ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
БИРЖЕВЫЕ АРТЕЛЬЩИКИ.
I.
II.
III.
IV.
V
Биржевые артельщики, Лейкин Николай Александрович, Год: 1864
Время на прочтение: 63 минут(ы)
Тамъ, читатели, на томъ славномъ Васильевскомъ остров въ Петербург, гд живутъ въ обширныхъ хоромахъ биржевые купцы, разбогатвшіе вслдствіе выгодныхъ спекуляцій, гд, по выраженію артельщиковъ, что ни плюнь, то купеческая контора, гд на берегу Невы лежатъ два гранитные сфинкса и мечтаютъ о своемъ отечеств Египт, гд стоятъ университетъ и академія художествъ и гд жрецы этихъ храмовъ науки и искусства гнздятся по угламъ и коморкамъ, отдаваемымъ въ наймы разными нмками ‘aus Wiborg’, процвтаетъ особый мірокъ биржевыхъ артельщиковъ. Мірокъ этотъ, хотя и не превышающій двухъ тысячъ человкъ, играетъ на Васильевскомъ острову не послднюю роль. Онъ иметъ свои нравы, обычаи, развлеченія, пивныя, ямки, т. е. погребки, и въ масс, не безъ основанія, считаетъ себя кореннымъ жителемъ своего острова.
Въ то время, читатели, когда еще не существовало никакого ученія о соціализм, когда еще политическая экономія была во младенчеств и когда еще не было написано ни одного проэкта объ ассоціаціяхъ, на свер Европы, и именно въ Петербург, ассоціаціи уже существовали у простыхъ мужичковъ, пришедшихъ изъ деревень для заработковъ. Начало основанія биржевыхъ артелей относится ко времени Петра Великаго. Сначала образовалась одна артель, но потомъ, вслдствіе прибытія новыхъ членовъ и разширенія торговли при петербургскомъ порт, она раздробилась на дв, эти дв артели по мр увеличенія работъ и рукъ снова дробились, и такъ дале. Въ настоящее время ихъ считается двадцать дв, исключая присяжной артели дрягилей, находящейся при выгрузк товаровъ, и артели купоровъ, спеціальность которыхъ, состоитъ въ откупориваніи и закупориваніи бочекъ и ящиковъ съ товарами при досмотр ихъ таможенными чиновниками {Вотъ названія главнйшихъ биржевыхъ артелей: Бароновская, Коломенская, Козухина, Пининская, Ярославская, Полуярославская, Спасская, Владимірская, Московская, Портеровая, Стюартова, Гленова, Метелкина, Шляпкина, Шилинская и др.}. Каждая артель иметъ свой уставъ, впрочемъ мало отличающійся отъ уставовъ другихъ артелей, и управляется старостою и писаремъ, ежегодно избираемыми артельщиками изъ среды своей. Важныя дла, какъ-то: Принятіе.въ артель новика, исключеніе артельщика изъ артели, назначеніе ему за какой нибудь проступокъ штрафа, отписка {Отписать отъ артели значитъ то, что артельщикъ въ продолженіи мсяца, двухъ, трехъ, а иногда и боле лишается дувана, т. е. заработка, но не смотря на это, долженъ исполнять вс работы, которыя возложитъ на него староста.} его отъ артели за пьянство и нерадніе къ длу, ршаются общимъ собраніемъ артельщиковъ по большинству голосовъ. Староста и писарь пользуются почетомъ и еще тми матеріальными преимуществами, что артель сверхъ слдуемаго имъ дувана, т. е. заработка, даритъ къ новому году по семидесяти и по сту рублей.
Артель работаетъ на купцовъ по такс, установленной на это биржевымъ комитетомъ.
Артельщикъ во всемъ обезпеченъ: онъ иметъ постоянную работу, артельную квартиру и участвуетъ два или три раза въ годъ въ пирушкахъ, устраиваемыхъ на артельный счетъ, ежели заболитъ, то не неволитъ себя работой, а можетъ лечь въ больницу, не боясь, что по выход изъ нея не будетъ имть угла и хлба, потому что даже и при долговременной болзни, продолжающейся около года, онъ не лишается нрава на полученіе за это время слдуемаго ему дувана. Ежели онъ закутитъ, запьетъ, артель старается объ его исправленіи: штрафуетъ его, отписываетъ отъ артели и даже увщеваетъ на собраніи, ежели во время его караула что нибудь окажется, несчастнымъ случаемъ, украдено изъ ввреннаго ему хозяйскаго товара и артель найдетъ его мало виновнымъ, то не вычитаетъ за все украденное изъ его денегъ, а половину, а иногда и боле, принимаетъ на себя.
Каждый новопоступающій артельщикъ долженъ вкупиться, т. е. внесть въ артель извстную сумму денегъ, ежели же онъ не внесъ вкупъ сполна, то долженъ зажить его. Вкупъ этотъ отъ 800 до 900 р. с. ему опредляетъ артель, глядя по его лтамъ и сил, въ какой степени онъ можетъ исполнять работы, исполняемыя другими артельщиками, для чего онъ получаетъ на содержаніе только одну половину дувана, другая же половина, за отчисленіемъ извстной суммы въ основной капиталъ, идетъ въ массу заработываемой суммы и длится въ дуван.
Старикъ-артельщикъ, зажившій свой вкупъ за вычетомъ расходовъ, именуемыхъ на ихъ язык ‘большимъ ярлыкомъ’, какъ-то на общественную квартиру, адресный билетъ и жестянку, получаетъ дувана отъ 200 до 400 р. с. въ годъ и боле, ежели же онъ захочетъ выйти изъ артели, то треть своего вкупа, даннаго имъ при поступленіи, получитъ тотчасъ же, а остальныя деньги ему выплачиваются въ продолженіи пяти или шести лтъ.
