БОРЬБА СЪ НЕБОМЪ.
(Изъ семейныхъ преданій одной венгерской фамиліи).
БОРЬБА СЪ НЕБОМЪ.
(Изъ семейныхъ преданій одной венгерской фамиліи).
Повсть венгерскаго писателя Морица Іокая, переводъ съ нмецкаго.
* * *
Борьба с небом, Йокаи Мор, Год: 1871
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Закатъ солнца въ пустын.
Далеко кругомъ, насколько можно было обнять взоромъ, тянулась голая, однообразная равнина, гд господствовали три рода растеній, извстныхъ въ просторчіи подъ именемъ ‘волчьяго молока’, ‘чертополоха’ и ‘царской свчи’, а у ботаниковъ подъ именемъ ‘euphorbium‘ (молочая), ‘erringium’ (колючки) и ‘verbascum’ (царской свчи или царскаго скипетра).
Первое изъ этихъ растеній, съ обильнымъ млечнымъ сокомъ, словно показывало, что этотъ участокъ земли, питая своихъ дтей, какъ бы вскармливаетъ волковъ. Названіе втораго намекаетъ на то, будто бы этою землею завладлъ чортъ. Третье, ‘царская свча’, получило свое названіе отъ того, что тамъ, гд встрчается этотъ кустарникъ (вышиною въ человческій ростъ) подобный пылающему факелу съ желтыми цвтами, земля тучна и плодородна, хотя давно уже не обработывается.
Вс дороги заросли репейникомъ, такъ-что на нихъ не было видно ни малйшаго слда колесъ. Отъ жилыхъ строеній остались одн только развалины въ вид стнъ съ окнами безъ рамъ, а изъ высокой травы выглядывали кости падшихъ зврей.
Втеръ разметалъ цлые холмы, онъ засыпалъ всю окрестность мелкимъ блымъ зыбучимъ пескомъ, который покрылъ нетолько травы, надъ которыми онъ проносился, но похоронилъ подъ собою кустарники и даже цлыя деревья съ ихъ вершинами, и достигнувъ до края болота, вступилъ въ новую борьбу съ тиной, пока не заставилъ ее отступить, вмст съ тощей растительностью. Два властелина было у этой почвы: въ втреное время зыбучій песокъ, а въ дождливое — болото.
На блдно-желтомъ, словно страдающемъ блдной немочью неб, солнце заходило, не бросая отъ себя лучей, въ вид тусклаго шара. На горизонт не было ни одного облака. Только вдали на восток показалось какое-то воздушное явленіе, но и это было не облако. Это было что-то въ род исполинскаго римскаго S, съ рзкими темными очертаніями, которыхъ не золотила даже вечерняя заря. Эта плывующая въ воздух громада не переставала измняться по мр своего приближенія, и все боле и боле увеличиваясь, приняла ломанную линію греческаго , потомъ видъ безконечно-длинной зми, свернулась наподобіе черепахи, и, распустивъ хвостъ и крылья, вытянулась наподобіе баснословнаго дракона.
Кругомъ, на сколько можно было обнять взоромъ, не было ни одной башни, только въ едва замтной дали темнлась полоса лсу, изъ середины котораго выглядывалъ маленькій, блый домикъ. По направленію къ этому домику хала рысью, въ разсыпную, по заросшей дрокомъ и болиголовомъ степи, группа всадниковъ — дерзкія, изсохшія фигуры въ тряпь, награбленномъ во всевозможныхъ лоскутныхъ рядахъ цлаго свта: панцири изъ валлонской буйволовой кожи, съденные молью, древне-венгерскіе спинные мха, татарскія кольчуги, бархатныя шубы съ истертыми рукавами и оборванными висячими золотыми шнурами, турецкіе шаровары, спускающіеся въ сапоги съ отворотами и шпорами, шишаки и кивера изъ медвжьей кожи. Оружіе было въ томъ же род: пистолеты и обвитыя цпью булавы, кривыя сабли и трехгранные кинжалы, изогнутые бердыши и длинныя копья. Физіогноміи соотвтствовали платью и оружію: старыя, словно обтянутыя коричневымъ сафьяномъ, лица съ финно-эстляндскими чертами, съ длинными взъерошенными усами и растрепанной бородой, сдыя, косматыя брови надъ темными сверкающими глазами и толстые пучки волосъ, заплетенныхъ въ узелъ, коротко-остриженныя головы, угловатыя щеки, блестящіе татарскіе глаза и тыквообразные турецкіе черепа. Толпа людей, похожая на караванъ, странствующій между Бухарою и Самаркандомъ.
Представленная нами картина снята между Тейсомъ и Дунаемъ и относится ко второй половин прошлаго столтія, именно ко времени царствованія королевы Маріи-Терезіи.
Изображаемая полоса земли была совершенно опустошена. Сначала вншняя война, а потомъ внутренніе раздоры истощили ее до послдней степени возможности. Различныя національности одного и того же государства разоряли другъ друга. Императорскихъ наемниковъ называли ‘Лабанцами’, а наемниковъ венгерскихъ владтельныхъ князей Ракосци и другихъ ‘Куруцами’. Куруцы губили Лабанцевъ, а Лабанцы Куруцовъ, на нихъ напали ‘Райцы’ — сербы греческаго исповданія — и уничтожили тхъ и другихъ. Въ заключеніе явились императорскія войска и истребили всхъ трехъ. Они отбросили Куруцовъ въ Турцію, Райцевъ въ Россію, а Лабанцевъ во вс части свта. Такимъ образомъ остался только тотъ (а скоре, не остался), кто долженъ былъ обработывать поле — и вс поземельные участки лежали въ пару, не имли владльцевъ и были необитаемы людьми. Вотъ тутъ-то и свтила упомянутая выше ‘королевская свча’.
Но странствующій караванъ, хавшій рысью по Пуст (пустоши), принадлежалъ не къ торжествующей партіи, а къ наемникамъ, которыхъ прогнала отъ себя эта послдняя.
И вотъ они грабятъ по собственной иниціатив, да что же имъ было и длать иначе? Работать нечего и не для кого, оставалось только жалть, что некого было и грабить-то.
Въ томъ блющемся вдали домик живетъ благородный владлецъ, Габоръ фонъ-Кондай: не дурно бы сдлать ему визитъ поздно вечеромъ, можетъ-быть отъ него и можно еще поживиться.
Онъ самъ былъ начальникомъ шайки, можетъ-быть предводителемъ этой же самой орды. Что нужды? Вдь волки жрутъ же другъ друга. ‘Ты господинъ, а мы бдные хлопцы. Ты одинъ, насъ много. Ты сытъ, мы голодны’. Таковъ законъ.
Но, по дорог къ лсному жилищу, всадникамъ пришлось бороться съ тмъ явленіемъ, которое все ближе и ближе спускалось къ нимъ сверху. Оно разрослось уже по всему небу и представляло собою такой же видъ, какъ колоссальная птица арабскихъ сказокъ Рохъ, крылья которой простираются отъ восхода до заката. Это была черная, непрозрачная масса, не принимавшая въ себя и не бросавшая отъ себя ни одного луча. Наконецъ она начала опускаться на землю, скатываясь внизъ, словно черные осадки, словно свернувшійся оживленный дымъ. При ея приближеніи послышался оглушительный шумъ, словно шипло море кипящаго масла, словно жужжали милліоны кубарей.
