Биография Кота Василия Ивановича, Генслер Иван Семенович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 64 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

Гаваньскіе чиновники.— Куллербергъ.— Біографія кота Василія Ивановича.

ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ

Санктпетербургъ.
1872.

БІОГРАФІЯ КОТА ВАСИЛІЯ ИВАНОВИЧА.

(Разсказанная имъ самимъ).

I.
О ДРЕВНОСТИ И БДНОСТИ МОЕГО РОДА.

Я происхожу отъ древнихъ рыцарскихъ фамилій, прославившихся еще въ средніе вка, во время Гвельфовъ и Гибеллиновъ.

Мой покойный отецъ, еслибъ хотлъ только, могъ бы, на счетъ нашего происхожденія выхлопотать граматы и дипломы, но во первыхъ, это чортъ знаетъ чего бы стоило, а во вторыхъ, если здраво разсудить: на что намъ эти дипломы?… Повсить въ рамк, на стн, подъ печкой (наше семейство жило въ бдности, объ этомъ я разскажу посл).

Оно, конечно, разумется, кто говоритъ, — пріятно имть нкоторое отличіе… всякій, по крайней-мр, видитъ… Тогда хоть бы и въ нашемъ быту, хоть бы положимъ, птухъ (гордое, заносчивое, грубое животное, — головой не кивнетъ никогда,— точно произведенный изъ вахмистровъ), тогда бы эта ракалія, говорю, заглянувъ подъ печку и нечаянно увидвъ патентъ,— сказалъ бы про-себя:

— А! вотъ оно что!…

Я сказалъ, что родители мои жили въ бдности. Да! въ бдности, подъ печкой, въ подвал, въ зданіи Сената, въ общей квартир тамошнихъ курьеровъ. Подумаешь, потомки древнихъ великихъ котовъ подъ печкой!… Правду говоритъ Гете: ‘Was steht, dass es nicht falle!… (что стоитъ, что не падетъ). Хочешь не хочешь, а невольно вспомнишь о лондонскомъ кучер, послднемъ изъ палеологовъ!…

Ахъ, если бы вы знали, что значитъ сидть подъ печкой!… Ужасъ что такое!… Соръ, мусоръ, гадость, таракановъ цлые легіоны по всей стн, а лтомъ-то лтомъ, — матушки свты,— особливо когда нелегкая ихъ дернетъ хлбы печь! Я вамъ говорю, нтъ никакой возможности терпть!… Уйдешь, и только на улиц вдохнешь въ себя чистаго воздуха.

— Пуф ффа!…

Да и кром того, бываютъ при этомъ разныя другія неудобства. Палки, вники, кочерги и всякія другія кухонныя орудія, все это обыкновенно засовываютъ подъ печку. Того и гляди ухватомъ глазъ выколютъ… А если не это, такъ мокрую мочальную швабру въ квас, въ глаза тыкнутъ… весь день потомъ плюешься, моешься и чихаешь… Или хоть бы тоже и это: сидишь себ и философствуешь, закрывъ глаза… вдругъ какого-нибудь чертопхана умудрить луканька плеснуть туда по тараканамъ ковшикъ кипятку… Вдь не посмотритъ, дурацкая образина, что нтъ ли тамъ кого: выскочишь, какъ угорлый оттуда, и хоть бы, извинился, скотъ эдакой, такъ нтъ: еще хохочетъ. Говоритъ:

— Васенька, что съ тобой?…

Сравнивая наше житье съ чиновничьимъ, которымъ приходится при десяти-рублевомъ жалованьи жить только что не въ собачьихъ конурахъ, приходишь истинно къ такому заключенію, что эти люди съ жиру бсятся, нтъ, вотъ попробовали бы денекъ-другой пожить подъ печкой!

Я родился большеголовый. Матушка ужасно мучилась при родахъ моихъ и ей никто не пришелъ подать помощь при этомъ. Разумется, какой же столичный акушеръ захотлъ бы подлзть подъ печку!… На это не ршился бы даже самъ Карлъ Ивановичъ Зульцъ, извстный своею добротою души. Да притомъ матушка ни за что не согласилась бы, чтобы мужчина пособлялъ ей въ такомъ случа… А женщинъ-докторовъ тогда еще не было, да и теперь, не смотря на разгулъ эмансипаціи, это, пока, еще спорный вопросъ: можно-ли ихъ, особливо двицъ, допустить къ слушанію медицинскихъ лекцій, вмст со студентами. Думаютъ, что студенты тогда будутъ заниматься ими больше, чмъ своими тетрадками.

Вы, можетъ, спросите: отъ чего же мой отецъ не помогалъ при этомъ матушк? ему бы ближе всего было это сдлать?… На это я вамъ отвчу очень просто, что батюшка мой былъ, легкое ему лежанье, какой-то французъ: ему минуты не сидлось дома. Крыша наша сенатская была ршительно его ареной, гд онъ и проводилъ все свое время съ кошками другихъ домовъ.

Но за то, какъ онъ жилъ безпутно, такова была его и кончина! О причин его смерти носились первое время разные слухи: одни говорили, будто его немилосердно исколотилъ дежурный чиновникъ, за то что онъ сълъ у него единственный бутербродъ съ говядиной, другіе же увряли,— что его загрызли коты. Похоронили его безъ всякихъ обрядовъ, просто взяли за хвостъ да и швырнули въ сорную яму…

Пылкій юноша съ горячей фантазіей, я, иногда, въ осенніе вечера, при яркомъ свт луны, думалъ о его безвременной смерти, какъ его бренные останки, вмст съ мусоромъ, вывезли за-городъ и вывалили куда-нибудь въ кустарники… И потомъ долго лежалъ онъ съ открытыми большими глазами и искаженными отъ насильственной смерти чертами. Дождь и снгъ сыпались на его кошачье тло.

Да-съ! грустно иногда сдлается, какъ вспомнишь о немъ… Онъ былъ такой весельчакъ, охотникъ пошутить. Бывало, старая курьерша Никитишна сидитъ одна со своей скукой въ нашей большой комнат и раздумается о своихъ сыновьяхъ, Богъ знаетъ куда заброшенныхъ судьбою… отъ одного изъ нихъ, вотъ уже годъ, ни слуху ни духу… Сидитъ бдная старушка, и слпо и сквозь очки глядя, вяжетъ на обумъ чулокъ, машинально повертывая прутками, потомъ тяжело вздохнетъ, отложитъ чулокъ въ сторону и позоветъ къ себ отца моего:

— Поди сюда, Васенька, скажетъ. Ну, да подойди же сюда ко мн, мой Васенька.

Онъ подойдетъ и начнетъ ластиться, повертываться и тереться около нея, жеманно глядть ей въ глаза и мурлыкать.

— Славный, славный котъ, скажетъ она проведя рукой по его мягкой и гибкой спин. Ну, прыгни же, Васенька, промолвитъ она и подставитъ ему руки.

Онъ и прыгнетъ, и старушка довольна, и на минуту забыла свое горе. И вотъ, вздумаетъ она, его уже нтъ!?.. Послдній, кто ее иной разъ развлекалъ, и того она лишилась!… И грустно, грустно станетъ бдной, одинокой, подавленной тоскою старушк-курьерш!…

Матушка сама кормила насъ грудью. Впрочемъ, если хотите, то некого было и выкармливать, потому что изъ шестерыхъ ея дтей оставили только меня съ братомъ, а остальныхъ утонили, по китайски: тамъ, какъ нечмъ дтей кормить, такъ бултыхъ ихъ въ воду, въ рку, и вся недолга!.. Законъ позволяетъ! Многіе, я увренъ, при теперешнемъ воззрніи на жизнь, жалютъ, что ихъ не утопили маленькихъ!… У китайцевъ, тамъ ни мать, ни отецъ ни задумываясь это длаютъ!.. И справедливо: другіе будутъ!..

Но матушка покойница иначе разсуждала: она, говорятъ, ходила цлую недлю, какъ помшанная, и все мяукала, все никакъ не могла забыть… Разсказывали тоже, что она, однажды, весь свой приплодъ, заброшенный на задній дворъ, и уже дней съ десять пролежавшій мертвымъ, перетаскала въ зубахъ обратно подъ печку. Что длать? Мать!.. Посмотрите въ этомъ случа хоть на какую-нибудь даже курицу, и та, посмотрли бы, когда она высидитъ свои куриныя яйца, вмст съ утиными, а потомъ поведетъ цыплятъ прогуливаться, и вдругъ тутъ случится канавка или прудъ: утки, по своей натур, прямо съ берега и маршъ въ воду, и рады, и весело подняли головки, и поплыли…

Посмотрли бы вы тогда, что длается съ ней съ самой, съ курицей: она бгаетъ по берегу, во кругъ пруда, разиня ротъ и вытаращивъ глаза, вся взъерошенная, ну, точно она помшалась. И клохчетъ, и кидается, дескать:

— Ахъ, матушки, потонутъ! охъ отцы мои, потонутъ!.. ой тошнехонько мн!.. Помогите!.. Охъ, кажется, я сама за ними брошусь и утоплюсь!.. Но потомъ, увидвъ, что ея пріемыши утята здравы и невредимы, успокоивается, но все еще, растопыря крылья, смотритъ на нихъ мутными глазами, и, разинувъ ротъ, шепчетъ насилу, переводя духъ:

— Да чтой-то он выдумали, Господи помилуй… только мать до смерти перепугали… Въ себя не могу придти до сихъ поръ… сердце колотится, какъ голубь… экіе шалуны какіе… Присяду… Стоять не могу… ноги такъ сами и подкашиваются.

II.
МОИ ПЕРВЫЕ МОЛОДЫЕ ГОДЫ.

Я росъ не по днямъ, а по часамъ, и, сообразно тому, лзъ и круглился въ толщину.

— Экая рожа то какая, какъ у нашего экзекутора, сказалъ однажды сторожъ изъ департамента, взявъ меня за подбородокъ. И такая же рыжая, прибавилъ онъ. Надо стащить когда-нибудь къ намъ въ отдленіе.

Матушка занялась моимъ образованіемъ.. Конечно, какое она могла дать образованіе въ своей бдности и при ограниченности собственнаго своего образованія!

Она, главное, старалась внушить мн, прежде всего страхъ… Я, какъ-то, забылъ ея наставленія, и въ отсутствіе ея, началъ выбирать мсто…

А народу было пропасть, по случаю именинъ жены одного курьера.

Вдругъ сдой и курносый курьеръ, Щепоткинъ, поднялся со стула со словами:

— Тетете… Этого, душевный другъ, по нашему уставу, не полагается…

— Оставь, братецъ, не трогай! упрашивалъ, смясь, другой старикъ — Купьевъ, зубоскаль. Это. говорятъ, къ деньгамъ… Но этотъ господинъ не послушалъ его. Онъ подошелъ ко мн и, взялъ меня за ухо, потащилъ и вышвырнулъ за дверь, съ напутствіями:

— Мы, любезный, и постарше тебя, да бгаемъ же черезъ весь калидоръ…

Я долженъ откровенно сказать, что я былъ шалунъ, но съ большими способностями! Особенно сохранился у меня въ моей памяти одинъ случай.

Разъ наши бабы, по утру, принялись стряпать, и толкуютъ себ у печки, откуда пламя пышетъ, какъ въ аду кромшномъ, когда въ именины самаго главнаго оберъ-дьявола пекутъ пироги изъ глины и помазываютъ ихъ скипидарнымъ масломъ, чтобы лучше румянились… Я подошелъ было къ поварихамъ,— такъ подошелъ, потому что надоло сидть на одномъ мст, да и притомъ же въ дтскомъ возраст сама натура требуетъ движенія… Подошелъ я, повторяю, къ нашимъ стряпухамъ и началъ у одной-изъ нихъ играть шлейфомъ ея платья, собраннаго и заткнутаго съ одной стороны за поясъ… Помню еще, Марой Васильевой ее звали.

— Брысь, брысь! крикнула она, и стряхнула меня съ себя на полъ.

Я не унялся, и опять обратился къ ней съ тми же намреніями, но только что я къ ней приблизился, какъ она, шагая къ столу, чуть не наступила на меня.

— Ну, не суйся подъ ноги!.. серьезно произнесла она, и носкомъ башмака отбросила меня. Я отлетлъ въ сторону и таки порядкомъ шлепнулся бокомъ. Мн сдуру-то представилось, что она со мною заигрываетъ, и потому я, не разсуждая много, опять направился къ моей молодух. Но только что я подошелъ къ ней, какъ она, замтивъ мое новое покушеніе, нетерпливо топнула ногою, и отчасти съ сердитымъ лицомъ, а отчасти съ усмшкою произнесла!

— Да что это за противный котенокъ!..

Но я весело и храбро приблизился, идя фертомъ и хвостъ согнувъ дугою.

— Вотъ я тебя, пострлъ! опять, но уже легче, топнула она. Тутъ обернулась къ ней, тоже стоявшая у шестка, другая молодая женщина, Ульяна, длинная и широкоротая, охотница поскалить зубы. Она спросила ее, разсмявшись:

— Да что это, Марочка, онъ къ теб такъ лзетъ?..

— Шутъ его знаетъ, прости Господи, — отвчала та, тоже улыбаясь.

— Не даромъ же… врно, что-нибудь да значитъ?..

Я сдлалъ еще шагъ къ ней.

— Ишь ты, ишь ты!.. прибавила поджигательница Ульяна.

