В. Ф. Ходасевич
В. Ф. Ходасевич
‘Близкая даль’
‘Близкая даль’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Близкая даль’, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1933
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
Несомненен успех, которым пользуется у эмигрантского читателя мемуарная литература. Посвященная событиям трех последних десятилетий — в особенности. Причины такого успеха многообразны. Одни из них вовсе не сложны и очевидны сами собою. Другие несколько сложнее — их угадать уже не так просто.
На первом месте нужно, конечно, поставить момент чисто сентиментальный. Сказано: ‘нет больше муки, чем вспоминать счастливые дни в несчастии’. Великий автор этих слов, быть может, психологически был бы не менее прав, если бы сказал: ‘нет муки более сладостной’ — и т. д. Читая воспоминания о минувшей России, мы воскрешаем памятью все то счастливое и прекрасное, чему были свидетели, — ив этом находим род мучительной радости. В сущности, то же самое, лишь в иной окраске, мы обретаем даже тогда, когда мемуарист касается не счастливой, а вовсе несчастной и даже трагической поры, пережитой недавно. ‘Память оптимистична’, — читаем в учебнике психологии. Действительно, она старается сохранить преимущественно приятное, забыть тяжелое. Психология практическая, каждодневная, учит нас истине еще более своеобразной: память не только умеет забывать дурное: он обладает способностью это дурное скрашивать и даже в какой-то степени и в каком-то смысле делать приятным. ‘Что пройдет, то будет мило’: даже минувшие горести нам становятся чем-то милы в воспоминании.
Разумеется, октябрьский переворот, как и все, что за ним последовало, никогда не станет нам ‘мил’ в прямом и буквальном смысле. И все-таки нельзя отрицать, что очень своеобразное, ибо мучительное, удовлетворение мы находим в воспоминаниях даже и об этой поре. Это, конечно, потому и за то, что она уже принадлежит прошлому. И замечательно, что это опять же не потому только, что она уже, слава Богу, прошла, но еще и потому, что она, увы, прошла. Несколько лет тому назад, в Берлине, компания моих друзей, недавно покинувших советскую Россию (причем один из них в последнюю минуту бежал от ареста и, быть может, расстрела), — решила устроить ‘ужин по-петербургски’. Купили какой-то зловонной рыбы, заменявшей классическую воблу, на второе была пшенная каша без масла, на третье — морковный чай. Не буду скрывать, что после этого ужина вся компания отправилась в ресторан, но все-таки самый ужин и разговоры, выдержанные в петербургском стиле 1921 года, доставили ей живейшее удовольствие. Очень возможно, что в воспоминании, как в повторном переживании прошлого, мы предаемся сладостно-безнадежным поискам утраченной молодости. Вечные расточители времени, мы ни до чего так не жадны, как до него. Спору нет — воспоминания среднего обывателя иногда смешны или жалки своей никчемностью. Мы правы, над ними подтрунивая, как подтрунивала недавно Н. А. Тэффи над одним из своих героев, который с любимой женщиной предавался воспоминаниям о ‘былом величии’: о супах, в России изготовлявшихся. Однако ж, нельзя отрицать, что психологическая природа даже и таких воспоминаний столь же естественна и почтенна, как природа воспоминаний более содержательных и даже возвышенных. ‘Человеческая душа — по природе христианка’. Можно бы сказать, что она еще и мемуаристка.
Вторая причина нашего пристрастия к мемуарам носит характер более рассудочный, в известной мере исторический и историософический. Мы читаем воспоминания о прошлом для того, чтобы, почерпнув из них ряд чужих наблюдений, расширить свой собственный опыт и обстоятельней разобраться в событиях, которым были свидетелями или в которых участвовали. Из мемуарной литературы стремимся мы почерпнуть жизненные или исторические уроки — даже в тех случаях, когда уже не надеемся ими воспользоваться для собственной практики. В этом случае мы пользуемся мемуарными материалами отчасти так, как ими будет пользоваться будущий историк.