Туча саранчи спустилась на землю. Баснословное наскомое, одтое въ панцырь, на стекловидныхъ крыльяхъ котораго написано, какъ говоритъ народное преданіе, еврейскими или халдейскими письменами (это могутъ разобрать смыслящіе люди): ‘Меня послали, я иду, я произошла изъ праха проклятой земли!’
Черезъ нсколько минутъ на неб не было уже солнца, а на земл свта, настали ночь и мракъ. Словно страшный ливень обрушились на землю жужжащія наскомыя, баснословное чудовище, каждый атомъ котораго жилъ своею собственною жизнью и въ то же время посягалъ на чужое. Тщетно старались защититься отъ него посредствомъ плащей и шляпъ всадники! Жужжащія массы забивались въ пряди ихъ волосъ, въ гривы ихъ лошадей, которыя, придя въ бшенство, становились на дыбы, такъ-что всадники съ трудомъ удерживались на сдлахъ. Стая саранчи становилась все гуще да гуще, цлыми кучами жужжала она вокругъ ихъ головъ, лошади ржали, всадники богохульствовали, но въ этомъ шумно-волнующемся мор, гд кружилась голова, не было уже слышно ни ржанія лошадей, ни богохульства всадниковъ. Среди этого адскаго мрака, жеребцы скакали впередъ, не будучи управляемы всадниками, всадники старались уже только о томъ, чтобъ защитить себ глаза, они спотыкались въ глубокія ямы, они прорывались черезъ терновые кустарники, они тонули въ болот, они соскакивали съ сделъ, пока наконецъ посл упорной, продолжавшейся боле часу борьбы, они вышли изъ тучи упавшей на землю саранчи и увидли опять небо, объятое вечернимъ сумракомъ.
Одинокое лсное жилище было обращено къ большой дорог, которая тоже заросла травой. Сложенная изъ обозженаго кирпича ограда была тоже разрушена. Воротный створъ вислъ на крюк, большой пространный дворъ былъ пустъ. И тутъ также не было ничего такого, что было бы нужно ограждать стнами и воротами.
Дверь дома была только притворена, замычка ослабла. Можно было пройти изъ передней въ хозяйскую комнату безъ всякаго спросу.
И тамъ также не было ничего завиднаго, старые шкапы безъ замковъ и засововъ, шатающіеся стулья, у которыхъ не доставало либо спинки, либо ножки, и дубовый столъ,— вотъ въ чемъ состояла вся барская, роскошь.
Вечерняя заря свтила еще въ окно, когда постители Пусты ворвались въ комнату черезъ открытую дверь. Впереди шелъ загорлый житель степи, съ заплетеными въ косы волосами, за нимъ слдовалъ Валлонецъ, а тамъ вс прочіе.
Хозяинъ дома сидлъ за дубовымъ столомъ, въ рук у него былъ ножъ съ черенкомъ изъ оленьяго рога, передъ нимъ лежали початый чорный хлбецъ и чорная рдька.
— Хвала Господу Іисусу Христу! сказалъ сдой Лабанецъ, съ насмшливой покорностью отодвигая на задъ шапку.
— Хвали Его, возразилъ равнодушно хозяинъ дома, даже не приподнявшись.
Это былъ красивый мужчина высокаго роста, богатырскаго сложенія. Въ чертахъ его лица была удивительная смсь презрнія, дерзости и страсти.
Когда онъ увидалъ входящихъ къ нему гостей, его лицо зардлось краской стыда и гнва, но когда они съ нимъ заговорили, то онъ уже поблднлъ. Ему хотлось шутить.
— Не нуждаетесь-ли вы, баринъ, въ обществ? спросилъ съ коварной покорностью старый разбойникъ, гладя съ обихъ сторонъ свои взъерошенные усы.
— Очень радъ видть васъ, кумъ, возразилъ дворянинъ, все еще не трогаясь со стула.— Не угодно ли со мною откушать? Ужинъ на стол.
— Это что такое? сказалъ старый Лабанецъ, приближаясь къ столу,— Какъ? чорный хлбъ и рдька? Такъ вотъ чмъ питается дворянинъ?
— Какъ видите, кумъ. Впрочемъ это послдній хлбъ во всемъ дом.
— Можетъ ли это быть?
— Очень легко. Табунъ лошадей увелъ сербскій разбойникъ, свинопасъ убжалъ съ свиньями, а пастухъ съ овцами — и никто не возвратился. А тутъ явилась саранча и съла все до послдняго стебелька.
Хозяинъ всталъ, открылъ окно и указалъ на пустой дворъ.
Старый Лабанецъ сдлалъ видъ, какъ будто бы утираетъ слезы и началъ жалобно вопить:
— О, баринъ, добрый баринъ! Такъ вотъ до какой печальной участи дошелъ ты? И съ видомъ величайшаго участія онъ упалъ ему на шею, охватилъ его плечи, въ то время какъ одинъ изъ его товарищей бросился ему въ ноги, какъ будто бы выражая свою покорность, и охватилъ ихъ до самыхъ колнъ.
Господинъ Габоръ слишкомъ поздно замтилъ эту военную хитрость. Изъ этихъ нжныхъ объятій вышло только то, что когда онъ захотлъ употребить въ дло свои кулаки, то руки и ноги были уже у него связаны, и его посадили въ кресло.
Тутъ они заговорили съ нимъ уже иначе.
— Ахъ ты обманщикъ! И ты думаешь, что можешь дурачить насъ! Ты видлъ, издали, какъ мы хали, и разсудилъ, что не можешь запереться отъ насъ, поставилъ на столъ чорный хлбъ и рдьку, а теперь говоришь о голод. Постой же, мы угостимъ тебя твоимъ же добромъ. Ребята, ступайте въ погребъ и въ кладовую.
Товарищи бросились исполнять это приказаніе, но очень скоро возвратились съ извстіемъ, что въ погреб остались только затхлыя бочки, а въ кладовой только заплесневлые горшки и проголодавшіяся мыши.
При этомъ открытіи орда Лабанцевъ пришла въ ярость.
— Такъ мы затмъ притащились сюда, чтобы точно такъ же умереть съ голоду?
— Берите, что есть! сказалъ издваясь связанный.
— Ни одного глотка водки, ни одного куска хлба! неистовствовалъ старый разбойникъ.
— Не правда! Тамъ на стол лежитъ еще хлбъ!
— Что? вскричалъ съ величайшею яростію старый Лабанецъ, взялъ остатокъ хлба, лежавшій на стол, бросилъ его на полъ и раздавилъ его каблукомъ сапога. Сонмъ Манихеевъ — какъ говоритъ Библія — нашелъ ругательныя прозвища даже для хлба.
Это еще боле разсмшило связаннаго.
— Смйся, смйся! кричалъ Лабанецъ:— я задамъ теб такой урокъ острымъ желзомъ, что ты долго будешь его помнить! Тутъ онъ вынулъ изъ-за пояса кривой ножъ, и обративъ его остріемъ къ глазамъ скрученнаго дворянина, спросилъ его, скрежеща зубами:— Ну, такъ гд же спрятано сокровище? Гд спрятано огромное сокровище?
Связанный дворянинъ пересталъ уже улыбаться. Его лицо приняло прежнюю блдность.
— Сокровища? У меня ихъ много!
— Давай ихъ сюда!
— Чего вы хотите, золота или серебра?
— Того и другаго!
— У меня есть и то и другое.
— Гд же?