— А вотъ я возьму и поджарю его, сказала другая женщина Степанида, ужь вышедшая изъ лтъ, косая и мало вообще даже съ мужемъ своимъ говорившая. И чтожъ? Злая эта баба въ самомъ дл сунула меня къ огню. Я опалилъ себ усы и обжогъ лапы.

— А что? горячо?.. спросила инквизиторша. По дломъ! прибавила она, бросая меня на полъ: впередъ не будешь заглядывать…

Смущенный и испуганный, я, осторожно переступая отъ боли, побрелъ по комнат, и вышедши въ растворенную дверь въ коридоръ, пошелъ куда глаза глядятъ. Идя не останавливаясь, я добрался до лстницы, ведущей въ присутствіе и уже поднялся на первыя ея ступени. Мн было такъ пріятно, что холодъ отъ плитъ унялъ у меня жаръ въ опаленыхъ лапахъ. Въ эту самую минуту мимо меня шагалъ чиновникъ, съ длами подъ мышкой, обернутыми въ синій, сложенный пакетомъ, листъ бумаги. Это былъ живой молодой человкъ, блокурый, небольшаго роста и смотрвшій козелкомъ.

— А! Василій Иванычъ!.. весело произнесъ онъ, потрепавъ меня. Наше вамъ почтеніе… Очень радъ съ вами познакомиться. Пожалуйте за мною…

Онъ сталъ подниматься, но, пройдя ступени три, остановился и, повернувшись опять ко мн, проговорилъ:

— Кисенька, Васенька, Васиканьчикъ, мой милый! чтожь ты остановился?.. Нейдешь за мной?..

Я послушался, и карабкаясь по лстниц, доплелся до него. Онъ опять погладилъ меня. Тутъ мимо насъ прошелъ хорошо одтый молодой человкъ.

— Пойдемъ, пойдемъ, повторилъ тотъ, искоса взглянувъ на этого молодаго чиновника, хорошо одтаго. Мы тебя опредлимъ на службу. Ты хочешь служить у насъ? Ну, да! Я ужь по глазамъ сейчасъ вижу, что хочешь… И чудесно. А у насъ, братъ, служить важно!…

Наконецъ, мы добрались до пріемной. Тамъ прямо открывалась цлая анфилада департаментскихъ комнатъ. Вдоль стны стояли шкапы, въ которыхъ виднлись дла, и все дла. У окна расположенъ былъ длинный ларь, гд хранятся щетки и всякій хламъ, а въ томъ числ стоитъ и покрытое ведро съ квасомъ. На лар сидлъ сторожъ, герой кавказскій, котораго лицо едва выглядывало изъ густыхъ сдыхъ бакенбардъ. Мой патронъ вошелъ и попріятельски обратился къ нему, указавъ на меня:

— Просится къ намъ на службу, сказалъ онъ.

— Чтожь? Можно, одобрилъ сторожъ.

— А что? никого еще нтъ въ отдленіи? спросилъ мой вожатый.

— Никого,— только одинъ Андрусовъ.

— Ишь, шутъ, какъ рано приходитъ! Съ Малиновки отчеканиваетъ!.. Почти-что отъ Пороховыхъ!.. верстъ двнадцать, поди-ка, будетъ?.. Дворника или водовоза заставь мясить грязь оттуда, за девять рублей — ни за что не пойдетъ?..

— Не пойдетъ! медленно, какъ будто нагруженный чмъ и не поднимая головы, подтвердилъ сторожъ.

— А чиновникъ тотъ пойдетъ!..

— Чиновникъ пойдетъ, опять повторилъ служивый.

— Да вотъ штука-то, а вдь она замысловатая!.. сказалъ снова мой покровитель, и прошелъ дальше, а департаментскій тлохранитель, какъ сидлъ, не разгибаясь, подошелъ ко мн, взялъ мою особу къ себ на руки, и потомъ, свъ опять.на свое мсто, началъ водить рукою по спин моей и приговаривать:

— А грамот знаешь, читать и писать умешь? спросилъ онъ.

Я сталъ мурлыкать.

— Ну, коли умешь, такъ и хорошо. У насъ, братъ, больше ничего у тебя не спросятъ. Главное: никому не поперечь, и все будетъ ладно.

— Это ты съ кмъ тутъ разговариваешь? спросилъ, входя въ департаментъ, другой канцелярскій чиновникъ, такой же молодой, блокурый и маленькій, какъ и первый, да, впрочемъ, они вс тамъ, въ Сенат, какіе-то все маленькіе и блобрысики, Богъ ихъ знаетъ, не растутъ и не чернютъ, пока состоятъ въ этомъ письменномъ званіи, секретари, т уже гораздо длинне и черне, а про оберъ-секретарей и говорить нечего: эти уже вытягиваются въ вышину, какъ хмль или какъ горохъ. При этомъ они вс еще какъ-то полнолицы, а на счетъ того, что одты, такъ всегда съ шикомъ, и въ рукахъ, для пущей важности, тросточка…

Вошедшій самъ снялъ съ себя пальто и повсилъ его, тутъ же, въ конторк, которая отдлена была перегородкой отъ пріемной. Потомъ подошелъ къ сторожу и повторилъ вопросъ:

— Съ кмъ ты это тутъ разговариваешь? произнесъ онъ.

— Какъ, съ кмъ? Ни съ кмъ! не поднимая головы, безцеремонно протянулъ инвалидъ, и опять провелъ рукою меня по спин. Разтабарынаю вотъ съ Василій Иванычемъ, продолжалъ мой рыцарь. На службу къ намъ въ департаментъ располагаетъ опредлиться.

— Чтожь? Милости просимъ… приглашалъ вновь прибывшій, и, потрепавъ по бедру, сказалъ:

— Васенька, Василій Иванычъ, милйшій! Очень радъ… Ишь какой рыжій! англичанинъ… даа! У насъ, на Васильевскомъ, нанимаетъ комнату одинъ англичанинъ, конторщикъ, тоже такой же красный… не молодой ужь… а забавный такой.

Тутъ пришли въ департаментъ еще трое изъ канцелярской братіи. Они были въ поношенныхъ и выгорвшихъ отъ солнца шляпахъ, пальто и вицмундирахъ. Локти прорваны, черныя отжившія брюки блестятъ, какъ стальныя, полированныя. Рубашка, или манишка сверхъ ея, грязная, желтая. Лица изнуренныя, желтыя. Но вс вообще веселы,— не унываютъ!..

Они тоже сами повсили свои пальто и шляпы, въ конторк, и одинъ за другимъ подошли къ глазвшему на меня собрату своему.

— Въ чиновники, господа, къ вамъ хочетъ, проговорилъ сторожъ, указывая на меня и обращаясь къ новоприбывшимъ.

Молодые чиновники разсмялись.

— Онъ на мсто Штейна секретаремъ поступитъ, господа, отозвался мой второй патронъ.

— Понесемте же его, братцы, къ намъ въ отдленіе! загорланили вс гуртомъ, и словоохотливая группа, схвативъ меня съ колней у сторожа, отправилась со мной въ ближнюю комнату.

— Господа! Новый секретарь у насъ! гаркнули входящіе.

— Посадимъ же его на секретарское кресло! крикнулъ кто-то.

— Всенепремнно!.. пробасилъ совершенно уже густо чиновникъ, потелепнй другихъ.

Меня посадили на стулъ, на конц стола.

— Ну, сидите же, Василій Иванычъ, произнесъ горбатый.

— Вотъ еслибъ секретарь вошелъ въ это время!.. пугнулъ пискливымъ голоскомъ одинъ писецъ.

Двое или трое при этомъ взглянули на дверь, ведшую въ отдленіе.

— Такъ чтожь такое?.. ревнулъ толстоголовый чиновникъ. Велика вага если бы и пришолъ.

— Козухинъ!.. предложилъ горбачъ, повернувшись къ губастому рябому Лаблашу. Теб представляться прежде: ты старшей.

Козухинъ приблизился ко мн и самымъ густымъ басомъ сказалъ:

— Честь имю представиться, коллежскій регистраторъ почтовой станціи диктаторъ, чуть-чуть не губернаторъ…

— Чиновникъ важнйшій, но пьяница страшнйшій… прибавилъ горбоносецъ.

Вся толпа расхохоталась.

— А этотъ вашъ помощникъ, съ улыбкой откашлявшись поправился басъ, такой же, какъ вашъ предмстникъ, въ разныхъ похожденіяхъ ему ровесникъ и такой же, какъ онъ полунощникъ…

Но… представьте читатель, замшательство всхъ. Въ эту самую минуту въ отдленіе къ моимъ канцелярскимъ актерамъ вошелъ подлинный секретарь, низенькій старичокъ, съ бородавкой на щек, красными вками и мшечатыми подъ ними отеками. Желтое лицо его было блдно, вки часто мигали, а сморщенныя и выпяченныя губы шевелились и шептали что-то… Онъ былъ такъ страшенъ, какъ мертвецъ, неожиданно явившійся съ того свта. Посторонніе чиновники поспшили уйдти въ другое отдленіе, и на ходу, каждый про себя, строили преуморительныя рожи, взявши себя, чтобъ не фыркнуть отъ смху, кто за носъ, а кто за подбородокъ, подчиненные же секретаря тотчасъ направились къ своимъ мстамъ и долго потомъ не подымали своихъ канцелярскихъ органовъ зрнія. Горбатый выдвинулъ ящикъ изъ стола, сжалъ тонкія свои губы, и началъ въ немъ безъ цли рыться въ бумагахъ, а потомъ, нагнувшись и доставая что-то съ полу, задлъ локтемъ за цлое дло и съ шумомъ свалилъ его подъ столъ, губастый же Лаблашь, искоса посмотрвъ при этомъ на круто выставленный горбъ и красное лицо нагнувшагося товарища, не нашелъ ничего приличне, какъ откашлянуться въ руку и произнесть густйшее: гы, гее…

Лихая бда ждала меня! Старичокъ молча подошелъ къ моей особ, взялъ очень неделикатно дрожащею рукою меня за шиворотъ, потомъ, растворилъ форточку и выбросилъ меня, бднаго, изъ третьяго этажа, какъ выкидываетъ ревнивый и здоровенный тиранъ-мужъ жиденькаго любовника своей прихотливой супруги.

Ну, хорошо, что тогда два сторожа, какъ разъ подъ этимъ окномъ, выколачивали коверъ, держа его за концы, и я, благодаря судьб, упалъ на середину этой штуки, явясь къ нимъ совершенно какъ deus ex machina, — ну, хорошо, говорю, что такъ, а еслибъ не это, то мн пришлось бы повторить воздушное путешествіе мадамъ Бланшаръ!…

Какъ я потомъ попалъ домой — ничего не знаю. Въ тотъ же день сдлалась у меня горячка, отъ испугу ли или отъ прорзыванія зубовъ, не помню.

III.
НЕОПЫТНОСТЬ МОЛОДОСТИ.

Приступаю къ дальнйшему описанію моей жизни.

Разъ въ нашей сараеобразной квартир собрались гости, молодежь и пожилые, мужчины и женщины. Тутъ-то я натерплся всякой чертовщины, на потху людямъ, къ которымъ тогда я въ первый разъ почувствовалъ презрніе.

Помнится, я переходилъ отъ одного гостя къ другому, потираясь около ихъ ногъ, и желая тмъ самымъ показать, что и я не прочь отъ ихъ бесды, и еслибъ умлъ говорить по ихнему, то съумлъ бы повести рчь не хуже.

— Васенька, сказалъ мн тутъ одинъ сторожъ, еще не перестарокъ, подойди, говоритъ, сюда, ко мн.

Я приблизился. Онъ взялъ меня на колни и спросилъ:

— Хочешь нюхать табаку?..

Я… ну, разумется… чтожъ я понималъ тогда въ табак.

— Покорно благодарю, думаю, но не говорю этого…

— Дай, я тебя попотчую, проговорилъ онъ, и насыпалъ мн въ ноздри своего проклятаго съ золой березенскаго зеленчаку.

— Тфу ты чортъ возьми! Я поскорй соскочилъ отъ него съ колней, и принялся фыркать, чихать, и потирать лапой носъ у себя.

— Что! хорошо?! спрашивалъ этотъ уродъ, и расхохотался.

— Дьяволъ бы тебя побралъ! прошепталъ я про себя, въ десятый разъ чихнувъ…

— Будь здоровъ! пожелалъ мой мучитель.

— Пріучайся, любезный другъ, ко всему, прибавилъ онъ въ назиданіе.

— Надо ему водки поднесть, господа, произнесъ другой сторожъ, тоже не молодой уже.

— Надо, надо… одобрилъ курносый и краснолицый курьеръ, мастеръ залитъ за галстухъ.

Увидвъ, что онъ ко мн приближается, я хотлъ было уже, какъ говорится, ‘дать стречка’ и спрятаться въ родимую нашу подпечку, но онъ остановилъ меня и сказалъ:

— Куды, куды, почтеннйшій? Нтъ, братъ, такъ нельзя! Врешь, не пьешь!.. Выпьешь! протянулъ онъ, и взявъ меня съ полу, передалъ второму сторожу.

— Держи его, Болотовъ, сказалъ мой курносый.

И эти безсовстные люди раскрыли мн ротъ, и, не смотря на резоны женщинъ, уговаривавшихъ ихъ не длать такого безобразія, влили мн въ звъ большую рюмку домашней крпкой настойки на березовыхъ почкахъ!

