Блага жизни, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1888

Проза
Время на прочтение: 275 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

БЛАГА ЖИЗНИ.
РОМАНЪ.

I.

Ненастный апрльскій день съ туманомъ, дождемъ и снгомъ клонился къ вечеру. Ничто не напоминало о наступленіи весны, и казалось, что стоитъ глухая, суровая осень. Петербургъ былъ окутанъ, какъ траурнымъ покрываломъ, сырою мглой. Длинныя, похожія на узкіе коридоры, улицы, высокіе каменные дома, пшеходы и прозжающіе, все тонуло въ этой мгл. Люди шли торопливо, ежась и кутаясь, и быстро исчезали въ ней, какъ тни, спша укрыться куда-нибудь подъ кровлю отъ этой до костей пронизывающей холодомъ сырости. Двое прохожихъ, встртясь въ эту пору у воротъ одного изъ пятиэтажныхъ домовъ на Вознесенскомъ проспект, остановились на минуту и обмнялись короткими фразами.
— Ты куда?— спросилъ одинъ изъ нихъ, высокій, плотный и косматый господинъ въ старомодной камлотовой шинели.
Такія шинели носили прежде по преимуществу доктора, учителя, да католическіе и протестантскіе священники.
— Къ доктору. Горе у насъ. Настя заболла,— отвтилъ другой, маленькій, худенькій и невзрачный человчекъ, въ довольно легкомъ пальто, съ поднятымъ до ушей воротникомъ.
— Что-нибудь серьезное?— угрюмо проговорилъ первый и ворчливо добавилъ:— Охъ, ужъ эта дтвора. Только обзаведись ею…
И, перебивая себя, снова съ видимой тревогой спросилъ:
— Но не опасно больна!
— Не знаю… Горитъ, мечется. Что докторъ скажетъ…
— А деньги?— отрывисто спросилъ господинъ въ шинели.
— Добылъ… перехватилъ… это пустяки…— уклончиво отвтилъ маленькій человчекъ и торопливо перемнилъ разговоръ:— А ты, Устиновъ, къ намъ?
— Нтъ… Заверну на-дняхъ… завтра, что ли…
— Хорошо, хорошо… Приходи…
Они поспшно простились и пошли каждый своей дорогой въ разныя стороны. Черезъ минуту высокій господинъ что-то вспомнилъ, раздумчиво качая головой, и обернулся, крикнувъ:
— Зубковъ! Иванъ Николаевичъ!
Но маленькій господинъ уже исчезъ, затерявшись въ толп. Устиновъ поискалъ его глазами и, наконецъ, махнувъ рукой, ворча что-то себ подъ носъ, пошелъ дальше.
Зубковъ въ это время былъ уже далеко, сменя ногами и глядя впередъ немного растерянными глазами. Его худощавое, пожелтившее, какъ бы выцвтшее и вылинявшее, лицо выражало озабоченность и тревогу. Болзнь дочери, недостатокъ денегъ, забота найти доктора, опасенія за новыя тревоги для жены, все. это охватывало все его существо. Тмъ, не мене, проходя мимо табачныхъ, галантерейныхъ и перчаточныхъ магазиновъ, онъ случайно замтилъ въ двухъ-трехъ окнахъ крупныя надписи: ‘Розыгрышъ 2-го мая’, и, мало-по-малу, его мысль перешла на эту лотерею, разыгрывающуюся 2-го мая. ‘Вотъ выиграть бы первый выигрышъ — на десять тысячъ серебра. Шутка! Можно бы купить домикъ на Петербургской сторон тысячъ въ пять, въ дв-три квартирки. Одну занять самому, другія отдать. Пять тысячъ превратить бы въ процентныя бумаги… Он могли бы давать рублей триста въ годъ. Немного это, но все же тянуть можно при готовой квартир, и притомъ онъ продолжалъ бы давать уроки. Отъ уроковъ онъ не отказывался бы, пока есть силы. Коптить даромъ неба не сталъ бы. А домишко имть хорошо — всегда есть свой уголъ. Тоже садъ при дом — было бы гд дтямъ играть, дышать воздухомъ, рыться въ грядкахъ’. Для здоровья это первое дло. Онъ начиналъ улыбаться нсколько странною улыбкою. Въ ней было что-то блаженное и что-то жалкое, точно онъ былъ готовъ засмяться и тотчасъ же расплакаться. Отъ этихъ мыслей о выигрыш серебра на десять тысячъ, не имя билета на лотерею, онъ перешелъ къ воспоминаніямъ о какомъ-то домик въ глухой провинціи, гд онъ жилъ когда-то съ женой и дтьми,— хорошо жилъ, тихо, мирно, уютно. Онъ никого не трогалъ, и его не трогали. И вдругъ ему пришлось разстаться съ этимъ домикомъ, разстаться съ учительскимъ мстомъ, перенести цлый рядъ мелкихъ непріятностей. Его точно волной въ бурю захлеснуло, и когда онъ справился съ нею — онъ увидалъ себя уже далеко отъ мирнаго уголка… Ему представилось, что если похлопотать хорошенько, то его вернутъ на старое мсто. Недоразумніе вызвало его отставку. Впутали его къ какую-то исторію, недоброжелатели приписали ему зловредныя идеи, слдствіе показало его чистоту, такъ какъ какія же могутъ быть зловредныя идеи у него, вчнаго младенца, протягивающаго объятія ко всмъ, учившаго и другихъ тому же? Правда, онъ все же потерялъ свое учительское мсто, но вдь только по недоразумнію. Надо разъяснить это, наконецъ: пойти прямо къ высшему начальству, попросить аудіенціи и съ честной откровенностью изложить свое положеніе. Главное — честная откровенность. Высшій начальникъ тоже человкъ,— онъ пойметъ все и вернетъ его на прежнее мсто. И давно бы вернулъ, если бы не эта нершительность его, Зубкова. Сколько лтъ вотъ онъ все собирается изложить вс обстоятельства дла съ честной откровенностью.
— Нтъ, нтъ, надо это кончить!— проговорилъ онъ вслухъ.— Подъ лежачій камень и вода не течетъ…
Кто-то изъ прохожихъ искоса осмотрлъ, его съ головы до ногъ и пожалъ плечами. Онъ улыбался своею особенною улыбкою, и продолжалъ мечтать. Дти-то будутъ какъ рады! Настя, правда, почти не помнитъ ихъ житья тамъ, въ деревянномъ домик съ садомъ и огородомъ на краю городка, но его сынъ, его Ваня, часто скучаетъ по этомъ мирномъ уголк. Горы зимой длалъ онъ въ саду, катокъ себ устраивалъ. Вс сосдніе мальчуганы къ нимъ сбгались. Гимназистовъ, бывало, не отгонишь отъ ихъ сада. ‘Мухи къ меду слетлись!’ подшучивалъ онъ, бывало, надъ ними. Лтомъ рыбу, бывало, удили въ рчонк тутъ же около дома. Бывало, мать выйдетъ, кричитъ: ‘Рыболовы, завтракъ готовъ’. А они ей: ‘А мы на обдъ рыбы наловили’.. Хорошо жилось мальчугану. Вотъ-то будетъ онъ. радъ, вернувшись туда. Здсь они вс затерялись совсмъ, точно въ лсу, одни среди многолюдства. Говорятъ: ‘на людяхъ и смерть красна’. Нтъ, не легко умирать съ голоду среди людей и знать, что никто не поможетъ. Тамъ не то, тамъ они знали всхъ, и вс ихъ знали, вс любовались ихъ домикомъ, ихъ житьемъ-бытьемъ, привтливо улыбались имъ, и они также привтливо смотрли на окружающихъ. Потомъ, правда, и тамъ вс стали ихъ бояться, какъ зачумленныхъ. Времена такія, вс чуть что случилось — и въ подворотню.
Кто-то толкнулъ Зубкова въ бокъ, онъ въ смущеніи сталъ извиняться, но толкнувшій его прохожій былъ уже далеко, усплъ тоже затеряться въ толп. Зубковъ уже снова шелъ дальше и опять улыбался той же характерной улыбкой душевнаго блаженства и душевной боли. Вотъ толкнулъ онъ кого-то, кто-то его толкнулъ, и оба затерялись въ толп. Такъ и все въ жизни. Столкнули его съ мста, и затерялся онъ. Никто и не знаетъ, гд онъ, почему онъ пропалъ, ради чего затерялся. Разсказать все высшему начальству съ честною откровенностью — удивится. Право, удивится. Какъ это такъ можетъ затеряться человкъ, ради того, что его случайно, по простому недоразумнію, столкнули съ проторенной дороги. А оно такъ понятно, особенно здсь, въ Петербург. Гд его здсь найдешь? Забился куда-то на второй дворъ въ пятый этажъ. До квартиры не скоро доберешься. Найдешь не скоро. Найдетъ ли его докторъ? Надо объяснить будетъ поточне, если онъ не можетъ хать тотчасъ съ нимъ, съ Зубковымъ. Бда, если не найдетъ. Каждая минута дорога. Настя горитъ и мечется. Хилая она стала. Вотъ также метались и дв младшія его двочки — и умерли. У него навернулись на глаза крупныя слезы. И могилки ихъ теперь занесены снгомъ, сгніютъ кресты на могилкахъ, и он затеряются тоже…
— Бдныя дтишки! Бдныя дтишки!— громко проговорилъ онъ.
— Куда прикажете?— спросилъ его извозчикъ, услыхавъ, что баринъ что-то говоритъ.
Зубковъ оглянулся и смутился.
— Торговую улицу, вотъ, ищу, братецъ,— сконфуженно проговорилъ онъ, растерянно оглядываясь по сторонамъ.
— Вотъ тугъ!— указалъ извозчикъ рукою, подозрительно смотря на улыбающагося сквозь слезы Зубкова, какъ на помшаннаго.
— Да, да, вижу, голубчикъ, вижу,— сказалъ Зубковъ и пошелъ, прибавивъ шагу.
Онъ немного нахмурилъ брови, сердись на себя, на свою привычку мечтать и говорить вслухъ на дорог. Прежде этого не было. Мечтать онъ любилъ всегда. Кто же не мечтаетъ? Но прежде онъ не говорилъ вслухъ самъ съ собою. И то сказать, въ провинціи, бывало, по улиц идетъ, вс знакомые, вс кланяются, вс перекидываются двумя-тремя словами, а здсь — одинъ онъ, какъ въ лсу, слова не съ кмъ сказать, ну, вотъ и забудешься, заговоришь самъ съ собою. Это такъ просто, такъ просто! Тоже нужда, тяжелое положеніе, страхъ за будущее пришибли. Нервы проявились. Какъ поднять Ваню и Настю? Одна эта мысль чего стоитъ! Жена тоже извелась. Молчитъ она, а извелась. Разв онъ не видитъ? Не слпой. Большимъ младенцемъ его зовутъ, а горе чужое онъ сразу видитъ. А у нея горе, много горя… Святая она женщина. И куда крпче она, чмъ онъ. Подметокъ ея онъ не стоитъ. Онъ надломился, а она — взводится, а не надломилась. Вотъ и теперь, каково ей: не знаетъ она, добылъ ли онъ денегъ для приглашенія доктора, терзаетъ это ее, а не вздохнетъ, не проронитъ слова жалобы, чтобы другіе ничего не знали, чтобы сынишку не встревожить. Всегда такою была. Ахъ, скорй бы найти квартиру доктора и домой, успокоить жену, утшить. Деньги добылъ, докторъ придетъ, все обойдется…
Онъ прибавилъ шагу, мысленно переносясь въ свою квартиру, гд его нетерпливо ждала жена у постели больной дочери…
Въ этой квартир, состоящей изъ двухъ небольшихъ низенькихъ комнатъ и кухни, отдленной отъ прихожей перегородкою со стеклами, въ первой комнат за раскрытымъ ломбернымъ столомъ сидла на старинномъ обитомъ потрескавшеюся клеенкою диван пожилая женщина и раскладывала гранъ-пасьянсъ. Высокая, довольно полная, съ обрюзглымъ лицомъ, хранившимъ слды былой, нсколько рзкой красоты, съ сдыми прядями сухихъ волосъ, выбивавшихся безпорядочно изъ-подъ старомоднаго чепца, она производила впечатлніе старой барыни-помщицы, привыкшей властвовать и приказывать, нсколько суровой и жесткой. Передъ ней на кончик стула сидла женщина невысокаго роста, худощавая, желтая, съ жиденькими волосами, свернутыми въ колечки на вискахъ и въ узелокъ на затылк, съ типичнымъ выраженіемъ лица приживалки, торопившейся соглашаться со всмъ, что даже еще не успли высказать другіе.
— И давно это у васъ Настенька захворала,— подобострастно спрашивала она пвучимъ голосомъ у старой барыни.
— Съ утра горитъ,— отвтила старуха, неторопливо и сосредоточенно раскладывая карты.— Что-жъ мудренаго, если и перемрутъ вс въ этомъ проклятомъ петербургскомъ болот!. Здсь вдь не то, что у насъ, въ Захолустномъ: тамъ зима, такъ зима, а лто, такъ лто, а здсь въ декабр дождя жди, а лтомъ печи топи.
— Что и говорить: климатъ!— вздохнула приживалка, развода руками.— Истинно, климатъ!
Старуха пожала презрительно плечами.
— Гд же тутъ здоровьемъ-то запастись? Двоихъ дтей схоронили ужъ. Мало. Теперь вотъ третья двочка свалилась. Да тутъ и воздуха-то чистаго нтъ, и все-то дымомъ какимъ-то воняетъ, не то отъ цикорія жаренаго смрадъ идетъ. Прилпили дома одинъ къ другому, вытянули подъ облака, понадлали конуръ, да и думаютъ, что такъ жить можно. Двора просторнаго не найдешь, садика нигд не встртишь, вздохнуть свободно негд. Я покуда лзла сюда въ пятый-то этажъ, на второмъ-то двор, пять разъ отдыхала. А вошла, такъ и ахнула, квартира его, изволишь видть. Да у меня дворовые холопы въ старые годы просторне жили.
— Что говорить, что говорить, разв я не помню, голубушка моя, Софья Андреевна,— проговорила съ чувствомъ приживалка.— У васъ ли было не житье!
Барыня сдвинула густыя полусдыя брови.
— Да, нечего сказать, разорили!— произнесла она, и въ ея голос послышалась дкая нотка.
Приживалка поджала печально губы, не зная, что отвчать.
— Кому лучше-то стало,— отрывисто начала Софья Андреевна.— Мужикъ, коли его носомъ въ работу не тыкать, съ голоду пропадетъ. А господа — хорошо хозяйство, если нанимать народъ со стороны приходится, когда у него ни страха, ни рвенія, ничего нтъ, а одно норовить — сорвать съ тебя, да сбжать.
Она сердито смшала карты.
— Не вышелъ, благодтельница, пасьянсъ?— подобострастно и со вздохомъ соболзнованія спросила приживалка.
— Нтъ,— проговорила барыня, махнувъ рукою.— Такъ для разсянія мыслей перекладываю карты, не то на ум.
— Гд же ужъ! Въ разстройств чувствъ!— сочувственно произнесла приживалка.
Въ комнату отворилась дверь изъ второй комнатки, и изъ нея вышла высокая, стройная женщина лтъ тридцати семи. Она была худощава, лицо блдное, нсколько пожелтвшее, большіе черные глаза немного ввалились и были обведены темными кругами. Несмотря на это, слды былой красоты еще остались на этомъ преждевременно увядшемъ ляп. Всматриваясь въ него, легко было найти въ его чертахъ много общаго съ лицомъ старой барыни, хотя выраженіе его не было такъ сурово и жестко, все было какъ бы смягчено и облагорожено. Это лицо скоре выражало безмолвную, гордую скорбь.
— Что Настя?— спросила старуха, не прерывая пасьянса.
— Уснула,— отвтила вошедшая женщина.— Горитъ только попрежнему.
Приживалка жалобнымъ тономъ вставила:
— Вы-то сами, голубушка Елена Васильевна, измучились! Похудали какъ! Себя-то вы поберегите!
Молодая женщина ничего не отвтила и прошла въ кухню.
— Побережешь тутъ!— проворчала старуха.— Не доспишь, да не дошь, такъ здорова не будешь.
И, опять сердись за все и про все на столицу, она продолжала:
— И городъ здсь! Все-то купи и за все-то плати втридорога! Да разв мы знали въ Захолустномъ въ былые-то времена, что значитъ огурецъ, или тамъ цыпленка, или курицу купить! Огурцы-то пость вс не могли, такъ бросали, а куры — да кабы нужно было, такъ я ихъ тамъ столько бы развела, что весь Петербургъ накормила бы. Разводить-то только не для чего было много: самимъ все равно не състь всего, а продавать… да кто же это въ Захолустномъ-то куръ покупалъ? У всхъ, слава Создателю, свои тоже были. А молоко… молоко это, изволишь ли видть, подмшанное здсь продаютъ. Да я до сдыхъ волосъ дожила, а объ этой пакости и не слыхивала. Ей-Богу! Ну, столица, ужъ нечего сказать, хороша!
Черезъ комнату, какъ не находящая себ мста, блуждающая тнь, прошла опять Елена Васильевна. Приживалка обратилась къ ней съ заискивающимъ вопросомъ:
— Доктора врно все поджидаете?
Молодая женщина слегка вздрогнула, смутилась, но тотчасъ же, овладвъ собою, отвтила:
— Мужа жду. Онъ създитъ.
— Ахъ, да что же ждать? За докторомъ и Ваничка… простите, простите!.. большой онъ ужъ у васъ… Иванъ Ивановичъ могъ бы създить…
Въ углу комнаты сидла еще одна личность — юноша лтъ семнадцати съ небольшимъ, безмолвно приготовлявшій уроки за небольшимъ письменнымъ столомъ, озареннымъ свчою.. Услышавъ, что его назвали по имени, онъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на окружающихъ, недоумвая, почему и что говорятъ о немъ. Молодая женщина, уходя въ другую комнату, проговорила:
— Нтъ, надо подождать мужа.
Старуха махнула рукой приживалк, какъ бы говоря ей: ‘молчи’. Та поджала губы и заморгала глазами, ничего не понимая. Юноша опять погрузился въ занятія.
— За докторомъ послать?— отрывисто, но тихо заговорила старуха.— Не понимаешь разв, что прежде денегъ надо добыть.
Приживалка растерянно покачала головой.
— Какъ же такъ, благодтельница?
— А такъ вотъ!
Старуха понизила голосъ до едва слышнаго шопота:
— Молчатъ они, а вижу я, что крайность. Слава Богу, за недлю, что здсь живу, могла сообразить. Молчатъ только. Гордость! И то сказать, кого здсь разжалобишь бдностью, когда нищій на нищемъ сидитъ, да нищій нищаго погоняетъ. На смхъ разв поднимутъ. На это здсь людей станетъ.
Она раздражительно опять начала смшивать карты и заговорила со злобой!
— Зубы-то скалить здсь умютъ. На это здсь всхъ станетъ. И найдуть тоже надъ чмъ смяться. Вчера, воскресный день былъ, пошла я къ обдн, такъ и тутъ люди нашли надъ чмъ смяться. Надъ моей голубой шубой! А? Ей-Богу! Своими ушами слышала, какъ на смхъ поднимали, точно на чучело указывали. Да эту самую шубу я десять лтъ въ Захолустномъ носила, сатенъ-тюркъ-то на ней, я думаю, не какой-нибудь, а лубъ-лубомъ. Теперь, видишь ли, здсь все чернымъ шубы кроютъ, такъ на мою и глаза пялятъ. Что-жъ мн перекрашивать, да перекрывать ее прикажете, что ли? А тамъ зеленыя на будущій годъ вс нашьютъ, такъ это я опять ее перекрашивай, да перешивай? Нтъ, слуга покорная. Деньги-то у насъ не бшеныя, потомъ тоже добывались. Моей-то шуб въ Захолустномъ сама городничиха завидовала. ‘И гд это вамъ Богъ послалъ такой сатенъ-тюркъ-то,— говоритъ бывало,— износу нтъ’. А тутъ мода: сегодня одно въ мод, завтра другое, такъ ты такъ и бросай все, что вчера сдлала. А по-нашему, по-захолустному, дло-то не въ мод, а чтобы вещь добротная была, чтобы прочна она была!
Приживалка, видимо, задтая за больное мсто, оживилась и горячо пожаловалась:
— Какъ же, какъ же, вотъ и моя племянница, братнинаго сына жена, вчера надо мной посмялась: ‘гд, говорить, тетя, вы выкопали такое платье — яичницу съ лукомъ’. А я это, знаете, благодтельница, надла свое крепрошелевое платье, помните — фонъ оранжевый, а по немъ зеленые разводы неразрывнымъ корешкомъ. ‘Вамъ бы, говоритъ, приличне всего черное платье себ сдлать!’
Старуху-барыню, очевидно, мало интересовали печали и горести приживалки, и она, не отвчая ей, продолжала снова, понизивъ головъ:
— А Елену-то мою ты знаешь: гордость раньше насъ родилась. Голова заболи, такъ она и то не сознается, чтобы люди не сказали: ‘ахъ, какая вы слабенькая’. Ну, а ужъ сказать, что денегъ нтъ, что нужда зала…
Она осмотрлась, бросивъ взглядъ на внука, и еще боле пониженнымъ голосомъ сказала:
— Дв сорочки остались — одна на ней, другая въ стирк. Право, какъ Богъ святъ!
Приживалка беззвучно всплеснула руками, широко открывъ глаза и ротъ. Старуха указала ей глазами на внука, какъ бы призывая ее къ осторожной.
— Недлю я какъ здсь, такъ вришь ли, не сть она почти ничего за обдомъ. ‘Мясо, говоритъ, мн надоло’. Надоло! Говорила бы она кому другому, а не мн! Блюдо-то пустое со стола берутъ, а если бы она ла, такъ пришлось бы лишнихъ полфунта покупать.
— Ангелъ вы мой,— съ ужасомъ прошептала приживалка:— да вдь такъ она себя изморомъ изморитъ, съ голоду умретъ.
Старуха скривила лицо въ гримасу.
— И то какъ покойница смотритъ.
Въ передней слегка позвонили, и на этотъ звонокъ поспшно вышла изъ задней комнаты Елена Васильевна, направляясь къ прихожей. Приживалка взглянула на нее почти съ ужасомъ, точно на обреченную на смерть.
Не прошло и двух-ъ минутъ, какъ въ первую комнату вернулась Елена Васильевна въ сопровожденіи мужа. Исхудалый, сморщенный, преждевременно полысвшій, сгорбившійся, онъ безъ пальто и шляпы былъ еще мене представителенъ и казался ниже своего средняго роста. Войдя въ комнату мелкими торопливыми шажками и потирая нервно руки отъ холода или по привычк, онъ быстро сталъ здороваться.
— Здравствуйте, матушка! А, Фіона Ивановна, сколько лтъ не видались! Здоровы ли? А я думалъ, вы все постарому въ Захолустномъ…
Старуха кивнула ему головой, а приживалка начала присдать и разсыпаться въ любезностяхъ:
— Я думала, что не узнаете! Забыли, думала! Вотъ случайно провдала, что благодтельница моя, Софья Андреевна, къ намъ въ столицу пріхала, и забжала хоть глазкомъ взглянуть. А у васъ горе! Малютка больна.
— Да, да, сейчасъ вотъ докторъ будетъ!— продолжая потирать руки, проговорилъ скороговоркой хозяинъ и обратился къ сыну:
— Здравствуй, Ванюша!
Сынъ, высокій, стройный, какъ жердочка, звонко поцловалъ отца, въ губы, и его блдное, малокровное лицо озарилось мягкой улыбкой.
— Усталъ ты?— шепнулъ онъ заботливо.
— Ну, ничего, ничего, что длать!— проговорилъ такъ асе тихо отецъ, бодрясь и силясь улыбнуться.— Безъ труда нтъ и плода!
— Денегъ добылъ?
— Еще бы! еще бы!
И вдругъ вс трое — мать, отецъ и сынъ — точно по уговору, направились въ другую комнату, торопясь скрыться отъ старухи-бабки и отъ ея постительницы.
Старуха-барыня обернулась къ Фіон Ивановн съ саркастической усмшкой:
— Видла?
Приживалка кивала головой, хотя не знала, о чемъ ее спрашиваютъ.
— Теперь цлый часъ шептаться будутъ!
Приживалка заморгала глазами съ видомъ недоумнія.
— О чемъ же, благодтельница? Секреты у нихъ какіе? Я разв мшаю.
Старуха сердито махнула рукою.
— Не ты! Имъ вс мшаютъ, и чужіе, и свои! Все по угламъ шушукаются. И не поймешь, о чемъ, съ чего. Вотъ я недлю здсь, а знаешь ли,— слова я одного откровеннаго ни отъ одного изъ нихъ не слыхала. Точно языки проглотили. Ну, Елена, положимъ, горда и боится пожаловаться, потому знаетъ, что скажу ей: ‘противъ моей воли шла за учителишку, на себя и пеняй’. Даже, пожалуй, и онъ, Иванъ-то Николаевичъ нашъ блаженный, изъ трусости потираетъ руки, да бормочетъ одно: ‘ничего, живемъ не богато, но зато покойно и мирно’. Мокрая курица онъ. Трусъ. А Ваня-то, Ваня-то, вдь еще мальчишка, ребенокъ, молоко материнское на губахъ не обсохло, а какъ-то стала я, чтобы правду выпытать, говорить, что тяжела ихъ жизнь, такъ весь вспыхнулъ и выпалилъ: ‘Дай Богъ каждому жить такъ, какъ наша семья живетъ!’ Точно пороху подъ него подложили. А потомъ — я ему и о бдности, я ему и о смерти отъ недостатковъ двухъ его родныхъ сестеръ, я ему и объ удовольствіяхъ,— молчитъ, точно воды въ ротъ набралъ. Вышла я изъ себя и говорю ему:, ‘что ты языкъ проглотилъ, что ли?’ А онъ: ‘что-жъ мн говорить? Воровать, такъ можно, какъ сыръ въ масл, кататься. А папа и мама не воры’. И всталъ, сложилъ книги и вышелъ. Это внукъ-то бабк? А? хорошо, обращеніе?.. Всталъ, сложилъ книги и вышелъ. Видла я только, что на глазахъ слезы заблестли — отъ злобы, должно-быть!
Фіона Ивановна качала головой:
— Ну, семейка! вотъ такъ семейка!
Старуха вдругъ загорячилась, заговоривъ запальчивымъ тономъ:
— Не воры они! Грабить никого не станутъ! Скажите, пожалуйста! А двухъ родныхъ дочерей убили недостатками, лишеніями, плохимъ лченіемъ! Теперь вотъ третью на вакансію въ могилу готовятъ! Честные люди! Не воры! Не грабители! Дтоубійцы они — вотъ они что!
Въ рукахъ старухи дрожали карты отъ охватившаго ее гнва.
— И пусть, бы ужъ судьба такая, такъ нтъ! Въ провинціи потерялъ мсто изъ-за своей фанаберіи. Богъ знаетъ, съ кмъ знакомился. Т попались и его повлекли къ допросу. Да этого мало. Не то преподавалъ, что требовалось, не такъ училъ, какъ начальствомъ. приказано. Онъ, должно-быть, лучше начальства знаетъ, чему и какъ учить надо.. Умникъ какой выискался. Его наняли воду возить, а онъ, изволишь видть, законы свои предписывать желаетъ. Ну, и турнули. Ну, и выгнали, въ такими-то церемониться не станутъ. Много ихъ гранитъ мостовую. Будь корыто — свиньи придутъ. А здсь? У Александра Константиновича заводъ…
Она обернулась лицомъ къ Фіон Ивановн и спросила:
— Ты вдь Сашу помнишь? Мой выкормокъ.
— Какъ же, какъ же, отважный молодой человкъ были!— воскликнула приживалка.
— Племянникомъ незаконнымъ мн доводился, а какъ сына растила, на моихъ хлбахъ откормился,— не безъ гордости сказала Софья Андреевна.— Теперь богачъ, сотнями тысячъ ворочаетъ… Ну, предложилъ онъ нашему-то честномуто человку управляющимъ или чмъ-то такимъ у него быть. Вдь нашъ-то по счетной части гоже маракуетъ, два факультета прошелъ: филологическій и математическій. Умнй, должно-быть, хотлъ быть, да кому Богъ ума не дастъ, такъ хоть на всхъ факультетахъ учись — ничего не прибудетъ. Ну, такъ вотъ, предложилъ ему Саша мсто. Такъ, куда теб, на дыбы! Эксплуататоръ, видишь, Александръ.
— А вы, благодтельница, сказали, что заводъ у нихъ,— замтила Фіона Ивановна въ недоумніи.
— Ну да, заводъ. Вотъ потому и эксплуататоръ, народъ, видишь, грабитъ. Да ему-то, нашему-то безсеребряннику, что до чужой души за дло? Ему жалованье хорошее предлагаютъ, ну, и служи, а ужъ Господь Богъ посл на страшномъ суд взыщетъ, съ кого слдуетъ взыскать.
Она порывисто положила на столъ карты.
— Вчера я только и допытывалась объ этомъ дл. Сперва согршила, думала, что Александръ мою хлбъ-соль забылъ, что не захотлъ помочь моей дочери. Прохвостовъ-то неблагодарныхъ тоже много на смт. Такъ нтъ! Вчера проговорились, что онъ къ нимъ всей душой, а они-то только: вотъ Богъ, а вотъ порогъ. Что-жъ, насильно милъ не будешь…
Фіона Ивановна осмлилась спросить:
— А вы-то, благодтельница, были у Александра Константиновича? Живетъ-то, я думаю, какъ!
— Завтра только изъ-за границы вернется. Былъ бы здсь, не томилась бы я на этомъ чердак, не смотрла бы, какъ родную мою внучку родители на смерть готовятъ. И еще какую двочку — кроткую, ласковую, изо всей семьи выродка…
Она какъ-то особенно ршительно, словно угрожая кому-то, замахала рукой въ воздух.
— Ну, да ужъ погоди, прідетъ онъ, поверну я все посвоему! Слава Богу, мужиковъ обламывала, а съ этими-то справлюсь, будетъ по-моему. Теперь я молчу, сперва нужно съ Александромъ повидаться, а ужъ повидаюсь — ну, милыя дтки, ужъ извините, молчать я не стану. Н-тъ!
— Съ чего же вамъ молчать-то? Разв вы не мать!— воскликнула приживалка.
Раздался звонокъ, Иванъ Николаевичъ поспшно прошелъ чрезъ гостиную въ переднюю. Онъ чувствовалъ, что это былъ визитъ доктора.
Фіона Ивановна поднялась съ мста.
— Я ужъ пойду, благодтельница!— заговорила она со вздохомъ, надвая шляпку.
— Ну, съ Богомъ!— сказала старуха, подымаясь съ дивана.— Прости, что не оставляю чай пить. Сама въ гостяхъ. Дадутъ — ладно, не дадутъ — на нтъ и суда нтъ!
— Что вы, благодтельница!— воскликнула приживалка.— Смю ли я…
— Вотъ поселюсь у Саши, тогда другое дло, приходи, пей и шь. Слава Богу, у него хватитъ на всхъ, куска не станетъ считать, даромъ что эксплуататоръ.
Фіона Ивановна уже цловала ее въ плечо и присдала, смясь подобострастнымъ беззвучнымъ смхомъ, какъ бы говоря ей: ‘ужъ знаю я, знаю, что вы меня не оставите, было бы у самихъ’.

II.

— Надо ожидать скарлатины,— ршилъ докторъ и, толкуя о возможныхъ осложненіяхъ, о дифтерит, сдлалъ первыя предписанія относительно больного ребенка.
Иванъ Николаевичъ сконфуженно и тайкомъ, какъ даютъ взятку, сунулъ въ руку доктора деньги за визитъ и торопливыми шажками пошелъ его провожать, что-то вполн безсознательно разспрашивая объ уход за больной и въ сущности не слыша и не понимая ничего изъ его отвтовъ. Въ мозгу была одна мысль: ‘умереть можетъ Настя! Дв двочки уже умерли, а теперь эта’… Въ голов точно свинецъ былъ налитъ.
Когда онъ вернулся въ комнату, раздленную на-двое драпировкою и служившую спальнею для него, для его жены и для дочери, онъ услыхалъ тревожный вопросъ Вани, обращенный къ матери:
— Это вдь, мама, очень опасная болзнь?
— При хорошемъ уход все пройдетъ,— отвтила мать, видя его волненіе и стараясь не терять присутствія духа.— Ты же еще ребенкомъ перенесъ уже скарлатину…
— Да, да, это пустяки!— въ свою очередь поторопился успокоить сына и жену Иванъ Николаевичъ.— Главное, уходъ. Докторъ говоритъ, что ничего, лишь бы былъ уходъ.
— А это прилипчивая болзнь?— спросилъ сынъ.
Мать постаралась улыбнуться, подумавъ, что сынъ боится за себя и за нихъ, и сказала, что скарлатина не опасна для тхъ, у кого она была…. И вдругъ почти съ испугомъ взглянула на мужа.. Онъ сразу угадалъ ея мысли: не опасна для тхъ, у кого была, а къ тмъ, у кого ея не было, она можетъ пристать… Они такъ сжились между собою, что понимали другъ друга безъ словъ, по одному взгляду, по одному движенію. Онъ растерянно глянулъ куда-то въ сторону, точно чего-то ища, точно боясь заговорить о томъ, что уже смущало и его жену, и его самого.
Сынъ, взобравшійся на столъ и приподнимавшій драпировку, чтобы она не. мшала циркуляціи воздуха, невольно заставилъ ихъ заговорить объ этомъ.
— А я не могу занести болзни, въ училище?— спросилъ онъ серьезнымъ тономъ, тревожно взглянувъ сверху на мать.
— Да, да, надо бы отдлить тебя… на время куда-нибудь помстить,— поспшно заговорилъ отецъ и внезапно обратился къ жен:— Какъ же съ моими уроками? Занесешь еще болзнь въ чужіе дома? Все съ дтворой имешь дло… Долго ли до грха… Да если и не занесешь… Не честно обманывать…
Онъ тревожно заходилъ по комнат, потирая свой лобъ. Частные уроки — это былъ его главный кусокъ хлба въ послднее время. Отказаться отъ нихъ на шесть недль — значило отказаться, отъ нихъ чуть не навсегда. Учителей много. Замстятъ его какъ разъ, особенно теперь, весною, въ пору экзаменовъ, когда нужно репетировать съ отстающими въ классахъ учениками. Не говорить родителямъ учениковъ, что у него дома скарлатина, надяться на счастливую, случайность, что онъ не занесетъ никуда заразы,— это было не въ его правилахъ. Щепетильный, мнительный, до мелочности честный, никогда онъ еще не ходилъ, окольными путями, не лгалъ, не кривилъ душой. Онъ никогда не былъ какимъ-нибудь выдающимся героемъ, какимъ-нибудь. исключительнымъ подвижникомъ, но лжецомъ и безчестнымъ онъ не былъ и не могъ быть никогда.
— Устинова попроси пріютить на-время тебя и Ваню,— посовтовала Елена Васильевна.
— А ты?— почти съ испугомъ проговорилъ мужъ.— Одна останешься съ Матреной?
— Справлюсь! за меня не бойся!— бодро отвтила Елена Васильевна…
Мужъ нжно поцловалъ ея руку.
Сынишка, однако, опечалился. Страхъ за мать, непривычная разлука съ роднымъ угломъ, сознаніе, что въ семь происходитъ нчто тяжелое, все это подавляло его теперь. Въ голов проносились смутныя мысли. ‘Все потому такъ складывается, что бдность. Иной десятки людей ограбитъ и горя, ему мало, живетъ припваючи, благо деньги есть’… ‘Деньги-то есть, да совсти чистой нтъ’,— тутъ же мелькнула въ его голов одна изъ фразъ отца. ‘Лучше ужъ хлбъ съ водой сть, чмъ пресмыкаться передъ людьми ради денегъ’,— вынырнули въ его памяти и слова матери. Юноша встрепенулся. Ему стало стыдно за минутное малодушіе. Онъ ободрился при мысли о томъ, какіе у него отецъ и мать. ‘Все перенесутъ, а душой не покривятъ и не поклонятся’. Онъ обожалъ ихъ, онъ гордился ими. Вотъ и теперь — имъ тяжело будетъ, а они все перенесутъ: отецъ могъ бы обмануть тхъ, у кого даетъ уроки, могъ бы не говорить, что у нихъ скарлатина, и жить дома, а онъ не обманетъ. Нкоторое время будетъ ради этого терпть разныя неудобства, а все же никого не обманетъ. И мать тоже не попроситъ отца остаться дома, чтобъ облегчить ей уходъ за больнымъ ребенкомъ, нтъ, она такая же, какъ и отецъ, честная, и притомъ еще гордая. Эти мысли ободрили его, какъ ободряли и прежде, въ минуты невзгодъ. Отецъ и мать, страстно любившіе мальчугана, сумли рано развить въ немъ сознаніе, что всякія невзгоды въ сущности ничто, если у человка спокойна совсть, если онъ можетъ прямо глядть въ глаза людямъ. Онъ твердо врилъ, что и онъ будетъ всегда поступать такъ, какъ поступали его отецъ и мать. Силъ у него хватитъ. Правда, онъ покуда не испытывалъ такихъ лишеній, которыя заставляли бы его страдать физически, но онъ уже испыталъ мелкіе недостатки, и эти недостатки переносились имъ легко — онъ видлъ, что отецъ и мать не падаютъ духомъ, и самъ не падалъ духомъ. Главное, что поддерживало,— это любовь, безграничная, сплотившая ихъ всхъ въ одно существо…
Мать Елены Васильевны просто пришла въ ужасъ, когда ей сообщили, что въ дом скарлатина, можетъ-быть, дифтеритъ, что хозяинъ дома и его сынъ переберутся къ пріятелю на время болзни двочки, чтобы не занести болзни въ т дома, гд давались уроки, и въ школу, посщаемую юношею. Она не понимала этой щепетильности и еще мене понимала, какъ можетъ любящій мужъ оставить жену одну возиться съ больнымъ ребенкомъ. Вообще она не понимала ничего, что длалось въ дом дочери, кром одного того, что семья ея зятя — семья ‘нищихъ’ и притомъ нищихъ потому, что они ‘упрямы, какъ ослы’: надо толкаться къ людямъ, надо выкланяться, чтобы достать лучшее мсто, надо пороги обивать, а они сидятъ, какъ кочни, на одномъ мст.
— Тоже эта болзнь вскочитъ въ копейку, а деньги-то есть у тебя?— спросила она у дочери, оставшись съ нею съ глазу на глазъ.
Елена Васильевна въ эту минуту задумалась именно о томъ, какъ выбиться въ это время изъ тяжелаго положенія, что заложить, что продать. Она очнулась при вопрос матери и коротко отвтила:
— Справимся какъ-нибудь.
Мать зорко посмотрла на нее почти злыми глазами и отрывисто заговорила:
— Ужъ по-моему, коли не уметъ человкъ своихъ длъ обдлывать, такъ и жениться бы не слдовало. Дтей-то на смерть обрекать не особенная доблесть!
Елена Васильевна подняла на нее холодные и строгіе глаза. Въ нихъ не было даже упрека, а только холодность и строгость.
— Я думаю, никто и не обрекаетъ на смерть дтей. Что можно, то будетъ сдлано…
Мать нетерпливо перебила ее:
— Двоихъ-то ужъ схоронили!
— Отъ дифтерита и при богатств не всегда можно спасти,— отвтила дочь и прибавила нсколько рзко:— И вамъ ли это говорить: вы-то, вдь, жили въ довольств, однако, изъ девяти человкъ дтей, только я да братъ остались въ живыхъ!..
— Это, матушка, Божья воля, а у васъ Богъ-то ни при чемъ, а по своей вол все длается,— загорячилась мать:— и рады бы полчить ребенка, какъ слдуетъ, такъ денегъ не умли нажить. Я-то все длала, чтобы мои дти живы были, изъ города докторовъ выписывала, чудотворную икону поднимала, когда покойная Маня въ падучей была, а вамъ и длать-то не изъ чего…
Дочь пожала плечами.
— Мы у васъ и не просимъ.
— Не просите!.. Меня и просить нечего, если бы у меня деньги-то были. Повернула бы я все здсь по-своему, если бы прежнія времена. А теперь… извстно, какъ крестьянъ обобрали, такъ и пришлось дворянамъ по міру идти……
— Ну, это вы напрасно!— сухо возразила дочь.— Братъ васъ разорилъ, а не освобожденіе крестьянъ…
Мать опять загорячилась:
— Ну да, ну да, ты рада на брата свалить! Онъ во всемъ виноватъ! А что же ему по-нищенски жить было, что ли? Онъ у меня былъ не такъ воспитанъ. Слава Богу, столбовой дворянинъ. Если его обдули разные шаромыжники, такъ онъ-то чмъ виноватъ? Онъ росъ-то въ дворянской семь, никакими аферами не занимался, понятія не имлъ о томъ, какъ разные проходимцы благороднаго человка надуть могутъ…
Она стала распространяться о своемъ любимц — сын. Несмотря на то, что онъ и самъ разорился, и ее разорилъ, она продолжала горячо любить его. Краснобай, красавецъ, лихой кавалеристъ, распущенная широкая натура, онъ всегда умлъ во-время заговорить мать, кстати поцловать у нея ручку, удачно свернуть разговоръ на шутовство, и она продолжала гордиться имъ даже тогда, когда ей изъ-за него пришлось почти безъ гроша ухать изъ своего родного Захолустнаго. Вспомнивъ о сын, о разореніи, о бдности дочери, она внезапно перешла къ мысли о своей единственной надежд — о племянник Александр.
— Вотъ теперь тоже завтра къ Саш поду,— начала она:— онъ бы могъ васъ выручить.
— Мы ничьей помощи не просимъ,— быстро сказала Елена Васильевна.— Пожалуйста…
— Ахъ, мать моя, не безпокойся, не безпокойся!— сердито перебила ее мать.— Ни я ему не скажу теперь ничего, ни онъ самъ не похалъ бы къ вамъ теперь. Въ дом зараза, а я пріду къ семейному человку и стану разсказывать: ‘я отъ скарлатинныхъ! създи къ нимъ! помоги имъ!’ Да что я, съ ума сошла, что ли? Я и не упомяну, что я у васъ была. Мн, мать моя, и самой уголъ нуженъ…
Елена Васильевна встревожилась, сообразивъ, что ея мать можетъ занести въ чужую семью болзнь.
— Вы бы подождали, пока пройдетъ у насъ все,— заговорила она:— а то и точно…
— Ну, что ты толкуешь!— сердито перебила мать.— Никакихъ болзней я не занесу. Мнительность это одна пустая. И къ кому тамъ пристанетъ: и пасынокъ, и падчерица у Саши, слава Богу, уже не дти. А у тебя тутъ оставаться… Да и въ эти-то дни у меня сердце здсь изныло. Ты думаешь, мн сладко на вашу жизнь смотрть? И не привыкла я къ мелочничеству-то вашему. У меня, слава Богу, была чаша полная. А у васъ — сердце у меня надрывается. Я мать. Я вижу, какъ вы живете, все вижу.
Елена Васильевна смотрла сухо и пожала плечами.
— Я не знаю, что вы видите. Мы живемъ небогато, но мы счастливы…
— Счастливы! Рубашки на тл порядочной нтъ. Одна на плечахъ, другую стираютъ…
Лицо Елены Васильевны стало еще блдне. Въ глазахъ сверкнуло выраженіе гнва. Она едва воздержалась отъ брезгливаго восклицанія: ‘вы и это подсмотрли’. Ей внезапно вспомнились сцены, давно былого, когда ея мать потихоньку перешаривала сундуки и шкапы у дворовыхъ двокъ. Эти обыски, это шпіонство всегда возмущали Елену Васильевну, тогда еще молоденькую двушку. Она поняла, что и теперь мать, въ ея отсутствіе перерыла вс ящики ея комода, пересмотрла каждую тряпочку. Ей стадо тяжело и гадко. Мать начала-было говорить о томъ, что она знаетъ дочь: изъ гордости ни слова та не скажетъ, вышла замужъ противъ воли матери за голяка-учителишку, теперь хочетъ доказать, что не ошиблась въ расчет, только бдности-то не скроешь и никого не увришь, что она сладка, нтъ, бдность не сладка, не порокъ она, а хуже всякаго порока…
Эти разсужденія были произнесены уже въ пустой комнат. Елена Васильевна поднялась съ мста при самомъ ихъ начал и ушла въ комнату своей дочери. Ей теперь хотлось одного: чтобы скорй минули этотъ вечеръ и эта ночь, чтобы мать утромъ ухала изъ ихъ квартиры. Если когда-нибудь простое дочернее чувство связывало ее съ матерью, то теперь не существовало и этой слабой связи: мать и дочь были совершенно чужія, по взглядамъ, по характерамъ, по привычкамъ. Казалось, он даже говорили на разныхъ языкахъ,— одна на грубо вульгарномъ язык старой помщицы, говорящей съ дворовыми двками, вчно путающейся въ многословіи праздной сплетницы,— другая была скупа на слова, какъ человкъ сдержанный, боле передумывающій, чмъ выбалтывающій, и не находящій въ своемъ запас необходимыхъ словъ, когда дло идетъ о дрязгахъ, пересудахъ и сплетняхъ…
Девятнадцать лтъ прожила Елена Васильевна съ мужемъ и ни разу въ ея голов не прошла мысль, что она несчастна. Бывали тяжелые дни нужды, и въ первые годы посл свадьбы, и потомъ, когда Иванъ Николаевичъ, впутанный въ исторію по поводу знакомства съ опасными людьми, былъ призываемъ къ допросамъ и неожиданно лишился въ провинціи казеннаго учительскаго тста, бывали дни глубокой печали, когда у нихъ умерли въ Петербург отъ дифтерита дв двочки. Но именно въ эти-то дни она, мужъ и остальныя дти какъ-то еще ближе сплачивались вмст и чувствовали себя среди лишеній и горя почти счастливе прежняго,— счастливе отъ глубокаго сознанія взаимной любви. Передъ нею живо возставали картины этихъ ‘трудныхъ дней’: вотъ Иванъ Николаевичъ быстро ходитъ изъ угла въ уголъ по комнат и нервно потираетъ руки, торопливо разсуждая:
— Ну, что-жъ, съ кмъ не бываетъ бды! Вс подъ Богомъ ходимъ! Да это пустяки! Совсть чиста — больше ничего и не нужно: были бы силы выбьемся! Свтъ-то клиномъ, что ли, сошелся? Мы еще себя покажемъ…’
И, подшучивая надъ недостатками, онъ прибавлялъ съ ободряющей усмшкой:
— А поговть придется! безъ этого, пожалуй, дло необойдется.
И, обращаясь къ жен, вспоминалъ:
— Помнишь, Леля, какъ мы разъ въ первые годы посл свадьбы цлую недлю и ужинали, и обдали чаемъ да кофе съ всовымъ хлбомъ? Ничего, пережили, никому не поклонились, да еще и не зналъ никто, что:нуждались.
Онъ разсказывалъ сынишк,—тогда тому было двнадцать лтъ:— Мама, чтобы сосди не звали ничего, на столъ тарелки во время обда ставила, посудой гремла. Въ провинціи жили. Сосди близко. Любопытство у всхъ. Все узнать нужно. Ну, только такъ и не узнали ничего…
Сынишка смялся, точно говорилось о чемъ-то веселомъ, точно предстояло теперь не то же говнье, а праздники. Мальчугана даже забавляло то, что они опять дня три не обдали, а ли то, что было по карману. Это были дни изъ ряду вонъ, а для дтей это всегда кажется чмъ-то въ род праздника. Правда, мальчуганъ и его сестра не голодали и не могли подмтить, что сыты вполн были только они, а не мать и отецъ. Т точно постились, но ни разу не охнули, не вздохнули, вря, что мрачные дни смнятся ясными, и твердо помня, что многимъ еще хуже жить…
И вдругъ, теперь мать называетъ ее, Елену Васильевну, несчастной! Да это бы еще ничего. Но зачмъ она сказала, что они уморили двоихъ дтей? Вдь это ложь. И какъ это безсердечно, жестоко! Тогда, когда дти захворали, было сдлано все, приняты вс мры, лучшій докторъ былъ призванъ. Будь у нихъ тысячи, они не могли бы сдлать большаго. И какъ могла она, родная мать, бросить въ лицо дочери подобное оскорбленіе? Сердца у нея нтъ! Одного этого достаточно, чтобы отшатнуться отъ нея навсегда…
Елена Васильевна сидла у постели своей дочери, опустивъ на колни руки, слдя за выраженіемъ личика двочки. Ей уже не хотлось боле думать о матери, объ оскорбленіяхъ, нанесенныхъ матерью въ этотъ день. Ребенокъ поглотилъ все вниманіе Елены Васильевны. Онъ дышалъ тяжело, точно ему недоставало воздуха. Елена Васильевна машинально взглянула на драпировку, совершенно раздвинутую Ванею по приказанію доктора. Докторъ сказалъ, что въ комнат мало воздуха, что драпировку лучше даже совсмъ снять. Завтра ее и снимутъ. Тогда, когда захворали ея двочки дифтеритомъ, докторъ тоже говорилъ, что у нихъ мало воздуха. Ей вдругъ вспомнился вопросъ доктора, гд ея двочка могла захватить скарлатину. Не дожидаясь отвта, докторъ добавилъ, что здсь, гд живетъ семья, очень уже скученно населеніе, дома переполнены жильцами, и потому легко заразиться…
Молодая женщина была точно подавлена этой мыслью. Прежде эта мысль ей не приходила въ голову, посл разговора съ матерью, эта мысль ее терзала. Да, они сдлали все, что могли, для дтей, но все же, будь у нихъ средства, дти, можетъ-быть, и не заразились бы и были бы живы…

III.

Ночь приближалась къ концу. Больная двочка что-то хрипло простонала въ полусн. Этого стона было довольно, чтобы пробудить отъ тревожной дремоты Елену Васильевну, сидвшую на кресл неподалеку отъ больного ребенка. Она поднялась съ мста, торопливо подошла къ дочери, посмотрла на нее, прислушиваясь къ ея дыханію. Двочка спала, тяжело дыша. Елена Васильевна поправила лампу подъ темнымъ абажуромъ, взглянула мелькомъ на часы и опять сла на свое мсто. Утро еще не наступило, но сонъ уже разсялся.
Уже нсколько ночей проводитъ такъ мать у постели больного ребенка, уже нсколько ночей она вся поглощена однимъ вопросомъ о жизни и смерти родной малютки. Она измнилась за эти дни боле, чмъ можно измниться за годъ, за два. Перемна была не только въ чертахъ лица, въ его выраженіи, но даже въ манер одваться. Всегда тщательно принаряженная, заботливо старающаяся скрыть отъ постороннихъ глазъ бдность опрятностью и тщательностью туалета, теперь Елена Васильевна точно забыла о немъ. Наскоро надтое платье, измятый воротничокъ и такіе же нарукавнички, торопливо, не передъ зеркаломъ причесанные волосы, высохшіе безъ помады, все это длало ее неузнаваемой. Впрочемъ, неузнаваемой стала не одна она,— измнилась и обстановка ихъ квартиры. Въ гостиную были вынесены кровати жены и мужа, такъ какъ докторъ требовалъ, чтобы въ спальн двочки было какъ можно меньше лишняго хлама, драпировка въ спальн была снята, и остался только карнизъ отъ нея, перекинутый черезъ комнату, какъ какая-то странная перекладина, поддерживаемая двумя столбами, гд былъ проходъ за драпировку, напоминавшими теперь нчто въ род столбовъ вислицы. На столик, недалеко отъ постели больной, была цлая масса склянокъ и банокъ изъ-подъ лкарствъ, лежали какія-то блыя тряпочки, ложки. Ящики комода у стны были задвинуты не плотно, какъ бы говорили, что изъ нихъ все бралось второпяхъ, на ходу. Изъ одного изъ нихъ торчалъ уголъ чего-то благо, простыни или скатерти. Этотъ блый клокъ, ярко вырисовывавшійся на темномъ фон комода, остановилъ вниманіе Елены Васильевны. Она машинально встала, засунула его въ ящикъ и заперла остальные ящики плотне.
— Безпорядокъ какой!— вздохнула она, садясь снова на кресло.
Она такъ же машинально обвела комнату глазами: все было неприглядно, неказисто, бдно.
— Бдныя дти!— опять вздохнула она.
Въ голов проносились мыоли о томъ, что ея дти будутъ расти среди этой неприглядной обстановки, среди мелкихъ лишеній, хиря въ лучшіе годы юности. Сренькое начало долгой сренькой жизни! Въ душ поднимались упреки себ за недостатокъ энергіи. Но такъ ли? Разв она и мужъ не работали?
Передъ нею прошла вся прошлая жизнь.
Раннее дтство въ деревн, отецъ — забитый и попивающій отъ праздности человкъ, мать — барыня-помщица, съ властной фигурой, съ сварливымъ характеромъ, съ стремленіемъ всхъ держать въ рукахъ и съ умньемъ вносить только сумбуръ, въ хозяйство, въ отношенія къ. людямъ, въ семейную жизнь. Тмъ не мене жилось дтямъ сытно, свободно, даже своевольно. Мать прикрикивала на нихъ и тотчасъ же забывала, что она кричала именно на нихъ, перенося свой гнвъ на дворовыхъ, на старосту, на приказчика, на приживалокъ. Ей было все равно, кто попадался подъ руку, лишь бы найти предлогъ къ дрязгамъ. Дти знали это и не видли необходимости обуздывать себя. Про нихъ вс говорили, что они ‘ходятъ на головахъ’. Но эта воля была не долга: когда наставало время ученья, дтей забрасывали въ чужіе города на казенные хлба, въ корпуса и институты, лишь бы сбыть съ рукъ. Та же участь постигла и Елену Васильевну, и чуть не съ первой минуты посл поступленія въ институтъ ее, маленькую Лелю, прозвали здсь ‘Степкой-растрепкой’, ‘неряшкой’, ‘деревенщиной’, ‘дикаркой’. Это оскорбило двочку и, самолюбивая отъ природы, она стала слдить за собой, стала исправляться, ушла въ себя, отстранилась отъ подругъ. Новая жизнь, размренная по часамъ, идущая по заране начерченному плану, была полной противоположностью прежней распущенной жизни. Она не особенно понравилась маленькой дикарк, но въ то же время она озарила новымъ свтомъ и старую жизнь. Отецъ вчно въ грязномъ халат и въ нижнемъ бль, мать въ распущенной блуз, съ нечесанными волосами, дти, бгающія чуть не босикомъ, имя много одежды, неумытая, вахластая дворня, живущая тсно, въ грязи, перебранки всхъ вмст и каждаго порознь,— все это, вспоминаясь двочк, стало вызывать ощущенія брезгливости. Въ институт было тяжело, скучно, несвободно, но именно вслдствіе этого явилось какое-то почти враждебное чувство къ матери: забросила свою дочь и почти не пишетъ, не думаетъ о ней, а еще говорила, что она любитъ дтей.
Когда прошли годы ученья, она вернулась домой, какъ чужая, только черты лица напоминали, что она дочь своей матери, да было что-то властное въ выраженіи физіономіи, тоже общее съ матерью, хотя у дочери это было выраженіемъ самолюбивой, ушедшей въ себя, натуры, а у матери выраженіемъ сознающаго свою власть самодурства. Въ дом молодая двушка уже не застала въ живыхъ отца, но увидала зато новыя для нея лица: давно забытаго старшаго брата — офицера-кутилу, сорви-голову, краснобая, оскорбившаго сразу сестру подшучиваніемъ надъ институтками, надъ сентиментальными барышнями, надъ кисейными двицами,— и юношу, котораго ей рекомендовали какъ-то неопредленно и родственникомъ, и чужимъ, и двоюроднымъ братомъ, и пріемышемъ. Это, какъ она узнала потомъ, былъ ‘грхъ’ одного изъ братьевъ ея матери, Константина Вощинина-Сокальскаго. Вслухъ считали неудобнымъ говорить объ этомъ молодой двушк, шопотомъ въ углахъ, по секрету, ей разсказали вс мельчайшія подробности исторіи этого ‘грха’. Отъ насмшника-брата, которому вторила мать, въ его грубыхъ шуткахъ надъ институткой, молодая двушка сторонилась, съ юношей она сошлась, жаля его и интересуясь его страннымъ характеромъ. Онъ былъ красавецъ въ полномъ смысл этого слова: блокурый, съ темно-карими глазами, съ свжимъ цвтомъ лица, прекрасно сложенный. На видъ это былъ силачъ и смльчакъ, широкая натура и весельчакъ, но чмъ боле узнавалъ его кто-нибудь, тмъ ясне сказывался въ немъ трусъ: достаточно было хозяйк дома или ея сыну прикрикнуть на него, даже взглянуть суровымъ взглядомъ, чтобы онъ измнился въ лиц, поблднлъ, принялъ выраженіе отороплости. Въ такія минуты испуга его каріе глаза бгали, какъ мыши въ мышеловк, стараясь ускользнуть отъ взгляда людей, и онъ спшилъ суетливо сказать или сдлать что-нибудь такое, что преложило бы гнвъ на милость. Въ такія минуты иногда онъ бывалъ крайне жалокъ, иногда возбуждалъ отвращеніе.
Разъ какъ-то молодая двушка замтила ему:
— Какъ это ты, Саша, позволяешь брату такъ кричать на тебя?
Онъ въ недоумніи взглянулъ на нее, точно не понимая ея словъ.
— Да они-съ, Елена Васильевна, старшій въ дом,— наконецъ, отвтилъ онъ.— Что захотятъ, то и сдлаютъ.
— Что же онъ можетъ сдлать?
— А выгонятъ? Я ужъ наголодался безъ крова-то.
Онъ вздохнулъ.
— Другу и недругу не дай, Господи, на улиц безъ куска хлба остаться. Вы этого, конечно, и понять не можете, Елена Васильевна, а кто испыталъ, въ ногахъ у людей валяться будетъ, руки имъ лизать станетъ, только бы спастись. Люди веселые, разодтые, въ экипажахъ катаются, а ты — ночь у забора провелъ, маковой росинки во рту не было, зубъ на зубъ не попадаетъ, одежонка — лохмотья, глядишь и глотаешь слезы, и никому до тебя дла нтъ, никто на тебя и не взглянетъ. До голяка никому дла нтъ. Я больше полугода такъ-то провелъ. Вкъ этого времени не забуду. Иные въ такомъ-то положеніи на грабежъ, да на убійство шли.
Онъ опять вздохнулъ.
— И, конечно, если человкъ неопытенъ, такъ пойдетъ на все, не знаетъ, что за воровство и убійство такихъ мукъ натерпится, что еще хуже голода. Разъ вотъ при мн овощенникъ поймалъ мальчишку въ воровств, и укралъ-то тотъ пару огурцовъ, съ голоду видно, такъ онъ его таскалъ, таскалъ за волосы-то, да взялъ да въ грязь лицомъ тыкалъ, тыкалъ — стра-асть!.. Тоже разъ видлъ я, какъ съ конокрадомъ мужички расправились — сто лтъ проживу, а не забуду этого. До смерти уколотили, кто чмъ, кто чмъ — не дышитъ ужъ онъ, а они дубасятъ, дубасятъ, точно рожь молотятъ. Остервенли, значить. За свое добро каждый радъ горло другому перегрызть.
Молодая двушка узнала всю его біографію: какъ онъ жилъ въ достатк при жизни отца, какъ потомъ онъ началъ терпть лишенія при матери, какъ посл ея смерти онъ очутился на мостовой, голодный, полуодтый, какъ только черезъ шесть-семь мсяцевъ какая-то жалостливая старуха, знавшая его исторію, свела его къ губернатору и сообщила тому, что у мальчика есть тетка — положимъ, не родная, не законная, а все же тетка,— и при содйствіи губернатора мальчика пріютили въ Захолустномъ у Софіи Андреевны. Не сладка была его жизнь и здсь, но зато сыть онъ былъ всегда, а это для него было въ ту пору главное. Онъ лъ такъ, какъ будто хотлъ наверстать за дни голоданья или желалъ запастись на случай будущихъ голодовокъ. Въ дом тетки ему, какъ и всмъ другимъ, доставались нагоняи за все, кром обжорства, такъ какъ ли тутъ вс походя, бросая не идущее въ горло, не зная, что длать кром вчной ды. Этого было довольно, чтобы Александръ сносилъ вс остальныя невзгоды.
Разъ какъ-то, жаля юношу, Елена Васильевна вступилась за него и замтила брату:
— Какъ теб не стыдно издваться надъ нимъ!
Юноша отороплъ, и, прежде чмъ братъ Елены Baсильевны что-нибудь отвтилъ, онъ проговорилъ:
— Василій Васильевичъ шутятъ-съ! Отчего же-съ имъ не шутить? Я не смю-съ сердиться. Меня-съ не убудетъ отъ шутки.
— Посмлъ бы ты еще сердиться!— грубо сказалъ Василій Васильевичъ.
— Что вы-съ! Я никогда-съ… И въ помыслахъ нтъ-съ!.. Это Елена Васильевна такъ думаетъ-съ. Он-съ къ шуткамъ не привычны, обижаются. А я…
Василій Васильевичъ захохоталъ.
— А ты въ институт не былъ и благороднаго воспитанія не получилъ? Такъ?
— Такъ-съ!— захихикалъ юноша, ободрясь.
Потомъ, улучивъ свободную минуту, онъ осторожно сталъ упрекать молодую двушку за ея заступничество. Ей хорошо, на нее посердятся и конецъ, а его выгнать могутъ, тогда что? Его не убудетъ отъ шутокъ, а съ голоду-то какъ разъ поколть можно.
Но былъ случай, когда шутки Василія Васильевича на минуту вывели Александра изъ терпнія.
Елена Васильевна сидла въ саду, когда однажды, передъ нею явился Александръ въ какомъ-то странномъ вид. Онъ былъ видимо возбужденъ, лицо его было синевато-багроваго цвта, точно опухло, онъ кутался въ какое-то рваное теплое пальто и, очевидно, дрожалъ отъ холода.
— Что съ тобой?— спросила въ недоумніи молодая двушка.
— А то, что не жизнь это, а каторга!— рзко отвтилъ онъ.— Издохнуть бы, вотъ что!
— Да что случилось?— спросила она, изумленная непривычно рзкимъ тономъ бдняка.
— За собаку служить заставили,— отвтилъ Александръ запальчиво и съ обидой въ голос.— Пошли Василій Васильевичъ на прудъ и стали поноску швырять Азорк въ воду, да и говорятъ: ‘Азоръ-то умне тебя’. Обидно мн это показалось, чортъ тоже дернулъ обижаться, я и говорю: ‘Чмъ же умне?’ А они говорятъ: ‘Ну, вотъ достань поноску изъ воды’. Я раздлся, они швырнули поноску, я досталъ и принесъ. А они хохочутъ: ‘Разъ досталъ, да и думаетъ, что перещеголялъ Азора’. Бросили еще, еще и еще.
Онъ закусилъ со злобой губы.
— Извстно, собака хоть сто разъ за поноской проплыветъ, а человкъ не можетъ. Умаялся я, дрожь пробрала, зубъ на зубъ не попадаетъ, а они: ‘Простой дворовый песъ и тотъ тебя загоняетъ’. Это вмсто спасибо-то за потху!
Онъ закутался еще плотне въ свое рваное теплое пальто и смолкъ.
Молодая двушка была возмущена. Въ ея душ поднялась цлая буря. Она соображала, какимъ способомъ положить конецъ этилъ издвательствамъ, какъ спасти этого несчастливца. Въ ея голов началъ уже складываться планъ — правда, довольно наивный — попросить одного изъ ихъ знакомыхъ, Ивана Николаевича Зубкова, пріютить Александра. Она уже подняла голову, чтобы сообщить о своемъ план юнош, и съ негодованіемъ замтила:
— Этому надо положить конецъ!
Онъ очнулся.
— Разбогатю, вотъ и будетъ конецъ. Самъ тогда, замсто собаки, Василія Васильевича за поноской посылать буду. Тоже покуролесятъ они не долго.
Онъ тряхнулъ волосами.
— А будь я на ихъ мст — не только мн, дтямъ, да внучатамъ моимъ хватило бы того, что у нихъ есть…
Когда она сказала ему о своемъ план насчетъ Зубкова, онъ лукаво усмхнулся.
— На что я имъ? Имъ барышня нужна, невста…
И, подмигивая, прибавилъ:
— Вотъ васъ они бы взяли…
Онъ сказалъ то, о чемъ не думала Елена Васильевна и что было правдой. Зубковъ, встрчавшійся съ Еленой Васильевной у своей тетки, жившей но сосдству съ Захолустнымъ, уже давно былъ влюбленъ въ молодую двушку, какъ можетъ влюбиться только юный идеалистъ, постоянно говорившій ‘мы реалисты’ и глубоко врившій въ наступленіе царства неподкупныхъ становыхъ и исправниковъ, проповдывавшій происхожденіе человка отъ обезьяны и везд съ полной врой искавшій среди этихъ потомковъ обезьяны ‘луча во темномъ царств’. Этимъ лучомъ въ темномъ царств онъ призналъ Елену Васильевну и, подсмиваясь надъ стихокропателями, писалъ тайкомъ стихи про ‘двушку честную, двушку гордую’. Съ этой двушкой онъ обмнивался идеями, книгами, чувствами и, наконецъ, оба они увидли, что они созданы другъ для друга. Умне, развите, честне его она не встрчала еще никого, онъ признавался ей, что боле цльной натуры, чмъ она, онъ еще не видалъ въ жизни. Когда они ршили пожениться, мать Елены Васильевны пришла въ ужасъ. ‘Плюгавенькій учителишка’. ‘голоштанный болтунъ’, ‘безбожный нигилистъ’,— другихъ эпитетовъ она не находила для Зубкова. Тмъ не мене, дочь ршительно сказала, что она его любитъ, и вышла за него замужъ. Впрочемъ, серьезныхъ протестовъ со стороны матери и не было, такъ какъ ее гораздо боле, чмъ судьба дочери, интересовалъ къ это время роковой вопросъ разоренія, приписываемаго ею эмансипаціи крестьянъ. Громы и молнія были обращены въ эту сторону, и все остальное казалось только ничтожными уколами въ сравненіи съ главной раной.
Какъ хорошо зажили молодые. Онъ училъ дтей, возвращался домой и читалъ съ женой книги, ихъ интересовало все — и общественные вопросы, и горести ближнихъ. Они длили, что могли, съ этими ближними и радовались, когда доброе дло удавалось. Такъ имъ удалось кое-какъ подучить кое-чему взятаго ими къ себ въ домъ Александра и отправить его въ Петербургъ на мсто въ одинъ изъ банковъ, гд были знакомые у Зубкова. Опредлившись въ банкъ, Александръ Константиновичъ Вощининъ въ Петербург быстро сдлалъ ‘карьеру’ и писалъ имъ: ‘Я съ вашей легкой руки жить началъ и никогда этого не забуду’. Они, читая эти письма, не входя въ подробности о характер ‘карьеры’, радовались и наивно говорили: ‘тоже въ люди можемъ выводить’.
Но времена перемнчивы: десятокъ лтъ скромной, но безбдной жизни смнился внезапно годами, лишеній и испытаній. Зубковъ неожиданно потерялъ казенное мсто и нкоторое время находился даже въ такомъ положеніи, что хе могъ ручаться за возможность выбирать мсто жительства. Но гроза прошла, не прошло только стсненное положеніе длъ. Впрочемъ, лишенія выносились бодро: Елена Васильевна шила и вышивала, Зубковъ пописывалъ кое-какія статейки, расходы сокращались сообразно сокращенію доходовъ, и мужъ, и жена не поддавались унынію и горю, смотрли попрежнему весело. Они не замчали даже того, что она похудла, а онъ полыслъ и сталъ какъ-то особенно потирать руки — это была, можетъ-быть, простая привычка, усвоенная въ то время, когда онъ заботливо успокаивалъ жену: ‘погоди, погоди, Леля, мы еще выбьемся, мы еще покажемъ себя’, а, можетъ-быть, это было слдствіемъ сильнаго нервнаго разстройства, незамтно развившагося въ тяжелые годы. Какъ знать? Имъ удалось перебраться въ Петербургъ. Случай помогъ ему скоро найти здсь уроки въ двухъ частныхъ пансіонахъ и въ нсколькихъ частныхъ домахъ. Существовать, повидимому, было можно. Но у нихъ переболли дти: двое изъ нихъ умерли, это требовало лишнихъ расходовъ, съ другой стороны частные пансіоны и частныя лица не всегда аккуратно платили за уроки. Такимъ образомъ было невозможно составить опредленный бюджетъ, и бдность не выпускала изъ своихъ лапъ семью. Тмъ не мене, наружно, для другихъ, они жили если и не богато, то опрятно и безъ видимой нужды. Эти другіе не заглядывали въ комодъ Елены Васильевны, какъ заглянула туда ея мать, и не знали, что у нея только дв или три сорочки. Этого не зналъ даже Иванъ Николаевичъ, какъ не зналъ онъ и того, что его блье нердко стирала сама Елена Васильевна тайкомъ, чтобы не платить прачк за стирку, а купить на эти деньги булку дтямъ.
Теперь передъ Еленой Васильевной проходили вс эти картины, и она даже выпрямилась на кресл: на минуту въ ней проснулось гордое сознаніе того, что она и ея мужъ сдлали все, что можетъ сдлать человкъ, чтобы, не кланяясь другимъ и не кривя душой, не поддаться нищет. И въ ту же минуту въ ея голов мелькнула мысль:
— Сдлали все, а двоихъ дтей схоронили, и третья…
Она вдругъ какъ-то опустилась и закрыла рукой глаза.
— Господи! Господи! пощади ее!— какъ вздохъ, вырвалось изъ ея груди восклицаніе.
Въ голов опять роились тяжелыя мысли. Зачмъ ей мать сказала жестокую фразу о томъ, что они губятъ дтей, зачмъ она точно ножъ всадила ей въ сердце эти слова? Теперь она уже не въ силахъ отказаться отъ этой мысли. Съ ума она сойдетъ, если ея двочка умретъ… Да нтъ, нтъ, она будетъ жить, она выздороветъ, она…
Въ передней раздался легкій звонокъ. Елена Васильевна очнулась, осмотрлась — было уже давно ясное утро. Въ комнату вошла служанка, простая, здоровая деревенская двушка, и сказала, что пришелъ господинъ Устиновъ. Елена Васильевна, торопливо оправивъ свой костюмъ, вышла въ гостиную. Тамъ ходилъ взадъ и впередъ поститель, человкъ крупный по росту и дородству, съ косматыми волосами и густыми нависшими бровями. Его просторная одежда была довольна небрежна, даже неряшлива
— Здравствуйте, барынька!— проговорилъ онъ отрывисто басовитымъ голосомъ.— Ну, что крестница?
— Все въ томъ же положеніи, Викторъ Петровичъ,— отвта Елена Васильевна, дружески пожимая его широкую и плоскую руку, сильно заросшую волосами.
— Доктора-то не нужно ли по шеямъ, да другого взять?— спросилъ онъ заботливо.
— Докторъ хорошій.
— Вс они хороши деньги огребать! Сволочь!
Онъ говорилъ сердито и ворчливо.
— Да кстати, Иванъ денегъ прислалъ,— сказалъ онъ, вытаскивая изъ кармана нсколько смятыхъ бумажекъ.
— За уроки разв получилъ?— спросила Зубкова.— Отъ кого?
— А я почему знаю? Не укралъ же! А врно тамъ гд-нибудь дали.
Она начала разспрашивать о муж и о сын. Онъ коротко отвтилъ, что послзавтра праздникъ, и они забгутъ. И тутъ же прибавилъ, что вс эти предосторожности — глупости, никуда не занесли бы они заразы, если бы и здсь остались. Щепетильность все проклятая. У нея уже давно были разстроены нервы, и ей показалось, что онъ сердится за то, что ея мужъ и сынъ поселились у него.
— Что-жъ длать! Болзнь прилипчивая!— проговорила она.— Совстно вотъ, что васъ стснили.
Онъ обозлился.
— Оглупли вы совсмъ въ одиночномъ-то заключеніи здсь!— рзко проговорилъ онъ.— Няньчусь я съ ними, что ли, что стснить они могли? Тоже придумали!
— Ну, ну, не бранитесь!— пересиливъ себя и улыбаясь, сказала она.— Знаю я, что вы добрый человкъ…
— Добрый, добрый!— передразнилъ онъ ее.— Когда вы отучитесь эти пустозвонныя фразы-то произносить: ‘добрый человкъ!’, ‘честный человкъ!’ Добрый — значитъ либо тряпка, либо бодливая корова безъ рогъ, честный — либо дуракъ, не умющій красть, либо такой, которому около денегъ ни разу и близко-то стоять не приходилось. Вотъ что!
Онъ круто перемнилъ разговоръ:
— А что вотъ вашему благоврному сказать? Какія порученія?
— Покуда ничего не надо…
Устиновъ протянулъ руку на прощанье. Въ эту минуту пробили стнные часы.
— Ахъ, кстати,— сказала Елена Васильевна:— который часъ на вашихъ часахъ? Наши стояли вчера.
— Э, мои часы въ чистк,— отвтилъ Устиновъ, сдлавъ въ воздух неопредленный жестъ рукою.
Елена Васильевна смутилась и тихо спросила:
— Заложили?
Устиновъ снова разозлился.
— Чего вы выдумываете! Испортились, чинить отдалъ. Не вкъ же имъ, поганымъ, безъ починки ходить…
Она сразу поняла все. Это онъ заложилъ часы, чтобы дать ей денегъ. У нея защемило сердце. Почти безсознательно она проговорила:
— Да, мать правду говорила, что надо къ Александру обратиться…
— И всеконечно надо!— воскликнулъ Устиновъ, не замчая, съ какой горечью произнесла она эту фразу.— Да я бы на вашемъ мст его просто за горло схватилъ. Подавай!— и конецъ. Вы для него столько сдлали, а онъ, бестія, ничего, пальца о палецъ для васъ не стукнетъ. Съ этакихъ-то Альфонсовъ и эксплуататоровъ и рвать.
У нея подступали слезы къ глазамъ.
— Эхъ, барынька, щепетильности-то въ васъ непочатый уголъ, вотъ въ чемъ бда,— продолжалъ онъ:— а вы щепетильность-то отбросьте… Съ волками жить — по-волчьи и выть. А такъ-то до бды достукаться можно. Право!
Онъ угловато простился съ нею и, что-то продолжая ворчать, вышелъ изъ комнаты. Она, не трогаясь съ мста, безсознательно смотрла на лежавшія на стол, принесенныя Устиновымъ деньги. Въ голов бродили мысли о томъ, что этотъ человкъ заложилъ часы, чтобы дать ей денегъ, что мужу негд было достать этихъ денегъ. Ей не было стыдно передъ Устиновымъ. Давно она знала этого человка, доходившаго до настоящей ярости только за то, что его уличали въ доброт и въ честности. Нтъ, она и ея мужъ нердко занимали у него деньги и сами ссужали ему гроши, такъ что это не могло ее смутить. Ее смущало то, что у нихъ ничего нтъ, что у Устинова тоже не больше средствъ, а впереди были долгіе дни болзни ребенка. Что будетъ дальше? Гд добудутся еще средства для лченія? Посл выздоровленія двочка долго будетъ слаба, и для поддержки ея нужны будутъ лишніе расходы. И какъ бы хорошо, когда поправится двочка, свезти ее въ деревню, на вольный воздухъ, туда, гд весна щедрой рукой разливаетъ свои дары…

IV.

