг. У них лукавые, хитрые глаза и суровые лица. Им забавно слушать баб.
— На фронте большевики, а здесь бабы — большевички,— говорят они, усмехаясь.
— Эй, бабы!— кричат они в толпу. — За кого вы будете голосовать в учредилку?
— Конечно не за вас, краснорожих,— мы за тех, кому войны не надо! Мужья нам пишут, чтобы мы вас отсюда под теплое место коленом! Что от вас хорошего? — кричит бойкая солдатка.
— Ты большевичка?
— А то как? Посадили бы меня в комитет, я бы вас разделала под орех, я бы вытряхнула из мельника всю муку!— ответила бабенка.
— Ха-ха-ха!— смеются комитетчики. — Вот так баба! Подсыпали в Питере вашим большевикам перцу, подсыплют и еще!— хохочут они, довольные собою.
Виктору повезло. Кабатчик обещал ему работу. Нужно переставить хлев. Десять фунтов на день он согласен платить. Десять фунтов, это слишком мало для такого плотника, как Виктор, он один мог заменить троих в работе быстротой и силой, и работал он так чисто и плотно, что не подкопаешься. Он шел и думал, что на десять фунтов в день его семье трудно будет жить: картошка почти съедена, приварка нет, корова не доится.
У избы кабатчика он столкнулся с Платохой.
— Что же ты не приходишь на мельницу, мы тебя давно ждем,— сказал Платоха с усмешкой.
— Мне нечего у вас делать, разве только содрать шкуру с тебя и с твоего отца,— раздельно процедил Виктор.
— У нас она не задубела, как твоя,— обиделся Платоха. — С чего ты заважничал? Работу нашел?
— Нашел или нет, а в другом месте лучше, чем у вас на мельнице. Окошки там у вас большие, а свету нет. Неужели ты думаешь, что весь свет клином сошелся на вашей мельнице? — спросил со злостью Виктор.
— Ты лодырь! Я никогда еще не видал такого лентяя, как ты. Тебе дают работу, а ты лежишь на печке. Много ли ты заработал за это время? — издевался Платоха.
— Сколько заработал — все мое! Пролежу насквозь спину, а задаром работать не пойду, сказано вам!— ответил Виктор, расправляя бороду.
— Придешь, поклонишься,— отозвался язвительно Платоха,— мы тебе давали хорошую цену сначала, ты не пошел, но теперь нам тебя и за четверть цены не надо — иди к кабатчику!
— Я к нему и иду,— ответил Виктор.
У кабатчика он понял, почему он встретил Платоху в такой ранний час.
— Я отдумал,— сказал кабатчик, почесывая брюхо,— я буду перестраивать хлев весною, когда скотинка будет в поле. Вчера я купил корову, и хлев у меня занят,— пояснил он. — Иди на мельницу — там есть работа.
У Виктора задрожали руки, он готов был ударить кабатчика, эту жирную свинью. Сейчас у него был Платоха и они нарочно сговорились ему отказать.
— Я был у тебя вчера вечером, ты ничего не говорил про корову! Когда же ты успел ее купить? — угрюмо спросил Виктор.
— Я купил ее сегодня ночью у мельника. Он сейчас ее привел. Ты его не встретил?
— А, так?.. Ну, как знаешь… — И Виктор ушел. По дороге он заглянул в хлев. Там стояла породистая корова с огромным выменем, рослая, широкая и сытая ярославка. От нее на весь двор пахло теплым молоком. Корова из усадьбы. Только у помещика были такие коровы.
— Сволочи,— проскрежетал он зубами. Вышел он из дому до солнца, теперь оно взошло.
Кусты по краям дороги стояли отягченные снегом и искрились на солнце. Кругом широко раскинулись деревни, столбы дыма высоко поднимались над крышами и тянулись в сторону. Много уютных домиков поставил он по этим деревням, порядочно поработали его руки, а теперь он стал лишним и ненужным. ‘Ты лодырь’ — говорят они ему сейчас. Хе! Было бы у него довольно земли, он бы не ходил просить работы в люди и его не считали бы лентяем. Ему пятьдесят лет, три сына у него в солдатах, семеро дома. Было бы кому работать, а ему нашлось бы время полежать на печке. Он мог бы пережить эти тяжелые годы. У него огромные сильные руки, они привыкли ворочать бревна, но теперь они никому не нужны,— разве отдать их мельнику задаром, только и осталось.