Горечь, морзость! Я думалъ, что я огня напился, и что спиртный этотъ адъ дыханіе захватитъ у меня. Но вскор же все это прошло, и я сдлался необыкновенно веселъ. Откуда явились храбрость и развязность. Многіе изъ гостей окружили меня и съ улыбками смотрли на мои уморительные жесты.

Ха, ха, ха! Василій Иванычъ, милйшій! воскликнулъ курносый. Какимъ онъ фонъ-барономъ выступаетъ!.. Эво какъ!.. Но, то! не вались!.. Будь мупнпиномъ… Вотъ жъ!

Я сдлалъ прыжокъ-другой козломъ, а потомъ остановился и гляжу на нихъ, только что не скажу:

Дурачье вы вс! вотъ что!

— Я опять прыгнулъ.

— Ха, ха, ха! Вона какія колнцы откалываетъ, говорили гости. Значитъ, водка-то и на звря тоже дйстуетъ.

Затмъ завязался между ними общій споръ, и я было хотлъ подъ шумъ пробраться подъ ближнюю кровать одного женатаго сторожа, чтобъ отдохнуть немного: но новая бда ожидала меня! Мучитель мой перешепнулся съ другимъ молодымъ пучеглазымъ курьеромъ, и оба они, взявъ меня на руки, понесли за дверь. Долго шли они, наконецъ, мы очутились на чердак. Тамъ они спустили меня на полъ, и не выпуская изъ рукъ и гладя и приговаривая: ‘Васенька, Васенька’, привязали къ хвосту моему высушенный бычачій пузырь, наполненный горохомъ.

— Ты держи его и высунь изъ окна, {Слуховаго.} сказалъ курносый мерзавецъ своему товарищу, а я надну ему щемилку {Разщепленная на двое и до половины палка.} на хвостъ.

Я сидлъ терпливо, потому что ничего не подозрвалъ: и тогда только понялъ ихъ новые проказы, когда меня высунули изъ слуховаго окна, а потомъ надли мн на хвостъ эту адскую щемилку…

Если-бъ вы знали, что за страшная боль отъ ней!..Счастье, что у васъ нтъ хвоста, господа, и надъ вами не можетъ этого случиться!.. Я вамъ говорю, что это чортъ, знаетъ, что, за боль! Ни съ чмъ нельзя сравнить,— ршительно ни съ чмъ!

Какъ съумасшедшій бросился я съ крикомъ по шумящей желзной крыш…

— Мяу, мяу, мяу! Тур-тур-тур… раздавалось среди тишины лтняго вечера. Я несся во весь духъ.

Верхняго этажа жильцы наши, подумали, врно, что самъ сатана, сорвавшись cъ цпи, бгаетъ по Сенату. Изъ многихъ оконъ высунулись любопытныя головы, чепцы, всякіе бакенбарды и голые чиновные чупы. Вс смотрли вверхъ.

Отъ ошеломлнія мн сгоряча показалось, что я лечу по воздуху… Мяу, мяу! тур-тур-тур… вторились звуки…

Наконецъ я со всего размаха угодилъ прямо въ раму одного слуховаго окна.

Дцинь!! заговорили стекла, и я влетлъ внутрь чердака.

— Это кто-о!! завизжалъ во. двор протяжно чей-то начальничій голосъ. Сидоровъ! приказалъ тотъ же голосъ. Сейчасъ разузнать, что это такое… и привесть ко мн виноватаг.о… Слышь?!…

— Слушаю, ваше ска—родіе!.. отвчалъ, подобострастнопрошамкавъ, другой языкъ, излетвшій, — сколько можно было догадаться, изъ, беззубаго рта.

Прибжали туда, гд я сидлъ, разомъ шесть человкъ сторожей, седьмой унтеръ-офицеръ. Они, какъ умные и разсудительные люди, сейчасъ же догадались въ чемъ дло. Тутъ же, хоромъ, подтвердили, что окно разбито, поочередно пощупали оставшіяся сидть въ рам острые углы стеколъ, потомъ, увидвъ меня въ моихъ доспхахъ, заочно выругали ‘жеребцами проклятыми’ невдомыхъ имъ безчинцевъ, и наконецъ, схвативъ меня, какъ причину происшествія, торжественно понесли, въ чемъ былъ я, къ начальнику.

— Отъискать мн непремнно бездльника! заголосилъ командиръ, смотря грозно на стоявшихъ въ вытяжку у дверей въ прихожей совершенно оторопвшихъ инвалидовъ. Три шкуры спущу съ тебя, если не отыщешь! похвалился онъ унтеръ-офицеру. Слышь!..

— Слушаю, ваше ска—родіе! подтвердилъ унтеръ-офицеръ, давно уже прислушавшійся къ подобнымъ крикливымъ, но ничмъ другимъ не кончавшимся руладамъ своего повелителя, повернулся, какъ слдуетъ, мрно, отчетливо и неторопясь.

— Возьмите кота!.. нехотя, сквозь зубы, сказалъ начальникъ и ушолъ къ себ въ комнату. Т подняли меня, освободили отъ дьявольской щемилки и гремучаго пузыря и принесли домой. Долго я лизалъ свой хвостъ, почти онмвшій отъ тугой перевязки, долго не могъ я сомкнуть глазъ, отъ разнородныхъ внутреннихъ ощущеній, волновавшихъ мою кровь, но натура взяла свое…

Я проснулся довольно поздно, съ головной болью. Осмотрлся вокругъ себя, подъ печкой,— матушки нтъ… Ушла еще съ вечера и не бывала… Тогда я съ разу не могъ понять, гд бы она могла такъ долго запропаститься. Неужели же, думалъ я, она въ гостяхъ, до этого времени, до самаго утра?.. Теперь, конечно, я понимаю, что значило тогдашнее ея отсутствіе, и невольно Долженъ повторить слова Пушкинскаго Лепорелло:

— О вдовы, вдовы! Вс вы таковы!…

Я вылзъ изъ подъ печки на Божій свтъ, и взглянулъ кругомъ… молодая розовая денница заглядывала въ растворенное окно нашей обширной комнаты, которая въ одно и то же время представляла изъ себя и зало, и будуаръ, и гостинную, и столовую, и спальню, и кухню,— все! За то чего же только тутъ не было, Боже ты мой милостивый!.. И шкапы, и шкапчики, и комоды, и сундуки, и посудинки, а о кроватяхъ и говорить нечего: тхъ было, какъ въ лазарет,— чуть не одна на другой стояли! и причемъ на каждой изъ нихъ лежало по чет… и почти везд — молодая особа по женской части и лихой молодецъ подержаннаго разряда.

Наши солдатики вообще любятъ заводиться семьей подъ старость уже, передъ чистой, и женятся непремнно на молодыхъ бабенкахъ, крпко помня то, что ‘изрядный мужчина, пока ноги таскаютъ его, и усы еще ворочаются, все еще человкъ, не то что баба!’

За то, солдатику есть съ кмъ, въ воскресный или праздничный день, въ гости пройдтиться. Идешь себ, посматриваешь только на вычищенные свои сапоги и сторонишься отъ прохожихъ да отъ собакъ, а она-то впереди тебя выступаетъ, словно пава, только платочкомъ отмахивается. Фу ты пропасть, какъ хорошо!.. А и гости придутъ къ теб: ‘милости просимъ, есть кому принять.’

— Аннушка, скажешь, дай-ко тамъ чего-нибудь хорошенькаго намъ, съ кумомъ, да погляди — тамъ у меня, въ поставц, есть золотоцвтная. Или, тоже, вечеромъ, устанешь, вернешься домой со службы, похлбаешь чего-ни-наесть, потомъ, помолишься Богу, вздохнешь и ляжешь, а тутъ къ теб, убравшись, придетъ хозяйка.

Я вспрыгнулъ на скамейку, а съ ней на стулъ, и осматривать комнату.

— Вотъ выпить, освжиться, очень бы не мшало.

Банка, вонъ, co сливками, красуется за самоваромъ! Это дльно! Но какъ достать? Вотъ вопросъ… Ну, не жалкое-ли существо нашъ братъ, зврь! Вотъ и лапы есть, да что съ ними сдлаешь въ такомъ казусномъ случа?!..

— …Экая ты анаема, душенька, позволь, мн это сказать теб… проговорилъ я, смотря на стклянку. Попытаюсь, впрочемъ, приподнимусь на заднія лапы. Горло же у ней широкое.

— Тю-тю-тю… вотъ теб и попытался! Бацъ, проклятая стклянка бокомъ о самоваръ, и половины ее какъ не бывало, словно саблей снесли! Оглянулся… Признаюсь: со страху въ ту минуту поджилки заходили у меня! Думаю, отбарабанятъ меня чмъ-нибудь толстымъ за это, если видли! съ живаго сдерутъ кожу! Но, слава Богу, никто ничего не замтилъ. Часть сливокъ разлилась по столу… Ну, прахъ ихъ возьми… еще осталось довольно.

— Ну, теперь же, прости ты, мать природа!. Отведу же я свою душу!. Засунулъ голову въ стклянку, потянулъ… Фу, какъ хорошо! такъ холодокъ и пробжалъ по всему тлу. Отлично!

— Если, пріятно быть пьянымъ,— тогда же, отдохнувъ, подумалъ я,— то еще того пріятнй опохмляться! Посл этого я пролзъ въ окно между желзными палками на улицу, и въ первый разъ вышелъ на свободу изъ нашего казеннаго дома.

IV.
ПЕРВЫЯ ИСПЫТАНІЯ НА ВОЛ.

Такъ вотъ онъ, Питеръ-то, гд мы живемъ и о которомъ столько говору! подумалъ я про себя, оглядывая окружающее и переступая съ ноги на-ногу по панели… Такъ вотъ онъ, голубчикъ!.. Вонъ какими кругленькими камешками онъ убранъ… А сколько свту, какой оглушительный шумъ и трескотня, Господи Боже мой!.. Страшно ступить дальше!.. А домище-то нашъ какой и конца ему нтъ! Что въ немъ длается?.. Я думаю, все стряпаютъ, какъ у насъ въ квартир…

Въ эту самую минуту, мимо меня, везъ мужикъ муку, въ мшкахъ, на телг, въ которую была запряжена старая ломовая, пгой масти лошадь. Отживши свои годы, бдный меринъ изъ силъ выбился и сталъ… Работникъ, шедшій сбоку замахнулся на него возжами и нукнулъ. Конь хватилъ, но ни съ мста…

— Ну-у! закричалъ мужикъ, и сильне закрутилъ возжами.

Лошадь еще понатужилась, но потомъ, поскользнувшись, упала на разшибенные свои колнки и снова вскочила на ноги и рванулась.

— Нуу-оо!.. Нженка, тарах-тах-тахъ!.. пуще прежняго завопилъ онъ, и огрлъ возжами несчастного пегаса, который только стоялъ съ мутными глазами и часто водилъ осунувшимися ребрами. Паръ столбомъ валилъ от него.

Работникъ снова замахалъ возжами и благимъ уже матомъ заоралъ:

— Ну-уээ!.. волкъ те шь!..

— Не бей лошадь, мерзавецъ! закричалъ издали какой-то молодой человкъ, высокаго роста, въ круглой шляп и пальто на распашку, поспшными шагами подходя къ извощику.

— Зачмъ ты, дуракъ эдакой, запальчиво сказалъ онъ, принуждаешь бдную лошадь везти, когда она не можетъ?

Тутъ къ мсту сцены приблизились другіе прохожіе.

Работникъ, ничего не отвчая, со злыми, надитыми кровью глазами, принялся за свое.

— Ну-оо!.. заоралъ онъ съ остервенніемъ на коня.

— Теб говорятъ, оселъ ты эдакой! воскликнулъ съ негодованіемъ баринъ, и крпко схватилъ его за плечо.

— А что… Толкуете, сами не знаете что… произнесъ крестьянинъ, отводя руку господина.

— Ахъ ты, каналья ты эдакая! воскликнулъ этотъ, выйдя изъ себя. Да я тебя велю сейчасъ взять въ часть! Ты не знаешь, можетъ, что есть законъ, который запрещаетъ нагружать возъ сверхъ силъ лошади. А у тебя, мошенникъ ты, девять кулей,— вдь это 81 пудъ, кром телги, да телга вситъ сорокъ пудовъ, варваръ ты эдакой… Эй, городовой!.. махнулъ онъ родившемуся изъ подъ арки полицейскому. Вотъ это будетъ кстати… Я теб покажу, любезный!.. прибавилъ онъ.

— Оставьте, господинъ… перебилъ тутъ мягкимъ голосомъ кто-то изъ толпы, нчто въ род артельщика. Онъ по настоящему не виноватъ. Это виноватъ хозяинъ, тмъ, что наваливаетъ лишнее на возъ, съ того надо взыскать, а онъ человкъ подчиненный: ему что велятъ, то онъ и длаетъ, велятъ вести девять кулей, такъ онъ и везетъ, да еще приказываютъ, чтобъ не мшкалъ.

— Ну-ка, братцы, помогите, проговорилъ онъ, докончивъ свою рчь, и первый бросился и наперъ плечомъ сзади въ телгу. Четверо другихъ, около стоявшихъ, схватились За оглобли, и съ крикомъ: ‘ну, съ Богомъ!’ втащили возъ подъ арку. Высокій господинъ пошолъ задумчиво вслдъ за ними, въ сопровожденіи разсуждавшаго съ нимъ городоваго.