— Здсь, въ столовомъ ящик, выдвиньте его.
Трое изъ шайки разомъ подскочили къ столу, взломали ящикъ, но увидя, что онъ пустъ, съ удивленіемъ отпрыгнули назадъ.
— Тутъ ничего нтъ, ничего, кром лоскутка отсырвшей бумаги!
— Прочтите его! сказалъ связанный.
Старый Лабанецъ покачалъ головою.— Прочесть? да вдь мы живемъ не во времена короля Матвя Корвина, который основалъ въ Офен академію для сорока тысячъ студентовъ, самъ наблюдалъ за тмъ, какъ учатъ въ деревенскихъ школахъ, и пожаловалъ цикотскому учителю орденъ двойного бокала. Теперь хорошо уже и то, если уметъ читать епископъ.
— Кто изъ васъ можетъ читать писанное?
Лабанецъ въ панцыр изъ буйволовой кожи былъ грамотный. Онъ воспитывался у монаховъ. Ему-то и передали рукопись. Окончивъ чтеніе, онъ сбросилъ съ головы шишакъ, бросился къ связанному дворянину, въ одну минуту перерзалъ веревки, которыми были перевязаны у него руки, поцловалъ эти руки, упалъ передъ нимъ на колни, затмъ такъ же быстро вскочилъ и началъ прыгать отъ радости по комнат, махая надъ головою рукописью. Онъ, повидимому, сошелъ съ ума.
Добрый ударъ въ спину опять привелъ его въ себя.
— Что написано въ этой бумаг? Говори сію же минуту.
— Что тутъ написано? Золото и серебро! Тутъ заключаются сокровища Дарія, которыя, какъ говорятъ, зарыты въ Венгріи! Бархатныя одежды цлыми тюками и попойки по цлымъ недлямъ. Райская жизнь до самой смерти! Вино такое, какъ у поповъ, и каждый день по хорошенькой двушк! Огонь, пламя, кровь, поцлуи, деньги, вино, война, пиры — все!
— Онъ съ ума сходить!
— Выслушайте теперь меня! сказалъ, вставая съ величественнымъ видомъ Габріэль Кондай и срывая съ рукъ разрзанныя веревки.— Все, о чемъ кричитъ этотъ помшавшійся парень, дйствительно заключается въ этомъ письм и все это дается вамъ. Этотъ листъ бумаги — грамота нашей всеславноцарствующей королевы Маріи-Терезіи, уполномочивающая меня набирать конное войско. Война открылась, наша государыня отправляется въ походъ противъ прусскаго короля и баварскаго курфирста. Намъ дана грамота и печать для того, чтобъ мы могли по собственному усмотрнію врываться въ ихъ земли и налагать за спиною непріятеля контрибуцію на его города, въ то время какъ главное войско ведетъ войну глазъ-на-глазъ. Хотите идти со мною?
Разбойничья шайка бросилась съ радостными восклицаніями къ своему прежнему начальнику. Они подняли его на плеча, и выхвативъ изъ ноженъ сабли, клялись идти за нимъ даже въ адъ.
— Нтъ, въ рай! ликовалъ старый Лабанецъ.— Баварія — рай! Я знаю ее. Не даромъ говорятъ у насъ на родин: ‘Мы живемъ какъ Господь Богъ въ Баваріи!’
Три дня спустя чатардскій лсъ наполнился людьми. Толпы всадниковъ спшили туда со всхъ сторонъ.
У каждаго изъ нихъ было свое собственное оружіе и лошадь. Тамъ уже были жарившіеся быки и цлыя бочки вина — добытые неизвстно какими путями. Уже не хозяинъ дома угощалъ разбойниковъ, а они его, и привели даже ему лошадь.
Когда странствующая шайка, пройдя чатардскій лсъ, достигла Пусты, она увидла передъ собою чорную почву.
И эта почва двигалась, какъ будто бы земля шла впередъ.
Вдругъ эта чорная почва начала возвышаться и медленно поднялась на воздухъ. Это была туча саранчи, тянувшейся съ востока на западъ.
А нсколько дней спустя и добрые баварцы увидли это странное облако, являющееся сначала въ вид огромнаго римскаго S, потомъ въ вид греческаго , потомъ зми, затмъ дракона или птицы Рохъ, о которой расказывается въ арабскихъ сказкахъ.
Что-то послдуетъ за этимъ облакомъ!
Какъ разъ въ это же самое время, на берегахъ отдаленной европейской рки, другая прекрасная и свдущая въ искуств плнять сердца повелительница — царица Елисавета — собирала своихъ казаковъ и башкиръ, которыхъ она точно такимъ же образомъ уполномочила на опустошепіе прекрасной бранденбургской области.
Знатоки военнаго искусства чрезвычайно одобряютъ придуманный тогда планъ выманить короля Фридриха II изъ его положенія (посл того какъ онъ въ 1760 г. почти совсмъ окружилъ при Тоттерберг австрійскаго главнокомандующаго), взявши втылу его посредствомъ отважнаго нападенія Берлинъ и Потсдамъ.
Планъ союзниковъ удался. Тотлебенъ, Тетенборнъ, Ласси взяли Берлинъ, но за добычу они поссорились. Изъ всей добычи, въ Берлин, Ласси досталось только двсти тысячь талеровъ. Но Потсдаму посчастливилось, онъ былъ занятъ Павломъ Антономъ Эстергази, вторымъ княземъ изъ этой фамиліи. Еще боле посчастливилось Габору Кондаю въ томъ отношеніи, что онъ служилъ не подъ начальствомъ этого князя,— потому-что князь запретилъ своимъ войскамъ всякій грабежъ, а самъ вывезъ изъ Потсдама одно только изображеніе прусскаго короля и его флейту.
Тмъ большее несчастіе грозило замку королевы. Въ Шепгаузенъ пришли орды Кондая, а лозунгомъ всхъ, кто только служилъ подъ начальствомъ Ласси, была обязанность губить врага всевозможными средствами. Но храбрецы, съ которыми мы познакомились въ начал нашего разсказа, не нашли, къ сожалнію, въ замк королевы ни золота, ни серебра, которымъ тамъ слдовало бы всегда быть.
Они взламывали каждую дверь, разрушали каждую сколько-нибудь подозрительную стну: сокровища не появлялись. Точно такъ же не находили они нигд и начальника замка.
Въ парк королевы былъ искуственный прудъ, въ которомъ въ мирное время держали золотыхъ и серебряныхъ рыбокъ. На середин этого пруда стояла осьмиугольная китайская пагода. Подозрительная вещь!
На всемъ пруду не было ни одного челнока, ихъ всхъ спустили подъ воду.
Слабая защита для пагоды. Кондай бросился на лошади въ прудъ, за нимъ бросились его сообщники и вс поплыли къ пагод. Они открыли себ дорогу толчкомъ и вошли.
Въ этой нагод скрывался начальникъ замка, рыцарь фонъ-Брандтъ.
Онъ вышелъ на встрчу ворвавшимся разбойникамъ.
— Что угодно господамъ рыцарямъ? спросилъ онъ.
— Гд сокровища королевы?
— Тамъ, куда не можетъ проникнуть ни одинъ человкъ.
— Ну, такъ я проникну туда, потому-что я чортъ! Гд она?
— Брандтъ не скажетъ этого.
— Нтъ? Товарищи! разведите подъ нимъ огонь или вбейте ему въ ногти желзные гвозди, тогда-то онъ скажетъ.
