БОМБЫ
БОМБЫ
Бомбы, Воронский Александр Константинович, Год: 1931
Время на прочтение: 16 минут(ы)
АЛЕКСАНДР ВОРОНСКИЙ
Источник: Воронский ‘Избранное’, из-во ‘Художественная литература’, М. 1976
Лес нерушимо хранил их тайну: они делали бомбы — Наташа и Анарх. Наташе исполнилось семнадцать лет, Анарх был на три года старше ее. У Наташи волосы рассыпались темными охапками, и ни гребенки, ни шпильки не могли с ними справиться. У Анарха волосы никак не рассыпались, а торчали коротким ежиком. К тому же он голову часто стриг, и тогда только отдельные, редкие кусты, второпях и по небрежности оставленные парикмахером, напоминали, что и Анарх не лишен растительности. Цвет этой растительности был неважный: не то русый, не то грязновато-соломенный. Наташа смотрела на мир преданными, любознательными глазами, и даже, когда Анарх обличал вселенную в подвохах и несправедливости, Наташа тщетно старалась потушить блеск своего взгляда и придать ему хотя бы самую малую скорбность. Во взгляде Анарха таились угрюмость и неприятие мира. Свойства эти скрывались молодостью, добротой, но в самом же деле Анарх смотрел исподлобья, хмурил брови и щипал их как бы даже с ожесточением. Брови эти, белесые, возникнув на почтительном расстоянии от переносицы, скромно пропадали, не возбуждая внимания. Брови Наташи, точно расписанные углем, уверенно бежали к ушам, да, да, к ушам, заставляя не одного молодца думать: ‘Ну и девка!’ Лицо Наташи цвело тончайшим и благородным румянцем. Лицо Анарха никак не цвело, оно отдавало бледностью и желтоватыми пятнами. Нос Наташи утверждал себя в прямых, тонких и мягких линиях. Нос Анарха расплывался. Наташа говорила звучно, часто смеялась, пела песни. Анарх говорил мало, говорил хрипло, а подтягивая хору, путал себя и других и радости никому не приносил. Грудь Анарх имел скорее впалую, в то время как Наташа продолжала пересаживать пуговицы на лифчиках, делая это в скрытности. Анарх дышал больше животом, он, живот, и к пятидесяти годам вполне благополучной жизни не обещал весомости. Наташа дышала той самой грудью, для которой пересаживались пуговицы и спешно кроились новые лифчики, живот ее незначительно, но твердо округлялся. Анарх любил теорию, любил философию и психологию, тратил на книги последние заветные полтинники. Наташу философия не соблазняла, заветные полтинники она тратила на молоко, яйца, крупу и прочую докучную и презренную мелочь, дабы Анарх от рассеянности и углубленного восприятия космоса не оборвался до нитки и не помер бы с голоду. Жилось им все же нелегко, и нередко Наташа, глядя на Шопенгауэра, на Маркса и на Канта, вздыхала и про себя жалела, что их бесполезно поджаривать на сковородке, тушить и сдабривать приправой, в чем она, однако, никогда и ни за что не призналась бы непреклонному Анарху. Такие преступные и необыкновенные мысли посещали Наташу в моменты малодушия, когда исправником долго не выдавалось кормовых и одежных денег. Забыл с самого начала упомянуть, что и Анарх и Наташа жили в ссылке. Повстречались они в пересыльной тюрьме, в тюрьме и возникла их дружба. Не случись этой встречи в доме заключения, никогда, разумеется, скромные и тяжкие на подъем граждане города Яренска не видели бы этих опасных и решительных заговорщиков, шествующих с таинственным видом по болотистым и кочковатым улицам, числом не больше трех.
Почему друга Наташи называли Анархом? Скажем для успокоения, — по недоразумению. Сам себя Анарх считал большевиком, но прислушивался к революционным синдикалистам, впрочем, довольно умеренно и осторожно. За это некоторое его пристрастие ему и навязали кличку Анарха, против нее он сперва с горечью возражал и даже грозил кой-кому суковатой дубиной, выломанной им в таежных лесах края, но затем настолько смирился, что покорно даже отзывался на эту кличку.
