У самой кручи высокаго скалистаго берега раскинулась деревня Барвиновка, бывшая вотчина богатыхъ пановъ Нготскихъ. Богъ его знаетъ, кто первый выбралъ это мсто, кто первый заселилъ его,— только прошли вка, разыгрались цлыя историческія драмы, тысячи разъ земля заливалась человческою кровью, множество поколній сходило со сцены, уступая мсто новымъ и новымъ, а Барвиновка стоитъ себ, какъ стояла сотни лтъ тому назадъ,— стоитъ себ, какъ ни въ чемъ не бывало. Такъ же, какъ и прежде, какъ и всегда, выдляется на теиномъ фон дубовой рощи ея срая, высокая колокольня, съ каждымъ годомъ наклоняясь только все больше на одну сторону, такъ же кокетливо глядятся въ тихія, спокойныя воды ея блыя хаты, такъ же хорошо поютъ въ ней дивчата… Ничего, кажется, не измнилось вокругъ, все осталось попрежнему, какъ остались на неб и яркое солнце, и свтлая луна, и божьи звздочки, точно ни время, ни бури жизни не касались Барвиновки. А, между тмъ, чего-чего не видала Барвиновка! Стоило только доброму человку поразспросить стариковъ, да не пожалть при этомъ ‘оковитой’,— потому что кто же любитъ говорить съ сухимъ горломъ?— и многое-бъ поразсказали ему старики… Услышалъ бы онъ и про запорожцевъ, и про славныхъ гетмановъ, и про унію, и про татарскіе угоны. Узналъ бы, какъ славно бились дды за святую волю и родную землю, какъ въ наказаніе вырзывали ляхи почти до тла всю Барвиновку, какъ… ну, да многое, многое, узналъ бы онъ!
Внизу подъ кручей течетъ Бугъ, тихо и спокойно, точно сонный. Каждую весну поднимаетъ старикъ свою сдую спину, реветъ и мечется, и брызжетъ пной, стараясь добраться до Барвиновки, но, еле дотянувшись до половины кручи, падаетъ, точно изнемогая, и снова течетъ весь годъ спокойно.
Разъ только было, разсказываютъ старые люди, что удалось ему добраться до Барвиновки. Еще за гетмановъ, когда козаки запрудили ему дорогу до Чернаго моря панскимъ и жидовскимъ трупомъ, разсердился старый, заворчалъ, что добрый козакъ, и, весь одвшись сдою пной, вырывая столтніе дубы, выкинувъ на высокую скалу у Барвиновки множество труповъ, отчего будто бы и зовется та скала съ той поры ‘панскою могилой’. Но это было такъ давно, такъ давно, что и говорить не отбить. Впрочемъ, разное говорятъ дды. Иные говорятъ, что ‘панскою могилой’ названа та скала потому, что именно тамъ, а не въ иномъ мст закопали барвиновцы ‘здрадника козака Нготу’, перваго своего пана. Давнымъ-давно, еще за унію, козакъ Нгота, за измну своимъ, былъ награжденъ польскимъ королемъ шляхетскимъ званіемъ, ‘маетностями и хлопами’ и, превратившись изъ простаго козака въ родоначальника знатнаго рода пановъ Нготскихъ, сталъ, по выраженію древнихъ украпсихъ сказаній, ‘лютымъ псомъ для людей, которыхъ уважалъ за быдло, осквернителемъ святыхъ храмовъ и гонителемъ вры козацкой, аки Іуліанъ Богоотступникъ’. Кончилось тмъ, что барвиновцы закопали его живымъ въ землю, на томъ самомъ мст, какъ говоритъ преданіе, что зовется ‘панскою могилой’, а сами за это вс до единаго поплатились правыми ушами, двадцать изъ нихъ — правыми ногами, а десять — чубатыми козацкими головами. Умли расплачиваться въ доброе старое время!… Много лтъ прошло съ тхъ поръ, многое измнюсь на бломъ свт. Вмсто вольнолюбивыхъ козаковъ, остались мирные крпостные пахари, вмсто ‘здрадника’ Нготы — его потомки, знатные паны Нготскіе. Пора бы, кажется, забыть прошлое, покончить старые счеты, такъ нтъ же!… Все попрежнему звали паны Нготскіе барвиновцевъ ‘быдломъ’ и ‘схизмой’, все попрежнему глядли на нихъ барвиновцы изъ на ‘вражихъ пановъ’ и ‘здрадниковъ’. Если съ теченіемъ времени измнились формы отношеній и придавленный крпостей не ршался уже мстить попрежнему, если, съ развитіемъ гукавности, отсченіе рукъ, ногъ, головы и т. п. смягчилось до
безпощаднаго сченья, отрицанія человческаго достоинства и требованія безпрекословной покорности со стороны крпостнаго раба пану, то сами отношенія остались, все-таки, прежнія, остались прежнія ненависть и презрніе. А что давилъ, презиралъ, топталъ панъ, то, понятно, давилось и презиралось и всмъ тмъ, что близко окружало пана, всмъ полу шляхетствомъ, разными панами экономами, управляющими, даже панскою дворней, даже вольнымъ корчмаремъ Срулемъ. Все, что не одвалось въ ‘свиту’, ходило въ костелъ, а не въ церковь, служило на жалованьи у пана, считало себя панствомъ, презирало ‘барвиновца’, презирало его языкъ и вру, его нравы, презирало его тяжелый крпостной трудъ.
Когда у дьячка барвиновской церкви, Григорія Загайнаго, родился сынъ Андрей, вс барвиновцы были еще крпостными пановъ Нготскихъ. Маленькій Андрійко, какъ ‘вольный’, тоже долженъ бы былъ считаться ‘панычемъ’ и могъ бы по-настоящему играть съ разными Леями и Михасями — дтьми разныхъ шляхтичей, но на самомъ дл товарищами его дтства были одни барвиновскіе Стецьки и Петрики. Въ то время огульнаго презрнія къ ‘хлопству’, дьячокъ Григорій, какъ представитель ‘хлопской вры’, какъ человкъ, говорившій ‘хлопскимъ’ языкомъ, работавшій и жившій, какъ ‘хлопъ’, считался всмъ шляхетствомъ тмъ же ‘хлопомъ’ и ‘быдломъ’, якшаться съ которымъ было униженіемъ. Онъ могъ имть значеніе и всъ только въ глазахъ самого ‘хлопства’, конечно, если ‘хлопы’ врили ему, видли въ немъ своего друга, своего же брата, только ‘разумнаго и письменнаго’, способнаго помочь каждому изъ нихъ добрымъ словомъ, умнымъ совтомъ. И дьячокъ Григорій пользовался особеннымъ почетомъ среди нихъ, считался даже неопровержимымъ авторитетомъ и оракуломъ всми барвиновцами. Нуженъ ли былъ кому дловой совтъ, лкарство отъ ломоты и брюха, или что-нибудь другое,— вообще, что бы ни случилось такое, гд одной головы было мало, — вс барвиновцы шли къ дьячку Григорію, въ полной увренности, что онъ разршитъ вс сомннія и вопросы, поможетъ всегда и во всемъ. Во-первыхъ, у барвиновцевъ не было больше никого, къ кому бы они могли обратиться въ такихъ случаяхъ, такъ какъ попъ Паисій жилъ далеко, въ другомъ сел, и только прізжалъ по праздникамъ ‘править службу’ въ Барвиновку. Во-вторыхъ, и что самое главное, вс были убждены, что дьячокъ Григорій — свой человкъ, своя душа, что онъ не продастъ, что все его сердце на сторон барвиновцевъ. И въ самомъ дл, разв могло его сердце, при тогдашнихъ условіяхъ, лежать не на ихъ сторон?
Высокій, смуглый, вчно хмурый и угрюмый на видъ, дьячекъ Григорій даже по вншности почти ничмъ не отличался отъ любаго барвиновца, разв боле длинными волосами и бородой, которой, по ‘стародавнему заказу’, ‘козацкому звычаю’, не носили барвиновцы. Въ рабочіе будни, когда онъ и пахалъ, и косилъ, и сялъ, и молотилъ, он ходилъ въ тхъ же, что и вс барвиновцы, полотняныхъ широчайшихъ штанахъ, въ той же блой сорочк, въ томъ же соломенномъ ‘брил’, а осенью и зимой — въ томъ же завтномъ ‘кожух’ и высокой овчинной шапк. Свою единственную черную рясу, которую, какъ зницу ока, берегла дьячиха, надвалъ онъ только въ тхъ случаяхъ, когда, отрываясь отъ неустанной работы ‘хозяеванья’, шелъ молить Бога о дожд и урожа, молить для почившихъ барвиновцевъ вчной памяти и жизни безконечной, внчать, крестить и исполнять другія духовныя требы. И, несмотря на это, несмотря на то, что жилъ онъ общею всмъ барвиновцамъ жизнью и въ той же обстановк,— въ такой же блой мазаной хат, съ тмъ же землянымъ поломъ, въ которой разв иконъ было только много,— онъ значилъ для барвиновцевъ неизмримо больше, чмъ вс богатые паны вмст, чмъ кто бы то ни было. Мало того, что въ ихъ глазахъ онъ былъ и первый ученый, и первый философъ, и лучшій лкарь, и снотолкователь, и правовдъ, и учитель, — для барвиновцевъ онъ былъ тмъ же, чмъ ‘ватажки’ для ихъ ддовъ-козаковъ, избирая которыхъ т говорили: ‘иди, атамане, и гд голова твоя ляжетъ, тамъ и наши лягутъ’. Какъ и вс барвиновцы, относилась къ мужу и сама дьячиха — добрая, простая женщина, глядвшая на все его глазами и воспитывавшая дтей: дочку Мотрю и сына Андрійка — въ страх Божіемъ и строгомъ почтеніи къ отцу. Съ самыхъ раннихъ лтъ пришлось Андрійк слышать кругомъ пожеланія — пойти по слдамъ отца, имть его голову, его сердце и тому подобное, и онъ привыкъ глядть на него, какъ на что-то высшее, недосягаемое, безошибочное, а къ его словамъ относиться какъ къ святому завту. А отецъ, чуть ли не съ той поры, какъ маленькій Андрійко сталъ крпко держаться на своихъ рзвыхъ дтскихъ ножкахъ, когда ему такъ страстно хотлось бгать по огородамъ, пускать змя, бороздить Бугъ бабками, сбирать въ лсу орхи и ягоды,— засадилъ его за азбуку, за Часословъ и Псалтырь и вчно долбилъ ему одно и то же: ‘учись, сынку!’
Крпко плакала, потихоньку, крпко жалла ‘милаго сынка’ дьячиха, глядя на его ‘лютую муку’, на слезы, которыя тихо глоталъ онъ, оторванный отъ дтской забавы, игръ и потхи, но смла ли, могла ли она перечить, не соглашаться, вступаться за сына? Разв она, съ ея ‘простымъ, бабьимъ разумомъ’, знаетъ, что дйствительно нужно и что не нужно, и разв можетъ это знать кто-нибудь, кром этого высокаго, хмураго, такого разумнаго и ‘всіма поважаемаго’ человка, ‘пана дьяка’, передъ которымъ такъ низко склоняются шапки всего честнаго, хрещёнаго люда? Онъ одинъ все знаетъ, все понимаетъ, зачмъ и какъ, и пусть же такъ будетъ, какъ онъ хочетъ, пусть ‘мучится’ Андрійко, и, плача, дьячиха только молила Бога, чтобъ это мученье легко доставалось ея любимцу.
Могъ ли и Андрійко не слушаться, могъ ли не учиться всмъ сердцемъ, когда это приказывалъ ему санъ отецъ, кумиръ всей Барвиновки и самой матери?
И Андрійко пересиливалъ неохоту, плача пересиливалъ стремленіе къ огородамъ, къ лсу, куда манили его Стецьки и Кузьки, читалъ Псалтырь, Часословъ, долбилъ ужасную грамматику, корплъ надъ невообразимою ариметикой и въ семь лтъ уже бойко читалъ Апостола, приводя въ умиленіе всхъ барвиновцевъ.
— О-о…— ласково говорили они ему, гладя его черноволосую головку,— будетъ онъ разумный, какъ и отецъ его… Будетъ у насъ кому заступиться и помочь добрымъ словомъ… Дай Богъ ему только отцовскую душу!…
Боже, какія радостныя и гордыя слезы проливала умиленная дьячиха, слыша эти слова!
Одинъ только отецъ не хвалилъ его, не гладилъ по головк за успхи, а твердилъ свое неизмнное: ‘учись, сынку!’
