ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ДМИТРІЯ СЕРГЕВИЧА
МЕРЕЖКОВСКАГО.
Томъ XV.
Типографія Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул., с.
Москва.— 1914.
Борьба за догматъ.
Борьба за догматъ.
Борьба за догмат, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Въ недавней стать своей ‘Народное хозяйство и интеллигенція’ Струве утверждаетъ, что Россію можетъ спасти только новое религіозное отношеніе къ экономическому, производительному процессу, который составляетъ, конечно, часть общаго культурнаго творчества, и что Россія гибнетъ отъ недостатка этого религіознаго отношенія, который выразился въ религіи Толстовскаго опрощенія, въ религіи ‘Иванушки-дурачка’, вчно баюкающей насъ надежд спасти Россію ‘по-мужицки, по-дурацки’.
Не отвлеченно-умственное, а сердечно-жизненное благочестіе, благоговніе къ непреходящимъ цнностямъ культуры, т.-е. нкоторое начало религіозное, объединяетъ меня со Струве. Разъединяетъ же насъ вопросъ о положительномъ содержаніи этого начала — вопросъ о догмат.
Что такое догматъ?
Догматъ есть такое религіозное ученіе, которое синтезируетъ вс частныя нравственныя, соціальныя, философскія системы, не въ момент теоретическаго мышленія, а въ момент творческой воли, религіознаго дйствія, опыта. Догматъ есть точка совпаденія личнаго и соборнаго религіознаго опыта.
Для того, чтобы понять насъ, нужно помнить эту оговорку, а именно то, что для насъ положительное мистическое содержаніе догмата не мысленное, не мыслимое, а опытное истина догмата недоказуема, и потому непринудительна для разума, путемъ отвлеченной діалектики нельзя доказать этой истины, но можно показать ея жизненную силу на религіозномъ опыт.
Въ этомъ отношеніи мы сходимся съ великимъ философскимъ движеніемъ Запада, которое началось, но едва ли окончится въ предлахъ такъ называемаго ‘католическаго модернизма’, потому что оно шире не только самаго католичества, но и всего историческаго христіанства. Одинъ изъ представителей этого движенія, Эд. Леруа въ книг своей Догматъ и Критика (Dogme et Critique. Ed. Le Roy. Paris. 1907) пытается установить, что философское содержаніе догмата — чисто-отрицательное, критическое, неадэкватное и никогда не могущее быть адэкватнымъ съ его содержаніемъ религіознымъ. ‘Познаніе Бога есть плодъ пережитаго опыта, а не отвлеченнаго мышленія’. Эту главнйшую мысль свою подтверждаетъ онъ ссылкою на ому Аквинскаго: ‘In congnitione fidei principalitatem habet voluntas.— Въ познаніи вры первенство иметъ воля’.— ‘Философская разработка догмата,— замчаетъ Леруа,— остается свободною подъ однимъ условіемъ — не измнять дйственнаго и нравственнаго значенія, жизненной и спасительной цнности догмата. Итакъ, ежели существуетъ теоретическая обязательность, вытекающая изъ обязательности догматической, то лишь отрицательная, устраняющая извстныя понятія, извстныя теоріи, несовмстимыя съ практическими велніями догмата’.— ‘Религія есть не столько умственное соглашеніе съ той или иной системой теоретическихъ утвержденій, сколько жизненное пріобщеніе къ таинственнымъ реальностямъ’.
Отсюда слдуетъ, что ‘ религіозное содержаніе догмата — ирраціонально, внразумно, и что истинно понятый догматъ ничего не утверждаетъ для разума, а только отрицаетъ ложныя, неразумныя утвержденія мистическаго опыта. Въ этомъ смысл можно бы назвать будущую догматику богословской критикой чистаго разума. Догматъ есть раціональное ограниченіе мистическаго опыта. Такія ограниченія нужны, какъ вхи, указывающія направленіе общаго и общественнаго пути въ безпредльности и безсознательности личныхъ религіозныхъ переживаній. Догматъ есть исходная точка религіозной общественности.
