Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ XIII
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД
Болонский съезд итальянских социалистов
(‘Искра‘ No 63 от 1 апреля 1904 г.)
Болонский съезд итальянских социалистов, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Съезд итальянских социалистов, происходивший в Болонье 8—11 апреля нов. ст., привлек к себе внимание всех тех, которые интересуются ‘кризисом’, совершающимся теперь в международном социалистическом движении. Этот съезд сам должен быть признан одним из наиболее ярких выражений названного кризиса. Борьба ‘ревизионистов’, — которых в Италии называют реформистами, — с революционерами более или менее последовательного образа мыслей дошла в нем до крайнего обострения, приняв весьма поучительный и для многих, вероятно, неожиданный вид.
Известно, что ‘ревизионисты’ почти во всем мире пользовались до сих пор лестной репутацией в высшей степени уживчивых людей, требующих для себя лишь некоторой свободы критики и больше всего дорожащих партийным единством. Как трогательно и как напыщенно говорила на тему о партийном единстве Жорес и его французские последователи! С каким скромным достоинством добивались свободы критики,— только свободы критики! — Бернштейн и его немецкие единомышленники! Наивные люди, которых — увы! — всегда было и,— боимся,— всегда будет очень много на белом свете, восторженно слушали эти трогательные речи, сочувственно внимали этим скромным требованиям и не находили достаточно слов для осуждения строптивых ортодоксов’, не умилявшихся речами и ‘не терпевших’ критики. Если ‘ревизионисты’ приобрели приятную репутацию уживчивости, то ‘ортодоксы’ пользовались неприятной славой придирчивых и нетерпимых ‘сектантов’. Но на Болонском съезде ‘ревизионисты’ (реформисты), с Турати во главе, оказались гораздо более ‘нетерпимыми’ и ‘фанатичными’, чем крайние революционеры, группировавшиеся вокруг А. Лабриолы, а ‘непримиримый’ Энрико Ферри выступил горячим и безусловным сторонником единства партии. Что же это за странность? Чем это объясняется? Исключительными особенностями характера итальянских реформистов или же какими-нибудь другими, более общими причинами?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, во-первых, выяснить себе, каковы принципиальные позиции различных фракций, боровшихся между собою на Болонском съезде, а во-вторых, принять в соображение силы, стоявшие за боровшимися фракциями.
В принципиальном отношении итальянские реформисты — родные братья немецких ‘ревизионистов’. Они также держатся теории постепенного ‘опустошения’ капитализма, которую они излагают еще более последовательно и защищают гораздо более страстно, чем Бернштейн, Давид и братия. Тому, кто захотел бы ознакомиться с итальянским изданием этой теории, получившей свое начало в туманном Альбионе, а свою филистерскую отделку в ‘ревизионистской’ Германии, мы настойчиво рекомендуем статью очень известного Иваноэ Бономи: ‘Riformismo socialista e riformismo rivoluzionario‘, напечатанную, можно сказать, накануне Болонского съезда в теоретическом органе реформистов: ‘Critica Sociale’ (см, номер от 1 апреля нов. ст.). Но так как мы едва ли ошибемся, предположив, что она останется недоступной огромнейшему большинству русских читателей, то мы приведем здесь некоторые из ее основных положений.
Начинается она ироническим выражением уверенности в том, что на Болонском съезде все фракции, до крайней революционной фракции А. Лабриолы включительно, поспешат признать пользу, приносимую пролетариату социальными реформами. Иваноэ Бономи говорит, что иначе л быть не может. Рабочие массы склоняются к реформам по инстинкту и по необходимости, и с этой их склонностью принуждена считаться каждая фракция, не желающая утратить всякое влияние на них. Но со стороны революционеров признание практической пользы социальных реформ является лишь оппортунизмом, уступкой реалистическому настроению масс. По существу своих взглядов революционеры, — утверждает Бономи, — не могут дорожить реформами, и уж ни в коем случае они не смотрят на них глазами реформистов: ‘По-нашему, реформа относится к конечной задаче нашего движения, как средство к цели’. Она изменяет строение политического общества и, увеличивая энергию рабочего класса, нарушает то равновесие сил, которым это общество поддерживается. ‘Вот почему, — продолжает наш автор, — реформа является для нас частью революции или, точнее, всякая реформа производит, по нашему мнению, свою революцию (produce una sua rivoluzione)’. Сумма всех реформ, из которых каждая представляет собою отрицание капиталистического общества, последовательный ряд больших и малых изменений общественного устройства, приведет к новой общественной организации, основанной на труде. По словам Бономи, эта организация получит свое начало не от какого-нибудь будущего акта насилия, она уже создается (становится, diviene, — говорит наш автор) ежедневно всем ходом рабочего движения.