Наташа считала себя социал-демократкой, не разбираясь в толках и направлениях, верила, однако, в террор, преклонялась пред Марией Спиридоновой и каждый раз про марксизм забывала, если какой-нибудь высокопревосходительство наглядно и на опыте доказывал бренность человеческого существования даже и на высоких постах и ту бесспорную истину, что людей подстерегают превратности и неожиданности. Не пренебрегала Наташа даже исправниками и урядниками, полагая, что чем их меньше, тем лучше. Наташа жила в городе, снимая угол за два рубля в месяц. Анарх выбрал себе комнату в деревне из пяти дворов, в полутора верстах от города. Деревенька хоронилась в лесу, уходившем в необъятность. Анарх предпочитал уединение и неторопливую тишину. Все же к обеду он все чаще и чаще отрывался от книг и начинал посматривать в окно, затянутое марлей от комаров. Предчувствие оправдывалось: на мостках через речонку Кижмолу показывалась темнокудрая Наташа. В руке она держала обычно учебники и узелок. Пока она неуверенно ступала по шатким и узким доскам, держась за тонкие жердины перил, Анарх поспешно обдергивал косоворотку, приглаживал волосы, если они были, и даже заглядывал в зеркальце, почитая этот свой поступок подлейшим мещанством и изменой основам. Он очень боялся, чтобы Наташа не увидала его перед зеркалом, старательно запрятывал его меж книгами, упрекая себя в ничтожествах и несколько воровски косясь на дверь.
В комнату входила Наташа, Анарх глупел. Будь Анарх поэтом, он сравнил бы приход Наташи с появлением непорочной утренней зари, но Анарх поэзию отрицал бесповоротно, находя занятие ею предосудительным и расслабляющим. Мы тоже с своей стороны на этом сравнении не настаиваем, потому что знатоки и критики утверждают, что оно старомодно и отштамповано и будто к таким уподоблениям могут прибегать лишь люди неопытные и даже едва ли подающие какие-нибудь надежды. Пусть будет так: с критиками и знатоками мы уже давно не ратоборствуем и войн, ни малых, ни великих, не ведем. Ограничимся указанием, что Анарху при виде Наташи хотелось бессмысленно и дурацки улыбаться, но улыбку свою он беспощадно подавлял в себе, доводя лицо до выражения почти свирепого.
Анарх глупел. Наташа всегда несколько задерживалась на пороге, осматривала комнату мимолетным взглядом, останавливая его на Анархе. Анарх никогда не мог долго выносить этот взгляд: глаза его в это время блуждали, он кашлял громче обычного, либо прибирал тетради на столе.
Развязывая узелок, Наташа говорила:
— Я принесла вам сегодня котлеты с гречневой кашей. Вку-усные.
Анарх, не удостоив узелок благосклонности, отвечал:
— Это не важно.
— Нужно пойти к Анне Михайловне разогреть их.
Анна Михайловна, однорукая старушка с темным лицом и платком, надвинутым на глаза, очень приветливая и обходительная, была хозяйка Анарха.
— Это не важно, — снова и на этот раз более громко заявлял Анарх. — Можно и холодными поесть.
Больше всего Анарх не хотел выдать себя. Вчера он лег без ужина, утром пил жидкий чай с куском черствой шаньги. Анарх делал судорожное движение горлом и отворачивал нос, до которого доносился запах мяса, масла, поджаренной каши, лука и чеснока. Наташа обиженно и строптиво возражала:
— Нет, вы уже лучше подождите. Котлеты и кашу надо разогреть.
— Я совсем не голоден, — твердокаменно заверял Анарх, впадая в еще большую мрачность не то оттого, что считал себя разоблаченным в тайных намерениях сесть сейчас же за стол, не то оттого, что приходилось ждать, не то от причин совместных.
Наташа уходила к хозяйке. Анарх шагал по комнате, неистово стуча каблуками, скрипя половицами, глубоко и часто затягиваясь табачным дешевым дымом.
