Бодега, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 221 минут(ы)

БОДЕГА.
Романъ Бласко Ибаньеса.
Переводъ съ испанскаго К. Ж.

I.

Ферминъ Монтенегро поспшно вошелъ въ контору фирмы Дюпонъ, первой виноторговли въ Херес, извстной во всей Испаніи. ‘Торговый Домъ Братьевъ Дюпонъ’ славился знаменитымь виномъ марчамала и изготовлялъ коньякъ, достопиства коего расхваливаются на четвертой страниц газетъ, на разноцвтныхъ плакатахъ желзнодорожныхъ станцій, на стнахъ старыхъ домовъ и даже на донышкахъ графиновъ въ кафе.

Былъ понедльникъ, и молодой человкъ опоздалъ въ контору на цлый часъ. Товарищи его едва подняли головы отъ бумагъ, точно боясь жестомъ или словомъ сдлаться соучастникомъ этой неслыханной неаккуратности. Ферминъ тревожно окинулъ взглядомъ обширное помщеніе конторы и заглянулъ въ сосдній пустой кабинетъ, гд посредин возвышалось величественное бюро изъ блестящаго американскаго дерева. ‘Хозяина’ еще не было. И молодой человкъ, нсколько успокоенный, слъ къ своему столу и началъ разбирать бумаги, подготовляясь къ работ.

Въ это утро онъ находилъ въ контор что то новое, необычное, точно входилъ въ нее впервые, точно здсь не прошло пятнадцати лтъ его жизни, съ тхъ поръ, какъ его приняли на должность ‘курьера’ для отправки писемъ на почту и исполненія разныхъ порученій, при жизни дона Пабло, второго Дюпона въ династіи, творца знаменитаго коньяка, ‘открывшаго новые горизонты въ торговл бодегъ’, по высокопарному выраженію объявленій фирмы, говорившихъ о немъ, какъ о завоевател, — отца теперешнихъ ‘Братъевъ Дюпонъ’, властителей промышленнаго государства, основаннаго трудами и удачей трехъ поколній.

Ферминъ не видлъ ничего новаго въ этой блой зал, холодной и яркой, съ мраморнымъ поломъ, блестящими стнами, огромными матовыми окнами почти до потолка, придававшими наружному свту молочную мягкость. Шкапы, столы и конторки темнаго дерева вносили единственный темный тонъ въ эту нагонявшую холодъ обстановку. Около столовъ, стнные календари пестрли хромолитографіями крупныхъ изображеній святыхъ и мадоннъ. Нкоторые служащіе, чтобы подслужиться къ хозяину, прибили къ своимъ столамъ, рядомъ съ англійскими альманахами съ современными рисунками, снимки чудотворныхъ иконъ, съ напечатанной внизу молитвой и спискомъ индульгенцій. Большіе часы въ глубин залы, нарушавшіе тишину своимъ тиканьемъ, изображали готическій храмъ, украшенный мистическими зубцами и средневковыми стрльчатыми фигурами, напоминая вызолоченный соборъ ювелирной работы.

Эта то полурелигіозная обстановка въ контор винъ и коньяку и поразила нсколько Фермина, хотя онъ видлъ ее уже много лтъ. Онъ находился еще всецло подъ впечатлніями вчерашняго дня. Онъ пробылъ до поздней ночи съ дономъ Фернандомъ Сальватьеррой, вернувшимся въ Хересъ посл восьмилтняго заключенія на свер Испаніи. Знаменитый революціонеръ возвращался на родину скромно, безъ всякаго шума, какъ будто провелъ истекшіе годы въ пріятномъ путешествіи.

Ферминъ встртилъ его почти такимъ же, какимъ видхъ въ послдній разъ передъ своей поздкой въ Лондонъ, для усовершенствованія въ англійскомъ язык. Это былъ тотъ же донъ Фернандо, котораго онъ зналъ въ дтств, тотъ же отеческій и мягкій голосъ, та же добродушная улыбка и т же свтлые и ясные глаза, слезящіеся отъ слабости, сверкали сквозь голубоватые очки. Отъ тюремныхъ лишеній поблли нсколько рыжіе волосы на вискахъ и рдкая борода, но свтлое юношеское выраженіе все еще оживляло лицо.

Это былъ человкъ святой жизни, что признавали даже его противники. Родись онъ двумя вками ране, онъ былъ бы нищенствующимъ монахомъ, скорблъ бы о чужихъ страданіяхъ и, можетъ быть, впослдствіи образъ его стоялъ бы на алтаряхъ. Но въ періодъ соціальной борьбы онъ сталъ революціонеромъ. Его трогалъ плачь ребенка, онъ всегда былъ готовъ помочь обездоленнымъ, и, тмъ не мене, имя его смущало и устрашало богатыхъ. Достаточно было ему появиться на нсколько недль въ Андалузіи, и власти мгновенно приходили въ смятеніе и начинали сосредоточивать военную силу. Онъ переходилъ съ мста на мсто, какъ Агасферъ революціи, неспособный длать зло для зла, ненавидя насиліе, но проповдуя его, какъ единственное средство спасенія.

Ферминъ помнилъ его послднее приключеніе. Онъ находился въ Лондон, когда прочелъ о взятіи Сальватьерры и приговор надъ нимъ. Онъ появился въ окрестностяхъ Xepeca, когда сельскіе рабочіе только что начали одну изъ своихъ стачекъ.

Присутствіе среди мятежниковъ было единственнымъ его преступленіемъ. Его схватили, и на допрос у военнаго судьи онъ отказался принести присягу. Подозрнія въ подстрекательств къ стачк и неслыханное безвріе оказались достаточными, чтобы запрятать его въ тюрьму.

Въ тюрьм поведеніе его поражало всхъ. Занимаясь изъ любви къ наук медициной, онъ ухаживалъ за заключенными, отдавая имъ свой обдъ и свои вещи. Онъ ходилъ оборванный, почти раздтый, все, что ему посылали андалузскіе друзья, немедленно переходило въ руки самыхъ несчастныхъ. Тюремщики, видя въ немъ бывшаго депутата, знаменитаго агитатора, въ періодъ республики отказавшагося отъ министерскаго поста, звали его донъ Фернандо, съ инстинктивнымъ почтеніемъ.

— Зовите меня просто Фернандо, — говорилъ онъ скромно.— Говорите мн ты, какъ я говорю вамъ. Мы вс, вдь, только люди.

Прибывъ въ Хересъ, посл нсколькихъ дней пребыванія въ Мадрид среди журналистовъ и старыхъ товарищей по политической карьер, добившихся для него прощенья, не обращая вниманія на его отказъ принять его, Сальватьерра отправился розыскивать оставшихся ему врными друзей. Воскресенье онъ провелъ въ маленькомъ виноградник около Xepeca, принадлежащемъ одному коммиссіонеру по торговл винами, бывшему собрату по оружію во времена революціи. Вс почитатели сбжались, узнавъ о возвращеніи донъ Фернандо. Пришли старые винодлы, служившіе въ бодегахъ мальчиками, ходившіе подъ командой Сальватьерры по крутизнамъ пустынныхъ горъ, сражаясь за федеративную республику, молодые поденщики, обожавшіе дона Фернандо второй эпохи, когда онъ говорилъ о раздл земель и о раздражающихъ нелпостяхъ частной собственности.

Ферминъ тоже пошелъ повидаться съ учителемъ. Онъ вспоминалъ свои дтскіе годы, почтеніе, съ какимъ слушалъ этого человка, передъ которымъ благоговлъ его отецъ, и который подолгу живалъ въ ихъ дом, съ благодарностью вспоминалъ онъ терпніе, съ какимъ Сальватьерра училъ его читать и писать, какъ давалъ ему первые уроки англійскаго языка, внушалъ благородныя стремленія его душ, ту любовь къ человчеству, которой пламенлъ самъ.

Увидя его посл долгаго заключенія, донъ Фернандо пожалъ ему руку, безъ малйшаго волненія, какъ будто они недавно видлись, спросилъ о его сестр и отц, мягкимъ голосомъ и съ спокойнымъ выраженіемъ лица. Это былъ все тотъ же человкъ, равнодушный къ себ и волнующійся чужими страданіями.

Кучка друзей Сальватьерры оставалась весь день и большую часть вечера въ маленькомъ домик среди виноградника. Хозяинъ, гордый и восхищенный посщеніемъ великаго человка, сумлъ угостить компанію. Золотистые графины дюжинами путешествовали по столу, покрытому тарелками съ оливками, ломтями ветчины и другими припасами, служащими предлогомъ для выпивки. И за разговорами вс пили много, съ невоздержностью, характерной для этой мстности. Къ вечеру у многихъ кружилась голова: одинъ Сальватъерра былъ невозмутимъ. Онъ пилъ воду, а по части ды ограничился кускомъ хлба и сыра. Это все, что онъ лъ два раза въ день со времени выхода изъ тюрьмы, и друзья его должны были съ этимъ примириться. За тридцать сантимовъ онъ имлъ все необходимое. Онъ ршилъ, что, пока длится соціальное неустройство, и мильоны его ближнихъ медленно гибнутъ отъ недостатка питанія, онъ не иметъ права на большее.

О, неравенство! Сальватьерра вспыхивалъ, утрачивалъ свое добродушіе при мысли о соціальныхъ несправедливостяхъ. Сотни тысячъ существъ ежегодно умираютъ съ голода. Общество длаетъ видъ, что не знаетъ этого, потому что они не падаютъ сразу на улицахъ, какъ бродячія собаки, а умираютъ въ больницахъ, въ лачугахъ, жертвами различныхъ болзней, но въ сущности отъ голода! Все голодъ! И подумать, что въ мір достаточно жизненныхъ припасовъ для всхъ! Проклятый строй, допускающій подобныя преступленія!..

И Сальватьерра, среди почтительнаго молчанія друзей, восхвалялъ будущее революціонное, коммунистическое общество, великодушную мечту, когда людей ожидаетъ матеріальное блаженство и душевный миръ. Бдствія настоящаго — результатъ неравенства. Даже болзни — результатъ того же. Въ будущемъ человкъ будетъ умирать только отъ порчи своей жизненной машины, не зная страданій. Монтенегро, слушая учителя, вспомнилъ одинъ эпизодъ изъ своей юности, одинъ изъ знаменитйшихъ парадоксовъ дона Фернандо передъ тмъ, какъ онъ попалъ въ тюрьму, до поздки Фермина въ Лондонъ.

Сальватьерра говорилъ на митинг, разъясняя рабочимъ организацію будущаго общества. Не будетъ больше угнетателей и обманщиковъ! Вс сословія и профессіи исчезнутъ. Не будетъ священниковъ, солдатъ, политиковъ, адвокатовъ…

— А врачей?— спросилъ голосъ изъ глубины зала.

— И врачей тоже, — подтвердилъ Сальватьерра, съ своимъ холоднымъ спокойствіемъ.

Поднялся ропотъ удивленія и недоврія, и публика поклонявшаяся ему, уже готова была поднятъ его на смхъ.

— И врачей тоже, потому что въ тотъ день, когда восторжествуетъ соціальная революція, исчезнутъ вс болзни.

И, предупреждая взрывъ недоврчиваго смха, онъ поспшилъ прибавить:

— Болзни прекратятся, потому что т, что существуютъ нын, происходятъ отъ богатства, люди или дятъ больше, чмъ нужно, или же дятъ меньше, чмъ требуется для поддержанія жизни. Новое общество, равномрно распредливъ средства существованія, уравновситъ жизнь, и болзни исчезнутъ.

И революціонеръ вкладывалъ столько убжденности, столько вры въ эти слова, что такіе парадоксы заставляли молчать и принимались врующими съ благоговніемъ. Такъ нкогда безхитростныя средневковыя толпы слушали вдохновеннаго апостола, возвщавшаго имъ царство Божіе на земл.

Соратники дона Фернандо вспоминали героическій періодъ своей жизни, походы въ горы, каждый преувеличивая свои подвиги и лишенія, съ пылкостью южнаго воображенія, а бывшій вождь улыбался, точно слушалъ разсказы о дтскихъ играхъ. То была романтическая эпоха его жизни. Борьба за формы правленія!.. Въ мір было нчто большее. И Сальватьерра вспоминалъ свое разочарованіе въ короткій періодъ республики 73 года, которая ничего не могла сдлать и ни къ чему не привела. Товарищи его по парламенту каждую недлю опрокидывали одно правительство и создавали другое, чтобы чмъ нибудь заняться. Они хотли сдлать его министромъ. Онъ — министръ?! Зачмъ? Разв затмъ, чтобы помшать бднякамъ Мадрида спать въ бурныя зимнія ночи въ подворотняхъ или подъ сводами конюшенъ, тогда какъ на Кастильскомъ бульвар стоятъ огромныя пустыя палаты богачей, бжавшихъ въ Парижъ къ Бурбонамъ, чтобы работать надъ ихъ возстановленіемъ на трон. Но такая министерская программа не понравилась никому.

Потомъ друзья вспомнили о заговорахъ въ Кадикс, о возмущеніи эскадры, и заговорили о матери Сальватьерры… Мать! Глаза революціонера стали влажны и сверкнули за голубоватыми очками. Его добродушное и улыбающееся лицо омрачилось горькимъ выраженіемъ. Мать была его единственной семьей, она умерла, пока онъ сидлъ въ тюрьм. Вс привыкли слышать, какъ онъ съ дтскимъ простодушіемъ говорилъ объ этой доброй старушк, у которой не находилось слова упрека за его безстрашіе, которая мирилась съ его филантропической щедростью, когда онъ приходилъ домой почти раздтый, если встрчалъ товарища, не имющаго платья.

‘Подождите, я скажу матери, и тогда я вашъ’, говорилъ онъ за нсколько часовъ передъ какой-нибудь революціонной попыткой, словно это была его единственная личная предосторожность. И мать не протестовала, когда въ этихъ предпріятіяхъ таяли скромныя средства семьи, и сопровождала его въ Цеуту, когда ему замнили смертную казнь пожизненнымъ заключеніемъ. Всегда бодрая, она не позволяла себ ни малйшаго упрека, понимая, что жизнь ея сына неминуемо должна быть таковой, она не желала докучать ему непрошенными совтами, гордая тмъ, что ея Фернандо увлекаетъ людей силой идеаловъ и поражаетъ враговъ своей добродтелью и безкорыстіемъ. Мать! Всю нжность холостяка, мужчины, который изъ-за страстной любви къ человчеству не имлъ времени взглянутъ на женщину, Сальватьерра сосредоточилъ на своей мужественной старушк. И вотъ онъ никогда уже не увидитъ матери! Не увидитъ той, которая обнимала его съ материнской лаской, какъ бы видя въ немъ вчнаго ребенка!

Онъ хотлъ похать въ Кадиксъ, посмотрть на ея могилу, на слой земли, на вки отдлившій его отъ матери. Въ голос и взгляд его было нчто безнадежное: грусть объ утрат вры въ утшительный призракъ загробной жизни, увренность въ томъ, что за смертью скрыта вчная ночь небытія.

Тоска одиночества заставляла его съ новой силой увлекаться мятежными мечтами. Онъ ршилъ посвятить весь остатокъ жизни борьб за идеалы. Второй разъ его выпускаютъ изъ тюрьмы, и онъ будетъ возвращаться въ нее, сколько людямъ будетъ угодно. Пока онъ держится на ногахъ, онъ будетъ бороться противъ соціальной несправедливости.

Послднія слова Сальватьерры, отрицаніе всего существующаго, война противъ частной собственности, противъ Бога, прикрывающаго вс несправедливости въ мір, еще звенли въ ушахъ Фермина Монтенегро, когда, на слдующее утро, онъ занялъ свое мсто въ контор фирмы Дюпонъ. Рзкая разница между почти монастырской обстановкой конторы, съ молчаливыми писцами, склонившимися рядомъ съ изображеніями святыхъ, и окружавшей Сальватьерру группой ветерановъ романической революціи и юношей, борющихся за хлбъ, смущала молодого Монтенегро.

Онъ давно зналъ всхъ своихъ товарищей по служб, ихъ покорность передъ властнымъ характеромъ дона Пабло Дюпомъ, главы дома. Онъ быть единственный служащій, позволявшій себ нкоторую независимость, безъ сомннія, вслдствіе расположенія, которое семья хозяина питала къ его семь. Двоихъ служащихъ иностранцевъ, одного француза, другого шведа, терпли ради иностранной корреспонденціи, но донъ Пабло относился къ нимъ холодно, къ одному — за недостатокъ религіозности, къ другому — за то, что онъ былъ лютеранинъ. Остальные служащіе, испанцы, все-цло подчинились вол патрона, мене заботясь о длахъ въ контор, чмъ о присутствій на всхъ религіозныхъ церемоніяхъ, устраиваемыхъ дономъ Пабло въ церкви Отцовъ Іезуитовъ.

Монтенегро боялся, что хозяину уже извстно, гд онъ провелъ воскресенье. Онъ зналъ обычаи дома: служащіе шпіонили, чтобы снискать расположеніе хозяина. Онъ нсколько разъ замтилъ, что донъ Рамонъ, начальникъ конторы и завдующій публикаціями, посматриваетъ на него съ нкоторымъ изумленіемъ. Должно бытъ, онъ слышалъ о собраніи, но его Ферминъ не боялся. Онъ зналъ его прошлое: молодость онъ провелъ въ низахъ Мадридскаго журнальнаго міра, въ борьб противъ существующаго строя, не пріобртя ни корки хлба на старость, пока, утомленный борьбой, гонимый голодомъ, удручаемый пессимизмомъ неудачника и нищетой, не укрылся въ контор Дюпонъ и не сталъ редактировать оригинальныя объявленія и пышные каталоги, популяризирующіе продукты фирмы. Благодаря объявленіямъ и видимой религіозности, донъ Рамонъ сдлался довреннымъ лицомъ старшаго Дюпона, но Монтенегро не боялся его, зная, что врованія прошлаго еще продолжаютъ жить въ немъ.

Боле получаса молодой человкъ разбиралъ свои бумаги, не переставая изрдка поглядывать въ сосдній, все еще пустой кабинетъ. Какъ бы желая отдалить моментъ встрчи съ хозяиномъ, онъ нашелъ предлогъ выйти изъ конторы и взялъ карту Англіи.

— Куда ты?— спросилъ донъ Рамонъ.

— Въ складъ винъ. Нужно объяснить заказъ.

Выйдя изъ конторы, онъ углубился въ бодеги, составлявшія почти цлый городъ, съ волнующимся населеніемъ винодловъ, носильщиковъ и бочаровъ, работавшихъ на эспланадахъ, на открытомъ воздух, или въ крытыхъ галлереяхъ, среди рядовъ бочекъ.

Винные склады Дюпонъ занимали цлый кварталъ Xepeca. Тутъ громоздились строенія, покрывавшія склоны холма, гд виднлись высокія деревья большого сада. Вс Ддпоны прибавляли новыя постройки къ старой бодег, по мр того, какъ расширялись торговые обороты. Первоначальный скромный амбаръ превратился, за три поколнія, въ промышленный городокъ, безъ дыма, безъ шума, мирный и улыбающійся, съ сверкающими близной стнами и растущими между рядами боченковъ на эспланадахъ цвтами.

Ферминъ прошелъ мимо двери такъ называемой Скиніи, овальнаго павильона съ стеклянной крышей, рядомъ со зданіемъ, въ которомъ находилась канцелярія и экспедиціонная контора. Въ Скиніи хранился первоклассный товаръ фирмы. Передъ нимъ мелькнулъ рядъ бочекъ, съ красующимися на выпуклой части ихъ названіями знаменитыхъ винъ, предназначавшихся исключительно для разлитія въ бутылки, винъ, сверкавшихъ всми тонами золота, отъ красноватаго солнечнаго луча до блднаго и бархатистаго отлива старинныхъ драгоцнностей, сладостно-огненныхъ напитковъ, которые, заключенные въ стеклянныя темницы, распространялись по туманной Англіи или подъ норвежскимь небомъ, пламенющимъ заревомъ свернаго сіянія. Въ глубин павильона, противъ дверей, стояли гиганты этого безмолвнаго и неподвижнаго собранія: Двнадцать Апостоловъ, — огромныя бочки изъ точенаго и блестящаго дуба, похожія на роскошную мебель, и среди нихъ Христосъ, бочка съ дубовыми кранами, украшенными рзьбой въ вид виноградныхъ втвей и гроздій, напоминающими вакхическій барельефъ аинскаго художника. Въ утроб ея спало цлое море вина, тридцать три бурдюка, по счетамъ фирмы, и неподвижный гигантъ, казалось, гордился своей кровью, достаточной, чтобы лишить разсудка цлый народъ. Въ центр Скиніи, на кругломъ стол стояли бутылки всхъ сортовъ вина, продаваемаго фирмой, начиная съ почти баснословнаго, столтняго нектара, по тридцати франковъ за бутылку, подаваемаго на шумныхъ пирахъ эрцгерцоговъ, великихъ князей и знаменитыхъ кокотокъ, и до популярнаго хереса, грустно старющаго на полкахъ гастрономическихъ магазиновъ и подкрпляющаго бдняка во время болзни.

Ферминъ заглянулъ внутрь Скиніи. Никого. Неподвижныя бочки, словно взбухшія отъ наполняющей ихъ пламенной крови, грубо измазанныя марками и ярлыками, казались старинными идолами, застывшими въ неземномъ спокойствіи. Золотой солнечный дождь, просиваясь сквозь стекла крыши, образовалъ вокругъ нихъ ореолъ прозрачнаго свта. Полированный и матовый красный дубъ точно смялся дрожащими красками солнечныхъ пятенъ.

Монтенегро пошелъ дальше. Бодеги Дюпоновъ образовали лстницу у строеній. Между ними тянулись эспланады, и рабочіе выкатывали на нихъ бочки рядами на солнце. Это было дешевое вино, обыкновенный хересъ, который для скорости подвергался дйствію солнечнаго жара. Ферминъ подумалъ, сколько времени и труда нужно для приготовленія хорошаго хереса. Требовалось десять лтъ, чтобы создать это знаменитое вино, оно должно было сильно перебродить десять разъ, чтобы пріобрсти лсной букетъ и легкій привкусъ орха, отличающій его отъ всхъ прочихъ винъ. Но въ силу коммерческой конкуренціи, желаніе производить дешево, хотя бы и плохо, заставляло ускорять процессъ броженія вина и его выставляли на солнце.

Идя по извилистымъ дорожкамъ, образованнымъ рядами бочекъ, Монтенегро пришелъ къ бодег Гигантовъ, главному складу фирмы, огромному хранилищу винограднаго сока, гд вино окончательно получало вкусъ и цвтъ. Вплоть до высокой крыши поднимались выкрашенные въ красную краску конусы, съ черными обручами, деревянныя громады, похожія на старинныя осадныя башни, гиганты, по имени которыхъ назывался весь отдлъ, заключавшіе въ себ каждый боле семидесяти тысячъ литровъ. Паровые насосы переливали жидкость, смшивая ее. Гутаперчевые рукава переходили отъ одного гиганта къ другому, какъ жадныя щупальца, высасывающія ихъ жизненную эссенцію. Содержимое одной изъ этихъ башенъ могло въ минуту затопить смертоносной волной весь магазинъ, задушивъ людей, разговаривавшихъ у подножія конусовъ. Рабочіе поклонились Монтенегро, и онъ, черезъ боковую дверь бодеги Гигантовъ, прошелъ въ отдленіе грузовъ, гд находились вина безъ марки для поддлки всхъ сортовъ.

Это было величественное зданіе со сводомъ, поддерживаемымъ двумя рядами столбовъ. Возл нихъ тянулись бочки, поставленныя въ три этажа, образуя улицы.

Донъ Рамонъ, начальникъ канцеляріи, вспоминая свои прежнія привязанности, сравнивалъ отдленіе грузовъ съ палитрой художника. Вина были отдльными красками, но приходилъ техникъ, на обязанности коего лежало составленіе разныхъ комбинацій, и, взявъ немножко оттуда, немножко отсюда, создавалъ мадеру, портвейнъ, марсалу, вс вина въ мір, поддланныя сообразно съ требованіями покупателя.

Эта частъ бодеги Дюпоновъ была посвящена промышленному обману. Потребности современной торговли вынуждали монополистовъ одного изъ лучшихъ винъ міра прибгать къ этимъ ухищреніямъ и комбинаціямъ, которыя, вмст съ коньякомъ, являлись главнымъ предметомъ вывоза фирмы. Въ глубин бодеги грузовъ находилась комната референцій, ‘библіотека фирмы’, какъ говорилъ Монтенегро. На многочисленныхъ полкахъ со стеклянными дверцами стояли плотными шеренгами тысячи бутылочекъ, тщательно закупоренныхъ, каждая съ этикеткой, на которой отмчалось число. Это собраніе бутылочекъ было какъ бы исторіей торговыхъ спекуляцій фирмы. Въ каждой бутылочк сохранялся образчикъ отправленнаго заказа, а на ярлык значилась запись напитка, приготовленнаго сообразно съ желаніемъ потребителя. Чтобы возобновить заказъ, кліенту нужно было только напомнитъ число, и напитокъ изготовлялся снова.

Отдленіе грузовъ заключало четыре тысячи бурдюковъ разныхъ винъ для смси. Въ темной комнат, освщаемой единственнымъ оконцемъ съ краснымъ стекломъ, находилась камера-обскура. При этомъ красномъ свт техникъ изслдовалъ рюмку вина изъ каждой свжей бочки. По ордерамъ, присланнымъ изъ конторы, онъ составлялъ новое вино изъ различныхъ сортовъ и затмъ отмчалъ мломъ на дн бочки количество кувшиновъ, которое требовалось взять изъ каждой бочки, чтобы составить смсь. Рабочіе, плотные ребята, безъ пиджаковъ, съ засученными рукавами, въ широкихъ черныхъ шерстяныхъ поясахъ, переходили съ мста на мсто съ металлическими кувшинами, переливая вина для смси въ новую бочку, готовящуюся къ отправк.

Монтенегро съ дтства зналъ техника изъ отдленія грузовъ. Это быть самый старый изъ служащихъ. Мальчикомъ онъ, должно быть, еще засталъ перваго Дюпона, основателя учрежденія. Второй обращался съ нимъ какъ съ товарищемъ, а младшаго Дюнона, теперешняго патрона, онъ нянчилъ когда-то на рукахъ, и чувство отцовской доврчивости смшивалось у него со страхомъ, который донъ Пабло внушалъ своимъ властнымъ характеромъ хозяина старой школы.

Это былъ старикъ, котораго, казалось, раздуло отъ обстановки бодеги. Его морщинистая кожа лоснилась отъ вчной влажности какъ будто вино, улетучиваясь, проникало во вс его поры и сочилось съ кончика его усовъ, въ вид пота.

Отъ постояннаго одиночества въ своемъ отдленіи, отъ долгаго пребыванія въ камер-обскур, онъ испытывалъ неодолимую потребность говорить, когда приходилъ кто-нибудь изъ конторы, особенно Монтенегро, который, подобно ему, тоже могъ считаться членомъ дома.

— А отецъ?— спросилъ онъ Фермина.— Все на виноградник, а? Тамъ лучше, чмъ въ этой сырой пещер. Ужъ, наврное, онъ проживетъ дольше меня.

И взглянувъ на бумажку, принесенную Монтенегро, сдлалъ пренебрежительную гримасу.

— Еще заказикъ!— воскликнулъ онъ насмшливо.— Составитъ вино для отправки! Недурно идутъ дла, благослови Господи! Прежде мы были первой фирмой въ мір, единственной, благодаря нашимъ винамъ и нашимъ мстнымъ обычаямъ. А теперь фабрикуемъ мшанину, заграничныя вина, мадеру, портвейнъ, марсалу, или поддлываемъ свое вино подъ малагу. И для этого-то Господь создаетъ чудную влагу хереса, даетъ силу нашимъ лозамъ! Чтобы мы отрекались отъ нашего собственнаго имени! Ей Богу, у меня является желаніе, чтобы филоксера положила конецъ всему, и мн не приходилось-бы больше поддерживать эти фальсификаціи и обманы.

Монтенегро зналъ слабость старика. Всякій разъ, какъ ему представляли ордера по отправк, онъ разражался проклятіями противъ упадка винъ Хepeca.

— Ты не засталъ хорошихъ временъ, Ферминилъо, — продолжалъ онъ, — поэтому и принимаешь вещи съ такой невозмутимостью. Ты изъ теперешнихъ, изъ тхъ, кто думаетъ, что дла идутъ хорошо, потому что мы продаемъ много коньяку, какъ любая фирма этихъ иностранныхъ государствъ, гд виноградники производятъ одно свинство разъ Богъ не далъ имъ ничего изъ того, что имется въ Херес. Скажи мн, ты вотъ изъздилъ міръ, — гд ты видлъ нашъ виноградъ Паломино, или Видуэньо, или Мантуа де-Пила, или Каньскаго,или Перруно, или Педро Хименесъ? Гд ты его увидишь! Онъ растетъ только въ этой стран, это даръ Божій… И съ такимъ-то богатствомъ мы фабрикуемъ коньякъ и поддльныя вина, потому что хересъ, настоящій хересъ, будто бы уже вышелъ изъ моды, по словамъ этихъ господъ иностранцевъ! Бодеги прекращаются. Это распивочныя, лавки, что хочешь, только не то, чмъ он были раньше и — ну, да! мн хочется улетть куда-нибудь и не возвращаться, когда мн даютъ такія бумажонки, съ просьбой сдлать еще какую-нибудь поддлку.

Старикъ возмущался, слушая возраженія Фермина.

— Таковы требованія современной торговли, сеньоръ Виценто, измнились дла и вкусы публики.

— Такъ пустъ не пьютъ, дубье! пусть оставятъ насъ въ поко, не требуя, чтобы мы портили наши вина, мы оставимъ ихъ въ магазинахъ, чтобъ они мирно состарились, и я увренъ, что когда-нибудь намъ воздадутъ должное и на колняхъ приползутъ искать его. Все измнилось. Англія несомннно разлагается. Теб незачмъ говорить мн это, я и такъ достаточно вижу здсь, принимая постителей. Прежде въ бодегу прізжало меньше англичанъ, но это были порядочные люди, лорды и леди, по крайней мр. Пріятно было видть, какъ они угощались! Рюмочку отсюда, чтобы сдлать заказъ, рюмочку оттуда для сравненія, и переходили такъ по всей бодег, серьезные, какъ священнослужители, пока при выход не приходилось нагружать ихъ въ коляску, чтобы отправлять въ гостиницу. Они умли пробовать и отличать хорошее. А нынче, когда въ Кадиксъ приходитъ пароходъ съ англичанами, они вваливаются цлымъ стадомъ, съ гидомъ во глав, пробуютъ все, потому что можно задаромъ, и, если покупаютъ, то довольствуются бутылкой пезеты въ три. Они не умютъ даже напиться съ благородствомъ: орутъ, устраиваютъ драки, и пишутъ по улицамъ мыслете на потху мальчишкамъ. Я думалъ раньше, что вс англичане богаты, а выходитъ, что эти, путешествующіе стадами, Богъ всть что: сапожники или лондонскіе лавочники, отправляющіеся подышать воздухомъ на годичныя сбереженія… Такъ вотъ и идутъ дла.

Монтенегро улыбался, слушая несвязныя стованія старика.

— Кром того, — продолжалъ донъ Виценто, — въ Англіи, все равно, что и у насъ, исчезаютъ старинные обычаи. Многіе англичане пьютъ только воду и, какъ мн говорили, уже не принято, чтобы посл обда дамы уходили поболтать въ гостиную, а мужчины оставались пить, пока лакеи не вытащатъ ихъ изъ подъ стола. Имъ ужъ не нужно на ночь вмсто ночного колпака, пары бутылокъ хереса, стоившаго добрую пригоршню шиллинговъ. Т, что теперь напиваются, чтобы показать, что и они господа, употребляютъ такъ называемые крпкіе напитки — разв не правда, ты, вдь, былъ тамъ?— мерзость, которая стоитъ дешево, и которую можно пить безъ конца, раньше чмъ захмелешь: виски съ содой и другія отвратительныя смси. Пошлость задаетъ ихъ. Они уже не спрашиваютъ Xerrez, когда прізжаютъ сюда и получаютъ его даромъ. Хересъ умютъ цнить только мстные люди, скоро только мы и будемъ его покупать. Они напиваются дешевкой, да таковы же и ихъ подвиги. Въ Трансваал ихъ, вдь, почти ощипали. Въ одинъ прекрасный день ихъ расколотятъ на мор, со всей ихъ храбростью. Они въ упадк, они ужъ не то, что были въ т времена, когда торговый домъ Дюпонъ былъ не многимъ больше сарая, но посылалъ свои бутылки, и даже бочки сеньору Питту, сеньору Нельсону, самому Велингтону и другимъ господамъ, имена которыхъ значатся на самыхъ старинныхъ сортахъ главной бодеги.

Монтенегро продолжалъ смяться, слушая эти жалобы.

— Смйся, голубчикъ, смйся! Вс вы одинаковы: не знали хорошаго и удивляетесь, что старики находятъ настоящее такимъ дурнымъ. Знаешь, почемъ прежде платили за бурдюкъ въ тридцать одинъ арробъ {Мра въ 25 ф. всомъ.}? Доходило до 230 пезетъ, а нынче, въ иные года, его продавали по 21 пезет. Спроси своего отца, который, хотя и моложе меня, зналъ все же золотыя времена. Деньги были тогда въ херес. Были помщики, жившіе въ шалашахъ, какъ нищіе, а когда приходилось платить по счету, они вытаскивали мшокъ, который держали подъ столомъ, какъ мшокъ съ картофелемъ, и — загребай деньги горстями! Рабочіе на виноградникахъ получали отъ тридцати до сорока реаловъ въ день и позволяли себ роскошь прізжать на срзку въ полуколясочк и въ лакированныхъ башмакахъ. Никакихъ газетъ, ни праздной болтовни митинговъ. Гд собирался народъ, сейчасъ же звенла гитара, и вс сегидильи отплясывались такъ, что самому Богу становилось завидно… Еслибъ тогда появился Фернандо Сальватьерра, дружокъ твоего отца, со всми этими исторіями о богатыхъ и бдныхъ, о раздл земель и революціяхъ, они предложили бы ему рюмочку и сказали бы: ‘Садитесь-ка въ нашъ кружокъ, ваша милость, пейте, пойте, потанцуйте съ двушками, если угодно, и не портите себ крови, думая о нашей жизни, которая вовсе уже же такъ плоха’… Но англичане почти перестали пить, денегъ не стало въ Херес, и такъ, проклятыя, прячутся, что ихъ никто не видитъ. Рабочіе на виноградникахъ получаютъ десять реаловъ и ходятъ съ кислыми лицами. Если имъ приходится работать ножомъ или ножницами, пускаютъ ихъ въ ходъ другъ противъ друга, появилась Черная Рука, а на тюремной площади вшаютъ людей, чего въ Херес даннымъ давно уже не было видано. Поденщикъ ерепенится, какъ ежъ, чуть съ нимъ заговоришь, а хозяева хуже прежняго. Не бываетъ ужъ того, чтобы господа работали вперемежку съ бдными во время сбора винограда, танцовали съ двушками, ухаживая за ними, какъ молодые парни. Полиція рыщетъ по полямъ, какъ въ т времена, когда бандиты выходили на дороги… И все почему, сеньоръ? Я говорю: потому что англичане привязались къ проклятой виски и не нуждаются ни въ хорошемъ palo cortado, ни въ Пальм, ни въ какомъ другомъ превосходномъ продукт этой благословенной страны… Я говорю, деньги, дайте денегъ, пусть вернутся сюда, какъ въ былыя времена, фунты, гинеи, шиллинги, и кончатся ис стачки, проповди Сальватьерры и его сторонниковъ, безобразія полиціи, и вс бдствія и позоръ, которыя мы теперь видимъ.

Изъ глубины бодеги раздался крикъ, призывающій сеньора Виценто. Это купоръ сомнвался относительно блыхъ цыфръ, написанныхъ на одномъ бурдюк и желалъ разъясненія винодла.

— Иду, — крикнулъ старикъ.— Боится ошибиться въ лекарств!

И, обращаясь къ Монтенегро, прибавилъ:

— Положи мн эту бумажку въ камеру-обскуру, и пустъ у васъ отвалятся руки, если принесете мн еще рецептовъ, какъ какому-нибудь аптекарю.

Старикъ удалился медленными и не твердыми шагами въ глубь бодеги, а Монтенегро отправился въ контору черезъ бочарню.

Это былъ обширный дворъ съ навсами, подъ которыми работали бочары, набивая молотками обручи. Наполовину готовыя бочки, съ верхней только частью, охваченной желзными ободьями, раскрывали свои пасти надъ огнемъ, разогрвавшимъ и сгибавшимъ ихъ, для облегченія заклепки.

Обороты фирмы вызывали непрестанную работу въ этомъ отдл. Сотни бочекъ выходили отсюда каждую недлю и грузились на суда въ Кадикс, развозя по всему міру вина Дюпоновъ.

Въ одномъ углу двора возвышалась цлая башня досокъ. На вершин хрупкаго зданія стояли два ученика, принимая доски снизу, перекрещивали ихъ и прибавляли новые этажи къ легкой постройк, превышавшей крыши и грозившей обрушиться, качаясь при каждомъ движеніи, какъ карточный домикъ.

Завдующій бочарней, плотный мужчина, съ добродушной улыбкой, подошелъ къ Мотентенегро.

— Какъ поживаетъ, донъ-Фернандо?

Онъ питалъ большое почтеніе къ агитатору еще съ того времени, какъ былъ рабочимъ. Покровительство Дюпоновъ и гибкость, съ которой онъ подчинялся всмъ ихъ маніямъ, содйствовали его возвышенію. Но, какъ бы въ возмщеніе за эту угодливость, превратившую его въ начальника бочарни, онъ сохранилъ тайную привязанность къ революціонеру и ко всмъ товарищамъ тяжелыхъ временъ. Онъ подробно разспросилъ о возвращеніи Сальватьерры изъ тюрьмы и о его будущихъ планахъ.

— Пойду навстить его, какъ будетъ можно, — сказалъ онъ, понизивъ голосъ, — когда хозяинъ не узнаетъ… Вчера у насъ было большое торжество въ церкви іезуитовъ, а днемъ я ходилъ съ моими двочками къ сеньор. Знаю, ты хорошо провелъ день. Мн сказали это здсь, въ бодег.

Съ боязнью хорошо оплачиваемаго слуги. боящагося потерять свое благополучіе, онъ давалъ совты молодому человку. Смотри, Ферминильо, домъ полонъ шпіоновъ. Если слышалъ онъ, то нечего удивляться, что и донъ-Пабло уже знаетъ о его посщеніи Сальватьерры. И какъ бы боясь сказать слишкомъ много или того, что ихъ подслушаютъ, онъ быстро простился съ Ферминомъ и вернулся къ рабочимъ, сколачивающимъ бочки. Монтенегро отправился дальше и вошелъ въ главный складъ фирмы, гд хранились старинные сорта и выдерживались вина.

Складъ походилъ на соборъ, но на блый соборъ, яркій, свтлый, съ пятью придлами, раздленными тремя рядами колоннъ съ простыми капителями. Шумъ шаговъ раздавался гулко, какъ въ храм. Своды гудли отъ звука голосовъ, усиливаемыхъ и повторяемыхъ эхомъ. Стны прорзаны были окнами съ блыми стеклами, и съ обихъ сторонъ открывались большія, тоже блыя, розетки, сквозь одну изъ коихъ проникало солнце, и въ сноп его свта волновались безпокойныя, прозрачныя молекулы пыли.

Въ пространств между колоннами стояли богатства дома: выстроившіяся тройными рядами бочки, съ цифрами года сбора. Тутъ были почтенныя бочки, покрытыя паутиной и пылью, дерево которыхъ было настолько ветхо, что, казалось, готово разсыпаться. Это были патріархи фирмы, окрещенные по именамъ героевъ, пользовавшихся всемірной славой, въ годъ ихъ рожденія. Одна бочка называлась Наполеономъ, другая Нельсономъ, он были украшены королевской короной Англіи, потому что изъ нихъ пили монархи Великобританіи. На одной ветхой бочк, стоявшей отдльно, какъ будто соприкосновеніе съ другими могло взорвать ее, красовалось почтенное имя Ной. Это была самая большая древность ХIII столтія, первый Дюпонъ пріобрлъ ее уже какъ реликвію. Вокругъ нея группировались другія бочки, носившія, подъ королевскимъ гербомъ Испаніи, имена всхъ монарховъ и инфантовъ, посщавшихъ Хересъ въ теченіе столтія.

Остальной складъ былъ наполненъ образцами всхъ урожаевъ, начиная съ первыхъ годовъ столтія. Одна, стоявшая отдльно, бочка издавала острый запахъ, отъ котораго, по словамъ Монтенегро, ‘текли слюнки’. То былъ замчательный уксусъ, ста тридцатилтняго возраста. И къ этому сухому и дкому запаху примшивался сладковатый ароматъ сладкихъ винъ и легкій, напоминающій запахъ кожи, букетъ сухихъ винъ. Пары алкоголя, выдыхаемые краснымъ дубомъ бочекъ, и запахъ капель, падавшихъ на полъ при сцживаніи, наполняли ароматомъ сладкаго безумія мирную обстановку этой бодеги, блой, какъ ледяной дворецъ, подъ дрожащими ласками горящихъ отъ солнца стеколъ.

Ферминъ хотлъ уже выходить, когда услышалъ, что его зовутъ. Онъ почувствовалъ нкоторый трепетъ, узнавъ голосъ. Это былъ ‘хозяинъ’, сопровождавшій прізжихъ гостей. Съ нимъ былъ двоюродный братъ его Луисъ, который, будучи всего нсколькими годами моложе дона Пабло, почиталъ его, какъ главу семейства, что, впрочемъ, не мшало ему причинятъ большія непріятности своимъ безпутнымъ поведеніемъ.

Оба Дюпона сопровождали двухъ новобрачныхъ, пріхавшихъ изъ Мадрида. показывая имъ бодеги. Мужъ былъ стариннымъ пріятелемъ Луиса, товарищемъ его веселой мадридской жизни, который ршилъ, наконецъ, остепениться и женился.

— Вы должны выйти отсюда пьяными, — говорилъ младшій Дюпонъ новобрачнымъ, — таковъ обычай. Мы сочли-бы себя опозоренными, если-бы другъ вышелъ изъ этого дома такимъ-же, какимъ вошелъ.

Старшій Дюпонъ привтливой улыбкой поддерживалъ слова кузена и перечислялъ качества всхъ знаменитыхъ винъ. Завдующій складомъ, вытянувшись, какъ солдатъ, ходилъ между бочками съ двумя рюмками въ одной рук, и съ авененціей, желзнымъ брускомъ, кончающимся узкой ложечкой, въ другой.

— Наливай, Хуанито!— властно приказывалъ хозяинъ. Авененція погружалась въ разныя бочки и сразу, не проливая ни капли, наполняла рюмки. На свтъ появились золотистыя и яркія вина, сверкающія брилліантами при паденіи въ стекло и распространяющія вокругъ себя сильный запахъ старины. Вс оттнки янтаря, отъ мягкаго сраго до блдно-желтаго, переливались въ этой влаг, густой на видъ, какъ масло, но безукоризненной прозрачности. Отдаленный экзотическій ароматъ, наводящій на мысль о фантастическихъ цвтахъ сверхъестественнаго міра, съ вчной жизнью, исходитъ отъ этихъ напитковъ, извлекаемыхъ изъ таинственныхъ ндръ боченковъ. Глотокъ этого нектара точно усиливалъ жизнь: чувства пріобртали новую интенсивность, кровь горла, ускоряя движеніе, а обоняніе возбуждалось отъ невдомыхъ желаній, какъ бы ощущая новое электричество въ атмосфер. Новобрачные туристы пили все, посл слабыхъ протестовъ.

— Эй, дружище!— сказалъ младшій Дюпонъ, увидя Монтенегро.— Какъ поживаютъ твои? Какъ нибудь на этой недл пріду въ виноградникъ. Хочу попробовать лошадь, вчера купилъ новую.

И пожавъ руку Монтенегро и похлопавъ его нсколько разъ по плечамъ, довольный возможностью показать силу своихъ рукъ передъ друзьями, онъ повернулся къ нему спиной.

Ферминъ былъ очень близокъ съ этимъ господиномъ. Они были на ты, росли вмст на виноградник Марзамалы. Съ дономъ Пабло положеніе было иное. Хозяинъ былъ старше Фермина всего лтъ на шесть, онъ мальчикомъ бгалъ по винограднику, во времена покойнаго дона Пабло, но теперь онъ былъ главой семьи, директоромъ фирмы, и понималъ власть по старинному, гнвной и безпрекословной, какъ власть Бога, съ криками и взрывами гнва, едва онъ подозрвалъ только малйшее неповиновеніе.

— Останься, — приказалъ онъ кратко Монтенегро, — мн нужно поговорить съ тобой.

И отвернулся, продолжая говорить съ гостями о своихъ винныхъ сокровищахъ.

Ферминъ, принужденный слдовать за ними молча и скромно, какъ слуга, медленно переходилъ за ними между бочками и смотрлъ на дона Пабло.

Онъ былъ еще не старъ, моложе сорока лтъ, но толщина обезображивала его фигуру, несмотря на дятельный образъ жизни, къ которому его побуждала любовь къ верховой зд. Руки, покоившіяся на выдающемся живот, казались слишкомъ короткими. Молодость его сказывалась только въ полномъ лиц, въ мясистыхъ губахъ, съ небольшими усами. Волосы вились на лбу, образуя крутой завитокъ, вихоръ, къ которому онъ часто подносилъ толстую руку. Обыкновенно онъ былъ добродушенъ и миролюбивъ, но достаточно было мысли о неповиновеніи или противорчіи, чтобы лицо его багровло, и голосъ гремлъ раскатами гнва. Понятіе о безграничной власти, привычка приказывать съ ранней юности посл смерти отца, длали его деспотомъ съ подчиненными и въ семь.

Ферминъ боялся его, но не ненавидлъ. Онъ видлъ въ немъ больного ‘дегенерата’, способнаго на величайшія несообразности изъ-за своей религіозной экзальтаціи. Для Дюпона хозяинъ былъ хозяиномъ по божественному праву, какъ древніе цари. Богъ желалъ, чтобъ были богатые и бдные, и низшіе должны были повиноваться высшимъ, потому что такъ повелвала соціальная іерархія божественнаго происхожденія. Онъ не былъ скупъ въ денежныхъ длахъ, даже наоборотъ, проявлялъ щедрость, хотя щедрость его была непостоянна и капризна, и основывалась больше на вншней симпатичности лицъ, чмъ на ихъ заслугахъ. Иногда, встрчая на улиц рабочихъ, уволенныхъ изъ его бодеги, онъ возмущался, что они ему не кланяются. ‘Эй, ты!— говорилъ онъ повелительно,— хоть ты больше и не служишь у меня, но твой долгъ кланяться мн всегда, потому что я былъ твоимъ хозяиномъ’.

И этотъ то донъ Пабло, который, благодаря промышленному могуществу, накопленному его предками, и несдержанности характера, былъ кошмаромъ тысячи людей, проявлялъ необычное смиреніе и доходилъ до низкопоклонства, когда какое-нибудь духовное лицо или монахи различныхъ орденовъ, находящихся въ Херес, посщали его въ контор. Онъ пытался стать на колни, чтобъ поцловать имъ руки, и не длалъ этого только потому, что они препятствовали ему съ добродушной улыбкой, съ чувствомъ удовлетворенія указывалъ онъ на то, что постители говорятъ ему ты въ присутствіи служащихъ, называя его Паблито, какъ въ т времена, когда онъ былъ ихъ питомцемъ.

Іисусъ и Святая Матеръ Его выше всхъ коммерческихъ предпріятій! Они охраняли интересы дома и его самого, а онъ, простой гршникъ, ограничивался тмъ, что принималъ ихъ внушенія. Имъ были обязаны удачей первые Дюпоны, и донъ Пабло страстно желалъ загладитъ своимъ усердіемъ равнодушіе къ религіи своихъ предковъ. Небесные покровители внушили ему мысль устроить фабрику коньяку, расширившую обороты фирмы, они же длали то, что марка Дюпонъ, съ помощью анонсовъ, распространялась по всей Испаніи, не боясь конкурренціи, огромная милость, за которую онъ благодарилъ каждый годъ, отдляя частъ прибыли на поддержку новыхъ религіозныхъ орденовъ, основывающихся въ Херес, или помогая своей матери, благородной донн Эльвир, которая всегда ремонтировала какія-нибудь часовни или длала драгоцнные покровы для какой-нибудь Богоматери.

Надъ религіозными чудачествами дона Пабло смялся весь городъ, но многіе смялись съ нкоторымъ страхомъ, ибо, завися боле или мене отъ промышленнаго могущества фирмы, нуждались въ его помощи и боялись его гнва.

Монтенегро помнилъ всеобщее изумленіе, когда, въ прошломъ году, одна изъ сторожевыхъ собакъ укусила нсколькихъ рабочихъ. Дюпонъ прибжалъ къ нимъ на помощь и, боясь, чтобы укушеніе не вызвало бшенства, онъ, въ предупрежденіе его, веллъ дать имъ немедленно пилюли изъ чудотворнаго образа, хранившагося у его матери. Это было настолько нелпо, что Ферминъ, самъ присутствовавшій при этомъ, съ теченіемъ времени началъ сомнваться въ достоврности этого факта. Правда, тотъ же донъ Пабло щедро заплатилъ за путешествіе больныхъ къ извстному врачу и за леченіе у него. Дюпонъ, когда ему говорили объ этомъ случа, объяснилъ свое поведеніе съ поразительной простотой: ‘Сначала — Вра, потомъ — Наука, которая иногда длаетъ великія дла, но только съ дозволенія Божія’.

Ферминъ удивлялся непослдовательности этого человка, опытнаго дльца, ведущаго крупное предпріятіе, унаслдованное отъ предковъ, расширяя его смлыми начинаніями, путешествовавшаго и довольно культурнаго, и тмъ не мене способнаго на величайшія несообразности въ дл религіи, врующаго въ сверхъестественное вмшательство съ простодушіемъ монастырскаго послушника.

Дюпонъ, проводивъ двоюроднаго брата и его друзей по всей бодег, ршилъ удалиться, словно его хозяйское достоинство позволяло ему показать только самую выдающуюся часть фирмы. Луисъ долженъ былъ показать имъ остальные отдлы, коньячный заводъ, отдленія укупорки, а у него были дла въ контор. И простившись съ гостями, грозный Дюпонъ сдлалъ своему служащему знакъ слдовать за собой.

Выйдя изъ бодеги, донъ Пабло остановился, оба они, съ непокрытыми головами, стояли посреди эспланады.

— Вчера я тебя не видлъ, — сказалъ Дюпонъ, нахмуривъ брови, и щеки его покраснли.

— Я не могъ притти, донъ Пабло. Опоздалъ, задержали друзья…

— Объ этомъ-то мы и поговоримъ. Ты знаешь, какой вчера былъ праздникъ? Ты бы пришелъ въ умиленіе, присутствуя на немъ.

И съ внезапнымъ восторгомъ, забывъ свою досаду, онъ началъ, съ наслажденіемъ художника, разсказывать о вчерашней церемоніи въ церкви тхъ, кого онъ нарицательно называлъ Отцами. Первое воскресенье мсяца: необычайный праздникъ. Полный храмъ, служащіе и рабочіе фирмы Дюпонъ были со своими семьями, почти вс (а, Ферминъ?) почти вс, отсутствовали очень немногіе. Проповдь произносилъ падре Урицабалъ, великій ораторъ, ученый, заставившій плакать всхъ (а, Монтенегро?) всхъ!.. кром тхъ, кого не было. А затмъ наступилъ самый трогательный актъ. Онъ, въ качеств главы дома, приблизился къ алтарю, окруженный своей матерью, женой, двумя братьями, прибывшими изъ Лондона, за ними слдовалъ главный штабъ фирмы, а дальше вс, вшіе хлбъ Дюпоновъ, со своими семействами, а наверху, на хорахъ, органъ игралъ нжнйшія мелодіи. Донъ Пабло воодушевлялся, вспоминая о красот праздника, глаза его блестли, влажные отъ волненія, и онъ вдыхалъ воздухъ, какъ будто еще ощущалъ запахъ воска и ладона, и ароматъ цвтовъ, положенныхъ его садовникомъ на алтарь.

— И какъ хорошо на душ посл такого праздника!— прибавилъ онъ съ восхищеніемъ.— Вчера былъ одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Можетъ ли быть что-нибудь боле святое? Воскрешеніе добрыхъ временъ, простыхъ обычаевъ, господинъ, причащающійся вмст съ слугами. Теперь ужъ нтъ господъ, какъ въ старину, но богачи, крупные промышленники, коммерсанты должны подражать примру старины и являться передъ Богомъ въ сопровожденіи всхъ тхъ, кому они даютъ хлбъ.

Но тутъ же, переходя отъ растроганности къ гнву, съ внезапностью импульсивной натуры, онъ взглянулъ на Фермина, какъ будто до сихъ поръ, говоря о праздник, забылъ о немъ.

— А ты не пришелъ!— воскликнулъ онъ, красня отъ негодованія, и смотря на него съ раздраженіемъ.— Почему? Но не лги: предупреждаю тебя, я все знаю.

И онъ продолжалъ говорить въ угрожающемъ тон. Впрочемъ, онъ самъ виноватъ, если ему приходится терпть неповиновеніе въ собственной контор. У него было два служащихъ-еретика, французъ и норвежецъ, ведущихъ иностранную корреспонденцію, которые, подъ тмъ предлогомъ, что они не католики, подавали дурной примръ, не присутствуя на воскресныхъ службахъ. И Ферминъ, на основаніи того, что путешествовалъ, жилъ ихъ Лондон и прочелъ нсколько книжонокъ, отравившихъ его душу, считалъ себя вправ подражать имъ. Можетъ быть, онъ иностранецъ? Или его не крестили при рожденіи? Или онъ считалъ себя выше остальныхъ, оттого что здилъ въ Англію на счетъ его покойнаго отца?..

— Но этому будетъ положенъ конецъ, — продолжалъ Дюпон, возбуждаясь собственными словами.— Если эти иностранцы не пожелаютъ ходить въ церковь, какъ вс, я ихъ уволю: не желаю, чтобъ они подавали дурной примръ въ моемъ дом и служили теб предлогомъ для еретическихъ дяній.

Монтенегро эти угрозы не внушали страха. Онъ слышалъ ихъ много разъ: посл воскреснаго торжественнаго служенія, хозяинъ всегда говорилъ объ увольненіи иностранцевъ, но затмъ коммерческія соображенія заставляли его смягчить ршеніе, въ виду цнныхъ услугъ, оказываемыхъ ими въ контор.

Но Ферминъ встревожился, когда донъ-Пабло, измнившись въ лиц и съ холодной ироніей, настойчиво началъ спрашивать его, гд онъ провелъ вчерашній день.

— Ты думаешь, я не знаю, — продолжалъ онъ.— Не оправдывайся, Ферминъ, не лги. Я вдь все знаю. Хозяинъ-христіанинъ долженъ заботиться не только о тл, но и о душ своихъ служащихъ. Мало того, что ты бжалъ отъ Дома Господня, ты провелъ день съ этимъ Сальватьеррой, только что освобожденнымъ изъ тюрьмы, гд онъ долженъ бы оставаться до конца своихъ дней.

Монтенегро возмутился презрительнымъ тономъ, которымъ Дюпонъ говорилъ объ его учител. Онъ поблднлъ отъ гнва и, вздрогнувъ, какъ отъ удара, взглянулъ вызывающе въ глаза патрону.

— Донъ Фернандо Сальватьерра, — сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, длая усилія, чтобы сдержатъ негодованіе, — былъ моимъ учителемъ, и я ему многимъ обязанъ. Кром того, онъ лучшій другъ моего отца, и я былъ бы безсердечнымъ негодяемъ, если бъ не навстилъ его посл его несчастья.

— Твой отецъ!— воскликнулъ донъ Пабло.— Простофиля, который никогда не научится жить! Никто не сметъ затронуть этого стараго бунтаря! Спросилъ бы я его, много-ли онъ заработалъ тмъ, что бродилъ по горамъ и по улицамъ Кадикса, паля изъ ружья за Федеративную республику и своего дона Фернандо. Если бъ мой отецъ не цнилъ его за простоту и порядочность, онъ, врне, умеръ бы съ голода, а ты, вмсто того, чтобы быть бариномъ, копалъ бы землю въ виноградник.

— Однако, вашъ собственный отецъ, донъ Пабло, — сказалъ Ферминъ, — тоже былъ другомъ Сальватьерры и не разъ прибгалъ къ нему за помощью въ эпоху пронунсіаменто и кантоновъ.

— Мой отецъ! — возразилъ донъ Пабло нсколько неувренно. — Ну, онъ былъ, какимъ былъ: сыномъ революціонной эпохи и нсколько равнодушнымъ къ тому, что должно быть самымъ главнымъ для человка: къ религіи. Къ тому же, Ферминъ, времена измнились, многіе изъ тогдашнихъ революціонеровъ были людьми заблуждающимися, но прекрасной души. Я зналъ нкоторыхъ, которые не пропускали обдни и были святыми, ненавидящими царей, но почитающими служителей Божіихъ. Ты думаешь, Ферминъ, что меня пугаетъ республика? Я больше республиканецъ, чмъ ты, я человкъ современный.

И, съ безпорядочными жестами, ударяя себя въ грудь, онъ заговорилъ о своихъ убжденіяхъ. Онъ не сочувствовалъ ни одному изъ теперешнихъ правительствъ, въ конц концовъ, вс они состояли изъ воровъ и, въ смысл религіозной вры, изъ лицемровъ, длающихъ видъ, что поддерживаютъ католицизмъ, потому что считали его силой. Монархія — это соціальное знамя, какъ говорилъ его другъ, падре Уризабалъ. Пожалуй, но онъ не придаетъ значенія знаменамъ и цвтамъ, самое главное, чтобы надо всмъ былъ Богъ, чтобы Христосъ царилъ, при монархіи-ли, при республик-ли, и чтобы правители были покорными сынами папы. Республика его не пугала. Онъ съ большимъ сочувствіемъ относился къ южноамериканскимъ республикамъ, идеальнымъ и счастливымъ народамъ, гд образъ Непорочнаго Зачатія быль главнокомандующимъ войсками, и гд сердце Іисуса изображалось на знаменахъ и мундирахъ солдатъ, а правительства составлялись подъ мудрымъ внушеніемъ святыхъ Отцовъ. Что до него, то такая республика можетъ наступитъ, когда угодно. Ради торжества ея, онъ пожертвовалъ бы половиной своего состоянія.

— Говорю теб, Ферминъ, что я большій республиканецъ, чмъ ты, и всмъ сердцемъ былъ бы съ тми славными людьми, которыхъ зналъ мальчикомъ и на которыхъ смотрлъ, какъ на санкюлотовъ, хотя они были прекрасными людьми. Но теперешній Сальватьерра, и вс эти молокососы, которые его слушаютъ, интриганы, которымъ кажется уже мало бытъ республиканцами, и которые говорятъ о равенств, о томъ, чтобы раздлить все, и заявляютъ, что религія существуетъ только для старухъ!

Дюпонъ широко раскрылъ глаза, чтобы выразитъ удивленіе и отвращеніе, внушаемыя ему новыми революціонерами.

— И не думай, Ферминъ, что я изъ тхъ, которые боятся того, что Сальватьерра и его друзья называютъ соціальными требованіями. Ты знаешь, что я не скандалю изъ за денежныхъ вопросовъ. Пустъ рабочіе попросятъ прибавки поденной платы на нсколько сантимовъ или еще перерывъ, чтобы выкурить лишнюю сигару. Если можно, я дамъ, потому что, благодаря Господа, который меня оберегаетъ, меньше всего я могу пожаловаться на недостатокъ денегъ. Я не таковъ, какъ другіе хозяева, живущіе за счетъ трудового пота бдняка. Нужно милосердіе, побольше милосердія! Чтобы видли, что христіанство служитъ руководствомъ для всхъ. Но что во мн переворачиваетъ всю душу, такъ это разговоры, будто-бы вс равны, какъ будто не существуетъ іерархіи на самомъ неб, о справедливости всякихъ требованій, какъ будто, помогая бдному, я длаю не больше того, что долженъ, и мое даяніе — не доброе дло. А больше всего, меня возмущаетъ эта адская манія идти противъ Бога, отнимать у бдняка его религіозныя чувства, длать отвтственной за все существующее зло Церковь, тогда какъ оно исключительно дло проклятаго либерализма.

Донъ Пабло возмущался невріемъ мятежниковъ. Въ этомъ онъ былъ непримиримъ. Сальватьерру и всхъ противниковъ религіи онъ встртитъ лицомъ къ лицу. Въ дом своемъ онъ готовъ терпть все, кром этого. Онъ еще дрожалъ отъ гнва, вспоминая, какъ, дв недли назадъ, уволилъ бочара, развращеннаго чтеніемъ безумца, котораго засталъ хвастающимся своимъ невріемъ передъ товарищами.

— Представь себ, онъ говорилъ, что религія это порожденіе страха и невжества, что человкъ въ первобытныя времена не врилъ ни во что сверхъественное, но что, не будучи въ состояніи объяснитъ тайны нкоторыхъ явленій: молніи, грома, пожара и смерти, онъ выдумалъ Бога. Право, не знаю, какъ я сдержался и не надавалъ ему пощечинъ. А кром этихъ глупостей, онъ былъ славнымъ парнемъ, знающимъ свое дло. Но онъ хорошо наказанъ, потому что въ Херес никто не даетъ ему работы, чтобы не раздражить меня, зная, что я прогналъ его изъ своего дома, и теперь онъ бродитъ по свту и грызетъ локти съ голода. Кончитъ тмъ, что будетъ бросать бомбы, какъ кончаютъ вс, отрицающіе Бога.

Довъ Пабло и его служащій медленно дошли до конторы.

— Знай мое ршеніе, Ферминъ, — сказалъ Дюпонъ, прежде чмъ войти.— Я люблю тебя ради твоей семьи, и потому, что мы были почти друзьями дтства. Кром того, ты почти что братъ моего кузена Луиса. Но ты знаешь меня: Богъ выше всего, ради него я способенъ бросить свою семью. Если ты чмъ нибудь недоволенъ, скажи, если теб мало жалованья, говори. Я не торгуюсь съ тобой, потому что ты мн симпатиченъ, несмотря на свои глупости. Но не пропускай обдни по воскресеньямъ, удались отъ полоумнаго Сальватьерры и всхъ пропащихъ людей, присоединяющихся къ нему. А если не сдлаешь этого, мы поссоримся, и знаешь, Ферминъ, мы съ тобой плохо кончимъ.

Дюпонъ вошелъ въ кабинетъ, и туда торопливо вбжалъ донъ Рамонъ, завдующій публикаціями, съ связкой бумагъ, которыя представилъ своему патрону съ улыбкой стараго царедворца.

Монтенегро видлъ изъ-за своего стола, какъ патронъ говорилъ съ начальникомъ конторы, перебирая бумаги и задавая вопросы о длахъ, съ выраженіемъ, свидтельствующимъ, что вс его способности сосредоточены на служеніи длу.

Прошло больше часу, когда Ферминъ услышалъ, что патронъ зоветъ его. Нужно было разобрать одинъ счетъ съ конторой другой бодеги: крупное дло, котораго нельзя было обсудитъ по телефону, и Дюпонъ посылалъ Монтенегро, какъ довренное лицо. Донъ Пабло, уже успокоившійся за работой, видимо хотлъ загладить этимъ отличіемъ суровость, съ которой отнесся къ молодому человку.

Ферминъ надлъ пальто и шляпу и вышелъ, не спша, такъ какъ располагалъ цлымъ днемъ для выполненія своего порученія. Хозяинъ не былъ требователенъ въ работ. когда видлъ повиновеніе. На улиц, ноябрьское солнце, нжное и мягкое, какъ весной, заливало золотымъ блые дома съ зелеными балконами, прорзывающіе линіей своихъ африканскихъ террасъ, темно-синее небо.

Навстрчу Монтенегро показался стройный всадникъ въ крестьянскомъ плать. Это былъ смуглый юноша, одтый, какъ контрабандисты или благородные бандиты, существующіе только въ народныхъ сказаніяхъ. Конь его шелъ рысью и полы его короткаго камзола изъ Гразалемскаго сукна, съ черными бархатными отворотами, обшитыми шелковыми шнурами, и съ карманами въ вид полумсяца, на красной подкладк, разввались по втру. Шляпа съ широкими и прямыми полями держалась на завязкахъ. Обутъ онъ былъ въ сапоги изъ желтой кожи съ большими шпорами, и ноги предохранялись отъ холода мховыми шароварами, врод широкаго фартука, прикрпленнаго ремнями. Спереди на сдл былъ привязанъ темный плащъ изъ грубой шерстяной ткани, а въ торокахъ мшки, сбоку у него болталось двуствольное ружье, спускавшееся вдоль брюха лошади. Онъ халъ очень красиво, съ изяществомъ араба, точно родился на спин скакуна, и конь и всадникъ составляли одно цлое.

— Oлe! кавалеръ! — крикнулъ Ферминъ, узнавъ его.— Здорово, Рафаэхильо!

Всадникъ остановилъ коня, натянувъ поводья такъ, что тотъ поднялся на дыбы.

— Славное животное! — сказалъ Монтенегро, похлопывая по ше скакуна.

И молодые люди молча любовались безпокойной нервностью лошади, съ чувствомъ людей, любящихъ верховую зду, какъ лучшее удовольствіе человка, и считающихъ лошадь лучшимъ другомъ.

Монтенегро, несмотря на сидячую жизнь конторщика, чувствовалъ, какъ въ немъ просыпается атавистическій восторгъ при вид породистаго коня, онъ испытывалъ восхищеніе африканскаго кочевника передъ этимъ животнымъ, вчнымъ спутникомъ его бродячей жизни. Изъ всего богатства своего патрона дона Пабло, онъ завидовалъ только двнадцати лошадямъ, самыхъ дорогихъ и извстныхъ заводовъ Хереса, стоящимъ въ его конюшняхъ. Даже этотъ тучный человкъ, не воодушевлявшійся, повидимому, ничмъ, кром религіи и своей бодеги, мгновенно забывалъ и Бога и коньякъ, при вид чужой красивой лошади, и довольно улыбался, когда его хвалили, какъ перваго наздника въ Херес.

Рафаэль былъ управляющимъ на мыз Матанцуэла, драгоцнномъ помсть, остававшемся еще у Луиса Дюпонъ, безпутнаго и расточительнаго двоюроднаго брата дона Пабло. Наклонившись надъ шеей коня, онъ разсказывалъ Фермину о своей поздк въ Хересъ.

— Пріхалъ за кое-какими длишками, и тороплюсь. Но раньше, чмъ возвращаться, хочу завернуть на виноградникъ, повидать твоего отца. Мн чего-то не хватаетъ, когда я не вижу крестнаго.

Ферминъ лукаво улыбнулся.

— А сестру мою не повидаешь? Разв теб тоже чего-то не хватаетъ, когда ты нсколько дней не видишь Марію де-ла-Луцъ.

— Ну, натурально, — сказалъ юноша, покраснвъ.

И какъ бы внезапно устыдившись, пришпорилъ лошадь.

— Господь съ тобой, Ферминильо, смотри прізжай какъ-нибудь на мызу.

Монтенегро смотрлъ, какъ онъ быстро удалялся, внизъ по улиц, по направленію къ полю.

— Это большой младенецъ! — думалъ онъ.— Какое дло этому Сальватьерри, до того, что міръ плохо устроенъ, и зачмъ ему нужно, какъ говорится, вывернуть все на изнанку!

Монтенегро пошелъ по Широкой улиц, главной въ город, съ домами ослпительной близны. Величественныя ворота XVII вка были тщательно выблены такъ же, какъ щиты съ гербами на замочныхъ камняхъ. Завитки и жилки обработаннаго камня скрывались подъ слоемъ извести. На зеленыхъ балконахъ въ эти утренніе часы появлялись головы смуглыхъ женщинъ, съ большими черными глазами и цвтами въ волосахъ.

Ферминъ шелъ по широкому троттуару, окаймленному двумя рядами пыльныхъ апельсиновыхъ деревьевъ. Окна главныхъ клубовъ, лучшихъ кафе города, открывались на улицу. Монтенегро заглянулъ внутрь Клуба Наздниковъ. Это было самое извстное общественное собраніе въ Херес, центръ богатыхъ людей, прибжище молодежи, рожденной обладательницей имній и бодегъ. По вечерамъ почтенное собраніе бесдовало о лошадяхъ, женщинахъ и охотничьихъ собакахъ. Другихъ темъ для разговора не существовало. На столахъ валялось нсколько газетъ, а въ самомъ темномъ углу конторы стоялъ шкапъ съ книгами въ кричащихъ переплетахъ съ золотомъ, дверцы котораго никогда не раскрывались. Сальватьерра называлъ это общество богачей ‘Марокскимъ Атенеумомъ’.