— Ты не богачъ, не знатнаго роду, потому теб и надо учиться,— говаривалъ онъ иногда, сажая мальчугана къ себ на колни и строго, почти сурово заглядывая ему въ глаза.— Учись, чтобы не убиваться такъ работой, какъ мы убиваемся… Будешь умнымъ,— не будешь косить и сять, будутъ на тебя глупые работать,— такъ ужь на свт ведется.
И Андрійко слушалъ съ трепетомъ и благоговніемъ, клялся, что будетъ учиться и станетъ умнымъ, и, дйствительно, еще страстне уходилъ въ свое ученье. Разъ только ршился онъ какъ-то спросить отца, отчего тотъ самъ и коситъ, и сетъ, и живетъ такъ бдно, будучи такимъ умнымъ, но старый дьякъ, вмсто отвта, такъ сурово насупилъ брови, такъ грозна кашлянулъ и зашагалъ по хат, что Андрійко зарекся спрашивать въ другой разъ и такъ и не узналъ никогда: почему.
Одному только Тарасу, мельнику, ближайшему другу дьячка Григорія, удавалось спасать мальчика отъ этой ‘муки’, отрывать отъ неустаннаго зубренья,— одному ему уступалъ дьячокъ и не перечилъ. Тарасъ былъ ‘вольный’, грамотный мужикъ, имлъ свою собственную мельницу на Буг, тутъ же у самой Барвиновки, и часто навдывался къ дьячку въ гости. Зналъ онъ по опыту, какъ ‘лютъ’ его другъ въ ученьи,— его единственный сынъ, Данилко, раньше учился у дьяка грамот, письму и цыфери,— понималъ онъ тайныя слезы дьячихи и явныя малаго Андрійки, его блдность и худобу.
— Гей, пане дьяче!— говаривалъ онъ, качая головой,— что это вы длаете съ парнемъ?… Да онъ у васъ совсмъ сталъ на дивча похожъ, а не на славнаго хлопця… Гляньте-ка, какой онъ худой, да блдный… Ну, хлопче, кидай къ бісу свои муки, или со мной, пограйся съ Даниломъ, полови рыбы!— добавлялъ онъ, обращаясь въ Андрійк, и дьякъ Григорій, задтый ли сравненіемъ хлопця съ дивчиной, самъ ли сознавая, что нужно же въ самомъ дл давать ребенку отдыхъ хоть при случа, поворчавъ, да поспоривши немного, отпускалъ сына.
Только на Тарасовой мельниц и отдыхалъ Андрійко въ забавахъ со своимъ ‘любымъ’ Данилкомъ.
Андрійк не было еще и десяти лтъ, когда отецъ отвезъ его въ бурсу. Страшно стало мальчугану въ город, среди большихъ домовъ, населенныхъ, какъ полагалъ онъ, одними ‘умными’, потому что они не сяли и не пахали, среди чуждыхъ ему условій городской жизни,— страстно хотлось ему назадъ въ Барвиновку, но боязнь отца и его завтъ учиться удерживали Андрійка отъ побга.
Чтобъ отогнать отъ себя тяжелое чувство тоски и одиночества, онъ весь ушелъ въ зубренье и на первыхъ же порахъ обратилъ на себя вниманіе бурсацкихъ педагоговъ, пріобрлъ въ благосклонность, что спасало его отъ слишкомъ частой ‘порки’, въ которой почти и заключался весь смыслъ тогдашней педагогіи. Мало-по-малу, однако, безотчетный страхъ проходилъ и городъ постепенно втягивалъ мальчика, раскидывая предъ его глазами прелести и соблазны, какихъ нтъ въ деревн. Все тсне сближался Андрійко съ новыми товарищами, все больше увлекался товарищескою жизнью бурсы, съ ея безшабашнымъ. школьничествомъ и живымъ дтскимъ весельемъ, а тутъ еще, къ тому же, постоянные уроки, занятія, и, незамтно для самого себя, шагъ за шагомъ, Андрійко забывалъ свою Барвиновку.
Глава II.
Прошло нсколько лтъ. Пока Андрійко, съ отличіями проходя каторгу бурсы, добрался до риторовъ семинаріи, а оттуда въ философію, многое измнилось на бломъ свт.
Со всею крпостною Русью вздохнула радостно и Барвиновка въ великій день освобожденія, и свободные барвиновцы ожесточенно гонялись теперь, по лсамъ за шляхтой, въ увренности, что она бунтуетъ противъ ‘воли’.
Старый дьячокъ, отпраздновавъ съ народомъ долго жданную ‘волю’, умеръ, наказавъ на смертномъ одр передать сыну его благословеніе и завтъ: учиться и выходить въ люди.
Мотря, успвшая вырости въ высокую, стройную красавицу, вышла замужъ за чернобриваго Данилу, сына Та раса-мельника, и къ ней, въ ея новую блую хату у самой мельницы, перебралась и дьячиха, не перестававшая оплакивать покойнаго мужа. Сильно хотлось дьячих обнять любимаго сына, заглянуть въ его ‘очи ясныя’, поглядть, каковъ вышелъ изъ него ‘парубокъ’, сильно хотлось и барвиновцамъ повидаться съ нимъ, послушать его рчей умныхъ, узнать отъ него, письменнаго человка, какъ и что на свт Божіемъ,— но никто не пенялъ на него, что онъ ни разу и носа не показалъ въ Барвиновку, потому что и пенять было не за что. Вс знали, что онъ учится на славу, а въ свободное время, каждыя каникулы, какъ волъ работаетъ, уча чужихъ дтей, добывая этимъ гроши для старухи-матери и родной сестры… Вполн понимала это Барвиновка и вполн одобряла.
— Подождемъ, — говорили они,— придетъ еще часъ, прідетъ онъ къ намъ потомъ,— и гурьбой шли на мельницу къ старой дьячих послушать письмо,— послушать, какъ ‘складно и розумно’ пишетъ Андрійко.
Дрожащею рукой надвала дьячиха на носъ свои старыя, тусклыя очки въ мдной оправ, дрожащею рукой вскрывала драгоцнное письмо и, дрожа и глотая глезы, при помощи Мотри и Данила, разбирала святыя ея сердцу строки. Все быстре и быстре капали слезы, все больше и больше волновалась крісавица Мотря, все чаще и чаще вытирала она расшитымъ рукавомъ сорочки свои длинныя рсницы, кое-гд и умиленные дды начинали моргать сивымъ усомъ, а кто побойче — принимался хвалить Андрійка, утшать и ободрять старуху.
— Чего же тутъ плакать, пани-матко,— говорили ей,— хиба тому, что сынъ розумный?— и старуха, какъ бы испугавшись, набожно крестилась и со словами молитвы шептала въ отвтъ говорившимъ:
— Отъ счастья плачу, добрые люди, отъ счастья!
Большія надежды возлагали барвиновцы на Андрійка.
Многое измнилось за послдніе годы въ деревн, и такъ быстро, такъ, казалось, внезапно, что никто и оглянуться не усплъ, не усплъ дать себ отчета, въ чемъ дло, не усплъ примниться. Пока барвиновцы только ликовали и праздновали свою волю, ни о чемъ не думая, не гадая, кругомъ нихъ складывались новыя отношенія, новыя условія, вызванныя ломкой стараго, громаднымъ переворотомъ. Явились новые взгляды, новыя понятія, пошли иные, новые люди… И все это выросло, возникло такъ быстро, такъ нежданно-негаданно, точно въ волшебной сказк.
Имніе Нготскихъ, конфискованное за участіе пановъ въ матеж, было продано на какихъ-то особенно льготныхъ условіяхъ рязанскому выходцу ерапонтову, глядвшему на себя какъ на миссіонера, какъ на ‘культуртрегера’ въ этой ‘мятежной’ стран. ерапонтовъ на первыхъ же порахъ завелъ золоченую дугу, наборную упряжь съ бубенцами, досел невиданныя въ Барвиновк, сталъ ухорски летать на бшеной тройк, а тмъ временемъ, пока наивные барвиновцы развали рты и ‘дывовались’, окружилъ ихъ цлою стью контрактовъ, неустоекъ, обязательствъ, штрафовъ,— и все ‘по законамъ’, о которыхъ барвиновцы, прожившіе вка въ беззаконіи, не имли ни малйшаго понятія. Больше всего именно донималъ ихъ этотъ ‘законъ’, эти новыя, какія-то неслыханныя досел, права, ‘пункты’, по которымъ всегда выходишь виноватымъ и о которыхъ кричалъ имъ и ерапонтовъ, и его другъ посредникъ, и становой, и писарь, и новый попъ-Дороей съ причтомъ, и даже Сруль, старый шинкарь Сруль.
Крпко чесали свои чубы барвиновцы, крпко кляли ‘бісова москаля’, съ его ‘паскудною’ руганью,— ерапонтовъ звучно ругался,— и волей-неволей опускали руки, не было ни дьяка Григорія, ни попа Паисія, которые помогли бы ‘добрымъ словомъ’, дльнымъ совтомъ, растолковали бы, куда сунуться, что сдлать, и сами стали бы за нихъ грудью. Новый попъ обзывалъ ихъ, какъ и ерапонтовъ, какъ и вс другіе, лнтяями, ‘Мазепами’, а ‘пана ерапонтова’ звалъ не иначе, какъ примрнымъ сыномъ церкви, благодтелемъ, указывалъ на его мертвы для благолпія храма, а вмст съ нимъ въ одинъ голосъ плъ то же самое и весь причтъ церковный.
Туго приходилось барвиновцамъ и они возложили вс свои упованія на Андрійка. Онъ превратился для нихъ въ какую-то полусказочную, живую панацею отъ всякихъ золъ, бдъ и недоразумній: онъ все растолкуетъ, все укажетъ, онъ не продастъ, онъ свой человкъ, онъ самъ заступится!’.. Лишь бы только Андрійко кончилъ ученье, да ‘высвятился на попа’, тогда они сами, вс до единаго, пойдутъ просить для него барвиновскій приходъ, что бы это имъ ни стоило… Выпросятъ, устроятъ и заживутъ съ нимъ по старин, какъ съ Паисіемъ, какъ съ дьякомъ Григоріемъ!
Не мене страстно ждала этой минуты и дьячиха. Неужели ея Андрійко, сынъ простой дьячихи, братъ мельничихи, будетъ попомъ, будетъ благословлять народъ, будетъ стоять за царскими вратами, предъ святымъ престоломъ, въ свтлыхъ золотыхъ ризахъ?… Да не сонъ ли это? Не сонъ ли эти чудныя картины, которыя услужливое воображеніе рисовало ей одну за другою, въ тихіе вечера, подъ шумъ веретена, когда она видла своего Андрійка и въ утро Христова Воскресенія, въ клубахъ иміама, при трепетномъ блеск сотенъ свчей,— когда она видла его на поляхъ, на лугахъ, среди несмтной толпы народа, просящимъ у Бога урожая, окропляющимъ все святою водой?… И возл него, ближе всхъ къ нему — она, его мать, и ея любимая Мотря!… Одна другой отрадне и прелестне проносились картины въ воображеніи старухи, съ ужасомъ гнала она ихъ отъ себя, подозрвая въ нихъ дло лукаваго, боясь, какъ бы не прогнвить Бога гордыней, не ‘наврочить’ Андрійкинаго будущаго, а он, какъ нарочно, все лзли и лзли, все неотступне осаждали ея любящее сердце. Рыдая, молилась она святымъ иконамъ, налагала на себя строгій постъ, ходила своими старыми ногами въ Почаевъ и страстно молила Пречистую наказать одну ее, только ее, и дать все хорошее сыну.
И какъ же всплеснула она руками, какъ задрожала, когда, въ одно радостное, свтлое утро, окруженный почти всми барвиновцами, отъ мала до велика, на порог мельницы показался ея сынъ, ея Андрійко. Да полно, онъ ли это — этотъ высокій, красивый юноша, съ черными, какъ смоль, кудрями, съ шелковистыми, недавно пробившимися усами и бородкой, съ такими смлыми, гордыми очами, какія бываютъ только у знатныхъ и сильныхъ? Дрожа, рыдая, не вря своему счастью, переводила старуха удивленные глаза съ него на стоявшихъ съ разинутыми ртами парубковъ — его сверстниковъ, на строгихъ сдыхъ ддовъ, на румяныхъ, чернобровыхъ дивчатъ, и снова глядла на него… Конечно, это онъ, Андрійко!… Кто же другой могъ такъ сильно душить ее въ объятіяхъ и звать ‘ненькой’, Мотрю — сестричкой, помнить по именамъ каждаго дда, каждаго парубка,— къ кому же другому могло тянуть ее такъ, сильно ея любящее сердце?… И, не помня себя отъ восторга и счастья, дьячиха цловала ясныя очи своего ‘сизокрылаго’. Страстное ликованіе охватило барвиновцевъ, но не долго продолжалось оно…
— Не пойду я въ попы,— вдругъ отрзалъ Андрійко.