Они обедали. Наташа садилась против Анарха, выбирала и подкладывала ему любимые куски, сама ела мало и, когда ела, держала мизинец правой руки на отлете, глотки делала маленькие. Около ее тарелки каша не рассыпалась, не валялись ни корки, ни крошки. Анарх ел рассеянно, плохо прожевывал пищу, ничего не оставляя на тарелке. Сперва он не обращал внимания, что скатерть на его стороне украшалась жирными пятнами, объедками и огрызками и больше походила на поле сражения из ‘Руслана и Людмилы’, но мало-помалу Анарх поддался воспитательному воздействию Наташи. Мизинец на отлете он, конечно, безоговорочно осуждал, как прямое и сомнительное наследство далеко не пролетарского прошлого Наташи, дочери инженера и даже словно бы дворянина. К сведению прибавим, что Анарх имел родословную более народную, был сыном дьячка, сиротой и бурсаком, уволенным из семинарии за бунт и дебош с членовредительством воспитателей. Заполняй Анарх анкету в наше время, славы он, разумеется, не стяжал бы, но в то время преимущества его над Наташей были несомненны… Итак, мизинец он осуждал, но научился без трудов и усилий соблюдать во время обедов благопристойность, пожалуй, даже вполне сносную.
После обеда Наташа и Анарх садились заниматься. Анарх учил, Наташа училась. Почему занятия происходили после обеда? Дело тут не обошлось без хитрости со стороны Наташи. Предобеденные уроки доставляли ей немалые огорчения. Анарх отличался суровой требовательностью. Однажды он даже заявил Наташе, что она бестолкова и наивна и что в гимназии ее учили глупостям и пошлостям, так что Наташа дома у себя расплакалась в подушку и дня два не ходила к Анарху. В предобеденное время Анарх иногда держал себя прямо тираном: задавал самые трудные и каверзные вопросы, сбивал, ехидно улыбался, при неверных ответах не давал подумать, а разъяснял с таким видом, точно только и хотел скорей от Наташи отвязаться. Несколько раз занятия пришлось перенести на послеобеденные часы, и Наташа заметила, что Анарх куда спокойней и снисходительней. Тогда она объявила: заниматься она может только после обеда. Анарх смирился. Но и после котлет и каши, даже после изумительных киселей из малины, после грибов в сметане Анарх оставался крутенек. Словом, наступал час, когда Наташа глупела, а Анарх снисходительно и без затруднений обнаруживал свои над ней превосходства, знания и мудрость. Проходили они и ‘Эрфуртскую программу’, и ‘Капитал’, Каутского, Ленина и Плеханова, Сорэля и Лабриолу. Веря в Анарха, Наташа делалась робкой, отвечала, глядя на своего учителя просительно, почти жалобно. Анарх то сидел, положив руки локтями на стол и поддерживая ладонями голову, то вставал и ходил по комнате, то щурился, глядел в потолок, слушая ответы Наташи. Когда она отвечала неправильно, он бурчал: ‘Какой кошмар!’ Наташа вздрагивала и опускала голову. Разъяснял Анарх сбивчиво и торопливо и, зная этот свой недостаток, повторялся. Если Наташа угождала Анарху, он слегка качал головой сверху вниз, Наташа светлела, смотрела на Анарха с благодарностью. Бывало и так: Анарх увлекался и тогда говорил плавно, голос его терял глуховатость, лицо даже алело чуть-чуть, угловатые движения приобретали своеобразную тонкость и грацию, а помахивания рукой в такт речи делались положительно изящными. Наташа незаметно для себя подавалась к Анарху, глаза ее темнели, расширялись, она не сводила их с Анарха и, как дитя, мечтательно просила, когда он умолкал:
— Ну, расскажите еще что-нибудь!..
Анарх глядел на нее долго и непонятно, потом, словно очнувшись, деловито говорил:
— Приготовили вы урок о кризисах?
Да, Анарх вел себя всегда деловито.
После занятий и вечернего чая, часов в пять, Наташа и Анарх отправлялись в лес делать бомбы. Заранее успокою читателя: взрывать они пока никого не собирались, бомб у них готовых тоже не было, они лишь учились их изготовлять. Неизвестно, кому в этом деле принадлежал почин: Наташе или Анарху, но можно с вероятностью предположить, что принадлежал он Анарху, как руководу и вождю Наташи, хотя, с другой стороны, и Наташа могла тут быть не беспричинна: недаром она увлекалась террором.