Пройдя нсколько шаговъ, Монтенегро увидлъ идущую ему навстрчу женщину, которая своей живой походкой, вызывающимъ выраженіемъ лица и возбуждающими тлодвиженіями, приводила въ смущеніе всю улицу. Мужчины замедляли шаги, чтобы видть ее, и провожали ее глазами, женщины отворачивали голову съ подчеркнутымъ презрніемъ и, когда она проходила, шептались, указывая на все пальцемъ. На балконахъ двушки кричали со смхомъ что-то въ комнаты, и оттуда поспшно выходили другія, заинтересованныя звономъ.

Ферминъ улыбался, замчая любопытство и скандалъ, вызываемый этой женщиной. Изъ-за кружевъ ея мантильи виднлись кудри рыжихъ волосъ, а подъ черными жгучими глазами маленькій розовый носикъ точно бросалъ всмъ вызовъ граціозной гримаской. Дерзость, съ которой она подбирала юбку, обрисовывая волнистыя линіи своего тла и оставляя открытыми большую частъ чулокъ, раздражала женщинъ.

— Да благословитъ васъ Богъ, прелестная маркизочка! — сказалъ Ферминъ, переская ей дорогу.

Онъ распахнулъ пальто и принялъ видъ галантнаго кавалера, довольный тмъ, что могъ остановить на центральной улиц, на виду у всхъ, женщину, вызывавшую такой скандалъ.

— Я уже больше не маркиза, голубчикъ, — возразила она, мило пришепетывая.— Я нынче вывожу свиней — и очень довольна.

Они были на ты, какъ добрые товарищи, и улыбались другъ другу съ откровенностью молодости, не смотря по сторонамъ, но радуясь при мысли о томъ, что много глазъ устремлено на нихъ. Она говорила съ жестами, грозила ему розовыми пальчиками, всякій разъ, какъ онъ говорилъ что нибудь сильное, и сопровождала свой смхъ по-дтски топоча каблуками, когда онъ восхвалялъ ея красоту.

— Все тотъ же. Но какъ же ты похорошлъ, миленькій!.. Приходи ко мн когда нибудь: ты знаешь вдь, что я тебя люблю… такъ, по хорошему, какъ братца. Подумать, что этотъ болванъ, мой мужъ ревновалъ меня къ теб… Придешь?

— Подумаю. Не хочется ссориться съ свинымъ торговцемъ.

Молодая женщина залилась звонкимъ смхомъ.

— Онъ настоящій кабальеро. Знаешь, Ферминъ? Онъ въ своемъ горномъ камзол стоитъ больше всхъ этихъ господчиковъ изъ ‘Наздниковъ’. Я стою за народъ, я совсмъ гитана.

И хлопнувъ слегка Фермина по щек нжной ручкой, она пошла дальше, нсколько разъ оборачиваясь, чтобы улыбнуться Фермину, слдившему за ней глазами.

— Жаль бабенку!— сказалъ онъ про себя.— Голова у нея птичья, но она добре всхъ въ семь.

Монтенегро продолжалъ путъ подъ удивленными взглядами и лукавыми улыбками присутствовавшихъ при его разговор съ Маркизочкой.

На Новой площади онъ прошелъ между стоящими тамъ обычно группами: комиссіонерами по продаж вина и скота, торговцами хлбомъ, рабочими при бодегахъ, не имющими мста, сухими и опаленными солнцемъ поденщиками, дожидающимися найма.

Изъ одной группы отдлился мужчина и крикнулъ:

— Донъ Ферминъ! Донъ Ферминъ!

Это былъ купоръ изъ бодеги Дюпонъ.

— Я ужъ больше не у васъ, знаете? Разсчитали нынче утромъ. Когда я пришелъ въ бодегу, завдующій отъ имени дона Пабло, сказалъ мн, что я больше не нуженъ. Это посл четырехъ то лтъ работы и хорошаго поведенія! Гд же тутъ справедливость, донъ Ферминъ?

Видя, что тотъ глазами спрашиваетъ о причин немилости, купоръ возбужденно продолжалъ:

— Во всемъ виновато проклятое ханжество. Знаете, въ чемъ мое преступленіе? Не пошелъ отдать бумажку, которую мн дали въ субботу вмст съ разсчетомъ.

И, точно Монтенегро неизвстны были обычаи дома, бдный малый подробно разсказалъ о случившемся. Въ субботу, когда рабочіе бодеги получали недльный разсчетъ, завдующій вручалъ имъ всмъ по бумажк — приглашеніе на слдующій день къ обдн, на которой присутствовала семья Дюпонъ, въ церкви св. Игнатія. Если служба была съ общимъ причастіемъ, то отъ приглашенія ни въ коемъ случа нельзя было отказаться. Въ воскресенье, завдующіе отдленіями бодеги отбирали у каждаго рабочаго бумажку у входа въ церковь, и. пересчитавъ ихъ, по именамъ узнавали, кого не было.

— А я не пошелъ вчера, донъ-Ферминъ, не пошелъ, какъ и въ прочіе дни: не хочется мн рано вставать по воскресеньямъ, потому что въ субботу вечеромъ пріятно пропуститъ рюмочку-другую съ товарищами. Для чего же и работаешь, какъ не для того, чтобъ малость повеселиться?.. Кром того, разв онъ не господинъ себ въ воскресенье? Хозяинъ платитъ ему за работу, онъ работаетъ, и ему незачмъ урзывать свой день отдыха.

— Разв это справедливо, донъ-Ферминъ? За то что я не ломаю комедіи, какъ вс эти… шпіоны и лизоблюды, которые ходятъ на обдни дона-Пабло со всмъ семействомъ и причащаются, прокутивъ цлую ночь, меня выбрасываютъ на улицу. Будьте откровенны, скажите правду: если вы работаете, какъ собака, разв вы негодяй? Не такъ-ли, кабальеро?

И онъ обернулся къ кучк товарищей, издали слушавшихъ его слова, сопровождая ихъ проклятьями Дюпону.

Ферминъ удалился съ нкоторой поспшностью. Инстинктъ самосохраненія подсказывалъ ему, что опасно оставаться среди людей, ненавидвшихъ его принципала.

И идя къ контор, гд его дожидались со счетами, онъ думалъ о вспыльчивости Дюпона, о его религіозномъ рвеніи, точно изсушавшимъ его душу.

— А, въ сущности, онъ не дурной, — пробормоталъ онъ. Дурной, нтъ. Ферминъ вспоминалъ капризную и безпорядочную щедрость, съ которой онъ иногда помогалъ людямъ въ несчасть. Но доброта его была какая-то узкая, онъ раздлялъ бдныхъ на касты, и взамнъ денегъ требовалъ безусловнаго подчиненія тому, что онъ думалъ и любилъ. Онъ былъ способенъ возненавидть собственную семью, извести ее голодомъ, если бъ думалъ этимъ служитъ своему Богу, Богу, къ которому питалъ громадную благодарность за то, что онъ помогалъ процвтанію длъ фирмы и былъ поддержкой соціальнаго строя.

II.

Когда донъ-Пабло Дюпонъ здилъ со своей семьей пронести день на знаменитомъ виноградник въ Марчамал, однимъ изъ его развлеченій было показывать сеньора Фермина, старичка приказчика, отцамъ іезуитамъ или братьямъ доминиканцамъ, безъ присутствія коихъ не считалъ возможной ни одной удачной поздки.

— Ну-ка, сеньоръ Ферминъ, — говорилъ онъ, вытаскивая старика на широкую площадку, простиравшуюся передъ постройками Марчамалы, составлявшими почти цлый городокъ.— Покажите-ка свой голосъ, но только покрпче, какъ въ т времена, когда вы были изъ красныхъ и шли походомъ въ горы.

Приказчикъ улыбался, видя, что хозяину и его спутникамъ въ сутанахъ или капюшонахъ доставляетъ большое удовольствіе послушать его, но по его улыбк хитраго крестьянина нельзя было узнать, потшается ли онъ надъ ними, или польщенъ довріемъ барина. Довольный доставить минуту отдыха парнямъ, согнувшимся надъ лозами, сбросивъ пиджаки, и поднимавшими свои тяжеленныя мотыки, онъ подходилъ съ комической важностью къ изгороди площадки и издавалъ протяжный, громоподобный крикъ:

— Закурива-а-ай!

Сталь мотыкъ переставала сверкать между виноградныхъ лозъ, и длинная вереница рабочихъ, въ растегнутыхъ рубахахъ, потирала руки, затекшія отъ ручки инструмента, и медленно доставала изъ за пояса принадлежности для куренія.

Старикъ слдовалъ ихъ примру, съ загадочной улыбкой принимая похвалы господъ своему громовому голосу и повелительному тону, какимъ отдавалъ приказанія, свертывалъ сигару и курилъ ее не торопясь, чтобы бднягамъ выдалось нсколько минутъ отдыха за счетъ добраго настроенія хозяина.

Когда отъ сигары оставался одинъ хвостикъ, господамъ предстояло новое развлеченіе. Онъ снова придавалъ своей походк умышленную деревянность, и дрожащее эхо разносило его голосъ къ ближнимъ холмамъ:

— Начина-а-ай!..

При этомъ традиціонномъ призыв къ возобновленію работъ, люди снова сгибались и надъ головами ихъ начинали поблескивать инструменты, вс сразу, мрными взмахами.

Сеньоръ Ферминъ былъ одной изъ достопримчательностей Марчамалы, которую донъ-Пабло показывалъ своимъ гостямъ. Вс смялись надъ его прибаутками, надъ забавными и рдкими выраженіями въ его рчахъ, надъ мнніями высказываемыми напыщеннымъ тономъ, и старикъ принималъ ироническія похвалы господъ съ простотой андалузскаго крестьянина, живущаго еще точно въ феодальную эпоху, рабомъ хозяина, задавленнымъ крупной собственностью, безъ ворчливой независимости мелкаго земледльца, считающаго землю своей.

Кром того, сеньоръ Ферминъ чувствовалъ себя привязаннымъ на весь остатокъ своихъ дней къ семь Дюпонъ. Онъ видлъ дона-Пабло въ пеленкахъ и, хотя относился къ нему съ почтеніемъ, внушаемымъ его властнымъ характеромъ, но все видлъ въ немъ по прежнему ребенка и съ отеческой добротой принималъ вс его выходки.

Приказчикъ пережилъ ране періодъ тяжелой нищеты. Въ молодости онъ былъ виноградаремъ, захвативъ еще хорошія времена, т времена, когда на работу здили въ полуколяскахъ и копали землю въ лаковыхъ башмакахъ, какъ меланхолически говорилъ старый винодлъ фирмы Дюпонъ.

Достатокъ длалъ тогдашнихъ рабочихъ великодушными, они думали о высокихъ матеріяхъ, которыхъ не могли опредлить, но величіе которыхъ смутно предчувствовали. Сверхъ того, вся нація переживала періодъ революцій. Недалеко отъ Хереса, въ невидимомъ мор, сонное дыханіе котораго доносилось до самыхъ виноградниковъ, правительственныя суда палили изъ пушекъ, возвщая королев, чтобы она покинула свой тронъ. Перестрлка въ Алколе, на томъ конц Андадузіи, разбудила всю Испанію, ‘незаконнорожденная порода’ бжала, жизнь стала лучше, и вино казалось вкусне при мысли о томъ, что (утшительная иллюзія!) каждый обладаетъ маленькой частицей власти, удерживаемой ране однимъ лицомъ. А затмъ, какая лестная музыка для бдныхъ! сколько похвалъ и преклоненія предъ народомъ, который нсколько мсяцевъ назадъ не былъ ничмъ, а теперь сталъ всмъ!

Сеньоръ Ферминъ волновался при воспоминаніи объ этой счастливой эпох, совпавшей съ его женитьбой на бдной мучениц, какъ онъ называлъ свою покойную жену. Товарищи по работ каждый вечеръ собирались въ тавернахъ читать газеты, и кувшинъ съ виномъ ходилъ безъ страха, съ щедростью хорошаго и правильно распредляемаго заработка. Соловей неутомимо перелеталъ съ мста на мсто, принимая города за лса, и его божественное пніе сводило съ ума людей, заставляя ихъ съ криками требовать республики… но только федеративной… федеративной, или никакой! Рчи Кастелара, читаемыя на ночныхъ собраніяхъ, съ его проклятіями прошлому и гимнами матери, домашнему очагу, всмъ нжнымъ чувствамъ, волнующимъ простую душу народа, заставляли упасть не одну слезу въ рюмку съ виномъ. Затмъ, каждые четыре дня приходило напечатанное на отдльномъ лист, съ короткими строчками, какое-нибудь письмо ‘гражданина Роке Барсіа къ его друзьямъ’, съ частыми восклицаніями: ‘слушай меня хорошенько, народъ’, ‘приблизься, бднякъ, и я раздлю твой холодъ и голодъ’, разнживающими виноградарей, внушая имъ глубокое довріе къ сеньору, обращавшемуся къ нимъ съ такой братской простотой. И чтобы стряхнуть съ себя этотъ лиризмъ, они повторяли замысловатыя фразы патріархальнаго Ореиса, остроты маркиза Альбаиды, маркиза, бывшаго съ ними, съ виноградарями и батраками, привыкшими съ нкоторымъ суеврнымъ страхомъ почитать ихъ, какъ существъ, рожденныхъ на другой планет, аристократовъ, владющихъ почвой Андалузіи. Священное уваженіе къ іерархіи, унаслдованное отъ предковъ и проникшее до самыхъ ндръ ихъ души за долгіе вка рабства, вліяло на воодушевленіе этихъ гражданъ, все время говорившихъ о равенств.

Больше всего въ юношескихъ восторгахъ сеньору Фермину льстило общественное положеніе революціонныхъ вождей. Никто не былъ простымъ рабочимъ, и онъ цнилъ это, какъ достоинство новыхъ ученій. Самые знаменитые поборники ‘идеи’ происходили изъ классовъ, которые онъ почиталъ съ атавистической преданностью. Это были сеньоры изъ Кадикса, привыкшіе къ праздной и веселой жизни большого порта, кабальеро изъ Хереса, владльцы помстій, отличные наздники, прекрасно владющіе оружіемь и неутомимые кутилы, даже священники увлекались движеніемъ, утверждая, что Христосъ былъ первымъ республиканцемъ и, умирая на крест, сказалъ что-то, врод ‘Свобода, Равенство и Братство’.

И сеньоръ Ферминъ не колебался, когда отъ митинговъ и читаемыхъ вслухъ газетныхъ разглагольствованій, пришлось перейти къ экскурсіи въ горы съ ружьемъ на плеч, для защиты этой республики, которой не желали принимать т же самые генералы, которые изгнали королей. И онъ бродилъ нсколько дней по горамъ, сражаясь съ тми же войсками, которыя нсколько мсяцевъ назадъ привтствовалъ восторженными криками, когда, возмутившись, они проходили черезъ Хересъ на пути къ Алколе.

Во время этого приключенія онъ познакомился съ Сальватьеррой и почувствовалъ къ нему обожаніе, отъ котораго никогда не могъ избавиться. Бгство и долгое пребываніе въ Танжер были единственными результатами его восторговъ, а когда, наконецъ, ему удалось вернуться на родину, онъ поцловалъ Ферминилъо, первенца, подареннаго ему бдной мученицей за нсколько мсяцевъ до его похода въ горы.

Онъ снова сталъ работать на виноградникахъ, нсколько разочарованный дурнымъ исходомъ революціи. Кром того, отцовское чувство длало его эгоистичнымъ, заставляло больше думать о семь, чмъ о царственномъ народ, который могъ освободиться и безъ его помощи. Посл провозглашенія республики въ немъ возродилось прежнее воодушевленіе. Наконецъ то она наступила! Настанутъ хорошія времена! Но черезъ нсколько мсяцевъ Сальватьерра уже искалъ его, какъ и многихъ другихъ. Мадридскіе друзья оказались измнниками, и такая республика ничего не стоила. Нужно сдлать ее федеративной или уничтожить, необходимо провозгласитъ кантоны. И снова, съ ружьемъ на плеч, Ферминъ дерется въ Севиль, въ Кадикс и въ горахъ, за идеи, которыхъ не понимаетъ, но которыя должны быть истинными, ясными, какъ солнце, разъ ихъ провозглашалъ Сальватьерра. Изъ этого второго приключенія онъ вышелъ не такъ удачно. Его схватили, и онъ провелъ нсколько мсяцевъ въ крпости Цеут, съ заключенными карлистами и кубинскими мятежниками, среди тсноты и лишеній, о которыхъ черезъ столько лтъ вспоминалъ еще съ ужасомъ.

Посл освобожденія, жизнь въ Херес показалась ему печальне и безнадежне, чмъ въ крпости. Бдная мученица умерла за время его отсутствія, оставивъ на попеченіе родственниковъ двоихъ дтей, Ферминильо и Марію де-ла-Луцъ. Работы не хватало, былъ избытокъ рабочихъ рукъ, и негодованіе противъ керосинщиковъ, смутившихъ страну, было еще свжо, Бурбоны только что вернулись, и богатые боялись допускать въ свои помстья тхъ, которыхъ недавно видли съ ружьемъ въ рук, и которые обращались съ ними за панибрата, позволяя себ даже угрожающіе жесты.

Сеньоръ Ферминъ, чтобы не явиться съ пустыми руками къ бднымъ родственникамъ, пріютившимъ его малютокъ, ршилъ заняться контрабандой. Кром его, Пако изъ Альгара, участвовавшій вмст съ нимъ въ походахъ, зналъ это ремесло. Между ними существовало родство по крестинной купели, кумовство, боле священное сред сельскаго населенія, чмъ узы крови. Ферминъ былъ крестнымъ отцомъ Рафаэлильо, единственнаго сына Пако, у котораго тоже умерла жена за время его скитаній и заключенія.

Кумовья совмстно взялись за трудныя экспедиціи бдныхъ контрабандистовъ. Они странствовали пшкомъ, по самымъ отвснымъ крутизнамъ горъ, пользуясь знаніями, пріобртенными во время походовъ. Бдность не позволяла имъ обзавестись лошадьми, подобно другимъ, гарцовавшимъ караванами, имя въ торокахъ по два огромныхъ тюка табаку, съ ружьемъ у передней луки, чтобы храбро провозить контрабанду. Они были скромными тружениками, по прибытіи въ Сен-Рокъ или Альесжирасъ они навязывали на себя три пачки табаку и пускались въ обратный путъ, избгая дорогъ, разыскивая самыя опасныя тропки, шли ночью, а днемъ прятались, карабкались на четверенькахъ по крутымъ утесамъ, подражая привычкамъ дикихъ зврей, жаля о томъ, что они люди, и не могутъ ходить по краю пропасти съ той же увренностью, какъ животныя.

При переход черезъ пограничную полосу Гибралтара они платили таможенной страж. Пограничники налагали на нихъ контрибуцію, смотря по разряду: столько-то пезетъ съ пшеходовъ, столько-то дуро съ верховыхъ. Вс отправлялись въ одно время, вложивъ дань въ руки, протягивающіяся изъ-подъ золотыхъ галуновъ, и пшеходы, и всадники, вся армія контрабандистовъ развертывалась, какъ пластинки вера, во мрак ночи по разнымъ дорогамъ, чтобы разсяться по всей Андалузіи. Но оставалось самое трудное: опасность наткнуться на летучія банды, которыя не участвовали въ подкуп и старались перехватить похитителей и воспользоваться ихъ грузомъ. Всадниковъ боялись, потому что они отвчали выстрлами на вопросъ ‘кто идетъ?’, и вс преслдованія выпадали на долю беззащитныхъ пшеходовъ.

Кумовьямъ требовались цлыхъ дв ночи, чтобы добраться до Xepeca, они шли, согнувшись, обливаясь потомъ въ средин зимы, съ звономъ въ ушахъ, и грудью, ноющей отъ тяжелой ноши. Дрожа отъ безпокойства, они подходили къ нкоторымъ горнымъ проходамъ, гд располагались враги. Они замирали отъ страха при вход въ ущелья, во мрак которыхъ сверкалъ огонекъ и свистла пуля, если они не слушались оклика притаившейся въ засад стражи. Нсколько товарищей погибло въ этихъ проклятыхъ проходахъ. Вдобавокъ, враги мстили за долгія ожиданія въ засад и за тревогу, внушаемую имъ верховыми, жестоко избивая пшихъ. Не разъ ночное безмолвіе горъ нарушалось криками боли, исторгаемыми варварскими ударами, наносимыми безъ разбору, въ темнот, вдали отъ всякаго жилья въ дикой пустын…

Наконецъ, Ферминъ нанялся на виноградникъ Марчамалы, въ большое помстье Дюпоновъ. Мало-по-малу онъ завоевалъ довріе хозяина, который вполн полагался на его работу.

Когда бывшій революціонеръ сталъ приказчикомъ на виноградник, то во взглядахъ его произошла уже большая перемна. Онъ считалъ себя частью фирмы Дюпонъ. Онъ гордился величиной бодегъ дона Пабло и началъ признавать, что господа не такъ ужъ плохи, какъ думали бдные. Онъ почти отбросилъ въ сторону уваженіе, которое питалъ къ Сальватьерр, скитавшемуся тмъ временемъ за предлами Испаніи. Двочка и невстка жили на виноградник, въ старомъ дом, огромномъ, какъ казарма, мальчикъ ходилъ въ школу въ Херес, и донъ Пабло общалъ сдлать его ‘человкомъ’, въ виду его живого ума. Самъ онъ получалъ три пезеты въ день, безъ другого обязательства, кром пріема счетовъ по работамъ, набора людей и наблюденія за ними, чтобы лнивые не отдыхали раньше, чмъ онъ подастъ имъ голосъ — выкурить сигару.

Отъ періода бдствій въ немъ осталось состраданіе къ рабочимъ, и онъ притворялся, что не видитъ ихъ промаховъ и небрежности. Но поступки его значили больше его словъ, хотя, желая выказать большое рвеніе къ интересамъ хозяина, онъ грубо говорилъ съ батраками, съ излишкомъ властности, выдающимъ простого человка, какъ только онъ возвысится надъ товарищами.

Сеньоръ Ферминъ и его дти проникли, сами не зная какъ, въ семью хозяина, даже совсмъ почти смшались съ ней. Простота приказчика, веселая и благородная, какъ у всхъ андалузскихъ крестьянъ, завоевала ему довріе всхъ въ барскомъ дом. Старикъ донъ Пабло смялся, заставляя его разсказывать свои похожденія въ горахъ. Хозяйскіе сыновья играли съ нимъ, предпочитая его лукавство и деревенскіе остроты мрачной физіономіи приставленной къ нимъ гувернантки-англичанки. Даже гордая донья Эльвира, сестра маркиза де Санъ-Діонисіо всегда сумрачная и недовольная, точно считала, что унизила себя, выйдя замужъ за какого-то Дюпона, дарила нкоторымъ довріемъ сеньора Фермина.

Приказчикъ считалъ, что живетъ въ лучшемъ изъ міровъ, смотря на своихъ дтей, бгающихъ по дорожкамъ виноградника съ барчуками. Съ дтьми Дюпона прізжалъ Луизито, сирота, сынъ брата дона Пабло, огромнымъ состояніемъ котораго онъ управлялъ, и дочери маркиза де Санъ-Діонисіо, дв своенравныя двочки съ наивными глазами и дерзкимъ ртомъ, он ссорились съ мальчиками, заставляли ихъ бгать, бросали въ нихъ камнями, обнаруживая характеръ ихъ знаменитаго отца. Ферминильо и Марія де ла Луцъ играли съ этими дтьми, какъ равные, съ простотой дтскаго возраста. Приказчикъ слдилъ нжными взглядами за ихъ играми, испытывая гордость, что дти его были на ты съ дтьми и родственниками хозяина.

Иногда являлся и маркизъ де Санъ-Діонисіо и, несмотря на свои пятьдесятъ лтъ, устраивалъ форменную революцію. Благочестивая донья Эльвира гордилась дворянскими титулами брата, но презирала его за его характеръ.

Сеньоръ Ферминъ, подъ вліяніемъ давняго почтенія къ историческимъ іерархіямъ, восхищался этимъ благороднымъ и веселымъ жуиромъ. Онъ додалъ остатки большого состоянія, повліялъ на замужество своей сестры съ Дюпономъ, чтобы имть, такимъ образомъ, пріютъ, когда придетъ часъ его окончательнаго разоренія. Дворянство его принадлежало къ числу самыхъ древнихъ въ Херес. Флагъ тулузскихъ судовъ, который торжественно выносили изъ городской ратуши по большимъ праздникамъ, былъ захваченъ въ сраженіи однимъ изъ его предковъ. Маркизскій титулъ его носилъ имя святого патрона города. Въ роду его красовались всякія знаменитости: друзья монарховъ, губернаторы, вселявшіе страхъ въ мавровъ, вице-короли обихъ Индій, святые архіепископы, адмиралы королевскихъ галеръ, но веселый маркизъ недорого цнилъ вс эти почести и всхъ свтлйшихъ предковъ, думая, что лучше бы обладать состояніемъ, какъ у его зятя Дюпона, хотя безъ его обязательствъ и его работы. Онъ жилъ въ барскомъ дом, остатк сарацинской крпости, реставрированной и перестроенной его праддами. Въ залахъ, почти пустыхъ, оставалось, въ воспоминаніе о быломъ великолпіи, лишь нсколько истертыхъ ковровъ, почернвшія картины съ окровавленными святыми въ отвратительныхъ позахъ, и мебель въ стил Empire: все, чего не захотли взять севильскіе антикваріи, которыхъ маркизъ призывалъ въ минуты безденежья. Остальное, ширмы и картины, шпаги и вооруженіе Торреареалей временъ завоеванія, экзотическія богатства, вывезенныя изъ Индіи вице-королями, подарки, которые разные европейскіе монархи длали его предкамъ, посламъ, оставившимъ при самыхъ пышныхъ дворахъ воспоминаніе о своей чисто царской роскоши, все исчезло посл ужасныхъ ночей, въ которыя фортуна отворачивалась отъ него за игорнымъ столомъ, и онъ искалъ утшенія въ бурныхъ оргіяхъ, о которыхъ долго говорилъ весь Хересъ.

Очень рано овдоввъ, онъ отдалъ своихъ двухъ дочерей на попеченіе молодыхъ служанокъ, которыхъ маленькія синьориты не разъ заставали цлующими ихъ папу и говорящими ему ты. Сеньора Дюпонъ возмутилась, узнавъ объ этихъ скандальныхъ происшествіяхъ, и взяла племянницъ къ себ, чтобы избавить ихъ отъ дурныхъ примровъ. Но он, истыя дочери своего отца, желали жить въ этой свободной сред и протестовали, съ отчаянными рыданьями катаясь по полу, пока ихъ не вернули къ полной независимости въ дом отца, гд деньги и наслажденія проносились какъ ураганъ безумія.

Въ барскомъ дом располагался весь цвтъ цыганщины. Маркиза привлекали и порабощали женщины съ оливковой кожей и горящими какъ угли глазами, точно въ прошломъ его существовали тайныя скрещенія расы, таинственной силой дйствующія на его влеченія. Онъ разорялся, покрывая драгоцнностями и яркими тканями гитанъ, работавшихъ въ помстьяхъ, вскапывая поля, и спавшихъ въ распутномъ сосдств батраковъ. Безконечные родичи каждой изъ его фаворитокъ преслдовали его низкопоклонными причитаніями и ненасытной жадностью, свойственными ихъ рас, и маркизъ позволялъ обирать себя, отъ души смясь надъ этой родней съ лвой руки, которая превозносила его, заявляя, что онъ чистокровный cani, самый настоящій цыганъ изъ всхъ нихъ.

Знаменитые торреадоры прізжали въ Хересъ почтить своимъ присутствіемъ де Санъ-Діонисіо, устраивавшаго въ ихъ честь шумные пиры. Много безсонныхъ ночей провели двочки въ своихъ кроваткахъ, прислушиваясь къ звону гитаръ, жалобамъ простонародныхъ псенъ, топоту пляски на томъ конц дома, а въ освщенныя окна на противоположной сторон внутренняго двора, величиной съ площадь для турнировъ имъ видны были мужчины въ однихъ жилетахъ, съ бутылкой въ одной рук и подносомъ съ рюмками въ другой, и женщины, съ растрепанными прическами и увядшими, дрожащими за ухомъ цвтами, убгающія съ вызывающимъ покачиваніемъ, спасаясь отъ преслдованія кавалеровъ, или размахивающія своими Манильскими шалями, дразня ихъ, какъ быковъ. Иногда утромъ, синьориты, вставши, заставали на диванахъ растянувшихся ничкомъ неизвстныхъ мужчинъ, храпвшихъ во всю мочь. Оргіями этими нкоторые восхищались, какъ симпатичнымъ проявленіемъ народныхъ вкусовъ маркиза.

Маркизъ былъ атлетомъ и лучшимъ наздникомъ въ Херес. Нужно было видть его на кон, въ плать горца, съ широкополой шляпой, бросающей тнь на его сдющія баки, подстриженныя по гитанской мод, и съ перекинутой черезъ сдло пикой. Самъ Сантьяго легендарныхъ битвъ не могъ сравняться съ нимъ, когда, за неимніемъ мусульманъ, онъ опрокидывалъ самыхъ свирпыхъ быковъ и скакалъ на кон въ самыхъ тсныхъ мстахъ пастбищъ, проносясь стрлой между сучьями и деревьями, не разбивая себ черепа. Человкъ, на котораго опускался его кулакъ, падалъ, какъ подкошенный: дикій конь, бока котораго онъ сжималъ своими стальными ногами, могъ подниматься на дыбы, грызть воздухъ и метать пну отъ злобы, но, въ конц концовъ, сдавался, побжденный и тяжело дыша, не въ состояніи освободиться отъ тяжести своего укротителя.

Смлость первыхъ Торреареалей-де ла-Реконквиста и щедрость послдующихъ поколній, жившихъ при двор и разорявшихся около королей, воскресали въ немъ, какъ послдняя вспышка готовой исчезнуть расы. Онъ могъ наносить такіе же удары, какъ его предшественники при завоеваніи знамени las Navas, и разорялся съ такимъ же равнодушіемъ, какъ т изъ его пращуровъ, которые узжали губернаторами въ Индію поправлять состояніе.

Маркизъ де Санъ-Діонисіо гордился проявленіями своей силы, рзкостью своихъ шутокъ, кончавшихся почти всегда пораненіемъ товарищей. Когда его называли звремъ съ оттнкомъ восхищенія, онъ улыбался, гордый своимъ родомъ. Зврь, да: какимъ были его лучшіе предки, какимъ были всегда кабалеро въ Херес, образомъ андалузской знати, смлые рыцари, образовавшіеся за два вка ежедневныхъ сраженій и постоянныхъ стычекъ въ мавританскихъ земляхъ, потому что не даромъ, вдь, Хересъ называется де ла Фронтера. И, перебирая въ памяти то, что читалъ и слышалъ объ исторіи своего рода, онъ смялся надъ Карломъ V, великимъ императоромъ, который, прозжая черезъ Хересъ, пожелалъ сразиться съ знаменитыми мстными рыцарями, не любившими шуточныхъ сраженій, и принимавшими ихъ въ серьезъ, точно они сражались съ маврами. Въ первой же стычк они порвали платье императору, во вторую оцарапали его до крови, и императрица, находившаяся на эстрад, вн себя отъ страха, стала звать мужа, умоляя его сохранить свое копье для мене грубыхъ людей, чмъ кабальеро Xepeca.

Задорный характеръ маркиза пользовался такой же извстностью, какъ его сила. Сеньоръ Ферминъ хохоталъ въ виноградник, повторяя рабочимъ забавныя похожденія де Санъ-Діонисіо. Это были шутки, выражающіяся въ дйствіи, въ которыхъ всегда бывала жертва, жестокія измышленія на потху грубому народу. Однажды, когда маркизъ проходилъ по рынку, — двое слпыхъ узнали его по голосу и привтствовали его высокопарными фразами, ожидая, что онъ, по обыкновенію, подасть имъ что-нибудь. ‘Возьмите, это обоимъ’. И пошелъ, не давъ ничего, а нищіе начали ругаться, полагая каждый, что товарищъ получилъ милостыню и отказывался отдать ему причитающуюся половину, пока, уставъ ругаться, не схватились за палки.

Въ другой разъ маркизъ приказалъ объявить, что въ день своихъ именинъ дастъ по пезет каждому хромому, который явится къ нему въ домъ. Всть эта распространилась повсюду, и внутренній дворъ дома наполнился хромыми изъ города и деревень: одни опирались на костыли, другіе ползли на рукахъ, какъ человческія личинки. При появленіи на балкон маркиза, въ кругу пріятелей, растворилась дверь конюшни, и мыча выскочилъ молодой бычокъ, предварительно раздраженный конюхами. Т, которые были, дйствительно, хромыми, разбжались по угламъ и столпились, махая руками въ безумномъ страх, притворщики же отвязали костыли и деревяшки и съ забавнымъ проворствомъ взобрались на заборъ. Маркизъ и его пріятели смялись, какъ дти, и Хересъ долгое время обсуждалъ проказы де Санъ Діонисіо и его обычную щедрость, потому что, когда быка загнали обратно въ конюшню, онъ полными горстями раздавалъ деньги калкамъ, и настоящимъ и мнимымъ, чтобы они позабыли страхъ, выпивъ нсколько кружекъ за его здоровье.

Сеньоръ Ферминъ удивлялся негодованію, съ которымъ сестра маркиза принимала его чудачества. Такой человкъ никогда не умретъ!.. Однако, въ конц концовъ, онъ все же умеръ. Умеръ, когда ему уже нечего было тратить, когда въ салонахъ его дома не оставалось уже ни одного стула, когда его зять Дюпонъ категорически отказался давать ему новыя суммы, предлагая въ своемъ дом все, что онъ пожелаетъ, сколько угодно вина, но ни полушки денегъ.

Дочери его, почти взрослыя уже двушки, привлекавшія вниманіе своей живительной красотой и свободными манерами, покинули отцовскія палаты, имвшія тысячу хозяевъ, такъ какъ домъ оспаривали вс кредиторы де Санъ Діонисіо, и поселись у своей благочестивой тетки доньи Эльвиры. Присутствіе этихъ очаровательныхъ чертенятъ вызвало цлый рядъ семейныхъ недоразумній, омрачившихъ послдніе годы дома Пабло Дюпонъ. Жена его не могла выносить вольностей племянницъ, и старшій сынъ, Пабло, любимецъ матери, подкрплялъ ея протесты противъ этихъ родственницъ, нарушавшихъ спокойствіе дома и, какъ будто вносившихъ съ собой отголосокъ нравовъ маркиза.

— На что ты жалуешься? — говорилъ съ досадой донъ Пабло.— Разв это не твои племянницы? Разв въ нихъ не твоя кровь?!.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на послднія минуты брата. Онъ умеръ, какъ христіанинъ, какъ приличный человкъ. Смертельная болзнь застала его во время оргіи, въ кругу женщинъ и кутилъ. Кровь перваго приступа отерли ему пріятельницы шалями, окаймленными китайскими рисунками и фантастическими розами. Но при вид близкой смерти и слыша совты сестры, которая посл столькихъ лтъ отсутствія, ршилась войти въ его домъ, онъ согласился ‘подать хорошій примръ’ и уйти изъ міра съ приличіемъ, подобающимъ его рангу. И духовенство всхъ одяній и орденовъ прибыло къ его постели и, садясь, снимало съ кресла забытую гитару или нижнюю юбку, ему говорили о неб, въ которомъ для него, наврное, уготовано избранное мсто, въ виду заслугъ его предковъ. Безчисленныя братства и общины Xepeca, въ которыхъ веселый дворянинъ имлъ наслдственные вклады, присутствовали при причащеніи, а посл смерти тло его одли въ монашеское одяніе и нагромоздили на грудь вс образки, которые сеньора де Дюпонъ считала наиболе дйствительными, чтобы облегчить этому жуиру препятствія или задержки въ его восхожденіи на небо.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на брата, который въ послднія минуты доказалъ свое благородное происхожденіе, не могла пожаловаться и на племянницъ, безпокойныхъ пташекъ, довольно дерзко потряхивавшихъ крыльями, но сопровождавшихъ ее безпрекословно на обдни и всенощныя съ граціозной серьезностью, внушавшей желаніе задушить ихъ поцлуями. Но ее мучили воспоминанія о прошломъ маркиза, и несдержанность, проявляемая его дочерьми въ обращеніи съ молодыми людьми, ихъ голоса и безпорядочные жесты были точно отголоскомъ того, что он слышали въ отцовскомъ дом.

Приказчикъ Марчамалы больше всей семьи ощутилъ смерть стараго хозяина Дюпона, скоро послдовавшаго за своимъ распутнымъ шуриномъ. Онъ не плакалъ, но дочь его Марія де ла Луцъ, начинавшая уже подростать, приставала къ нему и теребила его, желая вывести его изъ угрюмой неподвижности и помшать ему проводить цлые часы на площадк, зажавъ подбородокъ въ руку и устремивъ взоръ въ пространство, растеряннымъ и печальнымъ, какъ собака безъ хозяина.

Напрасны были утшенія двочки. Могъ ли онъ позабыть своего покровителя, спасшаго его отъ нищеты! Этотъ ударъ былъ однимъ изъ самыхъ сильныхъ: онъ могъ сравниться только съ горемъ, которое причинила бы ему смерть его героя, дона Фернандо. Чтобы оживить его, Марія де ла Луцъ, вытаскивала изъ ндръ шкапа какую-нибудь бутылку изъ тхъ, что оставляли господа, когда прізжали на виноградникъ, и приказчикъ слезящимися глазами смотрлъ на золотистую влагу рюмки. И когда послдняя наполнялась въ третій, или четвертый разъ, грусть его принимала оттнокъ покорности.

— Что мы такое! Сегодня ты… а завтра — я.

Продолжая свой мрачный монологъ, онъ пилъ съ спокойствіемъ андалузскаго крестьянина, который смотритъ на вино, какъ на величайшее изъ богатствъ, вдыхаетъ его и разсматриваетъ, пока, черезъ полчаса такого торжественнаго и утонченнаго смакованія, мысль его, перескочивъ съ одной привязанности на другую, не покидала Дюпона и не останавливалась на Сальватьерр, обсуждая его скитанія и приключенія, проповдь его идеаловъ, которую онъ велъ такимъ образомъ, что большую частъ времени проводилъ въ тюрьм.

Прізжая иногда на виноградникъ, милліонеръ Дюпонъ, встрчался съ мятежникомъ, гостившимъ въ его имніи безъ всякаго позволенія. Сеньоръ Ферминъ полагалъ, что, разъ дло идетъ о столь заслуженномъ человк, то не зачмъ спрашивать разршенія хозяина. Дюпонъ, въ свою очередь, уважалъ честный и добродушный характеръ агитатора, а эгоизмъ длового человка подсказывалъ ему эту благожелательность. Кто знаетъ, не придется ли этимъ людямъ властвовать въ день, когда всего мене этого ожидаешь!..

Милліонеръ и вождь бдняковъ спокойно пожимали другъ другу руки, посл столькихъ лтъ разлуки, какъ будто ничего не случилось.

— А, Сальватьерра!.. Мн говорили, что вы учитель Ферминильо. Ну, что, каковъ этотъ ученикъ?

Ферминильо длалъ быстрые успхи. Онъ часто по вечерамъ не оставался въ Херес, и отправлялся на виноградникъ, взять урокъ у Сальватьерры. Воскресенья онъ цликомъ посвящалъ своему учителю, котораго обожалъ съ такой страстью, какъ и его отецъ.

Сеньоръ Ферминъ не зналъ, по совту-ли Сальватьерры, или по собственному побужденію, хозяинъ властнымъ тономъ, который употреблялъ, длая добро, выразилъ желаніе, чтобы Ферминильо отправился въ Лондонъ на счетъ фирмы, въ длинную командировку при отдленіи бодеги на Каллинзъ-Стрит.

Увы! Покровитель его умеръ. Сальватьерра скитался по міру, а кумъ его Пако изъ Альгара покинулъ его на всегда, скончавшись отъ простуды на мыз, въ самомъ сердц горъ. Судьба кума тоже нсколько улучшилась, хотя и не настолько, какъ судьба сеньора Фермина. Онъ работалъ батракомъ и служилъ въ скотоводствахъ, скитаясь, какъ цыганъ, вчно сопровождаемый своимъ сыномъ Рафаэлемъ, нанимавшимся на разныя работы, и, наконецъ, сдлался приказчикомъ на бдной мыз, принужденный убивать голодъ, говорилъ онъ, сгибаясь надъ бороздами, ослабленный преждевременной старостью и суровыми ударами въ борьб за хлбъ.

Рафаэль, бывшій уже восемнадцатилтнимъ парнемъ, закаленнымъ работой, пріхалъ на виноградникъ, сообщитъ дурную всть крестному.

— Ахъ, парень, что-же ты теперь будешь длать? — спросилъ прикащикъ, интересуясь длами крестника.

— Въ конц-концовъ, крестный, съ тмъ, что у меня есть, никто еще не умеръ съ голода.

И Рафаэль не умеръ съ голода. Чего ему было умирать!… Крестный отецъ любовался имъ, когда онъ прізжалъ въ Марчамалу, верхомъ на сильномъ и тяжеломъ ворономъ кон, одтый какъ горный помщикъ, съ ухватками деревенскаго волокиты, съ торчащими изъ кармановъ камзола богатыми шелковыми тканями и болтающимся за сдломъ ружьемъ. У стараго контрабандиста мурашки бгали по кож отъ удовольствія, когда Рафаэлино разсказывалъ о своихъ подвигахъ. Юноша мстилъ за страхи, пережитые имъ и кумомъ въ городахъ, за удары, полученные ими отъ тхъ, кого онъ называлъ ‘сбиррами’. Ужъ, наврное, къ этому они не посмли-бы подойти и отнять грузъ!

Юноша принадлежалъ къ кавалеріи контрабандистовъ и не ограничивался ввозомъ табаку. Гибралтарскіе жиды длали ему кредитъ. и его вороной скакалъ, неся на круп тюки шелковыхъ и яркихъ китайскихъ шалей. Передъ изумленнымъ крестнымъ и его дочерью Маріей де-ла-Луцъ, пристально смотрвшей на него жгучими глазами, юноша горстями вытаскивалъ золотыя монеты, англійскіе фунты, точно это были гроши и, наконецъ, извлекалъ изъ мшковъ какую-нибудь яркую шаль, или замысловатое кружево, привезенное въ подарокъ дочери приказчика.

Молодые люди смотрли другъ на друга съ нкоторой страстностью, но въ разговор испытывали большую робость, точно не знали другъ друга съ дтства и не играли вмст, когда сеньоръ Нако навщалъ изрдка стараго товарища на виноградник.

Крестный лукаво улыбался, видя смущеніе молодыхъ людей.

— Похоже, что вы никогда не видались. Говорите смле, я вдь знаю, что ты хочешь стать мн больше, чмъ крестникомъ… Жаль, что ты пошелъ по этой дорог!

И онъ совтовалъ ему копить деньги, разъ судьба шла ему навстрчу. Пусть онъ бережетъ свои доходы, и когда накопить маленькій капиталецъ, можно будетъ поговоритъ и о другомъ, о томъ, о чемъ никогда же упоминалось, но что знали вс трое. Копить деньги! Рафаэль смялся надъ этимъ совтомъ. Онъ врилъ въ будущее, какъ вс дятельные люди, увренные въ своей энергіи, въ немъ было расточительное великодушіе пріобртающихъ деньги, пренебрегая законами и людьми, безпорядочная щедрость романтическихъ бандитовъ, старинныхъ негроторговцевъ, контрабандистовъ, всхъ прожигателей жизни, которые, привыкнувъ встрчаться съ опасностью, не придаютъ значенія тому, что зарабатываютъ, играя со смертью.

Въ деревенскихъ кабакахъ, въ избахъ угольщиковъ въ горахъ, всюду, гд собирались люди выпить, онъ щедро платилъ за все. Въ тавернахъ Хереса, онъ устраивалъ шумныя попойки, затмевая своей щедротою господъ. Онъ жилъ, какъ наемные ландскнехты, приговоренные къ смерти, пожиравшіе въ нсколько ночей чудовищныхъ оргій цну своей крови. Онъ жаждалъ жизни, наслажденій, а когда, среди этого бурнаго существованія, его охватывало сомнніе въ будущемъ, онъ видлъ, закрывая глаза, прелестную улыбку Маріи-де-ла-Луцъ, слышалъ ея голосъ, постоянно говорившій одно и то же, когда онъ являлся на виноградникъ.

— Рафаэ, мн много говорятъ о теб, и все плохое… Но ты хорошій! Ты вдь, перемнишься, правда?

И Рафаэль клялся самому себ, что перемнится, чтобы не смотрлъ на него грустными взорами этотъ ангелъ, поджидавшій его на верхушк холма, около Xepeca, и сбгавшій внизъ, между втками лозъ, едва завидвъ его скачущимъ по пыльной дорог.

Однажды ночью, собаки въ Марчамал отчаянно залаяли. Свтало, и приказчикъ, взялъ ружье, открылъ окошко. Посреди площадки, повиснувъ на ше лошади, держался человкъ, а лошадь тяжело дышала, и ноги ея дрожали, точно она готова была свалиться.

— Отворите крестный, — сказалъ онъ слабымъ голосомъ.— Это я, Рафаэль. Я раненъ. Кажется, они проткнули меня насквозь.

Онъ вошелъ въ домъ, и Марія-де-ла-Луцъ, выглянувъ изъ-за ситцевой занавски своей комнаты, громко вскрикнула. Позабывъ всякую стыдливость, двушка выбжала въ одной рубашк помочь отцу, насилу поддерживавшаго юношу, блднаго, какъ смерть, въ плать, запачканномъ кровью, продолжавшей капать изъ подъ его камзола.

Въ сумеркахъ онъ встртился въ горахъ съ стражниками. Онъ ранилъ ихъ, чтобы пробить себ дорогу, и на скаку ему попала пуля въ лопатку, пониже плеча. Въ одномъ кабачк ему сдлали кое какъ перевязку, съ той же грубостью, съ какой лечили животныхъ. Уловивъ въ ночномъ безмолвіи, тонкимъ слухомъ горца, топотъ вражескихъ коней, онъ снова взобрался на сдло, чтобы не попасться въ руки. Онъ хотлъ скрыться, чтобы его не схватили, а для этого сейчасъ не найти мста лучше Марчамалы, такъ какъ здсь не было работъ и рабочихъ. Кром того, если судьба опредляла ему умереть, то онъ хотлъ умереть среди тхъ, кого любилъ больше всхъ на свт. И глаза его расширялись при этихъ словахъ, сквозь слезы боли, онъ старался взглядомъ приласкать дочь своего крестнаго.

— Рафаэ! Рафаэ!— рыдала Марія-де-ла-Луцъ, склоняясь надъ раненымъ.

И, словно несчастье заставило ее позабыть свою обычную сдержанность, она чуть не поцловала его въ присутствіи отца.

Лошадь пала на слдующее утро, надорванная безумной скачкой. Хозяинъ ея спасся посл недли, проведенной между жизнью и смертью.

Когда раненый всталъ съ постели, Марія-де-ла-Луцъ провожала его во время неувренныхъ прогулокъ по площадк и прилегающимъ дорожкамъ. Между ними установилась прежняя робость влюбленныхъ крестьянъ, традиціонная сдержанность, въ силу которой влюбленные обожаютъ другъ друга, не высказываясь, не объясняясь въ любви, довольствуясь безмолвнымъ выраженіемъ ея глазами. Двушка, перевязывавшая его рану, видвшая обнаженной его сильную грудь, пронизанную сквозной раной съ лиловыми краями, теперь, видя его на ногахъ, не смла предложить ему руки, когда онъ гулялъ, опираясь на палку. Между ними образовалось широкое пространство, какъ будто тла ихъ инстинктивно взаимно отталкивались, но глаза искали другъ друга съ робкой лаской.

Когда начинало вечерть, сеньоръ Ферминъ садился на скамью, подъ навсомъ своего дома, съ гитарой на колнахъ.

— Поди ка сюда, Марикита-де-ла-Лу! Надо развлечь немножко больного.

И двушка начинала пть, съ серьезнымъ лицомъ и опущенными глазами, точно исполняя какое-нибудь священное дйствіе. Она улыбалась только, когда встрчалась глазами съ Рафаэлемъ, слушавшимъ ее въ экстаз, сопровождая похлопываньемъ въ ладоши меланхолическій звонъ гитары сеньора Фермина.

Что за голосъ былъ у Маріи де-ла Луцъ! Низкій, съ грустными нотами, какъ голосъ мавританки, привыкшей къ вчному заточенію и поющей для невидимыхъ слушателей за плотными деревянными гардинами: голосъ, дрожащій литургической торжественностью, словно ее баюкала греза таинственной религіи, извстной ей одной. И вдругъ онъ повышался, уносясь, подобно пламени, ввысь, превращаясь въ рзкій крикъ, извивавшійся, образуя сложныя арабески своеобразной дикости.

На страстной недл, люди, присутствующіе при прохожденіи процессій капуциновъ на зар, сбгались послушать ее поближе.

— Это дочь марчамальскаго приказчика идетъ поднести стрлу Христу.

Подталкиваемая подругами, она открывала ротъ и наклоняла голову съ горькимъ выраженіемъ Скорбящей Богоматери и ночное безмолвіе, казавшееся еще большимъ отъ возбужденія печальной церемоніей, нарушалось медленной и мелодичной жалобой этого кристальнаго голоса, оплакивавшаго трагическія сцены Страстей Господнихъ. Не разъ толпа, забывая о святости ночи, разражалась похвалами двушк и благословеніями, родившей ее матери.

Не меньшіе восторги вызывала Марія де-ла Луцъ и на виноградник. Слушая ее, мужчины подъ навсомъ чувствовали себя взволнованными, и ихъ простыя души открывались передъ потокомъ поэзіи сумерокъ, въ то время какъ отдаленныя горы окрашивались закатомъ, и блый Хересъ пылалъ пожаромъ, выдляясь на фіолетовомъ неб, на которомъ начинали зажигаться первыя звзды.

— Оле, двушка! Слава ея золотому горлышку, воспитавшей ее матери… и отцу тоже! — говорилъ сеньоръ Ферминъ-отецъ.

И, становясь снова серьезнымъ, говорилъ крестнику тономъ профессора, возвщающаго міровыя истины.

— Вотъ, это настоящее низкое пніе… Чистое пніе только въ Херес. И если теб будутъ говорить о севильянахъ, о малагемьяхъ, скажи, что это вздоръ. Ключъ псни въ Херес. Это заявляютъ вс ученые міра.

Когда Рафаэль окрпъ, насталъ конецъ этой сладкой близости. Однажды вечеромъ онъ говорилъ наедин съ сеньоромъ Ферминомъ. Онъ не могъ больше оставаться здсь, скоро придутъ виноградари, и домъ въ Марчамал снова оживится, какъ маленькій городъ. Къ тому же, донъ Пабло объявилъ о своемъ намреніи снести старый домъ, чтобы построить замокъ, о которомъ мечталъ, какъ о прославленіи своей семьи. Какъ объяснитъ Рафаэль свое присутствіе на виноградник? Позоръ для мужчины съ его силой оставаться здсь безъ занятія, живя на счетъ крестнаго.

Приключеніе той ночи казалось забытымъ. Онъ не боялся преслдованій, но ршилъ не возвращаться къ старой жизни.

— Довольно одного раза, крестный, вы были правы. Это не манера зарабатывать честно хлбъ, и ни одна женщина не пойдетъ за парня, который изъ-за того, чтобъ принести въ домъ побольше денегъ, рискуетъ умереть плохой смертью.

Онъ не боялся, — нтъ! но имлъ свои планы на будущее. Онъ хотлъ обзавестись семьей, какъ его отецъ, какъ крестный, а не проводить жизнь, скитаясь верхомъ по горамъ. Онъ поищетъ другого занятія, боле честнаго и спокойнаго, хотя бы и пришлось поголодать.

Тогда сеньоръ Ферминъ, воспользовавшись своимъ вліяніемъ у Дюпона, помсталъ Рафаэля приказчикомъ на мызу Матанцуэлу, имнье племянника покойнаго дома Пабло.

Тмъ временемъ Луисъ вернулся въ Хересъ взрослымъ мужчиной, посл скитаній по всмъ испанскимъ университетамъ, въ поискахъ за снисходительными профессорами, которые не проваливали бы упорно будущихъ адвокатовъ. Дядя заставилъ его избрать какую-нибудь карьеру, и пока онъ былъ живъ, Луисъ покорился необходимости вести студенческую жизнь, примняясь къ скуднымъ посылкамъ денегъ и увеличивая ихъ отчаянными займами, за которые, съ закрытыми глазами, подписывалъ какія угодно бумаги, представляемыя ему ростовщиками. Но когда во глав семьи очутился его двоюродный братъ Пабло, и приближалось его совершеннолтіе, онъ отказался продолжать комедію своего ученія. Онъ былъ богатъ и не желалъ тратить время на вещи, нисколько его не интересовавшія. И, вступивъ во владніе своими имніями, онъ началъ свободную жизнь наслажденій, о которой мечталъ въ тсные годы студенчества.

Онъ путешествовалъ по всей Испаніи, но уже не для того, чтобы получитъ одну отмтку здсь, другую тамъ, онъ жаждалъ стать авторитетомъ въ искусств тауромахіи, великимъ человкомъ въ этой области, и перезжалъ изъ одного цирка въ другой, вмст со своимъ любимымъ матадоромъ, присутствуя на каждомъ бо быковъ съ его участіемъ. Зимой, когда кумиры его отдыхали, онъ жилъ въ Херес, управляя своими помстьями, и управленіе это заключалось въ томъ, что онъ проводилъ ночи въ Клуб Наздниковъ, съ жаромъ обсуждая достоинства своего матадора и негодность его соперниковъ, но съ такой пылкостью, что изъ-за сомннія, падалъ-ли посл эстокады, полученной нсколько лтъ тому назадъ какой-нибудь быкъ, отъ котораго не оставалось уже и костей, или же удерживался на ногахъ, онъ вытаскивалъ изъ подъ платья револьверъ, наваху, весь бывшій при немъ арсеналъ, какъ гарантію храбрости и дерзкой отваги, съ которой разршалъ свои споры.

Въ табунахъ Xepeca не могла появиться ни одна красивая, кровная лошадь безъ того, чтобы онъ сейчасъ же не купилъ ее, состязаясь на аукціон бъ своимъ двоюроднымъ братомъ, который былъ богаче его. По ночамъ онъ являлся къ горцамъ, какъ буревстникъ, и они встрчали его съ увренностью, что въ конц концовъ, онъ перебьетъ бутылки и тарелки, будетъ бросать въ воздухъ стулья, чтобы показать, какой онъ молодецъ, и что потомъ онъ можетъ заплатитъ за все втрое. Претензія его заключалась въ томъ, чтобы бытъ продолжателемъ достославнаго маркиза де Санъ-Діонисіо, но въ Клуб Наздниковъ говорили, что онъ только его каррикатура.

— Въ немъ нтъ барства, того, что было въ блаженной памяти маркиз, — говорилъ сеньоръ Ферминъ, слыша о подвигахъ Луиса, котораго зналъ ребенкомъ.

Женщины и храбрецы были двумя страстями молодого сеньора. Но съ женщинами онъ, впрочемъ, тоже оказывался не особенно великодушнымъ, онъ желалъ, чтобы его обожали за его качества отважнаго наздника, чистосердечно вря, что вс балконы Хереса сотрясаются отъ біенія скрытыхъ сердецъ, когда онъ прозжалъ мимо за послдней, только что купленной лошади.

Когда приказчикъ Марчамалы заговорилъ о Рафаэл, молодой помщикъ принялъ его сейчасъ же. Онъ слышалъ уже о парн, онъ былъ изъ ихъ лагеря и, говоря это, онъ принималъ покровительственный видъ, онъ помнилъ нкоторые случаи въ горахъ, и страхъ, питаемый къ нему стражниками. Ничего: пусть онъ остается у него, ему нравились именно такіе.

— Я помщу тебя на мою мызу Матанцуэлу, — сказалъ онъ, дружески похлопывая Рафаэля, какъ будто принималъ новаго ученика.— Мой теперешній смотритель старикъ, полуслпой, надъ которымъ батраки смются. Извстно вдь, что такое рабочіе: скверный народъ. Съ ними надо такъ: въ одной рук хлбъ, въ другой — вислица. Мн нуженъ такой человкъ, какъ ты, который подтянулъ бы ихъ и блюлъ мои интересы,

И Рафаэль поступилъ на мызу и прізжалъ въ виноградникъ не боле раза въ недлю, когда здилъ въ Хересъ переговорить съ хозяиномъ относительно полевыхъ работъ. Часто юнош приходилось разыскивать его въ дом какой-нибудь изъ его протеже. Онъ принималъ его въ постели, развалясь на подушкахъ, на которыхъ лежала другая голова. Новый смотритель втихомолку посмивался надъ бахвальствомъ своего хозяина, боле занятаго тмъ, чтобы внушить ему строгость въ ‘подтягиваніи’ бездльниковъ, работавшихъ на его поляхъ, чмъ разспросами о сельскохозяйственныхъ операціяхъ: онъ обвинялъ въ плохихъ урожаяхъ батраковъ, каналій, не любящихъ работать и требующихъ, чтобы хозяева превратились въ слугъ, какъ будто свтъ можетъ вывернуться на изнанку.

Несмотря на эти идеи, развиваемыя Луисомъ въ минуты серьезности, когда онъ утверждалъ, что дла шли бы лучше, еслибъ правилъ онъ, донъ Пабло Дюпонъ терпть не могъ своего кузена, считая его позоромъ всей семьи.

Этотъ родственникъ, возобновившій скандалы де Санъ Діонисіо, отягчаемые, по мннію донны Эльвиры, его плебейскимъ происхожденіемъ, былъ несчастьемъ въ дом, всегда внушавшимъ почтеніе своимъ благородствомъ и благочестіемъ. А довершеніемъ несчастья были дочери маркиза, Лола и Мерседесъ. Сколько разъ тетка задыхалась отъ негодованія, заставая ихъ по ночамъ у низкой ршетки своего отеля, съ поклонниками, смнявшимися почти еженедльно. То это были ремонтеры, врод господъ изъ Клуба Наздниковъ, то молодые англичане, служащіе въ конторахъ, восторгавшіеся ощипываніемъ индюшки, по мстному выраженію, и смшившіе двушекъ своимъ исковерканнымъ на британскій ладъ андалузскимъ говоромъ. Не было юноши въ Херес, который не развлекался бы болтовней съ развязными маркизонками. Он не пренебрегали никмъ: достаточно было остановиться у ихъ ршетки, чтобы завязать разговоръ, а тхъ, которые проходили, не останавливаясь, преслдовали смшки и издвательства, звенвшіе за ихъ плечами. Вдова Дюпонъ не могла справиться со своими племянницами, а он, въ свою очередь, подростая, становились все боле дерзкими съ набожной сеньорой. Напрасно двоюродный братъ запрещалъ имъ подходить къ ршетк. Он издвались надъ нимъ и его матерью, прибавляя, что родились не затмъ, чтобы стать монахинями. Съ лицемрнымъ выраженіемъ он выслушивали проповди духовника доньи Эльвиры, рекомендовавшаго имъ смиреніе, и пускали въ ходъ всевозможныя хитрости, чтобы сноситься съ пшими и конными кавалерами, кружившимися по улиц.

Одинъ изъ молодыхъ людей, членовъ Клуба Наздниковъ, сынъ помщика, большого друга дома Дюпонъ, влюбился въ Лолу и поспшно посватался къ ней, какъ бы боясь, что она ускользнетъ отъ него.

Донья Эльвира и ея сынъ приняли предложеніе, а въ клуб смлость молодого человка, желающаго жениться на одной изъ дочерей маркиза де-Санъ-Діонисіо, вызвала большое изумленіе.

Замужество это явилось для обихъ сестеръ великимъ освобожденіемъ. Незамужняя сестра перехала къ замужней, желая избавиться отъ тираніи необщительной и набожной тетки, и не прошло нсколькихъ мсяцевъ, какъ он возобновили въ дом мужа обычаи, которымъ слдовали въ дом Дюпоновъ.

Мерседесъ проводила ночи у ршетки въ тсной близости съ ухаживателями, сестра сопровождала ее съ видомъ старшей дамы, и говорила съ другими, чтобы не терять времени. Мужъ протестовалъ, пробовалъ возмущаться. Но он об стали негодовать на него, какъ онъ сметъ истолковывать эти невинныя развлеченія оскорбительнымъ для ихъ чести образомъ.

Сколько непріятностей причиняли строгой донь Эльвир об маркизочки, какъ ихъ называли въ город. Мерседесъ, незамужняя, бжала съ богатымъ англичаниномъ. Изрдка о ней доходили смутныя всти, заставлявшія блднть отъ ярости благородную сеньору. Ее видли то въ Париж, то въ Мадрид, ведущей жизнь элегантной кокотки. Она часто мняла покровителей, потому что привлекала ихъ дюжинами своей живописной граціей. Кром того, на нкоторыхъ тщеславныхъ производилъ большое впечатлніе титулъ маркизы де-Санъ-Діонисіо, который она присоединила къ своему имени, и дворянская корона, украшавшая ея ночныя сорочки и простыни постели, столь-же много посщаемой, какъ и тротуаръ большой улицы.

Оставалась еще другая, старшая, замужняя, и эта хотла покончить со всми родственниками, убивъ ихъ позоромъ. Ея семейная жизнь, посл бгства Мерседесъ, сдлалась сплошнымъ адомъ. Мужъ жилъ въ постоянномъ недовріи, бродя впотьмахъ среди вчныхъ подозрній, не зная, на комъ остановиться, потому что жена его смотрла на всхъ мужчинъ одинаковымъ образомъ, точно предлагая себя глазами, говорила съ ними съ вольностью, дававшей поводъ ко всякимъ дерзкимъ поступкамъ. Онъ ревновалъ ее къ Фермину Монтенегро, который только что вернулся изъ Лондона и, возобновивъ дтскую дружбу съ Лолой, часто посщалъ ее, привлекаемый ея образной рчью.

Семейныя сцены заканчивались побоями. Мужъ, по совту друзей, прибгнулъ къ пощечинамъ и палк, чтобы смиритъ ‘скверную бестію’, но маленькая бестія оправдывала это названіе, потому что, изворачиваясь, съ силой и ловкостью дикаго ребенка, достойнаго ея знаменитаго отца, наносила такіе удары, что всегда влетало мужу еще больше.

Онъ часто приходилъ въ клубъ съ царапинами на лиц или съ синяками.

— Съ ней теб не справиться, — говорили друзья тономъ забавнаго участія, — она слишкомъ женщина для тебя.

И прославляли энергію Лолы, восхищались ею, съ тайной надеждой попасть когда-нибудь въ число осчастливленныхъ.

Скандалъ принялъ такіе размры, что мужъ ухалъ къ родителямъ, и маркизочка, наконецъ, могла зажить по своему.

— Узжай, — сказалъ ей однажды ея двоюродный братъ Дюпонъ.— Ты и твоя сестра позорите насъ. Узжай подальше, и гд бы ты ни была, я буду высылать теб на жизнь.

Но Лоло отказалась съ неприличнымъ жестомъ, наслаждаясь возможностью шокировать своего благочестиваго родственника. Ей не хотлось узжать, и она не узжала. Она была настоящая гитана, ей нравилась эта мстность и народъ. Ухать — почти все равно, что умереть.

Иногда она здила въ Мадридъ къ сестр, но поздки ея всегда были весьма непродолжительны. Она была cani, истая дочь маркиза де-Санъ-Діонисіо.

Разстаться съ кутежами до зари, на которыхъ она хлопала въ ладоши и сидя постукивала каблуками, съ юбками поднятыми до колнъ! Лишиться мстнаго вина, бывшаго ея кровью и блаженствомъ! Ели семья бсилась, пусть бсится на здоровье. Она желала быть гитаной, какъ ея отецъ. Она ненавидла господъ, ей нравились мужчины въ широкополыхъ шляпахъ, и если они носили простые шаровары, тмъ лучше, но только настоящіе мужчины, пахнущіе конюшней и здоровымъ мужскимъ потомъ. И изящная рыжая красавица, съ фарфоровымъ тломъ таскалась по всмъ трактирамъ и кабакамъ, обращалась съ преувеличенной фамильярностью съ пвицами и проститутками, требуя, чтобы он говорили ей иы, и хохотала нервнымъ пьянымъ смхомъ, когда мужчины, осатанвшіе отъ вина, хватались за ножи, а испуганныя женщины забивались въ уголъ.

Весь городъ обсуждалъ безчинства Маркизочки, которую очень радовало изумленіе спокойныхъ людей.

Послдней любовью ея былъ молодой человкъ, торговавшій свиньями, курносый и лохматый атлетъ, съ которымъ она жила въ предмсть. Тайная власть этого сильнаго самца лишала ея разсудка. Она говорила о немъ съ гордостью, наслаждаясь контрастомъ между своимъ благороднымъ происхожденіемъ и профессіей своего любовника. Иногда на нее нападали порывы желанія исправиться, и она на нсколько дней удалялась изъ лачуги предмстья. Грубый любовникъ не искалъ ее, увренный въ ея возвращеніи, и когда капризная птичка дйствительно являлась, весь кварталъ приходилъ въ тревогу отъ ударовъ и криковъ, Маркизочка выбгала на балконъ, съ распущенными волосами, зовя на помощь, пока грубая лапа не отрывала ее отъ перилъ и не втаскивала въ комнату, гд потасовка возобновлялась сначала.

Если кто нибудь изъ друзей говорилъ ей насмшливымъ тономъ о любовныхъ колотушкахъ, она отвчала съ гордостью:

— Онъ бьетъ меня, потому что цнитъ, а я люблю его, потому что онъ одинъ меня понимаетъ. Мой свинарь — настоящій мужчина.

Навщая по праздникамъ свою семью, Ферминъ Монтенегро всегда встрчался съ хозяевами. Такимъ образомъ, незамтно произошло его сближеніе съ дономъ Пабло. Казалось, что властный характеръ Дюпона смягчался въ деревн, подъ темно-лазурнымъ небомъ и онъ относился къ своему подчиненному съ большей привтливостью, чмъ въ контор.

Смотря на море виноградныхъ лозъ, покрывавшее блесоватые склоны, богатый помщикъ любовался плодородностью своего имнія, скромно приписывая его благословенію Божьему. Нсколько пустыхъ пятенъ пестрили трагической безплодностью зелень виноградниковъ. То были слды филлоксеры, разорившей половину Xepeca. Помщики, обднвшіе, благодаря паденію винъ, не имли средствъ засадить заново свои виноградники. Это была аристократическая и дорогая земля, которую могли воздлывать только богатые. Довести до степени эксплуатаціи акръ этой земли стоило столько же, сколько содержаніе приличной семьи въ теченіе года. Но фирма Дюпонъ была богата и могла противустоять бдствію.

— Посмотри, Ферминильо, — говорилъ донъ Пабло, — вс эта плшины я засажу американской лозой. Съ нею, а главное, съ Божьей помощью, увидишь, какъ хорошо пойдутъ дла. Господь всегда съ тми, кто Его любитъ.

III.

Когда дюжина собакъ, борзыхъ, дворняжекъ и овчарокъ, принадлежащихъ къ мыз Матанцуэл около полудня чуяла возвращеніе управляющаго и громкимъ лаемъ и маханьемъ хвоста привтствовала скачущую лошадь, дядя Антоніо, извстный подъ прозвищемъ Юлы, выходилъ къ калитк встртить Рафаэля.

Старикъ много лтъ былъ управляющимъ на мыз. Онъ поступилъ на службу къ бывшему хозяину, брату покойнаго дома Пабло Дюпона, но теперешній хозяинъ, веселый донъ Луисъ, желалъ окружить себя молодыми людьми и, принимая въ соображеніе его преклонный возрастъ и слабость зрнія, замнилъ его Рафаэлемъ.

— И на томъ спасибо, — говорилъ Юла съ покорностью крестьянина, — слава Богу, что не прогнали побираться по дорогамъ, а позволили жить на мыз съ женой, за что старуха должна была ходить за птицей, наполнявшей птичникъ, а на него возложена была обязанность помогать скотнику на скотномъ двор, тянувшемся за домомъ. Недурной конецъ жизни, прошедшей въ непрестанной работ, съ надломленной спиной посл столькихъ лтъ сгибанія надъ вскапываніемъ полей и косьбой хлба.

Единственнымъ утшеніемъ обоихъ инвалидовъ, искалченныхъ въ борьб съ землей, былъ прекрасный характеръ Рафаэля. Они ожидали смертнаго часа, въ своей лачуг у калитки, какъ дв старыя собаки, которымъ изъ жалости бросаютъ немножко корма. И только доброта новаго управляющаго нсколько облегчала ихъ судьбу. Юла проводилъ цлые часы, сидя на скамейк у дверей, пристально глядя тусклыми глазами на поля съ безконечными бороздами, и управляющій не выговаривалъ ему за его старческую лнь. Старуха любила Рафаэля, какъ сына. Она заботилась о его вещахъ и стол, а онъ щедро платилъ за эти маленькія услуги. Слава теб, Господи! По доброт и смлости, парень напоминалъ единственнаго сына стариковъ, бднягу, умершаго солдатомъ въ мирныя времена въ госпитал на Куб. Семья Эдувигисъ разрывалась на части, чтобы угодитъ управляющему. Она пилила мужа за то, что, по ея мннію, онъ былъ недостаточно любезенъ и предупредителенъ съ Рафаэлемъ. Еще раньше, чмъ собаки возвщали о его приближеніи, она слышала топотъ коня.