Но, вопреки Леруа и всему католическому модернизму, мы полагаемъ, что именно такого, единственно правильнаго, пониманія догмата въ христіанств не существуетъ, и что пониманіе ложное, не прагматическое, а теоретическое, господствуетъ въ немъ. Донын происходило одно изъ двухъ: или соборное начало подавлялось личнымъ, религія сводилась къ мистик, длу одинокаго спасенія, Privat Sache, что можно видть въ религіозныхъ переживаніяхъ всхъ вообще затворниковъ, древнихъ и новыхъ, христіанскихъ и нехристіанскихъ, въ томъ числ и современныхъ адогматиковъ. Или же внутренній личный опытъ подавлялся вншними, насильственными, коллективными формами, что можно видть во всхъ церквахъ историческаго христіанства. Въ обоихъ случаяхъ совпаденіе личнаго и соборнаго религіознаго опыта, т.-е. догматъ въ истинномъ смысл, отсутствуетъ.
Господствующее въ христіанств ложное пониманіе догмата приводитъ, съ одной стороны, къ утвержденію безобщественной личности, къ отшельничеству, ‘богомудрію’ — теософіи, съ другой — къ безличной общественности, къ церковно-государственному насилію надъ ‘свободою совсти’. Христіанину предстояло врить или наперекоръ всмъ, или наперекоръ себ. Чтобы остаться врнымъ догмату, надо было отречься или отъ соборнаго, вселенскаго общенія, какъ это происходитъ въ протестантств, или отъ свободы совсти,— какъ въ католичеств и православіи.
Порабощаетъ всякая ложь — и ложное пониманіе догмата сдлалось источникомъ рабства.
Смыслъ всего освободительнаго просвщенія, такъ называемаго гуманизма, и заключается въ борьб съ порабощающей догматикой христіанства, давно уже превратившейся въ схоластику, въ своего рода христіанскій Талмудъ.
Но борьба эта кончилась, или не сегодня, такъ завтра кончится, одержана будетъ послдняя побда критики надъ старыми твердынями ложной догматики. Критика, разбивая скорлупу догмата, вскрываетъ подъ нею зерно откровенія. Догматъ — кристаллъ откровенія. Всякій догматъ былъ откровеніемъ, всякое откровеніе будетъ догматомъ. Въ огненной лав откровенія вчно плавится кристаллъ догмата.
Отъ неправеднаго, самодовлющаго, мистическаго адогматизма, который самъ становится догматикой, слдуетъ отличать праведный адогматизмъ критическій, который есть необходимое условіе истиннаго пониманія догмата. Но, повторяю, критическій путь завершенъ, дальше итти некуда: отъ ветхаго зданія схоластики не осталось камня на камн — все разрушено.
Нкогда христіанское откровеніе, т.-е. догматъ въ состояніи динамическомъ, обладалъ безконечною силою освобождающей, какъ мы теперь бы сказали — революціонною. Во имя свободы сокрушилъ онъ каменныя скрижали іудейскаго закона и желзное иго греко-римскаго рабства: ‘вывести узниковъ на свободу’ — таковъ завтъ первохристіанства. Только ложное пониманіе догмата, переведя его изъ динамическаго состоянія въ статическое, превратило революціонную силу христіанства въ реакціонную, поработило церковь государству. Если ‘не удалось’ христіанство, то потому, что истинное пониманіе догмата не удалось. Вхи пути сдлались звеньями цпи.
Нельзя винить откровеніе въ ложномъ пониманіи догмата: вдь точно такъ же, какъ это произошло въ христіанств, религіозное откровеніе Великой Революціи, живой догматъ ‘свободы, равенства, братства’, превратился въ мертвую догматику, основу буржуазно капиталистическаго рабства.
Ошибка Струве заключается въ томъ, что онъ воображаетъ, будто бы мы боремся.за старую догматику-схоластику. Это недоразумніе: нтъ у нея злйшихъ враговъ и боле опасныхъ, чмъ мы, потому что не извн, какъ простодушные вольнодумцы-гуманисты, боремся мы съ нею, а изнутри, войдя сквозь брешь въ твердыню.
Признаніе вчной истины откровенія даетъ намъ не только философское, но и религіозное право отрицать ложное пониманіе догмата. Не за старую ложь догматики-схоластики мы боремся, а за новое раскрытіе вчной истины заключенной въ догмат. Мы вовсе не такъ безпомощны, какъ думаютъ наши противники. Мы могли бы имъ сказать, подобно Достоевскому: ‘черезъ большое горнило сомнній прошла моя осанна’.