Они шли в лес делать бомбы. Анарх соблюдал все правила подпольного действия, несложные все-таки, впрочем. Шагал он осторожно, оглядывался, нет ли поблизости стражника или урядника, случайно бредущего крестьянина или ссыльного. Говорил Анарх мало, отрывисто, даже зловеще, иногда шепотом, вид имел таинственный, но таинственный умеренно, чтобы не навлечь излишних подозрений. Ему даже хотелось выглядеть беспечным, но важность дела, опасность предприятия, но склонность к подлинному постижению вселенной служили тому постоянной помехой. Наташа, если писать откровенно, была склонна к некоторым легкомысленным поступкам. Хорошо, например, отойти в сторону посмотреть, нет ли подберезовиков или белых грибов. Ее притягивала к себе поздняя земляника, манили кусты смородины, волновала поспевающая потом малина, любила она и полянику. Смотря по времени, в лесу всегда находилось что-нибудь привлекательное и съедобное. Но, взирая на преданное ответственному делу, почти аскетическое лицо Анарха, она умеряла в себе житейские склонности. Кроме Спиридоновой, она желала походить на Анарха. Больше всего ее покоряли его глаза. Они действительно запоминались. Они прятали и не могли спрятать человеческую печаль, их окаймляли красноватые, отнюдь не безобразные круги, точно Анарх недавно плакал и недавно у него высохли слезы. Подделываясь под настроение Анарха, Наташа с опасением спрашивала:
— Ночью был дождь, вы не думаете, что ‘там’ отсыреют сера и уголь?
‘Там’ произносилось Наташей с особым ударением и значением, лишь ей и Анарху ведомым. Анарх сдержанно успокаивал Наташу:
— Я предпринял меры, отсыреть не может.
Они сходили с тропы, углубляясь в лесную чащобу. Кусты можжевельника, молодая поросль, сухостой цеплялись за одежду. Анарх отважно продирался к заветному месту. Ветви хлестали им в лица, корявые сучки грозились содрать кожу, в валежник проваливались ноги. Наташа еле поспевала за Анархом. Ей мешали рассыпавшиеся волосы, платье, каблуки ботинок. Она завидовала сапогам Анарха, но мужественно сносила невзгоды. Анарх не помогал ей, даже когда приходилось преодолевать канавы, он убеждал себя, будто Наташе нужно ‘закаляться’, не решаясь признаться, что стесняется подать ей руку: он очень боялся походить на кавалера. Лес стоял глухой, скрывая небо, — нетронутый северный лес, верный хранитель дум и тайн Наташи и Анарха. Можно пожалеть, что к тем приснопамятным временам, как появились в лесу Наташа и Анарх, безвозвратно исчезли лешие, русалки и другая оклеветанная, по утверждению одного современного поэта, нежить. Она, не сомневаюсь, помогла бы им, Наташе и Анарху, в их черной и разрушительной магии, так как опыты Анарха, хотя и основывались на науке, но не лишены были и алхимии, и некоторого чародейства. Уверен также, что русалки, лешие, лесные гномы и чертяки наперекор аскету Анарху сплели бы Наташе венок из лучших цветов, росших на полянах, устроили бы в честь ее буйственный хоровод, чтобы согнать с ее лица отчаянную решимость и обреченность. Во всяком случае, они обнаружили бы большую снисходительность, чем Анарх. До какой слепоты не доводит одержимость! К чему, однако, делать невероятные и несовместимые с современным знанием предположения, к чему даже невинные упоминания, если им место только в хрестоматиях, где собраны образцы прошлой дикости? Оставим, откажемся от них, попросив у читателя снисхождения не по заслугам своим, коих нет, а единственно в силу его, читателя, добросердечности и готовности все претерпеть до конца.