Вотъ человческая справедливость!.. подумалъ я тогда и повторю и нын, съ содроганіемъ вспомнивъ эту сцену. Злополучный конь — дряхлый, безсильный, изнуренный трудами,— за-то, въ вознагражденіе, въ преклонныхъ лтахъ своихъ получаетъ незаслуженные побои!.. Онъ радъ бы и теперь, при всемъ своемъ изнеможеніи, трудиться, но эти труды свыше, чмъ могутъ потянуть дряблые безжизненные мускулы!.. И это поступаетъ такъ съ нимъ владыко вселенной, существо ума, хвастающее высокими качествами! О люди, люди! Какое имя вамъ!.. Нтъ, я счастливъ, тысячу разъ счастливъ, что я не человкъ!.. Мн стыдно, я красню за людей, горжусь тмъ, что могу покраснть внутренно!..

Когда я задумавшись, шолъ дальше по тротуару, позади меня раздались крики:

— Ай, ай! Батюшки! Старика задавили!.. Гд? кто??!— Вонъ эта коляска съ двумя барынями… Держи ихъ, держи!. Догоните!..

— Да догонишь!.. Ишь, несутся слоія голову… произнесъ другой голосъ.

Я оглянулся. Вдали скакалъ экипажъ, перо блло на дамской шляпк. Старичокъ во фрак и безъ шляпы стоялъ посреди улицы…

— А еще дамы, барыни! сказалъ какой-то сидлецъ въ сибирк, поддерживая трясшагося всмъ тломъ старичка, надвая ему измятую шляпу. Бокъ у старичка былъ весь въ пыли….

— А ище барыни! повторила сибирка, заботливо смотря въ лицо ушибенному.

— Какія это барыни, горько проговорилъ подошедшій тутъ другой, нчто въ род лакея. Казаки, надо бы, чтобъ разъзжали, останавливать такихъ… заключилъ, онъ.

— Вонъ-что! подумалъ я. Да они и къ себ-то, эти добрйшія существа, люди, не имютъ особеннаго сожалнія!

Съ этими печальными мыслями, понуривъ голову, пошолъ дальше, и не видалъ, какъ очутился передъ нашей сенатской гаубвахтой.

По платформ прохаживался часовой, загорлый, свтловолосый малый. Онъ держалъ ружье, прижавъ его къ груди, подъ курокъ. О чемь онъ думалъ въ ту минуту? Богъ его знаетъ!.. Можетъ о покинутой имъ далекой родин, можетъ, о разлапушк своей,— скучающей тамъ безъ него, блобрысаго губаца своего, можетъ, о деньжатахъ, которыя бы ему крпко нужно было, послать домой, сестр родной, на постройку новаго дома… вотъ ужъ который разъ пишетъ!.. можетъ, о превратностямъ, мачихи-судьбы и капризной ея дочери-службы!..

Богъ его знаетъ, о чмъ онъ тогда, думалъ! Чужаго сердца не разгадаешь!…

Пройдя шаговъ двадцать по мостовой, я поровнялся съ гаубтвахтой….

— Динь-динь!.. вдругъ позвонилъ часовой въ колоколъ у будки и, поспшно обойдя ее, сталъ на свое мсто,— а потомъ, взявъ подъ прикладъ, вопросительно бойко навострилъ глаза. По этому знаку, караулъ съ офицеромъ выбжалъ и отдалъ честь…. Мимо гаубтвахты халъ въ старомодныхъ парныхъ дрожкахъ, съ дышломъ и гремящими крыльями, кто-то, толстый собой и горбоносый, съ серебряными погонами и красными отворотами на распахнутомъ пальто…. Онъ приложилъ всю ладонь къ козырьку каски и низко-пренизко поклонился караулу. Велвъ людямъ взять опять на плечо и къ ног, начальникъ караула, смотря вслдъ узжавшему экипажу и тоскливо взглянувъ посл того на унтеръ-офицера своего, съ-досадою выразился:

— Кажется, мы это доктору такъ отхватали?..

Унтеръ-офицеръ молчалъ, но по выраженію въ его лица можно было прочитать въ род того, что, дескать:

— Кажется, что такъ,— ваше благородіе!…

— Уродина эдакой!.. произнесъ офицеръ, обратившись къ безъотвтному часовому. Прямая армейщина… тарах-тах-тахъ! Чуваши эдакіе, немытые, добавилъ онъ, и удалился, по дорог вкладывая полусаблю въ ножны… За нимъ медленными шагами и смотря полунасмшливо въ землю, пошолъ и барабанщикъ. Посл того, одна часть караула отправилась обратно въ подвалъ, а другая по прежнему размстилась на скамейк, вдоль стны. Унтеръ-офицеръ прислъ поодаль отъ всхъ. Я направился прямо черезъ платформу и подошелъ къ сидящимъ. Въ эту минуту кто-то схватилъ меня сзади.— Эвось онъ гд! проговорилъ онъ. А мы то бгаемъ и ищемъ его. Пойдемъ-ка Варвара на расправу…. Увы! Это былъ мучитель, курносый курьеръ.

Сказавъ это, онъ понесъ меня. Сердце мое предчувствовало недоброе!…

— Вотъ онъ, голубчикъ, возьмите его!.. крикнулъ онъ, нагнувшись, въ наше окно и просунулъ меня между его желзныхъ палокъ….

— Пойди, пойди сюда… проговорила тоже извстная уже вамъ мегера, та самая которая, помните, обожгла мн лапы, сунувъ близко къ огню, въ печку. Она приняла меня, вцпясь костлявыми пальцами въ мой загривокъ. Тебя-то намъ и надо… шипла старая вдьма, и потащила меня къ шестку…

— Зачмъ ты блудишь? а? спрашивала она, глядя въ мои зрачки своими широкими зрачками, чернвшими на круглыхъ, какъ у птицы, и срыхъ глазахъ.

— За что вы его хотите бить? Можетъ, это былъ и не онъ… послышался чей-то, мягкій, добрый, женскій голосъ.

— Какъ не онъ!.. каркала страшная старуха. Лизутка видла… Она не спала…

— Я видйя сяма, прошепелявила кривая Лизутка, любимая внучка этой гарпіи…

Я ясно услышалъ, какъ зашелестилъ вникъ. Старая колдунья выдернула изъ него прутъ… Морозъ пробжалъ по моей спин… Боже! меня хотятъ пороть!… тоскливо подумалъ я, и попробовалъ было вырваться изъ рукъ этой вдьма.

— Постой, постой… что ты вертишься, еще ничего не видя, произнесла про себя старая карга. Снова зашелестилъ вникъ… Она выдернула другой прутъ… У меня въ глазахъ потемнло… Дыханіе старухи, когда она нагибалась, долетало до меня и палило мою голову…

Опять зашелестилъ роковой вникъ…

— Помилуйте, умилосердитесь!… промяукалъ я… Меня жажда мучала… я не виноватъ… Простите!

Началось истязаніе. О, еслибъ вы знали, что это за ужасное ощущеніе!.. Но самое-то истязаніе ничто еще предъ ожиданіемъ перваго удара!…

Это невыразимая тоска, предсмертная тоска! Жалешь, что родился на Божій свтъ!…

Мстительная фурія продолжала свое наслажденіе… Удары сыпались… Я пересталъ уже кричать… Разсудокъ почти оставилъ меня.

— Дайте мн кнутъ!… завопила она, уставъ и закашлявшись. Дайте мн кнутъ!.. вонъ тамъ за комодомъ… вонъ еще ручка торчитъ… Этимъ не проймешь его…

— Ну-ка, любезный другъ, молвила она, принимая поданный ей бичъ. Посмотримъ, какую-то теперь псенку ты запоешь. А-а! лакомиться… сливочками!..

Съ этимъ словомъ ремень взвился по воздуху и разскъ мн кожу на спин…

— Смотри, какой нжный!.. Кровь брызнула!… упрекнула старуха, и снова взмахнула кнутомъ…

— Постойте!.. за что такъ бднаго котика больно бить… сказалъ кто-то сострадательно, и взялъ меня обими руками.

— Да, бднаго!… проговорила фурія… онъ у меня банку сливокъ слопалъ, этотъ бдный!…

— Я принесъ вамъ деньги за папиросы, послышался тотъ же голосъ… вотъ, возьмите, да дайте мн еще сотню, если есть у васъ готовыя.

— Ну, счастливъ твой богъ, произнесла, относясь ко мн, старуха, быть бы теб-безъ шкуры, еслибы не этотъ баринъ.

— Вотъ цлковый, продолжалъ мой избавитель: полтинникъ старыхъ, а на остальныя дайте мн еще сотню. Одолжите-ка мн спичку закурить папироску… Смерть хочется курить. Я пробираюсь прямо изъ Екатерингофа.

— Сейчасъ… сказала мегера, утираясь концомъ платка, бывшаго у ней на ше. Присядьте, пожалуйста. Много народу тамъ было, въ Катерингоф? спросила она.

— Много всякой дряни…

— Дряни?!… воскликнула съ вопросительной улыбкой дочь курьера. Дряни? спросила съ удивленіемъ молодая два и взглянула ненарокомъ въ зеркало. Вотъ какъ вы честите!..

— Да что-жь… Ктоже тамъ лучше-то бываетъ?… произнесъ мой патронъ съ полуангельской улыбкой.

Теперь только разглядлъ я его. Это былъ высокій, подслповатый господин съ большимъ носомъ и скупо улыбающейся блдной физіономіей. Подбородокъ его былъ снизу одть бородой, соединившейся съ густыми обвислыми бакенбардами.

— Я возьму его съ собой, вашего котика, сказалъ онъ и, нагнувшись, погладилъ меня.

— Возьмите, возьмите,— произнесла двушка.

Моему спасителю дали огня. Онъ слъ на табуретъ и закурилъ папиросу, а я ушелъ подъ печку. Тамъ лежала на ухватахъ и кочергахъ матушка. Когда я вошелъ, она медленно подняла вки и печально взглянула на меня…

О! сколько упреку было въ этомъ нмомъ взгляд!

— Ну, маменька, сказалъ я. Я ухожу отъ васъ!… Я не могу доле сносить это терзаніе. Вы слышали?… И за что!! Вот вопросъ?

— Если васъ не драть, сказала она, такъ вы Петербургъ перевернете.

— Вы разсуждаете какъ отцы, перебилъ я ее обиженно, а мы будемъ разсуждать какъ дти!.. Вы люди стараго закала, ржавчина, а мы принадлежимъ къ новому порядку.

— Любопытно будетъ услышать, что изъ васъ выдетъ съ вашими новыми порядками, молвила она горестно. Мы хоть что нибудь да сдлали, вы еще Богъ знаетъ!.. Не всякій солдатъ дослужится до генерала, а пока онъ дослужится, такъ еще далека псня, батюшка… вотъ что!… Совсмъ свтъ перевернулся! отъ зародышей, отъ пометовъ нашихъ, да что слышишь!

— Прощайте, я иду, матушка,

— Иди, иди, и нтъ теб моего родительскаго благословенія.

— И не очень-то въ немъ нуждаемся…

— Я знаю, вы этому не врите, вы вс богоотступники, рушители закона. Вспомяни слова твоей глупой матери: погибнешь ты, какъ червь, со своимъ большимъ-то умомъ! Што-то больно вы востры, не во лтамъ.

— Ну, ладно, прощайте.

— Такъ его можно мн взять?… спросилъ мой избавитель.

— Возьмите, возьмите, худая трава изъ поля вонъ, сказали мои хозяева.

Высокій, подслповатый господинъ поднялъ меня съ полу и спряталъ къ себ подъ пальто. Такимъ образомъ очутился я на Васильевскомъ остров, въ его квартир. Вонъ куда я попалъ, господа! Это было въ конц мая, Но тутъ начинается пора моей юности, золотой юности, а дтство мое нечмъ вспомянуть!.. Да и вообще ошибочно хвалятъ этотъ возрастъ: что за счастье, когда поминутно тебя дерутъ!..

V.

Новую мою квартиру занималъ слесарный подмастерье, блокурый, высокій и худощавый шведъ, Густавъ Адольфовичъ Гельгренъ,— горячая голова, но доброй души,— человкъ еще молодой, лтъ тридцати двухъ, съ годъ какъ женившійся. Супруга его, Августина Леопольдовна, свтловолосая дама, лтъ тридцати, полная собой, большая хозяйка, но очень скупая женщина. Она бы, кажется, круглый годъ кормила всхъ треской да варенымъ картофелемъ. Третье лицо въ этой квартир была косая, черноглазая, бойкая двушка, Варя, кухарченка, которая не столько стояла у шестка, сколько бгала внизъ, въ прачешную, щелкать орхи или грызть коврижки, сидя на колняхъ у молодыхъ лакеевъ. За то, бывало, ее хоть не посылай въ лавку: пошла и пропала!… Это по настоящему была не двушка, а какая-то кощенка: ей бы съ утра до вечера амуриться на крыш съ пучеглазыми котами. Доставалось ей отъ хозяйки порядкомъ, да все было мало, — хоть повсь ее! Четвертое лицо былъ жилецъ, тотъ близорукій чиновникъ, который принесъ меня изъ сената. Вся наша квартира состояла изъ кухни, съ круглымъ окномъ въ дверяхъ, открывавшихся въ снцы, и двухъ комнатъ: въ передней помщались мои хозяева, а въ задней мой подслповатый благодтель.

— Вотъ теб котикъ, сказалъ мой патронъ этой косой кухарченк, входя и опуская меня на полъ въ кухн. Вишь какой хорошенькій.