Почти вс артельщики крестьяне Архангельской, Ярославской, Владимірской и другихъ смежныхъ съ ними губерній. Вкупаются въ артель они въ очень молодыхъ лтахъ, по восемнадцатому, по девятнадцатому году, а иногда и ране, всегда весною, до открытія навигаціи. Очень немногіе имютъ при себ женъ и семейства, семейства ихъ живутъ по деревнямъ, куда артельщики зимою, черезъ годъ или черезъ два, и здятъ на побывку. Въ деревн артельщикъ живетъ-гуляетъ, ходитъ по гостямъ, франтитъ сибиркой, фуляровыми платками и смазными сапогами, ‘знай де насъ, питерскихъ!’ и не прикоснется ни до какой деревенской работы: за него работаютъ его домашніе, за что и онъ ихъ отдариваетъ питерскими подарками и поитъ чаемъ, кофеемъ и водкой. Нердко артельщики проживаютъ въ деревн вс свои скопленныя въ продолженіи лтнихъ мсяцевъ деньги, особливо ежели стремленіе его по части франтовства удовлетворено, а стремленіе это — енотовая шуба. Какъ скопитъ артельщикъ сто, полтораста рублей, сейчасъ покупаетъ себ енотовую тубу,— тогда уже и извощики величаютъ его не иначе, какъ купцомъ, а быть похожимъ на купца — это мечта каждаго артельщика. Въ жить-быть и одежд артельщики также стараются подражать купцамъ, какъ гимназисты студентамъ, особливо это удается артельщикамъ, живущимъ при конторахъ и имющимъ свои квартиры, ихъ жены, такъ же какъ и жены купцовъ, варятъ варенье, мочатъ яблоки и бруснику, настаиваютъ настойку и ходятъ по субботамъ въ баню, дочери ихъ очень мило танцуютъ французскія кадрили и польки, а сыновья играютъ въ горку не хуже своихъ тятенекъ. Тятеньки никогда не запишутъ ихъ въ артель, а стараются отдать куда нибудь въ мальчики, въ лавку, въ гостиный или на апраксинъ, чтобы потомъ они сдлались прикащиками, женились бы повыгодне и на женины деньги открыли бы свою торговлю. Цль и стремленіе артельщика — получить мсто при контор съ окладомъ сверхъ дувана по десяти, по пятнадцати рублей въ мсяцъ, высшая точка — сдлаться амбарнымъ, т. е. такимъ артельщикомъ, которому хозяинъ довряетъ свои амбары и препоручаетъ отпускать и принимать товаръ. Здсь амбарному есть отъ чего поживиться, онъ получаетъ отъ хозяина праздничные — подарки къ новому году и къ пасх по сту или по полутораста рублей, да кром того, состоя при пріемк, и отправк товаровъ, онъ ублаготворяется въ нкоторой степени покупателями, пользуется отъ продажи старыхъ рогожъ и веревокъ, въ которыхъ приходитъ товаръ, покупаетъ ящики, дерюжку, клеенку и веревки для отправляемыхъ товаровъ и въ конц мсяца подаетъ въ контору счетъ. Счетъ этотъ ужь разумется не безъ гршка и составляется съ барышкомъ для себя, хозяева конторъ знаютъ объ этомъ барышк, но не обращаютъ на это вниманія, они наживаютъ сами и даютъ нажить отъ себя артельщику.
Лтнее воскресенье. Девять часовъ утра. По первой линіи Васильевскаго острова идетъ удалой развалистой походкой франтъ артельщикъ. На немъ новый черный длиннополый сюртукъ или такъ называемая сибирка, изъ задняго кармана которой торчитъ кончикъ цвтнаго фуляра, дутые козловые сапоги, черная бархатная съ синими и малиновыми разводами жилетка, на ше атласный галстукъ и на голов шляпа, ухорски надтая на бокъ. Сапоги, бронзовая цпочка отъ часовъ и шляпа такъ и блестятъ на солнц. Ему встрчается Знакомый артельщикъ изъ другой артели, тоже франтъ, только одтъ немного иначе: темные брюки съ искрой выпущены поверхъ сапоговъ и суконная фуражка съ заломомъ.
— Вишь какимъ франтомъ идетъ,— и не узнаешь!.. Куда ваша милость ползетъ? Куда стремится сердце въ даль? спрашиваетъ артельщика въ шляп артельщикъ въ фуражк и по даетъ ему руку.
— Что я за франтъ, смотри, самъ-то ты какимъ вырядился! говоритъ артельщикъ въ шляп и съ ногъ до головы осматриваетъ товарища.— Что, сибирку-то новую шилъ, что ли?
— Новую… по три съ полтиной аршинъ сукно покупалъ.
— Ну ужь, полно…
— Съ мста не сойти. Да ты смотри, сукно-то какое — такъ на солнц и серебрится, что твое воронье перо. Ужь не сшилъ бы такого, да на именинахъ у Федорова пять рублей въ трынку выигралъ, ну, думаю, деньги съ втру достались — куплю получше сукно, покрайности вещь будетъ.
— Я вотъ тоже шляпу купилъ…
— Покажь-ка!
— Смотри.
Артельщикъ снимаетъ шляпу и подаетъ товарищу, тотъ начинаетъ ее примривать.
— Теб, братъ, не къ рылу! говоритъ хозяинъ шляпы.
— Это отчего?..
— Такъ, ты въ фуражк казисте выглядишь.
— Слышь, давай мняться: я теб дамъ фуражку, ты мн шляпу… Много ли придачи? Сейчасъ и деньги на бочку.
— Ну тебя къ лшему! Прощай!
— Ну какъ знаешь… Куда идешь-то?
— На артельную квартиру на спвку… Сегодня обдню будемъ пть у Екатерины Великомученицы.
— Ну прощай!
— Слышь, Кривоуховъ, приходи ко мн — угощу. У насъ нынче праздникъ артельнаго образа.
— Ладно…
Два франта расходятся.
Почти вс артельщики, пвчіе-любители, собрались уже на артельной квартир. Вс были въ праздничныхъ одеждахъ. Одни расхаживали по артельной зал, другіе сидли на стульяхъ, а третьи разсматривали картины, висвшія на стнахъ.
Въ залу вошелъ знакомый уже намъ франтъ въ шляп.
— Ну, Подметкинъ, что такъ поздно?.. Только тебя и дожидаемся!
— Да невозможно было, братцы, и то со всею скоропалительностію на всхъ рысяхъ летлъ, — даже взопрлъ! проговорилъ Подметкинъ, вытеревъ лицо цвтнымъ фуляромъ, и началъ натирать рукавомъ свою шляпу.
— Что, шляпу купилъ?
— Новая?
— Сколько далъ?
Начали спрашивать другіе франты артельщики и окружили его.
У окна стояли два молодые артельщика изъ новиковъ. Они грызли орхи и бросали скорлупу за окошко.
— Откуда это орхи?
— Вчера въ третьемъ пакхауз взялъ — Шельменъмейеру шесть бочекъ пришло. Я при досмотр былъ и взялъ.
— Американку еще не получали, вотъ до тхъ орховъ такъ я больно лихъ!..
— Вишь какъ жрутъ!— рады, бестіи, что до чужаго добрались, говоритъ имъ почтенный артельщикъ съ окладистой бородой.
— Что вы ругаетесь, Трифонъ Иванычъ!
— Какъ же не ругать-то васъ! сейчасъ спвка будетъ, а вы орхи жрете! Черезъ это вдь першитъ. Собачьи дти, вдь вамъ честью говорятъ, вдь вы тенора!
— Ну такъ чтожь?..
— Какъ чтожь! ты старшихъ слушайся. Вамъ по яйцу сырому для голоса выпить слдуетъ, а не орхи сть… Вдь вы не то, что мы: мы басы, намъ и стаканчикъ пропустить можно. Еще лучше съ хрипоткой голосъ будетъ — басисте.
— Да вдь вы и пропустили…
— Съ тобой говорить, что воду толочь, замчаетъ бородатый артельщикъ и, махнувъ рукой, отходитъ въ сторону.
— Ну, братцы, пора, начнемте спваться!.. говоритъ артельщикъ-регентъ съ русой клинистой бородой.— Стройтесь!
Начинаютъ строиться, басы къ стн, тенора въ середину, мальчики-альты впередъ.