Адогматизмъ — не искомое, а данное русской дйствительности: это хлбъ, который мы димъ, вода, которую мы пьемъ, воздухъ, которымъ мы дышимъ. Не загромождена ли вся Россія, какъ дымящимися головнями исполинскаго пожарища, развалинами двухъ догматовъ — реакціоннаго — въ народ, революціоннаго — въ интеллигенціи? Догматъ безчеловчнаго Бога и догматъ безбожнаго Человка. Чтобы расчистить почву отъ этихъ развалинъ, нуженъ рычагъ религіозной критики, а для этого рычага нужна точка опоры въ истинномъ догмат.
Догматъ ложный расшатывается философскою критикою, но окончательно преодолвается въ области религіозныхъ переживаній не критическимъ, и тмъ боле, не мистическимъ а догматизмомъ, а лишь истиннымъ догматомъ.
Бда мистическаго адогматизма въ томъ, что онъ безоруженъ противъ мистическаго анархизма, мистическаго хулиганства. ‘Апоозъ безпочвенности’, возрожденный нигилизмъ — вотъ неизбжное слдствіе адогматизма. Адогматизмъ не можетъ преодолть нигилизма, и тотъ и другой — одного поля ягода. Догматъ — адамантовая скрпа религіозно-общественнаго космоса: выньте эту скрпу — и космосъ превратится въ хаосъ,,
Если врно утвержденіе Струве, что ‘въ основ общественно-экономическихъ міросозерцаніи лежатъ различныя міросозерцанія религіозныя’, то. это значитъ, что религія есть дло не только личное, но и общественное. А необходимое условіе всякой религіозной общественности есть обобщеніе, праведно догматическое, т.-е. сознательно не адэкватное, не исчерпывающее, а лишь ограничивающее религіозный опытъ личный. Догматы, повторяю, суть вхи общаго и общественнаго религіознаго пути.
Ежели Россія гибнетъ, по мннію Струве, отъ безрелигіознаго отношенія къ ‘иде производительнаго процесса и личной годности’, то спрашивается: какое же религіозно-общественное отношеніе къ этой иде, т.-е., въ послднемъ счет, какой догматъ спасетъ Россію?
Адогматизмъ есть понятіе отрицательное, не творческое. А по признанію Струве, сейчасъ въ Россіи дло идетъ о религіозномъ творчетв. Правда, мистическія настроенія самого Струве такъ неопредленны, что можно бы иногда сказать о нихъ: и хочется и колется. Хочется огня, который бы не жегъ, догмата, который бы не былъ догматомъ.
‘По моему глубочайшему убжденію,— заключаетъ Струве,— идея личной годности (личной силы) иметъ религіозный корень’. Дале, утверждаетъ онъ, что идея эта должна произвести глубокій переворотъ въ ‘соціально-экономическомъ міросозерцаніи’ сначала русской интеллигенціи, затмъ и всего русскаго народа. Слдовательно, религіозный корень личности долженъ разрастись въ дерево религіозной общественности. Спрашивается опять-таки: какъ же совершится въ этомъ рост переходъ отъ идеи ‘личной годности’, личной силы къ иде ‘производительнаго процесса’, т.-е. годности общественной, силы общественной? Другими. словами: какъ совершится переходъ отъ мистическаго индивидуализма къ религіозной общественности? Не очевидно ли, что безъ новаго религіознаго обобщенія, безъ новаго раскрытія догмата не можетъ быть и новой религіозной общественности, новаго религіознаго отношенія къ иде ‘производительнаго процесса’, а слдовательно, не можетъ быть для Россіи спасенія.
Я отлично понимаю, какъ трудно, почти невозможно русской интеллигенціи довриться освобождающей сил догмата. Догматъ есть рабство, религія есть реакція,— вотъ одно изъ тхъ либеральныхъ общихъ мстъ, которое никакъ не вытравить изъ кожи русскаго интеллигента, точно родимое пятнышко. Но неужели и Струве соблазненъ этимъ общимъ мстомъ, на которомъ, въ сущности только и держится весь современный адогматизмъ? Неужели не видитъ онъ, что новая революціонная казенщина такими же гнилыми нитками шита, какъ и старая, церковно-государственная? Неужели не понимаетъ, что религія можетъ быть, но можетъ и не бытъ реакціей, что именно сейчасъ въ Россіи религія — ничто, мокрый пепелъ залитаго водою костра, или первая искра новаго пожара.