— Мм! какая гадость, рыжій!… воскликнула она. Стоило такую дрянь нести…

Я въ первый разъ получилъ такой афронтъ, и сконфузясь, посмотрлъ въ окно. Оно выходило въ садъ. Это было первое впечатлніе природы на меня… О, какъ оно было благодтельно! Что-то родное говорило и манило туда, на свободу, гд шептались блестящими листиками высокія зеленыя деревья, а тамъ высоко, голубло ясное небо… Кажется, ушелъ бы туда и никогда не возвратился… Зачмъ же люди тамъ не живутъ, внутри этой природы, если она такъ хороша? подумалъ я тогда же. Можетъ, они были бы учше, потому что я самъ въ туже минуту почувствовалъ какое-то неодолимое влеченіе быть добрымъ и вмст съ тмъ желаніе, чтобы и другіе были такими же, — вчно бы радовались, веселись и пли псни, какъ вольныя птицы, которыя вонъ порхаютъ тамъ съ втки на втку…

Моя мадамъ-хозяйка обошлась со мною дружелюбно, она погладила и обласкала меня, проговоривъ что-то на своемъ нарчіи, и тутъ же сла у окна сть треску съ картофелемъ, а потомъ попотчивала и меня.

— Сачмъ не-кусить? спросила она меня, видя, что я только нюхнулъ предложеннаго ею блюда. Сачмъ не кусить? повторила она. Эта нада все кусить.

— Ничего, погодите, будетъ все у меня лопать, произнесла кухарченка, вздернувъ носъ. Вотъ еще какой баринъ, лшій бы его взялъ! того не жретъ, да другаго не хочетъ. Смотри, пожалуй, какой нжный!…

Что жъ вы думаете? Мерзкая эта двчонка не дала мн въ тотъ день ничего другаго, да еще вечеромъ выгнала въ сни.

— Подика, добро, прогуляйся, а то зажирешь, проговорила она, затворяя за мною дверь.

Внизу дворникъ взялъ меня къ себ и, спасибо, накормилъ вареной говядиной изъ щей.

Такъ мучила она меня, помнится, цлую недлю. Я самъ замтилъ, что я худю. Да вдь какая еще хитрая: начнетъ рыбу чистить, и нтъ, чтобы мн дать потроховъ, отличная вдь вещь! Нтъ, а она возьметъ меня и выброситъ въ снцы. Ей, видите, нравилось, что я, заслышавъ стукъ ножа, начинаю прыгать и смотрть въ окно въ снныхъ дверяхъ.

— Ахъ, ты подлецъ, говоритъ она, бывало, смясь… Глядите-ка! за два аршина кверху скачетъ! Это ему, хочется увидть, что я тутъ длаю…

— Кто это тамъ въ дверь стучитъ? спросила разъ хозяйка.

— Василій Иванычъ почтеннйшій, хохоча отъ всего сердца, отвтила злая двчонка. Это, его разбираетъ, зачмъ я безъ него здсь стряпаю…

—Хорошо теб смяться!.. промурлыкалъ, я про-себя, а я тутъ лапы отбилъ, прыгая, какъ дуракъ. Ну, ладно же, дай сроку: отомщу, же и я теб, голубушка!.. Ужь будь что будет!..

Черезъ два дня потомъ у насъ въ квартир, случилась исторія. Наша мадамъ легла въ постель и приготовилась произвести на свтъ, маленькаго шведика или шведку, сама еще не знала. Пришла бабушка, начались хлопоты и бготня изъ горницы въ кухню. Дло было вечеромъ. Наконецъ прибылъ и самъ хозяинъ, переменилъ тамъ въ комнат, потомъ вернулся обратно въ кухню, прислъ на клеенчатыя диванъ и закурилъ длинную, тоненькую, глиняную трубочку. Онъ боялся, чтобы жилецъ не пришелъ, а мой подслповатый верзила тутъ какъ, тутъ, какъ сонъ въ руку. Хозяинъ сконфузился, и еле заговорилъ съ нимъ.

А тутъ и запищи мадамъ.

— Уй-юй-юй…..

Мой шведъ выругался:

— Фербанана ‘проклятіе!’ промычалъ онъ, и, отвернувшись, началъ смотрть въ окно… а самъ былъ блденъ, какъ глина.

Жилецъ началъ его уговаривать. Мой хозяинъ и слушать не хочетъ.

— Какъ можна кричитъ!… продолжалъ онъ: вотъ мой нога… возьмитъ его и ржте прочь, я никогда не будетъ кричитъ!…

— Нтъ, продолжалъ онъ. Если я это зналъ напередъ я низашто не шенился. Фуй, какъ это мошна таккъ!… Это у богата человкъ, тамъ много комнатъ, это другой дла, а тутъ — нтъ!… Эта съ ума нада сойдетъ!…

Несчастная мученица снова заголосила. Мой хозяинъ вздрогнулъ и откусилъ, а потомъ тотчасъ же выплюнулъ глиняный чубукъ своей трубки. Онъ побжалъ къ двери и закричалъ въ комнату:

— Густхенъ! Если ты еще одна разъ кричитъ, то я ей Бога, бжитъ изъ домъ и не придтъ вся недла. Чортъ! эта што такой!…

Больная что-то простонала. Но тутъ послышался плачъ младенца. Бабка вскор вошла въ кухню и поздравила отца съ дочкой. Онъ насильно пошелъ взглянуть на новорожденную… То же самое долженъ я сказать и про мать. Она, когда пришла въ себя, прямо выразилась, что считаетъ наказаніемъ для себя, что Богъ далъ ей этого ребенка. Отъ досады у ней пропало молоко, и она почти не кормила дитя грудью…

— ‘Ахъ, кабы ты умеръ!’ — сказала она, на другой день, глядя на малютку. А это была, какъ нарочно, прездоровая и премиленькая двочка.

Жилецъ, возвратясь изъ должности и подойдя къ ребенку, спавшему мирнымъ сномъ на диван, на подушк, вдали отъ забывшейся матери, наклонился, поцловалъ малютку и съ грустью, виднвшеюся изъ глазъ его, тихо произнесъ:

— Бдное дитя! тебя ни отецъ, ни мать не любятъ! но можетъ будутъ за то любить чужіе люди!… Онъ перекрестилъ двочку и ушелъ въ свою комнату, видимо растроганный.

Счастіе этого ребенка, что сосдняя женщина взяла за ничтожную плату — пять рублей въ мсяцъ, кормить его, а то бы, кажется, мать и отецъ уморили его съ голоду. Они оба похудли съ досады и огорченія.

— Слава Богу, одна разъ конецъ…. проговорилъ на другой день жестокосердый отецъ, когда малютку унесли. Онъ вздохнулъ, какъ будто съ него спала Богъ знаетъ какая тяжесть….

Да-съ, какъ видите, читатель! Отецъ и мать ненавидятъ родное свое дтище! ни одинъ зврь этого не длаетъ…. И это люди, которые думаютъ, что у нихъ есть сердце!…

Я вскор посл того разстался съ этими хозяевами, и именно вотъ по какому случаю. Всему была причиной мерзкая кухарченка. Разумется, понятное дло, чортъ возьми! Если сть не даютъ по цлымъ суткамъ, такъ поневол проголодаешься и ршишься на что-нибудь. Треска! что мн треска съ варенымъ картофелемъ?… я не чухонецъ, мн говядины дай или рыбы. Вотъ рыбу, такъ гршный человкъ, до страсти люблю!…

Разъ принесъ къ намъ рыбакъ корюшку. А вы сами знаете,— по крайней-мр я такъ сужу,— скажите: что можетъ быть соблазнительнй живой корюшки? У всякаго, конечно, свой вкусъ: кто любитъ пройтиться на счетъ коньячку, кто на счетъ амура, а я такъ на счетъ корюшки… Ужь что, говорю, можетъ быть ея соблазнительнй: тончавая, блая, серебристая, рзвая, вертлявая, прыгаетъ, скачетъ, ломается,— ахъ ты, прахъ тебя возьми!.. ну, точно институтка какая!… И личико такое миленькое… ротикъ такой прелестный: точно хочетъ сказать изъ Гоголя: ‘Не думайте обо мн такъ низко, чтобы я принадлежала къ классу тхъ презрнныхъ тварей…. У — ты моя радость!.. Разцловалъ бы, сълъ бы, кажется, всю какъ есть, съ головкой и хвостикомъ… А тутъ еще этотъ немилосердно пріятный, особенно какой-то пронзительно нжный запахъ… Сладкою дрожью тебя поведетъ по всему тлу, когда услышишь этотъ запахъ… Пускай хоть съ живаго съ тебя шкуру снимутъ, но нтъ тогда средствъ отказать себ въ удовольствіи, хоть бы только подержать ее, пощупать… Я вамъ говорю, не лгу, совершенно потеряешь голову, не вытерпишь,— потому что это свыше силъ, это страсть… непреодолимое влеченіе… потребность натуры… Какъ тутъ устоишь?.. Невозможно, положительно невозможно!.. Если ужь, иногда, не видя ея, да невзначай вспомнишь, такъ и то животъ подведетъ, и разныя нелпыя мысли начнутъ лзть въ голову, а то если еще она у тебя тутъ передъ глазами,— хорошенькая, миленькая эдакая, и еще юлитъ и вертится… да., да., ей Богу,— да дурно сдлается, въ глазахъ потемнетъ.. Съ собой никакъ не можешь совладать,— вотъ вдь какая это чертовщина!..

Я иной разъ размечтаюсь и думаю: ну, что еслибъ, при моемъ капитальномъ аппетит къ рыб, Богъ создалъ меня сразу водянымъ чудовищемъ съ огромною пастью, а благодтельница судьба потомъ сунула мою милость въ Неву, и на меня бы нарвался какой бы нибудь эдакой жирный, лоснящійся мурло-лососакъ, пуда въ два,— да, кажись, на лету бы обсосалъ, подлеца, такъ что скелетъ отъ него, сгоряча, сперва проплылъ бы еще шаговъ двадцать, а посл того пошелъ бы ко дну!…

Вотъ такимъ-то образомъ, благосклонный мой читатель… Что я хотлъ сказать?… Да! я вышелъ въ сни и смотрю: лоханка стоитъ, и въ ней, точно какъ будто барышни, обрадовавшіяся тому, что завтра у нихъ балъ, плясали и подпрыгивали мои прелестныя корюшки…

Я, не долго думая, царапъ, и выудилъ себ самую большую изъ этихъ мамзелей.

— Поди, говорю, милушка, сюда, въ мои объятія…

— Ахъ, ты чортъ тебя дери!… въ попыхахъ закричала на меня благимъ матомъ наша засаленная кухарченка, спша въ сни. Вонъ онъ каковъ, этотъ господинъ!… Смотрите-ка!.. Корюшку изъ лоханки у рыбака таскаетъ!… Э-э, почтеннйшій пріятель!… Постой-ка, ты попробуешь у меня чмъ пахнетъ камышевка!… сказала злая двчонка, и начала уже шарить въ хлам за дверью…

Я не заставилъ исполнить ея угрозы на самомъ дл, и преспокойно улепетнулъ по лстниц внизъ.

— Усь его, Каштанъ! Усь его!… воскликнула она, сбжавъ за мною до двора и травя на меня молодаго чернаго пуделя, прохаживавшагося по двору. Дуракъ этотъ послушался и весело бросился было на меня: но я уже не тотъ былъ парень, что прежде!… Люди выучили меня!… Я, когда онъ подбжалъ ко мн, вскочилъ на этого олуха и прохался на немъ два раза по всему двору, и цнясь крпко въ его густую шерсть.

— Погоди-ка, любезный, подумалъ я. Не все же мн фофана-то разъигрывать изъ себя! Что, въ самомъ дл?… Пора и намъ взяться за умъ!…

Мой бдный песъ былъ крайне этимъ озадаченъ. Онъ и вертлся, и визжалъ, и метался, и совершенно не зналъ, что длать.

— Отъ это такъ!.. отъ-то бравый котъ!.. ха ха ха! похвалилъ меня, хохоча, блокурый высокій полякъ, студентъ, стоя у входа въ свою квартиру. То якъ ливонскій рыцарь верхомъ здитъ, прибавилъ онъ, и нагнавъ собаку, снялъ меня. Пуйдземъ же, за то до мен.

Онъ понесъ меня внутрь жилья. То была большущая комната, съ ободранными обоями и тремя окнами въ садъ. Полъ, въ славянскомъ дух, не могъ похвастать мытьемъ и метньемъ. Онъ былъ весь въ пыльныхъ слдахъ и полосахъ. Везд валялись окурки отъ папиросъ. Атмосфера такъ и разила табакомъ и сыростью. На пыльной этажерк, комод и стол лежали книги.

Когда же мы вошли въ комнату, тамъ было двое блокурыхъ молодыхъ людей, съ нжнымъ цвтомъ лица и рзко обозначавшимся на лбу голубыми жилками. Одинъ изъ нихъ сидлъ на окн и отворачивался отъ своего товарища, который лзъ къ нему съ дымящейся папироской.

— Пшистань (перестань), говорилъ визгливымъ голосомъ первый. Отъ-то дурный, очи спалишь (глаза обожжешь).