— Эй, слпой! — кричала она мужу.— Не слышишь, что-ль, что Рафаэль детъ? Ступай, подержи ему лошадь, проклятущій!

И старикъ выходилъ навстрчу управляющему, смотря впередъ неподвижными глазами, воспринимавшими лишь очертанія предметовъ въ сромъ туман, и шевелилъ руками и головой съ дрожью старческаго безсилья и истощенія, стяжавшей ему прозвище Юлы.

Рафаэль възжалъ на мызу на горячей лошади, гордый и вызывающій, какъ кентавръ, и, звеня шпорами и шурша кожаными шароварами, соскакивалъ съ сдла въ то время, какъ конь его билъ копытами мелкій булыжникъ, словно желая опять пуститься вскачь.

Юла отвязывалъ отъ луки ружье, къ которому не разъ приходилось управляющему прикладываться, чтобы внушить нкоторое почтеніе погонщикамъ, возившимъ уголь съ горъ, и во время остановокъ у дороги обыкновенно запускавшимъ своихъ муловъ на залежи, необработанныя земли, предназначенныя для барскаго скота, когда его не выгоняли на пастбище. Затмъ онъ поднималъ упавшую на землю чивату, длинную оливковую хворостину, которую всадникъ везъ перикинутой черезъ сдло, загоняя ею скотину, попадавшую на засянныя полосы.

Пока старикъ отводилъ лошадь въ конюшню, Рафаэль мнялъ шаровары и уходилъ съ юношескимъ весельемъ и здоровымъ аппетитомъ въ кухню стариковъ.

— Матушка Эдувигисъ, что у насъ нынче?

— То, что ты любишь: супъ изъ чесноку.

И оба улыбались, вдыхая паръ изъ кострюли, въ которой доваривалась похлебка изъ хлба съ чеснокомъ. Старуха накрывала на столъ, посмиваясь надъ похвалами, которыми Рафаэль осыпалъ ея стряпню. Она теперь уже развалина, парень могъ надъ нею и смяться, но въ былыя времена господа, прізжавшіе съ покойнымъ хозяиномъ на мызу смотрть лошадей, говорили ей кое-что и получше и расхваливали приготовленные ею обды.

Садясь, по возвращеній изъ конюшни за столъ, Юла устремлялъ первый взглядъ тусклыхъ глазъ на бутылку съ виномъ и инстинктивно протягивалъ свои дрожащія руки. То была роскошь, введенная въ обды на мыз Рафаэлемъ. Въ этомъ сказывалась его молодость и избалованность человка, привыкшаго къ общенію съ кутящими господами Xepeca и къ посщеніямъ Марчамалы, знаменитаго виноградника Дюпоновъ!.. Старикъ прожилъ цлые годы управляющимъ, не имя иного развлеченія, кром того, что тайкомъ отъ жены, пробирался въ придорожные кабачки, или ходилъ въ Хересь, подъ предлогомъ отнести хозяину нсколько десятковъ яицъ, или пару каплуновъ. Изъ путешествій этихъ онъ возвращался, распвая псни, съ блестящими глазами, нетвердыми ногами, и съ запасомъ веселости въ голов на цлую недлю. Если когда-нибудь онъ мечталъ о счасть, то единственнымъ его притязаніемъ было пить, какъ самый богатый кабальеро въ город.

Онъ любилъ вино со страстью крестьянина, не знающаго другой пищи, кром ржаного хлба, похлебки или горячей тюри изъ хлба съ чеснокомъ, принужденнаго запивать водой этотъ прсный обдъ, съ вонючимъ оливковымъ масломъ, въ вид приправы, и мечтающаго о вин, которое давало энергію его существованію и веселье его мыслямъ. Бдные жаждали этой крови земли съ пылкостью анемичныхъ. Стаканъ вина утолялъ голодъ и на минуту озарялъ жизнь своимъ огнемъ: это былъ лучъ солнца, скользящій по желудку. Поэтому Юла заботился о бутылк больше, чмъ о стряпн своей жены, ставилъ ее поближе къ себ, съ дтской жадностью высчитывалъ заране, сколько выпьетъ Рафаэль, и забиралъ себ остальное, не обращая вниманія на старуху, пользовавшуюся малйшей оплошностью, чтобы отнять бутылку и заполучить свою долю.

Рафаэль, не могшій, посл бурно проведенной молодости, привыкнутъ къ трезвой жизни на мыз, поручалъ изрдка рабочему, ежедневно здившему на осл въ Хересъ, возобновлять ему запасъ вина, по держалъ его подъ ключомъ, опасаясь невоздержности стариковъ.

Обдъ протекалъ среди торжественной тишины полей, точно вливавшейся черезъ открытыя ворота мызы. Воробьи чирикали на крышахъ, куры кудахтали на двор, и встопорщивъ крылья, клевали землю въ промежуткахъ между камешками мостовой. Изъ большой конюшни доносились ржанье и фырканье лошадей, сопровождаемыя топотомъ и сытымъ мычаньемъ рогатаго скота передъ полными кормушками. Изрдка у двери избы показывались огромныя уши кролика, убгавшаго быстрой трусцой при малйшемъ звук голоса и хвостикъ его дрожалъ надъ шелковистыми лапками, а изъ отдаленныхъ хлвовъ долетало злобное хрюканье, свидтельствующее о драк и предательскихъ укусахъ вокругъ грязныхъ кормушекъ. Когда прекращались эти шумы жизни, снова съ религіознымъ величіемъ pacпростиралось безмолвіе полей, слабо нарушаемое воркованьемъ голубей, или отдаленнымъ перезвономъ каравана, тянущагося по дорог, перерзывающей, подобно рк пыли, безпредльность желтыхъ нивъ.

И въ этой патріархальной тишин, куря папиросы (еще хорошій обычай. которымъ старикъ былъ обязанъ Рафаэлю), мужчины медлительно говорили о работахъ на мыз, съ той серьезностью, которую крестьяне вкладываютъ во все, что касается земли.

Управляющій высчитывалъ поздки, которыя нужно было сдлать въ помстье дона Луиса, гд зимовали быки и табуны матокъ. Отвтственность за нихъ лежала на табунщик, но донъ Луисъ, интересовавшійся своимъ конскимъ заводомъ больше, чмъ всми урожаями, желалъ быть освдомленъ о состояніи матокъ и всякій разъ, какъ видлъ Рафаэля, первымъ дломъ спрашивалъ его объ ихъ здоровь.

Возвращаясь изъ своихъ поздокъ, Рафаэль съ восхищеніемъ говорилъ о табунщик и находящихся подъ его началомъ пастухахъ, по ночамъ стерегущихъ скотъ. Это были люди первобытной честности и съ умомъ, окаменвшимъ отъ одиночества и однообразія ихъ существованія. Они проводили дни, не разговаривая, и то, что они еще мыслили, проявлялось только въ крикахъ, обращенныхъ къ животнымъ, сданнымъ на ихъ попеченіе: ‘Сюда, Карето!’… ‘Пошелъ на другое мсто, Резала!’. И быки и матки повиновались ихъ голосамъ и жестамъ, какъ будто постоянное общеніе животныхъ и человка, возвышая однихъ и понижая другихъ, стирало различія между видами.

Бывшій контрабандистъ точно приносилъ съ собой запасъ новой жизни, когда спускался на равнину, на поля съ безконечными бороздами, терявшимися за горизонтомъ, надъ которыми, согнувшись, потла шумная и несчастная толпа, истерзанная ненавистью и лишеніями.

Въ горахъ протекла его бурная юность, и, вернувшись на мызу, онъ съ восторгомъ вспоминалъ холмы, покрытые оливками, пробковыми и вковыми дубами, глубокія ущелья съ зарослями кустарниковъ, высокіе лавры, обрамляющіе ручейки, черезъ потоки которыхъ приходилось перебираться по обломкамъ колоннъ съ арабесками, постепенно стираемыми водой, а на фон, на вершинахъ, развалины мавританскихъ дворцовъ, замокъ Фатьмы, замокъ Зачарованной Мавританки, обстановка, напоминающая сказки, разсказываемыя въ зимнія сумерки у камелька на мыз.

Надъ безпокойными метелками вереска жужжали наскомыя, между камнями извивались ящерицы, вдали звенли колокольчики, сопровождаемыя мычаньемъ, и иногда, когда лошадь Рафаэля шла по дорогамъ, досел не вдавшимъ колеса, на верху холма открывался обнесенный кустарникомъ загонъ, и виднлись рога и слюнявая морда коровы, или любопытная курчавая головка овцы, видимо изумленныхъ присутствіемъ здсь человка, который былъ не ихъ пастухъ.

Или это были кобылы съ длинными хвостами и разввающими гривами, которыя начинали дрожать съ дикимъ изумленіемъ, при вид всадника, и неслись въ гору, сильно раскачивая крупомъ. Жеребцы слдовали за ними, ноги ихъ были забавно покрыты шерстью, точно на нихъ были надты панталоны.

Рафаэль съ изумленіемъ смотрлъ на горныхъ уроженцевъ. Они были робки и несообщительны съ людьми, приходившими съ равнины, на которую они обращали взоры съ нкоторымъ суеврнымъ страхомъ, какъ будто въ ней сосредочена была тайна жизни. Они составляли частъ самой природы, и вели зачаточное и монотонное существованіе. Они ходили и жилы, какъ дерево или камень, которые были бы надлены движеніемъ. Въ мозгу ихъ, нечувствительномъ ко всему, кром животныхъ ощущеній, требованія жизни едва заставили расцвсти слабые побги мысли. Они смотрли на огромные стволы пробковыхъ дубовъ, какъ на чудотворные фетиши, изъ которыхъ длались таганки, природныя кострюли для варки похлебки. Искали старыя зминыя шкуры, оставляемыя пресмыкающимися среди валуновъ при процесс линянія, и украшали родники этими темными кожами, приписывая имъ таинственное вліяніе. Долгіе дни неподвижности въ горахъ, въ наблюденіи за пастьбой скота, медленно гасили все, что было человческаго въ этихъ ребятахъ.

Разъ въ недлю, въ Матанцуэлу являлся старшій изъ подпасковъ за провизіей для пастуховъ и табунщиковъ, и управляющій любилъ поговорить съ этимъ грубымъ и угрюмымъ парнемъ, напоминающимъ пережитокъ первобытныхъ племенъ. Онъ всегда задавалъ ему одинъ и тотъ же вопросъ.

— Послушай. Что теб больше всего правится? Чего бы ты хотлъ?

Парень отвчалъ безъ запинки, точно вс желанія его были заране опредлены.

— Жениться, насться до-сыта и умереть.

И говоря это, онъ обнажалъ блые и сильные зубы дикаря, съ выраженіемъ лютаго голода: голода по д и по женскому тлу, желанія насться сразу чудесными вещами, которыя, по смутнымъ свдніямъ, пожирали богачи, отвдать залпомъ грубой любви смущавшей его сны цломудреннаго богатыря, познать женщину, божество, которымъ онъ восхищался издали, спускаясь съ горъ, и тайныя сокровища котораго онъ смутно угадывалъ, смотря на блестящій и подвижной крупъ кобылъ, на розовое и блое вымя коровъ… А потомъ умереть! какъ будто извдавъ и истощивъ эти таинственныя ощущенія, ему не оставалось уже ничего хорошаго въ жизни, полной труда и лишеній.

И эти подпаски, осужденные на дикое состояніе съ самаго рожденія, какъ существа, которыхъ обезображиваютъ, чтобы эксплуатировать ихъ уродливость, зарабатывали тридцать реаловъ въ мсяцъ, при скудной пищ, не утолявшей судорожныхъ спазмъ ихъ желудка, возбужденнаго горнымъ воздухомъ и чистой ключевой водой! А начальники ихъ, пастухи и табунщики, получали самое большее по два съ половиной реала, не имя ни одного праздника въ году, они жили уединенно, съ своими жалкими бабами, производившими на свтъ маленькихъ дикарей, въ черномъ, закоптломъ отъ дыма шалаш, настоящемъ гробу, съ единственнымъ входомъ, похожимъ на лазейку въ кроличью нору, съ стнами изъ мелкихъ камней и крышей изъ листвы пробковаго дерева.

Рафаэль поражался ихъ честностью. Одинъ мужчина и двое ребятъ пасли стадо, стоившее нсколько тысячъ дуро. На пастбищ мызы Матанцуэлы пастухи зарабатывали на кругъ не боле двухъ пезетъ, а за попеченіи ихъ находилось восемьсотъ коровъ и сто быковъ, настоящая сокровищница мяса, которое могло пропасть, умереть, при малйшей небрежности. Это мясо, за которымъ они ходили, предназначалось для невидимыхъ людей, сами же они ли его только, когда какая-нибудь скотина падала жертвой зловонной болзни, не дозволявшей отвезти ее тайкомъ въ городъ.

День ото дня черствющій въ шалаш хлбъ, горсть гороха или бобовъ, и прогорклое мстное оливковое масло составляли всю ихъ пищу. Молоко имъ было противно, они пресытились его изобиліемъ. Старые пастухи чувствовали, что честность ихъ возмущается, когда какой-нибудь подпасокъ прирзывалъ умирающее животное, желая пость мяса. Гд найти лучшихъ и боле покорныхъ людей?..

Юла съ воодушевленіемъ подтверждалъ эти размышленія управляющаго.

Ни у кого нтъ такой честности, какъ у бдныхъ. А между тмъ ихъ боялись считая дурными. Онъ смялся надъ честностью городскихъ господъ.

— Послушай-ка, Рафаэ, какая заслуга въ томъ, что донъ Пабло Дюпонъ, возьмемъ къ примру, со всми его милліонами, добръ и ничего ни у кого не крадетъ. Истинно добрые — это эти бдняги, которые живутъ, какъ краснокожіе людоды, не видя лица человческаго, полумертвые отъ голода, и стерегутъ хозяйскія сокровища. Добрые-то — мы.

Но управляющій, думая о мызахъ на равнин, не проявлялъ такого оптимизма, какъ старикъ. Батраки тоже жили въ нищет и страдали отъ голода, но не были такъ благородны и покорны, какъ горцы, сохранившіе свою чистоту въ одиночеств. У нихъ были пороки, развивающіеся во всякомъ скопленіи людей, они были недоврчивы, со всхъ сторонъ видли враговъ. На него самого, обращавшагося съ ними, какъ съ братьями по бдности, и неоднократно подвергавшагося выговорамъ хозяина за попустительство, они смотрли съ ненавистью, какъ будто онъ былъ ихъ врагомъ. И сверхъ всего, они были лнивы, и приходилось понукать ихъ, какъ рабовъ.

Старикъ возмущался, слушая Рафаэля. А какими бы онъ хотлъ, чтобы были рабочіе? Чего ради имъ интересоваться работой?.. Онъ, благодаря тому, что служитъ на мыз, могъ дожить до старости. Однако, ему еще нтъ шестидесяти лтъ, а онъ хуже многихъ синьоровъ старше его годами, но похожихъ на его сыновей. Онъ помнилъ времена, когда онъ и Эдувигисъ работали поденно и, познакомившись въ ночи, проведенной въ тснот людской, кончили тмъ, что поженились. Изъ его товарищей по несчастью, мужчинъ и женщинъ, оставалось уже очень мало: почти вс перемерли, а т, что оставались въ живыхъ, были все равно что трупы, съ скрюченнымъ хребтомъ и высохшими обезображенными и одеревенвшими членами. Разв это христіанская жизнь? Работать весь день подъ палящимъ солнцемъ, или страдая отъ холода, за плату въ два реала, и за пять въ вид экстраординарнаго и безпримрнаго вознагражденія въ періодъ жатвы! Правда, хозяинъ давалъ харчи, но что это за харчи для людей, которые отъ зари до зари выматывали вс свои силы надъ землей!

— Ты думаешь, Рафаэль, что это значитъ стъ? Это значитъ обманывать голодъ, подготовлять тло къ тому, чтобы его забрала смерть.

Лтомъ, во время уборки, имъ давали гороховый супъ,— необычная роскошь, о которой они вспоминали цлый годъ. Въ остальные мсяцы да состояла изъ хлба, изъ одного только хлба. Черствый хлбъ въ рук и хлбъ въ кострюльк, въ вид холодной или горячей похлебки, какъ будто для бдныхъ на свт не существовало ничего кром ячменя. Маленькая бутылочка оливковаго масла, количество помщавшееся въ кончик рога, полагалось на десять человкъ. Прибавьте еще нсколько головокъ чесноку и щепотку соли, и хозяинъ считалъ, что этого достаточно для питанія людей, которые нуждалисъ въ возобновленіи своихъ силъ, истощенныхъ работой и климатомъ.

Юла, знавшій все это, возмущался, когда батраковъ ругали лнтяями. Зачмъ имъ работать больше? Какую привлекательность имла для нихъ работа?..

— Я видлъ свтъ, Рафаэ. Былъ солдатомъ не изъ теперешнихъ, которые разъзжаютъ по желзнымъ дорогамъ, какъ господа, а изъ тхъ, что носили высокіе шишаки и ходили пшкомъ по дорогамъ. Я избгалъ всю страну и многое видлъ во время своихъ путешествій.

И онъ вспоминалъ равнины Леванта, плодородный, вчно зеленыя поля Мурціи и Валенціи, населенныя, какъ города, гд изъ каждой деревни можно было видть колокольни сосднихъ поселковъ, гд въ каждомъ пол была деревенская изба, а въ ней спокойная, сытая семья, извлекавшая свое пропитаніе изъ такихъ крошечныхъ клочковъ земли, что онъ, по андалузской склонности къ гиперболамъ, сравнивалъ ихъ съ носовыми платками. Мужчины работали, и днемъ и ночью при помощи своихъ семействъ, въ благородномъ уединеніи, безъ группового соревнованія, безъ страха передъ приказчикомъ. Человкъ не былъ рабомъ въ артели: рдко попадался наемный рабочій. Всякій обрабатывалъ свой участокъ, а въ трудныхъ работахъ сосди помогали другъ другу. Землепашецъ работалъ для себя, а если земля принадлежала другому владльцу, то послдній ограничивался полученіемъ арендной платы, избгая, въ силу обычая и изъ страха передъ духомъ товарищества бдныхъ, повышать старыя цны.

Воспоминаніе о вчно зеленыхъ поляхъ. посл столькихъ лтъ, все еще веселило старика Юлу:

— Земля, Рафаэ, все равно, что женщина, а женщину, чтобы она была счастлива и здорова, нужно любить. Человкъ же не можетъ любить землю, которая не его. Онъ оставляетъ потъ и кровь надъ тми комьями земли, изъ которыхъ можетъ извлечь хлбъ. Правильно я говорю, паренекъ?..

Пустъ бы раздлили эти необозримыя земли между тми, кто ихъ обрабатываетъ, пусть бы бдные узнали, что могутъ получитъ изъ борозды кое-что сверхъ горсти грошей, да жалкихъ харчей, и тогда видно будетъ, лнивъ ли здшній народъ!

Рафаэль отвчалъ замчаніями на мечты старика. Земля, виднныя Юлой, были очень хороши, разъ клочка ихъ довольно было для прокормленія цлой семьи. Но тамъ было много воды.

— И здсь тоже, — кричалъ старикъ, — здсь у тебя горы, гд, чуть только упадетъ четыре капли дождя, по всмъ склонамъ начинаютъ бжать ручьи.

Вода!.. По ркамъ Андалузіи суда поднимались далеко вглубь страны, а на берегахъ ихъ поля трескались отъ жажды. Не лучше ли было бы, чтобы люди оплодотворили почву и ли вдосталь, а суда разгружались бы въ приморскихъ портахъ? Вода!.. пусть отдадутъ землю бднымъ, и они, правдой или неправдой, достанутъ воду. Они будутъ не какъ сеньоры, которымъ, какъ бы плохъ ни былъ урожай, всегда есть на что жить, такъ какъ они имютъ много земли и сохраняютъ ту же обработку, что велась и ихъ прапращурами. Поля, которыми онъ любовался въ другихъ мстностяхъ, хуже андалузскихъ. Въ ндрахъ ихъ не заключалось такого скопленія силъ, созданнаго заброшенностью, они были утомлены и приходилось заботиться о нихъ, подкрпляя ихъ постоянно, вмсто лекарства, удобреніемъ. Они походили, по словамъ Юлы, на сеньоръ, которыми онъ любовался въ Херес, красивыхъ и нарядныхъ, во всеокруженіи всхъ ухищреній роскоши.

— А наша земля, Рафаэ, похожа на двокъ, спускающихся съ горъ съ подрядчиками. Он измучены болзнями, которыя подхватываютъ въ людскихъ, не моются, плохо дятъ. Но если ихъ привести въ приличный видъ, увидли бы, какія он пригожія да красивыя.

Однажды вечеромъ, въ феврал, Рафаэль и Юла говорили о работахъ на мыз, а семья Эдувигисъ мыла въ кухн посуду. Сборъ гороха, чечевицы и вики кончился. Теперь артели бабъ и батраковъ занимались полкой хлбныхъ полей. Пока еще можно было бороться съ паразитными травами при помощи бороны. Позже, когда хлбъ выростетъ, придется вырывать ихъ руками, согнувшись цлый день, съ разрывающейся отъ боли поясницей.

Юла, у котораго съ потерей зрнія обострился слухъ, прервалъ Рафаэля, наклонивъ голову, какъ бы для того, чтобы лучше слышать.

— Послушай-ка, никакъ громъ.

Большое солнечное пятно на мостовой двора поблднло, куры бгали кругомъ съ кудахтаньемъ, какъ бы желая спастись отъ вихря, топорщившаго ихъ перья. Рафаэль тоже прислушался. Да, гремло, будетъ гроза.

Мужчины вышли къ воротамъ мызы. Со стороны горъ небо было черно, и тучи бжали, какъ зловщій занавсъ, затемняя поле. Еще не было четырехъ часовъ, но вс предметы окутались мглистымъ туманомъ сумерокъ. Небо какъ будто спустилось, коснулось хребтовъ горъ и поглощало ихъ въ своемъ мрачномъ лон, точно срзывая имъ головы. Пронзительно пища, испуганно пролетали стаями хищныя птицы.

— Батюшки!.. что съ нами будетъ! воскликнулъ Юла, который уже ничего не видлъ, словно наступила ночь.

Высокіе побги алоэ, единственныя вертикальныя линіи, нарушавшія однообразіе полей, наклонялись другъ за другомъ, словно ломаясь, и, наконецъ, свжій, буйный порывъ вихря налетлъ на мызу. Задрожали двери, послышался звонъ съ силой запахнувшихся оконъ, и зловще завыли овчарки, гремя цпями, какъ будто видли, какъ гроза вошла въ ворота, отряхивая свой водяной плащъ и ослпительно сверкая глазами.

Блый свтъ озарилъ пространство, и громъ грянулъ надъ мызой съ сухимъ грохотомъ, поколебавшимъ постройки и пробудившимъ въ конюшняхъ эхо мычанья, ржанья и топота. Дождь хлынулъ сразу, сплошной массой, словно разверзлось небо, и обоимъ мужчинамъ пришлось спасаться подъ навсомъ у входа, имя передъ глазами только кусочекъ поля, видимый сквозь желзную ршетку воротъ.

Отъ почвы, бичуемой ударами водяныхъ струй, поднимался темноватый паръ съ запахомъ мокрой земли и сильнаго ливня. Далеко-далеко, по бороздамъ, превратившимся въ ручьи, не могущимъ вмстить всю массу воды, къ мыз бжали группы людей. Ихъ едва было видно сквозь жидкую пелену атмосферы.

— Господи Іисусе!— воскликнулъ Юла. — каково имъ бднягамъ!

Втеръ точно толкалъ ихъ. Каждая новая вспышка молніи освщала ихъ на все боле близкомъ разстояніи, они бжали подъ дождемъ, какъ испуганное стадо. Вбжавъ въ ворота, первыя группы кинулись спасаться въ людскую. Мужчины шли закутавшись въ плащи, и съ полей изуродованныхъ и раскисшихъ шляпъ ихъ стекали два потока воды, женщины бжали, визжа, какъ крысы, закрывшись различными частями одежды, вс въ грязи, показывая ноги. тонувшія въ мужскихъ шароварахъ, которыя он надвали для полки.

На мызу прибыли уже почти вс кучки рабочихъ, и въ дверяхъ людской стряхивались плащи и юбки, потоками изливавшіе грязную воду, когда Рафаэль замтилъ маленькую отставшую группу, медленно приближавшуюся за косой пеленой дождя. Это были два человка и оселъ, нагруженный вьюкомъ, изъ за котораго едва виднлись его уши и хвостъ.

Рафаэль зналъ одного изъ мужчинъ, тянувшаго животное за поводъ, чтобы оно прибавило шагу. Это былъ Маноло Эльде Требухенья, бывшій батракъ, котораго, посл одного бунта сельскихъ рабочихъ, вс хозяева считали смутьяномъ. Лишившись работы посл стачки, онъ зарабатывалъ себ пропитаніе, переходя изъ имнія въ имніе, въ качеств разносчика, продавая женщинамъ пояса, нитки и куски холста, а мужчинамъ — вино, водку и вольныя газеты, тщательно запрятанныя во вьюк, склад всякой всячины, который странствовалъ на спин осла, изъ одного конца провинціи въ другой. Маноло могъ проникать, не возбуждая тревоги и не встрчая противодйствія, только въ Матанцуэлу да еще въ нсколько опредленныхъ имній.

Рафаэль смотрлъ на спутника разносчика, смутно узнавая его, но не въ состояніи припомнить опредленно, кто это. Онъ шелъ заложивъ руки въ карманы, поднявъ воротникъ пиджака и надвинувъ шляпу на брови, вода лилась со всхъ краевъ его платья, и онъ весь съежился отъ холода, не имя плаща, какъ его товарищъ. Но не смотря на это, онъ шелъ не спша, какъ будто его не безпокоили ни втеръ, ни дождь, обрушивающіеся на его слабую фигуру.

— Здорово, товарищи! — сказалъ эль-де-Требухенья, проходя мимо воротъ мызы и понукая своего осла.— Что за погодка для честныхъ людей, а, Юла?

Въ это время Рафаэль узналъ спутника Маноло, увидвъ безкровное лицо аскета, рдкую бороду и кроткіе, прищуренные глаза за голубоватыми очками.

— Донъ Фернандо!— воскликнулъ онъ съ изумленіемъ.— Да вдь это же донъ Фернандо!

И сбжавъ съ крыльца, на самый дождь, онъ схватилъ за руку Сальватьерру, чтобы тотъ вошелъ на мызу. Донъ Фернандо воспротивился. Онъ пойдетъ въ людскую вмст съ своимъ спутникомъ, не зачмъ спорить съ нимъ, потому что ему такъ нравилось. Но Рафаэль протестовалъ. Лучшій другъ его крестнаго, начальникъ его отца! Какъ онъ могъ пройти мимо двери его дома, не зайдя къ нему?.. И почти насильно онъ втащилъ его на мызу въ то время, какъ Маноло пошелъ дальше.

— Ступай, нынче хорошо поторгуешь, — сказалъ ему Юла.— Ребята охочи до твоихъ бумаженокъ и рады будутъ заняться, пока идетъ дождь. Похоже, что онъ зарядилъ надолго.

Сальватьерра вошелъ въ кухню мызы и слъ. Около него тотчасъ образовалась большая лужа воды, натекшая съ его платья. Сенья Эдувигисъ, изъ жалости къ ‘бдному сеньору’, поспшно зажгла охабку мелкихъ дровъ въ плит.

— Хорошенько разожги огонь, баба, гость стоитъ этого и многаго другого, — говорилъ Юла, гордясь посщеніемъ.

И прибавилъ съ нкоторой торжественностью:

— Знаешь, кто этотъ кабальеро, Эдувигисъ? Да откуда теб знать! Это донъ Фернандо Сальватьерра, сеньоръ, о которомъ столько говорятъ въ газетахъ. Заступникъ честныхъ людей.

Лицо старухи, оставившей на минуту растопки, чтобы взглянуть на вновь прибывшаго, выразило скоре любопытство и удивленіе, чмъ восхищеніе.

Между тмъ Рафаэль переходилъ съ мста на мсто, ища бутылку отличнаго вина, подаренную ему мсяцъ назадъ крестнымъ. Наконецъ, онъ нашелъ ее и, наливъ стаканъ, предложилъ его дону Фернандо.

— Спасибо я не пью.

— Но это самое лучшее вино, сеньоръ!— вмшался старикъ.— Выпейте, ваша милость, это полезно посл такой мокроты.

Сальватьерра сдлалъ отрицательный жестъ.

— Спасибо еще разъ: я никогда не пробовалъ вина.

Юла посмотрлъ на него съ изумленіемъ… Ну, чудакъ! Правы были т, что считали этого донъ Фернандо необыкновеннымъ человкомъ.

Рафаэль хотлъ угоститъ его чмъ-нибудь и веллъ старух сдлать яичницу и нарзать ветчины, оставленной хозяиномъ во время одного изъ пріздовъ, но Сальватьерра остановилъ его. Не нужно: у него въ карман была своя провизія. И онъ вытащилъ изъ пиджака мокрую бумагу, въ которой былъ завернутъ ломоть хлба и кусокъ сыра.

Холодная улыбка, съ которой онъ отказывался отъ угощенія, обрывала всякія настоянія. Юла шире раскрывалъ тусклые глаза, какъ бы для того, чтобы лучше разсмотрть этого удивительнаго человка.

— Ну, можетъ, вы хоть покурите, донъ Фернандо, — сказалъ Рафаэль, протягивая ему сигару.

— Спасибо, я никогда не курилъ.

Старикъ не могъ уже сдержаться. И не куритъ?!. Теперь онъ понималъ ужасъ нкоторыхъ людей. Человкъ со столъ малыми потребностями внушалъ такой же страхъ, какъ духъ съ того свта.

Сальватьерра приблизился къ огню, начавшему поблескивать веселымъ пламенемъ, а Рафаэль вышелъ изъ кухни. Немного спустя, онъ вернулся, неся на рук плащъ.

— По крайней мр, позвольте васъ накрыть. Снимите это платье, оно насквозь мокро.

Прежде чмъ онъ усплъ отказаться, Рафаэль и старуха стащили съ него пиджакъ и жилетъ и закутали его въ плащъ, а Юла развсилъ передъ огнемъ мокрое платье, распространявшее тонкій паръ.

Согрвшись немного, Сальватьерра сталъ нсколько сообщительне. Ему жаль было огорчать своей умренностью этихъ простыхъ людей, наперерывъ ухаживавшихъ за нимъ.

Рафаэль удивлялся, что онъ попалъ на мызу, точно занесенный грозой. Крестный говорилъ ему нсколько дней назадъ, будто онъ въ Кадикс.

— Да, я тамъ былъ недавно, здилъ посмотрть могилу моей матери.

И какъ бы не желая останавливаться на этомъ воспоминаніи, онъ объяснилъ, какъ попалъ на мызу. Онъ выхалъ утромъ изъ Хереса въ горной гондол, экипаж прозжавшемъ по крутымъ дорогамъ, съ большимъ грузомъ людей и багажа. Онъ хотлъ повидать сеньора Антоніо Матакардильоса, хозяина постоялаго двора дель Грахо, расположеннаго у дороги, недалеко отъ мызы. Это славный малый, сопровождавшій его во всхъ революціонныхъ передрягахъ, онъ былъ боленъ сердцемъ, ноги у него распухли, онъ почти не могъ двигаться, не могъ добраться до двери своей избы безъ стоновъ и остановокъ. Когда онъ узналъ, что Сальватьерра въ Херес, то страданія его усилились отъ отчаянія, что онъ его не увидитъ.

Старый трактирщикъ, при вид своего бывшаго начальника въ изб дель Грахо, плакалъ и цловалъ его съ такимъ волненіемъ, что семья его боялась, что онъ умретъ… Восемь лтъ онъ не видлъ своего дона Фернандо! Восемь лтъ, въ теченіе которыхъ каждый мсяцъ посылалъ въ крпость на свер, гд томили его герои, бумагу, исписанную каракулями! Бдняга Матакардильосъ зналъ, что можетъ умереть съ минуты на минуту. Онъ уже не спалъ на кровати, задыхался, жилъ почти искусственно, пригвожденный къ соломенному креслу, не будучи въ состояніи подать даже рюмки, и съ печальной улыбкой принималъ комплименты погонщиковъ и рабочихъ, говорившихъ о его здоровомъ цвт лица и толщин, увряя, что онъ жалуется напрасно. Донъ Фернандо долженъ былъ навщать его изрдка. Онъ не долго будетъ его безпокоить, онъ скоро умретъ, но присутствіе его скраситъ т немногіе дни, что ему осталось прожить. И Сальватьерра общалъ притти еще, при первой возможности, навститъ ветерана, вмст съ Маноло эль-де-Требухенья (тоже изъ ихъ компаніи!), котораго встртилъ въ кабачк дель Грахо. Онъ возвращался съ нимъ въ Хересъ, когда ихъ захватила гроза, принудивъ укрыться на мыз.

Рафаэль заговорилъ съ дономъ Фернандо о его необыкновенныхъ привычкахъ, о которыхъ много разъ слышалъ отъ крестнаго: о его купаньяхъ въ мор среди зимы, когда вс дрожали отъ холода, о возвращеніи домой въ въ одной рубашк, такъ какъ пиджакъ онъ отдалъ неимущему товарищу, о томъ, что онъ тратитъ на свой столъ не боле тридцати сантимовъ въ день. Сальватьерра оставался невозмутимымъ, какъ будто говорили о комъ-то другомъ, и только, когда Рафаэль изумился, какъ онъ можетъ довольствоваться такой скудной пищей, мягко запротестовалъ.

— Я не имю права на большее. Разв эти бдняги, скученные въ людскихъ, дятъ не хуже, чмъ я?..

Наступило долгое молчаніе. Рафаэль и оба старика точно съежились въ присутствіи этого человка, о которомъ столько слышали. Кром того, имъ внушала почти религіозное уваженіе улыбка, исходившая, какъ казалось Юл, съ того свта, и твердость отказовъ, не допускавшихъ дальнйшей настойчивости.

Когда платье немного высохло, Сальватьерра снялъ плащъ и надлъ свой пиджакъ. Потомъ направился къ двери и, несмотря на то, что дождь продолжался, пожелалъ итти въ людскую, къ своему спутнику. Онъ думалъ переночевать тамъ, такъ какъ невозможно было по такой погод возвращаться въ Хересъ.

Рафаэль заспорилъ. Въ людскую, такой человкъ, какъ донъ Фернандо! Его постель въ полномъ распоряженіи дона Фернандо, а если она ему не понравится, то онъ откроетъ комнаты молодого сеньора, которыя не хуже любой квартиры въ Херес… Но въ людскую! Что сказалъ бы его крестный, еслибъ онъ допустилъ такую вещь.

Но улыбка Сальватьерры отняла у молодого человка всякую надежду. Онъ сказалъ, что будетъ спать съ батраками, и былъ способенъ провести ночь подъ открытымъ небомъ, если бъ ему помшали сдлать по своему.

— Я не смогу спать на твоей постели, Рафаэль, я не имю права нжиться на подушкахъ въ то время, какъ другіе, подъ той же кровлей, спятъ на солом.

И онъ хотлъ отстранить Рафаэля, загородившаго дверь. Но тутъ вмшался старикъ Юла.

— Для спанья еще много времени впереди, донъ Фернандо. Немного погодя ваша милость пойдетъ въ людскую, если вамъ такъ угодно. А покамстъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Рафаэлю, — покажи синьору мызу и лошадей, ихъ стоитъ посмотрть.

Сальватьерра принялъ приглашеніе, такъ какъ оно не нарушало его аскетической умренности, единственной роскоши, его жизни.

— ‘Пойдемъ смотрть лошадей’. Он не особенно его интересовали, но его трогало желаніе этихъ простыхъ людей, старавшихся показать ему самое лучшее въ дом.

Они прошли по двору, подъ потоками дождя, въ сопровожденіи нсколькихъ собакъ, стряхивавшихъ воду съ промокшей шерсти. Волна теплаго и плотнаго воздуха, напитаннаго запахомъ навоза и животныхъ испареній, пахнула въ лицо пришедшимъ, когда открылась дверь конюшни. Лошади горячились и ржали, мотали головами, почуявъ позади себя присутствіе чужого.

Юла ходилъ между ними, угадывая ихъ по осязанію, бродилъ ощупью въ полумрак конюшни, похлопывая однхъ по бокамъ. другимъ поглаживая лобъ, называлъ ихъ ласкательными именами и интуитивно увертывался отъ нетерпливыхъ и игривыхъ ударовъ копытъ, подбитыхъ желзными подковами. ‘Смирно, Брилліантъ!’ ‘Не злись, Звздочка!’ И онъ пролзалъ, согнувшись, подъ животами лошадей и переходилъ въ другой конецъ конюшни, въ то время, какъ Рафаэль исчислялъ Сальватьерр стоимость этого сокровища.

Это были чистокровныя андалузскія лошади, гордость этой мстности, и Рафаэль восхвалялъ ихъ бодрый видъ, выпуклые глаза, стройныя формы корпуса, быстрый ходъ. Нкоторыя были срыя въ яблокахъ, другія серебристо-срыя, блестящія, какъ шелкъ, и вс вздрагивали съ ногъ до головы, точно не могли справиться въ этомъ заключеніи съ избыткомъ жизненной энергіи.

Рафаэль съ восторгомъ говорилъ о стоимости этихъ животныхъ. Цлое состояніе, молодой сеньоръ былъ человкъ со вкусомъ, знатокъ, который не стоялъ за деньгами, чтобы перебить у самыхъ богатыхъ членовъ Клуба Наздниковъ хорошаго скакуна. Одного знаменитаго пони онъ отбилъ даже у своего двоюроднаго брата, дона Пабло. И, указывая по очереди на всхъ животныхъ, онъ сыпалъ тысячами пезетъ, гордясь, что такія сокровища доврены его охран.

Тавро Матанцуэлы, которымъ мтились лошади, рожденныя въ имніи, имло столько же значенія, какъ аттестаты самыхъ старинныхъ заводовъ.

Рафаэль повелъ Сальватьерру въ большое строеніе съ выбленными стнами, служившее ему конторой. Начало смеркаться, и онъ зажегъ старинную лампу, стоявшую на стол, на которомъ виднлась огромная фаянсовая чернильница и маленькое перо, не больше пальца длиной. Здсь онъ писалъ счета, а въ шкапу, рядомъ, стояли ‘книги’, о которыхъ Рафаэль говорилъ съ нкоторымь почтеніемъ. У каждаго работника была своя запись. Раньше администрація велась съ патріархальной простотой, но теперь работники стали щекотливы и недоврчивы. Кром того, приходилось отмчать дни, цликомъ уходившіе на работу, дни, когда работали только полдня, или пропадавшіе цликомъ изъ-за дождя, въ которые народъ сидлъ въ людской и лъ похлебку, не длая ничего.

Затмъ, была большая книга, драгоцнность дома, которую можно бы назвать дворянской грамотой Матанцуэлы. И Рафаэль вынулъ изъ шкапа толстую книгу, заключавшую въ себ генеалогію и исторію всякой лошади или мула, вышедшихъ съ завода, съ названіемъ, днемъ и годомъ рожденія, родителями и предками, описаніемъ корпуса, роста, масти, цвта глазъ и недостатковъ, благородно признаваемыхъ на бумаг, но утаиваемыхъ отъ покупателя, предоставляя ему самому разобраться въ нихъ.

Потомъ Рафаэль показалъ еще одну достопримчательность мызы: длинную палку, оканчивающуюся желзной дощечкой, неровная поверхность которой смутно напоминала рисунокъ. Это было клеймо завода, и нужно было видть, съ какимъ почтеніемъ Рафаэль его поглаживалъ. Крестъ надъ полумсяцемъ составлялъ тавро, которымъ помченъ былъ весь скотъ Матанцуэлы.

Онъ съ восторгомъ разсказывалъ объ операціи клейменія, которой донъ Фернандо никогда не видлъ. Конюха накладывали ременный арканъ на дикихъ коней и держали ихъ за уши, пока желзо раскалялось до красна на огн изъ сухого навоза, потомъ его прикладывали къ боку лошади, шерсть сгорала, а на кож оставалось навсегда тавро — крестъ и полумсяцъ. И, съ чувствомъ нкотораго состраданія къ Сальватьерр, который, обладая столькими знаніями, не зналъ вещей, представлявшихся Рафаэлю самыми интересными въ мір, онъ продолжалъ разъяснять ему режимъ, которому подвергались молодыя лошади, вс дйствія, которыя онъ производилъ добровольно, будучи страстнымъ наздникомъ.

Прежде всего, когда кончалась ихъ вольная жизнь на пастбищ, ихъ привязывали, чтобы пріучить стъ изъ кормушки, потомъ выводили въ поле, въ недоуздк и на длинной веревк, и гоняли, какъ въ манеж, уча поворачиваться, ставить заднюю ногу на мсто передней, или, если возможно, дальше. Затмъ наступало самое главное: надванье сдла, потомъ пріучали къ поводу и стременамъ. И наконецъ, на нихъ садились и здили, вначал, не отпуская веревки, а потомъ управляя поводомъ. Какихъ только ему приходилось укрощать коней, упрямыхъ и злобныхъ, какъ дикіе зври, нагонявшихъ страхъ на многихъ!..

Онъ съ гордостью говорилъ о своей энергичной и напряженной борьб съ неукротимыми животными, которыя ржали, грызли удила, брыкались, становились на дыбы, или пригибая голову къ земл, били задомъ, но все же не могли отдлаться отъ его стальныхъ ногъ, сжимавшихъ ихъ бока, пока, наконецъ, посл безумной скачки, въ которой они нарочно искали препятствій, чтобы сбросить всадника, не возвращались вс въ поту, побжденныя и совершенно подчиненныя рук всадника.

Рафаэль прервалъ описаніе своихъ наздническихъ подвиговъ, увидя въ дверяхъ тнь человка, на фон лиловатыхъ сумерокъ.

— А, это ты? — сказалъ онъ, смясь. — Входи, Алькапарромъ, не бойся.

Вошелъ парень, крошечнаго роста, подвигавшійся осторожно, бокомъ, словно боясь прикоснуться къ стн. Весь видъ его точно просилъ заране прощенія за все, что онъ длалъ. Глаза его блестли въ тни также, какъ и крпкіе, блые зубы. Когда онъ подошелъ къ ламп, Сальватьерра обратилъ вниманіе на мдный цвтъ его лица, на роговицу глазъ, точно выпачканную табакомъ, на его двухцвтныя руки, съ розовыми ладонями и черной тыльной частью, становившейся еще черне подъ ногтями. Не смотря на холодъ, онъ былъ въ лтней блуз, рубашк со складками, еще мокрой отъ дождя, и въ двухъ шляпахъ, надтыхъ одна на другую, и разныхъ цвтовъ, какъ его руки. Изнанка полей нижней срой шляпы сверкала новизной, верхняя была старая, порыжлаго чернаго цвта, съ отрепавшимися полями.

Рафаэль схватилъ парня за плечо, такъ что онъ покачнулся, и съ комической важностью представилъ его Сальватьерр.

— Это Алькапарронъ, о которомъ вы наврно слышали. Самый большой воръ изъ всхъ штатовъ въ Херес. Если бъ было правосудіе, его давно бы ужъ повсили на Тюремной площади.

Алькапарронъ сдлать вывертъ, чтобы освободиться отъ управляющаго, и шевеля руками, съ женскими ужимками, перекрестился.

— У! сеньо Рафаэ, и какой же вы злой! Что за вещи говоритъ этотъ человкъ!

Управляющій продолжалъ, нахмуривъ брови и серьезнымъ тономъ:

— Онъ работаетъ много лтъ съ своей семьей въ Матанцуэл, но воряга, какъ вс гитаны, и ему мсто въ тюрьм. Знаете, зачмъ онъ носить дв шляпы? Чтобы наполнятъ ихъ горохомъ и бобами, какъ только я отвернусь: вотъ я когда-нибудь всыплю ему зарядикъ дроби.

— Іисусе Христе: сеньо Рафаэ! Что вы говорите, Господи?!..

Онъ сложилъ руки съ отчаяніемъ и смотрлъ на Сальватьерру, говоря съ дтской пылкостью:

— Не врьте ему, сеньо, онъ очень нехорошій и говоритъ это, чтобы испортить мн кровь. Клянусъ здоровьемъ моей матери, это все неправда…

И онъ разъяснилъ секретъ двухъ шляпъ, которыя носилъ надвинутыми на самыя уши, окружая свое плутовское лицо двухцвтнымъ ореоломъ. Нижняя шляпа была новая, праздничная, и онъ надвалъ ее, когда ходилъ въ Хересь. Въ будни онъ не ршался оставлять ее на мыз, боясь товарищей, которые позволяли себ надъ нимъ всякія издвательства, потому что онъ ‘бдный гитанъ’, и накрывалъ ее старой, чтобы она не утратила шелковистаго сраго цвта, составлявшаго его гордость.

Управляющій продолжалъ дразнитъ гитана съ обычной манерой крестьянъ, находящихъ удовольствіе въ томъ, чтобы злитъ слабоумныхъ и бродягъ.

— Послушай, Алькапарронъ, знаешь, кто этотъ сеньоръ? Это донъ Фернандо Сальватьерра. Ты никогда не слышалъ о немъ?..

Цыганъ сдлалъ удивленный жестъ и широко раскрылъ глаза.

— Какъ же не слышать о сеньор! Въ людской два часа только и разговору, что о немъ. Многая лта, сеньо! Радъ познакомиться съ такой знатной особой. Сразу видно, что ваша милость не кто-нибудь: у васъ лицо губернатора.

Сальватьерра улыбался низкопоклонной торжественности гитана. Для этого несчастнаго не существовало иныхъ категорій: онъ судилъ по имени и, считая его могущественнымъ лицомъ, начальствомъ, трепеталъ, скрывая свое смущенье подъ угодливой улыбкой вчно преслдуемыхъ расъ.

— Донъ Фернандо, — продолжалъ Рафаэль.— У васъ столько друзей заграницей, можетъ, вы устроили бы Алькапаррону поздку туда. Можетъ, тамъ ему такъ же повезетъ, какъ его двоюроднымъ сестрамъ.

И онъ разсказалъ объ Алькапарронисахъ, гитанахъ-танцовщицахъ, производившихъ фуроръ въ Париж и многихъ городахъ Россіи, названій которыхъ онъ не могъ припомнить. Портреты ихъ фигурировали даже на спичечныхъ коробкахъ, газеты говорили о нихъ, у нихъ было пропасть брилліантовъ, он танцовали въ театрахъ и дворцахъ, а одну изъ нихъ похитилъ великій князь, эрцгерцогъ, или что-то врод этого, и увезъ въ замокъ, гд она жила, какъ царица.

— И при всемъ этомъ, донъ Фернандо, настоящія ученыя обезьяны, безобразныя и черныя, какъ ихъ двоюродный братецъ, котораго вы видите, разбойницы, двченками воровавшія горохъ и другія смена по усадьбамъ, чистыя крысенята, разв только, что съ особымъ гитанскимъ шикомъ, да съ безстыдствомъ, отъ котораго покраснетъ любой мужчина. И неужели это и нравится такъ этимъ господамъ? Ну, ей-Богу, есть отъ чего лопнуть со смха!..

И онъ, дйствительно, расхохотался, подумавъ, что мдно-красныя двченки, съ глазами, какъ уголья, которыхъ онъ видлъ. грязными и оборванными, бродящими по полямъ Xepeca, живутъ какъ знатныя дамы.

Алькапарронъ съ нкоторой гордостью говорилъ о своихъ кузинахъ, но жаловался все же на неодинаковую долю членовъ своего семейства. Он сдлались царицами, а онъ, съ его бдной матерью, маленькими братьями и бдняжкой Маріей-Круцъ, постоянно больной, зарабатываетъ два реала на мыз, да спасибо еще, что имъ даютъ работу каждый годъ, зная, что они добросовстны. Его двоюродныя сестры-блудницы, которыя не пишутъ семь, никогда не посылаютъ ни вотъ-столько (и онъ прикусилъ ноготь большого пальца своими лошадиными зубами).

— Сеньо: просто не врится, что дядя такъ скверно относится къ своимъ. А мой бдный отецъ еще такъ любилъ его.

Но вмсто того, чтобы возмущаться, онъ разсыпался въ похвалахъ дяд Алькапаррону, человку со смекалкой, которой, уставши голодать въ Херес и рисковать опасностью попасть въ тюрьму всякій разъ, какъ уводилъ чужого осла или мула, повсилъ на плечо гитару и отправился вмст со всмъ своимъ ‘скотомъ’, какъ онъ называлъ своихъ дочерей, въ самый Парижъ. И Алькапарронъ иронически смялся надъ простотой господъ, людей, повелвавшихъ міромъ и притснявшихъ бдныхъ гитановъ, вспоминая нкоторыя объявленія и газеты, въ которыхъ видлъ портретъ своего почтеннаго дяди съ блестящими баками и плутоватымъ лицомъ, подъ шляпой пирогомъ, и цлые столбцы, напечатанные на иностранномъ язык, въ которыхъ говорилось о mesdemoiselles Алькапарронъ и восхвалялась ихъ грація и прелести, при чемъ каждыя шесть строчекъ сопровождались возгласами: Олле! Олле!.. А дядя его, для большей торжественности, назывался капитанъ Алькапарронъ! Капитанъ чего?.. Двоюродныя же сестры, мадмуазели, позволяли похищать себя господамъ, которые боялись отца, громкаго гидальго, столько разъ философски перебиравшаго струны гитары, въ то время, какъ двушки скрывались съ господами въ самыхъ отдаленныхъ кабинетахъ. Іисусе Христе, что за ерунда!

Но цыганъ быстро перешелъ отъ смха къ грусти, съ живой непослдовательностью своей птичьей души. Ай, еслибъ живъ былъ его отецъ, настоящій орелъ, по сравненію съ братомъ, которому такъ повезло!..

— Твой отецъ умеръ?— спросилъ Сальватьерра.

— Да, сеньо: было свободное мсто въ царствіи небесномъ, и его позвалъ воронъ, который тамъ находится.

И Алькапарронъ продолжалъ свои жалобы. Еслибъ бдняга былъ живъ! Вмсто двоюродныхъ сестеръ, этими богатствами пользовался бы онъ и его братья. И онъ увренно утверждалъ это, съ презрніемъ отвергалъ разницу пола, не придавая никакого значенія пикантной некрасивости своихъ кузинъ и считая, что все дло въ ихъ пніи, въ которомъ его бдняжка мать, двоюродная сестра Марія-Круцъ и онъ самъ могли заткнуть за поясъ всхъ Алькапароншъ міра.

Рафаэль, видя. что цыгань загрустилъ, предложилъ ему свое покровительство. Судьба, его обезпечена. Вотъ, донъ Фернандо, который, благодаря своему сильному вліянію, уже получилъ для него должность.

Алькапарронъ таращилъ глаза, подозрвая насмшку. Но боясь сдлать промахъ, если не поблагодарить этого сеньора, разсыпался передъ Сальватьеррой въ слащавыхъ выраженіяхъ, тогда какъ тотъ смотрлъ на Рафаэля, не зная, къ чему онъ ведетъ.

— Ну, да, дуракъ, — продолжалъ Рафаэль.— Мсто для тебя ужъ готово. Сеньоръ сдлаетъ тебя палачомъ Севильи или Хереса: что выберешь.

Цыганъ подскочилъ, выражая забавное негодованіе цлымъ потокомъ словъ.

— Ахъ, проклятый! Негодяй! Чтобы вамъ прострлили ваши черныя внутренности, сеньо Рафаэ!..

Онъ прервалъ на минуту свои проклятья, видя, что они только смшатъ управляющаго, и лукаво прибавилъ:

— Пустъ Богъ дастъ, чтобы, когда ваша честь подетъ на виноградникъ дома Пабло, сударушка встртила васъ съ постнымъ лицомъ.

Рафаэль ужъ не смялся. Онъ боялся, чтобы гитанъ не заговорилъ, въ присутствіи дома Фернандо, о его роман съ дочерью крестнаго, и поспшилъ его спровадить.

— Ну, возьми бутылочку масла, да проваливай… паршивецъ. Мать наврно ждетъ тебя.

Алькапарронъ повиновался съ покорностью собаки. Прощаясь съ Сальватьеррой, онъ протянулъ свою черномазую руку, повторяя, что его ждутъ въ людской и что вс пришли въ волненіе, узнавъ, что въ Матанцуэл находится такая высокая особа.

Когда онъ ушелъ, управляющій разсказалъ дону Фернандо объ Алькапарронахъ и другихъ гитанахъ, живущихъ на мыз. Это были семейства, изъ года въ годъ работавшія въ одномъ и томъ же имнь, точно составлявшія часть ихъ. Съ ними, какъ съ мужчинами, такъ и съ женщинами, легче было ладить, чмъ съ остальнымъ народомъ въ людской. Съ ними нечего было бояться бунтовъ, стачекъ, угрозъ. Они были попрошайки и вороваты, но съеживались при первомъ угрожающемъ жест, съ покорностью гонимой расы.

Рафаэль видлъ гитановъ, работающихъ на земл, только въ этой части Андалузіи. Любовь этого народа къ лошадямъ, повидимому, изгнала ихъ изъ этой области промышленности, и Только необходимость заставляла ихъ поступать въ имнія. Женщины были лучше мужчинъ: сухія, черныя, угловатыя, въ мужскихъ панталонахъ подъ юбками, он по цлымъ днямъ сгибались, срзая серпами хлбъ или выдергивая сорную траву. Порой, когда за ними не особенно строго наблюдали, ихъ охватывала врожденная ихъ рас лнь, желаніе сидть неподвижно и смотрть на горизонтъ, ничего не видя и ни о чемъ не думая. Но какъ только они замчали приближеніе приказчика, среди нихъ раздавался тревожный крикъ, на странномъ нарчіи, бывшемъ ихъ единственной силой сопротивленія. спасавшемъ ихъ отъ замчаній товарищей по работ.

— Слушай: за работу, хозяинъ смотритъ!

И вс принимались за дло, съ такимъ рвеніемъ и такими забавными усиліями, что Рафаэль часто не могъ удержаться отъ смха.

Стемнло. Дождь падалъ водяной пылью на щебень двора. Сальватьерра собрался итти въ людскую, не обращая вниманія на протесты управляющаго. Неужели, въ самомъ дл, онъ, такой знаменитый человкъ, намревается спать тамъ?

— Ты, вдь, знаешь, откуда я сейчасъ, Рафаэль, — сказалъ революціонеръ.— Восемь лтъ я спалъ въ худшихъ мстахъ и среди еще боле несчастныхъ людей.

Рафаэль махнулъ рукой, съ видомъ покорности и позвалъ Юлу, бывшаго въ конюшн. Старикъ проводитъ дома Фернандо, а самъ онъ останется здсь.

— Мн не годится входитъ въ людскую, донъ Фернандо. Нужно сохранять нкоторый авторитетъ, а то начнутся фамильярности, и все пропало.

Онъ говорилъ объ авторитет власти, съ твердымъ убжденіемъ въ его необходимости, посл того, какъ столько разъ нарушалъ его во время суровыхъ перипетій своей ранней юности.

Сальватьерра вышелъ съ старикомъ со двора, сопровождаемый лаемъ собакъ, и, слдуя вдоль вншней стны, они пришли къ навсу передъ входомъ въ людскую. Подъ нимъ стояли на открытомъ воздух ведра и кувшины съ запасомъ воды для рабочихъ. Т, которымъ хотлось пить, переходили отъ удушливой жары людской къ прохлад ночи, и пили воду, казавшуюся жидкимъ льдомъ, въ то время, какъ холодный втеръ обжигалъ имъ потныя плечи.

Перешагнувъ черезъ порогъ, Сальватьерра ощутилъ легкими разрженность воздуха, и въ то же время обоняніе его поразилъ запахъ мокрой шерсти, прогорклаго оливковаго масла, грязи, и скученныхъ, липкихъ отъ пота тлъ.

Это была длинная и узкая комната, казавшаяся еще больше отъ густоты атмосферы и скуднаго освщенія. Въ глубин стояла печь, въ которой горла куча сухого навоза, распространяя отвратительное зловоніе. Пламя свчи рисовалось въ этой туманной мгл, какъ красная и колеблющаяся слеза. Вся остальная комната, погруженная въ полный мракъ, кипла жизнью. Подъ погребальнымъ покровомъ тьмы угадывалось присутствіе толпы.

Дойдя до средины этого убогаго жилья, Сальватьерра могъ уже видть лучше. Въ печк кипло нсколько котловъ подъ наблюденіемъ женщинъ, стоящихъ на колняхъ, а около свчки сидлъ смотритель, второй начальникъ въ усадьб, сопровождавшій рабочихъ на работы и слдившій за ними, поощряя ихъ бранью, вмст съ управляющимъ онъ составлялъ то, что батраки называли правительствомъ мызы.

Смотритель былъ единственный человкъ въ людской, сидвшій на стул, остальные, мужчины и женщины, сидли на полу. Рядомъ съ нимъ ютились на корточкахъ Маноло эль де Требухенья съ нсколькими друзьями, погружая ложки въ котелокъ съ горячей похлебкой. Туманъ понемногу разсялся передъ глазами Сальватьерры, уже приспособившимся къ этой удушливой атмосфер. Онъ увидлъ въ углахъ группы мужчинъ и женщинъ, сидящихъ на утрамбованной земл или на цыновкахъ изъ тростника. Прервавшій посреди дня ихъ работу дождь заставилъ ихъ поторопиться съ ужиномъ. Они сидли вокругъ мисокъ съ разогртыми остатками, говорили, смялись и довольно спокойно двигали ложками. Они предвидли, что завтрашній день будетъ днемъ заключенія, вынужденной праздности, и хотли посидть вечеромъ попозже.

Видъ людской, скопленіе народа вызвали въ памяти Сальватьерры воспоминаніе о тюрьм. Т же выбленныя стны, но здсь мене блыя, закоптлыя отъ тошнотворныхъ испареній животнаго топлива, сочащіяся жиромъ отъ постояннаго тренія грязныхъ тлъ. Т же крюки на стнахъ и та же свисающая съ нихъ выставка нищеты: мшки, плащи, распоротые матрасы, разноцвтныя блузы, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.

Въ тюрьм у каждаго была своя койка, а въ людской только весьма немногіе могли позволить себ эту роскошь. Большинство спало на цыновкахъ, не раздваясь, покоя свои наболвшія отъ работы кости на твердой земл. Хлбъ, жестокое божество, принуждавшее соглашаться на это жалкое существованіе, валялся кусками на полу, или вислъ на крюкахъ, среди лохмотьевъ, большими краюхами по шести фунтовъ, какъ идолъ, къ которому можно было добраться, только посл цлаго дня тягостнаго труда.

Сальватьерра смотрлъ на лица этихъ людей, уставившихся на него съ любопытствомъ, пріостановивъ на минуту ду и держа неподвижно ложки въ поднятыхъ рукахъ.

Подъ безформенными шляпами виднлись только испитыя лица, истощенныя страданьемъ и голодомъ. У молодыхъ еще была недолгая свжесть сильной юности. Въ глазахъ ихъ смялась врожденная насмшливость ихъ расы, наслажденье жизнью, не обремененной семьей, веселость холостого мужчины, который, въ какомъ бы жалкомъ положеніи ни былъ, можетъ, все же кое-какъ итти впередъ. Но у взрослыхъ мужчинъ замчалась преждевременная старость, разбитость, болзненная дрожь, у однихъ предпріимчивость выражалась въ глазахъ, сверкающихъ фосфорическими вспышками гнва, другіе же погрузились въ покорность людей, видящихъ единственное избавленіе въ смерти.

Сальватьерра подошелъ къ печк, видя, что смотритель встаетъ, чтобы предложить ему свое сдалище. Дядя Юла пристроился на полу рядомъ съ дономъ Фернандо, и тотъ, оглянувшись, встртился съ глазами Алькапаррона, который улыбнулся ему, сверкнувъ своей лошадиной челюстью.

— Посмотрите, ваша милость: вотъ моя мама, сеньо.

И онъ показалъ ему старую гитану, тетку Алькапаррона, только что снявшую съ огня гороховый супъ, паръ котораго жадно вдыхали трое ребятишекъ, братьевъ Алькапаррона, и тонкая блдная двушка съ большими глазами, его двоюродная сестра, Марія-Круцъ.

— Стало быть, ваша милость и есть тотъ самый донъ Фернандо, о которомъ столько говорятъ?— сказала старуха.— Пошли вамъ Богъ счастья и долгую жизнь, чтобы вы были отцомъ честныхъ людей.

И, поставивъ на землю котелъ, она сла около него въ своей семьей. Это былъ необыкновенный пиръ. Паръ, идущій отъ гороха, возбудилъ нкоторое волненіе въ людской, и много завистливыхъ взглядовъ обратилось къ групп гитановъ. Юла началъ подшучивать надъ старухой. Ужъ не выпала-ли ей какая-нибудь экстренная работа, а!.. Наврно, наканун, когда она ходила въ Хересъ, она заработала нсколько пезетовъ гаданьемъ или волшебными порошками, которые раздавала двушкамъ, брошеннымъ любовниками. Ахъ, старая колдунья! Не врилось, чтобъ съ такимъ безобразнымъ лицомъ…

Гитана слушала съ улыбкой. не переставая жадно поглощать горохъ, но когда Юла заговорилъ о ея уродливости, перестала сть.

— Молчи, слпой дурень. Пусть Богъ дастъ, чтобъ ты всю жизнь прожилъ подъ землей, какъ твои братья, кроты… Если я нынче некрасива, то были времена, когда мн цловали башмаки маркизы. И ты это прекрасно знаешь, окаянный…— И грустно прибавила:— Не была бы я здсь, еслибъ живъ былъ маркизъ де Санъ-Діонисіо, милостивый синьоръ, бывшій крестнымъ отцомъ моего бдняжки Хозе-Маріи.

И она показала на Алькапаррона, который бросилъ ложку и выпрямился съ нкоторой гордостью, услышавъ имя своего крестнаго отца, бывшаго для него, по увренію Юлы, кое-чмъ и побольше.

Сальватьерра взглянулъ на глаза старухи, хитрые и масляные, на козлиное лицо, сокращавшееся при каждомъ слов съ отталкивающими гримасами, на два пучка сдой щетины, торчавшей на ея губахъ на подобіе усовъ хищника. И это чудовище было молодой, красивой женщиной, изъ тхъ, что заставляли длать глупости знаменитаго маркиза! Эта вдьма здила въ экипажахъ де Санъ-Діонисіо, подъ своеобразный перезвонъ колокольчиковъ муловъ, въ затканной цвтами шали, спадавшей съ плечъ, съ бутылкой въ рук и съ псней на устахъ, прозжала по тмъ самымъ полямъ, которыя теперь видли ее сморщенной и противной, какъ гусеница, потющей отъ зари до зари надъ бороздами и жалующейся на боль въ ‘бдненькой поясниц’! Она была не такъ стара, какъ казалась на видъ, но къ разрушенію отъ истощенія прибавлялось быстрое увяданіе восточныхъ расъ при переход отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолпные тропическіе дни переходятъ отъ свта къ мраку, безъ всякихъ сумерокъ.

Гитаны продолжали пожирать супъ, и Сальватьерра вынулъ изъ кармана жалкій свертокъ съ своей провизіей, кротко отказавшись отъ угощеній, посыпавшихся ему со всхъ сторонъ.

Ближайшая къ нему группа, въ которой былъ Маноло де Требухенья, состояла изъ старыхъ товарищей, работниковъ, пользующихся дурной репутаціей въ имніяхъ, нкоторые изъ нихъ говорили Сальватьерр ты по обычаю, принятому среди товарищей по иде.

Закусывая своимъ ломтемъ и кускомъ сыра, онъ думалъ, съ всегдашней неувренностью, не присвоилъ-ли себ пищу, которой не хватаетъ другимъ, и вслдствіе этого обратилъ вниманіе на единственнаго, не ужинавшаго человка во всей людской.

Это былъ юноша съ тощей фигурой, въ красномъ платк, повязанномъ на ше, и въ одной рубашк. Изъ глубины людской товарищи звали его, крича, что похлебки осталось чуть-чуть, но онъ продолжалъ оставаться около свчи, сидя на обрубк дерева, согнувъ корпусъ надъ низенькимъ столомъ, въ который колни его входили, какъ въ колодку. Онъ писалъ медленно и съ трудомъ, съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и онъ списывалъ строчки при помощи карманной чернильницы съ чуть окрашенной чернилами водой и тупого пера, выводившаго строчки съ терпніемъ вола, взрзывающаго борозду.

Юла, сидвшій рядомъ съ дономъ Фернардо, заговорилъ съ нимъ о юнош.

— Это Маэстрико. Его такъ зовутъ за любовь къ книгамъ и бумаг. Чуть только вернется съ работы, сейчасъ же хватается за перо и выводитъ палочки.

Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, и тотъ посмотрлъ на него, повернувъ голову и прекративъ на минуту свое занятіе. Слова его дышали горечью, когда онъ заговорилъ о своемъ желаніи учиться и о томъ, какъ ему приходится для этого отнимать часы у отдыха и сна. Его выростили скотомъ: съ семи лтъ онъ уже служилъ мальчишкой въ имньяхъ или пастухомъ въ горахъ, перенося голодъ, побои и усталость.

— А я хочу знать, донъ Фернандо, хочу быть человкомъ и не краснть отъ стыда, при вид бгающихъ по полю кобылъ, отъ мысли, что мы такъ же неразумны, какъ он. Все, что происходить съ нами, бдными, происходитъ оттого, что мы ничего не знаемъ.

Онъ съ горечью смотрлъ на своихъ товарищей по людской, удовлетворенныхъ своимъ невжествомъ, смявшихся надъ нимъ, называя его Маэстрико, и считавшихъ его чуть не сумасшедшимъ, видя, что, по возвращеніи съ работы, онъ разбираетъ по складамъ лоскутки газетъ или вытаскиваетъ изъ ящика перо и тетрадь и неуклюже пишетъ возл свчного огарка. У него не было учителя, онъ учился самъ. Онъ страдалъ при мысли, что другіе легко побждали, съ чужой помощью, препятствія, казавшіяся ему непреодолимыми. Но онъ твердо врилъ и продолжалъ учиться, убжденный, что, еслибъ вс стали подражать ему, то судьба земли измнилась бы.

— Міръ принадлежитъ тмъ, кто больше знаетъ, не правда-ли, донъ-Фернандо? Если богатые сильны и топчутъ насъ подъ ногами, и длаютъ, что хотятъ, то не потому, что у нихъ деньги, а потому, что они знаютъ больше нашего… Эта несчастные смются надо мной, когда я имъ говорю, чтобы они учились, и толкуютъ мн о богачахъ въ Херес, которые еще большіе варвары, чмъ рабочіе. Но не въ нихъ дло! Эти богачи, которыхъ мы видимъ вблизи, соломенныя чучела, а надъ ними стоятъ другіе, настоящіе богачи, т, что имютъ знанія, создаютъ законы всего міра и поддерживаютъ этотъ порядокъ, при которомъ нкоторые имютъ все, а огромное большинство ничего. Если бы рабочій зналъ столько, сколько знаютъ они, онъ не позволилъ бы обманывать себ, боролся бы съ ними ежечасно и, по крайней мр, принудилъ бы ихъ раздлить съ ними власть.

Сальватерра любовался врой этого юноши, считавшаго себя обладателемъ средства противъ всхъ золъ, отъ которыхъ страдало огромное жалкое людское стадо. Учиться! Быть людьми!.. Эксплуататоровъ нсколько тысячъ, а рабовъ сотни милліоновъ. Но привилегіямъ ихъ едва-ли что грозило: невжественное человчество, закованное въ рабочіе кандалы, было такъ глупо, что само позволяло извлекать изъ своей среды палачей, тхъ, которые, одвшись въ яркое платье и приложивъ ружье къ щек, выстрлами возстановляютъ режимъ страданій и голода, отъ послдствій котораго они сами, вернувшись домой, будутъ страдать. Ахъ! если бъ люди жили не въ слпот и невжеств, какъ могла бы держаться подобная нелпость?!

Наивныя утвержденія молодого человка, жаждущаго знаній, навели Сальватьерру на размышленія. Бытъ можетъ, этотъ чистый юноша видлъ ясне ихъ, людей, ожесточенныхъ борьбой, думавшихъ о пропаганд дйствіемъ и о непосредственныхъ возстаніяхъ. Это былъ простой умъ, врод врующихъ первыхъ вковъ христіанства, чувствовавшихъ доктрины своей религіи съ большей интенсивностью, чмъ отцы Церкви. Его способъ былъ медленъ, онъ потребовалъ бы цлые вка, но успхъ его казался врнымъ. И революціонеръ, слушая работника, представлялъ себ время, когда не будетъ существовать невжества, и теперешняя рабочая скотина, плохо питаемая, съ неподвижной мыслью и единственной надеждой на недостаточную и унизительную благотворительность, превратится въ человка.