Докторъ подалъ надежду, что двочка Зубковыхъ выздороветъ.
— А тамъ,— прибавилъ онъ:— увезите ее на дачу, вольный воздухъ докончитъ остальное. Она немного малокровна, но это пустяки — при хорошемъ воздух и питаніи все пройдетъ.
Онъ говорилъ, не зная того, что онъ точно ножомъ рзалъ сердце матери, точно глумился надъ нею.
Онъ давно уже ушелъ, а бдная мать все стояла у окна гостиной и смотрла куда-то вверхъ, на плывущія и тающія въ воздух легкія, какъ дымъ, облачка, на синее небо, залитое и сверкающее солнечнымъ свтомъ, на воробьевъ и голубей, весело бродившихъ по крыш. Весна, весна была въ полномъ разгар, а ей, несчастной матери, нечего и думать о томъ, что съ приходомъ лта она увезетъ свою двочку на вольный воздухъ.
— Леля!— окликнулъ ее веселый, звучный голосъ.
Она вздрогнула и обернулась. За нею стоялъ щеголевато, хотя пестро одтый господинъ. Его русые кудри были ловко и красиво отброшены назадъ, закрывая начинавшую показываться на затылк лысину, румяное круглое лицо сіяло полнымъ довольствомъ, темные каріе глаза маслились и будто смялись. Это былъ Александръ Константиновичъ Вощининъ. Онъ протянулъ Елен Васильевн дружески об руки, на одной изъ которыхъ блестли крупные брильянты, и поцловалъ ее въ губы, а потомъ поднесъ ея руку къ своимъ губамъ.
— Я не ожидала,— начала она:— не думала, что ты…
— Замечталась! Даже и не слыхала, какъ я вошелъ,— продолжалъ онъ, не слушая ее.
Она грустно улыбнулась и проговорила:
— На птицъ засмотрлась. Весну почуяли.
— Ну, какая у васъ тутъ весна!— сказалъ онъ небрежно.— Вотъ у насъ въ саду почки наливаются, а за границей — тамъ все въ цвту уже.
— Давно ты пріхалъ?— спросила она, присвъ у стола на кресло и приглашая его помститься на диван.
— На этихъ дняхъ,— отвтилъ онъ, вынимая толстый серебряный портсигаръ съ золотыми вензелями и коронкой и закуривая папиросу.— Вс эти дни собирался къ теб, но дла, дла…
Она что-то вспомнила.
— Да, теб мама разв не сказала, что у насъ скарлатина въ дом? У тебя же Лида…
— У нея была скарлатина,— небрежно сказалъ онъ, выпуская вверхъ клубы дыма: — да, кром того, все это пустяки. Была бы хорошая дезинфекція и конецъ. Теперь уже доказано, что всякія эпидеміи поддерживаются небрежностью ассенизаціи. Города, гд хорошая канализація, совершенно ограждены отъ эпидемій…
Онъ немного откинулся назадъ на диван, положилъ ногу на ногу и принялъ еще боле небрежный видъ. Что-то самодовольное было теперь во всей его фигур. Онъ точно хотлъ сказать: ‘смотрите на меня, каковъ я’.
— А я пріхалъ браниться съ тобою,— проговорилъ онъ.— Мн тетя сказала, что вы нуждаетесь.
На щекахъ Елены Васильевны выступили красныя пятна. Бровь прилила ей въ голову. Она рзко отвтила:
— Мам везд представляется нужда, гд нтъ дворни, какую она держала. Мы…
Онъ остановилъ ее движеніемъ руки.
— Я тебя, право, не понимаю!— заговорилъ онъ, и голосъ его сталъ мягче.— Для чего ты скрываешь? И передъ кмъ? Передо мною! Вдь нужды не скроешь, какъ ни старайся ее скрыть! Были бы деньги, не тснились бы въ двухъ комнатахъ съ дтьми. Точно это гигіенично. Вдь ты-то понимаешь, какую роль играетъ гигіена во всхъ заболваніяхъ. Людямъ прежде всего нуженъ чистый воздухъ. Тутъ же даже и циркуляціи воздуха не можетъ быть, и приведетъ это дтей только къ атрофіи…
Онъ вдругъ оборвалъ рчь, какъ бы растерявшись, но тотчасъ же оправился и прибавилъ:
— Именно къ атрофіи: сперва анемія, а потомъ упадокъ всхъ силъ, замедленіе дятельности всего организма, атрофія…
Онъ почувствовалъ, что онъ выпутался изъ неловкой ошибки, самодовольно улыбнулся, всталъ и быстро заходилъ по комнат.
— И ради чего вы тснитесь,— говорилъ онъ: — ради чего лишаете дтей нормальныхъ условій жизни? Изъ гордости? Кланяться не хотите? Кому? Чужой сволочи? Ну, положимъ, это такъ. Это прекрасно. А что же я-то? Мн, кажется, и кланяться не надо. Я вотъ вамъ до которыхъ поръ обязанъ, и теб, и Ивану.
Онъ провелъ рукой по голов.
— Правда, я не навязывался вамъ за эти годы, потому что мн было обидно, что вы игнорируете меня. Еще бы, я вдь кулакъ, эксплуататоръ!
Онъ сдлалъ гримасу и пожалъ плечами.
— Ну, не хочетъ Иванъ служить у меня главнымъ бухгалтеромъ, не желаетъ принять участія въ эксплуататорской дятельности, такъ хоть бы перехалъ во мн на лто, чтобы дти дохнули свжимъ воздухомъ.
Онъ весело разсмялся.
— Я же вашъ должникъ, ну, вотъ и поквитались бы на этомъ. Тутъ ужъ нельзя отговариваться тмъ, что я эксплуататоръ. Вдь и вашъ домовый хозяинъ, можетъ-быть, похуже еще меня, съ людей шкуру деретъ, а живете же вы у него…
Она тихо проговорила:
— Мы никогда теб въ долгъ ничего не давали, и ничего ты намъ не долженъ.
Онъ, задтый за живое, разгорячился:
— А! Ты хочешь сказать, что вы милостыню мн давали, что вы, благодтельствуя мн, впередъ дали себ слово не марать себ рукъ деньгами, прошедшими черезъ мои руки. Что-жъ, спасибо…
Въ его голос звучали искреннія, сердечныя ноты обиженнаго человка. Елена Васильевна какъ-то не уловила ихъ, несмотря на свою постоянную чуткость. Въ ея наболвшей душ былъ хаосъ. Ее раздражала мысль, что ея мать трубитъ о ихъ нищет, ее оскорбляла впервые предложенная ей милостыня, ее терзала справедливость замчаній этого человка о томъ, что ея дти растутъ въ неблагопріятныхъ условіяхъ. Подъ вліяніемъ всего этого съ ея языка безсознательно сорвалась жесткая фраза:
— Тебя, кажется, тяготитъ благодарность и хочется откупиться за нее деньгами.
Онъ остановился передъ ней, и на минуту его глаза сверкнули гнвомъ, почти яростью, точно его ударили по лицу. Потомъ онъ быстро овладлъ собой и махнулъ рукою.
— Богъ съ тобой,— проговорилъ онъ съ горькимъ упрекомъ.
Ее сразу привела въ себя, отрезвила эта фраза. Она ласково протянула ему руку.
— Не сердись! Я сама не знаю…
Она не кончила фразы и заплакала. Онъ подслъ къ ней, взялъ ея руку и ласково сталъ ее гладить.
— Ну, полно, полно, Леля, голубка моя!— нжно заговорилъ онъ.— Не плачь же, милая!.. Не хотите вы вотъ понять, что человкъ же я! Можетъ-быть, мать я такъ не любилъ, какъ тебя и Ивана. Три года вы меня, какъ сына, держали, въ то время держали, когда другіе, кром своей любви, ни о чемъ и знать не хотятъ. Вы меня къ мсту пристроили. Съ вашей легкой руки я жить началъ. Какъ собака, погибъ бы я безъ васъ съ голоду и холоду. А теперь вотъ…
Онъ опять всталъ, заходилъ по комнат, говоря въ сильномъ возбужденіи:
— Да пусть мн весь міръ говоритъ въ глаза, что я прохвостъ и подлецъ. Чихать я на это хочу! Отъ прохвостовъ и слышу! А вотъ когда вы дтей скорй въ гробъ уложите, чмъ отъ меня грошъ возьмете, тогда… Ну, что я такое сдлалъ? Убиваю на большой дорог? Граблю со взломомъ? Прокаженный я, что ли? Человкъ, какъ вс люди. Не лучше, не хуже. Борюсь за существованіе! Вотъ и все. За что же вы отъ меня, какъ отъ чумы, открещиваетесь? Погублю я васъ, что ли?
Онъ, взволнованный, расчувствовавшійся, опять подслъ къ ней.
— А какой у меня домикъ для васъ!— заговорилъ онъ, и въ его голос зазвучали нотки обольстителя, нжныя, сладкія, точно онъ соблазнялъ любимую женщину.— Коттэджъ, просто коттэджъ. Англійскій садикъ кругомъ. Дренажъ везд. Вс гигіеническія условія соблюдены. Я вдь немного англичанинъ. Мой сосдъ заводчикъ Зюдербрайтъ говоритъ всегда: ‘васъ, право, за чистокровнаго англичанина можно счесть!..’
Онъ опять вернулся къ разсказу о коттэдж.
— Веселенькій домикъ, свтленькій, чистенькій, точно оазисъ среди заводской грязи и копоти, дти у васъ цлый день были бы въ саду, за одно лто набрались бы здоровья на десятокъ лтъ. А ужъ если бы Иванъ ршился взять у меня мсто, тогда… да вы никогда и въ глаза-то нужды не видали бы, дтямъ-то не одно здоровье въ наслдство оставили бы, а и разностороннее образованіе, и деньжонки.
Она уже не слушала его, а тихо плакала,— объ этомъ свтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домик, гд дти цлый день могли бы быть въ саду, набраться здоровья въ одно лто на цлые десятки лтъ… Онъ же все говорилъ и говорилъ, не умолкая, и объ дезинфекціи, и объ ассенизаціи, и о гигіен, и объ анеміи, довольный собою, инстинктивно угадывавшій, что она поддается на его убжденія. И могла ли вообще женщина устоять противъ него, когда онъ ршался ее склонить на что-нибудь! Онъ твердо врилъ въ свои побдоносныя силы. Не даромъ же природа надлила его подкупающе-звучнымъ голосомъ, а обстоятельства жизни научили управлять? этимъ голосомъ, то чарующе ласкающимъ, то дрожащимъ слезами. Александръ Константиновичъ покорялъ сердца этимъ голосомъ даже тогда, когда онъ игралъ роль, а не только: въ т минуты, когда онъ былъ глубоко искрененъ, какъ теперь. Когда онъ поднялся съ мста, онъ прямо заявилъ:
— Ну, значитъ, ршено, что лто вы живете у меня!
На минуту она опять испугалась:
— Нтъ, нтъ… я же ничего не ршила.. не могу ршить… какъ Ваня.
— Ну, его-то я и спрашивать не стану! Возьму въ охапку и увезу,— со смхомъ сказалъ онъ, горячо обнимая ее.
Онъ ухалъ.
Она стала думать о томъ, почему они въ самомъ дл отказываются отъ его предложенія? Дти воскреснуть могутъ, а они отказываются? И разв это милостыня? Вдь они же длали добро этому человку? Да, это только уплата долга и больше ничего. Правда, поддерживая его, они не въ долгъ давали, но не все ли, равно — онъ хочетъ отплатать добромъ за добро, и они не въ прав отказываться. У него въ этомъ свтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домик? дти воскреснутъ.. А потомъ? Что будетъ потомъ? Увидятъ дти лучшую жизнь, и станетъ имъ вдвое тяжеле въ этой конур? Но зачмъ же возвращаться въ нее? Вдь онъ предлагалъ ея мужу мсто главнаго бухгалтера? Глубокія причины удерживали Ивана Николаевича принять эта предложеніе. Онъ сознавалъ, что трудъ учителя — святой трудъ, а трудъ въ род бухгалтера — чисто ремесленный. Она сама была всегда противъ чисто механическаго труда, всегда горячо стояла за т отрасли труда, гд человкъ вноситъ въ общество какое-нибудь развитіе, содйствуетъ прогрессу. Всю жизнь она и ея мужъ возились съ чужими дтьми, учили, воспитывали, развивали этихъ дтей., Но не это. одно удерживало ея мужа отъ поступленія на завадъ. Онъ зналъ, что Александръ настоящій ‘хозяинъ’: гд нужно — прижметъ, гд можно — обсчитаетъ, выдался случай — обманетъ прямо и беззастнчиво. Какъ смотрть, на это, когда будешь стоять близко къ длу? Молчать? Ссориться? Потакать? ‘Но вдь онъ будетъ только бухгалтеромъ,— пронеслось въ голов Елены Васильевны.— Онъ не будетъ принимать участія въ веденіи дла’. Она горько усмхнулась. ‘Чистенькій, свтленькій, веселенькій домикъ прельстилъ!’ Въ ней вдругъ поднялась цлая буря. ‘Ну да, онъ прельстилъ! Онъ!— страстно протестовала она противъ невдомыхъ обвиненій и точно посылала кому-то вызовъ на бой.— Я мать! У меня дти умираютъ отъ нищеты! Я спасти ихъ могу и сама отталкиваю якорь спасенія! Двухъ схоронила — мало! Нужно еще двухъ уморить!’ Внутри какой-то тайный голосъ шепнулъ: ‘Взяточники тоже говорили: ‘жена! дти!’ Оправданье тоже! А святой трудъ такъ и бросится, за ремесло надо взяться ради выгодъ?’ И опять она язвительно протестовала: ‘Святой трудъ — въ частныхъ пансіонахъ богатыхъ шалопаевъ учить, репетировать уроки съ лнивыми маменькиными сынками! Нтъ, что тутъ обманывать себя! Святой трудъ былъ, но его время прошло, теперь наше учительство — ремесло! Нечего тутъ хитрить съ собою’. И она съ болью въ сердц сознавала, что именно теперь-то она и хитритъ сама съ собою ради этого свтленькаго, чистенькаго, веселенькаго домика. Никогда еще она не испытывала мучительнаго чувства двойственности, которое охватило ее теперь. Въ ней точно явилось два существа: одно увлекало въ одну сторону, другое въ другую. Оба эти существа представляли свои доводы за и противъ, какъ бы глумились одно надъ другимъ и уличали ее въ подтасовк фактовъ. Въ теченіе всей своей тридцатисемилтней жизни она сознавала, что она цльный человкъ, никогда она не терзалась вопросами: ‘какъ поступить? куда идти? какое ршеніе принять?’ Она длала все безъ сомнній и колебаній, она никогда не испытывала раскаянія и сожалнія. Теперь же вдругъ у нея какъ будто потерялась путеводная нить, утратилось сознаніе того, что для нея представлялось добромъ, честностью, правдой. Она такъ испугалась этого состоянія, что обрадовалась внезапно промелькнувшей въ ея голов мысли:
— Да о чемъ же я разсуждаю! Никогда Ваня не броситъ своей дятельности и даже на лто не передетъ къ Александру, чтобъ не быть, помимо воли, затянутымъ какъ-нибудь въ дла завода…
Эта мысль засла въ ея голов. Она старалась оградить себя этою мыслью отъ дальнйшихъ сомнній. Что и думать о томъ, чего не можетъ быть. Хорошо или худо было бы новое положеніе — это все равно, такъ какъ его не будетъ, не можетъ быть. Она даже грустно пошутила надъ собою: ‘еще бы начать мучиться, раздумывая, что было бы, если-бъ выиграть безъ билета двсти тысячъ’. Она прошла въ комнату дочери и сла за работу.
На слдующій день часа въ два зашелъ домой Ваня. Мать быстро поднялась ему навстрчу и расцловала его..
— Господи, какой ты блдный и какъ похудлъ!— воскликнула она, глядя на него.
— Экзамены теперь,— отвтилъ онъ въ поясненіе.— Только я здоровъ.
Она покачала головой. И у другихъ дтей экзамены, а не вс же такъ худютъ и блднютъ. Дло не въ экзаменахъ, а въ дурныхъ условіяхъ жизни.
— И первые сошли отлично,— проговорилъ юноша.— Я нынче хочу отличиться на славу.
— Не утомляй себя черезъ мру!
— Э, пустяки! Жиръ еще нагуляю!— весело сказалъ онъ.— И знаешь, я нынче такъ, такъ расхрабрился, что ни чуточки не боюсь и не конфужусь. Помнишь, прежде все трусилъ, а теперь какъ рукой это сняло. Впрочемъ, и то сказать, я уже не ребенокъ. Пора быть поразвязне.
— Ну-да, старикъ!— пошутила она, нжно и печально глядя на его блдное личико.
— Не старикъ, а все же восемнадцатый годъ!
Онъ засмялся лукавымъ смхомъ и шепнулъ ей:
— Видишь, усы растутъ?
Она порывисто взяла его за голову и расцловала, любуясь имъ, его полудтской наивностью, той чистотой, которую она такъ любила въ немъ.
— А папа?— спросила она.
— Папа, сейчасъ будетъ. По длу нужно было зайти. Мы вс вмст изъ дому вышли, я, папа и Устиновъ.
Онъ засмялся.
— Ахъ, мама, дядя Устя какой чудакъ! Мы за вечернимъ чаемъ вмст вс трое сходимся посл работы. Знаешь, я кончу уроки, дядя Устя и папа выправятъ ученическія тетрадки, ну, и отдыхаемъ за чаемъ. Тутъ дядя Устя ораторствуетъ. Умора! У него что ни фраза, то парадоксъ, а чуть возразишь ему, сейчасъ кричать начинаетъ. Знаешь, какъ онъ кричитъ: ругается, волосы ерошитъ, кулаки сжимаетъ, а на него смотришь — и совсмъ не страшно, даже весело, точно онъ говоритъ одно, а чувствуетъ другое.
Она задумчиво слушала болтовню мальчугана, въ ея голов мелькали опять мысли, какъ хорошо было бы хоть куда-нибудь отправить дтей на лто на чистый воздухъ, вотъ, покуда ея мальчикъ бодръ и веселъ, а захиретъ,— тогда…
— Ты, мама, слушаешь?— спросилъ онъ, замтивъ ея задумчивость.
— Да, да, какъ же… Дядя Устя… чудакъ,— проговорила она торопливо, принимая внимательное выраженіе лица.
— Да, чудакъ!— повторилъ сынъ.— Папа какъ-то сказать ему: ‘у тебя все парадоксы’. А онъ вскочилъ и началъ кричать: ‘Парадоксы? парадоксы? Ну да, парадоксы! А знаешь, ли ты, почему у меня все парадоксы? А?’ Онъ даже за пуговицу сюртука схватилъ папу. ‘Потому, говоритъ, что и вся жизнь не что иное, какъ парадоксъ! Гд у нея прямые отвты на проклятые вопросы? Въ мір являются все новыя и новыя существа. Для чего? Для того только, чтобъ было, что истреблять смерти! Въ мозгу человчества создаются величайшія нравственныя истины. Для какого чорта?.. Для того, чтобы онъ созналъ, что эти величайшія истины никогда не могутъ осуществиться! За пять тысячъ лтъ до насъ создается, правило: ‘люби ближняго, какъ самого себя’, а первая страница практики человчества, первая страница исторіи начинается съ убійства родного брата роднымъ братомъ!’ Потомъ взъерошилъ волосы, засунулъ руки въ карманы и зашагалъ по комнат. Юноша копировалъ очень удачно Устинова. Мать слушала его съ печальнымъ выраженіемъ лица.
— Дядя Устя!— раздался слабый болзненный голосъ.
Больная двочка проснулась и уже давно слдила за братомъ. На ея исхудаломъ личик появилась слабая улыбка, когда онъ взъерошилъ волосы и заложилъ руки въ карманы, изображая Устинова. Она сразу узнала, кого онъ изображаетъ. Мать и братъ, услышавъ ея голосъ, поспшно подошли-къ ней.
— Тебя разбудили? Какъ ты себя чувствуешь? Не надо ли чего?— послышались вопросы.
Она продолжала улыбаться блаженной улыбкой больного ребенка, чувствующаго, что ему лучше, что онъ оживаетъ. Слабость была еще сильна. Двочка не могла говорить и лежать долго съ открытыми глазами. Она закрыла ихъ, пролепетавъ еще разъ съ улыбкой:
— Дядя Устя!
Елена Васильевна точно преобразилась. На ея блдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ. Глаза были полны: слезъ, но лицо сіяло радостью. Она угадала, что это начало выздоровленія. Теперь только поберечь ребенка, не упустить никакой мелочи ухода, и все пойдетъ отлично. На двор же весна во всемъ разгар, и въ это время быстро проходятъ на чистомъ воздух слды болзни. Глаза матери какъ-то невольно обратились къ окну — тамъ было ясно-голубое небо, солнце заливало своими лучами крыши домовъ. Какъ волшебный призракъ, передъ глазами Елены Васильевны снова мелькнулъ свтленькій, веселенькій, чистенькій домикъ. Это была почти галлюцинація: она не видала никогда этого домика въ дйствительности, а теперь онъ стоялъ передъ ея глазами — бленькій, съ зеленой крышей, съ зелеными ставнями и жалюзи, утопающій въ садик съ яркой зеленью, съ усыпанными краснымъ кирпичомъ: аллейками. Она даже растерялась отъ этой игры воображенія, такъ живо предсталъ передъ нею этотъ домикъ. Сынъ окликнулъ ее:
— Мама, что съ тобой?
Она, очнувшись, провела рукой по глазамъ:
— Ничего, ничего, обрадовалась я очень,— что ей лучше… Господи, вдь у меня только и сокровищъ, что вы двое!
Она прижала къ груди голову сына, покрывая ее поцлуями.
Ему пора было идти. Онъ спшилъ домой, то-есть въ квартиру Устинова, чтобы приняться за книги. Завтра опять экзаменъ. Надо подготовиться. Въ дверяхъ своей квартиры онъ встртился съ отцомъ и наскоро передалъ ему радостную всть, что сестр лучше.
— Ну, слава Богу, слава Богу!— торопливо проговорилъ отецъ, потирая руки.— Изболлась ты душой,— сказалъ онъ жен, цлуя ея лицо и руку.
Мужъ и жена вошли въ комнату дочери, онъ посмотрлъ на двочку, потомъ осторожно вернулся съ женой въ гостиную. Выражая свою радость по поводу перелома болзни дочери къ лучшему, онъ ходилъ по комнат съ озабоченнымъ видомъ, опять потирая руки. Глядя на его нервное лицо, на его взволнованныя движенія, было трудно предположить, что это вызвано только радостью, невольно чувствовалось, что онъ чмъ-то встревоженъ, озабоченъ, подавленъ. Жена мелькомъ замтила, что вчера былъ Александръ. Это она сказала какъ бы вскользь, какъ нчто не стоящее особеннаго вниманія, между другими новостями.
— Да, да, я уже знаю,— отвтилъ Иванъ Николаевичъ въ раздумьи, какъ бы разсянно, и вдругъ неожиданно заключилъ:— Что-жъ, врно, судьба!
Она широко открыла глаза, ничего не понимая, волнуясь. Она только что собиралась посовтовать мужу принять предложеніе Вощинина перехать къ нему на лто, тмъ не мене, фраза мужа взволновала ее. Очень ужъ неожиданно было это ршеніе. Мужъ продолжалъ отрывисто:
— Написалъ онъ мн вчера письмо. Былъ я сейчасъ у него. Что-жъ, онъ правъ въ извстномъ отношеніи. На что стала похожа ты.
Она раздражительно, почти сердито, перебила его:
— Разв я жаловалась? Разв я несчастлива? И ты туда же!..
Онъ вдругъ остановился передъ нею.
— Да разв ты можешь быть счастлива, когда дти…
Онъ не договорилъ, махнулъ рукою и заходилъ опять, потирая руки и говоря скороговоркой:
— Прежде всего надо ихъ поднять здоровыми, развитыми, образованными. Поставить ихъ на ноги. Потомъ если хлбъ съ водой придется сть намъ самимъ — это наше дло. А теперь — можемъ ли мы говорить о своемъ счастіи, когда они…
Онъ опять оборвалъ рчь.
— Ты сама понимаешь, что сердца у насъ изошли кровью за нихъ…
Онъ заговорилъ о томъ, что пора взглянуть прямо въ глаза дйствительности: прежде онъ свято чтилъ свою педагогическую дятельность,— прежнюю, но не теперешнюю.
— Богатыхъ оболтусовъ, не принятыхъ въ казенныя училища или выгнанныхъ изъ этихъ училищъ, учить — пользы тутъ на грошъ не принесешь. Самъ директоръ нашего пансіона недавно сказалъ мн: ‘вы не налегайте, батюшка, на нихъ, имъ не въ профессора идти, не въ писатели. Ихъ не исторіи нужно учить, а анекдоты на розовой вод разводить. Тогда они и будутъ хвалить наше училище. У насъ не казенная гимназія. Тамъ начальство прикажетъ — они и молчатъ, а у насъ они помыкаютъ нами. Не по вкусу мы — пойдутъ къ другимъ’. Хороши нравы. Много тутъ принесешь пользы?.. А частные уроки — подготовка того, что по лности не подготовлено въ гимназіи, вотъ и все. Тутъ не мудрствуй, не разсуждай. Ученикъ прямо говоритъ: ‘этого у насъ не требуютъ, этого намъ не задано’. Значитъ, молчи и не трать даромъ времени, не смй его тратить, такъ какъ тебя не за этимъ пригласили,— не свое вносить, а подготовлять заданное другими… Ну, чмъ же эта дятельность лучше счетной части? То же ремесло, и только ремесло! А что выносится отъ этихъ людей, сколько горечи въ душ… и все изъ-за гроша, изъ-за гроша…
Онъ махнулъ рукой.
— Ну, да что говорить объ этомъ! Нтъ, пора перестать лукавить съ самимъ собою, пора покориться необходимости. Возьмемся прямо за ремесло и такъ и будемъ знать, что оно ремесло.
Подлостей длать онъ не станетъ, да и Александръ отъ него не потребуетъ этого. Знаетъ его Александръ не со вчерашняго дня. Александру нуженъ знающій и толковый счетчикъ и только. Отчего же и не взяться за это дло? Прежде не хотлось. Мечты разныя были, надежды. Пора отрезвиться отъ нихъ. Не такое теперь время, глухое, страшное время унынія и печали, да и онъ самъ не въ такомъ положеніи, чтобы быть учителемъ, а не автоматомъ при учебникахъ, задающимъ и спрашивающимъ отсюда и досюда. И идеи теперь въ школ не въ авантаж обртаются, и самъ онъ не въ авантаж находится.
Онъ говорилъ скоро и много, точно хотлъ оправдаться въ чемъ-то или убдить самого себя въ томъ, во что не іотлось самому врить. Это былъ оптимистъ, произносящіе проповдь пессимизма подъ давленіемъ обстоятельствъ. Елена Васильевна слушала его въ какомъ-то чаду, каждая его фраза была въ сущности передумана и ею, все это она давно угадывала, ничего новаго онъ не могъ сказать ей, потому что въ девятнадцать лтъ жизни вмст они сплись во всемъ. Нова была только горечь его словъ, нова была полная безнадежность его словъ. Это ее подавило, пришибло. Кром того, ее теперь тяготило какое-то смутное, неопредленное чувство: она усиленно старалась вспомнить, чего именно она боялась, когда обдумывала т же вопросы, которыхъ коснулся теперь мужъ. Это ‘что-то’, вселявшее въ ней страхъ, теперь не вспоминалось, не формулировалось ясно, а являлось чмъ-то въ род безсознательной и безотчетной тревоги, обыкновенно сопровождающей перемну въ образ жизни даже тогда, когда эта перемна ведетъ къ лучшему. Ей даже становилось досадно на себя за то, что ради этой, безотчетной тревоги она мысленно отказывалась еще вчера отъ перезда въ Александру. Тамъ ея дтей ждетъ этотъ свтленькій, веселенькій, чистенькій домикъ, а она еще колебалась и волновалась при мысли промнять на него эту конуру, почти радовалась тому, что мужъ никакъ не согласится на предложеніе Александра.
— Что-жъ, нечего длать, будемъ на міру жить,— неожиданно произнесъ Зубковъ.— Попробуемъ! И то сказать, нельзя же дтей весь вкъ подъ стекляннымъ колпакомъ держать, должны же они увидть, какъ другіе живутъ.
У нея точно повязка свалилась съ глазъ, и что-то страшно стиснуло сердце. Да, именно этого она и боялась. Увидятъ дти, какъ другіе живутъ, привыкнутъ сами такъ жить, соблазнятся… Она не докончила мысленно начатой фразы. Въ душ всталъ, другой вопросъ: ‘А схоронить ихъ легче?’ Она торопливо, точно боясь, что мужъ вдругъ раздумаетъ перехать къ Александру, проговорила:
— О, я вс глаза прогляжу за ними!..

V.

Въ одинъ изъ будничныхъ весеннихъ дней въ квартиру Зубковыхъ явились домовики и обратились къ хозяевамъ съ вопросомъ:
— Можно таскать?
Имъ отвтили, что можно, и они начали выносить одну за другою вещи, мебель, ящики, чемоданы, весь убогій скарбъ, находившійся въ квартир. Не мало было хлопотъ, тревогъ и приготовленій въ ожиданіи этого дня. Иванъ Николаевичъ, постивъ предназначенный его семь Александромъ Вощининымъ домикъ, вернулся домой въ довольно странномъ настроеніи: онъ былъ и радостенъ, и озабоченъ. Радовало его то, что домикъ дйствительно хорошъ, какъ игрушка, озабочивало то, что въ этомъ дом пять комнатъ, кухня, людская и передняя.
— Мебели надо прикупить,— замтилъ онъ вскользь жен.
Елена Васильевна немного смутилась и замтила, что и та мебель, которая у нихъ есть, очень ужъ плоха. Она думала объ этомъ уже нсколько дней подъ рядъ. Здсь вс эти вещи стояли, тщательно обметаемыя отъ пыли, разставленныя боле или мене со вкусомъ. Но стоило прикоснуться къ этимъ вещамъ — и засаленныя мста на спинк дивана, прикрытыя вязаными салфетками, должны были выступить наружу, сломанная ножки стоявшаго въ углу у стны кресла непремнно выпадетъ при перевозк, ломберный столъ безъ сукна, всегда покрытый скатертью, явится во всемъ своемъ безобразіи, комодъ давно уже лишенъ задней ножки, и вмсто нея подкладывается подъ него обрубокъ полна. Станутъ это все носить — посторонніе люди увидятъ это, въ домик много свта — Елен Васильевн почему-то казалось, что въ комнатахъ этого домика вчно свтятъ солнце — и отъ этого свта никуда не скроешь ‘заплатъ нищеты’.
Когда мужъ заговорилъ о мебели, она встрепенулась, заговорила, что все у нихъ поистрепалось, давно превратилось въ негодный хламъ.
— Да, да, нечего длать, придется прифрантиться,— съ горькой улыбкой сказалъ мужъ.— Нельзя же лохматыми въ люди явиться. По одежд встрчаютъ-то
У нея вертлся на язык вопросъ: ‘откуда только денегъ взять?’ Иванъ Николаевичъ какъ бы угадалъ этотъ вопросъ и тмъ же тономъ добавилъ:
— Еще хорошо, что Александръ практикъ. Далъ впередъ жалованье. ‘Необходимые лишніе расходы у тебя явятся, говоритъ, такъ ты не стсняйся’. Гд ужъ тутъ стсняться…
И внезапно остановившись передъ женой, онъ спросилъ:
— Леля, а у дтей все необходимое есть? Надо, чтобъ вмь не пришлось краснть. Двочка у Александра, падчерица его… ужъ слишкомъ она развязная барышня, не по сердцу она мн…
Елена Васильевна поторопилась успокоить мужа:
— У дтей все есть! Еще бы! Это ужъ было бы послднимъ дломъ, если-бъ у нихъ еще чего-нибудь недоставало…
Она ни словомъ не обмолвилась о томъ, что у нея всего дв-три сорочки и два платья…
— Ну, и слава Богу, что все есть,— замтилъ онъ, опять заходивъ по комнат.— А то эта двчонка все замтитъ: глаза зоркіе, немного наглые, кажется, въ душу, теб заглянуть хотятъ, да мало того, хотятъ еще эту душу-то наизнанку выворотить.
— Да, она, кажется, совсмъ взрослая…
Онъ усмхнулся.
— Пятнадцать лтъ, должно-быть. Невста, почти. Длами даже интересуется. Увидла меня, и спрашиваетъ: ‘А вы теперь, Иванъ Николаевичъ, у насъ служить будете?’ Я усмхнулся, да и говорю: ‘У кого это у васъ, Лидія Егоровна?’ А она и отрзала: ‘У мамы и у насъ съ братомъ, заводъ вдь нашъ, а Александръ Константиновичъ только опекунъ нашъ’. Дловитый человкъ тоже!
Онъ оборвалъ рчь и, нервно потирая руки, заговорилъ торопливо:
— А, впрочемъ, ну ихъ! Намъ-то что до нихъ за дло? Мы служащіе. Сближаться не станемъ. Наши дти имъ не пара. Ты сумешь поставить всхъ на свои мста.
Она улыбнулась.
— Прежде удавалось.
— Ну, удавалось прежде — удастся и теперь!
Онъ засмялся.
— Помнишь, какъ исправницу ты почтительно отвадила отъ нашего дома? Еще она же тебя потомъ прославляла, какъ замчательную женщину, понимающую свое положеніе и не сующуюся въ ‘высшее’ общество. А жандармскаго полковника?
Елена Васильевна задумалась объ этомъ прошломъ. Какъ оно далеко-далеко! Какъ смло шла она тогда навстрчу всякимъ невзгодамъ. Гд же эта смлость теперь? Ее томитъ теперь безотчетный страхъ не передъ невзгодами даже, а передъ боле покойной жизнью,— томитъ потому только, что эта жизнь выбиваетъ съ проторенной дороги, изъ пробитой колеи. Неужели это не временный упадокъ силъ, а начало конца? Иванъ Николаевичъ тоже смолкъ, не кончивъ фразы, и задумался. Онъ ходилъ по комнат, покачивая головой и разводя руками, какъ бы разсуждая съ самимъ собою. Наконецъ, совсмъ забывшись, онъ пробормоталъ:
— Какъ знать! какъ знать!
Елена Васильевна очнулась и спросила:
— Что?
Онъ въ свою очередь опомнился.
— Да такъ… Пришло вотъ въ голову, что было бы, если-бъ теперь пришлось переживать все старое…
Она какъ-то странно взглянула на него, почти испугалась того, что онъ думаетъ о томъ же.
— Я объ этомъ же думала.
— Ну да, ну да, вспомнили былое, одинъ и тотъ же процессъ мысли начался,— пояснилъ онъ.— Сжились мы, голубка, такъ, что и думаемъ одно и то же. Я только думалъ вотъ о томъ, что, можетъ-быть, и опять такъ же пережили бы все, нашли бы и силы, и твердость. Силы рождаются обстоятельствами. Какъ знать, какъ знать!
Она вздохнула.
— А дти?
Онъ сталъ опять потирать руки.
— Да, дти! Съ ними рисковать нельзя, нельзя ихъ на карту ставить. Это такъ. Ихъ-то надо поддержать. Надо позаботиться о нихъ. Для нихъ и идемъ на новый путь. Что-жъ, силъ хватитъ. Поживемъ, освоимся, оріентируемся въ новомъ положеніи. Не боги же горшки обжигали.
Онъ старался бодриться, подбадривать ее.
И чмъ больше онъ напускалъ на себя этой бодрости, тмъ боле жутко становилось ей. Она угадывала, что и онъ чего-то боится, не отдавая себ отчета, чего именно. Это чувство испытывала и она — и потому его смутная и безпредметная тревога еще сильне отражалась въ ея душ. Къ счастію, это чувство боязливой пригнетенности передъ неизвстнымъ будущимъ проходило тотчасъ же, какъ только Елена Васильевна появлялась у постели дочери. Та слабенькимъ голоскомъ, сдлавшимся, совершенно дтскимъ, точно двочк было не четырнадцать, а семь или восемь лтъ, спрашивала мать:
— А мы скоро подемъ на дачу?
— Скоро, скоро, голубка!— отвчала мать.
— Тамъ уже цвты, мама? Птички поютъ? Да?
— Да, да, крошка моя! Выздоравливай только скорй!
— Я, мама, совсмъ здорова!— отвчала двочка.— Я тамъ въ саду буду гулять? Да? Ваня тоже будетъ въ саду гулять?
Елена Васильевна ублажала ее, а у самой щемило сердце. Какъ ослабла двочка. Совсмъ маленькимъ ребенкомъ смотритъ. Говоритъ по-дтски. Сколько нужно усилій, чтобы возстановить ея силы. О, да, нужно скорй, скорй везти ее на чистый воздухъ.
Когда Иванъ Николаевичъ привезъ съ дачи первый букетъ цвтовъ, двочка не выпускала ихъ изъ рукъ и съ наслажденіемъ нюхала ихъ.
— Тамъ и еще остались цвты?— допрашивала она, какъ бы боясь, что отецъ оборвалъ тамъ вс цвты.— Много осталось?
— Много!— отвтили ей.— Весь садъ въ цвтахъ.
Она улыбнулась радостной улыбкой, и мать сіяла счастіемъ, видя ея радость. Чего бояться, если для дтей такое счастіе перебраться на дачу, увидать эти цвты, услышать пніе птицъ? Какія бы невзгоды тамъ ни ждали, надо пережить все ради блага дтей. Ваня, правда, не выражалъ особеннаго нетерпнія относительно перезда на дачу. Онъ весь былъ поглощенъ одной мыслью объ экзаменахъ. Самолюбивый, какъ мать, сдержанный, часто серьезный не по лтамъ, онъ думалъ теперь, только объ одномъ: надо сдлать все, чтобы на экзаменахъ не ударить, лицомъ въ грязь.
Въ этотъ годъ экзамены для него были уже не одною возможностью блеснуть знаніями и получить хорошія отмтки. Впервые онъ увидалъ въ нихъ проврку передъ самимъ собою своихъ познаній. Его мозгъ уже работалъ серьезно, и мальчикъ начиналъ относиться къ ученію не по-дтски, а какъ взрослый. Онъ сознавалъ это самъ, и въ душ гордился этимъ, стараясь не развлекаться ничмъ постороннимъ. Вслдствіе этого, онъ почти не говорилъ о предстоящей перемн жизни. Но его блдное, худощавое личико говорило ясне всякихъ словъ, что ему отдыхъ необходимъ, что въ город онъ можетъ захирть, что ему, можетъ-быть, нужне, чмъ его сестр, чистый воздухъ. И Елена Васильевна радовалась за него, что вотъ-вотъ онъ вздохнетъ полной грудью, поправится, расцвтетъ, станетъ опять какимъ же румянымъ, какимъ былъ когда-то тамъ, въ глухой провинціи, въ домик на окраин города. О, этотъ домикъ! Сколько въ немъ было счастья!..
Когда возы были уложены и увезены, Елена Васильевна вздохнула полной грудью. Конецъ! Завтра такъ или иначе дти проснутся не въ этихъ тсныхъ низенькихъ двухъ комнатахъ на заднемъ двор въ пятомъ этаж, а тамъ, въ свтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домик.
Это ‘завтра’ настало, посл суетливаго дня перезда съ квартиры на квартиру, и рано утромъ Ваня вышелъ въ маленькій садикъ съ яркой зеленью, съ усыпанными толченымъ кирпичомъ дорожками. Онъ подошелъ къ ршетк сада, выкрашенной свтло-зеленою и блою красками, и взглянулъ на улицу. Эта улица поразила его еще вчера, когда они перезжали сюда въ карет. Она тянулась на десятокъ верстъ все около берега Невы. Почти безъ перерывовъ по об ея стороны тянулись заводы и фабрики, фабрики и заводы, между ними темнли неказистые деревянные дома, изрдка попадались каменные, неуклюжіе, простой архитектуры, почти на каждомъ дом пестрли вывски: ‘Трактиръ’, ‘Портерная’, ‘Ренсковый погребъ’, ‘Закусочная’, ‘Мелочная лавка’. Среди этихъ фабрикъ, заводовъ, жилищъ бднаго рабочаго люда и питейныхъ заведеній всхъ наименованій изрдка мелькали, какъ яркія нятна, небольшіе франтоватые домики, окруженные палисадниками, садиками и садами, свтлая окраска ихъ, вазы и фонтаны въ садикахъ, масса цвтовъ въ куртинахъ, яркая насыпь дорожекъ, все это бросалось невольно въ глаза среди копоти и дыма, среди засоренныхъ каменнымъ углемъ черныхъ дорогъ, и какъ бы говорило, что тутъ живутъ совсмъ иные люди, чмъ въ остальныхъ домахъ. Контрастъ между бдностью и богатствомъ, лохмотьями и нарядностью, нигд не бросался такъ сильно въ глаза, какъ здсь, можетъ-быть, именно потому, что нигд не было собрано такого множества лохмотьевъ, какъ здсь. Когда Ваня подошелъ утромъ къ ршетк садика и взглянулъ на улицу, она была сравнительно безлюдна: по ней тянулись возы, кое-гд играли и рылись въ канавахъ полуголыя запачканныя дти, изрдка проходила какая-нибудь баба съ ворохомъ блья, направляясь къ Нев. Но, тмъ не мене, улица была полна звуковъ немолчныхъ, однообразныхъ, несшихся со всхъ сторонъ, то гудли и шумли тысячи колесъ, паровиковъ, станковъ, сверлъ, раздувательныхъ мховъ, сливаясь въ какой-то однотонный и мрачный хаосъ, въ музыку современнаго фабричнаго труда. Сразу нельзя было понять, откуда идетъ шумъ — сверху, справа, слва, снизу,— шумло везд, везд клубами поднимался къ небесамъ дымъ, везд со свистомъ выпускались пары, везд въ окнахъ большихъ красныхъ зданій мелькало что-то однообразно, непрерывно, быстро двигавшееся, какъ могутъ двигаться только колеса, сверла, станки, приводимые въ движеніе паровиками. Внезапно гд-то звонко, непрерывающейся трелью зазвенлъ колоколъ, въ другомъ мст протяжно загудлъ паровой свистокъ, потомъ завылъ еще свистокъ — подальше, эти звуки лились, не смолкая, съ минуту, и улица сразу начала покрываться толпами женщинъ, мужчинъ, подростковъ и двочекъ, оборванные, грязные, закоптлые, всклоченные, они шли группами, какъ войско нищихъ оборванцевъ, навстрчу имъ шло другое войско такихъ же точно людей, хотя нсколько умытыхъ, нсколько причесанныхъ, это были дв смны — одни шли съ работы, другіе шли на работу. Говоръ, шутки, брань, смхъ наполнили на нсколько минутъ воздухъ, и Ваня ясно разслышалъ нсколько такихъ возгласовъ, эпитетовъ, ругательствъ, которыхъ онъ не слыхалъ никогда или слышалъ только съ краской стыда на лиц. Минутъ черезъ пять вс эти люди снова исчезли въ зданіяхъ заводовъ и въ своихъ домахъ, и снова улица приняла прежній видъ: въ канавахъ рылись и играли полуголыя дти, по дорог тянулись возы, въ воздух раздавалось гуднье машинъ…
Въ эту минуту дворникъ отворилъ ворота около садика, гд стоялъ Ваня, и со двора выхала, легко катясь по песку, щегольская коляска, запряженная парой вороныхъ лошадей. Толстый кучеръ съ окладистой черной бородой сдерживалъ лошадей, покуда экипажъ не выхалъ на улицу. Въ коляск, полулежа, сидли очень полная дама и молоденькая двушка, розовая, какъ утро яснаго весенняго дня. Об он были роскошно одты, блестя на солнц стеклярусными украшеніями шелковыхъ костюмовъ и крупными брильянтами въ ушахъ и у горла. Молоденькая двушка бросила на Ваню рзкій, пристальный взглядъ и громко спросила хавшую съ ней даму:
— Это врно сынъ нашего новаго конторщика?
Та, почти не поворачивая головы, бросила на него взглядъ и пожала плечами, какъ бы выражая этимъ, что она его не знаетъ.
— Должно-быть!— отвтила она.
Они завернули мимо садика на улицу. Двочка обернулась и съ головы до ногъ осмотрла наглымъ взглядомъ Ваню, потомъ съ гримасой отвернулась отъ него. Куперъ пересталъ сдерживать лошадей, и коляска понеслась, поднимая по дорог облачка черноватой отъ копоти пыли.
Этотъ наглый взглядъ двушки-красавицы смутилъ Ваню не мене тхъ словъ, которыя онъ уловилъ изъ устъ нсколькихъ рабочихъ, проходившихъ мимо него и ругавшихъ своихъ спутницъ. Этотъ взглядъ былъ оскорбительно вызывающъ, грубо дерзокъ. За одинъ такой взглядъ можно почувствовать къ человку вражду или презрніе, не зная, чего въ немъ больше — испорченности или глупости. Еще никогда и никто не смотрлъ на юношу такъ, даже боле — онъ никогда не видлъ, чтобы кто-нибудь такъ смотрлъ на кого бы то ни было. На минуту онъ растерялся отъ этого взгляда, ничего не сообразивъ, недоумвая. Въ какомъ-то особенно тяжеломъ настроеніи отошелъ юноша отъ выходившей на улицу ршетки сада, пошелъ по его аллеямъ и за домомъ, занимаемымъ его семьей, увидалъ, что къ ихъ саду примыкаетъ другой садъ, а тамъ стоитъ другой большой каменный домъ, нарядный и красивый, какъ игрушка. Въ томъ саду были качели, гигантскіе шаги, гимнастика, между ршетками, отдлявшими эти два сада, шла не широкая дорожка къ боковымъ пристройкамъ, около ршетки въ хозяйскомъ саду вислъ изящный гамакъ. Ваня пристально взглянулъ на него и почему-то подумалъ:
— Это она здсь качается!
И тутъ же ршилъ, что онъ не будетъ ходить сюда.
— Наглянка!— проворчалъ онъ.
Ему вспомнилась сестра. Гд же она будетъ играть? Тамъ, около улицы? Наслушается такихъ словъ, какихъ и не узнала бы во всю жизнь. Здсь? Но здсь эта ‘наглянка’ отвадитъ играть. Насмхаться еще станетъ. Но надъ чмъ же насмхаться? Они дти честныхъ людей, они воспитаны, врно, не хуже ея, они учатся всему, чему можно учиться въ ихъ годы. Они и вниманія обращать на нее не будутъ. Что имъ она,— не родня, не знакомая, не начальница.
— Ахъ, счастливый, ты вотъ въ саду ужъ былъ, а меня мама еще не пускаетъ!— раздался голосъ его сестры, когда онъ пришелъ домой.
— Еще набгаешься, погоди!— отвтилъ онъ, цлуя сестру.— А теперь, смотри, какая ты еще слабая…
Она и точно была еще очень слаба.
— Нтъ, я ужъ помогаю мам разбираться,— сказала двочка.
— Ну, и отлично. Хозяйничать опять начала большая хозяйка,— пошутилъ братъ.
Елена Васильевна заботливо разбирала домашній скарбъ. На стол уже шумлъ самоваръ. Иванъ Николаевичъ изъ своей комнаты перекидывался съ женой и дтьми отдльными фразами, устанавливая кое-какія книги на этажерк. Свжесть комнатъ, уютная обстановка, приготовленный чай, близкіе люди, все это сразу заставило юношу развеселиться и забыть на минуту навянныя на него тяжелыя впечатлнія. Онъ былъ еще вполн чистъ, благодушенъ и безпеченъ, какъ выросшій въ любящей семь ребенокъ.

VI.

Ваню сильно заинтересовала новая жизнь, окружавшая его.
Звонки и свистки, возвщавшіе смну рабочихъ, массы этого народа, идущаго въ урочное время на новую ‘запряжку’, немолчные звуки машинъ въ гигантскихъ зданіяхъ заводовъ и фабрикъ, клубы дыма и пара, медленно поднимающіеся вверхъ и тающіе въ воздух, приливы и отливы людей на улиц въ опредленные часы, все, что наполняло будни въ этой мстности, было ему уже знакомо. Новымъ былъ только вечеръ субботы, когда онъ увидалъ массу женщинъ, толпившихся у дверей заводовъ и фабрикъ въ ожиданіи мужей, получившихъ расчетъ. Тутъ происходили сцены, вполн еще не понятныя для него. Женщины какъ бы хотли ограбить, взять въ плнъ выходившихъ съ работы мужей, а эти мужья чуть не дрались съ ними, отстаивая свои получки, отвоевывая себ часть этихъ грошей. Перебранки принимали иногда очень острый характеръ, женщины вцплялись въ мужей, т вырывались отъ нихъ, порой пускались въ ходъ кулаки, а подчасъ слышались рыданья. Уже къ концу субботняго дня начали раздаваться пьяные голоса гулякъ, кое-гд люди сваливались въ канавки, не въ силахъ будучи удержаться на ногахъ. Откуда-то доносились буйные крики, точно кого-то убивали или кто-то грозилъ убить другихъ. Ваня вернулся домой изъ сада въ странномъ настроеніи, точно человкъ, впервые попавшій въ кабакъ, въ самый разгаръ разгула и буйства. Лежа въ постели, онъ еще слышалъ крики и брань, звуки гармоники и псни. На утро, проснувшись, онъ увидалъ улицу захлебнувшейся народомъ. Этотъ народъ былъ одтъ боле или мене по-праздничному, яркіе цвта ситцевыхъ рубахъ и платьевъ, пестрыхъ платковъ и лентъ бросались въ глаза. Вс эти люди безцльно бродили взадъ и впередъ, сидли группами на крылечкахъ, на скамейкахъ, на мостикахъ, перекинутыхъ черезъ канавы. Кое-гд еще чуть слышно, точно налаживаясь и настраиваясь, начали наигрывать гармоники. У закрытыхъ еще питейныхъ заведеній уже сидли и стояли люди, ожидающіе вожделннаго часа открытія этихъ заведеній, держа въ объятіяхъ большія бутыли. Все покуда дышало миромъ и тишиною отдыха и только изрдка этотъ миръ нарушался какимъ-нибудь одинокимъ пьянымъ возгласомъ забулдыги, не успвшаго проспаться еще со вчерашняго вечера. Побродивъ по саду, Ваня увидалъ слзавшаго съ конки, вооруженнаго пакетами и корзинками Устинова. Мальчуганъ бросился къ нему навстрчу.
— А, философъ!— проговорилъ Устиновъ, увидвъ его и здороваясь съ нимъ.— Бери отъ меня эту дрянь. Вотъ тоже навязалъ обузу и самъ не знаю, для чего. Жарища адская, а тутъ эти пакетики, чортъ побери.
— Да зачмъ же вы ихъ тащили?— спросилъ съ улыбкой Ваня, обивая у Устинова его ношу.
— Да сладишь съ моей Анисьей. Попробуй! ‘Новоселье, говоритъ, вы первый гость и вдругъ, безъ хлба-соли’. А я и не гость вовсе… И пакетъ одинъ прорвался, апельсины повысыпались. Еще хорошо, что публика-то здсь въ конкахъ простенькая, услужливая,— поднимать вс бросились, соболзнуютъ. Въ город-то только вышутили бы.
И, махнувъ рукой, онъ осмотрлся:
— А ничего, хорошо тутъ. Это ваше обиталище? Ишь ты, какими веселенькими колерами пущено.
Черезъ дв-три минуты, онъ уже ворчалъ въ дом и на жару, и на отдаленность жилища Зубковыхъ, и на зати Анисьи, навязавшей ему хлбъ-соль, и, наконецъ, напалъ на Елену Васильевну за то, что она тревожилась за свою дочь во время болзни послдней.
— Ну, чего изводили себя? Вотъ она каково вытянулась. Глазищи-то еще больше стали!
Онъ любовно взглянулъ на двочку и, видя, что она улыбается ему, сдлалъ ей гримасу и пробормоталъ, отворачиваясь въ сторону:
— Галченокъ!
Вс засмялись. Устиновъ махнулъ рукой.
— А ну васъ!
Елена Васильевна уже хлопотала о завтрак. Завтракали, пили чай и кофе и обдали Зубковы на небольшой террас, находившейся на той сторон дома, къ которой примыкалъ дворъ и садъ самихъ Вощининыхъ. Устиновъ закурилъ папиросу и сталъ осматривать мстность.
— Это что же, хозяйскій палаццо! Ишь какихъ затй понадлали подлецы,— и гимнастика, и качели,— разсуждалъ онъ.— А это хорошо, что между ихъ садомъ и вашимъ дв ршетки и полоса двора проходитъ.
— А что?— спросила Елена Васильевна, заваривая кофе.
— Да отъ зврей всегда лучше подальше.
Она покачала съ упрекомъ головой и показала глазами на дтей. Устиновъ передернулъ плечами, точно говоря: ‘такъ я и стану стсняться’.
— Ну, а ты присматривался уже немного къ длу? Хищничаютъ? А?— спросилъ онъ у Ивана Николаевича.
— Вроятно, не знаю еще,— отвтилъ тотъ.— Безъ этого нельзя же…— Да, либо самъ иди поміру, либо другихъ пускай поміру,— заключилъ Устиновъ.— Кто кого смога, тотъ того и за рога.
Откуда-то внезапно донеслись звуки пьянаго неистоваго крика.
— Эге, началась гульба!— проговорилъ Устиновъ.
Крики сдлались еще неистове.
— Катай во всю!— произнесъ Устиновъ.
Елена Васильевна немного измнилась въ лиц. Съ самаго перваго дня переселенія сюда, когда она увидала въ окно Ваню стоящимъ у ршетки садика, ее, все еще считавшую сына ребенкомъ, начало тревожить, какихъ сценъ насмотрится, какихъ словъ наслушается ея мальчикъ. Сначала она хотла сказать ему, чтобъ онъ не подходилъ къ ршетк, но это значило подстрекнуть его любопытство, разъяснять же ему, что фабричный народъ,— гулящій, испорченный, разнузданный народъ,— у нея не хватило бы духа, она знала хорошо, что прежде всего это несчастный народъ, и сочла бы грхомъ вселять сыну отвращеніе къ этому народу. Услышавъ восклицаніе Устинова, она замтила:
— Надо бы вмсто рштеки у сада сдлать сплошной заборъ, а то…
— Отъ улицы спрятаться хотите?— спросилъ Устиновъ.
— Неудобно,— пояснила она:— проходящіе все видятъ, что здсь длается.
— А вы фальшивыя бумажки, что ли, длаете здсь?— спросилъ Устиновъ.
И, угадывая настоящую ея мысль, добавилъ:
— Отъ улицы не спрячетесь, не оградитесь. Подъ стекляннымъ колпакомъ нельзя жить. Да еще и матовый пришлось бы сдлать, чтобъ ничего не видать. Нтъ, улица сама придетъ къ вамъ такъ или иначе. Противъ этого ужъ ничего не подлаете. Да, по правд сказать, тутъ и бояться нечего, потому что ее надо знать,— все равно съ ней въ жизни считаться придется.
Ей неловко было при дтяхъ разъяснять Устинову, отъ чего собственно ей хотлось бы оградить дтей, собственно Ваню, такъ какъ дочь покуда играетъ только на террас и находится неотлучно при ней, при матери.
Они еще не кончили завтрака, какъ на террасу вошла Софья Андреевна, шумя новымъ шелковымъ платьемъ. Она поздоровалась со всми, подставила дочери къ губамъ руку, перекрестила, длая набожные глаза, внучатъ и тоже подставила имъ къ губамъ руку и присла. Она была неузнаваема. Что-то величавое и надменное было во всей ея фигур, точно она за эти дни получила какой-то крупный чинъ.
— А я сегодня у васъ останусь,— начала она пвучимъ голосомъ.— Наши дутъ на цлый день. Звали и меня, да не расположена что-то. Отдохнуть хочется. Запировалась и такъ.
— Масленицу, что ли, въ іюл справляете?— проворчалъ Устиновъ.
Софья Андреевна бросила на него сверху внизъ презрительный взглядъ.
— Я думаю, богатымъ людямъ не горбъ гнуть надъ работой, есть деньги и веселятся.
— Да иной и не съ богатства, а такъ, сдуру, веселится,— проворчалъ Устиновъ.
Онъ подошелъ къ периламъ террасы и сталъ смотрть безцльно въ пространство. На двор, налво отъ сада Зубковыхъ, оканчивали запрягать лошадей въ коляску. Въ саду хозяевъ дома, въ гамак, полулежала нарядно одтая двушка и неторопливо натягивала новыя перчатки. Она черезъ плечо смотрла въ садъ Зубковыхъ, чуть-чуть покачиваясь въ стк. Вся ея фигурка, поворотъ головы, взглядъ имли что-то вызывающее, точно она хотла сказать кому-то: ‘любуйтесь мною, смотрите, какова я, гд вамъ сравняться со мною’.
— А это что за кукла?— спросилъ Устиновъ у стоявшаго подл него Ваня.
— Это падчерица Александра Константиновича,— отвтилъ юноша, не глядя на нее.
Устиновъ уловилъ это и сказалъ:
— Да ты не видишь, про кого я спрашиваю.
Ваня отвтилъ:
— Про кого же, какъ не про нее… Постоянно мозолитъ глаза… Именно кукла…
Устиновъ пошутилъ:
— Что же, на ножахъ уже?
Ваня отороплъ. Онъ самъ не отдавалъ себ отчета въ томъ, что онъ возненавидлъ эту двушку, не зная еще ея. Онъ поспшилъ сказать:
— Мы не знакомы вовсе… Я только видлъ…
Устиновъ похлопалъ его по плечу.
— Ничего, философъ, не конфузься… Есть люди, которыхъ и знать не нужно, чтобы плевать на нихъ…
На подъздъ въ это время вышли изъ хозяйскаго дома молодой человкъ лтъ двадцати съ небольшимъ, одтый по послдней мод съ большимъ вкусомъ и разсчетливой простотой, потомъ очень полная дама въ блестящимъ съ стеклярусными украшеніями шелковомъ наряд и, наконецъ, Александръ Константиновичъ, смотрвшій не то принарядившимся щеголемъ-приказчикомъ, не то приверженцемъ эксцентричной пестроты англичаниномъ. Дама крикнула:
— Лида, мы демъ!
Двушка, качавшаяся въ гамак, поднялась съ мста и неторопливо, съ напускной лнью, пошла къ экипажу. Лакей во фрак и перчаткахъ держалъ ея легкую накидку. Молодой человкъ — ея братъ, обратился къ ней и, указывая глазами на домъ Зубковыхъ, что-то серьезно замтилъ ей. Она громко отвтила:,
— Я, кажется, въ своемъ саду.
Онъ пожалъ плечами и опять что-то замтилъ ей.
— Значитъ, теперь и говорить громко нельзя?— проговорила она.
Онъ опять что-то отвтилъ ей.
Его лицо выражало серьезность, сдержанность. Она вспыхнула и отвернулась отъ брата.
Вс они стали усаживаться въ коляску. Александръ Константиновичъ кивнулъ головою въ сторону Зубковыхъ и нсколько разъ махнулъ рукою, какъ бы посылая имъ привтъ. Елена Васильевна и Иванъ Николаевичъ поклонились ему. Замтивъ ихъ поклоны, молодой человкъ почтительно приподнялъ шляпу, и тоже поклонился имъ. Это былъ немного чопорный и церемонный поклонъ незнакомаго человка, считающаго долгомъ изъ вжливости отвтить на чужой поклонъ, не зная даже, ему ли кланяются или не ему.
— Что это гувернеръ у нихъ какой-нибудь?— спросилъ
Устиновъ.
— Нтъ, это пасынокъ Александра,— отвтилъ. Иванъ Николаевичъ.— Недавно пріхалъ изъ-за границы. Тамъ воспитывался.
— То-то онъ и не похожъ на русскаго,— сказалъ Устиновъ и заплъ:— Простой цвточекъ дикій нечаянно попалъ въ одинъ пучокъ съ гвоздикой…
Иванъ Николаевичъ замтилъ,
— Этотъ человкъ заинтересовалъ меня сразу.
— А что?..
— Да какъ теб сказать. Сдержанъ, вжливъ, аккуратенъ, холоденъ, а за плечами всего двадцать одинъ годъ.
— Болванчикъ?
— Ну, не говори. Уменъ и даже очень уменъ. Раза два во время короткаго разговора, я уловилъ такое тонкое остроуміе, что любо-дорого. И вдь какъ остритъ: мускулъ не дрогнетъ, въ глазахъ улыбка не промелькнетъ.
Софь Андреевн показалось, что Иванъ Николаевичъ превозноситъ пасынка Александра Константиновича, и она не выдержала:
— Да ужъ нечего сказать, глазомъ не сморгнетъ, а безъ ножа заржетъ.
Устиновъ засмялся.
— Эге-ге! значитъ, бабушку за живое задло!— фамильярно проговорилъ онъ.
Она бросила на него величественный взглядъ.
— Кажется, я не для всхъ бабушка,— сухо отвтила она и отвернулась, не желая продолжать говорить съ грубіяномъ.
— Это я потому, что мои-то померли, царство имъ небесное,— проговорилъ онъ.
Она промолчала, не обращая боле на него вниманія.
А между тмъ ее такъ и подмывало поговорить о пасынк Саши. Она обратилась къ Елен Васильевн, уже принявшейся за шитье, и стала говорить въ полголоса:
— Твой Иванъ Николаевичъ-то еще узнаетъ, что за гусь нашъ Джоржъ. Вотъ ужъ правда, что въ семь ле безъ урода. Сама — купчиха, какъ купчиха: нагуляла тло, ну, и дуритъ — по уши въ Сашу врзалась и на все для него готова, а помимо этого — ни рыба, ни мясо. Лида — длай по ея, такъ изъ нея можно веревки вить, норову много, а по шерсти гладишь — верхомъ на ней зди. Объ Саш я не говорю — онъ мн всмъ обязанъ, онъ меня ублажаетъ. Ну, а Джоржъ — прежде-то Егорашей его просто звали, какъ мн нянька его говорила, а теперь въ Джоржи произвелъ себя,— ну, это змя очковая. Ни въ поведеніи, ни въ туалетъ, ни въ разговор ни сучка, ни задоринки, а ой-ой-ой, трудно на него потрафить. Мать третьяго дня разнжилась и стала Сашу ласкать, кудри его гладить. Извстно, влюбленная, какъ кошка, жена да еще по лтамъ старе мужа, Что-жъ ты думаешь, нашъ Джоржъ оборвалъ разговоръ на половин, всталъ и ушелъ, оставивъ все общество. Хорошо? Вчера тоже, лакей въ несовсмъ свжихъ перчаткахъ подавалъ обдъ — Джоржъ ни слова не сказалъ, а только взглянулъ сперва на перчатки, а потомъ въ лицо лакея — такъ тотъ поблднлъ даже и черезъ минуту уже въ чистыхъ былъ.
И вдругъ, оборвавъ разговоръ, она уже шипящимъ тономъ заговорила о самомъ чувствительномъ для нея эпизод:
— Я на-дняхъ начала разговаривать, какъ прежде дворню въ рукахъ держали и драли. Къ слову пришлось — такъ какъ объ испорченности прислуги рчь зашла. Вдругъ Джоржъ уставилъ на меня глаза и указалъ мн взглядомъ на лакея. Да, понимаешь, такъ, что я даже замолчала. Ну, вышелъ лакей, я и спрашиваю: ‘Что вы мн, Егоръ Егоровичъ, за знаки длали глазами?’ А онъ: ‘Вы говорили при лаке такія вещи, что васъ можетъ возненавидть прислуга’. А я ему: ‘Ужъ не думаете ли вы, что я друзей между холопами ищу?’ А онъ: ‘Вамъ же неудобно будетъ, если живущая у насъ прислуга будетъ безъ уваженія смотрть на васъ’. Да такъ это сказалъ, такъ точно отрзалъ: ‘ты, молъ, не думай, что мы слугъ изъ-за тебя смнимъ’. Это хамовъ-то, хамовъ не смнятъ изъ-за меня-то. А? каковы?
Елена Васильевна тоскливо молчала Она знала, что возражать матери безполезно. Она была рада только тому, что никто не слышитъ старуху. Двочка сидла въ саду и читала, Устиновъ, Иванъ Николаевичъ и Ваня ушли гулять.
Они перешли къ Нев, и Устиновъ невольно замтилъ:
— А, право, хорошо у васъ тутъ. Если не деревня, то и не столица.
— Пьяныхъ только много,— сказалъ Ваня.
— Въ праздники столько же, какъ и везд, а въ будни меньше, чмъ гд-нибудь,— отвтилъ Устиновъ.
Юноша посмотрлъ на него вопросительно. Онъ пояснилъ:
— Господа пьютъ дома или въ гостяхъ и запертыхъ комнатахъ трактировъ и, натрескавшись, дутъ домой въ своихъ экипажахъ или на извозчикахъ. Ну, а здсь пьютъ въ открытыхъ кабакахъ и бредутъ пьяные по улиц, такъ какъ своихъ экипажей нтъ, а на извозчиковъ нтъ денегъ.
Онъ похлопалъ юношу по плечу.
— Будешь взрослымъ — увидишь, что приличные люди всякаго рабочаго перещеголяютъ въ кутеж. Денегъ у нихъ больше на это. Ну, а что касается галднія, такъ пьяный, кто онъ ни будь, всегда галдитъ, только порядочные люди знаютъ даже въ пьяномъ вид, что галдть надо дома, а не на улиц…
Онъ засмялся.
— Вотъ этотъ… какъ его… пасынокъ-то Александра Константиновича… напой его, такъ и онъ такія колнца начнетъ откалывать…
Иванъ Николаевичъ усмхнулся.
— Желалъ бы я это видть,— сказалъ онъ:— Джоржъ — и колнца откалываетъ. Нтъ братъ, онъ даже и не пьетъ, мн кажется…
Устиновъ разсердился, точно его за живое задли.
— Да что-жъ онъ не человкъ, что ли? Вс пьютъ. Гд эти святые, что дали обтъ трезвости? Вотъ тоже выдумалъ!
— Да разв нельзя не пить?— спросилъ Ваня.— Это же хорошо, не пить, трезвымъ быть?
— Хорошо! хорошо!— разсердился Устиновъ.— Кто теб говоритъ, сорока, что дурно? Я только говорю, что трудно не пить. Вотъ что. Что-жъ, исключеніе какое, что ли, пресловутый вашъ Джоржъ? Выдумали.
Иванъ Николаевичъ пожалъ плечами.
— Можетъ-быть, что и такъ.
— Я его очень уважаю за это,— серьезно сказалъ Ваня.
— Ахъ, ты шипсъ! Уважаю! Туда же судью разыгрываетъ!
Онъ остановился и постучалъ палкою.
— А вотъ помяните мое слово, настрескается онъ еще, какъ скотина, тогда и увидите…
— Да намъ-то что?— спросилъ Иванъ Николаевичъ, смясь.— Мы даже и не знакомы. Я ему еще и представленъ порядкомъ не былъ до вчерашняго дня.
Ваня задумчиво проговорилъ:
— А я хотлъ бы посмотрть на него поближе… Такой человкъ… хорошо ведетъ себя, сдержанъ, не пьетъ…
И наивно спросилъ:
— Онъ, папа, не изъ секты?
— Изъ какой секты?— спросилъ отецъ.
— Я читалъ… секты есть такія, обтъ даютъ вс воздерживаться… Это вдь хорошо?
Устиновъ искоса взглянулъ на него.
— Вступить въ нее, что ли, хочешь?.. Вонъ у насъ есть мнялы…
Иванъ Николаевичъ дернулъ его за полу. Тотъ остановился на полуслов и совсмъ сердито заворчалъ:
— Отъ земли клопа не видно, а ужъ толкуетъ: ‘Секта! воздержаніе! трезвость!’
Зубковъ поспшилъ перемнить разговоръ, но Устиновъ долго оставался не въ дух. Только къ обду, проголодавшись и пропустивъ рюмочку, онъ немного развеселился, началъ подшучивать и ‘изводить бабушку’. Часовъ въ семь онъ заторопился домой — дальній конецъ, когда-то доберешься домой.
Дйствительно, конецъ былъ дальній, а главное бда въ томъ, что приходилось длать много пересадокъ изъ конки въ конку и на мстахъ каждой пересадки какъ разъ приходились или трактиръ, или портерная. Жажда являлась адская — воздухъ ужъ такой душный былъ — и приходилось промачивать горло пивкомъ.
Часовъ въ одиннадцать Устиновъ не безъ труда нащупалъ дверь своей квартиры, позвонилъ, вошелъ къ себ и, встрченный своей кухаркой и домоправительницей Анисьей, бабенкой блой, плотной и курносой, началъ ей разсказывать о своихъ похожденіяхъ, о семь Зубовыхъ, о ихъ квартир. Среди этихъ разговоровъ онъ, вспомнивъ, что Ваня къ слову сказалъ о своемъ отвращеніи къ пьянству и о необходимости воздержанія, возвращался все къ одной и той же мысли.
— И клопъ, отъ земли не видно его, говоритъ: ‘воздержаніе! трезвость! секта!’ Я себ голову объ стну разбивалъ за то, что я вотъ пью, а онъ, клопъ, проповдуетъ…
Онъ постучалъ кулакомъ по столу:
— Нтъ, ты скажи, Оля, могу ли я быть воздержанъ? Могу? Люди подлецы, жизнь подлая, вздохнуть свободно теперь нельзя, по душ поговорить не смй, а онъ говоритъ: ‘воздержаніе!’ ‘трезвость!’ ‘секта!’ Клопъ, не жилъ, а проповдуетъ…
Онъ начиналъ плакать. Она приласкала его, какъ ребенка.
— Все отъ Бога!— проговорила она.
— Это ты врно, добрая ты душа! Отъ Бога! Я головой объ стну колотился, когда впервые натрескался съ горя, среди прохвостовъ опрохвостился. Я плакалъ, точно невинность потерялъ. А онъ, клопъ, отъ земли его не видно, говоритъ: ‘секта!’ ‘трезвость!’ ‘воздержаніе!’ Мы люди, они люди! Въ грхахъ родились, въ грхахъ и умремъ! И времена-то какія. Бога въ человк не стало, брюхо одно осталось, и оретъ оно, это брюхо: ‘жрать, жрать, жрать!’ Воруй, грабь, ржь, насилуй, только бы его ублаготворить, чтобы его не крючило, чтобы его не подводило! А каково на это смотрть и знать, что иначе не будетъ, что иначе не можетъ быть — хуже будетъ, а иначе не будетъ!
Она тоже всплакнула. Ее всегда прошибали его жалкія слова. За нихъ она и любила его, сердечнаго человка…

VII.

Если жизнь въ новой обстановк пробудила въ Ван новыя ощущенія, новыя мысли, то еще боле новаго извдалъ онъ, пускаясь почти ежедневно посл окончанія экзаменовъ въ отдаленныя прогулки.
Перехавъ на лодк черезъ Неву, онъ попадалъ въ колоніи нмцевъ. Дюжіе, загорлые мужчины, скоре похожіе на бюргеровъ, чмъ на крестьянъ, въ суконной одежд, въ высокихъ сапогахъ, съ пипками или сигарами въ зубахъ, колонистихи, краснощекія, плотныя, въ оригинальныхъ головныхъ уборахъ, въ платьяхъ стариннаго нмецкаго покроя, дородныя и сильныя, крпыши дти, одтыя такъ же, какъ и ихъ отцы и матери, преждевременно степенныя и серьезныя, чистыя комнаты съ старинной тяжелой мебелью и постелями, доходящими чуть не до потолка отъ массы перинъ и подушекъ, библіи, старинныя и разбухнувшія, въ темныхъ кожаныхъ переплетахъ, лежащія на какомъ-нибудь столик или комод въ почетномъ углу, на чистыхъ скатертяхъ, половики, то блые, то сотканные изъ разноцвтныхъ обрзковъ, ковры изъ шерстяныхъ лоскутковъ у дивановъ, преобладаніе густыхъ и гортанныхъ голосовъ даже у двушекъ, всеобщая грубоватость, сухость и черствость въ отношеніи къ чужимъ, къ постороннимъ, все это производило какое-то странное впечатлніе на юношу, точно онъ былъ не въ Россіи, а за границей. Здсь не было ничего русскаго, сюда все — одежды, обычаи, нравы — было принесено изъ чужой стороны, ничто старое ‘свое’ не забылось, ничто новое ‘чужое’ не привилось,— разв только иногда какой-нибудь нмецъ-колонистъ ругалъ по-русски работника отборной русской бранью.
Перебравшись отъ колонистовъ на другой берегъ въ русскія деревни, Ваня видлъ не то городскую, не то деревенскую жизнь: русскіе срые кафтаны являлись бокъ-о-бокъ съ ‘пэнджаками’, надтыми поверхъ ситцевыхъ рубахъ, синій домодльный сарафанъ старухи-бабы являлся рядомъ съ городскимъ платьемъ двушки въ шумящихъ накрахмаленныхъ юбкахъ, городская мебель стояла наряду съ деревенской лавкой, владлецъ ‘пэнджака’ украшалъ карманъ пестрымъ носовымъ платкомъ и сморкался въ руку, въ иномъ дом все было на городской ладъ, а ребятишки бгали босые, полуголые, грязные, отборная общерусская ругань, этотъ словарь всхъ оттнковъ разнузданности и разврата — дополнялась здсь римованнымъ цинизмомъ фабричной псни и галантерейными сальностями писарскихъ анекдотовъ. Отъ захолустной деревни здсь уцлло все худшее, отъ города привилось только вншнее щегольство и бахвальство.
И тутъ же рядомъ — стоило только подойти къ берегу — являлись нердко дти настоящей деревни, срый, трудовой народъ, плывшій на баркахъ, тянувшій суда бечевой, загорлый на солнц, съ обвтренной кожей, съ мозолистыми руками, иногда истощенный и заморившійся въ непосильной работ, порой виднлся лапоть на мужикахъ, иногда бросались въ глаза грубые мужицкіе сапоги на баб, походившей по фигур, по складу лица, по сил на мужика, привычно равнодушное выраженіе, лицъ, однотонное пніе идущихъ по берегу подъ лямкой, однообразныя ‘от-ча-а-ливай’, ‘пр-ча-а-ливай!’, доносящіяся съ барокъ, все это было бдно и скудно содержаніемъ, оттнками, красками. Когда, отеревъ рукавами синихъ вылинявшихъ рубахъ крупныя капли пота съ мдно-красныхъ отъ загара лицъ и широко оснившись крестнымъ знаменіемъ, эти люди садились, подобравъ подъ себя ноги, на помость барки вокругъ деревянной общей чашки съ скудной холодной похлебкой, въ голов невольно мелькала мысль: ‘вотъ человкъ, которому завщано въ пот лица добывать хлбъ свой’.
Цлые часы могъ проводить Ваня, присматриваясь къ этой жизни, и сотни вопросовъ, размышленій, представленій тснились въ его мозгу. До этой поры онъ только училъ написанное въ книгахъ, теперь ему приходилось разбираться безъ руководителей въ сложной книг жизни. Онъ сразу какъ будто выросъ и возмужалъ умственно.
Полный новыхъ впечатлній, онъ возвращался домой и разсказавъ по привычк матери и отцу, гд былъ и что видлъ, удалялся въ свою комнату, чтобы приняться за чтеніе какой-нибудь книги. Онъ садился къ окну, открывалъ книгу, начиналъ читать. Иногда онъ взглядывалъ въ окно, завшенное тюлевой занавской, и, невидимый снаружи, видлъ почти неизмнно одну и ту же фигуру качающейся въ гамак двушки. Порой у нея въ рукахъ бывала неразвернутая книга, чаще же всего не было даже и книги. Она качалась, мняя граціозно позы, потягиваясь и слегка звая, бросая отъ времени до времени взглядъ на домъ, гд жили Зубковы. Ваня всматривался въ нее, задумывался о ней. Да разв можно такъ всю жизнь прожить? Одурь возметъ. Сойти съ ума отъ тоски можно. Самъ не зная почему, онъ начиналъ сердиться на нее и говорилъ о ней словами Устинова, которому въ одно изъ воскресеній она надола своимъ качаніемъ въ гамак:
— Свинью когда откормятъ, такъ у нея только и дла, что съ боку на бокъ переваливаться.
Потомъ онъ сердился на себя.
— Мн-то что до нея за дло? Завидно, что ли, что она ничего не длаетъ! Подражать ей стараюсь: книгу взялъ, а вмсто чтенія на нее глаза пялю!
Онъ отворачивался отъ окна, начиналъ читать, а тамъ за окномъ въ сосднемъ саду продолжала граціозно качаться эта двочка, бросая взгляды на домикъ Зубковыхъ, точно спрашивая, видятъ ли ее, любуются ли ею.
Елена Васильевна ршила съ самаго начала, что сближаться съ семьей Александра Константиновича она не будетъ. Тмъ не мене она понимала, что игнорировать вполн семью хозяина-родственника нельзя. Простая вжливость требовала того, чтобы хотя кланяться и говорить при встрчахъ съ членами этой семьи. Къ тому же въ этой семь жила теперь мать Елены Васильевны. Но Елена Васильевна умла выходить изъ подобныхъ затруднительныхъ положеній. Встртившись случайно съ женой Александра Константиновича, Ольгой Давыдовной, она сразу осторожно и вжливо дала понять той, что она домосдка, что она не считаетъ возможнымъ тсное сближеніе съ людьми богатыми, что она видитъ прежде всего въ семь Александра Константиновича хозяевъ, а не родственниковъ. Въ ея словахъ были сдержанность, вжливость, сознаніе настоящаго значенія своего положенія. Ольга Давыдовна уловила не это въ ея словахъ, а смиреніе ‘жены служащаго у нихъ на завод’ и осталась этимъ довольна. Она любила, когда ей особенно низко кланялись низшіе и когда въ церкви ей уступали почтительно первое мсто. Это была женщина изъ дюжинныхъ натуръ, не надленныхъ ни крупнымъ умомъ, ни твердымъ характеромъ, ни чуткимъ сердцемъ. Лицо Ольги Давыдовны было зауряднымъ лицомъ русской купчихи: круглое съ плоскимъ лбомъ, съ безформеннымъ мясистымъ носомъ, съ круглыми большими глазами, выражавшими недоумвающую сонливость, покуда ихъ не оживляли животныя ощущенія, мелкія сплетни и дрязги, мелочно злыя раздраженія. Во всей ея фигур сказывался избытокъ мяса и жира. Это расплывшееся тло, казалось, силилось разорвать вс швы ея нарядовъ, выбиться изъ, подъ безчисленныхъ колецъ и браслетовъ, отягощавшихъ ея руки. На видъ ей можно было дать и тридцать, и пятьдесятъ лтъ. Вроятно, въ тридцать лтъ она была такою же, и такою же будетъ въ пятьдесятъ.
— Я знаю, что вамъ не до пировъ,— сказала она въ отвть Елен Васильевн:— но когда-нибудь запросто милости просимъ къ намъ. Теперь разстояніемъ нельзя отговариваться, сосдями стали. Заходите. Все же мы не чужіе.
Елена Васильевна поблагодарила ее за приглашеніе и вздохнула облегченной грудью, понявъ, что эта разнаряженная купчиха не будетъ особенно настаивать на знакомств съ какою-то скромною ‘женой бухгалтера’, и пожалуй, даже будетъ довольна, что эта бднота не лзетъ въ родню къ ней и знаетъ свое мсто. Вощинина даже милостиво освдомилась у Елены Васильевны о томъ, чмъ занимается послдняя.
— Хозяйство, воспитаніе дтей,— отвтила Елена Васильевна:— въ свободное же время шью, вышиваю.
— Да кстати!— сказала Ольга Давыдовна.— Матушка ваша говорила, что вы отлично шьете блье. Я прежде этого не знала…
Елена Васильевна сказала, что точно она не дурно шьетъ.
— Такъ я васъ попрошу взять работу у меня…
Елена Васильевна обрадовалась, инстинктивно угадавъ, что именно это обстоятельство еще боле положитъ преграду къ знакомству: съ швеями не знакомятся, не сближаются.
Вернувшись домой, Ольга Давыдовна говорила за столомъ, что ей очень понравилась Елена Васильевна.
— Сейчасъ видно, что уметъ держать себя и знаетъ свое положеніе,— разсуждала она.— Другая на ея мст носилась бы съ тмъ, что она родня теб,— обратилась она къ мужу.
— Леля женщина хорошо воспитанная и съ тактомъ,— проговорилъ Александръ Константиновичъ.
— Нужда-то выучитъ голову гнуть,— замтила Софья Андреевна и вздохнула отъ огорченія.— Вотъ ужъ не думала я, что моя дочь когда-нибудь дойдетъ до такого состоянія, горе мыкать будетъ съ какимъ-то нищимъ…
Александръ Константиновичъ вступился:
— Иванъ Николаевичъ достойный уваженія человкъ. А если онъ не капиталистъ, такъ не всмъ же быть капиталистами.
— Ахъ, Саша, ты по своей доброт за всхъ готовь заступаться, а мать — я слезами обливаюсь, видя, до чего довелъ мою дочь почтеннйшій Иванъ Николаевичъ. Прежде — царица была, взглядъ одинъ чего стоилъ, а теперь вотъ она и дорогой нашей Ольг Давыдовн созналась, да и мн не разъ говорила, что она знаетъ свое положеніе, не считаетъ возможнымъ лзть на въ свой кругъ, должна сторожиться отъ порядочнаго общества. Она-то? На то ли я ея такъ воспитывала? На трахъ языкахъ говоритъ, играетъ livre ouvert, пла… Да за одно за пніе жандармскій полковникъ руку ей предлагалъ. Потомъ генераломъ онъ по третьему-то отдленію числился. А она что…
Старуха махнула рукой.
— Извстно, нищая, швея, батрачка въ дом…
Егоръ Егоровичъ взглянулъ пристально на старуху.
— Все это длаетъ ей честь, если она работаетъ, чтобы не сидть на чужой ше,— сухо проговорилъ онъ.— Трудящійся бднякъ всегда заслуживаетъ уваженія, и ужъ, разумется, не ему нужно краснть передъ разными живущими у другихъ на содержаніи господами.
Его круглые свинцовые глаза смотрли въ эту минуту какъ-то такъ, что и Софь Андреевн, и Александру Константиновичу показалось, что онъ смотритъ именно на нихъ.
— Ахъ, дорогой Егоръ Егоровичъ,— воскликнула Софья Андреевна слащавымъ, пвучимъ голосомъ:— вы говорите, какъ молодой человкъ, по книжкамъ, а въ жизни не то, въ жизни бдность — порокъ, въ жизни говорится: ‘что твоя честь, коли нечего сть’, въ жизни отъ бдности и труда человкъ принижается, достоинство свое теряетъ…
Егоръ Егоровичъ пожалъ слегка плечами:
— Нахальство живущихъ у другихъ на содержаніи тоже не заслуга. Лучше уже быть скромнымъ труженикомъ, чмъ Альфонсомъ, лучше быть швеей, чмъ приживалкой.
И тмъ же ровнымъ голосомъ, какъ бы обсуждая отвлеченный вопросъ, онъ прибавилъ:
— И никогда никакому труженику или тружениц не придется такъ унижаться, какъ этимъ господамъ. Послдніе не смютъ признаться даже въ томъ, какую роль они играютъ.
Онъ говорилъ отчетливо, съ невозмутимо спокойнымъ выраженіемъ на лиц.
Александръ Константиновичъ побагровлъ, его глаза сдлались злыми и метали молніи. Онъ нетерпливо прикрикнулъ на лакея, что медленно подаютъ кушанья, забушевалъ за дурно приготовленный салатъ. Ольга Давыдовна по тону его голоса почуяла, что у него въ душ поднялась буря, и струсила. Она уже знала впередъ, что посл обда ей придется выдержать сцену.
Дйствительно, едва кончился обдъ, какъ Александръ Константиновичъ шумно отодвинулъ стулъ и поторопился уйти въ свой кабинетъ. Ольга Давыдовна сначала прошла въ свой будуаръ, походила тамъ въ раздумьи, не зная, что длать — идти къ мужу, значитъ вынести грозу, не идти къ нему — онъ будетъ дуться до тхъ поръ, пока не сдлаетъ ей, въ конц концовъ, сцены. Лучше ужъ разомъ кончить. Она пошла къ нему.
Онъ сидлъ у письменнаго стола, запустивъ руки въ свои блокурые кудри. Она подошла къ нему и окликнула его.
— Что вамъ?— воскликнулъ онъ гнвно.— Пришли полюбоваться, каково мн? Да? Вашъ сынъ даетъ мн пощечины? Я на содержаніи у васъ. Я Альфонсъ! Я объдаю васъ… Да не я одинъ. Моя тетка, поднявшая меня на ноги, тоже вашъ хлбъ стъ! Это мн бросаютъ въ лицо, зная, что я не смю оправдываться.
— Саша, полно!— молила Ольга Давыдовна.— Ты же хозяинъ здсь. Ты мой мужъ.
— Мужъ! мужъ! Я кокотка, вотъ что я въ глазахъ вашего сына! А, будь проклятъ тотъ день, когда я васъ встртилъ! Я былъ бденъ, но никто не смлъ меня попрекать, я бы за первую дерзость тогда шею свернулъ человку. А теперь? Что я могу возражать? Ну, да, вы взяли меня на содержаніе, потому что иначе не смотрятъ на мужа, который бденъ, который моложе жены. О, если-бъ можно было начать жить сначала!
Онъ опять запустилъ пальцы въ волосы и заплакалъ. Ольга Давыдовна совсмъ растерялась. Когда онъ плакалъ,— а онъ, какъ капризный ребенокъ, нердко прибгалъ къ помощи слезъ,— она совершенно теряла разсудокъ и готова была ползать передъ нимъ на колняхъ. Она начала ублажать его, какъ больного ребенка, цлуя его въ голову, цлуя его руки.
— Саша, голубчикъ, возьми все мое, все возьми,— говорила она.— У меня же свое состояніе. До него нтъ никому дла. Вдь ты мой мула. Мы любимъ другъ друга — что-жъ кому за дло до остального.
— А почему я знаю, что и ты не такъ же смотришь на меня?— говорилъ онъ, всхлипывая.— Тоже, можетъ-быть, думаешь, что ради денегъ пошелъ на содержаніе, ради того живу съ тобой, что боюсь обнищать…
— Саша, побойся Бога! Да я все, все готова отдать теб!
— Ахъ, тяжело, тяжело мн!
— Ну, успокойся! Не обращай ни на кого вниманія! Если надо, я дтей брошу для тебя. Вдь я твоя жена, я тебя люблю.
Онъ поднялъ голову и уже лукаво взглянулъ на нее масляными глазами.
— Очень!
Она бросилась обнимать его.
Ужо не въ первый разъ переживала она эти сцены и каждый разъ одинаково боялась, что вотъ-вотъ онъ, ея Саша, уйдетъ,— бросить все и уйдетъ, оскорбленный грубостями Джоржа. Каждый разъ, посл этихъ семейныхъ бурь, она еще боле страстно привязывалась къ Александру Константиновичу и не знала, чмъ одарить его, какъ вознаградить его за то, что онъ переносилъ изъ-за нея и не уходилъ. Самъ Александръ Константиновичъ посл этихъ сценъ чувствовалъ себя лучше, сильне, независиме. Онъ даже не боялся того, что Джоржъ откажется отъ его попечительства, такъ какъ у него теперь въ рукахъ было порядочное состояніе.
Не безъ душевной бури прошла обденная сцена и для Софіи Андреевны, возмущенная намеками Егора Егоровича, старая барыня собралась вечеромъ къ дочери, чтобы излить тамъ на свобод свои чувства. Съ первыхъ же словъ она начала бранить Елен Васильевн Егора Егоровича, какъ наглеца, какъ грубіяна, какъ человка, который еще покажетъ себя.
— Прямо не сметъ длать дерзости, такъ язвить намеками,— раздражалась она.— Съ дтства онъ уже смотритъ на Сашу, какъ на врага.
— Очень жаль,— замтила Елена Васильевна:— что Саша не дома воспиталъ мальчика и не пробудилъ въ немъ чувства привязанности.
— Ахъ, мать моя, кажется, Саша все сдлалъ, чтобъ изъ Егора Егоровича вышелъ образованный человкъ!— запальчиво возразила мать.— Онъ долженъ бы цнить это…
Елена Васильевна пожала плечами.
— И для этого его ребенкомъ отдали въ заграничный пансіонъ, удалили изъ родной семьи, оставили на чужихъ рукахъ.
Старуха загорячилась еще боле.
— А ты бы спросила, что это былъ за ребенокъ своевольный, капризный, необузданный. Гд же было съ нимъ справиться дома? Въ чужихъ краяхъ его хоть обуздали. Чортъ-то въ немъ и теперь сидитъ, такъ хоть вншнимъ образомъ вышколили его. И за то спасибо. Будь онъ здсь воспитанъ, такъ онъ въ драку лзъ бы теперь съ Сашей. Вдь я чую, что его грызетъ: боится, что Саша подобралъ кое-что къ рукамъ изъ его богатства, Ну, а если бы и такъ, то что за бда? Мало ему, что ли, останется? Слава Богу, на всхъ у нихъ хватитъ.
Иванъ Николаевичъ, сидвшій тутъ же, бросалъ на жену мимолетный взглядъ, точно говоря ей: ‘что, не правъ ли я?’
Когда старуха ушла, онъ обратился къ жен и, ходя по комнат, потирая руки, заговорилъ:
— Я угадалъ, значитъ! Недаромъ вчера Егоръ Егоровичъ спросилъ меня: ‘Ну, удалось ли вамъ разобраться въ нашихъ книгахъ?’ Я сказалъ, что боле или мене разобрался’. ‘И что же, все въ порядк?’ спросилъ онъ и пристально уставился на меня глазами. Я даже смутился, точно не все было въ порядк, и отвтилъ: ‘Насколько мн удалось все проврить’ — все въ порядк’. Онъ многозначительно проговорилъ: ‘Я на васъ надюсь, какъ на вполн честнаго человка’.
Зубковъ заволновался еще сильне.
— Знаешь, я сегодня всю ночь почти не спалъ посл этого разговора. Ползла всякая мерзость въ голову. Хорошо ли я все проврилъ? Не подтасованы ли цифры? Нтъ ли дутыхъ цифръ? Покупка одной машины меня смутила, расходъ на покупку внесенъ въ книгу, а оправдательныхъ документовъ нтъ. Я спрашивалъ ихъ у Александра, ‘Отыщу’, говоритъ. Тмъ и кончилось. Ну, а если Егоръ Егоровичъ вздумаетъ проврить? Что я скажу? Сегодня я опять напомнилъ Александру объ этихъ документахъ. А онъ смется: ‘Да чего ты присталъ ко мн!’ Я и брякнулъ: ‘А если Егоръ Егоровичъ вздумаетъ проврить?’ Онъ растерялся. ‘Ты, говоритъ, думаешь?’ Я говорю: ‘Не думаю, а увренъ, что рано или поздно онъ все станетъ проврять’. Заходилъ онъ по комнат, посвистывая. Потомъ остановился передо мною и спросилъ меня: ‘Значитъ, ты убжденъ, что онъ не довряетъ?’ Я отвтилъ утвердительно. Онъ опять заходилъ по комнат и началъ ругать моего предшественника: ‘Это онъ потерялъ оправдательные документы, рохля: такъ пять тысячъ изъ своего кармана придется платить’. Потомъ опять остановился передо мною и говоритъ: ‘А Егоръ Егоровичу не дай Богъ въ когти попасть!’
Елена Васильевна спросила мелькомъ:
— Ты думаешь, что точно твой предшественникъ виноватъ въ этомъ дл?
Иванъ Николаевичъ махнулъ рукой.
— Если-бъ я это думалъ,— я бы спалъ спокойно!
Онъ вздохнулъ:
— Я убжденъ, что Александръ погрлъ тутъ руки, и хуже всего то, что, можетъ-быть, гд-нибудь оставилъ концы, на которые можно случайно наткнуться и вывести все на свжую воду. Я покуда знаю только объ этой машин, но вдь я еще не вполн знакомъ съ этимъ дломъ. Я еще не навострился быть ищейкой, а Егоръ Егоровичъ…
Онъ остановился передъ женою.
— Знаешь ли, я боюсь этого человка.
Она удивилась. Почему?
— Ничего онъ мн не можетъ сдлать, у меня все въ исправности, со мной онъ любезенъ и вжливъ, но дло не въ томъ: холодомъ отъ него ветъ… смотришь на него и жутко какъ-то, точно это не человкъ, а машина,— что въ нее попадется, все перемелетъ, и деревяжку, и живого человка…
Онъ опять заходилъ въ раздумьи.
— А, впрочемъ, мн-то что до него. Я веду дло аккуратно, я до всего докопаюсь, и провряй онъ тогда,— мн нечего будетъ бояться. Александру вотъ, можетъ-быть, придется поплатиться за нкоторые гршки. Покрывать я его ужъ, конечно, не стану. Ну, да онъ выпутается, свалитъ все на моего предшественника — на мертвыхъ можно валить.