Наташа и Анарх добирались до заветного места. Место это находилось под двумя смолистыми спокойными соснами-соседями. Под одной сосной хитро прятались, заваленные сверху сухими листьями, ветками, иглами, учебники по химии, узкие и длинные полоски бумаги с химическими рецептами и формулами, под другой сосной покоились консервные коробки, пузырьки с мутной и подозрительной жидкостью, белые, черные порошки, тертый уголь, селитра, сера, фосфор, колбочки, стеклянные и медные трубки. Содержалось все это в деревянных ящиках, вкопанных в землю. Наташа и Анарх извлекали содержимое из ящиков. Невежество и незнание химии не позволяют мне с уверенностью описать и оценить те упорные опыты, которые производились Анархом. Из позднейших признаний Наташи следует, что шагах в двадцати от заветного места разводился чуть приметный костер, именно на этом костре делались знаменитые и опасные опыты. Во время этих опытов Анарх превращал Наташу в простую прислужницу. Наташа подавала ему колбочки, реторты, порошки, жидкости, поддерживала огонь, справлялась в учебниках, в записках, и далеко не всегда посвящал ее Анархв свои изощренные и разнообразные изыскания. Искал же он простейшие и еще неведомые соединения элементов, чтобы бомбы можно было делать походя всякому, кому не лень. Иногда между Наташей и Анархом возникали распри. В распрях Анарх неизменно брал над Наташей верх.
— Вы индивидуалистка, — поучал он Наташу, нагревая синюю вонючую жидкость, глядя на трубку пристально и несколько опасаясь, не взорвется ли она от неизвестных причин. — Вы романтик, а революции нужны предвидения, массовые выступления. Отодвиньтесь.
— Я не против массовых выступлений, — оправдывалась Наташа, нисколько не отодвигаясь от опасной трубки, — но я люблю Гершуни, Каляева, Перовскую…
— Личное пристрастие, — отрезал Анарх. — Прошу вас, отодвиньтесь!
Наташа со страхом следила за синей жидкостью. Боялась она не за себя, а за Анарха: ‘Какой он отважный! Он похож на Кибальчича. Неужели взорвется эта гадость? Что будет тогда с Анархом?’ Наташа жмурила глаза. Сказать Анарху, чтобы он остерегался, она не решалась, зная, что с его стороны готов сокрушительный отпор, но при всяком случае старалась взять у Анарха трубку или колбочку и держать их самой над огнем, даже прибегала для этого к хитростям. Притворяясь лентяйкой, она отказывалась ходить к соснам, подавать порошки и снадобья. Анарху приходилось это делать самому, и тогда волей-неволей он передавал трубки Наташе, и она держала их над огнем. Бесспорно, Анарх осуждал капризы Наташи, считая ее поведение отголоском буржуазной среды, воспитания и навыков. Он делал ей внушения. Наташа вздыхала, но колбочек не выпускала из рук. Так работали они в тишине и в небольших пререканиях. А кругом стоял лес, зрелый, июльский лес, в неистощимом зеленом убранстве и мягких сумраках.
Достигал ли Анарх положительных итогов, — судить не берусь. Работал он старательно, и к окончанию опытов руки его были изъедены кислотами, покрыты пятнами разных цветов и оттенков. Приходилось к тому же отгонять комаров, и пятна забирались на лицо, шею, искажая Анарха до неузнаваемости. Наташа не прочь была иногда рассмеяться, созерцая украшения на лице Анарха, но она ограничивалась лишь тем, что кусала губы, отворачивалась в сторону, либо глядела вверх, следя за легкой белкой. Сама Наташа более удачно, чем Анарх, избегала химических украшений, но и она нередко носила на своих пальцах следы опытов и трудов своего друга.
К вечеру, предварительно вымывшись с мылом в реке Кижмоле, Наташа и Анарх возвращались из леса. Анарх провожал Наташу до города, покидал ее у слободки и подавал руку лодочкой. Делал он это по двум соображениям: он конспирировал и хотел ‘закалить’ Наташу, имелась еще одна причина: Анарх не любил попадаться вместе с Наташей на глаза ссыльным: они могли счесть его за ловеласа, могли даже бросить какую-нибудь двусмысленную шуточку. Этого Анарх терпеть не мог.
На четвертый месяц встреч, занятий, совместных опытов в жизнь Наташи и Анарха вмешался случай, отец многих неожиданных происшествий, случай маловажный, но, как это часто бывает, он-то именно и привел к стремительным осложнениям.