Итальянский теоретик реформизма настойчиво повторяет, что революционеры очень далеки от такого взгляда на реформы. Он ссылается та А. Лабриолу и Э. Ферри. В своей книге ‘Riforma e rivoluzione sociale’ A. Лабриола говорит, что реформы могут способствовать изменению той общественной среды, в которой живет и дышит капиталистический организм, но не могут изменить самый организм, подобно этому и Ферри утверждает, что реформы смягчают общественное зло, но не устраняют коренной его причины — монополии одного класса на средства производства и обмена {Иваноэ Бономи приводит это мнение из одного старого номера органа Ферри ‘Il Socialismo‘. Мы от себя заметим, что в своей большой речи на Болонском съезде Ферри почти теми же словами говорил о значении реформ в капиталистическом обществе. О книге Лабриолы мы надеемся довольно подробно поговорить в ‘Заре’.}.
В этом и состоит, — по собственному мнению Иваноэ Бономи, — самое важное из всех тех разногласий, которые разделили итальянских социалистов на два больших лагеря, ведущих непрерывную и жестокую борьбу между собою. Все остальные спорные вопросы или вытекают из этого различия во взгляде на реформы, или имеют лишь второстепенное значение.
Так, например, если реформисты далеко расходятся с революционерами по вопросу о пути, который может и должен вести к реформам, то это как нельзя проще объясняется именно тем, что они очень различно смотрят на самые реформы. Для реформистов реформы имеют, по очень неловкому, но чрезвычайно характерному выражению И. Бономи, максимальное значение, принадлежат к субстанции социализма, неудивительно поэтому, что реформисты готовы добиваться их всеми теми средствами, которые только могут быть в данную минуту в их распоряжении. Они были бы очень непоследовательны, если бы ввиду реформ остановились перед ‘сотрудничеством классов’, т. е. перед союзом с передовыми слоями буржуазии. Иваноэ Бономи так и говорит: ‘Кто хочет цели, тот хочет и средств, к ней ведущих’. Это неоспоримо. Но революционеры, убежденные в том, что иное дело реформы, совершаемые на почве и в пределах свойственных капитализму производственных отношений, а иное дело революция, устраняющая эти производственные отношения, не могут оценивать тактику своей партии исключительно с точки зрения реформ. Это тоже неоспоримо. Если в глазах Иваноэ Бономи и его единомышленников реформы составляют главную цель рабочего движения, то для революционеров они — лишь одно из средств, ведущих к этой цели, революционеры дорожат этим средствам, — равно как и всеми другими средствами, — лишь в меру его целесообразности. По мнению реформистов, реформы, из совокупности которых составится революция, не могут быть куплены слишком дорогой ценой. По мнению революционеров, твердо убежденных в том, что реформы еще не составляют революции, те реформы обошлись бы слишком дорого, за которые надо было бы платить затемнением революционного самосознания пролетариата. А так как ‘сотрудничество классов’ способствует такому затемнению, то революционеры и восстают против него, видя в нем самую большую и непростительную тактическую ошибку реформистов.
