Н. С. Лесков. Большие брани
Большие брани, Лесков Николай Семенович, Год: 1869
Время на прочтение: 22 минут(ы)
(ОБЩЕСТВЕННАЯ ЗАМЕТКА)
То сей, то оный на бок гнется.
Опять превеликие и буйные брани настали в нашей литературе. Пребывая
по возможности в стороне от всех этих турниров, мы, может быть, не без
основания несем от кого-нибудь из наших читателей упрек, что мало следим за
литературными явлениями и относимся к ним, по-видимому, совсем безучастно.
Сознаемся, что известная доля подобной укоризны отчасти, может быть, нами и
заслужена: мы действительно не пишем ни срочных обозрений русских журналов,
ни периодически появляющихся критик и рецензий на новые книги. Но всего
этого мы не делаем отнюдь не по невниманию или неуважению к литературе, а
именно и по вниманию и по уважению к ней. Мы того убеждения, что
основательных, подробных и дельных критик писать в газете невозможно, а
потому и искать такой критики в какой бы то ни было газете будет всегда
труд напрасный. Газеты, посвященные разработке вопросов дня, не могут, да и
не обязаны отдавать большого места явлениям литературным. Известные газеты
так это и принимают, а другие, которым такой взгляд кажется ошибочным,
держатся иных обычаев. Эти последние посвящают очень большое внимание не
только всему появляющемуся в печати, но даже не манкируют и тем, что
происходит в самой жизненной среде литераторов. Некоторые из таких газет,
следя за поведением литераторов, при появлении произведений того или
другого из них напоминают публике, что вот этот автор человек хороший, а
этот сделал то-то и то-то, или даже и не объясняют, что именно он сделал, а
просто не одобряют его с нравственной стороны. Одна из таких газет была так
аккуратна, что однажды как-то заявляла даже, что один покойный критик
(тогда еще живой) бывает иногда пьян, а другая обличала одного редактора,
что он в карты играет.
Мы никогда не могли конкурировать в этом роде с многосторонними
изданиями, о которых упомянули. Особых усилий к приобретению сколько-нибудь
значащих и веских критических статей мы не употребляли как потому, что их
при нынешнем совершенном отсутствии критических дарований в среде наших
писателей негде достать, так опять и потому, что заботы об этом не считали
своим главным делом. Повторяем снова: вполне ценя и высоко ставя значение
критики, мы все-таки не гонимся за нею особенно и убеждены, что настоящее
место ее в журналах, а не в газетах, ибо газета, по всем условиям ее
издания, не может так внимательно заниматься критикою, как может делать это
месячный журнал. Обозреть книгу журнала или какого-нибудь отдельного
сочинения в газетном фельетоне, заключающемся приблизительно в трехстах
коротеньких строчках, и обозреть так, чтобы тут все дело было выслежено и
доказано, — это задача не только трудная, но, по нашему мнению, даже и
недостижимая. Стремясь достичь эту недостижимую задачу, критик-фельетонист
прежде всего манкирует доказательностью и заставляет себе верить на слово.
Стесненный пределами газетной статьи, он поневоле говорит с публикою, как
мог бы говорить разве только человек уже ауторизованный и аккредитованный
общественным доверием. Он говорит: такой-то роман хорош, а такой-то дурен,
и ему надо верить почти без всяких доказательств, потому что ему некогда,
да и негде приводить эти доказательства. Отсюда у всех таких критиков
укоренена привычка говорить бездоказательно, а эта привычка неминуемо
влечет вслед за собою другую привычку — говорить безответственно. Развязный
фельетонист объявляет одного писателя честным, другого бесчестным, одного
независимым, другого продажным, одного талантливым, другого бездарным, и
тоже не станет приводить в подкрепление своих слов ничего или приведет
ничего не стоящую сплетню, вздорный намек, и, конечно, и он дальше ни за
что не ответствует. Была ваша воля читать, в вашей же власти ему и верить
или не верить.
Но зачем же читать, если не верить? Им верят. Справедливость
заставляет сказать, что положительное отсутствие критических дарований,
вследствие которого наши журналы давно в корень оскудели критическими
статьями, у нас для многих отзывы фельетонистов преблагополучно заменяют
критику, и публика на это не только не жалуется, но даже этих фельетончиков
‘спрашивает’ и подчас очень нередко их ‘одобряет’. Фельетонист объявит, что
вещь дурна, и публика повторит это и погудит насчет обруганного автора.