Обомлла старая дьячиха, заслышавъ эти слова, ахнула, заворчала вся Барвиновка. Страшно страдала старуха, распростившись съ золотыми мечтами, со всмъ ожидаемымъ счастьетъ, но она винила во всемъ только себя, свою гордыню, свои ‘думы’, за которыя Господь и наказалъ ее. Тщетно упрашивали ее барвиновцы уломать сына, пригрозить материнскимъ гнвомъ,— старуха страдала молча, не показывая своего горя сыну, видя въ случившемся ‘наказующій перстъ Божій’, поднятый на нее за ея прегршенія. Гршно было бы роптать, гршно было бы идти противъ воли Бога — и она смиренно и грустно отвчала барвиновцамъ:
— Какъ ему Богъ на душу положитъ, добрые люди, такъ пусть и будетъ!
— Да онъ Бога гнвитъ, что не хочетъ въ попы идти!— убждали ее барвиновцы.
— Все отъ Бога, все отъ Него одного, — грустно отвчала она.
Пробовали старики сами уламывать Андрійка, уговаривали его остаться хоть волостнымъ писаремъ, но ничего изъ этого не вышло, какъ заладилъ онъ свое: ‘не пойду въ попы, а въ университетъ хочу’,— такъ и стоялъ на своемъ, какъ камень. Не понимали барвиновцы, зачмъ ему университетъ, недоумвали и осыпали его упреками. Только одинъ Тарасъ-мельникъ покачалъ головой и, вынувъ изо-рта люльку и сплюнувъ на сторону, сказалъ:
— Пускай идетъ, добрые люди, куда его тянетъ… Отъ молодости это… Прежде, говорятъ, когда подростали хлопцы, то шли козаковать, а все же домой вертались… Теперь не то время: въ ученье тянетъ хлопцевъ,— ну, и пусть идетъ, а все же не будетъ ему свта, какъ дома!…
Мать страдала молча, барвиновцы громко и явно роптали и сердились, а Андрійко приходилъ въ ужасъ отъ одной мысли остаться въ Барвиновк. Онъ любилъ барвиновцевъ, его доброе сердце готово было на всякое добро для нихъ, но отречься для нихъ отъ міра, отъ кипучей, страстной городской жизни, отъ свта, шума,— отречься для того, чтобы помогать имъ только въ ихъ будничной жизни, когда ‘тамъ’, въ этомъ заманчивомъ, неизвстномъ, розовомъ ‘тамъ’, онъ можетъ длать такъ много ‘для всхъ’, уложить всю свою жизнь въ узкую колею, когда предъ нимъ открыта широкая, полная жизни и кипучей дятельности дорога, казалось ему и абсурдомъ, и даже преступленіемъ. Юность жаждала шумной и страстной жизни, сердце, горвшее безпредльною врой въ людей и жизнь, искало правды, и свта, молодая энергія требовала борьбы и всеобъемлющаго дла, пытливый умъ ставилъ сотни вопросовъ и требовалъ удовлетворенія, юношеское честолюбіе толкало выдвигаться, стать замтнымъ, вра подсказывала во всемъ успхъ, а воображеніе рисовало неизвданную жизнь въ розовомъ свт,— могъ ли онъ остаться въ скромной, сонной Барвиновк, помириться съ будничною, срою жизнью, среди наивныхъ простыхъ пахарей, встававшихъ и ложившихся съ солнцемъ, неспособныхъ даже понять его свтлыхъ юношескихъ грёзъ?… Еще въ семинаріи, когда его сердце впервые забилось жгучими вопросами, стоящими обыкновенно на порог юности, а умъ горлъ, какъ въ огн,— когда онъ сталъ учиться не по одному только отцовскому приказанію, а добиваясь ршенія своихъ сомнній,— онъ чувствовалъ себя уже чужимъ барвиновской жизни, ршилъ, что ему тамъ нечего длать… Чмъ живетъ Барвиновка, кром вопроса о насущномъ хлб и возможности отдыха посл каторжнаго труда? А онъ тагъ мало думалъ о хлб и совсмъ не искалъ отдохновенія.
Онъ поступилъ въ университетъ. Жутко пришлось ему на первыхъ порахъ — безъ средствъ, безъ знакомыхъ, трудно было вмст и учиться, и добывать кусокъ хлба грошовыми уроками, перепиской корректурой, отнимавшими большую часть времени, но молодая энергія, выносливость, пріобртенная еще съ ранняго дтства привычка къ упорному труду — брали свое, и онъ не унывалъ. Самымъ тяжелымъ было для него то, что онъ не имлъ никакой возможности, какъ ни бился, удлять что-нибудь матери и сестр, потому что долго, очень долго, самъ еле еле сводилъ концы съ концами. Только на третьемъ курс улыбнулось ему счастье, выпало хорошее, выгодное мсто учителя въ обезпеченной и доброй семь Сошенко, относившейся къ нему, какъ къ родному. И жена, и мужъ Сошенки были, прежде всего, простые, добрые люди, какими кишитъ наша провинція. Она была неглупая, немного вялая женщина, способная на многое доброе, если кто-нибудь наталкивалъ ее на него, но и безъ тни даже иниціативы въ характер, онъ — такой же добрый, веселый сангвиникъ, живой, подвижной, сыпавшій преувеличеніями, вчно чмъ-нибудь восторгавшійся, на что-нибудь негодовавшій, вчно пенявшій на среду и окружающія условія, вн которыхъ, однако, онъ бы чувствовалъ себя, на самомъ дл, какъ ракъ на мели. Андрей тоже привязался къ этимъ добрымъ, безхитростнымъ людямъ и безмятежно зажилъ съ ними, забылъ Барвиновку, ея нужды, желанія, упреки, успокоившись всецло на представившейся возможности посылать время отъ времени небольшія суммы денегъ родн.
Глава III.
Стояло лто 187* года.
Горячее солнце давно уже закатилось за лсъ, обрызгавъ на прощаньи золотомъ и пурпуромъ верхи могучихъ, вковыхъ дубовъ, и легкія тучки на запад, и синія волны широкаго Днпра. Незамтно и тихо, точно влюбленный на тайное свиданіе, прокрался нжный сумракъ, обволакивая и даль, и лсъ, и береговыя горы, и даже чудное, голубое небо Украйны какимъ-то мягкимъ фіолетовымъ тономъ, а на встрчу ему, дрожа и волнуясь, легче дыма, легче пара поднимались съ Днпра клубы благо вечерняго тумана, разстилаясь кругомъ, точно цлуя землю. Все смолкало… Сама жизнь, казалось, догорала съ зарею, уступая мсто какой-то торжественной, невыразимо сладкой и мягкой тишин… Гд-то крякнула утка, простоналъ куликъ, прокаркалъ воронъ… Что-то заёрзало, зашумло въ камыш, вспорхнуло, тяжело хлопая крыльями, и снова все замолчало, точно замерло… Потянулъ втерокъ, зарябилъ синюю воду, взволновалъ туманъ и пронесся дальше — далеко, далеко… къ Черному морю, въ широкія степи… А сумракъ все надвигался, становился все гуще и гуще… Вотъ что-то блеснуло въ вышин и отразилось дрожащею искрой въ синихъ волнахъ, еще и еще…— и множество искръ, то яркихъ, то блдныхъ, загорлось въ потемнвшемъ неб, задрожало, закачалось въ Днпр. Какъ бы украдкой, выплыла луна и облила мягкимъ, зеленоватымъ свтомъ землю, а черезъ Днпръ протянула яркую изъ лучей ленту, по которой ходятъ на берегъ русалки, еле касаясь своими легкими стопами этого золотаго моста. И вдругъ, точно привтствуя плывущую красавицу луну, что-то засвистало, затрещало, разсыпалось дробью и, среди безмолвія и нги надвигающейся ночи, вся даль огласилась соловьиною трелью.
— Что за чудная ночь!
Это восклицаніе невольно сорвалось съ устъ Сергя Павловича Сошенка, вообще не умвшаго ничего чувствовать молча. Закинувъ подъ голову руки, растянувшись на зеленой трав подъ могучимъ старымъ дубомъ, онъ упорно смотрлъ вверхъ, точно разсматривая какую-то звздочку, и, не поворачиваясь, продолжалъ:
— Всю бы жизнь провести такъ… на лон природы!
— Опять гипербола!— улыбнулся Андрей, сидвшій тутъ же рядомъ, обнявъ колни руками и какъ-то безцльно, неподвижно всматриваясь въ даль.
— Ахъ, Андрей, брось ты эти свои гиперболы!— загорячился Сергй Павловичъ.— Ну, гиперболы, такъ гиперболы… А я говорю теб, что не гипербола,— слышишь, Андрей?
И, повернувшись всмъ корпусомъ, поднявъ голову и глядя въ упоръ на друга, онъ какъ-то страстно, точно задтый за живое, проговорилъ:
— Честное слово, не знаю, что бы далъ, лишь бы развязаться съ этою городскою интеллигентною жизнью, съ этою пошжтью, фальшью, тунеядствомъ, съ этою китайщиной, облеченною въ мнимо-европейскія формы, съ этимъ мщанскимъ лоскомъ, прикрывающимъ столько лжи и гадости, съ этимъ, съ этимъ…
Сильное волненіе мшало ему говорить и подъискивать выраженія.
— Что же мшаетъ теб развязаться?— спокойно спросилъ колодой человкъ, водя по трав тросточкой.
— Какъ что?!— вспылилъ Сошенко, приподнимаясь: — а семья, а дти, которымъ необходимо образованіе? Разв я отъ себя завишу?… А воспитаніе, привычка, традиціи?… Да, наконецъ,— онъ протянулъ къ сидвшему дв блыя, выхоленныя руки,— наконецъ, эти руки, неспособныя ни къ чему другому, кром интеллигентнаго переливанія изъ пустаго въ порожнее?… Разв этого мало?
Молодой человкъ пожалъ плечами.
— Я не понимаю, Сергй Павловичъ, право, не понимаю,— сказалъ онъ,— какъ это все, сейчасъ тобою перечисленное, мшаетъ теб сторониться того, что такъ законно не нравится теб въ нашемъ городскомъ или, какъ ты говоришь, интеллигентномъ быту?
— Это значитъ: жить въ болот и не куликовать, такъ?— вскричалъ Сергй Павловичъ.— Да разв это возможно, Андрей?
— Я думаю, что возможно и должно, — спокойно и твердо отвтилъ тотъ.— Впрочемъ, это зависитъ отъ взгляда и… и характера…— добавилъ онъ тише.
— Можетъ быть, можетъ быть, — какъ будто обидлся немного Сергй Павловичъ.— Но на мой взглядъ, при моемъ характер,— онъ подчеркнулъ слова ‘мой’ и ‘моемъ’,— это вздоръ… Только вн города возможна осмысленная, трезвая, честная жизнь… Только на лон природы, отъ нея одной завися, работая и живя, какъ тотъ мужикъ, у котораго мы только что пили съ тобой молоко, душа найдетъ покой, наболвшая совсть успокоится, не будетъ постоянныхъ противорчій съ самимъ собою, постоянныхъ сдлокъ съ совстью.
Сергй Павловичъ всталъ, откинулъ со лба волосы и уставился въ друга. Тотъ покачалъ головой.
— Пусть будетъ по-твоему, ладно,— началъ онъ тмъ же спокойнымъ, убжденнымъ тономъ,— хотя я, все-таки, попрежнему скажу теб, что ты человкъ гиперболическій… Гипербола всегда и во всемъ. Ты говоришь такъ, не зная деревни. Я — сынъ деревни…. Ладно, ладно,— заговорилъ онъ быстре и перебивая себя, замтивъ нетерпливый жестъ друга,— не въ это дло, пусть будетъ по-твоему… Я только хочу спросить тебя, что бы ты длалъ такое въ деревн, — ты, ученикъ Дарвина, Спенсера etc., etc.? Какъ бы это ты примирился съ ‘тремя китами’ и разрывъ-травой?