При первомъ же столкновеніи счастливыхъ съ несчастными, старый міръ рухнетъ. Огромныя арміи, организованныя обществомъ, основаннымъ на сил, принесутъ ему смерть. Рабочіе въ мундирахъ снимутъ курки съ ружей, которыя имъ даютъ ихъ эксплуататоры, чтобы они защищали ихъ, или воспользуются этимъ оружіемъ, чтобы провозгласить законъ счастія большинства и заставятъ нечестивыхъ пастырей, въ теченіе вковъ державшихъ въ несправедливости людское стадо, уважать его. Лицо міра измнится сразу, безъ крови и катастрофъ. Вмст съ арміями и законами, сфабрикованными сильными, исчезнетъ всякій антагонизмъ между счастливыми и несчастными, вс насилія и жестокости, превращающія землю въ тюрьму. Останутся только люди. И это можетъ осуществиться, какъ только огромное большинство людей, безчисленная армія нищеты, сознаетъ свою силу и откажется поддерживать впредь навязанное традиціонное дло!..

Гуманитарную сантиментальность Сальватьерры ласкала эта великодушная мечта невинности. Измнитъ міръ безъ крови, безъ театральнаго эффекта, воспользовавшись волшебнымъ жезломъ образованія,безъ насилій, возмущавшихъ его нжную душу и кончавшихся всегда пораженіемъ несчастныхъ и жестокими репрессіями со стороны сильныхъ!

Маэстрико продолжалъ развивать свои взгляды съ врой, озарявшей его чистые глаза. О! если бъ бдные знали то, что знаютъ богатые!.. Они сильны и властвуютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Вс научныя открытія и изобртенія попадаютъ въ ихъ руки, существуютъ для нихъ, а къ низшимъ едва доходятъ жалкіе объдки. Если кто-нибудь выходилъ изъ презрнной массы, возвышаясь, благодаря своимъ способностямъ, то вмсто того, чтобы оставаться врнымъ своему происхожденію и оказывать помощь своимъ братьямъ, онъ бжалъ съ своего поста, отворачивался отъ ста поколній предковъ-рабовь, задавленныхъ несправедливостями, и продавалъ свое тло и умъ палачамъ, вымаливая себ мсто среди нихъ. Невжество — худшее рабство, злйшее несчастье бдныхъ. Но единичное и индивидуальное образованіе безполезно: оно создавало только дезертировъ, перебжчиковъ, которые спшили примкнутъ къ врагамъ. Учиться должны вс, и вс сразу: масса должна пріобрсти сознаніе своей силы, сразу овладть великими завоеваніями человческаго ума.

— Вс! понимаете, донъ-Фернандо? Вс закричатъ: ‘Не хотимъ больше обмана, не желаемъ больше служить тому, чтобы это продолжалось’.

И донъ-Фернандо кивками головы соглашался съ нимъ. Да, вс въ одно время, такъ и должно быть, вс сбросятъ съ себя шкуру скотской покорности, единственную одежду, которую традиція старалась удержать на ихъ плечахъ.

Но обративъ взоръ въ глубину людской, полной мрака и дыма, онъ подумалъ, что охватываетъ глазами все эксплуатируемое и несчастное человчество. Одни только что кончили супъ, которымъ обманывали свой голодъ, другіе, растянувшись, удовлетворенно рыгали, воображая, что перевариваютъ пищу, не прибавившую ничего къ ихъ разбитымъ жизненнымъ силамъ, вс производили впечатлніе отуплыхъ, отталкивающихъ, не имющихъ воли выйти изъ своего положенія, смутно вруя въ чудо, какъ единственную надежду, или мечтая о христіанской милостын, которая позволила бы имъ отдохнуть на минуту въ ихъ безнадежномъ шествій по пути нищеты. Сколько времени должно пройти, пока эти бдные люди откроютъ глаза и двинутся въ путь! Кто сможетъ разбудить ихъ, внушить имъ вру этого бднаго юноши, бредущаго ощупью, устремивъ глаза на далекую звзду, которую видлъ только онъ одинъ!..

Кучка поборниковъ идеи, оставивъ котелъ, уже чистый отъ похлебки, подошла и сла на полъ, вокругъ Сальватьерры. Вс торжественно закурили сигары, какъ будто этотъ актъ всецло поглощалъ ихъ вниманіе. Табакъ былъ ихъ единственнымъ наслажденіемъ, и имъ приходилось разсчитывать, чтобы протянутъ жалкую коробочку въ теченіе цлой недли. Маноло эль де Требухеньи вынулъ изъ вьюка боченокъ съ водкой и наливалъ рюмки въ центр одной группы. Старые работники, съ лицами, похожими на пергаментъ, и щетинистыми бородами устремлялись къ нему съ жадностью больныхъ, и въ глазахъ ихъ блестло предвкушеніе алкоголической услады. Молодые вынимали изъ за пояса мдныя монеты, посл долгихъ колебаній, и пили, мысленно оправдывая этотъ экстренный расходъ нелпымъ соображеніемъ, что завтра нтъ работы. Нсколько двушекъ, съ развязными движеніями, украдкой подошли ближе, смшавшись съ кучками парней, и пищали, когда т предлагали имъ выпить рюмку, посл безчисленныхъ щипковъ и тычковъ, выражавшихъ грубое желаніе.

Сальватьерра слушалъ Хуанона, бывшаго товарища, работавшаго на мыз и похавшаго въ Херось только для того, чтобы повидаться съ нимъ, когда онъ вернулся изъ крпости.

Это былъ огромный малый, плотный, съ выдающимися скулами, квадратной челюстью, жесткими, косматыми волосами, которыми заросъ и лобъ, и глубокими глазами, минутами сверкавшими зеленоватымъ блескомъ глазъ хищныхъ животныхъ.

Онъ былъ винодломъ, но вслдствіе репутаціи бунтовщика и задиры, долженъ былъ заняться полевыми работами въ имніяхъ, и нашелъ мсто только въ Матанцуэл, благодаря Рафаэлю, покровительствующему ему за то, что онъ былъ другомъ его крестнаго отца. Хуановъ внушалъ почтеніе всей людской. У него была импульсивная натура, не знающая унынія, энергичная, импонировавшая товарищамъ.

Онъ говорилъ медленно и вразумительно съ Сальватьеррой, смотря въ то же время на остальныхъ съ видомъ превосходства, и часто сплевывалъ на полъ.

— Все сильно измнилось, Фернандо. Мы идемъ назадъ, и богачи забрали воли больше, чмъ когда-либо.

Онъ обращался съ Сальватьеррой на ты, на правахъ товарища и съ презрніемъ говорилъ о рабочемъ народ. Онъ видитъ, какая нынче молодежь: он счастливы отъ одной рюмки и думаютъ только о томъ, чтобы соблазнитъ товарокъ по работ. Стоитъ только обратить вниманіе на равнодушіе, съ которымъ они отнеслись къ прибытію Сальватьерры. Многіе даже не полюбопытствовали подойти къ нему поближе, нкоторые даже насмшливо улыбнулись, точно говоря: ‘Еще одинъ обманщикъ’. Для нихъ были обманомъ газеты, которыя читали вслухъ старики, обманщиками были т, что говорили имъ о сил единенія и о возможности возстанія: истинными были только жалкіе харчи и два реала въ день, да кое-когда попойка и нападеніе на работницу, которой они навязывали зачатіе новаго обездоленнаго, они почитали себя счастливыми, пока въ нихъ жилъ оптимизмъ юности и силы. Если они примыкали къ стачкамъ, то ради сопровождавшихъ ихъ шума и безпорядка. Изъ стариковъ многіе еще оставались врны иде, но стали малодушны, трусливы, порабощенные страхомъ, который сумли внушить имъ богачи.

— Мы много страдали, Фернандо. Пока ты томился тамъ, далеко, это насъ измнило.

И онъ заговорилъ о режим террора, заставившаго умолкнуть всю деревню. Богатый, ненавистный полевымъ рабамъ городъ бодрствовалъ надъ ними съ жестокимъ, неумолимымъ выраженіемъ, скрывая страхъ, который питалъ къ нимъ. Хозяева настораживались при малйшемъ волненіи. Достаточно было нсколькимъ рабочимъ собраться, съ нкоторой таинственностью, въ какомъ-нибудь сара, чтобы богачи забили немедленно въ набатъ во всхъ газетахъ Испаніи, и въ Хересъ являлись новыя войска, и сельская полиція рыскала по полямъ, угрожая всякому недовольному скудостью поденной платы и недостаточностью харчей. Черная Рука! Вчно этотъ призракъ, преувеличиваемый пылкимъ андалузскимъ воображеніемъ! богатые старались сохранять его живымъ и выставляли всякій разъ, какъ рабочіе предъявляли какое-нибудь, самое незначительное требованіе!..

Для того, чтобы имть возможность продолжать свои несправедливости и традиціонное рабство, имъ нужно было военное положеніе, нужно было длать видъ, что они живутъ среди опасностей, жалуясь на правительство, недостаточно ихъ защищавшее. Если батраки просили, чтобы ихъ кормили, какъ людей, позволили лтомъ выкуривать лишнюю сигару въ часы палящаго солнца, прибавили къ двумъ peaламъ нсколько сантимовъ, то вс наверху кричали, напоминая о Черной Рук, и утверждали, что она снова воскресаетъ.

Возбужденный гнвомъ, Хуанонъ вскочилъ на ноги. Черная Рука! Что это такое? Онъ терплъ гоненія за то, что будто бы принадлежалъ къ ней, и до сихъ поръ точно не зналъ, что это. Цлые мсяцы онъ провелъ въ тюрьм съ другими несчастными. Его выталкивали по ночамъ изъ заточенія и били въ пустынномъ мрак полей. Вопросы людей въ мундирахъ сопровождались ударами, отъ которыхъ трещали его кости, безумными побоями, ожесточавшимися отъ его отрицательныхъ отвтовъ. До сихъ поръ еще на тл его сохранились рубцы отъ этихъ угощеній хересанскихъ богачей. Мучители могли убить его раньше, чмъ добиться отъ него удовлетворительнаго отвта. Онъ зналъ объ обществахъ для охраненія жизни рабочихъ и защиты ихъ отъ злоупотребленій хозяевъ, онъ принадлежалъ къ нимъ, но о Черной Рук, о террористической организаціи съ ея кинжалами и мщеніями, не зналъ ни слова.

Доказательствомъ ея романтическаго существованія былъ только одинъ случай — зауряднйшее убійство въ стран вина и крови: и изъ-за этого убійства нсколько рабочихъ погибло на позорныхъ вислицахъ, и сотни несчастныхъ, подобно ему, томились въ тюрьмахъ, подвергаясь мученіямъ, многимъ изъ нихъ стоившимъ жизни. Но съ тхъ поръ у хозяевъ было пугало, которое они могли поднимать, одно знамя, — Черная Рука, и едва сельская бднота длала малйшее движеніе, чтобы добиться благосостоянія, какъ взвивался зловщій призракъ, истекая кровью.

Воспоминаніе объ этомъ печальномъ происшествіи давало право на все. За малйшую провинность, человка пороли въ пол, рабочій былъ подозрительнымъ существомъ, противъ него все считалось дозволеннымъ. Избытокъ усердія властей вознаграждался и восхвалялся, а тому, кто осмливался протестовать, зажимали ротъ напоминаніемъ о Черной Рук. Молодежь исправлялась отъ этихъ примровъ, взрослые боялись, а богатые въ город, съ воображеніемъ, распаленнымъ виномъ изъ своихъ бодегъ, продолжали прибавлять разныя подробности къ своему призраку, налпили на него новыя террористическія украшенія, раздували его такъ, что т, кто видли его нарожденіе, сами говорили о немъ, какъ о чемъ-то страшномъ, легендарномъ, случившемся въ отдаленныя времена.

Хуанонъ умолкъ и товарищи его сидли, пораженные этимъ призракомъ южнаго воображенія, точно покрывавшимъ вс деревни Хереса своими черными лохматыми крыльями.

Посл ужина въ людской водворилась ночная тишина. Многіе мужчины спали, растянувшись на своихъ цыновкахъ, и тяжело храпли, вдыхая удушливыя испаренія навозной золы. Въ глубин, женщины, сидящія на земл съ растопыренными юбками, разсказывали другъ другу сказки или чудесныя исцленія, совершившіяся въ горахъ, по милости мадоннъ.

Надъ журчаньемъ разговора выдлялось негромкое пніе. То были гитаны, продолжавшіе свой необыкновенный ужинъ. Тетка Алькапаррона вытащила изъ-подъ юбки бутылку вина, чтобы вспрыснуть свою удачу въ город. Потомству, при длеж, досталось по глотку, но вида вина достаточно было, чтобъ распространилось веселье. Устремивъ глаза на мать, предметъ его восторженнаго поклоненія, Алькапарронъ плъ, и вся семья аккомпанировала ему, хлопая подъ cypдинку въ ладоши. Цыганенокъ выплакивалъ свои горести и муки съ фальшивой сентиментальностью народной псни, прибавляя, что ‘слушала его птичка, и отъ жалости перышки посыпались изъ нея тысячами’, а старуха и вся компанія аплодировали ему, восхваляя его искусство съ такимъ восторгомъ, точно хвалили самихъ себя.

Алькапарронъ вдругъ прервалъ пніе и обратился къ матери съ непослдовательностью цыгана, капризно перескакивающаго отъ одной мысли къ другой.

— Матушка! что мы, бдные гитаны, за несчастные! Богатые все короли, алькады, судьи и генералы, а мы — ничто.

— Молчи, соплякъ. За то ни одинъ гитанъ не бываетъ ни тюремщикомъ, ни палачемъ… Ну, дурачекъ: начинай другую.

И пніе и хлопанье въ ладоши возобновились съ новымъ жаромъ. Одинъ работникъ предложилъ рюмку водки Хуанону, который отстранилъ ее рукой.

— Вотъ что насъ губитъ, — сказалъ отъ вразумительно.— Проклятое зелье.

И поддерживаемый одобрительными жестами Маэстрико, оставившаго свои письменныя принадлежности, чтобы присоединиться къ ихъ групп, Хуанонь началъ проклинать пьянство. Этотъ несчастный народъ забывалъ все, когда пилъ. Еслибъ они когда нибудь почувствовали себя людьми, то богатымъ стоило только раскрыть передъ ними двери своихъ бодегъ, чтобы побдитъ ихъ.

Многіе запротестовали противъ словъ Хуанона. Что бы длалъ бдный, еслибъ не пилъ, чтобъ забыть свое горе. Почтительное молчаніе, внушаемое присутствіемъ Сальватьерры, было нарушено, и многіе заговорили сразу, высказывая свои страданія и обиды. Харчи съ каждымъ разомъ становились все хуже: богатые злоупотребляли своей силой, страхомъ, который вселили и поддерживали.

Только во время молотьбы имъ давалось варево изъ гороха, въ остальное время года — хлбъ, одинъ хлбъ, и во многихъ мстахъ, отвеный. Эксплуатировались даже ихъ самыя неотложныя потребности. Прежде, во время пахоты, на каждыхъ десять пахарей имлся лишній человкъ, занимавшій мсто уходившаго освободиться отъ остатковъ похлебки. Теперь же. чтобы съэкономить этого замстителя, пахарю давали пять сантимовъ, съ условіемъ, чтобъ онъ не бросалъ воловъ, хотя бы желудокъ мучилъ его самымъ жестокимъ образомъ, они называли это, съ печальной ироніей: ‘продавать самое неблагородное мсто тла’.

Каждый годъ въ имнья приходило все больше женщинъ съ горъ. Бабы были покорне, женская слабость заставляла ихъ бояться смотрителя и он старались работать, какъ можно лучше. Агенты-наемщики спускались съ горъ, во глав своихъ каравановъ, гонимыхъ голодомъ. Они описывали, въ поселкахъ и деревняхъ, хересанскія поля, какъ мсто изобилія, и семьи довряли подрядчикамъ своихъ едва достигшихъ зрлости дочерей, съ безграничной жадностью думая о реалахъ, которые он принесутъ съ собою по окончаніи рабочей поры.

Смотритель Матанцуэлы и нкоторые изъ группы, занимавшіеся такимъ наймомъ, запротестовали. Не спавшіе еще мужчины собрались вокругъ Сальватьерры.

— Насъ посылаютъ, — сказалъ смотритель.— Что же намъ, несчастнымъ, длать. Говорите это хозяевамъ, тмъ, кто насъ посылаетъ.

Старикь Юла тоже вмшался, такъ какъ считалъ себя принадлежащимъ къ правительству мызы. Хозяева!.. Они могли бы уладить все, еслибъ только подумали о бднякахъ, нужно состраданіе, побольше состраданія.

Сальватьерра, безстрастно слушавшій слова рабочихъ, заволновался и прервалъ свое молчаніе, услышавъ старика. Состраданье! А для чего оно? Для того, чтобы удерживать бднаго въ подневольномъ состояніи, въ надежд на нсколько крошекъ, утолявшихъ на минуту его голодъ и продолжавшихъ его рабство.

Состраданіе есть эгоизмъ, наряжающійся добродтелью, жертва крошечной доли излишка, распредляемой по капризу дающаго. Состраданіе? Нтъ: справедливость! Каждому свое!

И революціонеръ воспламенялся отъ собственныхъ словъ, холодная улыбка исчезла, глаза за синими очками засверкали огнемъ возмущенія.

Состраданіе не сдлало ничего, чтобы облагородить человка. Оно царствуетъ уже девятнадцать вковъ, поэты воспваютъ его, какъ божественное вдохновеніе, счастливые превозносятъ его. какъ величайшую изъ добродтелей, а міръ все тотъ же, какимъ былъ въ день, когда оно появилось впервые, возвщенное ученіемъ Христа. Опытъ достаточно продолжителенъ, чтобы оцнить его безполезность.

Состраданіе самая худая, жалкая и безсильная изъ добродтелей. Оно держало любовныя рчи къ рабамъ, но не разбило ихъ цпей, оно предлагало корку хлба современному невольнику, но не позволяло себ ни малйшаго упрека соціальному строю, осуждавшему этихъ рабовъ на нищету на всю жизнь. Состраданіе, поддерживая на минуту неимущаго, чтобы онъ собрался съ силами, такъ же добродтельно, какъ крестьянка, откармливающая птицъ въ своемъ птичник прежде, чмъ ихъ зарзать и състъ.

Ничего не сдлала эта блдная добродтель для освобожденія человка. Революція, отчаянный протестъ порвали оковы древняго раба, они же освободятъ современнаго наемника, надленнаго всми идейными правами, за исключеніемъ права на хлбъ.

Воодушевляясь своими мыслями, Сальватьерра желалъ задавитъ вс призраки, которыми, въ теченіе вковъ, запугивали и удерживали неимущихъ, чтобы они не нарушали мирнаго благоденствія привилегированныхъ.

Только соціальная справедливость можетъ спасти людей, и справедливость эта не на неб, а на земл.

Больше тысячи лтъ жили паріи въ покорности, думая о неб, уповая на вчную награду. Но небо было пусто. Какой несчастный могъ въ него теперь врить? Богъ перешолъ на сторону богатыхъ, онъ считалъ добродтелью, достойной вчнаго блаженства, то, что они изрдка отдавали крохи своего состоянія, сохраняя его нетронутымъ, и считали преступленіемъ требованія благосостоянія у низшихъ.

Если даже небо и существуетъ, то несчастный откажется войти въ него, какъ въ мсто несправедливости и привилегій, куда одинаково попадаютъ и тотъ, кто проводитъ жизнь въ страданіяхъ, и тотъ, кто живетъ въ богатств, развлекаясь отъ скуки сладострастіемъ милостыни.

Христіанство — лишній обманъ, оно искажено и пускается въ ходъ богатыми и сильными, чтобы освятить ихъ насилья. Справедливость, а не милосердіе! Благоденствіе на земл для несчастныхъ, а богатые пусть оставятъ себ, если желаютъ, обладаніе небомъ, пустъ откроютъ руки и выпустятъ то, что награбили на земл.

Бднымъ нечего ожидать сверху. Надъ головами ихъ находится только безконечность, нечувствительная къ людскому отчаянію: другіе міры, не знающіе ничего о жизни милліоновъ презрнныхъ червей на этой планет, опозоренной эгоизмомъ и насиліемъ. Голодные, жаждущіе справедливости, должны надяться только на самихъ себя. Впередъ, хотя бы для того, чтобъ умереть! Слдомъ пойдутъ другіе, которые разбросаютъ благодарныя смена въ оплодотворенныя ихъ кровью борозды. Вставай и иди, жалкое стадо, одинъ у тебя Богъ — революція, путь твой освщенъ красной звздой, вчнымъ дьяволомъ религій, незамнимымъ путеводителемъ великихъ движеній человчества!..

Группа рабочихъ молча слушала революціонера. Многіе слдили за его словами, широко раскрывъ глаза, точно желая поглотитъ ихъ взглядами. Хуанонъ и эль де Требухенья соглашались, одобрительно покачивая головой. Они читали то, что говорилъ Сальватьерра, но въ устахъ его эти слова были трепещущей страстью музыкой и волновали ихъ.

Старикъ Юла не побоялся нарушить эту атмосферу воодушевленія, вмшавшись со своимъ практическимъ разсужденіемъ.

— Все это очень хорошо, донъ Фернандо. Но бдному нужна земля, чтобы жить, а земля принадлежитъ господамъ.

Сальватьерра вскочилъ, весь вспыхнувъ. Земля не принадлежитъ никому. Гд т люди, которые создали ее, чтобы присвоивать ее, какъ продуктъ своего труда? Земля принадлежитъ тому, кто ее обрабатываетъ.

Несправедливое распредленіе благъ, возрастаніе нищеты по мр роста культуры, пользованіе сильными всми изобртеніями техники, выдуманными для устраненія ручного труда, и въ сущности длающими его только боле тяжелымъ и притупляющимъ, вс бдствія человчества происходятъ отъ того, что землю присвоили нсколько тысячъ человкъ, которые не сютъ, но однако жнутъ, однако собираютъ въ житницы, тогда какъ милльоны существъ заставляютъ почву порождать неисчислимыя сокровища жизни, и страдаютъ отъ многовкового голода.

Голосъ Сальватьерры гремлъ въ безмолвіи людской, какъ боевой кличъ.

— Міръ начинаетъ просыпаться отъ тысячелтняго сна, онъ протестуетъ противъ ограбленнаго дтства. Земля — ваша: никто ее не создавалъ, и она принадлежитъ всмъ. Если существуютъ на ней нкоторыя улучшенія, то они дло вашихъ черныхъ рукъ, которыя и суть ваши права на владніе. Человкъ родится съ правомъ на воздухъ, которымъ дышетъ, на солнце, которое его согрваетъ, и долженъ требовать обладанія поддерживающей его землей. Почва, которую вы воздлываете съ тмъ, чтобы другой собралъ жатву, принадлежитъ вамъ, хотя, вы, несчастные, приниженные тысячью годами рабства, сомнваетесь въ своемъ прав, боясь протянуть руку, чтобы васъ не сочли за воровъ. Тотъ, кто захватываетъ кусокъ земли, изгоняя съ него остальныхъ, тотъ, кто, оставаясь самъ празднымъ, передаетъ его людскому скоту, чтобы тотъ заставилъ его производить хлбъ, тотъ и есть, напротивъ, истинный грабитель своихъ ближнихъ.

IV.

Дв овчарки, сторожившія по ночамъ окрестности башни Марчамалы и лежавшія, свернувшись клубкомъ и положивъ на хвостъ свирпыя морды подъ навсомъ строенія, въ которомъ находились тиски для выжимки винограда, проснулись отъ дремоты.

Об поднялись въ одно время, понюхали воздухъ и попереминавшись съ нкоторой нершительностью, зарычали и бросились внизъ по винограднику, катясь съ такой быстротой, что земля осыпалась подъ ихъ лапами.

Это были почти дикія животныя, съ огненными глазами и красной пастью, усаженной зубами, отъ которыхъ морозъ подиралъ по кож. Они накинулись на человка, шедшаго, согнувшись, между лозами, уклонившись отъ дороги, крутымъ спускомъ ведшей отъ прозжей дороги къ башн.

Встрча была ужасна: человкъ покачнулся, притягивая къ себ плащъ, въ который вцпилась одна изъ овчарокъ. Но, вдругъ, собаки сразу перестали рычать и вертться вокругъ него, ища мста, куда бы вонзить свои клыки, и пошли рядомъ съ нимъ, принимая съ довольнымъ ворчаніемъ его поглаживанія.

— Варвары! — говорилъ Рафаэль спокойнымъ голосомъ, не переставая ласкать ихъ.— Ахъ, вы злюки!.. Разв вы меня не знаете.

Он проводили его до площадки Марчамалы и, забравшись опять подъ навсъ, возобновили свою чуткую дремоту, прерывавшуюся при малйшемъ шорох.

Рафаэль остановился на минуту на площадк, чтобы оправиться отъ этой встрчи. Онъ натянулъ сползшій съ плечъ плащъ и спряталъ наваху, которую вытащилъ противъ злобныхъ животныхъ.

Въ воздух, голубоватомъ отъ блеска звздъ, вырисовывались очертанія новой Марчамалы, выстроенной дономъ-Пабло.

Въ центр башня господскаго дома, видимая изъ Хереса, господствовала надъ холмами, покрытыми виноградниками, длавшими Дюпоновъ первыми помщиками въ округ, вычурная постройка изъ краснаго кирпича, съ блыми каменными фундаментомъ и углами, концы острыхъ зубцовъ соединялись желзной балюстрадой, превращавшей въ вульгарную террасу верхъ полу-феодальнаго зданія. Съ одной стороны находилась лучшая часть Марчамалы, новая постройка, о которой всего больше заботился донъ-Пабло, — большая часовня, украшенная мраморными колонками, на подобіе большого храма. Съ другой стороны оставалось почти нетронутое зданіе старой Марчамалы. Въ этомъ корпус, низкомъ и съ навсомъ, едва былъ произведенъ кое-какой ремонтъ, въ немъ находилось помщеніе приказчика и спальня виноградарей, просторная и незащищенная отъ втра съ очагомъ, отъ дыма котораго почернли стны.

Дюпонъ, выписавшій художниковъ изъ Севильи, чтобы расписать часовню, и заказавшій иконоторговцамъ въ Валенсіи много блестящихъ красками и золотомъ образомъ, испытывалъ нкоторыя угрызенія при вид стараго дома виноградарей и не ршался его тронуть. Онъ былъ очень характеренъ, обновленіе какими-либо измненіями этого жилья рабочихъ было-бы равносильно посягательству. И приказчикъ продолжалъ жить въ своихъ комнатахъ, ветхость которыхъ Марія де-ла-Луцъ скрывала тщательной выблкой, а рабочіе спали одтыми на камышевыхъ цыновкахъ, предоставляемыхъ имъ щедростью дона-Пабло, въ то время, какъ святыя иконы по цлымъ недлямъ оставалисъ недоступными ничьему взору, среди мрамора и позолоты, такъ какъ двери часовни открывались только, когда хозяинъ прізжалъ въ Марчамалу.

Рафаэль долго всматривался въ строенія, боясь, чтобы въ ихъ темной масс не появился гд-нибудь свтъ, не открылось окно, и не показался приказчикъ, встревоженный лаемъ собакъ. Прошло нсколько минутъ, но въ Марчамал не было замтно никакого движенія. Слышно было сонное дыханіе погруженныхъ въ тнь полей, звзды ярко блистали на зимнемъ неб, какъ будто холодъ усиливалъ ихъ блескъ.

Молодой человкъ сошелъ съ площадки и, обойдя старое зданіе, пошелъ по проулку между домомъ и плотнымъ рядомъ построекъ. Онъ остановился возл ршотки, постучалъ тихонько въ ея перекладины, которыя раздвинулись, и на темномъ фон строенія выдлился пышный бюстъ Маріи де-ла-Луцъ.

— Какъ поздно, Рафаэ!— сказала она спокойнымъ голосомъ.— Который теперь часъ?

Рафаэль съ минуту посмотрлъ на небо, читая по звздамъ съ опытностью деревенскаго жителя.

— Должно быть, около половины третьяго.

— А лошадь? Гд ты ее оставилъ?

Рафаэль разсказалъ о своей поздк. Лошадь осталась въ трактир Вороны въ двухъ шагахъ отсюда, это хижина у самой дороги. Ей нужно дать отдохнуть, потому что онъ халъ карьеромъ отъ самой мызы.

Въ эту субботу не было работы. Многіе рабочіе и двушки предпочли провести воскресенье у себя дома, въ горахъ, и просили разсчетъ, чтобы снести денегъ своимъ семьямъ. Вотъ дло, отъ котораго съ ума можно сойти: составлять счета этому народу, который вчно считаетъ себя обманутымъ. Кром того, нужно было заняться захворавшимъ жеребенкомъ, растереть его, дать ему, при помощи Юлы, кое-какихъ лекарствъ. Потомъ его раздражили пастухи, потому что, пережигая уголь, наврное обкрадывали молодого сеньора… Въ Матанцуэл ему не было минуты передышки и только посл полуночи, когда оставшіеся въ людской потушили огонь, онъ смогъ ухать. чуть разсвтетъ, онъ вернется въ трактиръ, сядетъ на лошадь, и явится, какъ будто только что пріхалъ изъ Матанцуэлы, чтобы крестный не догадался, что они щипали индюшку.

Посл этихъ объясненій оба смолкли, опершись на ршетку, не ршаясь прикоснуться одинъ къ рук другой, и смотрли другъ на друга при разсянномъ свт звздъ, придававшемъ ихъ глазамъ необыкновенный блескъ. Это была минута взаимнаго созерцанія и безмолвной робости всхъ влюбленныхъ, видящихся впервые посл долгаго отсутствія. Рафаэль первый нарушилъ молчаніе.

— И теб нечего сказать мн? Мы не видлись цлую недлю, а ты стоишь, какъ дурочка, и смотришь на меня, словно я лютый зврь?

— А что же мн сказать теб, бродяга?.. Что я тебя очень люблю, что вс эти дни я провела въ глубокой тоск, черной-черной, думая о моемъ гитан?..

И оба влюбленные, давъ волю страсти, упивались музыкой своихъ словъ, лившихся съ краснорчивой неудержимостью, свойственной этой стран.

Опершись на ршетку, Рафаэль дрожалъ отъ волненія, говоря съ Маріей де-ла Луцъ, точно слова его были чужими и смущали его сладкимъ опьяненіемъ. Нжныя слова народныхъ псенъ, вс пылкія любовныя объясненія, слышанныя имъ подъ звонъ гитары, примшивались къ любовному воркованью, которымъ его журчащій, какъ ручей, голосъ обнималъ его возлюбленную.

— Пусть вс горести твоей жизни обрушатся на меня, сердце души моей, а теб пустъ останутся одн радости. У тебя лицо, какъ у Бога, гитана моя, твои губы — цвты лимоннаго дерева, а когда ты на меня смотришь, мн кажется, что это смотритъ милостивый Іисусъ чудотворецъ своими кроткими глазами… Я хотлъ бы быть дономъ Пабло Дюпономъ со всми его бодегами, чтобы вылить вино изъ старыхъ бурдюковъ, которое стоитъ тысячи пезетъ, и ты поставила бы въ него свои хорошенькія ножки, а я сказалъ бы всему Xepecy: ‘Пейте, кабальеросъ, это само блаженство’. И вс сказали бы: ‘Правъ Рафаэ: у самой матери Божіей он не лучше’… Ахъ двушка! еслибъ ты меня не любила, хорошая бы участь тебя ожидала! Пришлось бы теб сдлаться монахиней, потому что не нашлось бы такого смльчака, который захотлъ бы имть съ тобой дло. Я бы сталъ у твоей двери и не пропустилъ бы самого Бога…

Марія де-ла Луцъ чувствовала себя польщенной свирпымъ выраженіемъ, которое принимало лицо ея возлюбленнаго, при одной мысли, что другой мужчина можетъ приблизиться къ ней и искать ея любви. Рзкость ревнивыхъ угрозъ нравилась ей еще больше любовныхъ увреній.

— Да, глупый! если я люблю только тебя одного! Если я влюблена въ моего мызника и жду, какъ ждутъ ангеловъ, времени, когда поду въ Матанцуэлу ухаживать за моимъ желаннымъ!.. Ты, вдь, знаешь, я могла бы выйти замужъ за любого изъ конторскихъ сеньоровъ, друзей моего брата. Сеньора часто говоритъ это мн. А то она уговариваетъ меня стать монахиней, но важной монахиней, съ большимъ вкладомъ, и общаетъ дать мн на все денегъ. Но я говорю, что нтъ: ‘Сеньора, же хочу я быть святой, мн очень нравятся мужчины… ‘Но, Іиусусе, какія глупости я говорю! Не вс мужчины, нтъ: одинъ, только одинъ: мой Рафаэ, который, когда детъ на своемъ скакун, такъ красивъ, что похожъ на святого Мигуэля на кон. Только не вздумай сердиться за эту болтовню, это все шутки!.. Я хочу быть мызницей съ моимъ мызникомъ, который меня любитъ и говоритъ мн такія милыя вещи. Постная похлебка съ нимъ для меня вкусне всего барскаго великолпія Xepeca…

— Благослови Господи твои уста! Говори, милая, ты поднимаешь меня на небо такими рчами! Ты ничего не потеряешь отъ того, что любишь меня. Чтобъ теб было хорошо, я способенъ на все, и хотя крестный сердится, но, какъ только мы поженимся, я опять стану контрабандистомъ, чтобъ наполнитъ твой фартукъ золотомъ.

Марія де-ла Луцъ протестовала съ испугомъ. Нтъ, никогда. Она еще волновалась, вспоминая ту ночь, когда онъ пріхалъ блдный, какъ мертвецъ, истекая кровью. Они будутъ счастливы и въ бдности, не испытывая Бога новыми приключеніями, которыя могутъ ему стоить жизни. Къ чему деньги?..

— Самое важное — любить другъ друга, Рафаэ, и, вотъ, увидишь, сердце мое, когда мы будемь въ Матанцуэл, какую славную жизнь я теб устрою…

Она любила деревню, какъ ея отецъ, и желала остаться въ деревн. Ее не пугали обычаи на мыз. Въ Матанцуэл должно было чувствоваться отсутствіе хозяйки, которая превратила бы жилище управляющаго въ ‘серебряное блюдечко’. Онъ узнаетъ, что такое хорошая жизнь, посл безпорядочнаго существованія контрабандиста и ухода старухи на мыз. Бдняжка! Она хорошо замчала по его платью, какъ ему недостаетъ женщины… Они будутъ вставать на разсвт: онъ будетъ наблюдать за выходомъ батраковъ на работу, она будетъ готовить завтракъ, убирать домъ, не боясь работы. Одтый въ платье горца, которое ему такъ идетъ, онъ сядетъ на лошадь, но безъ единой оторванной пуговочки на камзол, безъ единой дырочки на шароварахъ, въ блой, какъ снгъ, рубашк, хорошо выглаженной, точь въ точь какъ у какого-нибудь сеньора изъ Хереса… А когда онъ будетъ возвращаться, она будетъ дожидаться его у воротъ мызы, бдная, но чистая, какъ вода въ ручь, хорошо причесанная, съ цвтами въ голов, и въ фартук, отъ котораго потемнетъ въ глазахъ. Супъ будетъ дымиться на стол. Она, вдь, мастерица стряпать. Отецъ говоритъ это всмъ… Они пообдаютъ въ пріятной компаніи, съ удовольствіемъ людей, знающихъ, что хлбъ ихъ честно заработанъ, а потомъ онъ опять удетъ въ поле, а она сядетъ шить, потомъ покормитъ птицъ на птичник, поставитъ тсто для хлбовъ. А вечеромъ ужинаютъ и ложатся спать, съ усталыми отъ работы костями, но довольные днемъ, и спятъ мирнымъ сномъ, какъ люди, хорошо проведшіе день и не чувствующіе угрызеній совсти, потому что никому не сдлали зла.

— Поди сюда!— страстно прошепталъ Рафаэль.— Ты говоришь еще не все хорошее. Потомъ у васъ будутъ дтишки, хорошенькіе ребятки, которые будутъ бгать по двору…

— Ахъ, разбойникъ!— воскликнула Марія де-ла Луцъ.— Не спши такъ, а то упадешь.

И оба замолчали, Рафаэль улыбался румянцу своей невсты, а она грозила ему рукой за его смлость.

Но парень не могъ молчать и съ упорствомъ влюбленныхъ снова заговорилъ съ Маріей де-ла Луцъ о своихъ первыхъ тревогахъ, когда отдалъ себ отчетъ въ томъ, что влюбленъ въ нее. Первый разъ онъ узналъ, что любитъ ее, на Страстной Недл, во время процессіи Погребенія. И Рафаэль смялся, находя забавнымъ то, что онъ влюбился при такой страшной обстановк, среди закутанныхъ въ капюшоны монаховъ, при инквизиторскомъ блеск факеловъ и раздирающихъ звукахъ трубъ и литавръ.

— Церемонія совершалась поздней ночью на улицахъ Хереса, среди зловщаго молчанія, точно міръ готовился къ смерти, а онъ, съ шляпой въ рук, смотрлъ, какъ проходила эта процессія, волновавшая его до глубины души. Вдругъ, когда остановились ‘Пресвятой Христосъ, увнчанный терніями’, и ‘Пресвятая Многострадальная Матерь’, ночное безмолвіе нарушилъ голосъ, голосъ, заставившій заплакать суроваго контрабандиста.

— И это была ты, ненаглядная, твой голосъ изъ чистаго золота, сводившій съ ума людей. ‘Это дочка Марчамальскаго приказчика’, говорили около меня. ‘Да благословитъ Богъ ея горлышко: это настоящій соловей’. А я задыхался отъ тоски, самъ не зная почему, и видлъ тебя среди подругъ, красивую, какъ святая, а ты пла, сложивъ руки, и смотрла на Христа своими большими глазами, похожими на зеркало, въ которыхъ видны были вс свчи процессіи. А я, который игралъ съ тобой мальчикомъ, думалъ, что ты другая, что ты сразу измнилась, и почувствовалъ что-то въ спин, точно мн вонзили наваху, и смотрлъ на Благого Господа въ терновомъ внк съ завистью, потому что для него ты пла, какъ птичка, и для него были твои глаза, и чуть чуть не сказалъ ему: Сеньо, будьте милостивы къ бднымъ и уступите мн на минуту ваше мсто на крест. Ничего что увидятъ нагого, съ пригвожденными руками и ногами, только бы Марія де-ла Луцъ восхваляла меня своимъ ангельскимъ голосомъ…

— Сумасшедшій!— сказала двушка, смясь.— Болтунъ! Вотъ такой лестью ты меня и держишь въ плну!

— А потомъ я слышалъ тебя еще разъ на Тюремной площади. Бдные заключенные, повиснувъ на ршеткахъ, какъ зври, пли Господу грустныя псни, въ которыхъ говорили о своихъ кандалахъ, о своихъ мученьяхъ, о матери, плачущей о нихъ, о своихъ дткахъ, которыхъ они не могли поцловать. А ты, сердце мое, снизу отвчала имъ другими пснями, сладкими, какъ пнье ангеловъ, прося Господа сжалиться надъ несчастными. А я въ это время клялся, что люблю тебя всей душой, что ты будешь моей, и испытывалъ искушеніе крикнутъ бднягамъ, сидвшимъ за ршетками: ‘До свиданья, товарищи, если эта женщина меня не полюбитъ, я сдлаю злодйство: убью кого-нибудь и на будущій годъ буду сидть съ вами въ клтк и пть Господу въ терновомъ внц’.

— Рафаэ, не будь такимъ варваромъ, — сказала двушка съ нкоторымъ страхомъ.— Не говори такихъ вещей. Это значитъ испытывать Божье терпнье.

— Да, нтъ-же глупая, это только такъ, къ слову. Зачмъ мн итти въ это мсто мученій! Я пойду въ рай, женюсь на моемъ смугломъ соловушк, возьму его въ свое гнздышко въ Матанцуэл… Но, Господи, сколько я выстрадалъ съ того дня! Какія муки вытерплъ, чтобы оказать теб: ‘люблю тебя’! Прізжалъ по вечерамъ въ Марчамалу, посл удачныхъ длъ, съ запасомъ заране приготовленныхъ обиняковъ, чтобъ ты поняла меня, а ты ничего!— точно Скорбящая Богородица, которая смотритъ одинаково, что на страстной недл, то и весь остальной годъ.

— Да, глупый же! Вдь я тебя полюбила съ первой минуты! Угадывала твою любовь ко мн и была такъ рада! Но я должна была скрывать. Двушк не годится соваться на глаза, чтобы ей сказали, ‘я люблю тебя’. Это неприлично.

— Молчи, злая! Мало ты заставила меня перестрадать за это время!.. Я прізжалъ посл перестрлки въ горахъ съ стражниками и видть тебя было все равно, что вскрыть себ внутренности, и я весь дрожалъ отъ страха. ‘Скажу ей это, и скажу вотъ то’. И видлъ и, все равно, ничего не говорилъ. У меня прилипалъ языкъ, въ голов все путалось, какъ тогда, когда я ходилъ въ школу, я боялся, что ты обидишься, а крестный поколотитъ меня палкой и скажетъ: ‘Пошелъ вонъ, безстыдникъ!’ какъ прогоняютъ бродячую собаку, забравшуюся въ виноградникъ. Наконецъ таки, дло наладилось. Помнишь? Трудно было, но все же мы столковались. Это было посл пули, когда ты ухаживала за мной, какъ родная мать, и по вечерамъ мы пли подъ навсомъ. Крестный игралъ на гитар, а я, самъ не знаю какъ, сталъ пть мартинеты, смотря теб прямо въ глаза, точно хотлъ ихъ състъ:

Кузнецъ, молотъ и наковальня

Разбиваютъ металлы.

Но мою любовь къ теб

Ничто не можетъ разбить.

И въ то время, какъ крестный отвчалъ, ‘тра, тра, тра, тра’,словно молотъ, бьющій желзо, ты вся покраснла и опустила глаза, прочитавъ, наконецъ, то, что было въ моихъ. И я сказалъ себ: ‘Хорошо, дло идетъ на ладъ’. И дйствительно, наладилось, потомъ не знаю какъ, мы сказали другъ другу о своей любви. Можетъ, это ты, плутовка, уставши заставлять меня страдать, сократила путь, чтобы я пересталъ бояться… И съ тхъ поръ нтъ въ Херес и во всемъ округ человка счастливе и богаче Рафаэля, управляющаго Матанцуэлы… Посмотри на дома Пабло Дюпонъ со всми его мильонами. По сравненію со мной, онъ ничто! простой воскъ! И вс остальные помщики — тоже ничто! И мой хозяинъ, сеньоръ Луисъ, со всей его гордостью и разряженными бабами, которыхъ онъ за собой таскаетъ, — тоже ничто. Самый богатый человкъ въ Херес — я, потому что унесу съ собой на мызу безобразную смуглянку, слпую, потому что у бдняжки чуть-чуть видны глаза, и имется такой недостатокъ, что, когда она смется, у нея на лиц длаются хорошенькія ямочки, точно она вся истыкана оспой.

И облокотившись на ршетку, онъ говорилъ съ такой пылкостью, что, казалось, лицо его, прижавшееся къ желзнымъ брусьямъ, ищетъ лица Маріи де-ла-Луцъ.

— Тише, ну?— сказала двушка, смясь и грозя ему.— Смотри, чтобы я тебя тоже не истыкала, но шпилькой, если ты не успокоишься. Ты, вдь, знаешь, Рафаэ, что мн не всякія шутки нравятся, и что я выхожу къ ршетк, потому что ты общаешь мн вести себя прилично.

Выраженіе Маріи де-ла-Луцъ и угроза закрыть ршетку, укротили пылкость Рафаэля, и онъ отодвинулся отъ нея.

— Ну, хорошо, какъ хочешь, злючка. Ты не знаешь, что значитъ любить, и потому ты такая холодная, спокойная, точно у обдни!

— Это я то тебя не люблю?… Господи!— воскликнула двушка.

И, забывъ свою досаду, заговорила съ еще большимъ жаромъ, чмъ ея женихъ. Она любитъ его, какъ своего отца. Это другая любовь, но она уврена, что если положитъ об эти любви на всы, то ни одна другую не перевситъ. Ея брать лучше ея самой знаетъ, какъ сильно она любитъ Рафаэля. И Ферминъ всегда смется надъ ней, когда прізжаетъ на виноградникъ и распрашиваетъ ее о ея роман!..

— Я люблю тебя и думаю, что любила всегда, съ тхъ поръ, когда мы были маленькими, и ты приходилъ въ Марчамалу съ отцомъ, когда сталъ рабочимъ въ горахъ, и мы съ молодыми господами смялись надъ твоей простотой. Я люблю тебя, потому что ты одинъ на свт, Рафаэ, безъ отца и безъ семьи, потому что теб нужна добрая душа, и эта душа, я люблю тебя, потому что ты много страдалъ, зарабатывая себ хлбъ, бдный мой! Потому что видла тебя полумертвымъ въ ту ночь, и тогда догадалась, что ношу тебя въ сердц своемъ. Потомъ, ты стоишь моей любви, потому что ты добрый и честный, потому что, живя, какъ пропащій, среди женщинъ и убійцъ, въ вчныхъ кутежахъ, рискуя шкурой изъ-за каждой монеты, которую зарабатывалъ, ты думалъ обо мн, и, чтобы не огорчать свою милую, согласился сдлаться бднымъ и работать. И я вознагражу тебя за все, что ты сдлалъ, буду любить тебя много-много! Буду твоей матерью, твоей женой, и всмъ, чмъ нужно, чтобъ ты былъ доволенъ и счастливъ.

— Оле! Говори, говори еще, моя горлинка!— сказалъ восторженно Рафаэль.

— И еще люблю тебя, — продолжала Марія де-ла-Луцъ съ нкоторой торжественностью, — потому что достойна тебя, потому что считаю себя хорошей и уврена, что, когда буду твоей женой, не причиню теб никакой непріятности. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Если когда-нибудь я подумаю, что могу причинить теб горе, что не стою такого человка, какъ ты, я отвернусь отъ тебя и погибну отъ тоски, что останусь безъ тебя, но хотя бы ты стоялъ на колняхъ, я притворюсь, что забыла твою любовь. Вотъ видишь теперь, люблю ли я тебя…

И голосъ ея, при этихъ словахъ, былъ такъ печаленъ, что Рафаэль сталъ утшать ее. Къ чему думать о такихъ вещахъ? Что можетъ случиться такого, что имло бы достаточно силы, чтобы разлучить ихъ. Оба они знаютъ другъ друга и другъ друга достойны. Онъ, положимъ, по своей прошлой жизни, не заслуживаетъ любви, но она добрая и жалостливая и даетъ ему царскую милостыню — свою любовь. Будемъ жить и покрпче любить другъ друга!

И, чтобы стряхнутъ грусть, навянную этими словами, они перемнили разговоръ и заговорили о праздник, который устроилъ донъ Пабло въ Марчамал и который, долженъ былъ начаться черезъ нсколько часовъ.

Виноградари, уходившіе каждую субботу вечеромъ въ Хересъ повидаться съ своими семьями, спали неподалеку отъ нихъ. Ихъ было больше трехсотъ: хозяинъ приказалъ имъ остаться, чтобы присутствовать на обдн и процессіи. Съ дономъ Пабло должны были пріхать вс его родственники, вс служащіе въ контор и большая частъ персонала бодеги. Большое торжество, на которомъ необходимо долженъ будетъ присутствовать ея братъ. И она смялась, думая о лиц Фермина, о томъ, что онъ скажетъ, вернувшись на виноградникъ и встртившись съ Салватьеррой, изрдка, съ нкоторой осторожностью, посщавшимъ своего стараго друга.

Рафаэль разсказалъ о неожиданномъ появленіи Сальватьерры на мыз и о его странныхъ привычкахъ.

— Этотъ добрый сеньоръ — прекрасный человкъ, но немножко тронутый. Онъ чуть было не взбунтовалъ мн всю людскую. ‘Это нехорошо, бднымъ тоже нужно жить’, и прочее. Нтъ, на свт не все ладно, что и говорить, но самое главное — это любить и желать работать. Когда мы устроимся на мыз, мы будемъ получать не больше трехъ пезетъ, хлбъ и то, что попадетъ. Должностъ мызника немного даетъ. Но увидишь, какъ богато мы устроимся, несмотря на то, что говоритъ въ своихъ проповдяхъ сеньоръ Сальватьерра… Но, только бы не узналъ крестный, что я говорю о его пріятел, потому что затронуть дна Фернандо хуже, чмъ обидть тебя, пожалуй.

Рафаэль говорилъ о своемъ крестномъ съ почтеніемъ и въ то же время со страхомъ. Старикъ зналъ о его любви, но никогда не говорилъ о ней ни съ парнемъ, ни съ дочерью. Онъ терплъ ее молча, съ серьезностью отца, увренный въ своей власти, убжденный, что ему достаточно одного движенія, чтобы разбить вс надежды влюбленныхъ. Рафаэль не ршался сражаться, и Марія де ла Луцъ, когда онъ, храбрясь, собирался поговоритъ съ крестнымъ, отговаривала его съ нкоторымъ страхомъ.

Они ничего не теряли отъ ожиданія, родители ихъ тоже много лтъ щипали индюшку. Порядочные люди не женятся на-спхъ. Молчаніе сеньора Фермина означало согласіе: стало быть, надо подождать. И Рафаэль, украдкой отъ крестнаго, ухаживалъ за его дочерью, терпливо ожидая, чтобы старикъ, въ одинъ прекрасный день всталъ передъ нимъ и сказалъ съ своей мужицкой откровенностью: ‘Да чего же ты ждешь, дурень? Бери ее и пользуйся на здоровье!’

Свтало. Рафаэль ясне видлъ лицо своей милой сквозь ршетку. Прозрачный свтъ зари придавалъ голубоватый тонъ ея смуглой кож, блки ея глазъ отливали перламутромъ, и орбиты обозначались глубокой тнью. Со стороны Xepeca на неб показалась лиловатая трещина, которая шла, расширяясь и поглощая блднющія звзды. Изъ ночной мглы вдали поднимался городъ съ пирамидальными деревьями и кучей блыхъ строеній, въ которой трепетали послдніе газовые фонари, подобно умирающимъ звздамъ. Дулъ холодный втеръ, земля и растенія точно запотли отъ прикосновенія свта. Изъ кустовъ, вспорхнувъ, вылетла птица съ рзкимъ свистомъ, заставившимъ вздрогнуть двушку.

— Ступай, Рафаэ, — сказала она поспшно и съ испугомъ:— уходи сейчасъ же. Разсвтаетъ, и отецъ скоро встанетъ. Да и виноградари скоро выйдутъ. Что скажутъ, если увидятъ насъ въ такой часъ?..

Но Рафаэль не хотлъ уходить. Такъ скоро! Посл такой чудной ночи!

Двушка начала сердиться. Зачмъ заставлять ее мучиться, когда они скоро увидятся? Ему надо, вдь, только спуститься къ трактиру и пріхать на лошади, какъ только откроются двери дома.

— Я не уйду, не уйду, — говорилъ онъ умоляющимъ голосомъ и съ страстнымъ огнемъ въ глазахъ.— Не уйду… А если хочешь, чтобы я ушелъ…

Онъ наклонился ближе къ ршетк и робко прошепталъ условіе, на которомъ соглашался уйти. Марія де-ла Луцъ откинулась съ протестующимъ жестомъ, какъ бы боясь близости этихъ губъ, умоляющихъ сквозь брусья ршетки.

— Ты меня не любишь!— воскликнула она.— Еслибъ любилъ, ты у меня не просилъ бы такихъ вещей!

И закрыла лицо руками, точно собираясь заплакать. Рафаэль просунулъ руку сквозъ ршетку и нжно раздвинулъ скрещенные пальцы, скрывавшіе глаза его милой.

— Вдь, я же пошутилъ, дорогая! Прости меня, я такой глупый. Ну, побей меня: дай мн пощечину, я заслужилъ ее.

Марія де ла Луцъ, съ слегка покраснвшимъ лицомъ, улыбнулась побжденная смиреніемъ, съ которымъ онъ просилъ прощенія.

— Прощаю, только уходи сейчасъ Посмотри, сейчасъ вс встанутъ!.. Ну, да, да, прощаю! Не стой же, какъ чурбанъ. Уходи!

— Чтобъ я видлъ, что ты простила, дай мн пощечину. Или дай, или я не уйду!

— Пощечину!.. Какой ловкій!.. Знаю я, чего ты хочешь, плутъ: бери и ступай сейчасъ же.

Откинувъ нсколько корпусъ, она просунула сквозь брусья мягкую пухлую руку съ хорошенькими ямочками. Рафаэль схватилъ ее и съ восторгомъ погладилъ. Потомъ поцловалъ розовыя ногти, впился въ кончики тонкихъ пальцевъ съ наслажденіемъ, заставившимъ нервно задвигаться Марію де ла Луцъ за ршеткой.

— Оставь меня, негодный!.. Я закричу, разбойникъ!..

И, освободившись рзкимъ движеніемъ отъ этихъ ласкъ, заставлявшихъ вздрагивать ее съ ощущеніемъ сильной щекотки, она быстро захлопнула окно. Рафаэль долго оставался неподвижнымъ и, наконецъ, удалился, когда пересталъ ощущать на губахъ впечатлніе отъ руки Маріи де-ла Луцъ.

Прошло еще много времени, прежде чмъ обитатели Марчамалы начали подавать признаки жизни. Собаки заскакали съ лаемъ, когда приказчикъ открылъ двери. Потомъ, съ сумрачными лицами, вышли на площадку виноградари, принужденные оставаться въ Марчамал, чтобы присутствовать на праздник.

Небо синло, безъ малйшаго облачнаго пятна. На краю горизонта пурпуровая полоса возвщала о восход солнца.

— Хорошій денекъ намъ посылаетъ Господь, кабальеросъ!— сказалъ приказчикъ рабочимъ.

Но они отворачивались или пожимали плечами, какъ заключенные, для которыхъ безразлична погода за стнами ихъ тюрьмы.

Рафаэль явился на лошади, поднимаяся вскачь по склону виноградника, какъ будто пріхалъ только что съ мызы.

— Раненько, другъ, — сказалъ крестный отецъ съ усмшкою.— Извстно, вдь, что дла въ Марчамал не даютъ теб спать.

Рафаэль покружился около воротъ, не увидавъ Маріи де-ла Луцъ.

Часу въ десятомъ, сеньоръ Ферминъ, караулившій дорогу съ самаго высокаго мста виноградника, увидлъ въ конц благо пояса, перерзывавшаго равнины, большое облако пыли, съ обозначавшимися въ немъ черными пятнами нсколькихъ экипажей.

— Вотъ они, ребята! — крикнулъ онъ виноградарямъ.— Хозяинъ детъ. Смотрите, встртьте его, какъ вамъ и подобаетъ: какъ приличные люди.

И рабочіе, слдуя указаніямъ приказчика, выстроились въ дв шеренги по обимъ сторонамъ дороги.

Большой сарай Дюпоновъ опустлъ по случаю торжества. Вс лошади и мулы и верховыя лошади милліонера, вышли изъ большихъ конюшенъ, находившихся позади бодеги, а съ ними и блестящая сбруя и всевозможные экипажи, которые онъ покупалъ въ Испаніи или выписывалъ изъ Англіи, съ расточительностью богача, не имющаго возможности показать инымъ образомъ свое богатство.

Изъ большого ландо вышелъ донъ Пабло и подалъ руку жирному священнику, съ розовымъ лицомъ, въ блестящей на солнц ряс. Убдившись, что спутникъ вышелъ безъ всякихъ препятствій, онъ высадилъ мать и жену, одтыхъ въ черное, съ спущенными на глаза мантильями.

Виноградари, вытянувшіеся въ дв шеренги, сняли шляпы, здороваясь съ хозяиномъ. Дюпонъ улыбнулся съ довольнымъ видомъ, и священникъ тоже, обнимая взглядомъ покровительственнаго состраданія рабочихъ.

— Отлично, — сказалъ онъ на ухо дону Пабло угодливымъ тономъ. — Кажется, они недурные люди. Видно, что они служатъ у добраго христіанина, поучающаго ихъ добрыми примрами.

Съ громкимъ звономъ бубенчиковъ и пыльнымъ топотомъ коней, по косогору Марчамалы подъзжали другіе экипажи, эспланада наполнилась народомъ. Вс родственники и служащіе составляли свиту Дюпона. Даже его двоюродный братъ Луисъ, съ заспаннымъ лицомъ, покинулъ на разсвт почтенную компанію своихъ пріятелей, чтобы присутствовать на праздник и доставить этимъ удовольствіе дону Пабло, въ содйствіи котораго это время нуждался.

Владлецъ Матанцуэлы, увидя подъ навсомъ Марію де-ла Луцъ, пошелъ къ ней навстрчу, смшавшись съ кучкой только что прибывшихъ слугъ и поваровъ Дюпона, нагруженныхъ провизіей и просившихъ дочь приказчика проводить ихъ на господскую кухню, чтобы приготовить обдъ.

Ферминъ Монтенегро вышелъ изъ другого экипажа, вмст съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы, и оба удалились на конецъ эспланады, какъ бы избгая властнаго Дюпона, отдававшаго людямъ распоряженія относительно торжества и раздражавшагося, узнавъ, что нкоторыя приготовленія забыты.

Колоколъ на часовн пришелъ въ движеніе, первымъ ударомъ возвщая начало обдни. Никого не ждали со стороны, но донъ Пабло желалъ, чтобъ прозвонили три раза и погромче, такъ что работникъ, дергавшій веревку, выбился изъ силъ. Его веселилъ этотъ металлическій звонъ: ему казалось, что это разносится по полямъ голосъ самого Бога, охраняя ихъ, какъ и слдовало, потому что владлецъ ихъ истинно врующій человкъ.

Тмъ временемъ священникъ, пріхавшій съ дономъ Пабло, и видимо не желавшій присутствовать при крикахъ и раздраженныхъ жестахъ, которыми тотъ сопровождалъ свои приказанія, нжно оперся на сеньора Фермина, восхваляя прекрасный видъ, представляемый виноградниками.

— Какъ велико Провидніе Божіе, и что за красоту Онъ создаетъ! Не правда ли, добрый другъ?…

Приказчикъ зналъ этого священника. Это было недавнее увлеченіе дона Пабло, его послдняя страсть, отецъ іезуитъ, о которомъ много говорили, благодаря увренности, съ которой онъ разршалъ на своихъ бесдахъ, куда допускались только мужчины, такъ называемый соціальный вопросъ, запутанный для безбожниковъ, не могущихъ съ нимъ справиться, но который онъ разршалъ въ одну минуту при помощи христіанскаго милосердія.

Дюпонъ былъ непостояненъ и измнчивъ въ своихъ увлеченіяхъ духовными лицами, какъ любовникъ. Одно время онъ обожалъ Отцовъ Компаніи и ему нравились обдни и проповди только въ ихъ церкви: но вскор ему надоли сутаны, онъ увлекся одяніемъ съ капюшономъ и открылъ свою кассу и двери своего дома кармелитамъ, францисканцамъ и доминиканцамъ, живущимъ въ Херес. Всякій разъ, прізжая на виноградникъ, онъ являлся съ разными священниками, и приказчикъ по нимъ угадывалъ, кто у него теперь въ фавор. То это были монахи въ блыхъ и черныхъ рясахъ, то въ срыхъ, или коричневыхъ: онъ привозилъ даже иноземныхъ монаховъ, хавшихъ изъ далекихъ странъ и едва говорившихъ по-испански. И сеньоръ, полный восторженности влюбленнаго, желающаго выставить достоинства предмета своей страсти, говорилъ приказчику съ дружеской доврчивостью:

— Это герой въ вр: онъ обращалъ неврныхъ и, кажется, совершалъ даже чудеса. Еслибъ я не боялся оскорбить его скромность, я попросилъ бы его снять платье, чтобы ты ужаснулся при вид слдовъ его мученій…

Раздоры его съ доньей Эльвирой происходили всегда изъ за того, что у нея тоже были фавориты, рдко бывшіе въ то же время фаворитами и ея сына. Когда онъ восторгался іезуитами, благородная сестра маркиза де Санъ-Діонисіо восхваляла францисканцевъ, ссылаясь на древность ихъ ордена по сравненію съ другими, основанными впослдствіи.

— Нтъ, мама!— восклицалъ онъ, сдерживая свое раздраженіе изъ почтенія къ матери.— Какъ можно сравнивать нищихъ съ Отцами Компаніи, самыми учеными мужами Церкви?!.

А когда набожная сеньора увлекалась учеными, сынъ ея говорилъ, чуть не плача отъ умиленія, о святомъ Ассизскомъ отшельник и о его сынахъ, францисканцахъ, которые могли научитъ безбожниковъ истинной демократіи и которые разршатъ соціальный вопросъ, когда этого всего мене будутъ ожидать.

Теперь флюгеръ его благосклонности повернулся въ сторону Компаніи и онъ нигд не могъ показаться безъ падре Уризабала, баска, соотечественника блаженнаго Св. Игнатія, — заслуги, достаточныя для того, чтобы заставить Дюпона звонитъ о немъ.

Іезуитъ любовался виноградникомъ съ восхищеніемъ человка, привыкшаго жить среди безвкусныхъ зданій, которому только изрдка приходится сталкиваться съ величіемъ природы. Онъ разспрашивалъ приказчика о культур лозъ, хвалилъ виноградникъ Дюпона, и сеньоръ Ферминъ, польщенный въ своей гордости стараго винодла, думалъ, что эти іезуиты вовсе не такъ презрнны, какъ говорилъ его другъ донъ Фернандо.

— Послушайте, ваша милость: Марчамала только одна на свт, падре. Это цвтокъ всего округа Xepeca.

И онъ перечислялъ условія, необходимыя дли хорошаго хересанскаго виноградника, лозу нужно садить въ известковую почву, по склону, чтобы дожди стекали и не увлажняли чрезмрно землю, отнимая силу у винограднаго сока. Такимъ образомъ получилась грозда, съ мелкими, какъ дробь ягодами, прозрачными и блыми, какъ слоновая кость, гордость страны.

Увлеченный восхищеніемъ іезуита, онъ сталъ разсказывать ему вс операціи, которыя должны были совершаться въ теченіе года надъ этой землей, подверженной постоянной обработк, чтобы она дала свою сладкую кровь. Въ три послдніе мсяца вокругъ лозъ выкапывались ямки, чтобы дождевая влага проникала глубже въ почву. Въ это же время производилось срзываніе лозъ, вызывавшее столкновенія между рабочими, иногда даже кончавшіяся смертью, смотря по тому длалось ли оно ножницами, какъ требовали хозяева, или старинными серпами, короткими, тяжелыми ножами, какъ желали рабочіе. Потомъ, въ январ и феврал наступала работа называвшаяся cava bien: землю выравнивали, сглаживали точно бритвой. Въ март выпалывали траву, выросшую отъ дождей, и разрыхляли землю, а въ іюн и іюл: землю утрамбовывали, чтобы образовалась твердая кора, подъ которой почва сохраняла вс свои соки и передавала ихъ лоз. Кром того, въ ма когда появлялась завязь, лозы посыпали срой, въ предупрежденіе болзни, отъ которой ягоды становились твердыми.

И сеньоръ Ферминъ, чтобы показать, какого непрестаннаго ухода требовала въ теченіе года эта золотая почва, нагнулся поднять горсть известковой земли и показалъ ея мелкія, блыя и рыхлыя частицы, безъ единаго зародыша паразитнаго растенія. Между стволами лозъ виднлась земля, убитая, вылощенная, приглаженная, чистая, какъ полъ гостиной. А виноградникъ Марчамалы тянулся, насколько хваталъ глазъ, занималъ много холмовъ и требовалъ огромной работы!

Несмотря за грубость своего обращенія съ виноградарями во время работы, теперь, когда ихъ не было, приказчикъ умилялся надъ ихъ тяжелымъ положеніемъ. Они зарабатывали десять реаловъ — плата огромная, по сравненію съ другими имніями, но семьи ихъ жили въ город и, кром того, харчи у нихъ были свои, они покупали хлбъ и супъ, который каждый день привозили изъ Xepeca на двухъ подводахъ. Инструменты тоже были свои: кирки въ девять фунтовъ всомъ, которыми приходилось легко взмахивать, какъ тростникомъ, отъ зари до зари, отдыхая только одинъ часъ въ завтракъ, другой — въ обдъ, да въ т минуты, которыя приказчикъ давалъ имъ на куренье.

— Девять фунтовъ, падре, — прибавилъ сеньоръ Ферминъ. — Это легко сказать, и кажется игрушкой, если взяться на минуту. Но посмотрли бы вы, на что похожъ человкъ посл того, какъ цлый день помахаетъ киркой. Подъ конецъ дня она вситъ пуды… десятки пудовъ. При каждомъ взмах кажется, будто поднимаешь весь Хересъ.

Онъ говорилъ съ другомъ хозяина и не желалъ скрывать хитростей, которыми пользовались на виноградникахъ, чтобы ускорить работу и вытянутъ изъ рабочаго весь сокъ. Искали рабочихъ поздорове и попроворне въ работ, общали имъ прибавить реалъ и ставили ихъ впереди ряда. Силачъ, чтобы заслужить прибавку, работалъ, какъ оглашенный, долбя землю киркой, едва передыхая между ударами, а несчастные должны были подражать ему, чтобы не отставать, и нечеловческими усиліями старались идти наравн съ товарищемъ, служащимъ для пришпориванья.

По вечерамъ, изнемогающіе отъ усталости, они играли въ карты или пли, дожидаясь часа отхода ко сну. Донъ Пабло строго запретилъ имъ читать газеты. Единственной отрадой ихъ были субботы, когда они уходили съ виноградника въ Хересъ, къ обдн, какъ они говорили. До вечера воскресенья они оставались съ своими семьями и отдавали женамъ сбереженія — часть заработка, остающуюся отъ уплаты за харчи.

Священникъ выразилъ удивленіе, что виноградари остались въ Марчамал, несмотря на воскресенье.

— Они славные ребята, падре, — сказалъ приказчикъ лицемрнымъ тономъ.— Они очень любятъ хозяина, довольно было мн сказать отъ имени дома Пабло о праздник, чтобы бдняги добровольно остались и не пошли домой.

Послышался голосъ Дюпона, звавшаго своего знаменитаго друга, и падре Уризабалъ, покинувъ приказчика, направился къ церкви, въ сопровожденіи дома Пабло и всей его семьи.

Сеньоръ Ферминъ увидлъ, что сынъ его гуляетъ по дорожк съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы. Марчамала становилась тмъ, чмъ была во времена наибольшей своей славы, благодаря энергіи дона Пабло. Филоксера истребила много сортовъ, составлявшихъ гордость фирмы Дюпонъ, но теперешній хозяинъ засадилъ опустошенные паразитомъ склоны американской лозой, — нововведеніе, никогда не виданное въ Херес, и знаменитый виноградникъ возвращался къ славнымъ временамъ, не страшась новыхъ опустошеній. Въ честь этого и устраивался праздникъ, чтобы благословеніе Господне покрыло своей вчной благодатью холмы Марчамалы.

Донъ Рамонъ восхищался, смотря на море лозъ и разсыпался въ лирическихъ изліяніяхъ. Онъ завдывалъ публикаціями фирмы, и изъ подъ пера этого стараго журналиста, побжденнаго интеллигента, выходили проспекты, объявленія, рекламы, прейсъ-куранты, печатавшіеся на четвертыхъ страницахъ газетъ и восхвалявшихъ вина Xepeca, особенно фирмы Дюпонъ, въ такомъ высокопарномъ, торжественномъ стил, что нельзя было понять, искрененъ ли донъ Рамонъ, или смется надъ своимъ патрономъ и надъ публикой. Читая ихъ, приходилось врить, что вино Xepeca необходимо, какъ хлбъ, и что т, которые не пьютъ его, осуждены на неминуемую смерть?

— Посмотри, Ферминъ, другъ мой, — говорилъ онъ торжественно.— Что за красавицы лозы! Я горжусь тмъ, что служу въ фирм, владющей Марчамалой. Этого не найдешь ни въ одномъ государств, и когда я слышу о прогрессахъ Франціи, о военной мощи нмцевъ, или о морскомъ превосходств англичанъ, я отвчаю: ‘Ладно, но есть ли у нихъ такія вина, какъ въ Херес’? Нельзя нахвалиться этимъ виномъ, пріятнымъ для глазъ, восхитительнымъ для обонянія, дающимъ наслажденіе нёбу и укрпляющимъ желудокъ. Ты съ этимъ несогласенъ?..

Ферминъ сдлалъ утвердительный жестъ и улыбнулся, точно угадывая, что еще скажетъ донъ Рамонъ. Онъ зналъ наизусть риторическіе періоды объявленій фирмы, цнимыхъ дономъ Пабло, какъ наилучшіе образцы свтской литературы.

Старый служащій повторялъ ихъ, при каждомъ удобномъ случа декламаторскимъ тономъ, съ упоеніемъ смакуя собственныя произведенія.