Тутъ вошедшій со мной опять похвалилъ передъ своими камрадами мое наздничество, что я бравый ливонскій рыцарь и что я такой же мордатый, якъ панъ Собсьскій…

Разговоръ зашелъ о билліардной игр, и курившій папироску визгливымъ голосомъ похвасталъ, что онъ сдлалъ сперва благо шара, а потомъ положилъ желтаго въ среднюю лузу:

— Перше біалего зронилъ, сказалъ онъ, а потомъ заразъ матку сгубилъ.

сть мн однакожъ у нихъ рдко случалось. Только въ первый день принесли судки отъ кухмистера, и заврбовавшій мою личность, съ тмъ, конечно, что я буду постоянно ‘ийсти курку въ масломъ,’ подозвалъ меня къ себ:

— Пудзь до мен (подойди ко мн) сказалъ онъ и далъ чего-то мн на полъ, на тарелк. Тамъ было нчто въ род капусты съ говядиной, и все это сильно отзыва лось топленымъ жиромъ… ‘Россейской кухни лучшій цвтъ!’

— Цо жь не куштаешь, душечка?.. спросилъ онъ, видя, что я только разсматриваю предложенное мн блюдо, но не касаюсь его. Куштай, куштай душечка, — то польски зразы,— по польску…

Не приходилось же мн сть дня по два и по три у моихъ новыхъ хозяевъ, потому что они и сами, зачастую, брали примръ съ меня, т. е. довольствовались, какъ они сами выражались, пищею св. Антонія. А какіе мастера они были закладывать, выкупать и опять перезакладывать!.. Вотъ ужъ истинно гд голь-то была хитра на выдумки!.. Удивительно, какъ имъ не приходило въ голову меня ‘спустить!..’ Еслибъ я былъ собакой, такъ наврное спустили бы!.. Случалось, что вс трое носили, въ перемежку, одно пальто, одн брюки, одни сапоги, тогда одинъ шелъ со двора, а двое сидли дома и дожидались его. Ну за то же и доставалось тому, кто общавъ вернуться черезъ часъ, опаздывалъ двумя или тремя часами сверхъ сроку! Тутъ-то, по возвращеніи, сыпались на него крикливые галганы и псяюхи… Но вотъ что однакожъ значитъ молодость! Какъ только бывало они разживутся деньгами, то и пошла писать, и все забыто!.. Тогда являлись и гербата и каве (чай и кофе), со сметанкой (со сливками), и вудэчка (водка), бифштексъ въ макаронами… Тогда плясалось, съ притоптываніемъ и прищелкиваніемъ пальцами, вмсто кастаньотъ, и плось:

‘Тамъ на блон блыщунтъ квеце,

‘Стое уланъ на ведеце,

‘А дзивчина, якъ малина,

‘Несе котикъ ружъ.’

(Тамъ на нив блистаютъ цвты, стоитъ уланъ на ведет, а двица, какъ малина, несетъ корзинку розъ). Или выводилось изъ обожаемаго Мицкевича:

Цо то за паничъ, тамъ,

Цо попэнзе кони самъ?..

(Что это тамъ за господчикъ, что самъ правитъ лошадьми?)

За то у моихъ, вчно спорившихъ студентовъ никто меня не билъ и не гналъ… Что нибудь изъ двухъ:

Хоть сть было нечего,

Да за то жить было весело.

И я, въ самомъ дл, ожилъ, и самъ, кажется, преобразился въ беззаботнаго студента… А! думалъ я, врно они, намедни, правду говорили, что науки и искусства облагораживаютъ человка… Здсь у меня совсмъ другой духъ!.. но какъ же, однакожъ, тутъ понять?… продолжалъ я думать. Вчера, сапожникъ, у насъ на двор, открестилъ своего ученика шпандыремъ, и когда кончилъ, то въ наставленіе ему сказалъ:

— Вотъ это теб впередъ будетъ наука.

Которая же тутъ наука? та-ли, когда стегаютъ, или же эта, свободная, про которую столько толкуютъ студенты?.. Но врно та совсмъ особая, сапожная наука?.. странно, однакожъ, куда не посмотришь, дерутъ, скутъ и лупятъ! нтъ, я бы убжалъ въ лсъ!..

А лсъ-то какъ хорошъ! эти зеленыя развсистыя деревья!.. этотъ живительный запахъ травы и листьевъ!.. и это дуновеніе душистаго втерка, который наполняетъ грудь твою упоительною прохладою!.. ухъ, какъ отрадна милая волюшка въ этомъ саду, лсу!.. Помню, это было вечеромъ, тогда началась моя первая любовь!.. но, господа, позвольте разсказать это въ слдующей глав.

VI.
О МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ, НО И ЕЩЕ КОЕ-О ЧЕМЪ О ДРУГОМЪ.

Я вамъ намекнулъ, что я намренъ былъ говорить о моей первой любви, но раньше, чмъ говорить о моей первой любви, я долженъ предварить васъ, что меня выдрали жестоко, и за что опять спрашивается? Этотъ долговязый студіозъ, новый мой протекторъ, снесъ меня, въ томъ же дом, на верхъ, къ одной барын, нмецкой купчих. Тамъ было много гостей, и меня напоили чаемъ съ сухарями. Проклятый китайскій напитокъ вскор же обнаружилъ свое дйствіе. Я вамъ говорю, меня такъ схватило, что бда! что хочешь то и длай! Я подошелъ къ тому, къ другому изъ гостей, помню, замяукалъ преусердно, не понимаютъ, — что теб, Васенька? говорятъ. Сухарика захотлъ?..

— Какой, чортъ сухарика!.. я думаю, что тутъ много разсуждать и взлзъ на огромный цвточный горшокъ магноліи. И мсяцъ, помнится, еще такъ дивно игралъ на окн, прелесть!… Вотъ теб и на!.. вотъ-те и мсяцъ! Бакенбардистъ-камердинеръ, ни слова не говоря, взялъ меня, добраго молодца, за ухо, вытащилъ очень дипломатически учтиво въ пріемную, а оттуда въ переднюю, и тамъ отшлифовалъ немилосердно чмъ-то ременнымъ, а потомъ выбросилъ на парадную лстницу… Я, раздосадованный и оскорбленный, сбжалъ по широкимъ, опрятно выметеннымъ ступелямъ, и выйдя на дворъ, крпко задумался. Самолюбіе-то самолюбіемъ, но и о шкур, господа, надо тоже было подумать: вдь какъ хотите, а она моя!.. что это такое? думалъ я… Ужель въ томъ только и состоитъ жизнь наша, что тебя будутъ драть и драть, какъ Сидорову козу?.. Я даже началъ сомнваться, что есть такіе, которыхъ не взбутетериваютъ, какъ меня… и какой же конецъ? Если ужь нтъ другаго выхода, то лучше не существовать… Тутъ у меня въ первый разъ явилась мысль о самоубійств.

Быть или не быть? То be or not to be?… вотъ вопросъ, который задалъ я, остановясь на двор и помутившимися глазами своими смотря на грязную метлу, смиренно стоявную въ сторонк, тутъ же у входа. Что благородне? быть этой грязной метлой, сносить вс тукманки и подзатыльники судьбы, или кончить все однимъ ударомъ? Но мы все сносимъ. Вотъ оттого-то такъ тебя и накаливаютъ! О, подлое рабское существо, все что иметъ жизнь! Пресмыкаться, сносить обиды и въ безсиліи презирать самого себя!.. О! о!.. Еслибъ знать, еслибъ можно было врить Матеріалистамъ-физіологамъ, что жизнь, — не больше, какъ нервная дятельность, — о! тогда бы я сейчасъ же ршился пересчь это постыдное юдольное существованіе, потому что смерть сдлала бы меня побдителемъ надъ самой судьбой, смерть сдлала бы меня свободнымъ! изъ раба, я сталъ бы господиномъ! Не достойная-ли эта зависти участь?..

Но въ томъ-то и дло, что жизнь совсмъ не нервная дятельность! Жизнь есть — словомъ, жизнь, жизнь есть та штука, что мн не хочется умереть!..

VII.
О МОЕЙ ЛЮБВИ УЖЕ СОБСТВЕННО.

Liebe, Liebe, deine Macht!
Heine.

Развивая мысль о необходимости жить, я разозлился на всю природу. Я сталъ ничмъ не доволенъ. Эхъ, кабы сила, такъ бы все и перевернулъ… Чудо что такое натворилъ бы…

Ну, что это хоть бы за солнце! То покажется, то спрячется, то подсвтитъ, христа-ради, какъ будто семги отржетъ на грошъ, на закуску, то опять начнетъ такъ жарить, какъ будто его колотятъ по ше и приговариваютъ, дескать:

— Да грй же, наконецъ, анаема, когда подрядилось грть!…

И все высушитъ, все выжжетъ, никакого соображенія!..

А хоть бы и мсяцъ тоже, какой-то, Богъ его знаетъ, странный, какой-то блдный, испитой, всегда чмъ-то озабоченъ,— точно онъ постоянно думаетъ, какъ бы ему достать денегъ взаймы, на честное слово.

А погодки наши тоже,— втеръ, напримръ!… да эдакого взбалмашнаго втра, я думаю, не было даже при самомъ сотвореніи міра. Вдь какъ примется дуть, въ іюл мсяц напримръ, такъ наяриваетъ недли три сряду,— безостановочно, и все по одному и тому же направленію — вдь вотъ что всегда бситъ!… Я вамъ говорю, мертваго — и того выведетъ изъ терпнія. Взбаламутитъ и выворотитъ наизнанку, кажись всю природу-то!.. гмъ!… И хоть бы мысль или цль какая была при этомъ!… нтъ, а просто дуетъ,— удовольствіе, видите-ли, въ этомъ находитъ, чтобъ дуть… Полный ротъ всегда песку домой принесешь,— чортъ знаетъ что такое!.. Да ужъ что хорошаго, когда гаваньскихъ чиновниковъ-стариковъ насильно въ кабакъ загоняетъ!… А что съ кринолинами съ несчастными выдлываетъ, такъ только глаза протирай и записывай… Я не офицеръ, но и то подъ часъ бывало остановишься и любуешься: не нужно никакого живописца…

Да кром втра, — а дождичекъ-то нашъ любезнйшій тоже какъ примется укомплектовывать съ начала сентября!… Все и вся въ природ наводнится, намокнетъ, хоть выжми. Небо распустится, разнюнится и станетъ какой-то простоквашей. Сверху мокро, снизу мокро,— ужасъ что такое!.. Вотъ ужь когда жизнь опостылитъ хуже горькой рдьки!..

Горничныя въ эту пору, иногда, великолпно бранятъ своихъ барынь, за то что имъ надо подолы отъ платья своей госпожи застирывать, когда она вернется домой.

— Опять зашлендала подолъ, шленда эдакая,— цдятъ он сквозь зубы про себя, переходя съ платьемъ барыни черезъ людскую и досадуя, что имъ некогда, въ третій разъ сегодня, побжать въ двичью напиться съ мамкой кофе, или, на черной лстниц, перекинуться деликатнымъ словцомъ съ бакенбардистомъ камердинеромъ…

— Какъ только прідетъ, прибавляетъ служанка,— такъ ужь и клади подолъ платья въ корыто, отмачивать. Не можетъ вишь подняться, хочетъ выше все казаться… И чего но верхамъ-то глядть? Полоротая!… Идетъ, распуститъ хвостище-то, дворникамъ помогаетъ, заметаетъ тротуары,— просто страмъ!… И мужъ-то тоже разиня, Фентафлей Иванычъ (передразниваетъ барина): Сонечка, Сонечка!.. А Сонечк только бы выпялиться… Другой-бы показалъ ей виды… Вс платья сгнили… Ну, какъ тутъ его замоешь? Никакъ!.. Просто брошу, не стану застирывать, замою тольку сверху,— чортъ съ ней, пускай надваетъ!..

Эхъ, да не одна осень у насъ можетъ надость каждому смертному! А снгъ-то тоже какъ, почтеннйшій, повалитъ? Тоже сладость не послдняя! По утру снгъ, въ полдень снгъ, посл обда снгъ, вечеромъ снгъ, на неб снгъ, въ воздух снгъ, на крыш и деревьяхъ снгъ, на улицахъ и на поляхъ снгъ,— вчные, безконечные, непроходимые снга! Холодъ, втеръ, дождь и снгъ!.. Вонъ галки перелетаютъ съ одной колокольни на другую, ворона на забор надсажается, каркая на мимо проходящаго артельщика, собака завываетъ на привязи у будки… Господа! да куда же это мы съ вами забрались?…

Нтъ, нтъ, нтъ, тысячу разъ повторялъ и опять скажу, что, вроятно, было же когда нибудь другое блаженное время, когда ни людей, ни этихъ погодъ не было на свт! То, вроятно, было время общаго празднества природы и просто сердечнаго, безхитростнаго, патріархальнаго скотства! Тогда зври царствовали на свт, животныя,— дда-съ!… Теперьто опошлилось это слово: ‘Животное, животное!…’ а тогда никто этого не замчалъ, вс были равны, и только сила брала верхъ: кто кого, значитъ, смогъ, тотъ того и съ ногъ, сгрызъ его, скушалъ, вотъ и весь судъ, и взятки гладки!… Изъ желудка не подастъ уже аппеляцію, а которые остались въ живыхъ, тмъ наука: будутъ осторожне!…

Не пойду, думаю, къ людямъ. Богъ съ ними!… они не люди, а офицеры и чиновники, городовые и будочники, портные и сапожники, но не люди!… Не пойду! Буду лучше подъ заборомъ жить, за мусорной ямой, буду отрепья и всякую дрянь сть, кореньями питаться, но не пойду, ни за какія ковришки… Нтъ! Насолили они порядкомъ мн, эти обезьяны!.. Буду жить на свобод, передъ лицомъ матери-природы.