Сошенко даже привскочилъ отъ этихъ словъ.
— Что бы я длалъ?— закричалъ онъ, почти дрожа отъ волненія,— что бы я длалъ?… Какъ бы я помирился?… Да разв бы я мирился? Разв я о безмятежномъ, пустопорожнемъ far niente говорю?… Я билъ бы этихъ китовъ и травы, я бы вносилъ свтъ, училъ, я бы…
— Длалъ то же, что можетъ длать каждый дьячокъ и даже школьникъ и что надоло бы теб съ первыхъ же дней!— подхватилъ Андрей.— Стоитъ овчинка выдлки… Стоитъ запасаться такою массой знанія, столько лтъ труда ухлопать на одну голову… Нтъ, братъ, у насъ другое дло, другой путь.
— Извольте-съ…— отвтилъ тотъ, немного волнуясь и красня.— Среда, къ которой мы принадлежимъ,— среда цивилизацій и культуры, одно существованіе которой есть несомннное благо, несмотря на вс ея недостатки. Она — очагъ науки,— заговорилъ онъ быстре, замтивъ улыбку на лиц друга,— источникъ знанія, идеаловъ,— значитъ, прогресса, значитъ, счастья человчества… Разв не такъ?… Жить и работать въ ней и для нея — значитъ жить и работать для всхъ… Конечно, не тунеядствовать, а работать честно, помня, что мы — піонеры прогресса, что наша обязанность — не успокоиваться на добытомъ, а, напротивъ, погружаться все глубже въ область неизвстнаго, прокладывать все новыя дороги и, понятно, не измнять своня принципамъ, что ты называешь ‘уступками’ и на что такъ справедливо негодуешь… Какое намъ дло, вс ли идутъ за нами? Мы знаемъ, что мы — свтъ, а свтъ, раньше или поздно освтитъ всхъ… Вдь, и солнце не сразу освщаетъ землю, а спустя извстное время по появленіи на горизонт, пока лучи его не добгутъ до насъ. Такъ и тутъ.
Андрей Григорьевичъ такъ увлекся, что, наврное, проговорилъ бы еще долго, не помшай ему хохотъ друга. Сергй Павловичъ хохоталъ какъ-то истерически и, замтивъ, что Андрей хмуритъ брови, сталъ хохотать еще сильне.
— Чему ты хохочешь?— немного обидчиво спросилъ его Андрей.
— Чему хохочу?— переспросилъ тотъ, переставъ, наконецъ, смяться и задыхаясь.— Чему я смюсь?… Ха, ха, ха… Хочешь, я, какъ по пальцамъ, выложу теб твое будущее свченье?…— и, загнувъ палецъ, онъ снова нсколько разъ хихикнулъ.
— Ну?— вызывающе улыбнулся Андрей.
— А вотъ-съ, Андрей Григорьевичъ!— смясь, продолжалъ онъ,— вы, вдь, уже кончили университетъ и поступаете немедленно на службу, потому что безъ службы вы, вдь, обойтись не можете, такъ?
— Такъ!— подтвердилъ Андрей Григорьевичъ.
— Ну, вотъ-съ, вотъ-съ!… Ладно… Служите вы сначала рьяно,— полны тамъ всякихъ идеаловъ и выспреннихъ желаній, отворачиваетесь отъ ‘общественной грязи’ и высоко держите голову,— эта первая стадія. Потомъ,— онъ загнулъ второй палецъ,— наступаютъ всяческія ссоры, дрязги, столкновенія, васъ донимаютъ сплетнями, инсинуаціями, ложью… Вы возмущаетесь, кипятитесь, — это стадія борьбы. Дальше, вы убждаетесь, что вамъ не совладать съ представителями мракобсія, что ни въ васъ, ни въ вашемъ служеніи никто не нуждается, что ничего хорошаго вы не сдлали и сдлать не можете,— это стадія сомнній и тоски, такъ?… Затмъ, понятно, вы ищете ‘живую душу’, сердце, съ которымъ бы можно подлиться, найти поддержку, и всенепремнно встрчаете ‘божественное созданіе, сотканное изъ лучей правды’, которое, несмотря на всю свою наивность и идеальныя стремленія, женитъ васъ на себ,— это стадія возрожденія въ иллюзіяхъ… Наконецъ, послднее,— растянулъ онъ слово ‘послднее’, загибая послдній палецъ,— семья, дти, которымъ нуженъ хлбъ, платье, образованіе, необходимость жить, ‘какъ вс’, и компромиссъ, компромиссъ безъ конца…
— Не весело!— съ неподдльною ироніей покачалъ Андрей головой.
— Еще бы! За то — сама правда!— опять страстно заговорилъ Сергй Павловичъ.— Вдь, я самъ испыталъ все это, самъ извдалъ… Самъ я пламенлъ когда-то, дружище, иллюзіями, самъ ‘вожделлъ’, какъ ты, а теперь — на, смотри — ржусь въ карты, не имю досуга пробжать газеты, толку воду изъ-за жалованья, да и мало ли еще что…
— Ладно,— перебилъ его Андрей, вставая,— кончимъ это… Можетъ быть, дйствительно страшно-тяжелъ нашъ путь, можетъ быть и вправду трудно устоять на немъ, но что же изъ этого? Неужели отступать? Пеняй самъ на себя, кто упалъ, и не требуй только отъ другихъ идущихъ того же… Все же, дружище, истина, что каждый можетъ дйствовать только въ своей сфер: рыба — жить въ-вод, орелъ — на суш… А въ деревн намъ нтъ мста! Черезъ-чуръ большая пропасть лежитъ между нами, интеллигенціей, и народомъ — во всемъ, во всемъ: въ нервахъ, въ привычкахъ, въ міросозерцаніи, въ нравахъ.
Сергй Павловичъ завертлся на мст, собираясь что-то возразить, но былъ остановленъ въ самомъ начал. Молодая, красивая брюнетка, одтая съ большимъ вкусомъ, подбжала къ нему сзади и неожиданно закрыла ему глаза руками.
— Ахъ вы, спорщики, вчные спорщики!— прокричала она, весело смясь.— Вдь, намъ давно пора! Я должна быть сегодня на раут княгини и мн еще одваться…
— Въ самомъ дл, демъ!— заторопился Сергй Павловичъ, разнимая маленькія ручки жены и нжно цлуя ихъ,— вдь, и я сегодня дежурнымъ старшиной въ клуб… А гд же Коля, Sophie?
— Онъ увлекся грибами, Serge… Коля, Коля!— закричала Софья Николаевна и на ея зовъ, изъ лсу, показался крохотный гимназистикъ, ученикъ Андрея. Сергй Павловичъ подалъ жен руку и все общество направилось къ лодк. Въ лодк онъ разсказалъ скандальный случай изъ клубной жизни и сталъ распространяться объ удивительной вроломности картъ.
— Ты что же это подсмиваешься?— шутливо набросился онъ на Андрея, подмтивъ на его лиц улыбку.— Думаешь: вотъ, молъ, дятель, отвелъ душу въ спор и — снова за старое?… Эхъ, брать! да, вдь, это же наша судьба, судьба интеллигента, такая…
Андрей не отвтилъ ничего и приналегъ на весла.
Да и что могъ онъ отвтить? Онъ давно зналъ эту черту за Сергемъ Павловичемъ, давно съ ней примирился, вдь, не разъ уже они спорили такъ горячо, что у него, Андрея, болла голова и цлые дни, затмъ, уходили на анализъ этихъ споровъ, тогда какъ Сергй Павловичъ бгалъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, увлекаясь всякою мелочью, совершенно забывъ и предметь спора, и самый споръ. Онъ, дйствительно, отводилъ только душу въ спор, тшилъ себя, но чтобы это могло быть удломъ всхъ,— о, онъ, Андрей, съ этимъ никогда не согласится! Разв то, что онъ, Андрей, говоритъ, не искреннйшее его убжденіе, не альфа и омега всего его я, закрывшее собою всю Баринновку, съ ея укорами, упреками, желаніями, нуждами,— разв не чувствуетъ онъ въ себ силъ, живыхъ, честныхъ, стойкихъ, не призрачныхъ силъ? Разв нтъ въ немъ вры въ жизнь, въ людей,— разв онъ способенъ на ‘уступки’?… Никогда, конечно, никогда… Лучше убгу,— улыбнулся онъ про себя.
Показался городъ и скоро лодка причалила къ набережной. Слуга, отворившій на звонокъ дверь, подалъ Андрею запечатанный конвертъ.
— Первый блинъ да комомъ!— захохоталъ Сергй Павловичъ, но такъ какъ онъ былъ теперь совсмъ въ другомъ настроеніи, то и сталъ уврять Андрея, что унывать не за чмъ, это все равно — учителемъ ли исторіи, или языковъ — пользу везд приносить можно, лишь бы желать ее приносить и честно работать. Напротивъ, еще лучшее дло, прекраснйшее дло!… Ты будешь облегчать дтямъ, разумнымъ преподаваніемъ, изученіе этой тарабарщины… Не легкая, но прекрасная задача!— кричалъ онъ и, увлекшись, сталъ доказывать, что не велика важность работать на любимомъ поприщ.— Нтъ, если ты герой,— кричалъ онъ, — бери самое тяжелое, самое несимпатичное…— Но тутъ помшала ему Софья Николаевна, торопя его одваться.
Андрей смотрлъ, не двигаясь, въ окно на улицу, по которой сновали люди взадъ и впередъ, и, наврное, не видлъ ихъ, такіе какъ не слышалъ горячей рчи Сергя Павловича. Что съ нимъ такое? Вдь, вотъ, онъ добился, наконецъ, того, чего желалъ… Онъ вступаетъ, наконецъ, въ жизнь самостоятельнымъ дятелемъ, обезпеченнымъ работой, вступаетъ лучше многихъ съ дипломомъ и медалью. ‘Первый блинъ да комомъ!— прозвучало возл. ‘Послдній ли только?’ — промелькнуло въ немъ гд-то глубоко, глубоко, и скрылось…
— Разв отказаться?— спросилъ онъ какъ-то про себя.— Что за вздоръ, не все ли равно, въ сущности?… Дло не въ предмет, а въ пріемахъ, въ воспитаніи, въ нравственномъ вліяніи учителя… Маленькая неудача и — уже разнюнился…— И, бодро отряхнувшись, онъ принялъ веселый видъ.
Было ли ему въ самомъ дл весело, Богъ его знаетъ, но всю ночь онъ проворочался въ постели и заснулъ только подъ утро.
Глава IV.
Что бы ни говорили пессимисты, какъ бы страстно ни вырвали впередъ страданіе и зло, какъ корень мірозданія, а, все-таки, нужно сознаться, что жизнь, несмотря на всю свою подчасъ безалаберность и безалаберную жестокость, раскинула человку на его пути не мало хорошихъ моментовъ. Правда, моменты эти преходящи, какъ и все на свт, преходящи, какъ и моменты злые и тяжелые, отчего къ нимъ пришпиливаютъ клички: ‘иллюзіи’, ‘самообманъ’, ‘самообольщеніе’, но очень можетъ быть, что именно эти-то иллюзіи и самообольщеніе спасаютъ отъ ‘небытія’, которое такъ настоятельно рекомендуется пессимистами, и насъ всхъ, и самихъ совтчиковъ. Не все и равно, въ самомъ дл, иллюзіи ли они, самообольщеніе и, когда въ такіе реально переживаемые моменты человку живется хорошо, дышется вольно, какъ птиц, врится въ жизнь, въ людей, въ будущее и накопляются силы боле или мене стойко и твердо выносить и тяжелое, за которымъ, несомннно, вновь послдуетъ что-нибудь и свтлое? Не все ли равно, когда они оставляютъ неизгладимый слдъ на тип и характер человка, способствуютъ его духовному росту, разцвту его силъ, двигаютъ на подвигъ, на добро и, такимъ образомъ, способствуютъ улучшенію условій самой жизни? Количествомъ такихъ ‘иллюзій’ измряется духовная жизнь человка, ея сила и страстность, а въ періодичности переживаемыхъ моментовъ, въ постоянной смн тяжелыхъ и свтлыхъ минутъ, можетъ быть, и кроется источникъ того, что такъ упорно отрицается пессимистами, но что на общечеловческомъ язык, называется ‘счастьемъ’.