— Братцы, да бросьте разговоры, посл поговорите! Федоръ Иванычъ, что вы цпочку-то разглядываете? первый разъ въ жизни чтоли вы ее видите? Штанниковъ вдь ты октава, встань поближе къ альтамъ-то… Ну, теперь слушайте тонъ! командуетъ артельщикъ-регентъ.
Онъ какъ-то куснулъ камертонъ, потомъ приложилъ его къ уху и задалъ тонъ. Пропли: ‘Господи помилуй. Пріидите поклонимся и припадемъ’.
— Какая у васъ, братцы, привычка: какъ верхняя нота, сейчасъ вс басы кричать начнутъ. Половина берите вверхъ, половина внизъ. Какой у насъ сегодня прокименъ?
— ‘Пойте Богу вашему, пойте’, на пятый гласъ, отвчала сиплымъ голосомъ октава.
— Ну такъ, начинайте!
— Степанъ Макарычъ, чтожь вы камертономъ въ голову бьете! нешто можно драться? вскрикиваетъ альтъ.
— А ты не скули безобразно, а пой въ ладъ…
Артельщики сплись, отправились въ церковь къ Екатерин Великомучениц и встали на клиросъ. Кончилась обдня. Священникъ вышелъ изъ алтаря и направился къ артельному образу, пвчіе послдовали за нимъ. Начался молебенъ. Въ церкви остались только артельщики, семейства нкоторыхъ, да старухи, которыя положили себ за правило не выходить изъ церкви, пока не кончится все служеніе, будь то хоть заказная панихида… Пвчіе расплись — заливаются… Одинъ бравый артельщикъ басъ такъ и рубитъ ‘Правило вры и образъ кротости’, а самъ косится на старостину дочку, та смущается отъ его взгляда и усердно начинаетъ класть земные поклоны. Писарь, еще до обдни успвшій хватить ‘чашу спасенія’, стоитъ около старостихи и ораторствуетъ ей о почтеніи, которое должны къ нему питать артельщики, потому что онъ писарь, ‘всмъ булгактерскимъ дломъ правитъ и грамоту какъ есть произошолъ’. Старостиха отъ него все отодвигается и усердно крестится, а онъ, не останавливаясь, такъ и напваетъ ей о своей грамотности.
Молебенъ кончился. Артельщики вышли на паперть и собираются на пирушку въ трактиръ, которая въ этотъ день устраивается на артельный счетъ.
— Лука Андреичъ, пригласите Матвя-то Павлыча съ нами, шепчетъ старост регентъ.
— Какого Матвя Павлыча?
— Да Янсенъ-Донерскаго-то амбарнаго.
— Не пойдетъ, я думаю, гд ему съ нами!..
— Все-таки пригласите!
— Ну хорошо.
Староста подходитъ къ амбарному артельщику.
— Матвй Павлычъ, пожалуйте съ нами въ трактиръ, хлба соли откушать… Вся артель васъ проситъ.
— Да право не знаю, какъ… я вдь вотъ съ женой и дочерью… говоритъ отдуваясь и гладя свою широкую бороду, амбарный.
— Имъ не далеко дойти до дому, не махонькія, не заблудятся… а нтъ, мы парня отрядимъ проводить.
— Нтъ ужь, вы оставьте его, Лука Андреичъ, говоритъ старост амбариха.— Ему домой нужно, у насъ у самихъ сегодня будутъ гости. Нарочно пирогъ съ сигомъ пекли.
— Ужь позвольте имъ. Пожалуйте же, Матвй Павлычъ.— У насъ Спиродоновъ главный, артельщикъ отъ Шпильманъ-Шнее и компаніи, будетъ. Хотя не на долго!
Писарь и другіе артельщики также начинаютъ его упрашивать. Амбарный начинаетъ сознавать свое достоинство, онъ гордо подымаетъ голову и гладитъ бороду. Въ немъ начинается бореніе,— борется гордость съ пріятностію выпить въ компаніи.
Амбарный, Матвй Павлычъ, важное лицо въ артели. Онъ любимецъ хозяина, въ продолженіе своего амбарствованія усплъ нажить копйку, и даже носятся слухи,— даетъ три тысячи приданаго за дочерью…
— Ну ужь, что съ вами длать,— пойдемте, только жена меня ругать будетъ.
Вся артель направляется въ трактиръ. Въ толп слышатся самые разнообразные разговоры.
— А важно мы дернули посл ‘Благочестивйшаго’ — и сохрани ихъ на многая лта!— Я думалъ, Петруха сорвется, анъ нтъ, говорилъ одинъ.
— Я пива пить не буду, а водки выпью, и то сладкой… слышится у другихъ.
— За головки онъ съ меня беретъ четыре рубля, а за сапоги шесть ставитъ, за то ужь и кожа же, ораторствуетъ третій артельщикъ, и ставитъ ногу въ новомъ сапог на тумбу.
Когда артельщики вошли въ трактиръ, буфетчикъ въ поясъ поклонился имъ и поздравилъ съ праздникомъ,— почетные гости. Сли, заигралъ органъ и принялись половые таскать закуски, чайники, графины съ водкой и бутылки съ пивомъ. Часовъ четырехъ длилась пирушка, пока не пропили всхъ ассигнованнымъ на пропитіе денегъ. Староста заплатилъ счетъ и ушолъ изъ трактира. За нимъ, шатаясь, поплелись другіе артельщики, боле широкія натуры, еще недовольные угощеніемъ на артельный счетъ, остались кутить на свои деньги.
Знакомый уже намъ франтъ, артельщикъ Подметкинъ, жилъ при какой-то маленькой нмецкой контор. Не смотря на свои двадцать четыре года, онъ уже былъ пять лтъ женатъ. Жена у него была въ деревн, жилъ онъ съ нею всего около года, и то въ разное время, когда прізжалъ домой на побывку, и не смотря на это, имлъ, по его выраженію, годовалаго пискленка-мальчишку. Отецъ его женилъ потому, что въ домъ работница требовалась, а въ Питеръ въ артель вкупилъ, чтобы деньги заработывалъ да подати за все семейство платилъ. Подметкинъ былъ ярославецъ, какъ почти вс ярославцы, лихой малый, красавецъ собой, псенникъ, что твой Молчановъ на Крестовскомъ, и Донъ-Жуанъ, гроза, и вмст съ тмъ предметъ воздыханій, всхъ горничныхъ четырехъ-этажнаго дома, гд помщалась контора. Товарищи говорили, что ‘противъ него никакая двка не устоитъ’. И точно, горничная ужь не попадайся ему подъ, воротами или на лстниц — сейчасъ растопыритъ руки, въ охабку, и чмокъ въ щоку, та и не отбивается, бдняжка, а только шепчетъ: ‘оставьте, оставьте, неравно кто увидитъ’.