Сыновья часто писали ему письма, двое были на фронте, а третий, самый здоровый и высокий, весь в отца, служил в Питере в гвардейцах. Грамотный парень, он весь ушел в политику и работает в каком-то комитете. Его письма служили Виктору большим утешением, он гордился этими письмами. Перечитывал их по несколько раз в своей семье и таскался даже по соседям читать и хвастался своим сыном.
— Будет толк из Сеньки,— гордился он. Новое письмо от сына не принесло ему на этот раз обычной радости. Сын писал, что от будущей учредилки толку ждать не приходится. Надо всю власть передать советам. Виктор подумал: ‘ежели такие будут советы, как у нас, то лучше с камнем в воду’. И написал сыну злой ответ. Уж он расчистил в этом письме свой совет, а попутно рассказал, как ему живется.
— Ты бы мог пойти к мельнику,— посоветовала простодушно Марья,— сколько у тебя времени пропало зря, хоть плохой заработок, а все бы пригодился… Что сделаешь, раз тебя нарочно прижимают, жить-то ведь надо как-нибудь!
— Разве у нас нечего больше продать? — спросил он, хотя прекрасно знал, что продать уже нечего.
— Самих себя разве, да кому мы нужны?— сдержанно ответила она.
Много лет жили они вместе, она понимала его отлично. Ему не легко работать за гривенник в день. Кроме того, все знали, какие озорники Платоха и Мишка, сыновья мельника. Они могли святого ввести в грех и прогневить самого господа своими проказами.
Виктор сдался. Он надел кафтанишко, заткнул топор за пояс и пошел из избы. ‘Сколько бы он мог за эти дни заработать, если бы не упрямство’ — подумал он, и глаза его мрачно смотрели из-под густых рыжих бровей. ‘А вдруг революция еще и за него, чего доброго, заступится’ — продолжал размышлять он. Уж тогда Виктор рассчитается с мельником сполна. Будьте уверены, он получит с него все, что следует!
Мельница гудит и дрожит на четыре снасти, белая пыль и голуби вьются над крышей. Виктор остановился около мельницы, ему все здесь давно знакомо. Но маслобойку он видит впервые. Свежие желтые бревна, тесовая белая крыша снаружи, а внутри бьют с грохотом толкачи по забоям, выжимают из колоба масло. Бабьи платки и сарафаны мелькают в дверях. Вот несколько женщин тащат на салазках фляги, полные маслом, и мешки с теплым колобом. Счастливый путь! Ребятки попробуют сегодня с хлебцем свежего масла.
Из маслобойки доносится бабий визг, хохот и крики — несомненно, сыновья мельника балуют с бабами. Оттуда выскочил Платоха, красный и возбужденный, лицо у него вымазано маслом. Вслед ему кричат и смеются бабы, они хорошо ему задали. Парень, хохочет и грозит шутливо бабам: ‘погодите, я до вас доберусь, я вылью вам под кофту не одну чашку масла!’
Заметив Виктора, Платоха проводит рукавом по лицу, вытирая масло, расстегивает засаленный ватный пиджак и глядит на часы. Лицо у него стало суровым и важным, он дорожит своим временем, ему некогда разговаривать с Виктором, его ждут дела, пропасть дела — маслобойка, мельница и всякое такое…
— Ага, пришел,— с удовлетворением разглядывает он Виктора.— Так! Ну, можешь идти работать — сказал он, усмехаясь.
Виктор подошел к толчее. На срубе сидят два старика с седыми бородами и молодой парнишка, подросток лет шестнадцати, Васька. Виктор всех их знает, они из ближних деревень.
— А, пришел, подрядчик!— сказал один из стариков, Козырев и постучал по табакерке ногтем.