— Узнайте же, господа рыцари, возразилъ старикъ,— что я уже былъ однажды въ огн. Замокъ загорлся, а мое дитя было тамъ. Я бросился туда, чтобы спасти его. Я схватилъ его. Моя одежда пылала. Моя кожа была опалена, у меня сходили ногти съ пальцевъ, но я не потерялся. Я вырвалъ мою дочь изъ огня. Попытайте, не буду ли я теперь сговорчиве!
— И такъ, у тебя есть дочь? вскричалъ Коидай.— Въ такомъ случа бьюсь объ закладъ, что ты признаешься.
Изъ внутренности пагоды послышались глухія рыданія. Кондай толкнулъ эту дверь и переступилъ за порогъ.
Тутъ онъ увидлъ молодую женщину, стоявшую на колняхъ и прижимавшую къ груди своей маленькаго сына.
Это была дочь начальника замка, а мужъ ея служилъ въ цитенскихъ гусарахъ.
Молодая женщина была прелестна.
Кондай подошелъ къ ней, и, схвативъ ее за руки, спросилъ:
— Гд спрятаны королевскія сокровища?
Женщина запнулась.— Я не знаю этого! отвчала она. У молодой женщины были въ ушахъ драгоцнныя серьги: черныя жемчужины обложенныя брилліантами.
Кондай схватился за одну серьгу и повторилъ свой вопросъ:
— Скажешь ли ты, гд королевскія сокровища?
— Я не могу сказать этого! простонала молодая женщина.
— Нтъ?
Въ ту же самую минуту Кондай сорвалъ съ уха молодой женщины серьгу съ драгоцнной жемчужиной съ такой грубостью, что у ней изъ него хлынула кровь.
При вид крови молодая женщина такъ сильно испугалась, пришла въ такое отчаяніе страшась предстоявшаго ей впереди, что, оттолкнувъ отъ себя дитя, бросилась черезъ окно въ прудъ. Напрасно бросились за ней туда. Она не показывалась на зеркальной поверхности воды.
Старый начальникъ замка поднялъ руку по направленію къ Кондаю.
— Будь проклятъ! вскричалъ онъ,— въ этой жизни и въ аду! Будь семь разъ проклятъ, ты и твои потомки за то, что ты убилъ у меня дочь! Если у тебя есть жена, которую ты любишь, если у тебя родится дитя, которое ты станешь обожать,— пусть Богъ поразитъ тебя въ нихъ!
Кондай смялся.
— Глупецъ! вскричалъ онъ.— У меня нтъ никого, кого бы я могъ любить, но если мн вздумается когда-нибудь жениться, то божусь теб, что на моей невст будетъ въ день свадьбы эта серьга. Впрочемъ, я знаю, что мн нужно. Твоя дочь выдала мн, гд спрятаны королевскія сокровища. Он тутъ, на дн пруда! спустите воду!
Онъ угадалъ. Осушивъ прудъ, разбойники наткнулись на четвероугольный камень, который прикрывалъ яму, гд скрывались королевскія сокровища. Дочь стараго Бранта лежала еще на камн, крпко уцпившись за желзное кольцо.
Разсказываютъ еще и теперь, что изъ пруда вывезли двадцать четыре воза золота и серебра. Добыча простиралась до милліона на тогдашнія деньги, и все это Кондай услалъ впередъ.
Два дня спустя пришло извстіе, что король Фридрихъ II, приближается къ Берлину, такимъ образомъ пришлось убираться вонъ лабанцу — и онъ поднялся, обозначая свой путь пожарами. Похищенный милліонъ былъ уже въ врномъ мст.
Одно тутъ было худо: на эту громадную добычу было слишкомъ много претендентовъ. Цлая орда хотла разбогатть отъ нея. Хорошо бы было раздлаться съ ними какъ нибудь подешевле.
Эта сдлка состоялась какъ нельзя лучше, вслдствіе того, что рыцарь Габоръ завелъ свой отрядъ, во время битвы при Торгау, въ середину лабиринта прусскихъ полковъ, при чемъ еще нельзя было знать: удастся ли ему спасти самого себя или же и онъ будетъ изрубленъ вмст съ своей шайкой? Случилось первое. Это была настоящая львиная пещера, въ которой до тхъ поръ бились, пока одна сторона не уничтожила другую. Изъ этой битвы, длившейся вплоть до ночи, спасся самымъ чудеснымъ образомъ одинъ только Кондай. Онъ прыгнулъ на лошади въ одинъ изъ прудовъ и счастливо переплылъ его. Онъ видлъ съ другаго берега, какъ рубили его товарищей. Нкоторые изъ нихъ вздумали было подражать его отваг и перейти черезъ прудъ въ бродъ. Но дно густо поросло водяными растеніями. Одинъ только достигъ, подобно ему, противуположнаго берега. Это былъ длинноногій валлонецъ, но когда онъ подъхалъ къ нему, его лошадь запуталась въ густой чащ водяныхъ растеній и потонула въ пруд. Самъ всадникъ долго еще барахтался, пока болотные гномы не схватили его за ноги и не стали тянуть все глубже да глубже. Утопающій кричалъ о помощи своему начальнику. Посредствомъ брошенныхъ ему поводьевъ, его можно бы было вытащить изъ болота. Но Кондай не сдлалъ ничего подобнаго, и увидвъ, что пнистыя волны сомкнулись надъ головой утопающаго, похалъ дале. Вотъ и послдній изъ его товарищей удовлетворенъ, вс они умерли. Теперь онъ одинъ — наслдникъ этого захваченнаго милліона, этихъ нагруженныхъ серебромъ фуръ. Ни одна пуля, ни одинъ ударъ сабли не коснулись его. Онъ вернулся домой счастливымъ солдатомъ, покрытымъ славой и обладателемъ несмтнаго богатства.
Долгая, семилтняя война, начавшаяся 1 октября 1756 года битвой при Ловозитц, кончилась наконецъ 15 февраля 1763 г. Губертсбургскимъ миромъ. Все успокоилось на лаврахъ и орденахъ.
Сожженные германскіе города и села были вновь отстроены, покинутыя венгерскія пустоши населились. Въ территоріи между Дунаемъ и Тейсомъ паслись стада рогатаго скота, овецъ и дикихъ лошадей. Если кому-нибудь приходилось хать два дни сряду, съ самого ранняго утра и до поздней ночи, по берегу Дуная, и путникъ спрашивалъ попадавшихся на дорог пастуховъ: чей рогатый скотъ, овецъ и лошадей они пасутъ,— то впродолженіи цлыхъ двухъ дней онъ слышалъ все одинъ и тотъ же отвтъ:
— Его милости, графа Габора Кондая.
Итакъ, графъ владлецъ помстья, простиравшагося отъ берега одной рки до берега другой!