При контор, гд жилъ Подметкинъ, было двое артельщиковъ: онъ, да еще старикъ Степанъ Ивановъ изъ петербургскихъ мщанъ, набожный холостякъ и начетчикъ, все свое свободное время посвящавшій на чтеніе духовныхъ книгъ. Степанъ Ивановъ былъ хорошимъ товарищемъ для Подметкина: хотя подчасъ онъ и журилъ его за волокитство и ‘безобразныя псни’, но по своей склонности къ домосдной жизни и къ сколачиванію копйки, частенько дежурилъ за Подметкина по воскресеньямъ въ контор и позволялъ ему уходить со двора не въ чередъ. Въ день артельной пирушки Степанъ Ивановъ былъ тоже дома. Читалъ какое-то поученіе ‘Како мн жить свято’, пилъ чай и лежалъ въ своей комнат на кровати. Комната, гд жили Степанъ Ивановъ и Подметкинъ, была отгорожена отъ конторской прихожей ясеневой перегородкой, съ окнами вверху, сквозь которыя и проникалъ туда свтъ. У одной стны стояла кровать Подметкина, надъ кроватью висли: гитара, гравированный портретъ какого-то генерала въ треугольной шляп съ перьями, зеркальцо, изображеніе какой-то католической церемоніи въ бумажной рамк съ разбитымъ стекломъ, дале помщались: платяной шкафъ, посудный шкафикъ съ чашками, рюмками и стаканами, скрывавшій въ ндрахъ своихъ четвертную бутыль съ водкой, которая покупалась сообща обоими артельщиками. На противоположной сторон стояла кровать Степана Иванова, покрытая засаленнымъ одяломъ, сшитымъ изъ самыхъ маленькихъ ситцевыхъ треугольниковъ, подаренное ему единственною его родственницею — крестницею, которую онъ и выдалъ замужъ, давъ за ней изъ своихъ скопленныхъ денегъ сто рублей на приданое. Въ углу передъ образами, съ заткнутой за ними запыленной вербой, съ восковымъ херувимомъ на желтой бумаг — горли дв лампады. Подъ одной изъ лампадъ висла цлая нитка фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Вотъ и все убранство комнаты.
Въ легкомъ хмл, какъ говорится, съ мухой въ голов, возвратился Подметкинъ съ артельной пирушки, снялъ съ себя сибирку, бережно стряхнулъ ее и повсилъ въ шкафъ.
— Хозяина нтъ дома? спросилъ онъ лежащаго на кровати Степана Иванова.
— Нтъ, къ свояку обдать ухалъ.
— Вишь его носитъ!..
— Ну такъ что же?
— Такъ, ничего… Сегодня на пирушк въ гостинниц Орл былъ Янсенъ-Донорской амбарный. Ужь ломался, ломался онъ, чортъ его дери! Наши жалли, что и пригласили. Подпилъ посл да наставленія намъ началъ читать. Петръ Чистякъ что-то ему поперечилъ, такъ того чортовой куклой обозвалъ.
— Что бса-то поминаешь, здсь, чай, образа есть!
— Ну такъ чтожь?
— Теб все, забубенной голов, ничего. Водку-то всю вынюхалъ? продолжалъ помолчавъ Степанъ Ивановъ.— Давеча я хватился рюмку выпить — глядь, а ужь пусто. Я кухарку за полштофомъ посылалъ, двнадцать копекъ за тобой.
— Ладно, отвтилъ Подметкинъ, тряхнулъ волосами и вышелъ изъ комнаты въ прихожую.
Въ прихожей онъ отворилъ окно и началъ глядть на дворъ. Четверть часа глядлъ Подметкинъ въ окно, а въ это время усплъ много сдлать дла: посулилъ татарину, кричавшему на весь дворъ ‘халаты бухарскіе’, свиное ухо, обозвалъ кучера моющаго карету гужедомъ и любезно бросилъ апельсинною коркою въ голову пробгавшей подъ ворота горничной. Татаринъ и кучеръ, какъ водится, обругали его, горничная остановилась, скосила глаза и проговорила: ‘какой вы шутникъ, Павелъ Герасимовичъ, право’… а шутникъ такъ и заливался смхомъ.
Раздался легкій стукъ въ дверь. Подметкинъ всталъ и отворилъ. Это былъ Кривоуховъ.
— А, Вася, живая душа, здорово!
— Какъ можешь? Что, давно дома? Я думалъ, что ты еще не возвращался, думалъ — зарядилъ въ трактир, такъ такъ ужь и хороводишься!
— Нтъ, такъ, по малости выпилъ: душа не принимала… На Матвя Павлыча Янсенъ-Донерскаго больно озлился. Не удержи наши, кажется, изругалъ бы, какъ собаку!
— А что?
— Да вздумалъ намъ наставленія читать. Нешто онъ иметъ на это право? Только что связываться-то съ нимъ не стоитъ,— подвыпилъ онъ.
— Всегда онъ такой, я ужь его знаю…
— Садись. Гд побывалъ? спросилъ Подметкинъ.
— У Исакія за обдней былъ, пвчихъ слушалъ! Вотъ, братъ, басы, такъ басы!
— Чтожь, и у насъ въ хору тоже хорошіе голоса есть. Давеча такъ хватили ‘и всхъ и вся’, что паникадила ходуномъ заходила. Трамбучка не хочешь ли? У меня, братъ, важныя сигарки есть, у Гришки Смоленые Штаны купилъ. За полсотни рубль съ четвертакомъ далъ. Хочешь?
— Пожалуй…
— Или, слышь, теперь закуривать не стоитъ. Докурить не докуришь, а посл сигарка ни къ чорту годиться не будетъ. Въ трактиръ пойдемъ, тамъ и покуримъ.
При слов ‘чортъ’ за перегородкой послышался плевокъ Степана Иваныча.
— Вонъ у меня лшій-то дрыхнетъ, шопотомъ добавилъ Подметкинъ, кивнувъ головою на перегородку:— поэтому на квартир ничмъ и не угощаю…
— Ну, такъ идемъ…
— А вотъ только сибирку натяну… Степанъ Иванычъ, я пойду… проговорилъ онъ, входя въ свою комнату.— Вотъ только съ пріятелемъ на Петровскій погулять сходимъ.
— Ладно, ступай. Да только слышь, Павелъ, не нахлестывайся ты, пожалуйста,— знаешь, завтра деньги въ банкъ понесешь.
— Нешто платежъ есть?
— Есть. Августъ Карлычъ сказывалъ, никакъ тысячъ на пятнадцать.
— Ладно. Да нешто я когда пью безобразно?
— Все-таки лучше, какъ теб скажешь.
— Ну, прощайте, Степанъ Иванычъ. Заприте за нами двери, проговорилъ Подметкинъ, надлъ на бекрень шляпу, выставилъ ради шику конецъ краснаго фуляра и вышелъ къ пріятелю.
Они отправились въ трактиръ.