Изъ такихъ моментовъ, какъ извстно, поэты выбираютъ чаще для своихъ псень моменты любви,— счастливый медовой мсяцъ. Конечно, блаженъ этотъ часъ и сто-кратъ несчастенъ человкъ, его не пережившій, да и есть ли еще такой человкъ на свт, будь онъ пессимистъ хоть съ колыбели?! Но есть еще и другой моментъ: медовый мсяцъ жизни, и трудно, право, сказать, который изъ нихъ полне и лучше. Этотъ медовый мсяцъ — первый самостоятельный шагъ человка, его первый выходъ на арену общественной работы, его первый посл долгой подготовительной работы въ школ жизненный турниръ, когда, полный силы, энергіи и вры въ себя, онъ впервые смло вноситъ въ жизнь свое духовное ‘я’ и ставитъ его лицомъ къ лицу съ загадочнымъ пока для него сфинксомъ — обществомъ.
Такой именно моментъ и переживалъ теперь Андрей. Сынъ другой среды, другихъ условій жизни, посл долгой подготовительной работы, въ теченіе которой объ зналъ только свои книги, да книги, онъ вступалъ, наконецъ, въ обтованную земли, о которой еще въ дтств твердилъ ему неустанно суровый отецъ, въ новую сферу, извстную ему только изъ тхъ же книгъ, да по смутнымъ обрывкамъ, долетавшимъ до университетской скамьи и разсмотрть которыя не было времени изъ-за упорныхъ занятій,— вступалъ какъ равноправный членъ, какъ работникъ. Сфинксъ лежитъ предъ нимъ на дорог,— это правда,— но этотъ загадочный сфинксъ не страшитъ, онъ манить въ себ, влечетъ и точно улыбается ему свтлою и ясною улыбкой теплаго привта. Кто это улыбался другъ другу: не онъ ли самъ сфинксу, не свою ли улыбку ему принималъ онъ за его, Андрей не думалъ, да и не могъ думать. Съ чего бы? Вдь, съ самаго дтства онъ страстно, лихорадочно работалъ для этой минуты, съ самаго дтства страстно ждалъ ея, врилъ, что ‘тамъ’, въ этомъ неясномъ ‘тамъ’ и тепло, и хорошо, и привольно и есть для него свое мсто. Тамъ правда, тамъ свтъ, тамъ осмысленная человческая работа, жаждой которой горитъ его молодая энергія, тамъ все то, что горитъ въ его честномъ сердц и такъ ясно, кажется, отражается въ неподвижныхъ глазахъ улыбающагося сфинкса. А если такъ, то разв могъ ему, въ самомъ дл, не улыбаться привтомъ этотъ неподвижный съ виду сфинксъ, истинный обликъ котораго скрывался для него, правда, въ какомъ-то неясномъ, но свтломъ туман?
А тамъ, за этимъ туманомъ, стоялъ одинъ изъ губернскихъ городовъ благословеннаго юга, какихъ не мало въ нашемъ отеств. Городъ ничмъ особеннымъ не выдавался и отличался отъ другихъ такихъ же городовъ красивымъ видомъ, да страшнымъ обиліемъ евреевъ. Были тамъ и губернаторскій домъ съ двумя фонарями и жандармомъ у подъзда, и пыльныя, никуда годныя мостовыя, и чахлый бульваръ, былъ и ‘порядокъ’, за которымъ, какъ водится, надзирало недреманное око полицеймейстера, и, конечно, клубъ, гд мужья обмнивались ассигнаціями за зелеными столиками, а жены и двы порхали вокругъ кавалеровъ, пикантно судачили и заводили интрижки. Такъ называемое ‘общество’, состоявшее почти сплошь изъ однихъ назжихъ со всхъ концовъ земли русской чиновниковъ-обрусителей, длилось по рангамъ и доходамъ на отдльныя кучки, называвшія — ‘партіями’, съ однимъ общимъ для всхъ девизомъ: карты и сплетни. На всемъ лежала печать скуки и вялости, оживленіе вносили только скандальчики и служебныя перемны, поднимавшія на ноги всхъ. Въ такихъ случаяхъ все оживало, какъ отъ электрическаго толчка. Языки начинали трещать, визиты учащались, все двигалось, шумло, кричало, осуждало или оправдывало, мелочи выростали въ цлыя событія, пока не сглаживалось впечатлніе новизны. Тогда опять все входило въ колею, опять выходили на сцену скука и вялость и если не вырасталъ какой-нибудь новый скандальчикъ, а скука одолвала до зарзу, вспоминали о ‘бдныхъ’, хватались за нихъ, какъ утопающій за соломенку, устраивали въ ихъ пользу аллегри, балы, обды, любительскіе спектакли, не обходившіеся ни разу безъ ссоръ изъ-за распредленія ролей.
Впрочемъ, Андрею на первыхъ же порахъ пришлось волей-неволей стать вдали отъ ‘общества’ и его жизни, у него совсемъ почти не было свободнаго времени. Классы поглощали добрую часть дня, а вечеръ приходилось посвящать на составленіе диссертаціи, которую необходимо было представить къ сроку.
Къ тому же, съ первыхъ шаговъ на новомъ своемъ поприще онъ находился все время въ какомъ-то странномъ, неизвстномъ еще настроеніи, въ которомъ главную роль играло что-то похожее на недоумніе, а въ такомъ настроеніи было, естественно, не до знакомствъ. Съ первыхъ же шаговъ пришлось ему убдиться, что въ своихъ планахъ и разсчетахъ на будущее онъ совсмъ упустилъ изъ вида, совсмъ не принималъ въ разсчетъ т мелкія, но больныя и обидныя дрязги, непріятности и столкновенія, которыя какъ-то незамтно, точно нечаянно, но сразу опутали его цлою стью. Правда, вс эти дрязги и столкновенія были пока мелкія, съ ними легко справляясь молодая энергія и вра, но они какъ-то невольно огорошивая его, а то, что онъ не предвидлъ ихъ заране, длало ихъ особенно чувствительными для него, обусловливало его особенно страстное къ нимъ отношеніе. Андрей вступалъ въ жизнь съ цлымъ запасомъ глубоко сознанныхъ и придуманныхъ запросовъ, требованій, съ цлымъ кодексомъ, въ которомъ не думалъ уступить ни одной іоты, вступалъ съ увренностью, что жизнь на все это отвтитъ, отзовется, и вдругъ эта самая жизнь сама предъявила ему свой кодексъ, свои требованія, съ которыми онъ подчасъ совсмъ не могъ помириться. Сфинксъ, до сихъ поръ улыбавшійся, вдругъ выпустилъ свои когти…
Андрей не разочаровался, не упалъ духомъ, онъ только не въ мру кипятился и злился.
Учебный округъ считался однимъ изъ лучшихъ и былъ таковымъ на самомъ дл. Во глав его стоялъ человкъ всми уважаемый, глубоко-честный и гуманный, искренно преданный длу воспитанія, искренно любившій его, а помощникомъ его былъ одинъ изъ извстнйшихъ педагоговъ, посдвшій на служб округу ученый, сильно любимый и юношествомъ, и учебнымъ персоналомъ. Къ сожалнію, гимназія, въ которую попалъ Андрей, была на худшемъ счету въ округ, ее тамъ только ‘терпли’. Старикъ директоръ ея, давно уставшій на служб, къ которой относился совершенно формально, и многіе изъ учителей, далеко не отвчавшіе видамъ и требованіямъ округа, дослуживали уже свои пенсіонные сроки, стариковъ поэтому не хотли тревожить, ждали, пока они сами не выйдутъ въ отставку. Попечитель не скрылъ этого отъ Андрея, высказалъ ему все прямо, когда тотъ явился къ нему передъ отъздомъ.
— Гимназія не изъ лучшихъ,— сказалъ ему попечитель, ласково взявъ его за руку и мягко заглядывая въ его черные, смлые глаза, — далеко не изъ лучшихъ… Она намъ вотъ гд сидитъ!— показалъ онъ на шею.— Все идетъ тамъ плохо, многое нуждается въ коренной передлк… Директоръ старикъ, плохой педагогъ, многіе изъ учителей тоже… Я терплю ихъ только потому, что они дослуживаютъ свои пенсіи,— зачмъ обижать людей, поработавшихъ-таки на своемъ вку?… Но скоро тамъ все перемнится… А васъ мы посылаемъ туда, чтобы вы внесли побольше энергіи и любви къ длу, я надюсь на васъ, получивъ самые лестные отзывы о васъ университета. Только съумйте ладить тамъ… Съумете?
— Попробую!— отвтилъ Андрей.
— Попробуйте и постарайтесь?— подчеркнулъ ему попечитель.— Это будетъ хорошая школа для васъ. Въ вашемъ дл мало хорошо работать, важно еще умть жить съ людьми, съ товарищами, умть справиться съ самимъ собою. Нужно умть то, что вообще называется: ладить.
А вотъ, этого-то именно и не умлъ Андрей, и не только не умлъ, а даже и понималъ это плохо. Чистый теоретикъ, знавшій до сихъ поръ только свои книги, лекціи, науку, онъ не видлъ, не зналъ, что есть еще нчто, кром всего этого, не мене сильное и требовательное, чмъ теорія, что это нчто называется ‘практикой жизни’ и дается человку тоже суровою и долгою школой, школой самой жизни. Чистая теорія ставила ему свои требованія, свои термины, она знала только: ‘да — да’ и ‘нтъ — нтъ’. Практика жизни требовала другаго, смотрла иначе, знала и ‘полу-да’, и ‘полу-нтъ’. Тамъ, въ теоріи, было все ясно, опредленно, строго-логично, всецло вытекало одно изъ другаго, здсь, въ практик жизни, все было темно, спутано, о логик не было и помину. Это-то и огорошивало Андрея, это-то и служило источникомъ его постоянныхъ столкновеній и непріятностей, начавшихся почти съ первыхъ же дней его службы.
Съ директоромъ у него вышло крупное столкновеніе на первыхъ же порахъ, когда старикъ, привыкшій къ рутин, дорожившій только вншностью, формой, дисциплиной, сдлалъ ему замчаніе по поводу ненавидимыхъ имъ ‘новшествъ’, а Андрей рзко отрзалъ, что не понимаетъ аракчеевщины въ педагогіи.
— Теорія-съ, теорія-съ!— внушительно и строго отвтилъ ему обидвшійся начальникъ, вертя по привычк пальцы ‘мельницей’.— Пока я здсь, я не потерплю вашихъ теорій. Уйду — длайте, что хотите… Но пока я здсь — все останется такъ же! Помните!
Но Андрей тоже не сдавался и тоже безъ всякихъ уступокъ хотлъ поставить на своемъ, а это, несомннно, вызывало новыя столкновенія, плодило новыя недоразумнія. Сталкивались и задвались самолюбія, ставились на счетъ каждое слово, каждый жестъ, а каждый новый шагъ Андрея окрашивался и объяснялся именно такъ, какъ того требовали задтое, растравленное самолюбіе и скрытая зависть. Не мало, конечно, способствовала всему этому и кучка старыхъ, тоже вмст съ директоромъ только дослуживавшихъ пенсіонъ учителей, задтыхъ, почти обиженныхъ его ‘новшествами’, въ которыхъ почему-то они сразу увидли ‘критику’ на себя, на свою методу. Правда, ихъ озлобляло, бсило и то, что Андрей держалъ себя какъ-то особнякомъ, не сходился, не знакомился, весь ушелъ въ работу, въ которой они давно привыкли относиться спустя рукава, формально, и черезъ-чуръ прямо, черезъ-чуръ рзко указывалъ имъ на это, рзалъ правду въ глаза. Наружно они выказывали ему, каждый отдльно, съ глазу на глазъ, любезности, даже лебезили передъ нимъ, узнавъ, что онъ на хорошемъ счету въ округ, но втайн, втихомолку натравливали на него и безъ того обижавшагося директора, которому то и дло доносили, сплетничали, искажая и объясняя все по-своему. Андрей скоро это понялъ, сталъ съ ними еще сдержанне, въ его манер стала проглядывать плохо скрываемая брезгливость, почти отвращеніе, несомннно обидное, а это, что называется, подливало масла въ огонь. Длинный, рыжій нмецъ Гинцъ, не обинуясь, не стсняясь, сталъ, напримръ, записывать въ свою книжку каждое его слово, причемъ записывалъ и имена свидтелей и каждый день носилъ показывать все записанное старику директору. Не лучше поступалъ и французъ Патре, и остальные. Жалобы и доносы такъ и сыпались на Андрея.