Въ это время въ Венгріи легко было разбогатть. Тридцать лтъ кряду помстья не приводились въ порядокъ. Одна часть владльцевъ отправилась на войну, и кто въ 1733 году ухалъ блокурымъ юношей, тотъ, возвратясь черезъ тридцать лтъ сдымъ старикомъ, долго долженъ былъ искать свидтелей, которые могли бы удостоврить въ его личности. А потомъ ему приходилось отправляться въ капитулы, охранявшіе его права на владніе, если только и они также не были сожжены непріятелемъ. Въ большей части случаевъ возвращались только внуки, которые знали по преданію, что эта пустошь, это владніе составляло когда-то собственность ихъ предковъ. Теперь тутъ сидла другая, могущественная власть — и тягаться съ ней было бы трудно. Приходилось имть дло съ ‘Neoacquistika‘, закономъ регулировавшимъ новыя пріобртенія. Вмст съ этимъ, имніемъ могъ завладть тотъ, кто былъ сильне. Собственность завдомыхъ бунтовщиковъ сейчасъ же конфисковали и награждали ею заслуженныхъ врноподанныхъ, отличившихся на войн. Что же касается до тхъ, которые, поселившись въ дальнихъ странахъ, не явились въ судъ по востребованію,— они, въ лиц своихъ потомковъ, теряли изъ-за бездлицы владнія, которыхъ они никогда не видали. На кунью шубу, вышитую шолкомъ, они промнивали пустоши въ десять тысячъ моргеновъ. А если находился человкъ, который настаивалъ на своемъ прав и не уступалъ дороги все боле и боле распространявшемуся магнату, то ему приходилось вынести столько непріятностей, столько гоненій: его посвы топтали охотники, его пастуховъ убивали, его хижины жгли, его самого вовлекали въ тяжбы, подвергали всевозможнымъ взысканіямъ, отягощали военнымъ постоемъ,— словомъ: такъ тснили, что онъ наконецъ убгалъ изъ владнія своихъ предковъ и его собственность переходила къ могущественному властелину, который среди своихъ несмтныхъ владній, жилъ королемъ въ своемъ чатардскомъ замк.
Этотъ замокъ былъ образецъ французскаго архитектурнаго стиля, съ статуями и башнями, съ вызолоченными гербами и ршетками, вс главные входы были украшены деревянными барельефами, вс обои шолковые, а потолки расписаны какъ въ церкви. Гости встрчали тутъ уже не чорный хлбъ и чорную рдьку, но всегда накрытый столъ и всегда полный погребъ. Замокъ былъ мстомъ собранія для веселыхъ гулякъ чуть не всего государства.
Всемилостивйшая королева задумала приручить дикаго героя. Она еще прежде осыпала его милостями, онъ сталъ полковникомъ, графомъ и кавалеромъ военнаго ордена.
Габора Кондая призвали въ Вну, ко двору. Онъ получилъ титулъ превосходительства, его сдлали государственнымъ барономъ Венгріи. Оставалось только женить его.
Нельзя сказать, однакоже, чтобы онъ былъ особеннымъ поклонникомъ женскаго пола. Женщина была для него тоже что бокалъ: если ты опорожнилъ его, то разбей его объ стну! Рыцарь Габоръ не желалъ пить дважды изъ одного и того же стакана.
Но всемилостивйшая королева Марія Терезія была великая чародйка по этой части! Она устроивала тогда много браковъ между венгерцами и нмцами. Бунтующаго льва опутали золотыми нитями, шелковыми волосами. Онъ ломалъ желзо, но противъ этихъ нжныхъ оковъ у него не хватило силъ.
При двор королевы находилась одна знатная княжеская дочь, потомокъ старинной нмецкой фамиліи Дереръ-фонъ-Тиффенбургъ и родственница Кауницу съ материнской стороны, принцесса Агата. Это была замчательная красавица, напоминавшая своимъ видомъ античныя статуи, съ головою, при созданіи которой художникъ разсчитывалъ можетъ-быть на то, чтобъ люди самаго тонкаго вкуса и знатоки искусства не могли сказать ничего противъ его произведенія. Поэтому-то тутъ и не было недостатка ни въ чемъ, кром жизни. Принцесса была прекрасная маска, не имвшая никакого общаго чувства съ вншнимъ міромъ. Она не любила и не ненавидла, она не искала ничего, она не скучала, она только блистала.
На этомъ блеск много мотыльковъ обожгло себ крылья. Отъ чего же было и Габріелю Кондаю не ослпиться ея наружностью?
Королева желала, чтобъ изъ нихъ вышла пара. Прекрасная двушка нравилась Кондаю и ему нравилась также герцогская корона надъ двойнымъ гербомъ. Принцесса Агата не сказала ни да ни нтъ, она не радовалась и не плакала. Обручальные подарки жениха не прояснили ея лица, брилліанты и перлы не бросили на нее никакого отблеска, но и никакой тни. Габріэль просилъ ее, чтобъ она для клятвы передъ алтаремъ украсила себя одной серьгой, для которой у него не было пары. Тамъ была чорная жемчужина, которая долженствовала быть талисманомъ. Принцесса приняла ее, и серьга была на ней во время внчанья. Когда они стояло передъ олтаремъ — королева сама была при этомъ съ ними — невста не повторила ни одного слова изъ тхъ клятвъ, которыя ей читали, хотя церемонія совершалась венгерскимъ первосвятителемъ въ церкви св. Стефана въ Вн, а когда онъ спросилъ: ‘любишь ли ты своего мужа?’, то вмсто молчащей невсты должна была отвчать королева. ‘Разумется, ты его любишь, какъ же нтъ!’, и ея величество, положивъ свои руки на плечи прекрасной невсты, заставила ее преклонить колни на скамейк около ея жениха, когда ихъ благословляли.
Какъ бы то ни было, но все было въ порядк, бракъ заключенъ и Кондай увезъ свою прекрасную молодую жену въ свой чатардскій замокъ. Около году спустя, Габоръ Кондай отправилъ въ Вну экстреннаго курьера къ ея величеству королев спросить: дозволитъ ли она, чтобъ его перворожденный сынъ былъ названъ при крещеніи Іосифомъ въ честь ея наслднаго принца?
Всемилостивйшая королева не только дала на это позволеніе, но еще прислала великолпный подарокъ новорожденному и собственноручно написанное поздравительное письмо.
Когда графиня Агата лежала еще въ постели, она позвала своего супруга къ себ, и обвивши его шею своими алебастровыми руками, сказала ему:
— Теперь я признаюсь теб, что люблю тебя, ты мое блаженство, я обожаю тебя.
И при этомъ она такъ цловала его въ лицо и губы, что человкъ могъ обратиться въ ангела, а ангелъ въ дьявола.
Потому-что принцеса Агата не любила своего мужа, она скоре ненавидла его, гнушалась имъ. А когда она признавалась ему, что любитъ его, когда съ жаромъ прижимала его къ груди своей — она мстила ему самымъ безжалостнымъ образомъ, какъ можетъ мстить только женщина… У ней была смерть въ сердц! Она знала, что она не переживетъ дня, и хотла своею смертью привести въ отчаяніе своего мужа.
Кондай же, напротивъ того, почувствовалъ себя посл этого признанія, на седьмомъ неб. Онъ показался самому себ полубогомъ, у него закружилась голова, онъ ощутилъ что-то въ род того, какъ будто бы онъ одержалъ побду надъ человческими и сверхъчеловческими силами. Онъ былъ какъ въ чаду и это длилось до вечера. Вечеромъ же врачъ намекнулъ ему на то, чтобы онъ приготовился къ величайшему несчастію: герцогиня должна умереть.
Габріель фонъ-Кондай чуть не задушилъ врача при этихъ словахъ, а тамъ бросился ему въ ноги. Но врачъ ничего уже не могъ сдлать.
— Надйтесь на милосердіе Божіе, а человкъ уже не въ состояніи помочь тутъ.
Кондай бросился къ своей жен, она уже не узнавала его, она боролась со смертью.