Когда я разсуждалъ такимъ образомъ, изо всхъ квартиръ вышли на ружу на дворъ мои соплеменники, пучеглазые коты,— срые, черные и всякіе. Тутъ же откуда-то явилась блая кошечка, съ умильными глазками. Она, кокетливо переступая съ камешка на камешекъ, взобралась но тихоньку на три ступеньки лстницы, которая вела на сновалъ, и сла, опустясь всмъ пухленькимъ тльцемъ на аккуратныя свои ножки.

Коты окружали ее: кто помстился у самой лстницы, кто прыгнулъ на бочку, а кто взобрался на сорную яму. Было уже около полуночи…

— Ну, господа кавалеры, начала нжнымъ голоскомъ бленькая дамочка, мы, по общанію, собрались сюда, съ тмъ, чтобъ насладиться прелестью лтняго вечера и дать вокальный концертъ изъ Тангейзера. Все намъ способствуетъ… Жильцы вс до единаго успокоились, а въ томъ числ и нашъ злйшій врагъ, дворникъ. Онъ лежитъ, растянувшись, на лавочк, подъ воротами, и наврное спитъ. Собакъ тоже ни одной не видно… Начинайте! сказала она, наклонивъ головку къ тому мордатому коту, который сидлъ на бочк.

Онъ заплъ:

Ты не бойся, что на неб

Звзды ярко свтятъ…

Фур-мур-няу! Фур-мур-няу!

И вс хоромъ подхватили этотъ милый родной рефренъ.

Фур-мур-няу! Фур-мур-няу

пли они.

Послышалось ворчаніе дворника подъ воротами.

— Опять принесло ихъ, проклятыхъ, промычалъ онъ. Ни одной ночи покою нтъ.

Коты замолчали.

— Что вы на него смотрите, сказала кошечка. Мужикъ неотесанный, можетъ ли онъ понимать что нибудь въ изящномъ?… Продолжайте! Вамъ опять начинать, — произнесла она, обратясь къ тому же мордатому коту.

Онъ только что взялъ теноромъ:

‘Я плащо-омъ…

— Ишь ты вдь! неймется… Послышалось опять изъ подъ воротъ. Дворнику, однакожъ, лнь было подняться.

— Я не понимаю, что ему такъ не нравится наше пніе, замтилъ, пріостановись, котъ-теноръ.

Онъ вопросительно посмотрлъ на окружающихъ. Кошечка съ недовольною миною раскрыла ротикъ.

— Я вамъ говорю, что вы напрасно обращаете внимаманіе на этого мужлана, сказала она. Ужели лучше нашего визжатъ подъ фортепіано-двицы, вдовы и замужнія жены, въ замужеств за старыми мужьями, хоть бы этотъ ‘Черный цвтъ’ или ‘Кого-то нтъ’… Ужели это лучше? И она, передразнивая, запла: ‘Черный цв-тъ, фурмурмяу,’ ‘Ты мн милъ завсегда!…’

Ахъ, чтобы чортъ васъ всхъ побралъ! вскричалъ, вскочивъ, дворникъ, и схватилъ уже булыжникъ, чтобъ пустить имъ въ любителей пнія, но мы предупредили его, и разбжась, спрятались. Каторжные… проговорилъ онъ намъ въ догонку.

Признаюсь, меня при этомъ поступк его чрезвычайно удивило то, что никто изъ господъ студентовъ, жившихъ въ вашемъ дом, не заступится за такихъ отличныхъ пвцовъ… Или можетъ, думалъ я, Россія уже не покровительствуетъ художествамъ, а больше обращаетъ вниманія на практическую сторону жизни, на торговлю, промышленность и мануфактуру, ея насущную потребность?.. Можетъ! Но если же она имъ покровительствуетъ, сочувствуетъ, то странно же такое стсненіе талантовъ!… Мн кажется, надо бы радоваться такому начинанію и развитію у насъ пнія, тмъ боле, что у насъ нтъ консерваторіи, гд бы совершенствовались голоса. Оттого мы и выписываемъ пвцовъ изъ Италіи и платимъ имъ большія деньги, а между тмъ у насъ есть такіе бычачьи голосищи, что берутъ даже ниже органа… Фа берутъ!…

Не раньше какъ черезъ часъ уже посл того могли мы собраться и продолжать нашу вечернюю серенаду. Я въ продолженіе этого времени усплъ познакомиться со всми пвцами. Что это были за личности, Боже мой! вс одного духа и жаркой любви къ искусству. Гемстергейсъ и Винкельманъ услышавъ ихъ, сожгли бы свои тетради и написали бы новую теорію музыки!…

Когда мы заняли свои прежнія мста, царица нашего музыкальнаго вечера подала знакъ, и вс дружно и плавно затянули:

Ты не бойся, что на неб

Звзды ярко свтятъ:

Я плащоомъ…

— Хвостомъ! хвостомъ!… поправили вс. И вс опять гаркнули:

Я хвостомъ тебя закрою,

Такъ что не замтятъ,

Фурмурмяу… Фурмурмяу-у…

Я тутъ подбавилъ самое густое о: о-о-о!… Мы слышали какъ загрохотала по двору лопата, несясь къ намъ по булыжникамъ… Маршъ живо, и наши уже царапались вс кто-гд взлетая на заборъ, а дворникъ у ледника величественно, какъ Кесарь, стоялъ и причитывалъ:

— Вона еще, прости Господи, какого дьявола съ собой привели, намекалъ онъ на меня. Ровно какъ мужикъ оретъ. Тварь какая, подумаешь, не можетъ, чтобъ не кричать… разсуждалъ онъ.

Перепрыгнувъ на чужой дворъ, въ садъ, я осмотрлся: вс мои пвцы были уже тамъ.

Когда мы немного поуспокоились, одинъ котъ, не молодой уже, сказалъ мн со вздохомъ:

Ну, вотъ видите, вотъ вамъ ясное доказательство, что у насъ, въ Россіи, искусства не цнятся! Мы все еще сапожники въ изящномъ. Оттого самаго и лопнули у насъ два журнала по этой части, Кукольника и еще другаго, какъ бишь его!.. А Брюлова-то какъ шлифуютъ? Насчетъ себя вс хлопочутъ!… А Гоголя-то тоже?… Понятно почему!… Вотъ теб и de mortuis!… Вдругъ онъ, перемнивъ разговоръ, весело съ улыбкой спросилъ меня:

— Да! propos des bottes!… какъ намъ понравилась наша хозяйка, графиня? Не правда-ли, что не дурна?…

— Прелесть! отвчалъ я, покраснвъ, но онъ этого не замтилъ! Глаза блестятъ… прибавилъ я, чтобъ поправиться.

— Еще бы! продолжалъ онъ. А сколько огня!… Шведская кровь кипитъ!… шведки, по моему, тож итальянки, нисколько имъ не уступятъ!… А какъ пылки, что твои арабки! Вы не знаете арабокъ?…

— Нтъ, отвчалъ онъ.

— Гм!… повелъ дальше рчь старый волокита. Укуситъ, если не остережетесь… Жаль, что у насъ ихъ не заведутъ!… Чортъ знаетъ, зачмъ здятъ за границу: не могутъ вывезти!… Даромъ тамъ только деньгами сорятъ… Видите моя уши, сказалъ онъ, наклонивъ голову и показывая свои обгрызанные треугольники, вмсто слуховыхъ органовъ. Это милые трофеи прошлой тропической любви моихъ юныхъ прелестницъ… Воспоминанія!!… нжно-сладкимъ голосомъ проговорилъ онъ… Тоже были въ род арабокъ!… Теперь ужь он старушки, давно замужемъ уже, и дтей куча, но и то!… Эхъ! нтъ, оставимте лучше объ этомъ говорить, произнесъ онъ, улыбнувшись и махнувъ лапкой…

Въ это время мимо насъ, по саду, по тнистой алле, шла рядомъ съ кавалеристомъ очень молоденькая и очень миленькая барышня съ кошачьимъ личикомъ.

— Что эти прогуливаются? спросилъ я вполголоса моего стараго селадона-товарища.

— Тоже на счтъ того же… наклонясь ко мн на ухо проговорилъ онъ. Что у людей, что у чертей, что у кошекъ, я думаю, одна и таже наклонность… Кавалеръ дам шепчетъ вздоръ, котораго онъ не скажетъ при другомъ мужчин, а женская душа задыхается, отъ самолюбія, что мужчина, этотъ великій франтъ вселенной, втемяшился и ползаетъ у ногъ, ея… О! самолюбіе-то и заводитъ женщинъ въ омутъ… А цль-то у обоихъ одна…

— Что это?… спросила барышня у своего вздыхателя. Какъ будто кто-то сказалъ сейчасъ въ кусту: втемяшилась?… Какое противное слово…

— Нтъ, это вамъ послышалось… отвчалъ кавалеръ-кавалеристъ, цлуя руку у своей донны.

— Я въ ныншнемъ году, продолжалъ офицеръ, надюсь быть поручикомъ! эскадронъ дадутъ…. у насъ многіе поручиками командуютъ эскадрономъ…

— Это очень хорошо…. замтила барышня.

— А тамъ, потомъ, получивши ротмистра, на Кавказъ, несъ свое корнетъ.

— Зачмъ же на Кавказъ?… съ участіемъ спросила барышня.

— По крайней мр убьютъ или отличусь!

— Какія глупости, произнесла барышня. Какъ будто вы здсь не можетъ также служить….

— Вы меня жалете, божественная! воскликнулъ офицеръ, снова поцловавъ руку у своей богини, и чуть не хватилъ изъ ‘Каменнаго гостя,’ дескать:

‘Такъ ненависти нтъ въ душ твоей

Небесной, донна Анна!…’

Но остановился, увидвъ, что это было бы ужь больно неловко, и потому ограничился только тмъ, что взялъ барышню подъ руку, да беря-то прохался перчаткой по ея таліи, дама вздрогнула и со вспыхнувшимъ лицомъ значительно посмотрла на своего спутника…. А въ это время зябликъ на развсистой мн такъ уныло-грустно и весело заплъ:

Ахъ, миленькій барышни!

Не знайте вы тоски-любви!…

Не-то, не то, хихи-хихи!

Не-то бда, пипи-пипи!…

Ахти, хи хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ.

Вы слишкомъ ужь, красавицы,

Мущинъ не опасаетесь,

Какъ воины — въ огонь, на смерть,

Не думая, брасаетесь….

Ахти, хи-хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

Конечно, сладки доблести!

Награды и стяжанія,

И скучно канитель плести,

Шитье все да вязанія!…

Ахти, хихи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

Конечно, манитъ волюшка,

Вы рождены для радости,

А тутъ ворчитъ все маменька

И разныя все гадости!…

Ахти, хи-хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

Вамъ хочется взаимности,

Вамъ хочется объятія,

Вамъ все равно кого любить,

Василья или Игнатія….

Ахти, хи-хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

Я врю вамъ, сочувствую.

Но, помните, прелестныя,

Мущины, сами знаете,

Обманщики извстные!…

Ахти, хи-хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

Любовь у нихъ минутная!…

Имъ только бы дурачиться…

А двушка, несчастная,

Всю жизнь потомъ и плачется!…

Ахти, хи-хи! Смюся я,

А на сердц не то совсмъ!

— Такъ вамъ, говорите вы, нравится наша красавица-кошечка? Съ такими словами ко мн обратился мой сосднихъ.

Я подтвердилъ.

— Я передамъ ей это, продолжалъ онъ.

Короче — я влюбился въ эту несравненную кошечку. Это была моя первая любовь, и она полюбила меня, но любовь наша была коротка, вскор моя возлюблевная умерла, отравилась, покушавъ изъ нелуженой мдной посуды!…

Ужасны были ея страданія! ее вертло и корежило, несчастную, какъ березку на раскаленныхъ угляхъ!

Нынче сватаютъ мн вдову, но мн не хочется жениться на вдов. Я знаю изъ физіологіи, что иногда у вдовы дти отъ втораго брака бываютъ похожи на перваго мужа. А ну, если это да исполнится надъ моимъ семействомъ! Вдь, согласитесь сами, совстно будетъ передъ покойнымъ за такія несправедливыя нареканія…. Покойникъ ея былъ черный…. Въ этомъ то и штука! На этомъ я останавливаю свою біографію.

VIII.
БАТАЛІЯ МЕЖДУ ГОЛОВОЙ И СЕРДЦЕМЪ.

Потомъ, однакожъ я рискнулъ жениться на этой вдовушк, но таки не вдругъ ршился: сердце мое долго было въ разлад съ головою.

— Отъ чего же не жениться? говорило сердце. Ну, что ты теперь? Холостякъ, особнякъ, бобыль, цыганъ, бродяга, эгоистъ, концентрированный господинъ, и больше ничего! ни себ, ни другимъ никакой пользы. И такъ проволочишь ты всю жизнь и состарешься…

Эй, не женись! не длай этой глупости! ворчала голова, поматывая, потомъ станешь почесывать затылокъ, да ужь будетъ поздно!.. Жена не башмакъ, съ ноги не снимешь…

А сердце подхватывало:

— Отъ чего же другіе это длаютъ? Женятся и живутъ же…

— Мало ли что другіе длаютъ, брюзжала голова. Друтіо стрляются и топятся, такъ и теб надо тону же слдовать? Мало видно еще дураковъ на свт, такъ ты хочешь, чтобъ однимъ стало больше?.. Не было у тебя печали, такъ ты хочешь, чтобъ черти теб ее накачили? Надола теб золотая волюшка, такъ ты намренъ испробовать, весело ли ходить въ хомут и въ упряжк?.. Эхъ ты, фофанъ!