— А нашъ ‘новаторъ’ или ‘любимчикъ’,— такъ иногда звали его, намекая на отношенія къ нему въ округ,— сегодня сдлалъ или сказалъ еще вотъ то-то!— то и дло стояло въ ушахъ директора. Тотъ злился, набрасывался на Андрея, придираясь ко всему, но, получивъ нсколько разъ отпоръ, и довольно рзкій, сталъ жаловаться на него въ округъ. Въ округ хранили глубокое молчаніе на вс эти жалобы и доносы, очевидно, оправдывая Андрея, а это еще боле раздражало и возбуждало противъ него всхъ.
Впрочемъ, все, даже самое непріятное, выкупалось для Андрея на первыхъ порахъ тою почти восторженною, благоговйнаго любовью, съ какой относились къ нему дти и юноши, его ученики, сразу почуявшіе въ немъ друга, любящаго, мягкаго человка. Извстно, что нтъ ничего боле чуткаго, какъ дтское сердце, что никто на свт не можетъ платить такою почти фанатическою, слпою любовью даже за малйшую ласку, ласковое слово, добрый взглядъ, какъ дти и юноши. Когда Андрей входилъ въ классъ, дтскіе глазки блестли, несмотря часто на усталость, лица свтились улыбкой, вс ободрялись, и часъ проходилъ для всхъ быстро, легко, незамтно. Въ то время, какъ на урокахъ другихъ учителей стоялъ цлый содомъ отъ крика, шума и шалостей, которыхъ не могли унять самыя строгія наказанія, у Андрея была тишина, точно въ церкви. Когда у другихъ учились изъ рукъ вонъ плохо, несмотря на угрозы, нули, оставленіе безъ обда и т. п., у Андрея, несмотря на сухой, скучный предметъ, несмотря на то, это онъ никогда не наказывалъ, даже самые лнивые, такъ называемые ‘отптые’, всегда отлично знали заданное и лзли изъ кожи, чтобъ угодить ему. И все это установилось какъ-то сразу, незамтно, безъ всякихъ особенныхъ усилій со стороны Андрея, хотя онъ былъ и требователенъ и никогда не пропускалъ безъ замчанія дтскаго проступка, но дти уважали его, чувствовали, что онъ ихъ любитъ, чувствовали, что онъ всегда правъ, его замчанія и выговоры никогда не кололи дтскаго самолюбія, а будили совсть и сердце, и дти платили ему за это чмъ и какъ могли.
Андрей видлъ это и любовь учениковъ окрыляла его, будила въ немъ энергію.
Глава V.
Время летло, а положеніе Андрея все ухудшалось, становилось все невыносиме. Со многими изъ сослуживцевъ онъ пересталъ даже кланяться, директоръ какъ-то игнорировалъ его, обидно не замчалъ, на ‘совтахъ’ онъ оставался всегда въ меньшинств, его мннія и указанія, его слова встрчались какъ что-то невозможное, дикое, нестоющее вниманія,— словомъ, его кололи какъ и гд могли, точно въ разсчет вызвать на какую-нибудь горячую вспышку. Онъ похудлъ, осунулся, поблднлъ, только черные глаза его горли еще ярче, выдавая все усиливающуюся раздражительность, и еще страстне ушелъ онъ въ свою работу, уставая за которой, забывалъ все.
Съ однимъ только учителемъ математики, Дергуномъ, сошелся Андрей близко, онъ даже поселился съ нимъ рядомъ, но и того приходилось ему вчно укорять въ ‘бабств’, неподвижности, пессимизм, что, впрочемъ, нисколько не волновало, не сердило этого соннаго съ виду, но крайне честнаго, полнаго добродушнаго юмора человка, привязавшагося къ Андрею какою-то материнскою привязанностью. Дергунъ старался боле или мене примирить его съ окружающимъ, унять его горячность, сдерживать отъ рзкихъ выходокъ, въ чемъ иногда и успвалъ, вообще ухаживалъ за нимъ, какъ за роднымъ дтищемъ. Всегда поддерживая Андрея, онъ умлъ это длать какъ-то не раздражая самолюбія, не наталкиваясь на ссоры, оставаясь въ простыхъ, почти хорошихъ отношеніяхъ со всми, и этимъ много помогалъ ему. Пилъ съ Гинцемъ пиво, съ Патре — ликёры, слушалъ его анекдоты о разныхъ belles femmes, и только изподтишка хихикалъ, стравливая ненавидвшихъ другъ друга нмца и француза напоминаніемъ о недавно кончишейся войн и отторгнутыхъ провинціяхъ, да двухъ братьевъ-славянъ — Сметанку и Дудека, несмотря на свой ‘компатріотизмъ’, обзывавшихъ другъ друга ‘гундевортами’ и ‘лайдаками’, со страстною ревностью вырывавшихъ другъ у друга ‘карьеру’. Вообще, онъ водилъ знакомство съ самою разношерстною компаніей, не тяготился ею, кое-какъ убивая досугъ, и въ то время, какъ Андрей кипятился и волновался, раздражаясь все больше, и больше, чувствовалъ себя, повидимому, какъ нельзя лучше. Это и волновало Андрея, и сердило, онъ никакъ не могъ съ этимъ примириться.
— Ну, ужь и компанія у васъ,— вырвалось у него разъ какъ-то невольно.
— А что?— невозмутимо улыбаясь, переспросилъ Дергунъ.
— Да это чортъ знаетъ, что такое!
— Ну, серденько, бываетъ и похуже, это хоть дурни, слава теб, Господи!— спокойно отрзалъ тотъ.
— Да разв это утшеніе?
— Не утшеніе, а все же пріятно… То ли еще бываетъ!
Андрей разсердился.
— Какъ это вы живете, миритесь со всмъ этимъ?— горячо спросилъ онъ.— Я просто придти въ себя не могу отъ отвращенія.
— А живу, какъ видите… Отъучу — и пообдаю, тамъ сосну, тамъ почитаю, пива напьюсь, въ театръ схожу… Подойдетъ случай — Дудека со Сметанкой, а не то француза съ нмцемъ стравлю,— ну, день и прошелъ.
— Да разв такъ жить можно?— почти закричалъ Андрей, глаза его горли, щеки поблднли, а губы дрожали.
— А отчего-жь нельзя? Видите, живу?— нахмуривъ брови, отвтилъ Дергунъ.
— Да, вдь, такъ только Пацюкъ Гоголя живетъ… Помилуйте!…
Дергунъ поднялся съ мста и его обыкновенно ровный и спокойный голосъ задрожалъ, когда онъ заговорилъ:
— А хоть бы и Пацюкъ! Что же длать, если жизнь представляетъ только дв дилеммы: Пацюкъ и синица, зажигающая море, если ничего другаго выбрать нельзя? Пацюкомъ я хоть существовать могу, жить въ себ, какъ говорятъ нмцы, въ себ запершись… Ну, а синицей… куда я днусь, когда ее сейчасъ отовсюду гнать будутъ?… Мостовую мостить, дрова рубить?… Да я не умю!— и онъ тяжело зашагалъ по комнат.
Андрей нахмурилъ брови и молчалъ, плотно сжавъ губы,— сравненіе съ синицей, зажигающей море, таки задло его, а Дергунъ продолжалъ, ходя по комнат и пощипывая бородку:
— Тутъ еще благодать, сударь, сущая благодать! Попечитель и вс въ округ на нашей съ вами сторон, сами знаете, никакими доносами съ нами подлать ничего не могутъ… Перетерпите только немножко и все перемнится… Вамъ такъ и въ округ говорили. Директоръ и вся его компанія выйдутъ въ отставку, все обновится сразу, только ждать нужно умть. Не горячитесь только… Такъ ли еще бываетъ, сами посудите!…
— Сужу… бываетъ, можетъ быть, и хуже, но это не утшеніе: по-вашему жить нельзя!— отвтилъ Андрей.
— А по-вашему, съ этими вчными ссорами, волненіями, ни къ чему не приводящими, ничего существеннаго не дающими, только жизнь отравляющими,— можно? Хорошая эта жизнь? И чего добились вы? Директоръ только и ждетъ теперь повода подставить вамъ ножку.
Андрей не отвтилъ, только еще боле нахмурился и все шагалъ угрюмо изъ угла въ уголъ. Дергунъ, посвистывая, пилъ чай. Прошло добрыхъ четверть часа въ такомъ молчаніи, пока Андрей не остановился.
— Знаете что?— началъ онъ, точно желая перемнить разговоръ.— Знакомиться нужно, вотъ что. Не годится такъ запираться, какъ мы съ вами… Городъ, вдь, большой, людей много, отчего вы не знакомитесь? Неужели такъ-таки и нтъ кругомъ хорошаго человка?
— Попробуйте, увидите!— отвтилъ нехотя Дергунъ.
— Я, конечно, попробую, а вы?
— Пробовалъ,— отрзалъ тотъ съ гримасой,— ничего не вышло… Въ карты не играю, въ роли не только первыхъ любовниковъ, но и десятыхъ, не гожусь,— видите, какъ скроенъ?
— Ну, такъ что же?— спросилъ Андрей.
— А то, что такъ какъ никакого интереса я не представлялъ, только и годился, что въ женихи какой-нибудь алчущей двиц, то и принялись меня женить, безъ моего вдома, конечно, да сразу на шестерыхъ, потому что каждый кружокъ имлъ свою кандидатку. Тянули меня во вс стороны, ссорились, дрязги пошли, ругань, сплетни, пока я не прозрлъ, въ чемъ дло, и не удралъ въ свою конуру.
Оба расхохотались.
— Да и посл этого,— продолжалъ Дергунъ,— не сразу оставили меня въ поко… Такой, доложу вамъ, пассажъ еще вышелъ, такой пассажъ…
— Что же?— спросилъ развеселившійся уже Андрей.
— Да какъ вамъ сказать,— засмялся Дергунъ, немного покраснвъ,— чортъ знаетъ что!… Иду это я разъ, а на встрчу мн одна изъ ‘кандидатокъ’… Хотлъ я шмыгнуть въ переулокъ, анъ не тутъ-то было, — такъ и подскочила… ‘Здравствуйте, говоритъ, что васъ не видно?…’ Я туда-сюда,— ничего не подлаешь!… ‘Наврное, говоритъ, влюбились?… Только въ кого? Скажите, кого вы больше всхъ любите?’ Что тутъ подлаешь? Я возьми, да съ дуру и отвть: а вы кого?— Ну!…— разставилъ онъ руки.
— Что же ‘ну’?— торопилъ Андрей.
— Да то ‘ну’, что она и затянула: ‘прежде всхъ, говоритъ, конечно, Бога, потомъ — начальницу,— она въ пріют одномъ служила,— а потомъ, говоритъ, потомъ… брюнета…’ Да какъ посмотритъ!…
— Что же вы, брюнетъ, ей отвтили?— захохоталъ Андрей почти до слезъ.
— Да чуть не провалился!— покраснлъ наивно Дергунъ.— Только и нашелся сказать: ‘Вы бы, сударыня, лучше блондина! Она въ слезы. ‘Мужикъ!’ — говоритъ,— ну, я совсмъ растерялася, стою, только ротъ разинулъ да глазами ворочаю… Жаловалась на меня патронессамъ, т на меня, ну, и пошла потха,— насилу отмахался! Нтъ, вотъ такъ, какъ теперь — съ нмцемъ, съ французомъ, съ прочей компаніей — куда лучше… Поврьте!…
— Охъ, Пацюкъ же вы, настоящій Пацюкъ!— сказалъ Андрей, когда совладалъ съ хохотомъ, которымъ такъ и залился, выслушавъ наивный разсказъ друга. Послушаешь васъ, такъ только и осталось на свт, что жить по-вашему, пацюковать…
Дергунъ поднялъ на него свои добрые, немного насмшливые глаза и сказалъ какимъ-то задушевнымъ, особенно теплымъ тонокъ:
— ‘Тяжко жить на світі, а хочется жить!’ — помните у Шевченко?… Въ этомъ, братъ, вся суть, вся тайна интеллигентнаго пацюкованья… Для насъ это предлъ, его же не прейдеши… Такъ-то! Погодите, сами споете ту же псню!…
— Я?— переспросилъ Андрей, смло глядя на пріятеля,— я?! Да я лучше удеру, провалюсь…
— Куда?— грустно и вмст насмшливо спросилъ Дергунъ.
— Куда глаза глядятъ… Блый свтъ великъ!
Дергунъ покачалъ головой.
— Никуда не уйдешь, потому что намъ уйти некуда… Везд одно и то же, — хорошо тамъ, гд насъ нтъ! Счастье еще, если и искру-то Божью въ себ сохранишь, и на тонъ спасибо!