— Вино, Ферминъ, — универсальный напитокъ, самый здоровый изъ всхъ, что человкъ употребляетъ для питанія или для удовольствія. Это напитокъ, удостоившійся чести дать опьяненіе языческимъ богамъ. Это напитокъ, восптый греческими и римскими поэтами, прославленный художниками, восхваляемый врачами. Въ вин поэтъ находитъ вдохновеніе, солдаты — храбрость, рабочій — силу, больной — здоровье. Вино даетъ веселье мужу и укрпляетъ старца. Вино возбуждаетъ умъ, оживляетъ воображеніе, закаляетъ волю, поддерживаетъ энергію. Мы не можемъ понять греческихъ героевъ, ни ихъ великихъ поэтовъ, если откинемъ стимулъ, который они находили въ винахъ Кипра и Самоса, и распущенность римскаго общества для насъ непостижима, безъ винъ Фалерно и Сиракузъ. Мы можемъ представить себ героическую выносливость аррагонскаго крестьянина при осад Сарагоссы, не знающаго ни отдыха, ни ды, только потому, что мы знаемъ, что, помимо удивительной моральной энергіи своего патріотизма, онъ почерпалъ физическую поддержку въ кувшин краснаго вина… Но если мы возьмемъ производство вина, охватывающее много странъ, то какое разнообразіе сортовъ и типовъ, цвтовъ и ароматовъ мы увидимъ! И какъ ярко выдляется Хересъ во глав аристократическихъ винъ! Разв ты не согласенъ, Ферминъ? Ты не находишь, что это такъ, и что я говорю врно?..

Молодой человкь согласился. Все это онъ много разъ читалъ во введеніи къ большому прейсь-куранту фирмы. Это была книжка съ видами бодегъ Дюпона и ихъ многочисленныхъ службъ, сопровождавшимися исторіей фирмы и восхваленіями ея продуктовъ, шедевръ дона Рамона, который хозяинъ дарилъ кліентамъ и постителямъ, въ блой съ голубымъ обложк — цвта Пречистыхъ Двъ Муралъо.

— Вино Xepeca, — продолжалъ торжественнымъ тономъ старшій конторщикъ, — не случайный продуктъ, созданный измнчивой модой, репутація его установлена издавна, и не только какъ напитка пріятнаго, но и какъ незамнимаго терапевтическаго средства. Бутылкой хереса угощаютъ друга въ Англіи, и бутылкой хереса подкрпляютъ выздоравливающихъ въ Скандинавскихъ странахъ и англійскихъ солдатъ, истощенныхъ лихорадкой въ Индіи. Моряки, при помощи хереса борятся съ скорбутомъ, а святые отцы миссіонеры, благодаря ему, почти уничтожили въ Австраліи случаи анеміи, вызываемые климатомъ и болзнями… Да и какъ не совершатъ такихъ чудесъ настоящему и чистому вину Xepeca? Въ немъ находится чистый и натуральный винный алкоголь со свойственными ему солями, вяжущій танинъ и возбуждающія эфирныя масла, вызывающія апетитъ для питанья тла и сокъ для возстановленія его силъ. Это и возбуждающее и успокаивающее средство въ одно время, превосходныя условія, не встрчающіяся совмстно ни въ какомъ продукт, который былъ бы, вмст съ тмъ, пріятенъ на вкусъ и на глазъ, подобно хересу.

Донъ Рамонъ умолкъ на минуту, чтобы передохнуть и насладиться эхомъ собственнаго краснорчія, но тотчасъ же заговорилъ опять, смотря пристально на Фермина, какъ будто онъ былъ врагомъ, котораго трудно убдить.

— Къ несчастью, многіе думаютъ, что пьютъ хересъ, когда на самомъ дл пьютъ отвратительныя смси. Въ Лондон, подъ именемъ хереса, продаются самыя разнообразныя жидкости. Вино Xepeca — точно золото. Золото можетъ быть чистое, высокой или низкой пробы, но мы называемъ его золотомъ только тогда, когда оно, дйствительно, золото. Хересъ — только то вино, что даютъ хересанскія лозы, что выдерживаютъ и вывозятъ почтенныя фирмы, съ незапятнанной репутаціей, какъ, напримръ, фирма Братья Дюпонъ. Ни одна фирма не можетъ сравняться съ ней: она обнимаетъ вс отрасли, воздлываетъ лозу и вырабатываетъ сокъ, разливаетъ и выдерживаетъ вино, занимается вывозомъ и продажей, и, кром того, дистиллируетъ виноградный сокъ, изготовляя свой знаменитый коньякъ. Исторія ея охватываетъ почти полтора столтія. Дюпоны составляютъ династію, могущество ихъ не нуждается ни въ помощникахъ, ни въ компаньонахъ, они сажаютъ виноградники на собственной земл, и лозы ихъ родились въ питомникахъ Дюпоновъ. Виноградъ выжимается въ тискахъ Дюпоновъ, и бочки, въ которыхъ бродитъ вино, сдланы Дюпонами. Въ бодегахъ Дюпона вино выдерживается подъ наблюденіемъ Дюпопа, и Дюпонъ же закупориваетъ его и вывозитъ, безъ посредничества другого заинтересованнаго. Требуйте поэтому настоящія вина Дюпонъ, въ полной увренности, что это фирма, сохраняющая ихъ чистыми и неподдльными.

Ферминъ смялся, слушая своего начальника, увлекшагося отрывками изъ проспектовъ и рекламъ, засвшихъ въ его памяти.

— Но, донъ Рамонъ, я же не собираюсь покупать ни одной бутылки!..— Я, вдь, свой!

Начальникъ конторы очнулся отъ своего ораторскаго кошмара и тоже расхохотался.

— Наврное, ты читалъ многое изъ этого въ публикаціяхъ фирмы, но ты согласишься со мной, что он вовсе недурны. Къ тому же, — прибавилъ онъ иронически, — мы, великіе люди, живемъ подъ бременемъ нашего величія и такъ какъ не можемъ изъ него выйти, то повторяемся.

Онъ взглянулъ на покрытое лозами пространство и прибавилъ искреннимъ, веселымъ тономъ:

— Меня радуетъ, что большія плшины, оставленныя филоксерой, засадили американской лозой. Я много разъ совтовалъ это дону Пабло. Такимъ образомъ, у насъ вскор увеличится производство, и дла, которыя и сейчасъ идутъ недурно, пойдутъ еще лучше. Пусть филоксера возвращается, сколько угодно, здсь ей нечего длать.

Ферминъ взглянулъ на него съ притворнымъ простодушіемъ.

— По совсти, донъ Рамонъ, во что вы больше врите: въ американскую лозу, или въ благословенія этого попа, который будетъ кропить виноградникъ?..

Донъ Рамонъ пристально взглянулъ на молодого человка, точно желая прочесть въ его глазахъ.

— Ахъ, парень, парень!— сказалъ онъ строго.

Потомъ обернулся вокругъ съ нкоторой тревогой и продолжалъ, понизивъ голосъ, словно лозы могли слышать его:

— Ты знаешь меня: я отношусь къ теб съ довріемъ, потому что ты неспособенъ наушничать и потому что ты видлъ свтъ и навострился заграницей. Зачмъ ты меня спрашиваешь? Ты знаешь, что я молчу и предоставляю всему итти своимъ ходомъ. На большее я не имю права. Фирма Дюпонъ — мое послднее прибжище: если я уйду отсюда, мн придется со всмъ моимъ потомствомъ возвращаться къ ужасающей мадридской нищет. Я здсь все равно, что бродяга, который нашелъ пріютъ и принимаетъ съ благодарностью то, что ему даютъ, не позволяя себ критиковать своихъ благодтелей.

Воспоминаніе о прошломъ, съ его иллюзіями и подвигами во имя независвмости, вызвало краску на его лиц. Чтобы успокоиться, онъ сталь объяснятъ перемну своей жизни.

— Я удалился, Ферминъ, и не раскаиваюсь. Многіе изъ моихъ товарищей остались и врно слдуютъ завтамъ прошлаго съ послдовательностью, которая не боле, какъ упорство. Но они родились героями, а я — нтъ. Я только человкъ, и смотрю на ду, какъ на первую функцію жизни… Кром того, мн надоло писать во славу идей, потть за другихъ и жить въ постоянной бдности. Въ одинъ прекрасный день я сказалъ себ, что работать стоитъ только для того, чтобы бытъ великимъ человкомъ, или сть. И такъ какъ я былъ убжденъ, что міръ не испытаетъ ни малйшаго волненія отъ моего ухода и даже не замчаетъ, что я существую, то отбросилъ лохмотья, которыя называлъ идеалами, ршилъ кушать и, воспользовавшись нсколькими замтками, написанными мною въ газетахъ о фирм Дюпонъ, поступилъ въ нее навсегда и не могу жаловаться.

Дону Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина мелькнуло нкоторое отвращеніе къ его циничнымъ словамъ, и онъ поспшилъ прибавитъ:

— Я таковъ, каковъ на дл, другъ. Если меня поскрести, то появится прежній донъ Рамонъ. Поврь мн: кто разъ отвдаетъ рокового яблока, о которомъ говорятъ друзья нашего принципала, никогда не можетъ избавиться отъ его вкуса на губахъ. Мняется оболочка, чтобъ имть возможность жить, но душа — никогда! Тотъ, кто разъ усумнился, разсуждаетъ и критикуетъ, тотъ никогда уже не будетъ врить, какъ простодушные врующіе, онъ вритъ, потому что такъ совтуетъ разумъ или выгода. Поэтому, когда кто-нибудь, врод меня, заговоритъ при теб о вр, скажи ему, что онъ лжетъ, потому что ему это выгодно, или, что онъ обманываетъ самъ себя, ради извстнаго спокойствія… Ферминъ, другъ мой, не сладокъ мой хлбъ, я зарабатываю его цной униженій души, которыхъ стыжусь. Я, въ свое время бывшій высокомрнымъ и неподатливымъ, какъ ежъ! Но подумай, — у меня дочери, которымъ нужно кушать, одваться и все прочее, чтобы поймать мужа, и, пока его же найдется, я долженъ содержать ихъ, хотя бы воровствомъ.

Донъ Рамонъ снова усмотрлъ въ своемъ собесдник сострадательное выраженіе.

— Презирай меня, сколько хочешь, молодежь не понимаетъ извстныхъ вещей, вы можете быть чисты, отъ этого страдаете только вы одни… Я не раскаиваюсь въ томъ, что называютъ моимъ ренегатствомъ. Я разочаровался… Жертвовать собой ради этого народа? Ради того, чего онъ не стоитъ!.. Я провелъ половину жизни, рыча отъ голода и дожидаясь настоящаго. Но скажи мн, когда, по правд, возставала эта страна? Когда у насъ была революція?.. Единственная, настоящая, была въ 8-мъ году, и если страна поднялась, то только потому, что подверглись секвестру нсколько князей и инфантовъ, идіотовъ отъ рожденія и злодевъ по наслдственному инстинкту, и народный зврь проливалъ свою кровь за то, чтобы вернулись эти господа, отблагодарившіе за столько жертвъ тмъ, что однихъ послали въ тюрьмы, а другихъ на вислицы. Славный народецъ! Ступай и жертвуй собой, ожидая отъ него чего-нибудь!.. А посл этого не было никакихъ революцій, были только военныя пронунціаменто, мятежи изъ страха или личной вражды, чтобы, при помощи ихъ, завладть общественнымъ мнніемъ. И, такъ какъ теперь генералы не возмущаются, потому что получили все, чего желали, и высшіе, наученные исторіей, льстятъ имъ, то революція кончилась! Т, что работаютъ для нея, выбиваются изъ силъ, таская воду ршетомъ… Я привтствую героевъ съ порога моего убжища, но не сдлаю ни шага, чтобы сопровождать ихъ. Я не принадлежу къ ихъ славному числу, я спокойная и хорошо откормленная домашняя птица, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего прежняго товарища Фернандо Сальватьерру, пріятеля твоего отца, зимой въ лтнемъ плать, а лтомъ — въ зимнемъ, питающагося хлбомъ и сыромъ, съ готовой камерой во всхъ тюрьмахъ полуострова, и преслдуемаго на каждомъ шагу полиціей… Очень хорошо: газеты печатаютъ имя героя, можетъ быть, о немъ будетъ говорить и исторія, но я предпочитаю мой столъ въ контор, мое кресло, наводящее меня на мысль о собравшихся на клирос каноникахъ и о великодушіи дона Пабло, который щедръ, какъ князь, съ тми, кто уметъ угодитъ ему.

Ферминъ, раздраженный насмшливымъ тономъ, которымъ этотъ неудачникъ, довольный своимъ порабощеніемъ, говорилъ о Сальватьерр, хотлъ возразитъ ему, когда съ эспланады донесся повелительный голосъ Дюпона и громкое хлопанье въ ладоши приказчика, сзывавшаго народъ.

Колоколъ зазвонилъ въ третій разъ. Начиналась обдня. Донъ Пабло, съ паперти часовни, окинулъ взоромъ все свое стадо, и поспшно вошелъ внутрь, такъ какъ желалъ, для поученія народа, помогать при богослуженіи,

Толпа рабочихъ наполнила часовню, вс стояли съ сумрачными лицами, такъ что Дюпонъ, по временамъ, терялъ всякую надежду на то, что эти люди оцнятъ его заботы о ихъ душахъ.

Возл алтаря, на красныхъ креслахъ сидли принадлежащія къ семейству дамы, а за ними — родственники и служащіе. Престолъ былъ украшенъ горными травами и цвтами изъ городской оранжереи Дюпона. Острый ароматъ лсныхъ растеній смшивался съ запахомъ усталаго и потнаго тла, издаваемымъ толпой рабочихъ.

Марія де-ла Луцъ изрдка выходила изъ кухни и подбгала къ церкви послушать кусочекъ обдни. Поднимаясь на цыпочки, она устремляла взглядъ на Рафаэля, стоявшаго рядомъ съ ея отцомъ на ступенькахъ ведущихъ къ алтарю, какъ живой барьеръ между господами и бднымъ людомъ.

Луисъ Дюпонъ, сильно развалившійся за кресломъ своей тетки, при вид Маріи де-ла Луцъ, длалъ ей разные знаки, грозилъ пальцемъ. Ахъ, проказникъ! Все тотъ же. До самаго начала обдни онъ торчалъ въ кухн, приставая къ ней съ шутками, словно еще продолжались дтскія игры. Нсколько разъ ей пришлось пригрозить ему, такъ какъ онъ давалъ слишкомъ большую волю рукамъ.

Но Маріи де-ла Луцъ нельзя было долго оставаться на одномъ мст. Ее поминутно звали за чмъ-нибудь въ кухню.

Обдня шла. Сеньора Дюпонъ — вдова умилялась, видя смиреніе и христіанскую кротость, съ которыми донъ Пабло переносилъ молитвенникъ или священные сосуды. Первый милліонеръ въ округ, подающій бднымъ такой примръ смиренія передъ служителями Божьими! Если бы вс богатые поступали такъ же, то иначе думали бы рабочіе, теперь чувствующіе только ненависть и жажду мщенія. И, взволнованная величіемъ своего сына, она опускала глаза, готовая расплакаться.

По окончаніи обдни, наступилъ моментъ самой главной церемоніи. Должны были освятить виноградникъ, въ предупрежденіе филоксеры, посл того, какъ засадили его американской лозой.

Сеньоръ Ферминъ поспшно вышелъ изъ часовни и веллъ принести къ дверямъ ея нсколько ящиковъ, привезенныхъ наканун изъ Xepeca. Въ нихъ были свчи, которыя приказчикъ раздалъ виноградарямъ.

Подъ ослпительнымъ свтомъ солнца засверкали огоньки свчей, похожихъ на красные непрозрачные язычки. Рабочіе выстроились въ два ряда и, предводимые сеньоромъ Ферминомъ, медленно двинулись внизъ, по винограднику.

Стоящія на площадк дамы, со всми служанками и Маріей де-ла Луцъ, смотрли на выходъ процессій, на дв медленно тянувшіяся вереницы мужчинъ, съ опущенными головами и свчами въ рукахъ, одни были въ срыхъ бархатныхъ пиджакахъ, другіе въ однихъ жилетахъ, съ красными платками вокругъ шеи, и вс держали шляпы у груди.

Сеньорь Ферминъ, шедшій во глав процессіи, былъ уже на средин склона, когда у входа часовни появилась самая интересная группа: падре Уризабалъ, въ мантіи, затканой красными и золотыми гвоздиками, и рядомъ съ нимъ Дюпонъ, держащій свчу, какъ шпагу, повелительно посматривая во вс стороны, чтобы церемонія сошла хорошо, и никакая оплошность ее не нарушила.

Позади, съ сосредоточенными лицами, шли вс его родственники и служащіе. Лисъ былъ серьезне всхъ. Онъ смялся надо всмъ за исключеніемъ того, что касалось религіи, и эта церемонія умиляла его своимъ необычнымъ характеромъ. Онъ получилъ отличное воспитаніе у отцовъ іезуитовъ. ‘Въ сущности, онъ не дурной’, — говорилъ донъ Пабло, когда ему разсказывали о продлкахъ его кузена.

Падре Уризабалъ раскрылъ книгу, которую несъ на груди, Римскій Требникъ, и началъ читать ектенію всмъ святымъ, великую ектенію, какъ ее называли церковные служители.

Дюпонъ жестомъ приказалъ, чтобы вс окружающіе точно повторяли его отвты священнику.

— Sancte Michael!

— Ora pro notes! (Молисъ за насъ) — отвтилъ хозяинъ громкимъ голосомъ, смотря на всхъ.

Вс повторили эти слова, и Ora pro nobis прокатилось волной вплоть до головы процессіи, гд сеньоръ Ферминъ точно принималъ вс эти голоса.

— Sancte Raphael!

— Ora pro nobis!

— Omites sancti Angeli et Archangeli!

Теперь призывался не одинъ святой, а нсколько, и Дюпонъ поднялъ голову и прокричалъ громче, чтобы вс его слышали и не сдлали ошибки въ отвт.

— Orate pro nobis!

Но только стоящіе вблизи дома Пабло могли слдовать его указаніямъ. Остальная процессія медленно подвигалась, и изъ вереницъ ея исходилъ рокотъ, съ каждымъ разомъ все боле нестройный и сопровождавшійся шутовскими улыбками и насмшливыми интонаціями.

На короткія фразы ектеніи рабочіе, оглушенные церемоніей, съ опущенными свчами, отвчали автоматически, подражая то раскатамъ грома, то визгу старухи, заставляя многихъ прятать лицо за шляпой.

— Sancte Iacobe!— плъ священникъ.

— Novobis! — ревли виноградари, кривляясь голосомъ, но не утрачивая серьезности почернвшихъ лицъ.

— Sancte Barnaba!

— Ohis! Obis! — отвчали вдали рабочіе.

Сеньоръ Ферминъ, тоже оглушенный церемоніей, притворялся, что сердится.

— Ну! Вести себя прилично!— говорилъ онъ, обращаясь къ самымъ дерзкимъ.— Ахъ, проклятые, вдь хозяинъ узнаетъ, что вы издваетесь…

Но хозяинъ не отдавалъ себ отчета ни въ чмъ, ослпленный волненіемъ. Видя дв вереницы людей, идущихъ между лозами, и слыша спокойное пніе священника, онъ умилялся душой. Пламя свчки колебалось безъ свта и блеска, какъ блуждающіе огни, остановившіеся въ своемъ ночномъ странствованіи и застигнутые днемъ: мантія іезуита сверкала на солнц, какъ чешуя огромнаго, благо съ золотомъ, наскомаго. Священная церемонія до того волновала Дюпона, что у него выступили слезы на глазахъ.

— Какъ красиво, правда?— вздохнулъ онъ во время перерыва ектеніи, не глядя на окружающихъ и давая волю своему восторгу.

— Великолпно!— поспшилъ прошептать начальникъ конторы.

— Кузенъ… какая прелесть! — подхватилъ Луисъ.— Похоже на театральное представленіе.

Несмотря на свое волненіе, Дюпонъ не забывалъ отвчать на прошенія ектеніи и помогать священнику. Онъ бралъ его за руку, ведя по неровностямъ почвы, смотрлъ, чтобы его мантія не зацпилась за колючки своими блестящими краями.

— Ab ira, et odio, et omni mala voluntate! {Отъ гнва, ненависти и всякой злой воли.} плъ іезуитъ.

Приходилось мнять отвтъ, и Дюпонъ со всми своими отвчалъ:

— Libera nos, Domine {Спаси насъ, Господи.}

А въ это время, остальная процессія, съ насмшливымъ упорствомъ, твердила свое Ora pro nobis.

— А spiritu fomicationis! — сказалъ падре Уризабалъ.

— Libera nos, Domine, — сосредоточенно отвтилъ Дюпонъ и вс, слышавшіе это моленіе Всевышнему, тогда какъ половина процессіи ревла вдали:

— Novobis… obis.

Приказчикъ шелъ теперь вверхъ по косогору, ведя народъ къ эспланад.

Виноградари составили группы вокругъ цистерны, надъ широкимъ кольцомъ которой, выдляющемся на площадк, возвышался крестъ. Когда священникъ съ своей свитой прибылъ наверхъ, Дюпонъ отложилъ свчу и взялъ у работника, наблюдавшаго за порядкомъ въ часовн, кропило и чашу съ святой водой. Руки у него дрожали отъ волненія при прикосновеніи къ этимъ священнымъ предметамъ.

Приказчикъ и многіе рабочіе, угадывая, что насталъ самый торжественный моментъ церемоніи, широко раскрыли глаза, ожидая увидть что-нибудь необычайное.

Между тмъ священникъ перелистывалъ страницы своей книги, не находя относящейся къ данному случаю молитвы. Ритуалъ былъ очень строгъ. Церковь предусматривала вс событія въ жизни: были молитвы о роженицахъ, о вод, о новыхъ домахъ, о только что отстроенныхъ судахъ, о постели новобрачныхъ, о путешествующихъ, о хлб, о яйцахъ, о всякихъ състныхъ припасахъ. Наконецъ, онъ нашелъ въ требник то, что искалъ: Benedictio super fruges et vineas.

И Дюпонъ испыталъ нкоторую гордость отъ того, что церковь молилась за виноградники на латинскомъ язык, точно предчувствуя за много вковъ, что въ Херес родится рабъ Божій, крупный производитель вина, которому понадобятся ея молитвы.

— Adjutorium nostrem in nomine Domine, — сказалъ іезуитъ, смотря на своего богатаго аколита, готовый подсказать ему отвтъ.

— Qui fecit coelum et terram, — подхватилъ Дюпонъ, безъ колебаній, припоминая тщательно заученныя слова.

И продолжалъ отвчать на другія воззванія священника, медленно читавшаго молитву, прося у Бога благословить виноградникъ и coxpaнитъ плоды его до созрванія.

— Per Christum Dominum nostrim…— закончилъ іезуитъ.

— Amen, — отвтилъ Дюпонъ, прерывающимся голосомъ, стараясь удержать слезы.

Падре Уризабалъ взялъ кропило, помочилъ его въ чаш и поднялся на цыпочки, чтобы лучше видть виноградникъ, простиравшійся передъ его глазами.

— Asperges…— и, пробормотавъ сквозь зубы конецъ фразы, онъ махнулъ кропиломъ передъ собой.

— Asperges, Asperges, — и покропилъ направо и налво. Потомъ, подобравъ мантію и улыбаясь дамамъ, съ удовлетвореніемъ человка кончившаго работу, онъ направился къ часовн, въ сопровожденіи псаломщика, несшаго за нимъ кропило и чашу,

— Кончилось?— спросилъ флегматично у приказчика старый виноградарь съ серьезнымъ лицомъ.

— Да, кончилось.

— Такъ что, падре теперь удетъ?..

— Не думаю.

— Та-акъ… А намъ можно идти?

Поговоривъ съ дономъ Пабло, сеньоръ Ферминъ вернулся къ рабочимъ и хлопнулъ въ ладоши. Съ Богомъ! Для нихъ праздникъ конченъ. Они могутъ идти на другую обдню, повидаться съ женами, но къ вечеру вс должны вернуться, чтобы завтра пораньше стать на работу.

— Оставьте свчи у себя, — прибавилъ онъ.— Сеньоръ даритъ ихъ вамъ, чтобы он остались въ вашихъ семьяхъ на память.

Рабочіе начали проходитъ мимо Дюпона, съ потушенными свчами.

— Покорно благодаримъ, — говорили нкоторые, поднося руку къ шляп.

И тонъ ихъ голосовъ былъ таковъ, что окружающіе его боялись, что онъ обидится.

Но донъ Пабло все еще находился во власти волненія. Въ башн кончались приготовленія къ банкету, но онъ не могъ сть. Что за день, друзья мои! Какое величественное зрлище! И глядя на сотни рабочихъ, спускавшихся по винограднику, онъ далъ волю своему восхищенію.

Здсь только что видли образецъ того, чмъ должно быть общество. Хозяева и слуги, богатые и бдные соединились въ Бог, любя другъ друга братской любовью христіанства и сохраняя каждый свое мсто на общественной лстниц и частъ благосостоянія, опредленную ему Господомъ.

Виноградари шли торопливо. Нкоторые бжали, чтобы обогнать товарищей и пораньше придти въ городъ. Съ прошлаго вечера ихъ ждали въ Херес. Они провели всю недлю, думая о суббот, о возвращеніи домой, чтобы насладиться отдыхомъ въ семь, посл шести дней, проведенныхъ въ тснот и тяжеломъ труд.

Это было единственное утшеніе бдняковъ, и у нихъ отняли цлую ночь и цлое утро. Имъ оставалось всего нсколько часовъ: въ сумеркахъ нужно было вернуться въ Марчамалу.

Выйдя изъ помстья Дюпона и очутившись на дорог, они заговорили. Они остановились на минуту посмотрть на вершину холма, гд выдлялись фигуры дона Пабло и его служащихъ, уменьшенныя разстояніемъ.

Молодые рабочіе съ презрніемъ поглядывали на подаренныя свчи и, вертя ихъ съ циническими жестами, кричали:

— На теб!.. На теб!..

Старики сердито ворчали.

— Чтобъ теб пусто было, проклятый ханжа! Чтобъ теб… грабитель, воръ!

А Дюпонъ, на верху, влажнымъ взоромъ обнималъ свои поля, сотни своихъ рабочихъ, остановившихся на дорог, несомннно для того, чтобы поклониться ему на прощаніе, и длился своимъ волненіемъ съ сосдями.

V.

Въ одну субботу, вечеромъ, выходя изъ конторы, Ферминъ Монтенегро встртилъ дона Фернандо Сальватьерру.

Учитель шелъ за городъ погулять. Онъ работалъ большую часть дня надъ переводами съ англійскаго, или надъ писаньемъ статей для идейныхъ газетъ, работа эта оплачивала его хлбъ и сыръ и, кром того, позволяла помогать товарищу, котораго онъ пріютилъ въ своей каморк, и другимъ товарищамъ, частенько осаждавшимъ его просьбами о помощи, во имя солидарности.

Единственнымъ удовольствіемъ его, посл работы, были прогулки, но прогулки въ теченіе многихъ часовъ, цлыя путешествія, продолжавшіяся до самой ночи, во время которыхъ онъ неожиданно появлялся въ имньяхъ, отстоящихъ на нсколько верстъ отъ города.

Друзья избгали сопровождать этого прекраснаго ходока, съ неутомимыми ногами, объявлявшаго ходьбу самымъ дйствительнымъ лекарствомъ и приводившаго въ примръ четырехчасовыя прогулки Канта, которыя философъ длалъ ежедневно, и благодаря которымъ достигъ здоровымъ глубокой старости.

Узнавъ, что у Фермина нтъ спшныхъ длъ, Сальватьерра предложилъ ему пройтись. Онъ шелъ на равнины Каулина. Ему больше нравилась дорога на Марчамалу, и онъ былъ увренъ, что его старый товарищъ, прикащикъ, встртитъ его съ распростертыми объятіями, но зналъ также о чувствахъ къ нему Дюпона и желалъ избавить его отъ непріятности.

— Ты самъ, голубчикъ, — продолжалъ донъ Фернандо, — рискуешь выговоромъ, если Дюпонъ узнаетъ, что ты гуляешь со иной.

Ферминъ передернулъ плечами. Онъ привыкъ къ вспышкамъ своего принципала и черезъ нсколько часовъ уже не помнилъ сказанныхъ имъ словъ. Кром того, онъ давно уже не видлся съ дономъ Фернандо, и ему хотлось погулять въ эти теплыя весеннія сумерки.

Они вышли изъ города и, пройдя между изгородями маленькихъ виноградниковъ, съ прячущимися среди группъ деревьевъ дачками, увидли передъ собой равнину Каулины, похожую на зеленую степь. Ни деревца, ни строенія. Равнина тянулась до самыхъ горъ, туманнымъ кольцомъ замыкавшихъ горизонтъ, невоздланная, дикая, торжественная, въ своемъ однообразіи заброшенной земли.

Травы покрывали почву густой зарослью, и весна пестрила ихъ зелень блыми и красными пятнами полевыхъ цвтовъ. Кактусы и алоэ, грубыя и непріятныя растенія заброшенныхъ мстъ, громоздились у дороги колючей и цпкой изгородью. Прямые и гибкіе стволы ихъ, съ шапкой блыхъ чашечекъ, замняли деревья на этой огромной, однообразной плоскости, не нарушаемой ни малйшимъ изгибомъ. Разбросанные на далекихъ разстояніяхъ, едва выдлялись черными бородавками хибарки и шалаши пастуховъ, сдланные изъ втвей, и такіе низкіе, что походили на жилища пресмыкающихся. Въ веселомъ вечернемъ неб летали дикіе голуби. Облака подергивались золотой каймой, отражая закатывающееся солнце.

Безконечныя проволоки тянулись почти на земл, обозначая границы равнины, раздленной на громадные участки. И въ этихъ безпредльныхъ загонахъ, которыхъ не могъ охватитъ глазъ, лниво бродили, или неподвижно стояли и лежали быки, уменьшенные разстояніемъ, и точно разсыпавшіеся изъ ящика съ игрушками. Звонъ бубенчиковъ, висвшихъ на ше у переднихъ животныхъ, отдаленными волнами колебалъ вечернее безмолвіе, придавая лишнюю грустную ноту мертвому пейзажу.

— Посмотри, Ферминъ, — сказалъ Сальватьерра съ ироніей.— Веселая Андалузія! Плодородная Андалузія!.. Тысячи людей терпли муки голода, были жертвами заработка, оттого что не имли полей для обработки, а земля, въ окрестностяхъ цивилизованнаго города, отдавалась животнымъ. Но не мирный волъ, дающій мясо для питанія человка, владлъ этой равниной, а свирпый быкъ, готовившійся для боевъ въ циркахъ, злобность котораго заводчикъ развивалъ, стараясь еще усилить ее. На огромной равнин свободно умстились бы четыре села, и могли бы питаться сотни семействъ, но земля принадлежала животнымъ, дикость которыхъ человкъ поддерживалъ ради удовольствія праздныхъ, придавая своей профессій патріотическій характеръ.

— Есть мечтатели, — продолжалъ Сальватьерра, — которые мечтаютъ о томъ, чтобы свести на эту равнину воду, теряющуюся въ горахъ, а размстить на годной земл всю орду несчастныхъ, обманывающихъ голодъ похлебками въ экономіяхъ. И надются сдлать это при существующей организаціи! А еще многіе изъ нихъ называютъ фантазеромъ меня!.. Богатый иметъ помстья и виноградники и нуждается въ голод, своемъ союзник, чтобы имть наемныхъ рабовъ. Скотоводу, въ свою очередь, нужно много земли, чтобы выращивать свою скотину, въ которой цнится не мясо, а дикость. А сильные, владющіе деньгами, заинтересованы въ томъ, чтобы все продолжалось по старому, и такъ оно и будетъ.

Сальватьерра смялся, вспоминая то, что слышалъ о прогресс своей страны. Въ имньяхъ были земледльческія машины новйшей конструкціи, и газеты, оплачиваемыя богачами, разсыпались въ похвалахъ громадному духу иниціативы своихъ покровителей въ дл развитія земледлія. Ложь, все это ложь! Земля обрабатывалась хуже, чмъ во времена мавровъ. Удобренія были неизвстны: о нихъ говорили съ презрніемъ, какъ о модныхъ изобртеніяхъ, противныхъ добрымъ традиціямъ. Интенсивная культура другихъ народовъ считалась мечтой. Пахали библейскимъ способомъ, земл предоставлялось производить, сколько ей заблагоразсудится, возмщая скудость урожая большимъ пространствомъ владній и смхотворной платой рабочимъ.

Приняли только вншніе признаки техническаго прогресса, приняли ихъ, какъ орудіе борьбы противъ врага, противъ рабочаго. Въ имньяхъ существовала только одна современная машина молотилка. Это была тяжелая артиллерія крупной собственности. Старинная молотьба съ табунами лошадей, кружившихъ на гумн, продолжалась цлые мсяцы, и рабочіе выбирали это время, чтобы потребовать какого-нибудь улучшенія, угрожая стачкой, которая подвергала урожай опасности непогоды. Молотилка, совершавшая работу двухъ мсяцевъ въ дв недли, обезпечивала помщику уборку. Кром того, она давала экономію рукъ, и была равносильна мести недовольному и буйному народу, преслдовавшему порядочныхъ людей своими требованіями. И крупные помщики говорили въ Клуб Наздниковъ объ усовершенствованіяхъ въ своей стран и о своихъ машинахъ, служившихъ только для того, чтобы собирать и обезпечивать урожай, а не для того, чтобы сять его и поднимать производительность земли, лицемрно представляя эту военную хитрость безкорыстнымъ прогрессомъ.

Крупное землевладніе разоряло страну, давя ее подъ своимъ жестокимъ гнетомъ. Городъ былъ городомъ эпохи римской имперіи, окруженный многими десятками верстъ земли, безъ деревни, безъ поселка, жизнь сосредоточивалась лишь въ имньяхъ, съ его поденными рабами, наемниками нищеты, которыхъ замняли другими, какъ только ихъ ослабляла старость или утомленіе, рабами боле жалкими, чмъ древніе рабы, которые знали, что, по крайней мр, хлбъ и кровъ обезпечены имъ до смерти.

Жизнь сосредоточивалась въ город, какъ будто война опустошала поля, и только въ городскихъ стнахъ можно было считать себя въ безопасности. Владльцы крупныхъ латифундій, земельные дворяне, населяли поля стадами людей, когда того требовали работы. По окончаніи ихъ, безмолвіе смерти спускалось на безбрежныя пустыни, вереницы рабочихъ уходили въ горные поселки, проклиная издали деспотическій городъ. Другіе побирались въ немъ, видя вблизи богатство господъ, ихъ варварскую пышность, поселявшую въ душахъ бдняковъ жажду истребленія.

Сальватьерра замедлилъ шаги и, обернувшись, посмотрлъ на городъ, выдлявшійся блыми домами и зеленью садовъ на золотисто-розовомъ неб заката.

— О, Хересь! Хересъ!— сказалъ революціонеръ.— Городъ милліонеровъ, окруженный несмтной ордой нищихъ!.. Самое странное то, что ты стоишь здсь, такой веселый и красивый, смясь надъ всми бдствіями, и тебя еще не сожгли…

Округъ этого города, охватывающій почти цлую провинцію, принадлежалъ восьмидесяти помщикамъ. Въ остальной Андалузіи происходило то же самое. Многіе стародворянскія семейства сохранили феодальныя владнія, огромныя пространства, пріобртенныя ихъ предками только тмъ, что они скакали съ копьемъ на перевсъ, убивая мавровъ. Другія крупныя помстья образовали скупщики государственныхъ земель, и сельскіе политическіе агитаторы, вознаграждавшіе себя за услуги на выборахъ тмъ, что заставляли казну дарить себ горы и общественныя земли, на которыхъ жили цлыя села. Въ нкоторыхъ горныхъ мстностяхъ встрчались покинутыя селенія, съ разваливающимися домами, точно по нимъ прошла эпидемія. Населеніе бжало подальше, ища рабской работы, видя, что общественныя земли, дававшія хлбъ его семьямъ, превращаются въ пастбища вліятельнаго богача.

И этотъ жестокій, невыносимый гнетъ собственности былъ еще сколько-нибудь терпимъ въ другихъ мстахъ Андалузіи, потому что хозяева были далеко, живя въ Мадрид доходами, посылаемыми имъ компаньонами или администраторами, довольствуясь продуктомъ имнія, которыхъ не видли, и которыя давали имъ много всего для существованія.

Но въ Херес богачъ преслдовалъ бдняка ежечасно, заставляя его чувствовать свою власть. Это былъ свирпый кентавръ, гордый своей силой, искавшій битвы, опьянявшійся и наслаждавшійся его презирая гнвъ голоднаго, чтобы укротить его, какъ дикихъ коней на кузниц.

— Здшній богачъ грубе рабочаго, — говорилъ Сальватьерра.— Его живая и импульсивная животность длаетъ нищету еще боле горькой.

Богатство здсь было видне, чмъ въ другихъ мстахъ. Владльцы виноградниковъ, хозяева бодегъ, экспортеры, съ ихъ огромными состояніями и кричащей расточительностью, длали еще горьше бдность обездоленныхъ.

— Т, что даютъ два реала человку за цлый день работы, — продолжалъ революціонеръ, — платятъ до пятидесяти тысячъ реаловъ за кровную лошадь. Я видлъ жилища рабочихъ, и видлъ много конюшенъ въ Херес, гд держать этихъ животныхъ, не приносящихъ никакой пользы и только льстящихъ самолюбію ихъ хозяевъ. Поврь мн, Ферминъ: въ этой стран есть тысячи разумныхъ существъ, которыя, ложась съ ноющими костями на цыновки въ людскихъ, желали бы проснуться превращенными въ лошадей.

Онъ не былъ абсолютнымъ противникомъ крупнаго землевладнія. Оно представляло нкоторое облегченіе для коммунистическаго пользованія землей, — великодушной мечты, осуществленіе которой онъ много разъ считалъ близкимъ. Чмъ меньше будетъ количество землевладльцевъ, тмъ легче разршится вопросъ, и тмъ меньше будутъ интересовать жалобы экспропріированныхъ.

Но ршеніе было далеко, и тмъ временемъ его возмущали возрастающая нищета, нравственное паденіе рабовъ земли. Его удивляла слпота счастливыхъ людей, упорно привязанныхъ къ прошлому. Отдавъ землю во владніе мелкими участками рабочимъ, какъ въ другихъ провинціяхъ Испаніи, они задержали бы на цлыя столтія революціи въ деревн. Мелкій собственникъ любящій, свой клочекъ земли, какъ продолженіе своей семьи, несговорчивъ и враждебенъ всякому революціонному новшеству еще боле, чмъ настоящій богачъ. Онъ считаетъ всякую новую идею опасной для своего жалкаго благосостоянія и свирпо отталкиваетъ ее. Если дать этимъ людямъ земли, то отдалится моментъ высшей справедливости, о которомъ мечталъ Сальватьерра, но если бы даже и такъ, то его душа благодтеля человчества все же утшалась при мысли о временномъ облегченіи нищеты. Въ пустын возникли бы города, исчезли бы эти уединенныя имнья, напоминающія суровыя тюрьмы или крпости, и животныя вернулись бы въ горы, предоставивъ равнины для поддержанія человка.

Но Ферминъ, слушая учителя, отрицательно покачивалъ головой.

— Все останется по старому, — сказалъ молодой человкъ.— Богатымъ нтъ дла до будущаго, и они не считаютъ нужными никакія предосторожности, чтобы отдалить его. Все вниманіе ихъ устремлено на мшокъ съ деньгами, и если они куда-нибудь и смотрятъ, то только назадъ. Пока правители выходятъ изъ ихъ класса и держатъ къ ихъ услугамъ ружья, за которыя платимъ мы вс, они смются надъ революціями снизу. Кром того, они знаютъ народъ.

— Вотъ именно, — подтвердилъ Сальватьерра,— они знаютъ народъ и не боятся его.

Революціонеръ подумалъ о Маэстрико, о юнош, котораго видлъ за усерднымъ писаньемъ при свчк, въ людской Матанцуэлы. Можетъ быть, эта простая душа лучше видла будущее, сквозь свою простую вру, чмъ онъ, съ его негодованіемъ, стремившійся немедленно уничтожитъ все зло. Прежде чмь приступать къ уничтоженію ветхаго міра, нужно создать новыхъ людей. И думая о жалкой, безвольной толп, онъ заговорилъ съ нкоторой грустью.

— Напрасно пытались произвести революцію въ этой стран. Душа нашего народа та же, что и во времена феодаловь. Въ глубин души онъ сохраняеть покорность раба.

Это была страна вина, и Сальватьерра, съ холодностью трезваго человка, проклиналъ вліяніе, оказываемое алкогольнымъ ядомъ на народъ и передаваемое изъ поколнія въ поколніе. Бодега — это современный феодальный замокъ, державшій массы въ порабощеніи и униженіи. Воодушевленіе, преступленія, веселье, любовь — все это продуктъ вина, какъ будто этотъ народъ, научавшійся пить, едва оставивъ материнскую грудь, и считавшій часы дня по количеству выпитыхъ рюмокъ, былъ лишенъ страстей и привязанностей, былъ неспособенъ двигаться и чувствовать по собственному побужденію, нуждаясь для всхъ своихъ дйствій въ единственномъ стимул — вин.

Сальватьерра говорилъ о вин, какъ о какомъ то невидимомъ и всемогущемъ лиц, вмшивающемся во вс поступки этихъ автоматовъ, дйствуя на ихъ мышленіе, ограниченное и непосдливое, какъ у птицы, толкая ихъ и къ унынію, и къ безпорядочной веселости.

Интеллигентные люди, могущіе бытъ руководителями низшихъ, проявляли въ юности благородныя стремленія, но едва приходили въ возрастъ, какъ становились жертвой мстной эпидеміи, превращались въ знаменитыхъ манцанильеровъ, и мозгъ ихъ могъ дйствовать только подъ вліяніемъ алкогольнаго возбужденія. Въ расцвт зрлоcти они оказывались разбитыми, съ дрожащими руками, почти что паралитиками, съ красными глазами, ослабвшимъ зрніемъ и разстроеннымъ умомъ, какъ будто алкоголь заволакивалъ туманомъ ихъ мозгъ. И, веселыя жертвы этого рабства, они все же восхваляли вино, какъ самое врное средство для подкрпленія жизни.

Нищее стадо не могло наслаждаться этимъ удовольствіемъ богачей, но оно завидовало имъ, мечтая о пьянств, какъ о высшемъ блаженств. Въ минуты гнва, протеста, достаточно было поставить возл нихъ вино, чтобы вс начали улыбаться, и несчастье ихъ казалось имъ свтлымъ и позлащеннымъ сквозь стаканъ, наполненный жидкимъ золотомъ.

— Вино! — воскликнулъ Сальватьерра.— Вотъ величайшій врагъ этой страны: оно убиваетъ энергію, создаетъ обманчивыя надежды, преждевременно прекращаетъ жизнь: оно уничтожаетъ все, даже любовь.

Ферминъ улыбался, слушая учителя.

— Не совсмъ, донъ Фернандо!.. Я признаю, конечно, что это одно изъ нашихъ золъ. Можно сказать, что любовь къ нему у насъ въ крови. Я самъ, признаюсь въ этомъ порок, люблю выпить рюмочку съ друзьями. Это мстная болзнь.

Революціонеръ, увлекаемый бурнымъ теченіемъ своихъ мыслей, забылъ о вин, чтобы обрушиться на другого врага: покорность передъ несправедливостью, христіанскую кротость несчастныхъ.

— Народъ этотъ страдаетъ и молчитъ, Ферминъ, потому что ученія, унаслдованныя имъ отъ предковъ, сильне ихъ гнва. Они проходятъ босые и голодные передъ иконой Христа, имъ говорятъ, что онъ умеръ за нихъ, и несчастное стадо не думаетъ, что прошли вка и не исполнилось ничего изъ общаннаго имъ. До сихъ поръ женщины, съ женской сентиментальностью ожидающія всего отъ сверхъестественнаго, смотрятъ въ его незрячія очи и ждутъ слова изъ его нмыхъ устъ, смолкшихъ навсегда вслдствіе самаго колосальнаго несчастья. Хочется крикнутъ имъ: ‘Не просите мертвыхъ, осушите ваши слезы и поищите спасенія отъ вашихъ бдъ среди живыхъ’.

Сальватьерра воодушевлялся, возвышая голосъ въ безмолвіи сумерокъ. Солнце скрылось, оставивъ надъ городомъ ореолъ пожара. Со стороны горъ, на фіолетовомъ неб зажглась первая звзда, встница ночи. Революціонеръ смотрлъ на нее, какъ на свтило, которое должно было вести къ боле обширнымъ горизонтамъ толпу, утопавшую въ слезахъ и страданіяхъ, звзда справедливости, блдно и неувренно освщавшая долгій путь мятежниковъ и увеличивавшаяся, превращаясь въ солнце, по мр того, какъ они приближались къ ней, взбираясь на горы, уничтожая привилегіи, разбивая боговъ.

Великія грезы Поэзіи всплыли въ памяти Сальватьерры, и онъ говорилъ о нихъ своему спутнику дрожащимъ и глухимъ голосомъ пророка въ разгар ясновиднія.

Судорожное сжатіе въ ндрахъ земли нкогда взволновало древній міръ. Застонали въ рощахъ деревья, качая снью листвы, какъ плакальщицы въ отчаяніи, зловщій втеръ взволновалъ озера и лазурную сверкающую поверхность классическаго моря, въ теченіе вковъ баюкавшаго на побережь Греціи діалоги поэтовъ и философовъ. Вопль смерти пронизалъ пространство, достигнувъ слуха всхъ людей: ‘Великій Панъ умеръ!’ Сирены навки погрузились въ темныя глубины, нимфы испуганно бжали въ ндры земли, чтобы никогда не вернуться, и блые храмы, мраморными гимнами воспвавшіе радость жизни подъ потоками золотого солнца, омрачились, погрузившись въ величественное безмолвіе развалинъ. ‘Христосъ родился’, прокричалъ тотъ же голосъ. И міръ сталъ слпъ для всего вншняго, сосредоточивъ взоры на душ, и возненавидлъ матерію, какъ низменный грхъ, подавляя самыя чистыя чувства жизни и длая изъ этого оскопленія добродтель.

Солнце продолжало сверкать, но казалось человчеству мене яркимъ, какъ будто между нимъ и свтиломъ протянулся траурный вуаль. Природа продолжала свое творческое дло, нечувствительная къ безумствамъ людей, но они любили только т цвты, что пропускали свтъ сквозь стекла стрльчатыхъ оконъ, любовались только тми деревьями, каменные стволы которыхъ поддерживали своды соборовъ. Венера скрыла свою мраморную наготу подъ развалинами пожаровъ, надясь воскреснуть посл вковаго сна, подъ сохой поселянина. Типомъ красоты стала безплодная и больная двственница, ослабленная постомъ, монашенка, блдная и блеклая, какъ лилія, которую держали ея восковыя руки, съ полными слезъ глазами, расширенными отъ экстаза и страданія тайныхъ бичеваній.

Мрачный сонъ продолжался нсколько столтій. Люди, отринувъ природу, искали въ лишеніяхъ, въ мучительной и изуродованной жизни, въ обожествленіи страданія, избавленія отъ своихъ золъ, желаннаго братства, думая, что надежды на небо и милосердія на земл достаточно для блаженства христіанъ.

И вотъ, тотъ же самый крикъ, возвстившій о смерти великаго бога природы, прозвучалъ снова, какъ будто онъ завдывалъ черезъ промежутки въ нсколько столтій великими измненіями человческой жизни. ‘Христосъ умеръ!.. Христосъ умеръ’!

— Да, умеръ давно, — продолжалъ революціонеръ. — Вс души слышатъ этотъ таинственный крикъ въ минуты отчаянія. Напрасно каждый годъ звонятъ колокола, возвщая воскресенье Христа… Онъ воскресаетъ только для тхъ, кто живетъ его наслдіемъ. Т, кто жаждетъ справедливости и ожидаетъ тысячи лтъ искупленія, знаютъ, что онъ умеръ и не вернется, какъ не возвращаются холодныя и непостоянныя греческія божества. Слдуя за нимъ, люди не увидли новыхъ горизонтовъ: они шли по знакомымъ тропинкамъ. Мнялись только вншность и названіе вещей. Человчество смотрло при тускломъ свт религіи, проклинающей жизнь, на то, что раньше видло въ невинности дтства. Освобожденный Христомъ рабъ сталъ теперь современнымъ наемникомъ, съ правомъ умереть съ голода, безъ хлба и чаши воды, которые его предшественникъ находилъ въ эргастул, смлые торгаши въ храмахъ имли обезпеченный доступъ къ вчной слав и были поддержкой всякой добродтели. Привилегированные говорили о царствіи небесномъ, какъ о лишнемъ удовольствіи, которое прибавилось бы къ тмъ, которыми они пользовались на земл. Христіанскіе народы истребляли другъ друга не изъ-за капризовъ и вражды ихъ пастырей, но изъ-за чего-то еще мене конкретнаго, изъ-за престижа разввающейся тряпки, цвта которой сводили ихъ съ ума. Люди, никогда не видавшіеся, хладнокровно убивали другъ друга, оставляя посл себя необработанныя поля и покинутыя семьи, и люди эти были братья по страданью въ цпи работниковъ и различались единственно по рас и языку.

Въ зимній ночи, огромная толпа нищихъ кишла на улицахъ городовъ, безъ хлба и безъ крова, какъ въ пустын. Дти плакали отъ холода, пряча руки подъ лохмотьями, женщины съ пьяными голосами забивались, какъ зври, въ подворотни, чтобы переночевать, голодные бродяги смотрли на освщенные балконы дворцовъ и слдили за вереницей счастливцевъ, прозжавшихъ, закутанными въ мха, въ каретахъ, возвращаясь съ богатыхъ празднествъ… И голосъ, можетъ быть, тотъ же самый, повторялъ надъ ихъ ушами, звенвшими отъ слабости: ‘Не ждите ничего. Христосъ умеръ’!

Безработный рабочій, возвращаясь въ свою холодную лачугу, гд на него смотрли вопросительные глаза истощенной жены, падалъ на землю, какъ усталое животное, посл цлаго дня хожденія для того, чтобы утолитъ голодъ своихъ. ‘Хлба! Хлба!’ говорили ему малютки, ожидая найти его подъ его грубой блузой. И отецъ слышалъ тотъ же голосъ, какъ вопль, уничтожавшій всякую надежду: ‘Христосъ умеръ’!

И сельскій рабочій, грязный, плохо питаемый, потющій подъ солнцемъ, чувствуя приближеніе удушья, останавливался передохнуть въ этой знойной атмосфер и говорилъ себ: ‘ложь — братство людей, проповдуемое Христомъ, и лживъ этотъ богъ, не сдлавшій никакого чуда, оставившій міровое зло неизмненнымъ, такимъ же, какимъ нашелъ его, придя въ міръ… И рабочій, одтый въ мундиръ, обязанный, во имя невдомыхъ ему вещей, убивать другихъ людей, не сдлавшихъ ему никакого вреда, сидя по цлымъ часамъ въ канав, окруженный всми ужасами современной войны, сражаясь на разстояніи съ невидимымъ врагомъ, видя тысячи падающихъ, истерзанныхъ тлъ, подъ градомъ свинца, при треск разрывающихся черныхъ ядеръ, тоже думалъ, содрагаясь отъ скрытаго ужаса: ‘Христосъ умеръ, Христосъ умеръ’!

Да, умеръ. Жизнь его не послужила къ обличенію ни одного изъ золъ, обременяющихъ людей. Взамнъ она причинила неисчислимый вредъ бднымъ, проповдуя имъ смиреніе, внушая ихъ умамъ покорность, вру въ награду въ лучшемъ мір. Униженіе милостыни и надежда на загробную справедливость удержали несчастныхъ въ ихъ гор на тысячи лтъ. Т, что живутъ подъ снью несправедливости, какъ бы ни обожали Распятаго, никогда не сумютъ отблагодарить его достаточно за его охранительскія услуги въ теченіе девятнадцати вковъ.

Но несчастные уже стряхиваютъ свое безсиліе: богъ оказался трупомъ. Довольно покорности. Передъ мертвымъ Христомъ нужно провозгласить торжество жизни. Огромный трупъ еще тяготлъ надъ землей, но обманутыя толпы уже волновались, готовыя похоронитъ его. Со всхъ сторонъ слышались крики только что родившагося, новаго міра. Поэзія, смутно предсказывавшая возвращеніе Христа, теперь возвщала появленіе великаго искупителя, который не замкнется въ слабости человка, а воплотится въ несмтную массу обездоленныхъ, печальныхъ, — и имя этому искупителю революція.

Люди снова пошли по пути къ братству, идеалу Христа, но ненавидя кротость, презирая милостыню, какъ унижающую и безполезную. Каждому свое, безъ унижающихъ уступокъ, безъ привилегій, пробуждающихъ ненависть. Истинное братство есть соціальная справедливость.

Сальватьерра смолкъ и, видя, что стемнло, повернулся и пошелъ назадъ по дорог.

Хересъ, большимъ чернымъ пятномъ, вырисовывался линіями крышъ и башенъ въ послднемъ отблеск заката, а внизу красныя звзды фонарей пронизывали его мракъ.

Тнь обоихъ мужчинъ обозначалась на блой поверхности дороги. Сзади нихъ показалась луна, поднимаясь въ неб.

Еще далеко отъ города, они услышали шумный топотъ, заставившій посторониться телги, медленно возвращавшіяся изъ имній, съ глухимъ скрипомъ колесъ.

Сойдя въ канаву, Сальватьерра и его ученикъ увидли четверку горячихъ лошадей съ болтающимися кисточками, въ украшенной бляхами сбру съ бубенчиками, мчавшихъ экипажъ, набитый людьми. Они пли, кричали, хлопали въ ладоши, наполняя дорогу своимъ безумнымъ весельемъ, распространяя скандальную оргію на мертвыя равнины, казавшіяся еще безотрадне при лунномъ свт.

Экипажъ промчался стрлой въ облакахъ пыли, но Ферминъ усплъ разглядть правившаго лошадьми. Это былъ Луисъ Дюпонъ, который, стоя на козлахъ, подгонялъ голосомъ и бичомъ четверку, несущуюся во весь опоръ. Сидвшая рядомъ съ нимъ женщина, тоже кричала, подгоняя животныхъ съ лихорадочной жаждой безумной скорости. Это была Маркизочка. Монтенегро показалось, что она узнала его, потому что, удаляясь, она помахала ему рукой въ облак пыли, крикнувъ что-то, чего онъ не могъ разслышать.

— Они дутъ покутитъ, донъ Фернандо, — сказалъ молодой человкъ, когда на дорог возстановилась тишина. — Городъ показался имъ тсенъ и, такъ какъ завтра воскресенье, они желаютъ пронести его въ Матанцуэл, на простор.

И Ферминъ заговорилъ о недавней связи Луиса съ Маркизочкой. Въ конц концовъ, дружба привела ихъ къ концу, котораго оба они, казалось, хотли избжать. Она не жила уже съ грубымъ торговцемъ свиньями. Она снова вернулась къ барству, какъ она говорила и безстыдно афишировала свою новую связь, поселившись въ дом Дюпона, и оба они предавались шумнымъ пиршествамъ. Любовь ихъ казалась имъ безцвтной и однообразной, если он не приправляли ее кутежами и скандалами, смущавшими лицемрное спокойствіе города.

— Вотъ соединились двое сумасшедшихъ, — продолжалъ Ферминъ.— Когда-нибудь они разругаются, посл одной изъ такихъ оргій, и кончится кровью, но, пока что, они считаютъ себя счастливыми и выставляютъ на показъ свое счастье съ изумительнымъ безстыдствомъ. Я думаю, больше всего ихъ радуетъ негодованіе дона Пабло и его семьи.

Монтенегро разсказалъ о послднихъ приключеніяхъ влюбленныхъ, взбудоражившихъ городъ. Хересъ казался имъ тсенъ дли ихъ счастья, и они разъзжали по сосднимъ имньямъ и поселкамъ, до самаго Кадикса, въ сопровожденіи кортежа пвицъ и забіякъ, всюду здившихъ за Луисомъ Дюпономъ. Нсколько дней тому назадъ, они устроили въ Санлукар де-ла-Баррамеда шумный пиръ, въ конц котораго Маркизочка и ея любовникъ, напоивъ лакея, остригли ему голову ножницами. Кавалеры въ Клуб Наздниковъ смялись надъ приключеніями этой парочки. Но какой же счастливчикъ этотъ Лупсъ! Что за чудная женщина Маркизочка.

И любовники, въ постоянномъ чаду опьяннія, который возобновлялся, едва начиналъ проходилъ, какъ будто они боялись потерять иллюзію, увидвъ себя хладнокровно, безъ обманчивой веселости вина, перезжали съ мста на мсто, среди рукоплесканій молодежи и негодованія семейныхъ людей.

Сальватьерра слушалъ своего ученика съ ироническимъ выраженіемъ лица. Луисъ Дюпонъ интересовалъ его. Это быль хорошій образчикъ этой праздной молодежи, владющей всей страной.

Едва гуляющіе успли дойти до первыхъ домовъ Xepeca, какъ экипажъ Дюпона, катясь съ головокружительной быстротой, прибылъ уже въ Матанцуэлу.

Собаки на мыз отчаянно залаяли, услышавъ все приближающійся топотъ, сопровождаемый криками, звономъ гитары и протяжнымъ заунывнымъ пніемъ.

— Это детъ хозяинъ, — сказалъ Юла.— Больше некому быть.

Онъ позвалъ управляющаго и оба, выйдя за ограду, увидли, при свт луны, подъзжавшую шумную компанію.

Хорошенькая Маркизочка однимъ прыжкомъ соскочила съ козелъ, а затмъ, постепенно выгрузилась вся куча тлъ, наполнявшей экипажъ свиты. Баринъ передалъ возжи Юл, предварительно сдлавъ нсколько наставленій относительно ухода за лошадьми.

Рафаэль подошелъ, снявъ шляпу.

— Это ты, голубчикъ?— сказала Маркизочка развязно.— Все хорошешь. Еслибъ мн не жаль было причинить непріятность Маріи де-ла-Луцъ, мы съ тобой когда-нибудь обманули бы того.

Но этотъ, т.-е. Луисъ, смялся надъ беззастнчивостью своей кузины, не обращая вниманіе на то, что глаза Юлы производили нмое сравненіе между его потрепаннымъ тломъ веселаго жуира и крпкимъ сложеніемъ управляющаго мызой.

Молодой сеньоръ произвелъ ревизію своей компаніи. Никто не потерялся въ пути, вс были на лицо: Моньотьезо, знаменитая пвица, и ея сестра, ихъ сеньоръ отецъ, ветеранъ классическихъ танцевъ, подъ каблуками котораго гремли эстрады всхъ кафе-шантановъ Испаніи, трое протеже Луиса, серьезныхъ, съ сросшимися бровями, стоявшіе, подбоченясь, съ опущенными глазами, точно не смли переглянуться, чтобы не напугать другъ друга, и коренастый мужчина, съ подбородкомъ, какъ у священника, и клочками сдыхъ волосъ около ушей, держащій подмышкой гитару.

— Ну, вотъ! — сказалъ сеньоръ своему управляющему, указывая на гитариста. — Сеньо Пакорро, иначе Орелъ, первый гитаристъ въ мір. Эль Гуерра, матадоръ и мой другъ — свихнутый!

Рафаэль стоялъ, смотря на это необыкновенное существо, имени котораго никогда не слышалъ, а гитаристъ церемонно поклонился, съ видомъ свтскаго человка, свдущаго во всхъ свтскихъ обычаяхъ.

— Цлую вашу руку {Обычное привтствіе у испанцевъ.}.

И, не сказавъ больше ни слова вошелъ на мызу, слдомъ за остальными предводимыми Маркизочкой.

Жена Юлы и Рафаэль, съ помощью всей компаніи, убрали хозяйскія комнаты. Дв коптящія лампы освтили большую залу съ выбленными стнами, украшенными хромолитографированными изображеніями святыхъ. Закадычные друзья дона Луиса, нсколько лниво сгибая спину, вытащили изъ корзинъ и мшковъ вс припасы, привезенные въ экипаж.

Столъ покрылся бутылками, сквозь которыя просвчивалъ огонь, одн были цвта орха, другія — блднаго золота. Старуха Юлы пошла въ кухню съ остальными женщинами, въ то время какъ молодой сеньоръ разспрашивалъ управляющаго о служащихъ на людской.

Почти вс мужчины ушли съ мызы. Такъ какъ была суббота, то рабочіе съ горъ разошлись по своимъ поселкамъ. Оставались только гитаны да двушки, пришедшія на полку подъ присмотромъ подрядчиковъ.

Хозяинъ принялъ эти свднія съ удовольствіемъ. Ему не хотлось веселиться на виду у рабочихъ, завистливыхъ, жестокосердыхъ людей, которые злились на чужое веселье и потомъ распускали всякія сплетни. Ему хотлось побыть на мыз на-распашку, разв онъ не хозяинъ?.. И перескочивъ съ одной мысли на другую, съ свойственной ему непослдовательной легкостью, онъ взглянулъ на своихъ спутниковъ. Чего они сидятъ такъ, не пьютъ, не говорятъ, точно пришли сторожить покойника?..

— Ну-ка, покажите ваши золотыя ручки, маэстро, — сказалъ онъ музыканту, который, положивъ гитару на колни и закативъ глаза, наигрывалъ арпеджіи.

Маэстро Орелъ, откашлявшись нсколько разъ, затренькалъ на гитар, прерывая изрдка это треньканье жалобнымъ звономъ примы. Одинъ изъ сбирровъ дома Луиса раскупорилъ бутылки и разставилъ рядами бокалы. Привлеченныя гитарой женщины прибжали изъ кухни.

— Поди сюда, Моньотьезо!— крикнулъ сеньорито.

И пвица, рзкимъ и сильнымъ голосомъ затянула псню, отъ которой у нея надулось горло, точно готовое лопнутъ, и звуки наполнили залу и взволновали всю мызу.

Почтенный родитель Моньотьезы, какъ человкъ, знающій свои обязанности, вытащилъ, не дожидаясь приглашеній, свою другую дочь на средину комнаты и пустился съ ней въ плясъ.

Рафаэль осторожно удалился, выпивъ дв рюмки. Онъ не хотлъ нарушать праздника своимъ присутствіемъ. Кром того онъ хотлъ обойти до ночи мызу, боясь, что хозяинъ захочетъ самъ осмотрть ее по пьяному капризу.

На двор онъ столкнулся съ Алькапаррономъ, который, привлеченный шумомъ пирушки, дожидался какого-нибудь предлога, чтобы пробраться въ залъ, съ навязчивостью паразита. Смотритель пригрозилъ ему палкой, если онъ останется здсь.

— Пошелъ отсюда, бродяга, эти господа не желаютъ якшаться съ гитанами.

Алькапарронъ удалился съ смиреннымъ видомъ, но располагая вернуться, какъ только исчезнетъ сеньоръ Рафаэль, который пошелъ въ конюшню, чтобы посмотрть, хорошо-ли поставлены хозяйскія лошади.

Когда, спустя часъ, управляющій вернулся на мсто пира, на стол было уже много пустыхъ бутылокъ.

Люди оставались такими же, какъ раньше, словно вино было вылито на полъ: только музыкантъ игралъ съ большей силой, и остальные хлопали въ ладоши съ безумнымъ одушевленіемъ, крича въ одинъ голосъ, для возбужденія стараго танцора. Почтенный отецъ Моньотьезы, открывая черный, беззубый ротъ, пищалъ бабьимъ голосомъ и шевелилъ тощими боками, втягивая животъ, чтобы противоположная сторона выдавалась съ большимъ рельефомъ. Собственныя дочери громкимъ смхомъ поощряли эти подвиги разнузданнаго старика.

Старикъ продолжалъ плясать, какъ карикатура на женщину, среди вольныхъ поощреній, руководимыхъ Маркизочкой.

Онъ длалъ такія движенія, что казалось, будто часть его спины готова соскочить съ мста, въ то время какъ мужчины бросали ему подъ ноги шляпы, въ восторг отъ этого гнуснаго, позорящаго полъ танца.

Когда потный танцоръ вернулся на свое мсто и попросилъ рюмку вина въ награду за свои труды, наступило длинное молчаніе.

— Здсь нтъ женщинъ…

Это говоритъ Козелъ, сплюнувъ сквозь зубы, съ торжественной серьезностью скупого на слова героя. Маркизочка запротестовала:

— А мы то кто же, грубіянъ?

— Да, врно: а мы то кто? — прибавили въ одинъ голосъ об Моньотьезо, какъ эхо.

Козелъ удостоилъ объясниться. Онъ не желалъ быть невжливымъ къ присутствующимъ сеньорамъ, онъ хотлъ сказать, что для того, чтобы кутежъ вышелъ веселе, нужно побольше бабья.

Молодой сеньоръ вскочилъ съ ршимостью на ноги. Бабье?.. Есть, въ Матанцуэл есть все. И, схвативъ бутылку, онъ приказалъ Рафаэлю проводить себя въ людскую.

— Но, сеньорито, что хочетъ длать ваша милость?..

Луисъ заставилъ управляющаго вести себя, несмотря на вс его протесты, и вс послдовали за ними.

Войдя въ людскую, веселая банда нашла ее почти пустой. Ночь была весенняя, и подрядчики и смотритель сидли на земл у двери, смотря въ поле, безмолвно млвшее въ лунномъ свт. Женщины дремали въ углахъ, или, собравшись кучками, слушали сказки о волшебницахъ или чудесахъ святыхъ, въ религіозномъ молчаніи.

— Хозяинъ!— сказалъ управляющій, входя.

— Вставайте! Вставайте! Кто хочетъ вина? — весело кричалъ сеньорито.

Вс вскочили на ноги, улыбаясь неожиданному явленію.

Двушки смотрли съ удивленіемъ на Маркизочку и обихъ ея спутницъ, любуясь ихъ цвтистыми китайскими шалями, ихъ блестящими гребнями.

Мужчины скромно переминались передъ молодымъ бариномъ, предлагавшимъ имъ рюмочку, въ то время, какъ глаза ихъ пронизывали находящуюся въ его рукахъ бутылку. Посл лицемрныхъ отказовъ, выпили вс. Это было вино для богатыхъ, какого они не знали! О, этотъ донъ Луись настоящій мужчина! Немножко сумасбродъ, но молодость служила ему извиненіемъ, да и вдобавокъ, сердце у него отличное… Если бъ вс хозяева были на него похожи!..

— Ну, и винцо же, товарищъ, — говорили они между собой, вытирая губы верхней частью руки.

Тетка Алькапарронша тоже пила, пилъ и ея сынъ, который, наконецъ, примкнулъ къ свит хозяина и постоянно совался ему на глаза, показывая свою лошадиную челюсть въ пріятнйшей изъ улыбокъ.

Дюпонъ ораторствовалъ, махая надъ головой бутылкой. Онъ пришелъ пригласить на свой пиръ всхъ двушекъ изъ людской, но только хорошенькихъ. Такой ужъ онъ простой и откровенный! Да здравствуетъ демократія!..

Двушки, красня отъ присутствія хозяина, котораго многія видли въ первый разъ, отступили, смотря въ полъ, сложивъ руки на живот. Дюпонъ указывалъ ихъ: эта! эта! Онъ остановился и на Маріи-Круцъ, двоюродной сестр Алькапаррона.

— Ты, гитана, тоже. Ты дурнушка, но наврно умешь пть.

— Какъ серафимы, сеньо, — сказалъ двоюродный братъ, желая воспользоваться родствомъ, чтобы попасть на праздникъ.

Двушки, внезапно испугавшись, какъ будто имъ грозила какая-нибудь опасность, пятились назадъ, отказываясь принять приглашеніе. Он уже поужинали, покорно благодаримъ! Но немного погодя, он начали смяться, удовлетворенно хихикая при вид недовольныхъ лицъ подругъ, невыбранныхъ хозяиномъ или его спутниками. Тетка Алькапарронша журила ихъ за застнчивость:

— Отчего вы не хотите итти? Ступайте, дурочки, и если не съдите всего, захватите съ собой чего-нибудь изъ того, что сеньо вамъ дастъ. Сколько разъ меня угощалъ сеньо маркизъ, папаша вотъ этого яркаго солнышка!

И она указала при этомъ на Маркизочку, разсматривавшую нкоторыхъ изъ этихъ двицъ, словно желая разгадать ихъ красоту подъ оборванными платьями.

Надсмотрщики, возбужденные хозяйскимъ виномъ, только распалившимъ ихъ жажду, уговаривали отеческимъ тономъ, думая о новыхъ бутылкахъ… Он могли идти съ дономъ Луисомъ безъ всякаго страха, — это говорятъ они, которые взялись смотрть за ними и отвчаютъ за ихъ цлость передъ ихъ семьями.

— Это настоящій кабальеро, двушки, да вдобавокъ вы будете ужинать съ этими сеньорами. Вс они приличные люди.

Сопротивленіе было недолгимъ и, въ конц концовъ, выдлилась группа молодыхъ двушекъ, выбранныхъ хозяиномъ и его гостями.

Оставшіеся въ людской начали разыскивать по угламъ гитару. Ночь будетъ веселая. Выходя, хозяинъ сказалъ управляющему, чтобы онъ послалъ этимъ людямъ столько вина, сколько они попросятъ. Ахъ, этотъ донъ Луисъ!..