Кондай не могъ вынести этого предсмертнаго хрипнія, глядть на это искаженное лицо. Онъ кинулся въ свою оружейную комнату и крикнулъ своей челяди, что застрлитъ того, кто придетъ къ нему съ извстіемъ о смерти герцогини.
А когда онъ что общалъ, то приводилъ это обыкновенно въ исполненіе. Пистолеты всегда лежали у него на стол.
Тмъ не мене, на другой день пришлось идти къ нему съ этой роковой встью. Но никто не ршался на это. Наконецъ явился истопникъ, цыганъ, говоря, что онъ согласенъ войдти и разбудить барина этимъ извстіемъ.
Того не нужно было будить, потому-что онъ не спалъ всю ночь.
— Ну! что тамъ такое! закричалъ Кондай заглядывавшему въ двери цыгану.
— Я отъ госпожи герцогини.
— Ты ее видлъ?
— Да, я ее видлъ, но она не видала меня.
— Она умерла? вскричалъ графъ.
— Ну вотъ, графъ долженъ застрлить самого себя, сказалъ цыганъ,— потому-что ваша милость сами сказали первое слово!
Прекрасная женщина дйствительно умерла.
Теперь Кондай въ первый разъ ощутилъ въ своемъ сердц что-то въ род удара ножа — страшное горе человка, который видитъ передъ собою трупъ жены своей, жены которая сказала ему: ‘я люблю тебя!’
И все-таки никто не долженъ видть, какъ у него болитъ сердце!
Притомъ же ему остается еще посл покойной одно существо, которому она оставила въ наслдство вею свою любовь: дитя. Оно было такъ же прекрасно, какъ мать, съ такими же большими голубыми глазами и такими же золотыми волосами.
Когда похоронили мать, Кондай провелъ весь день у своего дитяти. Кормилица сказала ему, что это ангелъ…
— Ангелъ! вспылилъ отецъ.— Я не могу воспитывать для небеснаго царства ангела. Мой сынъ долженъ быть такой же, какъ я. Неправда ли, маленькій бродяга?
И дитя улыбнулось. Маленькій бродяга!
Въ одинъ день однако же кормилица доложила его милости, что изъ маленькаго графа Іосифа выйдетъ ангелъ. Онъ страдаетъ болью въ горл, и…
Тутъ графъ вышелъ изъ себя и потребовала врача къ себ въ комнату.
— Мой сынъ при смерти, сказалъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ.— Здсь на стол стоитъ шкатулка, полная золота, а возл нея лежитъ пистолетъ, полный свинца. Если вы вылечите моего сына, это золото ваше, если же онъ умретъ, вы послдуете за нимъ!
Врачъ охотно убжалъ бы отъ этой альтернативы, но его не пустили. Его стерегли какъ плнника. Онъ не имлъ покоя ни днемъ, ни ночью.
Да и отецъ ребенка тоже. День и ночь ходилъ онъ взадъ и впередъ по своимъ огромнымъ заламъ, гд эхо повторяло его шаги. Садился ли онъ, ложился ли онъ, не было ему покоя нигд. И это тоже пришлось ему испытать — какую рану носитъ человкъ въ груди своей, когда его возлюбленное дитя лежитъ на смертномъ одр.
На третій день въ полночь врачъ, который самъ былъ чрезвычайно блденъ, сказалъ ему, что онъ долженъ быть готовъ на все, въ болзни ребенка наступилъ кризисъ. Можетъ-быть черезъ часъ его уже не будетъ въ живыхъ.
Кондай началъ богохульствовать.
— О, графъ, лучше молиться! пролепеталъ врачъ.
— Молиться! вскричалъ магнатъ и побжалъ въ свою оружейную комнату. Врачъ убжалъ и заперся отъ него.
Кондай схватилъ два пистолета — и съ непокрытою головою, полуодтый, бросился изъ дому въ паркъ, а за нимъ и вся челядь.
Въ эту ночь на двор бушевала страшная буря. Молнія спускалась зигзагами на близь-лежащій лсъ и освщала какимъ то страннымъ свтомъ разорванныя облака, мелькавшія какъ привиднія.
— Судьба! вскричалъ безумный отецъ, прибжавъ въ лсъ,— гд ты, судьба! Если ты хочешь бороться, приходи, борись со мной, а не съ бднымъ ребенкомъ! Я мужчина! Я гляжу теб въ глаза, я противлюсь теб! Бей меня!
Молніи пробжали но небу, словно они хотли сказать: ‘молчи ты, червь!’
— Сюда бей! Рази сюда! Сверкай сюда на меня, какъ я на тебя!
И направивъ при этомъ одинъ пистолетъ, онъ выстрлилъ въ облако.
Въ ту же самую минуту изъ этого раздлившагося облака блеснула ослпительная молнія и при потрясающемъ землю гром раздробила липу, простиравшую свои втви надъ головою бснующагося.
Челядь въ ужас упала на колни и закрыла себ глаза. Но онъ при свт пылающаго дерева сдлалъ еще одинъ шагъ впередъ, и потрясая растрепанными кудрями, обратилъ свое дерзкое лицо къ небу и вскричалъ:
— Тотъ ударъ не попалъ въ меня! Ну-ка, еще одинъ!
И при этомъ онъ второй разъ выстрлилъ въ тучу.
А потомъ сталъ бить себя кулаками въ грудь:
— Сюда стрляй! Бей сюда! Ударь же въ меня, если ты судьба!
Но гроза прошла, молнія уже не сверкала, все замолкло, все успокоилось. Проливной дождь прекратился, втеръ утихъ. Деревья уже не шумли, была торжественная тишина.
Бснующійся пошелъ, шатаясь, назадъ въ замокъ, никто не ршился слдовать за нимъ туда. Когда онъ, держась за перила, взошелъ на лстницу, ему попался на встрчу врачъ. Лицо этого послдняго сіяло радостью.
— Слава Богу, графъ, болзнь приняла хорошій оборотъ. Вашъ сынъ спасенъ.
— А! вскричалъ ликующій отецъ: — я побдилъ!
Дитя было дйствительно спасено. Оно выросло, оно стало мужемъ. Изъ него вышелъ именно такой человкъ, какого желаль себ отецъ, какимъ онъ воспиталъ его. Дикій, непостоянный, безстрашный, смлый до безумія.
Отецъ не могъ налюбоваться на него. ‘Въ немъ кипитъ кровь? Онъ перебсится! Онъ длаетъ глупости? Это идетъ молодости! Онъ тратитъ деньги? У него ихъ вдоволь. Онъ не преклоняется ни передъ кмъ? Точь въ точь его отецъ! Онъ непостояненъ въ любви? Пусть насладится жизнію!’
Двадцати-трехъ лтъ отъ роду юноша уже пользовался своего рода извстностью отъ Вны до турецкой границы. Отецъ былъ отъ этого въ восторг.
Это былъ юноша съ прекраснымъ, нжнымъ лицомъ. Въ день его рожденія, когда ему пошелъ двадцать-четвертый годъ, отецъ позвалъ его къ себ.
— Сынъ мой! Ты совершеннолтній. Я думаю, теб слдуетъ теперь жениться.
— И я тоже.
— У графа Лобковича прекрасная дочь.
— Знаю.
— Я назначилъ ее теб въ жены.
— Хорошо.
Кондай ршилъ въ своемъ ум, что у него чрезвычайно сговорчивый сынъ.