Андрей, конечно, не послушалъ Дергуна и съ своею обычною страстностью набросился теперь на знакомства, которыхъ набралось у него сразу очень много. Скучавшее ‘общество’, давно уже прослышавшее о немъ, давно уже заинтересованное восторженными отзывами Сошенко, который писалъ о немъ кое-кому изъ мстныхъ пріятелей, приняло его съ распростертыми объятіями. Лихорадочно бросился онъ въ свтскую суету,— въ эти безсмнно чередовавшіеся другъ за другомъ вечера, пикники и проч., и на первыхъ порахъ дйствительно забывался немного, забывалъ вс утреннія дрязги и волненія. Ему даже нравилась сначала эта новая, неизвстная, знакомая только по прочитаннымъ книгамъ, среда съ ея вншнимъ блескомъ и видомъ наружнаго довольства, нравился немного этотъ салонно-гостиный лоскъ, прикрывающій для новичка царящую подъ нимъ пустоту, спячку и скуку, обманывающій его не вглядвшійся глазъ какимъ-то призракомъ жизни и живыхъ интересовъ. Онъ былъ еще слишкомъ молодъ и слишкомъ доврчивъ, чтобы ко всему подходить съ сомнніемъ, не доврять наружности, осторожно относиться къ словамъ, зачастую не отвчающимъ скрытому подъ ними смыслу, а молодое тщеславіе тшилось общимъ ухаживаніемъ и любезностями, къ тому же, Андрею хотлось и жить.
Но скоро, натшившись, онъ разглядлъ, понялъ все: въ прибранныхъ на показъ гостиныхъ сфинксъ еще разъ показалъ ему свои когти, и какъ-никакъ, въ душ, по крайней мр, онъ долженъ былъ сознаться себ, что Дергунъ былъ не совсмъ неправъ. Если его, правда, не собирались женить сразу на всхъ поспвшихъ и переспвшихъ кандидаткахъ, за то, благодаря его стройной фигур и красивому лицу, вс львицы города въ перебой пожелали сдлать изъ него своего адъютанта. Совтница, растянувшись въ соблазнительной поз на кушетк, томно говорила ему о мукахъ неудовлетворенной души. Предсдательша довряла ему секретъ, что она никогда не измняла еще мужу, подчеркивая слово ‘никогда’ и выразительно добавляя, что, конечно, если бы нашелся ‘настоящій’ человкъ, то ея сердце., и т. д., а прокурорша такъ-таки напрямки стрляла въ него глазами и словами, что у нея ‘свой особенный темпераментъ’. Въ конц-концовъ, вышло то, что изъ-за Андрея, какъ нкогда изъ-за Дергуна, вс передрались, перессорились, пошли сплетни,— и онъ убжалъ, возмущенный, озлобленный, и затворился какъ Дергунъ.
Тогда служебныя дрязги и столкновенія, отъ которыхъ онъ забывался въ сует ‘свта’, стали ему еще невыносиме, еще тяжеле. Теперь къ нему прокралось въ душу что-то врод острой и больной хандры, отъ которой не спасали его ни усталость, ни наука, ни книги, и стало вытснять оттуда или глушить вс его неясные, правда, но живые порывы, мечты и надежды,— все то, что называлъ онъ своимъ внутреннимъ, духовнымъ міромъ. Такъ, по крайней мр, ему казалось, потому что вокругъ и въ самомъ себ онъ сталъ ощущать вдругъ какую-то холодную пустоту. То была первая реакція посл свтлыхъ минутъ медоваго мсяца жизни, и потребность забыться хоть чемъ-нибудь,— потребность въ остромъ и сильномъ ощущеній которое бы встряхнуло его всего или опьянило, все сильне сильне охватывала его занывшую душу.
Былъ уже поздній вечеръ, когда пыльною дорогой Андрй машинально брелъ въ городъ изъ своей дальней прогулки. Вдали виднлось уже предмстіе, слегка окутанное въ голубоватый сумракъ, въ которомъ рзко мигали зажигавшіеся огни, и слабо доносившійся грохотъ мостовыхъ непріятно раздражалъ его нервы. Ему захотлось вдругъ снова уйти отъ города, уйти въ лсъ, въ поле,— куда-нибудь, лишь бы подальше отъ этого грохота и сутолоки, которые увеличивали, казалось, его хандру. Онъ повернулъ назадъ, и въ это самое время его нагналъ мчавшійся изъ города въ туч пыли кабріолетъ. Это была Карская, первая львица города, красивая, пылкая, какъ-то необузданно-страстная и капризная брюнетка, полная ухарства и своеволія, избалованная толпой поклонниковъ и обожателей, въ числ которыхъ былъ и первый левъ — недавно пріхавшій изъ столицы съ модными воротничками и такими же галстуками чиновникъ особыхъ порученій, слышавшій Патти и всмъ надодавшій ею. У Барскихъ Андрей бывалъ часто, даже слишкомъ часто, рдко встрчаясь, однако, съ мужемъ, довольно немолодымъ уже человкомъ, занятымъ исключительно только длами и картами, за что скучавшая жена точно мстила ему толпой поклонниковъ и безшабашнымъ даже для провинціи ухарствомъ. Домъ ихъ такъ и длился на дв половины: картежную и амурную,— какъ острили мстные зоилы, а въ этой второй половин самая выдающаяся роль какъ-то невольно, безъ всякихъ съ его стороны усилій, выпала на долю Андрея. Трудно сказать, что собственно въ немъ привлекало къ себ красивую, избалованную женщину, вчно окруженную блестящею толпой вздыхавшей молодежи, умъ ли, насмшливость ли, бросавшаяся въ глаза сдержанность, то ли, что онъ одинъ изъ всхъ не ухаживалъ за нею, но только Карская черезъ-чуръ рзко, черезъ-чуръ замтно выдляла его изъ общей толпы,— ‘бросалась на шею къ нему’,— нагъ выразительно язвили языки, что и создало вс т сплетня и дрязги, отъ которыхъ Андрей убжалъ и заперся.
— Здравствуйте,— крикнула она ему, осаживая горячую, взмыленную лошадь,— здравствуйте, затворникъ! Вы опять совершаете свой послобденный моціонъ?
— Гуляю!— спокойно отвтилъ Андрей на ея вызывающій, немного насмшливый хохотъ.
— Гуляете! А я думала моціономъ лечитесь отъ катарра… Ха, ха, ха!… Что же, и опять, конечно, предпочитаете пшкомъ… да?! Опять какъ и въ прошлый разъ?
Андрея какъ-то стсняло это ухаживаніе красивой женщины, которую онъ не любилъ, которая нравилась ему только своею вншностью, почему, между прочимъ, онъ и отказался надняхъ подссть къ ней въ кабріолетъ, когда она встртила его на прогулк. Теперь ея хохотъ и насмшливый тонъ немного подзадорили его.
— Нтъ,— отвтилъ онъ,— сегодня я предпочитаю похать…
— А!— протянула она, отодвигаясь и очищая ему мсто.— То-то! А я было уже подумала, что вы боитесь бшеныхъ лошадей… и… и…
— И чего?— переспросилъ Андрей, когда лошадь понеслась.
— И бшеныхъ женщинъ!— Раскраснвшись отъ быстрой, захватывавшей духъ зды, она смло, вызывающе смотрла ему въ глаза.
— Я такихъ не видлъ!— съ улыбкой отвтилъ Андрей, не опуская взгляда. Его начали немного пьянить и эта бшеная скачка, и эта близость красивой, дышавшей страстью женщины.
— Не видли? Вотъ какъ! Помилуйте, весь городъ, вс кумушки зовутъ меня бшеной! Такъ вы меня не боитесь?
— Конечно, нтъ!
— Отчего же вы убжали, затворились отъ меня?… Отчего васъ не видно?
— Я не отъ васъ одной, а вообще ушелъ отъ гостиныхъ!… Скучно…
— Скучно?!… Нечего сказать, хорошій комплиментъ! Конечно,— насмшливо, вызывающе продолжала она,— мы не служимъ, не играемъ въ карты, ничего не понимаемъ въ такихъ интересныхъ предметахъ, какъ латинская или греческая грамматика…
— А чмъ же еще? Чмъ?— нетерпливо подалась она впередъ.
— У каждаго человка,— уклончиво отвтилъ онъ, — есть свой внутренній міръ, свои идеалы, свои…
— И вы живете согласно этому внутреннему міру, согласно вашимъ идеаламъ?… Да?— насмшливо перебила она его.
— Нтъ, не совсмъ, но…
— То-то, что нтъ, въ этомъ и суть-то вся!… А всякое ‘но’ въ такихъ случаяхъ обманъ и скука… Право, лучше ужь жить по-моему.
— То-есть?
— Прожигать жизнь,— ни мало не смущаясь, отрзала она ему,— топить свою скуку въ мор шума, веселья, ощущеній. Брать отъ жизни все, что даетъ она. Такъ куда лучше, право, гораздо лучше, чмъ всякія грамматики… По крайней мр, подъ старость будетъ чмъ помянуть молодость… Да и пріятно!…
— Надостъ!— улыбнулся Андрей.
— Надостъ? Нтъ! Гораздо меньше, чмъ грамматики и вчный разладъ между внутреннимъ міромъ и наружнымъ… Поврьте!… Только не нужно останавливаться, а все кружиться, кружиться безъ конца… Въ этомъ круженьи забываешься!… Вотъ и ресторанъ,— я пить хочу!
Они подъхали къ загородному ресторану. Андрей соскочилъ и спросилъ, чего принести.
— Шампанскаго!— улыбнулась она ему какъ-то свтло, мило скаля свои острые зубы и. слегка красня.
Онъ тоже улыбнулся ей въ отвтъ и пошелъ распорядиться, почти совсмъ опьяненный. Эта улыбка точно сближала ихъ, устанавливала какую-то неясную, но сладкую и теплую связь, въ которой какъ-то незамтно потонула вся его хандра.
— Чокнемся?— предложила она, когда шампанское было принесено и налито въ бокалы.
— За что?— спросилъ онъ такимъ же задорнымъ тономъ, открыто любуясь ею.
Она оглядлась, окинула глазами чудное небо, блиставшее уже свтлыми звздами, окутанный мглою лсъ, стоявшій въ какомъ-то чарующемъ молчаніи, разстилавшуюся влво даль, тонувшую въ мягкихъ тонахъ надвигавшейся ночи, и вновь улыбнулась Андрею.
— За ночь… за сегодняшнюю ночь!— протянула она бокалъ, уіыбаясь и точно красня.
Они чокнулись, все также улыбаясь другъ другу.
— Ну, демъ!— топнула она ножкой, когда вино было допито.— Садитесь!…
Андрей послушно вскочилъ, но въ это самое время до нихъ долетли близкіе звуки мотива изъ ‘Гугенотовъ’. Поклонникъ Патти, напвая довольно неврно арію Валентины, перерзалъ имъ дорогу.
— Здравствуйте, васъ ищемъ!— смясь, отвтила ему, быстро охмлвшая, какъ и Андрей, Карская.— А вы все свою Патти вспоминаете?
— Да. Ахъ, вы и представить себ не можете, что это за прелесть,— картиночка!— залепеталъ молодой левъ.— Тра-ла-ла, тра-лю-лю, та-та-та!… Прелесть!
— Помогите держать мн возжи,— обратилась Карская къ Андрею, прижимаясь къ нему.— Нтъ, не такъ! Сюда, вотъ такъ!— и она ударила лошадь.
Андрею пришлось обнять ее, чтобы помочь ей держать мозжи,— такъ она сама нашла удобне. Молодой левъ окидывалъ ихъ подозрительнымъ взглядомъ, не зная, обижаться ли ему на Карскую, или нтъ. На ходу она перегнулась къ нему черезъ Авдрея и крикнула въ догонку:
— Счастливо оставаться съ Валентиной… бдной Валентиной!…
— А вы куда?— переспросилъ левъ, не зная что сказать. А я… я…— путаясь, смялась Карская,— я предпочитаю съ Раулемъ!
Лошадь мчалась во всю прыть, и отъ этой быстроты и выпитаго вина у обоихъ кружилась голова и стучало въ вискахъ. Карская выпустила возжи и совсмъ повисла на обнявшей ее рук Андрея, который все больше и больше, какъ и она, терялъ самообладаніе. Кровь, приливая къ сердцу, жгла, точно кипятокъ, и по тлу пробгала дрожь, но онъ, все-таки, на моментъ опомнился и спросилъ глухимъ шепотомъ:
— Завтра по городу будетъ пущена новая сплетня. Не повернуть ли лошадь?