Реформисты не только допускают ‘сотрудничество классов’,— они провозглашают его главным средством осуществления своих социальных стремлений. Поэтому они опять-таки поступают вполне логично, когда объявляют себя принципиальными противниками насильственного способа действий, всякий намек на признание этого способа мог бы только запугать те передовые или, точнее менее консервативные слои буржуазии, на союзе с которыми основываются все их реформаторские планы {Заметьте при этом, что реформисты не прочь идти даже, с монархией, если она захочет опираться на демократические классы населения. Это — Геркулесовы столбы ‘реальной политики’.}. В своем споре с революционерами, отстаивающими насильственный способ действий, итальянские реформисты, подобно ‘ревизионистам’ всего мира, нередко прибегают к самым смешным софизмам, вроде того, например, что насилие только разрушает, но ничего не создает, — как будто разрушать препятствия, загораживающие дорогу новым формам жизни, не значит ускорить создание этих форм! Не менее странно звучат и те их уверения, что сторонники насильственного способа действий изменяют марксизму, потому что сам Энгельс под конец своей жизни сделался будто бы сторонником мирного развития. Кто же не знает теперь, что это неправда? {По вопросу о мнимом превращении Энгельса в сторонника мирного развития см. ‘Манифест Коммунистической Партии’, предисловие русского переводчика к женевскому изданию 1900 г. [Сочинения, т. I.]} Но реформисты приводят такие доводы, вероятно, не потому, что считают их вполне правильными, а просто потому, что надеются произвести с их помощью сильное впечатление на своих, не всегда достаточно осведомленных, читателей. Тут они, по-видимому, руководствуются правилом, на которое опирается Иваноэ Бономи в своих рассуждениях о тактике: ‘Кто хочет цели, тот хочет и средств, к ней ведущих’.
В интересах беспристрастия надо, однако, заметить, что вопрос о насильственном способе действий не всегда удачно разрешался также и революционерами. Некоторые из них, — например, А. Лабриола,— еще недавно говорили о насилии, как о методе действия. Это — ошибка или, по меньшей мере, ошибочное выражение верной мысли. Сила всегда служила повивальной бабкой старому обществу, готовившемуся родить новое. Это — факт, от которого нельзя отболтаться. Но этот факт еще не означает того, что революционные классы в своем освободительном движении методически прибегали к насилию. Совсем нет. Они поступали так же, как поступают государства, борющиеся за свое существование с другими политическими организмами. В такой борьбе сила всегда служит последним, необходимым доводом: успех всегда склоняется на сторону ‘больших батальонов’. Но методом такой борьбы далеко не всегда является насилие: многие вопросы с гораздо меньшими затратами решаются в ней не ‘батальонами’, а дипломатией… за которой стоят ‘батальоны’. Если бы какое-нибудь государство хотело прибегать к оружию даже и в том случае, когда оно и без войны может получить то, чего добивается в данную минуту, или когда его ‘батальоны’ еще не готовы к выступлению в поход, то подобный ‘метод’ не только не увеличил бы его силы, а напротив, скорехонько привел бы к полному ее уничтожению. Насилие, возведенное в ‘метод’, так же мало целесообразно, как и законный способ действий. И тот и другой должны составлять лишь различные способы революционной борьбы, лишь различные стороны революционного метода. Обстоятельства времени и места, — и только эти обстоятельства, а не какие-нибудь отвлеченные соображения, — определяют, к какому из этих способов должна прибегнуть революционная партия.
Впрочем, А. Лабриола сам понял, — насколько известно, не без помощи со стороны Каутского, — что в своих соображениях о насилии он держался не вполне правильного ‘метода’. Так, в проекте решения, предложенном им Болонскому конгрессу, о насилии, как методе, нет речи, а просто говорится, что партия не откажется от насильственного способа действий, если найдет его необходимым. Против такой формулировки нельзя решительно ничего возразить, и мы не понимаем Ферри, который сказал на съезде, что он не может признать формулировку, предложенную Лабриолой. Нам не ясно, в чем состоит его собственный взгляд на этот предмет. По отчету, напечатанному в ‘VorwДrts’, выходит, будто он тоже признал, что социалистической партии может представиться надобность в насильственном способе действий, но что, по его мнению, ей не следует говорить об этом. Однако его речь, напечатанная в ‘Avanti‘ от 13 апреля (нов. ст.), не содержит в себе такого определенного заявления. Да если бы оно и заключалось в ней, то Ферри все-таки был бы неправ. Почему же мы не должны говорить пролетариату о том, в чем ему может встретиться историческая необходимость? Разве главная задача социалистов не состоит в выяснении этому классу задач и условий предстоящей общественной революции? Что выигрывает пролетариат, сохраняя предрассудок законности, усердно внушаемый ему буржуазией, которая сама в своей освободительной борьбе не раз ‘прибегала к насилию, но которая теперь, добившись господства и ставши консервативной, существенно заинтересована в том, чтобы угнетенный класс нашего времени воспитывался в благоговейном уважении к закону? И может ли он вообще выиграть что-либо, сохраняя тот или другой предрассудок? Об этих вопросах не мешает подумать Ферри, который придает такое большое значение выработке в рабочей массе социалистического сознания.