VIII.

Въ маленькомъ домик Зубковыхъ царилъ миръ полнаго семейнаго счастья. Онъ не нарушался теперь даже заботами о завтрашнемъ дн, такъ какъ жалованья хватало съ избыткомъ на несложныя потребности семьи. Теперь уже не продавались и не закладывались вещи, а покупалось все недостававшее въ хозяйств. Какое радостное чувство испытывала Елена Васильевна, когда въ ихъ квартиру снова внесли взятый на прокатъ рояль! Ея двочка общала въ будущемъ сдлаться хорошей музыкантшей. Когда во дни нужды пришлось отказаться отъ взятаго на прокатъ рояля, когда понесли его изъ квартиры, Елен Васильевн показалось, что она грабитъ свое собственное дитя — отнимаетъ у двочки въ будущемъ кусокъ хлба, а въ настоящемъ послднее удовольствіе. Теперь она весело улыбалась, распоряжаясь, куда поставить инструментъ, и цлуя Настю. Цлый день она находилась въ какомъ-то особенномъ настроеніи: пошьетъ, потомъ встанетъ и пойдетъ посмотрть на рояль, десять разъ она обметала съ него пылинки и присматривалась, хорошо ли онъ поставленъ. Новая игрушка не могла бы доставить столько радости ребенку. А когда Настя присла играть, Елена Васильевна забыла все, и обдъ, и шитье, прокралась къ дверямъ гостиной и точно замерла около нихъ въ безмолвномъ блаженномъ созерцаніи. Къ глазамъ подступили слезы, а лицо сіяло улыбкой.
— Да, да, слава Богу, что все такъ устроилось!— прошептала она.— Теперь не будетъ болть душа за дтей.
Она любовалась дочерью и въ эту минуту даже не ощущала тревоги, которую обыкновенно возбуждалъ въ ней видъ двочки. До болзни Настя смотрла совсмъ маленькой двочкой, гораздо моложе своихъ лтъ. Это было задержанное физическое развитіе. Посл болзни двочка вдругъ вытянулась, но крайне подурнла. Ея длинная костлявая фигурка производила непріятное впечатлніе — это было что-то въ род скелета, обтянутаго кожей, съ длинными, какъ плетки, руками. Голова съ обстриженными черными волосами сидла неуклюже на длинной ше, большіе черные глаза рзко выдлялись на исхудаломъ блдномъ лиц. Все это оправдывало названіе ‘галченка’, сорвавшееся съ языка Устинова. Елена Васильевна съ тревогой смотрла на свою ‘подурнвшую’ дочь. Посторонніе просто говорили, что она ‘страшна’. Теперь, слушая ея игру на фортепіано, Зубкова какъ бы забыла обо всемъ этомъ и восхищалась дочерью, точно это была первая красавица.
Правда, Иванъ Николаевичъ работалъ много и волновался, вникая во вс мелочи веденія заводскаго хозяйства, стараясь, чтобы въ его книгахъ не было ни сучка, ни задоринки, чтобы имть возможность во всякое время сказать всмъ и каждому: ‘я сдлалъ свое дло честно’. Врны или не врны были цифры, даваемыя Александромъ Константиновичемъ, въ это старался не вникать Зубковъ,— ему нужны были для книгъ только ‘оправдательные документы’, и ихъ онъ требовалъ настойчиво, заявивъ разъ и навсегда, что онъ не впишетъ ‘зря’ ни одного гроша въ книгу. Онъ говорилъ, что онъ только ‘машина’, и признавалъ, что главное достоинство машины безусловная точность. Александръ Константиновичъ иногда раздражался на эту ‘нмецкую аккуратность’, но Зубковъ коротко замчалъ ему:
— Я для твоей же пользы забочусь объ этомъ.
Александръ Константиновичъ смолкалъ, понимая смыслъ этихъ словъ. Только разъ въ раздраженіи онъ замтилъ Зубкову:
— Ахъ, что ты мн говоришь! для моей пользы! Для себя стараешься!
Зубковъ смутился. Но тотчасъ же добродушно усмхнулся.
— Что-жъ, пожалуй, что и такъ! Хлопочу, чтобы мста не лишиться, жалованья не потерять…
Александръ Константиновичъ молча ходилъ по комнат и въ досад кусалъ губы.
— Ты не такъ понялъ!— проворчалъ онъ.
Зубковъ поднялъ голову.
— Нтъ, ты правъ! Не можешь же ты-то думать, что я изъ сочувствія къ теб и твоимъ выгодамъ хлопочу?— проговорилъ онъ съ той же усмшкой.— Хлопочу изъ-за того, чтобы держали на мст за аккуратность. Это такъ естественно.
Александръ Константиновичъ промолчалъ, досадуя на себя за неловкую фразу, за незаслуженно нанесенную обиду.
Этотъ случай, впрочемъ, прошелъ безслдно, и пріятельскіе отношенія Александра Константиновича и Зубкова не порвались, Александръ Константиновичъ только убдился, что точно нужно вести дло ‘чище’ для своей же пользы. Въ то же время, Егоръ Егоровичъ, еще не вступившій въ роль дятельнаго хозяина, иногда заглядывалъ въ контору и задавалъ вопросы Зубкову, ясно говорившіе, что онъ довряетъ этому человку. Разъ, разсматривая одну изъ накладныхъ, онъ спросилъ Зубкова:
— Неужели дйствительно цны на матеріалъ такъ высоки?
Зубковъ отвтилъ:
— Не знаю.
Егоръ Егоровичъ пристально смотрлъ на него. Зубковъ спокойно выдержалъ этотъ взглядъ и какъ бы ждалъ дальнйшихъ вопросовъ.
— Да, точно, это не по вашей части,— сказалъ Егоръ Егоровичъ.— Но я думалъ, что вы такъ, изъ простого любопытства, познакомились съ практикой нашего дла.
— Для меня это не представляетъ интереса,— отвтилъ Иванъ Николаевичъ.— Я лично никогда не взялся бы за практическую сторону заводскаго дла, а узнавать ея сущность изъ простого любопытства — что-жь тутъ интереснаго?
Егоръ Егоровичъ замтилъ:
— А я бы дорого далъ за то, чтобы за практической стороной нашего дла наблюдалъ именно такой человкъ, какъ вы.
— Вроятно, я переплатилъ бы за все,— сказалъ съ усмшкой Зубковъ.
— О, я не поручилъ бы вамъ вести практическую часть переговоровъ о цнахъ, но поручилъ бы наблюденіе за веденіемъ ея, и у меня не украли бы ни гроша.
Онъ перемнилъ разговоръ, не давъ Зубкову даже возможности поблагодарить его за лестное мнніе. Видно было, что онъ говорилъ не комплименты, не любезности, а то, что думалъ о Зубков.
Продолжая оставаться холоднымъ, сдержаннымъ, онъ, тмъ не мене, все чаще и чаще являлся къ Ивану Николаевичу, и послдній началъ ясно понимать, что Егоръ Егоровичъ его цнитъ, дорожитъ имъ, видитъ въ немъ свою правую руку въ будущемъ. Иванъ Николаевичъ полугрустно, полушутливо замчалъ Елен Васильевн:
— Я другъ двухъ враговъ!
Она озабоченно вздыхала:
— А я даже боюсь за себя — я стала какимъ-то складнымъ мстомъ для великихъ тайнъ всего дома.
Онъ удивился.
— Да какъ же: мама приходить и разсказываетъ, кто съ кмъ побранился, кто кому сцену сдлалъ у нихъ, Ольга Давыдовна, подъ предлогомъ вышивки, мтокъ, шитья какихъ-то батистовыхъ кофточекъ, заходитъ пожаловаться на то, что Саша не ладитъ съ Джоржемъ, что въ послднее время ее тревожатъ частыя поздки Саши въ городъ, что онъ молодой человкъ и можетъ какъ-нибудь увлечься, наконецъ, Саша тоже разражается цлыми потоками жалобъ на свое тяжелое житье: Джоржъ его язвить, Ольга Давыдовна ревнуетъ, Лида фыркаетъ на него…
Иванъ Николаевичъ подошелъ къ жен и нжно поцловалъ ее.
— А моя Леля качаетъ головой, говоритъ: ‘неужели? это, можетъ-быть, вамъ показалось! не волнуйтесь преждевременно, все уладится’, и люди уходятъ отъ нея довольные тмъ, что высказались, и успокоенные тмъ, что все наладится.
Она улыбнулась.
— Что-жъ больше длать, когда видишь, что вс ихъ печали слдствіе пустоты и безсодержательности жизни?
Она вздохнула.
— Но меня не это особенно безпокоитъ. Настю нашу они уже очень заласкали. Я не иду къ нимъ, такъ стали приставать, чтобы я отпустила двочку покачаться у нихъ на качеляхъ. Нельзя же было наотрзъ отказать. Да и Настя слышала, какъ ее приглашали. Потомъ завели въ домъ, показывали картины, оранжереи. У двочки голова закружилась отъ восторга — цвты, фарфоръ, бархатъ, шелкъ, бронза, какъ тутъ не восхищаться ребенку. Ршилась я дня два не пускать ее туда подъ разными предлогами,— мама при двочк сцену сдлала.
Иванъ Николаевичъ нахмурился.
— Ты знаешь маму. Чего не наговорила. ‘Сама, говоритъ, похоронила себя заживо и ребенка хочешь тоже запереть въ четырехъ стнахъ, отшельницей сдлать’…
Она въ сильномъ волненіи поднялась съ мста и стала ходить.
— Какъ это все омерзительно пошло!— заговорила она съ выраженіемъ негодованія.— Ребенокъ же не понимаетъ, можетъ точно подумать, что я тираню его, лишаю удовольствій! Не могу же я ясно доказать двочк, чего стоитъ весь этотъ блескъ, не могу выяснить ей опасность сближенія съ этими людьми…
Она вздохнула.
— И будь у нея еще характеръ Вани, о, тогда можно бы. Ему стоитъ намекнуть, что на него смотрятъ сверху внизъ — и онъ всего лишитъ себя, а не пойдетъ къ людямъ.
Иванъ Николаевичъ перебилъ ее:
— Да, кстати, теб не говорилъ Ваня о его встрч съ Лидой?
— Нтъ.
— На-дняхъ пришелъ ко мн Егоръ Егоровичъ въ контору и разсказалъ про этотъ случай. Онъ похалъ съ сестрой верхомъ. Навстрчу имъ идетъ Ваня. Лида обронила хлыстъ и крикнула Ван: ‘Мальчикъ, поднимите хлыстъ’. Ваня обернулся къ первому уличному мальчугану и громко сказалъ: ‘Тебя просятъ поднять хлыстъ, пятакъ дадутъ’, и прошелъ дальше. Егоръ Егоровичъ очень обрадовался этому случаю, такъ какъ его огорчаютъ безтактныя выходки сестры. Онъ говоритъ, что это ей урокъ.
Онъ улыбнулся.
— Ну, ей это урокъ, а Ваня все же не изъ вжливыхъ кавалеровъ.
— Ахъ, и слава Богу!— радостно воскликнула Елена Васильевна:— хоть онъ не прельстится этими раззолоченными хоромами!
По ея лицу скользнула опять тнь грусти.
— И если-бъ ты зналъ, какъ мн жаль иногда двочку, когда она робко спрашиваетъ: ‘можно мн, мама, туда? Я только на качеляхъ покачаюсь’. Не могу я отказать ей, не могу выяснить, что это тревожитъ меня. Лида ей разсказываетъ о театрахъ, о балахъ, о заграничномъ путешествіи, и у двочки кружится голова.
Иванъ Николаевичъ сталъ успокаивать жену. Настя еще ребенокъ. Мало-по-малу, ей станетъ ясно, что ихъ жизнь,— не ея жизнь. Теперь нужно сквозь пальцы смотрть на ея сближеніе съ семьей Александра Константиновича, стараясь только задерживать эти сближеніе, выясняя, мало-по-малу, двочк, что истинное счастіе не въ деньгахъ. Конечно, имъ предстоитъ не легкая педагогическая задача, но при помощи любви можно всего достигнуть. Двочка прежде всего горячо привязана къ нимъ, и это ее спасетъ: тамъ ей весело, но сердечную привязанность она найдетъ только дома. Именно это надо ей давать чувствовать. Елена Васильевна слушала мужа съ скорбнымъ выраженіемъ лица, она знала, что теоретически многое кажется легко исполнимымъ, а на практик дло выходитъ совсмъ иначе. Тмъ не мене другихъ путей дйствія не представлялось, надо было подчиняться неизбжному факту.
Подъ осень въ дом Александра Константиновича былъ праздникъ, праздновали совершеннолтіе Егора Егоровича. По случаю этого торжества въ домъ нахало множество гостей къ обду: посл обда начались музыка и танцы, въ саду была иллюминація. Этотъ ярко освщенный изнутри и снаружи домъ, нарядныя дамы въ роскошныхъ туалетахъ съ массой брильянтовъ, франтоватые мужчины съ толстыми цпочками на груди, снованье по саду слугъ съ мороженымъ, конфетами и фруктами на серебряныхъ подносахъ, звуки музыки, мельканье танцующихъ паръ,— все это страшно возбудило Настю, и она почти не отрывала глазъ отъ этого пира. Сначала она безъ устали бродила въ своемъ садик, потомъ изъ окна комнаты любовалась блестящей картиной празднества. Елена Васильевна съ тревогой слдила за двочкой, видя ея возбужденность и не смя оторвать ее отъ созерцанія пира. Это любопытство такъ понятно: вонъ и тамъ, у ршетки ихъ сада со стороны улицы виднются десятки блокуренькихъ, черноволосыхъ головокъ, десятки свтлыхъ и темныхъ глазенокъ: это дти улицы лзутъ на ршетку, просовываютъ личики между ея узорами, только бы увидать хоть одинъ изъ зажженныхъ у богатаго дома пестрыхъ фонарей, только бы уловить хотя нсколько звуковъ гремящей въ немъ музыки. Какъ хотлось бы имъ хоть на минуту попасть туда, на этотъ волшебный пиръ. Елена Васильевна угадывала, что и ея двочка огорчена тмъ, что она не можетъ быть тамъ среди этого веселья. Она не знала, правда, того, что бабка еще наканун, лаская со вздохами Настю, сказала двочк:
— Несчастное дитя, платьишка у тебя даже нтъ порядочнаго, вотъ завтра повеселилась бы здсь.
Тмъ не мене, Елена Васильевна видла печаль двочки и боялась малйшимъ неострожнымъ замчаніемъ вызвать слезы.
Вечеромъ, когда подавали чай, въ столовую вошелъ Ваня.
— Посмотри, посмотри!— сказала Настя.— Вотъ-то праздникъ!
Онъ серьезно отвтилъ сестр:
— Если грабить начать, такъ хоть каждый день можно такіе праздники задавать.
Она не поняла его. Онъ прибавилъ:
— Охота теб и смотрть-то. Насъ не приглашаютъ, ну нечего и смотрть.
Она быстро обернулась къ брату.
— У меня платья нтъ такого,— сказала она.— Было бы, такъ меня взяли бы туда.
Елена Васильевна встрепенулась, точно ее что-то кольнуло.
— Бабушка вчера сказала, что будь у меня платье, и я могла бы тамъ быть.
Елена Васильевна ушамъ не врила: ея мать уже успла наговорить этихъ глупостей ея дочери.
— Глупости все это!— перебилъ братъ.— Папа не станетъ воровать намъ на платья…
Елена Васильевна откликнулась изъ-за чайнаго стола.
— Ты, дитя мое, еще слишкомъ мала, чтобы здить на балы для взрослыхъ, если бы у тебя даже и были наряды для этого.
— Лида на годъ или на два года только старше меня,— отозвалась Настя:— а вонъ она танцуетъ…
— Вотъ видишь, на годъ она старше и притомъ она у себя дома.
Ваня отрывисто замтилъ:
— Лид и длать больше нечего, какъ валяться въ гамак, да плясать на балахъ. Намъ же нужно работать, учиться.
Какія-то новыя рзкія нотки раздраженія подмтила въ его тон Елена Васильевна. Онъ прислъ къ чайному столу и проворчалъ:
— А я вотъ знаю то, что всю ночь они не дадутъ покою со своей музыкой и криками. Небось, станутъ разъзжаться, когда рабочіе на утреннюю смну пойдутъ.
Елена Васильевна тревожно слдила за разговоромъ дтей. Она чувствовала, что въ этихъ юныхъ существахъ произошло нчто новое. Никогда прежде не слышалось въ рчахъ ея сына озлобленія, звучавшаго въ нихъ теперь, никогда прежде Настя не знала, что она ‘несчастная’ двочка. Противъ матери въ душ Елены Васильевны поднялась почти вражда. Какъ ршилась старуха сказать ребенку, что онъ несчастливъ тмъ, что у него нтъ лишняго платья, какъ ршилась она вооружать двочку противъ матери, говоря той, что мать лишаетъ ее удовольствій. Впрочемъ, отъ Софьи Андреевны можно всего ожидать. Надо всми средствами отдалять отъ нея двочку. Но это легко сказать, а какъ это исполнить? Впервые посл перезда сюда, въ этотъ свтленькій, чистенькій, веселенькій домикъ, Елена Васильевна пожалла о душной и тсной квартир въ пятомъ этаж, гд дти находились подъ ея крыломъ и только подъ ея крыломъ. Тамъ дти были застрахованы отъ многаго, что грозитъ имъ здсь. А здоровье? Разв тамъ они расцвли бы такъ, какъ расцвли здсь? Можетъ-быть, они увяли бы тамъ, какъ цвты безъ воздуха? Ей представилась эта тсная нищенская квартира, выходящая окнами на задній дворъ, во всей своей неприглядной бдности, вотъ лежать тамъ больныя дти, вотъ что-то изъ нея выносятъ, рояль ея дочери или гробъ съ ея дочерью. Нтъ, нтъ, можно ли роптать за перемну этой квартиры на этотъ чистенькій, веселый, свтлый домикъ, гд дти видимо расцвла и поправились. О, за одно это, за ихъ здоровье, надо примириться съ мелкими непріятностями здсь. Она взглянула на дтей,— да, они поздоровли, выросли, на личикахъ появился румянецъ. По ея лицу скользнула улыбка материнской любви, материнскаго счастья. Здоровый видъ дтей разсялъ вс тревожныя мысли, отодвинулъ ихъ на второй планъ.

IX.

— Ну, какъ живете-можете?— говорилъ Устиновъ, вваливаясь въ квартиру Зубковыхъ въ одинъ изъ воскресныхъ дней.— Да, впрочемъ, чего я спрашиваю — толстть вы вс начали.
Ему были по обыкновенію вс очень рады, вс наперебой здоровались съ нимъ, разспрашивали, чего онъ хочетъ, чаю, кофе или завтракать.
— Только бы согрться, а то все равно,— отвтилъ онъ.— Холода-то завернули изрядные, хоть до зимы далеко, и дорога-то къ вамъ — конца нтъ.
— Ну, у насъ тепло, сейчасъ обогретесь,— сказала Елена Васильевна и поторопилась распорядиться насчетъ завтрака.
— То-то вы и зарумянились вс отъ тепла,— пошутилъ Устиновъ, любуясь здоровымъ видомъ своихъ друзей.
Иванъ Николаевичъ шутливо же замтилъ:
— Въ гору, братъ, идемъ съ одной стороны, такъ это подбадриваетъ, а съ другой — здсь вдь мы, какъ въ деревн, утробной жизнью живемъ.
— Да, только такъ и можно жить теперь,— проговорилъ Устиновъ — Человкъ — животное, ну, значитъ и надо животной жизнью жить. Вдь это только въ большихъ городахъ, да въ столицахъ жаримся мы на огн всякихъ вопросовъ, да запросовъ, неврами все больше живемъ, а не желудкомъ, точно изъ этого какой толкъ, кром катаровъ, выходитъ.
Подали завтракъ. Устиновъ налилъ водки, выпилъ, крякнулъ и, погладивъ рукой по жилету, сталъ закусывать.
— Ну, разсказывай о повышеніяхъ. Что и какъ у тебя тутъ длается,— заговорилъ онъ, пережевывая куски сыру и хлба.
Иванъ Николаевичъ заговорилъ.
— Къ дому пришелся, оказался и здсь не лишнимъ,— проговорилъ онъ,
— Боги, что ли, горшки обжигали,— вставилъ Устиновъ.
— Нашли способности, достоинства и добродтели, ну, и оцнили.
— Еще бы, видятъ, что воровать не умешь,— опять вставилъ свое замчаніе Устиновъ.— Тутъ ли не оцнишь человка, когда кругомъ воръ на вор сидитъ, и сами глядятъ, не лежитъ ли что гд-нибудь плохо.
Онъ усмхнулся.
— Хорошо только, что за помшаннаго не сочли,— прибавилъ онъ: — а то какъ честенъ человкъ, такъ сейчасъ вс и смотрятъ, не надо ли его на одиннадцатую версту, да въ сумасшедшую рубашку.
Иванъ Николаевичъ сталъ передавать исторіи своихъ успховъ. Егоръ Егоровичъ отпраздновалъ свое совершеннолтіе, принялся, мало-по-малу, окончательно за дла. Онъ не сдлалъ ни одной сцены отчиму, не устранилъ его отъ дла, но вошелъ въ дла самъ, вникнулъ во вс мелочныя подробности заводскаго дла, урзалъ лишнее, дополнилъ недостающее, дйствуя твердо, спокойно, практично и толково.
— Бархатныя перчатки у него надты, а желзную руку чувствуешь,— сказалъ Иванъ Николаевичъ, поясняя, какъ дйствуетъ молодой хозяинъ.
Ивану Николаевичу сразу онъ прибавилъ дла и жалованья. Оставивъ его бухгалтеромъ, онъ поручилъ ему наблюдать за исполненіемъ заказовъ и поставокъ. Заказы, торги, оцнка, все это лежало не на немъ, но именно онъ долженъ былъ контролировать, то ли доставлено, что заказано, такого ли качества вещи, какъ было обусловлено, въ томъ ли количеств он доставлены, въ какомъ требовалось.
— Генералъ-контролеръ своего рода,— вставилъ Устиновъ.
— Да,— отвтилъ Иванъ Николаевичъ.
— Ну, и что же? Пробовали поставщики предлагать взятки или свои уговаривать не всякое лыко въ строку ставить?
Иванъ Николаевичъ усмхнулся.
— Какъ же, какъ жеі О взяткахъ и говорить нечего, предлагали… А насчетъ своихъ… Я никакъ не думалъ, что Саша такъ быстро пойметъ свое новое положеніе… Какъ только Егоръ Егоровичъ предложилъ мн занять новую обязанность, такъ тотчасъ же Александръ замтилъ мн: ‘Ну, теперь баста съ косвенными доходами, ты вдь для отца родного не притворишься слпымъ’.
— Откровененъ, нечего сказать!— проговорилъ Устиновъ.
Иванъ Николаевичъ пожалъ плечами.
— Да вс же въ этомъ мір торгашества дйствуютъ такъ, и никто не стсняется… Я не откровенности Александра удивился, а тому, что онъ сразу освоился со своимъ положеніемъ и даже не вздумалъ дуться на меня. Впрочемъ…
Иванъ Николаевичъ обернулся и, взглянувъ на дтей, понизилъ голосъ:
— Впрочемъ, теперь его, кажется, мало интересуетъ заводъ. Тутъ онъ свое дло сдлалъ, а теперь ршился пожить…
Устиновъ мелькомъ взглянулъ на него.
— Видно, Ольга Давыдовна пенсію выслуживаетъ?
Иванъ Николаевичъ утвердительно кивнулъ головой и перемнилъ разговоръ.
— Ну, а у васъ что, въ мір педагогики? Нтъ ли новенькаго чего?
Устиновъ вдругъ сдлался мрачнымъ и злымъ.
— Вчера въ нашемъ училищ на частномъ собраніи учителей ршили, что надо намъ сбрить бороды и усы,— желчно отвтилъ онъ.
— Ну?— недоврчиво проговорилъ Иванъ Николаевичъ.— Вдь это же частное учебное заведеніе и притомъ…
— Что ну!— перебилъ его Устиновъ вполн серьезнымъ и почти злымъ тономъ.— Какое же уваженіе можетъ ученикъ оказывать, когда у насъ, и у дворниковъ усы и бороды? Надо престижъ учителей поддержать хоть этимъ, если набираемъ ихъ съ борка, да съ сосенки, какъ нашъ почтеннйшій содержатель пансіона. Эта мра вполн раціональная. Безъ этого нашихъ-то учителей, пожалуй, и слушать не станутъ. Потомъ ршили говть два раза въ годъ, каясь въ своемъ невжеств, и исповдываться по ‘Требнику’ у монаховъ, носящихъ вериги, въ томъ, кто сколько знаетъ. Вдь къ нимъ-то берутъ людей съ борка, да съ сосенки. По моей иниціатив тоже предложено сходить всмъ на представленіе ‘Синей бороды’ и заучить слова и мотивъ псни о поклонахъ: ‘Ниже, ниже, ниже гнись’. Дале…
Онъ раздражительно оборвалъ свою шутовскую рчь и сердито проговорилъ:
— Да теб-то, чортъ побери, что за дло, что въ нашемъ мір длается? Унесъ свои ноги изъ пансіона Пальникова, ну и благодари Бога! Я въ дворники теперь пошелъ бы, если бы нашлось мсто, хоть бы зналъ, что тмъ пользу приношу, что дрова людямъ въ морозы таскаю…
Онъ заходилъ въ волненіи по комнат, ругая общество. Везд полная спячка и одна мысль о нажив, объ общественномъ пирог только и оживляетъ людей. Ни у кого нтъ идеаловъ и есть только одно сознаніе, что бдность хуже преступленія, что бднякъ хуже прохвоста, что бдному хуже, чмъ мошеннику. И прежде богатый воръ обрызгивалъ грязью честнаго бдняка, но прежде это быть печальный фактъ, теперь явилось сознаніе, что это роковая необходимость, что это такъ и должно быть, что иначе не можетъ быть никогда, что надо заботиться только о томъ, чтобы сдлаться этимъ богатымъ воромъ.
— И крали-то прежде не для того, для чего теперь крадутъ. Прежде воръ говорилъ: ‘жена, дти’. Теперь онъ говоритъ: ‘пожить хочется’. И живетъ!— Украдетъ сотню, растратитъ тысячу, онъ и воръ, и несостоятельный должникъ, онъ наложилъ воровское клеймо на фамилію дтей своихъ и пустить ихъ вдобавокъ съ этимъ клеймомъ поміру. Прежде была вражда между отцами и дтьми, потому что ихъ раздляли ‘принципы’, теперь принциповъ нтъ, и потому нтъ и розни между отцами и дтьми, но есть…
Онъ сдлалъ гримасу.
— Къ наскомымъ такъ относятся нечистоплотные люди, наплодились они, что же длать, это неизбжное зло. Т, дти, тоже такъ относятся къ родителямъ, какъ наскомые къ людямъ: можно сосать кровь изъ нихъ — сосутъ, нельзя будетъ, попробуютъ поискать добычи въ другомъ мст… И что за экземпляры встрчаются среди этихъ выкидышей — ни привязанности, ни уваженія къ кому бы то ни было, ни дтской чистоты, ни наивности. Все они теоретически прошли и огонь, и воду, и мдныя трубы: видли рысканье матерей по магазинамъ, клубамъ и театрамъ, пьянство отцовъ дома и по трактирамъ, видли оживленіе и поднятіе духа старшихъ только за игрой въ винтъ, слышали двадцать разъ о возлюбленныхъ матери, фавориткахъ отца и ежедневно читали въ газетахъ…
Онъ сдлалъ опять гримасу, перебивая свою рчь:
— Теперь вдь литературы даже для насъ нтъ. Гончаровъ скученъ. Тургеневъ жидокъ,— загорячился между прочимъ Устиновъ, браня современное общество.— Островскій устарлъ. Достоевскій ханжа. Теперь газеты дти читаютъ. Мальчишка десяти-двнадцати лтъ уже проводитъ цлые часа за этимъ поучительнымъ чтеніемъ. Еще бы! Вдь только тамъ и найдешь занимательные романы о кровавыхъ убійствахъ, и только тамъ можно отъ души похохотать, читая о вчерашнемъ грязномъ скандал и третьягодняшнемъ скабрезномъ происшествіи. Вотъ тутъ-то дти и вычитали, что такой-то мерзавецъ, осужденный за крупную кражу, живетъ припваючи и въ Сибири и принимаетъ у себя городскую аристократію. Отсюда-то они и узнали, что какая-то падшая женщина сдлала себ карьеру, подцпивъ сумасшедшаго богача и попавъ въ хорошій кругъ. Это ли не школа? Въ этой школ они длаются еще боле алчными, чмъ ихъ отцы, но такъ какъ отцы дали имъ въ наслдство зародыши всхъ недуговъ и худосочіе, то у нихъ мене выдержки въ борьб изъ-за добычи и при первой неудач они пускаютъ пулю въ лобъ…
Ваня точно пристылъ къ мсту, слушая Устинова, ловя каждое слово его горячей рчи. Его самого все боле и боле тревожили разные ‘вопросы’. Слушая Устинова, онъ какъ бы ждалъ, что вотъ-вотъ тотъ скажетъ что-то новое, что-то отвчающее на его вопросы, нчто разршающее его сомннія. Но Устиновъ продолжалъ ‘обличать’ и ‘порицать’ и только. Юноша ждалъ не этого. Наконецъ, послышался чей-то голосъ, какой-то странный, точно измученный.
— Но что же длать? Гд же исходъ?
Ваня очнулся. Это говорила его мать. Она сидла, опустивъ голову, блдная, съ мучительнымъ выраженіемъ тоски на лиц. Устиновъ задлъ въ ея душ самыя больныя мста.
— Ахъ, барынька, чего захотли!— воскликнулъ Устиновъ и разсердился.— Тысячи лтъ первйшіе мудрецы бились надъ этими вопросами и плюнули, ничего не добившись. А вы, на-ка, Устинова, учителишку простого, заставляете ршить ихъ. Нтъ, не нашему брату отвчать на эти проклятые вопросы и жизнь-то отвчаетъ на нихъ тмъ, что забьютъ теб ротъ землею — и конецъ.
Иванъ Николаевичъ загорячился,
— Такъ смотрть — жить нельзя!— произнесъ онъ, заходивъ тревожно по комнат.—Если не найдено отвта на то, какъ поправить общественныя дла, положеніе общества, то можно хоть лично надъ собой работать, хоть въ своемъ муравейник стараться сдлать переворотъ. Себя нужно перевоспитать, самому нужно подняться выше окружающей мерзости, свою семью направить на лучшій путь!
— То-есть ‘блаженъ мужъ, который не ходитъ на совтъ нечестивыхъ, не стоитъ на пути гршныхъ?’ — замтилъ съ усмшкой Устиновъ.
— Да, да, именно такъ!— горячо подхватилъ Зубковъ.— Нельзя разсять этотъ совтъ, нельзя свести съ этого пути другихъ, то нужно хоть самому не ходить на этотъ совтъ, не стоять на этомъ пути. Иронизировать надъ этимъ нечего, толковать, что это мелко, стыдно. Мы этимъ только прикрываемъ и оправдываемъ свою собственную дрянность. Произносимъ громкія фразы, что нравственность отдльныхъ личностей ничего не значитъ, если все общество гнило, но прежде всего нужно это общество поднять, а не о личномъ совершенствованіи думать, которое будто бы не достижимо въ гниломъ обществ, такъ какъ праведникъ среди разбойниковъ достигнуть можетъ одного результата — своей гибели.
— А ты думаешь, что онъ ихъ всхъ обратитъ на путь истинный?— зло пошутилъ Устиновъ.
— Вовсе я этого не думаю,— сказалъ Зубковъ, горячась.
— Какъ муху его придавятъ,— добавилъ Устиновъ.
— И пусть, и пусть!— задорно воскликнулъ Иванъ Николаевичъ и оживился, какъ уже давно не оживлялся.— Суждено погибнуть — пусть погибнетъ съ сознаніемъ своей правоты, своей чистоты, своего человческаго достоинства. И что ты называешь погибнуть? Не сдлать блестящей карьеры съ сознаніемъ, что въ стремленіи къ этой карьер ты не валялся въ грязи, не пресмыкался передъ собратомъ, не давилъ ближнихъ? Не насладиться въ жизни всми мерзостями кутежей и разгула и прожить въ ‘скучной’ трезвости? Умереть, затянувшись въ работ, нсколькими годами раньше, чмъ ты умеръ бы, жиря отъ награбленнаго богатства? Ужъ будто такъ страшна эта гибель?
У Вани блестли глазенки, слова отца подняли его духъ, что-то въ род гордости отцомъ поднялось въ душ. Онъ какъ бы сознавалъ, что отецъ побдилъ Устинова и сказалъ именно то, что смутно чувствовалъ, угадывалъ самъ онъ, Ваня. У Елены Васильевны тоже просвтлло лицо. Она любила мужа еще сильне въ такія минуты и за такія минуты. За нихъ она и сошлась съ нимъ. Онъ поднималъ ея духъ.
— Ахъ, ты неисправимый идеалистъ!— мрачно сказалъ Устиновъ.— А вотъ ты бы послушалъ, что я недавно выслушалъ отъ одной матери. Двоюродною сестрой она мн доводится. Сама она и ея мужъ были людьми высоко нравственными, воспитали дтей въ строгихъ правилахъ, потомъ отдали сына въ казенную гимназію, дале въ императорскій университетъ, а на-дняхъ кончилъ онъ Сибирью. Она и говоритъ мн: ‘я сдлала все, что могла, для сына и онъ погибъ. Что же мн длать съ остальными дтьми, чтобы они не погибли? У меня ихъ пятеро, а я мать, любящая мать. Пойми ты это!’
Онъ съ злобой закончилъ:
— Что-жъ тутъ отвчать? Три дня я посл этого пилъ. Вотъ теб и отвтъ.
Елена Васильевна поблднла. Ея материнское сердце страшно защемило.
— Проворовался онъ, что ли?— спросилъ мелькомъ Иванъ Николаевичъ.— Ну, такъ въ семь не безъ урода.
— Не проворовался, а на скользкій путь попалъ,— отвтилъ Устиновъ: — черезчуръ горячо понялъ окружающую мерзость и бросился въ бездну, не соразмривъ своихъ силъ…
Иванъ Николаевичъ молча ходилъ по комнат.
— Ему, видишь, надо было пассивно честнымъ человкомъ быть, довольствоваться сознаніемъ одной правоты личной, а онъ бороться еще вздумалъ, съ какимъ-то негодяемъ посильне его, ну, и сковырнулся,— съ злой ироніей, пояснялъ Устиновъ.— Вотъ ты и скажи мн, какъ это воспитать вполн честнаго человка и въ то же время убить въ немъ всякія увлеченія, всякую страстность, всякія попытки къ дятельности, научить его невинность сохранять и говорить: ‘моя изба съ краю — ничего не знаю’, когда въ воздух носятся недовольство, протестъ, озлобленіе на существующее общество. Ну-ка, воспитай подвижника, рыцаря безъ страха и упрека, и поручись, что онъ не разыграетъ роли птушка, идущаго подъ ножъ повара…
Иванъ Николаевичъ задумчиво заговорилъ неторопливымъ голосомъ:
— Ты знаешь, я всегда любилъ помечтать. Теперь еще иногда самъ съ собой разсуждаю, а въ дтств — цлые романы изъ своей будущей жизни составлялъ. Такъ вотъ, мн часто мечталось, что попаду я въ бурю на берегъ моря и увижу погибающихъ, брошусь въ лодку, спасу нсколько человкъ, а самъ, утомленный борьбою, выбившійся изъ силъ, упаду на берегу и умру, окруженный спасенными мною людьми. При этихъ мечтахъ я чувствовалъ неизъяснимое блаженство, несмотря на то, что финаломъ подвига была моя гибель. Но никогда я не мечталъ о томъ, что ограблю я кого-то и заживу припваючи на награбленное богатство, смясь и издваясь надъ пущенными мною поміру бдняками. Правда, глубоко страдаютъ и оплакиваютъ свои потери т отцы и матери, чьи дти, воспитанныя въ честныхъ правилахъ, гибнутъ отъ случайныхъ катастрофъ геройскою смертью на поляхъ сраженій, среди пожарищъ, въ зараженномъ краю, но горе и стыдъ тмъ отцамъ и матерямъ, чьи дти не гибнутъ, процвтая отъ ловкихъ подлостей и грабежей.
Онъ безсознательно подошелъ къ Ван и положилъ руку на его голову, продолжая говорить:
— Дай Богъ, чтобы моему мальчугану никогда не пришлось бросаться въ воду въ бурю для того, чтобы спасти другихъ и погибнуть самому, но если придется именно такой моментъ, эпидемія или война, что бы то ни было, онъ ласково взглянулъ на сына и проговорилъ ему:— бросайся въ воду, мальчикъ, спасай ближнихъ, иначе вплоть до гробовой доски теб будутъ слышаться ихъ стоны и вопли, говорящіе теб: ‘мы звали тебя и ты былъ глухъ’.
Въ глазахъ Вани стояли слезы. Ему хотлось поцловать руку отца, броситься къ нему на шею. Онъ съ трудомъ владлъ собою. Елена Васильевна чувствовала, что она вся похолодла.
Устиновъ былъ врагъ всякихъ чувствительныхъ сценъ и нсколько торжественный тонъ Зубкова, очевидное волненіе мальчугана взбсили его. Онъ рзко сказалъ:
— Разсентиментальничался! Чортъ знаетъ, до чего можетъ довести идеализмъ! Разводишь въ теплой комнат теоріи о бур и спасеніи погибающихъ, а на дл — да за полы схватишь родное дитя, когда увидишь, что или другіе, или оно должно погибнуть.
Иванъ Николаевичъ очнулся и твердо произнесъ:
— Будущее никому неизвстно! Я желалъ бы только одного, чтобы никогда мн не пришлось сказать, глядя на своихъ дтей, что лучше бы мн было видть ихъ въ гробу въ дтств, чмъ наслаждающимися въ жизни подлымъ счастіемъ…
Онъ поспшилъ перемнить разговоръ и началъ нервно смяться и шутить. Но Устиновъ оставался мрачнымъ и шутливость Зубкова только злила его еще боле. Онъ точно обидлся. что его желаютъ развлечь пустяками и смхомъ. Приходъ Софьи Андреевны открылъ выходъ для желчи Устинова, и онъ набросился на старуху съ язвительными замчаніями. Она явилась для него козломъ отпущенія и каждая ея фраза вызывала колкости Устинова, доходившія уже до грубостей. Ни къ селу, ни къ городу онъ началъ ругать старый помщичій бытъ, отношенія господъ къ крестьянамъ, выражалъ радость относительно разорившихся помщиковъ, пророчилъ имъ въ будущемъ еще худшія времена. Софья Андрезина сцпилась съ нимъ не на шутку, колко говоря ему, что хорошо ему либеральничать, благо у него ничего не взяли.
— Да-съ, не взяли! Никто въ роду у насъ, у Устиновыхъ, рабовъ не имлъ. Изъ мужиковъ вышли сами. Горжусь этимъ!— горячился Устиновъ.
— Есть чмъ гордиться, что на конюшн драли!
— А вы думаете, что святымъ-то Нерона признаютъ за то, что онъ жегъ христіанъ, а не ихъ за то, что они внецъ мученичества приняли. Ай-да бабушка, а еще лампадку теплитъ!
Старуха не выдержала и ушла. Устиновъ повеселлъ.
— Вы меня извините, барынька, что я вашу матушку извелъ,— обратился онъ къ Елен Васильевн.— Не могу хладнокровно объ этихъ вещахъ говорить…
Елена Васильевна пожала плечами.
— Мн-то чего сердиться. Сама я не раздляю ея взглядовъ. Только горячиться не считаю нужнымъ заднимъ числомъ. То прошло и не вернется.
Устиновъ ухалъ отъ Зубковыхъ и опять по дорог забрелъ разъ, другой, третій отогрться около станцій конокъ. Холодно ему было. Вернувшись домой, онъ снова жаловался своей домоправительниц на людей, толкующихъ о воздержаніи и подвижничеств.
— Теоріи все у нихъ!— кричалъ онъ.— Я, можетъ-быть, сотни разъ головой объ стну бился, такъ я знаю, что значитъ ‘воздержаніе’. А они — на, ршили: ‘воздержись’ и думаютъ, что это такъ легко, плевка не стоить. Нтъ, вы головой объ стну побейтесь, стремясь пересоздать себя, да потомъ, напившись до скотскаго состоянія, и ршайте, легко ли это — и голова разбита, и пьянъ, пьянъ опять какъ стелька… Теоретики…

X.

Въ одинъ изъ тхъ осеннихъ дней, когда въ воздух стоитъ мгла и падаетъ снгъ, быстро превращающійся съ грязь, въ домик Зубковыхъ царствовала тишина, нарушаемая только монотоннымъ чтеніемъ Насти, замчаніями Елены Васильевны да тиканьемъ часовъ. Ваня былъ въ училищ, Иванъ Николаевичъ сидлъ въ контор. Слушая чтеніе своей двочки и исправляя изрдка ея ошибки, Елена Васильевна шила, отъ времени до времени взглядывая въ сторону окна и подъ вліяніемъ наводящей уныніе погоды тревожно думая о сын. Далеко ему приходится здить въ училище, тяжелы эти поздки въ такую сырую погоду, еще тяжеле будетъ въ сильные морозы. Но какъ же быть. Нельзя же перехать отсюда имъ всмъ, нельзя и пристроить мальчика гд-нибудь въ Петербург. У Устинова разв? Но мальчикъ уже въ томъ возраст, когда легко понимаются такія отношенія, какія существуютъ между Устиновымъ и его Олей. Это плохой примръ. Да и стснило бы это Устинова. У незнакомыхъ людей мальчику, можетъ-быть, будетъ еще хуже. Вс эти постороннія вліянія такъ опасны. Ей вспомнилась участь племянника Устинова, о которомъ тотъ говорилъ въ послдній свой визитъ къ нимъ. У нея защемило сердце. Нтъ, пусть ужъ лучше мальчикъ здитъ отсюда въ училище, чмъ живетъ гд-то на сторон, вн дома. Да, впередъ трудно предвидть будущее: перезжая сюда, они не видли многихъ неудобствъ, связанныхъ съ жизнью здсь.
Ея думы были неожиданно прерваны приходомъ. Ольги Давыдовны и Лиды. Елена Васильевна встала имъ навстрчу, Настя радостно захлопнула книгу.
— А мы зашли проститься!— сказала Ольга Давыдовна.— Ршили сегодня ухать. Здсь съ каждымъ днемъ скучне и неудобне здить въ городъ. И такъ пришлось пропустить пару спектаклей въ опер и во французскомъ театр.
Елена Васильевна уже знала, что вся семья Александра Константиновича узжаетъ на зиму въ городъ, и радовалась этому. Посщенія этихъ лицъ вносили тревогу въ ея жизнь и отнимали много времени. И ея Настя будетъ лучше, когда она не будетъ видть всхъ этихъ людей, ихъ праздной жизни.
— Долго пробудете въ город?— спросила она.
— Право, не знаю. Зиму-то во всякомъ случа проживемъ тамъ,— отвтила Ольга Давыдовна.— А потомъ, можетъ-быть, подемъ опять за границу или на дачу куда-нибудь. Здсь очень ужъ скучно.
Ляда отошла съ Настей къ окну.
— Ахъ, я такъ рада, что мы узжаемъ изъ этой глуши,— говорила она.— Тамъ балы, концерты, театры. Потомъ уговорю маму хать за границу. Какъ жаль, что ты, бдненькая, должна скучать здсь. Правда, твоему отцу нельзя иначе жить, здсь у него даровая квартира и притомъ дорого было бы здить сюда каждый день.
Настя, опечаленная, притихшая, проговорила:
— Братъ вотъ здитъ.
Лида сдлала гримасу.
— Отчего же его на полный пансіонъ не отдадутъ?
И тутъ же прибавила:
— Вчера еще твоя бабушка говорила: ‘несчастный мальчикъ долженъ трепаться каждый день’. Александръ Константиновичъ замтилъ, что онъ могъ бы у насъ въ городскомъ дом имть уголъ, чтобы не здить сюда Твоя бабушка воскликнула: ‘такъ они и позволятъ! сюда запрещаютъ ходить дтямъ, ужъ и подавно не позволятъ жить у насъ!’
Она пожала плечами.
— Тиранятъ они васъ. Я бы дня, дня не прожила среди такой скуки, когда никуда не пускаютъ. А Джоржъ еще вступается за нихъ, говоритъ, что дтей небогатыхъ родителей и не слдуетъ пріучать къ роскоши. Это онъ на зло твоей бабушк. Смхъ, просто, когда они сцпятся.
Она сдлала гримасу.
— Я, впрочемъ, не люблю Джоржа за его привычку всхъ изводить.
Елена Васильевна говорила съ Ольгой Давыдовной и тревожно взглядывала на дочь и на Лиду. Она не слышала ни слова изъ ихъ разговора и только видла ихъ фигуры. Первая стояла понуро у окна, точно выслушивая смертный приговоръ, вторая что-то горячо говорила и разводила руками, гримасничая и кривляясь.
— Соберитесь къ намъ,— говорила Ольга Давыдовна.— Мы будемъ очень рады. Захватите дтей. Настю можете и отпустить къ намъ погостить.
— О, у нея занятія зимой,— сказала Елена Васильевна.— Ей еще нужно много учиться…
Эти слова долетли до Насти и Лиды, и Лида сдлала гримасу.
— Конечно, теб, можетъ-быть, гувернанткой придется быть, такъ надо много учиться,— сказала она:— но все же..
— Я не пойду въ гувернантки,— отвтила ршительно Настя и наивно пожаловалась:— это мука: учись, учись, а потомъ опять учи, учи…
Она по-дтски надула губы.
— У насъ только и знаютъ, что учить и учиться, всегда, всегда. Папа училъ дтей, мама учила насъ, братъ учился, я училась. Теперь вотъ набираютъ двочекъ, чтобы учить заодно со мной…
— Мама, экипажъ подаютъ,— вдругъ проговорила Лида, обращаясь къ матери отъ окна.
— Сейчасъ!— отозвалась та и стала прощаться съ хозяйкой и ея дочерью.
Лида, какъ большая, прощаясь съ Еленой Васильевной, замтила:
— Вы привезите къ намъ Настю, ей, бдной, здсь очень скучно.
Елена Васильевна коротко отвтила:
— Привезу.
Она радовалась въ душ, что вотъ-вотъ сейчасъ он удутъ.
Когда дверь затворилась за ними, Настя приблизилась къ окну и стала смотрть, какъ садилась въ карету Ольга Давыдовна, Лида и Софья Андреевна. Елена Васильевна позвала ее:
— Ну, Настя, кончимъ урокъ!
Настя обернулась со вздохомъ и пошла къ столу. Ея глаза были полны слезъ. Елена Васильевна замтила ихъ, но промолчала. Ей было сердечно жаль двочку и въ то же время она думала, что именно этотъ отъздъ богатыхъ сосдей будетъ для нея благотворенъ.
Вечеромъ, когда Елена Васильевна хлопотала около чайнаго стола, Настя какъ-то невольно остановилась въ другой комнат у окна и стала задумчиво смотрть въ темноту, наполнявшую дворъ и садъ. На двор горли два фонаря у подъзда дома, гд жила семья Александра Константиновича, но домъ былъ совершенно теменъ. Что-то длается теперь, тамъ, въ Петербург, въ этой семь? Вроятно, гости у нихъ. Можетъ-быть, они гд-нибудь сами въ гостяхъ или въ театр. Все освщено, музыка играетъ, толпятся нарядные люди, вс говорятъ и смются, всмъ весело.
— Настя, гд ты, иди чай пить!— слышится изъ столовой.
Настя очнулась и пошла на аовъ, задумчивая, невеселая.
— О, да у насъ уже сонные глазенки!— ласково проговорилъ Иванъ Николаевичъ, смотря на нее.
Елена Васильевна тревожно бросила взглядъ на ея личико и увидла не то, что видлъ мужъ. Это была не дремота, а тоска одинокаго дтства.
Когда Настя и Ваня улеглись спать, Елена Васильевна серьозно заговорила съ мужемъ о Наст. Наст нужны сверстницы-подруги. Ваня ежедневно здитъ въ училище, тамъ у него товарищи, онъ развлекается, Настя же растетъ одна и скучаетъ. Прежде имъ помшали перезды съ одного мста на другое и одолвшая ихъ въ Петербург нужда отдать двочку въ гимназію. Да и хилая она такая была. Теперь неудобно посылать ее учиться въ городъ отсюда. Но оставлять ее расти одну — тоже немыслимо. Она скучаетъ, а нтъ ничего хуже, какъ скука ребенка. Елен Васильевн вспомнилось выраженіе поэта: ‘лицо ребенка безъ улыбки — безъ солнца день, безъ псенъ птицъ весна’. Да, надо найти подругъ двочк.
— Я готова учить ихъ вмст съ нею, только бы она не была одна,— взволнованно говорила Зубкова.— И у меня будетъ жизнь полне, когда я хоть чмъ-нибудь помогу окружающимъ.
Иванъ Николаевичъ встрепенулся, обрадовался.
— Да, да, ты это отлично придумала. Помнишь, какъ прежде, тамъ жила. Святое дло! Ты ужъ намтила кого-нибудь?
— Дв-три двочки подходящія есть. Я уже говорила съ ихъ матерями. Конечно, очень рады.
— Еще бы, здсь стоитъ кличъ кликнуть — набгутъ десятки.
Онъ заходилъ по комнат съ веселымъ лицомъ, словно ожилъ. Въ голов уже роились мечты,
— Я тоже готовъ въ свободные часы удлить время на это дло. Лучше всякой школы обучимъ дтишекъ. Нельзя же только о себ думать. Признаюсь теб откровенно, эта механическая работа далеко не удовлетворяетъ. Все время я придумывалъ, что бы такое начать длать, чтобы чувствовать, что не одному себ служишь.
Онъ грустно усмхнулся.
— Все это время планы разные строилъ насчетъ лекцій рабочимъ, вертится въ голов, проектъ о театр здсь для противовса кабакамъ. Я даже Егору Егоровичу говорилъ, только онъ, разумется, мимо ушей пустилъ — прямого барыша это не даетъ. А ему и всмъ имъ только этого и нужно. Не могутъ они, эти дльцы, понять, что имъ же будетъ полезне, когда рабочій поднимется нравственно, будетъ сознательне длать свое дло. А сколько бы можно было сдлать при ихъ средствахъ.
Онъ вспомнилъ прошлое.
— У насъ и средствъ не было, а длали кое-что въ свое время. Сколько двчоночекъ одна ты обучила шитью, вязанью, вышиванью, грамот. Это пустяки, повидимому, а посмотри поглубже и увидишь, что ты дала имъ лишнее средство для добыванія куска хлба.
Елена Васильевна вздохнула.
— Хорошее это было время,— сказала она.— Не вернется оно никогда.
— Изъ колеи насъ выбили,— проговорилъ онъ.— Ну, да что длать, что длать. Не воротишь того, что прошло. Теперь, прежде всего, надо думать, какъ бы своихъ дтей поднять. Это главное. Но если можно что и для другихъ сдлать, то слдуетъ браться и за это. Не по насъ эта жизнь для одной своей утробы.
И онъ заговорилъ впервые посл переселенія на заводъ откровенно. Не по душ ему здсь было. Цифры, цифры и только цифры. Проврки, порученныя ему Егоромъ Егоровичемъ, тоже не особенно интересны: работа въ пользу предпринимателей и только. А какъ къ нему относятся? Заговоритъ онъ о рабочихъ, о ихъ благ, объ улучшеніи ихъ быта, Егоръ Егоровичъ слушаетъ молча и терпливо, кончитъ онъ, а Егоръ Егоровичъ и спроситъ:
— Вчерашняя пріемка матеріаловъ врною оказалась?
И видитъ онъ, Иванъ Николаевичъ, что онъ со стной разговаривалъ, а не съ человкомъ, изъ приличія тотъ не прерывалъ, пропуская все мимо ушей. Даже обидно, ужъ лучше бы спорилъ, возражалъ, а то просто изъ вжливости бредъ слушаетъ. Александръ — тотъ хоть откровенне и безцеремонне: прямо, какъ услышитъ какіе-нибудь его проекты, сейчасъ же похлопаетъ его по плечу и оборветъ на полуслов:
— Ахъ, ты мечтатель, мечтатель, дядя Ваня!
И еще соболзнуетъ:
— Эхъ, если бы при твоихъ знаніяхъ, рвеніи да способностяхъ практическая смтка была — милліоны нажилъ бы ты!
Иванъ Николаевичъ горько усмхнулся, передавая эти подробности.
— Что-жъ, они правы. Не такое теперь время, чтобы смотрть безъ смха на насъ, мечтателей-то. Поврежденные мы, юродивые. Теперь вкъ практическій, отвлеченными идеями объ общемъ благ не время увлекаться, былъ бы самъ сытъ, а тамъ хоть трава не расти, всякій долженъ о себ думать, а Богъ обо всхъ…
Елена Васильевна видла, какъ онъ волнуется, и, приблизившись къ нему, положила ему на плечи руки.
— Полно, будемъ ужъ лучше юродивыми.
Онъ очнулся и засмялся:
— Да ужъ меня-то теперь, хоть бы и захотлось, не исправишь. Самъ съ собою разговаривать началъ,— это ужъ послднее дло. Гвоздь, значить, въ голов есть. Такъ на посмшище и буду жить… Не то меня иногда пугаетъ… Дти! чмъ они вырастутъ? Какая участь ихъ ждетъ въ наше-то время, когда все хуже и хуже жить тому, кто не идетъ на сдлки, на компромиссы.
Елена Васильевна вздрогнула.
— Не говори,— эти мысли иногда приводятъ меня въ отчаяніе. Впередъ заглядывать страшно.
На слдующій же день начались окончательные поиски и разспросы, касавшіеся дтей, нуждающихся въ урокахъ, и увнчавшіеся полнымъ успхомъ. У одного изъ конторщиковъ, служившихъ на завод, была цлая полдюжина дтей, среди нихъ дв двочки подходили по лтамъ къ Наст и нуждались въ окончательномъ образованіи, прервавшемся на половин по недостатку средствъ у родителей. На сосдней фабрик тоже нашелся какой-то служащій, имвшій въ дом дочь и племянницу, взятыхъ по бдности изъ гимназіи до окончанія курса. Елена Васильевна, уже познакомившаяся ране съ матерями этихъ дтей, обрадовалась, когда эти матери согласились съ благодарностью на ея предложеніе, и ршила, что она охотно будетъ учить всхъ этихъ двочекъ, лишь бы Настя не была одна. Настя немного удивилась, когда стали ходить эти двочки къ нимъ въ домъ учиться, и первое время дичилась ихъ. Ее даже сердило, что ‘у нихъ теперь школа’. Это точно стсняло ея свободу, придавало ученью офиціальный характеръ. Но даже самыя несообщительныя дти сходятся быстро, сошлась и она съ этими двочками. Особенно сблизилась она съ одною изъ нихъ,— съ сироткой, воспитывавшейся въ дом одного изъ служившихъ на сосдней фабрик. Маша, такъ звали эту двочку, попала въ домъ Зубковыхъ случайно. Ее привели къ Елен Васильевн не родные, а какая-то сосдка этихъ родныхъ, горячо просившая Зубкову принять участіе въ двочк, говоря, что жизнь послдней дома ‘не сладка’. Зубкова, конечно, тотчасъ же дала двочк позволеніе ходить къ ней и брать уроки. Это была худенькая, блдная, тихая двочка, вспыхивавшая и вздрагивавшая, когда къ ней обращались съ вопросами. На видъ она была моложе своихъ лтъ и смотрла чуть не десятилтней двочкой. Знала она крайне мало, такъ какъ ее уже два года ничему не учили. Одвалась она очень бдно и очевидно съ чужого плеча: часть одежды была слишкомъ узка, часть слишкомъ широка. Разъ она, робко потупивъ глаза, спросила у Елены Васильевны, не можетъ ли она на этотъ разъ приготовить къ завтрашнему дню свои уроки у нихъ. Елена Васильевна ласково сказала ей, что это вполн возможно. Двочка покраснла и стала торопливо благодарить ее. Дня черезъ три эта просьба повторилась снова и часовъ въ восемь вечера Настя тихонько знаками вызвала мать въ другую комнату и шопотомъ сообщила ей:
— Мама, оставь Маню у насъ ночевать!
— Какъ же можно, дточка,— отвтила Елена Васильевна.— Ее будутъ ждать дома.
— Ее не будутъ ждать, мама,— сказала Настя.
Елена Васильевна въ недоумніи взглянула на дочь.
— Ты же почему знаешь?
— Я сказала Ол Петровой, он вдь сосдки, что она останется ночевать у насъ,— отвтила Настя и заговорила просящимъ тономъ:— Не сердись, мамочка. Я знала, что ты позволишь. Она, право, право, но можетъ сегодня идти домой… никакъ не можетъ…
Она совсмъ взволновалась и воскликнула:
— Ахъ, какъ тяжело быть бдной!
Елена Васильевна широко открыла глаза.
— Я ничего не понимаю, голубка,— проговорила она..
— Посл, посл я теб, мамочка, все разскажу, а теперь скажи Манюш, что ты ее оставишь у насъ.
Зубкова еще колебалась.
— Но какъ же такъ?.. ты сказала черезъ двочку-сосдку, что Маша остается у насъ. Ея родные могутъ разсердиться на нее и сказать, что мы…
— Они рады будутъ, мама, что она осталась. Я ужъ знаю, право, знаю. Обрадуются… Ты только позволь!..
Елена Васильевна, видя волненіе дочери, поцловала ее въ голову и успокоила ее:
— Ну, хорошо, дитя. Такъ и быть. Если ея родные разсердятся, я постараюсь оправдать ее и все приму на себя.
Она вошла обратно въ столовую. Маша, потупивъ глаза, заботливо собрала свои тетради и книги, перевязавъ изъ веревочкой, и сидла съ покорнымъ видомъ несчастнаго чужого ребенка, ожидающаго ршеніе своей участи,— пріютятъ ли его на ночь, или погонятъ вонъ.
— Манюша,— окликнула ее Елена Васильевна.
Та вздрогнула и подняла на Зубкову молящіе глаза забитой собачонки, точно прося ее: ‘не гоните’.
— Ты можешь, если хочешь, остаться у насъ,— добавила Елена Васильевна.
Маша торопливо бросилась къ ней и стала поспшно и часто цловать ея руки.
— Но тебя не будутъ бранить за это дома?— спросила Елена Васильевна, гладя ее по голов и пытливо заглядывая въ ея глаза.
— Нтъ-съ… тетя позволила… тетя рада,— проговорила двочка и торопливо, но упавшимъ голосомъ прибавила:— У тети и на своихъ дтей мало хлба..
Зубкова стиснула зубы какъ бы отъ физической боли. Настя, наклонясь къ ея уху, шепнула ей въ то же время:
— А дядя ея… мужъ ея тети… опять запилъ вчера и говоритъ: ‘чужихъ щенятъ нанесла’…
Маша слышала этотъ шопоть и стояла потупившись,— это было то выраженіе тупой покорности, съ которой стоятъ передъ публикою показываемые за деньги карлики и уроды къ то время, когда антрепренеръ описываетъ ихъ біографію и ихъ уродства.
— Дядя ихъ всхъ щенками зоветъ,— шептала Настя:— и Маша нсколько разъ въ сняхъ ночевала… въ холодъ, мамочка…
Елена Васильевна кусала губы, чтобы не расплакаться. Она поспшила быстро замять этотъ разговоръ, развлечь и несчастную гостью, и свою Настю, давъ въ душ слово разузнать посл всю исторію этой двочки, чтобы знать, что длать дальше. Она даже и не подозрвала, что ея дочь знаетъ уже всю эту исторію и еще съ какими подробностями.
Андрей Андреевичъ Свденцовъ, дядя Маши или, врне, мужъ ея тетки, былъ изъ числа неудачниковъ, которыхъ всю жизнь грызетъ неудовлетворенное самолюбіе, заставляющее ихъ угрюмо дичиться общества, не искать ни у него помощи, косо смотрть на всхъ и держать себя неуклюже и неловко, такъ что ихъ то считаютъ глупыми, то называютъ грубіянами. Хорошій, какъ машина, работникъ и смирный, дошедшій до автоматической несообщительности, человкъ въ трезвомъ вид, онъ длался сознательно, на зло всмъ, лнтяемъ и нестерпимо наглымъ забіякой въ пьяномъ вид. Трезвый онъ приходилъ домой и ложился спать, какъ бы избгая видть убогую обстановку и многочисленныхъ членовъ своей семьи, пьяный, онъ длалъ эту обстановку еще неприглядне, ломая все, что попадало подъ руку, и терзалъ членовъ своей семьи, выгоняя изъ квартиры сиротъ, племянника и племянницу жены, крича на своихъ дтей за то, что онъ не знаетъ, чьи они,— можетъ-быть, и не его: ему на шею жена сама бросилась, такъ, можетъ-быть, и другимъ бросалась. Въ трезвомъ вид онъ ея стыдился, чувствовалъ почти отвращеніе къ ней, какъ стыдятся люди своихъ тайныхъ гнусныхъ пороковъ, въ пьяномъ вид онъ надругался надъ нею, называлъ ее площадными кличками, непотребными именами, унижалъ ее, заставляя се играть роль худшую, чмъ роль продажной женщины, и поруганная, избитая, она длалась снова и снова матерью. Несчастная женщина безропотно переносила все, ублажала мужа, сама выпроваживала своихъ родственниковъ-сироть, прятала своихъ дтей, выносила побои мужа, и когда ее жалли сосди, она, блдная, худая, чахоточная, всегда готовящаяся сдлаться матерью, тихо говорила:
— Что-жъ длать, сама виновата, сама полюбила, такъ-то бы онъ и никогда, можетъ-быть, не женился, а ужъ на мн и подавно, теперь же вотъ сколько ртовъ у него на ше, изъ-за моей любви къ нему все.
Елена Васильевна только отрывками, только постепенно узнала эту семейную исторію, Настя, напротивъ того, узнала ее во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ: Маша съ наивностью ребенка, все видвшаго, но не знающаго, что можно говорить и чего нельзя говорить, посвятила Настю во вс тайны своей домашней жизни, и передъ двочкой раскрылся цлый новый міръ неприглядныхъ сценъ, лишеній, испытаній. Она жадно ловила эти разсказы, потому что они подтверждали то, что уже начинало входить ей въ плоть и кровь,— убжденіе, что на свт нтъ ничего хуже бдности. Это убжденіе явилось въ ея ум при сравненіи жизни ея семьи съ жизнью семьи Александра Константиновича, оно явилось у нея подъ вліяніемъ вздоховъ и сожалній бабки о томъ, что двочка не можетъ повеселиться, оно явилось въ ней въ т минуты, когда изъ дома Александра Константиновича доносились звуки музыки, смха и говора, а у нея дома царила скучная тишина. Теперь она видла, что бдность порождаетъ не одну скуку, но и семейные раздоры, запои съ горя, безобразіе въ пьяномъ вид. Маша съ серьезностью опытнаго человка говорила ей:
— Вс у насъ заводскіе и фабричные пьютъ, потому нужда-то не сладка! Съ горя-то запьешь! Въ прошломъ году у насъ одна женщина повсилась, такъ ее бдностью пришибла.
— Какъ — повсилась?— спросила въ недоумніи Настя.
— А такъ взяла да и повсилась! Праздникъ былъ, Рождество, значитъ, близко, а у мужа вычетъ за прогулы сдлали. Мало онъ, значитъ, получилъ и прямо съ работы пошелъ съ горя въ кабакъ, пропилъ и достальное. Ну, какъ пришелъ онъ домой, увидала жена, что ничего не принесъ онъ, денегъ-то это, и взяло ее горе. У всхъ праздникъ на носу, а у нихъ разговться нечмъ. Пошла она на чердакъ, гд блье сушатъ, чердакъ-то у нихъ большой-большой, длинный, взяла перекинула веревку черезъ балку, балки это тамъ все понадланы, просунула въ петлю голову и повсилась. Не сразу и узнали, сперва думали, утопилась, а потомъ на чердак ее и нашли, блье хотли вшать, а она тамъ и виситъ, си-иняя и портиться стала, смрадъ пошелъ…
И серьезнымъ тономъ взрослой, она прибавила:
— Голодъ-то не свой братъ, на все пойдешь, какъ нужда притиснетъ. Вонъ я у насъ теперь,— впроголодь живемъ, обносились вс, а что дядя къ празднику получитъ,— гроши. Туда отдай, сюда заплати, ничего не останется. А у богатыхъ елки готовятъ для дтей, и игрушки покупаютъ. Я вонъ вчера видла, какъ везли одну елку, всю въ фонарикахъ, обручи на ней разноцвтные. Навшаютъ орховъ, пряниковъ, зажгутъ свчи,— хорошо!
У нея разгорлись глазенки, въ голос послышались какія-то сладкія, пвучія ноты, чувствовалось, что она понимаетъ всю сладость ‘елки’. Настя слушала ее молча, думая о семь Александра Константиновича.
— Сегодня вотъ посмотришь, завтра посмотришь, какъ другіе-то веселятся, а ты голодаешь, такъ и повсишься,— продолжала Маша.— Право!
Настя очнулась. Ей стало жутко при воспоминаніи объ этой повсившейся женщин. Уже смерклось, въ столовой приготовляли чай. Настя машинально подошла къ окну и стала снова вглядываться въ темноту ночи, въ домъ Александра Константиновича. Что-то длается тамъ у нихъ, въ город? Готовятся къ празднику? Собираются веселиться? Неужели ее даже на праздникъ не повезутъ туда? За что ея лишаютъ всего, всего?

XI.