Фельетонист скажет, что этот роман фельетонен, и публика склоняется и к
этому приговору, даже вовсе не замечая того, что самое определение
фельетонности повести или романа она вычитала не более как в фельетоне. Что
приобретут наши читатели от того, если мы без всяких доказательств скажем,
что ‘Обрыв’ г. Гончарова интересный и мастерской роман, а ‘Люди сороковых
годов’ г. Писемского — роман из рук вон плохой и слабый? Читатели вполне
вправе не положиться на наши слова и вправе требовать, чтобы мы поддержали
свое мнение доказательствами, а если мы таких доказательств не представим,
то вправе не доверять нашему приговору. Излишнее доверие их в этом случае
не только было бы неуместно, но оно возлагало бы на нас и слишком большую
ответственность, которой мы вовсе не рискуем брать на себя.
Мы никогда не считали удобным домогаться такого безграничного доверия
к нашим суждениям по литературным вопросам и, не имея возможности
высказываться о литературных явлениях положительнее и доказательнее (как
это могут делать журналы), находили, что газета наша и ее читатели ничего
не потерпят, если мы вовсе не будем касаться чисто литературных вопросов
или будем касаться их лишь в некоторых особенных обстоятельствах и случаях.
Газета различествует от журнала не одним сроком выходов и формою
издания: у нее есть свои задачи, между которыми литературная критика
занимает не первое место. Если медицина поделила врачевство между
специалистами, и ныне уже терапевт не мешается в болезни хирурга и
ларингоскопист не врывается в область окулиста или офтальмиатра, то в
литературе тем паче давно уже, кажется, пора принять деление и по
неизменному закону политической экономии не стремиться в одни руки сделать
все, а делать лишь то, что удобнее приспособлена делать наша мастерская.
Здесь закон разделения труда.
Потом, у нас есть и другие причины, воздерживающие нас от вмешательств
в так называемые литературные дела. Чужой, а частию и свой собственный,
опыт убедил нас, что все подобного рода вмешательства весьма неприятны и
небезопасны: они отклоняют издание от его прямого назначения и увлекают его
нередко на путь бесконечной полемики, имеющей у нас совершенно особенный,
беспокойный и для многих нестерпимый характер брани. Начнется дело будто и
вправду о каком-то деле, а потом дело это бросится в сторону, а пойдет
вскрывание чужих тайн, чужих побуждений и критика чужой совести. Это
занятие, по нашему мнению, всего менее идет к тому, что мы должны делать,
исполняя свои обязательства перед нашими читателями. А к тому же мы не
питаем ни к чему подобному никаких влечений, считаем все это, с одной
стороны, несколько излишним для издания, а с другой, неприятным и скучным
для читателей, которым решительно все равно, например: действительно ли все
сотрудники журналов ‘Дела’ и ‘Недели’ все люди особой честности, какой
сотрудники других изданий никогда достигать не могут, или же возможно, что
честный человек случайно забежит и в ‘Сын отечества’ и в ‘Русский вестник’?
