БОЛГАРІЯ
БОЛГАРІЯ
СЛАВЯНСКАЯ ПОВСТЬ.
МИХАЙЛА ЧАЙКОВСКАГО (САДЫКЪ-ПАШИ).
ПЕРЕВОДЪ СЪ ПОЛЬСКАГО.
Нейкіой.
Нейкіой.
I.
II.
Сливенъ.
Сливенъ.
Болгария, Чайковский Михаил Станиславович, Год: 1873
Время на прочтение: 239 минут(ы)
Нейкіой грозная и прекрасная мстность въ разстояніи часа пути отъ Сливна, болгарскаго рая, гд есть и деревья, и яблоки Евы, да и чертей не мало. Болгаре говорятъ что тамъ былъ настоящій рай, Божій рай, что Адамъ съ Евой сиживали тамъ и бесдовали вмст Богу во славу, себ въ удовольствіе, пока не напроказилъ страшная бестія сатана, змй съ яблокомъ, а какъ напроказилъ, то далъ стрчка и скрылся. {По болгарскому преданію, Славенъ былъ нкогда земнымъ раемъ. Гнвъ Божій и пораженіе сатаны архангеломъ разказаны здсь по преданію имющему связь съ мстными урочищами. Сливенъ болгарскій городъ у подошвы большихъ Казанскихъ Балкановъ, во ста верстахъ отъ портоваго города Бургасъ-Агіоли изъ шестидесяти верстахъ отъ Адріанополя. Въ Сливн живутъ 25.000 православныхъ Болгаръ, 5.000 мусульманъ и около 1.000 Евреевъ, Армянъ, Цыганъ, Грековъ и Куцовлоховъ. Въ Сливн есть фабрики шерстяныхъ издлій и казенная фабрика, снабжающая сукномъ весь второй-корпусъ турецкой арміи. На ручьяхъ, стекающихъ съ горъ, много мельницъ. Рано утромъ спускаютъ воду, она течетъ въ городъ и разливается на два дюйма глубины по всмъ улицамъ. Очистивъ улицы и долину, вода стекаетъ потомъ въ рку Тунджу, въ пяти верстахъ отъ города. Вокругъ Сливна, на нсколько верстъ во вс стороны, тянутся виноградники и плодовитые сады. Прекрасныя столовыя вина походятъ вкусомъ на бургонскія. Климатъ въ Сливн чрезвычайно здоровый, тамъ никогда не было ни чумы, ни холеры, ни какой-либо другой эпидеміи.} Первая громовая стрла архангела Михаила поразила его въ томъ мст гд теперь построена деревня Нейкіой, сатана кружился, когтями ногъ переворачивалъ, разгребалъ и рвалъ землю, а когтями рукъ вырывалъ долины и насылалъ горы, архангелъ же Михаилъ, словно изъ картечницы, все палилъ да палилъ въ него. Сатана въ слезы и расплакался. Изъ земли напоенной горечью слезы дьявольской брызнула студеная вода сорока ключами. Наконецъ, разворотивъ пропасти и буераки, нагромоздивъ горы и скалы, сатана, безпрестанно побиваемый изъ небесной картечницы, направленной глазомъ и десницею могучаго архангела, врылся въ землю. Архангелъ ткнулъ его ногою. Сатана началъ рыть длинныя пещеры, рылъ ихъ во вс стороны и по всмъ направленіямъ, пока не выскочилъ изъ земли въ долин подъ Чотрой, долину эту, сперва ангелы, а потомъ и люди, прозвали адскою долиной. Два болгарскія селенія, Чотра и Нейкіой, стоятъ на страж адскихъ пещеръ въ болгарскихъ Балканахъ.
Подъ небесами и на земл архангелъ Михаилъ одержалъ побду во славу Божію. По въ пещерахъ завелись черти и чертенята и безпрестанно длали набги въ Сливенскій рай, во имя сатаны. Посл Каина родился Авель, а въ послдствіи народились парни и двицы, гайдуки и колдуньи. Они такъ надоли Господу Богу что онъ бросилъ Сливенскій рай, перенесъ рай въ азіятскія страны, а Сливенъ, Нейкіой и Чотру предоставилъ людямъ и чертямъ.
Сливенскій рай остался прекрасный и плнительный. И жили въ немъ прекрасныя Евы, но яблокъ и змй он не боялись, потому что бдныя смертныя привыкаютъ ко всему. Сливенъ, благословенный Сливенъ! Здсь каждая Болгарка манить къ себ, а въ Нейкіой ни одинъ купецъ не попадаетъ, и у продавца кофе и у кузнеца опадаетъ сердце когда онъ взглянетъ на его крутыя высоты.
Въ Нейкіо жилъ старый Стефанъ, нкогда гайдукъ-бродяга, разбойникъ на большихъ дорогахъ и на торныхъ тронахъ, потомъ гайдукъ-юнакъ, богатырь свободы, блюститель народности, потомъ князь горъ, дагларбегъ, осдлый разбойникъ-правитель, потомъ сердаръ горъ и лсовъ балканской земли, охранитель права, гроза злоупотребленій, защитникъ слабаго. Наконецъ чорбаджія, войтъ деревни, и всегда знаменитый охотникъ не только въ околиц, но вдоль и поперегъ большихъ болгарскихъ Балкановъ. Сто одиннадцать лтъ прожилъ этотъ патріархъ тридцати трехъ душъ, живущихъ въ тлахъ сыновъ, дочерей, внуковъ, внучекъ, правнуковъ и правнучекъ, вс мущины бойкіе и ловкіе по примру стараго Стефана, а вс женщины сладкія какъ сахаръ, алыя какъ малина, и веселыя какъ старая Стефанова жена, которая еще жила, поливала ракичку {Раки, ракійе, ракичка — водка, любимый напитокъ мусульманъ, христіане больше пьютъ вино. Мусульмане напиваются по заход солнца и дома, почему рдко попадаются пьяными на улиц. Христіане пьютъ днемъ, пьютъ много и привыкли къ вину, отчего въ Болгаріи меньше пьяницъ чмъ въ Россіи и Польш.} и винцо, а во хмлю шла плясать хорату. {Хората народная болгарская пляска подъ музыку кобзы, а иногда бубенъ и свирлей. Почти одинакова съ пляскою Грековъ и Арнаутовъ, съ тою разницей что въ ней участвуютъ женщины. Танцующіе становятся въ длинный рядъ и держатъ одинъ другаго за платокъ. Вожатый или вожатка выводитъ разныя фигуры, и вс остальные за ними слдуютъ. Потомъ смыкаются въ кругъ, разрываются снова, и гуляютъ такъ цлые часы, иногда припвая болгарскія псни} Старый Стефанъ и его жена безпрестанно приговаривали на одинъ голосъ: что сторона, то обычай.
Сыны — старцы и дочери старухи, внуки и внучки не парни и не двушки, а молодки и чорбаджіи, {Чорбаджія — хозяинъ, чорбаджійка — хозяйка, отъ слова чорба — похлебка, которую они даютъ своимъ работникамъ.} правнуки же ихъ здоровые ребятишки и двочки, на трехъ правнучекъ любо смотрть, пригожія, статныя какъ лани, златоволосыя съ карими глазами, не малыя и не высокія, а средняго роста, да такія ловкія, такія щебетуньи, такія рзвыя, такія кроткія, какъ молодыя серны. О, что за красныя двицы!
Одну зовутъ Ганкой, можетъ-быть у ней есть милый, а можетъ-быть и нтъ, но вздыхаетъ она по гайдук киседжіи, {Киседжія — грабитель, который воруетъ не ловкостію, но силой.} предъ которымъ дрожатъ и купецъ, и царскій сборщикъ, и царская почта, и всякій караванъ. Онъ сетъ золотомъ, даритъ телками и брилліантами, сегодня онъ кинжаломъ или ятаганомъ крошитъ своихъ безъ милосердія — другъ ли, недругъ ли, одноврецъ ли, разноврецъ ли, ему все равно — только бы рзать, да убивать, да умерщвлять, а утромъ онъ поетъ въ обители псалмы или въ мусульманскомъ монастыр кладетъ поклоны намаза. Онъ стъ изъ одной миски съ беями, братается и гуляетъ на ярмарк съ чорбаджіями, заптіи и кирсердары {Заптія — жандармъ, кирсердаръ — полевой сторожъ.} ему прислуживаютъ, потому что онъ платитъ, а у кого бренчатъ деньги, у того и слуги. Онъ страшенъ, и вс боятся его имени. Самъ паша мутасарифъ, даже паша вали { Мутасарифъ — управляющій санджакомъ, департаментомъ, соотвтствуетъ французскому подпрефекту. Вали — главный начальникъ вилаета, съ властію русскаго генералъ-губернатора.} не хочетъ держатъ его въ своихъ рукахъ и желаетъ чтобъ онъ бжалъ въ горы и лса, пускай себ расправляется съ прозжими — такъ будетъ лучше. О такомъ-то гайдук мечтала Ганка, видла ли она его во сн, знала ли его, о томъ вдаетъ только она сама. Ганка Ева, а гайдукъ — змй сатана съ яблокомъ. Ой, желаненъ ей гайдукъ, да желаненъ удалой.
Другая — Марья. Она бывала въ Тырнов, въ великомъ Тырнов и въ Рыльскомъ {Тырновъ городъ при сверномъ подножіи Балкановъ, нкогда столица Болгаріи и резиденція болгарскихъ царей. Онъ славится красотою женщинъ съ аристократическими формами, маленькими ножками и ручками, которымъ позавидовала бы Парижанка. Рыльскій монастырь въ Балканахъ — складъ болгарскихъ народныхъ твореній, рукописей, печатныхъ книгъ и памятниковъ давней Болгаріи. Монахи этого монастыря и теперь стоятъ у кормила просвщенія и исторической пропаганды въ Болгаріи. Они боле или мене участвовали во всхъ возстаніяхъ.} монастыр и видла изображеніе Іована Шышмана, царь-рыцарь, во всеоружіи изъ серебра, золота и драгоцнныхъ камней, на подобномъ льву жеребц, ведетъ болгарскую конницу пробивъ враговъ болгарской земли и болгарскаго имени. Момаки {Момакъ — молодой парень, хомица — двица.} валятъ за нимъ толпою, вс приросли къ конямъ, словно изъ одного съ ними тла. Она слышала псни о царевич Марк, какъ онъ побивалъ Турокъ и Маджаръ. Она бывала у владыки Иларіона геленскаго, {Епископъ Иларіонъ, родившійся въ Гелен, одинъ изъ самыхъ достойныхъ и правдивыхъ Болгаръ. Онъ положилъ начало самостоятельности болгарской церкви. Онъ первый, вмст со священникомъ Неофитомъ, началъ это дло. Неофитъ признавалъ отоманскихъ султановъ за законныхъ потомковъ, въ женскомъ колн, сербскихъ царей изъ рода Нмановъ, и на этомъ начал основалъ вс свои дйствія. Но увы! кром Ризы-паши и частію Решидъ-паши, ни одинъ турецкій сановникъ не понялъ сколько могло выиграть государство отъ такого историческаго сближенія Славянъ съ султанами.} на преніяхъ о болгарской церкви, слушала внимательно, и душа ея изнывала любовью къ Болгаріи, встрепенулось болгарское сердце и бьется для юнака Болгарина, для такого юнака, хоть бы и гайдука, какъ Велько Сербскій, какъ Милошъ, какъ Григорій Черный. О, какъ желаненъ ей такой гайдукъ-юнакъ!
Третья, Елена, ходила часто въ Сливенъ и видала тамъ драгуновъ и казаковъ. Болгарскіе момаки, въ плать о четырехъ рукавахъ, въ красныхъ шапкахъ, съ блестящими саблями,— теперь царскіе служивые. Все это бросалось въ глаза двушк, мечтала она и желала казака-юнака.
Вс желали, потому что вс были дочери Евы, не каменныя и ледяныя двы, а по крови, по сердцу и по желанію болгарскія момицы.
Мы въ Нейкіо въ 1867 году. Ноябрь въ половин. Солнце закатилось въ Сливн и легло спать вмст съ жителями, мсяцъ еще не показывался изъ-за Вечери, {Вечера — большая болгарская деревня въ Балканахъ, въ двнадцати верстахъ отъ Сливна.} облака гнались за облаками и вершины Балкановъ кутались въ нихъ на ночь. При мусульманскомъ владычеств, заходъ солнца оглашается молитвой. Косматый медвдь, старый мишка, переступая съ ноги на ногу, чмокая губами, спшитъ обдирать чотранскихъ коровъ. Рогатый олень бжитъ на кормъ по горамъ и оврагамъ, а за нимъ слдомъ летятъ лань и оленята. Царь филинъ гомонитъ на страж у сорока ключей, изъ которыхъ, на разсвт, горные жители, птицы и зври льютъ воду здравія и долговчія: эти дьявольскія слезы, очищенныя Божьею благодатью, прохлаждаютъ и молодятъ все что живетъ и льетъ. {До сихъ поръ живетъ преданіе что вс больные зври и птицы со всего Балканскаго хребта собираются у утихъ ключей лчиться водою. Дйствительно въ этой мстности встрчается много птицъ и дикихъ зврей. Туда ходятъ лчиться люди и гоняютъ больную скотину и даже домашнюю птицу. Утверждаютъ что черезъ нсколько дней вс возвращаются здоровые и веселые.} Въ пещерахъ гайдуки, черти и лисицы хозяйничаютъ словно у себя дома. Они тоже отправляются на добычу.
Старый Стефанъ сидитъ на завалин предъ хатой и одинъ наедин борется съ своими мыслями, мысли эти старыя, вковыя какъ Балканы, одн опушены славою, другія плещутся въ крови. Онъ улыбнулся, съежился, душа его радовалась, а сердце снималось. Мысленно онъ разболтался, а языкъ держалъ за зубами и не молвилъ голосомъ. Кругомъ его тишина вдоль и вширь. Онъ такъ и заснулъ бы въ размышленіи еслибы не послышался далекій конскій топотъ.
То не одинъ и не два, а толпа, таборъ, да какъ ровно ступаютъ! Это не гайдукскіе кони, не кираджійскіе и не илтизамджійскіе, {Кираджія — отдающій въ наемъ лошадей, илтизамджи — сборщикъ податей для лица взявшаго ихъ на откупъ.} не караванъ какого-нибудь бея. Это врно султанскіе кони, потому что они бойко и живо шагаютъ по султанской земл. Вздохнулъ Стефанъ. Житье пожалуй болгарское, да земля не болгарская, не наша, хоть и наша. Старикъ подставилъ ухо и слушалъ. О, это казацкая конница, Болгары-казаки! Знаю я этотъ топотъ: подобный ему раздавался только отъ спагіевъ Аги-паши. {Гусейнъ-Ага-паша, родомъ изъ Бендеръ, ярый гонитель янычаръ, занимая мсто главноначальствующаго въ Видин, онъ поддерживалъ хорошія отношенія съ Милошемъ и Сербами, и помогалъ имъ избавиться отъ дагіевъ и спагіевъ, которые по поступкамъ своимъ были т же янычары.} Давнее, а хорошее время! Ага-паша, при истребленіи янычаръ, бунтовщиковъ царскихъ, дйствовалъ заодно съ сербскимъ Милошемъ, и слали они султану Махмуду письмо за письмомъ. Что ты началъ въ твоей сил, то мы въ послушаніи окончимъ. Я самъ носилъ письма отъ Милоша къ Аги-паш, и всегда угощалъ онъ меня дой и питьемъ, и давалъ бакчишъ. Хорошее время! А теперь казаки, царская болгарская конница, преслдуютъ гайдуковъ, людей путныхъ, не царскихъ бунтовщиковъ, юнаковъ, которые съ воли работаютъ на себя и на своихъ, припасаютъ на старость подъ царскою защитой, платятъ верге ушуръ и пашамъ, и беямъ, и меджлисамъ. Хорошіе люди, а на нихъ гоненіе, Богъ всть за что. Охъ времечко!— Старикъ плюнулъ.— Тфу, танзиматъ проклятый. Если такъ пойдетъ, то ужь лучше было при янычарахъ.
Топотъ приближался. Старикъ всталъ и застучалъ въ окно.
— Поднимайся, старая Майко, поднимайтесь молодки и двицы! Курочекъ на сковороду, банницу {Банница, бунница — родъ лепешки съ сыромъ или съ зеленью, народное болгарское кушанье.} въ печь, да винца, винца. идутъ казака, наши славянскіе солдаты, хоть и султанскіе, дутъ изъ Толилова. {Толиловъ — деревня въ Балканахъ, на дорог изъ Сливна въ Тырковъ.} Три пригорка да два яра, и будутъ здсь, успете!
Въ хат засуетились живо, проворно и въ порядк, каждая женщина за своею работою. Банница съ творогомъ и каймакомъ шипитъ на вольномъ огн, курицы жарятся съ краснымъ перцемъ, наливаютъ въ жбаны вино блое какъ янтарь та красное какъ рубинъ, кому какого захочется. Поставлены миски, особыя для офицеровъ и особыя для солдатъ, въ нихъ чеснокъ, рпчатый лукъ, сыръ, кислая капуста съ солеными рыбками, перецъ красный и черный, соль, поджареные сухари, всего вдоволь, все готово, потому что солдатъ не любитъ ждать, голодный онъ золъ, а какъ постъ да выльетъ, то становится такой добродушный что хоть къ сердцу его прижимай.
Старый Стефанъ приговаривалъ:— Ничего не жалть, Богъ далъ, такъ пусть же идетъ добрымъ людямъ. Я не изъ долины Болгаринъ, у котораго первый привтъ гостю — нтъ ничего. А потомъ изъ этого нтъ, приходится часто добывать все нужное палкою или ятаганомъ. Я балканскій Болгаринъ, старый гуляка: что въ дому, то для гостей, а не будетъ ничего, такъ Богъ дастъ. Постоимъ за себя. Я не торговецъ, не корчмарь, я чорбаджія, дагларбегъ. Еще не въхали въ ворота, а старикъ уже кричалъ по-турецки:
— Добро пожаловать, желаемъ благополучія!
Внуки и правнуки отворяли двери.
Пришла сотня казаковъ на срыхъ коняхъ, молодецъ въ молодца, конь въ коня, мило посмотрть. Юнацкое сердце стараго Стефана запрыгало отъ радости, какъ въ молодости. Мсяцъ, любуясь сотней, повисъ надъ нею, и не хотлъ подниматься выше надъ Балканами. Когда сотникъ, командуя по-славянски, приказалъ равняться и слзать съ коней, старый дагларбегъ заплакалъ сладкими слезами. Онъ подхватилъ подъ устцы Сотникову лошадь, и все твердилъ:
— Добро пожаловать, желаемъ благополучія.
Сотникъ — казакъ по роду и по виду, кровь отъ крови и кость отъ кости казацкой. Родъ его изъ Украйны, съ синяго Днпра, изъ святыхъ степей Божьихъ. Въ Туречин онъ сталъ казакомъ, и казачило тутъ казацкое дтище. Сухопарый, упругій какъ сталъ, по сил и вод онъ былъ такихъ сотникомъ какого не устыдились бы ни Петръ Конасевичъ Сагайдачный, ни Иванъ Брюховецкій, еслибъ Украйна разыгралась по-своему и удальцы по-своему пустились въ голубца, въ Присядку или въ боевой плясъ на Нмца нечестиваго. Такъ бы тому быть надлежало, да на бду не такъ на дд. Но придетъ еще время, Богъ великъ!
Что за сбродъ въ этой сотн! Казаки съ Днпра, съ Днстра, съ Дону, удальцы изъ Добруджа, съ сверныхъ земель благо Царя, Болгары изо всей Болгаріи, черные Босняки тутъ и Помакъ, {Помаки — потомки тхъ 40.000 Подолянъ которыхъ при султан Осман пригнали въ Филиппололь для воздлки риса. Они пришли съ князьями: Павломъ и Иваномъ. Т которые остались католиками называются Павликанами, а т которые приняли мусульманство — Помаками. Въ ихъ славянскомъ нарчіи сохранилось много польскихъ словъ. Помаки лучшіе всадники и юнаки Болгаріи, а Павликане даютъ лучшихъ кавалеристовъ для полковъ казацкаго и драгунскаго, набранныхъ изъ всякихъ народностей, почему Турки зовутъ ихъ отузбиръ — тридцать одинъ.} и отуреченный Полякъ, и самолюбивый Сербъ, и Кроатъ, и Далматинецъ, и Черногорецъ, и Татаринъ, и Курдъ, и Арабъ, и Абиссинецъ, и бердичевскій жидъ, и Французъ-Паршканинъ, и Грекъ, и Англичанинъ, и Италіднецъ — словомъ, тридцать одна народность, есть даже Цыганъ трубачъ, нтъ только ни одного Армянина. Вс они любятъ другъ друга какъ братья, мусульмане, христіане, раскольники и Евреи — вс хвалятъ единаго Бога на язык славянскомъ. Воля сотника — воля всхъ, по его приказу вс готовы ринуться и въ небо и въ адъ, а по земл — валяй впередъ, ура!
Казаки, поджавъ подъ себя по-турецки ноги, услись на шерстяныхъ коврахъ вокругъ мисокъ. Они ли и поди проворно и охотно, потомъ заболтали о томъ, о другомъ, а подъ конецъ запли казацкія псни. Все обошлось тихо и пристойно, прилично предъ людьми и почтительно предъ Богомъ.
При лошадяхъ и при восьмнадцати гайдукахъ, привязанныхъ одинъ къ другому, оставили караулъ. Сотня возвращалась изъ экспедиціи въ Чамъ-Дере, {Чамъ-Дере — мстность поросшая сосновыми лсами и населенная мусульманскими деревнями.} гд скрывался знаменитый разбойникъ Кущу-Оглу {Кущу-Оглу — птичій сынъ. Вся повсть объ этомъ разбойник чистая правда.} со своею шайкой.
Десять лтъ тому назадъ Кущу-Оглу былъ сокольничимъ у одного изъ Гиреевъ, потомка крымскихъ татарскихъ хановъ. Этихъ Гиреевъ въ восточной Болгаріи очень много, особенно же въ окрестностяхъ Сливна. Есть и такіе бдные Гиреи, которыхъ Болгары залучаютъ въ свои деревни, строють имъ дома, воздлываютъ ихъ поля, доставляютъ имъ припасы и все нужное для жизни, даже даютъ имъ деньги, лишь бы они оставались на мст, въ род гарнизона, и своимъ присутствіемъ предохраняли Болгаръ отъ нападеній беевъ, заптіевъ, военныхъ разнокалиберныхъ чиновниковъ, даже Армянъ и Грековъ, которые бросаются на бдныхъ Болгаръ какъ воронье на падаль. Гиреи своимъ султанскимъ титуломъ боле или мене распугиваютъ этихъ притснителей. Возвращаемся къ Кущу-Оглу. Господинъ женилъ его на одной изъ самыхъ красивыхъ двицъ сливенскаго ислама, но тотчасъ за свадьбой послдовалъ разводъ. Съ отчаянія или по призванію, Кущу-Оглу пошелъ въ- гайдуки и прославился въ этомъ новомъ своемъ ремесл. Онъ остался въ наилучшихъ отношеніяхъ съ беями, съ заптіями, съ духовенствомъ, даже съ администраціей, привязалъ къ себ услугами и угрозами всхъ окрестныхъ христіанъ, и сводилъ съ ума женщинъ своею ловкостію и своимъ молодечествомъ. Онъ былъ Ринальдини и Донъ-Жуанъ Сливенскаго санджака и Балканъ. Съ этимъ-то удалымъ разбойникомъ, мстное начальство, по настоянію главной стамбульской власти, принуждено было управиться, и для этого оно должно было обратиться къ помощи оттоманскихъ казаковъ.
Расторопные лихіе казаки, впрямь отчаянныя головы, мастерски исполнили свое дло, перехватали всю шайку, но не застали въ Чамъ-Дере атамана. Тотчасъ посл совта, такъ-называемаго меджлиса, на которомъ было ршено потребовать содйствія казаковъ, прежде чмъ они выступили изъ Сливна, Кущу-Оглу получилъ извщеніе отъ муфтія, одного изъ членовъ совта, что казаки идутъ его ловить. Онъ скрылся за часъ до прихода сотни, которую ждали только на слдующее утро. Боле сорока заптіевъ уже нсколько дней пришли на мсто, они сидли словно за баррикадами, не смя взглянуть на разбойниковъ, можетъ-быть они и стакнулись съ ними, предоставили имъ на свобод продолжать свое ремесло, а сами ли, пили и курили трубки, а по вечерамъ кутили и своевольничали. Такою-то жандармеріей охраняются въ Балканахъ имущество и жизнь. Казаки не ожидали отъ нихъ помощи, но не хотли чтобъ они имъ мшали. Вступивъ въ деревню, сотникъ поставилъ при жандармахъ караулъ и приказалъ чтобы ни одинъ заптія не показывался на улицу, имъ велно сидть дома, пока ихъ не потребуютъ какъ резервъ. Между разбойниками былъ Карабела, племянникъ Кущу-Оглу, прозванный его разумомъ, смуглый и юркій, въ глазахъ его свтили хитрость, лисицы и коварство кошки, черты лица у него были выразительныя, и вс вншнія примты означали кровь благородной породы. Его схватили въ камин куда запрятала его одна изъ любовницъ Кущу-0глу, у которой этотъ разбойникъ, по ея просьб, убилъ мужа. Она осталась вдовой, вс знали что она подговорила убить мужа, но ее оставили на свобод, не начинали слдствія, и только говорили: такая ужь знать судьба!
Другой разбойникъ Вейсъ, плечо Аги, мечъ Кущу-Оглу, какъ выражались Турки, широкоплечій парень двадцати съ небольшимъ лтъ, ростомъ великанъ, шея у него какъ у быка, глаза какъ у вола, на его ладони могла бы танцовать и кр у житься маленькая гурія, ноги у него такія что еслибъ онъ насылалъ свой сапогъ землею и снова ее высыпалъ, то вышелъ бы ворохъ съ могилу, какъ разказываютъ о сказочномъ богатыр. Его схватили какъ нкогда Лиллипуты связали Гуливера. Онъ стоналъ, ворчалъ и шелъ.
Остальные были обыкновенные разбойники, пристанодержатели разбойниковъ, ихъ шпіоны и укрыватели краденыхъ вещей, по-турецки ихъ зовутъ ятакчами, потому что они даютъ разбойникамъ ночлегъ и убжище.
Старика Стефана одолвало любопытство, у него чесался языкъ и подергивались глаза, но по болгарскому обычаю онъ не взглянулъ въ ту сторону гд стояли подъ карауломъ гайдуки, не намекнулъ на нихъ ни однимъ словомъ, и даже боялся о нихъ подумать. Бдные люди! За что ихъ ловятъ! За то что смли на свобод потшаться любимымъ дломъ. О проклятый танзиматъ! Старикъ опустилъ глаза внизъ, сложилъ на груди руки, и только взглядомъ приказывалъ своимъ домашнимъ чтобъ они подливали вина казакамъ.
Потомъ онъ разказалъ сотнику, давнишнему знакомому по охот, какъ нсколько дней тому назадъ, огромный медвдь задралъ трехъ коровъ на гор подъ Чотрой, жители пошли за нимъ въ погонь, на облаву, цлою деревней, а ему дали знать. Онъ вскочилъ на своего Срку, взялъ янчарку, подаренную Ага-нашей, да кинжалъ, данный ему Милошемъ Обреновичемъ, и погналъ черезъ горы и овраги, а втеръ насвистывалъ ему въ уши: не дети, меня не обгонишь! Услыхавъ пальбу въ сторон Чотры, онъ, чтобы не опоздать, покрутилъ за ухо Срку. Конь рванулся и обогналъ втеръ. Старикъ доскакалъ до адской долины, гд гора съ горой почти сходятся, а поцловаться не могутъ. Здсь медвдь, вставъ на дыбы, слі шилъ до берлоги. Стефанъ прицлился, спустилъ курокъ, порохъ вспыхнулъ и пуля угодила Мишк подъ сердце, но сердца не пробила. Медвдь заревлъ, Стефанъ съ коня и такъ ловко ткнулъ Милошовскимъ кинжаломъ что прокололъ сердце насквозь. Медвдь повалился, онъ снялъ шкуру, спихнулъ тушу въ пропасть, вскочилъ со шкурою на Срку и помчалъ впереди втра, да такъ до втра и прискакалъ домой. Чотровскій народъ потерялъ слды и ничего не нашелъ. Пошли у него промежь себя толки что то былъ не Мишка отъ ключа, а Мишка бсъ изъ пещеры, старикъ же посмивался.
— Вотъ пентюхи-то, ни одному изъ нихъ нельзя и подумать быть гайдукомъ, разв противъ такихъ какъ они сами. Еслибы не мои сто одиннадцать лтъ — а то глазъ у меня еще зоркій и рука врная, и Срка лихой — при нужд былъ бы и гайдукомъ, и юнакомъ.
Стефанъ приказалъ принести медвжью шкуру и бросилъ ее въ даръ къ ногамъ сотника.
Вс мущины прислуживали казакамъ и ни одинъ изъ нихъ не вышелъ къ разбойникамъ подъ карауломъ, они ходили опустивъ глаза внизъ и скрестивъ руки на груди. Но женщины выбжали изъ хаты, нагибаясь и прячась за плетнями и изгородями, он пробрались подслушать разговоры гайдуковъ съ казаками, на случай еслибы между ними завязалась бесда.
Большой костеръ горлъ яркимъ пламенемъ, какъ бы поддразнивая мсяцъ, его свтъ былъ блдный и холодный, а костеръ пылалъ ярко и жарко. Дымъ поднимался высоко надъ искрами и пламенемъ, и летлъ къ мсяцу чтобы погрть его. Вокругъ костра, полусидя, полулегка, расположились связанные гайдуки, а за ними какъ тни стояли казаки съ голыми саблями. У гайдуковъ лица свирпыя и печальныя, дышутъ они чистымъ воздухомъ, нтъ надъ ними другаго крова кром неба, видятъ лса и горы, да волюшки нтъ, томятся они словно въ дурномъ сн, втягиваютъ и выдыхаютъ они воздухъ вмсто табачнаго дыма, потому что и курить имъ не позволено. Казаки веселы, курятъ сигары и не клонитъ ихъ ко сну. Во имя царское сколько тутъ взято плнныхъ, и все это казачья работа. Въ Стамбул заговорятъ: рай Болгары, теперь царская конница, забрали и караулятъ связанныхъ дтей спагіевъ и османовъ. А все по милости царскаго танзимата. Да здравствуетъ нашъ царь! Намъ слава и честь, а беямъ печаль и досада! Теперь мы царская кавалерія, приближается нашъ часъ и скоро настанетъ. Да здравствуетъ нашъ царь на многія лта! Такія мысли радуютъ вооруженныхъ и принаряженныхъ Болгаръ. И не удивительно что они какъ дти одтыя впервые какъ взрослые, расположены хвалиться и чваниться хоть предъ самими собою.
Пришелъ онбаши {Онбаши — унтеръ-офицеръ. Въ турецкомъ войск четыре унтеръ-офицерскія степени: векиль-онбаши — помощникъ унтеръ-офицера, онбаши — унтеръ-офицеръ, векиль-чаушъ — помощникъ вахмистра, чаушъ — вахмистръ.} караула, и роздалъ гайдукамъ хлбъ, сыръ, чеснокъ и лукъ.
— шьте даръ Божій и утшайтесь, чему быть, тому не миновать. Всему виною судьба.
Онбаши человкъ уже не молодой, съ Сербской границы, бывалый, далъ хлбъ не изъ одной печи и можетъ-быть не одной душ помогъ добраться скоре до неба или до ада, чтобы предстать предъ Господа Бога или предъ сатану. Онъ врилъ въ предопредленіе, былъ сострадателенъ и обходителенъ. Роздавъ пищу, онъ услся при костр между гайдуками. Когда они нались, онъ далъ имъ сигаръ.
— Курите, авось поразсетесь, чему быть, тому не миновать. Предопредленіе! Сегодня нашъ день, а чей завтра — Богъ всть.
У восточныхъ людей куреніе табаку освжаетъ мысли и развязываетъ языкъ для бесды. За трубкой они болтаютъ какъ на Запад за рюмкой, конечно не пустою, а съ виномъ.
Слово за слово завязался разговоръ. Карабела пустилъ клубъ дыму въ глаза Вейсу чтобъ его разбудить.
— Раскрой глаза-то, увалень! Чего хмуришься! Или придумываешь отвтъ когда кадій станетъ тебя допрашивать о семи купцахъ которыхъ ты спровадилъ на тотъ свтъ въ Куръ-Дере?
— Ну ихъ! Трусы! Армяшки: чуть приложишь ножъ, а у къ онъ и умеръ со страха, даже не крикнетъ, словно заяцъ. Я пырялъ ножомъ по приказу, а не по нужд, за такихъ людей человкъ не отвчаетъ ни предъ шаріатомъ, {Шаріатъ — мусульманское уложеніе, кадій — судья.} ни предъ Аллахомъ.
— А сколько нашлось при нихъ золота, драгоцнныхъ камней, шелковъ?
— Мн ничего не досталось кром спасиба, только не отъ Кущу, а отъ Фатьмы да отъ Ивонки. Когда я принесъ къ нимъ эти сокровища и он начали длить, такъ чуть было не подрались. Все твердили: слава Богу! спасибо!
— Что же Кущу?
— Онъ по привычк покручивалъ усы да ухмылялся то одной, то другой, а кончился раздлъ, то обихъ поцловалъ и растянулся на мурав, а он ему прислуживали, подавали кофе и чубуки съ трубкой. Тогда онъ мигнулъ мн: ступай! и я пошелъ бросать въ пропасть армянскую падаль.
— Я такъ ловко насунулъ ихъ на васъ. Изъ дому въ Сливн они собирались на ярмарку въ Тырновъ. Я перерядился Цыганомъ, пріискалъ себ Цыганку, и мы имъ ворожили что вс дороги для нихъ опасны если они не попадутъ подъ волчью опеку. Купцы ломали себ голову, самый догадливый началъ разспрашивать нтъ ли гд на дорог волчьяго урочища Курдъ-Тепе, волчьей долины Куръ-Дере, или другой какой примты. Мы на все отвчали: не знаемъ, мы не здшніе. Пошли они спрашивать людей, а т и сказали имъ про Волчью долину. Тогда я перерядился заптіемъ и вмст съ тремя настоящими заптіями началъ съ ними помаленьку знакомиться та оказывать тамъ небольшія услуги. Мы такъ съ ними сошлись и подрубились что испрашивая себ охраннаго конвоя они указали на насъ. Хоть и скулы были Армяшки, какъ настоящіе Армяшки, а заплатили намъ хорошо, и рвались въ Волчью долину словно въ рай. Я посвистывалъ да посвистывалъ. Когда мы въхали въ Волчью долину, между скалъ, намъ лопались на глаза не водки, а дв бабы, правоврная и неврная. Купцы пріободрились. Тогда Кущу, который все видлъ не вставая и не выпуская изо рта чубука, гаркнулъ по-своему, и ваша шайка повылзла одинъ за другимъ изъ-за камней. Купцы завопили: ‘аманъ! аманъ!’ Я ударилъ коня и удралъ, заптіи за мной, такъ доскакали мы до Старой-рки, подняли гвалтъ и всмъ народомъ, съ гайдуками и не-гайдуками, пошли искать гайдуковъ. Я выгадалъ вамъ не мало времени, впрочемъ васъ была цлая ватага.
— Ватага! проворчалъ Вейсъ:— безъ сердца, безъ совсти, ни одинъ не смлъ взяться за ножъ, хоть на гяура, только искали грошей въ поясахъ да въ мошнахъ, подлые воры! Пришлось мн одному переколоть всхъ одного за другимъ, а Кущу, по-своему, не шевельнулся, не знаю даже смотрлъ ли онъ какъ я исполнялъ его приказъ.
— А помнишь толиловскаго пола котораго мы доконали у известковой печи?
— Какъ не помнить! Куда былъ живущъ: тридцать разъ я жиганулъ его кинжаломъ по рукоять, провертлъ насквозь, а онъ все еще билъ. Храплъ словно свинья и вертлся во вс стороны — страшно стало, пришлось сжечь его живьемъ въ негашеной извести. Жаль мн было его, крпкій былъ дтина, да нечего длать. Кущу приказалъ, нельзя Вейсу ослушаться, и не знаю за что его убили, кром отрепья, въ которое онъ былъ одтъ, у него не нашли и сломанаго теляга.
— Ты служилъ нобомъ у Кущу, а я его разумъ, такъ и знаю за что. Полъ былъ отцомъ златовласой Марины, той гяурки что бгала за Кущу по всмъ тропамъ, словно песъ. Полъ ее разыскалъ, да и проклялъ по-гяурски, а Кущу приказалъ мн послать тебя чтобы ты спровадилъ попа вмст съ проклятіемъ на тотъ гяурскій свтъ.
— Какъ приказано, такъ и сдлано, его воля. И попъ не дебитъ у меня на совсти, онъ гяуръ, правоврныхъ свидтелей нтъ, ни шаріатъ, ни кадій не найдутъ никакой вины. Мучаетъ меня ребенокъ, дтенышъ Эмины.
— Экой ты болванъ! Кущу полюбилъ Эмину, а Эмина полюбила Кущу и съ отвращеніемъ смотрла на свой плодъ отъ мужа Гуссейна: бываютъ такія у женщинъ причуды! Она приласкалась къ Кущу, улыбнулась ему, а тотъ меня позвалъ да и говоритъ: возьми ребенка и отнеси Вейсу чтобъ онъ спровадилъ его въ небо или въ адъ, лишь бы не было его на этомъ свт. Ты разбилъ младенцу голову о камень и бросилъ его на съдніе псамъ, а потомъ застрлилъ изъ ружья отца Гуссейна-агу.
Вейсъ вздохнулъ и приложилъ къ голов руку.
— Правда, правда, да вдь Гуссейнъ хотлъ меня убитъ и шелъ на меня съ ружьемъ, я только упредилъ его, но младенецъ, бдный младенецъ, душа правоврная! Богъ меня накажетъ за это.
Онъ глубоко задумался.
Онбаши слушалъ и покручивалъ черные усы.
— Чудной вашъ Кущу-Оглу! Не изъ мести, не для денегъ, а изъ-за женщинъ и для женщинъ приказываетъ убивать людей Божьихъ: это грхъ, позорный грхъ. Сколько у него женъ, много ли галаекъ? {Галайка — невольница.}
— Жена у него одна, и та не при немъ, а въ чужомъ дом, галаекъ же у него столько сколько красивыхъ двицъ и женщинъ въ Балканахъ, сколько красивыхъ двицъ и женщинъ въ долин! Онъ мститъ за себя, у него взяли жену, а онъ отбираетъ женъ у другихъ. Какъ взглянетъ на женщину, такъ она и пропала: тянется за нимъ словно привязанная къ заколдованной веревк. Любитъ Кущу, такъ ужъ любитъ, весь свтъ для нея, скажетъ она: хочу, онъ не говоритъ нельзя, все добудетъ. Очи у него какъ алмазъ, улыбка такая что женщины не могутъ противиться ему. Одинъ онъ знаетъ тайну такой любви. Ни одна любовница, а была ихъ сила, не бросила Кущу, ни одной онъ не прогналъ. Любовь и любопытство привлекаютъ къ нему, а этими двумя приманками можно завести женщинъ куда хочешь.
— Гд жъ его гаремъ? Гд онъ скрываетъ этихъ двицъ и женщинъ?
— Не знаемъ, мы видаемъ его только съ одною или двумя, или одинокаго. Гд остальныя — для насъ тайна, и мы не стараемся ее развдать. На что намъ знать? Полюбить ту которую любитъ Кущу — врная смерть, а мы жить хотимъ.
— Можетъ-быть въ бсовскихъ пещерахъ: объ нихъ идетъ чудная молва?
— Можетъ-быть.
— Не въ подземныхъ ли вертепахъ теки {Тека — мусульманскій монастырь.} или въ монастыр?
— Можетъ-быть.
— Не на скалистыхъ ли вершинахъ Шибки?
— Можетъ-быть.
— А гд теперь вашъ Кущу? Скажите правду, это послужитъ вамъ къ добру.
— Разв мы знаемъ? Балканы высоки и широки: цлый міръ. Кущу еще не полетлъ на мсяцъ и не провалился сквозь землю. Умны вы больно — сыщите да поймайте.
— Разыщимъ и схватимъ, пробормоталъ казакъ онбаши, и прибавилъ:— изловили васъ и съ нимъ справимся.
— Не говори: догоню, пока не догналъ, не говори: убью, прежде убей, да потомъ и хвались: убилъ де.
— Правда, но великъ Богъ.
— Правда, но великъ Онъ и для насъ и для Кущу.
Въ это время прискакали три всадника на блыхъ коняхъ. Они тоже были казаки, чаушъ Полякъ и двое рядовыхъ Поляки. Они слзли съ лошадей, и до костра долетли только сказанныя громче слова: ‘Бунаръ, Мердвенъ, источникъ, спускъ’. Чаушъ пошелъ въ хату къ сотнику, а рядовые водили лошадей.
Карабела при этихъ словахъ встрепенулся и рванулся, но плнные его удержали, и онъ повалился на землю блдный и съ такимъ перекошеннымъ лицомъ что онбаши спросилъ его:
— Что съ тобою?
— Ничего.
Карабела очень призадумался и глубокій вздохъ вырвался изъ его груди. Тяжело ему и душно. Бесда прекратилась, вс умолкли, только искры трещали, какъ бы для того чтобы люди не уснули и полная тишина не навяла бы грусти на людскія сердца, пламя же то вспыхивало, чтобы показать что люди не спятъ, а бодрствуютъ, то потухало, чтобы любопытный глазъ не распозналъ игры страстей на людскихъ лицахъ. У жителей степей есть хорошее присловье: огонь малый и врный товарищъ человку, онъ гретъ тло и утшаетъ душу.
Женщины все слышали и видли, но имъ пора домой: въ молчаніи нтъ ничего любопытнаго, а огонь есть и въ хат. Одна толкнула другую, и вс какъ пришли прячась за плетнями, такъ и ушли. Стали считаться: нтъ Ганки, гд Ганка? Врно ушла въ хату. Одна молодка проговорила: экая соня двка!
Чаушъ разбудилъ офицеровъ, насыпали въ торбы ячменя для корма лошадямъ, а желзный сотникъ, такъ его прозывали, зоветъ къ себ казаковъ одного за другимъ, тихо имъ приказываетъ, пишетъ на маленькихъ листочкахъ и отдаетъ имъ листочки. Казаки выходятъ, и раздается топотъ по одиночк отправляющихся всадниковъ, одни дутъ тихо, осторожно, какъ бы стараясь чтобъ ихъ не слыхали, другіе вскачь, словно хотятъ разбудить спящихъ и поднять ихъ на ноги: какъ кому приказано. То забренчитъ сабля, то заржетъ прерывисто жеребецъ, то подъ копытомъ брызнетъ искра изъ кремня. Но скоро вс пришли въ движеніе, взнуздали лошадей и сли на нихъ. Елеяа суетъ въ торбы румяныя банницы, жареныхъ куръ, хлбъ, соль и перецъ, а въ баклажки наливаетъ вино, красное и золотистое, и все это отдаетъ казаку Петро, а сама говоритъ бабушк:
— Это для офицеровъ и сотника, они наши, по-нашему говорятъ, по-нашему Бога хвалятъ, дятъ свинину, они крещеныя души, Славяне. Богъ всть гд застанетъ ихъ день и гд настигнетъ ночь. Балканы велики, овраги въ нихъ страшные, до села не доберешься, и не въ каждомъ сел такой достатокъ какъ у насъ. Богъ далъ намъ, и мы должны давать добрымъ людямъ.
Такъ говорила щебетунья, а сама все поглядывала на казака Петро.
Казакъ Петро катырджія, {Катырджія — отдающій въ наемъ муловъ.} по-турецки катырджи-оглу, сынъ богатаго сливенскаго жителя. У отца было сто одинъ мулъ, онъ возилъ товары съ Дуная до Узунджова {Узунджовъ — извстное ярмарочное урочище въ Адріанопольскомъ вилает, куда прізжаютъ купцы изъ разныхъ странъ Европы и Азіи.} и до сербскаго Блграда, и два или три раза побывалъ въ Серайов. Петро видалъ боснійскихъ беговъ вооруженныхъ, разряженныхъ въ красныя платья, въ золото и серебро, у нихъ были ятаганы, кривыя сабли янчарки, винтовки заряженныя блестящими монетами и дорогими камнями, и сидли они на лихихъ срыхъ и сивыхъ коняхъ. Онъ видлъ ихъ и побратался съ ними, ибо они Славяне, говорятъ по-людски, не Нмцы ‘акъ можете’, ‘здорово’, ‘хорошо’, ‘поди братъ!’ Захотлось ему сдлаться бегомъ, онъ говорилъ себ: ‘если есть Босняки Кулековичи, Пешыревичи, Гранковичи, Топаличи, Сокодовичи, то отчего же не могутъ быть Болгары Катарджичи?’ Вернувшись въ Сливенъ, онъ поклонился отцу и матери и записался въ султанскіе казаки. Онъ видлъ боснійскихъ беговъ при сабляхъ и заключилъ что саблею онъ добьется званія болгарскаго бега.
Петро двадцать одинъ годъ, статный и смуглый, съ карими глазами, съ черными усами, проворный и поворотливый, онъ былъ истый казакъ, гайдамачьяго рода, изъ святой Кодаи. Кость въ кость, масть въ масть походилъ онъ на тхъ кентавровъ Аттилы которые, вка тому назадъ, вопили: въ Римъ! въ Римъ! и конскимъ потокомъ залили христіанскій Римъ. Потомки этого племени всадниковъ кажется пробуждаются отъ сна и тоже можетъ-быть желаютъ устремиться на какой-либо градъ, но еще не наступило время. Покуда Петро катарджія былъ векиль-онбаши, перваго онбашлика {Онбашдикъ — взводъ.} первой сотни.
Онъ завязалъ торбу, проговорилъ: ‘Богъ заплатитъ!’ и былъ на кон. Еленушка покраснла до ушей, сказала: ‘счастливый путь!’ и потихоньку примолвила: ‘вернись благополучно!’
Сотня сидла верхомъ. Правымъ плечемъ впередъ, она, какъ змй, потянулась за желзнымъ сотникомъ въ горы и яры. Трубачи не трубили и музыка не играла, только звонъ цпей на гайдукахъ и бренчанье сабель наигрывали маршъ этому ночному походу.
Стефанъ стоялъ у воротъ и провожалъ казаковъ глазами. Онъ любилъ казаковъ, за то что въ нихъ славянская кровь и говорятъ они по-славянски, но ему досадно что они такъ преслдуютъ гайдуковъ, хоть т и Турки, нехристи, а все же гайдуки люди. Богъ каждому далъ волю и свтъ создалъ для всхъ. Не дозволять людямъ длать что хотятъ на этомъ сотворенномъ для нихъ свт: то не по Божьему и не по людски, это тиранство. Что ни говори, а при янычарахъ было лучше. Старикъ плюнулъ. ‘Танзиматъ, танзиматъ! дай же Боже чтобъ черти его взяли! Обдираютъ законно, по канунамъ, {Канунъ — уложеніе.} убиваютъ законно, вмсто янычаръ наплодили илтизамчіевъ русумаджіевъ, заптіевъ, жандармовъ, мегендысовъ, ясакчіевъ {Русумъ — подать, русукаджи — сборщикъ податей, илтизамчи — сборщикъ податей за откупщика, мегендысъ — инженеръ.} — и дьяволъ вдаетъ какихъ людей: Армяшекъ, Нмцевъ, жидовъ, Арнаутовъ. Вс они кормятся славянскимъ племенемъ, живятся его трудомъ и достаткомъ, а какъ станешь жаловаться и домогаться своего, такъ на все одинъ отвтъ: такъ слдуетъ по кануну. Бьютъ палкой, подъ палкой человку приговариваютъ: канунъ даетъ. Теперь при танзимат приходится боле прятаться чмъ бывало при янычарахъ, и терпть всякую нужду. Старикъ жаллъ бдныхъ гайдуковъ, еслибъ ихъ схватили не казаки-Славяне, онъ пожалуй не прочь бы помощь имъ подать. Такъ думалъ не одинъ старый Стефанъ, а вся Болгарія, и въ Балканахъ и на равнинахъ.
Небо облачно, въ воздух душно, на земл сумрачно, мертвые спятъ, живые не веселы. Казаки ушли, о нихъ ни слуху ни духу. Какъ ходятъ тучи, такъ и они пошли въ другіе Балканы, въ другія долины. Но всмъ угламъ ищутъ и кличутъ: ‘Ганка! Ганка!’ а Ганки нтъ какъ нтъ.
Старая жена Стефана поднялась съ кошмы предъ каминомъ, прорвала бумажную оконницу въ окн, и кличетъ: ‘Ганка, Ганка! Куда ты спряталась? Что ты насъ пугаешь и мучишь? Поди сюда, можетъ къ вечеру опять придутъ казаки, гд служба, тамъ и дружба, хорату пропляшете, а можетъ который и присватается. Иди сюда дорогая касатка, или Ганнушка!’
Прабабка кличетъ, а Ганнушки нтъ какъ нтъ. Мать Ганки заливается слезами и ломаетъ себ руки.
‘Казаки ухали и увезли у меня Ганнушку! Не стыдно ли вамъ чорбаджіи и момаки что вы взяли свою же кровь, свою сестру? Въ погонь! Хороши вы гайдуки, хороши вы юнаки!’
Плачутъ, бранятся, а никто не трогается съ мста. Вс глядятъ на стараго Стефана. Старикъ сидитъ у камина и вытираетъ полку кремневаго ружья, предъ нимъ услись на заднихъ лапкахъ дв черныя гончія собаки и смотрятъ ему въ глаза, не смя ни пикнуть, ни шевельнуться: такъ и влились он взглядомъ въ стараго Стефана.
Старикъ выпустилъ изъ рукъ ружье, положилъ уголекъ на набитую табакомъ трубку, потянулъ разъ, другой, и выпустилъ дымъ.
— Балканъ! Доре! Пойдемъ, сейчасъ пойдемъ.— Об собаки заколотили по полу хвостами словно вальками. Стефанъ посмотрть на мущинъ: — Эй вы! ступайте на работу, пора!
Одинъ за другимъ вс вышли изъ хаты, никто не вымолвилъ слова и не оглянулся.
— А вы, бабы, перестаньте голосить да рюмить. Захотза двка и ушла. Дай Богъ ей счастья. Хорошо ей будетъ, такъ останется, а дурно, такъ вернется, знаетъ дорогу, не заблудится. Кому на чужой сторон плохо, тотъ придетъ домой. Не слдъ гнаться за казаками и винить ихъ что увезли, если не знаешь какъ было дло. Это наши братья, Славяне! На что имъ двка? Только хлопоты съ нею. Охъ, много такихъ цвтиковъ на свт! Садитесь прясть, да ткать!
Старуха насилу уговорила мужа чтобъ онъ позволилъ матера Ганки вмст съ Еленою и внукомъ Дмитріемъ идти на поиски въ Славенъ, не увидятъ ли гд Ганки.
Молодки и двушки сли прясть шерсть и ткать кошмы: это главное занятіе и промыселъ балканскихъ женщинъ. Въ кошмахъ все домашнее богатство, по ихъ числу и качеству судятъ о достатк хозяина и воспитаніи женщинъ. Кошмы вымниваются на наряды и такія жизненныя потребности какихъ въ Балканахъ не родится. Женщины принялись за работу, и воцарилось молчаніе, только шуршали веретена и челноки.
Старикъ посидлъ немного куря трубку, а когда убдился что все пришло въ порядокъ, взялъ ружье и вышелъ, за нимъ выбжали собаки. Чрезъ Орлиную гору онъ прямо направился къ ключамъ.
Киркъ Бунаръ, равнина о сорока ключахъ, на одной изъ самыхъ высокихъ балканскихъ горъ, надъ Сливномъ, есть знаменитое урочище въ Балканахъ, извстное во всей Болгаріи. Преданіе гласитъ, и очевидцы подтверждаютъ что ежегодно въ день святаго Егорія и въ день святаго Димитрія вс балканскіе зври, птицы и гады собираются туда и пьютъ воду изъ ключей, и набравшись въ нихъ здоровья и жизни, живутъ потомъ рзвые и веселые до слдующаго водопитія. Въ эти два дня, кром полудня, когда вс твари пьющія воду здравія и жизни отдыхаютъ въ трещинахъ скалъ и пещерахъ, рдко какой смльчакъ отважится взглянуть на это сборище созданій Божьихъ. Въ иное время живутъ тамъ и лчатся только недужныя животныя, но когда больны медвди и волки кротки какъ серны, а орлы и коршуны пьютъ изъ одного ключа съ куропатками и голубями, тогда и люди приходятъ туда лить воду здравія и жизни.
Скалы высятся и тянутся кругомъ въ разныхъ формахъ: не видать между ними ни тропинокъ, ни разслинъ. Отъ такого нагроможденія утесовъ рябитъ въ глазахъ и страшно подумать гд ступить, гд поставить ногу, гд отдохнуть: голова кружится. Кругомъ брызжетъ вверхъ вода изъ ключей, брызжеть высоко, разбгается, кружится, падаетъ внизъ какъ втки Плакучей ивы и сверкаетъ въ трав огнями алмазовъ, рубиновъ, бирюзы и изумрудовъ.
О! какъ прекрасны и обворожительны эти струи воды когда ясное солнце обливаетъ свтомъ все небо, или когда блдный мсяцъ странствуетъ по своду надъ Божьимъ міромъ! Он привлекаютъ къ себ какъ глаза василиска, на врную погибель, а погибели не чуешь. Когда же нтъ ни солнца, ни мсяца, то он обдаютъ душу такимъ холодомъ и наполняютъ сердце такимъ страхомъ что нога коченетъ переступая съ мста на мсто, а кровь стынетъ и чтобы согрться приливаетъ къ сердцу.
Рдкіе деревья и кусты стоятъ словно каменные, безцвтные и безжизненные, тни ихъ падаютъ какъ бы письмена или гіероглифы на возвышающіяся со всхъ сторонъ, подобно отвснымъ стнамъ, кручи горъ. Вотъ видъ на долину. Долина настоящій рай: сады, виноградники, ручьи какъ ленты извиваются между зелеными нивами, пастбища, мельницы, и Сливенъ съ блыми ломами. Веселая и привлекательная долина манитъ къ себ, горы преклоняются предъ нею и вода сбгаетъ въ нее водопадами. Болгаръ же такъ и тянетъ въ этотъ болгарскій рай.
Киркъ-Бунаръ доступенъ только съ одной стороны — съ Нейкіоя, чрезъ Орлиную гору, и отсюда скученные утесы представляются въ самомъ грозномъ вид. Глазу открывается вся дикость этой длинной и широкой, исполинской каменной пустыни. Тутъ шелъ старый Стефанъ, а собаки Балканъ и Дере искали въ горныхъ заросляхъ и отъ времени до времени визгомъ давали знать что чуютъ звря.
Вдругъ Дере завизжалъ и залаялъ, Балканъ отозвался дишкантомъ, и об собаки заголосили. Старый Стефанъ прыгнулъ въ сторону и притаился въ разслин скалы. Бжитъ огромный кабанъ, по крайней мр лтъ двнадцати, онъ ощетинился какъ ежъ, фыркаетъ и солитъ. Онъ почти добжалъ до разсянны въ скал и былъ въ пятнадцати шагахъ отъ Стефана когда старикъ приложился и спустилъ курокъ* Порохъ вспыхнулъ на полк и пуля попала кабану въ лобъ, тотъ отшатнулся назадъ, упалъ навзничь и не хрюкнулъ. Дере и Балканъ обнюхали мертваго звря и легли его караулить, а старый Стефанъ началъ потрошить кабана и сбирался повсить его на скал чтобы мертвый зврь не лежалъ на земл. Охота кончилась въ минуту.
Покуда гайдукъ-юнакъ, безъ помощи добрыхъ людей, обчищалъ кабанью тушу, на вершин Бунара, подъ обросшею мхомъ скалою, сидлъ зрлаго возраста мущина, а предъ нимъ стояла молодая женщина или двица.
У мущины срые орлиные глаза и орлиный носъ, темные надъ губами усы, широкая и выпуклая грудь, стройный станъ, руки и ноги малыя, красивыя, жилистыя, какъ бы признакъ благороднаго происхожденія, въ глазахъ его замтна воля, даже жестокость, во всемъ тл сладкая нга, а на лиц задумчивая, но пріятная улыбка западающая въ сердц тхъ кому онъ улыбается.
Онъ одтъ въ потуры и богатый золотомъ шитый чепкинъ {Потуры — турецкіе, узкіе внизу шаровары, чепкинъ — родъ доломана съ разрзными рукавами.} съ разрзными рукавами, шелковый поясъ обернутъ нсколько разъ вокругъ тла, а изъ-за пояса торчатъ серебряныя головки пистолетовъ и рукояти кинжала и ятагана. Около него лежитъ оправленное въ черное дерево ружье съ золотою и серебряною насчкой.
Двушка съ золотистыми волосами была одта просто въ фустанъ и въ бунеду, {Фустанъ — платье, бунеда — плащъ.} но красота замняла ей вс наряда — шелка, цвты, жемчуги и драгоцнные камни, очи у ней алмазы, уста рубины, зубы слоновая кость, волоса прозрачный янтарь. Все въ ней дышетъ жизнію, все говоритъ глазамъ и сердцу.
— Несравненная ты моя гурія! Съ какого неба Аллахъ послалъ тебя въ эту каменную пустыню, какъ звзду утшенія своему несчастному слуг? Да будетъ святая Его воля. Онъ великъ и всесиленъ!
Двушка не поняла словъ, но уразумла языкъ очей и улыбки, и покраснла.
— Я правнука стараго Стефана изъ Нейкіоя, Ганка, дочь Георгія.
— Не старый ли Стефанъ послалъ тебя ко мн, мой ангельчикъ? Онъ нашъ отецъ и мы чтимъ его какъ стараго дда. Онъ пересталъ жить по-нашему, это правда, но его сердце. и душа живутъ нашею жизнію. Не вспомнилъ ли черноусый Георгій товарища своего дтства?
— Меня послалъ къ теб не старый Стефанъ и не отецъ Георгій, они ничего не знаютъ, я сама пришла сюда.
— Какой же благодатный джинъ {Джинъ — демонъ, то добрый какъ ангелъ, то злой какъ бсъ.} завелъ тебя въ эту сторону?
— Никакой джинъ не водилъ меня, я сама пришла къ теб, Кущу-Оглу.
Кущу ухватилъ ее за руку и хотлъ ее обнять.
— Гурія моя! ангелъ мой!
Она тихонько увернулась:— Теперь не время, теб грозитъ опасность.
— Нтъ бды, покуда ты со мною! Пусть выходитъ на меня весь славянскій людъ, я управлюсь съ нимъ. Покуда ты при мн, пускай встанутъ на ноги Балканы, и ихъ одолю! Когда ты взглянешь, то все возможное уже сдлано, а что невозможно, то будетъ сдлано. О моя гурія!— Онъ снова захотлъ поцловать двушку, на этотъ разъ она не отвернулась и сказала:
— Теб грозитъ бда, всхъ твоихъ захватили, и Вейса и Карабела и другихъ, поймали ихъ казаки. Они знаютъ что ты на Бунар и хочешь по кручи пробраться въ долину. Они стороікатъ подъ кручей, или собираются подняться по ней сюда.
Кущу-Оглу призадумался, но не испугался и не встревожился.
— Не безпокойся, моя гурія! Они не взберутся сюда, и пшему придти сюда очень трудно, они же народъ конный и не привыкли бросать коней. Они не черти.
Двушка наслушалась много о казакахъ отъ прадда. Она покачала годовой.
— Не черти, а Славяне.
— Правда, и ты Славянка.— Онъ поцловалъ Гапку, а она тому не противилась.
— Послушай, милая гурія! Такія ли у тебя горячія ножки какъ сердце? Захотятъ ли он послужить твоему рабу такъ же какъ послужило бы твое сердце его сердцу? Рабъ твой любитъ тебя, милая гурія, какъ никогда еще не любилъ.
— Говори чего желаешь, все сдлаю!
— Перлъ ты мой, возьми этотъ перстень,— онъ снялъ его съ пальца и отдалъ ей,— и иди въ Сливенъ, прямо къ старому муфтію, сказки ему селамъ алейкулъ отъ правоврнаго его раба, передай ему все что видла и слышала, что рабъ его здоровъ и ждетъ его приказаній. Муфтій знаетъ что надо, что прикажетъ, то и сдлаю. Иди съ Богомъ, алмазъ моего сердца, рубинъ моего сердца!
— Куда же я принесу теб отвтъ?
— Къ третьему ключу, который зовутъ Оленьимъ, станешь у сухаго дерева, при небольшой ям подъ камнемъ, похожей на барсучью нору. Крикни трижды въ яму: Кущу! и твой рабъ предстанетъ предъ очами своего свта, своего неба, моя любая!
Онъ поцловалъ, обнялъ и приласкалъ двушку. Она, счастливая и довольная, легко ступала между скалъ. Ей весело и отрадно, хотя сумрачно на неб, а на земл облачно и пасмурно, свтъ для нея милъ и пріятенъ, потому что сердцу радостно, сердце любитъ и глаза на все смотрятъ съ любовью.
Кущу долго глядлъ вслдъ двушк.
— Великъ и всесиленъ Богъ! Не забываетъ Онъ своего слугу! Слава Ему! Не забываетъ Онъ правоврныхъ! Велико и непостижимо его милосердіе!
Онъ клалъ поклоны намаза и молился отъ всего сердца, потому что сердце снова полюбило и забыло опасности, печали, все. Новая любовь оживила его новою жизнію, потому что сердце загорлось новою любовью.
Подходя къ Оленьему ключу онъ увидалъ между деревомъ и камнемъ высокаго, грознаго вида мущину, съ густою бородой и большими усами. Онъ былъ въ болгарской темной одежд, на голов у него была болгарская баранья шапка, въ рук онъ держалъ двуствольное ружье, а за поясомъ у него торчали пистолетъ, револьверъ и длинный, гладкій, оправленный въ серебро охотничій ножъ. Увидавъ Кущу онъ приложилъ къ щек ружье, а Кущу уперъ въ плечо янчарку. Такъ они стояли и мрили другъ друга глазами. Наконецъ оба спустили оружіе къ ногамъ.
— Воевода!
— Сокольничій!
Они узнали другъ друга, сошлись и сли около камня.
— Откуда Богъ принесъ?
— Съ далекой Украйны.
— Не съ ярмарки ли, да на ярмарку?
— Нтъ, на праздникъ получше и поважне.
— Одинъ?
— И одинъ и не одинъ.
— А гд товарищи, громада?
— Везд и нигд: всегда такъ на Божьемъ свт.
— Не хочешь ли въ Сливенъ? Сегодня ярмарка, конецъ окапыванью винограда, хорату пляшутъ и доброе винцо поливаютъ.
— Иду изъ Сливна, пилъ винцо, а ты на хорату!
— Водилъ бы хорату попрежнему, какъ бывало въ доброе время, еслибы не собачьи дти казаки. И ты воевода пускался тогда въ плясъ. Доброе было время, славное время! А теперь казаки вашихъ Болгаръ казачатъ, а намъ Туркамъ навязываютъ именемъ царя танзиматъ.
— И мн они не на руку, а я ихъ не ругаю. Они Славяне, хоть царскіе люди, и людьми длаютъ Болгаръ. Зейнеловское времечко не вернется, при гайдук Армавит, когда онъ, во имя царское, гулялъ въ кра съ гайдуками, намъ гайдукамъ было хорошо, а люду Божью, мусульманамъ и христіанамъ, приходилось жутко, терплъ онъ притсненія, беззаконія и позоръ.
— А давно ли ты Итъ-Оглу, {Итъ — собака, оглу — сынъ: эта личность не вымышленная, все что авторъ пишетъ о Собачьемъ Сын воевод Панайот сущая правда.} первый чорбаджія гайдуковъ, учитель и голова всхъ насъ, сталъ архіереемъ болгарской церкви? Нешто, воевода, взаправду ты сталъ панайотъ? {Отъ Паная,— Панагія, Всесвятая, Божія Матерь.}
— Всему конецъ, всему время! Я Собачій Сынъ Итъ-Оглу хочу сдлаться чадомъ Бога, служить Его имени, Его народу. Довольно я гайдучилъ, пора стать юнакомъ, а тамъ въ монахи, да въ монастырь молить Бога за грхи.
— Счастливъ ты, воевода, что дошелъ до второй степени, можетъ дождешься и третьей, если пулька, сабля, или вислица не спровадитъ тебя безъ покаянія на тотъ свтъ каяться въ грхахъ. Я же въ первой степени и не дотянусь до второй: гайдукомъ меня убьютъ или умру.
Онъ опустилъ глаза и призадумался.
— Не кручинься. Кто вдаетъ какая ждетъ тебя судьба. Глянь-ка на Мирзу-пашу, {Мирза-паша дйствительно сидлъ въ тюрьм за кражу лошадей, но потомъ, мужествомъ о отвагою въ бояхъ дослужился до кутира, былъ не разъ правителемъ областей и пользовался любовью народа. У мусульманъ наказаніе заглаживаетъ вину.} онъ воровалъ лошадей, грабилъ народъ, втихомолку спровадилъ не одного момака въ дальній путь, не въ Брашованъ, сидлъ въ Терсан, {Терсана — тяжкое заключеніе въ адмиралтейств, сопряженное съ тяжелыми работами.} бренчалъ цпями, а подъ конецъ сталъ муширомъ, намстникомъ. Сколько разъ присуждали его въ Стамбул къ изгнанію! Выдоятъ изъ него золото и серебро, да и пошлютъ опять главнымъ начальникомъ чтобы копилъ сызнова. Корова молочная, доить ее легко. Можетъ и тебя ждетъ такое счастіе.
— Ой не ждетъ! Я знаю что умру гайдукомъ.
— Коли такъ, то такъ тому и быть, противъ судьбы не пойдешь. Заплачутъ по теб хоромъ молодки и двицы. Въ нашемъ краю о гайдук плачутъ наши женщины, о юнак нашъ народъ, о монах нашъ дьяволъ, либо чужой…
— А о валіяхъ и мутасарифахъ?
— Объ нихъ плачутъ каймаканы изъ чубукчіевъ да изъ гайвасовъ, или чамашьгрды да саисы, {Каймакамъ — намстникъ, правитель округа, чубукчи — слуга подающій трубку, гайвасъ — поваренокъ, чамашырда — слуга смотрящій за платьемъ, саисъ — конюхъ.} которые мтятъ въ каймаканы.
— Правда, воистину такъ! Танзиматъ! А танзиматъ на откупу у Армяшкекъ, Грековъ и Жидовъ.
— Ничего не подлаешь. Останемся при своемъ. И у насъ свои степени: гайдукъ, юнакъ, дервишъ, или монахъ.
Кто-то немного хриплымъ, но еще звонкимъ голосомъ примолвилъ изъ-за утеса:
— Чорбаджію забыли.
Оба отскочили въ разные стороны, словно обвареные кипяткомъ и ухватились за ружья.
Изъ-за утеса вышелъ старый Стефанъ, а за нимъ выбжали гончія собаки, съ взъерошенною на ше шерстью и съ полуоткрытыми ртами.
— Балканъ, Дере, назадъ! Добро пожаловать воевода, здорово Кущу-Оглу! Они стояли какъ вкопаные и не знали отвчать ли привтомъ на привтъ или прыснуть свинцомъ. Стефанъ продолжалъ:
— Не бойтесь дтушки, я не киръ сердаръ, а старый чорбаджія, который помнитъ какъ вы были ребятками, какъ я угощалъ васъ калачомъ когда вы были ловки и проворны и какъ я диралъ васъ за уши когда вы были пентюхи и розвали рты словно вороны. Мои вы ученики,— я ли вамъ сдлаю зло? Я старый гайдукъ, старый юнакъ, уважаю вмст со всмъ нашимъ народомъ и гайдуковъ и юнаковъ, своимъ трудомъ я заслужилъ уваженіе людей, въ мои сады и за мои изгороди вы не лазите. Самъ я не могу уже быть ни гайдукомъ, ни юнакомъ, зачмъ же мн мшать вамъ въ этомъ дл? Гуляйте пока молоды, пока есть время — идите себ, чмъ дальше въ лсъ тмъ больше достанете дровъ. Вы балагурили, потому что молоды, кровь кипитъ, языкъ чешется, а я васъ стерегъ, потому что старъ.
Оба, по восточному обычаю, поклонились старому Стефану и поцловали край его одежды. Онъ прижалъ голову того и другаго къ своей груди, потомъ взялъ за стволъ ружье воеводы и повертывая его сказалъ:
— Славная игрушечка!— Увидавъ что оно заражается съ казенной части, примолвилъ:— Ххитрая, новая штука!— Потомъ, нагнувшись къ уху воеводы, шепнулъ ему, такъ чтобы Кущу не слышалъ: ‘комитетъ!’ {Три комитета описываемые ниже существуютъ досел. При патріархальныхъ оттоманскихъ порядкахъ? люди подозрительные и пропагандисты не подвергаются преслдованію, и арестуютъ только тхъ кто попадаются въ явныхъ преступленіяхъ. Турки не умютъ шпіонить, но умютъ наказывать виновныхъ. До настоящаго времени комитеты не сумли взволновать Болгарскаго народа, который привязанъ и привыкъ къ управленію Высокой Порты и къ мусульманамъ. Я полагаю что и теперь, еслибы Порта хотла, огромное большинство народа стало бы подъ знаменемъ султана противъ комитетовъ. Можно побудить къ бунту только людей отверженныхъ невдающихъ что длать съ собою.}
Воевода кивнулъ головою, а старый Стефанъ махнулъ рукою собакамъ, и об он пошли между утесами въ разныя стороны.
— Теперь присядемъ — подлюсь съ вами чмъ Богъ послалъ. Вы мои дтушки по Богу и по ремеслу. Старикъ досталъ торбу и вынулъ изъ нея лепешки, курицу, сыръ, хлбъ, соль, перецъ и баклажки съ водкой и виномъ. ли, пили и говорили о всякой всячин и о прошломъ времени. Старикъ ни одного изъ нихъ не спросилъ о томъ что онъ длаетъ и хочетъ длать, самъ человкъ скрытный, онъ уважалъ чужія тайны. Онъ даже не допускалъ ихъ толковать между собою о томъ что ихъ занимало въ настоящемъ.
Это происходило въ то время когда почти пятимилліонный Болгарскій народъ начиналъ пробуждаться отъ оцпеннія и безсилія, скоре по поводу обнародованія танзимата и частыхъ постановленій Высокой Порты о равенств въ политическомъ отношеніи и предъ закономъ христіанъ съ мусульманами, объ уваженіи собственности и личности, о правахъ и уставахъ, чмъ по примру почти независимыхъ Сербовъ и Румыновъ и по поводу войны 1854 года. Стали пробуждаться Болгары, нашлись агитаторы, въ стран и за ея границами образовались комитеты.
Одинъ комитетъ находился въ Букурешт. Во глав его стояли болгарскіе выходцы и изгнанники разныхъ эпохъ, старики, современники Милоша, люди съ достаткомъ, пріобртеннымъ болгарскимъ трудомъ и бережливостію отъ лнивыхъ и мотоватыхъ Румыновъ. Нкоторые изъ нихъ сдлались богачами, людьми денежными, банкирами, арендаторами казенныхъ имній и антрепренерами на широкую руку. Они хотли идти по слдамъ Сербовъ, передлать гайдуковъ въ юнаковъ, шайками побудить край взяться за оружіе и выждать когда беи станутъ защищать остатки своихъ нкогда обширныхъ привилегій, не представится ли случай ударить на беевъ во имя правительства, какъ нкогда Сербы, направляемые прозорливою политикой Милоша Обреновича, напали на дагіевъ во имя Высокой Порты, истреблявшей янычаръ и спагіевъ, и доносили султану Махмуду о своихъ побоищахъ и побдахъ.
Другой наддунайскій комитетъ былъ плодомъ воодушевленія юношества, которое воспитывалось или занималось торговлею и промышленностію въ Пешт, Вн, Берлин, Одесс или даже въ Париж, и тамъ набралось новыхъ понятій. Ваковскій, изъ рода Стефанаки, сосредоточилъ воодушевленіе и пропаганду въ комитет носившемъ названіе комитета молодежи. Этотъ комитетъ хотлъ реформъ и уступокъ отъ правительства, или народнаго возстанія, или соціально-политической революціи, словомъ, всего чего хотлось внскимъ бюргерамъ и чего желаютъ студенты Латинскаго квартала въ Париж, польскіе демократы, Мадзини и Гарибальди.
Третій внутренній комитетъ въ Филиппопол, съ разршенія и подъ покровительствомъ правительства, распространилъ между Болгарами просвщеніе, посредствомъ школъ, книгъ и журналовъ. Онъ ловко и искусно присоединилъ къ этому вопросъ о національной болгарской церкви, вопросъ важный, основный, истинный оплотъ болгарской народности, который, при искренней, явной и твердой поддержк со стороны правительства, можетъ на многія лта привязать Болгаръ къ Высокой Порт. Этотъ же вопросъ, если станутъ его затягивать, по нежеланію оскорбить цареградскаго патріарха, по интригамъ Грековъ, собирающихъ золотое руно съ управленія болгарскою церковью, и изъ уваженія къ иностраннымъ дворамъ, опасающимся славянщины или желающимъ навязать Болгарамъ католицизмъ римскаго папы, можетъ навлечь величайшія бдствія, возстановить Болгаръ противъ правительства, и поддать пламени къ тмъ искрамъ которыми стараются разжечъ пожаръ комитетъ старцевъ, или гайдуко-юнацкій, и комитетъ молодежи, распаляющіе страсти, но не приносящіе никакой пользы и пагубные для народа, также какъ и вс комитеты польскихъ выходцевъ и не выходцевъ.
Комитету старцевъ, самому богатому деньгами и наиболе практичному въ своихъ дйствіяхъ, надоло тшить себя словами и сочиненіями, онъ не говорилъ что слово втеръ, но утверждалъ что слова и сочиненія разнесетъ втеръ, и что вся суть въ дйствіяхъ, которыя одни принесутъ пользу стран. Тогда самыхъ именитыхъ гайдуковъ назначили воеводами, дали имъ денегъ и оружія и приказали имъ набирать себ въ сторонники или гайдуковъ мене извстныхъ или тхъ что желаютъ сдлаться гайдуками, ибо терять имъ нечего, а выиграть можно все.
Говорятъ что тогда молдавскому господарю начало въ голов мерещиться великое Дакское королевство и присоединеніе Болгаріи къ Румуніи. Болгарія и Добруджа — мсто побоищъ и могилъ всхъ ордъ наводнявшихъ изъ Азіи Европу во времена Византійской имперіи и боле древнія. Не удивительно что такая корона улыбалась Потомку рыцарскаго рода который изъ ленныхъ владльцевъ добился короны королевской и, не удоволясь ею, устремился къ корон императорской. Яблоко не далеко падаетъ отъ дерева, у хохлатыхъ куръ вс цыплята хохлатые, и господарю христіанину не по вкусу ленная зависимость отъ мусульманина. Онъ дозволилъ Болгарамъ-христіаяамъ вооружаться и собираться дома, а на его румунской земл ждать благопріятнаго часа.
Такъ шли дла на Дуна, въ Балканахъ и по об стороны Балканъ. Правительство Высокой Порты на все это обращало мало вниманія, за собою оно имло право. Болгары были раіи, не народъ. Еще слпые, они не видли Ббжьяго свта. Впрочемъ, первый блинъ комомъ, то были лишь попытки. Воеводы сами пошли развдывать, поосмотрть край, послушать что толкуютъ и поговорить съ людьми своего племени.
Старый Стефанъ не позволилъ курить трубки и сказалъ:
— Табаку не зажигайте, у казаковъ соколій глазъ, и лисье чутье. Ой молодцы они! Вс до одного водились бы въ гайдуки. Хоть они и ‘царское войско, во Славяне, наши.
Воевода покрутилъ усы:— Много ль ихъ у васъ?
— Много ли, мало ли, не знаю, счету не поддаются. Молодцы они, всюду доберутся и везд появляются, даже такъ гд ихъ не сяли.
— Правда, пробормоталъ Кущу.— Еслибъ не они, я бы не прятался здсь какъ барсукъ отъ гончихъ, а водилъ бы хорату въ твоемъ Нейкіо. Теперь ими тамъ словно макомъ земля покрыта, поливаютъ винцо, да нашихъ двушекъ приголубливаютъ.
— За то сегодня они оставятъ насъ въ поко.
— Не больно надйся. Они пляшутъ, гуляютъ, а какъ затрубятъ въ трубу, они разомъ вс на коняхъ, втеръ играетъ ихъ красными шапками, сабли свищутъ въ рукахъ, и вс летятъ между окалъ, словно птицы или дикіе зври, ни одинъ съ дороги не собьется. Затрубятъ въ трубу — они вправо, затрубятъ въ трубу — они влво, затрубятъ въ трубу — они мигомъ соберутся при сотник, затрубятъ въ трубу — они вс разсыплются, какъ распуганная стая птицъ, и мчатся по горамъ и оврагамъ. Это орлы, а не люди! Душа гайдука должна радоваться когда за нимъ гоняются такіе юнаки.
Старый Стефанъ горячился, потому что всею душою любилъ казаковъ, Славянъ, хоть и были они царскою конницей, а желзный сотникъ казался ему такимъ же юнакомъ какъ сербскій Белько или королевичъ Марко, по его приказу, онъ не поберегъ бы старыхъ костей и пошелъ бы юначить съ казаками-Славянами, хотъ и царскіе они солдаты.
Старикъ приложилъ руку къ уху:— Ого! Вставайте, собака тявкнула, это Балканъ подаетъ голосъ. А вотъ слышенъ дай и съ другой стороны, подходить къ ключамъ.
— Ого! нечего терять время, вставать да утекать — казаки, гайдамаки!
Кущу отвалилъ камень:— Пожалуй воевода! а ты старый или охотиться съ казаками.
— Нтъ не такъ, воевода пойдетъ со мною, а ты спрячься въ пещер. Не изъ одной печи далъ я хлбъ и знаю что собаку съ кошкой оставлять вмст не приходится, а лучше держать ихъ врозь. Онъ взялъ за руку воеводу и повелъ его. Кущу прокричалъ имъ вслдъ: ‘счастливаго пути!’ получилъ въ отвтъ: ‘Слава Богу!’ и скрылся въ пещер.
Оба умли карабкаться по скаламъ. Воевода не забылъ ни одной тропинка, ни одного утеса, здсь его родина. Онъ покинулъ ее юношей, избгая разчета съ начальствомъ за свои дла,, но ежегодно, во время ярмарки, приходилъ на побывку, побалагурить съ купцами, снабжалъ донъ всмъ нужнымъ, принаряжалъ жену въ шелки и дорогіе уборы, а дткамъ приносилъ гостинца, чтобы хорошо учились и росли путными людьми. У него былъ домъ и семья: жена, трое дтей и старуха мать, которая имъ гордилась.
О мой панайотъ! {Посвященный Богородиц.} Хоть и прозвали тебя Собачьимъ Сыномъ, а такимъ гайдукомъ какъ ты не могутъ похвалиться Балканы отъ Казани до Нити. Да защититъ тебя своимъ покровомъ и да поможетъ теб во всякой напасти заступница Матерь Божія, которой я посвятила тебя при святомъ крещеніи! Былъ онъ сынъ послушный и покорный велніямъ старой матери, при’ней онъ не смялъ ни ссть, ни говоритъ безъ позволенія. Предъ Божіей Матерью ставилъ онъ восковыя свчи цлыми сотнями, и сегодня горятъ сто двадцать свчей яраго воска предъ ея иконою въ Еникайскомъ сел Полы поютъ акаистъ во исполненіе его желаній, дьяконы кадятъ ладаномъ во славу Царицы Небесной и во спасеніе гайдуку-панайоту, а Турки поговариваютъ: въ церкви сборище, пусть лучше молятся чмъ сидятъ въ читальн да заглядываются на изображеніе Іована Шышхана на кон.
Каждый годъ, когда лса однутся листвой, воевода приходилъ искать прохлады, тни и студеной воды въ родимыхъ горахъ и поработать своими руками около дома и для семьи, на зимнюю одежду и на подати, а потомъ уходилъ за Дунай и за Мораву, отдыхалъ и запасался силами для будущихъ трудовъ. Такъ проводилъ онъ жизнь пока вельможа Христо Гюрги и ‘комитетъ’ не назначили его воеводою Казанскихъ Балканъ.
Они скоро и молча шли одинъ за другимъ, а собаки бжали за ними, он безпрестанно оглядывались назадъ и то навостряли, то опускали уши. Такъ они добрались до вершины Орлиной горы, здсь они остановились, и прячась за обрывами утесовъ, начали осматривать долину.
Всадники, на темныхъ и блыхъ коняхъ, раздлились на большія кучки, въ большомъ одна отъ другой разстояніи, и вс быстро подвигались къ Балканскимъ ключамъ. Изъ кучекъ всадники разбрелись по одиночк, словно муравьи изъ разметаннаго муравейника. Вс казаки стремятся въ гору и карабкаются по склону, кто конный, кто пшій, таща за собою лошадь на чумбур. Карабкаются, карабкаются, и вотъ они уже на вершин, всадникъ за всадникомъ пробираются между утесами и залили они всю каменную пустыню. На этой загроможденной скалами поверхности не видать ни лошадей, ни людей, а мелькаютъ только красныя шапки словно маковы цвты.
Старый Стефанъ указалъ на нихъ воевод:
— Видишь ли что это за люди, какіе наздники!
Воевода нахмурился.
— О, еслибъ они были наши! Но не наши они, а царскіе. Народъ ихъ любитъ, потому что народъ любить все отважное, юначье.
— Они наши, наша кровь, наши дти, наши братья. Царь позвалъ ихъ къ себ въ солдаты, далъ имъ оружіе, уборъ, лошадей, сбрую,— какъ же имъ не служить ему врою и правдою? Какъ можетъ народъ не служить врно царю, который позволяетъ дтямъ его на служб оставаться Славянами?
— Правда, мн и въ Сливн тоже говорили. Напрасно и желать чтобъ было не такъ. Вотъ еслибъ они были Турки, Османы, тогда бы другое дло!
— Что же длать?
— Лбомъ стны не прошибешь, голова треснетъ, и противъ воды не поплывешь, не доплывешь. Оставаться въ поко и ждать.
— Ладно, и по моему такъ. Можетъ казаковъ не станеть, тогда…
— Тогда, поспшно перебилъ воевода, все наше, а теперь ничего не подлаешь. Какъ добраться до вельможи и дать ему во всемъ отчетъ? Воеводы торопятся, друзья рвутся въ бой, а безъ Казанскихъ Балканъ дло дрянь. Разв можно не подумавши лзть въ бду? Какъ перебраться за Дунай? Въ гайдуки и юнаки я гожусь, а прокрадываться не умю — дло же тутъ спшное.
— Пойдемъ, дорогой лучше разсудимъ.
Оба спустились въ густой лсъ на пути въ Нейкіой.
Въ Нейкіо, въ Стефановой хат, старая прабабка хозяйничаетъ и скучаетъ. Ганки нтъ, Елены нтъ, вс за работой, только Марья вертится въ изб. Балканъ и Дере вбжали въ хату, собаки весело помахиваютъ хвостами, ласкаются къ старух и безпрестанно подбгаютъ ко дверямъ. Старуха тотчасъ же поняла что это значитъ: старикъ вернулся и ведетъ съ собою гостя.
— Касатка моя, приготовь закуску и винцо, къ намъ идутъ, а голодъ не радость.
Только-что кончились приготовленія, Стефанъ вошелъ съ гостемъ. Старуха и Марья узнали воеводу. Ежегодно онъ приходилъ въ гости къ старому Стефану, приносилъ гостинца, а Марь книжки съ сербскими пснями: о Косовомъ пол, о цар Лазар, о Милош Обилич, объ измнник Бранкович и о королевич Марк, который живетъ въ Бабин и придетъ царствовать въ болгарскихъ Балканахъ.
Воевода и старый Стефанъ долго разговаривали, старая бабушка дремала, веретено выпало изъ ея рукъ и отдыхало на полу, а Марья присматривала за огнемъ, штопала чулокъ и не проронила ни словечка изъ разговора. Какъ сладко и съ какимъ жаромъ говорилъ воевода, какой онъ лихой юнакъ, можетъ-быть будущій избавитель Болгаріи! Марья бдная двушка, но въ ней бьется болгарское сердце, она N молится предъ изображеніемъ Іована Шышмана какъ предъ иконою угодника Божія, потому что онъ для нея болгарскій святой, ея вры, ея племени. За свободу своего народа она бросилась бы на ножи, и пошла бы въ огонь! Счастливый богатырь воевода! Въ его рукахъ судьбы народа. О какъ бы желала она быть одною изъ двицъ вщаго Бука, которыя помогали юнакамъ побждать враговъ.
Такъ она слушала, думала, и ночью уснула въ сладкихъ мечтаніяхъ о богатыр, о Болгаріи, о свобод, о корол Іован Шышман.
На другой день, спозаранку’ старый Стефанъ началъ распоряжаться. Мало пастбищъ, не хватитъ на зиму, ибо въ Балканахъ нтъ еще снга, а въ Добрудж пастбищъ вдоволь, вотъ онъ и отправляетъ полтораста овецъ въ Кишле, при нихъ отца и мать Марьи, Марью, двухъ правнуковъ и опытнаго пастуха,— воеводу который уже перерядился въ пастушій кожухъ. Четыре осла подъ вьюками, укрытыми кошмами, и дв лошади повезутъ весь домашній скарбъ на зиму, около нихъ вертятся три косматыя балканскія собаки, а на вьюк садитъ птухъ. Паспорты прописаны въ Славенъ. Съ Богомъ въ дорогу,— пора! Караванъ тронулся въ путь и пошелъ на Вечеру, а старый Стефанъ приказалъ вывести изъ подземной конюшни своего Срку и сказалъ:
— Я провожу ихъ на Вечеру, привезу убитаго кабана, приготовьте соль и посуду.
Старикъ ничего не забывалъ.
Срый жеребецъ, отъ Чырлана, точь-въ-точь срый конь королевича Марка, можетъ-быть его потомокъ. Старикъ оглядлъ подпруги, стремянные ремни и удила, потрепалъ разъ другой Срку, повсилъ черезъ плечо ружье, заткнулъ за поясъ пистолеты и ятаганъ, легко сдъ на лошадь, поправился на сдл, свистнулъ гончихъ собакъ и сталъ кружить вправо и влво по двору, словно юнакъ. Прежде чмъ успли отворить ему ворота, Стефанъ притиснулъ коня стременами, Срко перескочилъ заборъ и помчался по дорог будто несъ на себ двадцатилтняго юнака. Вотъ какъ живутъ люди въ Балканахъ!
Въ Сливн большое, необыкновенное движеніе. Рано утромъ пришла сотня казаковъ съ арестантами, въ полдень дв сотни выступили къ Ключамъ. Мутасарифъ безпрестанно здитъ къ ферику, въ меджлисъ {Ферикъ — дивизіонный генералъ. Меджлисъ административный совтъ, учрежденіе препятствующее исполнительной власти дйствоватъ скоро и ршительно, испорченное взятками и всякими интригами. Турки, одаренные прирожденными способностями къ управленію, могли бы имть могущественное и энергическое правительство, но меджлисы окончательно подрываютъ порядокъ и способны возбудить волненіе.} совтуются, а старый муфтій тяжело вздыхаетъ и думаетъ про себя: ‘Ну времечко, лихое времечко! гяуры куютъ въ кандалы мусульманъ и водятъ ихъ на веревк! О гяурскій танзиматъ! Бда, бда Исламу!’ И не громко, а мысленно, проклинаетъ великаго Решида: ‘Увы! и посл него все то же, какъ было, такъ и будетъ. Иншаллахъ! Иншаллахъ!’ {Иншаллахъ — дай Богъ!} Муфтій началъ перебирать четки и молиться чтобы вернулись прежнія времена.
Въ меджлис мусульманскіе беи углубились въ размышленіе, а христіанскіе чорбаджіи ничего не говорятъ и только глухимъ эветъ, съ приложеніемъ руки къ устамъ и къ челу, вторятъ молчанію мусульманъ. уже собирались написать мазбату {Мазбата — свидтельство въ обвиненіе или въ изъявленіе благодарности, къ которому прикладываютъ печати члены меджлиса. Иногда мазбата бываетъ народная, за печатями всего населенія. Мазбатъ служатъ поводомъ великихъ злоупотребленій, он освобождаютъ отъ отвтственности виновныхъ и губятъ невинныхъ. Въ рукахъ всякихъ проходимцевъ он могущественное оружіе.} гяурскому и султанскому войску за поимку разбойниковъ мусульманъ, хотя каждый радъ былъ бы узнать здоровъ ли Кущу-Оглу и скоро ли можно будетъ встртить его привтомъ ‘хошь гелды, сафа гелды’, {Хошъ гелды — милости просимъ, софа гелды — добро пожаловать.} когда вошелъ мутасарифъ-паша, самъ не свой, безъ привычной улыбки на лиц. Вс встали и сложили руки на груди. Мутасарифъ слъ и пригласилъ садиться. Ему подали трубку, онъ долго курилъ, втягивалъ и выпускалъ дымъ, наконецъ вымолвилъ:
— Сегодня погода испортилась.
Вс отвчали привтомъ руки: — Да, господинъ!
— Но не очень холодно.
Новый поклонъ и опять:— Да, господинъ!
Разговоръ прервался и наступило молчаніе: таковъ приступъ къ разсмотрнію даже наиважнйшихъ длъ. Наконецъ мутасарифъ затянулся дымомъ, приложилъ чубукъ къ ручк креселъ и развернулъ бумагу которую держалъ въ рукахъ.
— І1осмотрите-ка, Итъ-Оглу, этотъ собачій сынъ изъ Еникоя пишетъ чорбаджіямъ приказъ именемъ комитета.
Онъ тревожно обвелъ глазами вокругъ себя. При слов комитетъ вс повторили его испуганнымъ голосомъ и переглянулись испуганными взглядами.
— Я былъ у ферикъ-паши, онъ тотчасъ выслалъ сотни и сказалъ: ничего, будьте спокойны. Сотни уже выступили, у нихъ все длается мигомъ.
— Слава Богу! Это хорошее войско, отозвались вс и присовокупили:— Подъ крыломъ султана и твоею защитою мы не знаемъ страха.
Старый муфтій бормоталъ про себя:— Пускай гяуры побиваютъ гяуровъ для нашей пользы, это по закону.
Вошелъ казацкій офицеръ съ донесеніемъ что уже приняты вс мры предосторожности. Муфтій первый обратился къ нему съ турецкимъ привтомъ, хотя казакъ былъ Мазуръ, да еще слпой Мазуръ и гяуръ, мутасарифъ сказалъ:
— Садись, товарищъ, подайте чубукъ и кофе.
Казакъ чванился и тшился пріемомъ въ меджлис. Въ бд вспоминаютъ Бога, и слпой Мазуръ сталъ барашкомъ — самое ласковое названіе неврному христіанину изъ устъ правоврнаго мусульманина, потому что при этомъ ему мерещится барашекъ святаго Егорія, барашекъ хорошо зажаренный, любимое кушанье мусульманина. Муфтій можетъ-быть хотлъ сжевать мазовецкаго ягненка, но взглянулъ на него и отвернулся: такой онъ показался ему твердый, усатый, неудобоваримый. Въ меджлис величали казака душой, ягненочкомъ. ‘Ферику наше глубочайшее уваженіе, цлуемъ полы его платья, подъ его защитой мы будемъ сидть спокойно и хвалить Бога, какъ подъ крыломъ ангела.’ Страхъ комитета, да еще такого какъ комитетъ Панайота Ичтъ-Оглу, извстнаго въ санджак, расположилъ къ изліяніямъ такой сердечной любви къ казакамъ что собирались написать мазбату ферику, котораго охотно бы утолили въ ложк воды, за то что онъ набралъ такое славное молодецкое войско изъ гяуровъ, раевъ, да еще изъ буйволовъ Болгаровъ. Страхъ открываетъ не только глаза, но даже уста и сердце — для правды ли, для лжи ли — все равно. При этомъ случа медждисъ вышелъ изъ надменнаго молчанія какимъ онъ привыкъ выражать свое достоинство.
По выход слпаго Мазура начали курить сигары и трубки, лить кофе, балагурить и подшучивать надъ совтниками чорбаджіями и совтникомъ Евреемъ. Кафеджи, котораго толкнулъ взадъ чубукчи, припрыгнулъ, но не выронилъ изъ рукъ чашки. Чорбаджіи, въ угоду беямъ и губернатору, тащили за полы то кафеджи, то чубукчи, сами же, какъ медвжата, выбгали на средину комнаты, снова садились на софы и подкуривали Жида не кошернымъ, а трефнымъ дымомъ, вс смялись и веселились, у всхъ отлегло отъ сердца. Ферикъ взялъ на свои плеча весь комитетъ, пусть же онъ охраняетъ весь Сливенскій санджакъ, горы и долины, это его забота. Подъ крыломъ падишаха все будетъ ладно. Иншаллахъ!
То были не старые мусульмане, не прежніе Турки, властители обширныхъ завоеванныхъ странъ, которые покуривая трубку управляли государствомъ и народами нмыми знаками, которые утверждали что для всей дипломатіи довольно двухъ словъ: бакалумъ (посмотримъ) если нужно выиграть время, и истемемъ (не хочу), посл чего вынимали сабли и рубили на об стороны. Послднимъ представителемъ такой дипломатіи и политики былъ славный визирь сераскиръ Мегмедъ-Решидъ-паша, Грузинъ, сынъ священника. Въ 1828 году, по взятіи Силистріи, предъ Андріанопольскимъ трактатомъ, онъ защищалъ Шумну! {Шумла.} Уже было заключено перемиріе и шли переговоры о мир, а онъ на вс повелнія своего начальства прекратить войну отвчалъ: бакалумъ. Онъ приводилъ въ порядокъ войска, и устроивъ ихъ прокричалъ: истемемъ! и съ саблей наголо ударилъ на Русскихъ. При Коніи онъ не хотлъ сказать бакалумъ войску бжавшему предъ Арабами Ибрагимъ-паши, но произнесъ отступать, бросился съ обнаженною саблею въ толпы преслдовавшихъ и былъ взятъ въ плнъ. Въ плну онъ своимъ истемемъ уморилъ себя голодомъ и умеръ кончая собою длинный рядъ султанскихъ беглербеевъ, которые при реченіи бакалумъ приготовляли войско, а при реченіи истемемъ побждали враговъ вры и клали къ ногамъ султановъ многія завоеванія. Теперь обо всемъ судятъ и рядятъ меджлисы, безъ мазбаты съ ихъ разршеніемъ, даже военные начальники не могутъ употреблять султанскаго войска для усмиренія бунта и для защиты жителей отъ разбойниковъ. Удивительна власть меджлисовъ въ завоеванной стран: это узда налагаемая неспособными и невждами на людей понимающихъ дло чтобы помшать ихъ дятельности. Они существуютъ, кажется, въ подтвержденіе поговорки: ‘всего лучше ловить зайца сидя на возу запряженномъ волами’.
Позабавившись, въ меджлис снова принялись читать бумаги.
Въ такой-то и такой деревн испортился водоемъ и недостаетъ воды для прозжающихъ: разршитъ ли меджлисъ починку?
Подъ Черкесли какой-то воръ стащилъ съ моста дв доски, и осталась такая большая дыра что скотина сломаетъ себ ноги, а рчка такая болотистая что перезжая чрезъ нее нельзя не запачкаться въ грязи: не пошлетъ ли меджлисъ инженера провести черезъ рчку шоссе изъ гравія, не прикажетъ ли жандармамъ разыскать вора и не позволитъ ли, на мсто украденныхъ, положить дв другія доски, которыя валяются не вдалек отъ моста и которымъ не оказывается владльца?
Перебравъ десятка три подобныхъ административныхъ длъ, собраніе снова обратилось къ комитету.
Кади, человкъ пожилой, съ просдью, нкогда имамъ великаго Решидъ-паши, совтовалъ быть снисходительными, хорошо обращаться съ христіанами, искренно и усердно содйствовать мрамъ военнаго начальства.
Мутасарифъ говорилъ много и на всякій ладъ, изъ его словъ можно было только понять что это французскія продлки, потому что онъ когда-то имлъ столкновеніе съ французскимъ консуломъ, потому его и уволили отъ должности, какъ всегда бываетъ въ Турціи, по милости капитуляцій съ христіанскими державами.
Одинъ изъ совтниковъ, племянникъ Гирея, проплъ на голосъ крымскихъ Татаръ польскую лсенку, что всему виною Блый Царь, Москва, что они наслали комитаты, также какъ насылаютъ градъ, снгъ, засуху, неурожай, чуму и всякія язвы, но при этомъ онъ умолчалъ о сборщикахъ десятины и Армянахъ.
Чорбаджіямъ и Еврею приказано удалиться, остались одни Мусульмане.
Старый муфтій, опираясь на арабскія изреченія, во имя Бога и Пророка, справедливо замтилъ что стованія и сложеніе вины на другихъ ничему не помогутъ, аужяо пріискать средства къ истребленію