Подрядчик! Да, он бывал когда-то и подрядчиком, бывали в его артели и эти старики. Все они против него ничего не стоят, он — настоящий мастер. И Виктор выпростал из-за кушака топор.
— Тебе, я слышал, мельник дал по пятнадцать фунтов ржаной муки,— правда это?— спросил его другой старик, Акиндин из Полян. Нос у Акиндина широкий, вдавленный, похожий на седло, а потому и прозвище ему было Седёлка. Говорил он гнусавым голосом, по праздникам любил петь скабрезные песни, и все знали, что он пьяница и шут.
— Да, мне дали пятнадцать фунтов,— ответил Виктор с горькой усмешкой. Плотники не заметили его грустной усмешки: борода у него густая.
— Мельник что захочет, то и даст, у него полные амбары зерна и муки, а за помол он грабит страсть сколько. Работники не успевают таскать мешки… Ему все можно делать, чтоб ему сдохнуть!— с раздражением сказал Козырев. Он завидовал Виктору, бранил мельника, возмущался и ворчал.
Виктор злился на этих никудышных плотников, которые получают больше, чем он, и еще ворчат! Он поплевал на руки и поднялся на сруб, положив в карман рукавицы.
— А ну, за работу, что ли!—сказал он строго и оглядел начатую постройку глазами мастера.
Старики зашевелились и закряхтели. Каждый удар у Виктора, рассчитан, глаз верен, рука тверда. Бревна он врубал так плотно, что с трудом можно было различить щелочку, спайку в глазах, а топор стучал и рубил — быстро и точно, как машина. Щепки летели на утоптанный снег, как подбитые пулей чайки, борода раздувалась от ветра.
Под вечер пришел мельник. Видеть Виктора у себя на работе было для него большим удовольствием. Выпятив брюхо, он подошел к срубу и, не снимая шапки, приветствовал плотников.
— Дело, я вижу, идет!—сказал он громко, и плотники отложили топоры. Старики достали табакерки — они не прочь побеседовать с мельником.
— Дело теперь пошло,— откликнулся Козырев.
Виктор молчал, он не ответил на приветствие и продолжал вымерять бревна. Мельнику хотелось с ним заговорить, ему неловко, что он дешево платит Виктору.
— Как, Виктор Андреевич, хорошая выходит толчея? — спросил его мельник. Виктор проворчал что-то в бороду, мельник не расслышал и переспросил:
— Тебе не кажется, что эти молодцы хорошо поработали без тебя? Они не испортили дело? — спросил он, понижая голос.
— Сеновал выйдет хороший,— ответил Виктор, сплюнув сердито в сторону.
— Как, сеновал? — растерялся мельник,— разве ты не знаешь, что я строю толчею?
— Как хочешь окрести! Из этой штуки ничего не выйдет, кроме сеновала,— с раздражением сказал Виктор,— толчее надо не тут стоять, ей надо стоять у плотины, а колесник и песты должны быть не в этом углу, в том. Вода-то бежит вниз под плотину, а не вверх. Передача должна быть одна с мельницей, а то у тебя воды нехватит и напору будет мало. Я поставил четыре толчеи и знаю, как надо это делать,— пояснил он.
Мельник слушал, ошеломленный, а плотники наверху покашливали от смущения. Виктор злорадствовал. Мельник попался. Ага, так ему живоглоту и надо! Он только потерял от своей скупости, не соглашаясь платить Виктору справедливую плату.
— Разве так рубят сруб? Толчею надо рубить, как избу. Надо чтобы везде было верно, а здесь правый угол ниже левого, а вон тот совсем косой, потому подкладки под углы положены неправильно, а сток для воды (плохо выбран и место для желоба неподходящее.
Тут плотники запротестовали. Виктор взял ватерпас, отвес, рейки и доказал правильность своих слов. Мельник посмотрел на плотников.
— Для чего я вас подрядил? Разве я вам не плачу по восемь фунтов? — спросил он сердито.
— Мы думали, что так правильно,— пролепетали плотники.