Вмешаться в подобные разбирательства значит самим рисковать попасть в
колею, которая что дальше, то грязнее, что дальше, то зловоннее, а попав в
нее раз, ею придется идти, пока или самого какой-нибудь досужий человек
бесцеремонно оборвет и опачкает, или самому придется браться за такое же
точно занятие и ратовать против совестливости многих добрых людей, с
которыми должно счесть за лучшее на абордаж не сцепливаться. Пусть себе
летят от них и бомбы и ядра — благо они существенно безвредны нам, — мы их
можем оставлять без всяких ответов. На этом никто не теряет: ни мы,
сохраняющие себя от излишнего труда и раздражений, ни наша газета,
сберегающая на своих столбцах место для известий, из которых самое
незначащее все-таки более полезно, чем целый поток ругательств, ни
читатели, которые таким образом не получают намеков на то, чего не ведает
никто, ни беспокойные нападчики, за которыми скорее и легче остается
неоспоримым их последнее слово, ни самая литература наконец, потому что,
молча о ней, мы по крайней мере не делаем вкладов в корванну ее горестных
скандалов и не участвуем в выводах на позорище ее деятелей. Правда, что
между последними мы знаем много людей, недостойно забрызганных ‘слюною
бешеной собаки’, и, может быть, иначе рассуждая, мы и не совсем вправе бы
молчать и не поднимать голоса в защиту их долго и упрямо попираемой
репутации, но мы имеем на это свой взгляд и думаем, что поднимать слово к
обществу, слагающему свои мнения по тому, что ему скажет последняя печатная
строчка, дело бесполезное. На выраженную вчера клевету явится сегодня
опровержение, а его завтра опять подернет новою клеветою, и опять все темно
и мрачно. Клевета неистощима, истина же, повторяемая раз за разом, как глас
вопиющего в пустыне, так и остается, как vox clamantis in deserto {глас
вопиющего в пустыне (лат.) }. Что пользы в том, если бы мы, или другая из
неторопливых на осуждения газет, вступились за ведомых нам с наилучших
сторон литераторов, на добрые имена которых навалены самые гнусные клеветы
и покоры? Что, если бы в ответ на то, что А. или Б. люди нечестные, со всею
энергиею заявлено, что все известные поступки этих людей говорят лишь в
пользу их честности, а не бесчестья? На это бы очень просто ответили, что
мы или еще не доросли до того, чтобы судить о честности, или что мы,
пожалуй, и сами-то люди сомнительной честности. Такие примеры были и вполне
возможны и на будущее время, пока в наших литературных нравах не произойдет
благого перелома. Но, пока такого перелома не чувствуется, спрашиваем: на
какую же почву может быть сведен у нас литературный спор? На суд, или на
самозащиту, или на пренебрежение?
Суд!.. но где еще пока те понятия, в которых приговор суда может
оправлять дело оскорбленной чести? Самозащита!.. но наши литературные люди
ни пороха, ни шпаг не принимают, и остается, стало быть, одно:
пренебрежение всему, что говорят, где говорят и как говорят? Прекрасно! Но
тогда какая же вернейшая тактика класть хранение устам людским, как не
молчание?.. Одно оно, оно, святое молчание, иже ни в чем ответ, оно
источник сосредоточивающейся в себе мудрости, оно только еще и может
что-нибудь здесь, где уже ничего не может сделать никакое слово и никакое
убеждение.
Для подкрепления слов наших живым примером расскажем два самые свежие
случая, до чего доводят русских литераторов усвоенные ими полемические
приемы.
Первый из недавних случаев к неистовой полемике подали бывшие некогда
именитые сотрудники именитого в свою очередь ‘Современника’, гг. Антонович
и Жуковский. Они издали книжку, в которой сильно охуждали нрав и убеждения
г. Некрасова, вычисляли различные вины его против Белинского и других его
сотрудников и намекали на сношения г. Некрасова с влиятельными людьми, —
сношения, по мнению гг. Антоновича и Жуковского, вероятно непристойные для
редактора такого журнала, каков был ‘Современник’. Тут же, в этой книжечке,
авторы коснулись и г. Елисеева и вывели на чистую воду, о чем с ними
говаривал в былые времена г. Слепцов. Кстати, при этом гг. Антонович и
Жуковский напомнили здесь, как водится, нечто и о рублях и этим финалом
дали другим досужим людям повод к истолкованиям мотивов, которые двигали
гг. Антоновичем и Жуковским к сочинению и изданию их вполне неодобрительной
и притом очень дурно и бестактно написанной книги. О деле этом до сих пор
поговорили почти все газеты, и гг. Антоновича с Жуковским особенно не
похвалили за их странный поступок. Книжка этих писателей, как мы сказали, в
самом деле написана даже без уменья писать, — авторы как будто разучились и
в этом. Кроме того, имен, обруганных в этой книжонке кстати и некстати,
несть числа, и за что они здесь обруганы, тоже неведомо. Это делает книжку
каким-то скучным поминаньем, а затем в ней все личные, никому не интересные
счеты. Общее впечатление, какое эта книжонка произвела в обществе, для
авторов, вероятно, было нелестно. Всякий мало-мальски порядочный человек
видел в пасквиле гг. Антоновича и Жуковского самую оскорбительную
непорядочность, ибо понятно, что порядочные люди могут делать дело вместе и
потом разойтись, могут порядочные люди разладить и во взглядах и в
убеждениях и не только перестать любить один другого, а даже возненавидеть
друг друга, но чтобы они, разойдясь, выводили на общественное позорище то,
что кто у кого в прежних отношениях видел на столе или о чем друг с другом
говорил по-приятельски, — этого порядочные люди позволять себе не могут.