Жена Юлы накрыла столъ при помощи молодыхъ работницъ, нсколько охмлвшихъ, очутившись въ комнатахъ хозяина. Къ тому же, молодой сеньоръ, съ простодушіемъ, льстившимъ имъ и заставлявшимъ приливать кровь къ ихъ лицамъ, переходилъ отъ одной къ другой съ бутылкой и рюмками, заставляя ихъ пить. Отецъ Моньотьезо вгонялъ ихъ въ краску, разсказывая имъ на ухо неприличности, отъ которыхъ он хохотали короткимъ смхомъ, похожимъ на кудахтанье куръ.

За ужиномъ оказалось боле двадцати человкъ, и усвшись вокругъ стола, вс принялись поглощать блюда, подаваемыя Юлой и его женой, которые съ трудомъ передавали ихъ черезъ головы.

Рафаэль стоялъ у двери, не зная, уйти ему или остаться изъ уваженія къ хозяину.

— Садись, — приказалъ великодушно донъ Луисъ.— Я позволяю.

Вс стали тсниться, чтобы освободитъ ему мсто, но въ это время Маркизочка встала и позвала его. Сюда, рядомъ съ ней! Управляющему показалось, что садясь онъ погружается въ платье и шуршащія нижнія юбки красавицы, прижатый къ ней въ тснот, и соприкасаясь однимъ бокомъ съ ея пылающимъ тломъ.

Двушки съ ужимками отказывались отъ первыхъ угощеній барина и его товарищей. Благодарствуйте, он уже поужинали. Къ тому же он не привыкли къ тяжелымъ барскимъ кушаньямъ, и они могли причинитъ имъ вредъ.

Но запахъ мяса, заповднаго мяса, которое он всегда видли издали, и о которомъ въ людскихъ говорили, какъ о пищ боговъ, повидимому, опьянялъ ихъ, сильне вина. Одна за другой, он, красня, брались за блюда, а, поборовъ первый стыдъ, начали пожирать съ такой жадностью, какъ посл очень долгаго поста.

Сеньоръ восхищался жадностью, съ которой двигались эти челюсти, и испытывалъ моральное удовлетвореніе, почти равносильное тому, какое даетъ сдланное добро. Такой у него характеръ, ему нравилось изрдка якшаться съ бднотой!

Ой! Ай да зубастыя бабы!.. Ну, теперь надо выпить, чтобы кусокъ не застрялъ въ горл.

Бутылки опорожнялись, и губы двушекъ, раньше синеватыя отъ малокровія, казались красными отъ мясного сока и блестящими отъ капель вина, стекавшихъ по подбородку.

Марія-Круцъ, гитана, одна не ла ничего. Алькапарронъ длалъ ей знаки, бродя кругомъ стола, какъ собака. У бдняжки всегда былъ такой слабый апетитъ! И съ ловкостью цыгана, онъ забиралъ все, что ему потихоньку давала Марія Круцъ. Потомъ онъ вышелъ на нсколько минутъ на дворъ и проглотилъ все разомъ, въ то время, какъ больная двоюродная сестра его все пила и пила, восхищаясь господскимъ виномъ, какъ самымъ поразительнымъ изъ всего праздника.

Рафаэль почти не лъ, волнуемый близостью Маркизочки. Его мучило прикосновеніе этого красиваго тла, созданнаго для любви, дразнящій запахъ свжаго тла, чистаго чистотой, невдомой въ поляхъ. Она же, казалось, съ наслажденіемъ вдыхала розовымъ и вздрагивающимъ носикомъ запахъ кожи, пота и конюшни, распространявшійся при каждомъ движеніи этого могучаго красавца.

— Пей, Рафаэль, оживись! Посмотри на моего, какъ онъ разрывается съ своими работницами.

И она указала на Луиса, который, увлеченный новизной, забывалъ ее, ухаживая за своими сосдками, двумя работницами, представлявшими соблазнъ неумытой деревенской красоты, отъ которыхъ исходилъ, какъ ему казалось, острый запахъ пастбищъ, животныя испаренія стадъ.

Было около полуночи, когда кончился ужинъ. Воздухъ въ зал нагрлся и сталъ удушливъ.

Сильный запахъ пролитаго вина и наваленныхъ въ углу грязныхъ тарелокъ смшивался съ запахомъ керосина въ лампахъ.

Раскраснвшіяся посл ды двушки съ трудомъ дышали и распускали лифа платьевъ, разстегивая ихъ въ груди. Вдали отъ надсмотрщиковъ и возбужденныя виномъ, он забыли свои ужимки лсныхъ красавицъ. Он предавались съ истой яростью наслажденію этимъ необычнымъ праздникомъ, яркимъ лучомъ освтившимъ ихъ мрачную и печальную жизнь.

Одна изъ нихъ вскочила, грозя исцарапать ногтями подругу за пролитую на юбку рюмку вина. Он чувствовали на тл объятія мужскихъ рукъ и блаженно улыбались, какъ бы извиняя себя впередъ за вс прикосновенія, которыя сулило имъ сладкое благополучіе. Об Моньотьезо пьяныя, обозленныя тмъ, что мужчины обращали вниманіе только на деревенщину, собирались раздть Алькапаррона, чтобы заставить его скакать черезъ плащъ, и парень, спавшій одтымъ всю жизнь, увертывался отъ нихъ, дрожа за свое цыганское цломудріе.

Маркизочка склонялась все ближе къ Рафаэлю. Точно вся теплота ея организма сосредоточилась въ боку, соприкасавшемся съ управляющимъ, оставляя другую сторону холодной и нечувствительной. Юноша, принужденный выпивать рюмки, предлагаемыя сеньоритой, чувствовалъ себя пьянымъ, но нервнымъ опьяненіемъ, заставлявшимъ его опускать голову и угрюмо хмурить брови, и ему хотлось подраться съ кмъ-нибудь изъ храбрецовъ, сопровождашихъ дона Лувса.

Женская теплота этого нжнаго тла, ласкающаго его своимъ прикосновеніемъ подъ столомъ, раздражала его, какъ трудно побдимая опасность. Онъ нсколько разъ пытался встать, подъ предлогомъ длъ, но нжная, сильная ручка всякій разъ удерживала его.

— Сиди, разбойникъ, если ты пошевелишься, я однимъ щипкомъ вырву у тебя душу.

И, пьяная, какъ вс другіе, опираясь рыжей головой на руку, Маркизочка смотрла на него широко-раскрытыми глазами, синими, чистыми глазами, которыхъ, казалось, никогда не оскверняла даже тнь нечистой мысли.

Воодушевленный преклоненіемъ обихъ сидвшихъ рядомъ съ нимъ двушекъ, Луисъ пожелалъ предстать передъ ними во всемъ своемъ героическомъ величіи и внезапно бросилъ въ лицо стоявшему передъ нимъ Козлу рюмку. Свирпая рожа каторжника передернулась, и онъ сдлалъ движеніе, чтобы накинуться на Луиса, поднялъ руку къ внутреннему карману пиджака.

Наступило тревожное молчаніе, но, поборовъ первое движеніе, драчунъ остался на мст.

— Донъ Луисъ, — сказалъ онъ съ низкопоклонной гримасой.— Вы единственный человкъ, который можетъ это длать. Вы — мой отецъ.

— Потому что я храбре тебя!— закричалъ заносчиво Луисъ.

— Именно, — подтвердилъ драчунъ съ новой подобострастной улыбкой.

Молодой сеньоръ торжествующе поглядывалъ на перепуганныхъ двушекъ, не привыкшихъ къ такимъ сценамъ. А?.. Вотъ это мужчина!

Моньотьезо и ихъ отецъ, всюду сопровождавшіе дона Луиса, въ качеств наперсниковъ, ‘знали его наизусть’ и поспшили закончить эту сцену, поднявъ большой шумъ. Ole! да здравствуютъ настоящіе мужчины! Вина! Еще вина!

И вс, даже и страшный убійца, выпили за здоровье молодого сеньора, а тотъ, словно задыхаясь отъ собственнаго величія, снялъ пиджакъ и жилетъ, и вставъ, обнялъ своихъ двухъ подругъ. Что он засли тутъ кругомъ стола и смотрятъ другъ на друга? На дворъ! Бгать, играть, продолжатъ кутежъ при лун, благо ночь хороша!..

И вс вышли гурьбой, толкаясь, стремясь посл пьянаго удушья, вздохнуть свжимъ, вольнымъ воздухомъ. Многія, вставши изъ-за стола, шли качаясь, прислонившись головой къ груди какого-нибудь мужчины. Гитара сеньора Пакорро зазвенла жалобно, зацпившись за притолку, точно выходъ былъ слишкомъ тсенъ для инструмента и державшаго его Орла.

Рафаэль тоже приподнялся, но нервная ручка снова удержала его.

— Ты останешься здсь, — приказала дочь маркиза, — поддержать мн компанію. Пусть повеселятся эти людишки… Да не бги же отъ меня, дурачокъ! Можно подумать, что ты меня боишься.

Рафаэль, освободившись отъ тсноты сосдей, отодвинулъ свой стулъ. Но тло сеньориты искало его, прижималось къ нему, такъ что онъ не могъ избавиться отъ его сладкаго бремени, какъ ни старался отодвинуться.

Наружи, на двор, зазвенла гитара сеньора Пакорро, и пвицы, охрипшія отъ вина, сопровождали ее криками и хлопаньемъ въ ладоши. Мимо дверей пробжали работницы, преслдуемыя мужчинами, смясь нервнымъ хохотомъ, какъ будто ихъ щекоталъ воздухъ, несущійся за ними. Он забивались въ конюшни, въ амбары, во вс службы мызы, прилегавшія ихъ двору, и во всхъ этихъ темныхъ мстахъ происходили столкновенія, слышался подавленный смхъ и крики удивленія.

Совершенно пьяный, Рафаэль думалъ только о томъ, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ дерзкихъ рукъ Маркизочки, отъ тяжести ея тла, отъ всей этой соблазнительной обстановки, противъ которой онъ тупо защищался, увренный въ своемъ пораженіи.

Онъ молчалъ, озадаченный необычностью приключенія, связанный своимъ уваженіемъ къ соціальной іерархіи. Дочь маркиза де Сан-Діонисіо! Это заставляло его оставаться инертнымъ, защищаясь со слабостью противъ женщины, которую онъ могъ бы раздавитъ однимъ движеніемъ своей богатырской руки. Наконецъ, онъ проговорилъ:

— Оставьте меня, ваша милость, сеньорита!.. Донья Лола!.. этого не можетъ быть…

Видя въ нимъ такую двическую стыдливость, она разразилась бранью. Онъ уже не тотъ смльчакъ, какъ въ т времена, когда былъ контрабандистомъ и кутилъ со всякими женщинами въ Херес. Это Марія де-ла-Луцъ такъ его опутала. Велика добродтель, а сама живетъ на виноградник, окруженная мужчинами.

И она продолжала выкрикивать гнусныя обвиненія противъ невсты Рафаэля, не вызывая въ немъ возмущенья. Онъ предпочиталъ видть ее такой, онъ чувствовалъ себя тогда сильне для борьбы съ искушеніемъ.

Маркизочка, совершенно пьяная, сыпала оскорбленіями съ яростью отвергнутой женщины и не уходила отъ него.

— Трусъ! Что же, я теб не нравлюсь?

Въ залу поспшно вошелъ Юла какъ бы желая сказать что-то управляющему, но остановился. Снаружи, у самой двери гремлъ раздраженный голось хозяина. Когда онъ здсь, нтъ больше ни управляющаго, ни другого правительства на мыз, а только онъ одинъ. Длай, что теб говорятъ, слпая курица!

И старикъ вышелъ такъ же поспшно, какъ вошелъ, не сказавъ ни слова управляющему.

Рафанія раздражало упорство этой женщины. Если бы не страхъ поссориться съ хозяиномъ и потерять мсто на мыз, на которомъ сосредоточились вс надежды его и его невсты!

Она продолжала браниться, но мене злобно, какъ будто опьяненіе лишило ее энергіи, и желаніе ея могло выражаться только словами. Голова ея лежала на груди Рафаэля, она наклонялась, закативъ глаза и вдыхала этотъ мужской запахъ, точно усыплявшій ее. Она почти лежала на колняхъ парня и все еще бранила его, словно находя въ этомъ своеобразное наслажденіе.

— Я сниму юбки, а ты наднь ихъ… простофиля! Тебя должны были бы назвать Маріей, какъ твою святошу-невсту…

На двор раздался крикъ ужаса, сопровождаемый взрывами грубаго хохота. Потомъ — шумъ бгства, натыкающихся на стны тлъ, сумятица страха и опасности.

Рафаэль мигомъ вскочилъ, не обращая вниманія на Маркизочку, повалившуюся на полъ. Въ ту же минуту ворвались три двушки съ такой стремительностью, что опрокинули нсколько стульевъ. Лица у нихъ были смертельно блдны, глаза расширены отъ страха, он согнулись, точно желая забраться подъ столъ. Рафаэль вышелъ на дворъ. Посреди него ревло какое-то животное, смотря на луну, видимо, удивляясь тому, что очутилось на свобод.

У ногъ его лежало что-то блое, распростертое, едва выдлявшееся маленькимъ возвышеніемъ на земл.

Изъ-подъ тни крышъ, вдоль стнъ неслись взрывы мужского смха и пронзительный женскій визгъ. Сеньоръ Пакорро, Орелъ, неподвижный на скамь, продолжалъ тренькать на гитар, съ безмятежностью испытаннаго пьяницы, видавшаго всякіе виды.

— Бдняжка Марія-Круцъ, — хныкалъ Алькапарронъ.— Этотъ зврь убьетъ ее! Онъ убьетъ ее!

Рафаэль понялъ все… Ну, что за милый баринъ. Чтобы сдлать сюрпризъ друзьямъ и посмяться надъ испугомъ бабъ, онъ веллъ Юл выпустить изъ стойла молодого быка. Гитана, за которой погналось животное, отъ страха лишилась чувствъ… Полное удовольствіе!

VI.

Съ наступленіемъ сентября мсяца и сбора винограда, богачи Хереса были больше обезпокоены поведеніемъ рабочимъ, чмъ результатомъ урожая.

Въ Клуб Наздниковъ даже самые завзятые кутилы позабыли о достоинствахъ своихъ скакуновъ, превосходств своихъ собакъ и прелестяхъ дамъ, изъ-за обладанія которыми вели постоянную борьбу между собой, и говорили только объ этихъ людяхъ, спаленныхъ солнцемъ, изможденныхъ работой, грязныхъ, дурно пахнущихъ, съ враждебными взглядами, руки которыхъ обрабатывали ихъ виноградники.

Въ многочисленныхъ увеселительныхъ мстахъ, занимавшихъ почти вс нижніе этажи на Широкой улиц, не было другихъ разговоровъ. Чего еще нужно этимъ виноградарямъ?.. Они получали по десять реаловъ въ день, ли супъ, который готовили себ сами, безъ вмшательства хозяина, имли часъ отдыха зимой и два лтомъ, чтобы не задохнуться отъ жары и не упасть на известковую, метавшую искры, землю, имъ позволялось выкуривать восемь сигаръ въ день, а ночью они спали на тростниковыхъ цыновкахъ, причемъ у большинства были даже простыни. Настоящіе сибариты, эти виноградари, и еще жалуются, требуютъ реформъ, угрожая стачкой?!

Владльцы виноградниковъ, изъ членовъ Клуба, внезапно начали умиляться надъ сельскими рабочими. Вотъ эти бдняги, дйствительно, заслуживаютъ лучшей участи! Два реала поденно, безвкусное мсиво, вмсто всякой пищи, и спанье на полу, не раздваясь, съ меньшими удобствами, чмъ для скота. Эти могли бы жаловаться, но никакъ не рабочіе на виноградникахъ, живущіе, какъ господа, по сравненію съ полевыми поденщиками.

Но владльцы имній протестовали, съ негодованіемъ замчая, что на нихъ собираются взвалить всю тяжесть опасности. Если они платили столько рабочимъ, то только потому, что производительность имнія не позволяла платить больше. Разв можно сравнить пшеницу, ячмень и скотоводство, съ знаменитыми во всемъ мір виноградниками, изливающими золото бочками и дающими своимъ хозяевамъ боле легкій заработокъ, чмъ грабежъ на большой дорог?.. Люди, обладающіе такимъ состояніемъ, должны быть великодушны и удлять частицу благосостоянія тмъ, которые создаютъ его своими трудами. Рабочіе жалуются основательно.

И собранія богачей проходили въ постоянныхъ раздорахъ между капиталистами обихъ партій.

Ихъ веселая жизнь кончилась. Рулетка стояла безъ движенія, колоды не раскрывались на зеленыхъ столахъ, веселыя двицы проходили по тротуару, но изъ оконъ клубовъ не высовывались группы головъ, посылающихъ имъ привты съ лукавымъ подмигиваньемъ.

Швейцаръ Клуба Наздниковъ, ходилъ, какъ шалый, ища ключъ отъ того, что въ Устав Клуба торжественно величалось библіотекой: отъ шкапа, запрятаннаго въ самомъ темномъ углу помщенія, сквозь пыльныя и затянутыя паутиной стекла котораго виднлось нсколько десятковъ никмъ не раскрываемыхъ книгъ. Господъ членовъ вдругъ охватило стремленіе къ просвщенію, желаніе усвоить такъ называемый соціальный вопросъ, и они каждый вечеръ смотрли на шкапъ, какъ на кладезь премудрости, ожидая ключа, чтобы найти въ содержимомъ шкапа искомый свтъ. Въ дйствительности, они не особенно спшили ознакомиться съ этими выдумками соціализма, будоражившими рабочихъ.

Нкоторые возмущались книгами, еще не прочитавъ ихъ. Ложь, все ложь, только омрачающая существованіе! Они не читаютъ и счастливы. Почему бы не поступать такъ-же и этимъ глупцамъ, которые отнимаютъ у себя часы сна, собираясь по вечерамъ вокругъ товарища, читающаго имъ газеты и листки? Чмъ меньше знаетъ человкъ, тмъ онъ счастливе… И они бросали ненавистные взгляды на шкапъ съ книгами, какъ будто это былъ складъ всхъ золъ, тогда какъ злосчастный шкапъ хранилъ въ ндрахъ своихъ безобидныя сочиненія, большей частью подаренныя министерствомъ мстному депутату, псалмы Пресвятой Дв и патріотическія псни, руководства для воспитанія канареекъ и разведенія домашнихъ кроликовъ.

Въ то время, какъ богачи спорили между собой, или возмущались претензіями рабочихъ, послдніе упорно продолжали стачку. Стачка началась частично и не дружно. Общаго противодйствія тоже не было. На нкоторыхъ виноградникахъ, владльцы, опасаясь потерять урожай, ‘шли на все’, лаская въ озлобленномъ ум надежду на репрессіи, какъ только угодья будутъ убраны. Другіе, побогаче, вызывающе заявляли, что ‘считаютъ позоромъ’ снизойти до какого-нибудь соглашенія съ бунтовщиками. Донъ Пабло Дюпонъ былъ ретиве всхъ. Онъ согласенъ былъ лучше потерять свою бодегу, чмъ унизиться до этого сброда. Являться съ требованіями къ нему, отцу своихъ рабочихъ, который пекся не только о ихъ тлахъ, но и о спасеніи ихъ душъ, избавляя ихъ отъ ‘грубаго матеріализма!’

— Это вопросъ принципіальный, — заявилъ онъ въ контор служащимъ, утвердительно качавшимъ головой, едва онъ заговорилъ.— Я могу дать имъ то, чего они просятъ, и даже больше. Но пустъ они не просятъ, пусть не требуютъ! Это — нарушеніе моихъ священныхъ правъ, какъ хозяина… Деньги для меня мало значатъ, и доказательствомъ этого служитъ то, что я соглашусь скоре потерять весь урожай Марчамалы, чмъ уступить.

И Дюпонъ, непримиримый въ защит того, что называлъ своими правами, не только отказался выслушать требованія рабочихъ, но уволилъ съ виноградника всхъ предполагаемыхъ подстрекателей гораздо раньше, чмъ они задумали бунтовать.

Въ Марчамал оставалось очень мало виноградарей, но Дюпонъ замнилъ стачечниковъ гитанами изъ Хереса и двушками съ горъ, привлеченными крупной поденной платой.

Такъ какъ сборъ винограда не требовалъ большихъ усилій, Марчамала наполнилась женщинами, срзавшими, согнувшись, гроздья въ то время, какъ съ дороги ихъ ругали стачечники, лишенныя работы за свои ‘идеи’.

Возмущеніе рабочихъ совпало съ тмъ, что Луисъ Дюпонъ называлъ своимъ періодомъ солидности.

Сумасбродъ поражалъ своимъ новымъ поведеніемъ могущественнаго двоюроднаго брата. Ни женщинъ, ни скандаловъ! Маркизочка уже не вспоминала о немъ: оскорбленная его невниманіемъ она вернулась къ своему свиному торговцу, ‘единственному мужчин, умвшему возбуждать ее’.

Молодой сеньоръ, видимо, огорчался, когда ему говорили о его славныхъ продлкахъ. Это ужъ кончилось: нельзя быть молодымъ всю жизнь. Теперь онъ мужчина, и мужчина серьезный, солидный. У него есть кое-что въ голов, это признавали и его бывшіе учителя, отцы іезуиты. Онъ ршилъ, что не остановится, пока не завоюетъ такого же высокаго положенія въ политик, какое занималъ его двоюродный братъ въ промышленности. Другіе, еще хуже него, распоряжались длами страны, и правительство въ Мадрид прислушивалось къ ихъ словамъ.

Изъ прошлой жизни онъ сохранилъ только дружбу съ разными забіяками, усиливъ свою мызу нсколькими изъ нихъ. Онъ подражалъ имъ и поддерживалъ ихъ, предполагая, что они помогутъ ему въ его политической карьер. Кто сможетъ бороться съ нимъ при его первыхъ выборахъ, видя его въ такой почтенной компаніи!.. И чтобы занимать свой почтенный дворъ, онъ продолжалъ ужинать въ вертепахъ и напиваться съ нимъ. Это не нарушало его почтенности. Маленькій кутежъ отъ времени до времени никого не можетъ шокировать. Это въ мстныхъ нравахъ, и, къ тому же, создаетъ нкоторую популярность.

И Луисъ Дюпонъ, убжденный въ значеніи своей личности, переходилъ изъ клуба въ клубъ, говоря о ‘соціальномъ вопрос’ съ рзкими жестами, грозившими цлости бутылокъ и рюмокъ, выстроенныхъ рядами на столахъ.

Въ Клуб Наздниковъ онъ избгалъ собраній молодежи, вспоминавшей съ восторгомъ о его прошлыхъ глупостяхъ и предлагавшей новыя, еще большія. Онъ искалъ бесды съ ‘серьезными мужами’, крупными помщиками и богатыми коммерсантами, начинавшими съ нкоторымъ вниманіемъ прислушиваться къ его словамъ, признавая, что у этого вертопраха недурная голова.

Дюпонъ воодушевлялся ораторскимъ паосомъ, говора о мстныхъ рабочихъ. Онъ повторялъ слышанное отъ двоюроднаго брата и монаховъ, посщавшихъ донъ Дюпона, но преувеличивалъ выводы ихъ съ властнымъ и грубымъ пыломъ, очень нравившимся слушателямъ, людямъ, столь же богатымъ, сколько грубымъ, для которыхъ высшимъ удовольствіемъ было убивать быковъ и объзжать дикихъ коней.

Для Луиса вопросъ былъ черезвычайно простъ. Немножко благотворительности и затмъ — религія, побольше религіи, а непокорнымъ — палка. Этимъ кончится такъ называемый соціальный конфликтъ, и все будетъ, какъ бочка масла. Какъ могутъ рабочіе жаловаться тамъ, гд существуютъ люди подобные его двоюродному брагу и многимъ изъ присутствующихъ (здсь — благодарныя улыбки аудиторіи и одобрительныя движенія), щедрыхъ даже до чрезмрности и не могущихъ видть несчастья, не взявшись за кошелекъ, не вынувъ изъ него дуро, а то и двухъ?..

Бунтовщики отвчали на это, что благотворительности недостаточно, и что, несмотря на нее, много народа живетъ въ нищет. А что могутъ сдлать хозяева, чтобъ исправить непоправимое? Всегда будутъ существовать богатые и бдные, голодные и сытые, только безумцы и преступники могутъ мечтать о равенств.

Равенство!.. Дюпонъ поднимался до ироніи, восхищавшей его аудиторію. Луисъ повторялъ вс сарказмы, внушенные дону Пабло и его свит поповъ, благороднйшимъ изъ человческихъ стремленій съ глубочайшей убжденностью, какъ будто они представляли результатъ міровой мысли. Что такое это пресловутое равенство?.. Любой человкъ можетъ завладть его домомъ, если того пожелаетъ, а онъ, въ свою очередь, утащитъ пиджакъ у сосда, потому что онъ ему нуженъ, — третій протянетъ лапу къ жен четвертаго, потому что она ему понравилась. Вотъ что это такое, кабальеросъ!.. Разв не достойны разстрла или горячечной рубашки т, что толкуютъ о такомъ равенств?

И смхъ оратора смшивался съ хохотомъ всхъ присутствующихъ. Соціализмъ уничтоженъ!

Многіе старшія съ покровительственнымъ видомъ качали головой, признавая, что Луису слдовало бы бытъ въ другомъ мст, что жаль, если его слова пропадаютъ въ этой атмосфер табачнаго дыма, что при первой же возможности его желаніе должно бытъ удовлетворено и вся Испанія должна услышатъ съ трибуны столь дкую и врную критику.

И Дюпонъ, возбуждаемый общимъ одобреніемъ, продолжалъ говорить, но теперь серьезнымъ тономъ. Простой народъ раньше повышенія заработной платы, нуждается въ утшеніи религіи. Безъ религіи живутъ въ озлобленіи, жертвой всякаго рода несчастій, и таково именно положеніе рабочихъ Хереса. Они ни во что не врятъ, не ходятъ къ обдн, смются надъ священниками, думаютъ только о соціальной революцій съ рзней и разстрломъ буржуазіи и іезуитовъ, не надются на вчную жизнь, утшеніе и награду въ земныхъ бдствіяхъ, которыя незначительны, такъ какъ продолжаются всего нсколько десятковъ лтъ, и логическимъ результатомъ такого безбожія является то, что они находятъ свою бдность еще боле тяжелой, жизнь еще боле мрачной.

— Кром того, сеньоры, — ораторствовалъ Луисъ, — что произойдетъ отъ увеличенія заработной платы? Расплодятся пороки, и больше ничего. Этотъ народъ не копитъ денегъ, онъ никогда не копилъ. Пусть мн покажутъ рабочаго, у котораго есть сбереженія.

Вс молчали, сочувственно кивая головой. Никто не показывалъ требуемаго Дюпономъ рабочаго, и тотъ улыбался съ торжествомъ, тщетно ожидая чудесное существо, которое сумло бы скопитъ капиталецъ изъ заработка въ нсколько реаловъ.

— У насъ, — продолжалъ онъ торжественно, — нтъ ни любви къ труду, ни охоты къ сбереженіямъ. Посмотрите на рабочаго другихъ странъ: онъ работаетъ больше нашего и иметъ маленькій капиталъ на старость. Но здсь! Здсь рабочій въ молодыхъ годахъ думаетъ только о томъ, чтобы соблазнить двушку за амбаромъ или въ людской, а въ старости чуть наберетъ нсколько сантимовъ, тратитъ ихъ на вино и напивается.

Юный сеньоръ зналъ средство противъ этой анархіи. Въ значительной мр въ ней виновато правительство. Теперь, когда началась стачка, въ Херес долженъ бы быть батальонъ, цлое войско, если понадобится, да съ пушками, побольше пушекъ. И онъ горько жаловался за нерадивость властей, какъ будто единственное назначеніе испанской арміи — охранятъ капиталистовъ Хереса, чтобъ они жили спокойно, и считалъ чуть ли не предательствомъ, что поля не заполнились красными панталонами и сверкающими штыками, какъ только рабочіе проявили нкоторое недовольство.

Луисъ былъ либераломъ, большимъ либераломъ. Въ этомъ пункт онъ расходился съ своими учителями, іезуитами, съ одушевленіемъ говорившими о дон Карлос, утверждая, что онъ — ‘единственное знамя’. Онъ либералъ, но его либерализмъ былъ либерализмомъ приличнаго человка. Свобода для тхъ, кому есть что терять, а для простонародья — хлба, сколько возможно, и хорошая палка, единственное средство уничтожить злобу, которая родится вмст съ человкомъ и развивается, не сдерживаемая уздой религіи.

Онъ зналъ исторію, читалъ больше тхъ, что слушали его, и удостаивалъ ихъ своими поученіями съ покровительственной добротой.

— Знаете ли, — говорилъ онъ, — почему Франція богата и опередила насъ? Потому что наложила руку на разбойниковъ Коммуны и въ нсколько дней покрылась боле, чмъ сорока тысячами труповъ. Она пустила въ ходъ пушки и гильотины, чтобы поскоре покончить съ этимъ народцемъ, и все успокоилось… Лично мн, — продолжалъ молодой сеньоръ докторальнымъ тономъ, — не нравится Франція, потому что это республика, и потому, что тамъ люди забываютъ Бога и издваются надъ министрами. Но я желалъ бы для нашей страны человка, врод Тьера. Намъ недостаетъ именно человка, который улыбаясь разстрлялъ бы всхъ этихъ каналій.

И онъ улыбался самъ, чтобы показать, что сумлъ бы быть такимъ же Тьеромъ, какъ настоящій.

Конфликъ въ Херес уладился бы въ 24 часа. Пусть ему дадутъ власть и тогда увидятъ, какъ надо дйствовать. Казни по поводу Черной Руки принесли нкоторый результатъ. Народъ испугался вислицъ, воздвигнутыхъ на Тюремной площади. Но этого было недостаточно. Нужно настоящее кровопусканіе, чтобы лишить силы мятежное животное. Еслибъ послали его, то главари всхъ обществъ сельскихъ рабочихъ, возмущавшихъ городъ, были бы уже въ тюрьм. Но и это казалось ему слабымъ и недостаточнымъ и онъ сейчасъ же переходилъ къ боле свирпымъ предложеніямъ. Лучше было бы преслдовать мятежниковъ, разбить ихъ планы, ‘раздразнитъ ихъ, чтобы они вышли раньше времени’, а когда они возмутятся открыто, — напасть на нихъ и не оставить ни одного въ живыхъ! Побольше стражниковъ, полиціи, кавалеріи, побольше артиллеріи. Разв не для этого богатые платятъ столько налоговъ, большая часть которыхъ идетъ на войско? Если не такъ, то на что нужны солдаты, стоящіе такъ дорого, въ стран, которой не приходится вести войнъ?..

Въ качеств профилактическаго средства, нужно уничтожить лжепастырей, смущающихъ это жалкое стадо.

— Всхъ ходящихъ по деревнямъ изъ людской въ людскую, раздавая дрянныя бумажонки и вредныя книги — разстрлять. Всхъ, подстрекающихъ къ разнымъ зврствамъ на ночныхъ собраніяхъ въ сараяхъ или кабакахъ — разстрлять. И всхъ, кто на виноградникахъ, пренебрегая запрещеніемъ хозяевъ и гордясь своей грамотностью, разсказываютъ товарищамъ о газетныхъ мерзостяхъ — разстрлять… Фернандо Сальватьерру — разстрлять…

Но, сказавъ это, молодой сеньоръ, видимо, смутился. Инстинктивная краска стыда залила его лицо. Доброта и достоинства этого революціонера внушали ему нкоторое уваженіе. Т же люди, одобрявшіе его планы, сидли молча, какъ будто имъ претило включитъ этого человка въ щедрое распредленіе разстрловъ. Это былъ безумецъ, внушавшій восхищеніе, святой, неврующій въ Бога, и эти помщики испытывали къ нему такое же почтеніе, какое испытывалъ мавръ передъ сумасшедшимъ юродивымъ, проклинавшимъ его и грозившимъ ему своимъ посохомъ.

— Нтъ, — продолжалъ Луисъ, — Сальватьерр — смирительная рубашка, и пустъ идетъ проповдывать свои ученія въ сумашедшемъ дом.

Публика одобрила это ршеніе.

— У парня есть талантъ, — сказалъ одинъ.— Онъ говоритъ, какъ депутатъ.

Остальные тоже были въ восторг.

— Паблито займется тмъ, чтобы онъ прошелъ, когда настанутъ выборы.

Луисъ чувствовалъ себя усталымъ отъ тріумфовъ, которые пожиналъ въ клубахъ, отъ удивленія, возбужденнаго его внезапной серьезностью въ прежнихъ товарищахъ по кутежамъ. Въ немъ просыпалось желаніе повеселиться съ простымъ народомъ.

— Надоли мн господа, — говорилъ онъ брезгливо своему врному спутнику Козлу.— Подемъ въ деревню: маленькій кутежъ полезенъ для здоровья.

И, желая остаться подъ покровительствомъ своего могущественнаго двоюроднаго брата, онъ отправлялся въ Марчамалу, длая видъ, что очень интересуется сборомъ винограда.

Виноградникъ былъ полонъ женщинами, и Луису пріятно было шутить съ двушками изъ горныхъ поселковъ, смявшимися надъ проказами молодого барина и благодарившими его за щедрость.

Марія де ла Луцъ и ея отецъ принимали за честь настойчивость, съ которой Луисъ посщалъ виноградникъ. Отъ шумнаго приключенія въ Матанцуэл едва осталось слабое воспоминаніе. Барскія проказы. Эти люди, по традиціи привыкшіе уважать шумныя развлеченія богатыхъ, оправдывали его, какъ будто они были законной данью его молодости.

Сеньоръ Ферминъ былъ посвященъ въ крупную перемну, происходившую въ дом Луиса, и съ удовольствіемъ видлъ, что тотъ прізжалъ на виноградникъ, спасаясь отъ соблазновъ города.

Дочь его тоже ласково принимала молодого сеньора, говорила ему ты, какъ въ дтств и смялась надъ его продлками. Онъ быль хозяиномъ Рафаэля, и когда-нибудь она будетъ его служанкой на мыз, которую она постоянно видла въ своихъ грезахъ. О скандальной оргіи, за которую Марія такъ разсердилась на своего жениха, она почти забыла. Сеньоръ раскаялся въ своемъ прошломъ, и народъ, по прошествіи нсколькихъ мсяцевъ, совершенно забылъ позорное приключеніе на мыз.

Луисъ проявлялъ большое пристрастіе къ жизни въ Марчамал. Иногда онъ засиживался до поздняго вечера и оставался ночевать въ башн Дюпоновъ.

— Я тамъ, какъ патріархъ, — говорилъ онъ своимъ друзьямъ въ Херес.— Окруженъ двушками, который любятъ меня, какъ папу.

Пріятели смялись надъ добродушнымъ тономъ, которымъ жуиръ разсказывалъ о своихъ невинныхъ развлеченіяхъ съ работницами. Кром того, ему нравилось оставаться на виноградник изъ за ночной прохлады.

— Вотъ это жизнь, сеньоръ Ферминъ, — говорилъ онъ на площадк Марчамалы, при свт звздъ, вдыхая ночной втерокъ. — Сейчасъ сеньоры жарятся на тротуар около Клуба Наздниковъ.

Вечера проходили въ патріархальномъ спокойствіи. Молодой сеньоръ давалъ гитару приказчику.

— Поди сюда! Посмотри-ка на эта золотыя руки! — кричалъ онъ.

И Козелъ, повинуясь его приказанію, вытаскивалъ изъ экипажа корзину съ лучшимъ виномъ фирмы Дюпонъ. Настоящій кутежъ! Но мирный, честный, спокойный, безъ вольныхъ словъ, безъ дерзкихъ жестовъ, пугающихъ зрительницъ-двушекъ, слышавшихъ въ своихъ деревняхъ о страшномъ дон Луис и, при вид его, терявшихъ свои предубжденія, находя, что онъ не такъ дуренъ, какъ его слава.

Пла Марія де ла Луцъ, плъ молодой сеньоръ, и даже хмурый Козелъ, повинуясь патрону, подтягивалъ хору своимъ сильнымъ голосомъ, или запвалъ отрывки о рыцарскихъ схваткахъ на защиту матери, или любимой женщины.

— Ol, чудесно!— кричалъ насмшливо приказчикъ фигляру.

Затмъ, сеньоръ бралъ за руку Марію де лa-Луцъ, и вытащивъ ее въ центръ круга, начиналъ танцовать съ нею севильяны, съ огнемъ, вызывавшимъ восторженные крики.

— Ахъ, ты, Боже мой!— восклицалъ отецъ, яростно ударяя по струнамъ гитары.— Посмотрите, что за пара голубковъ. Вотъ это такъ пляска!

Рафаэль, появлявшійся въ Марчамал только разъ въ недлю, увидвъ раза два эти танцы, гордился честью, которую сеньоръ оказывалъ его невст. Хозяинъ его былъ не дурной человкъ, прежнее — были глупости молодости, но теперь, остепенившись, онъ оказывался толковымъ малымъ, очень симпатичнымъ, и обращавшимся съ простыми людьми, какъ съ ровней. Онъ аплодировалъ танцующей пар безъ малйшаго признака ревности, онъ, способный хвататься за наваху, какъ только кто нибудь взглядывалъ на Марію де-ла-Луцъ. Онъ только испытывалъ нкоторую зависть, что не умлъ танцовать съ ловкостью своего хозяина. Жизнь его прошла въ борьб за хлбъ, и ему некогда было научиться такимъ тонкостямъ. Онъ умлъ только пть, но, пть нескладныя, дикія псни, какимъ его научили товарищи контрабандисты, когда они вмст хали на коняхъ, согнувшись надъ грузами, нарушая этими пснями безмолвіе горныхъ ущелій.

Донъ Луисъ царилъ на виноградник полнымъ хозяиномъ. Властный донъ Пабло находился въ отъзд. Онъ проводилъ лто съ семьей на сверномъ побережь, воспользовавшись путешествіемъ, чтобы постить Лойклу и Деусто, центры святости и учености его добрыхъ совтчиковъ. Чтобы лишній разъ показать, какимъ онъ сталъ серьезнымъ человкомъ, Луисъ писалъ ему длинныя письма, описывая свои поздки въ Марчамалу, свой надзоръ надъ работами и благополучный ходъ ихъ.

Онъ дйствительно интересовался работами. Солидарность, которую онъ чувствовалъ среди рабочихъ, желаніе побдить забастовщиковъ, заставляли его быть дятельнымъ и настойчивымъ. Въ конц концовъ, онъ совершенно поселился въ башн Марчамалы, поклявшись, что не двинется съ мста, пока не кончится сборъ винограда.

— Дло идетъ, — говорилъ онъ приказчику, лукаво прищуривая глаза.— Эти разбойники лопнутъ, увидя, что бабы и нсколько честныхъ работниковъ кончаютъ работу безъ нихъ. Вечеромъ устроютъ танцы и хорошую пирушку, сеньоръ Ферминъ. Пусть эти разбойники узнаютъ и бсятся отъ досады.

И такимъ образомъ, уборка подвигалась среди музыки, шумнаго веселья и щедро раздаваемаго лучшаго вина.

По вечерамъ, въ виноградник, въ присутствіи дона Пабло напоминавшемъ отчасти монастырь по тишин и дисциплин, начинались пирушки, тянувшіяся до поздней ночи.

Рабочіе забывали сонъ, чтобы пить барское вино. Двушки, привыкшія къ нищенской жизни въ экономіяхъ, съ изумленіемъ раскрывали глаза, точно видя на яву слышанныя волшебныя сказки. Донъ Луисъ платилъ великолпно, да была прямо господская.

— Послушайте, сеньоръ Ферминъ: пусть привезутъ мяса изъ Хереса, пусть двки надятся до-отвалу и напьются до-пьяна: я заплачу за все. Хочу, чтобъ эти канальи видли, какъ мы обращаемся съ хорошими покорными работниками.

И, смотря на благодарную толпу, онъ скромно говорилъ:

— Когда увидите забастовщиковъ, скажите имъ, какъ Дюпоны обращаются съ своими рабочими. Правду, одну только правду.

Днемъ, когда солнце нагрвало землю, раскаляя блые склоны Марчамалы, Луисъ дремалъ подъ навсомъ дома, держа возл себя бутылку для прохлады, и протягивая изрдка ситару Козлу, чтобы тотъ зажегъ ее.

Онъ находилъ новое удовольствіе въ разыгрываніи роли хозяина огромнаго помстья, онъ чистосердечно полагалъ, что исполняетъ важную соціальную обязанность, смотря изъ своего тнистаго убжища на работу столькихъ людей, согнувшихся и задыхающихся подъ огненнымъ солнечнымъ дождемъ.

Двушки разбредались по косогорамъ и казались, въ своихъ цвтныхъ юбкахъ, стадомъ розовыхъ и голубыхъ овецъ. Мужчины, въ рубахахъ и штанахъ, шли вереницей, какъ блые бараны. Они переходили отъ однхъ лозъ къ другимъ, ползя на живот по раскаленной земл. Красноватыя и зеленыя гроздья тянулись по самой земл, и ягоды покоились на известковой почв, до послдней минуты великодушно длившейся съ ними своимъ животворнымъ тепломъ.

Другія двушки поднимались въ гору съ большими связками срзанныхъ гроздій, неся ихъ въ прессовальни, и проходили непрерывной цпью мимо молодого сеньора, который, развалясь на камышевомъ диван, покровительственно улыбался, думая о красот работы и объ испорченности каналій, желавшихъ перевернуть столь мудро организованный міръ.

Иногда, соскучившись молчать, онъ звалъ приказчика, переходившаго съ одного холма на другой, наблюдая за работой.

Сеньоръ Ферминъ садился на корточки передъ нимъ, и они говорили о стачк, о встяхъ изъ Хереса. Приказчикъ не скрывалъ своего пессимизма. Упорство рабочихъ день ото дня возрастало.

— Очень силенъ голодъ, сеньоръ, — говорилъ онъ съ убжденностью крестьянина, считающаго желудокъ главнымъ двигателемъ всхъ поступковъ.— А за голодомъ идутъ безпорядки, драки и кровопролитіе. Будетъ литься кровь, и въ тюрьм готовятъ мсто не для одного. Чудо будетъ, если на Тюремной площади плотники не настроятъ катафалковъ

Сарикъ, видимо, чуялъ катастрофу, но ожидалъ ее съ спокойнымъ эгоизмомъ, такъ какъ оба близкихъ ему человка были далеко.

Сынъ его ухалъ въ Малагу, по порученію своего принципала, чтобы, въ качеств довреннаго лица, уладитъ какой то конфликтъ, и проврялъ тамъ счета, сносясь съ другими кредиторами. Пожалуй, онъ пробудетъ тамъ не меньше года! Сеньоръ Ферминъ боялся, какъ бы онъ, по возвращеніи въ Хересъ, не скомпрометировалъ себя, ставъ за сторону стачечниковъ, подъ вліяніемъ своего учителя Сальватьерры. Что касается до дона Фернандо, то онъ уже давно выхалъ изъ Xepeca подъ охраной полицейскихъ.

Въ начал стачки, капиталисты косвенно дали ему знать, чтобы онъ какъ можно скоре выхалъ изъ провинцій Кадикса. Онъ только одинъ виновенъ въ случившемся. Его присутствіе волновало рабочій народъ, длая его столь же дерзкимъ и мятежнымъ, какъ во времена Черной Руки. Главные агитаторы рабочихъ ассоціацій, почитавшіе революціонера, уговаривали его бжать, боясь за его жизнь. Предупрежденія властей были равносильны угроз смерти. Привычные къ репрессіямъ и насиліямъ рабочіе трепетали за Сальватьерру. Можетъ, они убьютъ его ночью на какой нибудь улиц, и правосудіе никогда не найдетъ виновника. Возможно, что власти, воспользовавшись длинными прогулками Сальватьерры по полямъ, подвергнуть его смертельнымъ пыткамъ, или устранять его, въ какомъ нибудь глухомъ мст, какъ длали не разъ съ другими.

Но донъ Фернандо отвчалъ на эти совты упорнымъ отказомъ. Онъ здсь по доброй вол, и здсь останется… Наконецъ, власти выкопали одинъ изъ многочисленныхъ процессовъ, поднятыхъ противъ него за революціонную пропаганду, судья потребовалъ его въ Мадридъ, и донъ Фернандо долженъ былъ ухать въ сопровожденіи полицейскихъ, какъ будто ему суждено было путешествовать вчно между парой ружей.

Сеньоръ Ферминъ радовался этому ршенію. Пусть бы его подержали подольше! Пусть вернется не раньше года! Онъ зналъ Сальватьерру и былъ увренъ, что, оставайся онъ въ Херес, среди голодающихъ не замедлило бы вспыхнуть возстаніе, за которымъ послдовали бы жестокія репрессіи и тюремное заключеніе для дона Фернандо, можетъ быть, на всю жизнь.

— Это кончится кровью, сеньорито.— продолжалъ приказчикъ.— Пока бунтуютъ только виноградари, но подумайте, ваша милость, что это самый тяжелый мсяцъ для полевыхъ рабочихъ. Молотьба всюду кончилась, и до начала посва тысячи человкъ будутъ сидть сложа руки, готовые заплясать подъ всякую дудку. Увидите, сеньорито, что они скоро соединятся, и тогда пойдетъ писать. Уже и сейчасъ въ поляхъ загорается много скирдовъ, и неизвстно, чьи руки ихъ поджигаютъ.

Дюпонъ кипятился. Тмъ лучше: пусть соединяются, пустъ поднимаются какъ можно скоре, чтобы ихъ расколотить и заставить вновь подчиниться и успокоиться. Онъ желалъ бунта и столкновенія еще больше, чмъ рабочіе.

Приказчикъ, удивленный его словами, качалъ головой.

— Нехорошо, очень нехорошо, сеньорито. Миръ съ кровью — плохой миръ. Лучше уладить все по хорошему. Поврьте старику, прошедшему черезъ вс эти пронунціаменто и революціи.

Когда Луису не хотлось бесдовать съ приказчикомъ, онъ отправлялся въ домъ и разыскивалъ Марію де-ла Луцъ, работавшую на кухн.

Веселость двушки, свжесть ея смуглой кожи вызывали въ молодомъ сеньор нкоторое волненіе. Добровольное цломудріе, соблюдаемое имъ въ деревн, значительно увеличивали въ его глазахъ прелесть крестьянки. Двушка всегда ему нравилась, онъ находилъ въ ней скромное, но сильное и острое очарованіе, какъ въ аромат полевыхъ травъ. Теперь же, въ одиночеств, Марія де ла Луцъ казалась ему выше Маркизочки и всхъ пвицъ и веселыхъ двицъ Xepeca.

Но Луисъ сдерживалъ свои порывы, скрывая ихъ подъ веселой фамильярностью, воспоминаніемъ ихъ дтской дружбы. Если онъ нечаянно позволялъ себ какой нибудь намекъ, сердившій двушку, онъ напоминалъ ей о дтскихъ годахъ. Разв они не братъ и сестра? Разв они не выросли вмст? Она не должна видть въ немъ барина, хозяина своего жениха. Онъ все равно, что ея братъ Ферминъ, она должна считать его своимъ.

Онъ боялся скомпрометировать себя какимъ-нибудь дерзкимъ поступкомъ въ дом своего строгаго двоюроднаго брата. Кром того, знаменитая ночь въ Матанцуэл сильно повредила ему, и онъ не желалъ испортить своей нарождающейся репутаціи серьезнаго человка новымъ скандаломъ. Это заставляло его быть сдержаннымъ съ многими работницами, которыя ему нравились, и онъ ограничивался въ своихъ развлеченіяхъ тмъ, что развращалъ ихъ умственно, подпаивалъ по вечерамъ до того, что он забывали всякій стыдъ, болтали, щипались и гонялись другъ за другомъ, какъ будто были одн.

Съ Маріей де ла Луцъ онъ былъ тоже очень сдержанъ. Онъ не могъ видть ее, безъ того, чтобы не наговорить цлой кучи комплиментовъ ея красот. Но это не пугало двушку, привыкшую къ вычурной любезности мстныхъ волокитъ.

— Спасибо, Луисъ, — говорила она, смясь.— И что это за любезный сеньоръ!.. Если такъ пойдеъ дальше, я влюблюсь въ тебя, и кончится тмъ, что мы вмст убжимъ.

Иногда, возбужденный одиночествомъ и запахомъ двственнаго тла, вс поры котораго, въ жаркіе часы, точно дышали жизнью. Дюпонъ поддавался инстинктивному влеченію и украдкой прикасался руками къ этому тлу.

Двушку вскакивала, сердито нахмуривъ брови и сжавъ губы.

— Луисъ, руки прочь! Что это такое? Попробуй еще разъ, и я закачу теб такую оплеуху, что слышно будетъ въ Херес.

И сердитое лицо и угрожающе поднятая рука выражала твердое намреніе, дйствительно, закатитъ эту баснословную оплеуху. Тогда онъ, въ извиненіе, напоминалъ объ ихъ дтской фамильярности.

— Да, дурочка! Это, вдь, шутка, игра, чтобъ видть твою хорошенькую мордашку, когда ты сердишься!.. Вдь, я же твой братъ Ферминъ и я — одно и то же.

Двушка нсколько успокаивалась, но выраженіе лица оставалось по прежнему враждебнымъ.

— Ладно, пусть брать держитъ руки, гд слдуетъ. Языкомъ болтай, что хочешь, но если протянешь лапы, берегись за свое лицо, я такъ тебя отдлаю, что самъ себя не узнаешь.

Когда Рафаэль прізжалъ въ Марчамалу, молодой сеньоръ не оставлялъ своихъ ухаживаній за Маріей де ла Луцъ.

Управляющій съ наивнымъ удовольствіемъ принималъ похвалы хозяина своей невст. Въ конц концовъ, онъ былъ ей врод брата, и Рафаэль гордился этимъ родствомъ.

— Разбойникъ, — говорилъ ему Луисъ съ забавнымъ негодованіемъ, въ присутствіи двушки.— Ты заберешь себ самое лучшее въ этой мстности, жемчужину Хереса и всей округи. Видишь виноградникъ Марчамалы, онъ стоитъ нсколько милліоновъ. Но это вздоръ,— самое лучшее здсь — эта двушка. И ее-то ты возьмешь, безстыжій воръ!

Рафаэль смялся отъ блаженства, и сеньоръ Ферминъ ему вториль. Что за забавникъ этотъ донъ Луисъ.

По окончаніи сбора винограда, Луисъ преисполнился гордостью, точно совершилъ великое дло.

Работа была сдлана однми женщинами, безъ участія стачечниковъ, осыпавшихъ ихъ угрозами. Несомннно, такъ вышло потому, что онъ охранялъ виноградникъ, потому что имъ достаточно было знать, что донъ Луисъ защищаетъ Марчамалу съ своими друзьями, чтобы ни одинъ не посмлъ притти помшать работ.

— А, каково, сеньоръ Ферминъ?— говорилъ онъ вызывающе.— Хорошо они сдлали, что не пришли, я бы ихъ встртилъ выстрлами. Сможетъ-ли двоюродный братецъ когда нибудь заплатитъ мн за то, что я для него длаю? Пусть ка заплатитъ! Можетъ, онъ еще скажетъ, что я ни на что не годенъ… Но это надо отпраздновать. Сегодня же поду въ Хересъ и привезу самаго лучшаго вина изъ бодеги. И если Пабло будетъ злиться, когда вернется, пустъ злится. Чмъ нибудь долженъ же онъ заплатить за мои услуги. А нынче ночью покутимъ… да какъ слдуетъ, до восхода солнца. Хочу, чтобъ двки вернулись въ горы довольныя и вспоминали молодого сеньора… Привезу музыкантовъ, чтобъ вы отдохнули, и пвицъ, а то приходится пть одной Марикит… Вы не хотите, чтобъ такія женщины были въ Марчамал? Да донъ Пабло не узнаетъ! Ладно не прідутъ! Вы, сеньоръ Ферминъ, старая брюзга, но чтобы доставить вамъ удовольствіе, отставимъ пвицъ. Тутъ и безъ того столько женщинъ, точно въ пансіон. Но вина и музыки будетъ вволю! И танцы, мстные танцы! Увидите, какъ мы славно проведемъ эту ночь, сеньоръ Ферминъ.

И Дюпонъ ухалъ въ городъ въ экипаж, взбудоражившемъ всю дорогу топотомъ своей запряжки. Онъ вернулся уже съ наступленіемъ вечера, лтняго, жаркаго вечера, безъ малйшаго дуновенія втерка.

Отъ земли шелъ горячій паръ, синева неба растворилась въ блесоватомъ сумрак, звзды казались окутанными знойнымъ туманомъ. Въ ночномъ безмолвіи слышался трескъ обрзанныхъ лозъ съежившихся отъ жары. Въ бороздахъ яростно трещали кузнечики, обжигаясь о землю, вдали квакала лягушка, точно ей мшалъ спать недостатокъ прохлады въ луж.

Спутники Дюпона, безъ пиджаковъ, разставляли подъ навсомъ безчисленныя бутылки, привезенныя изъ Хереса.

Легко одтыя, въ однхъ ситцевыхъ юбкахъ, съ обнаженными руками съ перекрещенными на груди платками, занялись корзинками съ провизіей, разсыпаясь въ похвалахъ щедрому барину. Приказчикъ расхваливалъ закуски и оливки, служащія для возбужденія жажды.

— Хорошее угощенье готовитъ намъ сеньорито, — говорилъ онъ смясь какъ патріархъ.

Больше всего вызывало восторга въ этихъ людяхъ вино. Мужчины и женщины ли, стоя и держа въ рук полный стаканъ, подходили къ столику, занимаемому бариномъ, приказчикомъ и его дочерью, и освщаемому двумя свчами. Красноватые огоньки, языки которыхъ поднимались безъ малйшаго колебанія, озарили золотистую прозрачность вина. Но что это такое? И вс снова, полюбовавшись его чудеснымъ цвтомъ, пробовали его, тараща глаза съ забавнымъ удивленіемъ и ища словъ, какъ будто не могли выразить всего восхищенія, внушаемаго имъ роскошнымъ виномъ.

— Да это сами слезки Іисуса, — говорили одни, чмокая благовйно языкомъ.

— Нтъ, — отвчали другіе, — это само молоко Матери Божьей…

Молодой сеньоръ смялся, потшаясь надъ ихъ удивленіемъ. Это было вино изъ бодеги ‘Братья Дюпонъ’: дорогое вино, которое пили только лондонскіе милорды. Каждая капля его стоила пезету. Донь Пабло цнилъ его, какъ сокровище, и наврно будетъ возмущенъ расточительностью своего сумасброднаго родственника.

Но Луисъ не раскаивамся въ своей щедрости. Его веселила мысль свести съ ума этихъ жалкихъ людей виномъ богачей. Это была забава римскаго патриція, напаивавшаго своихъ кліентовъ и рабовъ напиткомъ императоровъ.

— Пейте, дти мои, — говорилъ онъ отеческимъ тономъ.— Пользуйтесь, другой разъ не придется. Многіе сеньоры изъ Клуба Наздниковъ вамъ позавидуютъ. Знаете, что стоятъ вс эти бутылки? Цлый капиталъ, оно дороже шампанскаго, каждая бутылка стоитъ не помню, столько дуро.

И несчастные люди набрасывались на вино и пили жадно, точно думая, что въ ротъ имъ льются деньги.

На столъ сеньора вино подавалось, долгое время простоявъ во льду. Вино проходило по рту, незамтно оставляя пріятное ощущеніе свжести.

— Мы напьемся, — говорилъ сентенціозно приказчикъ.— Оно свалитъ незамтно. Это прохлада для рта, а для внутренностей — огонь.

Но продолжалъ подливать себ въ стаканъ, смакуя холодный нектаръ и завидуя богатымъ, которые могли доставлять себ ежедневно это удовольствіе боговъ.

Марія де ла Луцъ пила столько же, сколько отецъ. Едва она выпивала рюмку, сеньоръ поспшно наполнялъ ее снова.

— Довольно, Луисъ, — просила она.— Вотъ увидишь, я буду пьяна. Это предательскій напитокъ.

— Глупая, да, вдь, это какъ вода! Если даже и запьянешь немного, сейчасъ же пройдетъ!..

По окончаніи ужина, зазвенли гитары, и люди услись кругомъ на земл между стульями, занимаемыми сеньоромъ, съ музыкантами. Вс были пьяны, но продолжали пить. Кожа покрылась каплями пота, груди расширялись, словно не находя воздуха. Вина, еще вина! Отъ жары нтъ боле врнаго средства: это настоящее андалузское прохладительное.

Одни хлопали въ ладоши, другіе стучали пустыми бутылками, сопровождая этой музыкой знаменитыя севильяны Маріи де ла Луцъ и молодого сеньора. Она танцовала посредин круга, съ раскраснвшимися щеками и необыкновеннымъ блескомъ въ глазахъ.

Никогда она не танцовала съ такимъ огнемъ и такой граціей. Ея обнаженныя руки жемчужной блдности, были закинуты надъ головой, какъ сладострастно округленныя перламутровыя арки. Ситцевая юбка, подъ шелестъ, производимый ея легкими плнительными движеніями, позволяла видть маленькія ножки, щегольски обутыя, какъ у барышни.

— Ай! Не могу больше! — воскликнула она, задыхаясь.

И упала на стулъ, чувствуя, что отъ танца все вокругъ нея закружилось — площадка, люди и самая башня Марчамалы.

— Это отъ жары, — сказалъ серьезно отецъ.

— Освжись немножко, и все пройдетъ, — прибавилъ Луисъ.

И онъ подалъ ей полную рюмку золотого напитка, холодомъ своимъ туманившаго стекло. Марикита пила жадно, желая возобновить въ горящемъ рту ощущеніе свжести. Изрдка она протестовала.

— Я буду пьяна, Луисъ. Мн кажется, что я уже пьяна.

— Ну что-жъ!— воскликнулъ сеньоръ.— Я тоже пьянъ, и твой отецъ, и вс мы пьяны. На то и праздникъ. Еще рюмочку. Ну, бодрись же!

Посредин круга танцовало нсколько двушекъ и парней, съ неуклюжестью крестьянъ.

— Это чепуха, — крикнулъ сеньоръ.— Долой, прочь! Эй, маэстро Орелъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ музыканту.— Настоящій балъ на закуску. Польку, вальсъ, что-нибудь, будемъ танцовать обнявшись, какъ господа.

Двушки, отуманенныя виномъ, обнялись другъ съ другомъ, или упали въ объятія молодыхъ рабочихъ. Вс закружились подъ звуки гитары. Приказчикъ и пріятели Луиса въ тактъ стучали пустыми бутылками, или ударяли о землю палками, смясь, какъ дти.

Марія де ла Луцъ почувствовала, какъ Луисъ притягиваетъ ее къ себ, схвативъ за одну руку, а другой обнявъ ее за талію. Двушка отказывалась танцовать. Вертться, когда голова и безъ того кружится, и все плыветъ передъ глазами!.. Но въ конц концовъ, она уступила.

Луисъ вспотль, утомленный инертностью двушки. Ну, и тяжелая же! Сжимая это безсильное тло, онъ чувствовалъ на своей груди прикосновеніе ея упругаго бюста. Марикита опустила голову на его плечо, какъ бы не желая ничего видть. И только разъ подняла голову взглянувъ на Луиса и въ глазахъ ея сверкнула голубая искра возмущенья и протеста.

— Пусти меня, Рафаэ, это не хорошо.

Дюпонъ расхохотался.

— Какой Рафаэль!.. Вотъ, такъ, такъ! Ай да двушка! Меня зовутъ Луисъ!..

Двушка снова уронила голову, словно не понявъ словъ сеньора.

Она все больше изнемогала отъ вина и движенія. Она кружилась съ закрытыми глазами, и ей казалось, что она виситъ надъ пропастью, въ темной пещер, безъ иной опоры, кром этихъ мужскихъ рукъ. Если ее отпустить, она будетъ падать, падать безъ конца, и никогда не долетитъ до дна: и она инстинктивно хваталась за свою опору.

Луисъ былъ смущенъ не меньше своей дамы. Онъ тяжело дышалъ подъ тяжестью двушки. Онъ трепеталъ отъ свжаго и нжнаго прикосновенія ея рукъ, отъ аромата здоровой красоты, сладостной волной поднимавшагося изъ вырза ея лифа. Дыханіе ея губъ щекотало ему шею, распространяя дрожь по всему тлу… Когда измученный усталостью, онъ посадилъ Марикиту на мсто, она качалась, блдная, съ закрытыми глазами. Вздыхая, она подняла руку къ голов, какъ будто она у нея болла.

Между тмъ пары продолжали танцовать съ безумнымъ увлеченіемъ, сталкиваясь, нарочно натыкаясь другъ на друга, чуть не сшибая зрителей, поспшно отодвигавшихъ стулья.

Двое парней начала браниться, таща каждый за руку одну и ту же двушку. Отъ вина глаза ихъ сверкали злобнымъ огнемъ и, наконецъ, они отправились въ прессовальню, за тяжелыми и короткими серпами, которыми сразу можно убить человка.

Луисъ перегородилъ имъ дорогу.

— Это что за глупость — драться изъ-за того, чтобъ плясать съ одной двушкой, когда столько ихъ дожидается кавалера. Замолчать и веселиться!

И онъ заставилъ ихъ пожать другъ другу руки и выпить изъ одной рюмки.

Музыка смолкла. Вс съ безпокойствомъ смотрли туда, гд стояли поссорившіеся.

— Продолжайте, — приказалъ Дюпонъ, тономъ добродушнаго тирана.— Это пустяки.

Снова заиграла музыка, пары опять завертлись, и Луисъ вернулся въ кругъ. Стулъ Марикиты былъ пустъ. Онъ посмотрлъ вокругъ, но ея нигд не было видно.

Сеньоръ Ферминъ съ восторгомъ гитариста созерцалъ руки Пакорро Орла и весь былъ поглощенъ этимъ занятіемъ. Никто не видлъ, какъ ушла Марія де ла Луцъ.

Дюпонъ вошелъ въ прессовальню, ступая осторожно, и открывая двери съ кошачьей мягкостью, самъ не зная, зачмъ.

Онъ заглянулъ въ квартиру приказчика: никого. Онъ думалъ, что дверь въ комнату Марикиты заперта, но она подалась при первомъ его движеніи. Постель была пуста и вся комната въ порядк, какъ будто никто не входилъ въ нее, Та же пустота въ кухн. Онъ ощупью перешелъ въ большую комнату, служившую спальней рабочимъ. Ни души! Онъ высунулъ голову въ отдленіе прессовъ. Разсянный свтъ съ неба, проникая сквозь окна, бросалъ на полъ нсколько бловатыхъ пятенъ. Въ тишин этой Дюпону показалось, что онъ слышитъ звукъ дыханья, слабое движеніе кого-то, лежащаго на полу.

Онъ вошелъ. Ноги его наткнулись на брезентъ и на тло на немъ. Ставъ на колни, чтобъ лучше видть, онъ угадалъ скоре осязаніемъ, чмъ зрніемъ, что передъ нимъ Марія де ла Луцъ, скрывшаяся сюда. Наврно ей непріятно было возвращаться въ свою комнату въ такомъ постыдномъ состояніи.

При прикосновеніи рукъ Луиса, это тло, погруженное въ дремоту опьяненія, точно проснулось. Прелестное лицо повернулось, глаза сверкнули на минуту, стараясь удержаться открытыми, и горячія губы прошептали что то на ухо молодому сеньору. Ему послышалось какъ будто:

— Рафаэ… Рафаэ…

Но больше ничего…

Обнаженныя руки сомкнулись надъ шеей Луиса.

Марія де-ла Луцъ все падала и падала въ черную бездну безсознательности и падая съ отчаяньемъ цплялась за эту поддержку,сосредоточивая на ней всю свою волю и не чувствуя своего безпомощнаго тла.

VII.

Въ начал января стачка рабочихъ распространилась по всему округу Хереса. Сельскіе рабочіе примкнули къ виноградарямъ. Такъ какъ въ зимніе мсяцы серьезныхъ земледльческихъ работъ не производилось, то помщики относились къ этому конфликту довольно спокойно.

— Ну, сдадутся, — говорили они.— Зима суровая, а голодъ силенъ.

Въ виноградникахъ уходъ за лозами производился приказчиками и наиболе преданными хозяину рабочими, пренебрегавшими угрозами стачечниковъ, которые называли ихъ предателями и грозили мщеніемъ.

Богатые люди, несмотря на свою заносчивость, испытывали нкоторый страхъ. По своему обыкновенію, они заставили мадридскія газеты изобразить стачку въ Херес самыми мрачными красками и раздуть ее чуть не въ народное бдствіе.

На власти сыпались упреки въ бездйствіи, и съ такой тревогой и криками, что можно было подумать, будто каждый богачъ сидлъ, запершись, въ своемъ дом и отстрливался отъ воинственной и кровожадной черни. Правительство, по обыкновенію, отправило вооруженную силу, чтобы положить конецъ этимъ жалобамъ и нареканіямъ, и въ Хересъ прибыли новые отряды полицейскихъ, дв роты линейной пхоты и эскадронъ кавалеріи, соединившіеся съ войсками, стоящими въ Херес.

Порядочные люди, какъ ихъ называлъ Луисъ Дюпонъ, блаженно улыбались, видя столько красныхъ панталонъ на улицахъ. Звонъ сабель по троттуарамъ звучалъ въ ихъ ушахъ небесной музыкой, и когда они входили въ клубы, души ихъ расцвтали при вид офицерскихъ мундировъ вокругъ столовъ.

Т, что нсколько недль тому назадъ, оглушали правительство своими жалобами, точно ихъ душили эти толпы, находящіяся въ округ, съ сложенными руками, не ршавшіяся войти въ Хересъ, теперь стали заносчивы и хвастливы до жестокости. Они издвались надъ истощенными лицами забастовщиковъ, надъ ихъ глазами, сверкавшими нездоровымъ блескомъ голода и отчаянія.

Кром того, власти считали, что наступилъ моментъ заставитъ повиноваться себ страхомъ, и полиція забирала лицъ, игравшихъ видную роль въ рабочихъ ассоціаціяхъ. Каждый день въ тюрьм прибавлялись люди.

— Сейчасъ сидитъ уже больше сорока человкъ, — говорили въ собраніяхъ наиболе освдомленные.— Когда будетъ сто или двсти, все пойдетъ гладко, какъ по маслу.

Выходя по ночамъ изъ клубовъ, сеньоры встрчали женщинъ, закутанныхъ въ грубые плащи, или въ поднятыхъ на голову юбкахъ, протягивавшихъ къ нимъ руку.

— Сеньоръ, мы ничего не ли… Сеньоръ, голодъ насъ убиваетъ… У меня трое ребятишекъ. а мужъ, съ этой забастовкой, не приносить хлба въ домъ.

Сеньоры смялись, ускоряя шаги. Пусть имъ дадутъ хлба Сальватьерра и другіе проповдники. И смотрли чуть-ли не влюбленными глазами на проходящихъ по улиц солдатъ.

— Будьте вы прокляты, сеньоры!— стонали несчастныя женщины въ отчаяніи. — Дастъ Богъ, когда-нибудь сила будетъ на сторон честныхъ людей…

Ферминъ Монтенегро съ грустью наблюдалъ ходъ этой глухой борьбы, которая неизбжно должна была кончиться какимъ-нибудь крахомъ, но онъ держался вдали, избгая сношеній съ мятежниками, такъ какъ его учителя, Сальватьерры, не было въ Херес. Онъ молчалъ и въ контор, когда, въ его присутствіи, друзья дона Пабло выражали жестокія желанія репрессіи, которая напугала бы рабочихъ.

Съ тхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Малаги, отецъ, каждый разъ, что его видлъ, рекомендовалъ ему осторожность. Онъ долженъ молчать, въ конц концовъ, они ли хлбъ Дюпоновъ, и неблагородно съ ихъ стороны выражать сочувствіе несчастнымъ, хотя бы они и жаловались основательно. Кром того, для сеньора Фермина, вс гуманныя стремленія сосредоточивались въ дон Фернандо Сальватьерра, а онъ отсутствовалъ. Его держали въ Мадрид подъ постояннымъ надзоромъ, чтобы онъ не ухалъ въ Андалузію. И приказчикъ Марчамалы, разъ не было дона Фернандо, считалъ стачку лишенной всякаго интереса, а стачечниковъ — арміей безъ знамени и полководца, ордой, которая неминуема будетъ уничтожена и принесена въ жертву богачамъ.

Ферминъ повиновался отцу, соблюдая осторожную сдержанность. Онъ оставлялъ безъ отвта выходки товарищей по контор, которые, зная его дружбу съ Сальватьеррой, чтобы подольститься къ хозяину, издвались надъ бунтовщиками. Онъ избгалъ показываться на Новой Площади, гд собирались группы городскихъ забастовщиковъ, неподвижныя, безмолвныя, взглядомъ ненависти провожавшія сеньоровъ, умышленно проходившихъ тамъ съ высоко поднятой головой и съ выраженіемъ угрозы въ глазахъ.

Монтенегро пересталъ думать о стачк, отвлеченный другими, боле важными событіями.

Однажды, при выход изъ конторы, отправляясь обдать въ домъ, гд онъ квартировалъ, онъ встртилъ управляющаго Матанцуэлы.