Но как бы там ни было и какие бы логические промахи ни делали те или другие представители революционного направления, а все-таки очевидно, что коренное разногласие по вопросу о реформах делит итальянских социалистов на две большие группы, связанные между собою только чисто формальным образом. Восстановить единство партии, — и восстановить не на словах, а на самом деле, — можно было бы только при том условии, чтобы одна из этих больших групп согласилась покинуть свою собственную точку зрения и усвоить себе точку зрения своей противницы. Но ни одна из них не имеет к этому ни самомалейшей склонности. Стало быть, о действительном восстановлении единства партии Болонским съездом нечего было и думать. Весь вопрос состоял в том, нужно ли было кому-нибудь отстаивать ее формальное единство.
Что касается этого последнего вопроса, то итальянские реформисты находились в положении, прямо противоположном тому, в котором были их французские братья, — жоресисты, — около времени Парижского международного съезда 1900 г. Жоресистам выгодно было поддерживать единство французской социалистической партии, потому что, составляя в ней большинство, они надеялись воспользоваться всей ее силой, — т. е. также и силой революционных ее элементов, — в целях любезной им политики союза с буржуазной демократией. Поэтому они выступали горячими сторонниками единства и обвиняли в фанатизме революционеров, не желавших сделаться предметом политической эксплуатации и отказывавшихся идти с ними под одним знаменем. А итальянские реформисты не настолько многочисленны, чтобы им можно было рассчитывать на господство в социалистической партии. Напротив, у них были все основания думать, что на съезде победят умеренные революционеры, руководимые Ферри. Хотя образ мыслей этих революционеров и не отличается, как мы видим, полной стройностью, но в вопросе о значении реформ они выступают непримиримыми противниками реформистов. Этим последним было ясно, что победа фракции Ферри лишит их возможности проводить свою политику ‘сотрудничества классов’. Поэтому они стали находить, что им, в сущности, выгоднее было бы отделиться от партии, чем работать в ее рядах на пользу направления, считаемого ими совершенно бесплодным. И вот они стали насмехаться над сторонниками единства, упрекая их в робости мысли, в желании обмануть партию насчет ее собственного положения. Они объявили себя сторонниками ‘искренности’. К ‘искренности’ их газеты и ораторы взывали так же часто, как некогда Жорес взывал к ‘лояльности’. Призыв к ‘искренности’ имел у них еще значение агитационного маневра. Когда они говорили революционерам: ‘Предложите съезду резолюцию, которая представляла бы собою искреннее выражение вашего образа мыслей’, это на самом деле значило: ‘Нам очень хотелось бы, чтобы вы какими-нибудь необдуманными и резкими выражениями запугали часть делегатов и тем толкнули бы их направо’. Это ясно видно из того, что с особенной энергией они нападали на проект резолюции, ‘предложенный Ферри: этот проект имел в их глазах тот недостаток, что не мот запугать даже тех не в меру робких товарищей, которых смутил бы проект, предложенный Лабриолой. Он не нравился им именно потому, что имел шансы понравиться большинству съезда.
Итак, в Италии, в противоположность тому, что было во Франции, противниками партийного единства явились не революционеры, а реформисты. Но между тем как реформисты разных стран, присутствовавшие на Парижском международном съезде, честили революционеров за их ‘нетерпимость’ эпитетами сектантов, фанатиков и т. д., итальянские реформисты, собравшиеся ехать на съезд в Болонью, возвели свою собственную нетерпимость в величайшее достоинство и не переставали умиляться над своей собственной искренностью. На самом деле их ‘нетерпимость’,— равно как и ‘нетерпимость’ французских революционеров, — является простой расчетливостью и заслуживает похвалы, а не порицания: зачем было им дорожить единством партии, если партия отказывалась делать то дело, которое казалось им единственным плодотворным делом настоящего времени? Когда разногласия так велики, то лучше разойтись в разные стороны. Но все-таки очень интересно и достойно замечания то обстоятельство, что одно и то же политическое свойство называется искренностью, когда оно принадлежит реформистам, и фанатизмом, когда им отличаются революционеры. Так и запишем.