— Думают одни курицы, когда сидят на яйцах,— с досадой отозвался мельник,— может, у меня и на маслобойке есть изъяны? — спросил он Виктора.
— Не знаю, не глядел.
— Пойдем, посмотрим,— предложил обеспокоенный мельник и повел Виктора к умолкнувшей маслобойке.
Уже не стучали песты, бабы ушли с маслом. У полуоткрытых дверей стоят одинокие салазки. Мельник не успел перешагнуть порог, как за дверью испуганно взвизгнул женский голос.
— Тьфу, чорт!— выругался мельник, отступая.
Через несколько минут на пороге появилась баба с мешком колоба на спине и с бутылкой масла в руке. Платок у нее стыдливо опущен на глаза. Ни на кого не глядя, она торопливо положила на салазки мешок и быстро повезла. Вслед за ней из маслобойки вышел смущенный Платоха и пошел к мельнице. На губах у него играла лукавая и дерзкая улыбка,
Виктор узнал бабу. Это Лукерья, солдатка из его деревни. Но, какое ему дело до солдатки? Он хорошо знает свое ремесло и объясняет мельнику, что в маслобойке больших изъянов нет, только вот песты надо было спустить пониже, а передачу и блоки повыше, тогда сильнее будет удар и маслобойка лучше и больше будет работать. Виктор знал в этик вещах толк, у него хорошая голова! Вернулись на стройку,— мельник вступает с Виктором в разговор о политике:
— В Питере рабочие волнуются и переходят к большевикам. Чорт бы их побрал! Чего им в самом деле надо? Им платят жалованье, не обижают… Солдаты — те понятно, им надоело воевать, а эти? .. Я бы показал! Солдаты дерутся, а они бастуют, лодыри, завистливые души, ржавые гайки!.. — возмущается мельник.
— Забастуешь, как есть нечего,— говорит Виктор. Лицо и борода его потемнели, он вполне сочувствует рабочим.
— Когда тебе нечего стало есть, ты пришел ко мне работать, а они бегут от работы,— возразил мельник.
— Убежишь от такой работы, когда хозяева сдирают три шкуры,— ворчит Виктор и опускает топор, как двухпудовый молот.
— Что?!— воскликнул мельник, увидя, как огромная фигура плотника с рыжей бородой переходит от стены к стене, прилаживая в кладку бревна,— разве ты не говорил, что толчею надо передвинуть, и заново перебрать?
— А это не моя забота, они делают и я делаю. Ведь я получаю не больше, чем они,— зло отозвался Виктор, и топор его с оглушительным треском впился в бревно. Старые плотники задержали в воздухе топоры и с удивлением поглядели на Виктора. Мельник прикусил губу, а потом стал жевать усы.
— Восемь фунтов и перебрать снова!— приказал он громко.
Виктор запустил руку в бороду, поглядел на мельника, на сруб и переспросил:
— Восемь фунтов?
Мельник утвердительно кивнул головой. Виктор крикнул: ‘берегись!’ — и тяжелое бревно с грохотом полетело вниз. — Раскатывай!— крикнул он плотникам. Мельник посмотрел на золотые часы и, запрятав их в жилет, медленно направился к дому. А сзади глухо грохотали бревна, как орудийная стрельба.
К вечеру сруб был разобран, а на другой день стал подниматься на новом месте. Руки Виктора с невероятной силой поднимали и ворочали бревна,— тяжелые, толстые корабельные сосны из барского леса. Голос его густой и широкой трубой гремел и разносился далеко кругом.
— Эй, шевелись живей, тухлое мясо! А ну, разиком да вдруг — гоп!— и звуки отлетали в фигурные окна большого дома мельника.
Сыновья мельника подходят к срубу, веселые, краснощекие ребята. Виктор знает, что их не взяли на военную службу за взятку, и питает к ним вражду. Их широко знают кругом за удалый нрав, на посиделках они не скупятся давать девкам на гостинцы, а ребятам на выпивку. Несмотря на их щедрость и веселый нрав, их ненавидят за чванство. Они не прочь разыграть из себя купцов и похвастать даже тем, чего у них и не было. Несмотря на прохладную сырую погоду, они распахнули полушубки и выпятили животы, как это делал отец. На жилетках у них толстые серебряные цепочки. Платоха, а за ним и Мишка, вынули часы и щелкнули крышками. Это, были золотые часы, они выменяли их на муку в городе.