Рафаэль повидимому дождался его на углу площадки, фасадъ которой занимали бодеги Дюпона. Ферминъ давно не видлъ его. Онъ нашелъ его нсколько измнившимся, съ заострившимися чертами и окруженными темнымъ кольцомъ, ввалившимися глазами. Платье его было грязно отъ пыли и висло на немъ небрежно, какъ будто онъ забылъ все свое щегольство, стяжавшее ему славу перваго франта среди деревенскихъ кавалеровъ.

— Да, вдь, ты боленъ, Рафаэль? Что съ тобой? — воскликнулъ Монтенегро.

— Горе, — лаконически отвтилъ тотъ.

— Въ прошлое воскресенье тебя не было въ Марчамал, и въ позапрошлое то же. Ужъ не поссорился ли ты съ моей сестрой?..

— Мн надо поговоритъ съ тобой, только долго, очень долго, — сказалъ Рафаэль.

Здсь, на площади, это невозможно, въ гостинниц тоже, потому что то, что онъ хотлъ сказать ему, должно остаться въ тайн.

— Ладно, — сказалъ Ферминъ шутливо, догадываясь, что дло идетъ о какихъ-нибудь любовныхъ страданіяхъ.— Но, такъ какъ мн нужно сть, мы пойдемъ къ Монтаньесу и тамъ ты выложишь вс свои огорченія, которыя тебя душатъ, а я буду подкрплять свои силы.

Проходя мимо самой большой комнаты въ ресторан Монтаньеса, они услышали звонъ гитары, хлопанье въ ладоши и женскіе крики.

— Это молодой синьоръ Дюпонъ, — сказалъ имъ слуга, — онъ тутъ съ друзьями и красавицей, которую вывезъ изъ Севильи. Сейчасъ начинается кутежъ, да такъ и пойдетъ теперь до утра, а то и дальше.

Оба пріятеля выбрали самый отдаленный кабинетъ, чтобы шумъ пирушки не мшалъ ихъ разговору.

Монтенегро заказалъ себ обдъ, и слуга накрылъ столъ въ комнатк, пахнущей виномъ и похожей на каюту. Немного погодя онъ вернулся съ большимъ подносомъ, заставленнымъ рюмками. Это было угощеніе отъ дона Луиса.

— Сеньорито, — сказалъ слуга, — услышавъ, что вы здсь, и посылаетъ вамъ это. Кром того, вы можете кушать, что угодно, за все заплачено.

Ферминъ поручилъ ему сказать дону Луису, что зайдетъ къ нему, какъ только пообдаетъ и, закрывъ дверь каютки, остался одинъ съ Рафаэлемъ.

— Ну, милый человкъ, — сказалъ онъ, указывая на блюда, — начнемъ съ этого.

— Я не буду сть — отвчалъ Рафаэль.

— Какъ не будешь? Глупости… впрочемъ, ты питаешься воздухомъ, какъ вс влюбленные… Ну, а пить-то, все-таки, будешь?

Рафаэль сдлалъ жестъ, какъ бы удивляясь праздности вопроса. И, не поднимая глазъ отъ стола, началъ съ ожесточеніемъ опустошать стоявшія передъ нимъ рюмки.

— Ферминъ, — сказалъ онъ вдругъ, смотря на друга покраснвшими глазами — Я сумасшедшій… я совсмъ сошелъ съ ума.

— Вижу, — флегматично отвтилъ Монгенегро, не переставая сть.

— Ферминъ, мн кажется, какой-то демонъ нашептываетъ мн на ухо самыя ужасныя вещи. Если бы твой отецъ не былъ моимъ крестнымъ, и если бы ты не былъ ты, я давно уже убилъ бы твою сестру, Марію де-ла-Луцъ. Клянусь теб вотъ этимъ, моимъ лучшимъ другомъ, единственнымъ наслдствомъ моего отца.

И раскрывъ заскрипвшую пружиной старую наваху, онъ свирпо поцловалъ блестящее лезвіе съ красноватымъ вытравленнымъ рисункомъ.

— Ну, ну, не такъ сильно, — сказалъ Монтенегро, пристально смотря на друга.

Онъ уронилъ вилку, и красный туманъ поплылъ передъ его глазами. Но эта гнвная вспышка продолжалась всего минуту.

— Ба, — проговорилъ онъ, — врно, ты сумасшедшій, но еще безумне тотъ, кто станетъ считаться съ тобой…

Рафаэль залился слезами. Наконецъ-то глаза его могли дать выходъ накоплявшимся въ нихъ слезамъ, которыя, стекая, падали въ вино.

— Правда, Ферминъ, я сумасшедшій. Храбрость и… ничего: я трусъ. Посмотри, на что я похожъ, мальчишка со мной справится. Отчего я не убиваю Марикиту? Если бъ Богъ далъ мн силы на это! Потомъ ты убилъ бы меня, и вс бы мы отдохнули.

Отдаленный звонъ гитары, вторившіе ея ритму голоса, и постукиванье каблуковъ танцовщицы точно сопровождали паденіе слезъ паріи.

— Однако, въ чемъ же дло? — воскликнулъ Ферминъ съ нетерпніемъ.— Что такое? Говори же, и перестань шагать, точно ханжа на процессіи святого Погребенія. Что у тебя вышло съ Марикитой?

— То, что она меня не любитъ! — крикнулъ Рафаэль съ выраженіемъ отчаянія.— Она не обращаетъ на меня вниманія! Мы порвали и она не хочетъ меня видть!

Монтенегро улыбнулся. И это все? Ссоры влюбленныхъ, капризы двушки, которая сердится, чтобы оживить однообразіе длинной помолвки. Плохая погода пройдетъ. Онъ знаетъ это по слухамъ. Онъ говорилъ съ скептицизмомъ практичнаго молодого человка, на англійскій образецъ, врага идеальныхъ романовъ, длящихся годами и бывшихъ одной изъ традицій его родины. За нимъ не было извстно ни одной любовной исторій въ Херес. Онъ довольствовался тмъ, что бралъ, что могъ, изрдка, для удовлетворенія своихъ желаній.

— Это всегда полезно тлу, — продолжалъ онъ.— Но связи съ тонкостями, вздохами, страданіями и ревностью — никогда! Мн время нужно на другое.

И Ферминъ шутливымъ тономъ пытался утшить друга. Эта буря пройдетъ. Капризы женщинъ, которыя дуются и притворяются, что сердятся, чтобы ихъ больше любили! Въ день, когда онъ всего мене этого ожидаетъ, Марія де-ла-Луцъ придетъ къ нему и скажетъ, что все это было шуткой, чтобы испытать его любовь, и что она любитъ его больше прежняго.

Но парень отрицательно качалъ головой.

— Нтъ, она меня не любитъ. Все кончилось, и я умру.

Онъ разсказалъ Монтенегро, какъ кончилась ихъ любовь. Она позвала его однажды ночью поговорить у ршетки, и съ лицомъ и голосомъ, воспоминаніе о которыхъ до сихъ поръ наполняло трепетомъ бднаго малаго, объявила ему, что между ними все кончено. Іисусе Христе! Вотъ такъ новость, чтобъ получить ее такъ сразу, врасплохъ!

Рафаэль вцпился въ ршетку, чтобы не упасть. Потомъ пустилъ въ ходъ все: мольбы, угрозы, слезы, но она оставалась непоколебимой, съ улыбкой, отъ которой длалось страшно, и отказывалась продолжать ихъ любовныя отношенія. О, женщины!..

— Да, братецъ мой, — сказалъ Ферминъ.— Негодяйки. И хотя рчь идетъ о моей сестр, но я не длаю исключеній. Поэтому я беру отъ нихъ, что мн нужно и избгаю связей… Но какую же причину теб привела Марикита?…

— Что больше меня не любитъ, что то, что она ко мн чувствовала, погасло сразу. Что не питаетъ ко мн ни крошки симпатіи, и не желаетъ лгать, притворяясь въ любви… Какъ будто любовь можетъ погаснуть такъ сразу, какъ свча!..

Рафаэль вспомнилъ конецъ ихъ послдняго свиданія. Уставъ умолять, плакать, уцпившись за ршетку, становиться на колни, какъ мальчишка, онъ разразился въ отчаяніи угрозами. Да проститъ ему Ферминъ, но въ эту минуту онъ чувствовалъ себя способнымъ на преступленіе. Двушка, утомленная его просьбами, испуганная его проклятіями, въ конц концовъ захлопнула окно. И такъ до сихъ поръ!

Два раза онъ здилъ въ Марчамалу днемъ подъ предлогомъ длъ къ сеньору Фермину, но Марія де-ла-Луцъ пряталась, какъ только слышала топотъ его лошади на дорог.

Монтенегро слушалъ въ раздуміи.

— Можетъ, у нея другой женихъ?— сказалъ онъ.— Можетъ, она въ кого-нибудь влюбилась?

— Нтъ, этого нтъ, — поспшно отвтилъ Рафаэль, какъ будто эта увренность служила ему нкоторымъ утшеніемъ.— Я и самъ подумалъ такъ въ первую минуту, и уже видлъ себя въ тюрьм въ Херес, а потомъ и на каторг. Того, кто у меня отниметъ мою Марикилью де-ла-Лу, я убью. Но, ахъ, никто ее у меня не отнимаетъ, а она сама уходитъ… Я цлыми днями караулилъ издали башню Марчамалы. Сколько я выпилъ въ кабак у дороги рюмокъ, которыя превращались въ ядъ, когда и видлъ, что кто-нибудь поднимается или спускается по дорог въ виноградникъ?.. Я цлыя ночи валялся между лозами съ ружьемъ на готов, ршивъ всадить зарядъ въ брюхо первому, кто подойдетъ къ ршетк… Но видлъ только однхъ овчарокъ. Ршетка была закрыта. А въ это время мыза Матанцуэіы оставалась безъ присмотра, хотя мое отсутствіе, съ этой стачкой, очень вредно. Меня тамъ никогда нтъ: бдный Юла справляется одинъ, если хозяинъ узнаетъ, онъ меня прогонитъ. У меня глаза и уши только для того, чтобы ревновать твою сестру, и я знаю, что нтъ никакого жениха, что она никого не любитъ. Я даже скажу теб, она мн врна, видишь, какой я глупый!.. Но, проклятая, ни хочетъ меня видть и говоритъ, что не любитъ меня.

— Но ты, врно, чмъ-нибудь ее обидлъ, Рафаэль? Не разсердилась ли она за какую-нибудь шалость съ твоей стороны?

— Нтъ: и не это. Я невинне младенца Іисуса и агнца на его рукахъ. Съ тхъ поръ, какъ я сошелся съ твоей сестрой, я не смотрю ни на одну двушку. Вс мн кажутся безобразными, и Марикилья это знаетъ. Послднюю ночь, когда я просилъ ее простить меня, самъ не знаю, за что, и спрашивалъ, не обидлъ ли я ее чмъ-нибудь, бдняжка плакала, какъ Магдалина. Сестра твоя хорошо знаетъ, что я не виноватъ передъ ней ни вотъ столечко. Она сама говорила: ‘Бдный Рафаэль! Ты хорошій! Забудь меня, ты былъ бы несчастенъ со мной?’ И закрыла окно…

Парень застоналъ при этихъ словахъ, а другъ его, кончившій сть, задумчиво оперся головой на руку.

— Но, однако, — пробормоталъ Ферминъ, — я не понимаю этой загадки. Марикилья бросаетъ тебя и не иметъ другого жениха: жалетъ тебя, говоритъ, что ты хорошій, показывая этимъ, что иметъ къ теб нкоторое чувство, и закрываетъ передъ тобой окно. Чортъ разберетъ этихъ бабъ! И что въ нихъ, проклятыхъ, за злость!..

Шумъ въ комнат, гд происходила пирушка, усилился, и пронзительный женскій голосъ, съ металлической вибраціей, донесся до друзей:

Она покинула меня!.. Злая гитана!

Когда я больше всего любилъ ее.

Рафаэль не могъ больше слушать. Народная псня раздирала ему душу своей наивной грустью. Онъ залился слезами, всхлипывая, какъ ребенокъ, словно псня была его собственной исторіей, и ее сочинили посл того, какъ его прогнали отъ ршетки, за которой сосредоточилось счастье всей его жизни.

— Слышишь, Ферминъ?— проговорилъ онъ между вздохами.— Это про меня. Со мной случилось то же, что съ бднягой изъ псни. Если жалютъ щенка, если его любятъ, его не бросаютъ, его визгъ внушаетъ жалость, а я, человкъ, созданье Божье, меня выбрасываютъ на улицу! любила, теперь не люблю! хотъ издохни съ горя! Господи Іисусе! неужели я еще не умеръ!..

Они долго молчали. Погруженные въ свои мысли, они уже не слышали шума пирушки, женскаго голоса, продолжавшаго пть псню.

— Ферминъ, — сказалъ вдругъ Рафаэль.— Ты — единственный, который можетъ устроитъ все.

Для этого онъ дожидался его при выход изъ конторы. Онъ зналъ его вліяніе на семью. Марія де ла Луцъ уважала его больше, чмъ отца, и восторгалась его ученостью. Воспитаніе въ Англіи, и похвалы приказчика, видвшаго въ своемъ сын умъ, почти равный уму его учителя, производили большое впечатлніе на двушку и примшивали къ ея любви къ брату большую дозу преклоненія. Рафаэль не ршался говорить съ крестнымъ: онъ его боялся. Но на Фермина онъ надялся и доврялся ему вполн.

— Что ты ей велишь сдлать, она сдлаетъ… Ферминильо, не покидай меня, помоги мн. Ты мой заступникъ, я хотлъ бы поставить тебя на алтарь и зажечь теб свчи и отслужить молебенъ. Ферминъ, святой мой, миленькій: не оставь меня, защити меня. Утоли эту скорбь души, поддержи меня, иначе я погибну и попаду на каторгу или въ сумасшедшій домъ.

Монтенегро разсмялся надъ слезливыми причитаніями пріятеля.

— Ладно, ладно: будетъ сдлано, что можно, только перестань ревть и не причитай, точно мой принципалъ, донъ Пабло, когда ему говорятъ о Бог. Я повидаю Марикиту: поговорю съ ней о теб и скажу этой негодниц, что она заслуживаетъ. Ну, что, доволенъ ты?..

Рафаэль вытеръ слезы и улыбался съ дтской простотой, показывая широкіе, блестящіе, блые зубы. Но радость его была нетерплива. Когда Ферминъ думаетъ похать къ Марикит?

— Поду завтра. Мы сейчасъ очень заняты въ контор съ ликвидаціей годовыхъ счетовъ. Особенно приходится возиться съ англійскими счетами.

Парень сдлалъ недовольный жестъ. Завтра!.. Еще ночь не спать, плакать надъ своимъ несчастьемъ, отъ ужасной неизвстности, можно-ли ему надяться на что-нибудь или нтъ.

Монтенегро смялся надъ огорченіемъ пріятеля. Однако, какъ любовь забираетъ людей! Ему хотлось хорошенько отшлепать этого парня, какъ капризнаго ребенка.

— Нтъ, Ферминъ, заклинаю тебя твоимъ спасеніемъ. Сдлай это для меня, ступай сейчасъ же, и ты избавишь душу отъ мученія. Въ контор теб ничего не скажутъ: сеньоры тебя любятъ, ты у нихъ все равно, что родной сынъ.

И онъ осаждалъ нжными словами, его горячими просьбами, чтобы онъ сейчасъ же повидался съ своей сестрой. Монтенегро уступилъ, побжденный тревогой молодого человка. Онъ подетъ въ Марчамалу сегодня же, и скажетъ старшему конторщику, что заболлъ его отецъ. Донъ Рамонь добрый человкъ и посмотритъ на это сквозь пальцы.

Нетерпливый Рафаэль заговорилъ тогда о томъ, что дни въ январ очень коротки, и о томъ, что нужно пользоваться временемъ.

Ферминъ позвалъ слугу, который удивился скромности пріятелей, предлагая имъ потребовать чего нибудь еще. За все заплачено! Донъ Луисъ имлъ открытый счетъ!

Выходя, Рафаэль отправился прямо на улицу, боясь, что хозяинъ увидитъ его съ красными глазами. Ферминъ заглянулъ въ комнату, гд пировали, и выпивъ рюмку, предложенную Дюпономъ, убжалъ, хотя донъ Луисъ тащилъ его за фалды, чтобы онъ остался.

Часовъ около пяти Ферминъ пріхалъ въ Марчамалу. Рафаэль везъ его на своей лошади. Отъ нетерпнія, онъ все время нервно шевелилъ каблуками, подгоняя животное.

— Да ты загонишь ее, варваръ!— кричалъ Монтенегро, прижимаясь грудью къ плечу всадника.— Мы, вдь, вдвоемъ очень тяжелы!’

Но Рафаэль думалъ только о предстоящемъ свиданьи.

— Я бы хотлъ везти тебя на колесниц самого Ильи Пророка, Ферминильо, чтобы ты поскоре увидлъ ее.

Они остановились у трактира на дорог, недалеко отъ виноградника.

— Хочешь, чтобы я подождалъ тебя?— спросилъ Рафаэль.— Я тебя съ удовольствіемъ подожду до самого дня Страшнаго Суда.

Ему хотлось поскоре узнать ршеніе двушки. Но Ферминъ не пожелалъ, чтобы онъ его дожидался. Онъ ршилъ ночевать на виноградник и пошелъ дальше пшкомъ, въ то время, какъ Рафаэль кричалъ ему, что прідетъ за нимъ завтра.

Увидвъ сына, сеньоръ Ферминъ спросилъ его съ безпокойствомъ, не случилось-ли чего-нибудь въ Херес. ‘Ничего, отецъ’. Онъ пришелъ съ ночевкой, потому что его отпустили изъ конторы на недостаткомъ работы. Старикъ поблагодарилъ его за посщеніе, но безпокойство, съ которымъ онъ встртилъ прибытіе сына, не улеглось.

— Я думалъ, когда увидлъ тебя, что въ Херес случилось что-нибудь дурное, но если еще ничего не случилось, то скоро случится. Я отсюда знаю все, всегда находятся пріятели съ другихъ виноградниковъ, которые забгаютъ разсказать мн, что думаютъ забастовщики. А кром того, въ кабак погонщики передаютъ все, что слышали.

И приказчикъ разсказалъ сыну о большомъ собраніи, которое рабочіе хотли устроить на слдующій день на равнинахъ Каулины. Никто не зналъ, кто отдалъ это распоряженіе, но призывъ передавался изъ устъ въ уста по всмъ деревнямъ и горнымъ поселкамъ, и соберутся многія тысячи людей, вс рабочіе въ округ Хереса, даже съ границъ провинціи Малаги.

— Настоящая революція, сынъ мой. Всмъ верховодить какой то неизвстный человкъ, молодой малый, котораго зовутъ Мадриленко, и который говоритъ, что надо убитъ богачей и распредлить вс городскія богатства. Люди точно помшались: вс врятъ, что завтра восторжествуютъ, и что всмъ бдствіямъ конецъ. Мадриленко пользуется именемъ Сальватьерры, точно дйствуетъ по его приказанію, и многіе увряютъ, будто его видли, будто донъ-Фернандо прячется въ Херес и появится въ моментъ революціи. А ты что объ этомъ слышалъ?

Ферминъ покачалъ головой съ недоврчивымъ видомъ. Сальватьерра писалъ ему нсколько дней тому назадъ, не выражая намренія вернуться въ Хересъ. Онъ сомнвался, чтобы извстіе о его прізд было врно. Къ тому же ему казалась неправдоподобной самая эта попытка возстанія. Это будетъ только лишнимъ бдствіемъ, среди многихъ, выдуманныхъ на горе голоднымъ рабочимъ. Безумно пытаться завладть городомъ, набитымъ войсками.

— Увидите, отецъ, когда они соберутся въ Каулин, все сведется къ крикамъ и угрозамъ, какъ на обыкновенныхъ собраніяхъ. А о дон-Фернандо не безпокойтесь. Я убжденъ, что онъ въ Мадрид. Онъ не такъ неразсчетливъ, чтобы компрометировать себя такимъ безуміемъ.

— Я тоже такъ думаю, но на всякій случай, не связывайся ты завтра съ этими сумасшедшими, если они войдутъ въ городъ.

Ферминъ смотрлъ во вс стороны, ища глазами сестру. Наконецъ, изъ дома вышла Марія де ла Луцъ, улыбаясь своему Фермину, и встртила его восклицаніями радостнаго изумленія. Молодой человкъ внимательно смотрлъ на нее. Ничего! Если бъ онъ не говорилъ съ Рафаэлемъ, то никогда бы не догадался о печальномъ окончаніи ихъ романа.

Прошло боле часа, а ему все не удавалось поговоритъ наедин съ сестрой. По пристальнымъ взглядамъ Фермина, двушка, должно быть, догадалась о его мысляхъ. Она старалась казаться равнодушной, но лицо ея то блднло, становилось прозрачнымъ, какъ воскъ, то краснло отъ приливавшей къ нему крови.

Сеньоръ Ферминъ пошелъ внизъ по косогору, навстрчу нсколькимъ погонщикамъ, хавшимъ по дорог. Острымъ зрніемъ крестьянина онъ различилъ ихъ издали. Это были друзья, и онъ хотлъ узнать черезъ нихъ, что говорилось о завтрашнемъ митинг.

Оставшись одни, брать и сестра обмнялись взглядами въ принужденномъ молчаніи.

— Мн надо поговорить съ тобой, Марикита, — сказалъ, наконецъ, молодой человкъ ршительно.

— Такъ начинай, когда хочешь, — отвтила она спокойнымъ тономъ.— Я сразу догадалась, когда увидла тебя, что ты пріхалъ не даромъ.

— Нтъ, здсь нельзя. Отецъ можетъ вернуться, а то, о чемъ мы будемъ говорить требуетъ времени и спокойствія. Пойдемъ, погуляемъ.

Оба пошли внизъ по косогору, въ сторону, противоположную дорог. Они спускались между лозами, направляясь къ линіи кактусовъ, ограничивавшихъ съ этой стороны огромный виноградникъ.

Марія де ла Луцъ нсколько разъ пыталась остановиться, не желая итти такъ далеко. Она хотла переговорить какъ можно скоре, чтобы избавиться отъ мучительной неизвстности. Но братъ не желалъ начинать разговора, пока они находились на земл, состоящей подъ наблюденіемъ ихъ отца.

Они остановились у самыхъ кактусовъ, возл большой бреши, за ней виднлась развсистая оливковая роща, сквозь втви которой просвчивало солнце.

Ферминъ посадилъ сестру на пригорокъ и, ставъ передъ ней, сказалъ съ нжной улыбкой, чтобы расположить ее къ откровенности:

— Ну-ка, дурочка: скажи мн, почему ты порвала съ Рафаэлемъ? за что ты прогнала его, какъ собаку, и причинила ему такое горе, что бдняга отъ него чуть не умираетъ?

Марія де ла Луцъ хотла обратитъ все дло въ шутку, но лицо ея было блдно, и улыбка скоре находила на печальную гримасу.

— Потому что я не люблю его, потому что онъ мн надолъ! Онъ дуракъ и мн наскучилъ. Разв я не вольна любить кого хочу?

Ферминъ заговорилъ съ ней, какъ съ взбунтовавшейся двочкой. Она лжетъ, это видно по лицу. Она не можетъ скрыть, что по прежнему любить Рафаэля. Во всемъ этомъ есть что-то, что ему нужно знать, ради блага ихъ обоихъ, и чтобы снова помирить ихъ. Неправда это отвращеніе! Неправда это упорство вздорной двушки, съ какимъ Марикита старалась оправдать свой разрывъ съ Рафаэлемъ! Она вдь не злая, и не можетъ такъ жестоко относиться къ своему бывшему жениху. Что? неужели такъ порываютъ съ любовью, начавшейся почти въ дтств? Такъ прогоняютъ человка, продержавъ его цлые годы, можно сказать, пришитымъ къ своей юбк? Въ ея поведеніи есть что то, чего онъ не можетъ объяснить себ, и что она непремнно должна сказать. Разв онъ не единственный ея брать и не лучшій ея другъ? Разв она не разсказывала ему всего, чего не ршалась сказать отцу, изъ уваженія, которое онъ внушалъ ей?…

Но двушка оказалась нечувствительной къ нжному и убдительному тону брата.

— Ничего этого нтъ, — возразила она ршительно и выпрямилась, собираясь встать.— Все это ты самъ выдумалъ. А есть только то, что мн надоло это жениханье, я не желаю выходить замужъ и ршила пронести жизнь съ отцомъ и съ тобой. Кого я найду лучше васъ? Конецъ всякимъ женихамъ!

Братъ слушалъ эти слова съ выраженіемъ недоврія. Опять неправда! Почему ей вдругъ надолъ человкъ, котораго она такъ любила? Что за могущественная причина съ такой быстротой уничтожила ея любовь? Ахъ, Марикита! Онъ не такъ глупъ, чтобъ удовольствоваться безсмысленными отговорками.

И такъ какъ двушка, чтобъ скрыть смущенье, возвысила голосъ, и снова упрямо повторила, что она вольна надъ своими чувствами и можетъ длать, что ей угодно, то Ферминъ началъ раздражаться.

— А, фальшивая двчонка! Жестокая душа! Каменное сердце! Ты думаешь, можно бросать мужчину, когда вздумается, посл того, какъ продержала его столько лтъ у ршетки, сводя съ ума сладкими словечками и увряя, что любишь его больше жизни? И за гораздо меньшее многимъ попадало кинжаломъ въ сердце… Кричи: повтори еще, что поступишь, какъ теб угодно: я думаю объ этомъ несчастномъ, который, въ то время, какъ ты говоришь, какъ потаскушка, бродитъ здсь, плача, какъ ребенокъ, онъ самый храбрый мужчина въ Херес. И все это изъ-за тебя!.. изъ-за тебя, которая ведетъ себя хуже гитаны! изъ-за тебя, вертушка!

Возбуждаясь подъ вліяніемъ гнва, онъ заговорилъ о печали Рафаэля, о слезахъ, съ которыми онъ умолялъ его о помощи и о безпокойств, съ которымъ онъ дожидался результата его вмшательства. Но ему не пришлось много говорить. Марія де-ла Луцъ, перейдя внезапно отъ упорства къ отчаянію, залилась слезами, усилившимися по мр того какъ Ферминъ описывалъ любовное отчаяніе ея жениха.

— Ахъ, бдняжка! — стонала двушка, забывъ всякое притворство.— Ахъ, Рафаэль души моей!..

Голосъ брата смягчился.

— Ты любишь его, разв ты не видишь? ты его любишь. Ты сама себя выдаешь. Зачмъ заставлять его страдать? Къ чему это упорство, которое его приводитъ въ отчаяніе, а тебя заставляетъ плакать?

И молодой человкъ, склонившись надъ сестрой, осыпалъ ее мольбами, или сильно трясъ за плечи, предчувствуя важность тайны, которую скрывала Марикита и которую онъ, во что бы-то ни стало желалъ узнать.

Двушка молчала. Она стонала, слушая брата, какъ будто каждое его слово проникало ей въ душу, сжимая ее болью раскрывшихся ранъ, но не произносила ни слова: она боялась сказать слишкомъ много и только плакала, наполняя рыданіями вечернюю тишину.

— Говори, — крикнулъ повелительно Ферминъ.— Скажи что-нибудь. Ты любишь Рафаэля, любишь, можетъ быть, больше прежняго. Почему ты разстаешься съ нимъ? Почему ты его прогоняешь? Вотъ что меня интересуетъ, твое молчаніе меня пугаетъ. Почему? Почему? Говори же, говори, не то я убью тебя.

И онъ грубо толкнулъ Марію де-ла Луцъ, которая, точно не въ силахъ удержаться отъ волненія, упала на пригорокъ, закрывъ лицо руками.

Солнце начало садиться. Вишневаго цвта дискъ виднлся сквозь втви оливокъ, какъ сквозь черныя жалюзи. Послдніе, скользящіе по земл лучи его окрасили оранжевымъ сіяніемъ колоннаду оливковыхъ стволовъ, низкіе кусты и траву и изгибы двичьяго тла, распростертаго на земл. Колючая оболочка кактусовъ топорщилась, какъ блестящая эпидерма.

— Говори, Марикита! — загремлъ голосъ Фермина. — Скажи, почему ты это длаешь. Говори, ради своей жизни! Смотри, ты сводишь меня съ ума! Скажи же это своему брату, своему Фермину!

Голосъ двушки прозвучалъ слабо, смущенно, точно издалека.

— Я не люблю его… потому что очень люблю. Я не могу любитъ его, потому что люблю слишкомъ сильно, чтобы сдлать его несчастнымъ.

И, какъ бы осмлвъ отъ этихъ сбивчивыхъ словъ, Марикита поднялась, пристально смотря на Фермина полными слезъ глазами.

Онъ могъ бить ее, могъ убитъ, но она не станетъ разговаривать съ Рафаэлемъ. Она поклялась, что, если будетъ недостойна его, то покинетъ его, хотя бы это истерзало ея душу. Было бы преступленіемъ вознаградить такую сильную любовь, внеся въ ихъ будущую жизнь нчто такое, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого добраго, благороднаго, любящаго.

Наступило долгое молчаніе.

Солнце скрылось. Теперь черныя втви оливокъ выдлялись на фіолетовомъ неб съ легкой золотистой каймой у самаго горизонта.

Ферминъ молчалъ, устрашенный дыханьемъ таинственной истины, прикосновеніе которой, ему казалось, онъ уже ощущалъ.

— Стало быть, — произнесъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ, — ты считаешь себя недостойной Рафаэля… Ты избгаешь его, потому что въ жизни твоей появилось нчто, что можетъ оскорбить его, сдлать его несчастнымъ.

— Да, — отвтила она, не опуская глазъ.

— И что же это такое? Говори: я думаю, твой братъ долженъ знать это.

Марія де-ла Луцъ снова закрыла лицо руками. Никогда она не скажетъ, она сказала уже довольно. Это мученье было выше ея силъ. Если Ферминъ сколько-нибудь любитъ ее, онъ долженъ уважать ея молчаніе, оставитъ ее въ поко, который ей очень нуженъ. И звукъ ея рыданій снова нарушилъ безмолвіе сумерокъ.

Монтенегро впалъ въ такой же отчаяніе, какъ его сестра. Посл своихъ негодующихъ вспышекъ, онъ чувствовалъ себя слабымъ, разбитымъ, подавленнымъ этой тайной, которую онъ могъ только предполагать. Онъ говорилъ мягко, кротко, напоминая двушк о сильной любви, соединявшей ихъ всю жизнь.

Они не знали матери, и Ферминъ занималъ для малютки пустоту, оставленную этой умершей женщиной, доброе и грустное лицо которой они едва помнили. Сколько разъ, въ возраст, когда другіе мальчики спятъ въ теплой постели, онъ замнялъ ей мать, укачивая ее полумертвый отъ сонливости, терпливо перенося ея плачь и капризы? Сколько разъ, въ тяжелыя времена, когда у отца не было работы, онъ подавлялъ свой голодъ, чтобы дать ей кусокъ хлба, которымъ угощали его другія дти, товарищи его игръ?.. Когда она бывала больна, братъ, самъ чуть повыше кровати, ухаживалъ на ней, спалъ съ ней, не боясь заразы. Они были больше, чмъ братомъ и сестрой: половину своей жизни они провели вмст, ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что въ его тл было его собственнымъ, а что перешло отъ другого.

Позже, когда они стали старше, эта братская любовь, упроченная невзгодами печальнаго дтства, еще увеличилась. Онъ не собирался жениться, какъ будто назначеніе его въ мір было жить рядомъ съ сестрой, видя ее счастливой съ такимъ добрымъ и благороднымъ человкомъ, какъ Рафаэль, и хотлъ посвятить всю свою жизнь дтямъ, которыя у нея были бы… Для Фермина у Марикиты не было тайнъ. Она бжала къ нему, въ минуту сомнній, раньше, чмъ къ отцу… А теперь, неблагодарная, равнодушно заставляла его страдать, точно душа ея внезапно очерствла, и не хотла открыть тайны своей жизни!

— Ахъ, безсердечная! Злая сестра!.. Какъ плохо я тебя зналъ!

Эти упреки Фермина, высказанные прерывающимся голосомъ, словно онъ готовъ былъ заплакать, произвели на Марикиту больше впечатлнія, чмъ прежнія рзкія слова и угрозы.

— Ферминъ… я хотла бы бытъ нмой, чтобы ты не страдалъ, потому что знаю, что правда доставить теб страданіе. Ахъ, Іисусе Христе! Разбить сердце обоимъ людямъ, которыхъ я люблю больше всего на свт!..

Но, разъ братъ этого требуетъ, она доврится ему, и пустъ будетъ, что Богу угодно… Она снова поднялась и заговорила, безъ единаго жеста, едва шевеля губами, вперивъ взоръ въ горизонтъ, точно была во сн и разсказывала чью то чужую исторію.

Спускаласъ ночь, и Фермину казалось, что весь мракъ ни проникаетъ ему въ черепъ, затемняя его мысли, погружая ихъ въ мучительную дремоту. Сильный парализующій холодъ, холодъ смерти охватилъ его плечи. Это былъ легкій ночной втерокъ, но Фермину онъ показался морознымъ втромъ, ледянымъ вихремъ, несущимся съ полюса на него, и только на него.

Марія де-ла-Луцъ продолжала говорить безстрастно, точно разсказывая о несчасть, постигшемъ другую женщину. Слова ея вызывали быстрые образы въ ум ея брата. Ферминъ видлъ все: повальное пьянство послдней ночи сбора винограда, опьяненіе двушки, паденіе ея инертнаго тла въ углу прессовальни, и затмъ приходъ молодого сеньора, воспользовавшагося ея паденіемъ.

— Вино! Проклятое вино!— говорила Марія де-ла-Луцъ съ выраженіемъ злобы, обвиняя въ своемъ несчастіи золотую влагу.

— Да, вино, — повторилъ Ферминъ.

И мысленно призывалъ Сальватьерру, вспоминая его проклятія злостному божеству, управлявшему всми дйствіями и чувствами порабощеннаго имъ народа.

Потомъ, слова сестры показали ему ужасное пробужденіе, исчезновеніе печальной иллюзіи опьяненія, негодованіе, съ которымъ она оттолкнула человка, котораго не любила, и который казался ей еще противне посл своей легкой побды.

Все кончилось для Маріи де-ла-Луцъ. Она ясно доказывала это твердостью своихъ словъ. Она уже не могла принадлежать любимому человку. Она должна была проявлять жестокость, притворяться холодной, заставлять его страдать, какъ втреная двушка, но ни открывать ему правды.

Она находилась во власти предразсудка простой женщины, смшивающей невинность съ физической двственностью. Женщина могла быть женой только того мужчины, которому приносила, какъ дань подчиненія, неприкосновенность своего тла. Она должна была быть такой же, какъ ея мать, какъ вс хорошія женщины, которыхъ она знала. Двственность тла была такъ же необходима, какъ любовь, и если она утрачивалась, хотя бы случайно, безъ участія ея воли, нужно было покориться, склонить голову, сказать прости счастью, и одиноко и печально продолжать жизненный путь, въ то время, какъ несчастный любовникъ удалялся искать новую урну любви, закрытую и нетронутую.

Для Маріи де-ла-Луцъ зло было непоправимо. Она любила Рафаэля, отчаяніе молодого человка усиливало ея страсть, но она никогда не заговоритъ съ нимъ. Она шла на то, чтобъ ее считали жестокой, скоре, чмъ обманутъ любимаго человка. Что скажетъ на это Ферминъ. Разв она не должна оттолкнуть своего жениха, хотя бы это и разбило ей сердце?

Ферминъ молчалъ, опустивъ голову и закрывъ глаза, съ неподвижностью смерти. Онъ казался трупомъ, стоящимъ на ногахъ. И вдругъ въ немъ проснулся зврь, возстающій и рычащій передъ не счастіемъ.

— А, сука, проклятая!— заревлъ онъ.— Шкура!…

И самое страшное оскорбленіе женской добродтели сорвалось съ его губъ. Онъ сдлалъ шагъ впередъ, съ блуждающими глазами и поднятымъ кулакомъ. Двушка, посл мучительной исповди погрузившаяся въ нечувствительность идіотовъ, не закрыла глазъ, не шевельнула головой, чтобы избжать удара.

Рука Фермина упала, не коснувшись ея. То была вспышка бшенства, и только. Монтенегро не считалъ себя въ прав карать сестру. Въ кровавомъ туман, застилавшемъ его глаза, передъ нимъ блеснули синіе очки Сальватьерры, его холодная улыбка безпредльной доброты. Что сдлалъ бы учитель, если бъ былъ здсь? Простилъ бы несомннно, окружилъ бы жертву безграничнымъ состраданіемъ, которое ему внушали грхи слабыхъ. Кром того, главнымъ виновникомъ было вино: золотой ядъ, дьяволъ янтарнаго цвта, распространяющій своимъ ароматомъ безуміе и преступленіе.

Ферминъ долго молчалъ.

— Обо всемъ этомъ, — сказалъ онъ, наконецъ, — ни слова отцу. Бдный старикъ умеръ бы.

Марикита кивнула въ знакъ согласія.

— Если увидишься съ Рафаэлемъ, — продолжалъ онъ, — тоже ни слова. Я знаю его: бдняга попалъ бы на каторгу по твоей вин.

Предупрежденіе было излишне. Чтобы избжать мщенія Рафаэля, она лгала, притворяясь въ жестокой измн.

Ферминь продолжалъ говорить мрачнымъ тономъ, но повелительно, не допуская возраженій. Она выйдетъ замужъ на Луиса Дюпона… Онъ ей противенъ? Она бгаетъ отъ него съ той ужасной ночи?.. Однако, это единственный выходъ. Съ честью его семьи же сметъ безнаказанно играть никакой сеньоръ. Если она не любитъ его любовью, она будетъ терпть его изъ чувства долга. Самъ Луисъ придетъ къ ней, будетъ проситъ ея руки.

— Я ненавижу его! Онъ мн отвратителенъ!— говорила Марикита.— Пусть онъ не приходитъ! Я не могу его видть!..

Но протесты ея разбивались о непоколебимость брата. Она можетъ распоряжаться своими чувствами, но честь ихъ дома выше всего. Остаться незамужней, скрывая свой позоръ, съ печальнымъ утшеніемъ, что не обманула Рафаэля, что могло удовлетворить ее. Но онъ, ея братъ! Какъ сможетъ онъ жить, видая постоянно Луиса Дюпона, и не требовать у него расплаты за обиду, думая, что этотъ сеньоръ еще смется про себя надъ своимъ подвигомъ, встрчаясь съ нимъ?..

— Молчи, Марикита, — сказалъ онъ сурово.— Молчи и слушайся.— Разъ ты не сумла соблюсти себя, какъ женщина, предоставь своему брату защитить честь семьи.

Совсмъ стемнло, и братъ и сестра пошли вверхъ по косогору домой. Это былъ медленный, мучительный подъемъ, ноги ихъ дрожали, въ ушахъ звенло, грудь задыхалась, словно ихъ давила огромная тяжесть. Имъ казалось, что они тащатъ на спин гигантскаго мертвеца, который будетъ давить ихъ всю остальную жизнь.

Они плохо провели ночь. За ужиномъ они испытывали мученіе отъ необходимости улыбаться бдному отцу, слдить за его разговоромъ о событіяхъ, готовящихся на слдующій день, причемъ Ферминъ долженъ былъ высказывать свое мнніе о митинг мятежниковъ на равнин Каулины.

Молодой человкъ не могъ спать. Онъ слышалъ, какъ по ту сторону перегородки не спитъ Марикита, какъ она постоянно ворочается на постели, съ мучительными вздохами.

Какъ только разсвло, Ферминъ вышелъ изъ Марчамалы и отправился въ Хересъ, не простившись съ своими. Спустившись на дорогу, первое, что онъ увидлъ возл кабака, былъ Рафаэль, верхомъ на кон, стоящій посреди дороги, какъ кентавръ.

— Разъ ты скоро возвращаешься, значитъ, теб есть сказать мн что-нибудь хорошее, — воскликнулъ парень, съ наивной доврчивостью, отъ которой у Фермина чуть не выступили слезы на глазахъ. — Ну, говори, же скоре, Ферминильо, чмъ кончилось твое посольство?

Монтенегро пришлось длать огромное усиліе, чтобы солгать и скрыть смутными словами свое волненіе.

Дло идетъ такъ себ, не совсмъ плохо. Онъ можетъ быть спокоенъ: бабьи капризы, безъ всякихъ основаній. Онъ настоитъ на томъ, чтобы все уладилосъ. Самое важное, что Марикита любитъ его по прежнему. Въ этомъ онъ можетъ быть увренъ.

Какой радостью просіяло лицо парня!

— Ну, Ферминильо, садись скоре, милый, голубчикъ! я отвезу тебя въ Хересъ, какъ самого Господа Іисуса. У тебя больше таланта, краснорчія и больше мозговъ, чмъ у всхъ адвокатовъ Кадикса, Ceвильи и даже Мадрида вмст… Недаромъ я къ теб обратился!…

Лошадь скакала галопомъ, подгоняемая Рафаэлемъ. Ему нужно было скакать, съ силой вдыхать воздухъ, нтъ, чтобъ дать исходъ своей радости, въ то время, какъ Ферминъ, за его спиной, чуть не плакалъ, видя радость этого наивнаго человка, слушая псни, которыя онъ посвящать милой, считая ее снова своей, благодаря брату. Чтобы удержаться на лошади, Фермину пришлось схватиться за поясъ Рафаэля, но онъ сдлалъ это съ нкоторымъ угрызеніемъ, какъ бы стыдясь прикосновенія къ этому доброму и простодушному существу, довріе котораго ему невольно приходилось обманывать.

Они разстались при възд въ Хересъ. Рафаэль похалъ на мызу. Онъ хотлъ быть тамъ, узнавъ о томъ, что готовилось днемъ на равнин Каулины.

— Будетъ свалка, и большая. говорятъ, что сегодня они все подлятъ и все сожгутъ, и что слетитъ больше головъ, чмъ въ битв съ маврами. Я поду въ Матанцуэлу и перваго, кто явится съ плохими намреніями, встрчу выстрлами. Въ конц концовъ, хозяинъ есть хозяинъ, и донъ Луисъ для того и держитъ меня, чтобъ и защищалъ его интересы.

Для Фермина было новой пыткой видть твердое спокойствіе, съ какимъ пріятель его говорилъ о своемъ ршеніи вступить въ бой съ тми, кто позволитъ себ малйшее посягательство на собственность его хозяина. Ахъ, еслибъ наивный юноша, горящій желаніемъ исполнить свой долгъ, зналъ то, что знаетъ онъ!..

Ферминъ провелъ весь день въ контор за работой, но мысли его были далеко, очень далеко, онъ механически переводилъ письма, не вникая въ смыслъ словъ и ставя цифры, какъ автоматъ.

Изрдка онъ поднималъ голову и пристально смотрлъ на дона Пабло Дюпона, сквозь открытую дверь его кабинета. Принципалъ разсуждалъ съ дономъ Рамономъ и другими сеньорами, богатыми помщиками, которые приходили съ испуганнымъ видомъ, но успокаивались и, въ конц концовъ, смялись, слушая заносчивыя слова милліонера.

Монтенегро не прислушивался, хотя голосъ дона Пабло, кипвшій злобой, нсколько разъ разносился по всей контор. Говорили, должно бытъ, о митинг въ Каулин, извстіе о немъ пришло изъ деревень въ городъ.

Нсколько разъ, когда Дюпонъ оставался одинъ, Ферминъ испытывалъ искушеніе войти… но сдерживался. Нтъ: не здсь. Нужно было говоритъ наедин. Онъ зналъ его вспыльчивый характеръ. Отъ неожиданности онъ началъ бы кричать, и вс служащіе въ контор услышали бы.

Въ начал четвертаго часа, пробродивъ довольно долго по улицамъ, чтобы прошло нкоторое время между выходомъ изъ конторы и визитомъ къ хозяину, Ферминъ направился къ великолпному отелю вдовы Дюпонъ.

Въ качеств стараго служащаго онъ свободно прошелъ внутрь ограды. На минуту онъ остановился на двор съ блыми аркадами, среди массивныхъ платановъ и пальмъ. Въ одной изъ нишъ журчала струйка воды, падающая въ глубокій бассейнъ. Это былъ фонтанъ съ претензіей на памятникъ: сталактитовая гора съ гротомъ, и въ немъ Лурдская Богоматерь изъ благо мрамора, посредственная статуя, съ вншней манерностью французской скульптуры, которую хозяинъ отеля считалъ чудомъ искусства.

Фермину было достаточно сказать о себ, чтобы его сейчасъ же провели въ кабинетъ къ сеньору. Лакей поднялъ шторы на окнахъ, чтобы было посвтле. Донъ Пабло, прислонившись къ стн, стоялъ надъ телефоннымъ аппаратомъ, держа трубку около уха. Онъ жестомъ указалъ своему служащему, чтобы тотъ слъ, и Ферминъ, опустившись въ кресло, сталъ осматривать эту комнату, въ которой никогда не былъ.

Въ большой золоченой рам, украшенной головой Святого Петра и папскими гербами, заключался самый знаменитый дипломъ фирмы, папская грамота, жалующая папское благословеніе въ часъ смерти всмъ Дюпонамъ, до четвертаго поколнія. Дале, не мене въ ослпительныхъ рамахъ, виднлись вс другія отличія, дарованныя дону Пабло, столъ же почетныя, сколъ и святыя, пергаменты съ большими печатями и красными, синими или черными надписями, титулы командора ордена св. Григорія, ордена Pro culesiae et Pontifice, и Піана, дипломы кавалера Страннопріимцевъ Святого Іоанна и Гроба Господня. Письма, удостоврявшія подлинность крестовъ Карлоса III и Изабеллы Католички, пожалованныхъ царственными особами посл ихъ посщеній бодеги Дюпоновъ, занимали боле темныя стны, и были вставлены въ мене бросающіяся въ глаза рамы, съ скромностью, которую гражданская власть должна проявлять по отношенію къ представителямъ Бога, и уступая мсто, точно пристыженные, всмъ почетнымъ титуламъ, выдуманнымъ церковью, и сыпавшимся на дона Пабло.

Дюпонъ не принималъ отъ Рима только дворянскаго титула. Друзья его предлагали въ его распоряженіе всю геральдику: графа, маркиза, герцога, что угодно. Святой отецъ милостью Божьей сдлалъ бы его даже княземъ, если же ему не нравилось его имя, то ему стоитъ выбрать любое изъ святцевь.

Но сынъ доньи Эльвиры упорно отказывался отъ этого отличія. Церковь выше всего!.. Но историческое дворянство тоже было дломъ Божіимъ. И, гордясь материнскимъ родомъ, онъ иронически улыбался, говоря о папскомъ дворянств, и презиралъ промышленниковъ и богатыхъ выскочекъ, чванящихся своими титулами римскаго происхожденія. Онъ намревался проситъ для себя гораздо большаго: древній и славный титулъ маркиза де-Санъ-Діонисіо не имлъ наслдниковъ сосмерти его знаменитаго дяди Торрероэля, и его то желалъ получитъ донъ Пабло.

Оставивъ телефонъ, донъ Пабло поздоровался съ Ферминомъ, жестомъ помшавъ ему встать.

— Въ чемъ дло, голубчикъ? Какія-нибудь новости? Знаешь что-нибудь о собраніи въ Каулин?.. Мн только что сказали, что со всхъ сторонъ подходятъ группы? Ихъ уже около трехъ тысячъ.

Монтенегро сдлалъ безразличный жестъ. Его нисколько не интересовало это собраніе: онъ пришелъ по другому длу.

— Меня радуетъ, что ты думаешь такъ, — сказалъ донъ Пабло, садясь къ столу, подъ дипломомъ папскаго благословенія.— Ты всегда былъ немножко краснымъ, я тебя знаю, и мн нравится, что ты не вмшиваешься въ эти исторіи. Я говорю это теб, потому что люблю тебя, и потому, что имъ всмъ влетитъ… здорово влетитъ.

И онъ потиралъ руки, радуясь наказанію, которое понесутъ мятежники.

— Ты такъ восхищаешься Сальватьеррой, пріятелемъ твоего отца. Можешь поздравить себя съ тмъ, что его нтъ въ Херес. Потому что, если бъ онъ былъ здсь, то это было бы его послднимъ подвигомъ… Но, однако, Ферминильо, въ чемъ же дло?

Дюпонъ устремилъ взглядъ на своего служащаго, и тотъ началъ объясняться съ нкоторой застнчивостью. Онъ зналъ давнишнее расположеніе, которое донъ Пабло и вся его семья питали къ семь бднаго приказчика Марчамалы. Любовь важныхъ господъ, за которую они, бдные и униженные, не знали, чмъ отблагодарить. Кром того, Ферминъ цнилъ характеръ своего принципала: его религіозность, неспособность мириться съ порокомъ и несправедливостью. Поэтому, въ трудный моментъ для его семьи, онъ прибгаетъ къ нему, за поддержкой, за моральнымъ совтомъ.

Дюпонъ смотрлъ на Монтенегро изподлобья, думая, что онъ могъ притти къ нему, только побуждаемый чмъ нибудь очень важнымъ.

— Ну, хорошо, — сказалъ онъ съ нетерпніемъ. — Къ длу, и не будемъ терять время. Сегодня день необыкновенный. Съ минуты на минуту меня могутъ вызвать по телефону.

Ферминъ сидлъ съ опущенной головой, колеблясь, съ страдальческимъ выраженіемъ лица, какъ будто слова жгли ему языкъ. Наконецъ, онъ началъ разсказывать о происшедшемъ въ Марчамал въ послднюю ночь сбора винограда.

Вспыльчивый, раздражительный и несдержанный характеръ Дюпона перешелъ уже въ совершенное бшенство къ концу разсказа Фермина.

Эгоизмъ заставилъ его прежде всего подумать о себ, о томъ, чмъ грозило это происшествіе чести его дома. Кром того, онъ считалъ себя оскорбленнымъ недостаткомъ уваженія со стороны родственника, и находилъ, что этотъ циническій поступокъ представляетъ нкоторую профанацію его собственной особы.

— Въ Марчамал такія безобразія! — воскликнулъ онъ, вскочивъ съ мста. — Башня Дюпоновъ, мой домъ, куда я вожу свою семью, превращенъ въ притонъ разврата! Нечестивый демонъ продлываетъ свои пакостныя дянія въ двухъ шагахъ отъ часовни, отъ дома Божія, гд ученые священнослужители произносили самыя прекрасныя проповди въ мір!..

Негодованіе душило его. Онъ кашлялъ, схватившись за столъ, какъ будто гнвъ грозилъ ему ударомъ, и онъ могъ упасть на полъ.

Потомъ начались жалобы коммерческаго человка. Такъ вотъ на что пошелъ грабежъ его лучшихъ винъ, произведенный за его отсутствіе его гнуснымъ родственникомъ! Такое безумное хищенье не могло дать другого результата. Напоить виномъ богатыхъ цлую ораву грубыхъ и простыхъ людей! Онъ достаточно бранилъ своего кузена, вернувшись въ Хересъ, а теперь, когда онъ началъ забывать объ этомъ безобразіи, ему сообщаютъ послдній результатъ его, позоръ, который помшаетъ ему ступить ногой въ Марчамалу. Іисусе! Іисусе! Какой позоръ для семьи!

— Пожалй меня, Ферминъ! — кричалъ донъ Пабло. Подумай о томъ крест, который я несу. Господъ излилъ вс свои дары за меня, своего недостойнаго слугу. У меня есть богатства, мать — святая, жена христіанка и послушныя дти, но въ этой долин слезъ счастье не можетъ быть полнымъ: Всевышній желаетъ подвергать насъ испытанію, и мое наказаніе — это дочери маркиза и этотъ Луисъ, добыча демона. Наша семья самая лучшая изъ всхъ, но эти сумасшедшіе заботятся о томъ, чтобы заставлять насъ плакать и мучиться стыдомъ. Пожалй меня Ферминъ, пожалй самаго несчастнаго христіанина на земл, который, однако, не жалуется, а хвалитъ Господа!

Въ немъ снова проявился фанатикъ, близкій къ бреду, какъ только онъ заговорилъ о Бог и о судьб его созданій. И прося Фермина, чтобы тотъ надъ нимъ сжалился, онъ длалъ это съ такими жестами, что молодой человкъ боялся, что онъ станетъ на колни, и сложивъ руки, начнетъ молитъ его о прощеніи.

Минутами, несмотря на свое горе, Монтенегро хотлось смяться надъ странностью своего положенія. Этотъ могущественный человкъ молилъ его о состраданіи. Чего же просить ему, пришедшему подъ вліяніемъ семейнаго позора?..

Дюпонъ упалъ, задыхаясь, на кресло, закрылъ голову руками, съ легкостью, съ которой переходилъ отъ безпорядочныхъ и несдержанныхъ поступковъ къ трусливому угнетенію.

Но, поднявъ глаза, онъ встртился съ глазами Ферммна, удивленно смотрвшими на него, какъ бы спрашивая, когда настанетъ моментъ, въ который онъ перестанетъ просить состраданія къ себ и начнетъ жалть своего подчиненнаго.

— А ты, — спросилъ онъ, — что, ты думаешь, я могу здсь сдлать?..

Монтенегро отбросилъ всякую робость, чтобы отвтить своему начальнику. Если бъ онъ зналъ, что длать, онъ не пришелъ бы безпокоитъ дона Пабло. Онъ здсь, чтобы получитъ совтъ, боле того, чтобы донъ Пабло исправилъ зло, какъ христіанинъ и кабальеро, такъ какъ эти слова у него постоянно на устахъ.

— Вы глава семьи, и потому я пришелъ къ вамъ. Вы имете возможность сдлать добро и вернуть честь семь.

— Глава!.. Глава!— пробормоталъ иронически донъ Пабло. И замолчалъ, какъ бы ища ршенія вопроса.

Потомъ онъ заговорилъ о Маріи де ла Луцъ. Она серьозно согршила и должна много каяться. Ей могло служитъ извиненіемъ передъ Богомъ ея необычное состояніе, отсутствіе воли, но пьянство то же не добродтель, а плотскій грхъ есть грхъ… Нужно спасти душу несчастной, облегчитъ ей возможность скрыть свой позоръ.

— Я думаю, — сказалъ онъ посл долгихъ размышленій, — что самое лучшее для твоей сестры поступитъ въ монастырь… Не морщи лица, не думай, что я хочу ее помстить въ какой попало монастырь. Я поговорю съ моей матерью: мы умемъ длать все, какъ слдуетъ. Она поступитъ въ монастырь для благородныхъ, для монахинь изъ хорошихъ семействъ, и вкладъ будетъ отъ насъ. Ты знаешь, за деньгами я не стою. Четыре тысячи, пять тысячъ дуро… сколько бы ни было. А? мн кажется, это ршеніе не дурно! Тамъ, въ уединеніи, она очиститъ свою душу отъ грха. Я смогу тогда брать мою семью на виноградникъ, не боясь, что она встртится съ несчастной, совершившей самый нечистый изъ грховъ, а она будетъ жить, какъ госпожа, какъ невста Христова, окруженная всми удобствами, даже съ служанкой. Ферминъ! неправда-ли, это лучше, чмъ оставаться въ Марчамал и готовить обдъ виноградарямъ?

Ферминъ всталъ, блдный, съ нахмуренными бровями.

— Это все, что вы можете сказать? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. Милліонеръ удивился поведенію молодого человка. Что? ему этого кажется мало? У него есть лучшее ршеніе? И съ невыразимымъ удивленіемъ, какъ бы говоря о чемъ то несообразномъ и неслыханномъ, онъ прибавилъ:

— Ужъ не думалъ-ли ты о томъ, что мой кузенъ долженъ жениться на твоей сестр!..

— Я только это и думалъ. Это самое логичное, естественное, это то, что подсказываетъ честь, единственное, что можетъ сдлать такой христіанинъ, какъ вы.

Дюпонъ снова вскиплъ.

— Та! та! вотъ уже является и христіанство по вашему вкусу! Вы, красные, признаете религію одной вншностью, и останавливаетесь на нкоторыхъ вншностяхъ, бросая ихъ намъ въ лицо, когда это вамъ выгодно. Разумется, вс мы дти одного Бога, и добрые одинаково насладятся его славой, но пока мы живемъ на земл, соціальный порядокъ, который установленъ свыше, требуетъ, чтобы существовали іерархіи, и чтобы он соблюдались, не смшиваясь. Спроси объ этомъ ученаго, но настоящаго ученаго, моего друга, отца Урицмбала, или какого-нибудь высокочтимаго монаха, и увидишь, что онъ теб отвтитъ то же, что и я. Мы должны быть хорошими христіанами, прощать обиды, помогать другъ другу милостыней и облегчать ближнему возможность спасти душу, но каждый въ томъ кругу, который ему опредленъ Богомъ, въ той семь, которая ему была назначена при рожденіи, не преступая разграничительныхъ преградъ, подъ предлоговъ мнимой свободы, настоящее названіе которой есть своеволіе.

Монтенегро длалъ усилія, чтобы сдержать злобу.

— Моя сестра хорошая и честная двушка, не смотря ни на что, — сказалъ онъ, глядя смло въ глаза Дюпону, — мой отецъ самый добродушный и мирный труженикъ въ округ Хереса, я, правда, молодъ, но не сдлалъ никому зла, и совсть моя спокойна. Монтенегро бдны, но никто не иметъ права презирать и безчестить ихъ ради эгоистическаго удовольствія. Никто, слышите-ли, донъ Пабло? никто: и тотъ, кто попробуетъ это сдлать, не останется безнаказаннымъ. Мы не хуже другихъ, и моя сестра, хоть она и бдна, можетъ войти съ поднятой головой въ семью, которая, хотъ и обладаетъ милліонами, но иметъ среди своихъ членовъ такихъ мужчинъ, какъ Луисъ, и такихъ женщинъ, какъ Маркизочки.

Въ другой моментъ злоба Дюпона не остановилась бы ни передъ какими проявленіями посл угрозъ и дерзостей его подчиненнаго. Но теперь онъ, видимо, былъ напуганъ взглядомъ молодого человка, звукомъ его голоса, дрожащаго отъ угрозы.

— Господи! Господи!— воскликнулъ онъ, желая возмутиться, но не возмущаясь и принявъ добродушно-кроткій видъ.— Подумай, что ты говоришь! Я знаю, что мой кузенъ и эти дв — дурные люди. Достаточно они мн длаютъ непріятностей! Но они носятъ мою фамилію, и ты долженъ бы говоритъ о нихъ съ большей почтительностью, потому что они принадлежатъ къ моему дому. Къ тому же, почемъ ты знаешь, что имъ уготовано милостью Всевышняго?.. Магдалина была хуже этихъ двухъ несчастныхъ, гораздо хуже, а умерла, какъ святая. Луисъ негодяй, но нкоторые святые мужи въ молодости производили еще худшія безчинства. Взять, напримръ, хотя бы святого Августина, отца церкви, столпа христіанства. Святой Августинъ, будучи молодымъ человкомъ…

Звонокъ телефона прервалъ Дюпона, готовившагося разсказать жизнь великаго африканца, не обращая вниманія на безразличное выраженіе лица Фермина.

Въ теченіе нсколькихъ минутъ, Дюпонъ стоялъ съ трубкой у аппарата, издавая веселыя восклицанія, видимо довольный тмъ, что ему говорили.

Когда онъ обернулся къ Фермину, то, казалось, уже забылъ, за чмъ тотъ пришелъ.

— Они идутъ, Ферминъ, — воскликнулъ онъ, потирая руки. Мн говорятъ отъ алькада, что они двигаются уже къ городу съ Каулины. Маленькій испугъ въ первую минуту, а потомъ бумъ! бумъ! бумъ! наказаніе, которое имъ нужно, тюрьма, а кое-кому и гаррата, чтобы они стали поосторожне и оставили насъ на время въ поко.

Донъ Пабло пошелъ приказать, чтобы заперли двери и окна въ нижнемъ этаж его отеля. Если Ферминъ не желаетъ остаться, то пусть уходить поскоре.

Хозяинъ говорилъ торопливо, думая о вторженіи бунтовщиковъ, и подталкивалъ Фермина, провожая его до двери, точно совсмъ забылъ о его дл.

— На чемъ же мы ршимъ, донъ Пабло?

— Ахъ, да! Твое дло… насчетъ двушки. Увидимъ: зайди еще разъ, я поговорю съ матерью. Монастырь — самое лучшее: поврь мн.

И уловивъ на лиц Фермина протестующее выраженіе, онъ снова принялъ смиренный тонъ.

— Послушай: не думай больше объ этомъ брак. Пожалй меня и мого семью. Неужели у насъ не достаточно горя? Дочери маркиза позорятъ насъ, живя со всякой швалью. Луисъ, который, казалось, сталъ на хорошій путъ, — и вдругъ такая исторія!.. И ты еще хочешь огорчить мою мать и меня, требуя, чтобы одинъ изъ Дюпоновъ женился на двк изъ виноградника? Я думалъ, ты насъ больше уважаешь. Пожалй меня, голубчикъ, пожалй!

— Да, донъ Пабло, я васъ жалю, — сказалъ насмшливо Ферминъ. остановившись въ дверяхъ.— Вы достойны сожалнія по состоянію вашей души. Моя религія не похожа на вашу.

Дюпонъ отскочилъ назадъ, сразу позабывъ о всхъ своихъ опасеніяхъ. Затронули его самый чувствительный пунктъ. Да еще собственный его служащій осмливался говорить ему такія вещи!..

— Моя религія… моя религія, — воскликнулъ онъ вн себя, не зная, съ чего начать.— Что ты можешь сказать о ней? Завтра поговоримъ объ этомъ въ контор… а если нтъ… я готовъ сейчасъ же…

Но Ферминъ не далъ ему продолжать.

— Завтра будетъ трудно, — сказалъ онъ спокойно.— Завтра мы не увидимся, и, можетъ быть, никогда… Прощайте, донъ Пабло! Я больше не буду безпокоить васъ, и вамъ не придется проситъ меня о состраданіи. То, что я нахожу нужнымъ сдлать, я сдлаю самъ.

И онъ поспшно вышелъ изъ отеля. Когда онъ очутился на улиц, начало уже темнть.

VIII.

Среди дня, первыя группы рабочихъ прибыли на огромную равнину Каулины. Они приближались черными полчищами, стекаясь со всхъ сторонъ горизонта.

Одни спускались съ горъ, другіе шли изъ поселковъ на равнин, или изъ мстностей, лежащихъ по ту сторону Xepeca, и попадали на Каулину, обойдя городъ. Были люди почти съ границъ Малаги и изъ окрестностей Саньгюкаръ де-ла-Баррамеда. Таинственный призывъ разнесся изъ трактировъ и мастерскихъ по всему огромному пространству, и вс рабочіе поспшно сбгались, считая, что насталъ часъ возмездія.

Они бросали свирпые взгляды на Хересъ. Расплата бдняковъ была близка, и блый, смющійся городъ, городъ богачей, съ его бодегами и милліонами, скоро загорится, освщая ночь заревомъ своего разрушенія.

Вновь прибывшіе собирались группами съ одной стороны дороги, на равнин, покрытой кустарниками. Пасшіеся на ней быки удалялись вглубь, испуганные этимъ чернымъ пятномъ, которое все выростало, питаемое непрестанно прибывавшими новыми группами.

Все стадо нищеты спшило къ назначенному мсту. Это были загорлые, сгорбленные люди, безъ малйшаго признака жира подъ блестящей кожей. Сильные скелеты, сквозь натянутую кожу которыхъ обозначались торчащія кости и темныя сухожилія. Тла, въ которыхъ разрушеніе было больше питанія и отсутствіе мышцъ пополнялось пучками сухожилій, разросшихся отъ постоянныхъ усилій.

Они были одты въ оборванные плащи, полные заплатъ, распространявшіе запахъ нищеты, или дрожали отъ холода, прикрытые одними истрепанными пиджаками. Вышедшіе изъ Хереса, чтобы соединиться съ нимъ, отличались своимъ платьемъ, видомъ городскихъ рабочихъ, приближаясь по привычкамъ боле къ господамъ, чмъ къ сельскимъ рабочимъ.

Шляпы, одн новыя и блестящія, другія безформенныя и выцвтшія, съ опустившимися полями, оттняли лица, по которымъ можно было прослдитъ всю градацію человческаго лица, отъ идіотскаго и животнаго равнодушія до оживленности того, кто родится вполн готовымъ къ борьб за жизнь.

Люди эти имли отдаленное родственное сходство съ животными. У однихъ лица были длинныя и костлявыя, съ большими бычачьими глазами и кроткимъ, покорнымъ выраженіемъ: то были люди-волы, желающіе протянуться на борозд и жевать жвачку, безъ малйшей мысли о протест, въ торжественной неподвижности. У другихъ были подвижныя и усатыя морды, глаза съ фосфорическимъ блескомъ кошачьихъ породъ: то были люди-хищники, которые потягивались. раздувая ноздри, словно чуя уже запахъ крови. А большинство, съ черными тлами и скрюченными узловатыми, похожими на виноградныя лозы конечностями, были люди-растенія, навки связанные съ землей, изъ которой вышли, неспособные ни къ движенію, ни къ мысли, ршившіе умереть на томъ же мст, питая свою жизнь только тмъ, что выбрасывали сильные.

Волненіе мятежа, страстная жажда мщенія, эгоистическое желаніе улучшить свою судьбу, казалось, сравняли ихъ всхъ, придавъ имъ фамильное сходство. Многимъ, выходя изъ дома, приходилось вырываться изъ рукъ женъ, плакавшихъ, предчувствуя опасность, но очутившись среди товарищей, они становились заносчивы, смотрли на Хересъ задорными взглядами, точно собираясь състь его.

— Идемъ! — восклицали они. — Хорошо видть столько честныхъ людей, готовыхъ сдлать правильное дло!..

Ихъ было больше четырехъ тысячъ. Члены всякой новой прибывавшей группы, завертываясь въ свои рваные плащи, чтобы придать себ большую таинственность, направлялись къ тмъ, что стояли на равнин.

— Въ чемъ дло?..

А слышавшіе вопросъ, казалось, возвращали его взглядомъ: ‘Да, въ чемъ дло?’ Вс были здсь, не зная зачмъ, ни для чего, не зная достоврно, кто позвалъ ихъ.

По всему округу разнеслась всть, что въ этотъ день, къ вечеру, произойдетъ великая революція, и они пришли измученные нищетой и преслдованіями стачки, принеся съ собой старые пистолеты, косы, навахи или страшныя серпы, одинъ ударъ которыхъ могъ снести голову.

Они принесли и нчто большее: вру, сопровождающую всякую толпу въ первыя минуты возстанія, доврчивость, которая заставляетъ воодушевляться самыми нелпыми извстіями, преувеличивая ихъ каждый въ свою очередь, чтобы обмануть самыхъ себя, и надясь раздавить дйствительность тяжестью своихъ несообразныхъ измышленій.

Иниціатива собранія, первая всть о немъ, исходила будто бы отъ Мадриленьо, молодого прізжаго, появившагося въ окрестностяхъ Xepeca въ самомъ разгар стачки и разжигавшаго простой народъ своими кровавыми проповдями. Никто не зналъ его, но это былъ очень краснорчивый малый и важная птица, судя по знакомствамъ, которыми онъ хвастался. По его словамъ, онъ былъ посланъ Сальватьеррой, чтобы замнитъ его въ его отсутствіе.

Великое соціальное движеніе, которому суждено измнитъ лицо міра, должно было начаться въ Херес. Сальватьерра и другіе, не мене знаменитые люди, уже находились тайно въ город и появятся въ ршительный моментъ. Войска примкнуть къ революціонерамъ, какъ только они войдутъ въ городъ.

И доврчивые люди, съ пылкостью воображенія, свойственной ихъ рас, раздували эту всть, украшая ее всевозможными подробностями. Слпая увренность распространялась по всмъ группамъ. Будетъ течь только кровь богачей. Солдаты за нихъ, офицеры тоже на сторон революціи. Даже полиція, столь ненавистная рабочимъ, въ мигъ пріобрла симпатію. Треуголки тоже перешли на сторону народа. Во всемъ этомъ дйствовалъ Сальватьерра, и его имени было достаточно, чтобы вс поврили въ сверхъестественное чудо.

Самые старые, пережившіе сентябрьское возстаніе противъ Бурбоновъ, были самыми доврчивыми и спокойными. Они видли, и не нуждались въ томъ, чтобы кто-нибудь представлялъ имъ какія-либо доказательства. Возмутившіеся генералы, командующіе эскадрой, были лишь автоматами великаго человка этой страны. Донъ Фернандо сдлалъ все: онъ взбунтовалъ суда, поднялъ батальоны въ Алколе противъ войскъ, шедшихъ изъ Мадрида. А то, что онъ сдлалъ для того, чтобы низложить королеву и учредить неудачную семимсячную республику, разв онъ не можетъ повторить, когда дло идетъ ни боле, ни мене, какъ о завоеваніи хлба для бдныхъ?..

Исторія этой страны, традицій самой мстности, провинціи постоянныхъ революцій, вліяли на доврчивость народа. Они видли, съ какой легкостью, въ одну ночь, опрокидывались троны и министерства, даже брались въ плнъ короли, и никто не сомнвался въ возможности революцій, боле важной, чмъ предыдущія, такъ какъ она обезпечивала благосостояніе несчастныхъ.