— Теперь я буду просить объ одномъ. Это причуда, но тмъ не мене я связанъ клятвою. Въ нашей сокровищниц есть разрозненная серьга, которая заключаетъ въ себ талисманъ. Ея исторію знаю только я и не открываю ее никому. Когда я внчался съ твоей матерью, я просилъ ее надть эту серьгу. И я жилъ съ ней очень счастливо, пока она была жива, и былъ счастливъ въ теб. Теперь я прошу тебя, дай также и моей будущей невстк надть этотъ талисманъ.
— Хорошо.
Юноша принялъ серьгу. Потомъ они назначили день, въ который графъ Іосифъ долженъ ввести въ домъ свою молодую жену. Его отецъ, графъ Габріэль, не могъ хать съ нимъ, ему не позволяла этого подагра. Но онъ приготовился принять сына съ княжескою пышностію.
Графъ Іосифъ смотрлъ молча на вс приготовленія.
Въ назначенный день, когда уже собрались свадебные гости, старый графъ веллъ нести себя въ ддовскомъ кресл въ переднюю, чтобы принять тамъ невсту, онъ собирался встртить ее у мраморныхъ ступеней, когда подъдетъ запряженная шестернею карета.
Шестерня остановилась, изъ позолоченой кареты вышелъ сперва молодой графъ, а за нимъ прекрасная, смуглая цыганка съ сверкающими глазами и красными щеками и съ ребенкомъ на каждой рук.
— Вотъ моя жена… говорилъ графъ Іосифъ, представляя сіятельному отцу мать обоихъ дтей.
— Это… это что такое? прохриплъ старикъ, онъ хотлъ-было встать, но упалъ опять въ кресло.
Его сынъ Іосифъ молча указалъ на серьгу, которая была надта на цыганк.
— Ты женился на этой… вскричалъ отецъ съ оцпенлымъ взоромъ.
— Она мать моихъ обоихъ дтей! возразилъ съ непокорнымъ видомъ графъ Іосифъ.
— Пандуры! заревлъ старый магнатъ съ пылающимъ отъ гнва взоромъ,— схватите эту двку и ея отродье, навяжите имъ на шею камень и бросьте ихъ въ прудъ!
— Отецъ! Это моя жена, мои дти!
— Они собачьи! Бросьте ихъ въ прудъ!
Пандуры знали, что они должны повиноваться, и бросились на женщину, хватаясь за ея длинные волосы, за ея дтей.
Въ эту минуту въ поблднвшемъ юнош проснулась кровь его отца.
Онъ вырвалъ у одного пандура пистолетъ. Раздался выстрлъ.
Огецъ упалъ съ кресла, весь въ крови…
Подъ впечатлніемъ перваго ужаса при вид этого страшнаго дла вс убжали куда зря — свадебные гости, пандуры, женщина съ дтьми. Отцеубійца скрылся въ замк.
Старикъ былъ смертельно раненъ. Но онъ жилъ еще цлыхъ три дня, чтобы видть все, что послдовало за этимъ.
Онъ видлъ какъ въ замокъ прибыли судейскіе чиновники и вооруженные пандуры, чтобы отыскать тамъ убійцу, и какъ они открыли его въ одцой изъ нишей замка, ьуда онъ забился. Молодой человкъ оборонялся съ бшенствомъ отчаянія. Но они повалили его на полъ, въ глазахъ отца, и связали его, они били его въ лицо и сковали ему руки и ноги. Какъ гремли желзныя цпи, когда его тащили за волосы по мраморному полу корридоровъ!
И какъ долго еще посл этого раздавались его жалобные крики — вопли того сына, котораго онъ берегъ какъ зеницу ока, котораго онъ такъ любилъ — и который теперь убилъ его! и голова котораго скатится теперь за нимъ въ могилу! Та чудная блокурая голова, которая такъ похожа на голову его матери — и будучи изображена въ различныхъ степеняхъ возраста, улыбается въ спальн отца изъ позолоченыхъ рамъ: какъ младенецъ, какъ отрокъ и какъ юноша. И вотъ ее опять срисуютъ: какъ голову приговореннаго къ смерти, чтобъ по тогдашнему обычаю выставить это изображеніе за три дни до казни на публичное поруганіе!
Но и этого еще было мало для умирающаго старика.
Онъ долженъ былъ видть, какъ на третій день государственная опека водворила въ замк будущую вдову вмст съ ея дтьми, какъ настоящихъ владльцевъ этого же самого замка. Законъ призналъ цыганку законной женой — и тотъ же законъ сдлаетъ ее затмъ вдовою.
И только тогда, когда прекрасная, блдно-смуглая женщина остановилась у его смертнаго одра съ длиннымъ шелковымъ шлейфомъ, съ ребенкомъ на каждой рук, съ жемчужной серьгой въ ух — тогда только онъ умеръ.
Полгода спустя ему бросили въ могилу прекрасную блокурую голову его сына.
Богъ можетъ карать и мечомъ!
Но мы не проповдуемъ мистицизма. Кто идетъ противъ Бога, тотъ вызываетъ на борьбу атомы природы, создающіе міръ элементы, начинаетъ борьбу съ зимой и лтомъ, съ теплотою крови и безошибочностью чиселъ, съ органическими силами химіи, съ общественнымъ мнніемъ, съ исторіей, логикой, съ цлымъ человчествомъ, со всмъ что непобдимо и въ чемъ живетъ Божеская сила.
Несмотря на это, борьба еще не кончилась.
Она длилась цлое столтіе посредствомъ всевозможныхъ превратностей бдственной судьбы, посредствомъ всевозможныхъ родовъ безумія, посредствомъ дуэлей, посредствомъ всевозможныхъ изобртеній страсти и безумія, со всмъ и противъ всего, что было спокойствіемъ и миромъ, что любило, что считалось общественнымъ порядкомъ или что существовало какъ законъ — все равно: былъ ли онъ написанъ въ сердц или на бумаг.
Съ годами замокъ и господство перешли въ руки обоихъ цыганкиныхъ дтей. Они были близнецы. Ихъ отецъ и ддъ были непокорные, буйные люди, но у нихъ не было противниковъ одинаковаго съ ними званія, внуки же встртили соперниковъ одинаковаго съ ними происхожденія: другъ друга.
Это была отчаянная борьба, олимпійское состязаніе въ искуств губить другъ друга. Кто успвалъ придумать больше зла, тотъ былъ классическимъ побдителемъ. При каждой вспышк гнва, они хватались за пистолеты, за винтовки. Они стрляли другъ въ друга, въ свою челядь, въ своихъ чиновниковъ. Это такъ же легко приходило имъ на умъ, какъ другимъ людямъ бранныя слова,— и существованіе каждаго изъ нихъ сопровождала та невозвратимая пуля, которою ихъ предокъ выстрлилъ въ небо.
И въ этой-то борьб распалось княжеское владніе.
Четвертому поколнію не осталось уже ничего, кром великолпнаго чатардскаго замка, да и то потому только, что на него не было покупщика. Онъ годился только для большихъ баръ.
Два правнука тснили тамъ другъ друга до послдней степени возможности. Одинъ завладлъ верхнимъ этажемъ, а другой нижнимъ. Тотъ, который жилъ вверху, провелъ водосточную трубу въ сводъ, подъ которымъ жилъ его меньшой братъ, и грозилъ утонить его въ помояхъ, какъ крысу. Въ свою очередь этотъ послдній провелъ въ верхній этажъ дымовую трубу и выкуривалъ такимъ образомъ своего старшаго брата, какъ лисицу.