На Петровскомъ остров противъ вокзала, въ которомъ лтомъ услужливый антрепренеръ устраиваетъ для публики разные праздники съ капканомъ, завываніемъ цыганъ и акробатическими представленіями, есть небольшая площадка. Площадка эта не представляетъ собою ничего привлекательнаго: потоптанная и выжженная солнцемъ трава, гнилые пни, тоскливо глядящіе изъ земли, да нсколько сосенъ съ тощими втвями на самой верхушк, а между тмъ, это есть любимое мсто гульбища артельщиковъ. Сюда собираются они по вечерамъ, чтобы послушать даровую музыку, звуки которой довольно отчетливо доносятся изъ вокзала, погулять и полежать на трав. Это нкотораго рода лтній клубъ артельщиковъ, здсь даже есть и буфетъ,— пріютился какой-то промышленный пряничникъ костромичъ и продаетъ желающимъ кислыя щи, пряники, булки, рубецъ, печонку, пастилу и копечныя конфекты съ картинками, изображающими, обыкновенно, кавалера въ красныхъ штанахъ и даму въ зеленомъ плать и жолтой шали, лихо откалывающихъ польку, а внизу французская надпись: ‘Amelie et Modeste’, или кавалера въ оранжевыхъ штанахъ, стоящаго на колняхъ передъ дамою въ малиновомъ плать, съ надписью: ‘deux amants’. Для большаго привлеченія публики пряничникъ врылъ даже дв скамейки, на которыя, впрочемъ, садятся только артельщицкія жены да молодые артельщики съ ихъ предметами, а одинокіе предпочитаютъ лучше полулежать на трав, подославъ подъ себя фуляры, да оно и удобне такъ бесдовать, особливо ежели есть третій собесдникъ,— полуштофъ, съ какой нибудь крымской или бальзамной.
Семь часовъ вечера. На площадк уже бродило, лежало и сидло до сотни артельщиковъ, когда явились туда Подметкинъ и Кривоуховъ. На одномъ конц играла шарманка, были разставлены ширмы и шло представленіе: извстный всмъ деревянный паяцъ Петрушка, подъ музыку ‘по улиц мостовой’, плясалъ съ своей женой Матреной, которой, по его увренію, ‘девяносто лтъ и ни одного зуба во рту нтъ, взглянетъ въ окошко, такъ три года собаки пролаютъ’, потомъ при всеобщемъ одобреніи убилъ нмца, отколотилъ по каск полицейскаго и наконецъ попался въ лапы къ чорту, который и утащилъ его въ адъ, т. е. въ деревянный ящикъ. Казалось бы, что ничего здсь нтъ забавнаго, а между тмъ во все время представленія артельщики такъ и умирали со смху, хотя каждый изъ нихъ видлъ эту комедію по нскольку десятковъ разъ. ‘Вишь его угораздило собаку,— нмца убилъ. И по дломъ ему бестіи, такъ ему и нужно: не смйся надъ русскимъ’.
— Ежели бы русскаго такъ побить, такъ ничего бы, не умеръ.
— Еще бы, извстно, нмецъ сухопарый. Что русскому здорово, то нмцу смерть, длали свои заключенія, зрители. ‘
Недалеко отъ шарманки стояла фортунка — лотерея аллегри, гд по числу выбрасываемыхъ изъ стакана костей разъигрывались рюмки, стаканы, расписныя чашки съ надписями: ‘въ знакъ удовлетворенія’, ‘отъ сердца другу’, ‘ей на память’, игольники, мундштуки для куренія сигаръ, наперстки и прочія бездлушки, между которыми, для привлеченія желающихъ испытать счастье, была серебряная чарочка и большая ваза для цвтовъ съ изображенною на ней полногрудой нимфою. Предметовъ этихъ впрочемъ никто не выиграетъ, потому что они помщаются подъ 37 и 38 NoNo, а этого числа никогда не выкинешь, потому что всхъ костей въ стакан шесть.
Какой-то артельщикъ выигралъ наперстокъ.
— На кой онъ мн песъ? спрашиваетъ онъ у содержателя фортунки.
— Подарить кому нибудь можете, презентикъ сдлать, любезно отвчаетъ тотъ.
— На носъ наднь, теб въ самый разъ будетъ.
Наперстокъ могъ придтись дйствительно какъ разъ по носу выигравшему. У артельщика былъ самый маленькій, носъ. Онъ обидлся.
— Не у всхъ же такой оглобл быть, какъ у тебя, проговорилъ онъ:— у тебя вонъ не носъ, а топорище. Право, насади на него топоръ, приличне будетъ, а то что ему у тебя даромъ на рож-то пропадать! Табаку ты не нюхаешь, да ежели бы и нюхалъ, такъ не выгодно: цлую четверку нужно забить.
Острота эта понравилась, артельщики начали поддразнивать большой носъ.
— Да онъ и такъ у него даромъ не пропадаетъ. Вчера онъ и то ящикъ въ третій пакгаузъ вмсто крюка носомъ кантовалъ {То есть катилъ.}.
Большой носъ потерялся, не нашолся что сказать и отошелъ отъ фортунки. За нимъ послдовали и двое его пріятелей.
— Вотъ пожалуйте, посмотрите, говорилъ фортунщикъ: — вотъ и изъ вашей партіи человкъ вещь выигралъ. Вотъ вещь, такъ вещь!
Онъ подалъ одному молодому артельщику расписной чайникъ, какъ дв капли воды такой, какой обыкновенно пишутъ на дверяхъ разныхъ ресторацій и заведеній. Чайникъ былъ хорошъ и стоилъ по крайней мр копекъ шестьдесятъ.
— Синепупымъ {Синепупыми дразнятъ артельщиковъ Полуярославской артели. Они занимаются пріемкою красокъ и въ особенности индиго, отчего у нихъ во время работы передники бываютъ замараны синимъ.} везд счастье! Изъ дерма шарьики катаютъ да продаютъ.
— А то что же! извстно, не то, что вы Псковичи: мякину сяли, да три года ждали, пока взойдетъ.
У пряничника тоже стояла толпа. Ломали пряники. Подметкинъ и Кривоуховъ подошли къ толп.
— На споръ дло, кричалъ какой-то подгулявшій артельщикъ: — двугривенный за руки отдаю, пусть кто двнадцать пряниковъ сразу переломитъ! Только не кулакомъ.
— Давай я силы попробую, вызвался Подметкинъ.— Вотъ мой двугривенный, берите, у кого за руками деньги.
— Не свались съ каланчи! Рано похвалился! заговорила толпа.
— Виданное дло двугривенный,— не изъ послднихъ идемъ. Только не мягкіе ли пряники-то, спросилъ Подметкинъ.
— Хрупкіе, какъ есть… смло бей! Даве по десятку ломали, уврялъ пряничникъ.
Двое взяли за концы положенные одинъ на другой пряники. Подметкинъ засучилъ рукавъ сибирки, отставилъ правую ногу, размахнулся и хватилъ по пряникамъ.
— Переломилъ, какъ есть переломилъ! Лихо! Ай, да молодецъ! говорили державшіе пряники, а между тмъ терли себ покраснвшія отъ удара и напряженія руки.
— Пойдемъ, Вася, довольно! проговорилъ Подметкинъ и, взявъ съ собой два двугривенныхъ и пряники, пріятели отошли отъ толпы.
— Разшибъ! говорили имъ вслдъ.