У однорукой хозяйки Анарха Анны Михайловны рос бычок, черный, со светлой звездочкой на лбу. Бычка чаще всего хозяйка держала прямо перед домом на травянистой лужайке. Однажды Анарх в предобеденное время, поджидая Наташу и выглядывая в открытое окно, увидел ее около дома вместе с Анной Михайловной. Хозяйка держала бычка на веревке, стараясь перетащить его на лужайку и там привязать его за кол. Бычок то упирался, то, задирая хвост, нагнув голову и подкидывая кверху задние ноги, бросался в стороны. Анна Михайловна еле справлялась с бычком. Иногда он с силой тащил ее за собой, и тогда хозяйка поругивала бычка:
— Подожди, подожди, оглашенный! Придет зима, уже прирежу тебя, непутевый!
Бычок грозящей ему опасности не понимал и продолжал своевольничать, воочию показывая наличие телячьего восторга. Наташа с обычным узелком и пачкой учебников смотрела на бычка и на Анну Михайловну, влекомую упрямым животным. На Наташе было темно-зеленое, слегка выцветшее платье, соломенная шляпа корзиночкой, загнутая книзу, с бархатной лентой.
— А почему, Анна Михайловна, — спросила с явным сожалением Наташа, — бычка нужно резать? Он у вас такой славный, полненький.
Анна Михайловна в это мгновение взяла верх над бычком, и он покорно последовал за ней к колу. Наташа пошла следом за ней.
— А что же делать-то с ним? — ответила с удивлением Анна Михайловна. — Зачем буду я его кормить, если он не может давать молока? Прирезать только и остается.
— А отчего у него не будет молока?
Анна Михайловна даже остановилась, сделала левым плечом, где болтался пустой кусочек кофты, движение, точно хотела взмахнуть на Наташу несуществующей рукой, засмеялась, сморщив и без того в частых сетках коричневое от загара лицо.
— Что это ты, девка, городишь? Одна умора! Отчего у быка не бывает молока?.. А оттого, отчего не бывает его и у мужика. Ты поди лучше, спроси у своего ученого дружка, он тебе подскажет, обучит, греховодница ты этакая. Поди, поди к нему, спроси!..
Наташа чуть не выронила узелок и учебники, быстро взглянула в окно. Ей почудилось, что в окне мелькнула сатиновая косоворотка Анарха, мелькнула и исчезла. Наташа беспомощно осмотрелась по сторонам, не двигаясь с места и опустив руки. На ее счастье, бычок снова натянул веревку и потащил за собой Анну Михайловну. Наташа вновь с отчаянием кинула взгляд на окно. Анарха не было видно. Пылая от стыда, опустив голову, еле передвигая ноги, Наташа пошла к крыльцу.
Анарх переживал волнения, отнюдь не меньшие. От разговора Наташи с Анной Михайловной он оторопел. Заметив взгляд Наташи, направленный в окно, он судорожно откинулся назад в угол. Лицо его покрылось синими пятнами, а красные обводы вокруг глаз сделались темными, как кровь. Он заломил руки над головой и зверски хрустнул пальцами. Был момент, он хотел сбежать и даже схватил фуражку с изломанным козырьком. Одумавшись, Анарх отшвырнул фуражку на кровать с тощим матрацем и застыл в ожидании.
Войдя в комнату, Наташа на этот раз у порога не задержалась и на Анарха даже и не взглянула. Она долго возилась шляпой, развязывая у подбородка бархатку, лицо ее продолжало пылать, она отворачивалась. Неестественно и глухо сказала:
— Сегодня молочная каша и пирожки с капустой и яйцами. Вкусные!
Анарх завозился на стуле. ‘Неужели она в самом деле спросит меня про бычка? Что мне ответить ей?’
Этого не случилось. Сведения о бычке, полученные от Анны Михайловны, показались Наташе исчерпывающими, о бычке не было и речи. Обед прошел, однако, в молчании и испытаниях. Анна Михайловна по своим домашним делам несколько раз появлялась под окном у крыльца, и Наташа и Анарх тогда одновременно думали: а вдруг она повторит свой совет или скажет в шутку что-нибудь про бычка? Наташа роняла ложку и вилку, ежила плечи и не поднимала глаз с тарелки. Анарх глотал огромные куски, нещадно разбрасывая по скатерти крошки. Анна Михайловна ничего им не сказала.