За два, за три дня до Рождества въ семь Зубковыхъ происходили между мужемъ и женой таинственныя совщанія. Въ тайну отца и матери былъ посвященъ и Ваня. Нсколько разъ онъ, оживленный, веселый и въ то же время озабоченный, красный, какъ вареный ракъ, забгалъ къ отцу въ контору и потомъ приходилъ къ матери, сообщая таинственно ей что-то. Наконецъ, насталъ день Рождества и Настя неожиданно подслушала, что въ этотъ день у изъ будетъ елка. Едва открывъ глаза по-утру, она уже увидана около своей постели новое платье, нарядное, свтлое, отдланное шелковыми лентами. Двочка вскочила съ постели и бросилась разсматривать новый нарядъ. Она въ волненіи, не одваясь, прикинула его къ себ, смотрясь въ небольшое зеркало, улыбаясь счастливою улыбкою. Ей казалось, что такого платья она еще ни на комъ не видала, такъ оно ей понравилось… Ее охватила радость и первое, что ей пришло въ голову, была мысль о томъ, что ее повезутъ къ бабушк, къ Лид. Только потому и не везли туда, что платья не было наряднаго.
Умывшись и одвшись на-скоро, Она вышла въ столовую и бросилась цловать отца и мать, прыгая и хлопая въ ладоши. Они улыбались, видя ея радость. Мать сказала ей:
— Ты, дточка, наднешь это платье сегодня вечеромъ. У насъ будутъ гости.
— Ольга Давыдовна и Лида?— быстро спросила Настя.
— О, нтъ! Здшніе, сосди, дти,— отвтила мать.
Потомъ, переглянувшись съ Ваней, мать добавила:
— Просто придутъ три-четыре человка на чай. Дядя Устя прідетъ тоже.
Настя тихо вздохнула. Она желала бы лучше видть у себя Ольгу Давыдовну, Лиду, чмъ какихъ-то бдныхъ сосдей, пришедшихъ на чай, тмъ не мене она была весела. Очень ужъ радовала обновка.
Къ завтраку пріхалъ Устиновъ и привезъ какія-то корзинки, которыя тотчасъ же исчезли въ кабинет Ивана Николаевича. Кабинетъ былъ тщательно запертъ, но туда то и дло сновалъ Ваня.
— Ну, а елка гд же?— спросилъ неожиданно Устиновъ за завтраковъ и поперхнулся, увидавъ выразительные взгляды Вани и Елены Васильевны.
— Какая елка?— равнодушно спросила Елена Васильевна.
— Нтъ, я такъ,— сказалъ Устиновъ и лукаво подмигнулъ:— У васъ-то, я знаю, что нтъ елки, а то теперь въ другихъ домахъ…
Онъ крякнулъ и засмялся, взявъ за подбородокъ Настю:
— Чего таращашь глазищи, галка? Теб, что ли, елки захотлось? Такъ теб и будетъ она, жди!
Вс начали говорятъ о другомъ, заминая этотъ разговоръ о елк. Въ душ Настя, тмъ не мене, пробудились подозрнія… Ужъ въ самомъ дл не будетъ ли у нихъ елки? Вдругъ будетъ? Соберется много народу, музыка будетъ, прідутъ Ольга Давыдовна, Лида, Егоръ Егоровичъ, бабушка… Она стала нетерпливо ждать чего-то.
Къ обду явилась Маша въ новенькомъ шерстяномъ плать и шепнула Наст, что это ей вчера прислала Елена Васильевна.
— Я такъ и ахнула!— разсказывала двочка.— Ты смотри: кашемировое платье. ‘Шерсть чистая’,— сказала тетя.— Коли загрязнится — вымыть можно, а то и выкрасить, ничего ей не сдлается, потому безъ бумаги. А кушакъ, видать, атласный, ленты настоящія тоже. То бываетъ сверху атласъ, а снизу бумажныя, не шолковыя, а это шелкъ. Вотъ бы въ этомъ плать гд-нибудь на елк быть. У нашего управляющаго вотъ елку готовятъ.
Настя наклонилась къ ней:
— Погоди, у насъ, кажется, тоже будетъ елка.
— Ну-у?
— У папы въ кабинет она, кажется,— еще тише шепнула Настя.
— А ты смотрла?
— Запертъ.
— А въ замочную скважину? Я всегда въ замочную скважину смотрю, когда домой приду и дверь заперта. Тоже напорешься такъ-то, не подсмотрвъ, на пьянаго дядю — не сласть. А какъ подсмотришь, ну, и знаешь, что тамъ, въ комнат-то. Ты посмотри.
— Нельзя, увидятъ.
— Ахъ, ничего-то ты не умешь! Давай, я подсмотрю. Ты оставайся здсь, а я пойду въ гостиную и подсмотрю. Ловка я на это.
Она приняла равнодушный видъ и, напвая что-то себ подъ носъ, начала ходить по гостиной, все ближе и ближе къ дверямъ кабинета, бросая косые взгляды на столовую. Когда она убдилась, что на нее никто не смотритъ, она быстро наклонилась къ двери кабинета и заглянула въ замочную скважину. Это было дломъ одной минуты, и она уже снова съ равнодушнымъ видомъ ходила по гостиной, напвая что-то себ подъ носъ. Потомъ она вернулась въ столовую и незамтно кивнула головой Наст:
— Елка!— какъ вздохъ, прозвучалъ ея докладъ.
Настя вспыхнула, чувствуя, что ея сердце сильно бьется.
Значитъ, много гостей будетъ! Вс прідутъ. Не можетъ же елка быть безъ гостей. За обдомъ Настя была очень оживлена. Маша была скромна и тиха по обыкновенію, только раза два она вскользь замтила, что сегодня у ихъ управляющаго елка, тоже у конторщицы михайловскаго завода елка, при этомъ она лукаво взглядывала на всхъ, ожидая, что кто-нибудь проговорится. Но вс хранили тайну. Часовъ въ шесть Настя переодлась въ новое платье. Начали собираться дти и взрослые изъ сослуживцевъ Ивана Николаевича. Комнаты уже были освщены лампами и свчами. Наконецъ, распахнулась дверь кабинета и передъ глазами присутствующихъ заблестли огоньки елки, пестрые фонари, золоченыя украшенія. Дти побжали туда, прыгая, крича и смясь, Настя была тоже увлечена общей радостью, и на время въ ней сказался вполн ребенокъ. Она была готова прыгать и хлопать въ ладоши. Елена Васильевна уже ходила около елки и раздавала дтямъ мелкіе подарки. Давно она не испытывала такого чувства довольства и счастія, какое испытала теперь, принимая горячіе поцлуи дтей и цлуя ихъ головы. Иванъ Николаевичъ тоже сіялъ и ходилъ, потирая руки отъ удовольствія. Ваня сновалъ среди дтей, бросался къ взрослымъ, угощая ихъ сластями, вспотлъ отъ хлопотъ и чувствовалъ, что онъ впервые испытываетъ настоящую радость. Когда свчи елки начали догорать и ихъ пришлось потушить, Елена Васильевна присла за рояль и заиграла польку. Ребятишки завертлись въ гостиной, кто какъ умлъ. Немного погодя, пустились танцовать и взрослые. Дядя Устя протолкался къ Еленъ Васильевн и сказалъ ей:
— Ну, барынька, мы такъ-то и безъ чаю останемся, если вы таперствовать будете! Ступайте-ка къ своему длу, а я за васъ потренкаю. Тоже хоть по слуху, а все же разныхъ чижиковъ умю играть.
Она улыбнулась и уступила ему мсто. Игралъ онъ недурно, больше по слуху, но смло и бойко.
— Кадриль!— крикнулъ онъ громко.— Кавалеры, ангажируйте дамъ и маршъ по мстамъ!
Начались суматоха, смхъ, говоръ.
— Кавалеры начинаютъ!— командовалъ Устиновъ.— Дамы назадъ! Цпь! Кругъ кавалеровъ!
Онъ и: игралъ, и руководилъ танцами, и сыпалъ нехитрыми остротами, смша невзыскательное общество и производя невообразимый шумъ.
Когда кончилась кадриль, Настя, возбужденная, раскраснвшаяся, съ сверкающими отъ восторга глазами, прибжала къ отцу и матери и поцловала ихъ. Устиновъ замтилъ ей:
— А меня-то и неблагодаришь, галка? Я изъ-за васъ вс руки отколотилъ.
— Ахъ, дядя Устя, дядя Устя, какъ мн весело!— воскликнула она, цлуя его звонко въ губы и вертя его.
— Верченная!— проговорилъ онъ, улыбаясь и отбиваясь отъ нея.
Въ столовую вбжалъ Ваня.
— Мама, чаю, чаю! Я разносить буду!— вскричалъ онъ и, увидавъ, что чай налитъ, помчался съ подносомъ угощать гостей.
Когда онъ вернулся, Елена Васильевна замтила ему:
— Да ты самъ пей!
— Нтъ, нтъ! Что мн, я дома! Гостей надо угощать! Какъ они вс довольны, ахъ, какъ довольны!
Онъ захватилъ печенье и опять помчался угощать гостей.
— Съ голоду помереть готовъ, лишь бы другіе были сыты,— проворчалъ Устиновъ, прихлебывая стоя чай.
Маша въ это время шептала Наст:
— Вотъ что значитъ, что твой папа получаетъ много. При бдности не развеселишься такъ. Повсь носъ на квинту да и высиживай скуку, при бдности-то.
Она вздохнула, какъ взрослый человкъ, знающій цну бдности и богатства.
— А вотъ, поди-ка, у вашихъ хозяевъ еще почище балъ теперь. Въ шелкахъ вс гости. Въ комнатахъ золото все… Страсть…
Насти сощурила задумчиво глаза и на минуту предъ ней пронеслась картина другого дома, гд вс гости въ шелкахъ, а въ комнатахъ все золото. Заглянутъ бы туда, тамъ еще веселе…
— Ну, ну, нечего киснуть на мст! Танцовать! — крикнулъ Устиновъ и снова прислъ къ роялю.
Опять завертлись дти и взрослые, опятъ Настя, увлеченная общимъ оживленіемъ, забыла, о семь Александра Константиновича и отдалась счастію данной минуты.
Било часъ, било два, а гости, и дти, и взрослые, надумали расходиться, несмотря на то, что все уже давно кончили ужинъ. Ужинъ, напротивъ того, только подбодрялъ всхъ, возбудивъ ихъ еще боле виномъ, пивомъ и медомъ.
Когда вс разошлись, въ квартир Зубковыхъ расположился цлый лагерь, въ дом остались ночевать Устиновъ, Маша, еще одна двочка и два товарища Вани. Улеглись вс какъ попало, на диванахъ, на полу, на стульяхъ. Сами Зубковы остались почти безъ подушекъ, заботясь только о своихъ гостяхъ. Маша, лежа съ Настей на постели, вздыхала:
— Мсяцъ бы такъ пожить, все бы отдала!
Настя замтила ей,
— Что отдавать-то, когда ничего нтъ.
— Нтъ, ты не говори,— отвтила Маша.— Я ужъ знаю, какъ можно это сдлать. Опасно только. Сдуру иныя сами себя задаромъ теряютъ.
Настя ничего не поняла и не разспрашивала, думая опять совсмъ о другомъ, о томъ, какъ провели этотъ вечеръ у Ольги Давыдовны.
Слдующій день былъ днемъ пріятныхъ воспоминаній, оживленной болтовни о событіяхъ минувшаго вечера. Вспоминали, какъ кто-то упалъ во время вальса, какъ кто-то вмсто соли посыпалъ сахаромъ жаркое, какъ одинъ мальчуганъ отдавилъ какому-то господину ногу и сказалъ: ‘pardon, madame!’ Вс эти пустяки смшили, вызывали взрывъ смха, потому что веселое настроеніе недавняго пира еще не улеглось, возбужденіе еще не утихло, кровь еще ходила ходуномъ. Устиновъ и два товарища Вани цлый день все собирались домой и не могли собраться до самаго вечера, точно имъ было тяжело разстаться съ этимъ теплымъ гнздышкомъ, полнымъ счастія и радости. Наконецъ, Устиновъ объявилъ, что пора и честь знать, и пустился въ путь съ ‘баши-бузуками’, то-есть съ пріятелями Вани.
Но и посл ихъ отъзда въ дом еще нашлись темы для разговоровъ о вчерашнемъ дн, о гостяхъ, о всеобщемъ весельи. Теперь эти толки приняли боле интимные характеръ. Ваня передавалъ свои наблюденія.
— Вотъ-то, мама, мы угодили, подаривъ Мит письменныя принадлежности. Онъ чуть не запрыгалъ отъ радости, прижалъ ящикъ къ груди и потомъ во время танцевъ все посматривалъ на него, цлъ ли онъ. Потшный: точно боялся, что украдутъ. А жена нашего конторщика меня даже стала благодарить за игрушки, доставшіяся ея дтямъ. Я говорю: ‘что же я? это мама и папа’.— ‘Нтъ, говоритъ, я знаю, что и вы хлопотали. Мн мужъ сказалъ’. Почему же онъ, мама, знаетъ, что я хлопоталъ?
Иванъ Николаевичъ посмивался, ходя по комнат и куря папиросу.
— Это я тебя выдалъ,— сказалъ онъ.— Ты вотъ бгалъ въ контору, Тимоей Никитичъ и спросилъ, что это ты хлопочешь. ‘Елку, говорю, надумали устроить’. Вотъ онъ жен и сказалъ.
Ваня воскликнулъ:
— Я бы, кажется, всегда, всегда готовъ былъ такъ хлопотать. Вотъ для этого я хотлъ бы быть богатымъ, очень, очень богатымъ.
Настя вмшалась въ разговоръ:
— Да, да, я тоже хотла бы быть очень богатой. Каждый бы день балы длала, до упаду бы танцовала.
Вс засмялись.
— Попрыгунья!— сказалъ съ ласковой шутливостью Ваня.— Устала бы!
— Нтъ, нтъ, никогда!
Третій день праздника уже походилъ вполн на будни. На четвертый день у Ивана Николаевича уже начались занятія, Ваня сидлъ въ своей комнат за книгою. Елена Васильевна принялась за шитье. Настя бродила по комнат съ Машей, слушая ея разговоры о томъ, что теперь ‘вс у нихъ пьютъ’, и послднія тряпки къ закладчикамъ несутъ, ‘у тетки глаза не осушаются отъ слезъ, такъ какъ дядя ужъ врно побилъ ее’. Не можетъ не напиться онъ въ праздникъ. А если пьянъ,— сейчасъ же драться. Утомясь слушать горькіе разсказы подруги, Настя присаживалась къ роялю и начинала играть,— мелодіи вальсовъ или полекъ переносили ея воображеніе въ освщенныя комнаты, къ наряднымъ людямъ, къ блеску и роскоши. И какъ это мама и пана говорятъ, что не въ богатств счастье? Разв когда-нибудь прежде они веселились такъ, какъ нынче въ первый день Рождества. А почему? Потому, что прежде не было денегъ. Теперь есть деньги и можно веселиться. Теперь папа очень много получаетъ. Онъ и пошелъ на заводъ къ дяд, чтобы побольше получать. А говорятъ, что не въ деньгахъ счастье. Зачмъ они это говорятъ? Вотъ вдь никогда они не лгутъ, а тутъ говорятъ неправду. Зачмъ?
Неожиданно пріхала Софья Андреевна. Нарядная, величественная, снисходительная въ обращеніи, она производила впечатлніе властительницы, снисходящей до милостиваго обращенія съ своими подданными. Настя потащила ее въ свою комнату и показала ей тотчасъ же свое новое платье. Бабка посмотрла на него довольно небрежно и съ гримасой замтила:
— Альпага! Не могли сдлать хоть бы изъ че-чун-чи съ небленымъ кружевомъ,— и прочно бы, и все же шелкъ.
— Вамъ, бабуся, не нравится?— спросила Настя тревожно.
— Ахъ, Настюша, не на такіе наряды я насмотрлась въ жизни. Меня не удивишь этими шерстяными тряпками. Разумется, каждый по одежк протягиваетъ и ножки.
Она сострадательно вздохнула и поцловала въ голову внучку.
— Бдный ребенокъ!
— У насъ елка была!— сообщила Настя, уже мене веселымъ тономъ.
— Воображаю!— произнесла пренебрежительно старуха.— Кто же былъ-то? Дядя Устя ужъ конечно?
— Много было гостей.
Настя начала пересчитывать всхъ. Старуха махнула рукой.
— Голь здшняя! Ужъ если потратились, могли бы получше гостей пригласить. Впрочемъ, кто-жъ и знакомъ съ ними. Въ столиц жили, а точно въ лсу, ни сами никуда, ни къ нимъ кто-нибудь…
Она опять безнадежно махнула рукой.
— Связей не умютъ длать, а безъ связей пропадешь въ столиц.
И она заговорила съ оживленіемъ:
— Нтъ, вотъ Саша, тотъ мастеръ завязывать связи. Кого-кого у насъ но перебывало за это время. Графы, князья, генералы. Вотъ человкъ изъ ничего выщелкнулся, а теперь вс на поклонъ готовы идти. Деньги онъ въ долгъ даетъ разнымъ особамъ, он его и уважаютъ. Вся семья, какъ аристократы, держитъ себя. Лидочка такъ и говоритъ: ‘Я только за того и выйду, кто ко двору принятъ’. И выйдетъ за такого, непремнно выйдетъ. Еще бы! Въ сотняхъ тысячахъ приданое считается. Къ зимнему сезону чего-чего ей ни надлали, платье — не платье, одно изъ Парижа выписали прямо! Вортъ шилъ!
И опять, сердясь на дочь и зятя, она прибавила:
— Вотъ вдь не будь у нашихъ столько гонору, можно бы теб кое-что добыть отъ Лиды. Она вдь раза два наднетъ платье и броситъ. Ну, да я какъ-нибудь устрою это. У тебя во-вки не будетъ такого наряда, какой отъ нея можно достать. Какъ-нибудь добуду и скажу, что это я отъ себя дарю теб. Ахъ, какія платья! А что сама-то? Ддъ матери мужикомъ былъ, отецъ цловальникомъ былъ. Да и муженекъ-то первый Ольги Давыдовны не лучше мужика былъ, одно слово — изъ ирландцевъ. Тамъ, говорятъ, на одномъ картофел дохнутъ. Въ Россіи-то только повезло ему, заводчикомъ сталъ. При деньгахъ-то все это забывается. Носъ-то и вздергиваютъ, какъ Лидка…
Она вздохнула.
— И благороднымъ людямъ приходится кланяться передъ нею, что длать! И знаетъ это двчонка, знаетъ! Задеретъ иногда такъ голову, что а-ахъ!
Въ комнату вошла Елена Васильевна и прервала разговоръ.
Часъ спустя, Софья Андреевна осталась наедин съ Еленой Васильевной и начала другіе разсказы.
— У насъ чуть не до ножей дошло, я ужъ и ухала отъ грха денька на два къ вамъ.
— Что случилось?— спросила Елена Васильевна равнодушнымъ тономъ.
— Сама-то приревновала Сашу, извстное дло!— сказала мать.— Съ самаго перезда въ городъ эта канитель тянется. Извстно, не можетъ же Саша быть ей врнымъ. Разлзлась, какъ опара… Сдина стала пробиваться. Нянька ея старая,— дура она у нихъ, старой вры держится,— говорить мн: ‘чужіе зубы повставляла, грховодница’. Думаетъ, старая, что это отъ мертвецовъ берутъ. Смхъ и грхъ!.. Ну, а онъ, Саша-то, человкъ еще въ самой настоящей пор. Ему молодую женщину нужно. Она, наша-то заводчица, понимаетъ это и рветъ, и мечетъ.
Въ ея голос послышались шипящія ноты.
— Мн вздумала сцены длать! Я, видишь ли, вмсто матери ему заступаю, такъ я должна его образумить. Вздумала тоже, стану я за дурящую бабу противъ молодого человка вступаться.
Она засмялась и, понизимъ тонъ, проговорила:
— А Сашка — ахъ, шутъ гороховый, право, шутъ гороховый!— пришелъ ко мн да и разсказываетъ свои проказы. Молодую какую-то бабенку оплелъ. ‘Венеру, говоритъ, съ нея пиши, да и только. Грація, говоритъ, и чистота линій какая’. Любитъ онъ, шельмецъ, словца такія. Я ему и говорю: ‘Да ты бы, шутъ ты этакій, хоть концы въ воду пряталъ, чтобъ Ольга не знала’.— ‘Вотъ еще, говорить, она меня за это еще больше любить будетъ, увидитъ, что не ей одной нуженъ, а что наперебой рвутъ’. Потшникъ. Я-было, знаешь, немного за него опасалась, думала: ‘А вдругъ баба взбленится, да разойдется съ нимъ’. Ну, оказалось, пустяки. У него теперь свое обезпеченное состояніе. ‘Было, говоритъ, время, когда можно было испугать, а теперь, говорить, я птица вольная, захочу — самъ улечу!’
Елену Васильевну непріятно коробило отъ этихъ разсказовъ, но мать не унималась….
— И чего она кипятится? Сама безъ грха, что ли, была? Не первый Саша-то былъ. Посл того, какъ съ нимъ сошлась, правда, остепенилась, ну, такъ вдь потому, что влюбилась, какъ кошка, да и Саша обломалъ, бы ноги тому, кто поперекъ его дороги сталъ бы. И вдь да чего теперь дошла: письма, къ Саш адресованныя, перехватываетъ! Право! Ну, что-жъ, онъ теперь и сдлалъ такъ, что на мое имя адресовать стали письма, а я ихъ ему отдаю. Вотъ за это-то и вышла у насъ исторія. Заподозрила она, что это не ко мн, а къ нему пишутъ, и подняла бурю: покажи я ей письма, присланныя во мн. Ну, нтъ, извините! Порядкомъ посчитались мы изъ-за этого.
И опять она обозлилась.
— И что за семейка! Она, заводчица-то, надулась, скрыть, мужичка, злобы во уметъ, ну, и Лидка за ней зафыркала. Причины не знаетъ, за что мать надулась, а тоже ей подражаетъ. Егоръ Егоровичъ — Джорженька вашъ, іезуитокъ,— видитъ, что мать и сестра за чорта сли противъ меня и хихикаетъ себ въ бороду, злорадствуетъ, давить больше прежняго. Только я вдь то боюсь. Саша мн сказалъ: ‘Я ихъ обломаю, не у себя только заставлю Ольгу Давыдовну на колняхъ стоять, а у васъ ручки присягу цловать’. Да онъ и добьется своего, плеткой еще учить ее станетъ, глупую старую бабу.
— Господи, что эт за адъ!— воскликнула съ отвращеніемъ Елена Васильевна.
— Ахъ, мать моя, да гд же въ порядочной семь раздоровъ не бываетъ?— проговорила Софья Андреевна.— Это у васъ не до любви, да не до ревности, такъ какъ изъ-за хлба день-деньской бьетесь. А при богатств — да отчего же и не потшить себя человку амурами-то? Не съ насъ это началось, не нами и кончится. Будь Давыдовна-то наша поумй, поняла бы она это. Она въ свое время свое взяла, сама теперь съ жизни радости урываетъ. Святыхъ-то, матушка, не много да и не ко двору они въ жизни-то, постное-то масло и въ посту надость, а всю жизнь на немъ сидть…
Она засмялась.
— Разумется, какъ высохнутъ люди среди лишеній да въ муміи превратятся, тогда ужъ грхи на умъ не пойдутъ. Только не сласть это… Живешь-то только разъ…
Елена Васильевна упорно молчала. Она чувствовала съ отвращеніемъ, что съ матерью ей нельзя даже спорить, что эту женщину можно бы только попросить оставить ихъ домъ. Въ то же время она испытывала радостное чувство при мысли о томъ, что семья Вощинина, находится теперь далеко отъ нея, не тутъ же въ дом. Будь его семья здсь — ей, Елен Васильевн, пришлось бы каждый день видть эту грязь, слышалъ о ней, принимать участіе въ дйствующихъ лицахъ этого семейнаго ада.
Подъ вечеръ того же дня Настя, надъ вліяніемъ соболзнованій Софьи Андреевны, разсказывавшей о весель въ дом Вощининыхъ, совсмъ заскучала. Она только о томъ и думала теперь, какъ веселятся у Ольги Давыдовны. Эта скука усилилась еще боле, когда въ единъ изъ слдующихъ дней пріхалъ Александръ Константиновичъ, сіяющій, цвтущій, радостный, и увезъ Софью Андреевну, говоря, что у нихъ дома готовится пиръ и что этотъ пиръ будетъ не въ пиръ, если не будетъ ея. Старуха пріободрилась и лукаво подмигнула дочери, какъ бы говоря: ‘что, видишь, побдилъ!’ Александръ Константиновичъ вертлся на каблукахъ, посвистывалъ и улыбался, говоря таинственными намеками:
— Да-съ, обломали… За вами, мамаша, сама хотла хать… Боялась, что вы не вернетесь… Очень ужъ васъ любитъ…
Онъ усердно приглашалъ и Елену Васильевну съ Настей. Елена Васильевна коротко и уклончиво сказала, что ‘она какъ-нибудь соберется’. Софья Андреевна пожала плечами и замтила, что ужъ гд ей собраться, а пусть хоть Настю отпустить. Слава Богу, не въ чужимъ, не безъ призора будетъ двочка, а при родной бабк. Александръ Константиновичъ ршилъ, что за Настей пришлютъ и похитятъ ее силой.
Когда они ухали, Настя только о томъ и думала, когда пришлютъ за ней, какъ убранъ у нихъ домъ, какіе наряды у Лиды, какой пиръ будетъ тамъ. Она бродила по комнатамъ, садилась за рояль, раздражая еще боле свое воображеніе музыкой, потомъ подходила къ окну и смотрла на пустой домъ Ольги Давыдовны, чернвшійся во мрак зимняго вечера надъ блымъ снгомъ. Вдругъ раздались звуки бубенцовъ, послышалось ржанье лошадей и мимо домика Зубковыхъ пронеслись по двору дв тройки и остановились у дома Ольги Давыдовны. Изъ саней стали выскакивать люди, мужчины или женщины — нельзя было разобрать, такъ какъ длинныя зимнія одежды и мховыя круглыя шапки у всхъ были почти одинаковыя. Вс вошли въ домъ, тамъ замелькали огни, мимо оконъ засновали тни, причудливо то вырастая, то понижаясь, то какъ бы для драки поднимая руки, то сближаясь какъ бы для объятій и поцлуевъ — и вдругъ вся эта фантасмагорія исчезла въ таинственномъ мрак за тяжелыми упавшими у оконъ занавсками. Только кое-гд между этими драпировками, сошедшимися не вплотную, золотыми полосками прорзался свтъ. Въ сосдней комнат послышался голосъ Ивана Николаевича:
— Егоръ Егоровичъ пріхалъ… пикникъ…
Настя не двигалась съ мста и глядла въ темноту, охваченная желаніемъ понять, зачмъ это Егоръ Егоровичъ пріхалъ съ друзьями сюда въ пустой домъ, когда у нихъ тамъ, въ Петербург — рай? А Лида, Ольга Давыдовна, Александръ Константиновичъ, бабушка тутъ же? Господи, если бы глазкомъ хоть взглянуть, что тамъ длается. Хоть бы распахнулись занавски, хоть бы въ одномъ — въ одномъ только окн распахнулись.

XII.

Когда въ дом Александра Константиновича заключался между мужемъ и женою миръ, вс въ семь на-время какъ бы ошалвали. Съ лица Ольги Давыдовны по цлымъ днямъ не сходила широко расплывавшаяся, пошловато-блаженная улыбка, щедроты хозяйки сыпались на всхъ, горничная, на которую за день до мира кричали и топали ногами безъ всякой причины, получала въ подарокъ почти новыя платья съ хозяйскаго плеча, малйшіе прихоти и капризы Лиды удовлетворялись тотчасъ же, Софья Андреевна превращалась изъ Софьи Андреевны въ ‘мамочку’, и сама она, мамочка, принимала видъ не мокрой курицы, а распустившаго хвостъ павлина, самъ же Александръ Константиновичъ смотрлъ веселе всхъ, урвавъ львиную часть щедротъ Ольги Давыдовны и, вертясь на каблучкахъ, какъ мальчишка, цловалъ поминутно ручки своей ‘женки’. Вс въ дом знали причину ликованья, вс судачили объ этомъ по угламъ, вс цинично говорили, что ‘это не надолго’, что онъ ‘вотретъ ей еще очки’, что ‘онъ еще проведетъ ее’, и тмъ не мене вс пользовались радостью медоваго мсяца, чтобы урвать себ что-нибудь. Только Егоръ Егоровичъ въ эти дни смотрлъ на мать и отчима какъ-то особенно, не то съ ироніей, не то съ презрніемъ.
Примиреніе между мужемъ и женой на этотъ разъ ознаменовалось, кром обильныхъ подарковъ всмъ и за все, вечеромъ, на который были приглашены и Зубковы. Елена Васильевна попробовала-было отказаться, но тотчасъ же сама почувствовала, что это будетъ просто невжливо, и тутъ же увидала опечаленное выраженіе лица Насти. Двочк хотлось повеселиться. Пришлось волей-неволей хать. Когда Настя услыхала, что они подутъ на вечеръ, когда она узнала, что ей сдлаютъ для этого вечера новое платье, она совсмъ потеряла голову, скакала и прыгала, цлуя и обнимая мать. Недля до этого вечера ей показалась чуть не годомъ и нсколько разъ въ это время она падала духомъ, предполагая, что что-нибудь произойдетъ такое, что они не подутъ на вечеръ. Особенно сердилъ ее Ваня, нсколько разъ повторявшій, что ему ужасно не хочется хать на этотъ вечеръ. Что онъ тамъ будетъ длать? Никого онъ не знаетъ тамъ. Танцевать почти не уметъ да и не любитъ. Наст казалось въ эти минуты, что изъ-за него могутъ отмнить поздку на вечеръ. Въ то же время его разсужденія порождали въ ней смущеніе: она тоже тамъ никого почти не знаетъ, она тоже танцуетъ плохо, она, можетъ-быть, будетъ одта хуже всхъ. Но желаніе увидть, какъ тамъ живутъ люди, брало верхъ надъ всмъ.
Наконецъ насталъ желанный день, насталъ ожидаемый вечеръ.
Елена Васильевна не безъ тревоги занялась туалетомъ Насти, боясь, чтобы ея дочь и была хуже другихъ. Она оглядывала дочь и въ эту минуту, кажется, готова была отдать все, чтобы ея двочка была нарядне, лучше другихъ. Когда Настя была причесана и одта, мать невольно заглядлась на нее.
— Хорошо, мама, я одта?— спросила Настя, останавливаясь передъ матерью.
— Да, ты въ самомъ простомъ плать будешь лучше всхъ,— невольно произнесла Елена Васильевна, любуясь ею.
Она, кажется, впервые вполн разсмотрла теперь дочь. Та была уже не ‘галчонкомъ’. Ея фигура была стройна, но слдовъ худощавости уже не было, дтская неуклюжесть исчезла и смнилась граціей формирующейся двушки, вмсто короткихъ мальчишескихъ волосъ теперь украшали головку двушки черные вьющіеся волосы, густые и шелковистые, лицо уже не было блдно и сіяло румянцемъ щекъ, поражало красотой алаго ротика, а большіе черные глаза свтились необыкновеннымъ блескомъ. Это была еще двочка, но въ ней уже можно было угадать красавицу-двушку — еще годъ или полтора и она распустится, какъ роскошный цвтокъ, во всей своей красот. Гордость матери взяла въ Елен Васильевн верхъ надъ всми остальными соображеніями, и на минуту въ ея голов мелькнула мысль о томъ, что нельзя же держать въ четырехъ стнахъ такую красавицу. Это была мимолетная мысль, и тотчасъ же Елена Васильевна подумала, что именно потому-то и надо оберегать Настю, что она такъ хороша: ее ждетъ, вроятно, участь труженицы, а на разныхъ вечерахъ ей только вскружатъ голову комплиментами. Нужно держать ее подальше отъ всякихъ соблазновъ.
— Карета пріхала,— сказалъ Иванъ Николаевичъ, постучавъ въ комнату, гд одвались дочь и мать.
— Мы готовы!— отозвалась Елена Васильевна.
Они услись въ наемный экипажъ и похали.
У Насти всю дорогу сильно билось сердце отъ нетерпнія. Наконецъ-то она увидитъ городской домъ Ольги Давыдовы и Лиды въ полномъ блеск, наконецъ-то она узнаетъ, какъ живутъ богатые люди.
Ея ожиданія не обманули ее — домъ Вощининыхъ дйствительно былъ блестящъ. Вступивъ въ этотъ домъ и очутившись среди лакеевъ во фракахъ и блыхъ перчаткахъ, на лстниц, украшенной цвтами и устланной красивымъ ковромъ, Настя сконфузилась за свое не особенно красивое пальто, видя на вшалк бархатныя ротонды, собольи шубы, ангорскіе блые мха. Но уже черезъ минуту она увидла къ одномъ изъ зеркалъ свое отраженіе и вспыхнула отъ какого-то новаго для нея чувства: ей вспомнились слова матери, что она въ самомъ простенькомъ наряд будетъ красиве всхъ.
Когда семья очутилась въ зад — блой, сверкающей массой огней — Настя невольно сощурила, почти закрыла глаза отъ этого блеска. Ея голова немного закружилась, и она уже плохо сознавала, какъ ее привтствовали бабушка, Ольга Давыдовна, Лида, Александръ Константиновичъ, какъ ее рекомендовали гостямъ, куда привели, гд посадили. Трельяжи, Жардиньерки, козетки, пуфы, канделябры, бра, картины, цвты, всего этого было наставлено много, даже слишкомъ много въ гостиной, гд находилась Настя, и вся эта обстановка смутила ее, подавила. Она сидла, притихшая и готовая держаться за мать, точно чего-то боясь.
— Нравится теб у насъ?— спросила ее Ляда.— Пойдемъ, я теб все покажу. Ты никогда не видала ничего такого.
— Какой у васъ большой балъ сегодня,— проговорила Настя, искоса взглянувъ на гостей.
— Какой же балъ?— сказала Лида.— Просто маленькая Вечеринка для дтей. Балы не такіе бываютъ.
Он пошли. Настя смотрла на нее съ любопытствомъ и нкоторымъ страхомъ, точно въ лсу.
То же чувство смущенія охватывало и Ваню. Онъ старался держаться около отца, который говорилъ, стоя въ кабинет Александра Константиновича, съ самимъ хозяиномъ дома и Егоромъ Егоровичемъ. Они курили папиросы. Егоръ Егоровичъ замтилъ, что Ваня не курить, и спросилъ его:
— А вы, юноша, еще не курите?
— Нтъ,— отвтилъ Ваня и почему-то покраснлъ.
— Студенчества ждете?— спросилъ Егоръ Егоровичъ.
— Да… то-есть нтъ… просто еще не приходилось курить,— отвтилъ Ваня.
Егоръ Егоровичъ сталъ его разспрашивать, когда онъ надется попасть въ университетъ. Осенью? Радъ онъ, должно-быть, что соскочитъ со школьной скамьи. Студенческая жизнь свободне, самостоятельне. Какой факультетъ онъ изберетъ?
Филологическій. Почему? Неужели въ учителя хочетъ идти? Это же не особенно выгодно да и скучно. Вчно возись съ дтьми. Отупляетъ это. Или въ профессора онъ думаетъ готовится? Что-жъ, это не дурно, если есть надежда попасть на этотъ путь. Много ли у него товарищей? Мало? Почему?
— Я совершенно случайно попалъ въ частную гимназію,— отвтилъ ободрившійся Ваня.— Тамъ все богатые по большей части учатся. Такіе, что въ казенныхъ гимназіяхъ не могли бы учиться. Сближаться съ ними не приходится. У нихъ кутежи на первомъ план…
— Молоды,— коротко отвтилъ Егоръ Егоровичъ.— Когда же и пожить.
— Да, но они,— началъ въ замшательств Ваня:— распущены очень…
— А!— произнесъ Егоръ Егоровичъ.— Русскія натуры. Думаютъ, что веселиться значитъ зеркала бить. Да, это ужъ послднее дло. А повеселиться — нельзя же монахами жить въ молодые годы? Кто такъ живетъ въ молодости — тотъ наверстаетъ потерянное потомъ, а это иногда еще хуже и порой смшно, когда старикашка живетъ, какъ мальчуганъ.
— Да разв непремнно нужно,— началъ Ваня и не кончилъ.
— Веселиться?— спросилъ Егоръ Егоровичъ.— Да, непремнно. Природа всегда свое возьметъ.
Въ эту минуту по кабинету прошла Лида и Настя.
— Это кабинетъ Александра Константиновича,— поясняла Лида своей спутниц.
Егоръ Егоровичъ посмотрлъ на молодыхъ двушекъ, сощуривъ глаза, и обратился къ Александру Константиновичу:
— Кто это съ Лидой?
— Настя… Ивана Николаевича дочь,— отвтилъ Александръ Константиновичъ.
— Ваша дочь?— съ удивленіемъ спросилъ Егоръ Егоровичъ у Зубкова.— Да кто же могъ бы…
Онъ не договорилъ фразы. Онъ видлъ ее два раза еще лтомъ и такъ же назвалъ ее ‘галченкомъ’, какъ звать ее Устиновъ. Другого названія ей тогда и не могло быть дано.
Егоръ Егоровичъ слдилъ за нею взглядомъ, и потомъ, отвернувшись, спросилъ у Вани:
— Сколько же лтъ вашей сестр?
— Пятнадцатый,— отвтилъ Ваня.
— Я совсмъ не узналъ ея, хотя видлъ лтомъ раза два или три.
Изъ залы долетали звуки рояля.
— А, танцы начинаются,— сказалъ Егоръ Егоровичъ.— Вы, конечно, лихой танцоръ?
— Я не танцую!— отвтилъ Ваня.
Егоръ Егоровичъ пристально взглянулъ на него, точно спрашивая: ‘для чего ты притворяешься скромнымъ?’ И съ едва замтной усмшкой тихо сказалъ ему:
— Въ тихомъ омут…
Онъ погрозилъ ему пальцемъ и, дружески взявъ его подъ руку, пошелъ съ нимъ въ другія комнаты, указывая на барышень-подростковъ.
— Смотрите, какой букетъ будущихъ прелестницъ. Одна другую старается затмить красотой. Еще не развились вполн, а уже отъявленныя кокетки. Взгляните, эту-то какъ декольтировали. Что будетъ посл. Совсмъ раздтою врно будетъ на балы вызжать.
Ваня краснлъ и смущенно смотрлъ на эти обнаженныя руки, плечи и шеи двочекъ. Егоръ Егоровичъ усмхался, забавляясь его смущеніемъ.
— Вы это впервые видите?— разспрашивалъ онъ.— Не бывали еще на балахъ? О, вамъ еще много просвщаться надо. Два, три бала и поймете, что вы мужчина. Не станете удивляться, что другіе юноши кутятъ. Природа возьметъ свое. Вотъ взгляните, какъ разгорлась эта парочка.
Онъ указалъ на юношу лтъ семнадцати, державшаго въ объятіяхъ двочку лтъ пятнадцати и кружившагося съ нею, вальсируя, по зал. Слдя за этой парой, онъ внезапно остановился взглядомъ на другой пар и его глаза приняли какое-то странное выраженіе, точно подернулись масломъ. Эта пара состояла изъ юнаго правовда и Насти, раскраснвшейся, возбужденной, съ полуоткрытыми губками, изъ-за которыхъ виднлись поразительно блые зубы. Ея густые черные локоны немного развились и падали темными волнами на шею, на румяныя щечки.
— Вы говорите, вашей сестр пятнадцать только лтъ?— спросилъ онъ у Вани.
— Да.
— Совсмъ взрослою смотритъ.
Онъ пошелъ дале съ Ваней, опять заговоривъ съ нимъ о томъ, что въ его годы нельзя жить вполн монахомъ. Это и неестественно, и нездорово. Человкъ длается сухимъ и черствымъ. Кром того, онъ будетъ чувствовать себя несчастнымъ въ будущемъ, не испытавъ радостей жизни, доступныхъ юности. Правильная жизнь состоитъ въ томъ, чтобы въ каждомъ возраст наслаждаться удовольствіями этого возраста: въ дтств — игры и рзвость, въ юности — любовь и веселье, въ годы мужества — работы серьезной мысли и миръ семейной жизни, въ годы старости — свтлыя воспоминанія о прожитомъ и тихое успокоеніе у домашняго очага среди подросшихъ дтей.
Къ нему подошли двое-трое изъ кончившихъ танцовать юношей и лаконически сказали:
— Курить идемъ!
Они вс направились въ его кабинетъ. Это была просторная комната съ турецкими диванами, съ книжными шкапами, съ оружіемъ, рапирами и металлическими масками на стнахъ. Обстановка была очень дорогая, но поражавшая умышленной строгой простотой. Въ амбразур одного окна, сплошь завшаннаго темнымъ зеленымъ трипомъ, стояла статуя изъ благо мрамора, изображавшая Венеру. Надъ однимъ диваномъ висла картина ‘Купальщица’, Бугро. Юноши, переступивъ порогъ этой комнаты, разстегнули свои мундирчики, развалясь на диванахъ, и закурили папиросы. Начались холостые разговоры безусыхъ мальчугановъ, разъигрывающихъ роль взрослыхъ кутилъ и виверовъ, потягивающихся и позвывающихъ отъ лни.
Ваня прислъ къ одному изъ большихъ тяжеловсныхъ столовъ съ мраморными досками, заваленныхъ большими альбомами съ картинами, и сталъ разсматривать одинъ изъ этихъ альбомовъ. Это было собраніе копій съ картинъ — вакханки, Леды, кающіяся Магдалины, купальщицы. Все это было превосходно исполнено, но содержаніе было одно и то же — обнаженное женское тло во всхъ видахъ и только. Ваня взялъ другой альбомъ — это было собраніе копій съ знаменитыхъ статуй — Венеры, Діаны, Психеи, опять те же обнаженное женское тло. Юноша, слегка раскраснвшійся, смотрлъ и чувствовалъ себя неловко, точно совершалъ какой-то запрещенный поступокъ.
Егоръ Егоровичъ, иронически улыбаясь, подошелъ къ нему и замтилъ:
— Это все копіи съ знаменитыхъ произведеній изъ лучшихъ художественныхъ галлерей Европы. А вотъ тутъ снимки съ натуры.
Онъ вытащилъ изъ футляра альбомъ, лежавшій въ ящик стола, и подсунулъ его Ван. При взгляд на первую же картину альбома, Ваня совсмъ растерялся.
— Превосходно теперь снимаютъ эти вещи въ Италіи, на воздух. Какъ толково располагаютъ группы и что за формы — просто бери и рисуй.
Ваня хотлъ отбросить альбомъ, но Егоръ Егоровичъ, тшась ему смущеньемъ, продолжалъ пояснять красоты этихъ картинъ, натурщиковъ и натурщицъ. То же чувство, которое заставляло его дразнить Александра Константиновича и Софью Андреевну, говоря о живущихъ на содержаніи, заставляло его теперь приводить въ смущеніе этого наивнаго мальчугана, поясняя ему красоты обнаженнаго тла, этихъ соблазнительныхъ сценъ. Онъ говорилъ такъ серьезно объ усиливающейся мод на произведенія подобнаго рода, такъ настойчиво распространялся о художественной сторон всхъ этихъ снимковъ, такъ упорно утверждалъ, что подобные снимки являются великимъ подспорьемъ для искусства, что неопытный юноша не могъ даже сказать ему:
— Уберите всю эту мерзость!
Онъ только краснлъ и ощущалъ непривычное волненье, впервые видя подобныя картины и спша скорй кончить осмотръ этихъ картинъ.
Послышались изъ залы снова звуки музыки. Вс поднялись съ мстъ и направились въ залъ. Въ зал Ваню встртилъ отецъ.
— Что, братъ, скучаешь?— тихонько и мелькомъ спросилъ Иванъ Николаевичъ.— Поплясалъ бы.
— Ну, вотъ еще!— сказалъ Ваня.— Я же плохо танцую.
— Ну, какъ знаешь!— ршилъ отецъ.— Да что ты такой красный? Жарко?
Ваня сконфузился.
— Нтъ, такъ…
Къ нимъ опять подошелъ Егоръ Егоровичъ. Онъ заговорилъ съ Зубковымъ о томъ, что Ваня слишкомъ дикарь. Просвщать его надо. А то онъ, пожалуй, юнымъ старичкомъ останется. Въ эту минуту подошли къ нему три человка: какой-то юноша и дв барышни, одна изъ нихъ была Лида.
— Фіалку или розу?— спросила она бойко у Вани.
Онъ растерялся и не сразу отвтилъ. Вопросъ повторили. Егоръ Егоровичъ засмялся и сказалъ ему:
— Выбирайте, съ кмъ пройтись въ мазурк.
Ваня отвтилъ:
— Я не танцую…
— Потому васъ и приглашаютъ,— съ ироніей отвтила Лида.
— Я не умю танцовать,— пояснилъ Ваня.
— А-а!— протяжно сказала она, длая гримасу.— Какъ это скучно, должно-быть…
Она обратилась къ своимъ спутникамъ:
— Что же, пойдемте!
Они отошли.
— Окончательно покорилъ ея сердце!— засмялся Егоръ Егоровичъ, обращаясь къ Ивану Николаевичу.— Помните исторію съ хлыстомъ? Уже тогда я понялъ, что ей хочется завязать съ нимъ знакомство. Сегодня же приставала ко мн, чтобы я его подвелъ къ ней. Не подвелъ я, ну, сама подошла-таки.
Онъ обернулся къ Ван.
— А это врный путь покорить женское сердце: стоить только не обращать на женщину вниманія, смотрть на нее съ пренебреженіемъ, и она…
Онъ разсмялся.
— Бить ее будете — она все-таки будетъ у вашихъ ногъ.
Ваня опять растерялся. Иванъ Николаевичъ тоже не нашелся что сказать и только проговорилъ:
— Шутникъ вы…
— Нтъ, это правда,— подтвердилъ Егоръ Егоровичъ и уже совсмъ цинично добавилъ:— Вонъ спросите насчетъ этого нашего Александра Константиновича. Онъ эту науку знаетъ.
Ивана Николаевича покоробило. ‘Это онъ объ матери-то’,— мелькнуло въ голов. Ему стало совстно за Егора Егоровича. Отецъ и сынъ въ эту минуту были довольно смшны по виду, по выраженію лицъ, казались сконфуженными и растерянными.
По окончаніи мазурки былъ поданъ ужинъ. Егоръ Егоровичъ посадилъ Ваню около себя. Они сидли среди молодежи: правовдовъ, лицеистовъ, юнкеровъ кавалерійскаго училища. Егоръ Егоровичъ то и дло подливалъ всмъ вина и заставлялъ пить Ваню. Тотъ старался отказываться, но Егоръ Егоровичъ умлъ предлагать тосты и волей-неволей приходилось пить хотя немного. Егора Егоровича уже смшило представленіе, какъ мальчуганъ напьется и удивить отца и мать, этихъ смшныхъ пуританъ, воспитующихъ изъ сына монаха. Но мальчуганъ былъ крпокъ и не захмеллъ, видимо, хотя онъ чувствовалъ, что у него шумитъ въ голов, что онъ сильно возбужденъ, что какая-то непривычная бойкость охватываетъ его всего.
Посл ужина предложено было еще протанцовать кадриль.
— Ну, тряхнемте и мы съ вами!— обратился Егоръ Егоровичъ къ Ван.
Тотъ пожалъ плечами и бойко отвтилъ:
— Пожалуй, мн все равно… Напутаю только…
Егоръ Егоровичъ потащилъ его къ сестр.
— Лида, вотъ теб кавалеръ!— сказалъ онъ.
— Да вы же не умете танцовать?— замтила она.
— Умю, но не люблю,— отвтилъ Ваня.
— Ну, ужъ иди, благо приглашаютъ,— проговорилъ онъ.
Она пошла съ Ваней.
— Вы врно потому не любите танцовать, что боитесь людей,— проговорила она.
— Боюсь людей?— бойко спросилъ онъ.— Чего мн ихъ бояться? Я никого не боюсь.
— А вотъ отъ насъ прятались нсколько мсяцевъ тамъ у насъ, на завод.
— Я не прятался.
— Нтъ, прятались!— заспорила Лида:— не ходили ни къ намъ въ домъ, ни въ нашъ садъ.
— Какъ же я къ незнакомымъ сталъ бы ходить?— задалъ онъ ей вопросъ.
Она засмялась.
— Познакомились бы, вотъ и стали бы знакомы.
— На что же?— спросилъ онъ рзко.
Она обидлась.
— Какъ это вжливо! На что же? Вдь вотъ теперь пріхали же.
— Звали, нельзя же было отказываться.
Она окончательно разсердилась.
— Ахъ, да, нельзя же было отказываться, потому вашъ отецъ служитъ у насъ,— дерзко и насмшливо сказала она.— Начальство приказало!
Онъ въ свою очередь раздражился.
— Мой отецъ не изъ такихъ, чтобы ему приказывать,— вступился онъ за своего отца.
— А мста лишится?— вызывающимъ тономъ замтила Лида.
— Не онъ за мстомъ бгалъ, а за нимъ бгали,— еще боле задорно сказалъ Ваня и сталъ совсмъ грубить:— У васъ не одна тысяча прибавилась доходу съ тхъ поръ, какъ мой отецъ ваши дла ведетъ. Это не одинъ Александръ Константиновичъ скажетъ, а и вашъ братъ. Хотите, отецъ завтра скажетъ, что уходитъ — его вс упрашивать станутъ, чтобы онъ остался.
— Что вы выдумываете!
— Нтъ, не выдумываю, а правду говорю.
— Скажите, пожалуйста, служащихъ не найдется!
— Какихъ служащихъ? Воровъ и мошенниковъ — да, найдется. А такихъ, какъ мы…
— Да разв вы у насъ служите?— перебила она.
— Не я… я не о себ и говорю, а объ отц… Хотя вс мы, какъ одинъ человкъ. Такъ вотъ такихъ, какъ мой отецъ, вы не найдете…
Она сдлала гримасу. Онъ продолжалъ грубить:
— Вы двочка, такъ вы этого не понимаете, а спросите у Егора Егоровича да у дяди Александра.
— Вы совсмъ не умете себя держать,— грубо сказала она, выведенная изъ терпнья.
— А вы умете?— запальчиво спросилъ онъ.— Помните тогда, тамъ, на дорог швырнули хлыстъ и приказали мн поднять? Вжливо это было? А? Я это помню, всегда буду помнить. Ужъ счастье ваше, что я не поднялъ.
— А что бы было, если бы подняли?— спросила Лида, смло и нагло глядя ему въ лицо.
Онъ не сморгнулъ и, возбужденный виномъ, отчетливо проговорилъ:
— А то, что я его въ лицо вамъ швырнулъ бы!
Она испуганно отодвинулась отъ него. Онъ не замтилъ этого движенія и протянулъ руку, чтобы обнять ее за талью, такъ какъ начиналась шестая фигура. Крпко обнявъ ее, онъ уже весело и бойко говорилъ ей наставительнымъ тономъ, точно Устиновъ:
— Набаловали васъ дома, барышня, потому вы и глупите. Только такія выходки не всегда сойдутъ даромъ. Хорошенькая вы барышня, такъ и думаете, что можно мудрить надъ всми.
Его красивое разгорвшееся лицо близко склонилось надъ ея лицомъ, и она уже позабыла свой испугъ, чувствуя только, что онъ крпко обвиваетъ рукой ея талью, и невольно улыбалась, смотря въ его ясные голубые глаза. Она была не по годамъ, а по развитію уже двушкой, мечтавшей о замужеств, желавшей покорять сердца и испытывавшей сладкое волненіе, въ объятіяхъ этого молодого человка, она даже и не подозрвала, что этотъ молодой человкъ, старше ея только года на два, на три, не что иное, какъ наивный мальчуганъ, еще ни разу не задумавшійся надъ вопросомъ о любви.

XIII.

‘Покорилъ сердце Лиды’. Эта фраза Егора Егоровича вспомнилась Ван, какъ только онъ проснулся на слдующій день посл бала. Всю ночь ему снились странные сны — картины, виднныя въ кабинет Джорджа, Лида являлась передъ нимъ на этихъ картинахъ, онъ поднималъ хлыстъ, чтобы бросить имъ въ ея лицо, а она, улыбаясь, прижималась къ нему такъ близко-близко. Ему было и сладко, и жутко.
Не совсмъ еще очнувшись отъ сна, чувствуя легкую усталость, сладко потягиваясь на постели, онъ вспомнилъ о словахъ Егора Егоровича и прежде всего разсердился на него. Сальничаетъ онъ, говоритъ все о женщинахъ, толкуетъ только о любви. Зачмъ онъ это сказалъ, что онъ покорилъ сердце Лиды? Выдумалъ, что на умъ взбрело… А она точно хорошенькая. Но ужъ и задорная же! Для чего онъ нагрубилъ ей? Еще добра она, должно-быть, въ сущности, потому что не разсердилась. Улыбалась ему въ шестой фигур кадрили. Однако, что же онъ размечтался о ней. У него работа, уроки, надо скоре приняться за дло… Ему вдругъ пришла въ голову мысль, что какъ только онъ выйдетъ въ столовую, такъ тотчасъ же мать спроситъ его, какъ онъ провелъ вечеръ, о чемъ говорилъ, что длалъ, что подмтилъ. Онъ давно привыкъ длиться съ отцомъ и матерью всми впечатлніями. Если что-нибудь мшало ему разсказать имъ о томъ, что такъ или иначе остановило его вниманіе или взволновало его, онъ чувствовалъ, что ему чего-то недостаетъ. Теперь онъ сконфузился при мысли о разговор съ матерью о минувшемъ дн. Неловко же разсказывать ей о томъ, что онъ видлъ въ кабинет Егора Егоровича, что говорилъ ему послдній, какіе анекдоты разсказывались молодежью. Впервые въ жизни ему хотлось, чтобы ни отецъ, ни мать не разспрашивали его ни о чемъ. Во всякомъ случа онъ ничего не будетъ разсказывать. Онъ не только бы покраснлъ отъ стыда, но ему стало бы невыразимо больно, если бы онъ былъ вынужденъ передать матери вс эти сальности. Это значило бы мало уважать ее, это значило бы не бояться уронить себя въ ея глазахъ. Да, онъ ничего не скажетъ.
Сладкая полудремота уже совсмъ разсивалась и обычное настроеніе вступало въ свои нрава. Онъ всталъ, умылся, одлся и вышелъ къ чайному столу совсмъ бодрый.
Отецъ, мать и Настя уже сидли за столомъ. Онъ поздоровался съ ними и слъ къ столу. Отецъ и мать говорили о будничныхъ длахъ, не касаясь вчерашняго вечера, точно его и не было, точно онъ не оставилъ въ нихъ никакого впечатлнія. Ваня обрадовался этому, тоже вмшался въ ихъ разговоръ и скоро забылъ о мелочахъ вчерашняго дня. Минувшій вечеръ умышленно былъ какъ бы вычеркнутъ изъ памяти всхъ этихъ людей. Имъ инстинктивно не хотлось останавливаться даже на вопросахъ: хорошъ онъ или дуренъ, хочется ли имъ его повторенія или нтъ, точно онъ былъ ими просто украденъ у жизни и они сознавали, что красть не слдуетъ.. Они были, какъ всегда и даже нсколько боле, нсколько искусственно оживлены, озабочены и бодры, говорили объ урокахъ, о какомъ-то бдномъ семейств, которому приходилось помочь, о томъ, что надо попросить дядю Устю похлопотать о какой-то двочк. О подобныхъ мелочахъ говорилось ежедневно въ кругу этихъ людей, стремившихся наполнять свою жизнь духовными интересами, сознаніемъ приносимой ближнимъ пользы, но въ это утро всхъ этихъ мелочей точно прикопилось за десятокъ дней.
Одна Настя сидла молча, погрузившись въ мечты. Ея настроеніе не походило на настроеніе ея брата. Ей хотлось безъ умолку говорить о вчерашнемъ бал, о роскошной обстановк въ дом Александра Константиновича, о томъ, что съ ней, съ Настей, говорили молодые люди. Но ея попытка сдлать это не удалась: еще до прихода брата, она оживленно начала говорить матери, какъ ей было вчера весело, но мать коротко отвтила:
— Я очень рада, дточка, что ты повеселилась.
И тотчасъ же перемнила разговоръ, видимо, не желая возвращаться къ этому предмету, какъ къ не стоящему серьезнаго вниманія. Она хотла дать понять дочери, что объ этихъ пустякахъ не стоить распространяться. Ей казалось необходимымъ показать дочери, что она мало придаетъ значенія подобнымъ удовольствіямъ, что лучше всего поскоре забыть о нихъ. Елена Васильевна знала, какъ опасно дразнить и возбуждать воображеніе воспоминаніями о томъ, что мало доступно или чего слдуетъ избгать. Сколько мечтателей о богатств длалось негодяями ради осуществленія своихъ мечтаній? Настя поняла, что мать избгаетъ начатаго ею разговора, и замолчала, но отдлаться отъ сильныхъ ощущеній она не могла. Въ воображеніи проходили и смнялись одна другою яркія картины: роскошное убранство комнатъ, съ бьющими въ глаза дорогими вещами, изысканные наряды двочекъ и мальчиковъ, разыгрывающихъ роли вполн взрослыхъ, мельканье танцующихъ, кружащихся по паркету паръ подъ звуки музыки, блескъ и жаръ, ароматъ и духота бальной атмосферы, доводящіе до сладкаго головокруженія, а потомъ возбуждающій шумъ и звонъ, говоръ и смхъ ужина, все это сильно возбудило двочку. Она нетерпливо ждала прихода Маши, чтобы передать ей вс свои ощущенія. Какъ только явилась послдняя, Настя увела ее куда-то въ уголокъ и начала торопливо разсказывать. Въ сущности это былъ безсвязный лепетъ, наборъ восклицаній, тмъ не мене Маша поняла все и ахала:
— Вотъ-то счастливые! Говорила я теб, что богачамъ счастье! Глазкомъ бы взглянуть на все это. Въ горничныя я пошла бы, чтобы только это видть. Ей-Богу, право!
— Ну-у!— протянула Настя.— Что-жъ толку быть горничной, смотрть, какъ другіе веселятся!
— А ты не смотрла изъ оконъ, когда здсь они веселились? Не смотрла?— воскликнула съ жаромъ Маша.— Забыла, видно! Нтъ, я въ церкви бгаю смотрть, какъ внчаютъ кого-нибудь. Зажгутъ лиминацію — тоже бгу. Если сама не веселюсь, такъ хоть посмотрю — сердце захватитъ, въ ушахъ шумитъ, глаза вытаращишь, такъ вотъ все нутро и горитъ. Нтъ, посмотришь — и то радость. Потомъ во сн ксе это снится.
И вдругъ, перемняя тонъ, она спросила:
— А въ тебя влюбился кто-нибудь?
— Какъ это?— спросила въ недоумніи Настя.— Я не знаю.
— Врно кто-нибудь влюбился. У мужчинъ это сейчасъ: увидитъ и влюбится. Егоръ Егоровичъ не танцовалъ съ тобой? Онъ богачъ. Вотъ бы такого мужа. О-охъ!
Настя покачала головой.
— Онъ мужчина, а тамъ все мальчики да двочки танцовали только.
— Мальчики! двочки! А Лида танцовала? Какая же она двочка? У иныхъ въ ея годы мужья ужъ есть. Тоже Ваня танцовалъ? Ему же уже восемнадцать лтъ. Тоже не мальчикъ.
Настя задумчиво проговорила, какъ бы мечтая вслухъ:
— И почему мама не любятъ веселья, почему неохотно похала туда и сегодня даже не вспоминаетъ объ этомъ бал? Нельзя же такъ жить, какъ мы живемъ, въ четырехъ стнахъ.
Мата таинственно отвтила:
— Ты, Настя, двочка, ты всего не знаешь, мама твоя боится, что соблазнятъ тебя.
— Какъ соблазнятъ?
— А такъ. Соблазнятъ, вотъ и все. Нашу сестру, ахъ, какъ легко соблазнить! А матери этого боятся пуще огня, потому къ мужчин ничего не пристанетъ, а наша сестра вкъ плакаться должна. Вотъ оно что.
Настя не поняла ничего.
Въ это время собрались другія двочки и начались классныя занятія. Волей-неволей нужно было думать не о бал, а объ ученьи. Двочка сидла за книгой и разсянно приготовляла уроки, невольно иногда останавливаясь надъ вопросомъ, подутъ ли они еще когда-нибудь къ Вощинннынъ. Наконецъ, мать спросила ее что-то и Настя сконфуженно очнулась, сдлала надъ собой усиліе и стала отвчать на вопросъ…
Жизнь въ маленькомъ домик потянулась снова обычной колеей: утро проходило въ ученьи, посл обда были уроки музыки, вечеромъ шло приготовленіе къ урокамъ, иногда по вечерамъ заходили сосди, какіе-то конторщики и изъ жены. Иванъ Николаевичъ въ свободные часы мечтать о томъ, какъ широко можно бы въ этой мстности развить потребительныя общества, какъ можно бы сдлать рабочихъ участниками въ барышахъ, какъ слдовало бы противодйствовать кабаку и невжеству театрами, лекціями, школами. Мечты развивались широко, уносили далеко, длать же приходилось мелкое дло, кого-то опредлять въ пріютъ, кому-то выхлопатывать пособіе, кого-то ссужать деньгами въ долгъ безъ отдачи, кому-то давать уроки грамоты, шитья, вязанья. Правда, эти старанія служить такъ или иначе ближнимъ, вошедшія давнымъ-давно въ плоть и въ кровь Зубковымъ, если и не удовлетворяли ихъ широкихъ запросовъ или общественныхъ идеаловъ, то все же фактически, ‘наполняли ихъ день’. Къ этой дятельности привыкли даже дти, чувствовавшія потребность сдлать что-то для кого-то, и Настя, едва ли меньше матери, хлопотала о томъ, чтобы Маш было удобно спать у нихъ, чтобы кухарка отрзала побольше ломоть хлба нищему и чтобы въ дом поискали блья для какого-то мальчика, у котораго ‘ничего — ничего нтъ’. Фактически это наполняло свободные часы дня, тмъ не мене это не удовлетворяло запросовъ взрослыхъ и не могло разсять скуки Насти, уже потому, что все это было слишкомъ однообразно. Сегодня можно было сказать, что будетъ завтра и послзавтра, не боясь ошибиться. Только изрдка вносилось разнообразіе въ. эту жизнь и нарушался ея порядокъ пріздомъ ‘не во-время’ бабушки, Ольги Давыдовны, Александра Константиновича или Лиды. Послдняя какъ-то особенно полюбила во время катаній съ матерью зазжать къ Зубковымъ, по преимуществу въ праздничные или воскресные дни. Она пробиралась съ Настей въ комнату Вани, завязывала съ нимъ ожесточенный споръ изъ-за всякаго пустяка, называя чернымъ казавшееся ему блымъ и наоборотъ, возражая, чтобы дразнить и видть его злость, при чемъ оба говорили другъ другу, еще чисто по-дтски, нестерпимыя дерзости, потомъ, смясь, со словами ‘вотъ же вамъ’, она перерывала и переворачивала вс его книги и тетради и уносилась изъ. дому, какъ буйный вихрь, перевернувшій все вверхъ дномъ. Посл ея ухода онъ приводилъ все въ порядокъ и ворчалъ:.
— Дура! Сумасшедшая!
А по лицу скользила Богъ всть отчего невольная улыбка.
Разъ завернулъ къ Зубковымъ и самъ Егоръ Егоровичъ. Настя сидла въ это время въ зал и играла на фортепіано. Онъ не безъ удивленія прислушался къ звукамъ музыки и спросилъ у Елены Васильевны, кто это играетъ.
— Моя двочка,— отвчала Елена Васильевна.
— Кто же ее учитъ?— спросилъ онъ.— Она превосходно играетъ.
— Я учу покуда,— сказала Зубкова.
— А я и не зналъ, что вы такая музыкантша.
— О, я далеко не умлая музыкантша. Но учить умю… У Насти, къ тому же, большія способности.
— Такъ ее нужно помстить въ консерваторію.
— Неудобно ходить туда отсюда.
— Да, но и зарывать талантъ въ землю не слдуетъ Это даже не практично.
Елена Васильевна улыбнулась и оживилась.
— Мы этого не сдлаемъ. Но на все есть свое время. Будетъ возможность — пристроимъ ее и въ консерваторію. Прежде же всего нужно кончить общее образованіе.
Настя кончила играть и вошла въ столовую. Егоръ Егоровичъ, здороваясь съ ней, взглянулъ на нее такимъ пристальнымъ взглядомъ, что она сконфузилась. Онъ отвернулся и заговорилъ опять съ Еленой Васильевной.
— Въ конц концовъ вамъ придется, пожалуй, на будущій же годъ перебраться въ городъ, такъ какъ и вашему сыну неудобно будетъ здить въ университетъ отсюда. Туда почти вдвое дальше, чмъ до его училища. Такіе концы не легко длать и не практично.
— Да, это правда. Но мы еще объ этомъ не думали и не знаемъ, что будетъ дальше,— уклончиво отвтила Елена Васильевна, не долюбливавшая никакихъ вмшательствъ въ свою семейную жизнь.
Когда Егоръ Егоровичъ ухалъ, она подъ вліяніемъ разговора съ нимъ не на шутку задумалась о его словахъ и, оставшись наедин съ мужемъ, заговорила объ этомъ предмет. Дйствительно, гршно и непрактично убивать талантъ Насти, неудобно посылать Ваню въ городъ въ университетъ. Дйствительно, придется, пожалуй, перехать отсюда если не въ будущей же зим, то черезъ годъ. Но какъ же онъ, Иванъ Николаевичъ, будетъ здить каждый день въ должность? Какъ же двочки, обучаемыя Еленой Васильевной, будутъ продолжать учиться?
— Это-то какъ-нибудь уладится, двчурки могутъ и у насъ жить, два-три лишнихъ рта не объдятъ насъ теперь,— отвтилъ Иванъ Николаевичъ жен, пропустивъ вовсе мимо ушей вопросъ о томъ, какъ онъ самъ будетъ ходить на службу.— А вотъ безъ хорошаго профессора музыки Настю нельзя оставить — это правда, и университетъ вдь не придвинешь для Вани сюда.
— Теб будетъ тяжело здить сюда,— повторила Елена Васильевна.
— Ну, вотъ еще! Бгалъ же прежде по урокамъ. А теперь и бгать не придется, здить буду. Богачами теперь стали — все ни почемъ,— пошутилъ онъ.
Она ласково улыбнулась.
— Я, впрочемъ, тебя знаю: и бгать бы сталъ, лишь бы дтямъ было хорошо. Слава Богу еще, что теперь все можно устроить такъ, какъ слдуетъ, не думая, гд взять денегъ.
— Да, вздохнули мы теперь свободно,— замтилъ онъ.
Они оба чувствовали, что имъ живется хорошо, оба не тревожились за будущее. Программа образованія Насти у нихъ сложилась давно: сперва предполагалось кончить общую подготовку двочки, потомъ она сдастъ гимназическіе экзамены, дале поступитъ въ консерваторію. Все это они обсуждали десятки разъ, все это было для нихъ ясно. Теперь же не смущалъ ихъ даже вопросъ о средствахъ: средства были. Мужъ и жена чувствовали себя счастливыми и не особенно много заботились о мелкихъ неудобствахъ, которыя ожидаютъ ихъ самихъ. Дти давно уже были для нихъ первой заботой: хорошо дтямъ — хорошо и имъ самимъ. Только иногда набгали облачка тоски, когда по какому-нибудь поводу заговаривали объ обществ, объ общественныхъ длахъ. На эти мрачныя мысли наводилъ чаще всего Устиновъ, желчно толковавшій о всеобщемъ засто, о паденіи общества, объ отсутствіи серьезныхъ интересовъ, о царств общественной наживы, грабежа. Зубковы и сами знали, чувствуя на себ, что они переживаютъ времена, хуже которыхъ, по выраженію поэта, бывали, но подле не было. Недаромъ же Иванъ Николаевичъ, какъ и Викторъ Петровичъ, испыталъ результаты этихъ временъ на себ, лишившись мста въ провинціи. Но Зубковы старались молчать объ этомъ предмет. Неисправимые идеалисты шестидесятыхъ годовъ, они утшали себя какими-то свтлыми надеждами, приписывали все дурное ‘переходному времени’ удовлетворяли такъ или иначе свои стремленія къ добру мелкой филантропической дятельностью. Когда Устиновъ, по его выраженію, обливалъ ихъ холодной водой, имъ становилось на-время жутко-жутко за дтей. Что ждетъ этихъ дтей въ будущемъ, если общество дйствительно пойдетъ еще дальше по тому пути, по которому оно идетъ, безъ широкихъ общественныхъ задачъ, безъ возвышенныхъ идеаловъ, съ девизомъ ‘каждый о себ, а Богъ обо всхъ’, съ однимъ стремленіемъ ‘пожить во всю’, хотя бы при помощи насилій и грабежа. Но оптимизмъ идеалистовъ бралъ верхъ надъ мрачнымъ настроеніемъ и въ душ снова теплилась вра въ то, что ‘переходное время’ должно пройти…
Дня черезъ два посл визита Егора Егоровича, въ Зубковымъ захала Софья Андреевна, величавая и гордая по виду, такъ какъ дни домашняго мира еще не окончились въ дом Вощининыхъ и Ольга Давыдовна называла ее покуда ‘мамочкой’, разсказывала ей съ блаженной улыбкой, какъ любитъ ее, Ольгу Давыдовну, ея Саша, позволяла старух покрикивать на ‘холоповъ’ и ‘хамовъ’, ‘не обрывала’ ее рзкими напоминаніями о томъ, что она не въ своемъ дом. Старуха предчувствовала, что ея царство продолжится не долго, тмъ, не мене, она разыгрывала роль ‘старшей въ дом’. Явившись къ Зубковымъ, она тономъ строгой матери съ первыхъ словъ заговорила съ Еленой Васильевной о Наст.
— Что это ты, мать моя, зарываешь въ землю талантъ двочки?— рзко начала она.— Ужъ на что деревяжка нашъ Егорашка, а и тотъ замтилъ, какой у нея музыкальный талантъ. Вчера еще за обдомъ распространялся объ этомъ — Лиду встравить, какъ видно, захотлось. Та-то вдь пень-пнемъ въ разныхъ искусствахъ. Ну, а про нашу-то Настюшу этого не скажешь. У нея талантъ,— талантъ, а ты учишь ее домашнимъ способомъ, какъ сама умешь.
Елена Васильевна, вовсе не ожидавшая этихъ упрековъ,— сухо отвтила:
— Я подготовлю ее хорошо…
— Ей профессора нужны въ учителя,— перебила ее мать.
— Будутъ и профессора въ свое время,— отвтила Зубкова.
— Въ свое время! въ свое время! Когда ракъ свистнетъ, тогда, что ли? Нтъ, вижу я, что недороги теб дти. Развлеченій имъ не доставляешь, учить толкомъ не учишь, талантъ Богъ далъ дочери — и тотъ въ землю зарыть хотите.
— Мама, а васъ попрошу не. вмшиваться въ мои отношенія къ дтямъ,— коротко остановила ее Елена Васильевна.— Вы знаете, что я не люблю…
— Ахъ, мать моя, да кому же и вмшиваться въ эти дло, ракъ не мн?— вспылила Софья Андреевна, оборвавъ дочь на полуслов.— Если они твои дти, такъ ты-то сама моя дочь, слава Богу, правъ у меня на это не отнимали. Или ты хочешь изъ дочери-то своей сдлать такую же, какъ ты, экономку при бдномъ муж? Нтъ! мать моя, довольно я и за тебя настрадалась.
Она пожала плечами и махнула рукой.
— Про Ваню я ужъ и не говорю! Рукой я на него махнула! На что онъ у насъ похожъ?.. Увалень-увальнемъ. Видла у насъ на вечер, какъ порядочные-то юноши себя держатъ? Поклонятся, такъ ужъ видишь, изъ какого они общества,— сами въ струнку вытянутся, наклонятъ одну голову. Одно слово, достоинство. А нашъ Иванъ Ивановичъ чуть не за полу отцова сюртука держится. Совсмъ деревенщина. Рукавомъ бы еще лицо закрылъ. Этого только и недоставало. Гд бы развернуться, гд бы ловкость показать, а онъ истуканомъ около стны стоитъ.
Елена Васильевна встала и вышла изъ комнаты, чтобы взбжать дальнйшихъ объясненій и крупной сцены. Софья Андреевна прошла къ внучк и, обнимая ее, проговорила,
— Ахъ ты, красавица моя бдная! Скучаешь, поди, въ этой трущоб, побывавъ у нашихъ-то. Ну, да погоди, мы, тебя вырвемъ отсюда! Ужъ я настою, чтобъ тебя въ консерваторію отдали! Выйдешь, у меня первой піанисткой! Тогда мы какой-нибудь, дур Лидк утремъ съ тобою носъ!
Двочка смутилась отъ неожиданности.
— Въ консерваторію? А какъ же мама, бабушка?
— Мы и смотрть на нее не станемъ. У тебя талантъ. Самъ Егоръ Егоровичъ удивился, какъ ты играешь.
— Егоръ Егоровичъ?— съ удивленіемъ спросила двочка.
— Да, да! Пріхалъ отъ васъ, говоритъ: ‘у нея талантъ!’ Толкъ-то онъ въ хорошемъ знаетъ.
Старуха засмялась.
— Вотъ бы его къ рукамъ прибрать.
Настя недоумвала. Бабка стала ее цловать.
— Красавица да еще виртуозка, хоть кому голову вскружишь. Еще брегъ на твоей улиц праздникъ… Бабушка суметъ тебя вывести въ люди… Ты только молчи…
Старуха взяла ее за подбородокъ и стала любоваться ею.
— Ахъ, смотрю я на тебя и точно сама себя вижу. Вся ты въ меня. Вотъ такой я замужъ шла въ твои годы.
— Замужъ шли въ мои годы?— воскликнула Настя.
— А ты думала какъ? У меня на шестнадцатомъ году первый сынъ, дядя твой, родился. Это нынче васъ только впрокъ, прости Господи, солятъ. Въ наше время въ твои годы двушку-то пристроить ужъ старались, а не надъ книжкой сушить. Теперь-то только сперва двушку, какъ лимонъ, выжмутъ, а потомъ ужъ сама она какого попало жениха и ловитъ, чтобы въ старыхъ двкахъ не числиться…
Старуха еще долго просвщала внучку, повторивъ раза два, какъ хорошо было бы подцпить такого жениха, какъ Егоръ Егоровичъ. Когда бабка ухала къ вечеру домой, Настя сла за рояль, начала играть и невольно вспомнила о Егор Егорович. Онъ сказалъ, что она хороша собой и что у нея талантъ. ‘Кто въ тебя влюбился?’ вспомнились слова Маши. Неужели онъ влюбился въ нее? Какъ это влюбляются? Она вотъ ни въ кого не влюблялась. Ахъ, если бы влюбиться! Въ кого-нибудь, все равно. Только какъ это сдлать? Машу бы спросить, она, можетъ-быть, знаетъ. Все она знаетъ. Вотъ говорила, что мама боится, что ее, Настю, соблазнятъ. Что же это такое? Какъ это соблазняютъ?.. Цлый рой новыхъ вопросовъ мелькалъ въ ея головк и ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ она не находила отвта. Она была еще вполн двочкой. ‘Ничего-то не знаю,— ршила она:— а бабушка въ мои годы уже замужемъ была!’ Бабушка говорила, что она и ее пристроитъ, выдастъ замужъ. Будетъ и на ея улиц праздникъ. Только мам не надо говорить. Почему мама держитъ ее все дома, отстраняетъ отъ Лиды, отъ дома дяди Саши, отъ веселыхъ баловъ? Такъ и замужъ никогда не выйдешь. А, должно-быть, хорошо выйти замужъ за богатаго! Балы всегда будутъ, танцовать можно много-много, всмъ можно деньги давать, кто придетъ просить, вс будутъ рады, благодарить станутъ…
Елена Васильевна, сидя за шитьемъ у лампы, изрдка взглядывала на свою двочку, удивляясь тому, какъ она нынче странно играетъ: начнетъ что-нибудь играть и мало-по-малу игра стихнетъ, оборвется, затмъ начинается другая пьеса, опять не кончится и тоже оборвется. Очевидно, что двочка думаетъ не объ игр. Но о чемъ же? Она окликнула дочь во время перерыва въ игр:
— Дточка, о чемъ размечталась?
Настя вспыхнула до ушей и сконфуженно оторвалась:
— Я… такъ… ни о чемъ!
Елена Васильевна встала, подошла въ ней, взяла ея головку и ласково поцловала ее.
— Что-нибудь тревожить сердчишко?— спросила она нжно.— Такъ ты скажи, голубка. Не скрывай ничего отъ своей мамы.
Ея голосъ былъ мягокъ и ласковъ. Двочка припала къ ея рук. Она горячо любила мать за ласки, за нжность, хотя и не понимала многаго изъ ея поступковъ.
— Я, мама, ничего не скрываю,— отозвалась она, красня еще боле отъ вынужденной лжи.
Какъ-то инстинктивно и безотчетно она стыдилась своихъ мыслей и не смла сказать о нихъ матери.
Елена Васильевна вздохнула и, смотря ей прямо въ глаза, точно стараясь заглянуть въ ея дтскую душу, спросила:
— Такъ ли, дточка?
Настя солгала во второй разъ едва слышнымъ голосомъ:
— Да, мамочка!..
Ей было до слезъ стыдно, что она лжетъ своей милой мам. Но что-жъ длать: ей было бы такъ стыдно сказать, что она мечтала о жених, о замужеств, Мать погладила ее по голов и еще разъ поцловала ее. Двочка отвтила ей порывистыми ласками, точно заглаживая свою ложь.
— Я тебя очень, очень люблю, мама!— страстно воскликнула она.
— Я знаю, милая!— сказала Елена Васильевна.
Она отошла опять къ столу съ работой, задумчивая и опечаленная. Какой-то тайный голосъ подсказывалъ ей, что задумчивость и волненье двочки не могли бы быть безпричинными, что въ ея душ происходитъ какой-то тревожный процессъ, что какія-то невдомыя матери обстоятельства возбудили нервы дочери…
Но гд эти причины? Какія это обстоятельства?
Въ это время вернулся домой Ваня. Онъ торопливо подошелъ къ матери, поцловалъ ея руку, наскоро поздоровался съ сестрой и тотчасъ же замтилъ, что онъ пойдетъ спать.
Мать спросила его:
— А чаю? ты, я думаю, озябъ.
— Нтъ… Я быстро дохалъ сюда… Егоръ Егоровичъ подвезъ, на дорог нагналъ меня… Къ сосдямъ сюда на заводъ на вечеръ халъ…
— Ну, а повеселился у товарища?— спросила мать.
— Да… ничего,— коротко отвтилъ Ваня.
Онъ, не распространяясь ни о чемъ, не разсказывая ничего, опять поцловалъ мать и сестру, спша въ свою комнату. Что-то странное было въ этомъ тороиливомъ стремленіи уйти къ себ, въ этихъ короткихъ отвтахъ. Это было непривычное явленіе. Зубковы чувствовали потребность, приходя домой откуда-нибудь, передавать другъ другу разныя мелочи наблюденій, происшествій и впечатлній. Въ голов Елены Васильевны мелькнули тревожные вопросы: ‘что съ нимъ случилось? Что онъ хочетъ скрыть?’ И тотчасъ же она досадливо пожала плечами. ‘Сейчасъ казалось, что дочь что-то скрываетъ, теперь кажется то же относительно сына. Нервы у нея самой врно разстроены. Но съ чего? Кажется, все идетъ хорошо и грхъ быть недовольной жизнью’. Она вдругъ вспомнила о визит матери. А! вотъ причина разстройства нервъ. Наговорила глупостей старуха и разстроила ее. Теперь и явились разныя подозрнія. Ну, это пустяки, къ сценамъ съ матерью надо было давно привыкнуть. Раздался звонокъ. Это вернулся изъ гостей Иванъ Николаевичъ. Жена спросила и его, такъ и сына, не хочетъ ли онъ чаю. Онъ отказался: сейчасъ пилъ чай у сослуживца, гд былъ въ гостяхъ. Простившись съ Настей, мужъ и жена остались вдвоемъ. Начался обычный обмнъ впечатлній и наблюденій, оставленныхъ въ душ за день. Среди этой мирной бесды Иванъ Николаевичъ вдругъ спросилъ жену:
— А что это Ваня не спитъ?
Она прислушалась: Ваня ходилъ въ своей комнат изъ угла въ уголъ.
— Не зубы ли разболлись?— спросилъ Иванъ Николаевичъ.
— Но знаю,— отвтила она.
Ей опять защемило сердце. Что съ нимъ? Что онъ скрываетъ? Очевидно, что его что-то волнуетъ. Нсколько минутъ тому назадъ она думала, что она ошиблась въ своемъ предположеніи. Нтъ, ея материнскій глазъ еще зорокъ. Но что же, что же съ никъ случилось? Она все разсказала мужу. Онъ выслушалъ ее серьезно, волнуясь меньше, чмъ она.
— Восемнадцать лтъ,— наконецъ, проговорилъ онъ.— Мало ли что можетъ волновать…
— Ты спроси потомъ…
— Нтъ, голубка, не стану спрашивать, если самъ не скажетъ. Дурного же онъ ничего не сдлаетъ. За это я поручусь. Ну, а разспрашивать — нтъ, зачмъ же шпіонство.
— Ахъ, время теперь такое тревожное, скверное. Со всхъ сторонъ опасности, гибельныя вліянія.
Онъ заходилъ йо комнат, потирая руки.
— Да, да, это-то такъ. Но что же длать, что длать? Слава Богу, что мы можемъ быть спокойны за его честности, за его порядочность. Все же другое…
Онъ развелъ руками.
— Не убережешь отъ всего!
Потирая руки и ходя по комнат вмст съ женою, онъ тревожно продолжалъ говорить:
— Ты знаешь, я длаю все, чтобы выяснить ему т обрывы и омуты, въ которыхъ можно безплодно для себя и для другихъ погибнуть разомъ. Это я считаю своизгь святымъ долгомъ, долгомъ отца. Но въ то же ввемя не могу я сказать ему: смотри равнодушно на все, помни одинъ девизъ, что твоя изба съ краю, думай только о своей шкур…
Она тихо замтила:
— Я же и не требую этого. Жутко только, какъ вспомнишь, что молодость всегда, способна увлекаться, что иногда одно неосторожное слово теперь Богъ знаетъ куда заводитъ…
Онъ старался ободрить ее:
— Да, можетъ-быть, мы и ошибаемся, можетъ-быть, просто сердчишко у мальчугана заговорило. Тоже, вдь, усишки ужъ есть. Молодой человкъ! Не шути съ нами!
Онъ улыбался, благодушный, любящій отецъ…
Ваня же ходилъ и ходилъ взадъ и впередъ по своей комнат, даже и не подозрвая, съ какой тревогой прислушиваются въ его шагамъ отецъ и мать. Онъ былъ весь охваченъ волненіемъ. Какой-нибудь тому часъ назадъ онъ сдлалъ открытіе, перевернувшее все въ его душ.
Онъ шелъ изъ гостей отъ товарища къ станціи конножелзной дороги, когда его нагналъ. Егоръ Егоровичъ и пригласилъ въ свои сани.
Онъ халъ тоже по направленію къ заводу къ одному изъ фабрикантовъ-сосдей. Ваня принялъ любезное предложеніе, и они похали.
— Вы откуда?— спросилъ Джоржъ.
— Съ именинъ отъ товарища, племянника Устинова,— отвтилъ Зубковъ.
— Что же, кутнули?
Ваня улыбнулся.
— Почему вы думаете, что непремнно нужно кутнуть у товарища?
— Я думалъ, что племянникъ въ дядюшку.
— А вы разв знаете Устинова?
— Чрезъ Александра Константиновича знакомъ. Онъ.даже подготовлять меня долженъ былъ, да потомъ меня увезли за границу…
— Это вполн достойный уваженія человкъ.
Егоръ Егоровичъ засмялся.
— Только выпить не дуракъ.
Ваня вступился за своего любимца.
— Да, это его несчастіе, но онъ…
— Ну, какое же это несчастіе,— перебилъ Егоръ Егоровичъ.— Ублаготворяетъ, свою страсть, и слава Богу. Впрочемъ, у него и страсти-то такія, что ихъ легко ублаготворить: водочка, пивко, кухарка-любовница…
Ваня встрепенулся и загорячился.
— Ну, это вы напрасно!
— Что напрасно?— сказалъ Джоржъ.— Сконфузились, что упомянулъ о любовниц? Ахъ, вы, красная двушка!
— Я не сконфузился, а не люблю я, когда говорятъ неправду про людей за глаза,— рзко возразилъ Ваня.
Егоръ Егоровичъ неожиданно вспылилъ.
— Я неправды не говорю никогда и говорю за глаза то, что могу сказать въ глаза,— рзко и грубо отчеканилъ онъ, точно указывая мальчугану его настоящее мсто.— Не былъ бы Устиновъ любовникомъ своей кухарки, не могло бы быть и дтей у нея.
И, снова овладвъ собою и принявъ обычный ироническій тонъ, прибавилъ:
— И отчего вы вообразили, что сказать про мужчину, что у него есть любовница, значитъ сказать про него дурно? Безъ этого никто не проживетъ, если онъ…
Ваня перебилъ его въ волненіи.
— Вы говорите о дтяхъ? Какія у него дти?
— Двое умерло, третій теперь въ ремесленномъ училищ…
— Это же его пріемышъ… Саввушка…
— Ну, ужъ я не знаю, какъ его тамъ зовутъ, Саввушкой или Варнавушкой, но знаю, что это его незаконный сынъ… Александръ Константиновичъ и хлопоталъ о его помщеніи въ училище… Въ слесаря его готовятъ, только не слесарь, а прохвостъ изъ него выйдетъ… Изъ такихъ дтей почти всегда прохвосты выходятъ — не мужики они, не господа, но рожденію ничто, по гонору чуть не князья,— ну, приходится опрохвоститься.
Ваню точно чмъ-то пришибло. Дядя Устя былъ всегда въ его глазахъ идеально безупречнымъ человкомъ. Если и былъ какой грхъ за нимъ, такъ это его страсть иногда выпить. Но Ваня зналъ, что эта страсть развилась отъ горя, отъ недовольства обществомъ, отъ неудачъ житейскихъ. Егоръ Егоровичъ неожиданно столкнулъ передъ нимъ въ грязь этого человка съ пьедестала. Ему было еще больне оттого, что Егоръ Егоровичъ, по своему обыкновенію, дразнилъ его, продолжая подшучивать надъ Устиновымъ.
— И вкусъ же у него! Совсмъ деревенская баба она, курносая, рябая. Тутъ и любви нельзя предполагать. Съ ней вдь слова умнаго нельзя, я думаю, сказать. Этихъ связей и не поймешь, просто скотство одно. Будто не могъ выбрать двчонку покрасиве…
Молодой Зубковъ попробовалъ слабо вступиться за своего любимца.
— Это все вино виновато. Онъ несчастный человкъ. Самъ врно не зналъ, что длаетъ.
— Ну, ужъ это вы оставьте!— засмялся Джоржъ.— Трое то дтей не народилось бы такъ случайно-то. Положимъ, въ пьяномъ вид иные чортъ знаетъ какія гадости творятъ, не умя владть собою, но тутъ вдь долголтняя связь…
Онъ сдлалъ гримасу, продолжая разсказывать.
— Еще слава Богу, что т ребята умерли, что одинъ только на скамью подсудимыхъ попадетъ, а то ужъ это было бы положительно покровительство развитію тюремъ. И за какимъ дьяволомъ оставилъ мальчишку мозолить ему глаза, точно воспитательнаго дома нтъ. Тамъ безъ матерей они мрутъ, какъ мухи, а которые выживаютъ, т и растутъ, какъ слдуетъ, мужиками среди мужиковъ.
Ваня уже молчалъ. Егоръ Егоровичъ замтилъ:
— А странно, какъ погляжу, васъ воспитали: точно подъ стекляннымъ колпакомъ выросли. Ничего не знаете, ничего не видите, всему удивляетесь, что длается въ жизни. Ужъ не думаете ли вы, что люди безплотные ангелы? Этакъ, батюшка, вы каждый день въ лапы подлецовъ попадать будете. Чтобы быть счастливымъ, нужно знать, что вс люди сволочь и подлецы и что съ ними нужно камень за пазухой держать, зубъ-за-зубъ грызться… Иначе весь вкъ дурака будете валять имъ на потху. Вы передъ ними распинаться въ уваженіи будете, а они въ это время такъ или иначе станутъ очищать ваши карманы.
Онъ разсмялся опять.
— Вы еще въ соціалисты не угодите! Тоже шуты гороховые! Никто ихъ не проситъ о спасеніи, а они зря въ петлю лзутъ. Пользы ни себ, ни другимъ, а только еще большій сумбуръ вносятъ въ общество.
Онъ презрительно пожалъ плечами.
— Впрочемъ, на дураковъ и сердиться нельзя.
И онъ началъ зло подсмиваться надъ людьми, черпающими воду ршетомъ, переливающими изъ пустого въ порожнее, бьющимися лбомъ объ стну.
— Впрочемъ, эти люди только жалки,— закончилъ онъ:— а вотъ такихъ, какъ вашъ пресловутый Устиновъ, я просто презираю. Толкуютъ объ общественныхъ неурядицахъ, о всякихъ мерзостяхъ, о всякихъ злоупотребленіяхъ, все съ пной у рта, а сами ничмъ не лучше этого общества по своей нравственности. Другимъ проповдуютъ воду, а сами винцо потягиваютъ…
Они дохали до дома.
Егоръ Егоровичъ веллъ кучеру остановиться, простился съ Ваней и похалъ дальше. Ваня былъ какъ бы пришибленъ и долго еще не могъ успокоиться, обдумывая слышанное и ища оправданій для Устинова. Онъ не находилъ ихъ. Но хуже всего было то, что ему казалось невозможнымъ съ кмъ-нибудь поговорить объ этомъ вопрос. До сихъ поръ у него было три повренныхъ — отецъ, мать и Устиновъ. Ни съ однимъ изъ нихъ онъ не могъ теперь потолковать по душ. Есть вопросы, о которыхъ юноши считаютъ щекотливымъ говорить съ родителями и старшими. Но кто же, кром родителей и старшихъ, могъ бы объяснить неопытному мальчугану подобную исторію паденія холостяка-мужчины?