Гг. Жуковский и Антонович очевидно пренебрегли этим правилом, и это им
поставлено на вид всеми излагавшими свое суждение об их странном поступке.
Нет сомнения, что авторы очень много повредили себе этою книжкою. Можно
думать, что они могли сказать нечто очень веское вдобавок к тому, что
разновременно говорилось об их врагах, но недостаток такта и чувства меры
увлек их, и они своею книжкою сделали просто проступок против
нравственности , за который и наказаны единогласным осуждением их.
Но недостойное дело, которому всего приличнее было бы тем и
заключиться, однако, так не окончилось. Гг. Антонович с Жуковским убеждали
общество, что люди, оставшиеся при г. Некрасове после их отхода, ‘гроша не
стоят’ , а г. Елисеев (сотрудник нынешних ‘Отечественных записок’) ответил
этим своим бывшим собратам, что ‘за них грош дать еще можно’, и так как
статья г. Елисеева написана хорошо и уж во всяком случае несравненно умнее,
последовательнее и строже, чем полная раздраженных метаний книжечка
Антоновича и Жуковского, то теперь последнее слово осталось за г.
Елисеевым, и публика оповещена, что гг. Антонович и Жуковский промахнулись,
променяв г. Некрасова на Тиблена, и недовольны, что ‘Отечественные записки’
идут теперь без их подспорья, но что, однако же, сотрудники нынешних
‘Отечественных записок’ находят, что за гг. Антоновича и Жуковского ‘грош
дать все-таки можно’.
Теперь, благодаря тому, что ни один орган, вероятно, не может
предложить гг. Антоновичу и Жуковскому таких огромных районов, какие им,
судя по их прежним полемическим статьям, необходимы для того, чтобы вести
свои препирательства, плодотворный спор этот, вероятно, на этом и
замолкнет. Но, не будь этого обстоятельства, были бы, конечно, исписаны еще
целые стопы бумаги о том, за кого ‘можно дать грош’ и кто ‘гроша не стоит’.
И кто был бы виновником этого спора, в котором дошло бы до выворачивания
снов, а не только до воскрешения старых памятей? Вся, конечно, вина в этом
пала бы, разумеется, на г. Елисеева, удостоившего ответа нелепую выходку
гг. Антоновича и Жуковского. На подобные вещи один благоразумный ответ:
молчание.
Второй случай еще характернее, и притом как этот случай еще в полном
своем развитии, то он невесть чем и заключится.
Здесь вначале спор было пошел совсем ученый, и пошел по-человечески.
Люди не соглашались во взглядах и мнениях: г. Катков, как известно,
поддерживает так называемое классическое образование, а г. Стасюлевич
(редактор ‘Вестника Европы’) взялся стоять за реальное. Стояли они довольно
долго друг против друга, издали лишь потачивая один на другого свои шпоры,
как вдруг роковой случай, и они сразились. В одном английском журнале была
статейка, в которой доводилось, что классическое образование применимо не
для всех . В ‘Вестнике Европы’ стали приводить эту статью и кстати при этом
выправили ее немножко так, что вышло, будто классическое образование совсем
ни для кого не удобно. Г-н Катков изловил г. Стасюлевича на этой вольности
в передаче чужих слов и, распространившись о деле образования, самый
английский журнал, из которого была заимствована исправленная ‘Вестником
Европы’ статья, назвал уничижительным именем ‘журнальчика’. Г-н Стасюлевич
отвечал г. Каткову с заметною неловкостию, но зато с своей стороны изловил
московского редактора, что ‘журнальчик’, о котором тот в этом споре отнесся
неуважительно, в прежнее время встречал в журнале г. Каткова почтенные
отзывы. Г-н Катков ничем не опроверг этого, и г. Стасюлевичу так и удалось
оставить на г. Каткове некий покор в том, что у него к одному случаю одно и
то же издание титулуется с почетом, а к другому то же издание рядится в
затрапезную кличку. Как гг. Катков и Стасюлевич продолжали спорить о самом
деле, то есть о преимуществах той или другой образовательной системы, того