Занятия прошли вяло. Наташа отвечала хуже обычного, хотя успела успокоиться и решить, что Анарх ее разговора с хозяйкой не слышал. Анарх был невнимателен и даже не поправлял Наташу. После занятий он заявил, глядя в пол:
— Сегодня мы ‘туда’ не пойдем. У меня болит голова.
Наташа участливо вгляделась в лицо Анарха.
— У вас действительно вид больного. Может быть, сходить в аптеку?
От порошков Анарх наотрез отказался. Наташа ушла в город одна.
На другой день Анарх опять отказался производить опыты с бомбами, вторично сослался на нездоровье, а на третий день между Наташей и Анархом произошло объяснение. Анарх вел себя точно человек, долго не решавшийся броситься в воду и вдруг неожиданно для себя бултыхнувшийся в нее с высокого берега и прямо с головой. Лицо Наташи все время менялось. Оно то бледнело, то покрывалось темным румянцем, то делалось застывшим, то выражало отчаяние. Наташа комкала платок и кусала его углы.
Анарх:
— Я буду производить дальше опыты один.
Наташа:
— Я не нужна вам больше, Анарх?
Анарх:
— Дело опасное, я не могу подвергать вас риску.
Наташа:
— Почему же вы раньше находили это возможным? Дело и тогда было не менее опасным.
Анарх после недолгого размышления:
— Нужен большой опыт. Вам следует еще заняться самообразованием, пополнить свои знания. Они у вас явно недостаточны.
Наташа отвернулась, падая духом и думая, что Анарх все же слышал ее разговор с хозяйкой под окном.
— Вы знаете больше меня, Анарх, но вы тоже очень молоды. Я хочу помогать вам.
Анарх, держа в памяти разговор с Анной Михайловной:
— Это невозможно, прекратим наш спор. Мое решение твердое.
Наташа ушла и даже отказалась, чтобы Анарх проводил ее до слободы. Анарх упрекал себя в жестокосердии и грубости. Нужно было обойтись с Наташей мягче. ‘Не мог же я, однако, напомнить ей о бычке, а с другой стороны, как с ней делать бомбы, если она не знает самых обыденных вещей? В общем, черт знает что такое!..’
На следующий день Наташа явилась к Анарху без шляпы, в ситцевом платке, повязанном по-деревенски. Она похудела, выглядела подавленно. На правой ее щеке засохло пятно. Очевидно, она плакала, растерла слезы не совсем чистыми руками. Анарх этого пятна, впрочем, не заметил, он усиленно занимался ‘Первобытной культурой’ Тэйлора, что-то записывал в тетрадь, шелестел желтыми страницами и щипал брови. Наташа неслышно поставила на стол тарелки с обедом, постояла, задумавшись над жарким, вплотную придвинулась к Анарху.
— Анарх, — сказала просительно Наташа, — примите меня помогать вам. Знаете, я даже остриглась, смотрите.
Она сорвала платок с головы, бросив его на кровать. Платок, не долетев до кровати, упал на пол. Анарх дико взглянул на Наташу. Она стояла пред ним без косы, шея ее была выстрижена, и волосы на лбу лежали короткими кольцеобразными завитками.
Здесь необходимо сделать пояснительное отступление. Коса Наташи не раз давала Анарху повод к иронии, к обличению и к сарказму. Он находил, что коса — жалкий предрассудок, мещанство, атавизм, рудиментарный орган, остаток Домостроя. Во время размолвок, распрей и споров Наташиной косе приходилось совсем плохо. Вот тогда-то Анарх воистину не щадил ее, тем более что уступавшая ему во многом Наташа, едва дело доходило до косы, обнаруживала непонятное упрямство и строптивость. Она отстаивала свою косу горячо, убежденно, пожалуй, даже красноречиво. Тут весь авторитет, все знания, мудрость и опытность Анарха ничего не значили. И верно. Коса заслуживала стойкой защиты. Никто в городе, никто из ссыльных не мог похвалиться такой косой, какой обладала Наташа. То была удивительная, толстая, душистая коса. Можно с уверенностью сказать, что за всю свою бурсацкую жизнь Анарх не видел подобной косы, косы ниже колен, девственной и дремучей. Гуляя в лесу, Наташа иногда распускала ее, и Анарх поражался буйству и щедрости волос. Свет меркнул в его глазах, и он видел одну лишь Наташину косу. Ему некуда было от нее податься. Коса ему снилась. Анарху хотелось перебирать ее руками, погрузить в нее лицо, вдыхать ее женственный животворный аромат, сплетать и расплетать ее. Коса являлась наваждением и искушением. Вот это была какая коса!