Старая идеологія, старое безрелигіозное сознаніе русской интеллигенціи рухнуло, отъ грядущаго хаоса, отъ ‘апооза безпочвенности’, стихійной безсознательности и безрелигіозности можетъ спасти лишь новое религіозное сознаніе, новое пониманіе догмата.
Религіозная безсознательность, преданность хаосу, адогматизмъ порабощаетъ, религіозное сознаніе, догматъ освобождаетъ. А вдь и Струве, пожалуй, согласится съ тмъ, что соціально-политическое, экономическое и всякое иное рабство есть неотразимое слдствіе первоначальнйшаго, глубочайшаго рабства религіознаго, этого, можно сказать, рабства всхъ рабствъ.
Я видлъ сонъ: неимоврная тяжесть давила меня, тянула внизъ, и, казалось, готова была раздавить, я боролся съ нею, пытался поднять и не могъ, наконецъ, обезсиллъ, чувствуя, что проваливаюсь въ бездонную пропасть,— покорился, пересталъ бороться и понялъ вдругъ,— какъ это иногда случается съ дущими въ позд, когда они понимаютъ, что дутъ не назадъ, а впередъ,— понялъ, что лечу не внизъ, а вверхъ, что тяжесть — не тяжесть, а сила полета, исполинскія крылья,— и то, что мн казалось гибелью, было спасеніемъ.
Такой же переворотъ долженъ совершиться въ религіозномъ сознаніи или, врне, въ религіозномъ самочувствіи русской интеллигенціи: она должна понять, что истинный догматъ — не тяжесть, а крылья. Мистическій адогматизмъ, мистическій нигилизмъ есть ужасъ бреда, въ которомъ человкъ борется съ мнимою тяжестью, надо пройти этотъ ужасъ до конца, надо изнемочь въ борьб до конца, чтобы понять, ощутить нижнее верхнимъ — догматъ, какъ послднее освобожденіе, адогматизмъ, какъ рабство всхъ рабствъ,— чтобы понять, что значитъ слово Сына Человческаго: Истина освободитъ васъ.
Борьба за освобождающую истину и есть борьба за догматъ.
Въ послдніе дни во всей русской литератур пронесся кличъ: умеръ великій Панъ! умерла русская интеллигенція! Одни хоронятъ ее съ нжной грустью, внчая цвтами, другіе со злорадствомъ волокутъ, какъ падаль, въ общую яму.
Мы не вримъ въ смерть русской интеллигенціи, можетъ-быть, по чувству самосохраненія: намъ кажется, что смерть ея — смерть Россіи. Въ дйствительности происходитъ не умираніе, а лишь обмираніе, обморокъ, слишкомъ естественный посл того страшнаго удара, который нанесенъ былъ неудавшимся освобожденіемъ въ самое сердце Россіи.
Русская интеллигенція — единородная дочь Петра: Петръ — камень, и на семъ камн созиждется Великая Россія, великая русская интеллигенція. Въ сердц ея — каменная твердость Петрова, которую не такъ-то легко одолть и вратамъ адовымъ. И если бы даже умерла русская интеллигенція, то мы не перестанемъ врить въ чудо воскресенія: уже слышатся все явственнй шаги Того, Кто можетъ сказать: Лазарь, изыди!
Самыя обыкновенныя уподобленія — самыя врныя: таково уподобленіе реакціи мраку. Не кажется ли иногда этотъ облегающій насъ мракъ такимъ плотнымъ, почти осязаемымъ, какъ тло страшилища, которое навалилось и душитъ? Гд же мечъ для битвы съ нимъ?
Догматъ въ религіозномъ сознаніи — лучъ, въ религіозномъ дйствіи — мечъ. Тло мрака, тло страшилища пронзитъ нашъ острый лучъ, нашъ острый мечъ — догматъ.