XIV.

Ваня вышелъ утромъ изъ своей комнаты и, торопливо поздоровавшись съ отцомъ, матерью и сестрой, принялся за чай. Ему нужно было рано вызжать изъ дому, чтобы вбиремя добираться до училища, и въ эти часы его охватывала всегда серьезная озабоченность. Такъ было и на этотъ разъ. Сдланное имъ наканун открытіе выскочило у него теперь изъ головы, онъ думалъ только о классахъ, объ урокахъ, объ училищ.
— Ты здоровъ?— спросила Елена Васильевна, всматриваясь въ него.
— Здоровъ!— отвтилъ онъ, взглянувъ удивленно на мать, не зная, почему она спрашиваетъ его о здоровь.— А что?
— Ты долго не спалъ вчера. Я думала, что зубы разболлись.
Онъ вспыхнулъ, вспомнивъ, что было вчера.
— Нтъ… такъ не доспалось,— отвтилъ онъ уклончиво и сталъ еще боле спшить.
Елена Васильевна замолчала, видя, что сынъ избгаетъ разспросовъ. Она даже и не подозрвала, что ея простой вопросъ напоминалъ юнош то, о чемъ онъ почти забылъ за ночь. Онъ вышелъ изъ дома, снова охваченный мыслями о дяд Уст. Неужели Егоръ Егоровичъ правъ, говоря, что вс люди въ сущности дрянь и только одни умютъ, а другіе не умютъ носить маски? А отецъ? А мать? Нтъ, нтъ, это люди безъ пятенъ. Значитъ, можно же такъ жить?.. Да, можно и должно. Если сами не будемъ такъ жить, то какое же право имешь осуждать другихъ? Пустымъ и пошлымъ фразерствомъ это будетъ. Въ этомъ отношеній Егоръ Егоровичъ былъ вполн правъ. Нельзя проповдывать другимъ того, чего не умешь или не можешь исполнить самъ. Недостатокъ силы воли, недостатокъ характера, все это пустыя отговорки. Если этимъ одинъ станетъ отговариваться и оправдываться, то будутъ то же и другіе длать. Такая нравственность ломаннаго гроша, не будетъ стоить. Вс будутъ честными на словахъ и подлецами на дл. Впервые въ его голов мелькнулъ вопросъ: всегда ли это такъ было цли только въ наше время слово и дло расходятся везд? ‘Нынче даже сердятся или насмхаются, когда слышатъ о безупречномъ человк’,— подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ Устиновъ разсердился, когда вс думали, что Егоръ Егоровичъ ‘человкъ безъ ошибокъ’, и какъ тотъ же Устиновъ подшучивалъ надъ самими Зубковыми, говоря, что они ‘юродствуютъ’… Во всю дорогу эти неотвязныя мысли не давали ему покоя и, тодьдо переступивъ порогъ училища, онъ очнулся отъ нихъ, охваченный воздухомъ школы, окруженный шумной толпой юношей, вспомнившій снова объ урокахъ.
Къ обду онъ вернулся домой, румяный, оживленный, веселый, какъ школьникъ, хорошо сдавшій уроки, и Елена Васильевна не замтила на его лиц и слда тревоги. Она успокоилась, ршивъ, что вчера ея сына встревожила какая-нибудь мысль, не имющая серьезнаго значенія… Набжавшее облако разсялось, повидимому, безслдно, тмъ боле, что о немъ некогда было и думать особенно много. У всхъ было свое дло и копаться въ душевныхъ мелочахъ было некогда. Самъ Ваня не думалъ, повидимому, объ Устинов, погрузившись въ обычныя занятія. Это было горячее время послднихъ школьныхъ экзаменовъ и они стояли на первомъ план, заслоняя все остальное, постороннее.
Ваня шелъ въ училищ блестяще и былъ бы глубоко несчастливъ, если бы ему пришлось сорваться на послднихъ экзаменахъ. Это было бы чмъ-то въ род доказательства того, что онъ не выполнилъ своего долга, на словахъ толковалъ о необходимости знаній, а на дл относился къ нимъ неряшливо и халатно. Въ этомъ чувств сказывалась извстная, унаслдованная отъ матери, или поіобртенная воспитаніемъ, прямолинейность. Онъ любилъ задавать себ трудныя задачи и говорить себ: ‘ты долженъ сдлать то-то’. Не сдлать заданнаго значитъ быть тряпкой, мямлей, рохлей. Такъ онъ понималъ это, такъ старался поступать. Тмъ не мене, разговоръ съ Егоромъ Егоровичемъ оставилъ слдъ въ душ юноши, и это сказалось при первомъ удобномъ случа.
Прошло съ мсяцъ, какъ вдругъ въ одинъ изъ воскресныхъ дней къ Зубковымъ пріхалъ Устиновъ.
— Дядя Устя идетъ!— крикнула Настя, смотря въ окно.
Ваня вспыхнулъ и смутился. Ему разомъ вспомнилось все слышанное имъ объ Устинов, и его охватило какое-то совершенно новое чувство — сознаніе еще вполн нравственнаго, неиспорченнаго юноши, что онъ знаетъ постыдную тайну взрослаго человка. Онъ чувствовалъ себя неловко, какъ бы сконфуженнымъ, точно онъ тайкомъ подглядлъ въ замочную скважину за любимымъ и уважаемымъ человкомъ, когда тотъ, скрытно отъ всхъ, гршилъ. Устиновъ былъ на этотъ разъ очень не веселъ и чмъ-то, видимо, озабочены Оказалось, что его Саввушку исключили изъ училища. Съ первыхъ же словъ, поздоровавшись со всми и наскоро закусивъ, онъ какъ только изъ комнаты вышли Настя и Маша, заговорилъ о современныхъ длахъ, о настроеніи общества, о всеобщемъ прохвостничеств. Новыя распоряженія и новые скандалы, новыя назначенія и новыя кражи, все служило темой для злыхъ отзывовъ. Это былъ его любимый конекъ, и тутъ онъ былъ въ своей сфер, такъ какъ для осужденія пищи было дйствительно не мало. Недовольство было во всхъ кругахъ общества, точно носилось въ воздух. Люди діаметрально противоположныхъ убжденій сходились на одномъ — на порицаніи существующаго. Отцы не знали, что длать съ дтьми, дти не понимали, что изъ нихъ длаютъ родители. Ругая всхъ и все, Устиновъ, наконецъ, договорился до сущности взволновавшаго его событія:
— А тутъ еще Саввушка изволилъ белены объсться!
Ваня опять вспыхнулъ и насторожился. Что такое случилось съ Саввушкой?
— Не хочу, изволите ли видть, мужикомъ быть, хочу быть бариномъ. Какъ же, изъ газетъ вычиталъ, какъ Юханцевы съ цыганками кутятъ, какъ Рыковы царьками живутъ, какъ Буши на взятки француженокъ содержатъ, все вдь это разсказано и размазано, гд же тутъ слесарнымъ мастерствомъ заниматься. Черный трудъ, когда хочется въ лайковыхъ перчаткахъ щеголять, махая тросточкой на Невскомъ проспект. Тоже губа у насъ не дура!.. Ужъ давно я сталъ замчать, что малый франтитъ: жабо какія-то завелъ, ботинки съ пуговками, одеколонами мажется, а третьяго дня дали знать, что его за разныя продерзости исключаютъ…
Онъ заходилъ по комнат.
— Въ прежнее время выпороли бы, на хлбъ на воду заперли бы, въ чижовку школьную на недльку, а нынче обращеніе деликатное: идите на вс четыре стороны…
— Ну, это ты напрасно о розгахъ-то и чижовкахъ,— началъ Иванъ Николаевичъ.
Устиновъ перебилъ его.
— Какъ же! какъ же, ты вдь тоже за деликатность обращенія. Юроды вы вс, вотъ что! А что я-то теперь съ малымъ буду длать?
— Ну, свтъ не клиномъ сошелся,— сказалъ Зубковъ.— Найдется дорога…
Устиновъ обозлился.
— Какъ же я его сейчасъ въ камеръ-юнкера пристрою, фаэтонъ для него заведу, ложу абонирую во французскомъ театр, катайся, молъ, какъ сыръ въ масл, Саввушка обиженный!.. А тутъ еще моя Анисья Ивановна цлый день точно о покойник воетъ, а онъ грубіянитъ: ‘Есть о чемъ плакать! Слесарства лишился!’. ‘Да разв, говоритъ, это карьера? Весь-то вкъ слесаремъ быть — благодарю покорно. Я ужъ лучше руки на себя наложу, чмъ этакую жизнь влачить!’ Руки на себя наложитъ. Слышали? Что-жъ, нынче вдь это не долго, руки-то на себя наложить: сдлалъ петлю, просунулъ голову и шабашъ, разъ, два, три — и нтъ человка. Легко! Жалть некого, бояться нечего. Близкіе? есть кого жалть! Загробная жизнь? есть чего бояться! Мы вс сами по себ, какъ дождевые пузыри, выскочили на поверхность и лопнули. У всхъ одно убжденіе, что ни намъ ни до кого дла нтъ, ни до насъ никому дла нтъ.
Онъ неожиданно смолкъ, продолжая ходить, и, какъ бы не замчая присутствующихъ, стиснулъ лобъ обими руками. Въ этомъ жест было что-то мучительно-болзненное, точно у бдняги лопалась голова отъ боли.
— Погибнетъ вдь, погибнетъ ни за грошъ, ни за денежку,— воскликнулъ онъ:— а чмъ онъ виноватъ, если живетъ въ такое время, когда не растолкуешь мальчугану, что честный трудъ, что чистая совсть выше всего, когда его съ тротуара толкаютъ да чуть не въ зубы ему даютъ только за то, что онъ не награбилъ столько, чтобы вмсто блузы въ бобры нарядиться. А если растолкуешь всю суть, отравивши молодую душу ненавистью, такъ…
Онъ оборвалъ рчь.
— Вотъ сестра и теперь, какъ очумлая, ходитъ, посл исторіи съ ея сыномъ. Тоже погибъ, какъ комаръ, ни за что, ни про что…
Онъ съ злой ироніей обратился къ Ивану Николаевичу и спросилъ, его:
— Что-жъ не вступаешься, не скажешь: за идею погибъ! Я вдь помню, какъ ты недавно въ этомъ дух ораторствовалъ. А я на это теб отвчу, что теперь вс, и прохвосты, и честные гибнутъ за выденное яйцо. Да, за выденное яйцо, и ни имъ, ни иде, ни обществу отъ ихъ гибели ни тепло, ни холодно. Вотъ что.
Вс молчали, сознавая, что Устиновъ потрясенъ постигнувшимъ его горемъ. Этотъ физически крупный человкъ былъ въ сущности слабодушнымъ ребенкомъ. Всякія житейскія невзгоды подкашивали его такъ, что онъ начиналъ съ горя пить, падая духомъ и не умя бороться съ обстоятельствами. Казалось, что у него не было даже стремленія бороться съ ними, точно онъ разъ и навсегда заране ршилъ, что они сильне его. Но если передъ глазами Ивана Николаевича и Елены Васильевны стоялъ только несчастный отецъ, то въ воображеніи Вани вставалъ другой образъ — несчастный Саввушка, этотъ незаконный сынъ барина и кухарки, росшій на улиц, безъ особеннаго призора, видвшій пьянство отца, сознававшій ничтожество тупоумной матери, рано понявшій неприглядную связь отца и матери, брошенный въ слесарную мастерскую, когда отецъ жилъ боле или мене бариномъ, когда у отца бывали въ гостяхъ съ дтьми другіе господа. Ваня въ эту минуту не жаллъ, не любилъ Устинова, а чувствовалъ злобу на него за этого Саввушку. Это чувство усилилось еще боле отъ словъ Устинова, какъ бы инстинктивно свалившаго свою вину нерадиваго отца на кого-то другого, на общество, на времена, на обстоятельства, на самого Саввушку. Совершенно неожиданно для всхъ и, можетъ-быть, для него самого, у Вани подъ вліяніемъ сильнаго возбужденія сорвалась съ языка, носившаяся въ его голов грубоватая фраза:
— Воспитать хорошо, такъ не погибнетъ человкъ!
Устинова точно ударили чмъ-то. Онъ на мгновеніе побагровлъ, растерялся и непривычнымъ для него тономъ учителя, обрывающаго забывшагося ученика, проговорилъ наконецъ:,
— Молодъ ты еще, чтобы вмшиваться въ разговоры взрослыхъ!
И, покусывая губы, охваченный уже весь гнвомъ, какъ-то безсознательно ища шапку, проговорилъ задыхающимся голосомъ:
— Безусый щенокъ! Дрянь этакая!
Ваня, не привыкшій ни къ какимъ оскорбленіямъ, блдный, какъ полотно, поднялся съ мста. Онъ смотрлъ просто страшно. Чувствовалось, что его охватила какая-то дикая, безумная ярость. Онъ прерывающимся голосомъ пробормоталъ:
— Если-бъ это не вы мн сказали, такъ я бы…
Онъ не кончилъ фразы и, съ трудомъ переводя духъ, почти задыхаясь отъ волненья, быстро вышелъ изъ комнаты.
Устиновъ мялъ уже въ рукахъ найденную имъ шапку и бормоталъ что-то о томъ, что онъ уходитъ, что онъ не можетъ здсь оставаться. Иванъ Николаевичъ молча подошелъ къ нему, взялъ изъ его рукъ шапку и положилъ ее на столъ. Устиновъ, не протестуя, заходилъ крупными шагами по комнат, отирая клтчатымъ платкомъ потъ со лба и сопя, какъ паровикъ. Онъ, Иванъ Николаевичъ и Елена Васильевна нсколько минутъ хранили тягостное молчаніе, желая дать время улечься волненію. Неловкость происшедшей сцены чувствовалась всми и у всхъ вертлась въ голов одна глупая безплодная мысль: ‘и зачмъ это случилось!’ Устиновъ заговорилъ первый, съ горькой усмшкой, еще дрожащимъ голосомъ….
— Урокъ преподалъ, мальчикъ…
— Ты его извини за грубость,— сказалъ Иванъ Николаевичъ.— Я не знаю, что съ нимъ сдлалось… Это не въ его характер, ты знаешь его…
Елена Васильевна продолжала молчать: она какъ-то чутьемъ угадала, что сдлалось съ ея сыномъ, и въ глубин души не обвиняла его, напротивъ того, въ ней поднялось, помимо ея воли, чувство материнской гордости, смутной радости, она сознавала, что вспышка сына была вызвана добрымъ чувствомъ, сожалніемъ къ погибающему юнош.
— Я-то знаю, что случилось!— отрывисто говорилъ Устиновъ, и въ его голос зазвучала горькая иронія.— Игралъ съ Саввой когда-то… понялъ все… Что-жъ, подломъ мн, старому негодяю… Извинить его! Чего тутъ извинять?.. Мн еще надо извиниться передъ нимъ за то, что загубилъ его товарища… Какъ же, нерадивый отецъ! Нынче на этотъ счетъ молодое поколніе строго… Какими-то только сами отцами будутъ… Можетъ-быть, еще большими прохвостами… А, да ну!
Онъ быстро подошелъ къ столу, съ неубранной закуской, налилъ рюмку водки, выпилъ ее разомъ и крякнулъ.
— Да-съ, такъ вотъ оно какъ… времена-то какія,— заговорилъ онъ, ходя по комнат, очевидно не сознавая, что говоритъ, и говоря, лишь бы не молчать.— Воспитать хорошо, такъ не погибнетъ человкъ… Такъ и запишемъ… Великая истина, противъ нея и спорить нечего… Первйшіе философы и т отрицать не посмютъ…
Иванъ Николаевичъ, видя, что Устиновъ совсмъ смшался и не знаетъ, что говоритъ, поспшилъ перемнить разговоръ, серьезно спросивъ его, куда онъ думаетъ теперь пристроить Саввушку.
— А, ничего я не думаю!— рзко сказалъ Устиновъ.— Точно я умю что-нибудь придумать. Выдумалъ тоже!
— Вдь онъ у тебя вполн грамотный и почеркъ хорошій у него,— замтилъ Иванъ Николаевичъ, раздумывая.— Можно черезъ Егора Егоровича или Александра похлопотать пристроить въ какой-нибудь банкъ конторщикомъ, что ли…
— Такъ и возьмутъ мальчишку.
— Отчего же и нтъ? Была бы протекція. Можетъ-быть, даже и къ лучшему, что онъ долженъ былъ оставить училище. Мастерство было не по немъ, ну, значитъ, и по боку его…
Зубковъ оживился и началъ развивать мысль о томъ, что въ банк работа не головоломная, исподволь можно привыкнуть къ длу, мальчуганъ можетъ дослужиться до хорошаго оклада.
— Скрасть еще что-нибудь Богъ поможетъ!— вставилъ Устиновъ со злобой.
— Ну, красть могутъ и слесаря,— сказалъ Зубковъ.— Во всякомъ случа, если мальчугану стыдно быть мастеровымъ, то и не слдуетъ вести его по этой дорог. Вообще, ошибку ты сдлалъ, отдавъ его въ это училище, если…
— Ошибку! ошибку!— загорячился Устиновъ.— Я, что ли, виноватъ, что у мальчика не было особенныхъ способностей къ ученью? По Дарвину, что ли, эта вина на мн лежатъ? Онъ, вотъ, какъ моя Анисья Ивановна, по части способностей къ наукамъ силенъ не былъ. Она вотъ чуть не двадцать лтъ читать учится, а только и можетъ сложить В—в д-о-до м-о-мо с-т-и, ну, и выходитъ у нея изо всего этого ‘газета’… А потомъ и она тоже прежде ныла: ‘баринъ, что ли, чтобы его въ чиновники готовить, чтобы онъ мать родную забылъ да стыдился ея…’ Ну, вотъ и вышелъ не чиновникомъ… А теперь же она на другой манеръ воетъ… кумушки просвтили… тоже вдь газеты читаютъ, знаютъ, гд лучше…
Онъ махнулъ рукой.
Въ это время уже накрыли столъ для обда. Въ столовую явился и Ваня. Онъ былъ красенъ, какъ вареный ракъ, и избгалъ встртиться глазами съ Устиновымъ. Устиновъ въ свою очередь смотрлъ куда-то въ сторону, стараясь не замчать его. У обоихъ было враждебное чувство другъ къ другу. Если бы они могли схватиться другъ съ другомъ, дло дошло бы до драки. Въ подобномъ настроеніи приходится только молчать, отворачиваться въ сторону. Но уже посл перваго блюда вс замтили, что Устиновъ наливаетъ водку чаще обыкновеннаго, и немножко встревожились. Захмелвъ, Устиновъ или длался придирчивымъ, или начиналъ попросту плакать, какъ баба. Уже посл третьей рюмки, выпитой за обдомъ, онъ началъ придирчивымъ тономъ толковать опять о молодомъ поколніи нсколько сбивчиво, мшая дльныя замчанія съ нелпостями и говоря какимъ-то вызывающимъ тономъ:
— На мелкой пресс воспитываются да на сатирическихъ листкахъ. Молоко материнское на губахъ не обсохнетъ, а уже плевать на всхъ умютъ. ‘Стрекоза’ да ‘Шутъ’ — вотъ ихъ авторитеты, а все остальное — пфа! стоитъ ли объ остальномъ говорить! Судьи, критики!.. Въ прошлое воскресенье чортъ понесъ меня въ Павловскъ на открытіе вокзала. Играли чепуху какую-то, а слышу все bis да bis. Чортъ возьми, думаю, неужели ужъ и въ музык-то мы толкъ и смыслъ потеряли? Гляжу, а это все господа школьники безусые орутъ и ногами топочутъ. Иной шипсъ изъ пеленокъ только-что вышелъ, а туда же визжитъ ‘бисъ! бисъ!’ Цнители музыкальные, критики музыкальные! Отъ земли не видать, а горланятъ ‘bis’. Взялъ бы шельмецовъ да за уши, за уши…
Никто не возразилъ ему. Маша и Настя смотрли на него удивленными, испуганными глазами, замчая, что онъ не твердо выговариваетъ слова и страшно ворочаетъ глазами. Онъ продолжалъ:
— Пороть перестали — вотъ бда! Говорятъ, скоро опять введутъ розгу,— и отлично. Я первый буду стоять за это. У насъ нельзя безъ розогъ. Да и нигд нельзя. Недаромъ у нмцевъ, передъ фатерландомъ хвосты поджаты, потому фатерландъ ихъ деретъ и плюхами кормитъ со школьной скамьи, пока не выдрессируетъ. Вотъ и у насъ, какъ выпоролъ бы раза два иного щенка, пересталъ бы онъ кричать bis. Нтъ, братъ, тутъ ужъ не забисуешь. Шкура-то своя!
Онъ говорилъ, бросая искоса взгляды на Ваню. Тотъ упорно молчалъ. Это начало бсить охмелвшаго Устинова. Ему нужно было отвта на вызовъ, брани на брань, ругани на ругань. Наконецъ, онъ не вытерплъ и спросилъ:
— Что-жъ, господинъ наставникъ взрослыхъ, не вступишься за своихъ?
Ваня продолжалъ молчать. Иванъ Николаевичъ и Елена Васильевна разомъ заговорили о чемъ-то постороннемъ, неловко и неумло перемняя разговоръ. Устиновъ понялъ ихъ маневръ и крикнулъ, стукнувъ кулакомъ по столу:
— Что вы мн зубы-то заговариваете! Пусть онъ говоритъ!
Ваня взглянулъ на отца и мать растеряннымъ взглядомъ, какъ бы спрашивая, что длать. Они бросили выразительные взгляды, говорившіе: ‘оставь его!’ Устиновъ подмтилъ взглядъ Вани и задорно-грубо спросилъ:
— Что, защиты у отца и матери просишь, щенокъ? Самъ-то языкъ прикусилъ?
Ваня не выдержалъ и сказалъ:
— Мн нечего искать защиты отъ васъ, вы, слава Богу, не мой отецъ…
Устиновъ совершенно неожиданно опустилъ голову, какъ пришибленный.
— Слава Богу, не его отецъ!— слезливымъ голосомъ пробормоталъ онъ и сталъ путаться въ рчахъ:— Слава Богу!.. ‘Чортъ его возьми’, сказалъ бы, если бы былъ его отцомъ… Сынъ сказалъ бы: ‘чортъ его возьми!..’ Пропойца!.. Пропащій человкъ!.. Каково мн это слышать отъ сына, отъ собственнаго сына!
Вс торопились кончить обдъ. Елена Васильевна уже уводила двочекъ, точно отъ пожара. Иванъ Николаевичъ хлопоталъ около Устинова, уговаривая его лечь, отдохнуть.
— Не надо!.. Ступай!.. Наскандалилъ!..— бормоталъ Устиновъ, топая ногой.— Извозчика!.. Убирайтесь вс!.. Скандалисты!.. Къ чорту… Все сейчасъ перебью у васъ!..
Иванъ Николаевичъ хорошо изучилъ его нравъ, въ пьяномъ вид и принялъ мры для усмиренія — крикнулъ на него:
— Не смй кричать! Напьешься, какъ свинья, и орешь!
Устиновъ опять расплакался.
— Ваня, Ваня, прости меня! Мой сынъ меня обидлъ! Твой сынъ тоже обидлъ! Скотъ я, пьяный скотъ!
— Хорошо! хорошо! подемъ!..
Зубковъ торопливо одвалъ его, нахлобучилъ на: него круглую триковую шапку и пошелъ его провожать до извозчика.
Вернувшись домой и оставшись съ женой и сыномъ, онъ проговорилъ: — Ну, теперь бдняга пропадетъ на цлые мсяцы. Всегда посл этихъ исторій его угнетаетъ стыдъ за его поведеніе.
И, обернувшись къ сыну, онъ съ дружескимъ упрекомъ сказалъ ему:
— И ты, голубчикъ, безтактно поступилъ. Друзья мы, а все же не теб длать ему замчанія: онъ старше тебя и, какъ-никакъ, твой учитель.
Ваня покраснлъ.
— Не выдержалъ, папа! Я вдь недавно еще узналъ, что Саввушка его незаконный сынъ. Я часа два не могъ уснуть посл того, какъ мн это Егоръ Егоровичъ сообщилъ. Это же не честно. Я такъ уважалъ, такъ уважалъ дядю Устю. И вдругъ… Нтъ, не дай Богъ разочаровываться въ близкихъ людяхъ…
Онъ былъ сильно взволнованъ.
— Ты еще юноша,— началъ Иванъ Николаевичъ, ходя по комнат:— ты не знаешь, какъ тяжело устоять въ жизни, остаться совершенно нравственнымъ. Иногда…
Ваня перебилъ его:
— Папа, я не о томъ, а о томъ, что такъ нельзя относиться къ дтямъ. Незаконный сынъ, такъ и въ слесаря его, такъ и на улиц его оставить расти. Да вонъ ты и мама чужихъ стараетесь поднять, лучше сдлать, а онъ своего сына забросилъ на кухню…
И, не давая отцу возразить что-нибудь, онъ прибавилъ:
— И не говори дядя Устя о дурномъ поведеніи людей, не брани онъ общество, ну, тогда бы другое дло, а то другихъ бранитъ, а самъ… Нтъ, папа, нтъ, ты не оправдывай его передо мною. Можетъ-быть, и нельзя иначе жить, можетъ-быть, я и самъ буду не лучше, но теперь мн врить нужно, что можно жить иначе, что должно иначе жить. Я вотъ когда узналъ это объ дяд Уст, я далъ себ честное слово, что никогда, никогда такимъ я не буду, не буду говорить одно, длать другое.
Онъ былъ такъ возбужденъ, что Иванъ Николаевичъ только могъ потрепать его по плечу и сказать:
— Дай Богъ, дай Богъ! Ты знаешь, что и мы съ матерью держались этого же правила. Но ты еще молодъ, а мы пожили, вотъ почему мы уже научились оправдывать многое въ другихъ, чего не оправдали бы въ себ…
Елена Васильевна тихо проговорила:
— А я даже и оправдывать не научилась…
Иванъ Николаевичъ пошутилъ:
— Охъ, ты, непримиримая! Не оправдываешь, а приди дядя Устя — сейчасъ же пригрешь его…
— Жаль, вотъ и все,— сказала она.— Но жалость не оправданіе.
— Да, мама, и мн жаль его, но это не оправданіе,— торопливо согласился съ матерью сынъ.
Иванъ Николаевичъ шутилъ:
— Ахъ, вы, строгіе судьи!
И тотчасъ же, заминая разговоръ, перешелъ къ вопросу о Саввушк. Надо хлопотать о немъ. Надо пристроить его. Поступитъ въ банкъ, молодцомъ еще станетъ. Мальчуганъ не дурной, съ лнцой немного, бахвалиться любитъ, ну, да это еще не смертные грхи. Будетъ получать жалованье, будетъ прилично одтъ, будетъ сидть за чистой работой и ничего — выйдетъ человкъ, какъ человкъ. Только надо все скорй обдлать, потому дядя Устя палецъ о палецъ не ударитъ даже для родного сына. Вотъ вдь мягкій по натур человкъ, душа общества въ трезвомъ вид, а поройся въ немъ — эгоистъ такой, какихъ свтъ не произвелъ. Да впрочемъ, нтъ, это и не эгоизмъ, а какая-то ходячая русская лнь шевельнуть пальцемъ для другихъ или даже для себя. Потеряй онъ уроки — онъ и искать не станетъ новыхъ, а будетъ погибать отъ безденежья и ругаться. Еще слава Богу, что онъ пенсію скоро выслужить, а то — плохо бы ему пришлось подъ старость. Чего добраго, Анись Ивановн пришлось бы кормить его.
Весенній вечеръ давно уже смнился ночью, а Зубковы все еще толковали въ уютной комнат, дружные, согласные, счастливые. Особенно счастлива была Елена Васильевна: у нея не выходили изъ головы слова сына о томъ, что онъ далъ честное слово, чтобы у него слово не расходилось съ дломъ. Она только этого и желала. Это былъ ея идеалъ человка. За это она и Ивана Николаевича полюбила и продолжаетъ любить, какъ въ первые дни супружества.

XV.

Никогда еще не испытывалъ Ваня такого сквернаго настроенія, какъ въ одинъ изъ дней послднихъ экзаменовъ. Онъ зналъ свой предметъ — исторію — отлично и не боялся срзаться. Но въ его душ поднималось тяжелое чувство при мысли, что онъ въ этотъ день встртится съ Устиновымъ впервые посл происшедшей въ ихъ дом сцены. Волновался онъ, собственно, только оттого, что ему было стыдно за Устинова, неловко смотрть на этого человка. Экзаменъ еще не начался, когда Ваня встртился съ Устиновымъ въ коридор и смутился еще боле, увидвъ, что Устиновъ упорно глядитъ куда-то въ сторону, спша бочкомъ проскользнуть мимо него, какъ бы не замчая его поклона. Взъерошенные волосы, нахмуренныя брови были ясными признаками того, что Устиновъ сильно возбужденъ, можетъ-быть, даже усплъ уже закусить. Не прошло и получаса, какъ начались экзамены. Устиновъ, обыкновенно добродушный и снисходительный, склонный даже къ излишнимъ поблажкамъ, былъ положительно неузнаваемъ: онъ придирался къ экзаменующимся, что было вовсе не въ его характер. Правда, онъ любилъ подтрунивать, иронизировать, но и только, теперь уже были не шутки, а злыя придирки. И чмъ больше онъ придирался, тмъ больше онъ злился на самого себя, раздражался еще боле, и отзывалось это, конечно, на ученикахъ. Директоръ училища, любившій, чтобы у него все шло на экзаменахъ, какъ по маслу, ерзалъ на кресл, точно на иголкахъ. Вмсто возможности щегольнуть знаніями учениковъ, онъ едва спасалъ ихъ отъ провала передъ присутствовавшимъ на экзамен ассистентомъ. Послдній морщился и тоже начиналъ придираться, зная очень хорошо, что мирволить ученикамъ есть прямая выгода начальника и содержателя учебнаго заведенія. Между этими тремя лицами шла замтная пикировка, вс они были возбуждены. Пришла наконецъ очередь Зубкова стать передъ экзаменаторами. Устиновъ глядлъ въ сторону, мрачно, кусая губы. Казалось, онъ не предложитъ ни одного вопроса этому ученику, предоставить ему полную свободу отвчать на билетъ. Зубковъ не могъ не замтить того, что Устиновъ не смотритъ на него, что онъ сталъ мрачне осенней ночи, но у юноши на минуту вылетли изъ головы вс постороннія соображенія, онъ думалъ только объ отвт на свой билетъ. Онъ заговорилъ бойко и толково, хотя нсколько пространно и торопливо, зная прекрасно свой предметъ. Вдругъ неожиданно на половин отвта Устиновъ, раздраженный его смлостью, развязностью его рчи, просто звуками его голоса, рзко оборвалъ его:
— Хорошо-съ, хорошо рапортуете. Что твой Цицеронъ. Да краснобайства мало-съ. А цифры-съ, а хронологія?
Ваня бросилъ на. него недоумвающій взглядъ. Устиновъ уже побагровлъ и опятъ глядлъ куда-то въ полъ, чтобы не встртиться съ глазами Вани.
— Я отвчаю на билетъ,— сухо сказалъ Зубковъ, обрывая рчь и чувствуя, что вся кровь прилила къ его забившемуся, какъ птица въ клтк, сердцу.
Посторонній ассистентъ коротко спросилъ у Устинова:
— Врно, по этой части хромаетъ?
Устиновъ при этомъ вопрос взбсился на самого себя, чувствуя, что онъ къ чему-то придирается и невольно подставляетъ ногу Зубкову. Тмъ не мене онъ злобно и отрывисто отвтилъ спрашивавшему его товарищу-экзаменатору:
— Кто ихъ знаетъ, говорить-то они вс мастера!
А въ душ онъ уже обзывалъ себя скотиной и подлецомъ.
Директоръ училища вступился за Зубкова, зная его-за отличнаго ученика, и проговорилъ:
— У него въ году лучшія отмтки!
— Продолжайте,— совершенно сухо сказалъ экзаменаторъ, даже не взглянувъ на директора.
Ваня не сразу могъ овладть собою. Онъ растерянно смотрлъ на Устинова, какъ смотрятъ на человка, въ котораго привыкли съ дтства врить и который вдругъ сдлалъ низость. Въ душ поднялось невыразимо горькое чувство, точно слезы готовы, были брызнуть изъ глазъ. Въ голов былъ невообразимый хоасъ. Онъ, тмъ не мене, постарался овладть собою, продолжалъ отвчать, но уже мене связно, мене самоувренно. Выраженіе его блднаго, какъ полотно, лица было растерянное, сконфуженное. Посторонній экзаменаторъ-ассистентъ смотрлъ на него съ недоумніемъ, пристально и зорко, сощуривъ глаза, какъ бы говоря: ‘такъ вотъ ты каковъ, говоришь, какъ заведенная машина, стоитъ остановить и потеряешь нить зазубреннаго отвта’.
— Подробне, подробне!— сказалъ онъ.— Куда заспшили?
Зубковъ чувствовалъ, что еще дв-три минуты и онъ вовсе смолкнетъ. Въ его голов носился уже не отвтъ, а было сознаніе, что Устиновъ, его милый дядя устя, старый другъ его отца, подставилъ ему ногу. По лицу юноши скользила горькая, болзненная улыбка. Ее можно было принять за плачущее выраженіе юноши, чувствующаго, что онъ сорвался на экзамен. Устиновъ тоже сознавалъ вполн ясно значеніе своего поступка и задыхался отъ бшенства на себя. Если бы онъ могъ, онъ самъ исколотилъ бы себя. Онъ вдругъ рзко произнесъ:
— Довольно-съ!
Экзаменаторъ-ассистентъ вопросительно взглянулъ на него.
— Ясно, что знаетъ отлично!— пробормоталъ Устиновъ.— Чего безъ толку продолжать…
— Но я далеко не доволенъ второй половиной отвта,— тихо сказалъ ассистентъ: — онъ скомкалъ вторую половину отвта…
Устиновъ загорячился и заспорилъ съ нимъ довольно громко. Директоръ, чувствуя, что можетъ произойти некрасивая сцена, сказалъ Зубкову:
— Можете идти!
Онъ вмшался тотчасъ же по удаленіи Зубкова въ споръ Устинова съ ассистентомъ, говоря, что Зубковъ лучшій ученикъ, что его знанія гораздо больше, чмъ требуется по программ. Ассистентъ пожалъ плечами и придирчиво замтилъ:
— Но Викторъ Петровичъ самъ усомнился въ его знаніи хронологіи, и потомъ второй половиной отвта я положительно недоволенъ. Онъ показываетъ, что ученикъ уметъ задалбливать отсюда и досюда, но…
— Ну, и слава Богу, если уметъ задалбливать! Теперь это и нужно,— рзко произнесъ Устиновъ.
— Не для восьмого класса…
— Да хоть бы и для четырнадцатаго…
Ассистентъ уставился на Устинова строгими глазами, точно говоря ему: ‘что ты за птица? Не слетть бы теб съ мста’. Директоръ слащаво залебезилъ передъ экзаменаторомъ и внутренно посылалъ къ чорту Устинова, прибавляя при этомъ: ‘и полетишь къ чорту, только бы экзамены кончить’.
У самого же Устинова передъ глазами вертлись какіе-то красные и синіе круги, въ голов шумло, въ горл было сухо. Онъ чувствовалъ себя невообразимо скверно, сознавая, что Зубкова спасло отъ неудовлетворительной отмтки только безусловно хорошее знаніе предмета, знай Зубковъ хоть немного хуже, сробй онъ и дло бы было проиграно окончательно. И ради кого? ради него, Устинова, друга всей семьи этого мальчугана. Онъ чувствовалъ, что этотъ мальчуганъ еще тутъ, еще смотритъ на него недоумвающимъ, растеряннымъ взглядомъ, съ безмолвнымъ упрекомъ. Онъ презиралъ въ эту минуту самъ себя, и снова злоба душила его, перехватывала голосъ, но онъ уже не рзалъ учениковъ, а впалъ въ какую-то мрачную, тупую апатію, смотря въ пространство осоввшими глазами, экзаменовалъ какъ бы сквозь сонъ, угрюмо и машинально повторяя одно и то же:
— Хо-ро-шо-съ! Хо-ро-шо-съ!
Въ голов же носились мысли: ‘Ну, вотъ и порвалъ навсегда съ единственными близкими людьми, калачомъ теперь меня къ нимъ не заманишь! А! да и чортъ ихъ возьми, на что они мн — кабакъ мн нуженъ. Больше мн ничего не нужно’.
Ваня вышелъ изъ училища, точно угорлый или пьяный. Въ голов все путалось. Его даже не интересовалъ вопросъ, какія отмтки поставили ему экзаменаторы. Если бы они поставили дурныя, онъ едва ли огорчился бы больше, чмъ былъ огорченъ теперь. Пьянству любимаго человка онъ еще могъ найти оправданіе. Тяжело поразило его извстіе, что сынъ Устинова исключенъ изъ училища и можетъ погибнуть вслдствіе небрежнаго воспитанія. Но все это не такъ повліяло на него, какъ сегодняшній случай, показавшій измельчаніе честной натуры, отзывавшійся чмъ-то пошлымъ. И все это вслдствіе безпутной жизни. Пьетъ человкъ, длаетъ спьяна безпутства, стыдится ихъ, бсится за нихъ на другихъ и на себя и совершаетъ еще большія ошибки, промахи, неприглядные поступки, точно умопомшанный. Грязная тина засасываетъ незамтно, грязнитъ и душитъ все чистое и хорошее. Объяснить все это можно, примириться съ этимъ трудно, невозможно…
— А вотъ и ты!— раздался веселый голосъ Ивана Николаевича, завидвшаго входившаго въ комнату сына.— А у насъ радость. Саввушку-то мы, кажется, пристроимъ. Сейчасъ говорилъ съ Егоромъ Егоровичемъ. Мсто есть. Онъ вдь связи-то иметъ. То-то будетъ радъ дядя Устя. Видлъ ты его сегодня? Говорилъ съ нимъ?
Елена Васильевна весело перебила мужа:
— Да ты спросилъ бы его объ экзамен, ахъ, ты, скоросплка, сейчасъ свои радости выкладываешь, а объ экзамен и ни слова.
— Есть о чемъ спрашивать! Превосходно, конечно?— воскликнулъ Зубковъ, трепля сына по плечу.
И онъ, и жена были очевидно отлично настроены ради удачи по длу о Саввушк. Ваня молча поцловалъ ихъ и, подавивъ свое волненіе, бодро проговорилъ:
— Да, экзаменъ сдать… еще бы!.. Такъ, значитъ, Саввушка будетъ на мст? Ну, и слава Богу. Иначе плохо ему пришлось бы!
— Ну, пока отецъ живъ — ничего еще,— сказалъ Иванъ Николаевичъ:— а вотъ посл его смерти…
— Можно надяться на такого отца!— рзко проговорилъ Ваня, не удержавшись отъ внезапной вспышки гнва.
Отецъ покачалъ головой.
— Ай-ай-ай! Злопамятный! Все еще не уходилось сердце? Мало ли что съ кмъ бываетъ. Нтъ, Устиновъ добрый и честный человкъ. Посмотрлъ бы ты, какъ онъ держалъ себя, когда надъ нами обоими стряслась бда…
— Кто пьетъ, тотъ ни за что не можетъ ручаться,— отрзалъ Ваня.
И чтобы не распространяться дале, пошелъ переодваться, въ свою комнату.
— Непримиримый!— пошутилъ ему вслдъ отецъ и заторопился: — Надо сегодня же дать знать дяд Уст. Онъ нашего мальчугана довелъ до конца въ училищ, мы его сынишку пристроимъ. Долгъ платежомъ красенъ. Я ему эту радость къ сегодняшнему дню и приберегъ. Пусть не у насъ однихъ веселье…
Онъ ходилъ по комнат, потирая руки, веселый, радостный, счастливый сознаніемъ добраго дла. Подали обдъ. Иванъ Николаевичъ чувствовалъ, что у него и аппетитъ пропалъ отъ радости. Хотлось скорй, скорй хать къ пріятелю съ доброй встью. Едва кончивъ обдъ, онъ собрался хать, на ходу шутливо спрашивая жену и дтей:
— Ну, что-жъ, кланяться дяд Уст? Тащить его къ намъ? Вотъ я Саввушку захвачу. Завтра праздникъ, пусть погуляетъ у насъ. Вы давно его не видали. Я думаю, большой балбесъ сталъ…
— Да ужъ ты позжай, позжай,— торопила его Елена Васильевна.
Онъ ухалъ.
Устинова не было дома. Анисья, красная отъ кухоннаго жара, чмъ-то сильно возбужденная, встртила Зубкова цлымъ потокомъ рчей.
— Не пришелъ съ экзаментовъ Викторъ Петровичъ. Охъ, не къ добру это, въ трахтиръ, значитъ, съ пріятелями пошелъ и закутитъ теперь. Раньше ночи и не жди. За послднее время темнй осенней ночи сталъ, рветъ и мечетъ, а потомъ въ слезы вдарится. Шибче прежняго пить сталъ. Да какъ и не быть человку не въ себ. Саввушка-то ихъ, на-ка, какую штуку выкинулъ: изъ училища исключили. Слесаремъ не хочетъ быть, баринъ тоже какой выискался. Мать у плиты жарится, мать тутъ постираетъ, тамъ подмоетъ, а онъ — баринъ, въ книжку читаетъ, ноготки щеточками да ножичками чиститъ. Вонъ и теперь надулся, какъ мышь на крупу, за то, что мать свои резонты ему представляетъ. Дуйся, не дуйся, а ни къ кому, окромя матери, не придешь: ‘сдлай, молъ, то, да почини, молъ, это’.
Зубковъ прошелъ въ Саввушк. Тотъ сидлъ у окна и перочиннымъ ножичкомъ сосредоточенно подравнивалъ и подчищалъ ногти, то и дло разсматривая ихъ и любуясь ихъ красотой. Увидавъ Зубкова, онъ сконфузился и быстро сталъ прятать ножъ.
— Ахъ, это вы, Иванъ Николаевичъ, а я думалъ нашъ Викторъ Петровичъ,— началъ онъ скороговоркой, расшаркиваясь и пожимая руку Зубкова.— Заждались мы его сегодня и не обдали еще. Садитесь, пожалуйста, гостемъ будете, онъ скоро вернется, должно-быть…
— Досадно, что не засталъ,— сказалъ Зубковъ.— Я съ новостью. Мсто теб нашелъ.
Саввушка вспыхнулъ:
— Если-съ въ мастеровые, Иванъ Николаевичъ, такъ я не пойду,— торопливо выпалилъ онъ.
— Ну, вотъ еще!— засмялся Зубковъ, трепля его по плечу.— Разв я не знаю. Генераломъ-отъ-инфантеріи хотятъ сдлать.
Саввушка обидлся.
— Мн генераломъ не быть-съ, а тоже и слесаремъ… Вы-съ Ваню не отдали бы въ слесаря…
Зубковъ потрепалъ его по плечу.
— Пошутилъ я, не сердись. Въ банкъ думаю я тебя пристроить.
Саввушка обрадовался.
— Не въ артельщики, Иванъ Николаевичъ?
— Въ директора прямо!— опять пошутилъ Зубковъ и заторопился: — Однако, подемъ къ намъ, я заложникомъ тебя беру. Пусть Викторъ Петровичъ выручать прідетъ завтра.
— Я сейчасъ! Только однусь!— радостно отвтилъ Саввушка и побжалъ одваться за драпировку.
— Только не обдалъ вотъ ты,— крикнулъ Зубковъ.
Саввушка засмялся:
— Я ужъ подкормился въ ожиданіи Виктора Петровича.
— На кухн лизалъ сковороды?
— Нельзя же голодать…
Они говорили черезъ драпировку. Было слышно, какъ за нею суетился Саввушка, громко хлопая дверцами шкапа и ящиками комода.
— Да ты не копайся. Въ корсетъ ты, что ли, затягиваешься?
— Нельзя же кое-какъ… Надоло и въ училищ чумазымъ ходить…
Онъ вышелъ въ свтлой пар платья, въ ботинкахъ съ пуговками, въ цвтномъ галстучк, не то щеголеватымъ провинціаломъ, не то принарядившимся лакейчикомъ изъ барскаго дома. Вертясь у зеркала, онъ поправлялъ бантикъ галстука и прихорашивалъ прямые блокурые волосы.
— Ты это что же, плохо видишь, что ли?— спросилъ Иванъ Николаевичъ, видя болтавшееся у Саввушки pince-nez.
Саввушка сконфузился.
— Это-съ консервы, Иванъ Николаевичъ. Отъ солнца.
И не умя еще хитрить, онъ прибавилъ стыдливо:
— Косоватъ я тоже… все оно красиве… подъ синими стеклами незамтно.
Зубковъ покачалъ головой.
— Счастье тоже, кому Богъ красоту далъ!— вздохнулъ Саввушка, торопливо надвая пальто.— Вотъ Викторъ Петровичъ разсказываетъ, Какъ живетъ господинъ Вощининъ. Чудеса! Безъ красоты въ вкъ бы ему такъ не жить.
Онъ побжалъ въ кухню чистить шляпу, и Зубковъ услыхалъ, какъ онъ попрекаетъ Анисью, что та даже шляпы ему не вычиститъ.
— Баринъ какой выщелкнулся,— отвтила Анисья.
— Такъ свиньей-мастеровщиной, что ли, ходить?— огрызнулся Саввушка.
— А хочешь бариномъ ходить, самъ умй чистить…
Черезъ нсколько минутъ онъ уже былъ готовъ, смотрлъ щеголемъ и даже былъ довольно красивъ, несмотря на свои прямые блокурые волосы, вздернутый задорно носъ и многочисленныя веснушки, покрывавшія его блдное, худощавое лицо.
Зубковъ десятокъ разъ повторялъ Анись, чтобы она передала Устинову, что для Саввушки нашлось мсто, что Саввушка пробудетъ у нихъ завтрашній день, что Устинова завтра они ждутъ къ себ. Анисья только кланялась и говорила:
— Запомню! запомню! Прогоню его завтра чмъ-свтъ къ вамъ!
Саввушка торопливо натягивалъ перчатки, нетерпливо спша выбраться изъ дома.
— Не хорошо, Саввушка, что ты командуешь Анисьей Ивановной,— замтилъ ему Зубковъ, усаживаясь съ нимъ на дрожки.
Саввушка покраснлъ.
— Ахъ, Иванъ Николаевичъ, измучили они меня оба,— отвтилъ онъ жалующимся тономъ.— То зачмъ рядишься, какъ баринъ, то воетъ Анисья Ивановна, что буду я пьяной мастеровщиной…
— Вотъ какъ,— сказалъ Зубковъ.— Да, вдь она же хотла, чтобъ изъ тебя механикъ вышелъ.
— Разв у нея есть хотніе! Сегодня одно, завтра другое. Напьется Викторъ Петровичъ и плачетъ она, что господа-то нынче только по трактирамъ ходятъ, дома своего не знаютъ. Увидитъ пьянаго мастерового, голоситъ, что мастеровые только въ кабакахъ и сидятъ. А Викторъ Петровичъ — я ужъ и не знаю, чего онъ хочетъ. Все не такъ, всхъ бранитъ, на вс возстаетъ. Послушать его, такъ и жить нельзя.
Онъ оживился.
— Вотъ какъ меня исключили, въ отчаянность я впалъ. Не то, чтобы мн училища было жаль или по слесарству я сокрушался. А попалъ домой — Анисья Ивановна плачетъ, Викторъ Петровичъ въ пьяномъ вид бранится и тоже плачетъ. Ну, и взяло меня самого горе. ‘Пропащій’ да ‘пропащій’, только и слышу. Ну, и напустилъ на себя дурь, недлю цлую ходилъ, какъ лодырь, самъ, о себ забылъ. Викторъ Петровичъ кричать началъ: ‘чего ты это нигилистомъ-то вахластымъ ходишь? Опаршивть хочешь?’ Приказалъ костюмъ сдлать. Ну, пошелъ я, заказалъ платье. Вотъ это самое-съ, что на мн. Опять брань. ‘Альфонсомъ, что ли, хочешь быть?’, А какой же я Альфонсъ? Я не видалъ никакого Альфонса. ‘Ты бы, говоритъ Викторъ Петровичъ, еще красный галстукъ купилъ’. Зачмъ же мн красный, когда мн къ лицу синій? И если не нравится ему, пошелъ бы самъ, заказалъ бы по своему вкусу. А то этакъ молодого человка только съ панталыку собьетъ…
Иванъ Николаевичъ покачивалъ головой, слушая его. Наконецъ, онъ замтилъ:
— Ну, было да прошло. Будешь служить, свои деньги имть, все уладится.
— Ахъ, ужъ какъ я вамъ благодаренъ, какъ благодаренъ!— воскликнулъ Саввушка, сжимая въ радостномъ волненіи рукою его колнку.— Я ужъ думалъ, пропало мое дло. Викторъ Петровичъ вдь пальца о палецъ не стукнетъ самъ, чтобы что-нибудь сдлать…
— Связей нтъ, безъ связей не найдешь мста, хоть бы и хотлъ,— сказалъ Зубковъ, вступаясь за пріятеля.
— Нтъ, вы этого не говорите. Это у него такой характеръ. Ворчать — это его первое дло, а тамъ хоть трава не расти.
Саввушка очень рдко бывалъ въ былые годы у Зубковыхъ. Устиновъ не любилъ таскать съ собой своего ‘воспитанника’. Въ послдніе же годы, находясь въ ремесленномъ училищ на полномъ пансіон, онъ почти вовсе не видалъ Зубковыхъ, за исключеніемъ Ивана Николаевича, заходившаго иногда по праздникамъ къ Устинову. Увидвъ его, семья изумилась. Это былъ совсмъ взрослый молодой человкъ, высокій и тоненькій, какъ жердочка. При встрч съ нимъ въ Ван пробудилось совсмъ особенное чувство наивнаго любопытства: онъ видлъ передъ собой незаконнорожденнаго. Знаетъ ли онъ, кто его отецъ и мать? Какъ, онъ смотритъ на нихъ? Тяжело ли ему его положеніе? Вроятно, очень тяжело. Подъ этимъ впечатлніемъ молодой Зубковъ вполн дружески привтствовалъ гостя. Всегда внимательный и любезный съ гостями, онъ въ данную минуту готовъ былъ сдлать все, чтобы его гостю было пріятно у нихъ. Привтливаго обращенія хозяевъ было достаточно, чтобы сразу ободрить Саввушку. Онъ былъ по натур не изъ застнчивыхъ, обладалъ способностью сразу чувствовать себя въ чужомъ дом, какъ у себя, что нердко встрчается у юношей, жившихъ на полномъ пансіон въ училищ. Правда, онъ былъ робокъ при первой встрч съ людьми, точно боялся въ нихъ начальства, но разъ этотъ страхъ проходилъ,— онъ становился съ ними въ т товарищескія отношенія, которыя развиваются только между школьными пансіонерами. Потерялъ свой платокъ — взялъ платокъ у сосда и высморкался въ него. Увидалъ недопитый стаканъ съ квасомъ — выпилъ его, не справляясь, кто пилъ до него изъ этого стакана. Есть одна папироса, — ее курятъ вдвоемъ, втроемъ, у печки, около трубы. Спятъ вс въ одной комнат и не церемонятся, не стсняясь другъ передъ другомъ ничмъ, ни неприличіемъ въ костюм, ни безцеремонностью въ рчахъ. За чаемъ Елена Васильевна спросила Саввушку, сладко ли онъ любитъ чай. Онъ взглянулъ на стаканъ и замтилъ:
— Это вы мн столько бухаете? Нтъ, двухъ кусковъ довольно!— и самъ ползъ пальцами въ стаканъ, вынулъ лишніе куски сахару и положилъ ихъ обратно въ сахарницу.— А вотъ до варенья, такъ я охотникъ.
Онъ пилъ чай своеобразно, положивъ об руки на столъ, пригнувъ голову къ столу, вытягивая чай съ блюдечка ‘бычкомъ’ и то и дло зачерпывая ложкой варенье прямо изъ вазочки, не обращая никакого вниманія на поставленное передъ нимъ стеклянное блюдечко для варенья. Увидвъ, что на стол нтъ ржаного хлба, онъ поднялся съ мста.
— Что вы?— спросила Елена Васильевна
— А я въ кухню, чернаго хлба спросить,— отвтилъ онъ.
— Такъ я велю подать.
— Ну, вотъ, стоитъ безпокоиться. Я самъ схожу.
По лицу Елены Васильевны скользнула улыбка. Онъ пошелъ въ кухню и принесъ оттуда въ рукахъ ломоть хлба.
— Не люблю я булокъ съ масломъ,— пояснилъ онъ, похлопывая ладонью по ломтю хлба.— Черный хлбъ сытне.
Когда кончили пить чай, онъ потянулся и звнулъ.
— Нался!— проговорилъ онъ, благодаря хозяйку и хозяина.
Ему приготовили постель въ комнат Вани. Оставшись вдвоемъ съ молодымъ Зубковымъ, Саввушка сталъ раздваться и, оставшись въ одной сорочк, сталъ расхаживать по комнат, куря папиросу.
— Славно тутъ у васъ,— говорилъ онъ, осматриваясь.— Чисто все и нарядно. Нтъ, у нашего Виктора Петровича порядку не заведешь. Придетъ въ пьяномъ вид, все расшвыряетъ.
Онъ, широко разставивъ ноги, остановился передъ Ваней, присвшимъ на кровать.
— Однихъ клоповъ что развели у насъ — страсть. У васъ нтъ?
— Нтъ,— отвтилъ Ваня съ улыбкой.
Саввушка услся въ кресло около его постели и вытянулъ впередъ длинныя, тонкія ноги. Пуская къ потолку дымъ колечками, онъ мечтательно заговорилъ:
— Какъ только стану получать сносное жалованье, тотчасъ же переду и устроюсь по-своему. Надоло мн слушать нашихъ.
— Викторъ Петровичъ, можетъ-быть, не захочетъ, чтобъ ты жилъ отдльно.
— Я и не спрошу его. Если-бъ законный отецъ былъ, тогда другое дло. А то какія у него права? Меня вонъ и по батюшк не Викторовичемъ, а Николаевичемъ зовутъ. Савва Николаевичъ Николаевъ.
Онъ уставилъ глаза на свои ноги и началъ задумчиво перебирать ихъ длинными пальцами.
— Даже фамиліи своей не потрудились дать,— сказалъ онъ.— Лнь хлопотать было. Меня вздумалъ было попрекать лнью, а самъ лниве всякаго лнтяя. Можетъ, и не женился отъ лни. Кто его знаетъ. Не былъ бы лнивъ, не отдалъ бы меня въ слесаря, а подготовилъ бы въ гимназію, что ли…
— Анисья Ивановна, кажется, не хотла этого,— замтилъ осторожно Ваня.
— Много она понимаетъ и много онъ ее слушаетъ. Нтъ, просто лнь было подготовлять толкомъ. Вышелъ случай, что можно было въ ремесленное пристроить — ну, и пристроилъ.
Онъ закинулъ на лвое колно правую ногу и сталъ разсматривать на ней мозоли.
— Вонъ сапожищами казенными благодать какую натеръ. На рукахъ тоже вонъ какія мозоли.
Онъ, показавъ Ван ладони рукъ, опять откинулся на спинку кресла и, дымя папиросой, продолжалъ:
— И какъ въ голову пришло, что я останусь слесаремъ. Самъ бариномъ живетъ, господа къ нему ходятъ, а я иди въ слесаря.
— Ты бы механикомъ вышелъ. Изъ господъ многіе идутъ на это поприще, обучаясь въ Технологическомъ. Теперь нуждаются въ знающихъ это дло.
— А жить-то какъ бы ты сталъ? Коптись на завод? Жарься у горновъ? Пили да сверли желзо? А другіе ручки свои холятъ, занимаясь чистой работой. Нтъ, слуга покорный! Конечно, если не видать лучшаго — на все пойдешь. Оставили бы въ деревн, ну, и былъ бы мужикомъ. А здсь?
Онъ заговорилъ о томъ, какъ бы ему хотлось жить. Заниматься письменной работой, получать хорошее жалованье, днемъ на служб, вечеромъ въ клуб или въ театр, въ праздникъ по Невскому себя показать, на людей посмотрть. Ваня молча слушалъ эту болтовню, задумчиво смотря въ полъ, видя передъ собой дв протянутыя тонкія ноги, съ плоскими большими ступнями, съ низкими подъемами, съ шевелящимися большими пальцами въ мозоляхъ.
— А ты любишь за барышнями ухаживать?— неожиданно спросилъ Саввушка.
Ваня машинально качнулъ головой. У него давно охота прошла говорить.
— Мы прошлымъ лтомъ все по скверамъ ходили. Тамъ няньки, кормилицы, мамзели изъ магазиновъ. Хорошо.
Онъ сталъ говорить о достоинствахъ нянекъ, кормилицъ и мамзелей изъ магазиновъ, объясняя, почему ему нравятся особенно кормилицы.
— Только ужъ я, какъ Викторъ Петровичъ, не свяжусь незаконнымъ манеромъ, чтобы дтей приживать,— закончилъ онъ.— Нтъ, шалишь. Найдется невста съ деньгами — женюсь. Это другая музыка. Эхъ, кабы красота! Въ мать я. Носъ на втеръ и веснушки. Волоса тоже — помажу, помажу, а все рдки. Тла только не нагулялъ еще, какъ она, наша-то Анисья Ивановна. Вонъ какой шкелетъ.
Онъ указалъ на свое обнаженное тло. Ваня очнулся и точно сконфузился.
— Ты, однако, не простудись. И спать пора.
Онъ сталъ раздваться, торопясь укрыться подъ одяло.
— Нтъ, у васъ тепло. Жарко мн даже.
Саввушка сталъ обмахиваться сорочкой.
— Покойной ночи! Загаси свчу,— проговорилъ Зубковъ, отворачиваясь лицомъ къ стн.
Онъ долго не могъ уснуть. Въ его голов роились думы объ Устинов. Сколько неприглядныхъ сторонъ открывалось въ этомъ человк, котораго онъ такъ давно привыкъ любить и уважать. Что онъ сдлалъ изъ своего сына. Какъ досадно, что раньше никому не пришло въ голову позаботиться о Саввушк. Насильно бы слдовало взять его у Устинова. Вотъ хоть бы прошлое лто, чтобы по скверамъ не шлялся. Впрочемъ, не отдалъ бы, пожалуй, и мать не отдала бы. А что теперь изъ него выйдетъ?..

XVI.

Тщетно ждали Зубковы на слдующій день Виктора Петровича. Онъ не явился. Иванъ Николаевичъ встревожился немного. Не захворалъ ли? Почему вчера пропалъ посл экзаменовъ? Саввушка успокоилъ его. Куролеситъ въ послднее время Викторъ Петровичъ. Каждый день на взвод. Это еще боле встревожило Зубкова. Нтъ ли серьезнаго горя у пріятеля? Онъ всегда съ горя запиваетъ. Не похать ли къ нему? Елена Васильевна очень любила праздничные дни именно за то, что мужъ и сынъ оставались цлый день дома, тмъ не мене и она соглашалась съ мужемъ, что надо бы създить къ Устинову, узнать, что съ нимъ. Отъ Саввушки ничего не узнаешь. У него одно объясненіе: ‘запилъ’. И какъ спокойно говоритъ онъ объ этомъ, какъ безпечно весело болтаетъ и школьничаетъ съ Машей и Настей. Забрались они трое въ залъ, Саввушка имъ фокусы показываетъ, какіе-то еврейскіе разсказы разсказываетъ, и двочки звонко хохочутъ вслдъ за нимъ. Даже лицо у него разгорлось отъ веселья. Ваня, посидвъ немного въ кружк хохотавшей молодежи, вошелъ въ кабинетъ отца, гд все еще шло совщаніе объ Устинов, и, видя тревогу отца, замтилъ коротко:
— Не безпокойся, папа, ничего не случилось, но Викторъ Петровичъ не прідетъ сегодня.
Отецъ вопросительно взглянулъ на него.
— Я такъ и думалъ, что онъ не прідетъ, но не хотлъ говорить ничего. Не люблю я разсказывать всякія вещи.
Онъ немного взволновался и покраснлъ.
— Что случилась?— спросила Елена Васильевна.— Отъ Саввушки слышалъ что-нибудь?
— Нтъ!
Ваня коротко и сжато разсказалъ вчерашнюю сцену на экзамен. Иванъ Николаевичъ переглянулся съ женой, пожимая плечами.
— Ты, папа, не придавай этому значенія,— закончилъ Ваня.— Кончилось все хорошо, ну, и Богъ съ нимъ. Онъ же не виноватъ. Это все отъ вина. Не говори ему, что я разсказалъ. Я и разсказалъ для того, чтобы ты не здилъ сегодня. Еще теб сцену сдлаетъ и… откажется, пожалуй, взять, мсто для Саввушки.
Иванъ Николаевичъ загорячился, заходилъ по комнат.
— Ну, ужъ это дудки! Этого-то я не дамъ ему сдлать. Да и не сдлаетъ онъ этого. Что теб пришло въ голову!
Елена Васильевна перебила мужа:
— Нтъ, Ваня правъ. Отъ него теперь и этого можно ждать. Ваня врно подмтилъ эту черту въ немъ!
И, волнуясь, она воскликнула:
— Нашего сына чуть не подвелъ! Это просто низко!
Ваня вступился за Устинова.
— Не вини его, мама, что-жъ длать, если разсудокъ помутился…
Иванъ Николаевичъ продолжалъ ходить по комнат и потирать руки. Раза два онъ принимался снова разспрашивать сына. Не показалось ли тому, что Устиновъ хотлъ придраться? Можетъ-быть, у него и въ ум не было ничего дурного? И, не дожидаясь отвта сына, онъ самъ же утверждалъ, что все было такъ, какъ сказалъ сынъ, что все это водка проклятая длаетъ. И времена-то теперь такія, что трудно остаться цльнымъ человкомъ, не свихнуться куда-нибудь въ сторону. Одни подлецами длаются, другіе спиваются, третьи въ петлю лзутъ.
Ваня молчалъ и думалъ о томъ, что бы заговорили отецъ и мать, если бы слышали вчерашніе разсказы Саввушки о скверахъ, мамзеляхъ и тому подобномъ. Это уже не придирки на экзамен, а полное пренебреженіе въ воспитанію сына. Отвернулись бы, пожалуй, вотъ какъ онъ отвернулся отъ Устинова. Онъ сознавалъ, что онъ навсегда отвернулся отъ этого человка. Никакихъ оправданій, никакого снисхожденія не было въ его душ. Онъ не хотлъ вооружать противъ него другихъ, онъ даже вступался за него, говоря, что виновато во всемъ вино, но самъ онъ чувствовалъ, что ему было бы тяжело пожать теперь руку этого человка. Никогда онъ не примирится съ нимъ. Онъ невольно остановился на этой мысли. И нужно ли вообще примиряться? Не потому ли все и длается, что со всмъ примиряются честные люди? Если бы въ эту минуту заглянуть поглубже въ его душу, то можно бы найти въ ней черты, унаслдованныя отъ матери,— и она тоже не примирялась съ недостатками людей и не находила имъ прощенія, когда эти недостатки гибельно отзывались на близкихъ къ ней лицахъ. Такъ она почти враждебно относилась къ недостаткамъ своей матери, когда та вредила Александру Константиновичу въ дни его юности, когда она нападала на Ивана Николаевича, когда она дурно вліяла на Настю. У Вани явилась эта же черта, но онъ чувствовалъ, что онъ не примирится съ Устиновымъ не за себя, не за Саввушку, а просто потому, что Устиновъ упалъ въ его мнніи, что уже не можетъ ждать отъ него ничего хорошаго онъ, Ваня. Онъ уже думалъ и не объ Устинов, а вообще о людяхъ, дурныхъ, злыхъ, испорченныхъ, и говорилъ себ, что прощать ихъ не слдуетъ. Очень ужъ многое прощается, и потому вс распускаются еще боле, не подтягиваются. Каждый считаетъ нравственность чмъ-то такимъ, что нужно проповдывать и отъ чего можно освобождать себя, оправдываясь вншними обстоятельствами, средой, тяжелыми временами. Въ душ пробудилась какая-то страстность, въ ней все кипло и бушевало….
Именно въ этомъ настроеніи его застала Лида, пріхавшая вечеромъ съ матерью къ Зубковымъ. Ольга Давыдовна тотчасъ же заявила Елен Васильевн, что ей надо поговорить съ ней и отвести душу. Он прошли въ сопровожденіи Ивана Николаевича въ, кабинетъ послдняго. Лида осталась въ зал съ молодежью. Минутъ десять она смотрла на фокусы Саввушки и слушала его еврейскіе разсказы, потомъ отвернулась и отошла къ окну. Ваня послдовалъ за нею.
— Не понравилось?— спросилъ онъ ее.
— Точно я этихъ глупостей не видала и не слыхала?— пренебрежительно отвтила она.— Все это въ театрахъ и на литературныхъ вечерахъ сотни разъ разсказывалось. И самъ этотъ господинъ — жердь какая-то съ вздернутымъ носомъ.
— Вамъ все красавцы нужны,— сказалъ Ваня.— Только по наружности все и цните.
— А вамъ ананасъ брось въ грязь, такъ вы поднимете и станете сть?— спросила она задорно.
— Да я, можетъ-быть, и съ золотого блюда не возьму его, потому что онъ мн не нуженъ,— отвтилъ Ваня.
— Ахъ, вамъ, значитъ, былъ бы только ржаной хлбъ!
— Да, онъ только и нуженъ.
— Такъ вы шли бы въ каменщики. Вонъ смотрите, они тамъ на шоссе работаютъ.
— Я знаю, гд они работаютъ,— отвтилъ Ваня: — чего вы мн указываете къ нимъ дорогу. Я еще не собираюсь быть каменщикомъ.
Она засмялась, глядя на него сверкающими глазами.
— Мы опять ругаться начали!
И, кокетливо улыбаясь, спросила:
— Почему мы какъ встртимся, такъ сейчасъ и разсоримся?
— Такая ужъ вы капризная двица,— отвтилъ онъ шутливо и невольно залюбовался ея хорошенькимъ личикомъ, озареннымъ теперь привтливой улыбкой.
Она безцеремонно впивалась въ него глазами и, качая головой, проговорила:
— Какъ это странно — вдругъ бы вы пошли въ каменщики!
Онъ очнулся.
— Съ чего вы это взяли?
— Такъ вотъ, говорили о нихъ и представилось вдругъ: вы — и сидли бы тамъ, поджавъ ноги, на мостовой и били бы камень.
— Ну?
Она засмялась.
— Вс экипажи стали бы останавливаться, чтобы взглянуть на васъ, на хорошенькаго каменщика.
Онъ вспыхнулъ и разсердился.
— Глупости вы говорите!
Она не сморгнула глазомъ.
— Какія глупости?
Онъ смшался.
— Что вы хорошенькій? Да? Это?
Онъ совсмъ разсердился.
— Разв это прилично говорить въ глаза? Я ужъ не мальчикъ, и вы — почти невста уже. Или кокетничать и заигрывать хотите? Такъ это пошло!
Она звонко засмялась.
— Чему вы?— спросилъ онъ.
— Ну, еще, еще! Ахъ, какъ я люблю, когда вы сердиты! Вы такъ еще красиве.
— Нтъ, съ вами сегодня нельзя говорить!
Онъ повернулся и ушелъ въ свою комнату. Едва онъ прислъ къ своему столу, какъ ему стало досадно на себя. Обругалъ и ушелъ. Хорошъ хозяинъ. Хорошъ благовоспитанный молодой человкъ. Это чортъ знаетъ что такое. Кто-то въ эту минуту закрылъ ему руками глаза, подкравшись къ нему сзади.
Не сознавая вполн, что онъ длаетъ, онъ взялъ эти руки отъ глазъ и поднесъ къ своимъ губамъ. Потомъ быстро обернулся и спросилъ:
— Этого вамъ хотлось?
На него смотрли смющіеся глаза, и хорошенькая головка слегка кивнула ему въ отвтъ. Онъ, уже совершенно придя въ себя, сконфузился за свой поступокъ и серьезно и тихо замтилъ:
— Этимъ шутить не слдуетъ…
Она безцеремонно подняла за подбородокъ его лицо, на мгновеніе взглянула на него влюбленными глазами и, точно встряхнувшись, сказала совсмъ серьезно:
— Я хотла помириться…
И, не давъ ему времени что-нибудь сказать, присла около стола и заговорила дловымъ тономъ:
— Мы вдь не демъ за границу. Слышали вы это? Мама пріхала излить свое горе Елен Васильевн. Она очень опечалена этимъ, хотлось ей увезти своего Александра Константиновича туда. Тамъ онъ, вдь, пришитъ къ ней, а здсь свободенъ, какъ втеръ. Но онъ заупрямился. Въ директора какого-то банка нарочно заставилъ себя выбрать, чтобы имть отговорку: ‘дла!’ А я рада, что мы не демъ, очень рада. Что тамъ — никого не знаешь, близкихъ нтъ. Подемъ въ Петергофъ на лто. Здсь мама не хочетъ на завод жить. Ну, что-жъ — въ Петергофъ, такъ въ Петергофъ. Вы прідете къ намъ?
Она заискивающими глазами заглянула ему въ лицо.
— Ругаться?— спросилъ онъ.
Она кивнула головой.
— И мириться,— тихо добавила она.
И, впиваясь въ него глазами, прибавила:
— А ко мн уже сватается женихъ…
Онъ весь вспыхнулъ, точно это сколько-нибудь касалось его.
— Женихъ?
— Да. Камергеръ. Ко двору вхожъ. Съ лучшими фамиліями въ родств.
— Весь раззолоченный, какъ птухъ индйскій, важный! Двочка, а уже объ женихахъ думаете! Обрадовались!— горячо проговорилъ онъ.
— И обрадовалась! А вамъ что до этого?
Онъ молчалъ. Точно, что ему до этого? Не ему жениться на нй. Онъ никогда объ этомъ и не думалъ. Влюбленъ онъ въ нее? Глупости! Всегда ругается съ нею. Вотъ и все.
— Бабушка ваша уговариваетъ меня выйти за него, когда лта позволятъ. Джоржъ тоже говоритъ: ‘хоть обуздаетъ онъ тебя’. Александръ Константиновичъ радостно потираетъ руки и небрежничаетъ: ‘что-жъ, что онъ ко двору вхожъ, у тебя деньги, молодость и красота, тутъ не одинъ женихъ найдется’, а самъ радъ, что можно сказать: ‘зять моей жены вчера былъ во дворц, моя падчерица представлялась ко двору’. Мама — той все равно, лишь бы ея Александра Константиновича не похитили.
— Да что вы мн поете,— сердито сказалъ Ваня.— Сами прежде всхъ обрадовались…
— Да, обрадовалась — и сказала, что мн рано еще выходить замужъ…
— Отказали?— обрадовался онъ.
Она уклончиво отвтила:
— Сказала, что еще рано мн думать о замужеств…
— А-а! хочется, чтобы лишній человкъ ухаживалъ!
Она засмялась.
— А если бы и такъ? Мн еще одинъ гвардейскій офицерикъ объяснялся въ любви.
— И ему сказали, что рано выходить замужъ.
— Да!
— Вы ихъ въ Петергофъ всхъ соберите, кунсткамеру устройте изъ поклонниковъ.
— А вы прідете?
— Очень мн нужно! Я-то въ ихъ полку не состою, мн тоже рано.
— Ну, такъ и прізжайте, вмст смяться будемъ…
Она встала и смясь, начала перерывать его книги, тетради. Она каждый разъ все переворачивала здсь вверхъ дномъ. Онъ остановилъ ее:
— Не смйте этого длать! надоло посл васъ убирать!
— Попросите хорошенько, не стану.
Она опять смотрла на него смющимися, вызывающими глазами. Онъ отвернулся, ощущая что-то странное, точно ему тяжело было смотрть на нее.
— Ну, что же, просите!— повторила она.
— Какъ?
Она поднесла къ его губамъ руку.
— Вотъ какъ!
Черезъ минуту она уже хохотала въ зал. У Вани кружилось и шумло въ голов, точно онъ опьянлъ. Онъ всталъ, не помня себя, и крикнулъ:,
— Лида Егоровна!
Она съ удивленіемъ обернулась, вошла снова въ его комнату, спросила:
— Что вамъ?
Онъ схватилъ ее руками и быстро поцловалъ нсколько разъ въ лицо.
— Вотъ что!— проговорилъ онъ, тяжело переводя духъ и быстро отходя къ своему столу.
Она растерялась, смутилась, притихла! Ея лицо горло, какъ въ огн. Постоявъ съ минуту, стараясь успокоиться, она, наконецъ, неслышными шагами вышла въ залу. Ей было и хорошо, и жутко.
Въ столовой подали уже чай, и вс сидли вокругъ стола. Лида присла тутъ, потупивъ глаза. Она слышала, что вошелъ Ваня, и не подняла глазъ. Ей было страшно взглянуть на него — взглянула бы и смутилась бы. Но онъ задорно смотрлъ на нее и въ сильномъ возбужденіи говорить громко, какъ никогда, точно побду одержалъ.

XVII.