— Ни за что! Что мн до сплетенъ?— отвтила она страстнымъ шепотомъ, смотря на него влажными глазами, причемъ ея красивыя ноздри слегка раздувались.— Я сама отвчаю за себя и за то, что мн нравится! Я про-жи-га-ю жизнь!
И въ тотъ же моментъ Андрей почувствовалъ, какъ ея головка безсильно повисла у него на плеч, а по лицу разметались ея надушенныя, мягкія, какъ шелкъ, волосы.
— Такъ лучше, такъ гораздо лучше!— страстно шептала она.— Правда?
На встрчу имъ выплывала изъ-за лса зеленоватая луна, обливая всю окрестность потоками мягкаго, фантастическаго свта, манилъ задумчивый, молчаливый лсъ, а съ неба свтло и ясно мигали золотыя звзды.
Глава VI.
Эта такъ нечаянно, такъ случайно установившаяся связь,— связь отъ скуки, отъ больной потребности самозабвенія въ остромъ ощущеніи, связь безъ почвы, безъ глубокаго, сильнаго чувства, даже безъ знанія другъ друга,— больная, какъ больны были они оба, на время, все-таки, отвлекла Андрея отъ хандры, онъ забылъ за ней все то, что его мучило. Искусственно вызванная страсть, вспыхнувшая такъ ярко и сильно, какъ она и можетъ только вспыхивать въ молодые, двственные годы, опьянила его, отуманила, не давала ни времени, ни возможности на размышленіе, на анализъ, а совсть или нравственное чувство спокойно дремало, убаюкиваемое какимъ-то скептически-холоднымъ нашептываніемъ, что, вдь, большинство связей, если не вс, устанавливаются въ мір почти такимъ же образомъ.
— Чмъ мы хуже другихъ?— вторила Карская этому внутреннему самооправдывающему шепоту, ласкаясь, когда замчала на лбу Андрея морщины.— Погляди только! Одна влюбила себя въ старика генерала, который запираетъ ее на ключъ, красивая Лидія промняла себя на карету, на положеніе, на ‘превосходительство’, этотъ женился на черноземномъ имніи… Погляди только, вглядись!
Андрей глядлъ, вглядывался и врилъ убаюкивавшему совсть шепоту.
Мучило его сильно, что связь ихъ была скрытная, воровская, полная невозможной фальши по отношенію къ мужу, но Карская со слезами говорила ему и онъ ей врилъ, онъ зналъ, что она говоритъ правду, что старикъ мужъ гораздо больше дорожитъ своимъ положеніемъ и картами, чмъ ею, что онъ не только все подозрваетъ, но и все знаетъ, и только длаетъ видъ, будто ничего не видитъ, потому что между ними давно все порвано, связь поддерживается только наружно, ради приличія, ради положенія, какъ и въ большинств семей мстнаго бо-монда.
И опять успокоивался Андрей, тмъ больше, что ему жаль становилось эту пылкую, страстную женщину, съ богато одаренною натурой, смлымъ и ршительнымъ характеромъ, способную на многое хорошее, сложись ея жизнь иначе, — правдивую, искреннюю и теперь даже. Естественное чувство деликатной благодарности за счастливыя, хорошія минуты, за любовь ея, ласки, невольно способствовали этому самоуспокоенію.
Но, въ конц-концовъ, эта связь лопнула, когда опьяненіе страстью прошло, какъ проходитъ всякое опьяненіе, у Андрея осталось на душ что-то врод укора, слдъ какой-то вины и противъ себя самого, и противъ женщины, до связи съ которой онъ допустилъ себя, не любя ее, у нея же только лишній пережитый фактъ, чтобы на старости помянуть кипучую молодость, какъ она сама говорила. Романъ ихъ кончился совершенно благополучно, какъ обыкновенно и кончается большинство романовъ въ жизни. Затрещавшіе кругомъ языки ‘людскаго стада, не прощающіе, по увренію Карской, никому его счастья’, вынудили-таки мужа посовтовать жен ухать на время въ деревню, къ матери, что она выполнила почти безъ всякаго сожалнія, и, прощаясь ‘на зло только’, какъ она признавалась, попросила одну изъ самыхъ ярыхъ сплетницъ передать Андрею ея поцлуй. Тотъ опять остался одинъ съ своими столкновеніями, уроками и книгами, въ которыя ушелъ теперь весь и всецло, чтобы затушить въ себ тяжелою, упорною работой щемящее чувство укора, — больнаго до обиды похмлья посл пережитаго опьяненія.
— Чего разнюнился?— ободрялъ его, бывало, ходившій за нимъ, какъ мать, Дергунъ.— Эге-ге, братику, кто не платилъ подати молодости?… Что-жь бы это и за молодость была! Не молодость, а кваша!… Я и самъ, знаете, когда былъ въ семинаріи, то въ огороды лазилъ…
— Хорошая эта философія,— возразилъ угрюмо Андрей, хмуря брови,— только, знаете, жаль, что я не могу ею заткнуть глотку тому, кто говоритъ мн о нравственныхъ обязанностяхъ педагога!…
— Педагоги, педагоги!…— кипятился Дергунъ.— А разв педагоги не люди?
— Что же, мн такъ и отвтить директору на его намёки?… Да?…
— А, конечно, такъ и скажите!… Самъ, поди, скольку разъ скакалъ въ гречку, когда былъ помоложе…
— Можетъ быть, и скакалъ, но для меня-то, поймите, это не оправданіе…
И потому, что это не могло быть для него оправданіемъ, онъ и боллъ, и мучился, и только блднлъ, какъ полотно, выслушивая эти намёки. Что, въ самомъ дл, могъ бы онъ отвтить на нихъ, разъ философія Дергуна казалась ему неврной? Одно: что будь не онъ, а кто-нибудь другой на его мст, то тому несомннно все простилось бы, глаза ничего бы не видли, уши не слышали, а намёки, еслибъ и были, то разв игриваго свойства. Но такой отвтъ былъ не отвть собственно, онъ это понималъ и чувствовалъ, и потому безмолвно, только блдня, выслушивалъ язвительныя рчи о долг и нравственности педагога со стороны тхъ, кого не уважалъ, кто самъ, въ сущности, далеко не отвчалъ такимъ требованіямъ. Въ другое время, раньше, онъ многое могъ бы и сказать, и указать на такія рчи, а теперь… теперь онъ какъ-то невольно чувствовалъ себя такъ, какъ завдомый воръ, которому пришлось бы обличать воровство.
Все это еще боле усложняло ненормальность его отношеній и положенія, а всякое осложненіе увеличивало натянутость, еще сильне затрогивало самолюбіе, обостряло столкновенія и дрязги. Андрей пожелтлъ, похудлъ, сталъ совсмъ угрюмъ, ‘неузнаваемъ’, какъ трещали языки, ‘отъ безумной-де любви и тоски’, и это трещанье, долетавшее до него, несмотря на замкнутость его, выражавшееся непрошеннымъ сожалніемъ во взгляд, въ жестахъ, въ форм выраженій, только сильне раздражало его. Нсколько разъ онъ подумывалъ уже о томъ, чтобъ уйти куда-нибудь, перевестись, найти другое мсто, другое дло, и все больше и больше задумывался надъ письмомъ Сошенко, который, перемнивъ казенную должность на частную, съ какимъ-то баснословнымъ окладомъ, распинался теперь за ‘частную работу’, плъ ей дифирамбы, какъ нкоей, чуть ли не гражданской доблести, уврялъ, что теперь чувствуетъ себя вполн хорошо и независимо. Удерживали Андрея на мст, главнымъ образомъ, самолюбіе, гордость да разнесшіеся слухи о назначенной въ округ ревизіи гимназіи, а онъ чувствовалъ потребность оправдать себя, вс жалобы на него и доносы, своею работой.
Но прошло много времени, много горькихъ мсяцевъ, прежде чмъ пріхалъ, наконецъ, ревизоръ. Ревизовать пріхалъ помощникъ попечителя, извстный педагогъ, всею душой преданный своему длу. Пріздъ именно его для ревизіи сильно сконфузилъ директора и всхъ дослужившихъ до пенсіона, желавшихъ другаго ревизора. По цлымъ часамъ просиживалъ онъ на урокахъ неподвижно на задней парт класса, и Андрею иногда казалось, что его умные, живые глаза, представлявшіе такой рзкій контрастъ со всею его согбенною, старою фигурой, болзненнымъ лицомъ и сдыми волосами, смотрятъ на него съ какою-то мягкою, любовною грустью. Они обмнялись лишь нсколькими фразами при представленіи и затмъ встрчались постоянно молча, такъ какъ ревизоръ отличался крайнею молчаливостью, но Андрея что-то влекло къ нему, располагало, и именно глаза, какъ говорилъ онъ Дергуну.
Разъ Андрей, покончивъ уроки, собирался было уходить домой, какъ къ нему тихо подошелъ ревизоръ и попросилъ его слдовать за собою.
Они вошли въ только что оставленную учителями сборную комнату, гд не было ни души. Старикъ нсколько разъ молча прошелся по комнат, заложивъ руки въ карманы и что-то Шамкая про себя сухими старческими губами и какъ-то сумрачно, понуро глядя въ полъ. Наконецъ, онъ остановился вплотную передъ Андреемъ.
— Я постилъ много вашихъ уроковъ,— началъ онъ сухимъ, оффиціальнымъ тономъ, — и долженъ благодарить васъ… Такой преподаватель, какъ вы,— кладъ. Мало у насъ такихъ!
Андрей отвтилъ оффиціальнымъ полупоклономъ.
— Да, да,— продолжалъ тотъ,— я такъ и въ округ скажу. Вы — рдкій преподаватель. У васъ сейчасъ видна любовь и къ длу, и къ дтямъ… Это большая рдкооть, большая рдкость!— добавилъ онъ, вздохнувъ.
Онъ замолчалъ и уставился на Андрея, точно разглядывая черты его лица, и Андрею показалось, что глаза его опять свтятся подмченною имъ ране любовною, мягкою грустью.
— Ну-съ,— началъ онъ опять и тонъ его голоса сталъ какимъ-то задушевнымъ и грустнымъ, какъ и его взглядъ,— это говорю я вамъ какъ вашъ начальникъ, ревизоръ. Д-да! А теперь,— продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ Андрея,— теперь… Позволите ли мн говорить съ вами какъ коллег, сдому коллег,— онъ тронулъ свои сдые волосы,— захотите ли выслушать меня, старика?
Онъ ждаль, не спуская своего грустнаго, пронизывающаго взгляда. Андрей открыто, мягко улыбнулся.
— Я буду радъ,— отвтилъ онъ.
— Ладно,— сказалъ тотъ, все еще смотря на него, и, обивъ его рукою за талію, сталъ ходить съ нимъ по комнат.— Я повторяю вамъ,— говорилъ онъ, точно торопясь и подыскивая выраженія,— что сказалъ уве: вы хорошій учитель, да, да… васъ уже узналъ, всего узналъ,— вашу методу, вашъ характеръ,— узналъ все… У меня опытный глазъ на этотъ счетъ. Вы отъ души работали, сердцемъ, а не за жалованье. Я половительно благодаренъ вамъ за удовольствіе, которое вынесъ, посщая ваши уроки. Вы мн напомнили прежнее, минувшее… Глядя на васъ, я вспомнилъ время, когда былъ молодъ…
Онъ говорилъ съ сильнымъ волненіемъ, блдныя, старческія щеки его покрылись густымъ румянцемъ. Андрей понялъ теперь, почему такъ грустно глядли его глаза на урокахъ.
— И, тмъ не мене, несмотря… Знаете, какой совтъ я дамъ вамъ… знаете?… Ну?
Старикъ остановился въ волненіи и поднялъ на Андрея въ упоръ глаза. Андрей молчалъ.
— Вы хотите, чтобъ я подалъ въ отставку?— удивился Андрей, не ожидавшій ничего подобнаго.
— Совтую, а не хочу,— подчеркнулъ старикъ.— Вы должны понять меня… Это я говорю вамъ частно, какъ коллега вашъ, изъ другъ!— почти крикнулъ онъ, стискивая руку Андрея.— Не объ отставк вашей рчь, поищите другаго дла, говорю, гд ваши силы, умъ, честность, энергія нашли бы… нашли бы примненіе и… и… удовлетвореніе.
Андрей понялъ все, и сердце его мучительно сжалось.