Часы шли, и солнце начало садиться, а толпа все еще не знала хорошенько, чего она ждетъ, и до какихъ поръ еще останется здсь.

Дядя Юла переходилъ отъ одной группы къ другой, чтобъ удовлетворить свое любопытство. Онъ убжалъ изъ Матанцуэлы, поссорившись съ старухой, которая загораживала ему дорогу, и не послушавшись Рафаэля, убждавшаго его, что въ его годы не слдуетъ пускаться въ такія приключенія. Онъ желалъ видть вблизи, что такое риголюція бдняковъ, присутствовать при благословенномъ момент (если онъ наступитъ), когда труженики земли раздлятъ ее всю на маленькіе участки и населятъ огромныя, пустынныя помстья, осуществивъ его мечту.

Онъ пытался узнавать людей своими слабыми глазами, удивляясь неподвижности группъ, неувренности, отсутствію плана.

— Я служилъ, ребята — говорилъ онъ,— былъ на войн, а то, что вы готовите сейчасъ, все равно, сраженіе. Гд у васъ знамя? Гд генералъ?…

Но сколько онъ ни смотрлъ своими тусклыми глазами, онъ видлъ только группы людей, видимо отупвшихъ отъ безконечнаго ожиданія. Ни генерала, ни знамени!

— Плохо, плохо, — бормоталъ Юла.— Кажется, я вернусь на мызу. Старуха была права: это пахнетъ вислицей.

Другой любопытный тоже бродилъ между группами, прислушиваясь къ разговорамь. Это былъ Алькапарронъ, въ двойной шляп, надвинутой по самыя уши, и по бабьи шевелившій тломъ подъ оборваннымъ платьемъ. Рабочіе встрчали его смхомъ. Онъ тоже здсь? Ему дадутъ ружье, когда войдутъ въ городъ: любопытно посмотрть, будетъ-ли онъ драться съ буржуями, какъ храбрый малый.

Но гитанъ отвчалъ на это предложеніе забавными жестами испуга. Люди его расы не любятъ воевать. Ему взятъ ружье! Много ли они видли гитановъ, которые поступали въ солдаты!

— Грабить то ты будешь,— говорили ему другіе.— Когда придетъ время длежа, здорово ты растолстешь, разбойникъ.

И Алькапарронъ смялся, какъ дуракъ, потирая руки при мысли о грабеж, и чувствуя, какъ въ немъ просыпаются атавистическіе инстинкты расы.

Бывшій рабочій Матанцуелы напомнилъ ему о двоюродной сестр, Мари-Круцъ.

— Если ты мужчина, Алькапарронъ, то сегодня ночью можешь отомстить. Возьми эту косу и проткни ею брюхо дону Луису.

Цыганъ оттолкнулъ смертоносное орудіе и убжалъ отъ группы, скрывая слезы.

Начинало вечерть. Рабочіе, утомленные ожиданіемъ, задвигались, издавая негодующія восклицанія. Эй! кто тутъ распоряжается! Что же имъ всю ночь оставаться въ Каулин! Гд Сальватьерра? Пусть онъ явится!.. Безъ него они не пойдутъ никуда.

Нетерпніе и неудовольствіе сейчасъ же вызвали появленіе начальника. Громовой голосъ Хуанона покрылъ вс крики. Его атлетическія руки поднялись надъ головами.

— Кто распорядился собрать насъ?.. Мадриленьо? Такъ пусть онъ придетъ, пустъ его отыщутъ!

Городскіе рабочіе, ядро товарищей по иде, вышедшіе изъ Xepeca, и обязавшіеся вернуться съ сельскими рабочими, сгруппировались вокругъ Хуанона, угадывая въ немъ начальника, который объединитъ вс воли.

Наконецъ, нашли Мадриленьо, и Хуанонъ подошелъ къ нему, узнать, что они здсь длаютъ. Прізжій заговорилъ очень многословно, но не сказалъ, въ сущности, ничего.

— Мы собрались для революціи, вотъ именно: для соціальной революціи.

Хуаномъ затопалъ отъ нетерпнія. А Сальватьерра? Гд донъ Фернандо?.. Мадриленьо не видлъ его, но зналъ, ему говорили, что онъ въ Херес и дожидается вступленія народа. Онъ зналъ также, или врне, ему говорили, что войска съ ними. Тюремная стража снята. Имъ нужно только явиться, и солдаты сами откроютъ ворота, и освободятъ всхъ заключенныхъ товарищей.

Гигантъ задумался на минуту, почесывая лобъ, какъ будто хотлъ помочь этимъ почесываньемъ ходу своихъ запутанныхъ мыслей.

— Ладно, — воскликнулъ онъ посл продолжительной паузы.— Дло сводится къ тому, чтобы бытъ мужчинами, или не бытъ ими: войти въ городъ, — выйдешь изъ него или нтъ, — или отправляться спать.

Въ глазахъ его сверкала холодная ршимость, фанатизмъ тхъ, которые ршаются бытъ вождями людей. Онъ бралъ на себя отвтственность за возстаніе, котораго не готовилъ. Онъ зналъ о мятежномъ движеніи столько же, сколько и весь этотъ народъ, казалось поглощенный вечернимъ сумракомъ, и не могущій объяснитъ себ, зачмъ онъ здсь.

— Товарищи!— закричалъ онъ повелительно.— Въ Хересъ, вс, у кого есть печенка! Идемъ освобождать изъ тюрьмы нашихъ несчастныхъ братьевъ… Сальватьерра тамъ.

Первымъ, приблизившимся къ этому неожиданному вождю, оказался Пакоэлъ де Требухенья, бунтарь-рабочій, прогнанный изъ всхъ имній и разъзжавшій по деревнямъ на осл, продавая водку и революціонные листки.

— Я иду съ тобой, Хуанонъ, разъ товарищъ Фернандо насъ ждетъ.

— Тотъ, кто мужчина, въ комъ есть стыдъ, пустъ идетъ за мной!— продолжалъ кричать Хуаномъ, не зная хорошенько, куда вести товарищей.

Но несмотря на его воззванія къ мужественности и стыду, большая частъ собравшихся инстинктивно отступала. Ропотъ недоврія, огромнаго разочарованія поднялся въ толп. Большинство сразу перешло отъ шумнаго одушевленія къ нершительности и страху. Ихъ южная фантазія, всегда наклонная къ неожиданному и чудесному, заставила ихъ поврить въ появленіе Сальватьерры и другихъ знаменитыхъ революціонеровъ, верхомъ на горячихъ коняхъ, въ вид воинственныхъ и непобдимыхъ вождей, сопровождаемыхъ большой арміей, чудеснымъ образомъ выросшей изъ подъ земли. Одно дло сопровождать этихъ могущественныхъ помощниковъ при ихъ вступленіи въ Хересъ, оставивъ себ легкую задачу убивать побжденныхъ и отбирать себ ихъ богатства! А вмсто этого, имъ говорятъ о томъ, чтобы итти однимъ въ этотъ городъ, вырисовывавшійся на горизонт, въ послднемъ зарев заката и точно дьявольски подмигивавшій имъ красноватыми глазами своихъ фонарей, какъ бы заманивая ихъ въ засаду. Они не дураки. Жизнь въ чрезмрной работ и въ постоянномъ голод тяжела, но смерть еще хуже. Домой! домой!..

И группы начали расходиться въ направленіи, противуположномъ городу, теряясь во мрак и не желая слушать брани Хуанона и наиболе возбужденныхъ.

Послдніе, опасаясь, что неподвижность усилитъ дезертирство, дали приказъ двинуться въ походъ.

— Въ Хересъ! въ Хересъ!

Они пустились въ путь. Ихъ было около тысячи, городскіе рабочіе и люди — хищники, явившіеся на собраніе, почуявъ кровь и не могшіе уйти, точно ихъ задерживалъ инстинктъ, бывшій сильне ихъ воли.

Рядомъ съ Хуанономъ, въ числ самыхъ воодушевленныхъ, шелъ Маэстрико, юноша, проводившій въ людской ночи, учась читать и писать.

— Мн кажется, что дло не ладно, — говорилъ онъ своему могучему товарищу.— Мы идемъ въ слпую. Я видлъ людей, которые бжали въ Хересъ, предупредить о нашемъ приход. Насъ ждутъ, только ничего изъ этого не выйдетъ хорошаго.

— Молчи, Маэстрико, — отвтилъ повелительно предводитель, который, гордясь своей ролью, принималъ за непочтительность малйшія замчанія.— Молчи, вотъ именно. А если боишься, проваливай, какъ другіе. Намъ здсь не нужно трусовъ.

— Я трусъ!— воскликнулъ простодушно юноша.— Впередъ Дуайонъ. Стоитъ-ли того жизнь, чтобы бытъ трусомъ!..

Шли молча, опустивъ голову, словно готовились аттаковать городъ. Торопились, точно желали какъ можно скоре выйти изъ неизвстности, сопровождавшей ихъ въ ихъ шествіи.

Мадриленьо объяснилъ свой планъ. Прежде всего къ тюрьм: освободитъ заключенныхъ товарищей. Тамъ къ нимъ присоединятся войска. И Хуанонъ, какъ будто ничто не могло устроиться безъ его голоса, громко повторилъ:

— Къ тюрьм, ребята! Спасать нашихъ братьевъ.

Они описали большой кругъ, чтобы войти въ городъ по маленькому проулку, какъ будто имъ стыдно было ступать по широкимъ и хорошо освщеннымъ улицамъ. Многіе изъ этихъ людей бывали въ Херес очень рдко, не узнавали улицъ и шли за вожаками съ покорностью стада, съ безпокойствомъ думая, какимъ образомъ отсюда выбраться, если придется.

Безмолвная и черная лавина подвигалась съ глухимъ топотомъ шаговъ, волновавшимъ улицу. Въ домахъ запирались двери, въ окнахъ исчезалъ свтъ. Съ одного балкона какая то женщина обругала ихъ:

— Канальи! Хамы! Вотъ, подождите, повсятъ васъ, какъ вы того стоите!

И съ балкона полетлъ глиняный горшокъ, разбившійся со звономъ о камни мостовой, но ни въ кого не попавшій. Эта была Mapкизочка, которая съ балкона свиного торговца возмущалась этимъ сбродомъ, противнымъ своей грубостью и осмливающимся угрожать порядочнымъ людямъ.

Только немногіе подняли голову. Остальные шли впередъ, равнодушные къ смшному нападенію и желая какъ можно скоре встртиться съ друзьями. Городскіе жители узнали Маркизочку и, удаляясь, отвчали на ея брань столь же классическими, сколь и циничными словами. Ну, и заноза же баба! Еслибъ они не спшили, слдовало бы поднять ей юбки, всыпать горяченькихъ…

Колонна нсколько пордла, поднимаясь по косогору, ведшему къ Тюремной Площади, самому мрачному мсту въ город. Многіе изъ бунтовщиковъ вспомнили товарищей изъ Черной Руки: здсь ихъ повсили.

Площадь была пустынна: въ бывшемъ монастыр, превращенномъ въ тюрьму, были закрыты вс отверстія, сквозь ршетки не было видно ни одного огонька. Даже часовой спрятался за главный портикъ.

Голова колонны остановилась, ступивъ на площадь, удерживаясь отъ напора идущихъ сзади. Никого! Кто же имъ поможетъ? Гд солдаты, которые должны были присоединиться къ нимъ.

Они скоро узнали это. Изъ-за низкой ршетки мелькнулъ бглый огонекъ, красная полоса, расплывшаяся въ дымъ. Потомъ еще и еще, до девяти разъ, показавшихся неподвижнымъ отъ изумленія людямъ безконечнымъ числомъ. То были часовые, стрлявшіе раньше, чмъ они подошли подъ выстрлы.

Изумленіе и ужасъ придали нкоторымъ наивный героизмъ. Они подвигались, крича, съ распростертыми объятіями.

— Не стрляйте, братья, насъ продали!.. Братья, мы пришли не для дурного!..

Но ‘братья’ были глухи и продолжали стрлять. Въ толп вдругъ началосъ паническое бгство. Вс побжали внизъ, храбрые и трусы, толкаясъь опрокидывая другъ друга, какъ будто ихъ стегали по плечамъ эти выстрлы, продолжавшіе оглашать пустынную площадь.

Хуанону и наиболе энергичнымъ удалось задержать на углу потокъ людей. Группы снова составились, но убавились и пордли. Ихъ было уже не боле шестисотъ человкъ. Доврчивый предводитель ругался глухимъ голосомъ.

— Эй, гд же Мадриленьо: пусть онъ объяснитъ намъ, что это значитъ?

Но искать его было безполезно. Мадриленьо исчезъ въ суматох, скрылся въ темныхъ уличкахъ, при звук выстрловъ, какъ и вс, знавшіе городъ. Около Хуанона остались только жители горъ, шедшіе по улицамъ ощупью, удивляясь, что нигд никого нтъ, точно городъ весь вымеръ.

— Сальватьерры нтъ въ Херес, и ничего онъ объ этомъ не знаетъ, — сказалъ Маэстрико Хуанону.— Мн кажется, — насъ обманули.

— И мн сдается тоже, — отвтилъ атлетъ.— А что же намъ длать? Разъ ужъ мы здсь, пойдемъ въ центръ Хереса, на Широкую улицу.

Они въ безпорядк пошли внутрь города. Ихъ успокаивало и подбодряло то, что они не встрчали ни препятствій, ни враговъ. Гд же полиція? Почему войска прячутся. Тотъ фактъ, что они оставались запертыми въ казармахъ, предоставивъ городъ въ ихъ распоряженіе, внушалъ имъ нелпую надежду на возможность появленія Сальватьерры, во глав взбунтовавшихся войскъ.

Они дошли совершенно безпрепятственно до Широкой улицы. Ни какихъ предосторожностей противъ ихъ прихода. На улиц не было видно прохожихъ, но балконы въ клубахъ были освщены, и въ нижнихъ этажахъ не было никакихъ запоровъ.

Мятежники прошли мимо собраній богачей, бросая на нихъ взгляды ненависти, но почти не останавливаясь. Хуанонъ ожидалъ вспышки злобы со стороны несчастнаго стада, онъ готовился даже вмшаться и своимъ авторитетомъ начальника предотвратить катастрофу.

— Вотъ они, богачи!— говорили въ группахъ.

— Т, кто насъ угощаетъ собачьими похлебками.

— Т, что насъ грабятъ. Смотрите, какъ они пьютъ нашу кровь!..

И посл короткой остановки они поспшно шли дальше, словно куда то направлялись и боялись опоздать.

Они несли съ собой страшныя серпы, косы, навахи… Пусть выйдутъ богачи и увидятъ, какъ покатятся ихъ головы по мостовой! Но они должны выйти на улицу, потому что всмъ имъ было противно разбивать окна и стеклянныя двери, точно стекло было непроницаемой стной.

Долгіе годы подчиненія и трусости сказались въ этихъ грубыхъ людяхъ, очутившихся лицомъ къ лицу съ богачами. Къ тому же, ихъ стснялъ свтъ большой улицы, ея широкіе троттуары съ рядами фонарей, красный блескъ балконовъ. Вс мысленно приводили тотъ же предлогъ въ оправданіе своей слабости. Вотъ, еслибъ встртиться съ этимъ народомъ на открытомъ пол!..

Когда они проходили мимо Клуба Наздниковъ, то у оконъ появились головы нсколькихъ молодыхъ людей. То были сеньоры, съ плохо скрываемымъ безпокойствомъ слдящіе за шествіемъ забастовщиковъ. Но, когда т прошли дальше, глаза ихъ заблестли ироніей, и къ нимъ вернулась увренность въ превосходств ихъ касты.

— Да здравствуетъ Соціальная Революція!— крикнулъ Маэстрико, точно ему обидно было пройти молча мимо этого гнзда богачей.

Любопытные исчезли, но, прячась, смялись, такъ какъ этотъ возгласъ очень развеселилъ ихъ. Если они ограничатся только криками!..

Въ безцльномъ шествіи своемъ, они достигли Новой Площади и, видя, что начальникъ остановился, сгруппировались вокругъ него, съ вопросительными взглядами.

— А теперь что мы будемъ длать?— спрашивали они наивно.— Куда мы пойдемъ?

Хуанонъ сдлалъ свирпое лицо.

— Куда хотите — для того, что мы длаемъ, это все равно!.. Я хочу освжиться.

И завернувшись въ плащъ, онъ прислонился спиной къ фонарному столбу и замеръ въ неподвижности, всмъ видомъ своимъ свидтельствуя объ охватившемъ его уныніи.

Рабочіе разсялись, раздлившись на маленькія кучки. Появились начальники, ведшіе товарищей въ разныя стороны. Городъ принадлежалъ имъ, теперь начнется настоящее дло! Проявился инстинктъ расы, неспособной сдлать что-нибудь сообща, лишенной коллективнаго чувства и чувствующей себя сильной и предпріимчивой только тогда, когда каждый индивидумъ ихъ можетъ работать по собственному внушенію.

Широкая улица потемнла, клубы закрылись. Посл жестокаго волненія пережитаго богачами, при вид угрожающаго шествія, они боялись возврата звря, раскаявшагося въ своемъ великодушіи, и вс двери закрылись.

Одна большая группа направилась къ театру. Тамъ были богачи, буржуи. Нужно убить ихъ всхъ: вотъ, это будетъ настоящая драка. Но дойдя до освщеннаго входа, рабочіе остановились съ боязнью, въ которой было нчто религіозное. Они никогда не входили туда. Горячій воздухъ, напоенный испареніями газа, и шумъ безчисленныхъ голосовъ, доносившійся изъ за стеклянныхъ дверей, смущали ихъ, какъ дыханье чудовища, скрытаго за красными занавсами вестибюля.

— Пустъ выйдутъ! пустъ выйдутъ, и узнаютъ, гд раки зимуютъ!

У дверей показалось нсколько зрителей, привлеченныхъ слухомъ о вторженіи рабочихъ. Одинъ изъ нихъ, въ господскомъ пальто и шляп, ршился подойти даже къ закутаннымъ въ плащи людямъ, столпившимся противъ театра.

Они бросились на него и окружили, размахивая косами и серпетками, въ то время, какъ другіе зрители бжали, спасаясь въ театр. Ага! наконецъ-то они нашли, кого искали! Это былъ буржуа, сытый буржуа, изъ котораго надо выпустить кровь, чтобы онъ вернулъ народу все, что поглотилъ…

Но буржуа, коренастый молодой человкъ, съ спокойнымъ и открытымъ взглядомъ, остановилъ ихъ жестомъ.

— Что вы, товарищи! Я такой же рабочій, какъ и вы!

— Руки, покажи руки!— заревли нкоторые рабочіе, не опуская грозно поднятаго оружія.

И изъ подъ полъ плаща протянулись сильныя, квадратныя руки, съ обломанными отъ работы ногтями. Одинъ за другимъ, рабочіе подходили и гладили его ладони, ощупывая мозоли. Мозоли были: это свой. И грозное оружіе снова скрылось подъ плащами.

— Да, я изъ нашихъ, — продолжалъ молодой человкъ.— Я плотникъ, но мн нравится одваться по господски, и вмсто того, чтобы по вечерамъ сидть въ тавернахъ, я хожу въ театръ. У всякаго свой вкусъ.

Эта ошибка такъ обезкуражила забастовщиковъ, что многіе изъ нихъ удалились. Чертъ побери! да куда же запрятались богачи?…

Они шли по широкимъ улицамъ и по глухимъ переулкамъ, маленькими кучками, желая встртить кого нибудь и осмотрть ему руки.. Это было лучшимъ средствомъ узнать враговъ бдныхъ. Но ни съ мозолями, ни безъ мозолей, никого не было видно.

Городъ казался пустыннымъ. Жители, видя, что войска скрываются въ казармахъ, запирались въ домахъ, преувеличивая размры нашествія, и думая, что улицы и окрестности города заняты цлыми милліонами людей.

Кучка въ пять человкъ наткнулась на переулк на одного господина. Это были самые свирпые изъ всей банды люди, въ которыхъ горла нетерпливая жажда убійства, и видвшіе, что часы идутъ, а кровь все не льется.

— Руки, покажи руки!— заревли они, окружая его и занося надъ его головой квадратные и блестящіе ножи.

— Руки!— отвтилъ съ раздраженіемъ господинъ, освобождаясь отъ нихъ.— А зачмъ мн ихъ показывать? Не имю ни малйшаго желанія.

Но одинъ изъ нихъ схватилъ его за плечи своими лапами, и сильно дернувъ, заставилъ показать руки.

— Нтъ мозолей!— воскликнули они съ зловщей радостью.

И отступили на шагъ съ большей яростью. Но ихъ остановило спокойствіе молодого человка.

— Нтъ мозолей? Такъ что же? Но я такой же рабочій, какъ и вы. У Сальватьерры тоже ихъ нтъ, однако, едва-ли вы больше революціонеры, чмъ онъ!..

Имя Сальватьерры, казалось, задержало въ воздух занесенный ножи.

— Оставьте парня,— сказалъ за ихъ спинами голосъ Хуанона.— Я его знаю и отвчаю на него. Это другъ товарища Фернандо, онъ изъ идейныхъ.

Варвары съ нкоторымъ огорченіемъ отпустили Фермина Монтенегро. Присутствіе Хуанона внушало имъ уваженіе — кром того, изъ глубины переулка, показался другой молодой человкъ. Этотъ ужъ не изъ идейныхъ: какой-нибудь выродокъ-буржуй, идущій домой.

Въ то время, какъ Монтенегро благодарилъ Хуанона за его вмшательство, спасшее ему жизнь, немного подальше произошла встрча рабочихъ съ прохожимъ.

— Руки, буржуа, покажи руки!

Буржуа былъ блдный юноша, мальчикъ лтъ семнадцати, въ поношенномъ плать, но съ высокимъ воротникомъ и яркимъ галстухомъ — роскошь бдняковъ. Онъ дрожалъ отъ страха, показывая свои жалкія тонкія и малокровныя руки, руки писца, запертаго въ солнечные часы въ темной контор. Онъ плакалъ, оправдываясь несвязными словами, и смотря на серпетки остановившимися отъ ужаса глазами точно его гипнотизировала холодная сталъ. Онъ шелъ изъ конторы… Засидлся… Сводили балансъ.

— Я зарабатываю дв пезеты, сеньоры… дв пезеты. Не бейте меня… я иду домой, мать ждетъ меня… ааай…

Это былъ крикъ боли, страха, отчаянія, взволновавшій всю улицу, и юноша упалъ навзничь на землю.

Хуанонъ и Ферминъ, содрогаясь отъ ужаса, подбжали къ групп и увидли въ центр ея мальчика, лежащаго головой въ черной луж, которая все увеличивалась. Horи его вздрагивали въ конвульсіяхъ агоніи. Серпетка раскроила ему голову, пробивъ кости.

Зври, видимо, были удовлетворены своимъ дломъ.

— Смотри-ка, — сказалъ одинъ.— Выученикъ буржуевъ! Дохнетъ, какъ цыпленокъ… Придетъ очередь и учителямъ.

Хуанонъ разразился проклятіями. Это все, что они умютъ длать? Трусы! Проходили мимо собраній, гд были богачи, настоящіе враги, не посмвъ поднятъ голоса, боясь разбить стекла, бывшія ихъ единственной защитой. Они годны только на то, чтобы убитъ ребенка, такого же рабочаго, какъ они, бднаго конторщика, зарабатывавшаго дв пезеты и, можетъ быть, содержавшаго свою мать.

Ферминъ боялся, чтобы атлетъ не бросился съ навахой на своихъ товарищей.

— Куда пойдешь съ такими скотами! — рычалъ Хуанонъ.— Далъ бы Богъ и дьяволъ, чтобы насъ всхъ схватили и вздернули. И меня перваго за глупость, за то, что поврилъ, что они годны на что-нибудь.

Несчастный малый удалился, желая избжать стычки съ своими свирпыми товарищами. Т тоже разошлись, точно слова великана вернули имъ разсудокъ.

Оставшись одинъ около трупа, Монтенегро испугался. На улиц, посл поспшнаго бгства убійцъ, начали раскрываться окна и онъ побжалъ, боясь, что его застанутъ около убитаго.

Онъ остановился только выбравшись на большія улицы. Ему казалось, что здсь онъ въ большей безопасности отъ сорвавшихся съ цпи зврей, требовавшихъ, чтобы имъ показывали руки.

Вскор ему показалось, что городъ просыпается. Вдали послышался топотъ, отъ котораго задрожала земля, и немного спустя по Большой улиц крупной рысью прохалъ эскадронъ уланъ. Потомъ, въ конц улицы заблестли ряды штыковъ, и мрнымъ шагомъ прошла пхота. Фасады большихъ домовъ точно развеселились и открыли сразу свои двери и балконы.

Войска разсялись по всему городу. При свт фонарей заблестли каски кавалеристовъ, штыки пхотинцевъ и лакированныя треуголки полицейскихъ. Во мрак выдлялись красныя пятна панталонъ солдатъ и желтые ремни полиціи.

Власти, державшія эти войска взаперти, ршили, что насталъ моментъ пустить ихъ въ ходъ. Въ теченіе нсколькихъ часовъ, городъ не оказывалъ сопротивленія и былъ утомленъ однообразнымъ ожиданіемъ, въ виду сдержанности бунтовщиковъ. Но теперь кровь уже пролилась. Достаточно было одного трупа, трупа, который оправдывалъ бы страшныя репрессіи, чтобы власти проснулись отъ своего намреннаго сна.

Ферминъ съ глубокой скорбью думалъ о несчастномъ писц, валявшемся тамъ, въ переулк, о жертв, эксплуатируемой въ самой смерти и послужившей предлогомъ, котораго искали сильные.

Во всемъ Херес началась охота за людьми. Патрули полицейскихъ и линейныхъ солдатъ неподвижно охраняли входы и выходы улицъ, а кавалерія и отряды пхоты обыскивали городъ, задерживая подозрительныхъ лицъ.

Ферминъ переходилъ съ мста на мсто, не встрчая препятствій. Онъ былъ похожъ на барина, а войска охотились только за плащами, за деревенскими шляпами, за грубыми блузами, за всми, имвшими видъ рабочихъ. Монтенегро видлъ, какъ они проходили рядами, по направленію къ тюрьм, между штыками и крупами лошадей, одни подавленные, словно ихъ поражало враждебное появленіе вооруженной силы, которая ‘должна была примкнуть къ нимъ’, другіе, удивленные, не понимающіе, почему вереницы плнныхъ возбуждали такую радость на Большой улиц, когда нсколько часовъ тому назадъ они торжествующе прошли по ней, не позволивъ себ ни малйшаго безчинства.

Это было непрерывное шествіе арестованныхъ, схваченныхъ въ ту минуту, когда они намревались выйти изъ города. Другихъ задержали въ тавернахъ или похватали случайно, во время обхода улицъ.

Нкоторые были городскими жителями. Они вышли изъ домовъ не за долго до этого, видя, что нашествіе кончилось, но одного ихъ вида было достаточно для того, чтобы ихъ арестовали, какъ мятежниковъ. И группы арестованныхъ все шли и шли, безъ конца. Тюрьма оказалась слишкомъ мала для столькихъ людей. Многихъ отвели въ войсковыя казармы.

Ферминъ почувствовалъ себя усталымъ. Съ самыхъ сумерокъ онъ бродилъ по Хересу, ища одного человка. Нашествіе забастовщиковъ, неизвстность того, чмъ кончится это приключеніе, отвлекли его на нсколько часовъ, заставивъ забыть о своихъ длахъ. Но теперь, когда событіе кончилось, онъ чувствовалъ, что нервное возбужденіе его падаетъ, и что имъ овладваетъ утомленіе.

На минуту онъ подумалъ было пойти въ свою гостиницу. Но дла его были не такого рода, чтобы ихъ можно было отложить на завтра. Необходимо было въ эту же ночь, сейчасъ же, покончить съ вопросомъ, заставившимъ его бжать, какъ безумнаго, изъ отеля дона Пабло, разставшись съ нимъ навсегда.

Онъ снова сталь бродить по улицамъ, ища того, кого ему было нужно, и не обращая вниманія на проходившія мимо него вереницы арестованныхъ.

Около Новой Площади, наконецъ, произошла желанная встрча.

— Да здравствуетъ полиція! Да здравствуютъ порядочные люди!..

Это кричалъ Луисъ Дюпонъ, среди молчанія, въ которое погрузило городъ такое количество ружей на его улицахъ. Онъ былъ пьянъ, это ясно доказывали его блестящіе глаза и зловонное дыханіе. Позади него шелъ Козелъ и трактирный слуга съ стаканами въ рукахъ и бутылками въ карманахъ.

Узнавъ Фермина, Луисъ кинулся къ нему на шею и хотлъ поцловать его. Что за день! А! какая побда! И говорилъ это такъ, какъ будто одинъ разогналъ забастовщиковъ,

Узнавъ, что эта сволочь идетъ въ городъ, онъ забрался съ своимъ храбрымъ наперсникомъ въ трактиръ Монтаньеса и веллъ хорошенько запереть двери, чтобы имъ не помшали. Нужно было собраться съ мыслями, выпить немножко, прежде чмъ приняться за дло. У нихъ было достаточно времени, чтобы разстрлять этотъ сбродъ. Онъ и Козелъ взяли это на себя. Нужно было, чтобы врагъ позабавился и осмллъ, до надлежащаго момента, когда оба они появятся, какъ посланники смерти. И, наконецъ, они вышли съ револьверомъ въ одной рук и ножомъ въ другой: конецъ свта! но такъ неудачно, что встртили уже войска на улицахъ. Но все-таки кое-что они сдлали.

— Я, — говорилъ пьяница съ гордостью, — помогъ арестовать больше дюжины. Кром того, раздалъ, не знаю сколько пощечинъ этому народу, который, вмсто того, чтобы смириться, еще дурно отзывался о порядочныхъ людяхъ… Ну, да они хорошую получатъ трепку!.. Да здравствуетъ полиція! Да здравствуютъ богачи!

И, словно эти восклицанія высушили ему горло, онъ сдлалъ знакъ Козлу, который подбжалъ и подалъ ему дв кружки съ виномъ.

— Пей!— приказалъ Луисъ пріятелю.

Ферминъ покачнулся.

— Я не хочу пить, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ.— Я хочу поговоритъ съ тобой, и сейчасъ. Поговорить кое-о-чемъ, очень интересномъ.

— Ладно, поговоримъ, — отвчалъ молодой сеньоръ, не придавая значенія просьб.— Будемъ говорить хотъ три дня подрядъ, но раньше я долженъ исполнить долгъ. Хочу предложитъ по рюмочк всмъ, которые вмст со мной спасли Хересъ. Потому что, поврь мн, Ферминъ, это я, я одинъ остановилъ этихъ негодяевъ. Въ то время, какъ войска находились въ казармахъ, я былъ на своемъ посту. Мн кажется, городъ долженъ отблагодарить меня, сдлать для меня что-нибудь!..

Прохалъ кавалерійскій отрядъ, шедшій рысью. Луисъ подбжалъ къ офицеру, поднявъ вверхъ рюмку съ виномъ, но офицеръ прохалъ мимо, не обративъ вниманія на угощеніе, сопровождаемый солдатами, чуть не раздавившими сеньора.

Но пылъ его не охладился отъ этого невниманія.

— Оле, молодцы кавалеристы!— крикнулъ онъ, бросая шляпу къ заднимъ ногамъ лошади.

И поднявъ ее, выпрямился, и съ серьезнымъ лицомъ, приложивъ руку къ груди, прокричалъ:

— Да здравствуетъ армія!

Ферминъ не хотлъ его выпустить и, вооружившись терпніемъ, сопровождалъ его въ его путешествіи по улицамъ. Сеньоръ останавливался передъ группами солдатъ, подзывая своихъ двухъ спутниковъ съ запасомъ бутылокъ и рюмокъ.

— Оле, да здравствуютъ храбрецы! Да здравствуетъ кавалерія… и пхота… и артиллерія, хотя ея не было!.. Рюмочку, поручикъ.

Офицеры, разстроенные этимъ глупымъ днемъ, безъ славы и безъ опасностей, съ строгими лицами отстраняли пьянаго: Проходите! Здсь никто не пьетъ.

— Ну, если вы не можете пить, — приставалъ сеньоръ съ пьяной настойчивостью — то я выпью за васъ. За здоровье всхъ красивыхъ мужчинъ!.. Смерть негодяямъ!

Въ конц концовъ ему надоло переходить отъ группы къ групп, везд встрчая отказы, и онъ счелъ свою экспедицію конченной. Совсть его была спокойна: онъ угостилъ всхъ героевъ, которые помогли ему спасти городъ. Теперь въ домъ Монтаньеса, закончить ночь.

Очутившись въ кабинет ресторана передъ новыми бутылками, Ферминъ ршилъ, что пришелъ моментъ приступить къ длу.

— Мн нужно серьезно поговорить съ тобой, Луисъ. Кажется, я теб сказалъ уже объ этомъ.

— Помню… ты хотлъ поговорить… Говори, сколько хочешь.

Онъ быль такъ пьянь, что глаза его слипались, и голосъ былъ гнусавъ, какъ у старика.

Ферминъ взглянулъ на Козла, по обыкновенію, усвшагося рядомъ съ своимъ покровителемъ.

— Я хочу поговоритъ съ тобой, Луисъ, объ очень щекотливомъ дл… Безъ свидтелей…

— Ты это насчетъ Козла!— воскликнулъ Дюпонъ, открылъ глаза.— Козелъ — этотъ: онъ знаетъ про меня все. Еслибъ сюда пришелъ мой кузенъ Пабло говоритъ со мной о своихъ длахъ, то Козелъ остался бы и слушалъ бы все. Говори безъ страха! Это все равно, что я!

Монтенегро ршилъ примириться съ присутствіемъ этого ястреба, не желая откладывать долго жданнаго объясненія.

Онъ говорилъ съ нкоторой робостью, маскируя свою мысли взвшивая слова чтобы ихъ могли понятъ только они двое, и чтобы буянъ остался въ невдніи.

Если онъ его искалъ, то Луисъ могъ уже догадаться зачмъ… Онъ знаетъ все. Воспоминаніе о случившемся въ послднюю ночь уборки винограда въ Марчамал, наврно, не изгладилось въ его памяти. Такъ вотъ: онъ явился для того, чтобы Луисъ исправилъ сдланное зло. Онъ всегда считалъ его другомъ и надется, что онъ такъ и будетъ вести себя… потому что иначе…

Отъ усталости, нервнаго возбужденія полной волненій ночи, Ферминъ не могъ долго притворяться, и угроза слетла съ его губъ, засверкавъ въ то же время въ глазахъ.

Выпитое вино жгло ему желудокъ, точно превратившись въ ядъ отъ отвращенія, которое онъ испытывалъ, принимая его изъ этихъ рукъ.

Дюпонъ, слушая Монтенегро, притворялся боле пьянымъ, чмъ былъ на самомъ дл, чтобы скрыть свое смущенье.

Угроза Фермина заставила Козла выйти изъ неподвижности. Онъ счелъ необходимымъ вмшаться.

— Здсь никто не сметъ угрожать, эй вы, цыпленокъ!.. Тамъ, гд Козелъ, никто не сметъ ничего сказать его сеньору.

Молодой человкъ вскочилъ въ запальчивости, усгремивъ на злобное животное взбшенный взглядъ.

— Вы молчите! — сказалъ онъ повелительно.— Держите языкъ… въ карман, или гд угодно. Вы здсь ничто, и чтобы говоритъ со мной, должны спросить у меня позволенія.

Буянъ колебался въ нершимости, подавленный запальчивостью молодого человка, и прежде чмъ онъ усплъ оправиться отъ выговора, Ферминъ прибавилъ, обращаясь къ Луису.

— Это ты считаешь себя такимъ храбрымъ?.. Храбрый, а ходишь повсюду съ провожатымъ, какъ школьникъ! Храбрый, а не можешь разстаться съ нимъ, чтобы поговорить наедин съ человкомъ. Теб бы слдовало ходить въ короткихъ панталончикахъ!

Дюпонъ забылъ о своемъ опьяненіи и выпрямился во весь ростъ передъ пріятелемъ, чтобы показать свою храбрость. Тотъ затронулъ какъ разъ самое его чувствительное мсто.

— Ты знаешь, Ферминильо, что я храбре тебя, и что весь Хересъ меня боится. Увидишь, нужны ли мн провожатые. Эй, Козелъ, проваливай.

Задира упирался и что то бормоталъ.

— Проваливай!— повторилъ сеньоръ, точно собираясь вытолкнутъ его, съ заносчивостью безнаказанности.

Козелъ вышелъ, и пріятели снова сли. Луисъ уже не казался пьянымъ: скоре, онъ старался показаться трезвымъ, широко раскрывалъ глаза, какъ бы желая взглядомъ уничтожить Монтенегро.

— Если теб угодно, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, чтобы побольше напугать, — будемъ драться. Не здсь, потому что Монтаньесъ мн пріятель, и я не желаю компрометировать его.

Ферминъ пожалъ плечами, презирая эту комедію устрашенія. Можно поговорить и о дуэли, но посл, смотря по тому, чмъ кончится ихъ разговоръ.

— Теперь къ длу, Луисъ. Ты знаешь зло, которое ты сдлалъ. Чмъ же ты думаешь исправить его?

Сеньоръ снова утратилъ свою безмятежность, видя, что Ферминъ приступаеьъ прямо къ непріятному вопросу. Господи, не онъ одинъ виноватъ. Это вино, проклятая пирушка, случайность… чрезмрная доброта, потому что, еслибъ онъ не былъ въ Марчамал, соблюдая интересы своего кузена (недурно онъ его отблагодарилъ, проклятый!), то ничего бы не случилось. Но, въ конц концовъ, зло сдлано. Онъ кабалльеро, дло идетъ о семь пріятеля, и онъ же бжитъ отъ расплаты. Что желаетъ Ферминъ? Его состояніе, онъ самъ, все въ его распоряженіи. Онъ полагаетъ самымъ правильнымъ, чтобы они оба, сообща, назначили извстную сумму, онъ достанетъ ее, какимъ бы то ни было путемъ, и дастъ ее въ приданое малютк, и чудо будетъ, если она не найдетъ себ хорошаго мужа.

Почему Ферминъ длаетъ такое лицо? Онъ сказалъ что-нибудь несообразное?.. Ну, если ему не нравится это ршеніе, такъ онъ можетъ предложить другое. Марія де-ла-Луцъ можетъ жить съ нимъ. Онъ помстить ее въ большомъ дом въ город, она будетъ жить, какъ царица. Двушка ему нравится: довольно она измучила его презрніемъ, которое проявляла къ нему съ той ночи. Онъ сдлаетъ все, чтобы она была счастлива. Многіе богатые люди живутъ такъ съ женщинами, которыхъ вс уважаютъ, какъ законныхъ женъ, и если на нихъ не женятся, то только потому, что он низкаго происхожденія… Это ршеніе ему тоже не нравится? Ну, такъ пусть Ферминъ предложить что-нибудь, и они покончатъ сразу.

— Да, надо покончить сразу, — повторилъ Монтенегро.— Поменьше словъ, потому что мн больно говорить объ этомъ. Ты сдлаешь слдующее: пойдешь завтра къ своему двоюродному брату и скажешь ему, что, раскаиваясь въ своей вин, женишься на моей сестр, какъ подобаетъ порядочному человку. Если онъ согласится — хорошо, если нтъ — все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не сдлать несчастной свою жену.

Сеньоръ отодвинулъ съ шумомъ свой стулъ, пораженный чудовищной претензіей.

— Вотъ что!.. Жениться, ни боле, ни мене!.. Малаго же ты просишь!..

Онъ заговорилъ о своемъ двоюродномъ брат, предугадывая его несомннный отказъ. Онъ не можетъ жениться. А его карьера? Его будущее? Семья его, вмст съ отцами іезуитами, какъ разъ ведетъ переговоры о его брак съ одной богатой двушкй изъ Севильи, духовной дочерью отца Урицабала. И это для него очень важно, потому что состояніе его очень разстроено, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатымъ.

— Жениться на твоей сестр — нтъ, — заключилъ Дюпонъ.— Это безуміе, Ферминъ, подумай хорошенько: нелпость.

Ферминъ загорячился, отвчая. Нелпость. Согласенъ, но для бдной Марикиты. Подумаешь, какое счастье! Связать свою жизнь съ человкомъ, какъ онъ, переполненнымъ всякими пороками, и который не можетъ жить даже съ самыми презрнными женщинами въ округ! Для Маріи де-ла-Луцъ этотъ бракъ означалъ только новую жертву: но другого выхода, кром этого, нтъ.

— Ты думаешь, я дйствительно желаю породниться съ тобой и радуюсь этому?.. Ошибаешься. Далъ бы Богъ, чтобъ у тебя никогда не являлось дурной мысли, сдлавшей несчастной мою сестру! Еслибъ этого не было, я не согласился бы имть тебя зятемъ, хотя бы ты на колняхъ просилъ меня, осыпанный милліонами… Но дло сдлано, и исправить его можно только однимъ этимъ путемъ, хотя бы мы вс умерли при этомъ отъ горя… Ты знаешь, я смюсь надъ бракомъ: это одна изъ многихъ глупостей, существующихъ въ мір. Для того чтобы быть счастливыми, нужна любовь…. и ничего больше. Я могу говорить такъ, потому что я мужчина, и потому что я плюю на общество и на то, что скажутъ. Но моя сестра женщина, и чтобы ее уважали, чтобы она могла жить спокойно, она должна длать то, что остальныя женщины. Она должна выйти замужъ за человка, соблазнившаго ее, хотя бы не питала къ нему ни капли расположенія. Она никогда не заговоритъ съ своимъ бывшимъ женихомъ: было бы подло обманывать его. Ты можешь сказать, пусть она останется незамужней и никто не узнаетъ, что было, но все, что длается, становится извстнымъ. Ты самъ, если я тебя отпущу, когда-нибудь въ пьяномъ вид, похвастаешься своей удачей, лакомымъ кусочкомъ, которымъ попользовался на виноградник своего двоюроднаго брата. Ей-ей? Этого не будетъ! Здсь нтъ другого выхода, кром брака.

И, со все боле рзкими словами, онъ напиралъ на Луиса, желая заставить его согласиться на его ршеніе.

Сеньоръ защищался со страхомъ человка, схваченнаго за горло.

— Ты заблуждаешься, Ферминъ, —говорилъ онъ.— Я вижу ясне тебя…

И, чтобы отдлаться, предлагалъ отложитъ разговоръ до завтра. Они разберутъ дло толкове… Боязнь, что его принудятъ принять предложеніе Монтенегро, заставляла его настаивать на отказ. Все, кром женитьбы… Это невозможно, семья оттолкнетъ его, люди станутъ надъ нимъ смяться, онъ потеряетъ политическую карьеру.

Но Ферминъ настаивалъ съ твердостью, устрашавшей Луиса.

— Ты женишься, другого выхода нтъ. Ты сдлаешь то, что долженъ, или одинъ изъ насъ лишній на земл.

Манія величія снова проснулась въ Луис. Онъ почувствовалъ себя сильнымъ, вспомнивъ, что Козелъ близко, и что, можетъ быть, онъ слышитъ его слова изъ сосдняго корридора.

Угрозы ему? Во всемъ Херес нтъ человка, который посметъ высказать ихъ безнаказанно. И онъ поднесъ руку къ карману, ощупывая непобдимый револьверъ, который чуть не спасъ города, удержавъ одинъ цлое нашествіе непріятеля. Прикосновеніе къ его стволу видимо рридало ему новый задоръ.

— Ну, довольно! Я сдлаю то, что могу, чтобы все исправитъ, какъ порядочный человкъ, какимъ я всегда былъ. Но не женюсь, слышишь? Не женюсь!.. Кром того, почему это непремнно я одинъ долженъ быть виноватъ?

Глаза его блеснули цинизмомъ. Ферминъ стиснулъ зубы и заложилъ руки въ карманы, откинувшись назадъ, словно боясь жестокихъ словъ, который готовились слетть съ устъ сеньора.

— А твоя сестра?— продолжалъ онъ.— Она разв не виновата? Ты несчастный младенецъ. Поврь мн: ту, которая не захочетъ, нельзя изнасиловать. Я погибшій человкъ, пустъ такъ, но твоя сестра… твоя сестра…

Онъ произнесъ оскорбительное слово, но его почти не было слышно.

Ферминъ вскочилъ съ такой силой, что стулья повалились и задрожалъ столъ, отъ толчка откатившійся къ стн. Онъ держалъ въ рук наваху Рафаэля, оружіе, два дня тому назадъ забытое имъ въ этомъ же ресторан.

Револьверъ сеньора продолжалъ торчать изъ отверстія кармана, но рука уже не имла силы вытащить его.

Дюпонъ покачнулся, издалъ хрипъ задушаемаго животнаго, крикъ, ускорившій клокотанье черной жидкости, вытекавшей изъ его горла, какъ изъ разбитаго кувшина.

Потомъ повалился, загремвъ бутылками и рюмками, послдовавшими за нимъ при его паденіи, какъ будто вино желало смшаться съ его кровью.

IX.

Прошло три мсяца съ тхъ поръ, какъ сеньоръ Ферминъ покинулъ виноградникъ Марчамалы, и пріятели едва узнавали его, видя его сидящимъ на солнц у двери жалкой лачуги, въ предмстъ Хереса, гд онъ жилъ со своею дочерью.

— Бдный сеньоръ Ферминъ! — говорили люди, видя его.— Отъ него осталась одна тнь.

Онъ впалъ въ молчаливость, близкую къ идіотизму. По цлымъ часамъ онъ сидлъ неподвижно, съ опущенной головой, словно его давили воспоминанія. Когда дочь подходила къ нему, чтобы вести домой, или сказать, что обдъ поданъ, онъ точно пробуждался, отдавалъ себ отчетъ въ окружающемъ, и глаза его строго слдили за двушкой.

— Дрянная женщина! — бормоталъ онъ.— Проклятая баба!

Она, одна она виновата въ несчастьи, обрушившемся на ихъ семью.

Гнвъ отца, придерживавшагося старинныхъ взглядовъ, неспособнаго къ нжности и прощенію, его мужская гордость, заставлявшая его всегда считать женщину низшимъ существомъ, могущимъ причинитъ мужчин только огромное зло, преслдовали бдную Марію де ла Луцъ. Она тоже подурнла, поблднла, похудла, и глаза ея увеличились отъ слдовъ слезъ.

Ей приходилось длать чудеса экономіи, живя съ отцомъ въ этой лачуг. Но больше всхъ стсненій и заботъ, вызываемыхъ бдностью, она страдала отъ нмого упрека въ глазахъ отца, отъ глухихъ проклятій, которыми онъ, казалось, осыпалъ ее каждый разъ, какъ она приближалась къ нему, отрывая его отъ его размышленій.

Сеньоръ Ферминъ жилъ, погруженный въ мысли объ ужасной ночи нашествія забастовщиковъ.

Для него съ тхъ поръ не случалось ничего, что имло бы какое-нибудь значеніе. Ему казалось, что онъ еще слышитъ грохотъ воротъ Марчамалы, за часъ до восхода солнца, сотрясавшихся подъ яростными ударами неизвстнаго человка. Онъ всталъ, приготовивъ ружье, и открылъ одну ршетку… Но это былъ его сынъ, его Ферминъ, безъ шляпы, съ руками въ крови и съ большой царапиной на лиц, точно онъ дрался съ нсколькими человками.

Словъ было сказано немного. Онъ убилъ дома Луиса и потомъ убжалъ, ранивъ сопровождавшаго того буяна. Этотъ незначительный рубецъ былъ доказательствомъ ссоры. Ему нужно бжать, немедленно скрыться въ безопасное мсто. Враги несомннно подумаютъ, что онъ въ Марчамал, и на зар лошади полицейскихъ появятся уже въ виноградник.

Это былъ моментъ безумнаго волненія, показавшійся бдному старику безконечнымъ. Куда бжать?.. Его руки открыли ящики комода, рылись въ вещахъ. Онъ искалъ свои сбереженія.

— Возьми, сынокъ, возьми все.

И онъ засыпалъ ему карманы дуро, пезетами, всмъ серебромъ, заплсневвшимъ отъ долгаго лежанья взаперти, и медленно собиравшимся въ теченіе многихъ лтъ.

Ршивъ, что далъ ему достаточно, онъ вывелъ его изъ виноградника. Бжать! Еще ночь, и они могутъ выйти изъ Хереса, незамченные никмъ. У старика былъ свой планъ. Нужно разыскатъ Рафаэля въ Матанцуэл. Парень еще сохранялъ дружескія отношенія съ бывшими товарищами коитрабандистами, и отвезетъ его по окольнымъ тропинкамъ въ Гибралтаръ. А тамъ онъ можетъ ухать, куда угодно: свтъ великъ.

И въ теченіе двухъ часовъ, отецъ и сынъ почти бжали, не чувствуя усталости, подгоняемые страхомъ и сходя съ дороги всякій разъ, какъ издали доносился шумъ голосовъ и лошадиный топотъ.

О, что за ужасное путешествіе съ мучительными открытіями! Это оно такъ доканало его. Когда разсвло, онъ увидлъ своего сына, съ мертвеннымъ лицомъ, всего въ крови, съ видомъ бгущаго убійцы. Ему больно было видть своего сына въ такомъ состояніи, но отчаяваться было некогда. Въ конц концовъ, онъ мужчина, а мужчины часто убиваютъ, не лишаясь изъ-за этого чести. Но когда сынъ въ немногихъ словахъ объяснилъ ему, за что онъ убилъ, то старикъ думалъ, что умретъ, ноги у него дрожали, и ему приходилось длать усилія, чтобы не упасть посреди дороги. Марикита, его дочь, она виновница всего этого! А, дрянь проклятая! И думая о поведеніи сына, онъ восхищался имъ, благодаря его за жертву отъ всей своей грубой души.

— Ферминъ, сынъ мой, ты хорошо сдлалъ. Не было другого выхода, кром мести. Ты лучшій изо всей семьи. Лучше меня, который не сумлъ уберечь двченку.

Прибытіе въ Матанцуэлу было трагическимъ: Рафаэль отороплъ отъ изумленія. Убили его хозяина, и убилъ Ферминъ!

Монтенегро раздражился. Онъ хочетъ, чтобы Рафаэль отвезъ его въ Гибралтаръ, и чтобы никто ихъ не видлъ. Довольно словъ. Желаетъ онъ спасти его, или нтъ? Рафаэль, вмсто всякаго отвта, осдлалъ свою врную лошадь и еще другую изъ лошадей на мыз. Онъ сейчасъ же отвезетъ его въ горы, а тамъ о немъ позаботятся другіе.

Старикъ видлъ, какъ они помчались карьеромъ, и пустился въ обратный путъ, согбенный внезапной дряхлостью, какъ будто вся жизнь его отлетла вмст съ сыномъ.

Посл этого существованіе его проходило, какъ въ туманномъ сн. Онъ помнилъ, что поспшно покинулъ Марчамалу и поселился въ предмсть въ лачуг одной родственницы своей жены. Онъ не могъ оставаться на виноградник посл случившагося. Между семьей хозяина и его стояла кровь, и раньше, чмъ ему бросятъ ее въ лицо, онъ долженъ былъ бжать.

Донъ Пабло Дюпонъ предлагалъ ему милостыню, для поддержки его старости, хотя признавалъ его главнымъ виновникомъ всего случившагося, такъ какъ онъ не научилъ своихъ дтей религіи. Но старикъ отказался отъ всякой помощи. Покорно благодарю, сеньоръ: онъ преклоняется передъ его благотворительностью, но скоре умретъ съ голода, прежде чмъ приметъ хотъ одну монету отъ Дюпоповъ.

Черезъ нсколько дней посл бгства Фермина, онъ увидлъ своего крестника Рафаэля. Онъ былъ безъ мста, такъ какъ ушелъ съ мызы. Онъ пріхалъ сказать ему, что Ферминъ въ Гибралтар, и что въ одинъ изъ слдующихъ дней удетъ въ Южную Америку.

— И тебя тоже, — сказалъ старикъ съ грустью, — ужалила проклятая муха, отравившая насъ всхъ.

Юноша былъ печаленъ, угнетенъ. Говоря съ старикомъ у двери лачуги, онъ заглядывалъ внутрь съ нкоторымъ безпокойствомъ, словно боясь появленія Маріи де-ла-Луцъ. Во время бгства въ горы Ферминъ разсказалъ ему все… все…

— Ахъ, крестный, какой ударъ для меня, я думалъ, что умру отъ него… И не имть возможности отомстить! Подлецъ этотъ ушелъ на тотъ свтъ, и я не усплъ проткнутъ его кинжаломъ! Не имть возможности воскресить его, чтобы убить снова!.. Сколько разъ негодяй наврно издвался надо мной, видя, что я смотрю на него, какъ дуракъ, ничего не зная!..

Больше всего его огорчала смхотворность его положенія, то, что онъ служилъ этому человку. Онъ плакалъ надъ тмъ, что месть была совершена не его рукой.

Онъ не хотлъ работать. Какой толкъ быть честнымъ? Онъ опять вернется къ контрабанд. Женщины?.. на время, а потомъ колотить ихъ какъ нечистыхъ и безсердечныхъ животныхъ… Онъ хотлъ объявить войну половин міра, богачамъ, правителямъ, всмъ, которые вселяютъ страхъ при помощи ружей, и являются причиной того, что бдные попираются сильными. Теперь, когда бдный людь въ Херес, обезумвъ отъ страха, работалъ въ поляхъ, не поднимая глазъ отъ земли, когда тюрьма была полна, и многіе изъ тхъ, что раньше были готовы на все, стали ходить къ обдн, чтобы избжать подозрній и преслдованій, теперь начнетъ дйствовать онъ, Увидятъ богачи, какого звря они породили на свтъ, разрушивъ его иллюзіи.

Контрабанда пойдетъ за жизнь. Позже, когда начнется жатва, онъ будетъ поджигать скирды, палить усадьбы, отравлять скотъ на пастбищахъ. Т, что сидятъ въ тюрьм, ожидая момента казни, Хуанонъ, Маэстрико и другіе несчастные, которые умрутъ на вислиц, будутъ имть мстителя.

Есть люди, достаточно смлые, чтобы послдовать за нимъ, онъ составить конный отрядъ. Не даромъ онъ знаетъ горы. Богачи могутъ приготовиться. Злымъ не поздоровится, а добрые смогутъ спастись, только давъ ему денегъ для бдныхъ.

Гнвъ его разгорался отъ этихъ угрозъ. Онъ говорилъ о томъ, что сдлается разбойникомъ съ тмъ увлеченіемъ, которое съ дтства испытываютъ крестьяне къ приключеніямъ большихъ дорогъ. По его мннію, всякій обиженный человкъ могъ отомстить, только сдлавшись бандитомъ.

— Меня убьютъ, — продолжалъ онъ, — но раньше, чмъ меня убьютъ, говорю вамъ, крестный, я покончу съ половиной Хереса.

И старикъ, раздлявшій волненіе парня, одобрялъ его, покачивая головой. Онъ хорошо длаетъ. Будь онъ молодъ и силенъ, Рафаэль имлъ бы лишняго товарища въ отряд.

Рафаэль боле не возвращался. Онъ бжалъ отъ того, чтобы демонъ не столкнулъ его съ Маріей де-ла-Луцъ. При вид ея, онъ могъ бы убить ее, или залиться слезами, какъ дитя.

Изрдка, къ сеньору Фермину приходила какая-нибудь старая гитана, или мальчикъ изъ тхъ, что продаютъ въ кафе и казино табакъ.

— Ддушка, это вамъ… Отъ Рафаэля.

Это были деньги, посылаемыя контрабандистомъ, и старикъ молча передавалъ ихъ дочери. Парень никогда не показывался. Отъ времени до времени онъ появлялся въ Херес и этого достаточно было, чтобы Козелъ и другіе приспшники покойнаго Дюпона прятались по своимъ домамъ, избгая показываться въ тавернахъ и кофейняхъ, посщаемыхъ контрабандистомъ.

Сеньоръ Ферминъ жилъ изо дня въ день, безразличный ко всему окружающему и къ тому, что говорили о немъ.

Однажды, скорбная тишина въ город вывела его на нсколько часовъ изъ его оцпеннія. Должны были повсить пятерыхъ человкъ за нападеніе на Хересъ. Процессъ велся быстро: наказаніе было необходимо, чтобы ‘порядочные люди’ успокоились.

Вступленіе мятежныхъ рабочихъ въ городъ превратилось, съ теченіемъ времени, въ полную ужасовъ революцію. Страхъ сдлалъ всхъ безопасными. Люди, видвшіе, какъ забастовщики проходили безъ всякихъ враждебныхъ намреній мимо домовъ богачей, молча соглашались на неслыханно-жестокое наказаніе.

Говорили о двухъ убитыхъ въ эту ночь, соединяя смерть пьянаго сеньора съ убійствомъ несчастнаго писца. Ферминъ Монтенегро преслдовался за убійство, процессъ его велся отдльно, но общество ничего не теряло, преувеличивая событія и возлагая однимъ убитымъ больше на счетъ революціонеровъ.

Многіе были приговорены къ заключенію въ крпости. Судъ съ устрашающей щедростью расточалъ казни несчастному стаду, которое, казалось, съ изумленіемъ спрашивало себя, что такое оно сдлало въ ту ночь. Изъ приговоренныхъ къ смерти, двое были убійцами молодого писца, трое остальныхъ шли на казнь въ качеств опасныхъ, за то, что говорили, угрожали, за то, что гордо думали, что имютъ право на долю счастья въ мір.

Многіе лукаво подмигивали глазами, узнавъ, что Мадриленьо, иниціаторъ похода на городъ, приговаривается только къ заключенію въ крпости на нсколько лтъ. Хуанонъ и его товарищъ эль-де-Требухенья покорно ожидали послдней минуты. Они не хотли жить, жизнь была имъ противна посл горькихъ разочарованій этой знаменитой ночи. Маэстрико ходилъ съ удивленіемъ, застывшимъ въ его кроткихъ, двичьихъ глазахъ, точно отказываясь врить въ людскую злобу. Жизнь его была нужна потому что онъ опасное существо, потому что онъ мечтаетъ объ утопіи, о томъ, чтобы знаніе перешло отъ немногихъ къ огромной масс несчастныхъ, какъ орудіе искупленія! И безсознательно поэтическій умъ его, заключенный въ грубую оболочку, воспламенялся огнемъ вры и утшался въ тоск своихъ послднихъ минутъ надеждой на то, что другіе идутъ за нимъ, толкая, какъ онъ говорилъ, и что эти другіе въ конц концовъ, опрокинутъ все силой своей массы, какъ капли воды образуютъ наводненіе. Ихъ убивали потому, что ихъ было мало. Когда-нибудь ихъ будетъ столько, что сильные, уставъ убивать, устрашенные огромностью своей кровавой задачи, падутъ духомъ и сдадутся, побжденные.

Сеньоръ Ферминъ видлъ изъ этой казни только безмолвіе города, казавшагося пристыженнымъ, видлъ испуганныя лица бдняковъ, трусливое подобострастіе, съ которымъ они говорили о богатыхъ.

Черезъ нсколько дней онъ уже совершенно забылъ объ этомъ происшествіи. Онъ получилъ письмо: оно было отъ его сына, отъ его Фермина. Онъ находился въ Буэносъ-Айрес и писалъ ему, что надется устроиться. Первое время, конечно, трудно, но въ этой стран, съ работой и настойчивостью, можно быть почти увреннымъ въ успх.

Съ тхъ поръ сеньоръ Ферминъ нашелъ занятіе и стряхнулъ маразмъ, въ который его повергло горе. Онъ писалъ своему сыну и дожидался его писемъ. Какъ онъ далеко! Если бъ онъ могъ похать туда!

Въ другой разъ его взволновала еще одна неожиданность. Сидя на солнц, у двери своего дома, онъ увидлъ тмъ человка, неподвижно стоящаго около него. Онъ поднялъ голову и вскрикнулъ. Донъ Фернандо!.. То былъ его кумиръ, добрый Сальватьерра, но постарвшій, печальный, съ потухшимъ взглядомъ за синими очками, точно его давили вс несчастья и несправедливости города.

Его выпустили, позволили жить на свобод, безъ сомннія, зная, что онъ нигд не сможетъ найти угла, гд бы свить гнздо, что его слова затеряются безъ отголоска въ безмолвіи ужаса.

Когда онъ явился въ Хересъ, его старые друзья бжали отъ него, не желая компрометировать себя. Другіе смотрли на него съ ненавистью, какъ будто, вслдствіе своего вынужденнаго изгнанія, онъ былъ отвтственъ во всхъ событіяхъ.

Но сеньоръ Ферминъ, старый товарищъ, былъ не изъ такихъ. Увидя его, онъ всталъ, палъ въ его объятія, съ воплемъ сильныхъ людей, которые задыхаются, но не могутъ плакать.

— Ахъ, донъ Фернандо!.. Донь Фернандо!..

Сальватьерра утшалъ его. Онъ зналъ все. Смле! Онъ былъ жертвой соціальной испорченности, которую онъ громилъ со всмъ пыломъ аскета. Онъ могъ еще начать жизнь заново, вмст со всми своими. Міръ великъ. Тамъ, гд смогъ устроиться его сынъ, можетъ попытатъ счастья и онъ.

И Сальватьерра сталъ приходить иногда по утрамъ навстить стараго товарища. Но онъ скоро ухалъ. Говорили, что онъ живетъ то въ Кадикс, то въ Севиль, бродя по андалузской земл, хранившей воспоминаніе о его геройствахъ и великодушныхъ порывахъ и останки единственнаго существа, любовь котораго скрашивала ему жизнь.

Онъ не могъ жить въ Херес. Сильные смотрли на него злобными глазами, словно желая на него броситься, бдные избгали его, боясь сношеній съ нимъ.

Прошелъ еще мсяцъ. Однажды, подойдя къ двери дома, Марія де-ла-Луцъ чуть не упала въ обморокъ. Ноги ея дрожали, въ ушахъ звенло, вся кровь жгучей волной прилила къ ея лицу, и потомъ отлила, оставивъ его зеленовато блднымъ. Передъ ней стоялъ Рафаэль, закутанный въ плащъ, точно дожидаясь ее. Она хотла бжать, скрыться въ самую глубь лачуги.

— Марія де-ла-Лу!.. Марикилья!..

Это былъ тотъ же нжный и умоляющій голосъ, какъ когда они видлись у ршетки, и, сама не зная какъ, она повернулась, робко подошла ближе, смотря полными слезъ глазами на своего бывшаго жениха.

Онъ тоже былъ печаленъ. Грустная серьезность придавала ему нкоторое изящество, смягчая его грубую вншность боевого человка.

— Марія де-ла-Лу, — прошепталъ онъ.— Только на два слова. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачмъ намъ проводить остатокъ жизни въ злоб, какъ какіе-нибудь несчастные?.. До недавнихъ поръ я былъ такъ глупъ, что мн хотлось убитъ тебя. Но я поговорилъ съ дономъ Фернандо, и онъ убдилъ меня своей ученостью. Это ужъ прошло.

И онъ подтвердилъ это энергичнымъ жестомъ. Кончилась разлука, кончилась ревность къ негодяю, котораго онъ не могъ воскресить, и котораго она не любила, кончилось отвращеніе къ несчастью, въ которомъ она не была виновата.

Они удутъ отсюда. Онъ такъ глубоко презираетъ эту страну, что не желалъ даже вредить ей. Самое лучшее покинуть ее, положить между нею и ними много миль суши, много миль воды. Разстояніе уничтожитъ дурныя воспоминанія. Не видя города, не видя его полей, они совершенно забудутъ перенесенныя горести.

Они подутъ къ Фермину. У него есть деньги на путешествіе всмъ троимъ. Послдніе разы контрабанда была удачна, онъ совершилъ безуміе, удивившее своей дерзостью пограничниковъ. Его не убили, и удача воодушевляла его на большое путешествіе, которое измнитъ его жизнь.

Онъ знаетъ эту молодую страну, и они подутъ въ нее, — его жена, онъ и крестный. Донъ Фернандо описывалъ ему этотъ рай. Безчисленные табуны дикихъ коней, ожидающихъ всадника, огромныя пространства земли, не имющія хозяина, не имющія тирана, и дожидающіяся руки человка, чтобы зародить жизнь, таящуюся въ ея ндрахъ. Гд найти лучшій эдемъ для бодраго и сильнаго крестьянина, досел душой и тломъ раба праздныхъ людей.

Марія де-ла-Луцъ слушала его съ волненіемъ. Ухать отсюда! Бжать отъ столькихъ воспоминаній!.. Если бъ живъ былъ несчастный, погубившій ея семью, она упорствовала бы въ своемъ прежнемъ ршеніи. Она могла принадлежать только тому, кто лишилъ ее двственности. Но такъ какъ негодяй умеръ, и Рафаэль, котораго она не хотла обманывать, великодушно мирился съ положеніемъ, прощая ее, то она соглашалась на все… Да, бжать отсюда! И какъ можно скоре!..

Парень продолжалъ излагать свои планы. Донъ Фернандо брался уговорить старика, кром того онъ дастъ имъ письма къ своимъ друзьямъ въ Америк. Раньше, чмъ черезъ дв недли, они сядутъ на пароходъ въ Кадикс. Бжать, бжать, какъ можно скоре, изъ этой страны эшафотовъ, гд ружья должны были утолять голодъ, и богатые отнимали у бдныхъ жизнь, честь и счастье!..

— Когда мы прідемъ, — продолжалъ Рафаэль, — ты будешь моей женой. Мы повторимъ наши разговоры у ршетки. Боле того. Я удвою свою нжность, чтобы ты не думала, что во мн осталось какое-нибудь горькое воспоминаніе. Все прошло. Донъ Фернандо правъ. Грхи тла значатъ очень мало… Самое важное любовь, остальное — заботы животныхъ. Твое сердечко вдь принадлежитъ мн? И оно все мое!.. Марія де-ла-Лу! Звзда души моей! Пойдемъ на встрчу солнцу, теперь мы рождаемся по настоящему, сегодня начинается наша любовь. Дай, я поцлую тебя въ первый разъ въ жизни. Обними меня, товарищъ, чтобы я видлъ, что ты моя, что ты будешь поддержкой моихъ силъ, моей помощью, когда начнется наша борьба тамъ…

И они обнялись въ дверяхъ лачуги, соединивъ губы безъ малйшаго волненія плотской страсти, и долго стояли такъ, какъ бы пренебрегая мнніемъ людей и любовью своей бросая вызовъ условностямъ стараго міра, который они готовились покинуть.

Сальватьерра проводилъ въ Кадиксъ на трансатлантическій пароходъ своего товарища, сеньора Фермина, хавшаго въ новый свтъ съ Рафаэлемъ и Маріей де-ла-Луцъ.

Прощайте! Больше имъ уже не видаться. Міръ неизмримо великъ для бдныхъ, всегда прикованныхъ неподвижно къ одному мсту корнями нужды.

Сальватьерра чувствовалъ, какъ у него выступаютъ слезы на глазахъ. Вс его привязанности, воспоминанія прошлаго исчезли, унесенныя смертью или несчастьемъ. Онъ оставался одинъ среди народа, который хотлъ освободить и который его уже не зналъ. Новыя поколнія смотрли на него, какъ на сумасшедшаго, внушавшаго нкоторый интересъ своимъ аскетизмомъ, но не понимали его словъ.

И смялись! И совтовали ему подчиниться, издваясь надъ его благородными стараніями! Но разв рабство будетъ вчно? Разв стремленія человческія навсегда замрутъ на этой временной веселости удовлетвореннаго животнаго?

Сальватьерра чувствовалъ, что злоба его стихаетъ, что надежда и вра возвращаются къ нему.

Вечерло, близилась ночь, предшественница новаго дня. И сумерки человческихъ стремленій тоже временны. Справедливость и свобода дремлютъ въ сознаніи всякаго человка. Он проснутся.

Тамъ, за полями, стоятъ города, огромныя агломераціи современной культуры, и въ нихъ живутъ другія стада несчастныхъ, обездоленнымъ и печальныхъ, но рождающіяся души ихъ омываются зарей новаго дня, они чувствуютъ надъ своими головами первые лучи солнца, въ то время, какъ остальной міръ погруженъ еще во мракъ. Они будутъ избранниками, и въ то время, какъ крестьянинъ оставался въ пол, съ покорной серьезностью вола, обездоленный въ город просыпался, становился на ноги и шелъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, за тмъ, кто проходитъ черезъ исторію всхъ религій, заклейменный именемъ Демона, и кто теперь, отбросивъ нелпыя украшенія, которыми надляла его традиція, восхищаетъ однихъ, и ужасаетъ другихъ самой гордой красотой, красотой Люцифера, ангела свта, имя которому Возмущеніе… Соціальное Возмущеніе!

КОНЕЦЪ.

‘Міръ Божій’, NoNo 4—8, 1906

OCR Бычков М. Н.

БОДЕГА.Романъ Бласко Ибаньеса.Переводъ съ испанскаго К. Ж.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

Читайте также:

БОДЕГА.
Романъ Бласко Ибаньеса.
Переводъ съ испанскаго К. Ж.