— Еще бы не разшибить,— у него такая силища, что онъ хоть съ чортомъ на кулачки драться пойдетъ. Я самъ видлъ на дняхъ, какъ онъ во второмъ пакгауз двухъ-пудовой гирей крестился, разсказывалъ артельщикъ.
— Врешь?
— Ну вотъ еще, стану я врать, взялъ вотъ, какъ она есть, двухъ-пудовую гирю и перекрестился.
Подметкинъ и Кривоуховъ подостлали подъ себя платки, прилегли на траву и, закуривъ сигары, начали глядть, какъ охотники до гимнастическихъ упражненій влзали на сосны, боролись между собою и во всхъ видахъ пробовали силу.
— Жалко, что съ собой косушечки не захватили, а то бы пріятно было рюмочку, другую на легкомъ воздух выпить, говорилъ Подметкинъ.
— Не хочу я больше пить, Павелъ Герасимычъ. Ужь и то сегодня довольно пилъ.
— Ну такъ чтожь, что пилъ? Вдь не пьянъ, безобразія никакого не сдлалъ, значитъ и еще пить можно. Вдь пьяницей не сдлаешься. Вонъ у насъ старика Брыкалова отъ артели отписали на пятнадцать дней,— пьетъ безобразно. И на собраніи-то увщевали — ничего не внимаетъ, пьетъ, да и что хочешь!
— Вотъ тридцати рублей и лишился. Заработка-то теперь какая? Поди, рублей по шестидесяти въ мсяцъ.
— Да… Слышь, Вася, а нтъ,— хочешь, пойдемъ туда въ нутро, въ вокзалъ. Вонъ тутъ у бутаря можно по четверку контромарки купить. И дешево, и сердито. Цыганокъ послушаемъ, Молчанова, нонече онъ здсь поетъ.
— Пожалуй попозже пойдемъ, а теперь мн нужно теб слово сказать. Еще вдь восьми часовъ нтъ, успемъ нагуляться.
— Ну, говори!
Кривоуховъ помолчалъ.
— Ты, братъ, и не думаешь, что я теб скажу.
— Ну…
— Я, братъ, женюсь…
— Врешь?
— Право-слово женюсь. Угадай, на комъ?
— Да кто жь тебя знаетъ, на комъ. Говори что ли!
— На дочери Матвя Павлыча Янсенъ-Донерскаго амбарнаго.
Подметкинъ вытаращилъ на него глаза.
— Что теб жизнь-то, опостыла, что ли? Да онъ тебя подомъ застъ!.. Да ты врешь… по хар вижу, что врешь!
— Съ мста не сойти, женюсь! Дядя меня женитъ. Что жь, вдь, я не въ домъ къ нему иду, а своимъ домомъ жить буду. За невстой три тысячи: дв деньгами, да на третью приданаго. Дядя хочетъ, чтобы я лавку въ Андреевскомъ рынк открылъ. Суровскими товарами да мелочами торговать буду. Дв тысячи мн на заводъ даетъ. А вдь мн это дло знакомо, я у Скрытникова два года при кладовой и при розничномъ дл выжилъ, тоже продавалъ, какъ и вс.
— А какъ же изъ артели, выдешь?
— Виду, вотъ только лтніе мсяцы промаячу. Тутъ заработка хороша, да и новиковъ у насъ много. На меня десять новиковъ.
— Женись, братъ, женись, конечно, теб хорошо: жена у тебя подъ бокомъ будетъ, съ нею жить будешь. А вотъ я, такъ только слава, что женатый: пять лтъ женатъ, а и году съ женой не жилъ. По девятнадцатому году женили меня, что я тогда понималъ? да ежели бы и заартачился, такъ показалъ бы мн отецъ кузькину мать! Вотъ я теперь здсь въ Питер пообжился, людей видлъ и пообразовалъ себя маленько, а жена моя баба, какъ есть тетёха. Прізжай она сюда, такъ мн съ ней и въ люди показаться будетъ совстно, потому что ужь она все не то, что я… Ежели бы мн теперь жениться, такъ я бы себ и подругу по сердцу пріискалъ… А теперь что?
— Что, братъ, длать, Павелъ Герасимычъ, ужь теперь не развнчаютъ…
— Въ томъ-то и дло, Вася, что не развнчаютъ, говорилъ Подметанъ, разсматривая конецъ своего сапога:— а дорого бы далъ, что бы развнчали!
— Ой ли? Что жь, зазноба что ли какая есть?
— Да ужь есть ли она тамъ, нтъ ли, а ужь кажись — все бы отдалъ, только бы развнчали. Вставай, Вася, пойдемъ Молчанова слушать! проговорилъ Подметкинъ, быстро вставая съ травы.
Онъ вздохнулъ.
— Вижу, братъ, что у тебя есть что-то на душ, только другу разсказать не хочешь!
— Есть, братъ, Васюха, есть! когда нибудь подъ пьяную руку, можетъ быть, и проболтаюсь, а можетъ и такъ найдетъ стихъ, такъ разскажу. Вставай!
Кривоуховъ всталъ, и они отправились покупать у будочника контромарки.
Артельщики разгулялись, многіе подпили. Фортунщика успли уже уличить въ мошенничеств, ‘наклали въ шею’ и прогнали съ площадки. Какіе-то три воинственные парня задли двухъ проходящихъ мимо писарей и начали съ ними драку, писаря, видя превосходство непріятеля, все боле и боле отступали къ вокзалу. Группы начали рдть, гуляющіе расходились. Еще часъ — и на площадк останутся только пьяные, изливающіе другъ другу свою душевную и сердечную привязанность.
По одной лстниц съ конторою, гд служилъ Подметкинъ, только этажемъ выше, занималъ:, квартиру какой-то отставной раненый полковникъ. Полковникъ былъ вдовый, имлъ дочь — двочку лтъ четырнадцати, а всми домашними длами управляла у него экономка, Марина Поликарповна, честная женщина, заботившаяся о хозяйскомъ добр боле, нежели о своемъ собственномъ, и поднимавшая иногда такую баталію изъ-за какого нибудь куска, отданнаго кухаркою водовозу, что, какъ говорится, хоть святыхъ вонъ выноси. У Марины Поликарповны была племянница, Марья Ивановна, хорошенькая блокурая двушка, лтъ восьмнадцати, только что взятая ею изъ какого-то пріюта, гд та воспитывалась. Отъ Подметкина, какъ отъ Ловеласа, и вообще какъ отъ охотника до прекраснаго пола, обстоятельство это не ускользнуло: онъ замтилъ Марью Ивановну и началъ ее преслдовать.
Однажды онъ былъ на черной лстниц, сидлъ на окн съ гитарою въ рукахъ, курилъ сигару или, по его любимому выраженію, трамбучокъ, и слегка пощипывалъ струны. На лстниц вверху послышалось шуршаніе туго накрахмаленнаго ситцеваго платья и чьи-то шаги. Подметкинъ встрепенулся, онъ вынулъ изо рта сигару, взялъ два-три акорда на гитар и заплъ:
Маша, Маша, дай, другъ милый,
Ручку къ сердцу приложить!
Дйствительно, это была Марья Ивановна, она сходила съ лстницы. Подметкинъ тотчасъ же оставилъ играть и пть, всталъ и положилъ гитару на окно.
— Куда это вы такъ стремительно спшите, Марья Ивановна? спросилъ онъ, подбочениваясь.
— Въ табачную лавочку. Тетенька послала шолку купить, проговорила она, вся покраснвъ, и опустила глазки.
— А можетъ и не за шолкомъ-съ? на это доказательство представить нужно-съ.
Подметкинъ загородилъ ей дорогу.
— Пустите пожалуйста я васъ прошу…
Лицо ея приняло серьезное выраженіе.
— Представьте доказательства.
— Да какое же вамъ дло, въ самомъ дл? Пустите! Вамъ вовсе до этого дла нтъ.
— Какъ намъ дла нтъ-съ? Намъ есть дло, говорилъ неотвязчивый кавалеръ, все еще не давая ей дороги.— Намъ все знать нужно. Можетъ вы контробанду несете? Васъ ощупать требуется!
Марья Ивановна готова была заплакать. Губы у ней задрожали.
— Пустите! проговорила она еще разъ.
— Проходите, отвчалъ Подметкинъ и растопырилъ руки.
— Куда же я пойду, если вы не пускаете? Какъ вамъ не стыдно!
У Марьи Ивановны на глазахъ показались слезы, она постояла еще нсколько секундъ, но видя передъ собой все еще растопыренныя руки, и когда, въ довершеніе всего, Подметкинъ схватилъ ее за рукавъ, она дйствительно заплакала и побжала обратно наверхъ.
Подметкинъ остался одинъ. ‘Экая двка, какая упрямая’, подумалъ онъ, садясь на окно, взялъ въ руки гитару, но играть не могъ. Ему стало жалко Марью Ивановну. Онъ оставилъ гитару и началъ курить, но и не курилось. ‘Хоть бы воротилась она, подумалъ онъ:— пусть проходитъ, теперь бы не тронулъ. Вишь какая слезливая!’ Но Марья Ивановна не шла. Прождавъ ее понапрасну съ четверть часа, Подметкинъ вошелъ въ комнаты. Проходя по кухн, онъ сорвалъ сердце на кухарк и обругалъ ее, та, какъ водится, не осталась въ долгу и обругала его.
Пришедши въ свою комнату, Подметкинъ повсилъ на стну гитару и легъ на кровать. Хотлъ заснуть, но не могъ: Марья Ивановна не шла у него изъ головы. Ему было ее очень жалко, онъ совстился самого себя за свой поступокъ. Онъ ясно видлъ, что она не изъ такихъ двушекъ, съ какими онъ былъ до сихъ поръ въ сношеніи, и что то обращеніе съ женщинами, которое онъ имлъ до сихъ поръ, къ ней примнимо быть не можетъ. Думы эти смнялись другими. То вдругъ ему, привыкшему къ побдамъ всевозможнаго рода, было досадно: какъ это она ускользнула изъ его рукъ, тогда какъ до сихъ поръ не длала этого ни одна женщина, на которую онъ обращалъ свое вниманіе. Такъ близко, какъ сегодня, Подметкинъ видлъ ее въ первый разъ, она ему очень понравилась. Онъ всталъ съ кровати, вышелъ въ прихожую и началъ смотрть въ окно, думалъ: не пройдетъ ли она снова въ табачную лавочку, тогда онъ увидитъ ее проходящую подъ ворота. Но Марья Ивановна не шла. Подметкину вдругъ какъ-то сдлались противными вс горничныя и кухарки, съ которыми онъ до сихъ поръ хороводился. Много ихъ проходило по двору и при вид его жеманилось и скашивало глаза, но ни одну не удостоилъ онъ, какъ то бывало прежде, какою нибудь галантерейною любезностію, въ род подозрнія въ протаскиваніи контробанды. Совсть мучила Подметкина за его поступокъ, ему даже ночью во сн снилась плачущая Марья Ивановна. Проснулся онъ раньше обыкновеннаго и, лежа подъ одяломъ, началъ обдумывать свой вчерашній поступокъ. ‘Зачмъ она такая нжная да слезливая’, думалъ онъ и ршился просить у ней прощенія. Съ нимъ сдлался нравственный переворотъ, онъ первый разъ въ жизни ршился преклониться передъ женщиной. Съ этихъ поръ онъ началъ искать встрчи съ Марьей Ивановной, но, какъ на зло, она нигд ему не попадалась. По цлымъ часамъ сидлъ онъ на лстниц, дожидаясь ея, но она не являлась. Ему было ужасно досадно, онъ скучалъ. Такъ прошло съ недлю.
Однажды, по обыкновенію, Подметкинъ смотрлъ изъ окна прихожей на дворъ, смотрлъ самымъ равнодушнымъ взглядомъ на все, и на водовоза, несущаго вязанку дровъ, и на пробгавшихъ горничныхъ, на шарманку, наигрывающую романсъ ‘Подъ вечеръ осенью ненастной’, и на оборваннаго малаго, изо всей силы акомпанировавшаго этой псн на бубн. Изъ подъ воротъ въ это время выходила Марья Ивановна. Подметкинъ тотчасъ же встрепенулся и побжалъ на лстницу. Когда она начала всходить по лстниц и увидала, Подметкина, тотчасъ же покраснла, потупилась и остановилась. Она не могла ршиться, идти ей впередъ, или сходить обратно. Подметкинъ не двигался съ мста и смотрлъ на нее. Она была дйствительно хороша собой. Лиловая шляпка, бленькое ситцевое платье и драповый бурнусъ какъ нельзя боле шли къ ней.
— Оставьте меня пожалуйста, дайте мн пройти, проговорила она наконецъ, бросивъ на Подметкина умоляющія взглядъ.
— Проходите, Марья Ивановна. Я вышелъ сюда вовсе не за тмъ, чтобы что нибудь сдлать вамъ, или не пропускать васъ пройти, я совсмъ за другимъ вышелъ, Марья Ивановна.
Она недоврчиво посмотрла на него и начала взбираться по лстниц.
— Я теперь вамъ позволю, чтобъ вы мн руки связали. Я, Марья Ивановна, вышелъ сюда за тмъ, чтобы попросить у васъ прощенія за мои дурацкія обращенія. Простите меня дурака. Я совершенно не зналъ васъ, Марья Ивановна, потому такъ и поступилъ.
— Богъ васъ проститъ, какіе вы, право, странные, проговорила она, поровнявшись съ нимъ, и остановилась.
— Не сердитесь на меня пожалуйста. Бить меня слдуетъ, да бить-то некому. Я давно хотлъ у васъ прощенія просить, да нигд васъ встртить не могъ.
— Я на васъ вовсе не сержусь, только мн тогда обидно показалось, что вы меня Богъ знаетъ за какую двчонку приняли.
— Такъ значитъ вы на меня не сердитесь?
— Я вамъ сказала, что нтъ.
Подметкинъ повеселлъ.
— Марья Ивановна, удостойте взглядомъ, подарите улыбкой.
Галантерейность снова начала проявляться въ немъ, но онъ уже сдерживалъ ее.
При этихъ словахъ она улыбнулась.
— Ну вотъ такъ. Теперь словно рублемъ подарили. Прощайте, не сердитесь, а ужь я попрошу кого нибудь изъ пріятелей, чтобъ они меня побили за мою провинность.
Она начала взбираться наверхъ. Повеселвшій Подметкинъ вошелъ въ комнаты. Теперь на душ у него было легко.
Прошло три недли. Въ это время много думъ перебывало въ голов Подметкина. Часто ему думалось: ‘какъ бы хорошо было, если бы я не былъ женатъ… Женился бы я теперь на Марь Ивановн, наняли бы квартиру и зажили бы припваючи. Кажется, ничего бы для нея не пожаллъ’. То вдругъ ему видлось во сн, что онъ вовсе не женатъ, и не былъ женатъ, а холостой, онъ просыпался, и дйствительность разочаровывала его. Подметкинъ былъ не злой человкъ, а часто подумывалъ о жениной смерти: онъ желалъ ея, въ ней онъ видлъ свое счастье. Желаніе это еще больше начало разжигаться при вид Марьи Ивановны, а видлъ онъ ее на лстниц довольно часто. Она останавливалась иногда и разговаривала съ нимъ. Обращеніе свое съ нею онъ измнилъ совершенно, даже съумлъ себ снискать расположеніе ея тетки, Марины Поликарповны: та не знала, что онъ женатъ, и начала на него смотрть, какъ на выгоднаго для племянницы жениха. Марья Ивановна тоже ничего не знала о его женитьб.
Іюля 17-го Марина Полицарповна бывала имянинница.
Наканун этого дня, возвращаясь отъ всенощной, она встртила на лстниц Подметкина — онъ сидлъ на обычномъ своемъ мст на окн, и пригласила его къ себ на имянины, на чашку чаю. Подметкинъ очень обрадовался этому новому знакомству и общался быть ‘всенепремнно’.
На другой день, какъ только исправилъ онъ свои дла по контор, то есть сходилъ на почту, въ Гостиный и на Апраксинъ за полученіемъ денегъ, на биржу въ старост и въ экспедитору, тотчасъ же началъ сбираться на имянины. Сборы эти были довольно продолжительны: сально-пресально намазалъ онъ себ голову гвоздичной помадой, порасчесалъ свою бородку, нсколько разъ чистилъ сибирку и повязывалъ галстукъ и наконецъ собрался.
— Я пойду, Степанъ Иванычъ, на имянины… сказалъ онъ своему товарищу артельщику.
— Куда это? по обыкновенію угрюмо спросилъ тотъ.
— Къ Марин Поликарповн, полковницкой экономк… я у хозяина спрашиваться не буду, потому ежели понадоблюсь, такъ кухарку можно послать, здсь не далеко.
— Ступай! какъ-то двусмысленно посмотрвъ на него, проговорилъ Степанъ Ивановъ.
Хотя нужно было только подняться пятнадцать, шестнадцать ступеней, однако Подметкинъ для шику надлъ шляпу. Отправляясь, онъ захватилъ съ собою что-то тщательно завернутое въ бумагу и обвязанное тесемкой. Это былъ подарокъ для Марины Поликарповны — шерстяной платокъ, который онъ купилъ сегодня на Апраксиномъ, когда ходилъ туда за полученіемъ. Для поддержанія знакомства онъ не пожаллъ даже и трехъ рублей, заплаченныхъ за него.
Гости у Марины Поликарповны были вс въ сбор, когда явился Подметкинъ. Они сидли въ маленькой однооконной комнат, меблированной столомъ, нсколькими стульями, комодомъ и кроватями Марины Поликарповны и Марьи Ивановны, на стн надъ которыми висли какъ колокола накрахмаленныя юбки и платья хозяекъ, завшенныя простынями отъ мухъ и пыли. На стол стояли: самоваръ, кофейникъ, чайный приборъ, полуштофъ съ водкой, бутылка хересу и тарелки съ вареньемъ, сухарями, булками, ветчиной, мармеладомъ и прочими яствами. За столомъ помщался краснолицый мужчина лтъ подъ сорокъ въ срой сибирк. Онъ пилъ чай, по временамъ подергивалъ свою клинистую бородку и отиралъ руки о голову. Отъ него такъ и несло коровьимъ масломъ, которымъ была вымазана его голова. Другіе гости были: женщина въ мятомъ чепц съ оранжевыми лентами и съ ребенкомъ на рукахъ, который сосалъ мармеладину и ревлъ на всю комнату, отставной солдатъ въ род департаментскаго сторожа съ нашивками на рукав, молодая деревенская баба въ розовомъ ситцевомъ сарафан и бумажномъ платк на голов, съ изображеніемъ на немъ скачущей во всю прыть пожарной команды, и дв жеманныя горничныя съ губами, сложенными сердечкомъ.
Вошедшій Подметкинъ подошелъ къ хозяйк.
— Съ ангеломъ, Марина Поликарпова, честь имю васъ поздравить. Пожалуйте проговорилъ онъ и подалъ ей пакетъ.
— Ахъ что это вы!.. напрасно безпокоитесь, Павелъ… какъ по отчеству-то, все забываю!
— Герасимовичъ.
— Напрасно, Павелъ Герасимовичъ… Ну, къ чему это изъяниться!
— Помилуйте, это даже и разговоровъ не стоитъ, такіе пустяки!
— Что за пустяки, какія же это пустяки! проговорила она, развязывая пакетъ: — смотрите на милость, байковый платокъ. Ну, какъ же вамъ не стыдно дарить меня, старуху, такими подарками!
— Ничего-съ, носите на здоровье…
Женщина въ чепц съ оранжевыми лентами тотчасъ же подбжала къ платку, и съ самымъ язвительнымъ завистливымъ взглядомъ начала разсматривать доброту.
— Ну ужь коли такъ, такъ спасибо, позвольте мн старух за это поцаловать васъ, продолжала хозяйка.— Я думаю, съ молоденькими-то пріятне бы было поцаловаться?— до этого вдь вы, какъ мухи до сахару, падки, молодые люди.
Подметкинъ три раза приложился къ рыхлымъ щекамъ Марины Поликарповны.
— Садитесь пожалуйста. Маша, дай ссть на стуликъ Павлу Герасимовичу.
— Не извольте безпокоиться, Марья Ивановна, я вотъ здсь на кроватку сяду, проговорилъ Подметкинъ, раскланиваясь,— съ имянинницей честь имю васъ поздравить, добавилъ онъ.
— Благодарю васъ. Садитесь пожалуйста здсь на стулъ, я только такъ присла, мн поминутно по хозяйству нужно… Не садитесь на кровать, тамъ вс въ пуху перепачкаетесь.
— Ничего-съ, пухъ не смола, какъ пристанетъ, такъ и отстанетъ! отвчалъ Подметкинъ, машинально отеръ рукавомъ шляпу и, поставивъ ее на подушку, слъ на кровать.— Это ваша постелька, Марья Ивановна?