Третья причина читательского пристрастия к мемуарной литературе не раз указывалась в печати. Заключается она будто бы в том, что современный читатель сам пережил так много, столько насмотрелся, столькому был свидетелем, что вымышленные события романа или рассказа уже не способны так его задеть и так взволновать, как рассказ о событиях, происходивших в действительности. Должен признаться, что такое объяснение, на мой взгляд, не выдерживает критики. Если все дело в тематике, если читатель требует повествования непременно о пережитых недавно событиях, — то почему все-таки станет он предпочитать воспоминания, скажем, о гражданской войне — роману из эпохи той же войны? Если для полноты восприятия ему необходима уверенность в фактической подлинности излагаемых событий, — то кто может ему поручиться, что мемуарист не присочиняет, а беллетрист, напротив, не рассказывает самую настоящую быль? Буде такого ручательства у него нет, то, в сущности, не должен ли читатель даже сознательно предпочесть беллетриста, как рассказчика более опытного, — мемуаристу, зачастую довольно беспомощному с точки зрения литературного мастерства? Я совершенно уверен, что так бы и было, если бы дело все ограничивалось тою причиной, которая выше указана. Факт, однако ж, неоспорим: читатель влечется к воспоминаниям, предпочитая их беллетристике. Следственно, надо искать причину в другом месте, — и мне сдается, что хотя бы отчасти эта причина может быть указана. Я коснусь ее только в кратких чертах, ибо не она составляет предмет моей статьи.
Литературу мемуарно-эпистолярную, а также примыкающую к ней область сочинений биографического характера сейчас возлюбил не только русский, но и иностранный читатель. Причина этого пристрастия лежит, однако, не в области общей его психологии, а в области психологии чисто литературной. Очень вероятно, что события последних десятилетий сыграли тут важную роль, но эта роль все-таки не решающая. Современный массовый читатель, в значительной доле поднявшийся из культурных низов, а отчасти к этим низам несколько приспустившийся, в литературном произведении ищет премущественно фабулы. То преображение действительности, которое лежит в основе всякого художественного творчества и составляет его постоянную цель, такому читателю в глубине своей недоступно, в глазах его не имеет ценности и даже затемняет именно то, ради чего обращается он к книге. Для правильного и просто целесообразного восприятия художественного произведения читатель должен проделать всю ту работу, которую проделывает художник, — он должен вместе с художником из данной действительности создать новую. Эта работа низовому читателю непонятна, недоступна и не нужна. Смутно чувствуя необходимость ее для чтения романа или повести, он старается и того и другого просто избежать. Не умея, однако, сам объяснить истинную причину своего бегства от литературы художественной, он искренно уверен, что от художества его отталкивает ‘выдумка’, ‘ложь’, а к мемуару привлекает ‘правда’. В действительности его влечет не ‘правда’, а лишь возможность не участвовать в том творческом процессе, который необходим для восприятия художественной литературы. Поэтому читателя такого можно и обмануть: стоит только выдумку как можно правдоподобнее подделать, придав ей вид мемуара или чего-нибудь в этом роде. ‘Романсированные’ биографии, с вымышленными сценами и диалогами, этот читатель принимает безропотно и даже с удовольствием, ибо думает, что на сей раз ему нет надобности участвовать в творчестве автора. Обычно в таких биографиях никакого настоящего творчества и нет, а есть лишь авторское прилыгание. Но на такую ложь читатель соглашается очень охотно, ибо он бежит не от лжи, а от творчества.
Вернемся, однако ж, к нашей теме. Спрос на мемуарную литературу остается фактом — и фактом в известной степени положительным. Мемуаристу дает он возможность утолить жажду воспоминаний, читателю — возможность в этих воспоминаниях соучаствовать. Спрос родит предложение. Мемуарная литература последних лет обильна. Не все в ней, разумеется, равноценно: наряду с воспоминаниями, которым по разным причинам лучше бы остаться в портфелях авторов, имеются и воспоминания, которые будут прочитаны с пользой и с удовольствием. К числу последних относятся, несомненно, и воспоминания Н. Н. Чебышева. Они вышли недавно отдельной книгой {Н. Н. Чебышев. Близкая даль. Воспоминания. Париж, 1933. Стр. 370.}.
Читателям ‘Возрождения’ эта книга отчасти уже знакома: большая часть ее была напечатана на страницах нашей газеты в виде отдельных фельетонов. Однако занимательно и небесполезно перечесть ее теперь сызнова — как ради полноты, так и ради последовательности, от которой статьи Н. Н. Чебышева значительно выигрывают.