А не то они садились играть въ карты — разъ одинъ братъ проигралъ свое право на замокъ, а вмст съ тмъ и платье которое было на немъ, и тогда старшій братъ выгналъ меньшаго изъ дому на босую ногу, а въ другой разъ младшій, раздобывшись деньгами, выигралъ собственность старшаго и выгналъ этого послдняго на снгъ въ одной рубашк.
Ихъ бдственное положеніе начало принимать мало-по-малу какой-то комическій оттнокъ. Когда ихъ перестали бояться, когда на нихъ никто уже не сердился, надъ ними начали смяться.
Это былъ самый жестокій ударъ судьбы.
Равнина между Дунаемъ и Тейсомъ представляетъ теперь уже другую картину. Тутъ уже не пасутся по необъятному пространству стада овецъ и лошадей, все застроено, обработано. Вы видите чудную мозаику словно изъ свтло- и темнозеленыхъ шахматныхъ досокъ, между которыми бросаются въ глаза розовыя игральныя кости и жолтые четвероугольники. Тамъ и сямъ пестрютъ ярко-красныя полосы, сине-лиловые окраины, цвты табаку, свекловица или посвы масляничныхъ растеній. Между ними перекрещиваются желзнодорожные позды, показываются одинокія хозяйственныя фермы, обрамленныя зеленющими садами. Торговые пути соединяютъ деревни, города, шоссейные тракты и строенія, а между роскошными посвами мелькаютъ тамъ и сямъ дымящіяся трубы громадныхъ фабрикъ, этихъ великановъ современной миологіи, гд гнздится душа новаго творчества.
Теперь между Германіей и Венгріей идетъ другая, нескончаемая борьба: борьба промышленности. Это такая война, гд побда обихъ сторонъ ведетъ къ общему благу.
Это конецъ многихъ иллюзій стараго времени. Рыцарскіе замки стали достопочтенными развалинами, дворянскими гербами никто уже не хвалится, подданные свободны, привилегіи прекратились, монастыри опустли, зато тутъ стоятъ школы, а рку бороздятъ пароходы. И стараго способа вести хозяйство нтъ: кругомъ сютъ, жнутъ и молотятъ машины. Дикіе табуны и дикія стада овецъ размщаются въ стойлахъ, мсто разбойничьихъ ордъ заняли счетчики да компаніоны.
И чатардскій замокъ пошелъ съ молотка. Послдніе два родственника, стараясь отнять его другъ у друга, оба потеряли его еще въ начал столтія. Нын и замокъ также обращенъ въ фабрику. Силезскій богатый промышленникъ, нкто Зибельманъ, купилъ его. Теперь тамъ поселился его сынъ. Башня замка, не служившая уже ни къ чему съ тхъ поръ какъ надъ ней перестало развваться знамя съ фамильнымъ гербомъ, давно уже была снесена — и изъ ея кирпичей выстроили высокую дымовую трубу.
Дымовая труба на мст башни! А на мст замка сахароварня! Вмсто знамени вывска, а передъ барскимъ паркомъ желзная дорога, на томъ самомъ мст, гд была когда-то ограда. Да самаго-то парка уже и не было, иначе было бы лучше. Чатардскій владлецъ могъ бы отправляться въ такомъ случа прямо на станцію желзной дороги, тогда какъ теперь — по причин лежащаго между его домомъ и станціею лса — ему приходилось длать шестичасовой объздъ, для того чтобъ доставить на станцію свой товаръ.
Этотъ фабрикантъ, скупившій уже вс сосднія владнія, далъ бы за этотъ лсъ какую угодно цну. Но владлецъ его отвчалъ ему, что лсъ — фидеикоммисное имніе и потому не можетъ быть проданъ. Посл этого хозяинъ фабрики хотлъ по крайней мр получить позволеніе сдлать тутъ проску къ желзной дорог. Но владлецъ лса отказалъ и въ этомъ. Въ фидеикоммиссныхъ имніяхъ нельзя срубить ни одного дерева.
А этимъ владльцемъ былъ Тиберій фонъ Кондай, послдній мужской потомокъ когда-то могущественной фамиліи. Этотъ лсъ его предковъ былъ теперь его единственною собственностью. Графъ не даетъ оттуда ни одного прутика, а его жилище — тотъ бленькій домикъ, гд, около столтія тому назадъ, его праддъ Габріель Кондай угощалъ ‘Лабанцевъ’ чорнымъ хлбомъ. Правнукъ никогда еще не видалъ у себя столько гостей. У него никто не бываетъ. У несчастій нтъ друзей. Что онъ длаетъ? какъ онъ живетъ тамъ среди лса? Этого не зналъ никто. Весь лсной участокъ былъ огороженъ деревянными кольями, а передъ каждымъ входомъ висла деревянная доска съ надписью: ‘Тутъ запрещено охотиться’.
А охотиться чрезвычайно пріятно.
Страстные любители охоты идутъ часто въ самыя отдаленныя мстности, если узнаютъ, что тамъ водится дичь особеннаго рода. Ненастная погода въ пустыняхъ рки Дравы, точно такъ же какъ мятели въ лсахъ Мармароша, сводятъ нердко, въ какой-нибудь рыбачьей хижин или въ пещер козьяго пастуха, людей которые собрались сюда со всхъ четырехъ концовъ имперіи и до сихъ поръ никогда не видали другъ друга.
Такимъ образомъ въ одной изъ необитаемыхъ хижинъ Мармароша собралось однажды въ конц октября четверо охотниковъ изъ дворянскаго сословія, которыхъ загнала сюда по одиночк внезапно-поднявшаяся метель и которые вс вмст собирались охотиться за глухарями. Эта птица такъ уже рдка въ Веигріи, что охотники готовы сдлать изъ-за нея миль тридцать.
Господа развели огонь, достали изъ своихъ охотничьихъ сумокъ остатки провіанту, угощали другъ друга изъ большой пузатой фляги и превесело проводили время, тогда какъ на двор бушевала буря. Одинъ изъ нихъ былъ пожилой человкъ съ сдыми волосами, другой атлетическаго сложенія, третій круглъ и толстъ, четвертый же, напротивъ того, стройный молодой человкъ съ пушистыми усами. Каждое лицо просилось въ картину.
Если бы нашъ венгерскій предокъ Альмошъ, который вотъ уже тысячу лтъ лежитъ въ земл именно между этими двумя холмами, проснулся и увидлъ бы этихъ четырехъ человкъ вмст — онъ конечно бы обратился къ нимъ (согласно съ сагою о семи полководцахъ), какъ къ старому Кунду, къ сильному Губ, къ дородному Цуарду и къ ловкому Левент.
Охотники уже разсказали на народномъ венгерскомъ язык нсколько чрезвычайно забавныхъ исторій и развеселили другъ друга замысловатыми анекдотами, когда одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Сердце радуется, что въ этой жалкой руснакской пустоши сошлось случайно четверо истыхъ, урожденныхъ венгерцевъ, которые такъ отлично владютъ родпымъ языкомъ… Желательно бы, чтобъ они объявили другъ другу и свои почтенныя фамиліи.
Пожилой человкъ сказалъ, нсколько колеблясь:
— Моя фамилія — Брауэнфельзъ.
Другой прибавилъ къ этому уже боле веселымъ тономъ: