Н. А. Белоголовый
Н. А. Белоголовый
БОЛЕЗНЬ НИКОЛАЯ АЛЕКСЕЕВИЧА НЕКРАСОВА
БОЛЕЗНЬ НИКОЛАЯ АЛЕКСЕЕВИЧА НЕКРАСОВА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Болезнь Николая Алексеевича Некрасова, Белоголовый Николай Андреевич, Год: 1878
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников
М., ‘Художественная литература’, 1971
Николай Андреевич Белоголовый (1834—1895) — врач, тесно связанный с демократическими кругами России. В 70-е годы был близок к членам редакции ‘Отечественных записок’, лечил Салтыкова-Щедрина, Елисеева. Н. А. Белоголовый был знаком с Герценом, Огаревым, Л. Н. Толстым, Тургеневым. В марте 1877 года Н. А. Некрасов писал брату Федору: ‘При мне постоянно доктор Белоголовый и профессор Богдановский, хирург. Боткин ездит тоже. И много их. Два вышеназванные (Белоголовый и Богдановский) превосходные люди. Я нашел в них друзей’ (XI, 410).
Через три дня после смерти поэта Н. А. Белоголовый опубликовал своеобразное ‘медицинское заключение’: ‘Болезнь и последние дни жизни Н. А. Некрасова’ (HB, 1877, No 661, 31 декабря). В этой статье он писал о своем решении ‘со временем опубликовать подробную историю’ болезни Некрасова. Это обязательство было им выполнено. В ‘Отечественных записках’ (1878, No 10) была опубликована его статья ‘Болезнь Николая Алексеевича Некрасова’, которая вызвала возражения сестры поэта, А. А. Буткевич, она протестовала против ‘неуместных подробностей’ в изложении болезни Некрасова (ЛН, т. 53—54, стр. 188). Редакция журнала считала статью Белоголового документом, представляющим общественный интерес. Елисеев пытался разубедить А. А. Буткевич: ‘Я положительно недоумеваю, каким образом и почему смогли причинить Вам огорчение статьи Белоголового о болезни Вашего брата? С моей точки зрения, как статьей Белоголового, так в особенности печатанием ее в литературном органе сделана памяти вашего брата такая честь, какой никто не удостаивается. Это, впрочем, не мое только личное воззрение. Я и слышал и видел в газетах отзывы очень благоприятные для этой статьи’ (ИРЛИ, ф. 203, ед. хр. 103, л. 12).
Я познакомился с Николаем Алексеевичем Некрасовым зимой 1872/73 года, когда он пришел ко мне посоветоваться о своем здоровье, входя, как теперь помню, он обратился ко мне с словами: ‘Вы меня примите, отец, под свою команду, почините’. Починка в это время оказалась не существенная, он чувствовал какую-то неловкость в горле, где, при исследовании, я нашел на задней стенке глотки, за левой дугой, затверделую слизистую железку с довольно живой краснотой в окружности (Pharyngitis granulosa). Притом, я сделал полный осмотр тела и нашел, что организм для 52 лет сохранился изрядно, в легких — в правой подключичной впадине был небольшой выдых, который, видимо, зависел от старого, давно бывшего процесса и не имел никакого значения. Живот представлялся несколько вздутым, печень доходила до края ребер и левая доля, при поколачивании, оказывалось чувствительной. Николай Алексеевич уж и тогда жаловался на неправильность кишечных отправлений, ветры и наклонность к запорам, все это делалось с ним зимой и зависело исключительно от сидячей жизни, потому что летом, в период ружейной охоты, которой он всегда отдавался со страстью, кишечные отправления приходили в полный порядок. В прошлом у Николая Алексеевича никаких болезней, кроме конституционального специфического расстройства, не было, но на последнем следует остановиться. В 1853 году Николай Алексеевич имел затверделую язву (ulcua), от которой лечился весьма небрежно и вовсе не принимал меркурия, через год, у него появилось поражение гортани с полной потерей голоса и кашлем и резкое похудание: врач, к которому обратился Николай Алексеевич, принял это за самостоятельное страдание гортани и начал лечить соответственно, больному все делалось хуже и хуже, и в мае 1855 года, он был выслан в Москву для питья искусственного Эмса. Но и курс Эмса дела не поправил, и Николай Алексеевич все более и более худел и слабел и, видимо, упал духом, на это указывают его стихотворения, относящинся к этому периоду жизни, например, ‘Замолкни муза мести и печаля’ и т. п. Из Москвы он вернулся в Петербург в гораздо худшем виде, чем уехал, и, почти потеряв надежду на поправление, обратился за советом к известному тогда практику-профессору Шипулинскому, который сразу определил специфичность страдания и начал меркуриальное лечение. Результат не замедлил оправдать диагностику врача, и Николай Алексеевич стал быстро поправляться, а по окончания лечения отправился заграницу, где прожил несколько месяцев и, между прочим, советовался с Оппольцером и Рикором, которые оба нашли, что излечение было полное. И действительно, с тех пор не появлялось никакого припадка возврата бывшей болезни, и я, при своем осмотре, не нашел ничего подозрительного, только, как памятник прежней болезни, оставался значительно обезображенным и не симетричным зев, и именно левая задняя дуга была оттянута вверх, да голос Николая Алексеевича был несколько хриплый и не нормально беззвучный, затылочных и шейных желез не было, паховые же можно было прощупать, но и то с трудом. Я прописал Николаю Алексеевичу небольшие приемы ревеня с содой внутрь и стал два раза в неделю смазывать заднюю стенку глотки соединением йода, карболовой кислоты и глицерина, после 4—5 помазываний, поражение глотки исчезло как субъективно, так и объективно, пищеварение также значительно стало правильнее, но печень все представлялась несколько увеличенной. Кроме того, к весне Николай Алексеевич стал жаловаться на вялость, апатию, нерасположение к занятиям, все эти жалобы достаточно объяснялись тем безалаберным образом жизни, который он вел зимой: ночи он все просиживал или в клубе, или за письменным столом, днем вставал поздно, пешком совсем не ходил, в пище также, несмотря на все настояния, часто случались погрешности. Ввиду всего этого я посоветовал Николаю Алексеевичу поехать на лето за границу, а именно сказал: ‘Четыре недели прожить в Киссингене и пить Рокоцци, а потом, после двухнедельного отдыха, три недели купаться в море в Диеппе’. Он так и сделал, и эта поездка настолько ему помогла, что он не только всю последующую зиму (1873/74) чувствовал себя вполне удовлетворительно, но и на лето 1874 года не встретилось необходимости предпринимать каких бы то ни было врачебных мер. Но с половины следующей (1874/75) зимы снова начались явления вялой деятельности кишечного канала и на этот раз приняли несколько иной характер, дававший основание заключить, что задержка происходила или в нижней части ободочной кишки, или в прямой кишке, Николай Алексеевич всякое утро, просыпаясь, чувствовал позыв на низ, который вызывал небольшое испражнение, вскоре за которым следовало обыкновенно такое же второе испражнение и, наконец, после кофе — третье: так-то в какие-нибудь 1 1/2 часа было 3 испражнения, после которых всякий напор на прямую кишку прекращался и до следующего утра позывов не было, при этом самые испражнения были форменны, правда, малы и узки, нормальна окрашены, не вызывали никаких болей и не имели примеси слизи и крови. Общее состояние было хорошо, все внутренние органы нормальны, самая печень не представляла такого застойного увеличения, как три года назад, только живот был несколько вздут, но при исследовании, совершенно безболезнен. Весной осмотрел, вместе со мной, Николая Алексеевича профессор Боткин, и сообща было порешено, что летом он будет пить четыре недели Мариенбад-Крейцбруннен в своем имении Чудово. Но едва я вернулся, в сентябре, в Петербург, Николай Алексеевич пришел ко мне с жалобами, что дурно провел лето, тогда как обыкновенно это время года, будучи постоянно на охоте, в движении, на воздухе, привык чувствовать себя прекрасно, Мариенбад действовал неудовлетворительно и не установил правильности испражнений, которыя совершались, как и в предыдущую зиму, утром в 2—3 раза. Все это настраивало его на ипохондрический лад и он жаловался на какое-то угнетение, вялость, между тем, никаких уклонений на внутренних органах вообще, ни в частности местных признаков полнокровия прямой кишки заметно не было. Я установил более диететическое содержание, посоветовал массирование живота и пить по утрам стакан зельцерской воды, прибавляя к нему чайную ложку соды с сернокислым натром. Одно, на чем я никак не мог настоять — это водяные клистиры, которые были у места в данном случае, но Николай Алексеевич к ним чувствовал такое отвращение, что наотрез отказался их испытать. Вся эта зима проходила для Николая Алексеевича тяжелее предыдущих еще и потому, что один из его главных соредакторов по ‘Отечественным запискам’, М. E. Салтыков, будучи тяжело болен, должен был зимние месяцы провести в южном климате за границей, и, вследствие этого, труды Николая Алексеевича по редакции значительно увеличились. Раза четыре в зиму он посылал за мной, жалуясь постоянно на какое-то неопределенное недомоганье, вялость, зябкость, неудовлетворительный сон, он называл это лихорадкой и приписывал простуде, тогда как при исследовании ничего лихорадочно не оказывалось, и дело кончалось тем, что я уговаривал его выехать, пищеварение носило все тот же беспорядочный характер, и к весне изредка стали проскальзывать дни, в которые совсем не было испражнений. Нервозное и ипохондрическое настроение видимо увеличивалось, а в половине апреля Николай Алексеевич в первый раз пожаловался на невралгическую боль в левой ягодице, почти на половине линии, проведенной между 2-м крестцовым позвонком и большим бугром бедренной кости. Боль эта была тупого, ноющего характера, являлась сначала не всякий день и на непродолжительное время, занимала очень ограниченное, почти точечное пространство и при давлении не усиливалась. Так как наружные втирания нисколько не успокаивали больного, и связь этой боли с ненормальным отправлением прямой кишки была, очевидна, хотя исследование самой кишки не привело меня ни к какому осязательному результату, то я вскоре и перешел к наркотическим свычкам (из экстракта белладоны, индейской конопли — и наконец опиатным), которые вначале несколько прерывали боль. В мае я уехал в деревню на две недели, и когда возвратился в Петербург на два дня перед своей поездкой за границу, то Николай Алексеевич тотчас же пришел ко мне с сугубыми жалобами на свою невралгическую боль, она стала и чаще, и продолжительнее, и острее, особенно по ночам, так что иногда заставляла его вскакивать с постели, при чем, вскочивши, он становился на правую ногу, а левую пригибал к туловищу в тазобедренном суставе под прямым углом и так оставался неподвижно несколько секунд, что ему доставляло облегчение. Этот маневр стоянья на одной ноге он употреблял и днем, когда являлась боль, ходьба же сама по себе боли не вызывала. Кроме того запоры за это время стали делаться еще упорнее, и проходило часто 2—3 дня без испражнений, несмотря на усиленные приемы ревеня. Все это побудило меня еще тщательно исследовать пальцем прямую кишку, но кроме значительного расширения диаметра ее за наружной запирающей мышцей, я ничего не нашел, в проходе находилась небольшая спавшаяся геммороидальная шишка давнего происхождения, самый сфинктр не был спазматически сокращен, а потому исследование у больного не вызвало особенной чувствительности. Тем не менее я тут же повторил Николаю Алексеевичу свой настоятельный совет, заявленный мной и раньше, пригласить хирурга, чтобы произвести полное исследование кишки эластическим бужом, так как во мне все более и более укреплялось зловещее убеждение, что какое-то органическое расстройство, вероятно новообразование, начинает развиваться в 8 образном перегибе (flexnra sigmoidea) или в его окружности. Это убеждение я высказал тогда же многим из близких знакомых Николая Алексеевича. Затем Николай Алексеевич сообщил мне свой план — на лето переехать в Гатчино, летнее пребывание профессора Боткина, чтобы там стать под непосредственное его наблюдение. Вполне одобрив это намерение, я расстался с Николаем Алексеевичем, скорбно предчувствуя, что осенью встречу его в далеко худшем виде, чем теперь. Летом доходили до меня редкие слухи, что Николаю Алексеевичу все не лучше1 и что он в августе вместе с Боткиным переехал в Крым. В начале октября, когда я уже был в Петербурге, вести о здоровье Николая Алект сеевича стали до того тревожны, что я, по просьбе друзей его, послал профессору Боткину телеграмму в Крым с запросом о ходе болезни. Ответ пришел довольно успокоительный, что, под влиянием недавно начатых меркуриальных втираний, боли стали слабее и питание несколько улучшается. К половине октября политическое положение в Европе приняло угрожающий характер, Россия послала Турции свой ультиматум в защиту Сербии, в воздухе запахло войной, и при таких условиях оставаться в Крыму сделалось и неудобно, и небезопасно, Николай Алексеевич, по совету Боткина, должен был выехать и 30 октября вернулся в Петербург и в тот же вечер прислал за мной. Я ожидал, по слухам, найти его в худшем положении, в лице он мало изменился и похудел, худоба же тела в значительной степени скрывалась костюмом. Притом в этот вечер вообще Николай Алексеевич казался возбужденным и даже как-то благодушно веселым, что достаточно объяснялось ощущением благополучного окончания утомительных мытарств по гостиницам и железным дорогам и удовольствием чувствовать себя в своей домашней комфортабельной обстановке. Жалобам, правда, не было конца, и, по крайней мере, с час изливал он передо мной эпопею своих страданий, так что я за поздним часом и за усталостью его после дороги отложил исследование до следующего дня. Но самый рассказ о ходе болезни за лето и осень мне показывал, как она прогрессивно развивалась, и Николай Алексеевич не мог не видеть этого прогрессивного ухудшения и, видимо, сознавал, что дело его плохо. Со времени нашего последнего свидания, невралгическая боль постепенно усиливалась и передвинулась в самый крестец, больше левую его половину, иногда эта боль затихала и тогда на смену ей являлись не менее мучительные отраженные боли в ягодицах и в нижних оконечностях, чаще и сильнее в левой, но нередко и в правой: эти отраженные боли ощущались не на протяжении всей ноги, а исключительно в голеностойпом суставе. Самая продолжительность болей гораздо усилилась: бывали дни, когда свободных от них промежутков набиралось часа два в сутки, сила их достигала такой степени, что больной буквально не находил места, так что нередко, измученный жестокостью и продолжительностью болей и несколькими проведенными подряд бессонными ночами, он впадал в полное отчаяние и думал о самоубийстве2. Кроме этих болей, больного с половины лета начали мучить весьма болезненные и частые позывы на низ, причем выводились испражнения в виде маленького кусочка, или разведенные, а с конца июля часто с примесью слизи, окрашенной кровью, иногда же чистая белая слизь. Это выведение, всегда ничтожное по количеству, было крайне мучительно для больного, иногда ночами, во время прекращения боли, он крепко засыпал и вдруг просыпался от жестокой боли и позыва и бросался на судно. Одновременно с появлением этих позывов стало легко прощупываться в левой подвздошной яме скопление твердых каловых масс в виде жесткой опухоли, которая, по мере накопления, видимо принимала более твердую консистенцию и все сильнее и сильнее растягивала нижнюю часть спускающейся ободочной кишки. Тесная зависимость болей в крестце и конечностях от позывов обнаруживалась в те редкие периоды запоров, когда, после случайных очень обильных испражнений, позывы вдруг совершенно прекращались и больной 6—8 дней не чувствовал никакого побуждения на низ, тогда наступало для него блаженное состояние, он высыпался ночи и отдыхал физически и нравственно, считая это за признак оборота к лучшему, к сожалению, таких блаженных периодов больной насчитывал де более 3 или 4 за все это время. Силы Николая Алексеевича были еще настолько изрядны, что на переезде в экипаже из Ялты в Симферополь он часто выходил из коляски и по четверть часа шел пешком, что же касается до творческой силы поэта, то она продолжала работать, не подчиняясь страданиям тела — доказательством чему служит большая поэма в 1800 стихов, написанная в Ялте и посвященная профессору Боткину3. При объективном исследовании, сделанном много на завтра после приезда, я нашел нового для себя только весьма резкое похудание в теле, да, упомянутую жесткую опухоль в левой подвздошной яме, тянувшуюся по направлению кишки от верхней передней линии подвздошной кости до лобкового бугра, неболезненную на ощупь, но вызывавшую при глубоком надавливании глухое, неприятное ощущение в тазу, паховые железы были также незначительны, как и прежде. Весь живот был незначительно вздут, безболезнен, давал высокий тимпанический тон везде, за исключением левой подвздошной ямы, где был тупо тимпаничный, при прощупывании живота, легко вызывались видимые глазом перистальтические движения в отдельных участках толстых кишок. Язык был совершенно чист, аппетит весьма порядочный, больной охотно ел мясо, не было ни отрыжек, ни тошноты, в самом животе Николай Алексеевич болей никогда не чувствовал. Мое настоятельное желание исследовать тотчас же прямую кишку больной отклонил, прося подождать, потому что за время переезда из Крыма у него прекратились позывы, а потому и боли стали реже, и Николай Алексеевич боялся нарушить свое относительное благосостояние, да и я очень не настаивал, предполагая наткнуться на большие массы в прямой кишке, которые могли помешать сделать точное заключение. Характерны были еще явления со стороны мочеиспускания, позывы на низ всегда сопровождались одновременным позывом и отделением мочи, в те же периоды, когда позывы на низ прекращались, как в первое время после приезда больного в Петербург, являлась заметная задержка мочеиспускания, иногда ему долго, не смотря на желание и очевидное наполнение пузыря, не удавалось помочиться. Лечение за лето заключалось в постоянном употреблении ревеня с углекислой магнезией, по 5 гран того и другого, три раза в день по порошку, попытка лечения виноградом в Крыму не удалась, виноград пучил, не разрешая. Кроме того, все лето и осень больной раза два в день вставлял свечки, прописанные проф. Боткиным, из 1/2 грана окиси цинка и 1/2 грана водного, экстракта опия, которые несколько успокоивали боль и давали от 1 1/2 до 2-х часов покойного сна, но и то не всегда. Меркуриальное лечение профессор Боткин начал было тоже свечками из малых доз меркуриальной мази с опием, но они вызывали такое раздражение в кишке, что вскоре должны были быть прекращены — и тогда приступлено было к меркуриальным втираниям. В виду того, что это лечение начато было не задолго до отъезда из Крыма, всего было сделано 17 втираний и при этом никаких признаков насыщения не произошло, десны были в отличном состоянии, и я решил их продолжать в ожидании скорого приезда профессора Боткина, чтобы условиться с ним относительно дальнейшего плана лечения и чтобы добиться какого-нибудь результата, тем более, что меркуриальное лечение вполне было показано присутсвием сифилиса в анамнестике больного. Водяных больших клистиров Николай Алексеевич боялся, потому что их летом пытались сделать несколько раз, но всегда неудачно, вода тотчас же выливалась назад, очевидно, не проникая в ободочную кишку и увлекая за собой только тот кал, который спустился уже в прямую кишку, так что облегчения это выведение не доставляло, а между тем сильно раздражало больного, так как, из слов больного, и я узнал, что клистиры всегда ставились в боковом лежачем положении, то я уговорил Николая Алексеевича, при первом удобном случае, произвести эту операцию в положении на четвереньках. Случай к тому вскоре представился, после 12-дневнаго запора, вызванного переездом, скопление твердых масс в подвздошной яме заметно увеличилось, опухоль стала жестче, шире, и массы стали прощупываться и в верхней и средней частях нисходящей ободочной, а потому дальнейшая задержка делалась рискованной, в виду разрыва, и профессор Боткин сделал сам большой клистир в position la vache, результат которого был весьма удовлетворительный: воды вошло много, и больной раз в 15 вывел огромное количество масс и был очень доволен, соответственно этому опорожнению, опухоль в подвздошной яме громадно уменьшилась, но все-таки можно было прощупать несколько отдельных кусков в форме грецких орехов. На завтра же, после этого опорожнения, я сделал исследование прямой кишки, и также в position la vache, и нашел следующее: палец, встретив малое противодействие со стороны запирающей мышцы, входил в весьма расширенную кишку и, проходя далее, встречал как бы опущенное в кишку кольцо слизистой оболочки, в середине этого кольца (на высоте 6—7 сантиметров от заднего прохода) начиналось суженное место, в которое едва проникала верхушка верхнего сустава указательного пальца, у самого входа в суженное место, палец встретил три бородавки, величиной с небольшой лесной орех, жестковатые, мало чувствительные и на широком основании. Исследование весьма раздражало больного, а потому я поспешил его окончанием, хотя к выводу вполне для себя ясному и не пришел, самое вероятное казалось для меня тогда присутствие у больного внедрения (invanginatio) верхней части прямой кишки в среднюю, так как палец мог обойти встречаемое перед сужением кольцо вокруг, совершенно как бы влагалищную порцию матки, но зато, с другой стороны, присутствие 3-х бородавчатых опухолей говорило за новообразование, а потому, желая точнее дифференцировать форму страдания, я просил Николая Алексеевича допустить еще раз исследование через хирурга — и он согласился беспрекословно, только, под впечатлением недавнего раздражения, пожелал отложить это исследование на неделю. А между тем снова установился запор в течение недели, и вторичная попытка опорожнить больного большим клистиром не удалась, вода, промывая только прямую кишку, не проникала за сужение и выливалась обратно, вызывая такое раздражение, что после 3-го такого клистира Николай Алексеевич наотрез отказался подвергаться им. К этому времени меркуриальных втираний, перемежаемых два раза в неделю общими ваннами, было сделано 40, и появившееся слюнотечение заставило прекратить их, тем более, что они не обнаружили никаких признаков, сколько-нибудь поощряющих к дальнейшему продолжению их. Чтобы до некоторой степени усилить мышечный тон кишок и противодействовать задержанию каловых масс выше сужения, я решился прибегнуть к фарэдизации брюшных покровов, и с конца ноября начал фарэдизировать ежедневно по 10 минут, и вначале эффект был очень хороший, после первых же сеансов стали выводиться обильные массы, и это выведение, хотя и сопровождаемое жестокими болями, подействовало очень живительно на нравственное состояние больного и снова подняло в нем угасавшие надежды. В начале декабря была устроена консультация с профессором Склифосовским, на которой, кроме меня, находился еще доктор Головин, наблюдавший также больного во время его пребывания в Крыму. Профессор Склифасовский исследовал больного в position la vache, при благоприятных условиях в том отношении, что прямая кишка была свободна от каловых масс и что исследование не было прервано появлением болей, поэтому я тут же предложил профессору Склифасовскому, воспользовавшись этими благоприятными условиями, произвести одновременно и исследование зеркалом, но он отвечал, что исследование пальцем настолько доказательно, что мучить больного зеркалом считает излишним. Результат же своего исследования он передал нам так: в окружности верхней части прямой кишки находится опухоль, величиной с яблоко, которая окружает всю периферию кишки и, вероятно, причиняет ее приращение к крестцовой кости, отчего эта часть кишки неподвижна, соответственно месту этой опухоли находится весьма значительное сужение кишки, вход в которое несколько маскируется висящей в складках слизистою оболочкою, так что, чтобы войти внутрь сужения, он должен был верхушкой пальца откинуть эту складку: сужение же кишки весьма значительное так что верхушка пальца едва в него проникает, при чем получает ощущение бархатистости, указывающее на то, что слизистая оболочка внутри сужения лишена верхнего слоя. Для большей наглядности, профессор Склифасовский нарисовал нам на бумаге опухоль в форме яблока, как она обхватывает кишку. В лечении он советовал держаться тех же паллиативных мер (наркотических, выводящих клистиров, между прочим, масляных) и иметь в виду операцию искусственного заднего прохода, когда непроходимость кишки будет абсолютная. В передаче своего мнения больному профессор Склифосовский старался его как можно более успокоить, но, или в его словах, или в тоне проскользнуло что-то такое, что, видимо, сделало на Николая Алексеевича тяжелое впечатление, и он снова захандрил после его отъезда. К этому присоединялась еще новая нравственная тревога: поэма, написанная в Крыму, встретила препятствия к напечатанию, это был для него неожиданный удар, и я помню, как он встретил меня однажды словами: ‘Вот я оно, наше ремесло литератора! Когда я начал свою литературную деятельность и написал первую свою вещь, то тотчас же встретился с ножницами, прошло с тех пор тридцать семь лет, и вот я, умирая, пишу свое последнее произведение — и опять-таки сталкиваюсь с теми же ножницами!’4 Как ни старались успокоить его друзья, он очень горячился и несколько раз принимался за переделки поэмы, пользуясь короткими промежутками между страшными болями и записывая стихи на отдельных листах бумаги. Тяжелое впечатление производила исхудалая фигура Николая Алексеевича во время болей, прикрытая всегда одной только длинной, спускавшейся до колен, рубашкой, — тогда он буквально не находил места, или вскакивал и ходил с палкой по комнатам, или становился на четвереньки на постели, или ложился, но и лежа, не мог оставаться покойно десяти минут, а находился в постоянном движении, поднимая то ту, то другую ногу вверх, следует заметить, что тотчас же по приезде из Крыма Николай Алексеевич почувствовал решительную невозможность садиться, потому что сидячее положение вызывало тотчас же позыв на низ и боль. Свечка из цинка и опия успокоивала больного частью на час времени, но у него было такое отвращение от наркотических средств и боязнь за нарушение ими свежести головы, что его никак нельзя было убедить вставлять их чаще двух раз в день, или же увеличить дозу в каждой свечке, а между тем, при частом извержении, часто случалось, что вставленные свечки выходили назад, не совсем всосавшись, поэтому мы в декабре заменили их инъекциями в прямую кишку из маленькой спринцовки с 3-мя каплями опийной настойки, производя их также два раза в сутки. При почти ежедневной электризации, в декабре испражнения совершались таким образом: дней 5—7 выводилось раза по 3 или 4 в ничтожном количестве кала, иногда же слизь, чуть-чуть окрашенная кровью, и тогда можно было наблюдать, как постепенно массы накоплялись и уплотневали в нисходящей ободочной кишке и как затем накопление начинало обрисовываться в поперечной ободочной, причем контур последней, под тяжестью масс, давал искривление в средней своей части к низу, то есть к пупку, и ясно принимал так называемую М-образную форму: вообще, крайнее исхудание больного давало, возможность не только легко следить за накоплением масс, но наблюдать передвижение их в толстых кишках под влиянием тока во время сеанса. После 5—7 дней такой задержки, начиналось крайне обильное извержение в 15—25 приемов, сопровождаемое такими жестокими болями, что больной в это время не ел, не спал, и решительно не мог ничем заняться, отхождение ветров, вообще довольно частое, сопровождалось при проходе через сужение болями такими же сильными, как и прохождение кала. Неоднократно произведенное микроскопическое исследование выводимой слизи не дало ничего характерного. С состоянием духа Николая Алексеевича и сознанием полной безнадежности своего положения лучше всего знакомят те стихотворения, которые он написал в декабре для январской книжки ‘Отечественных записок’ и которые явились потом под заглавием ‘Последние песни’. Так наступил 1877 год, начало которого не ознаменовалось ничем особенным, только усиленной частотой позывов и, вследствие этого, большей продолжительностью и интенсивностью болей, что заставило нас дойти постепенно до удвоенной порции опийных спринцований, больной шел неохотно на эту прибавку, боясь, как я уже сказал выше, вредного влияния опия на свои умственные способности, и поэтому мы часто умышленно скрывали от него количество вспрыснутых капель. Выведение крови стало чаще, и иногда она стала являться не только в жидком виде, но и в виде свертков. Позывы около 10-го января стали до того часты, что больной почти постоянно лежал, потому что даже попытка встать вызывала позыв и ничтожное, но весьма болезненное выделение. Наступило время, когда дней десять совсем не было каловых испражнений, живот сделался вздутым, аппетит меньше, появились слюнотечение, небольшая тошнота и редкая, но глубокая и продолжительная отрыжка. 18-го января за мной прислали вечером, потому что больной очень страдал, две столовые ложки касторового масла, принятые до меня скорее en dsespoir de cause, естественно не оказывали ни малейшего действия, и я увидел настоятельную необходимость предпринять что-нибудь более решительное, чтоб предотвратить могущий произойти механический ileus. Поэтому я уговорил больного дать мне попытаться пройти через суженное место эластическим наконечником ирригатора, чтобы провести воду выше сужения для размягчения масс и выведения их наружу. Поставя больного на четвереньки, я тщетно старался попасть верхушкой в сужение, пущенная вода наполняла только, как и прежде, часть ниже сужения и выливалась обратно. При этой попытке я определил введенным пальцем, что число наростов во входе в сужение увеличилось, но величина их все не превосходила небольшого лесного ореха. Боясь бесплодно измучить больного, я прекратил свою попытку, дал довольно большой прием сложного ревенного экстракта на ночь и сказал больному пригласить на завтра же проф. Богдановского, которого я уже раньше предупредил, чтобы он не откладывал своего визита, когда за ним пришлет Николай Алексеевич. Я съехался на завтра же с проф. Богдановским, и он, обстоятельно исследовавши пальцем кишку и нашедши, что верхушка первого членика указательного пальца может пройти в стриктуру, пришел к тому же заключению, что необходимо попытать провести воду через суженное место, лучше всего посредством тонкого желудочного зонда, на что и назначил следующий день. На завтра попытка эта вполне удалась, проф. Богдановский, контролируя и помогая указательным пальцем правой руки, ввел левой рукой тонкий эластический желудочный зонд в сужение и провел дюйма два внутри его, все это сопровождалось весьма мучительными болями для больного, и особенно присутствие правого указательного пальца в прямой кишке, который он беспрестанно просил вывести вон. Пущенная из ирригатора тепловатая вода пробиралась весьма медленно, но тем не менее удалось провести около пяти стаканов ее, прежде чем больной почувствовал позыв, а по вынутии зонда выпустил часть жидкости, густо насыщенную калом, обратно. Вся процедура вставления зонда и впускания воды взяла полтора часа времени, причем больной все это время должен был оставаться в кровати на четвереньках и, к удивлению моему, очень мало этим утомился, при этом относительно свободное проведение зонда весьма успокоительно подействовало на Николая Алексеевича, потому что он начинал уже бояться, что проходимость кишки была совершенно прекращена. В течение 7 дней подряд мы продолжали вливать воду через зонд с одинаково успешным результатом, и в общем итоге масс было выведено за это время огромное количество, что доставило больному небывалое облегчение, промывания делались ежедневно частью потому, что опорожнения при них совершались по разу или по два в день и в большом количестве, а не разбивались, как прежде, на 10—15 раз, и соответственно этому, реже вызывались и боли — и частью же потому, что у нас была маленькая надежда, в которой, впрочем, скоро пришлось разочароваться — расширить сужение путем постепенного механического растяжения. Больной первое время подчинялся промывкам, несмотря на муки при проведении зонда, беспрекословно, потому что чувствовал, как оне его облегчали, и едва ли я преувеличу, сказавши, что этот месяц, с 20 января и приблизительно До 20 февраля, был относительно самым покойным за все время болезни Николая Алексеевича, до операции искусственного прохода. Пользуясь этим облегчением, мы сделали еще попытку повлиять внутренними средствами на патологический процесс в кишке, выписан был йодистый калий в растворе (по 5 гран 2 раза в день), но после 1 1/2 недели появились раздражение в зеве, носу, тяжесть головы, и больной не согласился принимать далее. По счастью, это значительное физическое облегчение страдания совпало с тем высоким подъемом духа, который произошел в Николае Алексеевиче за это время, Появившиеся в январской книжке ‘Отечественных записок’ его ‘Последние песни’, говорившие о его страданиях, вероятности близкой смерти и проводившие, между прочим, мысль о том, что он умирает чуждым народу, вызвали огромное сочувствие к его страданиям и горячий протест против последней мысли как в журналистике, так и в публике. Все органы печати, наперерыв один перед другим, высказывали свои соболезнования к его страданиям и говорили об огромном значении его литературной деятельности,5 но к подобной печатной оценке своего таланта, как бы ни была она лестна для него, он все-таки более или менее привык, гораздо более поразил его своею неожиданностью взрыв общественного сочувствия к нему, выразившийся непосредственно: ежедневно стал получать он массу писем и телеграмм, то единичных, то коллективных из разных мест и часто глухих закоулков России, из которых он мог заключить, как высоко ценит его родина и какими огромными симпатиями повсеместно пользуется в ней его талант6. При всей скрытности своего характера и необыкновенном умении владеть собой, он не мог не выражать ясно, как все эти манифестации его трогали и возвышали в собственных глазах. Раз как-то, показывая мне две телеграммы, полученные им в это утро из Ирбита7, он сказал: ‘Часто нам приходилось в журналистике говорить, что мы не знаем совсем нашего подписчика и какого он мнения о нашей деятельности, а вот он теперь для меня и открывается!’ Возбужденный этими манифестациями, он сделался гораздо разговорчивее, охотно стал вспоминать и рассказывать различные эпизоды своей жизни (не исключая и тех темных, которые пятнами лежали на его жизни и которые теперь он старался, видимо, обелить)8, свои отношения к различным нашим знаменитостям, под влиянием наплыва этих воспоминаний он остановился на мысли составить свою биографию и лихорадочно приступил к этому таким образом: частью он диктовал сам, пользуясь всяким свободным от боли часом, то брату Константину Алексеевичу, то сестре Анне Алексеевне, иногда даже ночью будил их и заставлял писать под свою диктовку, частью же передавал устно тот или другой эпизод своей жизни кому-нибудь из друзей и просил его литературно обработать его и написать9. В то же самое время он редактировал и выпустил в свет отдельное издание своих ‘Последних песен’, наконец, он тогда же сочинил (впрочем, начало было им написано несколько лет раньше) свою поэму ‘Мать’i0 и стихотворение ‘Баюшки-баю’, появившееся в мартовской книжке ‘Отечественных записок’, из которого публика, как из бюллетеня, могла усмотреть, что здоровье поэта все плохо и что опасность близкой смерти его не устранена. Оно так и было на самом деле. Значительное облегчение, доставленное первыми большими промывками и продолжавшееся около месяца, постепенно стало исчезать, тем более, что мучительная процедура их делалась вся тяжелее для Николая Алексеевича, и он стал чувствовать к ним большое отвращение, всякий раз требовались с нашей стороны большие усилия, чтобы уговорить на производство их, и то нам приходилось делать их иногда раз в неделю, иногда и того реже, но никогда мы не могли добиться, чтобы промыть два дня к ряду, все же однократные промывки выводили все меньше испражнений, и не облегчали больного. Для нас, врачей, становилось очевидным, что наступает время самого крайнего средства, чтобы продлить жизнь больного, то есть операции искуственного заднего прохода, глухой намек, сделанный на нее больному, крайне раздражил его, и он наотрез объявил, что предпочитает умереть, чем подвергаться еще мучениям этой операции, мне насилу удалось его успокоить, и затем пришлось прекратить все дальнейшие попытки возвратиться к этому вопросу. Оставив Николая Алексеевича в покое, я обратился к сестре его, Анне Алексеевне Буткевич, страстно любившей брата, и как к лицу наиболее энергичному между близкими, и предупредил о неизбежности операции, прибавив, что операция не вылечит больного, а только на некоторое время продлит жизнь его и устранит вероятность мучительнейшего исхода, следующего за абсолютной непроходимостью кишки — исхода, который неотразим без помощи операции. Сестра поняла неизбежность операции и тотчас же, по чьему-то совету, написала одному знакомому врачу в Вене просьбу вступить в переговоры с известным венским хирургом, профессором Билльротом, не согласится ли он приехать в Петербург для производства операции. Когда она мне сообщила свой план о приглашении Билльрота, я признал его неосуществимым, говоря, что Билльрот не приедет, будучи очень занят в Вене, и в подтверждение указал на то, что венский же профессор Бамбергер, по слухам, приглашался в декабре в Кишинев на консультацию к великому князю Николаю Николаевичу и отказался приехать за неимением времени. Вскоре после этого госпожа Буткевич передала мне ответ ее корреспондента из Вены, что Билльрот уехал в Италию и потому переговоры с ним не состоялись. А между тем Состояние Николая Алексеевича все ухудшалось, еще 3 марта он, в присутствии Пыпина, Богдановского и меня, продекламировал нам, лежа в постели, свое только что написанное стихотворение ‘Баюшки-баю’ и с тех пор более полугода не принимался за стихотворную работу. Боли в это время усилились до того, что больной, наконец, вынужден был постепенно увеличивать количество опия в спринцованиях и к половине марта дошел до девяти капель три раза в день, но и это количество давало самое кратковременное успокоение, а между тем возбуждало и энервировало его страшно. Раздражительность его достигла крайних пределов, и он, приписывая ее исключительно опию, решился силой своей энергии снова убавить количество и дошел до пятнадцати — шестнадцати капель в сутки, хотя боли были так велики, что он часто кричал или же по часам тянул громко какую-то однообразную ноту, напоминавшую бурлацкую ноту на Волге. Наконец и та редкая промывка кишок, которая нам доставалась с таким трудом, а больному с такими мучениями, часто стала совсем не удаваться, потому что зонд ущемлялся при самом входе в суженное место, и при первом же напоре воды конец его перегибался и с силой выкидывался назад, так что выше сужения воды или вовсе не попадало, или попадало так мало, что результаты выведения были ничтожные. Богдановский сделал последнюю попытку пройти эластическим бужом для мочеиспускательнаго канала с оливкой на конце и выбрал для этого 14 или 15 номер, по мерке Шаррьера, но и этот буж не мог провести воду дальше сужения, а изогнувшись, вышел обратно. Стало очевидно, что далее лечение бужами не могло идти, они буквально упирались в стену. Положение делалось безвыходным, и Николай Алексеевич хорошо понимал это, хотя ничего не говорил.
Я помню, что 2-го апреля, в вечер последней безуспешной попытки пропустить воду при посредстве тонкого бужа, я рассказывал подробно об этой неудаче одному из ближайших друзей больного, А. М. У—му, и на вопрос последняго: ‘Что же будет дальше?’ отвечал: ‘Николай Алексеевич сам ясно видит, что кишку перетянуло совсем, и выхода нет, и что остается или пустить себе пулю в лоб, или решиться на операцию, и я уверен, что он на днях заговорит сам об операции’. Предсказание это не замедлило оправдаться: на завтра же, когда я приехал, Николай Алексеевич тотчас же сам повел речь о необходимости, хотя бы операцией, освободиться от испражнений: ‘Ну, делайте дыру, что ли? Ведь не могу ж я дольше так оставаться!’ Я тут же, по просьбе больного, написал записку профессору Боткину, чтобы и он приехал сказать свое последнее слово — и мы на следующий день съехались, вместе (Боткин, Богдановский и я) — и профессор Боткин уговаривал больного сделать операцию через день, т. е. в среду, 6-го апреля, чтобы и он мог присутствовать при ней, потому что в четверг должен был выехать из Петербурга в Кишинев с Государем. Николай Алексеевич видимо колебался дать решительный ответ, тем не менее, мы уехали, постановивши быть операции в среду, но на завтра же утром больной объявил, что он просит отложить операцию еще на день. В тот же вечер г-жа Буткевич получила письмо из Вены от Билльрота, соглашавшегося приехать в Петербург для производства операции, с обязательством пробыть три последующих за ней дня. Так как Николай Алексеевич находил условия Билльрота для себя необременительными (15 000 прусских марок) и, видимо, под влиянием сестры, был за вызов его, то профессору Богдановскому и мне ничего не оставалось, как согласиться на это решение, поэтому назавтра же была составлена ответная телеграмма Билльроту, чтобы он немедленно же выезжал, и что требуемая операция не есть вырезание прямой кишки, как он писал в своем письме, а colotomia, т. е. операция искусственного заднего прохода. Все эти дни до операции, состояние больного было сносное: он ел с аппетитом, хотя немного, из боязни чересчур переполнить кишки, позывы от 7—10 раз в день, при чем выходила или белая прозрачная слизь, или более или менее окрашенная кровью, и часто с гнилостным запахом, боли в крестце и конечностях также были относительно умеренные, живот значительно вздутый и от наполнения газами каловые массы прощупывались неясно, хотя по день операции прошло 20 суток, как больной не имел каловых испражнений, значительное слюнотечение, небольшая тошнота и глубокая отрыжка без вкуса, накануне операции появились в полости рта несколько белых бляшек плесени (soor). В понедельник вечером профессор Билльрот приехал в Петербург, и в тот же вечер я, бывши у него, подробно передал историю болезни, а назавтра утром, 12 апреля, привез его в восемь часов к больному, он сделал быстро, чтобы не мучить больного, исследование пальцем прямой кишки и, переговоривши с профессором Богдановским о некоторых необходимых приготовлениях к операции, условился произвести ее в час того же дня. В назначенное время мы все собрались, явились ассистенты, и было немедленно приступлено к хлороформированию больного, а по захлороформировании он был перенесен в другую комнату, где и была произведена операция искусственного заднего прохода в задней поверхности нисходящей ободочной кишки. Подробное производство операции было изложено кем-то из присутствовавших хирургов в No ‘Врачебных Ведомостей’ {Вообще, я считаю здесь нужным сделать некоторую оговорку. Как не хирург, я не решаюсь подробно распространяться ни о производстве операции, ни о последующем ходе операционной раны, рискуя пропустить что-нибудь существенное. Я со дня операции считал свою миссию совершенно оконченной и думал сдать Н. А. на руки хирургов, и остался при нем только по настоятельной просьбе больного не покидать его. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что начавшаяся война вызвала почти всех хирургов на театр военных действий.} Скажу только коротко для не читавших этого описания, что разрез, начавшись на подмышной линии, приблизительно на средине между последним ребром и передней верхней остью подвздошной кости, шел вертикально к позвоночнику и не доходил до него примерно на 3 поперечных пальца. Покровы и мышцы были вскрыты разом, а не послойно, отыскание кишки было затруднительно, так что пр. Билльрот, по ошибке, сделал небольшой разрез в брюшине, на которую наложил тотчас же 3 шва, только при нажатии рукой одним из ассистентов на левую подвздошную яму кишка определилась яснее, была вскрыта и пришита к наружному отверстию раны. Я заметил, что операция, по часам, продолжалась 25 минут, захлороформирование было полное, больной ничего не чувствовал и пришел в сознание только тогда, когда все было кончено. На наружную рану было положено 3 кровавых шва, а между ними несколько полосок липкого пластыря. Замечательно, что тотчас после операции не вышло каловых масс — до того кишки, вследствие своей растянутости, утратили сократительность. Билльрот и Богдановсккй согласились съезжаться на перевязки три раза в день: утром, среди дня и вечером, я же увидал больного только назавтра, среди дня, и нашел его покойным, почти без лихорадки (38,2, а в день операции вечером было 37,5), с жалобой на легкое жжение на месте раны и на ночь, без сна проведенную. Вообще же он принял меня дружелюбно, как всегда, но как-то сосредоточенно, говорил шепотом и отвечал односложно на вопросы, однако же выразил свое полное удовлетворение, что все так благополучно кончилось. Одно его продолжало смущать, что несмотря на то, что при всякой перевязке Билльрот впускал через новое отверстие в кишку большое количество воды, вода эта не вызывала обильных извержений, каких бы надо было ждать после слишком 20 дневной задержки, а возвращалась только окрашенной назад. На завтра, т. е. на 3-й день операции, состояние было тоже, самочувствие хорошо, температура вечером 2-го дня — 39,2, но к утру 3-го дня уже упала до 37,2, среди дня 37,6 а к вечеру этого дня 37,4, и уже более лихорадочных движений не давала, больной все-таки не спал ночь, хотя местно никаких болей не было, из прямой кишки выливалось через каждые 1/2 — 1 часа около чайной ложки слизи или белой прозрачной, или с каловой окраской, но теперь это выхождение совершалось почти без всякой потуги и боли, чем существенно отличалось с дооперационным периодом, вечером в этот день, в 1-й раз пр. Билльроту, когда он, впустивши около 8-х стаканов воды в кишки через искусственное отверстие, начал растирать живот намасленной ладонью, удалось вызвать обильное густое извержение через новый проход, что очень обрадовало больного, при выходе этих масс у него сделалась длинная глубокая отрыжка. Эту ночь Н. А. провел хорошо, при помощи свечки из 1/2 грана морфия, но когда проснулся, то снова началась отрыжка, и даже раз вырвало зеленоватой слизистой жидкостью, промывка кишек дала опять обильное выведение, во время которого снова повторилась рвота, но после нескольких проглоченных кусочков льду прекратилась и с тех пор более не возобновлялась. В это утро пр. Билльрот простился с больным и уехал в Вену, успокоивши сестру, что поранение брюшины не может иметь последствий, так как уже прошло 3 дня со времени операции без всякой реакции от поранения.— Здесь начинается крайне однообразный период в нашем наблюдении. Больной так был изнурен уже до операции, что, казалось, малейшее осложнение могло испортить все дело и, признаюсь, я с немалым трепетом всякое утро подходил к его постели, боясь встретиться с каким ни будь новым неблагоприятным явлением. Но дни шли за днями, и дело хоть туго и медленно, но подвигалось вперед к относительно лучшему состоянию. Заживление большого наружного разреза произошло частью через первичное натяжение, но в углу его, обращенном к позвоночнику, около 2-х месяцев тянулось небольшое нагноение, так что при перевязках всегда выдавливалось несколько капель гною и несколько же капель выходило и у отверстия в кишку, вероятно вследствие нагноения в окружности одного из швов, но это нагноение так было ничтожно, что не вызывало ни лихорадки, ни болей. Швы большого наружного разреза, а также и те, которыми слизистая оболочка кишки была пришита к покровам, отделились в первые 19 дней после операции, из 3-х же швов, наложенных на брюшину, один отделился около 15-го мая, а остальные два только в октябре. Кроме наблюдения за раной и возможно лучшим питанием больного, все заботы теперь исключительно направлены были на поддержание правильности отправлений кишечного канала посредством промывок. Делались они ежедневно и таким образон: больного клали на правый бок и в операционное отверстие в направлении к поперечной ободочной кишке вводился осторожно, не форсируя, конусообразный эластический, длиной около 10 сантиметров наконечник ирригатора, вмещавшего в себе около 3 1/2 стаканов тепловатой воды, когда весь наконечник был введен в кишку, медленно и с перерывами впускалась вода. Выведение испражнений после впущения воды совершалось обыкновенно в несколько раз, и часто ему предшествовали довольно сильные схватки в животе, глубокие отрыжки и небольшие срыгивания слизи, проход же каловых масс через операционное отверстие, которое при растяжении пропускало куски до I1/ў сантиметров в диаметре, был совсем безболезнен. Большая часть впущенной воды выходила через искусственное отверстие, значительно же меньшая часть спускалась в отрезок кишки между этим отверстием и S-образным перегибом я увлекала с собой в этот отрезок часть каловых масс, накопление которых в левой подвздошной яме легко определялось простым осязанием и снова вызывало у больного болезненные потуги, хотя далеко не столь сильные, как до операции, и по временам даже боли в крестце.