Опасения реформистов оправдались: съезд принял резолюцию Ферри. Вот эта резолюция:
‘Убежденный в том, что метод борьбы классов совершенно не совместим с поддержкой министерства или с участием социалиста в правительстве,
‘съезд заявляет, что для полноты работы социалистической партии необходимы многообразные формы деятельности, вырабатывающей социалистическое сознание, разрушающей и критикующей системы эксплуатации и паразитизма (Sistemi di sfruttamento е di parassitismo) и ведущей к завоеванию пролетариатом экономических, политических и административных реформ,
‘и подтверждает единство партии на основе совместной работы всех социалистов и подчинения меньшинства во имя дисциплины’.
Принятие этой резолюции, решительно осуждающей участие социалистов в буржуазных министерствах и требующей ‘завоевания’ реформ путем классовой борьбы, а не выторговывания их путем ‘сотрудничества классов’, означает поражение реформистов. Это — большой выигрыш для итальянского пролетариата и хорошее предзнаменование для Амстердамского международного съезда, на котором тот же вопрос выступит в первую очередь. Но что будет с единством партии, ‘подтвержденным’ Болонским съездом?
Оно кажется нам ненадежным: реформисты вряд ли подчинятся решению съезда, мы думаем, что Милан, их твердыня, скоро подаст сигнал к разрыву а впрочем, поживем — увидим.
Голосование по поводу резолюции Ферри закончилось в десять часов вечера последнего дня съезда. Можете судить, ввиду этого, как быстро пришлось делегатам разделываться с остальными очередными вопросами! О них почти не спорили. Ферри предложил, чтобы в правление партии (direzione) входило семь человек, из которых пять выбиралось бы съездом, шестой — социалистической парламентской фракцией {Т. е. социалистическими депутатами в парламенте.}, а седьмой входил бы в правление в качестве редактора центрального органа партии. Это предложение, — согласно поправке, внесенной Лабриолой, — было самим Ферри изменено в том смысле, чтобы съездом выбиралось в правление не пять, а семь человек. При его голосовании реформисты воздержались, и в правление оказались выбранными: доктор Фаби, Евдженио Гварини, Гвидо Марангони, Джузеппе Кроче, Джованни Лерда, Ловгобарди и Сольди.
Марангони, Лонгобарди, Кроче и Гварини принадлежат к крайней революционной фракции. Это тоже очень недурно. В редакторы центрального органа, — который печатается теперь в 30.000 экземпляров,— съезд выбрал Ферри. Когда поставлена была его кандидатура, реформисты кричали: ‘лучше Лабриолу!’ После сказанного нами выше, это понятно без дальнейших объяснений.
Упомянем, наконец, что правлению съезд поручил выработать новый устав партии.
Было уже за полночь, когда председатель, Андреа Коста, закрыл съезд при крике: ‘да здравствует социализм!’ Корреспондент венской ‘Arbeiter-Zeitung’ (No 104) говорит, что крик этот был не единодушен. Мы потому отмечаем это свидетельство, что оно, по нашему мнению, указывает на настроение некоторой части делегатов. Повторяем, единство итальянской партии кажется нам непрочным.
Мы уже видели: разногласие по вопросу о реформах и революции вырыло такую глубокую пропасть между реформистами, с одной стороны, и революционерами — с другой, что им уже нельзя идти вместе. Когда положение дел принимает такой оборот, то раскол представляется совершенно естественным явлением. Это совсем не то, что мы видим в одной, отдаленной от Италии и чрезвычайно обширной, стране, где меньшинство социал-демократической партии вполне согласно с большинством и по отношению к программе, и по отношению к основным вопросам тактики, а между тем большинство все-таки стремится к расколу. Тут уже можно сказать наперед и с полнейшей уверенностью, что от такой политики выиграет не партия, а только некоторые ее ‘политиканы’.