— Два часа,— сказал Платоха и сделал важное лицо.
— Из минуты в минуту,— кивнул головой Мишка.
Им казалось, что Виктор лопнет от зависти, глядя на их часы. Но Виктор не обращает внимания. Он тюкает молча топором и борода его играет на ветру.
— Старайся, старайся! Мы прибавим тебе за это,— говорит Платоха и хохочет.
— Пусть старается на вас сам дьявол!— сердито ответил Виктор и топор у него заходил быстрее.
— Разве мы тебе не заплатили за работу по пятнадцати фунтов? — спросил Платоха, и они оба с Мишкой покатились со смеху.
— Ты далеко уйдешь с такой бородой! Если бы ты поехал в Питер, там тебя посадили бы в министры,— поддевает Виктора Мишка и прячет часы в карман. — Тебе она не мешает работать? Мне так и кажется, что ты по ней тяпнешь топором. Ты бы завязывал ее в мешок или застегивал под кафтаном,— посоветовал он Виктору.
Виктор мрачно сдвинул брови. Он старается не слышать.
Мишка придумал новую шутку и стал подманивать к себе со сруба Ваську. Васька, обрадованный вниманием мельников, широко улыбается и слезает со сруба. Он не прочь оказать им услугу и подшутить над суровым плотником. Мельники отводят его к мельнице и говорят:
— Ты можешь запылить мукой Виктору бороду?
— Боюсь,— смеется Васька,— он меня поколотит.
— Ты запылишь ее при нас, мы тебя не дадим в обиду,— уговаривают мельники. Все трое хохочут, но Васька не может решиться. Мельники обещают ему за это десять фунтов муки и восьмак махорки. Васютка сдается,— десять фунтов муки стоят дорого!
Мельники набили ему карманы гороховой мукой и Васютка поднялся на сруб, к плотникам.
Прошло порядочно времени, минут пятнадцать или около, а Васютка все не решается запустить мукою Виктору в бороду. У сруба остановились мельники, им надоело ждать. Выпятив животы и засунув руки в карманы, они делают Ваське знаки головой. Васютка не решается, они подходят ближе, надутые и важные, как индюки.
— У тебя, Виктор, из носа каплет в бороду,— сказал Платоха.
— Пусть каплет,— ответил равнодушно Виктор. Провел для порядка ладонью по усам и бороде и, ничего не заметив, покосился угрюмо на мельников. Восемь фунтов овсяной муки не выходят у него из головы. Даже Васька, шаловливый и мало смысливший в работе парнишка, получает шесть, а эти тухлые старики с больными ногами и дряблыми руками наравне с ним.
Васька ходит около него, но Виктор врубая бревно поворачивает бороду в другую сторону и парнишка снова крадется к бороде. Виктор подумал, что мальчишка ищет свой топор.
— Твой топор вот где,— и он кивает бородой в ту сторону, где лежит на щепках маленький топор Васьки.
Туча желтой гороховой муки взвилась столбом в воздухе и осела на его огромную бороду. Виктору попала мука в глаза, он протирает их кулаками, не может сообразить, что с ним такое. Борода его стала бронзовой, забавно глядеть, как она пожелтела от гороховой муки. Мельники внизу присели на корточки и визжали от восторга. Старые плотники отложили топоры и тоже засмеялись.
Виктор шагнул к хохочущему Ваське. Новый столб гороховой муки взлетел на воздух лошадиным хвостом, веером. Виктор заслонил глаза руками и отбросил ногой доску лесов, на которой стоял Васютка. Парнишка вскрикнул, взмахнул руками и, не успев схватиться за сруб, обрушился вниз вместе с доской на бревна. Крепко ударившись с высоты боком и головой, он застонал. Через минуту он ревел, у него оказалась сломанной рука.