Это побудило вскоре, не ограничиваясь промывкой вверх по направлению к тонким кишкам, промывать и, так оказать, упраздненную часть кишечного канала, результат оказался на столько удачным, что мы признали необходимым ежедневную промывку разделить на два акта, вначале большая половина вместимости ирригатора впускалась по направлению кверху, и, по выходе испражнений, меньшая половина книзу, при этом можно было убедиться, что непроходимость в перегибе (fiescura) кишки сделалась почти полной: так, в 1-й месяц этих промывок нижней части, как только в нее попадало около стакана воды, часть ее тотчас же изливалась с болезненной потугой через задний проход с слизью и окрашенная калом, а другая часть возвращалась через операционное отверстие с кусками кала, с течением же времени, если впускалось и больше воды, то она не изливалась через прямую кишку, а растянув видимо для глаза нижнюю часть ободочника, вызывала в нем антиперистальтическое движение и выходила почти вся через операционное отверстие, в этой нижней части кишки катарральное состояние было значительное, потому что часто с водой вымывалось много слизи, и самые куски, шедшие из нее, были часто обволочены слизью и иногда обесцвечены. При извержениях как сверху, так и снизу, искусственное отверстие, оставалось покойно, и только в тех случаях, когда являлись позыв и извержение слизи через задний проход — больной жаловался на сильный напор на искусственное отверстие, и в него начинала выпячиваться слизистая оболочка в виде небольшого красноватого вала, это ничтожное выпадение тотчас же исчезало, как только прекращался позыв и слизь выливалась через задний проход. Появление выпадения исключительно при ректальных потугах объясняется достаточно тем, что, проводя даже жидкость через суженное место, больной должен был жестоко жилиться и напрягать свой брюшной пресс и грудобрюшную преграду, во время их он сучил ногами и большею частью кричал. Кроме того, во время ректальных потуг у него всегда одновременно являлся непреодолимый позыв к мочеиспусканию. Следует заметить, что такие сильные потуги делались только при промывке, в остальное же время выхождение из заднего прохода слизи не причиняло почти ни малейшей боли. Несколько раз бывало и произвольное опорожнение через операционную рану, больной узнавал это только по появлению калового запаха около себя. Вообще же дело шло на столько порядочно, что около 20-го мая Николай Алексеевич стал вставать и ходить по комнате, ел очень порядочно, спал заметно лучше прежнего.— 23-го мая я уехал на две недели из Петербурга, а по возвращении нашел больного в несколько худшем виде, и это ухудшение не мог себе объяснить ничем другим, как пренебреженными промывками и кой-какими нарушениями диеты, вздутие живота, отрыжка, изжоги, небольшое лихорадочное состояние, при снятии повязки операционное отверстие давало гнилой запах, и слизистая оболочка его была покрыта слизью, при исследовании под микроскопом, не только эта слизь и выделяемое чрез прямую кишку, но и самая моча были богаты грибками и палочными бактериями. Через 3 дня, я должен был уехать для собственного лечения за границу, а потому передал больного доктору Сердечному, условившись с ним испытать первое время, для уничтожения развившегося слизистого брожения, карболовую кислоту внутрь в маленьких приемах, а также прибавлять несколько капель ее раствора к воде, употребляемой для промывок. Кроме того, я крепко настаивал на скорейшей перевозке больного на дачу, так как приближались жары, и жить в душных городских комнатах было бы тяжело, да и лишило бы важного условия для возможного восстановления сил — хорошего воздуха, сам Николай Алексеевич очень хорошо понимал пользу переезда на дачу, но очень боялся испортить результат операции экипажного тряскою, так что проектировалось даже перенесение его на носилках, следует заметить, что с конца мая больной почувствовал себя в состоянии около часу сидеть в креслах, тогда как с ноября сидячее положение для него было решительно невыносимо. За границей я получал еженедельно известия о ходе болезни от студента Демьянкова, ходившего за больным и пользовавшегося его особенным расположением. Пищеварение вскоре при ежедневных промывках пришло в старый порядок, а вместе с тем исчезли лихорадочное состояние и изжога, улучшились аппетит и силы. Сознавая это, больной однажды, во второй половине июня, внезапно решился выехать и, слегка одевшись, сел с сестрой и студентом в экипаж и прокатился по улицам, а вскоре затем выехал вторично, но уже подальше: не видя от этих выездов ни малейшего ухудшения, он наконец перебрался 1 июля на дачу Строганова на Черной речке. В общем же, за лето никаких существенных перемен не произошло, врачу было трудно ладить с ним, как с человеком нервным, и особенно в отношении пищи: часто он накидывался на вещи трудноваримые и жирные, и тотчас же ему делалось хуже11, являлись вздутие живота, весьма мучительные отрыжки, позыв, и выделение слизи через задний проход увеличивалось. В июле, раза два выделились через задний проход порядочные кусочки кала, так что можно было предположить начало распада новообразования. Часто увеличивалась примесь крови в ректальных извержениях, а иногда кровь выделялась даже порядочными свертками. С августа больной ли, наученный опытом, стал несколько воздержаннее относительно тяжелой пищи или местные явления сложились несколько благоприятнее, но страдания его чуточку затихли, и тогда он стал немного читать и изредка кое-что писать, а в конце августа переехал с дачи в город. Так же однообразно и довольно сносно прошел сентябрь, и когда я его увидел в конце этого месяца, то передо мной лежал тот же Некрасов, только исхудавший до невозможности и с более заострившимися чертами лица. Состояние духа было мрачное, сосредоточенное, говорил он мало и, видимо, уже плохо верил утешениям в полное поправление, говоря, что он обратился в животное и чувствует, что в таком состоянии может прожить еще долго, но какой прок в такой жизни? И действительно, жизнь эта была ужасна по своему животному однообразию, все помыслы почти исключительно направлены были на животные отправления организма — еду и правильное опорожнение, большую часть дня больной лежал часто с закрытыми глазами, изредка бросая какое-нибудь односложное слово, и то большей частью если его о чем-нибудь спросят, правда, теперь он ежедневно читал газеты, но почти никогда не говорил о прочитанном, хотя за ходом военных действий, очевидно, следил. Извержения слизи теперь были реже, иногда даже часа через два и более, и часто совсем без боли, и поэтому сон стал продолжительнее и покойнее. Вследствие ужасной худобы, беспрестанно мучило больного чувство отлежания, мурашки в теле, которое только несколько успокоивалось после растирания шерстяной перчаткой. При наружном исследовании не видно было ничего нового, живот, часто вздутый до промывки, после выведения масс опадал и тогда, при прощупывании, левая подвздошная яма казалась немного напряженной, давление на нее безболезненно, паховые и беденные железы, по прежнему, невелики, на исследование прямой кишки нечего было и посягать при раздражительности больного.
Об этих последних двух с половиною месяцах, что я наблюдал больного, не приходится много распространяться, потому что, с медицинской точки зрения, они ничего не представляли интересного. Лечение все сведено было к крайне ограниченным паллиативным мерам, делались те же промывки, большею частью, ежедневные, иногда же через день, смотря, по состоянию кишечника, временами достаточно опорожнял ревень с магнезией и можно было порадовать больного льготным днем, т. е. избавить его от мучительной процедуры клистира. Весь октябрь он охотно пил молоко и дошел до двух бутылок в сутки, но потом оно ему надоело, и он ограничивался двумя стаканами, пил крепкий бульон, токайское вино (до вина вообще он был не охотник и пил как лекарство) и ел мясо. В октябре же отстали два последние шва с брюшины. Несколько раз на дню он вставал с постели и прохаживался по комнатам, обыкновенно держась за руку ходившей тогда за ним сиделки, один он ходить боялся с тех пор, как летом чуть не упал, всякий день, кроме того, проводил несколько часов сидя в кресле. Из знакомых он пускал к себе немногих, и не надолго12. В ноябре же он стал чаще и чаще жаловаться сначала на местные поты, которые иногда замечал на груди и на голове, обыкновенно при пробуждении, а потом на редкие и непродолжительные ознобы, я же замечал, что пульс по временам делался чаще и получал несвойственную ему полноту, моча также стала заметно насыщенной. При всем этом нервозность его до того была велика, что не было возможности уговорить на правильное измерение температуры, раза два или три, после настойчивых приставаний, он ставил наконец термометр, но, при его худобе, термометр плохо ущемлялся, а прижать со стороны он никак не позволял, поэтому и эти измерения оказывались чисто фиктивными, хотя и таким образом температура раз получилась 38,1. Все это, очевидно, указывало на происходивший в пораженном месте распад и начало гнойного заражения и заставляло все более и более ожидать скорой развязки, хотя самочувствие больного оставалось весьма удовлетворительным в сравнении с прежними дооперационными болями, правда, с появлением лихорадочного состояния, его стали чаще и чаще беспокоить старые отраженные боли в конечностях, однако ж, он часто дремал днем, а ночью спал иногда по три-четыре часа без перерыва, голова была настолько свежа, что, почти не бравшись с конца февраля за карандаш, в ноябре и в начале декабря он написал несколько мелких стихотворений, и одно из них (‘Мне снилось, на утесе стоя’) помогает нам заглянуть в душу поэта и открыть, что и в это время надежда на поправление не покидала его и что стихотворения, написанные им в начале 1877 года, дышали большим отчаянием и безнадежностью, чем эти, в действительности оказавшиеся ‘Последними песнями’13. В конце ноября стало замечаться небольшое выпадение слизистой оболочки в операционное отверстие, величиною с грецкий орех: больной его не ощущал и оно происходило, вероятно, от задержания и уплотнения масс у селезеночной кривизны, потому что при более аккуратной промывке совсем исчезало. В декабре заметно уменьшился аппетит, и хотя, несмотря на это, больной ел все-таки изрядно, но силы поубавились, он меньше ходил по комнате, еще резче осунулся в лице и самый цвет лица сделался зеленовато-бледным, явился небольшой отек в обеих ступнях. Несколько раз жаловался он в это время на боль в левой ягодице, которая казалась чуть заметно припухшей, но с сохранением нормального цвета покровов, поверхностное давление боли не усиливало. 