Прохать въ ясный лтній день на маленькомъ пароход по Нев, перессть на большой петергофскій пароходъ за Николаевскимъ мостомъ и понестись по заливу — это большое наслажденіе. Сперва передъ вами по об стороны мелькаетъ панорама Невы, какъ бы сдавленной громадами каменныхъ зданій, заставленной безчисленными барками, полной снующихъ яликовъ, пароходиковъ, лодокъ. Потомъ водная поверхность становится все шире и шире, ничто не стсняетъ ее: барки, лодки, пароходики встрчаются все рже и рже, наконецъ, открывается широкій просторъ сверкающей на солнц воды, съ едва замтными гд-то далеко-далеко полосками зеленыхъ береговъ. Вдали вырисовываются и тонутъ въ воздух силуэты Кронштадта, Петергофа, Ораніенбаума, кажущіеся прозрачными видніями, сотканными изъ легкаго тумана, а не очертаніями каменныхъ зданій. Кругомъ тихо, безлюдно, блеститъ вода, блеститъ небо, и только слышится однозвучный шумъ колесъ, пнящихъ гладкую поверхность воды. Воздухъ сразу перемняется — запаховъ города уже не слышно, какая-то особенная свжесть моря широкими струями плыветъ навстрчу, дышится легче, свободне, шире. И еще сильне впечатлніе такой поздки, когда человку всего восемнадцать-девятнадцать лтъ, когда впервые онъ чувствуетъ что-то въ род любви, смутно, неопредленно, невысказанно, но сознавая, что онъ детъ къ ней, что тамъ за этой сверкающей далью онъ встртитъ ее, что онъ будетъ любоваться и этимъ чуднымъ днемъ, и этимъ оживляющимъ моремъ, и этой воскреснувшей къ жизни природою съ нею.
Все это испыталъ молодой Зубковъ, отправившись впервые по окончаніи экзаменовъ съ семьею въ Петергофъ. Онъ сновалъ по пароходу, тормошилъ сестру: ‘гляди, гляди, какъ хорошо’, разспрашивалъ отца и мать: ‘что это видно? гд Петергофъ?’ и пристывалъ глазами къ яркимъ искоркамъ золотыхъ куполовъ, высившихся изъ-за прибрежной зелени Петергофа. Хорошо или дурно онъ поступилъ тогда, во время послдняго свиданія съ Лидой, что его толкнуло на этотъ поступокъ, какія послдствія изъ этого выйдутъ, ничего этого онъ не спрашивалъ у себя и просто былъ счастливъ и веселъ. Почему? онъ и самъ не зналъ и, кажется, не хотлъ знать. Счастливъ и веселъ — вотъ и все. Мать говорила: ‘это потому, что экзамены кончились’. Отецъ посмивался: ‘молодымъ человкомъ себя почувствовалъ’. Настя и Маша шушукались: ‘Ваня радъ, что будетъ здить въ Петергофъ, не сладко тоже все дома, да дома сидть’.
На пароходной пристани стояла толпа встрчающихъ. Ваня, стоя на верхней палуб парохода, искалъ знакомыхъ лицъ и вдругъ закивалъ головою, забывъ даже снять шляпу. Тамъ въ этой пестрой, нарядной толп, стояла она, Лида. Ваня даже не замтилъ стоявшаго съ нею рядомъ Александра Константиновича. Онъ видлъ только ее одну. Вс встртились привтливо и радушно, Ван показалось даже, что Лида какъ-то особенно пожала ему руку. Ихъ ждала большая коляска. Пришлось уссться въ нее шестерымъ. Коляска покатилась по тнистымъ аллеямъ, поднялась въ гору, свернула направо и почти въ самомъ конц Стараго Петергофа остановилась у роскошной барской дачи. Зубковыхъ ждали къ завтраку. Вс были оживлены, веселы, даже Егоръ Егоровичъ еще не злилъ никого и покуда никому не говорилъ колкостей. Посл завтрака молодежь, къ которой присоединились и Александръ Константиновичъ, и Егоръ Егоровичъ, стала играть въ саду въ серсо. Лида, среди игры, забросила куда-то далеко кольцо и сказала:
— Ваня, поднимите!
Ваня побжалъ за кольцомъ. Когда онъ передавалъ его ей, она шепнула:
— Я васъ буду звать Ваней. Ничего?
Онъ также шопотомъ отвтилъ:
— А васъ какъ звать? Лидой?
Она улыбнулась, кивнувъ головой.
— Да!
Игра продолжалась еще оживленне, еще веселе. Солнце поднялось уже высоко, и площадка, на которой играли, вся была залита его лучами. Вощининъ первый напомнилъ, что становится очень жарко. Въ комнатахъ прохладне. Вс бросили серсо и направились на террасу и въ смежный съ нею залъ. Тутъ точно было прохладно. Софья Андреевна, въ коричневомъ шелковомъ плать, въ чепц съ блыми атласными лентами, величавая и важная, обратилась къ Наст:
— Сыграй, Настя, что-нибудь.
Настя на минуту сконфузилась, хотла было отказаться, но Ольга Давыдовна тоже попросила лнивымъ голосомъ:
— Да, сыграйте! Вы, говорятъ, мастерица.
Настя пошла къ роялю и начала играть. На террас попрежнему продолжатся разговоръ Зубкова, Зубковой, Ольги Давыдовны, Александра Константиновича и двухъ постителей, немолодыхъ и серьезныхъ господъ, двоюродныхъ братьевъ Ольги Давыдовны. Лида и Ваня ходили взадъ и впередъ по зал, тихо разговаривая. Егоръ Егоровичъ подошелъ къ роялю и смотрлъ на Настю. Его свинцовые глаза нсколько оживились и впились въ молоденькую двушку.
— У васъ положительно талантъ,— проговорилъ онъ, когда она кончила.
Она сконфуженно молчала, робкая, немного дикая, никогда еще не говорившая съ нимъ.
— Вы, конечно, пойдете въ консерваторію?— спросилъ онъ.
Она подняла на него глаза, большіе, черные, съ синеватыми блками.
— Я думаю, если только мама согласится.
— Это необходимо. Талантъ губить нельзя.
Онъ смотрлъ на нее упорно въ лицо, она опять опустила густыя черныя рсницы.
— Вы не поете?— спросилъ онъ.
— Нтъ.
— А голосъ есть?
— Не знаю.
Она вся зарумянилась и тихо сказала:
— Я люблю пть, но не учусь еще…
— Если бы развить голосъ, то съ вашей наружностью вы пользовались бы большимъ успхомъ.
Она опять взглянула на минуту на него, преодолвая застнчивость.
Лида уловила послднія слова брата и, продолжая ходить сказала ему:
— Настя настоящая цыганочка.
— Итальянка скоре,— отвтилъ онъ.
Потомъ, обращаясь къ Наст, заговорилъ объ артистической карьер. Лучше нтъ карьеры для женщины. Тутъ полная свобода. Талантъ покоряетъ толпу. Успхи прямо приносятъ наслажденіе. Удовлетворенное самолюбіе заставляетъ работать, идти все дальше. Настя слушала его съ разгорвшимся личикомъ. Сквозь отворенныя двери за нек и ея собесдникомъ слдили зоркіе глаза Софьи Андреевны Она самодовольно улыбалась, чувствуя, что Егоръ Егоровичъ говоритъ ея внучк нчто пріятное. Наконецъ, она не выдержала, встала и подошла къ нимъ.
— Не правду ли я вамъ говорила, Егоръ Егоровичъ, у нея музыкальный талантъ,— проговорила она.
По его лицу скользнула ироническая улыбка.
— Я вотъ потому и соблазняю Настасью Ивановну,— отвтилъ онъ, цинично въ упоръ смотря на старуху и сознавая, что ее смутила его двусмысленная фраза.
Потомъ, повернувшись отъ нея, онъ продолжалъ:
— Да, привлекательне артистической карьеры ничего не можетъ быть. Эти наполненныя зрителями залы, эти восторги и оваціи толпы опьяняютъ, возбуждаютъ сильне вина.
Старуха поняла, чмъ онъ соблазняетъ ея внучку и, гладя ея шелковистые вьющіеся волосы, со вздохомъ сказала сладкимъ голосомъ:
— Средствъ-то нужно сколько, чтобъ подготовиться кт артистической дятельности. Безъ нихъ ничего не подлаешь.
Онъ опять взглянулъ на нее съ наглой ироніей.
— Безъ покровительства тутъ не обойтись? Да?
Она пожала плечами, недоумвая, что сказать.
— Иногда вдь и находятся покровители талантовъ, продолжалъ онъ, не спуская съ нея глазъ.
— Конечно, конечно!— почти обрадовалась она.
Онъ отвернулся и серьезно сказалъ Наст:
— Я увренъ, что ваши отецъ и мать не зароютъ вашихъ талантовъ въ землю и обойдутся безъ всякихъ постороннихъ покровителей.
И совсмъ тихо прибавилъ, обращаясь къ старух:
— Даромъ-то нынче не покровительствуютъ, вотъ въ чемъ бда…
Онъ отошелъ прочь, съ застывшей на лиц улыбкой. Въ ней были и иронія, и нчто сальное. Онъ внутренно смялся надъ старухой, уже давно распространявшейся при немъ и о талантахъ Насти, и о ея красот, и о ея мягкомъ характер. Онъ угадывалъ, что старуха сватаетъ ему свою внучку. Что-жь, не глупа! онъ молодъ, богатъ, съ блестящей карьерой дльца впереди — чмъ же онъ не женихъ для какой-то нищей двчонки., жаль только, что онъ не такъ глупъ и не такъ неопытенъ, чтобы попасться на удочку. Проходя по зал, онъ невольно взглянулъ на Лиду и Ваню, оживленно разговаривавщихъ о чемъ-то. А эти, кажется, сами сосватались. Мальчикъ-то врно не дуракъ. Альфонсика хочетъ разыграть… Богатая невста — радъ. Примръ въ глазахъ есть — дядя Александръ Константиновичъ. Онъ усмхнулся, смотря на оживленное лицо Вани. Ему захотлось нарушить эту бесду двухъ молодыхъ людей. Онъ подошелъ къ нимъ и спросилъ Ваню:
— А вы въ университетъ или на службу идете?
— Нтъ, въ университетъ поступаю,— отвтилъ Ваня.
— Охота четыре года еще тянуть, лямку. Шли бы на службу, а тамъ годика черезъ два и жениться бы можно.
Ваня разсмялся.
— Я еще и не думаю о женитьб. Немного рано.
— Что такъ? Въ четыре года, пожалуй, вс подходящія невсты повыйдутъ замужъ.
Ваня весело отвтилъ безъ всякой задней мысли:
— Авось, хоть одна подождетъ.
— Ну, четыре-то года ждать ни одна не будетъ. Скучно столько времени въ любовь играть.
Лида сообразила, на что намекаетъ братъ, и поняла, что онъ по своему обычаю ршился подразнить ее и Ваню. Она вызывающимъ тономъ, дразня въ свою очередь брата, отвтила за Ваню:
— А теб было бы досадно, если бы стали ждать четыре года?
Онъ пожалъ плечами.— Не досадно, а смшно.
И, не давъ ей сказать что-нибудь, прибавилъ:
— Въ четыре года много воды можетъ утечь: женихъ изъ красавчика-юноши можетъ превратиться въ какого-нибудь обросшаго шерстью орангутанчика, а его невста изъ богатой двушки сдлаться чуть не нищею.
Ваня захохоталъ.
— Ну, какія превращенія вы придумали! А если невста вовсе и не думаетъ о наружности жениха, а онъ о ея богатств?
— Такъ что же можетъ привлекать?— спросилъ Егоръ Егоровичъ и улыбнулся нехорошей улыбкой.— Хорошенькіе юноши прельщаютъ только своими смазливыми личиками, а при хорошенькомъ личик недурно имть жену съ толстымъ карманомъ. Примръ у насъ налицо, поразительный, да, впрочемъ, и его не нужно, чтобы знать, чего добиваются хорошенькіе Альфонсики.
Ваня уже не смялся. Кровь прихлынула ему къ голов. Онъ сознавалъ теперь ясно, что хотлъ сказать Егоръ Егоровичъ. Онъ не выдержалъ и рзко сказалъ:
— Чтобы быть подлецомъ, не нужно быть непремнно хорошенькимъ.
Егоръ Егоровичъ сощурилъ глаза, взглянувъ на Ваню, какъ бы спрашивая, что тотъ хотлъ сказать своею фразою, и прибавилъ:
— Съ смазливымъ личикомъ легче добиваться удачи на поприщ Альфонса.
— Ну, я въ этихъ вопросахъ вполн неучъ,— отвтилъ Ваня:— и спорить съ вами, какъ съ опытнымъ человкомъ, не могу.
И сухо прибавилъ:
— Да и не интересно это для меня. Лично я, какъ и вы, конечно, никогда не сдлаюсь Альфонсомъ, а раскапывать эту грязь въ другихъ просто гадко.
Злое чувство охватывало его все сильне и сильне, и онъ, поддаваясь ему, сказалъ:
— Впрочемъ, вы, Егоръ Егоровичъ, кажется, очень любите эти вопросы, какъ я замтилъ. Съ вами какъ ни заговоришь, все на это разговоръ сведется — на любовь, на связи, на обольщенія, только бы сальце было.
— Ахъ, да, да, я и забылъ, что вы цломудренный Іосифъ!— съ насмшливой гримасой замтилъ Егоръ Егоровичъ.
— А это смшно?— спросилъ Зубковъ задорно.
— А вы думаете, нтъ?
— А если-бъ Іосифъ былъ не цломудренъ, то-есть не смшонъ по-вашему, то вы же первый заклеймили бы его постыднымъ именемъ Альфонса?
Егоръ Егоровичъ опять сощурилъ глаза, и по его лицу скользнула невольная улыбка одобренія.
— О, да вы находчивы!— поощрительно сказалъ онъ и перемнилъ разговоръ.
Ваня, однако, не тотчасъ освободился отъ непріятнаго впечатлнія, вызваннаго въ его душ словами Егора Егоровича. До этой минуты онъ вовсе не думалъ, къ какимъ результатамъ можетъ повести его сближеніе съ Лидой. Объ игр въ жениха и невсту, о женитьб на ней не было и мысли. Онъ просто былъ влюбенъ безсознательно, безъ всякихъ расчетовъ, безъ всякихъ цлей, какъ влюбляются впервые юноши. На минуту Егоръ Егоровичъ отравилъ это чувство своими намеками. Но оно было сильне грязныхъ подозрній и не имъ было заглушить его. Уже чрезъ какіе-нибудь полчаса Ваня попрежнему любовался Лидой и ссорился, и мирился съ нею, не зная самъ, что боле восхищало его въ ней — вспышки ея гнва или ея ласкающіе взгляды и тихій шопотъ:
— Не сердитесь, Ваня? Нтъ?
Онъ не желалъ, не требовалъ больше ничего.
Вечеромъ посл обда Вощинины и ихъ гости прохались въ коляск и шарабан по саду, мимо Самсона, мимо Монплезира, среди густой пестрой толпы пшеходовъ, среди массы экипажей, слыша издали звуки музыки. Какимъ-то волшебнымъ сномъ казалось все это — и статуи, и фонтаны, и свжая зелень, и пестрая толпа, и блестящіе экипажи,— неопытной Наст. Она совсмъ притихла, охваченная совершенно новымъ чувствомъ. Ей казалось, что она попала въ міръ совершенно счастливыхъ людей. Ни заботъ, ни тревогъ, ни печалей нтъ у нихъ, гуляютъ они, наслаждаются красотой этого сада, слушаютъ эту прекрасную музыку, жизнь идетъ, какъ волшебный сонъ. Когда раздалось ‘пора домой’,— у нея болзненно сжалось сердце. Бабушка говорила еще передъ прогулкой, что Настю можно бы оставить погостить. Что если бы мама вдругъ согласилась? Но нтъ, мама сказала, что нельзя. Настя вздохнула. Никогда ей такъ не жить! Вотъ если бы сдлаться артисткой, тогда… Передъ нею пронеслись картины артистической жизни, нарисованныя Егоромъ Егоровичемъ. Она подняла глаза и увидала его: онъ пристально смотрлъ на нее, точно угадывалъ ея мысли. Она потупила глаза. Ей стало какъ-то стыдно и жутко, точно онъ дйствительно читалъ въ ея душ.
Пароходъ уже дымился, когда они подошли къ нему, оставивъ экипажи. Лида и Ваня шли позади всхъ, и Лида тихо сказала ему:
— Вотъ что я вамъ скажу по секрету.
Онъ наклонилъ голову, она склонилась тоже къ нему: близко-близко, къ самому уху, и вмсто словъ его ухо обжегъ едва слышный поцлуй.
— Не забудьте же этого!— шаловливо сказала она.
Онъ засмялся.
— Не забуду!
Семья поднялась на пароходъ, онъ зашумлъ, завертлъ колесами и двинулся впередъ. Съ пристани кто-то махалъ платкомъ. На взморь была тишь — точно сталь блестла водная поверхность подъ блднвшимъ небомъ и только за Кронштадтомъ еще сверкали прощальные лучи заходившаго солнца. Зубковы безмолвно сидли на верхней палуб какъ бы въ полудремот, отдыхая отъ праздничныхъ впечатлній дня. Впереди была темная даль, свтъ оставался позади. Наст было тяжело до слезъ, точно кто-то силой увлекалъ ее отъ этого свта въ эту тьму, изъ міра счастливыхъ людей въ міръ заботъ и печалей. Ваня смотрлъ на воду, и вс его помыслы были тамъ, около Лиды. Думая о ней, онъ чувствовалъ, что у него горитъ ухо,— то ухо, которое обожгла она своимъ поцлуемъ.
А тамъ, въ Петергоф, на дач Вощининыхъ, вс сидли около чайнаго стола на огромной террас. Разгогоръ шелъ о Зубковыхъ., Прекрасная это семья. Самъ Зубковъ чудакъ, немного юродивый, но честный и усидчивый работникъ. Зубкова немного чопорна и суха, но примрная мать и жена. Настя…
— Ей уже лтъ семнадцать?— вдругъ спросилъ одинъ изъ двоюродныхъ братьевъ Ольги Давыдовны.
Это былъ человкъ лтъ пятидесяти, степенный и серьезный по виду.
— Нтъ, ей и шестнадцати нтъ,— отозвался Вощининъ.
— Но, вроятно, скоро минетъ, она взрослой смотритъ,— сказалъ двоюродный братъ хозяйки.
Егоръ Егоровичъ мелькомъ взглянулъ на дядю, и его губы подернулись едва замтной усмшкой.
Только Лида помстилась въ сторон отъ остального общества на нижней ступени террасы и безцльно смотрла передъ собою, то улыбаясь, то щуря каріе глаза.
— А я теб чай сюда, Лидочка, несу,— послышался голосъ Софьи Андреевны, ласковый и пвучій.— Душно тамъ на террас.
— Merci!— проговорила Лида, кивнувъ головой и принимая изъ рукъ старухи чашку.— А вы тамъ будете пить?..
— Пожалуй, и здсь… Только не помшаю ли теб, царевна наша прекрасная…
— Нтъ… отчего же…
Лида обернулась и крикнула:
— Иванъ, подай сюда чай бабушк…
Старуха не безъ труда опустилась около нея на ступени И таинственно спросила ее, дотрогиваясь до ея руки:
— О чемъ размечталась, прелестная моя пташка?
— Такъ… ни о чемъ,— отвтила Лида и прибавила:— Зачмъ это Иванъ Николаевичъ отдаетъ Ваню въ университетъ?.. Что за карьера… Чиновникомъ или учителемъ будетъ…
— Ахъ, Лидочка, Лидочка,— со вздохомъ сказала старушка:— разв ихъ поймешь…
— Шелъ бы въ военные, въ гвардію… Вдь онъ дворянинъ, бабушка?
— Дворянинъ, дворянинъ,— подтвердила старуха:— но что нынче за дворяне! Это прежде дворянинъ считалъ за честь быть военнымъ, а теперь…
Она приняла изъ рукъ лакея чашку и ласково спросила Лиду:
— А ты, маточка, почему это заговорила? Онъ что-нибудь сказалъ?
— Нтъ… Въ саду у музыки мн пришло въ голову… Вдь Ваня былъ бы красиве въ военной форм…
— Что говорить… красавецъ выравнивается…
— Тогда бы и партію могъ хорошую сдлать,— продолжала Лида:— а тамъ… Вдь такой человкъ и притомъ съ деньгами могъ бы потомъ карьеру въ гвардіи сдлать?
Старуха махнула безнадежно рукой.
— Да разв имъ втолкуешь? Ни имъ, ни ему не втолкуешь.
Лида сдлала гримасу.
— Ну, ему-то можно бы втолковать!
Старуха зорко взглянула на нее.
— Ты думаешь? Впрочемъ, кто втолковывать станетъ, иного и послушаетъ…
Она лукаво усмхнулась.
— Вотъ тебя, напримръ. Да кто же тебя не послушаетъ? Да ты прикажи, вся молодежь у ногъ твоихъ будетъ лежать. Конечно, за перваго встрчнаго ты не пойдешь, сренькой жизнью не будешь жить…
Лида задумчиво молчала, потомъ вдругъ выпрямилась и слегка тряхнула головой.
— Нтъ, нтъ, чиновницей-то ужъ я не буду и за учителя не пойду,— проговорила она ршительно.— Что же идти замужъ, если не выдержишь и убжишь…
— Это ужъ послднее дло — бжать отъ мужа…
Старуха вздохнула.
— И бжать-то жен трудно, ахъ, какъ трудно, Лидочка. Законы тоже есть. Захочетъ мужъ — по этапу жену потребуетъ къ себ.
— А если она не хочетъ?
— У жены, дитя ты мое прелестное, и хотнья не можетъ быть. У мужа только хотнье. А жен и въ церкви читаютъ: ‘жена да боится своего мужа’.
Старуха начала разъяснять Лид законы, какъ она ихъ понимала сама. Мужъ все можетъ, потому она глава. Чтобы счастливой быть, нужно искать мужа мягкаго, покладистаго, сговорчиваго. Такова ужъ женская доля, что чуть мужъ съ характеромъ — и бда. Вкъ-то съ мужемъ прожить, такъ, ни за что нельзя ручаться, разлюбить его можно, другого можно полюбить, ну, и бда, если мужъ съ характеромъ. Истиранитъ жену. Ну, а мужъ добрый, да мягкій пойметъ, что сердцу не прикажешь: не спросясь оно любитъ,— пойметъ и смолчитъ, если жена что сдлаетъ. Стало уже совсмъ темно, а старуха все еще бесдовала съ Лидой. Наконецъ Лида встала и крпко поцловала ее.
— Я только съ вами и могу поговорить,— проговорила она.— А то мы, двушки, ничего сами не знаемъ…
— Царица ты души моей,— пвуче сказала Софья Андреевна:— гд же и знать что-нибудь двушк? Извстно: невинность! На что же въ этомъ случа мы, старухи, какъ не затмъ, чтобы все вамъ объяснять? Ну, Христосъ съ тобой! Иди теперь баиньки!
Старуха вытянула впередъ губы, точно посылая поцлуй Лид, и начала вслдъ за нею грузно подниматься по ступенямъ террасы, приподнявъ тяжелую шелковую юбку платья.
— Иванъ, посвти барышн. Гд Зинаида? Не знаетъ разв, что барышня опочивать идетъ? Не заботитесь о господахъ,— командовала она и снова пвуче обратилась къ Лид:— Спи, моя цыпочка, спокойно спи! Христосъ съ тобой!
Величаво, точно плывя, пошла она ‘на свою половину’, какъ она называла свои дв комнаты, съ полнымъ сознаніемъ своего значенія въ дом. Саша — это ея вскормленникъ, всмъ обязанъ ей, вытащившей его изъ грязи, Лида — только она, Софья Андреевна, и уметъ объяснять ей все, разршать вс ея двичьи тревоги и вить изъ нея веревки, Егораша — тотъ не поддался еще ея вліянію, но сердце не камень, продолбитъ она его и женитъ на Наст, а тогда ужъ, какъ ни какъ, а внукомъ ей будетъ, Ольга, заводчица-то наша… Она, обрывая ходъ мысли, усмхнулась иронической улыбкой.
— Ахъ, что тутъ думать о ней!.. И кто это на нее вниманіе обращаетъ теперь, зла она или добра?.. Вс и безъ нея жить могутъ, у всхъ свои капиталы…

XVIII.

Снова потянулись долгіе, безконечные будни въ дом Зубковыхъ.
Ваня читаетъ все: Дарвина и Бокля, Доде и Золя, Тургенева и Писемскаго, проводитъ цлые часы на лодк или на барк, удя рыбу, длаетъ отдаленныя прогулки. Впечатлній у него накапливается масса. Къ тому же отецъ и мать видятъ въ немъ уже не ребенка — вдругъ какъ-то сразу онъ сталъ взрослымъ, студентомъ,— и по вечерамъ длятся съ нимъ своими соображеніями и взглядами. Иванъ Николаевичъ все больше и больше убждается, что ничего не подлать въ этомъ краю: ни народные спектакли съ ‘Парашами Сибирячками’, ни лекціи съ житіями святыхъ и героевъ не отучатъ рабочихъ отъ кабака. Вс плохо идущія и прививающіяся у насъ общества потребителей не избавятъ получающихъ гроши бдняковъ отъ нищеты. Никакіе проекты о длеж барышей не примутся здсь разными заводчиками и фабрикантами. Напротивъ того, эти фабриканты и заводчики жалуются на застой въ длахъ, на курсъ и обдумываютъ, какъ убавить число рабочихъ, прибавить рабочіе часы и уменьшить еще плату, да требуютъ охраняющихъ промышленность мропріятій. ‘Или это, или банкротство’, говорятъ они. Помощь деньгами нуждающимся — о, на этотъ счетъ и Иванъ Николаевичъ, и Елена Васильевна лзутъ изъ кожи, но что же они могутъ дать: средства ихъ ограничены, а нуждающихся масса. Только и пользы, что четырехъ двочекъ учатъ они, да и изъ тхъ Маша какая-то странная. Погибнетъ она. Ничего въ ней не замчаютъ дурного, ни одного упрека нельзя ей сдлать, но очень подозрительно она тиха и скромна. Кром того ученье не идеть ей въ пользу. Почему? Тупа она? Нтъ. Но что-то другое занимаетъ ея умъ. Въ душу ей не заглянешь, на все отвчаетъ: ‘да-съ’, ‘нтъ-съ’. А за этими ‘да-съ’ и ‘нтъ-съ’ таится и прячется что-то другое. Семья у нея страшная. Тетка пришибленное созданіе, а дядя… Сцену онъ недавно устроилъ Зубкову. При каждой встрч съ Зубковымъ онъ проходилъ потупясь, бочкомъ, сторонясь, какъ бы конфузясь. Вдругъ недавно встртился пьянымъ и нахально захохоталъ при встрч: — ‘А, благодтели! филантропы! Невсту, что ли, для своего сынка готовите? Или хотите цивилизованную падшую женщину создать? Юроды!’ И шаговъ на сто провожалъ онъ Зубкова, хохоча и ругаясь, пока Зубковъ, сконфуженный и смущенный, не ускользнулъ отъ него, точно воръ, въ первыя попавшіяся ворота. А вчера опять встртился этотъ бднякъ, но уже трезвый, и опять потупился, смотритъ въ сторону, сконфуженно, глаза растерянные. Иванъ Николаевичъ въ волненіи ходилъ по комнат и потиралъ руки, передавая эти факты. Да, дйствительно изъ этого омута не вытащишь человка. Духъ окружающей среды сотретъ всякое благотворное вліяніе. Духъ среды, духъ времени — это проклятіе человчества. Да вотъ хоть бы взять Саввушку. Опредлили его, здитъ онъ къ нимъ, приличенъ даже у нихъ, а вчера Устиновъ встртился и говоритъ: ‘Ну, что, опредлили оболтуса, вчера первое жалованье въ Ливадіи и въ мстахъ злачныхъ прогулялъ. Дорвался значитъ’. Волнуясь и горячась, Иванъ Николаевичъ передалъ, какъ онъ намылилъ пріятелю голову.
— Не выдержалъ, все сказалъ!— говорилъ онъ.— ‘Ты, говорю, что же это на сына жалуешься. Примръ-то ты какой ему подавалъ? Въ какой сред его растилъ? Уберегъ ли его отъ. духа времени? Теперь вс живутъ кутежомъ и для кутежа, ну, а ты предостерегъ его отъ этой заразы?’ Нтъ, что тутъ нжничать, нужно было голую, грубую правду сказать……
И вдругъ остановившись, онъ добавилъ съ омерзніемъ:
— И какъ вы думаете, что онъ нашелся отвтить? Нтъ, вы угадайте?
Угадать не могли ни жена, ни сынъ.
— ‘А! говоритъ, это ты вздумалъ отплатить за своего сына?’ Тьфу! до чего можетъ дойти человкъ среди вчнаго похмелья. Самому ему потомъ стало совстно. Я это ясно видлъ.. Да и не можетъ быть иначе, все же въ немъ уцллъ человкъ…
Вчный оптимистъ, онъ и тутъ хотлъ найти остатки совсти.
Елена Васильевна мелькомъ спросила:
— Онъ лишился мста въ пансіон?
Иванъ Николаевичъ нахмурился.
— Да, да! Это ужасно! Что онъ будетъ длать. Его казенная служба даетъ мало!
Зубкова вздохнула:
— Уменьшились средства — усилилось пьянство!
Зубковъ только махнулъ рукой.
— И за что отказали?
— Не ко двору теперь онъ,— отвтилъ Иванъ Николаевичъ:— примасленныхъ теперь въ пансіон нужно, шлифованныхъ, чтобы умли и нашимъ, и вашимъ служить!
Вс эти мелочи повседневной жизни давали матеріалъ для размышленій, наполняли будни Вани. Онъ сталъ строже, серьезне смотрть на жизнь и людей, взрослый человкъ въ немъ сказывался. Его уже начинало заботить и то, что среди мелкихъ непріятностей, среди возраставшаго недовольства окружающимъ, его отецъ видимо начинаетъ старть, опускаться физически. Иногда Иванъ Николаевичъ ощущалъ такой упадокъ силъ, что даже не могъ искусственно бодриться, и сидлъ въ своемъ кабинет, сгорбившись, понуро, какъ дряхлый старикъ, лысый, желтый, осунушійся. Въ эти минуты Ваня взглядывалъ на мать, улавливалъ на ея лиц болзненное выраженіе, и у него сжималось сердце. Неужели это начало конца?..
А Настя? Настя сидитъ дома: читать ей позволяютъ книги съ разборомъ, гулять она можетъ только у себя въ саду, такъ какъ у нихъ по этой пьяной улиц двушк гулять не безопасно, шьетъ и вяжетъ она, слушаетъ безконечныя жалобы сосдокъ — вс он несчастны, вс он идутъ за совтомъ, за помощью, за ободреніемъ къ Елен Васильевн. Счастливой нтъ ни одной, а если которая и кажется веселой, то это значитъ, что она завела на сторон шашни! Настю часто томитъ скука, безысходная, безконечная, тупая скука сренькихъ будней небогатой семьи: сегодня и завтра, завтра и послзавтра похожи одно на другое, какъ капли воды. Иногда, сидя за шитьемъ, Настя думаетъ, что было бы, если-бъ она сдлалась знаменитой артисткой: блескъ и слава, свобода и веселье и при этомъ много-много денегъ, можно бы всмъ помогать, не такъ какъ папа и мама, стсняющіеся иногда сами, а широкой, щедрою рукою, сколько людей благодарили бы ее, цловали бы ей руки. Вотъ папа и мама никакъ не могутъ понять, что богатство величайшее счастье, что только при богатств и себ хорошо, и другимъ можетъ быть хорошо. Только они — папа и мама — такъ и думаютъ. Бабушка такъ не думаетъ. Маша и Саввушка только и говорятъ: ‘будька у насъ деньги, мы бы показали себя’. Ей вспоминаются еще три личности — двочки, учащіяся вмст съ нею — Оля, Варя и Надя. Вотъ-то странныя личности. Учатся он усердно, точно торопятся поскорй все узнать, и говорятъ: ‘сдадимъ гимназическіе экзамены, поступимъ на курсы, а тамъ ужъ мста найдемъ’. Знаютъ даже, гд и съ какимъ дипломомъ по закону можно получить мсто, обо всемъ этомъ справились, прежде чмъ доучились. Найти мсто, найти кусокъ хлба — дальше ни о чемъ он не думаютъ. Тяжело ихъ содержать отцамъ и матерямъ, вотъ он и думаютъ только о своемъ собственномъ, трудами заработанномъ куск хлба. Никакихъ желаній у нихъ нтъ, никакихъ волшебныхъ грзъ. Одна изъ этихъ двушекъ, Ольга Петровна, даже поражаетъ даровитостью своей натуры, жадностью къ усвоенію знаній. Она учится отлично и при этомъ успваетъ шить и вышивать, увидала она какіе-то абажуры изъ протечной бумаги, раскрашенные въ вид совъ и бабочекъ, и добилась того, что артистически стала ихъ длать сама. ‘На двадцать копеекъ матеріала, а даютъ рубль’, съ торжествомъ заявила она. Услыхала она, какъ играетъ на фортепіано Настя, и стала просить давать ей уроки. Это ей далось плохо сначала, но она такъ упорно упражняется, что усвоиваетъ превосходно технику музыки. Правда, души, оттнковъ, тонкаго пониманія въ музык нтъ, но дешевенькой учительницей музыки въ будущемъ она сдлается. Здоровая, сильная, краснощекая, она, кажется, можетъ преодолть всякія затрудненія, все перевернуть верхъ дномъ, лишь бы добыть кусокъ хлба. Кром этого ей, повидимому, ничего не нужно. Настя разъ заговорила съ ней о своихъ мечтахъ — жить широко, богато, весело, имть средства для удовлетворенія всхъ своихъ прихотей и для благодтельствованія другимъ.
— Это съ неба теб, что ли, свалится?— засмялась Петрова.— Нтъ, трудомъ на хлбъ, да на квасъ пріобртешь деньги и то слава Богу.
— Такъ весь вкъ такъ и жить?— сказала Настя.
— Такъ и жить, если иначе нельзя,— ршила Ольга.— А тоже тшить себя мечтами, да съ неба въ грязь шлепнуться — слуга покорная. Лучше ужъ такъ и знать, что ждетъ впереди, и не желать большаго. Слава Богу, что еще и такъ-то жить можно.
Настя съ удивленіемъ смотрла на нее. Разв можно, этимъ довольствоваться? Она не удовлетворилась бы этимъ, а Петрова удовлетворяется. Мало того, она являлась особенно веселою даже тогда, когда уставала отъ труда. Дома у нея были дв маленькія сестренки. Разъ она пришла къ Зубковымъ разгорвшаяся, руки совсмъ красныя.
— Что это ты, Оля, какая сегодня?— спросила ее Елена Васильевна.
— А ребятишекъ перемыла своихъ. Мам нездоровится, я ихъ и выполоскала за нее.
Она засмялась.
— Въ корыт, точно блье, выполоскала,— прибавила она, и показала свои здоровыя руки.— Вотъ руки точно у прачки стали.
Ваня взглянулъ на нее — она, краснощекая, курносенькая, круглолицая, вся сіяла весельемъ, отъ нея вяло здоровьемъ. Елена Васильевна одобрила ее:
— Это теб честь длаетъ, что помогаешь мам.
— Да вдь ужъ какъ ни вертись, Елена Васильевна, а дло надо длать. Нельзя же ребятишекъ въ грязи оставить. И смшны они, барахтаются, кричатъ, что я много намылила ихъ. Ничего, такіе чистенькіе вышли, что расцловала ихъ и убжала сюда. А то вдь еще свой урокъ музыки пропустила бы…
Ваня, гуляя съ Настей въ этотъ вечеръ по саду, говорилъ о Петровой:
— Вотъ-то здоровый человкъ. Ничего у нея изъ рукъ не выпадетъ.
Настя отвтила:
— Узкія он вс какія-то, и Варя, и Надя, и она, точно чиновники.
Онъ удивился. Впервые слышалъ онъ отъ Насти такія слова. Точно взрослая судитъ. До этой поры онъ съ ней говорилъ, какъ съ ребенкомъ. Вс такъ съ ней до этой поры говорили, даже и не замчая ея внутренняго роста.
— Я тебя, Настюша, не понимаю,— сказалъ онъ.
— Ну да, узкія, ничего имъ не надо кром хлба. Отбыть свою службу, получить жалованье и быть сытыми, вотъ и все. Чиновники въ юбкахъ.
Онъ засмялся. Ему вспомнилось, какъ Настя съ дтскимъ увлеченіемъ посл елки у нихъ, у Зубковыхъ, говорила, что она вчно-вчно танцовала бы.
— Да, ужъ я и забылъ, что теб еще танцы нужны,— сказалъ онъ.
Она немного обидчиво, такъ двушка, не желающая, чтобы ее продолжали считать ребенкомъ, отвтила:
— Не танцы, а широкая жизнь — длать то, что хочется, удовлетворять вс желанія.
— А, вотъ что! Экипажи имть, блестящую обстановку, нарядныя платья, слугъ… Это?
Она уловила въ его голос насмшку и горячо возразила:
— Ну, да, все это и еще многое! Въ театры здить, за границей все видть, книгъ побольше прочесть, встртить бднаго и спасти его. Все нужно! Я вотъ читаю книги: о заграничныхъ музеяхъ говорится, о музыкальныхъ знаменитостяхъ, о древнихъ зданіяхъ и картинахъ,— все, все это хотлось бы видть, все узнать. Если не желать этого, для чего же и учиться, для чего и книги читать? Тогда ужъ лучше ничего не знать, ни къ чему не стремиться. Этого вотъ вы не хотите понять, ни ты, ни мама, ни папа. Точно пугала, боитесь богатства.
— Да вдь не украсть же его, Настюша. Было бы оно, ну, и прекрасно. А нтъ его — и думать о немъ нечего.
— Ты точно Петрова говоришь. Она то же мн говорила недавно. Точно сговорились. Нтъ — нечего и думать!
— Она серьезная двушка — потому такъ и судитъ.
Настя разсердилась.
— А я не серьезная и потому буду добиваться богатства, все сдлаю, чтобы оно было. Иначе придется весь вкъ такъ жить, какъ мы живемъ. Ни веселья себ, ни пользы другимъ.
— Ну, отецъ и мать что могли — длали для другихъ. Это ты напрасно…
— Гроши давали? грамот учили дтей?
Она почти со злобой прибавила:
— И точно слпы вы, точно понять даже того не можете, что чмъ больше средствъ, тмъ больше добра можно сдлать…
Онъ ласково и серьезно остановилъ ее.
— Не то, Настюша, не то ты говоришь. Во-первыхъ, честнымъ трудомъ бдному человку нельзя нажить богатства. Оно можетъ нажиться вдругъ только подлостью или мошенничествомъ, или особенною случайною удачею въ род выигрыша въ лотерею, брака съ богатой личностью, на что было бы глупо разсчитывать, какъ на всякую другую случайность. Во-вторыхъ, только въ бдности кажется, что при богатств весь міръ облагодтельствовалъ бы, а явятся деньги — явятся и черствость, непониманіе чужихъ нуждъ, равнодушіе къ чужой бд, Богатство портитъ людей.
Она передернула плечами.
— Хороши же люди, если ихъ можетъ это испортить! Сегодня я добра и щедра, потому что денегъ нтъ для оказанія помощи. Завтра явились деньги, и я вдругъ стану зла и скупа. Тогда ужъ лучше всего совсмъ нищей быть — эти нищіе-то, ужъ, должно быть, чуть не святые…
Ваня, задумчиво слушавшій сестру, увидавшій въ ней впервые не ребенка, понявшій, что она многое передумала за послднее время, тихо отвтилъ ей:
— Что-жъ, можетъ-быть, и точно только они и святы вполн…
Она широко открыла глаза, словно испугалась его словъ.
— Довольствоваться рубищемъ, кускомъ простого хлба, саженью земли для отдыха и знать, что ты не отнялъ ни у кого ничего для своихъ прихотей — да, это святость, подвижничество.
Онъ какъ бы очнулся отъ промелькнувшаго въ его голов сновиднія, тряхнулъ головой и прибавилъ:
— Конечно, это трудно исполнить, но что выше этого ничего нтъ — это ясно изъ того, какъ смотритъ народъ на подвижниковъ, на пустынниковъ… Помнишь, и въ Евангеліи тоже говорится, что нужно раздать все, чтобы войти въ царство Божіе…
Въ эту минуту въ садъ вышла Оля Петрова: звать ихъ къ чаю.
— Вонъ Ваня собирается въ пустыню удалиться,— сказала Настя, раздражительно насмхаясь надъ братомъ.
— Возьмите меня съ собою,— весело и шутливо проговорила Оля.— Я буду стряпать и стирать, огородъ разводить и шить…
Онъ взглянулъ на ея здоровое, румяное лицо, на ея сильныя руки съ засученными вверхъ рукавами и невольно замтилъ:
— А вы, Оля, и точно, даже и въ пустын не пропали бы.
Она засмялась.
— Съ чего же тамъ пропадать, тамъ еще свободне. Здсь работать-то тоже самой надо, да еще люди мшаютъ.
И, идя съ Настей и Ваней къ дому, она стала оправлять рукава и пояснила:
— А мы сейчасъ ягоды чистили, такъ вотъ и рукава засучила. Завтра Елена Васильевна варенье хочетъ варить…
Съ этого вечера вся молодежь въ дом Зубковыхъ начала все чаще и чаще бесдовать между собою. Ваня увидалъ, что его сестра и учащіяся съ ней двушки уже не дти, и что съ ними можно говорить, какъ съ большими. Это сближеніе молодежи внесло въ жизнь нкоторое оживленіе. Иногда къ кружку присоединялся и Саввушка, положительно бжавшій отъ своего дома, такъ какъ Устиновъ пилъ все сильне и сильне, проклиная общественныя дла вообще и событія въ педагогическомъ мір оставленнаго имъ пансіона въ особенности. Зубковы тяжело вздыхали, слушая разсказы Саввушки объ отц, и приглашали молодого человка гостить у нихъ. Они понимали, что время посл службы, проведенное не у нихъ, онъ проводилъ въ разныхъ скверахъ, въ Зоологическомъ саду, въ Царской Славянк. Надо было отвлекать его отъ этихъ вертеповъ, насколько это было возможно. Саввушка принималъ ихъ приглашеніе довольно охотно. Не втянувшійся еще въ разгулъ, онъ чувствовалъ себя хорошо и здсь, играя въ крокетъ, въ серсо, длая фокусы, катаясь на лодк и даже немного ухаживая то за одною, то за другою изъ двочекъ.
Ваня смотрлъ въ этомъ кругу какъ старшій, какъ взрослый между подростками. Ближе всхъ онъ сошелся съ Ольгой. Она сразу встала съ нимъ въ товарищескія отношенія, безъ фамильярностей, безъ кокетства и жеманства, серьезно и немного дловито. Говоря между собою, они чаще всего смотрли озабоченно, совщаясь о какихъ-нибудь серьезныхъ вопросахъ, нердко вмст работая надъ производствомъ абажуровъ, которыхъ былъ уже проданъ не одинъ десятокъ прямо въ магазины, или смялись громко и весело отъ всей души, коснувшись какого-нибудь смшного предмета, часто ничтожнаго, мало значащаго, но, тмъ не мене, дававшаго предлогъ для здоровой веселости. За глаза они относились другъ къ другу съ уваженіемъ взрослыхъ и степенныхъ людей, немного комичнымъ по своей серьезности, но тмъ не мене искреннимъ. У всхъ сразу явилось теперь желаніе казаться ‘большими’.
— У Ивана Ивановича твердый характеръ,— говорила Ольга Петрова.— Не раскиснетъ, какъ баба, ни отъ чего.
— Ольга — даровитая и здоровая натура,— говорилъ Ваня:— нигд не пропадетъ и не опуститъ рукъ.
Но, отдавая другъ другу справедливость, они ни разу не мечтали одинъ о другомъ въ отсутствіи, какъ мечтаютъ о хорошихъ товарищахъ. Были они вмст — имъ было хорошо, были они врозь — у каждаго были свои заботы, свои интересы, свои мечты: она думала, какіе фасоны придать еще абажурамъ, онъ обдумывалъ встрченные въ книгахъ вопросы или вдругъ вспоминалъ, что-то длаетъ Лида, и краснлъ, представляя себ, какъ будетъ она рада, когда онъ со своей семьей опять прідетъ въ Петергофъ. Эти поздки были праздниками лта, волшебными снами наяву и для него, и для Насти.
Варя и Надя Сусловы играли меньшую роль. Он были безотвтне Ольги Петровой и принадлежали къ числу двушекъ-тружницъ: кончатъ курсъ — станутъ работать изъ-за хлба, найдутся женихи — выйдутъ замужъ, родятся дти — будутъ хорошими, немного сухими матерями, готовящими изъ дтей такихъ же тружениковъ, какъ он сами. Сфера дятельности у нихъ будетъ узка, такъ какъ дарованія не разносторонни, въ натурахъ нтъ предпріимчивости. Ваня вспоминалъ при вид ихъ опредленіе Насти: ‘чиновники въ юбкахъ’. Да, это она врно замтила про нихъ. У нихъ даже и привычки чиновническія: въ урочное время кончать дло и уже пальца о палецъ не стукнуть, говоря Ольг Петровой: ‘охота теб все возиться съ работой’. Среди этой молодежи рзко выдлялась Маша. Скромная, молчаливая, услужливая, вчно потупляющая глаза при другихъ, она казалась какой-то придурковатой и пришибленной. Когда ей что-нибудь объясняютъ или даютъ наставленіе, она сложитъ ручки около тальи, на живот, опуститъ рсницы и слушаетъ, точно монахиня у обдни съ постнымъ лицомъ и смиренной позой. Только Настя знала ея внутренній міръ и избгала всякихъ разговоровъ о Маш, какъ бы инстинктивно боясь того, что Машу удалятъ отъ нея, какъ только узнаютъ этотъ внутренній міръ Маши. А между тмъ Наст Маша была необходима, какъ воздухъ. Ей можно было поврять свои мечты, отъ нея можно было узнавать то, чего не понимала еще Настя сама, она разсказывала о многихъ сторонахъ жизни, невдомыхъ Наст: она первая даже научила Настю тому, что мать не должна всего знать, что думаетъ и о чемъ говоритъ дочь. Разъ она начала разсказывать объ отношеніяхъ тетки и дяди и вдругъ остановилась:
— Нтъ, не скажу, а то ты еще Елен Васильевн скажешь, меня и выгонятъ,— замтила она.
— За что же?— спросила Настя …..
— А за то, что я все, все разсказываю теб. Матери не любятъ, когда двушки все знаютъ. Мальчики все знаютъ, а двушки ничего не должны знать.
Настя удивилась.
— Меня же всему учатъ.
Маша вздернула плечами.
— Глупенькая! Это наукамъ тебя учатъ. А что въ жизни длается, того двочки не должны знать. Это однимъ мальчикамъ можно. А я все знаю.
Настя упросила ее разсказать все, что она знаетъ.
— А ты побожись, что не скажешь Елен Васильевн.
Наст было тяжело, такъ какъ она никогда не. обманывала мать, не скрывала отъ той ничего, но любопытство взяло верхъ. Она побожилась. Маша начала разсказывать, какъ ея дядя коритъ, тетку за то, что она женила его на себ, силой женила. Вся грязь несчастной семейной жизни раскрылась передъ Настей. Настя была слишкомъ чистымъ существомъ, чтобы останавливаться мысленно на грязи разговоровъ Маши, но зато, она останавливалась на вопрос о бдности.
Вся эта грязь, вс эти раздоры, вс эти невзгоды — прямое слдствіе бдности. Вс бдняки такъ живутъ, такъ страдаютъ. Папа и мама тоже вотъ испугались нищеты, и папа пошелъ служить къ дяд Саш. Не поди онъ служить къ дяд Саш, можетъ-быть, и ея, Насти, не было бы уже. на свт. Учителемъ быть — вотъ призваніе папы, а не повезло ему на этомъ пути, сперва отставили его за какія-то идеи, а потомъ нигд почти не могъ онъ найти уроковъ, ну, и взялся за бухгалтерію. Не по нутру ему эта служба, онъ часто жалуется на то, что видитъ, какъ эксплоатируютъ рабочихъ, стуетъ, что ничмъ имъ не хотятъ помочь, говоритъ даже, что Егоръ Егоровичъ и Александръ Константиновичъ смотрятъ на него, какъ на помшаннаго, когда онъ увлечется своими планами и проектами, какъ спасти бдняковъ. Папа при этомъ грустно улыбается и нервно потираетъ руки, замчая съ горечью: ‘Что же длать, юродами нынче считаютъ тхъ, кто о ближнихъ думаетъ, кому мало одной утробной жизни’. А былъ бы онъ богатъ — чего бы онъ ни сдлалъ на пользу бдняковъ. Вс бы они его за благодтеля считали. Она знала сладость чужой благодарности и мечтала о томъ, что, живя въ богатств, она не только сама жила бы счастливо, но и другіе были бы счастливы… Какъ она сдлала бы ихъ счастливыми? Объ этомъ нечего было и задумываться. Для нея, для ребенка, по житейскому опыту, это казалось такъ просто: имъ нужно денегъ, ну, она и давала бы имъ деньги. Кому и сколько? Всмъ, кто попроситъ, столько, сколько надо имъ.

XIX.

На двор стоялъ ясный, морозный день. Къ главному подъзду Эрмитажа, поднимая легкую снжную пыль, подкатили щегольскія собственныя сани. Изъ нихъ, откинувъ медвжью полость, вышелъ молодой человкъ и подалъ руку молодой двушк. Они, раскраснвшіеся отъ мороза, здоровые и свжіе, въ полномъ цвту юности, вошли въ двери подъзда, сбросили съ себя верхнюю теплую одежду и подъ руку направились въ нижнія галлереи Эрмитажа. Юноша говорилъ своей спутниц о древнемъ Египт, Греціи и Рим съ увлеченіемъ и краснорчіемъ новичка, только-что вчера прочитавшаго обо всемъ этомъ нсколько книгъ, она слушала его съ любопытствомъ ничего не знающаго человка, передъ которымъ открываются новый картины, новыя понятія.
— Прежде я почти бгомъ обходила эти залы, спасаясь отъ скуки, а теперь,— проговорила она, взглянувъ на своего спутника:— мы, кажется, уже въ пятый разъ здсь съ вами, Ваня, и все еще есть на что посмотрть, о чемъ поговорить…
Онъ привтливо улыбнулся ей и замтилъ:
— Сюда только тогда и слдуетъ ходить, когда предварительно подготовишься къ обзору. Только тогда все это и получаетъ смыслъ. Безъ подготовки же — это только красивыя игрушки…
Она тихо шепнула:
— Нтъ, это потому, что мы здсь одни, вдвоемъ.
Онъ чуть-чуть пожалъ локтемъ ея руку, покоившуюся на его рук.
— Вы, Ваня, послзавтра у насъ въ лож?— спросила она.
— Не слишкомъ ли часто?— замтилъ онъ.
— Разв скучно?— въ свою очередь проговорила она.
— О, Лида, что за вопросъ!— воскликнулъ онъ.
И прибавилъ:
— А что даютъ?
— ‘Тангейзера’.
Она опять задумчиво заговорила:
— Какъ странно! Я прежде не понимала ничего въ опер, кром того, что весело смотрть на декораціи, слушать звуки музыки и пнія, разсматривать костюмы дамъ. Теперь я третій разъ буду слушать ‘Тангейзера’ и опять пойму что-нибудь новое… Мама говоритъ: ‘что это даютъ все одно и то же’, а я радуюсь, что даютъ именно эту оперу, а не другую, потому что…
Она на минуту замолчала.
— Почему?— спросилъ онъ.
— Потому, что именно эта опера послужила темой для того разговора… Помните, Ваня? Мы вышли въ антракт въ коридоръ, въ фойэ, и стали говорить о мысли этой оперы, о музык Вагнера, и оба мы такъ увлеклись, что не видали даже никого, кто былъ вокругъ насъ…
— На минуту унеслись въ т времена, когда жили Тангейзеры, искупавшіе покаяніемъ и очищеніемъ грхи прошлаго,— закончилъ онъ въ раздумьи.
Нсколько минутъ они шли молча, потомъ онъ, увлекаясь красотой художественныхъ произведеній, снова заговорилъ о ихъ значеніи все, что усплъ прочитать, что усплъ усвоить. Мимо нихъ проходили люди, недоумло глазющіе на т или другія статуи и группы или шагающіе быстро по заламъ, точно спша поскоре выбраться отсюда, останавливаясь только надъ какими-нибудь мозаичными и малахитовыми столами, у какихъ-нибудь лапислазуревыхъ вазъ съ бронзовой отдлкой. Они не замчали никого, охваченные представленіями того прошлаго, памятники котораго были передъ ихъ глазами, и счастливые сознаніемъ, что они здсь одни, вдвоемъ, переживающіе пору первой любви, еще не высказанной, но уже угаданной ими. Они оба чувствовали, что это лучшее время ихъ жизни, и не задумывались о будущемъ, не заглядывали въ него…
Первый годъ студенчества — это рзкій переломъ въ жизни человка, вчера еще онъ школьникъ, сегодня онъ студентъ, онъ сталъ вдругъ молодымъ человкомъ, его уже никто не контролируетъ ежедневно, подготовилъ ли онъ уроки, никто не требуетъ отчета, почему онъ вчера пропустилъ лекцію, ему открывается доступъ во вс мста, открытыя для взрослыхъ, онъ самъ съ сознаніемъ совершившагося въ его жизни перелома старается казаться старше и серьезне своихъ лтъ, говоритъ не о привычкахъ и характерахъ учителей, а о наук и объ общественныхъ длахъ, увлеченія его длаются сильне, иногда онъ впадаетъ въ крайности, сумасбродничаетъ, такъ какъ именно это время и есть та блаженная эпоха, когда ‘намъ новы вс впечатлнья бытія’. Даже такой росшій совершенно свободно юноша, какъ молодой Зубковъ, не могъ не почувствовать новизны своего положенія. Она сразу сказалась въ мелочахъ. Будучи въ школ, онъ почти не могъ посщать театровъ, такъ какъ вечеромъ къ слдующему дню надо было готовить уроки, ему давно хотлось основательно ознакомиться съ Эрмитажемъ и разными музеями, но на это оставались только праздники и воскресенья, когда хотлось побыть, отдохнуть въ семь, прежде у него считались товарищами т, кого случай забросилъ въ одинъ классъ съ нимъ, теперь приходилось выбирать товарищей, присматриваясь къ нимъ, отыскивая въ нихъ симпатичныя черты, подходящіе взгляды и убжденія. Точно какой-то бурный потокъ охватилъ его и увлекъ въ пестрый водоворотъ, называемый общественной жизнью. Лекціи профессоровъ, товарищескія бесды, посщеніе театровъ съ Вощиниными, прогулки по Эрмитажу и музеямъ съ Лидой, все это прошло, какъ волшебное сновидніе, какъ пестрые рисунки въ калейдоскоп. Такъ какъ самыя мелкія удовольствія стоятъ все-таки денегъ, а деньги приходилось спрашивать у отца и у матери, то молодой Зубковъ принялся за уроки. Благодаря связямъ и знакомствамъ Александра Константиновича, уроки нашлись, и Зубковъ могъ боле или мене не стсняться мелкими денежными расчетами. Жизнь иногда бываетъ такъ полна, что некогда оглянуться назадъ, посмотрть на самого себя. Именно такова была жизнь Зубкова въ первое время его пребыванія въ университет. Лекціи и уроки, сближенія съ товарищами и посщенія театровъ, все это наполняло дни, а тутъ еще сладкія ощущенія и золотые сны первой любви. Еще недавно, лтомъ, онъ, какъ мальчикъ, игралъ съ Лидой въ любовь, они ссорились и мирились, чуть не дрались, онъ цловалъ ее, но такъ, какъ поцловалъ бы товарища, чтобы повозиться съ нимъ, разсердить его, подразнить или выказать дружбу, потомъ это сейчасъ же забывалось и смнялось другимъ, школьными заботами, школьными уроками. Теперь отношенія ихъ вдругъ перемнились: оба точно инстинктивно почувствовали, что играть въ любовь имъ уже опасно, что цловаться по-товарищески и въ шутку нельзя. Они стали серьезне, осторожне, какъ бы сосредоточенне. Это придало особенную прелесть ихъ отношеніямъ. Они отправлялись вдвоемъ въ Эрмитажъ, онъ выходилъ изъ саней, предлагалъ Лид руку и поднимался съ нею въ этотъ храмъ искусства. Для него это былъ не дикій лсъ, гд можно растеряться и ничего не увидать: онъ зналъ здсь каждый уголокъ, прочелъ, что могъ, по исторіи искусства и видлъ передъ собою не просто случайное собраніе какихъ-то картинъ, а памятники извстныхъ эпохъ, народностей, воззрній, развитія общества, дтски наивныя попытки старыхъ мастеровъ длались для него не мене интересными, чмъ вполн законченныя произведенія искусства нашего времени. Онъ тихо передавалъ Лид свои знанія, неслышно скользя по блестящему паркету эрмитажныхъ залъ и чувствуя опирающуюся на его руку, ея руку. Она притихала: ей было ново и любопытно то, что онъ говорилъ ей, восторженный, увлекающійся и увлекающій. Проводивъ ее до дому, онъ пожималъ ей руку, и она тихо спрашивала: ‘Послзавтра въ театр?’ Это послзавтра опять видло ихъ вдвоемъ въ фойэ, разговаривающими объ опер, о композиторахъ, объ иде, вложенной въ ‘Тангейзера’, о событіяхъ, связанныхъ съ представленіями ‘Фенеллы’ въ Бельгіи. Имъ встрчались знакомые, они старались отдлаться двумя-тремя фразами отъ этихъ чужихъ людей, чтобы остаться вдвоемъ, однимъ въ этой пестрой толп. Имъ было весело видть такую массу людей вокругъ себя и сознавать, что никто изъ этой массы не знаетъ, о чемъ они говорятъ между собою. Посл этихъ свиданій съ Лидой, онъ возвращался домой счастливымъ, съ подъемомъ духа, съ бодрымъ желаніемъ работать и отдыхать съ нею. Она же… Никогда еще Лида не переживала ничего подобнаго: для нея, пустой свтской барышни, едва вышедшей изъ коротенькихъ платьицъ, вдругъ точно перестали существовать вс люди, вс удовольствія, вс отношенія безъ него. Его красота, его умъ, его знаніе, его краснорчіе студента, все это покорило, подавило въ ней вс другія желанія, вс другія чувства, и ей хотлось только быть съ нимъ, смотрть на него, слушать его. Она сама не отдавала себ отчета въ томъ, что привлекло ее къ нему всего боле: красота, умъ, знаніе, умнье говорить? Иногда она, оставшись одна, брала его портретъ, цловала его, прижимала къ груди, называла сотнями нжныхъ именъ. До этой поры она не знала ничего подобнаго: мать, братъ, отчимъ, подруги, знакомые — вс не вызывали, въ ней ничего, кром равнодушія. Если бы она прежде увидала кого-нибудь цлующимъ чей-нибудь портретъ, она. наврное осмяла бы этого человка. Теперь же она сама длала это! Иногда же ее вдругъ, охватывалъ непонятный, безотчетный страхъ,— она широко открывала глаза, смотрла безцльно передъ собою и говорила какъ бы во сн: ‘Что же будетъ? что будетъ?’ Ее заставала въ этомъ положеніи Софья Андреевна и говорила ей:
— Ангелъ души моей, что съ тобой, грустная ты у насъ все, птичка! Сердеченько болитъ?
И, не дождавшись отвта, она со вздохомъ нашептывала ей:
— Въ твои годы это всегда такъ бываетъ у двушекъ! Возрастъ уже такой: сердечко любви требуетъ, ноетъ, не находя удовлетворенія. Ахъ, сама я была молода. Все знаю. Иногда, бывало, защемитъ-защемитъ сердце, и такъ бы и бросилась къ кому-нибудь на шею… Разсяться теб надо, крошка ты моя.
Лида вздыхала.
— Вотъ завтра Ольга Давыдовна собирается на балъ, повеселишься ты. Облпятъ тебя мужчинишки, какъ мухи медъ, авось, кто-нибудь и приглянется, сахарная моя куколка!
И совсмъ вкрадчиво старуха прибавляла:
— Ужъ очень мало ты народу нынче видишь, ангелъ мой. Ты вотъ все съ Ваней, конечно, мужчины и не подступаются. Иной — глупыхъ-то много!— думаетъ: ‘женихъ, пожалуй’. Вдь никто не знаетъ, что не можешь ты выйти за студента или три года ждать его выхода изъ университета.
Лида сдвигала брови, передергивала нетерпливо плечами, сердясь за то, что старуха формулируетъ то, чего она сама не умла формулировать, и вдругъ разражалась рзкимъ, ршительнымъ тономъ:
— Что это за глупости! Никогда я не выйду за учителя! Выйти для того, чтобы разойтись! Разв это возможно? И онъ объ этомъ не думаетъ!
— Такъ ли, дитя мое чистое? Такъ ли?
— Онъ мн говорилъ, что никогда онъ на деньгахъ не женится.
— Вс, дитя мое, это поютъ до свадьбы, а кому деньги не нужны.
Старуха вздыхала:
— Безъ денегъ никому не прожить, а это такъ иногда говорится зря, что деньги не нужны.
— Да онъ бы и въ университет не остался, если бъ хотлъ жениться,— перебивала Лида.— Пошелъ бы въ военные. Такъ скоре вышелъ бы въ офицеры.
Старуха покачивала головой.
— А можетъ-быть, онъ увренъ, что, и не будучи офицеромъ, покоритъ тебя и возьметъ? Мужчинишки-то народъ самонадянный. И то сказать: мы-то ужъ очень глупы, женщины-то. Чуть что и вржемся!
Лида вставала и ходила по комнат, строптивая, непокорная.
— Никогда, никогда! Меня никто не покоритъ! Вотъ бы мило было: жена учителя, гд-нибудь въ провинціи!
И, нервно смясь, она торопливо заговаривала о завтрашнемъ бал, о блестящей свтской молодежи.
А завтра на балу вся эта молодежь казалась ей и не красива, и глупа, и пошла. Балъ казался скучнымъ, и хотлось только дождаться той минуты, когда она опять увидится съ нимъ, съ Ваней. ‘Но что же будетъ дальше? что будетъ?’ вставали опять въ голов вопросы. Никогда же: она не выйдетъ замужъ за учителя, а онъ будетъ именно учителемъ. Почему учителемъ, а не адвокатомъ, не прокуроромъ, если ужъ не хочетъ быть военнымъ? Онъ говорить, что у него не лежитъ душа къ этимъ сферамъ дятельности, что онъ чувствуетъ призваніе только къ роли учителя. И какъ говоритъ! Ей хочется ему возражать, но у нея нтъ доказательствъ, нтъ словъ, чтобы опровергнуть его. Нельзя же прямо сказать ему, что она за учителя не выйдетъ. Они никогда и не заикнулись о женитьб… Мало того, когда онъ говоритъ — ей хочется только слушать его, любуясь имъ, какъ картинкой, ловя звуки его голоса, какъ звуки музыки. Потомъ, когда онъ уйдетъ — ей становится и больно, и досадно. Она сердится на него, сердится на себя, капризничаетъ. Но стоитъ придти ему, и все это стихнетъ, остается одно желаніе быть съ нимъ. Ей становилось порою даже жутко отъ смутнаго предчувствія, что можетъ наступить такая минута, когда она, очертя голову, бросится къ нему на шею и скажегь: ‘возьми меня, куда бы ты ни пошелъ, кмъ бы ты ни былъ’. Мать вотъ бросилась такъ на шею Александру Константиновичу. Теперь онъ помыкаетъ ею, чуть не бьетъ ее, а она — раба она его! Подъ вліяніемъ любви къ этому человку, Лида уже начинала иногда говорить самой себ, что и женой учителя можно быть счастливой: ‘при богатств можно жить въ свое удовольствіе, уважать вс будутъ, вдь уважаютъ же ихъ семью вс, потому что у нихъ деньги, положимъ, теперь ея мать жена директора банка, это уже не то, что жена учителишки, но вдь было время, когда Александръ Константиновичъ былъ ничто, а и тогда вс здили къ нимъ съ поклономъ’. Она искала, чтобы кто-нибудь подтвердилъ ея мысли, но говорить объ этомъ можно было только съ Софьей Андреевной. Та иначе не называла учителей, какъ учителишками, ненавидя своего зятя и помня, какъ она помыкала учителями, жившими когда-то въ ея дом при ея дтяхъ.
— Ахъ, дитя моего сердца, да что же можетъ быть хуже-то этого званія,— пвучимъ голосомъ говорила она.— У меня крпостные холопы и т фыркали на эту голь.
— Ну, а если учитель богатый?
— Да какой же богатый человкъ въ учителя пойдетъ? Разв сласть учить мелюзгу, б-а — ба складывать? И притомъ ребятишки грубіянятъ, родители претензіи предъявляютъ, начальство приказываетъ: учи такъ, а не этакъ. Вонъ нашъ Иванъ Николаевичъ вздумалъ учить по-своему — и дали по шапк. Самаго низшаго сорта эти люди — имъ и чиновъ большихъ не даютъ, надворные, да коллежскіе совтники они, выше, почитай, и не бываютъ.
И, выдвигая новыя орудія противъ доли учителей, старуха начинала описывать провинцію.
— И пошлютъ учителя куда-нибудь въ трущобу… Какая тамъ жизнь? Знаю я провинцію-то. Не приведи, Господи, молодой душ туда попасть, грязь, тьма, ни удовольствій, ни развлеченій, съ ума сойти можно. Фонарей да тротуаровъ на улицахъ нтъ, а не то что чего-нибудь другого…
Лида выслушивала ее, ходя по комнат, волнуясь, обдумывая что-то, и неожиданно говорила:
— Да на что люди, когда любишь!
Старуха даже пугалась, терялась, потомъ возражала снова:
— Сердце мое чистое, ангелъ мой непорочный, любовь проходитъ. Вчной любви нтъ. Кровь вдь это все: молода — кипитъ, постарше станетъ — остынетъ… Пока любишь — съ милымъ рай и въ шалаш. А потомъ? Охъ, сака я была молода, знаю все это. Разлюбишь сама или мужъ разлюбитъ — адомъ жизнь безъ людей-то станетъ, грызутся это — грызутся мужъ-то съ женой — пойти не къ кому передохнуть, горе свое выплакать…
И ее охватывало одно желаніе, женить бы скорй Егора Егоровича на Наст. Бда, если Лида до этого времени уговорится съ Ваней, да выйдетъ замужъ. Положимъ, онъ несовершеннолтній, теперь не можетъ жениться, но довольно и того, если станетъ гласнымъ желаніе Лиды выйти за него замужъ, либо что случится. Мальчишка онъ, мальчишка, а усы отросли. Тогда будетъ поздно хлопотать о брак Егора Егоровича съ Настей, а этотъ бракъ — дло ршенное, стоитъ только искусно подвести мины. Старуха была твердо въ этомъ уврена и длала вс усилія, чтобы добиться своего. Настя только и слышала отъ бабки, что о Егор Егорович, Егору Егоровичу только и повторялось о томъ, что Настюша талантливая музыкантша, красавица собой, мягкое сердце. Настя начинала серьезно задумываться о молодомъ человк. Онъ же — очень его тшила возможность подсмиваться надъ старухой и водить ее за носъ, дразня ея воображеніе, разжигая ея стремленіе женить его. Онъ постоянно поддерживалъ съ нею разговоръ о Наст и длалъ видъ, что онъ влюбленъ въ эту двушку. Порой, поддаваясь злому чувству, онъ вдругъ цинично замчалъ:
— Ахъ, если бы вотъ такую двушку имть гражданской женой!
Старуха смущалась.
— То-есть какъ это гражданской женой?— говорила она въ недоумніи.
— Я, вроятно, никогда не женюсь законнымъ бракомъ,— пояснялъ онъ и развязно добавлялъ: — А гражданскимъ — отчего же нтъ?
Софья Андреевна сухо замчала:
— Ну, Настюша не изъ такой семьи…
Егоръ Егоровичъ не унимался.
— Я и не говорю о ней… Но если бы такая двушка согласилась быть моей гражданской женой, я, конечно, обезпечилъ бы ее вполн. Это вдь главное. Нынче деньги все…
И, глумясь, онъ просилъ старуху:
— Софья Андреевна, найдите мн другую Настю — въ ножки поклонюсь!
Софья Андреевна пожимала плечами:
— Ну, ужъ отъ этого увольте!
Онъ длалъ притворно-грустное лицо и вздыхалъ.
— Жаль, жаль! Я, можетъ-быть, потомъ и женился бы, я вдь только боюсь женитьбы потому что это лотерея. Ну, а пожилъ бы съ двушкой, узналъ бы ее, тогда другое дло…
Старуха была точно на горячихъ угольяхъ, не зная, что длать, какъ быть. Несмотря на эти выходки Джоржа, она продолжала вести атаку.
Зубковы между тмъ ничего не подозрвали: ни сближенія сына съ Лидой, ни продлокъ Софьи Андреевны, ни заигрываній Егора Егоровича съ Настей. Честные люди у васъ именно тмъ и отличаются отъ подлецовъ, что они не дальновидны, не способны къ интриг, благодушно доврчивы, тогда какъ дятельность, энергія, способность устраивать ловушки, все это остается на сторон подлецовъ. Правда, Елена Васильевна иногда обращала вниманіе на то, что сынъ часто не бываетъ дома, но только потому, что она слишкомъ любила его и была бы рада почаще быть съ нимъ. Стовала она и на то, что ей приходилось чаще вызжать съ Настей къ Вощининымъ, но только потому, что она не любила выздовъ и боялась пріучать свою двочку къ богатой обстановк и безпечной жизни. Боле серьезныхъ мотивовъ у нея не было. Иванъ же Николаевичъ и вовсе не видлъ ничего особеннаго въ частыхъ отлучкахъ сына въ посщеніяхъ дочерью Вощининыхъ: онъ говорилъ жен, что нужны же молодежи и развлеченія.
— Жизнь-то окружающая очень безрадостна, голубка,— говорилъ онъ, услышавъ разъ тревоги жены.— Вотъ хоть здшнія мста взять. Здсь кругомъ бдность и пьяный развратъ, пьяный развратъ и бдность. Кругомъ все жаются, плачутся, а Егоры Егоровичи измышляютъ, какъ бы часокъ накинуть, да народу сократить.
— Опять?— тревожно спросила Елена Васильевна.
Онъ только рукой махнулъ….
— Что же, они, Егоръ Егоровичи-то, и правы: курсъ упалъ, въ промышленности застой, спроса на товаръ нтъ, изъ чего же тутъ существовать заводу? Намъ-то, теоретикамъ и идеалистамъ, легко громить все это на словахъ, а на дл… Егоръ Егоровичъ говоритъ: ‘Или эксплоатируй, или по-міру иди, если не закроешь завода. Ну, а закрой я заводъ, то кто теперь живетъ впроголодь, съ голода умрутъ’.
По его лицу скользнула горькая улыбка.
— На-дняхъ мн, старому ребенку, ариметическую притчу началъ разсказывать. ‘Быль-жилъ одинъ заводчикъ. Были у него дв смны рабочихъ, по тысяч каждая. Получалъ онъ съ нихъ по гривеннику съ души барыша въ сутки. Об смны давали такимъ образомъ за 350 дней 70.000 рублей барыша. Попробовалъ онъ брать только пять копеекъ барыша съ души, вышло у него всего 35.000 рублей барыша, а рабочимъ все плохо. Набавилъ онъ имъ еще по пяти копеекъ — имъ все такъ же плохо, а у него машина попортилась — чинить не изъ чего, пришлось заводъ закрывать, и вс рабочіе пошли по-міру’.
И вдругъ, заходивъ въ сильномъ возбужденіи но комнат, онъ непривычно злымъ, желчнымъ тономъ заговорилъ:
— И хоть бы сморгнулъ, вышутилъ, осмялъ, какъ мальчишку, а самъ хоть бы сморгнулъ. Впервые я вполн ясно понялъ, какъ онъ на меня смотритъ, впервые я вполн ясно понялъ, что его возненавидть можно. Я для него хорошій счетчикъ, неподкупно честный человкъ и — круглый дуракъ, поврежденный, юродъ. Бжалъ бы я отсюда, бжалъ бы отъ этой спившейся съ круга бдноты, отъ этихъ эгоистическихъ циниковъ…
Онъ стиснулъ на минуту зубы, точно отъ боли, и, пересиливъ себя, упавшимъ голосомъ забитаго человка проговорилъ:
— Да, да, пусть дтки хоть повеселятся, пока не изболла душа у нихъ за другихъ…
Елена Васильевна слдила съ тревогой за измненіями въ его лиц, за перемной въ его голос. Живя съ мужемъ изо дня въ день, она почти не замчала, какъ онъ полыслъ, посдлъ, сморщился, сгорбился, опустился физически. Теперь это все бросилось ей въ глаза вдругъ, неожиданно. ‘Безсонныя ночи, воловій трудъ, вчная возня съ цифрами, съ счетами и тяжелая душевная скорбь при вид цлой массы горемыкъ и при полномъ сознаніи, что имъ нельзя помочь,— о, да это просто пытка!’ — мелькнуло въ ея голов. Она тихо подошла къ мужу и прошептала:
— Тяжело теб!
Онъ очнулся, заторопился успокоить ее, стараясь ободриться:
— Кому же не тяжело? Всмъ тяжело! Я не исключеніе! Другимъ еще хуже. Вонъ нашъ дядя Устя совсмъ погибаетъ.
И, отвлекая вниманіе жены отъ себя, онъ началъ распространяться объ Устинов. Потерялъ Устиновъ почти вс мста. Слишкомъ самостоятельный онъ по взглядамъ человкъ, чтобы быть учителемъ, подлаживаться тамъ, кланяться здсь, щеголять красивыми фразами въ. третьемъ мст. Къ несчастью, у него одно лкарство въ гор: запилъ.
— Еще слава Богу, что Саввушка привязался къ нашей семь,— разсуждалъ Иванъ Николаевичъ.— Тяжело ему смотрть на отца, да и примръ какой! У насъ хоть среди порядочныхъ людей находится. Хоть мелькомъ, да удается ему внушить доброе слово. Душа-то у него хорошая. Была бы дурная, не стремился бы къ намъ. Здсь вдь особеннаго веселья нтъ.
— Да, онъ, кажется, очень привязался къ намъ,— замтила Елена Васильевна.— Я рада. Это хоть отвлечетъ его отъ разныхъ кутежей.
— Да, да, нужно благодарить Бога хоть за то, что силъ у насъ хватаетъ молодежи быть полезными. Все же недаромъ небо коптимъ… Однако, заболтались мы, а у меня еще работа…
Иванъ Николаевичъ поцловалъ жену и пошелъ въ свой кабинетъ работать. Маленькій, худенькій, сгорбившійся, онъ произвелъ въ этотъ вечеръ особенное впечатлніе на жену. Она точно посл долгой разлуки увидала его, разсмотрла, и невольный страхъ закрался въ ея душу. Отдыхъ ему нуженъ, спокойствіе нужно. Но какъ же отдохнуть, какъ успокоиться? Закрыть глаза на все окружающее? Длать свое дло кое-какъ? Разв онъ это можетъ сдлать? Окружающая жизнь, газетныя извстія о разныхъ неурядицахъ, сознаніе своего безсилія помочь ближнимъ, все раздражаетъ, волнуетъ, терзаетъ его. Къ труду онъ относится съ той честностью, которая не позволяетъ ему длать себ поблажекъ, больной онъ будетъ черезъ силу тянуть свою лямку. Всегда онъ былъ такимъ, и за это она полюбила его когда-то. Будь онъ инымъ человкомъ, онъ не былъ бы ей и дорогъ.

XX.

На слдующій день посл этой бесды Зубковыхъ, молодой Зубковъ проснулся позже обыкновеннаго. У него было измятое лицо, глаза мутны, выраженіе растерянное. Онъ вышелъ въ столовую, гд ему былъ оставленъ стаканъ молока. Мать уже занималась уроками съ двочками, отецъ ушелъ въ контору. Иванъ Ивановичъ прошелся по комнат, забылъ выпить оставленное ему молоко, разсянно прошелъ переднюю, надлъ пальто и вышелъ изъ дому. Онъ повернулъ изъ воротъ направо, пошелъ впередъ, не обращая ни на что вниманія, и очнулся, пройдя версты три. Онъ осмотрлся кругомъ не безъ удивленія, точно соображая, куда онъ попалъ. Зачмъ онъ пошелъ сюда? Надо было идти въ университетъ, а онъ свернулъ направо, ушелъ Богъ всть куда. Онъ остановился около перилъ у спуска къ Нев. Снгъ на ней почти уже везд стаялъ и смшался съ грязью, ледъ принялъ мутно-грязный оттнокъ, черезъ него тянулась темная лента прозжей дороги, по бокамъ были проруби и полыньи, оставшіяся посл рубки льду. Кое-гд среди навоза скакали, чирикая, воробьи. По крутому берегу текли ручьи грязной воды. Небо было покрыто бловатыми облачками, но изъ-за нихъ выглядывало порою солнце, и его лучи уже сильно грли. Весна близка…
— Какъ тамъ ни вертись, а опрохвостишься…
Зубковъ обернулся, точно его коснулась электрическая искра. Кто это сказалъ? Кругомъ было пусто. Внизу у проруби какая-то баба полоскала блье, зажавъ между ногъ намокшее платье, какой-то мужикъ въ нагольномъ тулуп тутъ же черпалъ воду. Оба были заняты своимъ дломъ и молчали. Нтъ, это не они произнесли эту фразу. Вчера она была сказана Устиновымъ, и теперь вдругъ прозвучала въ ушахъ Зубкова, ясно, отчетливо, точно ее снова повторилъ какой-то неизвстный голосъ. Въ воображеніи Зубкова возсталъ весь вчерашній вечеръ. Никогда бы онъ не поврилъ, если бы ему сказали, что онъ переживетъ такой вечеръ. Вчера онъ обдалъ у Вощининыхъ. Кром него у нихъ обдалъ молодой графъ Алексй Ивановичъ Зоринъ, щеголеватый гвардеецъ, красивый собой, свтски ловкій, хорошій болтунъ. Лида кокетничала съ нимъ безъ конца, съ лихорадочной веселостью. Зубковъ встрчалъ у Вощининыхъ массу разной молодежи и очень равнодушно смотрлъ на ихъ ухаживанія за Лидой. По уход этой молодежи они вдвоемъ смялись надъ нею, откровенно, безъ задней мысли, какъ братъ и сестра. Чувство ревности ни разу не пробуждалось въ душ Зубкова: можетъ-быть, онъ сознавалъ, что онъ выше этихъ людей, можетъ-быть, онъ видлъ, что Лида не можетъ полюбить кого-нибудь изъ нихъ. На этотъ разъ было не то. Какъ-то по инстинкту онъ угадалъ въ Зорин искателя руки Лиды и сразу понялъ, что за такого человка она можетъ выйти замужъ. Что навело его на эти мысли? Любезность Лиды съ Зоринымъ? Безспорныя достоинства Зорина, его красота, ловкость, свтское образованіе? Мелькомъ брошенныя злыя слова Егора Егоровича: ‘вотъ женихъ Лид’? Явное ухаживанье бабки за молодымъ графомъ и слащавыя и пошловатыя ея замчанія ему: ‘наша красавица Лидочка’, ‘нашъ цвтокъ Лидочка’? Онъ не могъ сообразить ничего и зналъ только, что въ его душ вспыхнула ревность, почти тнвъ на Лиду. Были минуты, когда онъ былъ готовъ надлать ей дерзостей при всхъ. До этого дня онъ даже передъ самимъ собою скрывалъ свою любовь: онъ любилъ Лиду и старался не думать объ этомъ, чтобы не задать себ вопроса о томъ, что можетъ выйти изъ этой любви. Теперь, когда его стала душить ревность, онъ вдругъ задалъ себ вопросы: ‘цочему я ревную? на что я разсчитываю? что можетъ выйти изъ этой любви?’ Въ голов былъ хаосъ. Онъ сознавалъ, что онъ никогда не будетъ Альфонсомъ, ни въ качеств мужа, ни въ качеств любовника. Но разв Лида для него откажется отъ своего богатства, отъ привычекъ богатой двушки? Въ такомъ случа, изъ ихъ любви ничего не можетъ выйти, ее нужно вырвать изъ сердца. Это легко сказать, не легко сдлать. Сознавая, что изъ его любви къ Лид ничего не выйдетъ, онъ все-таки готовъ былъ задушить Зорина. Какой-то голосъ подсказывалъ ему: ‘уходи отсюда, здсь теб нечего длать’. Въ то же время ему хотлось остаться тутъ, надлать дерзостей Зорину, сдлать сцену Лид. Первое побужденіе одержало верхъ. Но это было чистой случайностью: онъ самъ не зналъ, какъ онъ вышелъ отъ Вощининыхъ, раскраснвшійся, взволнованный, взбшенный, и, выбжавъ на улицу, тотчасъ же готовъ былъ вернуться обратно къ нимъ. Надо было много самообладанія, чтобы не сдлать этой глупости. Онъ ея не сдлалъ и пошелъ, куда глаза глядятъ. Его томила жажда, въ горл пересохло, голова мутилась. Онъ какъ-то очутился у Палкина и спросилъ пива. Холодное, оно освжило его на минуту. Долго ли онъ пилъ — онъ не зналъ и самъ. Наконецъ онъ услыхалъ голосъ:
— А! воздержанія проповдникъ!
Онъ поднялъ голову и увидалъ косматую голову Устинова съ осклабившимся лицомъ. Устиновъ былъ неузнаваемъ. Слды ежедневнаго пьянства уже лежали яркою печатью на его лиц. Всегда небрежный костюмъ теперь былъ просто неряшливъ и уже говорилъ о начал бдности.
— Не миновалъ трактира!— проговорилъ Устиновъ и, видя мрачное выраженіе лица Зубкова, прибавилъ:— Впрочемъ, что же я лзу къ такому порядочному человку съ своей немытой харей! Мы вдь погибшіе, а вы проповдники!
Онъ засмялся желчнымъ смхомъ. Зубковъ всталъ и сказалъ:
— Я очень радъ, что встртилъ васъ…
— Радъ? съ чего радоваться?— насмшливо спросилъ Устиновъ, уже очевидно не мало выпившій.— Прохвоста встртилъ и радъ? Фразы у васъ все галантерейныя? Фарисеи!.. Погоди, самъ опрохвостишься, тогда, точно, и мн будешь радъ. А теперь проповдники, моралисты!
И совершенно неожиданно Устиновъ наклонилъ лицо къ Зубкову — отъ него пахнуло запахомъ водки — и спросилъ:
— Какое горе загнало? Какая бда стряслась? Отецъ захворалъ?
— Нтъ,— отвтилъ глухо Зубковъ.
— Ну, все равно, захвораетъ!.. Почтовая кляча бгаетъ-бгаетъ, а все же когда-нибудь и свалится. Видлъ я его: въ чемъ душа держится. Желтъ, худъ, сморщился. И тоже ядовитость проявилась. Желчь у блаженнаго юрода отыскалась. Видно, не сладко золото-то заводское достается. Дтей-то поднимать видно не легко!..
Не дожидаясь приглашенія, онъ слъ къ столу, напротивъ Зубкова.
— Петръ, пива!— крикнулъ онъ лакею и снова заговорилъ, обращаясь къ Ивану Ивановичу:— Скверно теб придется, когда отецъ свалится. Вонъ мой Савка говоритъ, что ты франтишь, все у Вощининыхъ, въ театрахъ, картинки смотришь по Эрмитажамъ. Баринъ какой, картинки понадобились. Во вкусъ вошелъ. Къ древнимъ мастерамъ любовь восчувствовалъ., Что-жъ, привыкай, привыкай. Я вонъ къ водк привыкъ такъ-то, теперь и отстать не могу. Такъ водка дешево стоитъ, а твои театры да балы — карманъ надо имть толстый, чтобы привычки-то эти поддерживать, по Эрмитажамъ шляться. Воровать придется.
Зубковъ сдлалъ движеніе, какъ бы протестуя. Устиновъ положилъ свою волосатую руку на его руку и чувствительно проговорилъ:
— Полно, Ваня, полно! Я тебя вдь вотъ такимъ клопикомъ зналъ. На рукахъ носилъ. А ты меня обидлъ, глубоко обидлъ дядю Устю! Никогда я этого не забуду!.. Пьяница дядя Устя, незаконнаго сына дядя Устя прижилъ и чуть не загубилъ, придрался къ теб дядя Устя на экзамен и балломъ меньше ты получилъ…
Онъ сильно стукнулъ кулакомъ по столу, такъ что зазвенли стаканы и бутылки, и рзко перемнилъ тонъ:
— Дядя Устя мсто потерялъ, вступившись въ былые дни за твоего отца, дядя Устя за твоей семьей въ Питеръ изъ мирной глуши перетащился, дядя Устя, можетъ-быть, и теперь былъ бы тамъ человкомъ, а не свиньей, а ты… Проповдникъ безусый, моралистъ съ необсохшимъ молокомъ на губахъ!.. Ну, что ты? Пальчикъ занозилъ и сюда же въ кабакъ пить пошелъ? Мы собой жертвовали, насъ тснили, а ты пальчикъ занозилъ… Чмъ же лучше насъ? Еще занозишь палецъ — опять пойдешь сюда! Втянешься… Франтъ теперь, ну, а тамъ такимъ же звроподобнымъ станешь, какъ мы, гршные… Ахъ, вы!..
Онъ говорилъ много и сбивчиво, и лилъ пиво и себ, и Зубкову, чокаясь съ нимъ, говоря безсвязно, что приходило въ голову, не выбирая выраженій, не стсняясь ими. Зубковъ слушалъ его безсознательно, точно во сн, не протестуя, не споря, какъ бы соглашаясь съ нимъ во всемъ. Потомъ Устиновъ всплакнулъ, Зубковъ потянулся цловать и утшать его. Затмъ они обнялись. Къ нимъ подошелъ кто-то изъ знакомыхъ. Они похали куда-то…
Зубковъ нервно вздрогнулъ теперь, вспоминая дальнйшія похожденія. Стыдъ за себя, омерзніе при воспоминаніи объ объятіяхъ и поцлуяхъ какой-то падшей женщины. И посреди этого всего пьяное пророчество Устинова: ‘Какъ тамъ ни вертись, а опрохвостишься!’ На его глаза навертывались слезы.
— Да какъ же это возможно такъ вдругъ свалиться въ грязь, разомъ увязнуть въ тину!— воскликнулъ онъ.— Гд же сила воли? Гд сдержанность? Гд нравственная чистоплотность?
Онъ стиснулъ зубы, какъ бы отъ физической боли. Вдругъ ли произошло все это?
Цлую зиму онъ постепенно привыкалъ къ свтскимъ удовольствіямъ. Правда, онъ не запускалъ лекцій, не переставалъ читать. Но, тмъ не мене, онъ сильно втянулся въ этотъ образъ жизни, который господствуетъ въ такъ-называемомъ образованномъ кругу общества, обды, вечеринки, театры, все это смняетъ часы иногда очень упорнаго труда и не даетъ минуты свободной для того, чтобы заглянуть въ свою душу, проврить свои поступки, дать отдохнуть лихорадочной дятельности мозга, нервовъ, крови. Эта жизнь стоитъ не только дорого по отношенію къ расходованію физическихъ силъ, но требуетъ и денежныхъ расходовъ. Такія мелочи, какъ извозчикъ и перчатки, плата на чай швейцарамъ и капельдинерамъ въ общемъ составляютъ значительную сумму денегъ для бдняка. Эти деньги приходилось Зубкову добывать уроками или брать у отца: уроки прибавляли только лишнее утомленіе, а выпрашивать у отца было совстно, и теперь молодой Зубковъ просто краснлъ, вспоминая о томъ, что онъ бралъ иногда у отца деньги, заработанныя потомъ. Ведя эту жизнь, втягиваясь въ нее, на что онъ надялся? На женитьбу на Лид? Никогда онъ не могъ на это надяться! Или просто онъ жилъ такъ потому, что эта жизнь нравилась ему? Да разв он-то иметъ право исполнять подобныя прихоти? Отецъ затянулся въ работ. Онъ можетъ не сегодня, завтра слечь? Что тогда? Надо будетъ поддерживать мать и сестру. Для этого нужно подготовить себя къ суровой школ. Вдь въ сущности они нищіе: сыты, пока живъ отецъ, умретъ онъ — гроша не останется. Вс эти мысли были навяны отрывками рчей Устинова. Но если Устиновъ могъ заставить юношу трезво взглянуть назадъ, на пройденный путь, то онъ не могъ вырвать изъ этого сердца любви. Напрасно говорилъ себ Зубковъ, что онъ долженъ забыть Лиду, не думать о ней. Все это были слова, слова, одни слова. Исполнить это было не легко.
Онъ вернулся, посл прогулки вдоль берега Невы, домой въ угнетенномъ настроеніи духа. Елена Васильевна съ тревогой взглянула на его лицо: оно сразу осунулось, слды вчерашняго вечера остались на немъ.
— Ты нездоровъ?— спросила она у него.
— Не по себ что-то!— уклончиво отвтилъ онъ.
Они садились обдать. Молодой Зубковъ украдкой всматривался въ лицо отца и матери. Господи, какъ они-то перемнились. У Елены Васильевны уже цлыми прядями серебрилась въ волосахъ сдина. Отецъ смотрлъ совсмъ желтымъ и горбатымъ. Какъ-то случайно въ разговор обронилась фраза о томъ, что Ивану Николаевичу теперь приходится работать чуть не пятнадцать часовъ въ день. Егоръ Егоровичъ, видя въ немъ честнаго человка, наваливаетъ на него цлую массу обязанностей.
— Ты черезчуръ утомляешь себя,— замтилъ молодой Зубковъ.
— Люби кататься, люби и саночки возить,— отвтилъ старикъ.— Егоръ Егоровичъ запрягаетъ во все, за то и платитъ все щедре и щедре.
— Да, но вдь черезъ силу нельзя работать.
— Ахъ, ты, мальчуганъ!— усмхнулся старикъ.— Откажусь я отъ какого-нибудь дла — противъ меня уже зубъ будутъ имть, а тамъ, смотришь, и вытснять начнутъ.
— Ну, ты-то имъ нуженъ…
— Пока я ломовая лошадь. Какъ только во мн увидятъ слабосильнаго старика или залнившагося работника, такъ и прощай. У нихъ вдь поговорка есть: ‘было бы болото, а черти найдутся’. Да, наконецъ, и везд не легко служить. Вонъ попробовалъ учительствовать. Что вышло? Теперь, братъ, везд встртишься съ подводными камнями въ той или другой форм. Гд въ физическомъ труд надорвешься, гд отъ нравственной ломки руки опустишь…
И увлекшись, Иванъ Николаевичъ началъ говорить о прошлой своей педагогической дятельности, о томъ, что она даетъ человку извстнаго закала, извстныхъ убжденій. Въ его душ было много накопившейся горечи, и онъ, не стсняясь, высказывалъ все, забывъ даже, что его сынъ готовится именно къ этой дятельности и что не безопасно подрывать въ немъ вру въ эту дятельность. Всхъ охватило тяжелое настроеніе. Старикъ Зубовъ закончилъ свою рчь словами:
— Счастливы теперь только Саввушки, ни о чемъ не думающіе, ничмъ не интересующіеся, лишь бы имъ въ срокъ выдавали жалованье.
Маша при упоминаніи о Саввушк вспыхнула и смиренно опустила глаза, точно молодая монахиня при вид посторонняго мужчины.
— Да тотъ, кто можетъ сказать, что онъ хоть себя сбрегь чистымъ и безупречнымъ въ этомъ омут,— задумчиво оказалъ Иванъ Ивановичъ.
— Ну, это-то ужъ счастье буддійскихъ монаховъ,— замтила Елена Васильевна.
— Что же длать, если при малйшемъ столкновеніи съ окружающимъ насъ омутомъ,— вставилъ молодой Зубковъ:— приходится длать или нравственныя уступки, или сознавать, что вертишься въ бличьемъ колес.
И какъ-то мимовольно онъ прибавилъ:
— Я былъ бы радъ, если бы могъ поселиться гд-нибудь въ глуши, длая черное дло и имя хоть одно утшеніе, что я не эксплоатирую никого и не принимаю участія въ Валпургіевой ночи современной жизни.
Зубкова, возмущенная словами сына, хогла что-то возражать, протестовать, но на конц стола прозвучалъ молодой веселый голосъ:
— Когда подете туда, возьмите меня въ огородницы.
Молодой Зубковъ оглянулся на сказавшую эту фразу Ольгу Петрову. Ея круглое здоровое лицо было открыто и весело.
— А вы бы похали?— спросилъ онъ не безъ удивленія.
— Я? Еще бы! Что здсь-то терять? Шумъ и гамъ, сцены нищеты и гульбы, жалобы и слезы? Да я на необитаемый островъ ушла бы, лишь бы клокъ земли, да хата свои были.
Ваня не спускалъ съ нея глазъ, пораженный ея бодростью и энергіей.
Елена Васильевна уже совсмъ разсердилась, точно ее обидли.
— Въ ваши годы рано думать о томъ, что лучше всего спрятать головы подъ крыло. Бжать отъ врага — это трусость, и не въ ваши годы думать объ этомъ.
Ольга Петрова отвтила:— А какъ здсь въ тряпку истреплешься…
— Или сопьешься съ горя,— добавилъ Ваня.
Елена Васильевна была блдна, и взволнована. Никогда она не допускала, что съ горя можно пасть нравственно и опуститься физически, если человкъ точно честенъ, развитъ, уменъ. Она видла примры такого паденья и не хотла въ то же время ихъ видть. Сама она никогда не падала, всегда упорно боролась съ вншними обстоятельствами, съ враждебной судьбой.
— Въ ваши годы стыдно даже и толковать о возможности такихъ исходовъ,— рзко сказала она Ольг и сыну.— Ужъ не убждены ли вы, что вы непремнно должны совершить въ будущемъ безчестныя дла, если только не убжите отъ жизни? Хороша вра въ себя!
Иванъ Николаевичъ боле спокойнымъ, дидактическимъ тономъ вставилъ свое слово.
— Ну, спиться съ горя — это ужъ безхарактерность,— промолвилъ онъ:— а что касается до того, что въ тряпку истреплешься, такъ это зависитъ отъ физическихъ силъ… Не непремнно же должны быть только эти исходы для честныхъ людей. Слава Богу, у васъ здоровыя натуры, многое снесете. Надо надяться на себя, врить въ свои силы…
Онъ говорилъ что-то еще, но какъ-то туманно, парадоксально, какъ человкъ, уже плохо врящій въ то, что онъ говоритъ, и все-таки наперекоръ себ старающійся проповдывать другимъ угаснувшую въ немъ самомъ вру.

XXI.

Молодой Зубковъ провелъ нсколько мучительныхъ дней, ршившись твердо не заглядывать къ Вощининымъ. Сразу онъ увидалъ, что изъ его близости съ Лидой ничего не выйдетъ. Но убдиться въ этомъ, не значило разлюбить Лиду. Любовь теперь стала только мучительне, терзала его. Онъ старался отдаться чтенію, погрузиться всецло въ занятія, чтобы забыть Лиду. ‘Такъ надо’, говорилъ разсудокъ. Какой-то другой голосъ подсказывалъ ему: ‘Поди къ ней, взгляни на нее еще хоть разъ, обрывать такъ отношенія нелпо, постепенно отдалиться легче, единственный врачъ въ подобныхъ случаяхъ время’. И въ то же время онъ чувствовалъ, что онъ хитритъ самъ съ собою, лжетъ себ. Въ немъ началась та внутренняя борьба, когда человкъ чувствуетъ, что онъ способенъ надлать всякихъ сумасбродствъ и что онъ будетъ глубоко презирать себя за эти сумасбродства. Ему удалось дней десять удержаться отъ посщеній къ Вощининымъ, и эти десять дней достались ему дорого: онъ похудлъ, онъ сдлался не похожъ на себя, нервы разстроились страшно. Наконецъ, онъ ршилъ, что въ первый изъ праздничныхъ дней онъ подетъ къ Вощининымъ еще разъ и потомъ конецъ, конецъ всему. Онъ надялся, что встртитъ у нихъ Зорина, Лида будетъ любезничать съ графомъ, и онъ, Зубковъ, убдится, что для него все потеряно. Это ршеніе немного успокоило его, и онъ жилъ мечтами о томъ, что черезъ два дня онъ снова увидитъ Лиду ‘въ послдній разъ’. Гд-то въ уголк мозга теплилась въ то же время надежда, что это будетъ ‘не въ послдній разъ’. Возвращаясь въ субботу изъ университета, онъ увидлъ на двор своего дома коляску Вощининыхъ и, задыхаясь отъ волненія, чуть не бгомъ добжалъ до крыльца. Неужели это она? Соскучилась! Не выдержала и пріхала! Онъ въ волненіи вошелъ въ гостиную и увидалъ Ольгу Давыдовну и Лиду. Лида бросила на него пристальный взглядъ.
— Что это вы пропали?— спросила Вощинина, здороваясь съ нимъ.— Мы ужъ думали, что вы заболли!
— Занятія!— отвтилъ молодой человкъ.
Онъ подошелъ къ Лид, бесдовавшей съ его сестрою.
— Вы были больны?— спросила она тихо.
Онъ отрицательно покачалъ головой.
— Нтъ!— отвтилъ онъ, пожимая ея руку.
Безцеремонная, какъ всегда, она встала и пошла въ его комнату. Онъ пошелъ за ней. Она присла къ его рабочему столу и стала перебирать его лекціи.
— Вы, кажется, разсердились за что-то?— мелькомъ спросила она, не глядя на него.
— За что же?— проговорилъ онъ, стараясь подавить свое волненье.
— Можетъ-быть, за Зорина?
— Лида, я васъ не понимаю!
Она вдругъ обернулась къ нему раскраснвшимся лицомъ и пристально посмотрла на него.
— Нтъ, вы понимаете! Зачмъ вы лжете!— рзко сказала она, сверкнувъ глазами.
— Ну, а если-бъ и такъ, вамъ-то что до этого?— такъ же рзко отвтилъ онъ.
— Что-жъ, разв я не смю ни съ кмъ быть любезной? Должна отталкивать всхъ, кому я нравлюсь?
Ея тонъ былъ строптивъ, вызывалъ на ссору.
Зубковъ покачалъ отрицательно головой и отвтилъ сдержанно.
— Я потому и не являлся, чтобы не мшать вамъ.
— Да вы бы и не помшали вовсе. Я длаю то, что мн вздумается.
— А я то, что слдуетъ длать.
— То-есть?
Она бросила на него задорный, вызывающій на объясненіе взглядъ. Онъ выдержалъ этотъ взглядъ и, собравшись съ силами, отвтилъ:
— Намъ, Лида, давно пора покончить наши отношенія. Мы слишкомъ сблизились. Это мшаетъ вамъ сдлать свой выборъ, а мн — мн было бы слишкомъ тяжело бывать у васъ и сознавать, что вы не сегодня, такъ завтра будете женой другого. Вы видите, я не скрываю отъ васъ ничего.
Она строптиво, почти крича, перебила его:
— Ахъ, что вы говорите! Вы не скрываете! А разв я скрываю! Пріхала сама, чтобы только взглянуть на васъ, чтобы на минуту побыть съ вами! Я еще ни за кмъ не бгала первая, за мной ухаживаютъ, меня ищутъ, а тутъ…
Она заходила по комнат, хрустя пальцами стиснутыхъ рукъ, сильно возбужденная, злобно негодующая на него, на себя, на всхъ, не сознавая за что, чего ей надо, какого исхода ждетъ она. Она подошла къ окну и закусила батистовый платокъ, стараясь подавить душившія ее слезы. Онъ переживалъ страшныя минуты: броситься къ ней, обнять ее, покрыть поцлуями ея лицо, руки, вотъ къ чему толкало его теперь. Какъ-то случайно его взглядъ упалъ на открытую дверь въ другія комнаты, тамъ ея мать, его мать и сестра. Это на минуту привело его въ себя, остановило отъ перваго порыва. Не лучше ли теперь кончить все разомъ? Выяснить ей все, что уже ясно для него самого. Онъ, блдный и похолодвшій, подошелъ къ ней и тихо заговорилъ:
— Да, наши отношенія должны порваться. Вы не будете ждать, когда я, первокурсникъ-студентъ, кончу курсъ. Вы не пойдете за бднаго учителя. Я, въ свою очередь, не брошу ученья даже для васъ и никогда не буду жить на содержаніи у жены, какъ бы я ее ни любилъ. Не возражайте, не обвиняйте меня за нежеланіе сдлать уступки. Вы знаете хорошо, что не сдлаете ихъ сами. Вы слишкомъ избалованы для этого. Я знаю, что вамъ будетъ тяжело…
По мр того, какъ онъ говорилъ, въ ней закиплъ снова бурный гнвъ. При послдней его фраз она уже не помнила себя.
— Мн будетъ тяжело? Мн?— почти крикнула она, обращаясь къ нему пылающимъ лицомъ, съ угрожающимъ выраженіемъ глазъ.— Никогда мн не будетъ тяжело уже потому, что я васъ теперь ненавижу. Слышите, слышите: ненавижу! Вы меня думали раздразнить тмъ, что перестали ходить. Я, глупая, сама пріхала, а вы мн толкуете, что никогда не можете полюбить меня, что это будетъ мн, мн, а не вамъ тяжело.
Онъ хотлъ ее перебить, но съ ея устъ лились уже неудержимымъ потокомъ безсвязныя, почти безсмысленныя рчи. Она называла его мальчишкой, она говорила, что она выходитъ замужъ за Зорина, она протестовала противъ того, что она когда-нибудь думала быть женою его, Зубкова. Она не похожа на свою мать. Это та могла идти въ рабыни къ какому-то приказчику, къ какому-то мщанину. Она ничьей рабыней не будетъ… Это былъ безумный гнвъ своенравной, капризной, не привыкшей къ повиновенію двочки-кокетки. Зубковъ стоялъ съ поникшей головой и уже не протестовалъ, не прерывалъ ее. И въ то же время онъ любилъ ее, какъ никогда…
Когда она вышла въ гостиную, Зубкова изумилась выраженію ея лица. До нея смутно долетали отдльныя слова изъ того, что говорила съ ея сыномъ Лида, и предчувствіе чего-то недобраго охватило ее. Съ ея глазъ точно повязка спала: только теперь она увидала, что происходило между ея сыномъ и Лидой. Она до этой поры все еще считала ихъ дтьми и даже на минуту не подумала о томъ, что они могли любить другъ друга.
— Намъ пора!— отрывисто сказала Лида матери и сухо простилась съ Зубковыми.
Елена Васильевна зорко взглянула на сына: онъ былъ блденъ, какъ мертвецъ.
Когда гости ухали, онъ торопливо скрылся въ свою комнату и легъ на постель. Онъ сознавалъ, что онъ порвалъ съ Лидой все, и это сознаніе угнетало его. Какъ вс влюбленные, онъ видлъ въ любимой двушк то, что хотлъ видть. Своенравность казалась энергіей, любовь къ нему казалась мягкостью сердца, молодая миловидность казалась божественной красотой. И все-таки отъ обладанія этой двушкой надо отказаться. Къ этому побуждало уже одно то, что его назовутъ ‘Альфонсомъ’, какъ зовутъ дядю Александра Константиновича. Онъ сознавалъ, что люди будутъ правы, что онъ самъ перестанетъ уважать себя, принявъ на себя эту роль. Но для того, чтобы разлюбить, не достаточно убжденія, что не имешь права любить. Гд голосъ разсудка подавляетъ чувство, тамъ уже нтъ любви. Это получается долгой внутренней борьбой, долгой внутренней ломкой. Тотчасъ же по уход Лиды молодой Зубковъ уже каялся, зачмъ онъ прямо высказалъ все. Нужно бы подождать, дать пройти времени, понемногу свыкнуться съ мыслью, что разрывъ неизбженъ. Если бы Лида вернулась въ эту минуту, онъ упалъ бы передъ нею на колни, вымолилъ бы ея прощеніе. Ему вспоминались мелочи: первыя минуты сближенія, она сказала, что она будетъ звать его Ваней, онъ сталъ ее звать Лидой, въ этой комнат онъ впервые, почти по-дтски, цловалъ ее, смясь задорнымъ смхомъ, потомъ они разсуждали по цлымъ часамъ, бродя вдвоемъ среди толпы въ Эрмитаж, въ фойэ, театровъ, и для нихъ ничего не существовало, кром ихъ любви. Все это прошло, не повторится никогда, никогда!..
Бываютъ времена, когда человкъ перестаетъ замчать, что длается вокругъ него, поглощенный весь внутренней своей жизнью. Такія минуты переживалъ молодой Зубковъ. Онъ не замчалъ, что отецъ и мать смотрятъ на него почти со страхомъ, какъ смотрятъ на опасно больного. Онъ не замчалъ, что Ольга Петрова какъ-то особенно озабоченно спрашивала его:
— У васъ много занятій? Вы, боитесь экзаменовъ? Ничего, вы же усидчиво занимаетесь.
Онъ разсянно отвчалъ:
— Да, да, ничего.
Въ голов же вертлся одинъ вопросъ: ‘Что-то длаетъ Лида? Зоринъ около нея? Полюбитъ ли она его? Любитъ ли онъ ее? Нтъ, нтъ, счастливою съ нимъ она не будетъ!’
Какъ-то захала Софья Андреевна, напыщенная, смотрящая царицей, и засплетничала о семейныхъ длахъ: Александръ Константиновичъ опять въ ссор съ женою. Ревнуетъ она его къ какой-то француженк. Вотъ-то старая дура! Успокоиться не можетъ, а ужъ сдой волосъ пробивается. Какъ ни крась волосы — этого не скроешь. Пора бы угомониться. Такъ нтъ! Рветъ и мечетъ. Только никто ея не боится. Александръ поручилъ все хозяйство ей, Софь Андреевн. Онъ все суметъ повернуть по-своему. Втрогонъ, втрогонъ, а характеръ желзный. Его не сломишь. Лидочка, кажется, невста, Зоринъ сватается. Графъ, гвардеецъ, красавецъ, партія отличная. Правда, дла у него поразстроены, ну, да у Лиды на двухъ мужей хватитъ денегъ, а не то что на одного. Награбилъ ей покойный батюшка.
Молодой Зубковъ и блднлъ, и краснлъ, слушая рчи бабки и не замчая, что мать какъ-то испуганно смотрла на него. А бабка не унималась. Странно ей только одно, что Лидочка все скучаетъ. Плакать даже стала. Никогда этого съ ней не бывало. Прежде никто слезинки на ея лиц не видалъ. Такой ужъ характеръ. А теперь — радоваться бы только, а она плачетъ. И съ чего? Разв только женихъ не нравится. Хотя почему бы ему не нравиться ей. Красавецъ, одно слово. Впрочемъ, двичье сердце загадка. Ну, да выйдетъ замужъ, полюбитъ, свыкнется.
— О теб вчера спрашивала,— обратилась она къ молодому Зубкову.
— Спрашивала обо мн?— радостно воскликнулъ онъ, не владя собою.
Мать тревожно взглянула на него. Исхудалое лицо ея ‘мальчугана’ покрылось яркимъ румянцемъ.
— Ты зашелъ бы, поболталъ бы, разсялъ бы ее,— замтила бабка.
— Да, да,— началъ онъ торопливо.
Мать перебила его:
— У Вани послдніе экзамены, занятій много.
— Ну, вотъ выдумала! Не все же учиться,— сказала бабка.
— Она когда спрашивала?— спросилъ Зубковъ, не обращая вниманія на присутствующихъ.
— Вчера,— отвтила бабка и не выдержала, созналась:— она и прогнала меня къ вамъ. ‘Вы, говоритъ, давно не были тамъ’. А гд же мн, когда весь домъ на моихъ рукахъ. За одной прислугой присмотрть чего стоитъ. Воръ на вор и воромъ погоняетъ. Ну, да ужъ для нея все я готова бросить.
Молодой Зубковъ всталъ съ мста и въ волненіи заходилъ по комнат. Его всего охватило одно желаніе еще разъ взглянуть на Лиду, завтра же, сегодня же, сейчасъ. Въ голов все мутилось…
За каждымъ его движеніемъ слдили дв женщины — мать и Ольга Петрова, сидвшая съ вышивкой въ рукахъ въ углу комнаты. Походивъ по гостиной, онъ вдругъ свернулъ въ свой кабинетъ и торопливо сталъ одваться. Черезъ четверть часа онъ былъ уже одтъ.
— Ты куда?— спросила его тревожно мать, когда онъ вернулся въ гостиную.
— Я такъ… по длу,— отвтилъ онъ и вышелъ.
Елена Васильевна готова была крикнуть ему:
— Не ходи!
Не онъ былъ уже на улиц. ‘Мсяцъ цлый онъ не видалъ Лиду. Сейчасъ опять увидитъ ее. Измнилась ли она? Спрашивала о немъ! Не любитъ Зорина. Кого же любитъ? Его, его, Зубкова. Никого никогда не любила, кром его! Милая!’ Эти мысли хаотически проносились въ его голов. Онъ не могъ, да и не пробовалъ сообразить, что выйдетъ изъ его свиданія съ Лидой: онъ только хотлъ видть ее, все еще любящую его, спрашивающую о немъ, плачущую о немъ. Въ дом Вощининыхъ вс привыкли его считать членомъ своей семьи, и потому прислуга нисколько ни удивлялась, что онъ прошелъ въ комнату Лиды. Лида сидла съ книгой въ рукахъ, не читая, задумавшись о чемъ-то. Онъ порывисто подошелъ къ ней, не далъ ей времени опомниться, схватилъ ея руки и припалъ къ нимъ горячими губами… Что онъ говорилъ — онъ самъ не помнилъ. ‘Она спрашивала о немъ, скучала, плакала, не сердится на него… Онъ хоть разъ еще ршился взглянуть на нее, онъ съ ума сходилъ… Въ такомъ положеніи покончить съ собой можно. Какъ онъ пережилъ эти дни — онъ и не знаетъ’… Увлеченная его страстью, торжествующая, сіяющая, видящая его у своихъ ногъ, она не сопротивлялась его ласкамъ, хотя ей было какъ-то жутко отъ этой внезапной бури страсти, охватившей ее.
— Я знаю, что я безумствую,— наконецъ проговорилъ онъ:— что-жъ мн длать, если я люблю тебя, не могу безъ тебя жить! Длай со мной, что хочешь, я готовъ на все — бросить университетъ, идти на службу, только бы имть право на тебя. Мн теперь все равно, что будутъ говорить обо мн… Счастья, только личнаго счастья нужно мн теперь — своего, твоего счастья!..
Она ничего не могла сообразить. Она, казалось, опьянла отъ его ласкъ. Это были минуты безумія. Въ безсвязныхъ рчахъ повторялись на вс лады одн и т же клятвы, признанія, увренія, и все казалось, что высказано не все, что надо сказать еще что-то.
Только когда онъ ушелъ, когда она опомнилась отъ сна на яву, ее вдругъ охватилъ смутный страхъ. ‘Что будетъ дальше? Ну, выйдетъ онъ изъ университета, поступитъ куда-нибудь на службу, съ годъ придется ждать. А потомъ? Какъ онъ будетъ жить съ нею потомъ?’ Она тупо смотрла въ пространство, какъ бы ожидая, что тамъ пройдутъ передъ нею картины ея будущаго… Ея любовь къ Зубкову не была серьезнымъ увлеченіемъ. Это было безсознательное, инстинктивное стремленіе властолюбивой натуры покорить непокорнаго. Она хотла видть его у своихъ ногъ. Когда онъ противился ей или отдалялся отъ нея — она готова была рыдать отъ досады, гнва, оскорбленнаго самолюбія. Когда онъ былъ у ея ногъ — она боялась будущаго съ нимъ, инстинктивно сознавала, что онъ постарается сломить ее, подчинить своей вол. ‘Будетъ обращаться съ нею, какъ Александръ Константиновичъ съ женою’. Эта мысль пугала боле всего. Теперь, оставшись одна, она уже негодовала на себя, зачмъ она его вызвала, зачмъ пробудила въ немъ эту страсть. Ей было почти страшно за себя при воспоминаніи объ этомъ свиданіи. Онъ былъ совсмъ какъ безумный, онъ, кажется, готовъ былъ взять ее силой. Тогда бы уже не было возврата.
Вернувшись домой, Софья Андреевна стала раздваться, когда неожиданно къ ней вошла Лида. Она была блдна я взволнована. Лицо смотрло строго, почти сурово. Не спрашивая ни о чемъ старуху, она прямо приступила къ волновавшимъ ее вопросамъ:
— Мн надо поговорить съ вами,— начала она не своимъ голосомъ.
— Дитя мое милое, ангелъ души моей, что теб?— спросила сладкимъ и пвучимъ голосомъ старуха, зорко всматриваясь въ ея лицо.— Нездорова ты? Случилось что-нибудь?
— Ваня былъ у меня,— коротко отвтила Лида.
— Неужели?— въ недоумніи проговорила Софья Андреевна, очень хорошо знавшая, что онъ былъ здсь.
Лида, не глядя на нее, ходя по комнат, отвтила,
— Онъ съ ума сходитъ отъ любви ко мн…
Старуха не нашлась сразу, что отвтить, и произнесла глупую фразу:
— Да кто же можетъ, увидавъ тебя, не полюбить тебя!
— Не то, не то!— нетерпливо проговорила Лида.— Онъ жить безъ меня не можетъ, онъ готовъ на все, чтобы я была его женою!
— Какъ же такъ? А графъ Зоринъ? Да ты-то разв тоже по сю пору влюблена въ Ваню?— растерянно и пугливо спросила старуха.
— Ахъ, разв я знаю, разв я знаю!— воскликнула Лида.— Иногда мн кажется, когда его нтъ, что и жить безъ него не могу. Иногда же, когда онъ тутъ, когда онъ говорите, я вижу, что я не могла бы жить съ нимъ. Мн хочется, чтобы онъ былъ у моихъ ногъ, но когда я вижу, что онъ будетъ командовать мною, ломать меня по-своему, властвовать надо мною — я его просто боюсь…
Она стиснула свои руки, такъ что хрустнули пальцы.
— И зачмъ я просила васъ създить къ нимъ, сказать ему, что я справляюсь о немъ! Ну, порвала все и кончено бы, а теперь…
Старуха подошла къ ней и тихо, вкрадчиво проговорила:
— Замужъ теб поскоре надо выйти, ангелъ мой невинный, вотъ что я вижу!
Она понизила еще немного тонъ:
— Въ твои годы, сокровище души моей, двушки жаждутъ замужества и увлекаются тми, кто ухаживаетъ за ними. Первый проходимецъ можетъ вскружить голову. Это уже законъ природы, неисповдимые пути Провиднія. И самое это опасное время. Иногда шагъ, одинъ неосторожный — и всю жизнь свою сгубить молодая двушка. Ваня единственный мужчина, который обращался съ тобой вполн свободно, ну, ты, голубка моя нжная, и увлеклась имъ — поцлуи въ уголкахъ, нашептыванья, ухаживанья,— все это хоть какой двушк вскружитъ голову, потому что все это кровь волнуетъ. Но это, ангелъ, мой чистый, не любовь. Выйдешь замужъ, вс эти глупости разомъ забудутся, потому что это только ребячество, такъ, пустяки сущіе.
Старуха начала ей объяснять: каждая двушка десять радъ влюбляется, и кто изъ мужчинъ поразвязне, да посмле, тотъ и кажется ей избранникомъ ея сердца. Сама она, Софья Андреевна, съ разными подростками въ углы забивалась. Тоже молода была. Поцлуетъ какой-нибудь безусый мальчуганъ въ коридор, ну, и кажется, что жить безъ него нельзя. А вышла замужъ — смшно потомъ самой показалось, что это ребячество за любовь считалось. И какой же Ваня женихъ? Студентъ еще несовершеннолтній. Годъ или два его нужно ждать. А чего дождешься? Ну, первые два-три мсяца любовью потшатся. Это уже всегда такъ. Потомъ же и пойдутъ сцены. Онъ вдь характеренъ, въ мать весь — колъ на голов теши, не уступитъ ни въ чемъ. Отецъ тоже дури-то въ него не мало вбилъ. Мать его этимъ загубилъ, да и сына тоже. Идеи какія-то у нихъ. Полезная дятельность, служеніе обществу! За это-то служеніе безъ сапогъ находились. Служить-то обществу станешь — милліоновъ не хватитъ. Оно, славу Богу, велико, на его не напасешься, съ него драть нужно, а не ему давать, царомъ и пословица говоритъ, что съ міру по нитк, а голому рубашка. Что же это мы-то обо всхъ будемъ заботиться? Это ужъ пусть Маремьяна-старица обо всемъ мір печалится. Тоже и ревностью истерзаетъ онъ, потому что такіе-то ослы упрямые, да настойчивые всегда ревнивы.
Пвучая рчь старухи лилась безъ конца. Лида слушала и удивлялась: въ т минуты, когда она тосковала по Зубков и въ то же время боялась его, въ ея голов проходили смутно вс эти мысли.
— Я сама всего этого боялась,— тихо проговорила она.
— Голубка моя, да какъ же и не бояться этого. Умница ты моя, не могла ты этого не предчувствовать. Разв теб съ такимъ мужемъ жить надо?
Старуха вдругъ засмялась, стараясь развеселить Лиду.
— И рчами своими онъ замучилъ бы тебя! Теперь-то вся эта канитель нова для тебя, а потомъ, со скуки бы ты померла. Честность, безкорыстіе, самоотреченіе, польза ближнихъ! Ахъ, умора, когда эти рацеи разводилъ его отецъ, какъ за Лел^ ухаживалъ. Признаюсь, хохотала я не разъ, какъ онъ, бывало, начнетъ эти разводы разводить, не думала я тогда, что Леля всмъ этимъ шутовствомъ увлечется. Сынокъ-то въ него. Тоже, поди, много теб наговорилъ турусовъ на колесахъ?
Лида махнула безнадежно рукой.
— Краснобаи, нечего сказать. Оно, конечно, если бы женился на теб, такъ было бы изъ чего и дурить, пользу-то обществу приносить, деньги-то разбрасывать…
— Ну, ужъ, я денегъ-то не дала бы!— неожиданно сорвалось съ языка Лиды.
Старуха невольно усмхнулась.
Лида сконфуженно поспшно перемнила разговоръ. Какъ ей теперь отдлаться отъ Вани? Что сказать? Ей страшно, что онъ Богъ знаетъ чего надлаетъ. Софья Андреевна пожала плечами.
— Да мн, маточка моя, стоитъ слово сказать его матери, и все какъ рукой сниметъ,— проговорила она съ пренебреженіемъ и прибавила:— А ты-то, ангелъ мой, лучше бы кончала скорй съ графомъ Зоринымъ. Это партія, такъ партія: красивъ, молодъ, хорошей фамиліи и ты ужъ меня прости — овца овцой. Теб такой мужъ и нуженъ, умница ты наша: ты повелвать должна, а не тобой другіе.
Лида поднялась съ мста и обняла старуху.
— Только съ вами и могу я отвести душу. Никогда я не думала, что вы будете мн такъ нужны…
— Другъ мой, преданный человкъ всегда суметъ бытъ нужнымъ и полезнымъ,— съ чувствомъ проговорила Софья Андреевна и величаво благословила молодую двушку:— Ну, спи спокойно и не думай ни о чемъ. Бабушка все для тебя устроить.
Лида вышла изъ комнаты.
Софья Андреевна начала неторопливо раздваться, довольная собой, точно выросшая, величественная и гордая,
— Въ мать она разсудкомъ,— проходили въ ея голов мысли.— Чмъ-чмъ, а ужъ не этимъ наградилъ Богъ. Ну, да при ея капитал умъ-то и не нуженъ.
Она усмхнулась:
— А ужъ и жадна же! Влюблена, влюблена, а коснулось денегъ — сейчасъ на дыбы: деньги бросать не позволю. Алтынники!..
Она прошла въ уголъ, гд стоялъ кіотъ съ образами и теплящейся лампадой, и медленно опустилась на коверъ на колни.
— Врую во единаго Бога Отца, — начала она вслухъ, неторопливо и широко красивымъ движеніемъ поднимая руку для крестнаго знаменія.
‘А каковъ нашъ заноза-то, какъ накуролесилъ, какую штуку выкинулъ’,— мелькнуло въ голов.
Она сдлала, еще боле набожное лицо, сердясь на постороннія мысли, мшающія ей молиться, и продолжала внятно и съ чувствомъ вслухъ:
— Вседержителя, творца неба и земли…
Въ голов же опять пронеслось:
‘Мн что, пусть бы накуролесилъ, да вдь это можетъ Настюш помшать. Ее-то бы мн выдать…’
Опять она уже скороговоркой забормотала:
— Видимымъ же всмъ: и невидимымъ, и во единаго Господа Іисуса Христа…
‘Только, что это Егорушка-то мямлитъ? То будто и влюбленъ, то будто и вышучиваетъ? Не поймешь его…’
Снова опомнившись, сердясь на себя за непрошенныя соображенія, она громко, и часто заговорила:
— Господи, избави мя отъ лукаваго, избави мя отъ лукаваго!
И тутъ же, торопливо крестясь, разсудила въ оправданіе себя:
‘Да что длать-то станешь: я одна все должна устроить и тотъ меня спрашиваетъ, и другой со мной совтуется, и обо всхъ-то болитъ мое сердце…’
Она, гордая сознаніемъ своего достоинства, благодаря Бога за данную ей долю, стала класть земные поклоны, повторяя пвучимъ голосомъ:
— Благодарю Тебя, Господи, благодарю Тебя за милосердіе Твое! Ты меня укрпилъ, Ты меня вознесъ, рабу Твою.
И съ театральнымъ жестомъ разводя руками, она распростерлась на ковр, полная душевнаго спокойствія, благодарности и величія.

XXII.

Софья Андреевна пріхала объясниться съ дочерью и заперлась съ нею въ кабинет Зубкова. Елена Васильевна давно уже привыкла холодно и надменно выслушивать мать, сознавая вполн свое нравственное превосходство надъ нею и съ горечью чувствуя ея ничтожество. На этотъ разъ она съ первыхъ же словъ старухи упала духомъ. Какъ молотомъ поразили ее слова матери о томъ, что Ваня не только влюбленъ въ Лиду, но хочетъ на ней жениться, готовъ университетъ бросить, поступить въ банкъ. ‘На содержаніи у жены захотлось жить’,— рзко закончила старуха. Само по себ это извстіе должно было поразить Зубкову, но, переданное Софьей Андреевной, оно было вдвое оскорбительне.
— Еще бы!— разсуждала старуха.— Лакомый кусокъ нашелъ! Кому не сладко жить на женинъ счетъ! Только ужъ не ему бы гнаться за этимъ. Онъ вдь голову-то привыкъ задирать, вс подлецы, вс негодяи, а тутъ ничего, за крупный кушъ хватается. Такъ ужъ оставилъ бы это нашему Александру Константиновичу, тотъ безъ этихъ благородныхъ разговоровъ попросту продался своей заводчиц, и нищеты нахлебался онъ, и никакихъ этихъ идей у него не было.
И отъ этой темы, видя, что дочь опустила голову, она перешла къ другому предмету:
— И ты-то со своимъ Иваномъ Николаевичемъ хороши. Подъ носомъ у васъ это длалось, а вы точно слпые. Да слпые вы и есть. Ничего не видите, что кругомъ длается. Еще не того дождетесь. Двчонокъ набрали великовозрастныхъ. Благодтели! Хорошо еще, что покуда ни одну изъ нихъ вашъ сынокъ не соблазнилъ. И этого дождетесь. Гд вы живете? За облаками, что ли? Ангелы вокругъ васъ или люди? Наживете еще себ бдъ. И подломъ. Не благодтельствовать вамъ нужно бы, а гроши нужно бы скопить на черный день. Посмотрли бы на себя хоть въ зеркало, старость-то не за горами, ты вонъ старше меня смотришь, чмъ жить будете, когда силъ не станетъ?
И зловщимъ тономъ она прибавила:
— Ну, а какъ Лидочка объяснитъ все брату, какъ онъ разсердится на вашего Ивана за это, да порветъ всякія отношенія съ Иваномъ Николаевичемъ? Что тогда заноете? Еще хорошо, я Лидочку успокоила, что никому она не можетъ сказать объ этомъ, такъ какъ я умоляла ее не поднимать скандала…
Старуха вознаграждала себя теперь за долгіе годы презрительнаго отношенія къ ней со стороны дочери. Она сознавала, что дочь теперь слишкомъ подавлена, чтобы протестовать противъ чего бы то ни было. Елена Васильевна чувствовала, что мать многое извращаетъ, многое лжетъ по своему обыкновенію, и все же не могла возражать. Ее угнетала мысль, что она не предостерегла сына, что онъ увлекся страстью и чуть не сдлалъ подлости — женитьба на богатой двушк, не имвшей съ нимъ ничего общаго по развитію, по взглядамъ, по положенію въ свт, казалась ей крупной подлостью. Честный человкъ долженъ былъ въ подобномъ случа сдлать все, чтобы побдить свою животную страсть. Оправданій тутъ нтъ и не можетъ быть. Въ то же время ей было мучительно жаль сына-мальчика, онъ еще почти ребенокъ — для нея онъ всегда оставался ребенкомъ, это его первая любовь, онъ страдаетъ и будетъ долго страдать. Она по опыту знала, что значитъ любовь. Недаромъ же она сама вышла замужъ безъ благословенія матери. Охваченная этими мыслями, она почти не слушала мать, и Софья Андреевна многословно и съ разными варіаціями продолжала свою рчь, повторяя:
— Еще слава Богу, что у Лидочки есть другой женихъ. Нельзя было вскружить ей совсмъ головы. Двочка молоденькая, доврчивая, могла бы увлечься, не будь графа Зорина. Теперь, конечно, я все улажу на скорую руку. Кто знаетъ нашего Ивана Ивановича, онъ, пожалуй, силой попробуетъ взять ее. Ну, а повнчается она съ графомъ Зоринымъ, и конецъ. Не легко только мн въ мои лта за всхъ васъ хлопотать. Мн покой нуженъ, о спасеніи души своей хочется подумать. Вы-то вотъ краснобайствуете о любви къ ближнимъ, а на дл-то я распинаюсь за всхъ. Кто васъ пристроилъ къ мсту? Кто Сашу поднялъ на ноги? Кто нашу заводчицу ублажаетъ? Кто вашего почтеннаго Ивана Ивановича выгораживаетъ? Кто бдную двочку Лиду спасаетъ? Все я, все я! А у васъ еще Настюша растетъ. Вы и ее погубите. Мн же, мн же ее придется спасти отъ нищеты, отъ того, чтобы она старой двкой не осталась…
— Ахъ, оставьте вы насъ въ поко!— вырвалось изъ груди болзненное восклицаніе у Елены Васильевны.
— Да вы на улиц подохнете, если я васъ оставлю въ поко!— крикнула Софья Андреевна.— Въ какомъ положеніи я васъ застала, когда прибыла въ Петербургъ? Съ голоду умирали. Мое материнское сердце подсказало мн, что надо хать васъ спасать. Тысячу верстъ протряслась для этого… Не будь меня, можетъ-быть, и Настюша, и Иванъ Ивановичъ ваши въ земл бы лежали, и твой Иванъ Николаевичъ, какъ собака Устиновъ, пить началъ бы, либо въ сумасшедшій домъ угодилъ бы. До одиннадцатой-то версты ему и такъ не далеко!
Когда она кончила и ушла изъ дому Зубковыхъ, Елена Васильевна поднялась съ мста, какъ разбитая. Впервые въ жизни въ ней не было ни твердости, ни энергіи, ни яснаго представленія о томъ, что нужно длать. Тмъ не мене, у нея хватило силы въ этотъ день не сказать ничего сыну: завтра у него послдній экзаменъ, и она боялась, что онъ сржется на этомъ экзамен, если она объяснится съ нимъ. Возбужденный, въ лихорадочномъ состояніи, онъ даже не замтилъ того, что мать внезапно осунулась, какъ бы постарла на нсколько лтъ. Когда онъ уходилъ утромъ на экзаменъ, она только могла сказать ему, чтобы онъ вернулся съ экзамена прямо домой, не заходя никуда. Въ страшной тревог ждала она его возвращенія изъ университета и думала только объ одномъ, какъ бы объясниться съ сыномъ. Она понимала, что значитъ первое сильное увлеченіе юноши. Она сознавала, что она должна нанести ему тяжелую рану.
Онъ вернулся домой къ обду. Обдъ прошелъ для Елены Васильевны незамтно, точно она спала въ это время. Какъ только вс встали изъ-за стола, она взяла сына подъ руку и прошла съ нимъ въ его комнату. Она слъ въ кресло и проговорила тихо:
— Сядь поближе.
Онъ тревожно взглянулъ на нее и торопливо, съ испугомъ спросилъ:
— Ты больна?
— Нтъ! Сядь!
Онъ услся противъ нея на стулъ.
— Мальчикъ, что съ тобою длается?— спросила она.
— Со мной? что длается?— переспросилъ онъ и весь вспыхнулъ.— Ничего…
— Зачмъ ты скрываешь? Я все знаю!
Онъ раскраснлся еще боле и быстро припалъ губами къ ея рук:
— Милая, дорогая! Ты не знаешь, какъ я счастливъ.
По ея лицу скользнуло болзненное выраженіе. Она перевела духъ и тихо, но твердо сказала:
— Ты глубоко несчастливъ!
Онъ поднялъ голову и взглянулъ на нее.
— Любить — да, это счастье!— продолжала она твердо.— Но кого? Ты любишь двушку, .не имющую съ тобою ничего общаго ни по развитію, ни по характеру, ни по привычкамъ, ни по взглядамъ.
— О, ты ея не знаешь!— воскликнулъ онъ.— Это воскъ, изъ котораго…
Она остановила его движеніемъ руки:
— Я не кончила. Не перебивай меня. У нея нтъ ничего общаго съ тобою, и теб придется перевоспитывать ее. Но супружество не школа. Перевоспитывать жену, значитъ обречь ее и себя на многолтнюю пытку. Эту пытку можно вынести только въ томъ случа, когда и мужъ, и жена беззавтно, безгранично любятъ другъ друга.
— Мама, если бы ты знала…— воскликнулъ снова молодой Зубковъ.
— Но это не все,— продолжала мать, останавливая его снова движеніемъ руки.— Она богата, ты бденъ. Довольно одного этого, чтобы задушить въ своемъ сердц любовь. Жить на счетъ жены, на содержаніи…
Онъ сдлалъ рзкое, движеніе, она остановила его словами:
— Не говори, я знаю все, что ты скажешь, и вс твои слова будутъ только жалкими попытками найти себ оправданіе, когда его нтъ. Ты будешь доказывать одно, а въ глубин души сознавать другое.. Мало того, если ты даже будешь вполн сознавать, что ты правъ, то и тогда теб будетъ стыдно, больно, обидно смотрть на людей: ихъ-то ты не увришь, что ты не Альфонсъ…
— Мама!— съ упрекомъ проговорилъ онъ.
— Такъ какъ же ты смлъ осуждать дядю? Можетъ-быть, онъ тоже увлекся Ольгой Давыдовной,— рзко сказала она.— Можетъ-быть, онъ тоже былъ убжденъ въ честности своего поступка?
— Съ кмъ ты меня сравниваешь!
— А! съ кмъ сравниваю? А чмъ будешь ты? Не кончившимъ курсъ студентомъ? Бднякомъ, котораго пристроятъ къ мсту по протекціи жены? Мальчикомъ, бросившимъ науку, полезную дятельность, честный трудъ ради увлеченія? Или ты думаешь, что она станетъ тебя ждать до окончанія курса, поступится, ради тебя, своими привычками, заживетъ такъ, какъ хочешь ты?
— Ахъ, что ты мн говоришь!— въ отчаяніи крикнулъ онъ.— Я все это передумалъ въ десятки безсонныхъ ночей. Но что-жъ мн длать, если это чувство выше доводовъ разсудка? Или ты хочешь, чтобы и я самъ сдлался несчастнымъ, и сдлалъ несчастною ее? Я не знаю, какъ ты любила, но я знаю, что я не могу теперь разсчитывать, взвшивать, когда довольно одного ея призыва вотъ теперь, въ эту минуту, чтобы я бросилъ тебя и былъ бы у ея ногъ…
— О, я это, къ несчастію, хорошо знаю,— не безъ горечи оскорбленной матери проговорила Елена Васильевна.— Что значитъ мать въ сравненіи съ смазливой двочкой, поманившей насъ къ себ! Ради этого можно надлать тысячу сумасбродствъ, низостей, поступиться всмъ будущимъ.
— Не упрекай меня!..
— Но, къ счастію, она-то не позоветъ боле тебя!— продолжала горячо Елена Васильевна, не слушая его.— Она поиграла съ тобой, зашла слишкомъ далеко и испугалась, увидавъ, что ты способенъ на все.
— Это ложь! ложь!— крикнулъ онъ вн себя.
— Ложь? А! ты не вришь мн! Я не хотла теб говорить этого, я думала, что въ теб можно разбудить разсудокъ, трезвое отношеніе къ тому, на что ты идешь. Но ты безумствуешь. Ну, такъ ты долженъ знать правду. У меня сейчасъ была твоя бабка. Лида разсказала ей все. Она играла съ тобой въ любовь, не зная, къ чему это можетъ привести. Ей хотлось поставить на своемъ, чтобы ты былъ у ея ногъ. Она думала, вроятно, что все это кончится шалостью. Теперь въ ней проснулся страхъ. Еще бы! Вдь ты сталъ бы ломать ее по-своему, ты сталъ бы менторствовать, ты началъ бы учить ее новой жизни, скучной, какъ жизнь честныхъ людей вообще. Она испугалась этого и призвала на помощь опытнаго человка. Впрочемъ, можетъ-быть, она ошиблась! Поди къ ней, скажи, что будешь, жить такъ, какъ живетъ ея семья, Егоръ Егоровичъ, Александръ Константиновичъ. Уврь ее, что, продавшись ей, ты уже не вернешься къ старому и выбросишь за бортъ весь баластъ разныхъ глупыхъ предразсудковъ честныхъ людей. Кто продалъ себя, тому легко продать и все остальное…
Ея рчь вдругъ оборвалась какой-то болзненной нотой. Вспыхнувшая въ ней на минуту энергія снова оставила ее. Она закрыла лицо руками и заплакала, тихо прошептавъ:
— Вотъ чего я боялась, сходясь съ этими людьми!
Онъ не утшалъ ее, не искалъ оправданій, охваченный совершенно новымъ чувствомъ безнадежности: ему казалось, что никогда онъ не разлюбитъ Лиду, и въ то же время онъ сознавалъ, что теперь онъ скоре пуститъ пулю въ лобъ, чмъ женится на ней. Это было отчаяніе первой неудачной любви юноши. Прошло нсколько минутъ тягостнаго молчанія. Наконецъ, Елена Васильевна поднялась съ мста. Ея движеніе заставило его очнуться.
— Ты уходишь?— спросилъ онъ какъ бы сквозь сонъ, не понимая, что говоритъ.
— Я все сказала теб,— коротко отвтила она.
Она пошла къ дверямъ, онъ не удерживалъ ея. Обоимъ было страшно тяжело. Она сознавала, что убдить мальчика сразу въ невозможности этого союза или сразу вырвать изъ его сердца чувство любви было невозможно, онъ сознавалъ, что онъ откажется отъ Лиды, но будетъ отъ этого еще несчастне, чмъ былъ бы, настоявъ на своемъ. Ни мать, ни сынъ въ эту минуту не могли утшить себя тмъ, что все это пройдетъ, забудется современемъ, что, можетъ-быть, придетъ время, когда они оба будутъ смяться надъ этимъ ‘ребячествомъ’. Волнующіе насъ въ жизни ‘мелочи’ и ‘пустяки’ кажутся ‘мелочами’ и ‘пустяками’ только тогда, когда ихъ переживешь, а не тогда, когда ихъ переживаешь. Сколько разъ пускали себ люди въ лобъ пулю изъ-за такихъ ‘мелочей’ и ‘пустяковъ’, надъ которыми они сами лтъ черезъ десятокъ могли бы посмяться самымъ искреннимъ смхомъ. Эти ‘мелочи’ и ‘пустяки’ омрачили всю семью Зубковыхъ. Елена Васильевна сообщила своему мужу о любви ихъ ‘мальчика’. Иванъ Николаевичъ взволновался и растерялся.
— Я знаю, что этотъ бракъ не состоится,— говорила Зубкова.— Лида пустая и притомъ глупая кокетка, она выйдетъ спокойно замужъ и конецъ. Но нашъ мальчикъ, какъ онъ перенесетъ это? какъ повліяетъ на него это? О, недаромъ я боялась сближенія съ семьей Александра, недаромъ я боялась за Ваню въ послднее время, когда онъ сталъ втягиваться въ удовольствія, въ развлеченія…
— Леля, монахомъ же нельзя жить,— вступился Иванъ Николаевичъ.
Она рзко перебила его::
— А гд предлъ этимъ развлеченіямъ, этимъ удовольствіямъ? Когда они превратятся въ привычку, гд взять на нихъ средства?..
Иванъ Николаевичъ уклонился отъ отвта: онъ и жена въ былыя времена очень часто говорили на эту тему, развивали въ этомъ направленіи дтей. Спорить противъ этого онъ не могъ, но его озабочивало не это, а вопросъ, что длать, чтобы успокоить ихъ ‘мальчугана’. Онъ, страстный, впечатлительный, способный на всякія крайности, перенесетъ не легко первую неудачу въ любви. Надо быть осторожными, заботливыми съ нимъ теперь вдвое, чмъ прежде, какъ съ опасно больнымъ.
Далеко за полночь совщались мужъ и жена, наивные идеалисты, непрактичные, ненаходчивые въ невзгодахъ подобнаго рода.
На другой день, когда молодой Зубковъ вышелъ къ чаю, они взглянули на него почти со страхомъ, точно на приговореннаго въ смерти. Онъ и точно походилъ на больного. Горе и безсонная ночь оставили на немъ свои слды. Мрачное настроеніе трехъ старшихъ членовъ семьи не ускользнуло отъ вниманія Насти, и она шопотомъ сообщила объ этомъ Маш.
— Въ Лидку Ваня влюбился,— отозвалась та.
— Ты почему знаешь?— спросила Настя.
— Да ужъ знаю, что знаю!
— Сказалъ кто-нибудь?
— Сказалъ, не сказать, а знаю!
— Да скажи, откуда?
— Вотъ хоть убей, не скажу. А ужъ знаю!
— Опять подслушала!
— Ну, подслушала, либо не подслушала, а не позволяютъ ему жениться! Вотъ онъ и повсилъ голову. Ахъ, я бы и позволенія не спросила.
— Ну, да!..
— А вотъ не спросила бы! А ты спросила бы, если-бъ теб не позволили за твоего Егора Егоровича выйти.
— Вовсе онъ не мой, да и не люблю я его.
— Ого! милліонщика-то!
— Подшучиваетъ онъ все!
— А бабушка все же сосватаетъ тебя! Ахъ, мн бы такую бабушку!
Маша махнула рукой.
— Нтъ, ужъ, видно, самой надо раздобыть жениха.
Она насупилась, точно обдумывая вопросъ первйшей важности.
Еще одна личность была заинтересована настроеніемъ Зубковыхъ. Ольга Петрова зорко и пристально слдила за выраженіемъ лица молодого Зубкова. За послднее время она привыкла къ тому, что онъ длился съ нею по-товарящески разными мелочами, впечатлніями, оставленными прочитанной книгой, спектаклемъ, прослушаннымъ наканун, картиною, виднною на новой выставк, удачей или неудачей экзаменовъ, ходомъ даваемыхъ имъ уроковъ. Она тоже спрашивала его о разныхъ пустякахъ: хорошъ ли новый сдланный ею абажуръ, красивъ ли выбранный для вышивки узоръ, выгодно ли она продала что-нибудь изъ рукодлій, на какіе курсы ей потомъ поступить. Теперь онъ не сообщалъ ей ничего, почти не замчалъ ея. Дня два спустя, она спросила его:
— Вамъ нездоровится?
— Нтъ, я здоровъ!— отвтилъ онъ.
— Ну, слава Богу, а то я думала, что вы расхвораться вздумали,— сказала она.
Онъ промолчалъ. Онъ весь былъ занятъ одной мыслью: хотя бы разъ, только разъ еще взглянуть на Лиду. Нельзя же такъ порвать, повривъ на слово матери. Вдь все слышанное имъ передано бабкой. Бабк ничего не стоитъ солгать. Можетъ-быть, Лида настолько любитъ его, что согласится ждать окончанія имъ курса. Три года не вчность. Согласится ждать,— тогда… Можно въ эти три года сообразить многое, во многомъ спться. Молодыя мечты начинали снова охватывать душу. Вопросъ о томъ, что она богата, а онъ бденъ, отступалъ на послдній планъ. Вдь можно жить такъ, чтобы не пользоваться ея средствами, не давъ никому права упрекать его. Онъ смотрлъ на жизнь еще вполн такъ, какъ можетъ смотрть мальчуганъ.
Дня черезъ три онъ встртилъ около завода Александра Константиновича. Тотъ дружески пожалъ ему руку и спросилъ, что онъ давно не былъ у нихъ.
— Кстати же у насъ скоро пиры начнутся,— весело добавилъ Вощининъ, всегда радовавшійся предлогу попировать.
— Пиры?
— Да, Лида, кажется, скоро выйдетъ замужъ за графа Зорина.
Молодой Зубковъ поблднлъ.
— Выйдетъ замужъ?
— Ну, да! Давно пора. Нершительный онъ человкъ, тряпка, даромъ что гвардеецъ. Ее надо было силой взять, а онъ мямлилъ…
Онъ засмялся.
— Бабушка наша всему научила. Смхъ, право! Уметъ она эти дла мастерить. Такъ подбодрила его…
— Подлость какая!— стиснувъ зубы, прошепталъ Зубковъ.
— Ну, вотъ еще! Такихъ двчонокъ только силой и можно взять. Подобныя двчонки только за тми и бгаютъ, кто не обращаетъ на нихъ вниманія, либо кто нагло съ налету возьметъ ихъ. Я-то хорошо ихъ знаю. Ты, братъ, помни эту науку!
Онъ потрепалъ Зубкова по плечу.
— Безъ этого успха не дождешься. Такъ Егораша нашъ побждаетъ всхъ равнодушіемъ и цинизмомъ. Ну, а я, гршный, остался вренъ одной тактик: пришелъ, увидлъ и взялъ съ бою.
Онъ пошелъ по направленію къ заводу. Молодой Зубковъ очнулся и крикнулъ:
— А… Лида… согласна?
— А? Что?— откликнулся Вощининъ.— Согласна ли Лида?.. Еще бы… Графиней будетъ! Шутка ли!.. Не такъ еще носъ подниметъ…
Онъ пошелъ дальше, насвистывая арію изъ ‘Синей бороды’, мальчишески веселый, безпечно молодцоватый, все еще свженькій, какъ вербный херувимъ.
Зубковъ постоялъ, потомъ пошелъ куда-то, прошелъ немного, вернулся назадъ, вошелъ въ садикъ своего дома, слъ на скамью, уперся въ колни локтями и опустилъ голову на руки. Въ голов былъ хаосъ, передъ глазами было темно. Кругомъ него все уже начинало жить весеннею жизнью, зазеленли деревья и трава, чирикали птицы, свтило яркое солнце.
— У васъ какое-нибудь горе?— раздался ровный молодой голосъ около Зубкова.
Онъ поднялъ голову. Передъ нимъ стояла молодая двушка съ здоровымъ круглымъ лицомъ, съ вздернутымъ носикомъ, въ скромномъ коричневомъ плать. Это была Ольга Петрова.
Онъ опустилъ руки и, глядя ей прямо въ лицо, необычайно сухо, почти недружелюбно сказалъ:
— Ну да, горе. А вамъ что?
Она точно удивилась.
— Какъ что? Да легче же, когда скажешь?
И прибавила откровеннымъ тономъ:
— Я вотъ ничего не могу утаить, что на душ. Злость, радость, горе, все выскажу, ну, а на людяхъ и смерть красна. Ей-Богу, говорите, что случилось?
Онъ немного смутился, замялся, потомъ неохотно проговорилъ:
— Нтъ, не все же можно разсказывать другимъ.
— Да вдь не сподличали же вы?— серьезно спросила она.
Онъ отрицательно покачалъ головой. Она ждала признанія. Онъ наконецъ ршился сказать:
— Что бы вы сдлали, если бы вы ошиблись въ человк? Ну, полюбили бы, что ли, несчастно?
Она поблднла, но, несмотря на волненіе, отвтила твердымъ голосомъ:
— Что-жъ длать тутъ? Уйти. Больше ничего не приходится.
— Уйти?
— Ну, да, куда-нибудь подальше. Изъ глазъ вонъ — изъ ума вонъ…
Она немного сконфуженно, глядя въ сторону, пересиливая себя, коротко спросила, его:
— Влюбились?
— Да.
На минуту молодая двушка смолкла. Въ ея глазахъ стояли слезы. Однако, она сдлала надъ собой усиліе, тряхнула головой и, принимая спокойный видъ, по-дтски наивно проговорила:
— Да, ай, ай, помшаетъ это вашему ученью!
— До ученья ли тутъ!— воскликнулъ онъ.
— Да что вы!— почти испуганно воскликнула она:— какъ же не до ученья! Что же такъ неучемъ и оставаться ради любви? Въ наше-то время? Богъ съ вами!
Онъ удивился ея словамъ, видя, что она вовсе не понимаетъ, что значитъ страстное, захватывающее все существо человка чувство любви.
— Вы еще совсмъ двочка,— сказалъ онъ.— Тутъ не только ученье на умъ не идетъ, а жить не хочется. Понимаете вы: жить не хочется, міръ кажется пустыней. И на что жизнь, когда нтъ счастія?
Она пожала плечами.
— И напустили же вы на себя!— проговорила она: — жизнь не нужна, потому что несчастно полюбили. А Ивану Николаевичу и Елен Васильевн сладко было бы, если бы вы умерли? Сына-то не легко потерять…
— Я и не думаю умирать, но тмъ не мене жить въ такомъ положеніи не весело…
— Еще бы! киснуть! Какое ужъ тутъ веселье!
Она покачала головой.
— Нтъ, създили бы вы куда-нибудь на лто, на уроки, что-ли, и встряхнулись бы.
И совсмъ мягко, дружески, она прибавила:
— Знаете, сегодня, когда мы учились, я увидала, что у Елены Васильевны слезы стоятъ на глазахъ, нехорошо это, что вы доставляете ей горе. Не мальчикъ ужъ вы.
Онъ взглянулъ ей въ глаза, и его лицо слегка зарумянилось.
— Хорошій вы человкъ!— прошепталъ онъ.
Она пропустила это замчаніе мимо ушей и сказала:— Нтъ, право же, вашему отцу и матери и безъ того много заботъ и дла. Живутъ для другихъ, такъ что же ихъ огорчать. Очень ужъ хорошіе они люди.
— Да, да, вы правы…
Онъ крпко пожалъ ей руку.
— Удете?— спросила она.
— Да!— отвтилъ онъ.

XXIII.

Молодой Зубковъ посл разговора съ Ольгой твердо ршился на лто ухать изъ Петербурга. Это была счастливая мысль, внушенная ему случайно молодой двушкой. Онъ теперь чувствовалъ, что только этимъ путемъ онъ можетъ ‘отрезвиться’ отъ своего увлеченія. Когда онъ сказалъ о своемъ намреніи матери, ее охватило странное чувство испуга. Иона сознавала, что, дйствительно, ея юнош тяжело было бы встрчаться съ семьей Вощининыхъ, слышать о приготовленіяхъ къ свадьб Лиды, видть ее съ мужемъ, тмъ не мене она чего-то боялась, точно сынъ халъ на смерть. Ее смущала мысль, какъ это ‘ея мальчикъ’ будетъ жить одинъ, вдали отъ родной семьи. Мать, она все еще не могла освоиться съ мыслью, что онъ уже ‘взрослый’, ‘мужчина’. Правда, она не протестовала противъ желанія сына и согласилась на его отъздъ, но она смотрла такой подавленной, такой разстроенной, что была просто жалка. Она черезъ силу воздерживалась отъ слезъ, когда отъздъ былъ ршенъ, но эти усилія замаскировать свое горе не прошли даромъ. Едва усплъ ухать Ваня, какъ Елена Васильевна прихворнула и притомъ настолько серьезно, что слегла въ постель. До этой поры никто въ семь не видалъ ее никогда больною и потому ея болзнь встревожила всхъ.
Иванъ Николаевичъ заботливо разспрашивалъ доктора, что тотъ думаетъ о болзни его жены, есть ли опасность, что нужно длать. Отвтъ доктора поразилъ Зубкова: ‘опасности покуда нтъ, но надо беречь больную, нервное разстройство весьма сильно, малокровіе полное, порокъ сердца сказывается очень ясно, упадокъ силъ замтенъ’. Зубковъ слушалъ-слушалъ и, наконецъ, воскликнулъ:
— Докторъ, да вдь это значитъ: мста живого у нея нтъ?
Докторъ пожалъ плечами.
—Я вамъ говорю, что прямой опасности нтъ, но я не могу скрыть, что организмъ дйствительно пошатнулся весь. Многое запущено…
— Она же никогда ни на что не жаловалась!— воскликнулъ Зубковъ.
— То-то и плохо, что вс вы, господа, запускаете болзни, а потомъ, когда уже весь организмъ пошатывается, идете къ докторамъ. Вы вотъ тоже…
— Ахъ, что обо мн толковать!— перебилъ нетерпливо Зубковъ.— Теперь надо думать о ней…
— Ну, да, вотъ это все старая псня: откладывать лченіе до того, когда уже будетъ поздно…
Когда докторъ ушелъ, Иванъ Николаевичъ цлый часъ проходилъ по своей комнат въ мрачныхъ думахъ о жен. Когда началась болзнь? Почему? Нужда, лишеніе, упорная борьба съ судьбой, чрезмрный трудъ, мелкія горечи жизни, все вливало по капл ядъ въ этотъ организмъ и достаточно было еще одной непріятности, чтобы подкосить эту терпливую, выносливую натуру. Какъ онъ любилъ свою жену, это сказалось теперь: казалось, онъ готовъ былъ отдать свою жизнь, только бы помочь ей, онъ забылъ все думая только о своей жен. Въ эти дни сказалось вполн и то, до чего расшатались его собственные нервы: иногда онъ, сводя въ контор счеты, чувствовалъ, что ему что-то застилаетъ глаза, и видлъ, что изъ его глазъ на бумагу падаютъ слезы, нердко, встрчая дочь, онъ бралъ ее за голову и цловалъ, говоря ей сквозь слезы, чтобы она берегла ихъ маму. Уныніе въ дом было полное. Только одна Ольга Петрова оказалась энергичной и дятельной. Она почти не отходила отъ Елены Васильевны и аккуратно заставляла ту исполнять вс предписанія доктора. Нердко Елена Васильева замчала ей:
— Оля, ты сама измучишься.
— Ну, вотъ еще! Кому же и ходить за больными, какъ не здоровымъ. А у меня здоровья на десятерыхъ хватитъ.
Она гнала Ивана Николаевича спать, когда онъ засиживался въ комнат жены.
— У васъ свое дло, устанете и захвораете, тогда что?— говорила она и настаивала на своемъ.
— Ахъ, деспотъ, деспотъ!— шутилъ Иванъ Николаевичъ съ горькой улыбкой на кривившихся губахъ.
— Да вдь надо же кому-нибудь сохранять присутствіе духа, когда вс растерялись,— замчала Ольга.
Деспотизмъ ея проявился очень ясно въ одну изъ ночей, когда съ Еленой Васильевной сдлался довольно сильный припадокъ. Больной показалось, что она умираетъ, она, едва переводя духъ, задыхаясь, потребовала къ себ мужа и дочь. Ольга допустила ихъ на минуту и тотчасъ же прогнала Ивана Николаевича за докторомъ, а Наст сказала, чтобы та шла въ свою комнату и не тревожила мать. Когда пріхалъ докторъ и осмотрлъ больную, Ольга спросила его при уход:
— Докторъ, вдь Елен Васильевн нужне всего спокойствіе?
— Да,— отвтилъ онъ.
— Такъ вы посовтуйте Ивану Николаевичу и дочери Елены Васильевны не плакать въ ея спальн.
Докторъ обратился къ Зубкову и прочелъ ему нотацію.
— Да гд же вы научились, Оля, такъ энергично ходить за больными?— спросилъ Иванъ Николаевичъ у молодой двушки, стараясь улыбнуться сквозь слезы.
— Тутъ и учиться нечему,— отвтила она.
Онъ поблагодарилъ ее.
— Хорошій вы человкъ!
Она, какъ и въ то время, когда ее похвалилъ молодой Зубковъ, даже и вниманія не обратила на похвалу старика Зубкова, занятая чисто дловыми соображеніями.
Но если Ольга выказала въ это время всю свою энергію, то Настя проявила такой упадокъ духа, что было страшно за нее. Ей казалось, что мать уже умираетъ, что этой утраты не перенесетъ и отецъ. Горячо любя ихъ, молодая двушка неутшно плакала и не знала, что длать. Какъ на зло около нея стояли дв личности, еще боле усиливавшія ея горе. Эти личности были Маша и Софья Андреевна. Маша разсуждала:
— Станешь плакать, какъ на мостовой останешься! Знаю я нужду-то! Теперь-то тебя и Вощинины ласкаютъ, и Лидка, и Егоръ Егоровичъ друзья, а тогда сироту-то бдную никто не пріютитъ.
И думая не столько о своей подруг, сколько о себ, она прибавила:
— Вотъ и я теперь куда пойду! Только передохнула немного, и опять горе придется мыкать. Къ своимъ идти,— нтъ, слуга покорная, довольно горя-то нахлебалась. Хоть бы замужъ за кого ни на есть выйти! Ей-Богу, за перваго встрчнаго пошла бы, только бы не къ своимъ идти.
Настя пробовала ободриться и ободрить Машу:
— Да, можетъ-быть, мама и не умретъ еще!
— Ну, можетъ-быть и не умретъ, такъ что же? Нынче выздороветъ, а тамъ и свалится. Болзни стоитъ начаться у стараго человка…
— Да мама же не старуха!
— Не старуха! Лта при чемъ тутъ? А ты погляди на нее, на что она похожа? И то сказать, мучила сама себя. Другая бы на ея мст жила припваючи. А она — мало что хозяйство на рукахъ, школу цлую затяла, со всякой бабой горе длила. Прибыло ей отъ этого что? Какъ же, держи карманъ, только себя ухлопала.
— Мама добрая, это ей честь длаетъ!— вступилась Настя за мать.
— Да разв я ее ругаю? А говорю я только, что сама себя она уходила. Когда самъ не богатъ, нечего думать о помощи. Всхъ не оплачешь, а себя измаешь. Богатый швырнулъ денегъ бдному и конецъ. А тутъ еще и денегъ ему дай, и поработай за него, да и погорюй еще вмст съ бднымъ. Ну, и догоревалась!
И подъ вліяніемъ раздраженія она замтила:
— Вотъ умри она, теперь никто тебя и замужъ не возьметъ. Это ты помяни мое слово!
Не утшительны были и рчи Софьи Андреевны. Она совпадала въ мнніяхъ съ Машей относительно того, что Елена Васильевна сама ‘уходила себя’. Разница была только въ томъ, что Маша не ршалась прямо обвинить Елену Васильевну, а Софья Андреевна не стснялась и говорила прямо:
— Все глупыя идеи довели до этого. Жила, какъ батрачка какая, всякую голь призрвала да работала на нее. Оттого у васъ ни достатка не было, ни веселья. Тебя-то, крошка моя, изморили, въ четырехъ стнахъ, какъ въ монастыр, держатъ. Вотъ теперь скоро свадьба Лиды, а ты, если мать не выздороветъ, и тутъ не повеселишься. Господи Владыко нашъ небесный, заступись и помилуй дитя мое!— молитвенно обращала она глаза къ небу и снова пвучимъ голосомъ толковала внучк:— Хоть бы замужъ тебя, цыпочка моя, удалось мн выдать. Ужъ чего-чего я ни длаю, чтобы мечты мои сбылись. Глаза я только тогда и закрою спокойно, когда увижу тебя въ довольств и роскоши. Хоть немного передохнуть бы теб…
Она цловала и крестила внучку, вздыхая и охая. Когда она узжала, Наст становилось вдвое тяжеле. Въ дом тишина, вс ходятъ съ озабоченными минами, впереди ни надеждъ, ни упованій. Какъ счастливы т, у кого есть деньги! Будь у нея теперь деньги — увезла бы она мать куда-нибудь въ теплыя страны, мать отдохнула бы и выздоровла бы. О, какъ жестоко ошибались мать и отецъ всю жизнь, говоря, что не въ деньгахъ счастье: Счастье только въ нихъ: здоровый веселится, имя деньги, больной выздоравливаетъ, имя ихъ. И почему это отецъ и мать такіе, что они многаго не понимаютъ, не видятъ. Ихъ каждый обмануть можетъ. Разв вотъ мать знаетъ, что за человкъ Маша? Живетъ Маша у нихъ въ дом, а мать ни мыслей, ни разговоровъ Маши не знаетъ. Настя даже покраснла, вспомнивъ, что она сама ради Маши многое научилась скрывать отъ матери. На ея глаза навернулись слезы. ‘Бдная мама, она точно ребенокъ’. Потомъ ей вспомнилось, что бабка говорила ей, какъ Вощининъ и Егоръ Егоровичъ часто смются надъ ея отцомъ, вспоминая о его проектахъ и мечтахъ, вызывая умышленно иногда его на разговоры объ этихъ предметахъ, о благ рабочихъ, Она даже разсердилась… ‘Злые люди, они его тронутымъ считаютъ, блаженнымъ, юродивымъ. Лгутъ они это, папа уменъ, но онъ идеалистъ’. Если бы она сдлалась богатой, она стала бы няньчить ихъ, отца и мать, какъ дтей. Дала бы имъ возможность длать больше добра. То-то были бы они рады. Двочка, она уже смотрла сверху внизъ на отца и мать, сознавая, что она лучше ихъ знаетъ жизнь. Одного она не могла себ представить, какимъ путемъ она сдлается богатой. Бабка говорила ей о брак съ Егоромъ Егоровичемъ, но Егоръ Егоровичъ, повидимому, и не думалъ предлагать ей руку. А другихъ жениховъ нтъ. Иначе же и разбогатть нельзя…
Тяжелыя думы, невеселая жизнь дома, навянное болзнью матери уныніе, все это наложило на лицо Насти печать грустной задумчивости, безмолвной тоски. Отецъ иногда замчалъ ея грусть, цловалъ дочь, стараясь ободрить. Озабоченный, онъ сознавалъ, что двушк нужно хоть какое-нибудь развлеченіе, веселье молодости. Но откуда ихъ взять. Онъ очень обрадовался, когда получилось приглашеніе на свадьбу Лиды. Елена Васильевна уже понемногу оправилась, встала на ноги. Правда, она еще не могла вызжать сама, но ея дочь могла теперь хать на свадьбу и безъ нея. Во время тяжелой болзни матери ей было бы неловко хать на свадьбу, а теперь можно. Зубковъ сказалъ объ этомъ жен.
— Зачмъ?— проговорила Елена Васильевна, не лучше ли вовсе прекратить это знакомство.
Онъ упрекнулъ жену:
— Леля, нельзя же держать двочку взаперти. Нужно же ей и повеселиться.
Она, еще слабая, чувствующая упадокъ силъ, не протестовала боле, было ршено, что двочку возьметъ на свадьбу Софья Андреевна. Старуха, узнавъ, что ей поручаютъ внучку, обрадовалась и замтила:
— Хоть разъ не наглупили!
И- на Настю полился цлый потокъ ласкъ бабки. Первой красавицей она будетъ на свадьб. Вс заглядятся на нее. Платье ей сдлаетъ, сама бабка. А то опять какую-нибудь шерстяную тряпку наднутъ. У старухи было уже порядочно скоплено денегъ, Александръ Константиновичъ не скупился и давалъ ей ихъ не мало, отъ хозяйства тоже оставалось кое-что, хотя иногда и приходилось грызться съ Ольгой Давыдовной, длавшейся съ каждымъ днемъ все скупе и бранившейся за большіе расходы. Цлую недлю шли оживленные толки о наряд Насти, примрка платья, покупка разныхъ мелкихъ украшеній. Наконецъ, желанный день свадьбы насталъ, и Настя, стоя передъ зеркаломъ въ комнат бабки, сама удивилась себ, хотя и смутилась немного при вид своихъ обнаженныхъ рукъ и плечей. Ея блое платье было просто, но изящно. Эта-то простота и была ей къ лицу. Ея стройная фигура вырисовывалась вполн, замчательная красота рукъ и шеи бросалась въ глаза, даже матовая блдность ея лица придавала ей особенную прелесть, гармонировала съ ея черными большими глазами, вдумчивыми и какъ бы подернутыми влагой.
— Теб бы сегодня подъ внцомъ стоять, а не Лид!— воскликнула бабка, любуясь ею.— Ахъ, деньги, деньги! Будь он — да я не знаю, кто бы на теб ни женился. Ну, да мы и безъ денегъ сумемъ кое-кого обольстить.
Она надялась въ этотъ день сдлать атаку на Егора Егоровича. Этотъ бракъ сталъ положительно пунктомъ ея помшательства. Егоръ Егоровичъ съ своей стороны тшился, поддразнивая старуху, то пробуждая въ ней надежды, то снова уничтожая ихъ.
Когда внчаніе кончилось, вс гости собрались въ домъ Вощининыхъ. Начались поздравленія, потомъ танцы. Софья Андреевна не ошиблась. Вся молодежь наперерывъ увивалась за Настей, даже Егоръ Егоровичъ не выдержалъ и сдлалъ нсколько комплиментовъ молодой двушк. Но пристальне всхъ слдилъ за Настей двоюродный братъ Ольги Давыдовны, Петръ Петровичъ Пастуховъ. Это былъ человкъ лтъ пятидесяти, прекрасно сохранившійся, несмотря на нсколько излишнюю полноту. Онъ держался прямо, нсколько надменно, корчилъ изъ себя англичанина. Директоръ банка, коммерціи совтникъ, богачъ, онъ игралъ видную роль среди биржевого купечества, состоялъ гласнымъ думы, членомъ разнымъ благотворительныхъ учрежденій и любилъ небрежно выставлять на видъ свои крупныя связи, свою близость къ разнымъ титулованнымъ лицамъ. Съ ними связь у него была или денежная, или по части благотворительности. Вращаясь среди важныхъ лицъ, онъ научился держать себя въ обществ и слдовать золотому правилу меньше говорить, чтобы рже попадаться впросакъ. Сластолюбецъ въ душ, онъ былъ задтъ за живое красотой Насти и, сохраняя серьезный видъ, слдилъ пристально за нею. Егоръ Егоровичъ давно уже наблюдалъ за нимъ и, наконецъ, подошелъ къ нему.
— А какова, дядя, молоденькая Зубкова?— спросилъ, лукаво улыбаясь, Егоръ Егоровичъ.
Дядя развелъ только руками.
— Изъ гарема, что ли, они ее похитили,— проговорилъ онъ.— Что за глаза.
— Да-съ, съ поволокой, точно южная истома въ нихъ отражается. А плечи? А руки? Мраморъ карарскій! Вотъ бы вамъ стариной тряхнуть.
Дядя обидлся.
— Ну, братъ, старости-то въ пятьдесятъ лтъ не бываетъ. Вы, молодые, нынче хуже стариковъ потрепаны.
— Что говорить! Вырождаемся!
— Именно вырождаетесь!
Онъ молодцовато вытянулъ грудь.
— Я тебя одной рукой подниму!
— Еще бы, грузъ не большой. Мн васъ ужъ, конечно, не поднять и двумя руками.
Пастуховъ съ пренебреженіемъ взглянулъ на него.
— Такъ какъ же, честнымъ пиркомъ и за свадебку? Хотите посватаю?
Петръ Петровичъ принялъ серьезное выраженіе лица:
— Такими вещами не шутятъ!
— А вдь сознайтесь, хочется? Недаромъ вы не разъ спрашивали о ней, о ея лтахъ.
Дядя пожалъ плечами.
— Я даже и не помню, спрашивалъ ли я объ этомъ когда-нибудь…
И чмъ спокойне онъ говорилъ, тмъ боле развивались въ его голов сластолюбивыя представленія. Ему только хотлось отдлаться отъ племянника, чтобы избжать подшучиваній. Онъ, какъ и вс въ дом Вощининыхъ, всегда стснялся Джоржа. Очень ужъ привыкъ Джоржъ вышучивать всхъ и все, а для немолодыхъ положительныхъ людей это страшне всего. Заставивъ племянника упорнымъ молчаніемъ прекратить разговоръ, Петръ Петровичъ постоялъ нсколько минутъ на томъ же мст, наблюдая за танцующими, потомъ какъ бы безъ цли пошелъ бродить по комнатамъ. Онъ ходилъ изъ одной комнаты въ другую, какъ бы сбивая гончую со слду, и наконецъ, вроятно, случайно очутился съ глазу на глазъ съ Софьей Андреевной.
— А я все любовался вашей внучкой!— проговорилъ онъ, садясь на кресло около старухи, и небрежно началъ перелистывать лежавшій на стол альбомъ.
— Ахъ, Петръ Петровичъ, это моя жизнь, божество мое!— пвуче заговорила старуха.— Ею я только и живу. Небесная красота и ангельское сердце. Кротка, добра, почтительна…
Пастуховъ наставительно сказалъ:
— Это длаетъ честь ей и ея родителямъ.
— Я, я, Петръ Петровичъ, душу свою на нее положила, какъ зницу ока, ее оберегаю отъ всего этого ныншняго. Вы знаете, что нынче за двушки. Своевольныя, заносчивыя, всезнайки. А она, мой ангелъ, чистою осталась, какъ хрусталь.
Онъ отодвинулъ альбомъ, вытянулъ ноги, положивъ одинъ носокъ на другой, облокотился на ручки креселъ и сдвинулъ вмст въ воздух пальцы рукъ, слегка постукивая ими другъ о друга.
— Да, теперь двушки опытне иныхъ женщинъ,— произнесъ онъ глубокомысленно.— Невинности, наивности больше не существуетъ. Грустное время, жалкое молодое поколніе!
Онъ слышалъ среди своихъ важныхъ знакомыхъ эти фразы и повторялъ ихъ съ охотой, хотя лично для него время было вовсе не. грустнымъ, а до молодого поколнія ему не было вовсе никакого дла, такъ-какъ биржевыхъ оборотовъ оно съ нимъ не вело. Съ тмъ же степеннымъ видомъ, хотя съ грязненькими и сальненькими помыслами, онъ продолжалъ:
— Вотъ теперь и ваша внучка попадаетъ въ эту среду, такъ какъ она барышня уже, и, можетъ-быть, узнаетъ многое, отъ чего охраняли ее. Дурное прививается легко, доброе растетъ медленно.
Это изреченіе понравилось ему самому, и онъ повторилъ его:
— Да, доброе растетъ медленно, дурное прививается легко. Молодежи нужны постоянные руководители, заступники, охранители, чтобы научить ее, указать ей, оградить ее. Конечно, молодежь не всегда поддается на это, иногда отталкиваетъ протягивающуюся къ ней руку…
Какъ только рчь дошла до руки, Софью Андреевну словно что-то озарило. Она даже задвигалась на своемъ мст отъ внутренняго волненія… ‘Батюшки, не женихъ ли? Да онъ вдвое богаче Егорашки. Ахъ, ты, Господи, не упустить бы его. Помоги, Создатель’. Она прерывающимся отъ волненія голосомъ проговорила:
— Нтъ, вы моего ангела не знаете! Она только мн и говоритъ: ‘бабушка, кто замнитъ мн васъ, когда васъ не будетъ!’ Она вдь съ молодежью-то и не сходится, и не видитъ никого изъ молодежи: Вотъ здсь три-четыре раза была на вечерахъ, и то черезъ силу я вытащила…
Въ эту минуту къ нимъ подошла Настя.
— Настюша, а мы вотъ о теб говорили тутъ. Петръ Петровичъ хвалилъ тебя,— нжно сказала бабка.
Настя вся вспыхнула и сконфузилась.
— Меня? За что же?— растерянно спросила она.
Пастуховъ пожиралъ ее глазами, и широкая улыбка расплылась по его лицу.
— Наивное дитя мое!— съ паосомъ воскликнула бабка и привлекла ее къ себ для поцлуя.
Звонкій поцлуй Насти отозвался въ сердц Пастухова. Онъ дорого бы далъ, чтобы этотъ поцлуй коснулся его. Вы очень веселитесь?— спросилъ онъ молодую двушку.
— Да, мн весело,— сказала она просто.— Такъ рдко приходится вызжать на балы
— А они вамъ нравятся?
— Мн все нравится, гд люди веселы, счастливы, безпечны.
— Ангелъ, ангелъ!— восторженно воскликнула бабка.— Ее радуетъ веселье и счастье другихъ!
Софья Андреевна уронила платокъ. Пастуховъ и Настя разомъ нагнулись за нимъ и почти столкнулись головами. Когда Пастуховъ поднялъ голову, его лицо было красно и онъ тяжело перевелъ духъ. Въ зал заиграла музыка. Настя пошла туда, а Софья Андреевна опытными глазами впилась въ Петра Петровича, стараясь прочитать происходившее въ его душ. Она понимала, что теперь добыча въ ея рукахъ. ‘Егорашка-то въ дуракахъ останется. И подломъ ему! Прозвалъ лакомый кусокъ. Близокъ будетъ локоть да не укусишь’. И рядомъ съ этими, злыми мыслями мелькало набожное моленье: ‘Господи, спаси, благослови моего ангела! Исполни молитву гршной рабы Твоей. Все мое упованіе на Тебя возлагаю’. Пастуховъ между тмъ откинулся на спинку кресла и впалъ въ сентиментальное настроеніе:
— Да, да, молодежь веселится, а мы вотъ, старики…
— Это вы-то старикъ?— воскликнула Софья Андреевна..
— Все же, сорокъ съ хвостикомъ,— убавилъ онъ себ года.
— А силами помряетесь съ десятками юношей?
— Это что говорить! А все же встань я и какой-нибудь молокососъ передъ молодой двушкой — на комъ ея выборъ остановится?
— Какая двушка, Петръ Петровичъ. Изъ ‘ныншнихъ’, у которой одно легкомысліе на ум, та, разумется, за мальчишку ухватится. Но не вс же такія…
Она вздохнула.
— Впрочемъ, тмъ-то, порядочнымъ да честнымъ, и выбирать не приходится. Кто ихъ замтитъ, когда он сами на шею не вшаются никому. Имъ и вкъ-вковать придется въ двушкахъ. Не по ныншнимъ временамъ он теперь.
— Ну, это еще вопросъ!
— Нтъ, нтъ, я ботъ хоть относительно своей Настюши скажу. Ей такъ и суждено остаться незамужницей. Я и не думаю объ этомъ. Сама она никому въ объятія не бросится, богатства у нея нтъ, пококетничать не уметъ, противно ей самой заискивать. Впрочемъ, что-жъ длать, скоротаетъ свой вкъ какъ-нибудь…
Онъ сдлался совершенно серьезенъ.
— Да вы напрасно отчаиваетесь!— сказалъ онъ и поднялся съ мста.
Онъ выпрямился и съ достоинствомъ проговорилъ Софь Андреевн:
— У меня есть одинъ планъ. Прежде всего мн было бы нужно посовтоваться съ вами. Дло серьезное, и я надюсь, что оно останется между нами.
— Я къ вашимъ услугамъ, добрйшій Петръ Петровичъ,— заискивающе отвтила старуха, тоже поднимаясь съ мста.— А что касается до того, что дло останется между нами, такъ я человкъ стараго закала, дловой, и болтать даже о своихъ длахъ не люблю.
Онъ взялъ ея руку и крпко пожалъ ее.
— Значитъ, можно будетъ какъ-нибудь зайти къ вамъ?
— Милости просимъ! всегда буду рада!

XXIV.

— Безприданница ты моя! Невста моя! Красавица писанная!— вс эти эпитеты посыпались на Настю въ эту ночь, когда она осталась одна съ бабкой.
Молодая двушка раздлась и легла, но ей не спалось. Балъ, танцы, счастье Лиды, мысль о томъ, что для нея, для Насти, опять настаютъ будни, не давали ей уснуть. Она смотрла въ пространство, на образа въ кіот, передъ которыми теплилась лампада, и грустно думала о будущемъ. Бабка тоже не спала. Наконецъ старуха не выдержала, поднялась, надла на босую ногу туфли и перешла въ кровати внучки:
— Не спишь, радость моя?— ласково спросила она, присаживаясь на постель.
— Нтъ, бабушка!— отвтила, очнувшись отъ думъ, Настя.
— И я не сплю, все о теб думала. Хорошо бы теб было, если бы вдругъ сдлаться богатой. Домъ свой, экипажи, лошади, брильянты. Не такіе бы балы стала задавать. Что захотла, то и длала бы.
И старуха нарисовала передъ внучкой цлую картину обольстительной жизни среди блеска и роскоши. У Насти тревожно билось сердце, а на глаза навертывались слезы отъ сознанія, что все это только праздныя мечты. Никогда она не желала такъ богатства, какъ теперь.
— И могло бы все быть, все могло бы быть, если бы не твои отецъ и мать,— закончила со вздохомъ старуха.— Они вотъ меня сна сегодня лишили. Задумалась я о твоемъ счастьи, а они и встали передъ глазами — стной между тобой и твоимъ счастьемъ встали.
Настя даже испугалась и приподнялась на локт.
— Папа и мама? Какъ это, бабушка?
Старуха опять тяжело вздохнула.
— Есть, Настюша, такой человкъ, хорошій, добрый, богатый, приличный, который душу бы теб отдалъ, все бы теб отдалъ. А теб придется отказаться отъ него, потому что почтенные наши Елена Васильевна да Иванъ Николаевичъ пожелаютъ, чтобы ты за нищаго вышла замужъ, за какого-нибудь поврежденнаго учителишку. У насъ вдь только тотъ и человкъ, кто учительствуетъ.
— Не пойду я за учителя!— рзко отвтила Настя.
— Дитя! Не пойдешь! А за кого-нибудь другого они не выдадутъ.
— Бабушка, да я же не маленькая! Какъ же можно насильно.
— Не насильно, дитя, а уговаривать начнутъ, съ толку сбивать, свои глупые резоны представлять.
Настя коротко и ршительно спросила бабку:
— Кто за меня сватается?
— Пастуховъ, Петръ Петровичъ!
И прежде чмъ успла Настя что-нибудь сказать, бабка начала выхвалять жениха: солиденъ, съ положеніемъ въ свт, страшно богатъ, добръ, влюбленъ.
— Ну, а твои родители скажутъ: ‘старъ!’ Это ужъ помяни мое слово. Мужчина — король, ни одного сдого волоса, силы за десятерыхъ, всякаго молодого за поясъ заткнетъ, любитъ, какъ какой-нибудь молокососъ и не суметъ любить, а они скажутъ: ‘старъ!’ Извстно, надо же найти отговорку, Егорашка посватался бы, сказали бы: ‘молодъ’. У насъ лишь бы за бднаго ты вышла, а не за богатаго.
— За бднаго я не выйду!— опять ршительно замтила Настя.— Довольно нищихъ и безъ меня.
Бабка продолжала:
— Конечно, Петръ Петровичъ и не станетъ гласно свататься. Мн онъ скажетъ, а я откажу,— со слезами откажу, а все же откажу.
Настя испугалась.
— Какъ же откажете?
— Голубка ты моя, да разв можно нанести ударъ такому человку оглаской. Я откажу — никто, и не узнаетъ. А если я соглашусь, а потомъ тебя заставятъ отказать ему — вдь это для него ударъ будетъ, обида. Не перенесетъ онъ…
Настя покачала головой, и попрежнему ршительно сказала: — Я, бабушка, не откажу.
— Заставятъ отказать! У нихъ языкъ-то безъ костей, найдутъ резоны, уговорятъ…
Настя усмхнулась:
— Бабушка, разв я ихъ не понимаю? Дти они, неопытныя дти! Сами не знаютъ, въ чемъ счастье. Я ужъ все понрмаю, я все понимаю! Я очень, очень ихъ люблю и для ихъ же счастья не послушаюсь ихъ. Я знаю, папа растеряется, мама строго станетъ внушать, что не слдуетъ такъ длать. Пусть! Потомъ сами увидятъ, что лучше станетъ. Я за послднее время измучилась, глядя на маму. Докторъ говорилъ:, отдыхъ нуженъ, спокойствіе, ухать на югъ. А она — до послдняго дня, пока не свалилась, учила меня и двочекъ…
Она вдругъ оживилась:— О, эти двчонки! Всю жизнь, всю жизнь я только и видла, что ихъ мама учитъ, только и слышала, что о новыхъ методахъ, о новыхъ учебникахъ. Господи, что за тоска! И мама, и папа только этимъ и жили. Иногда мн кажется теперь, что мама и любила меня по педагогик
Она закрыла руками лицо и заплакала.
— Я дурная, дурная двчонка, но что же мн длать, если эта жизнь противна мн, если меня душитъ среда этихъ толковъ объ ученьи, среди этихъ учащихся, среди этихъ учащихъ! На что это? Что знаетъ Лида? А разв она не счастлива? Что знаесъ Саввушка? А разв онъ не веселится по-своему? А мы: я и братъ, съ колыбели насъ готовили въ няньки, въ воспитатели, въ учителя къ другимъ дтямъ. Братъ полюбилъ ученье, ему было весело учиться, потому что онъ бгалъ въ училище, школьничалъ, а я — я вдь дома сидла, мн наука не легко давалась, я поздно стала развиваться…
И, порывисто обнимая бабку, она воскликнула:
— Бабушка, милая, да не только за Пастухова пойду — я за старика бы пошла, лишь бы жить иначе!
И впервые въ ея рчахъ прозвучала не дтская горечь:
— Молодые-то изъ богатыхъ, въ род Егора Егоровича, врно и вниманія не обратятъ на бдную двушку…
Бабка оживилась.
— А! теперь еще онъ потужитъ!— со злобой сказала она.— Пока жениховъ не было у тебя, могъ ломаться, а теперь зависть разберетъ. Ну, да на себя пеняй, если прозвалъ.
— Можетъ-быть, онъ и не любилъ никогда.— вздохнула Настя и заговорила о Пастухов.— Добрякъ? Богатъ? Какъ живетъ? Правда, что онъ вдовецъ? Давно ли умерла его жена? Когда онъ женится?— Вопросамъ не было конца.
Только подъ утро уснули бабка и внучка…
Ни Зубковъ, ни Зубкова не знали, что длалось за ихъ спинами. Простые честные люди рдко подозрваютъ то, что длается за кулисами интриганами, пронырами и дльцами. Послдніе снимаютъ съ себя маску, когда уже успютъ все подготовить для своей добычи. Только Маша услышала мелькомъ отъ Насти, что за послднюю сватается богачъ Пастуховъ. Маша бросилась съ слащавой улыбкой цловать подругу, а въ душ у нея пробудилась цлая буря злости, зависти, горечи за свою судьбу. Вс выходятъ замужъ: ‘Лидка выскочила, Настюшка выходитъ, Ольга подцпитъ жениха — Ванечку на себ женитъ. Одна она, Маша, останется въ двкахъ. Елена Васильевна, конечно, не станетъ тогда содержать у себя ее. Чего ей? Учила двочекъ ради Насти, держала Машу ради компаніи для Насти. Тогда или на вс четыре стороны. Опять въ свою семью придется вернуться. Да избави Богъ. Лучше петлю на шею надть. Господи, хоть бы кого-нибудь подцпить!’ Ее охватило теперь одно желаніе — желаніе подцпить жениха. Ея лицо приняло какое-то особенное выраженіе хищничества, точно она хотла кого-то ограбить…
Наступала уже осень, когда въ одинъ прекрасный день Настя мелькомъ съ необычайною храбростью замтила матери:
— Мама, мн сдлали предложеніе…
Мать съ удивленіемъ посмотрла на нее.
— Предложеніе? Какое?
— За меня сватается Петръ Петровичъ Пастуховъ.
Елена Васильевна разсмялась.
— Двочка, теб еще прежде доучиться надо.
— Но, мама…
Елена Васильевна серьезно и немного строптиво остановила ее:
— Полно глупости говорить! Теб еще надо думать объ урокахъ, а не о женихахъ…
Настя собралась съ силами и твердо сказала:
— Я дала слово.
— Что?— воскликнула Елена Васильевна, совершенно растерявшись, и тотчасъ же съ негодованіемъ прибавила:— Что значитъ твое слово — слово ребенка?
— Мн семнадцать лтъ, восемнадцатый скоро пойдетъ…
Зубкова, не слушая ея, продолжала:
— Я только удивляюсь этому господину. Говорить съ ребенкомъ о такихъ вещахъ, не спросивъ родителей! Это просто наглость!
— Онъ же, мама, на мн женится и прежде всего нужно мое согласіе.
— Не говори глупостей!
— Кром того, онъ говорилъ съ бабушкой…
— А!— проговорила Зубкова, вдругъ понявъ все.— Такъ вотъ это откуда идетъ! Ну, я тебя попрошу забыть это и никогда не говорить объ этомъ. Слышишь? Кончишь курсъ, выдержишь экзаменъ, будешь совершеннолтней — тогда длай, что хочешь.
И боле мягко она добавила:,
— Во всякомъ случа, дитя, немолодой человкъ теб не пара, притомъ онъ богачъ и выйти за него безъ любви значило бы продать себя.
— Я его люблю, онъ добрый и ласковый.
Елена Васильевна сдлала движеніе рукой, останавливая дочь.
Она старалась казаться покойною, тмъ не мене въ ея душ была страшная тревога. Горькое чувство негодованія на мать поднялось въ этой душ. Какъ не стыдно старух соблазнять ‘ребенка’. Хорошъ и этотъ господинъ: видитъ, что Настя двочка, а сватается за нее. О, будь проклятъ тотъ день, когда они сблизились съ семьей Вощинина! Ваня чуть не продался Лидіи, Настя увлеклась блестящей жизнью и ради благъ жизни готова выйти за старика. Да, чтобы сохраниться чистыми и честными, нужно жить подальше отъ этихъ представителей мишурнаго блеска. Это какая-то засасывающая трясина. Охваченная тревогой, она цлый вечеръ проговорила объ этомъ со своимъ мужемъ. Онъ тоже встревожился и, потирая руки, заходилъ по комнат.
— А что если Настя будетъ упорствовать?— наконецъ спросилъ онъ.
— Господи, да на что же мы, опытные, серьезные люди, если не на то, чтобы дать совтъ, наставить на путь истины, выяснить все неопытной юности. Разумется, не насиліями и не проклятіями удержимъ мы ее отъ этого несчастія, а выяснимъ все, что ждетъ ее.
Онъ какъ-то глухо, сквозь зубы проговорилъ:
— Что ждетъ ее? Ждетъ богатство. Это она и безъ насъ знаетъ.
Елена Васильевна разгорячилась:
— Что съ тобою? Не одно богатство ждетъ ее, а тысячи нравственныхъ мученій, обманутыхъ надеждъ…
Онъ остановилъ ее:
— Леля, мы-то все это знаемъ оба, знаемъ все, что можетъ ее ждать, а она, двочка, пойметъ одно, что она будетъ богата и будетъ жить не нашей сренькой жизнью…
— Да за кого же ты ее считаешь, за пустую, втреную, нечестную двочку? Или мы не сумли развить въ ней хотя бы задатковъ добра, сдлали не все для того, чтобы она не стремилась стать простой свтской куклой, чтобы она не была способной торговать собою?..
Онъ опять остановилъ ее.
— Голубка, я въ ней не сомнваюсь, но…
Онъ тяжело вздохнулъ, точно ему трудно было высказать то, что онъ собирался сказать.
— Вдь мы же пошли сюда, чтобы спасти ее отъ смерти? Она этого не забыла, можетъ-быть. Какъ знать, какіе выводы сдлала ея дтская головка тогда…
Елена Васильевна остановилась передъ мужемъ, чувствуя, что у нея начинается схватка въ сердц.
— Такъ что же, по-твоему, надо согласиться, чтобы она вышла за старика?
Онъ развелъ руками.
— Надо сдлать все, чтобы отвратить эту. бду… Но… видишь ли…
Онъ замялся.
— Въ успхъ этого я не врю,— закончилъ онъ печально.
Она не могла боле говорить и опустилась на стулъ.
— Дай воды!— сказала она упавшимъ голосомъ.— Охъ, мое сердце, мое бдное сердце!
Онъ засуетился около нея, наливая ей воды, успокаивая ее.
Между матерью и дочерью началась глухая борьба. Елена Васильевна старалась выяснить дочери невозможность ея брака съ Пастуховымъ, Настя упорно стояла на своемъ и въ этомъ случа ясно сказалась наслдственность характера, она была тверда, какъ была тверда когда-то Елена Васильевна, какъ была тверда Софья Андреевна. Хуже всего было то, что вс доводы Елены Васильевны разбивались о неумолимую логику неопытнаго ребенка.
— Не въ деньгахъ счастье, Настя,— говорила мать.
— А въ чемъ же? Безъ денегъ, мама, я бы давно лежала въ могил. Да и ты при деньгахъ скоре бы выздоровла,— отвчала дочь….
— Идти замужъ безъ любви значить продаться за деньги,— говорила мать.
— Я его люблю,— отвчала дочь: — онъ добрый и ласковый.
— Да разв это любовь?
— А что же это?
— Онъ состарется, когда ты еще будешь молода, и ты его разлюбишь.
— Да вдь ты же и теперь любишь папу, хотя онъ состарился.
— Я никогда не соглашусь на этотъ бракъ.
— Ты же сама вышла замужъ противъ воли бабушки. Вдь и бабушка говорила теб, что ты будешь несчастна, а ты вышла за папу и счастлива…
Елена Васильевна теряла голову и, къ несчастію, не могла долго говорить съ дочерью. Болзнь сердца давала себя знать въ минуты волненія. Тогда дочь ласкала ее и нжно говорила:
— Ты, мама, сама будешь здорова, когда у меня будутъ средства.
— Я на чужой счетъ никогда не жила!
— Да разв я теб чужая?
— Не ты чужая, а онъ чужой.
— Онъ будетъ моимъ мужемъ.
Иногда же дочь сама задавала вопросы.
— Ну, не выйду я за него. Что же дальше? Приготовиться и идти въ гувернантки? Ждать бднаго жениха? Терпть нужду, какъ ты съ папой терпла? Мы вотъ чуть не умерли отъ этой нужды. Мсто папа долженъ былъ взять на завод, чтобы снасти насъ. Да это еще что! А если и бдный не возьметъ меня?
— Совсть будетъ покойна.
— А отчего же папа бросилъ учительскую дятельность и пошелъ на заводъ? Чтобы насъ спасти отъ гибели? Да? вдь такъ? Я, мама, уже не ребенокъ и все понимаю.
И, такъ сказать, припирая мать къ стн, она допрашивала съ безпощадной настойчивостью, чего ей ждать въ будущемъ, если оставить въ сторон замужество вообще, такъ какъ молодой богачъ за нее не посватается, а за бднаго она не пойдетъ прибавлять число нищихъ? Роль гувернантки или учительницы безъ любви къ этому длу, безъ сознанія какой-нибудь пользы отъ него, съ вчными униженіями со стороны чужихъ, съ вчной, жизнью впроголодь? Разв это счастіе?
— Да я, мама, и не буду учительницей,— говорила она.— Я ненавижу дтей. Они тебя у меня отнимали, папу у насъ отнимали. Вы все съ ними возились, о ихъ польз думали, ради нихъ все книги, учебники читали. Ахъ, какъ они мн опротивли!
Елена Васильевна не находила никакихъ возраженій, кром общихъ фразъ, прописныхъ правилъ. Двадцать лтъ съ небольшимъ тому назадъ она сама была готова голодать, но отъ роли наставницы не отказалась бы. Какой былъ тогда подъемъ духа! Хотлось хоть кому-нибудь принести посильную пользу, такъ или иначе пристегнуться къ общему длу, не спрашивая, выгодно ли это и не сулитъ ли это въ будущемъ бдности и лишеній. Такъ поступать можно было только въ то время, когда все наэлектризовывало, толкало впередъ, когда стыдно было подмтить въ себ не только низкія побужденьица, но даже простую добродушную обломовщину. Теперь же… это было все такъ давно, что Елена Васильевна не находила даже силъ проповдывать то, за что стояла когда-то. Съ невыразимой горечью она чувствовала, что ея двочка, въ сущности, права, смотря со страхомъ на свое будущее. Правда, ей нужно было выяснить, что, выходя замужъ за старика, она рискуетъ влюбиться потомъ въ молодого и, быть-можетъ, пасть. Но какъ коснуться этого щекотливаго вопроса, говоря съ ребенкомъ?
— Ты можешь полюбить другого,— замтила мать.
— Какъ же полюбить другого, когда я буду замужемъ?— наивно спросила дочь.
Мать, скрпя сердце, отвтила:
— Любовь плохо разсуждаетъ…
— Да вдь тогда же ужъ нельзя будетъ любить, разъ я буду замужемъ.
Надо было объяснить, что можно полюбить и будучи замужемъ, что можно измнить мужу, что это и можетъ случиться. Но какое же право имла мать подозрвать въ дочери способность измнять мужу, дойти до паденія?
— Ну, да, когда ты будешь замужемъ, любить другого будетъ уже нельзя и это сдлаетъ тебя несчастной на всю жизнь.
— Не понимаю, мама! Этакъ и вовсе нельзя выходить замужъ, боясь, что полюбишь кого-нибудь еще,— разсуждала двочка.
Порою мать просто говорила дочери сердитымъ тономъ:.
— Прошу не говорить больше о глупостяхъ!
И сама стыдилась этихъ вспышекъ, сознавая въ то же время, что он не поведутъ ни къ чему. Разв сама она послушалась въ былые дни мать? Та тоже говорила ей: ‘не разсуждай’, и даже угрожала ‘проклятіемъ’, но она поставила на своемъ и вышла замужъ за Зубкова. И ея дочь выйдетъ…

XXV.

Въ это время семейныхъ распрей и горькихъ сценъ была и радость въ семь Зубковыхъ: вернулся Ваня. Его трудно было узнать: онъ возмужалъ, загорлъ, обросъ бородой. Радость при его возвращеніи была общая, и онъ самъ былъ радъ больше всхъ, вернувшись въ родное гнздо. Два съ половиной мсяца разлуки прошли для него не даромъ: онъ увидалъ многое, поживъ въ деревн, въ чужой семь, среди новыхъ впечатлній. Какъ это всегда бываетъ, онъ сразу замтилъ сильную перемну во всхъ домашнихъ: встрчаясь съ ними ежедневно, онъ почти не замчалъ измненій въ ихъ физіономіяхъ, теперь ему бросились въ глаза новыя черты — мать страшно похудла, стала почти сдою, лицо приняло какой-то землистый оттнокъ, отецъ постарлъ тоже, сгорбился, полыслъ еще боле, нервность уже дошла до подергиваній въ лиц, Настя совсмъ развилась, сформировалась и была озабоченно-серьезна, что-то странное и непонятное подмтилъ онъ въ Маш, сдлавшейся особенно суетливою, точно ускользавшею отъ наблюденій и терявшеюся отъ страха, только Ольга Петрова нисколько не измнилась, была попрежнему ровна, дятельна и серьезна. Пораженный перемнами во всхъ окружающихъ, молодой Зубковъ былъ еще боле пораженъ новостями. Для него были новы и извстія о болзни матери, и толки о предложеніи Пастухова и, наконецъ, замчаніе Ольги Петровой, что она ршилась готовиться въ фельдшерицы и пройти курсъ акушерства.
— Что такъ вдругъ ршили?— спросилъ онъ мелькомъ.
— Да болзнь вашей матери навела на эту мысль. Увидала я, что я способна на это дло: не теряюсь, не суечусь безъ толку, исполняю аккуратно, что нужно. Ходила за нею и чувствовала себя, какъ рыба въ вод. Врно это мое призваніе.
Онъ замтилъ:
— Вы и прежде охотно возились со своими ребятишками дома, когда нужно было купать и холить ихъ.
Она кивнула утвердительно головой.
— Такъ вы одобряете мое ршеніе?— спросила она.
— О, да! Тмъ боле, что я встртилъ въ деревн или, врне сказать, въ сосднемъ съ деревней городишк одну оригинальную личность.
И онъ серьезно сталъ разсказывать объ этой личности. Это была старуха-акушерка. У нея въ город былъ крошечный домикъ. Безъ всякихъ средствъ она устроила у себя пріемный покой. Вс бдныя бабы находили у нея пріютъ. Мало того, она ухитрилась еще принять на воспитаніе сироту-двочку. Какъ и чмъ она жила,— трудно даже сказать.
— Я съ, ней говорилъ объ этомъ предмет,— разсказывалъ молодой Зубковъ:— она только смется: ‘Много ли такому старому хрну, какъ я, надо? Когда ужъ совсмъ голодно, такъ что и больныхъ не на что покормить — иду по добрымъ людямъ, всегда кто-нибудь найдется, что дастъ. Нынче вотъ даже за добродтели свои удостоилась пенсіи отъ земства. На собраніи предложили давать мн по десяти рублей въ мсяцъ въ награду за полезную дятельность. И то хлбъ…’
И задумчиво онъ прибавилъ:
— Это лто оставило во мн глубокій слдъ. Очень ужъ мы гонимся здсь за удобствами, развлеченіями, удовольствіями и создаемъ себ несчастія ради пустяковъ. Мало того, подлецами мы становимся именно потому, что все усложняемъ свои потребности…
Передавая ей свои наблюденія и впечатлнія, говоря, что онъ за лто вынесъ хорошій урокъ, онъ мелькомъ замтилъ:
— А это я вамъ обязанъ.
— Какъ такъ?
— Да вы же надоумили меня хать!
— А!— проговорила она и перешла къ другой тем, интересуясь мелочами, пережитыми и перечувствованными имъ.
Въ одинъ изъ первыхъ вечеровъ посл его прізда, Иванъ Николаевичъ вернулся изъ своей конторы крайне возбужденнымъ и озабоченнымъ. Онъ прошелъ въ комнату сына и, притворивъ за собой дверь, заговорилъ въ волненіи о предложеніи Пастухова.
— Ты вдь эту исторію знаешь,— началъ онъ.— Сегодня явилось новое осложненіе.
— Что такое?— спросилъ молодой Зубковъ.
— Александръ и Егоръ Егоровичъ точно сговорились и разомъ затронули этотъ вопросъ.
— Имъ-то что за дло?
— Какъ что за дло? Пастуховъ имъ родня. Александръ заговорилъ, вроятно, подъ вліяніемъ нашей Софьи Андреевны. Это ужъ наврно такъ. А Егоръ Егоровичъ… Ну, врно его Пастуховъ настроилъ. Оба убждали меня цлый часъ.
Онъ заходилъ по комнат и наконецъ рзко проговорилъ:
— Чего и убждать, когда я ничего не имю противъ этого брака! То-есть, гадко мн, что моя дочь выйдетъ безъ любви за пожилого богача. Но… Ну, скажи мн прямо, что я могу общать ей, отговаривая ее отъ этого брака? Что? Не сегодня, такъ, завтра я могу свалиться, потерять мсто и тогда — нищета тогда ждетъ всхъ насъ…
Сынъ молчалъ, подавленный тяжелыми думами.
— Надо же прямо глядть въ глаза дйствительности,— продолжалъ Зубковъ-отецъ.— Довольно мы жили мечтами, тшили себя надеждами на осуществленіе какихъ-то идеаловъ. Теперь надо думать только о куск хлба. Конечно, трудно примириться съ этимъ, трудно отречься отъ того, что вошло въ плоть и кровь…
Сынъ неожиданно спросилъ:
— А мать?
Зубковъ махнулъ безнадежно рукою.
— Это-то меня и терзаетъ. Какъ ей сказать? Какъ ее убдить? Будь она здорова — другое дло. Теперь же это ее окончательно надломитъ.
Сынъ всталъ и началъ ходить рядомъ съ отцомъ.
— Но все же надо ее уговорить. Будетъ хуже, если объ этомъ заговоритъ съ ней бабка. Намъ съ тобой нечего притворяться насчетъ того, на что способна эта женщина. Она можетъ поставить на видъ матери вопросъ ребромъ: или отдайте дочь за Пастухова, или вооружите противъ себя дядю Александра, Егора Егоровича, Ольгу Давыдовну и тогда.. адомъ станутъ для тебя отношенія къ этимъ людямъ….
Старикъ махнулъ рукою и, точно подслушавъ сказанную женою фразу, воскликнулъ: — О, будь проклятъ тотъ день, когда мы сблизились съ этой семьей.
— Да, отецъ, я тоже не разъ это думалъ, въ послднее время. Если хочешь быть чистымъ, надо бжать отъ этихъ ликующихъ людей, отъ этой вчной масленицы…
Онъ оборвалъ свою рчь на полуслов и заговорилъ о томъ, что нужно во что бы то ни стало уговорить мать. Все равно, Настю не убдишь отказаться отъ этого брака. Да если и убдишь, то будетъ ли лучше? Мало ли что можетъ угрожать двушк. Мать больна, усмотрть за двочкой трудно, отдалить ее отъ бабки, отъ Вощининой, отъ Лиды нтъ возможности. А чего он не наговорятъ ей? И отецъ, и сынъ смотрли на дло одинаково, но ни тотъ, ни другой не чувствовали въ себ храбрости разомъ пойти и убдить Елену Васильевну. Какое-то непонятное чувство подталкивало ихъ отложить объясненіе, они какъ, бы старались умыть руки въ этомъ дл, сознавая, что, при всхъ логическихъ доводахъ въ неизбжности его, оно все-таки вызываетъ въ нихъ брезгливое чувство.
Прошло дня два посл этого объясненія.
Былъ воскресный день. Къ Зубковымъ пріхалъ Саввушка. Онъ не былъ у Зубковыхъ недли дв и еще не видалъ молодого Зубкова. Встртивъ его, онъ словно растерялся и крпко пожавъ его руку, глянулъ куда-то въ сторону. Вс сли за завтракъ, и молодой Зубковъ уже ясно замтилъ, что Саввушка противъ обыкновенія молчаливъ и чмъ-то озабоченъ. Молодой Зубковъ спросилъ Саввушку объ его отц. Тотъ коротко отвтилъ, что отецъ ршительно спился. Ухать онъ собирается со своей Анисьей Ивановной въ провинцію. Маленькая пенсія у него есть, въ провинціи прожить можно. Молодой Зубковъ замтилъ ему, что еще слава Богу, что у него, у Саввушки, теперь есть жалованье: одному легко прожить на шестьдесятъ рублей, которые онъ получаетъ въ банк. Саввушка заерзалъ на стул, точно желая провалиться сквозь землю. Въ то же время Маша, сидвшая опустивъ глаза, поперхнулась и закашлялась. Молодой Зубковъ взглянулъ на нее: она была красна, какъ вареный ракъ. Въ голов молодого Зубкова мелькнула мысль: ‘Что съ ними? Ужъ не влюбились ли?’ Но это было только на минуту, и онъ не придалъ никакого значенія этой мимолетной мысли. Посл завтрака онъ прошелъ въ свою комнату вмст съ Саввушкой и замтилъ послднему:
— Тебя, повидимому, очень безпокоитъ положеніе отца? Ты самъ не свой.
— А! что мн думать о немъ!— отрывисто отвтилъ Саввушка.— Самъ я влопался…
Молодой Зубковъ вопросительно посмотрлъ на него,
— Влюбился, что ли? Не рано ли?
Саввушка безнадежно махнулъ рукой.
— Скажи, ты знаешь законы?— спросилъ онъ отрывисто, ходя по комнат и грызя ногти.— Если не совсмъ совершеннолтній сойдется съ двушкой, могутъ его заставить жениться на ней.
Зубковъ пожалъ плечами:
— То-есть какъ это ‘не совсмъ совершеннолтній’?
— Ну, вотъ такой, какъ я. Мн еще не стукнулъ двадцать одинъ годъ…
Зубковъ рзко спросилъ:
— Ты это кого же обольстилъ?
— Не я обольстилъ, а навязалась… Чортъ знаетъ, какъ все это случилось!.. Бгали по угламъ, по коридорамъ и добгались.
Зубковъ всталъ съ мста и, охваченный смутной тревогой, спросилъ:
— Съ кмъ?
— Съ Машей!
Зубковъ съ силой, точно желзными клещами, захватилъ руку Саввушки и въ ярости крикнулъ:
— Здсь? У насъ въ дом?
— Ну да, а то гд же…
— Подлецъ! подлецъ!
Онъ отшвырнулъ Саввушку отъ себя, какъ какую-то гадину, и заходилъ по комнат. Тысячи разнородныхъ чувствъ: гнвъ, обида, отвращеніе поднялись въ его душ. Въ голов все помутилось. Среди этого хаоса мыслей какой-то тайный голосъ нашептывалъ ему: ‘Благодари Бога, что это не съ твоей сестрой случилось. Твои старые младенцы, отецъ и мать, не замтили бы и этого. Они честные люди и не подозрваютъ, что вокругъ нихъ кишатъ подлецы, развратники, интриганы’. Саввушка вдругъ опомнился и сталъ оправдываться, пошло, трусливо. Двочка сама вшалась ему на шею. Что же, онъ не старикъ. Онъ и самъ вовсе не желалъ бы сходиться съ какой-то нищей.
— Ты женишься на ней!— приказалъ Зубковъ.
— Но…— началъ Саввушка.
— Не разсуждай!— оборвалъ его Зубковъ.— Недостаетъ еще того, чтобы ея родные узнали и подняли скандалъ на весь городъ. Ты сегодня же объявишь, что ты предлагаешь ей руку…
Саввушка попробовалъ что-то возражать. Зубковъ подошелъ къ нему и опять стиснулъ до боли его руку.
— Не смй разсуждать, негодяй!
Ему хотлось избить этого человка. Въ голов же снова мелькнула мысль: ‘о, если бы уйти куда-нибудь подальше отъ этихъ людей, въ глушь, въ провинцію, въ деревню, чтобы жить особнякомъ, далеко отъ столицы’. Не обращая вниманія на Саввушку, онъ вышелъ изъ своей комнаты и прошелъ въ кабинетъ отца, весь охваченный волненьемъ. Тамъ сидли отецъ и мать. Молодой Зубковъ, стараясь подавить волненіе, прислъ и, между прочимъ, заговорилъ, что у нихъ готовится еще свадьба: Саввушка хочетъ жениться на Маш. Елена Васильевна улыбнулась.
— Что это ты выдумываешь! Саввушк еще надо на ноги встать. И хороша была бы эта пара — оба бдняки.
— Не все же богатымъ однимъ жениться,— сказалъ молодой Зубковъ.— У Саввушки есть жалованье.
— Да ты это серьезно говоришь?— спросила Елена Васильевна.
— Очень серьезно.
— Ну, такъ надо отговорить, образумить ихъ.
Молодой Зубковъ коротко произнесъ:
— Онъ долженъ, мама, жениться.
Елена Васильевна широко открыла глаза. Иванъ Николаевичъ совсмъ отороплъ. Молодой Зубковъ ршился кончить все разомъ:
— Да, мама, онъ долженъ жениться. Вообще, дорогая моя, теперь трудно усмотрть за окружающими насъ, когда мы сами не практичны, доврчивы и не способны ни на что скверное.
Елена Васильевна сидла, опустивъ на грудь свою посдвшую голову, по ея щекамъ катились слезы. Сынъ нжно обнялъ ее за талью.
— Голубка моя, полно, полно!— заговорилъ онъ.— Пусть ихъ женятся. Пусть Настя выйдетъ замужъ! Что суждено судьбой, того не отвратишь! Ты слаба теперь, папа занявъ, оба вы доврчивы, какъ дти. Мало ли что можетъ произойти за вашими спинами.
Зубкова, ничего не отвчая, чувствуя себя впервые въ жизни дтски слабой, безпомощной, продолжала горько горько плакать, прижавшись головой къ плечу сына. Старикъ Зубковъ ходилъ по комнат и, видя слезы жены, подмигивалъ и качалъ головою сыну, какъ бы поощряя его ‘ковать желзо, пока оно горячо’. Ошеломленный новостью о связи Маши и Саввушки, онъ радовался въ то же время, что сынъ свернулъ разговоръ на Настю и сдлалъ то, на что не могъ ршиться онъ, старикъ. Зубкова молча слушала сына и не протестовала. Въ ея душ было странное чувство: ей казалось, что окружающіе могутъ теперь длать все, что имъ угодно, и она пальца о палецъ не стукнетъ, чтобы воспротивиться. Худшаго ужъ ничего не можетъ произойти, чмъ то, что произошло, она воспитала и учила чужую двочку и въ ея дом эту двочку погубили, она, женщина, не замтила даже этого, вдь это могли бы и съ ея дочерью сдлать, а она даже и подозрнія не имла бы о томъ, что длается. Ей вдругъ вспомнилась ея мать: та шарила по сундукамъ и комодамъ, даже въ чужихъ домахъ, перечитывала даже чужія письма, подслушивала у дверей и подглядывала въ замочныя скважины,— и какимъ-то не своимъ голосомъ Елена Васильевна сказала:
— Да, пусть выходятъ за кого хотятъ, куда хотятъ, все равно, не усмотрть…
Отъ ея тона повяло леденящимъ холодомъ, точно она говорила о комъ-то чужомъ, совершенно чужомъ для нея.

XXVI.

Когда въ изящномъ, какъ парижская игрушка, будуар, проснувшись въ, полдень и чувствуя легкое, утомленіе посл вчерашняго бала или пикника, Настасья Ивановна. Пастухова болтала иногда съ часто навщавшими ее бабушкой Софьей Андреевной или любимой подругой Марьей Андреевной Николаевой, посторонній слушатель могъ бы подумать, что въ этомъ мір нтъ ни горя, ни печали, что люди пользуются въ немъ всми благами жизни, наслаждаются полнымъ благополучіемъ, Дйствительно, самой, Наст, по ея выраженію, разв птичьяго молока только недоставало. Маша хотя и не сдлалась, богатой, но Настя щедро надляла ее, своими платьями, и деньгами, и при помощи своего мужа доставила Саввушк лучшее мсто въ банк. Саввушка, видя, что жена двигаетъ его впередъ по служб, и наслаждаясь по-своему жизнью, то-есть длая себ модные пиджаки и покупая пестрые галстуки, совсмъ примирился съ своимъ положеніемъ и подпалъ подъ башмакъ жены, называя ее ‘своей умницей’, ‘своей славной бабенкой’. Лида была, тоже вполн довольна покладистымъ мужемъ, продавшимъ ей свой графскій титулъ и не требовавшимъ отъ жены ничего, кром той безпечной жизни, къ которой только, и стремилась она сама, Софья Андреевна, ‘обожаемая бабушка’, могла только радоваться на своихъ ‘обожаемыхъ внучекъ’, то-есть на Настю и на Лиду, съ гордостью постоянно повторяя, что это именно она устроила ихъ браки. Въ порыв благодушія она даже привязалась къ ‘пріемной внучк’, къ Маш, такъ какъ никто не цловалъ ей такъ горячо и такъ, часто рукъ, никто не подставлялъ, ей такъ торопливо скамеечекъ и подушечекъ подъ ноги, никто столько, не сплетничалъ ей, какъ Маша. Объ Александр Константинович и Егор Егорович и говорить было нечего: первый изъ нихъ попрежнему пользовался успхами среди женщинъ, хотя теперь эти успхи и оплачивались довольно дорого, но онъ уже не скупился на деньги, успвъ захватить въ свои руки вс женины деньги и получая крупные куши изъ разныхъ акціонерныхъ обществъ, второй оставался все тмъ же сдержаннымъ и невозмутимымъ, по виду человкомъ, находившимъ наслажденіе и въ томъ, что онъ умлъ, для своего развлеченія, язвить всхъ и каждаго, и въ томъ, что тайкомъ ему при его средствахъ можно было предаваться самымъ чудовищнымъ прихотямъ разврата, не связывая себя ни заботами о другихъ, ни узами серьезной любви, наслаждаясь счастіемъ эгоиста, любящаго только себя, живущаго только для, себя, думавшаго только: о себ. Правда, въ этомъ кругу сытыхъ и благополучныхъ людей была одна личность, вчно жаловавшаяся, плачущая, длающая всмъ сцены, но про нее говорили вс окружающіе, вслдъ за Софьей Андреевной, что ‘это дура’, что она ‘съ жиру бсится’, что ей пора и за умъ взяться, что ей нужно же остепениться, и при этомъ одни улыбались, другіе смялись втихомолку, третьи просто разражались гомерическимъ смхомъ. Эта личность была Ольга Давыдовна. И точно, разв можно было не смяться надъ нею и серьезно считать ее несчастною? Правда, ей измнялъ на каждомъ шагу мужъ, но есть годы, когда смшно и неприлично продолжать играть роль влюбленной жены. Правда, у нея были отобраны почти вс ея деньги, но разв она нуждалась въ чемъ-нибудь, разв ея домъ не былъ полной чашей, разв она не пользовалась попрежнему всми удобствами жизни? Смшно уже одно то, что она теперь вдругъ сдлалась скупою и длала всмъ сцены изъ-за лишней горящей въ дом свчи, изъ-за какого-нибудь потеряннаго носового платка, когда ея мужъ сталъ отличаться истинно барскою щедростью, когда заправлявшая всмъ въ дом Софья Андреевна только и повторяла съ брезгливой гримасой: ‘ахъ, ужъ эти мелочники-мщане, Видть я ихъ скаредности не могу, ужъ правда говорится, что бариномъ родиться нужно, а изъ хама, хоть въ десяти водахъ его мой, барина не сдлаешь’. Жизнь всхъ этихъ счастливыхъ людей шла вполн правильно: вызды по магазинамъ и съ визитами, посщенія театровъ я баловъ, пикники и домашніе спектакли чередовались одни другими, иногда во время отдыха, посл бурно проведенной ночи, читались газеты или романы съ сладкой звотой и, начатые гд попало, бросались на полуслов, сдлавъ свое дло, то-есть усыпивъ того, кто ихъ читалъ отъ бездлья, среди веселья и наслажденій мужья служили, то-есть Пастуховъ и Вощининъ подписывали бумаги, Егоръ Егоровичъ здилъ посмотрть на заводъ, больше всхъ работалъ Саввушка, но и тотъ ходилъ на службу, какъ въ клубъ, показать новый галстучекъ, напиться чаю, поскабрезничать съ сослуживцами, вычитать что-нибудь забавное изъ мелкихъ газетъ и, между прочимъ, исполнить все, что приходилось на его долю въ отдленіи ссудъ, женщины, не имя уже вовсе никакихъ занятій, играли отъ бездлья въ благотворительность, по крайней мр Лида и Настя усердно посщали собранія какихъ-то двухъ филантропическихъ обществъ и озабоченно совщались, какіе наряды сдлать для костюмированнаго бала одного изъ этихъ обществъ и для спектакля другого изъ этихъ учрежденій. На этомъ безоблачномъ жизненномъ неб маленькая тучка была только у Насти. Настя иногда посщала свою любимую семью и смущалась сренькой жизнью этой семьи. Все ей казалось тутъ убого: и стны, и обстановка, и люди, и разговоры.
— Ну, какъ поживаешь, папа?— спрашивала она.
Озабоченный, пришибленный, нервно подмигивающій однимъ глазомъ, потирающій руки, Зубковъ отрывисто отвчалъ:
— Ничего, ничего! тяну покуда лямку! Старая псня!
Матери Настя начинала разсказывать:
— Вотъ, мама, ты говорила, что богатство лишнее. А мы теперь пріютъ для бдныхъ швей открыли. Спектакль домашній устроили въ ихъ пользу.
— Тебя что же больше заинтересовало: пріютъ или спектакль?— спрашивала мать.
— Вотъ вопросы! и то, и другое!
— Что же, ты слдишь сама за пріютомъ?
— Я же, мама, не швея, тамъ надзирательница нанята.
Мать не длала боле никакихъ замчаній: не хвалила дочь, не радовалась открытію пріюта. Давно уже она знала значеніе и цну этихъ учрежденій и говорить объ этой игр въ филантропію ей было просто скучно.
— Что это ты, Ваня, совсмъ не бываешь у насъ?— спрашивала Настя у брата.
— Некогда, я очень занятъ.
— Ну, нельзя же все учиться! нужно и веселье…
Онъ усмхнулся.
— Да я и такъ не скучаю.
Она начинала приставать къ нему.
— У насъ завтра большой обдъ. На той недл балъ. Прізжай.
Онъ откровенно сознавался:
— Не зови. Не пріду. Мн не по карману ваше общество.
— Да что у тебя одежды разв нтъ порядочной?— спрашивала она, готовясь дать ему на одежду.
— Одежда есть, но для чего я буду здить къ теб, когда ни я, ни моя семья не можемъ поддерживать отношеній съ твоимъ кружкомъ. Если здить самимъ, надо и къ себ принимать. На это нтъ лишнихъ средствъ.
Настя вздыхала и тихо говорила брату:
— Ахъ, если бы уговорить папу и маму перехать ко мн. Мой Петя охотно бы согласился.
— Отецъ на чужой счетъ не станетъ жить, мать тоже,— отвчалъ братъ.— Да и не безполезны они здсь. Теперь у нихъ больше средствъ помогать другимъ, чмъ прежде, такъ какъ ты не требуешь расходовъ, я тоже живу на свои уроки.
Настя передергивала плечиками. — Ахъ, Ваня, Ваня, я бы на твоемъ мст уговорила хоть, маму отдохнуть. Она продолжаетъ учить этихъ двчонокъ, набрала еще новыхъ:
— Она и умретъ такъ, длая то, что можетъ длать для другихъ,— сухо отвчалъ онъ.— Въ этомъ ея счастье.
Какимъ-то холодомъ вяло на Настю отъ семьи. Никто не радовался, слыша ея восторги, никто не разспрашивалъ даже, какъ она веселится. Даже Ольга, бывавшая здсь въ воскресные дни, равнодушно слушала Настю и не интересовалась ничмъ. Настя какъ-то пригласила ее къ себ. Ольга серьезно отвтила то, же, что молодой Зубковъ, хотя въ другой форм.
— Я теб теперь не пара,— сказала она.— Хуже всхъ не хочу быть, а тратиться на наряды не могу, да и не для чего. Въ провинціи, гд-нибудь въ деревн щеголять не придется.
— А ты разв въ деревню дешь?— съ удивленіемъ спросила Настя.
— Да, вроятно,— отвтила Ольга.— Хотлось бы пріютиться гд-нибудь въ глуши.
— Да вдь тамъ съ тоски умереть можно!— воскликнула Настя.
Ольга звонко засмялась.
— Мн-то? Да мн везд весело. Веселье во мн самой.
Каждый разъ Настя узжала изъ дома своей семьи или раздраженной, или опечаленной. Почему они вс эти близкіе ей люди, стали такъ равнодушны къ ней? Почему между ею и ими точно что-то оборвалось. Почему ей самой у нихъ уже не просто скучно, а даже неловко? Эти вопросы вертлись въ ея голов, и она не могла дать на нихъ отвта, не могла она понять и того, какъ могутъ люди жить такою жизнью, какъ ея семья, скучной, однообразной, монотонной. Ну, отецъ и мать — т надломлены, больны, тихо приближаются къ могил, а Ваня, а Ольга — какъ могутъ эти-то люди влачить такую жизнь и не желать лучшей. Она даже и не подозрвала, что Ваня и Ольга не только не находили своей жизни скучною, но даже переживали самое счастливое время надеждъ, мечтаній и упованій, правда, своеобразныхъ, можетъ-быть, бдныхъ по содержанію, узкихъ, но тмъ не мене свтлыхъ.
Молодой Зубковъ посл поздки въ деревню совершенно преобразился, направленіе его ума приняло довольно опредленный характеръ. Зима, проведенная имъ въ первый годъ пребыванія въ университет, оставила въ его душ глубокій слдъ. Пиры, спектакли, обды, дв-три попойки съ дядей Александромъ и Егоромъ Егоровичемъ, вечеръ, проведенный съ Устиновымъ въ трактир и въ веселыхъ домахъ, эпизоды встрчъ съ Лидой, объясненія ей въ любви, минута бурнаго порыва страсти, когда онъ въ какомъ-то опьяненіи готовъ былъ взять почти силой эту двушку, безумное ршеніе жениться на ней и крутой переломъ, происшедшій въ немъ, когда онъ узналъ, что онъ былъ игрушкой въ ея рукахъ, что ей нуженъ былъ иной женихъ, что она за свои деньги покупаетъ себ громкій титулъ, все это десятки разъ передумывалось и переживалось въ деревн. ‘Можно ли избжать, живя въ такъ-называемомъ образованномъ кругу въ столиц, этого постепеннаго паденія со ступеньки на ступеньку? Можно ли устоять противъ силы этого затягивающаго водоворота, стоя въ середин его? Нтъ, это трудно, это невозможно: сегодня невинная дружеская выпивка въ ресторан мимоходомъ, завтра ужинъ посл театра, послзавтра обдъ съ тостами и рчами, все это повторяется изо дня въ день, кружитъ и мутитъ умъ, ведетъ къ мелкому грязненькому разврату, къ сальному настроенію ума, къ возбужденію животныхъ чувствъ. Человкъ никогда не остается одинъ, съ самимъ собою, онъ почти боится этого, точно, оставшись одинъ, онъ непремнно повсится отъ тоски и скуки,— и вотъ онъ вчно толчется на народ,— въ клуб, въ театр, въ танцкласс, въ ресторан, въ портерной, за Невскомъ. Такъ живутъ вс мужчины, никто не видитъ тутъ ничего постыднаго, вс смются надъ ‘святошами’, ‘красными двушками’ и ‘цломудренными Іосифами’ — и брезгливо удивляются, когда кто-нибудь ради этихъ привычныхъ благъ жизни длается казнокрадомъ, взяточникомъ, воромъ, ‘Альфонсомъ’. Что-жъ, можетъ-быть, живущіе иначе люди и точно смшны?’ Этотъ вопросъ его мало интересовалъ. Гораздо боле интересовалъ, его друзой вопросъ: ‘Эта столичная жизнь съ мелкой грязцой, съ мелкимъ развратцемъ, превращаясь въ привычку, требуетъ денегъ, денегъ и денегъ. Гд ихъ-взять? Работать, какъ волу, чтобы кутнуть, чтобы удовлетворить свои страсти, прихоти и привычки, то-есть истощать силы на упорную работу и потомъ опять истощать себя на прожиганье жизни? Это нелпость. Правда, эту нелпость длаютъ вс безъ исключенія, и смются надъ тми, кто не длаетъ такъ. Что же въ томъ? Мало ли глупостей длаютъ люди, мало ли надъ чмъ они смются. Разв непремнно нужно идти за этимъ стадомъ? Но этого мало. У кого есть средства или кому повезетъ въ работ, тотъ такъ или иначе удовлетворяетъ свои прихоти на честно добытыя деньги. А если этихъ денегъ не хватитъ? Побдишь ли, подавишь ли свои привычки? Не станешь ли кривить душой для ихъ удовлетворенія? Сколько людей теряютъ и честь, и совсть, и свое достоинство, лишь бы прожигать жизнь? Говоря прямо и откровенно, можно сказать, что только въ вид рдкихъ исключеній является въ образованной сред человкъ не покривившій душой, не уронившій себя такъ или иначе ради этихъ ‘благъ жизни’. Да и есть ли исключенія? Это еще вопросъ’. Онъ перебиралъ своихъ знакомыхъ, общественныхъ дятелей, боле или мене извстныхъ людей. ‘Многіе изъ нихъ были даровиты, умны, дятельны, но съ нравственной стороны это были сущія ничтожества, спустившіяся мало-по-малу въ тину прожиганья жизни, безпечальнаго житья, паразитства насчетъ общества, народа,— одинъ пьяница, другой игрокъ, третій развратникъ. Точно ли они проживаютъ то, что они заслужили своимъ трудомъ? Нтъ, если они не грабили ближнихъ, не эксплоатироваля никого, то ужъ наврное каждому пришлось поступиться чмъ-нибудь — гордостью, прямотой, совстью, честью, чтобы добиться хоть боле крупнаго оклада… для трактирной масленицы’. Ему вспоминались отецъ и мать. ‘Они-то прошли жизненный путь нравственно честными, какъ дти. Значить, можно удержаться на нравственной высот и въ этомъ омут? Да, но когда эти люди сформировались, отлились въ опредленную форму? Во времена всеобщаго возбужденія, подъема духа, стремленія къ идеаламъ. Какіе идеалы теперь могутъ воодушевить, поднять, удержать на нравственной высот человка? Наши дни — дни унынья, печали, безсилія, пессимизма, отчаянія. Лучшіе люди и т заражены этою тряпичностью, дрянностью, гнилостью. Кругомъ какіе-то кастраты мысли, не надющіяся на ея плодотворность. Везд раздается одно оправданіе бездйствія и апатіи: ‘чмъ хуже, тмъ лучше’. Скука жизни доводитъ всхъ до разгула съ одной стороны, до самоубійствъ съ другой’. Онъ смутно чувствовалъ, что если его коснется это чувство скуки жизни, то онъ пустится въ разгулъ, такъ какъ онъ слишкомъ здоровъ, слишкомъ привязанъ къ жизни, чтобы когда-нибудь наложить самому на себя руки. Въ эти часы одинокаго раздумья, когда онъ, окончивъ занятія съ ученикомъ, бродилъ въ вечернемъ затишьи по полямъ и лсамъ, дыша здоровою грудью, въ его голов смутно начинала мелькать мысль: ‘уйти бы сюда навсегда, приняться хоть за крестьянскій трудъ, только бы жить простой, здоровой жизнью’. Эта мысль все глубже и глубже залегала въ голову. Кругомъ же начали встрчаться люди, которые уже начинали такъ или иначе осуществлять эту мысль, которые, по крайней мр, бжали уже отъ Вальпургіевой ночи. Пріхавъ въ столицу, онъ не безъ удивленія услыхалъ отъ Ольги Петровой, что она избираетъ дятельность фельдшерицы и акушерки и тоже говоритъ объ отъзд въ провинцію, въ деревню. Почему?
— Да тамъ же люди нужны,— коротко и уклончиво отвтила она. Странное что-то появилось въ ея отношеніяхъ къ молодому Зубкову: встртитъ она его — вся раскраснется отъ радости, разговоровъ же съ нимъ наедин какъ бы избгаетъ. Но слова, сказанныя ею объ удаленіи въ провинцію, заставили его настойчиво искать бесдъ съ нею.
Съ этого дня между молодой двушкой и молодымъ человкомъ опять начались безконечные разговоры, по преимуществу о провинціи, о деревн, о простой жизни. Какъ-то мелькомъ онъ замтилъ, что хорошо бы ему сдлаться сельскимъ учителемъ. Прикопить бы деньжонокъ и ухать куда-нибудь на мсто — даже не на мсто, а просто купить клокъ земли и избу, а тамъ ужъ что будетъ — посмотримъ… Запастись въ деревн своимъ клочкомъ земли, своей хатой, тогда можно зажить простой, здоровой жизнью, въ сторон отъ теперешней общественной жизни. Здсь блки въ колес вертятся и длаютъ видъ, что он совершаютъ плодотворную работу, въ глубин души вовсе не вря въ это.
Самое страшное въ этой жизни именно то, что никто не вритъ въ плодотворность своего труда, хотя и не сознается въ этомъ. Это ужъ послднее положеніе хуже положенія той мухи, которая, сидя на рогахъ вола, говорила: ‘Мы пахали’. Она, можетъ-быть, врила въ свои слова, какъ Хлестаковъ, а ныншніе люди, когда они говорятъ: ‘мы длаемъ плодотворное дло’, лгутъ съ полнымъ сознаніемъ того,— что. они лгутъ. Иногда эти разговоры, оживленные, вншнимъ образомъ веселые, со смхомъ и остротами, происходили при Елен Васильевн и Иван Николаевич. Странное впечатлніе они производили на этихъ людей.
— Меня кстати прихватите хоть въ караульщики,— съ грустной шутливостью замчалъ Иванъ Николаевичъ.
— Что это вы вс точно о бгств толкуете!— нсколько раздражительно замчала въ свою очередь Елена Васильевна.— Ужъ вы бы лучше на необитаемый островъ переселились.
— А что-жъ, мама, я пожалуй и на это былъ бы готовъ!— шутливо говорилъ молодой Зубковъ.
Мать пожимала съ негодованіемъ плечами.
— Не понимаю я этого желанія суживать свою дятельность! Здсь есть сотни путей для плодотворной общественной дятельности, а тамъ что ты станешь длать? Въ крайнемъ случа грамот учить? На это есть чернорабочіе, мало подготовленные въ другой дятельности люди. Кому много дано, съ того много и спрашивается…
Сынъ осторожно возражалъ матери, боясь слишкомъ взволновать ее: Не врить онъ въ плодотворность дятельности на тхъ поприщахъ, которыя онъ могъ бы избрать здсь. Безъ вры же, безъ увлеченія трудно приносить пользу обществу. Есть времена, когда приходится длать самое скромное дло и благодарить судьбу хоть за то, что на этомъ пути не запятнаешь себя, своей чести и совсти компромиссами, сдлками, уступками. Мать оскорблялась за сына: онъ не глупъ, даровитъ, образованъ и хочетъ зарыть себя гд-то въ глуши, въ деревн, въ роди мужика. Въ ея время такіе люди, какъ онъ, брались и за учительство, и за юридическую дятельность, и въ мировые посредники шли, распространяли извстныя идеи, десять длъ за разъ готовы были сдлать, чувствуя одно то, что рукъ мало. Она желчно замчала:
— Это весталкамъ бы можно оставить убивать молодость, красоту, дарованіе, все на одно поддержаніе священнаго огня!
И съ горькой ироніей прибавляла:
— Плоха же нравственность, если надо замуровывать себя, чтобы не запятнать ее! Плохи люди, если имъ нужно собственными руками замкнуть себя въ тюрьму, чтобы не прорваться воровствомъ!
Сынъ возражалъ, говорилъ все, что передумалъ. Странное чувство охватывало тогда Елену Васильевну, она сознавала, что онъ во многомъ, если не во всемъ правъ, и глубоко негодовала на все, что онъ ей говорилъ. То же она испытывала тогда, когда Настя говорила ей о своемъ ршеніи выйти за Пастухова. Елена Васильевна чувствовала, что для двочки это спасеніе отъ голода, отъ униженій, отъ невзгодъ — и негодовала на ея рчи. Хмурясь, сердясь на сына, иронизируя надъ нимъ — она почти съ испугомъ замчала, что ея мужъ, опустившійся, сгорбившійся, подавленный, тихо вздыхалъ и уже безъ шутливости произносилъ, похлопывая сына по плечу:— Эхъ, братъ Ваня, мечты, мечты все это! А хорошо бы отдохнуть хоть годикъ передъ смертью…
— Ну, намъ-то еще нечего объ отдых думать!— рзко говорила Елена Васильевна.— И въ могил успемъ отдохнуть, а здсь… люди кругомъ помощи просятъ, страдаютъ, гибнутъ, такъ каждый долженъ прежде всего думать о нихъ, а не о томъ, чтобы сибаритствовать… Съ вами проворишься, такъ и руки опустишь. А у меня еще дла по горло…
Она поднималась и блднла, невольно хватаясь за сердце.— Что съ тобой?— съ испугомъ воскликнулъ однажды молодой Зубковъ, направляясь къ матери, чтебы поддержать ее.
Она пересилила себя и рзко, почти гнвно проговорила:
— Что ты?… Оступилась — вотъ и все… Что это вы вс нынче какими стали… Такъ вамъ все: и кажется, что и сами вы, и другіе люди изъ сахара — растаютъ… Очень ужъ васъ всхъ мечты о поко разнжили…
И, почти шатаясь, она пошла къ двочкамъ, сидвшимъ за уроками…
Отецъ, сынъ и Ольга переглянулись между собою. Старикъ съ выраженіемъ мучительной тоски закрылъ глаза рукою. Молодой Зубковъ прошепталъ ему:
— Полно, отецъ!..
— Вотъ бы мн такой быть!— тихо сказала Ольга, глядя заблествшими отъ восторга глазами вслдъ Елен Васильевн.
Потомъ она обратилась къ обоимъ Зубковымъ.— Не станемте боле говорить о деревн при Елен Васильевн. Это ее волнуетъ,— сказала она, и шутливымъ бойкимъ тономъ прибавила:— Никогда она не примирится съ тмъ что солдаты во время боя только должны быть на пол сраженія, а что въ глухое мирное время имъ самое лучшее мсто въ деревенской глуши.
Это было уже позднею весною, когда у молодыхъ людей кончались экзамены. Еще день-два, и они покончили съ этимъ дломъ и вздохнули свободною грудью. Деревья, покрывшіяся душистыми листьями, полевые цвты, выглядывавшіе изъ сочной травы бленькими и желтенькими головками, чириканье и пніе птицъ, яркіе солнечные лучи, зеркальная поверхность воды, все манило на воздухъ, въ этотъ міръ воскреснувшей природы. Молодой Зубковъ и Ольга нердко отправлялись вмст гулять: садились въ яликъ, перезжали Неву и на другомъ берегу заходили далеко, любуясь видами, дыша всею грудью, полные здоровья, бодрости и силъ. Какъ-то разъ, утомись на прогулк, они присли на берегу Невы среди полнаго безлюдья, любуясь раскрывшеюся передъ ними картиной. По дорог они по обыкновенію толковали о разныхъ планахъ на будущее, коснулись своихъ стремленій переселиться въ деревню, замтивъ мелькомъ, что Иванъ Николаевичъ тоже съ охотой бросилъ бы службу и переселился бы въ глушь. Прожить тамъ можно. Кое-что у нихъ отложено, Иванъ Николаевичъ при отставк получитъ годовой окладъ, наконецъ у нихъ руки есть, чтобы работать. Присвъ на берегъ, они смолкая и задумались, спокойные, полные вры въ свое будущее. Первый прервалъ молчаніе Зубковъ. Онъ взялъ руку Ольги и, какъ бы продолжая думать вслухъ, ровнымъ, спокойнымъ голосомъ спросилъ:
— Вмст?
Она кивнула головой.
Онъ склонился къ ней и поцловалъ ее.
— Славная ты, простая двушка,— прошепталъ онъ.
Она улыбнулась, глядя на него ясными, добрыми глазами.
— Простая и есть. Не барышней росла.
Не выпуская ея руки, ласково сжимая ее, онъ смолкъ. Оба опять смотрли въ прозрачную даль.
— Славный сегодня день. Я такъ, такъ счастлива,— тихо прошептала она.
Онъ подмтилъ въ ея глазахъ слезы.
— О чемъ?— коротко спросилъ онъ.
— Ужъ очень я счастлива теперь,— отвтила она и мягко улыбнулась.— А прошлаго года въ это время…
Она едва замтно махнула рукой.
— Что же? кончай!— сказалъ онъ.
Она засмялась, хотя слезы еще стояли въ глазахъ.
— Думала, что ты никогда, никогда не полюбишь меня… Помнишь, ты былъ влюбленъ? Я же и допросила тебя… Тяжело мн было. И сама не знала: за себя было боле тяжело, или за тебя… Уговорила тебя ухать… и для себя, и для тебя… А потомъ, когда Елена Васильевна заболла, думала я цлые часы у ея постели о теб, о себ, совсмъ духомъ начала падать… Тогда и ршила ухать въ деревню, поселиться въ глуши, чтобы не видать никого, не слышать ни о комъ…
— И обо мн?
— Да, да, главное о теб…
Она повернулась къ нему лицомъ и заговорила просто, чистосердечно:
— Видишь ли, я простая двушка, бдная, некрасивая…
— Ты-то!— воскликнулъ онъ.
Она засмялась.
— Это для тебя я, можетъ-быть, теперь красивой кажусь, а такъ-то… что-жъ мн себя обманывать, было бы глупо… Ну, вотъ, тогда я была уврена, что никогда, никогда ты меня не полюбишь…
— А ты очень любила?— шутливо спросилъ онъ.
Она застнчиво отвернулась.
— Любила!
— И молчала?
Она вся раскраснлась.
— Молчала, и теперь не сказала бы. Съ какой стати? Вшаться самой на шею — это петлю на себя и на другого надвать. Счастія отъ этого нечего ждать.
И, припавъ головой къ его плечу, она тихо стала разсказывать, какъ за послднее время росли въ ней надежды на счастье, какъ она и врила, и снова не врила въ его любовь, какъ у нея словно крылья отрастали, когда онъ все чаще и чаще сталъ говорить, что онъ тоже удетъ въ деревню. И въ сладкихъ мечтахъ о будущемъ, она шептала ему, что, можетъ-быть, черезъ долгіе-долгіе годы имъ придется вернуться на это мсто, увидть эти любимыя ими мста и…
— Знаешь ли, тутъ многое перемнится, быть-можетъ, все застроится, заселится, вырастетъ новый, гигантскій фабричный городъ, а мы съ тобой не измнимся — постаремъ, но не измнимся…
Они поднялись и медленно пошли въ обратный путь рука-объ-руку, безконечно счастливые, не мучимые никакими сомнніями.
Ихъ отношенія не перемнились. Только Елена Васильевна чуткимъ слухомъ матери подмтила, что прежде они говорили другъ другу: ‘вы, Оля’, ‘вы, Ваня’, а теперь перешли на ‘ты’. Какъ-то тяжело отозвалось это въ больномъ сердц Зубковой, точно уязвило ея самолюбіе. Она любила и уважала Олю, но теперь, когда у нея мелькнуло въ голов подозрніе, что Ольга невста ея сына, въ ней вдругъ проснулось почти враждебное чувство къ этой двушк. ‘Узкая, обыденная, вульгарная натура у этой двушки, трезвости въ ней слишкомъ много, недостаетъ ей поэзіи, способности увлекаться широкими идеалами, щей горшокъ да самъ большой — вотъ ея идеалъ, уйти отъ соблазновъ, чтобы остаться чистой, вотъ ея стремленія, это она главнымъ образомъ влечетъ Ваню въ деревню’. Мало того, въ голов Елены Васильевны стали мелькать даже мысли о томъ, что Ваня — ужъ если его судьба рано жениться — былъ бы счастливе съ Лидой: та хоть богата, и онъ сумлъ бы переломить ее и употребить ея денежныя средства на разумныя цли, а съ этой… землю они пахать станутъ, что ли, затерянные, затертые въ срой масс, не поднимающіе народъ до себя, а опускающіеся до него. Несчастная больная женщина сама чувствовала, что она несправедлива къ Ольг, что ея мечты объ употребленіи средствъ Лиды Ванею на широкія цли,— пустая фантазія, что въ сущности она, Елена Васильевна, видитъ подъ собою ускользающую изъ-подъ ногъ почву, видитъ окружающій ее мракъ, и хватается за соломинку несбыточныхъ грзъ.
Она въ сущности умирала и все еще хотла жить, работать, приносить пользу наперекоръ всмъ и всему. Иногда ея враждебныя чувства къ Ольг отражались въ ея взгляд. ‘Простое, круглое, курносое лицо, безъ всякаго характера’, мелькало въ ея голов, и она чуть не плакала отъ стыда, когда Оля заботливо и мягко спрашивала ее, видя ея взглядъ:
— Вамъ что-нибудь надо, Елена Васильевна?
— Нтъ,— глухо отвчала Зубкова и опускала голову.
А въ голов носилась мысль: ‘Ночей не спала, ходила за мной, а я…’ И, потрясенная до глубины души, она молилась: ‘Умереть бы скорй’. Она пережила все: разочарованіе въ осуществленіи былыхъ идеаловъ, надежду на то, что дти пойдутъ по ея дорог, вру въ свои силы и, что хуже всего, она чувствовала, что она перестала быть справедливой къ людямъ…
Какъ-то разъ въ одинъ изъ первыхъ зимнихъ дней къ Зубковымъ захала Настя. Она была какъ-то особенно подвижна въ этотъ день и разсянно взглядывала по временамъ въ окно. Спустя полчаса посл ея прізда къ Зубковымъ завернулъ Егоръ Егоровичъ. У него было порученіе отъ Софьи Андреевны въ Елен Васильевн. Посидвъ минуть десять, онъ спросилъ Настю, куда она детъ отсюда. Настя, вспыхнувъ до ушей, тихо отвтила, что домой. Онъ попросилъ ее подвезти его въ ея карет, такъ какъ у него дорогой испортились сани, и онъ дохалъ на заводъ на извозчик. Настя покраснла еще боле и согласилась. Прошло еще съ мсяцъ, и снова Настя и Егоръ Егоровичъ столкнулись случайно у Зубковыхъ. Егоръ Егоровичъ спросилъ Настю, видла ли она, какъ онъ передлалъ свой домъ. Она отвтила, что нтъ. Онъ пригласилъ ее взглянуть на домъ. Въ его манер была какая-то особенная фамильярность. Настя казалась испуганной. Они пошли и долго осматривали домъ. Черезъ нсколько времени безъ всякой задней мысли Ваня какъ-то случайно замтилъ дома, что онъ часто видитъ Настю и Егора Егоровича катающимися вмст въ карет и прибавилъ:
— Длать-то врно обоимъ нечего…
Софья Андреевна захала однажды къ Зубковымъ и среди другой болтовни со смхомъ замтила, что Егорушка-дуракъ прозвалъ ‘Настюшу’, а теперь такъ и льнетъ къ ней. ‘Ну, да близокъ локоть, а не укусишь’. Наконецъ и еще разъ Настя и Егоръ Егоровичъ столкнулись у Зубковыхъ, и совершенно неожиданно среди разговора Настя спросила его:
— Ты домой?
Онъ подмтилъ ея обмолвку и нахально улыбнулся.
— Домой,— отвтилъ онъ.
Елену Васильевну точно обожгло чмъ-то. Она подняла голову и увидала зардвшееся румянцемъ лицо Насти и наглую усмшку Егора Егоровича, потшавшагося случайной обмолвкой молодой женщины и тревогой ея матери. Зубкова хотла подняться, чтобы проститься съ дочерью и Егоромъ Егоровичемъ и, почувствовавъ, что ее оставляютъ силы, опустилась опять на мсто.
— Мама, ты больна?— воскликнула Настя, видя, что мать поблднла и не можетъ встать.
— Я… что ты выдумываешь?— раздражительно и рзко отвтила Зубкова и, сдлавъ нечеловческое усиліе надъ собой, встала, выпрямившись во весь ростъ.
Настя испугалась выраженія ея лица: оно было холодно, сурово, гнвно. Молодая женщина, повидимому, поняла все и пугливо, торопясь, поцловала руку матери на прощанье. Елена Васильевна даже не нагнула головы, чтобы поцловать ее въ лобъ.
Весь остатокъ этого дня и почти всю ночь провела Елена Васильевна въ тяжелыхъ думахъ, перебирая вс мелочи, воскресшія въ ея памяти.
‘Что значатъ эти случайныя встрчи Насти и Егора Егоровича у нихъ, у Зубковыхъ, кончающіяся отъздомъ молодыхъ людей въ карет Насти? Зачмъ, съ какой стати ходилъ Егоръ Егоровичъ показывать Наст отдлку своего дома? Съ чего толковала мать о томъ, что Егоръ Егоровичъ безъ ума теперь отъ Насти? Почему она стала говорить ему ты? А ея смущеніе и его наглая усмшка?’
Она и врила своимъ подозрніямъ, и старалась разубдить себя въ этихъ подозрніяхъ. Но попытки разуврить себя были тщетны. Спросить бы Настю, узнать все наврное. Зачмъ? Разв все не ясно и безъ признанія? разв такой человкъ, какъ Егоръ Егоровичъ, не пойдетъ на все, чтобы добиться своего? ‘О, лучше бы она, ея двочка, умерла тогда, когда ея отецъ и мать готовы были на вс жертвы ради нея, на вс сдлки ради нея! Да, лучше бы и всмъ умереть тогда!..’ Елена Васильевна не могла даже плакать. Она тупо и угрюмо смотрла въ пространство, ощущая какую-то пустоту въ сердц. Къ утру она забылась тяжелымъ сномъ и стала бредить подъ вліяніемъ тяжелаго кошмара. Нсколько разъ подходила, къ ней Оля и не смла разбудить ее, хотя былъ уже поздній часъ утра. Наконецъ Елена Васильевна почувствовала, что ее кто-то душитъ и съ слабымъ, едва слышнымъ стономъ открыла глаза. Въ комнат было уже свтло, у окна за шитьемъ сидла Оля, низко опустивъ голову на грудь. Елена Васильевна остановила на ней свои полупотухнувшіе глаза. Круглое, простое, здоровое лицо двушки было въ эту минуту грустно и задумчиво. Въ сердц Зубковой пробудилось теперь къ ней снова теплое чувство. ‘Она все же будетъ честною женою для Вани. Пригретъ она и Ивана Николаевича. Отдыхъ ему нуженъ. Всмъ отдыхъ нуженъ, кто работалъ и страдалъ’. Она опять полузакрыла глаза. Оля очнулась и приблизилась къ ней.
— Елена Васильевна, вставать пора,— сказала молодая двушка.
— Отдохнуть надо, Оля,— отвтила полусознательно Зубкова, смотря на нее тупымъ взглядомъ.— Наработаешься, ну, и надо отдохнуть…
Оля немного испугалась, чувствуя, что Зубкова говоритъ какъ въ бреду. Она хотла пойти позвать Ваню или Ивана Николаевича, послать за докторомъ, Елена Васильевна удержала ее движеніемъ руки и проговорила слабымъ голосомъ:
— Придетъ самъ… посиди, еще не скоро кончится…
Оля присла около нея, похолодвшая отъ страха, сознавая, что конецъ близокъ.
— Скорй бы кончили курсъ ты и Ваня,— продолжала Зубкова, закрывъ глаза.— Ухали бы. Здсь не мсто вамъ. Дурные люди все. Ты побереги Ваню и отца. Тоже усталъ. Я раньше всхъ отдохну.
Оля, едва сдерживая слезы, склонилась къ ней, говоря шопотомъ:
— Полноте, не тревожьте себя. Надо доктора, онъ поможетъ.
Зубкова открыла глаза и, на минуту потерявъ сознаніе, сказала:
— Доктора?.. Скарлатина?.. Прилипчивая болзнь!.. Чистый воздухъ и уходъ нужны…
И вдругъ, снова придя въ себя, съ упорствомъ сильной натуры сдлала усиліе надъ собою и твердо сказала:
— Перестань, не плачь! Я рада отдыху. Нельзя же два вка жить. Позови Ваню и Ивана Николаевича. Не пугай ихъ только.
Черезъ дв-три минуты постель Зубковой уже окружали любимыя ею лица. Она старалась бодриться, старалась говорить внятно, пересиливая страшную одышку. Только иногда у нея какъ бы помрачалось сознаніе. Когда ей сказали о доктор, она равнодушно проговорила:
— Пошлите кого-нибудь, а сами останьтесь здсь.
Иванъ Николаевичъ вспомнилъ о Наст. Ее надо позвать.
Елена Васильевна открыла глаза и, что-то вспомнивъ, сказала:
— Настя? Не умерла, спасли…
И, потерявъ снова сознаніе, проговорила:
— Коттэджъ… Свтленькій, чистенькій, веселенькій домикъ… цвты тамъ… птички…
Потомъ, очнувшись, опять какъ бы досадуя на себя за бредъ, она рзко приказала:
— Не посылайте! Не надо!
На минуту ею овладло злое чувство, и она коротко, вполн твердо сказала:
— Здсь все честные люди!
Отецъ и сынъ переглянулись между собою. Они оба уже давно знали то, что только наканун поняла Елена Васильевна. Они не говорили объ этомъ, не говорили объ этомъ даже между собою, съ болью въ сердц думая о паденіи молодой женщины. Объ этомъ намекнулъ Ивану Николаевичу подгулявшій Александръ Константиновичъ, какъ о чемъ-то очень естественномъ и обыденномъ:
— Нашъ-то подлецъ Егорашка за Настей вьется.
И добавилъ:
— Жаль только, циникъ онъ большой.
Это чутьемъ угадалъ молодой Зубковъ, увидавъ случайно сестру въ карет съ Егоромъ Егоровичемъ.
Ни отецъ, ни сынъ не возражали больной.
Пріхавшій докторъ не сказалъ ничего утшительнаго: болзнь сердца, могутъ быть осложненія, нуженъ безусловный покой. Вс эти фразы говорятся обыкновенно тогда, когда уже нельзя подать никакой надежды. Семья понимала это, понимала это и больная. Тмъ не мене, вс старались бодриться, больная же впадала по временамъ въ забытье, а очнувшись, говорила спокойно и равнодушно, почти радостно объ отдых. Слово смерть не произносилось никмъ, точно впереди была не она, а дйствительный отдыхъ отъ трудовой, честно прожитой, геройски выстраданной жизни. Иногда, не то сознательно, не то въ бреду, больная говорила о томъ, какъ хорошо будетъ въ деревн: ‘Оля и Ваня пріютятся тамъ, отца возьмутъ къ себ, простая, здоровая жизнь начнется: отцу будетъ хорошо у нихъ, отдохнетъ онъ’, и, улыбаясь, она прибавляла:
— Я тоже отдохну.
Ея отдыхъ былъ уже близокъ: отекъ легкихъ шелъ быстро.
На пятый день посл того, какъ она слегла, въ полдень она совершенно потеряла сознаніе и лежала съ закрытыми глазами на спин, тихо засыпая. Вокругъ постели сидли близкіе, дорогіе ей люди, погрузившись въ тяжелыя думы. Для нихъ въ эти минуты было чуждо все окружающее, всякіе посторонніе помыслы. Въ строгой тишин, они благоговйно присутствовали при совершавшемся передъ ними таинств смерти. На мгновенье еще разъ открылись глаза, Зубковой, уже совсмъ тусклые, какъ бы стеклянные, по обтянувшимся на деснахъ губамъ скользнула мягкая, едва замтная улыбка, изъ груди вырвался вздохъ, потомъ она выпрямилась и дыханіе стало стихать. Трое людей, сидвшихъ около нея, безъ воплей, безъ рыданій, опустились на колни около постели…

——

Десятки людей съ плачемъ толпились у гроба Елены Васильевны: какія-то бдныя бабы, какія-то двочки въ ситцевыхъ платьицахъ, какіе-то никому неизвстные нищіе, Настя, пораженная смертью матери, Софья Андреевна, разыгрывавшая драму на тему ‘старуха-мать, хоронящая свою дочь’, какой-то пьяненькій бднякъ изъ мастеровыхъ, причитавшій, что ‘вс отъ него отвернулись, родные выгнали, а она, голубушка, каждый, разъ собственноручно со своего стола ду ему давала’, Маша, причитавшая, что ‘съ ея легкой руки жить я пошла, матерью она мн родною была’, наконецъ, Александръ Константиновичъ Вощининъ, навзрыдъ рыдая, доходя чуть не до истерики, цловавшій десятки разъ лицо и руки покойницы и повторявшій всмъ и каждому, что она, только она была ему всмъ, и сестрой, и матерью, и благодтельницей. И чмъ больше плакали вс эти люди, тмъ сильне было благоговйное спокойствіе, охватывавшее молодого Зубкова, его отца и Ольгу. Они, казалось, боялись стономъ или рыданіемъ нарушить покой уснувшей, отдыхающей отъ трудовой жизни женщины. Они сбились какъ-то въ одну тсную группу, въ сторон отъ остальныхъ людей. Со всми этими людьми они уже готовились порвать навсегда связь, чтобы начать гд-то въ иномъ краю новую жизнь.
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Чужие грехи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1880
  2. И молотом и золотом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884
  3. Алчущие, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887
  4. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  5. Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  6. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  7. Господин пророк, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1885
  8. Дворец и монастырь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1900
Электронная библиотека