Наташа стояла перед Анархом без косы. Анарх сразу заметил, что Наташа обеднела. Ее фигура сделалась точно меньше, плечи казались более острыми, лицо длиннее, а шея потеряла свой блеск. Наташа ждала, что скажет Анарх. Анарх имел все основания торжествовать или, по крайней мере, быть довольным. Домострой, мещанство посрамлены. Наташа покорилась силе его доводов. Но Анарх… но Анарх был далек от торжества. Он захлопнул Тэйлора, забросил его на край стола, сделал какие-то лишние и ненужные движения руками, словно блуждал в потемках или кого-то искал ночью, виновно и с надрывом промолвил:
— Зачем вы отрезали косу?
Наташа с неописуемым изумлением посмотрела на Анарха. Она должна была сказать, что всего лишь несколько дней тому назад Анарх грубо издевался над ее косой, назвав ее глупой и даже нечистоплотной. Наташа могла бы напомнить и многое другое, но, вглядевшись в Анарха, в его расстроенное и виновное лицо, в красные обводы вокруг глаз, заметив, что он нелепо топтался на одном месте, она решила, что напоминать Анарху прошлое сейчас не нужно. Наташа увидела, что Анарх расстроен, и снова — и в который раз за сутки — она пожалела косу. Но еще больше ей было жалко Анарха. Успокаивая его, она тряхнула головой, сказала:
— Обойдется, без косы легче, не правда ли?
Лицо у Анарха было такое, словно его коснулся мрак, царивший до происхождения вселенной. Тогда Наташа прибегла к последнему средству.
— Анарх, — заявила она, — посмотрите, я надела сегодня свои шелковые чулки, они одни у меня.
Наташа села на кровать, Анарх увидел телесного цвета чулки, отличные чулки со стрелками. Такие чулки она надела впервые.
‘Это не важно’, — хотелось сказать ему по обычаю, но зубы остались стиснутыми.
Наташа низко наклонила стриженую голову. ‘Что я сделал?’ — с ужасом подумал Анарх. Наташа прошептала:
— Я знаю, вы сердиты на меня из-за разговора о бычке с Анной Михайловной. Я очень глупая, что ж делать…
‘Это не важно’, — опять было ответил по привычке Анарх, но и на этот раз слова остались несказанными. Он стоял перед Наташей с видом преступника, не ждущего для себя снисхождения. Наташа поднялась с кровати.
— Перестаньте, Анарх, а то я разревусь!
Этого Анарх вытерпеть больше не мог. Он наговорил Наташе многое множество превосходных несообразностей, в том числе и про косу.
Недели через две Наташа переселилась в комнату Анарха. Я присутствовал на их гражданской свадьбе. Анарх потерял нелюдимость и даже шутил. Наташей мы все, приглашенные, любовались, завидуя Анарху. Пропето было немало славных песен, немало было вспомянуто боевых и геройских дел. На этом бы и покончить рассказ о Наташе и Анархе, но рассказы о тех годах и о тех людях не кончались благополучием. Производить опыты Наташа и Анарх перестали из-за спорности, но через несколько месяцев после свадьбы Анарха опять взяли под стражу. В Воронеже жандармы нашли против Анарха новые улики. Полтора года просидел он до суда в тюрьме. Его присудили к лишению всех прав и к ссылке на вечное поселение. К тому времени Наташа отбыла свой срок и из Яренска поехала следом за Анархом в другую ссылку, в Якутскую область. Перед отъездом она показала мне письма Анарха. Анарх просил ее за ним не ехать. Наташа и слышать не хотела о просьбах и советах Анарха. Я провожал ее, когда она уезжала. В мужском полушубке, в пыжиковой шапке с длинными наушниками, в валенках она походила на подростка. Знаю, что до Анарха она добралась. Прошло время, год, может быть, два. Я потерял из виду и Наташу и Анарха, потерял навсегда.