13 декабря после промывки был довольно сильный озноб и часа два после него — обильный общий пот. 14 декабря я нашел его лежащим в кровати в обычной позе, на правом боку, с подложенной под щеку правой рукой, после осмотра, решено было в этот день промывки не делать, так как живот был достаточно опорожнен накануне, язык, всегда чистый и влажный, был несколько суше, кожа на ощупь горячая, пульс 100 и полный, больной, как всегда, жаловался только на слабость и тоску во всем теле, но преимущественно в руках. По окончании осмотра, я сел подле кровати и сказал ему больше для того, чтобы испытать свежесть его головы: ‘А ведь сегодня четырнадцатое декабря’. — ‘Да, — отвечал он,— я нынче как проснулся, так и вспомнил об этом’. Поговоривши еще немного, я уехал. Вечером того же дня, в девятом часу, за мной послали спешно, приехавши, я его нашел в каком-то несвойственно ему возбужденном состоянии, он меня встретил словами, произнесенными с досадой: ‘Зачем это вас тревожили?’ Но речь была до того нечиста, что из его объяснений я решительно не мог понять, в чем дело, из расспросов же приближенных обнаружилось, что в семь часов он встал с кровати и перешел в другую комнату, где сел в кресло и попросил чаю, но едва он выпил стакан, как почувствовал потрясающий озноб, и попросил сейчас же уложить его в постель, озноб продолжался около 1/4 часа, в это время его несколько раз вырвало и раз прослабило очень жидко через искусственное отверстие, и после этого окружающие заметили, что он стал говорить не только неясно, но без логической связи. Лежал он на спине, левая нога была согнута в колене, а правая вытянута, лишена движения, рефлексы на ней сохранены, правая же рука лежала на груди и была также парализована, пульс — 110, полный, рвало понемногу и при мне небольшим количеством слизи, смешанной со слюной. Предполагая, что произошла марантическая закупорка мозговой вены, я ограничился назначением отвлекающих, и для прекращения рвоты дал замороженное шампанское. Ночь прошла беспокойно, больной беспрестанно просил пить, рвота все делалась реже и к трем часам совсем прекратилась, после чего он спокойно проспал около 1 1/2 часов, ночью его прослабило еще три раза, но не жидко, через искусственное отверстие, в седьмом часу, когда он попробовал встать, чтоб помочиться, то окружающие заметили, что правая половина парализовалась еще более. В девятом часу утра я нашел его в менее возбужденном состоянии: пульс — 96, менее полный, температура тела не повышена, легкая испарина, ясный полупаралич левого личного нерва и полный паралич правой половины тела, живот почти не вздут, каловых масс почти не прощупывается, зато мочевой пузырь сильно растянут, но он тотчас же опорожнился при простом нажатии рукою. Николай Алексеевич хотел во что бы то ни стало встать и походить, по обыкновению, по комнате, отговорить его было невозможно, и, поднявши с великим трудом с постели, его обвели два раза по комнате, причем правая нога тащилась сзади и передвигалась при поворотах посторонними руками, но он этого не замечал, а только твердил что-то недовольным тоном, и из всего его бормотанья несколько яснее слышались беспрестанно повторяемые слова: ‘Ну, что это? Ну, что это?’ Я раз спросил его, что он хочет сказать, и он довольно ясно произнес: ‘Они мне всю спину изломали’, очевидно, разумея лиц, водивших его по комнате. Наконец его уложили в постель, с которой ему более уже не пришлось вставать. В течение дня он заметно стал свежее, речь гораздо яснее, нога обнаруживала большую подвижность и он стал произвольно сгибать ее в колене, но зато рука оставалась совершенно неподвижной. Ничего не ел, но очень благодарил за мороженое, которое я ему предложил и которое он требовал беспрестанно.
16 декабря. Больного навестил и осмотрел профессор Боткин, чтобы выслушать задние доли легкого, его с трудом можно было посадить в постели. Кожа покрыта испариной, больной беспрестанно просил пить, от приема лекарства отказывался. Из прямой кишки вылилось зараз без всякой боли около стакана буроватой слизи очень дурного запаха, на который сам больной обратил внимание. К вечеру появилась тестообразная припухлость на задней поверхности бедра, без изменения цвета кожи. Икота.
17 декабря. Сознание ясное, встретил меня словами: ‘Все не околеваю’, жаловался на икоту и говорил, что это явление предсмертное. Опухоль на бедре также начинает его сильно беспокоить, она увеличивается и переходит на переднюю поверхность. Все как бы дремлет, зарываясь затылком в подушку, просит воды, выпьет или скажет слово и сейчас же захрапит, по временам дыханье как бы прекращается и после паузы следует глубокое вдыханье (Шеин-Штоковский феномен). Пульс — 100, полный.
18 декабря. Ночью вырвало, потому что часто и много пил, то зельтерскую воду, то лимонад, обыкновенно назначая сам и раздражаясь, если ему давали не то, что он просил. Едва уговорил принять утром несколько ложек бульона. Просит почти беспрестанно растирать обе ноги ниже колена. Опухоль бедра — так же как накануне, явился небольшой отек в запястье парализованной руки. Сонливость несколько меньше, пульс — 106, сильная испарина.
19 декабря. Ночью засыпал по часу, в промежутках требуя пить, немного бредил и, между прочим, сказал: ‘Зачем они заговорили мне только одну половину головы?’ Утром вторично вдруг вылилось из прямой кишки почти такое же количество буроватой вонючей жидкости, после чего опять пошла беловатая слизь с малым запахом. Опухоль на бедре как будто менее чувствительна, но распространилась до колена. Прочие явления те же.
20 декабря. Сонливость и икота прекратились, жажда меньше, отказывается от пищи, говоря, что боится рвоты, однако выпил немного бульону. Жалуется на боль и жжение в обеих ступнях и преимущественно в левой и беспрерывно просит поливать их с губки холодной водой, ссылаясь на то, что Плетнев ему всегда советовал лечиться холодной водой, поливание, видимо, его успокаивает, но как только его прекращают, он начинает волноваться и жаловаться, что ему не хотят помочь.
21 декабря. Те же жалобы на жжение в ступнях, прочие явления те же.
22 декабря. На опухоли левой ягодицы замечается при надавливании небольшой подкожный треск, переходящий к задней поверхности и на верхнюю часть бедра около большого бугра (trochantor major), очевидно, вследствие разрушения стенки кишки, кишечные газы распространились по клетчатке.
23 декабря. Живот более вздут, хотя безболезнен, как прежде, особенно растянутой представляется слепая кишка, раз вырвало. Так как выведений сверху не было около недели, то решено промыть верхнюю часть кишок, сначала вода возвращалась только окрашенной, а потом вышло много сформованного кала. Во время промывки больной лежал покойно и ничего не говорил. Начинается пролежень на правой половине крестца.
24 декабря. Больной, видимо, слабее, но провел сутки покойнее, поел немного бульону, рвоты не было. Отек правой руки увеличивается, опухоль бедра не изменилась, больше всего жалуется на место пролежня.
25 декабря. Гораздо слабее, говорит очень мало и менее ясно, в первый раз пожаловался на боль в голове, именно во лбу, и, кроме того, на боль в горле и глотает с гримасой, хотя при исследовании в зеве ничего не заметно.
26 декабря. Слабость увеличивается, трудно понимать, что хочет сказать больной, однако же явственно пожаловался на боль головы, глотание трудно, пульс — 100, но довольно полный. Около пяти часов дня больной поочередно подозвал к себе жену, сестру и сиделку и каждой сказал одно и то же слово, как бы ‘Прощайте’. С этого времени он уже более ничего не говорил, и когда я приехал, в десятом часу вечера, он, видимо, ничего не сознавал, но когда я попробовал дать ему с ложки воды с вином, тотчас проглотил, поморщившись.
27 декабря. Вся ночь прошла так, как я его оставил, но наутро я нашел пульс около 100 и менее полным, ритм дыханий правильный, с числом 36 в минуту. Выражение лица покойно, ни один мускул на нем не шевелился, глаза полуоткрыты и устремлены на одну точку, все тело лежало совершенно неподвижно на спине, и, подошедши к кровати, можно было подумать, что жизнь покинула тело, если бы не движения грудной клетки, да левая рука находилась в беспрерывном движении, он то подносил, ее к голове, то клал на грудь. Я заезжал еще во втором и пятом часу — перемены не было, но в восемь часов вечера я нашел, что дыхание сделалось шумнее и реже, пульс стал исчезать, конечности несколько холоднее, а около 8 1/2 ч. начались последние минуты: дыхание становилось все реже и реже, рот то открывался, то закрывался, явилось два раза судорожное сокращение челюстей, затем небольшой короткий храп — и все было кончено.
Вскрытие тела было произведено проф. Грубером 28 декабря в 10 часов вечера, но, к сожалению, было обставлено большими неудобствами и должно было ограничиться исключительно брюшной полостью. В полости брюшины отсутствие всякой жидкости, около операционной раны не замечается ни срощений, ни каких либо признаков бывшего воспаления брюшины, большое вздутие слепой и ободочной кишок выше операционной раны, ниже же кишка представлялась атрофированной и не превышала диаметра тонких кишок, в ней было небольшое количество кала. Немного выше promontorium, нисходящая ободочная кишка переходила с левой стороны живота на правую, где, сделавши новый поворот справа на лево, спускалась в малый таз и представляла срощение с задней стенкой мочевого пузыря, но еще большее срощение кишки было сзади с крестцовой костью, начиная от 2-го позвонка книзу, это заднее срощение было так крепко, что могло быть отделено только с помощью ножа. Между S образным перегибом и мочевым пузырем, кроме того, найдена опустившаяся петля нижнего конца тонкой кишки (ileum), сросшаяся как с перегибом, так и с пузырем. Ниже отсепарованного ножом срощения у 2-го позвонка рука довольно свободно проходила в клетчатку, сильно пропитанную частью излившеюся из кишки жидкостью, частью весьма едким гноем, который проложил себе путь через левое большое седалищное отверстие (incisura ischiadica major) в область ягодичных мышц (musli glutaei) и спустился на бедро, обращенная к гною поверхность крестцовой кости была поражена поверхностно костоедой. Через это выпотение проходили оба мочеточника, и особенно левый был очень растянут выше прижатия. В средней трети прямой кишки (regio anoprostatica) находилось новообразование в виде бугристой массы, бугры были величиной с лесной орех и на протяжении дюйма кольцеобразно суживали просвет кишки: находившаяся выше часть прямой кишки значительно расширена и задняя стенка ее разрушена. Эта верхняя часть прямой кишки была отклонена несколько влево, и над ней, как клапан, совершенно закрывавший проходимость, находился S образный перегиб, шедший в этом месте, как сказано выше, справа налево. Бугры новообразования были довольно мягкой консистенции, при разрезе выступал из них молочновидный сок, под микроскопом преобладали большие веретенообразные клетки с 1 или 2 зернами, изредка встречались большие овальные клетки, кроме того, много распаду и очень мало волокнистой основы. Пр. Грубер признал новообразование за эпителиальный или цилиндрический рак. Брыжечныя железы были не поражены, печень и селезенка также не представляли ничего особенного.