Воспоминания, собранные в ‘Близкой дали’, распадаются на четыре части. К первой относятся рассказы о том времени, когда автор, постепенно превращаясь из товарища прокурора в Смоленске в прокурора московской судебной палаты, был преимущественно поглощен судейской своей деятельностью. Во второй части эта карьера, сложившаяся так счастливо, прерывается событиями 1917 и 1918 годов. Третья часть посвящена последним дням врангелевского Крыма, четвертая — пребыванию автора в Константинополе. Из этих четырех частей я бы решился назвать наиболее удачною первую, которая, впрочем, занимает и по объему почти половину книги. Н. Н. Чебышев вообще принадлежит к числу тех умных мемуаристов, которые, сами оставаясь в тени, умеют на первое место выдвинуть изображаемые события. В первой части это ему особенно удалось, тем более что прямого, действенного участия именно в самых событиях он и не принимал: отдел посвящен главным образом рассказам о ряде выдающихся судебных процессов, в которых ему довелось выступать обвинителем. Почти не касаясь процессуальной стороны дела, Н. Н. Чебышев сосредоточивает внимание на их бытовой и психологической обстановке. Благодаря замечательной памяти, которой не перестаешь удивляться, читая эту книгу, автору удается дать целую серию сжатых, но полных отчетов о столь громких в свое время процессах, как убийство Елизаветы Шиманович ее братом Санко-Лашевичем, как дело иеромонаха Феодосия, убившего в часовне при Сухаревой башне хулигана Гродского, с которым был в противоестественных отношениях, как дело о похищении старухи Зайцевой и т.п. — вплоть до убийства Баумана и так называемого Фастовского дела, бывшего отголоском дела Бейлиса. Несмотря на то что материал каждый раз почерпнут из области исключительной, в этих судебных отчетах перед читателем постепенно развертывается необыкновенно яркая и разнообразная картина русского дореволюционного быта. С этой стороны воспоминания Н. Н. Чебышева, несомненно, послужат несколько пряным, но богатейшим материалом для будущего историка, а быть может, и для романиста. Это тем более так, что, наряду с исключительной памятью, автор обладает еще и в высшей степени зорким глазом. Не только главные участники процессов, обвиняемые, жертвы, свидетели, но и судьи, защитники, обвинители представлены живо и выпукло, хотя автор никогда не прибегает к беллетристическим приемам и не пускается в долгие описания. Несколько брошенных замечаний — и человек обрисован. Это особенно удается Н. Н. Чебышеву, когда легкими, быстрыми штрихами зарисовывает он портреты деятелей февральской революции, которым вообще не сочувствует. Здесь его основной прием, мастерски применяемый, — чуть заметная, как бы даже нечаянная, ирония, в общем добродушная и необидная. Лишь изредка замечания Н. Н. Чебышева становятся ядовиты, но тогда они уничтожающи. Так, например, рассказывая о том, как А. Ф. Керенский, стоя на столе в здании судебных установлений, произносил речь, Н. Н. Чебышев прибавляет: ‘У ног его поместился Н. К. Муравьев и взирал на него ввысь сикстинским херувимом’. Это сравнение само по себе прелестно, но, чтобы оценить его до конца, надобно знать Н. К. Муравьева, непрестанно натягивающего значительное выражение на глубоко незначительное лицо.
Мне, однако же, не хотелось бы заканчивать свою статью указанием на эти язвительные характеристики, потому что в общем для книги Н. Н. Чебышева они не характерны. Характерен для нее, наоборот, спокойный и мягкий тон повествования. Характерна душевная ясность, сохраненная автором в годы тягостных испытаний, выпавших на его долю, как и на долю всех нас. Эту душевную ясность непредубежденный читатель сумеет, разумеется, оценить по достоинству. Она придает большой моральный вес книге, о которой мне остается только прибавить, что я от души желаю ей самого широкого распространения. Уверен, что в каждом непредубежденном читателе Н. Н. Чебышев найдет друга.
‘Близкая даль’. — В. 1933. 23 февраля.
Чебышев Николай Николаевич (1865—1937) — до революции известный судебный деятель, прокурор (см.: Чебышев Н. Н. Обвинительные речи. 1903—1913. Пг., 1916). При Временном правительстве получает назначение в Сенат, после Октябрьской революции принимает участие в Белом движении (начальник ведомства внутренних дел при Главнокомандующем вооруженными силами юга России П. Н. Врангеле, член редколлегии официоза Добровольческой армии — газеты ‘Великая Россия’). В эмиграции отходит от непосредственной политической деятельности, активно сотрудничает в изданиях монархической ориентации (газ. ‘Новое время’, ‘Еженедельник высшего монархического совета’ и пр.). Один из ближайших сотрудников ‘Возрождения’, где практически еженедельно печатались его статьи и заметки политического и мемуарного характера, а также театральные рецензии и обзоры. См. о нем: О[льденбург] С. Кончина Н. Чебышева, Семенов Ю. Памяти Н. Н. Чебышева, Ренников А. Нашему другу, Н. Н. Чебышев и русская армия // В. 1937. 27 февраля, Тагер А. С. Царская Россия и дело Бейлиса. М., 1933. С. 283.
С. 250. …’нет больше муки, чем вспоминать счастливые дни в несчастии’. — Данте Алигьери, ‘Божественная комедия’, ‘Ад’ (V, 121—123).
С. 251. …один из них… бежал от ареста и, быть может, расстрела… — Имеется в виду В. Б. Шкловский, который после упоминания его имени в контексте террористической деятельности правых эсеров в 1918 г. в книге Г.Семенова ‘Военная и боевая партии социалистов-революционеров за 1917—1918 гг.’ (Берлин, 1922), не дожидаясь ареста, бежал из России сначала в Финляндию, а затем в Берлин (см. об этом: Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 7—31, Шкловский В. Б. Гамбургский счет / Предисл. А. П. Чудакова. Коммент. А. Ю. Галушкина. М., 1990. С. 17—19, 504—505). Согласно ‘камерфурьерскому журналу’ Ходасевича, в Берлине он впервые встретился со Шкловским 4 июля 1922 г. (см.: Берберова. С. 188).
…’ужин по-петербургски’. — Об этом берлинском ‘ужине по-советски’, задуманном по инициативе Шкловского и при участии художников И. А. Пуни и К. Богуславской, вспоминает Н. Н. Берберова (см.: Берберова. С. 238).
…как подтрунивала недавно Н. А. Тэффи… о супах, в России изготовлявшихся. — О каком рассказе Н. А. Тэффи идет речь, установить не удалось. Ср. в статье Ходасевича ‘Перед концом’ об эмигрантском читателе (В. 1936. 22 августа): ‘…высший сорт его чтения составляют романы, посвященные лирическим воспоминаниям о том, что и как ели в дореволюционной России’, в статье ‘Романы Ю. Фельзена’: ‘Если чтение авантюрных романов невольно сближается с посещением синематографов, то пристрастие к мемуарной лирике можно и следует сопоставить с полуночными беседами за графином водки, с пристрастием к граммофону, играющему цыганские романсы и военные марши’ (В. 1933. 12 января).
‘Человеческая душа — по природе христианка’. — Цитата из ‘Апологии’ Тертуллиана. См.: Тертуллиан. Творения. Киев, 1910. Ч. I. С. 130.
Можно бы сказать, что она еще и мемуаристка. — Ср. в статье П. П. Муратова ‘Искусство прозы’: ‘Всякий мемуарист стремится восстановить былое, воскресить жизнь. В рассказе его должна быть для этого особая степень жизненной заразительности. Он должен уметь писать так, чтобы мы, читая его, забыли себя и чтобы наша собственная ‘живая’ жизнь бледнела рядом с яркостью строимой его памятью жизни. <,…>, Он вовлекает нас кратчайшим путем в опыт иной жизни, который становится как бы нашим собственным опытом’ (СЗ. 1926. Кн. XXIX. С. 242).
С. 253. Читателям ‘Возрождения’ эта книга отчасти уже знакома… в виде отдельных фельетонов. — Мемуары Чебышева ‘Близкая даль’ начали нерегулярно появляться на страницах В с 1 августа 1928 г. См. рец. М. А. Алданова на кн. Чебышева (Иллюстрированная Россия. 1933. No 5. С. 18—19).
С. 254. …убийство Елизаветы Шиманович… вплоть до убийства Баумана и так называемого Фастовского дела… — Ходасевич упоминает три уголовных дела — дело об убийстве Е. Ф. Шиманович (1903—1904), дело иеромонаха Феодосия (в миру М. Мокеева, 1904), дело о похищении Ф. Т. Зайцевой (1913) — и два политических процесса — дело об убийстве Н. Э. Баумана (1906) и Фастовское дело (1913) — об убийстве еврейского мальчика Иосселя Пашкова в местечке Фастов под Киевом, — в которых принимал участие Чебышев.
С. 255. …А. Ф. Керенский… произносил речь… — Имеется в виду выступление А. Ф. Керенского 7 марта 1917 г. в Москве, в Овальном зале судебных установлений Кремля. См. подробнее об этом: Первый народный министр в Москве. — УР. 1917. 8 марта.
Муравьев Николай Константинович (1870—1936) — известный присяжный поверенный охруга Московской судебной палаты (специализировался на политических защитах). ‘Надменность и презрительность были в его крупной фигуре, в лице, в тоне, в словах’ (Яблоновский Сергей. Герой // Р. 1925. 3 июля). После Февральской революции — комиссар Временного правительства по московским судебным установлениям и председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства (к этому времени относятся его знакомство и приятельские отношения с работавшим в следственной комиссии А. А. Блоком). Чебышев и позже писал о деятельности Н. К. Муравьева (см.: Чебышев Н. Комиссар при московском суде // В. 1937. 16 января, см. также: Правда о Н. К. Муравьеве // В. 1937. 23 января).