Печатается с сокращениями по журналу ‘Отечественные записки’, 1878, No 10, отд. II, стр. 314—340. <Сокращения восстановлены по: Н. А. Белоголовый. Воспоминания и другие статьи. Издание Литературного фонда. СПб, 1901>
1 Стр. 429. Это подтверждается жалобами Некрасова на свое состояние в письмах к родным. ‘Любезный брат Федор, мне очень плохо, главное: не имею минуты покоя и не могу спать — такие ужасные боли в спине и ниже уже третий месяц. Живу я в усадьбе около Чудова, почти через каждые десять дней езжу в Гатчино, где живет доктор Боткин, что далее будет со мною, не знаю, — состояние мое крайне мучительное — лучше не становится’ (XI, 398—399). ‘Любезная сестра Анна, я уже четвертый раз путешествую в Гатчино, но вызывать тебя туда мне жаль было — целые сорок верст, и в Лигове час ждать. А утешительного ты увидела бы немного. Боли меня не покидают, сто дней не спал по-человечески,. облегчения бывают изредка — на полдня, а то сплошная мука. Ноги слабеют’ (XI, 400).
2 Стр. 430. Салтыков-Щедрин писал П. В. Анненкову: ‘Сегодня, например, воротился из Крыма Некрасов — совсем мертвый человек. Ни сна, ни аппетита — все пропало, все одним годом сказалось. Не проходит десяти минут без мучительнейших болей в кишках, и таким образом идет это дело с апреля месяца. Вы бы не узнали его, если б теперь увидели. Я был хорош, а он теперь — две капли воды большой осенний комар, едва передвигающий ноги’ (Щедрин, т. 19, стр. 79).
3 Стр. 430. Речь идет о части поэмы ‘Кому на Руси жить хорошо’: ‘Пир — на весь мир’.
4 Стр. 431. ‘Пир — на весь мир’ был включен в ноябрьскую книжку ‘Отечественных записок’ за 1877 г. Цензор А. Лебедев признал это произведение ‘крайне вредным по своему содержанию, так как оно может возбудить неприязненные чувства между сословиями’. Цензор предлагал книжку журнала ‘подвергнуть аресту’ (ГМ, 1918, IV—VI, стр. 98). Это мнение разделил председатель С.-Петербургского цензурного комитета А. Г. Петров. Не помогло личное обращение Некрасова к начальнику Главного управления по делам печати В. В. Григорьеву (XI, 407—408). А. Краевский, не дожидаясь ареста журнала, вырезал из него ‘Пир — на весь мир’.
Салтыков-Щедрин писал 25 ноября 1876 г. П. В. Анненкову о Некрасове: ‘И вот этот человек, повитый и воспитанный цензурой, задумал и умереть под игом ее. Среди почти невыносимых болей написал поэму, которую цензура и не замедлила вырезать из 11-го No. Можете сами представить себе, какое впечатление должен был произвести этот храбрый поступок на умирающего человека. К сожалению, и хлопотать почти бесполезно: все так исполнено ненависти и угрозы, что трудно даже издали подступиться’ (Щедрин, т. 19, стр. 82).
6 Стр. 432. Об этом писали С. А. Венгеров в ‘Русском мире’ (1877, No 35). А. С. Суворин в ‘Новом времени’ (1877, NoNo 326, 380) и др. Большой резонанс имели стихотворение ‘Не говори, что ты сойдешь в могилу…’ (‘Неделя’, 1877, No 5) и письмо в стихах от студентов Харьковского университета: ‘Напрасно мнил, что ты и жил и умираешь нелюбим…’ (СПб. вед., 1877, No 69).
В откликах, опубликованных в либеральной прессе, так или иначе выражалось настроение русской прогрессивной общественности, широкого круга читателей. Интересно в этой связи письмо (от 20 февраля 1877 г.) Суворину как издателю ‘Нового времени’ от В. С. Соколова, жителя г. Костромы: ‘Вы, вероятно, согласитесь со мной, что заслуга Н. А. Некрасова велика перед обществом, его деятельность в высшей степени плодотворна. Но насколько важны его заслуги, настолько же он дорог читающему люду. Поэтому Вы вполне можете понять, насколько обидно, больно и досадно на нашу ежедневную прессу за ее крайне равнодушное отношение и к больному и к читателям. Признаюсь, подобное отношение прессы к таким деятелям, как незабвенный Некрасов, мне представляется по меньшей мере постыдным. Извините за откровенность, но я думаю, что отсутствие сведений о состоянии здоровья нашего поэта свидетельствует за полный индифферентизм самих литераторов к судьбам российской литературы и общества. Им, по-видимому, все равно, жив ли Некрасов, выздоравливает ли, умер ли он!! Чем же иным можно объяснить, что читатели газет пребывают в совершенной неизвестности относительно его здоровья?!’ (ЦГАЛИ, ф. 459, on. i, ед. хр. 3997, л. 1об).
6 Стр. 432. Некрасову готовилось и было отправлено несколько адресов от учащейся молодежи, от рабочих (об этом см. стр. 451). Салтыков-Щедрин писал в то время: ‘Замечательно то сочувствие, которое возбуждает этот человек. Отовсюду шлют к нему адреса, из самой глубины России’ (Щедрин, т. 19, стр. 91).
7 Стр. 432. В одной из телеграмм, отправленной из Ирбита на имя Суворина с какого-то представительного собрания 17 февраля 1877 г. говорилось: ‘Просим вас сказать Некрасову, что его обутая широким лаптем муза мести и печали давно протоптала глубокую тропу в наши простые сердца, пусть он выздоравливает, пусть он встанет и доскажет нам, кому живется весело и вольготно на Руси и почему умирают и собираются умирать лучшие наши надежды. Это говорят сибиряки со всех концов Сибири’ (В. Евгеньев, Николай Алексеевич Некрасов, М. 1914, стр. 254).
8 Стр. 432. Имеются в виду ‘муравьевская ода’, превратные толкования его издательских дел и др. (см. воспоминания М. А. Антоновича, Ип. А. Панаева, Г. З. Елисеева). Оценка Белоголовым признаний Некрасова совпадает с оценками Салтыкова-Щедрина и, вероятно, подсказаны последним. Н. Щедрин писал Анненкову о Некрасове: ‘А он-то, в предвидении смерти, все хлопочет, как бы себя обелить в некоторых поступках’ (Щедрин, т. 19, стр. 91).
9 Стр. 432. Эпизоды своей жизни Некрасов рассказывал А. Н. Пыпину, С. Н. Кривенко, А. С. Суворину, В. А. Панаеву и др. См. Автобиографии Некрасова, ЛН, т. 49—50, стр. 133—210.
10 Стр. 432. Начало поэмы ‘Мать’ было опубликовано в 1861 г., отрывок из поэмы печатался в 1869 г. В 1877 г. поэму Некрасов завершить не смог.
11 Стр. 435. Более подробные сведения содержатся в письме А. А. Буткевич Ф. А. Некрасову от 21 июля 1877 г.: ‘Представь себе, что нередко выдаются такие дни: он встает утром, умывается, причесывается, надевает халат и садится завтракать. Ест хотя и меньше, чем при тебе, но все же порядочно — потом читает газеты и сидит за столом часа два и больше, в это время его несколько раз схватит, но ненадолго. В течение дня встает с постели раз пять, ходит по комнате иногда минут двадцать, когда теплый день, ездит кататься не менее часа. Это лучшие дни, а бывает иногда и совсем скверно. Вообще же нервен и раздражителен страшно, трудно очень на него угодить.
При нем теперь находятся два медицинские студента, которые и дежурят ночь и день. Худ он страшно, с тех пор как ты его видел, очень похудел в лице и выражение изменилось. Стихов о зимы совсем не пишет и вообще никакими делами не занимается, даже в тех размерах, как при тебе, говорит очень мало и мало с кем видится даже из близких. Последнее, может быть, оттого, что всегда под страхом, что бы с ним не случилось какого-нибудь казуса’ (АСК, стр. 283).
12 Стр. 436. В письме А. А. Буткевич Ф. А. Некрасову от 25 октября 1877 г. говорилось: ‘На мой взгляд, состояние брата не меняется ни к худшему, ни к лучшему, доктор же находит, что ему лучше и что есть надежда еще на большее улучшение, которое, понятно, будет приходить постепенно. Если ты помнишь, как брат был худ, когда ты его видел, то теперь буквально остались одни кости — страшно смотреть, когда он становится на ноги. Время проводит все так же, как я тебе писала летом: по утрам читает довольно много, но писать уже ничего не может, говорит мало, жалуется, что тяжело — голос очень слаб, к вечеру большое утомление и раздражение.
Острые, мучительные боли совсем прошли, но зато много новых тяжелых явлений. Иногда жалуется, что его совсем развинтило, это когда начинается общий лом в костях от худобы и продолжительного лежанья’ (АСК, стр. 284).
13 Стр. 436. Последним произведением Некрасова было стихотворение ‘О Муза! Я у двери гроба…’.