А сердце перебивало и тосковало:

— Заболешь, такъ некому воды теб будетъ подать напиться… Подумай!..

А голова опять отговаривала:

— Такъ для воды-то только и жениться и связать себя по рукамъ и по ногамъ?

— Милый другъ! умоляло сердце, кто какъ но любящая жена обниметъ тебя и поцлуетъ! кто приласкаетъ, утшитъ и развлечетъ тебя въ минуту грусти? Кто раздлитъ съ тобой горе? кто пойдетъ за тобою на край свта? Подумай!

А голова опять пугала:

— А кто какъ не жена-сатана тебя будетъ осыпать упреками съ утра до вечера? Теперь у тебя рожа-то хоть и рыжая, да все-таки цлая, а тогда никто не поручится, что твою физику подъ часъ изцарапаютъ, какъ карту англійскихъ желзныхъ дорогъ.

— Другъ ты уговаривало сердце, не врь. Не вс жены сварливыя, есть между ними и ангелы…

— Конечно, есть!.. передразнивала голова: ангеловъ между ними столько же, какъ выигрышныхъ нумеровъ въ лотере,— два на-сто, да и то еще много, вдьмы все да кикиморы, судачки да сплетницы, трещотки да кофейницы, ханжи да полоумницы, щеголихи да модницы. Попробуй, сунься-ка, испытай счастья, такъ можетъ и наткнешься на блоручку, которая уметъ только связать мужу бисерный кошелокъ. Отошла какъ кухарка, такъ и питайся супругъ, покуда не отыщутъ другой, цлую недлю, бутербротами съ чаемъ. Меня маменька ничему не учила, будетъ она тогда лепетать и заливаться горючими, обнимая тебя и съ трудомъ глотая ломтикъ пеклеваннаго съ ливерной колбасой… И это еще хорошо! А не то просто на отрзъ скажетъ, что она не кухарка, нанимай другую!..

— Полно теб слушать свой органическій чердакъ-то, продолжало щебетать сердце. Ужели ты не предвкушаешь радости, видть вокругъ себя подобныхъ теб малютокъ, будущую свою опору въ старости? Подумайко только. Петербургъ вымеръ бы, еслибъ въ него не было постояннаго притеченія постороннихъ народныхъ массъ!.. Онъ наполненъ холостяками,— военщиной и чиновниками, студентами и художниками, половыми и артельщиками, фабричными и разнощиками. Одинъ развратъ и только, о мирной семейной жизни не можетъ быть и слова. Ужель ты тоже хочешь сдлаться забулдыгой, бульварнымъ франтомъ, таскающимся по чужимъ женамъ?

— Правда, истинная правда! сказалъ я, вздохнувъ и сознавшись внутренно.

— Я брошу тебя, если ты будешь повиноваться голосу сердца!.. вдругъ воскликнула голова. Или ты забылъ, что одна жена можетъ надость?.. Жена насдка — ужасная радость! Пойдешь со двора, потянется ея хвостъ за тобою: точно пансіонъ, выпущенный на улицу для прогулки или гуси, которыхъ гонятъ на продажу.. Придешь домой, на тебя нападетъ цлая ватага горлановъ, точно на псарн: скачутъ къ теб на грудь и визжатъ: папаша, милый папаша! мама! папа пришелъ!.. Удивительная пріятность! И что тоже за генераціонная за такая гордость, видть свою особу помножающеюся до безконечности?.. Плодливостью могутъ похвастаться только нисшія животныя, мыши и кролики, блохи и другія гадости… геніи, большею частію бездтны…

— Что мн длать? спрашивалъ я самаго себя въ отчаяніи, и почти готовъ уже былъ идти туда, куда звало сердце…

— Рожу, исцарапанную физику у себя не забудь!.. загорланила голова, замтивъ мое движеніе. Я съ ужасомъ отшатнулся и поспшилъ къ тому рубежу, гд величественно стоялъ холодный вождь-разсудокъ.

— Несчастный! взывало ко мн издали сердце. Куда ты стремишься? въ какую бездну? А сассапариль знакомъ теб?… ты видно не пилъ его мсяца два сряду? А лисья шуба лтомъ! Ты видно не укрывался ею при тридцати градусахъ тепла!..

— Фу! душно… воскликнулъ я, смотря на право и на лво. Я чувствовалъ, что лобъ у меня былъ покрытъ холоднымъ потомъ… Мн чудилось, что я уже тянулъ отвратительный сассапариль и задыхался подъ лисьею шубою.

А сердце межъ тмъ не переставало напвать. И такъ нжно, такъ сладко упрашивало:

— Тебя, причитывало оно, ожидаютъ мягкія объятія миловидной полненькой супруги. Пойдемъ со мной! Счастіе осыплетъ тебя своими сокровищами, какъ блоснжными лепестками съ цвтущей яблони…

Увы! я доле не въ силахъ былъ противиться внутреннему влеченію, и направился туда, куда такъ манила душа…

— Лошадь! закричалъ вслдъ мн, ругаясь, разсудокъ. Вспомнишь ты мои доводы, оцнишь ихъ, спохватишься, да локтя уже не укусишь…

— Не слушай его, уговаривало сердце, продолжая увлекать меня. Это деспотъ, тиранъ!.. Ему бы каріатидами каменными командовать, а не существами, одаренными нжнымъ организмомъ…

— Лошадь! сто разъ повторяю — что лошадь!.. надсаждаясь горлопанилъ мн вслдъ орало-разсудокъ. Да и того мало еще, назвать тебя лошадью: ты заводскій жеребецъ, чувственный бегемотъ! Тебя влекутъ животныя наслажденія! Понимаешь! Счастливый путь!.. Фелисъ-Катусъ Базиліусъ, Іоаннисъ Филіусъ! Побереги себя по крайней мр отъ размягченія мозга: это нынче модная болзнь!..

Я уже боле не слушалъ своего разсудка, и радъ-радъ былъ, что вырвался изъ подъ стснительной его опеки. Въ ту же ночь я женился. У насъ вдь эти вещи длаются скоро, не то что у людей: не надо спрашивать согласія родителей невсты на бракъ или позволенія на то начальства, и тоже не употребляется никакихъ обрядовъ или контрактныхъ обязательствъ со стороны бракосочетающихся… Можетъ, прежде что нибудь на счетъ этого и существовало, не могу вамъ доложить, но теперь не водится. Въ этомъ случа коты, какъ вы сами видите, далеко опередили разумныя существа… Увряютъ, что и у васъ, читатель, тоже самое будетъ, но со временемъ, лтъ еще черезъ тысячу, потому что, говорятъ, люди боятся сразу поумнть и приняться за раціональное переустройство своего общественнаго быта. Многое они понимаютъ, что то или это у нихъ нужно бы устранить, что дло тогда пошло бы проще, и стоило бы дешевле, и меньше бы было грха, — многое, говорю, они очень хорошо понимаютъ, да боятся за это приняться, — и жаль со старымъ разстаться…

IX.
КАКЪ ПРОИЗОШЛО БРАКОСОЧЕТАНІЕ.

Буду продолжать разсказъ о моей женитьб.

Господа! Я вамъ всмъ совтую жениться на вдовушкахъ.

Во всевозможныхъ другихъ отношеніяхъ, разумется, прелестны двицы… Ну да словомъ: имъ всякая честь и слава, и внокъ изъ блоспоснжныхъ лилій на поэтическую головку, но въ дл женитьбы, они на мой взглядъ никуда не.годятся.

Объясненія наши въ любви и союзъ сердецъ съ моей будущей подругой въ жизни были очень просты: пыльче уже смшны кажутся даже женщинамъ высокопарныя выраженія кавалера, просящаго у нихъ руки. Становиться передъ ними на колни, клясться въ вчной и неизмнной привязанности, до гробовой доски, общать сдлать счастливыми — все это теперь считается уже мщанствомъ…

Помню, мы съ моею нарченной, по общепринятому въ кошачьемъ род обычаю, условились увидться на крыш, на снник. Въ назначенный часъ я былъ уже на мст, даже явился раньше, какъ слдуетъ благовоспитанному молодому человку, отправляющемуся на свиданіе съ любимымъ предметомъ. Ея еще не было…

Сердце мое сильно билось… Какъ хотите, а поневол задумаешься, поневол будешь въ волненіи: женитьба такой шагъ, который ршаетъ всю судьбу мужчины. Женщинамъ что!.. Объ чемъ имъ заботиться?.. Все достань мужъ, откуда хочешь возьми, хоть распнись. Зачмъ женился, скажутъ… Вотъ что теб будутъ тыкать каждый разъ, когда ты будешь въ неисправности!..

— Ну что, думаю, какъ ей да не угожу, не придусь по нраву!.. Вдь это капризнйшія созданія на свт. Самъ сатана иногда не разберетъ ихъ всхъ прихотей и тонкостей въ желаніяхъ.

Я сказалъ, что сердце мое колотилось отъ волненія въ ожиданіи любимаго созданія, а покуда оно колотилось, разсудокъ опять предсталъ и, угрюмо смотря на меня, забарабанилъ своимъ громкимъ камердинерскимъ голосомъ:

— Смотри!.. предостерегалъ онъ. Не разочаруйся, что любишь въ двушк, то разлюбишь, когда она сдлается матерью!.. Объ этомъ не подумаетъ ни одна женщина, но намъ не худо на стнк зарубить!.. Это матеріальное обстоятельство и заставляетъ насъ охладть къ жен и искать опять двицу въ другой женщин…

— Отвяжись!.. сказалъ я съ досадою, отвернувшись отъ разума, тмъ боле, что разгоряченное молодое воображеніе мое уже рисовало круглыя аппетитныя формы и опытный отвтный взглядъ моей будущей драгоцнной супруги… Я мысленно сливался уже съ ней во едино. Ея отрицательное электричество палило меня, а мое положительное сожигало весь ея составъ, мы оба сгорали, уничтожались, но на прах нашего разрушенія возжигалась и свтила вчнымъ свтомъ новая жизнь!..

Но вотъ явилась та, которая такъ завладла моимъ сердцемъ!.. На лиц ея была самая обворожительная улыбка, которая сдлалась во сто кратъ прелестне, когда милая моя вскинула рсницами и остановила на мн свои, никакою кистью но передаваемые, играющіе фіолетовыми и зелеными цвтами, глазки…

— Насъ съ вами надо причислить къ порядочнымъ людямъ, сказала она, продолжая улыбаться. Наша свадьба будетъ безъ бала…

— Въ самомъ дл, шутки въ сторону, проговорила моя драгоцнная, протягивая мн свою крошечную лапку, которую я пожалъ съ ловкостію англійскаго баронета. Зачмъ, какъ многое, до сихъ поръ не выведутъ люди изъ своихъ стснительныхъ обычаевъ эту тягостную церемонію угощать гостей, по окончаніи брачнаго обряда, и длить это до слдующаго утра?.. До того ли тогда жениху и невст?.. Они желали бы поскорй предаться успокоенію, желали бы уравнять разнородныя волненія, которыя тревожили обоихъ до той поры, когда чета была уже вправ считать себя соединенною на вки.

— Оставимъ, прелестная, говорить о людяхъ, сказалъ я. Они также велики, какъ смшны… Лучше воспользуемся прекрасными минутами и насладимся.

— Скоро пролетающею взаимностью… договорила моя возлюбленная. _ — Почему же скоро пролетающею? спросилъ я, цалуя ея тоненькіе пальчики. По крайней мр, я съ своей стороны чувствую и увренъ въ себ, что…

— Не говорите этого, перебила моя супруга. Вы знаете, какъ Венера, эта высокая богиня любви по преимуществу, ршила споръ Юпитера, о томъ, кто любитъ пламенне, мужчина или женщина? Прекрасная Афродита отдала первенство существамъ слабаго, одному своему чувству преданнаго, пола… Мужская любовь живетъ въ крови!.. У нихъ кровь кипитъ, и только!..

— Я думаю о постоянств въ любви, заикнулся я, я того мннія, что мужчина…

— Не произносите никакого мннія. Я и въ этомъ случа заступлюсь за женщинъ. Если он и измняютъ своимъ мужьямъ, то всегда при этомъ бываютъ виноваты сами же ихъ благоврные. Ищите причину ихъ неуладицы, и непремнно найдете, что прелестный супругъ кругомъ виноватъ: или онъ постоянно холоденъ къ жен, отталкиваетъ ее отъ себя, тогда какъ прежде падалъ ницъ передъ своею ‘небожительницею’ и боготворилъ ее, или онъ увлекся другими женщинами и забылъ жену. Непремнно что-нибудь да есть! Вспомните, что на этотъ счетъ сказалъ Гте: ‘Verachte nicht die Frau das sie dir untreu ist, sie sucht einen bestndigen Mann…’ (не презирай жены своей за то, что она теб неврна: она ищетъ постояннаго мужа).

— И это истинная правда, прибавлю я! сказала моя супруга.

— Каждый старается оправдать себя, произнесъ я осторожнымъ голосомъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ! Проговорила моя подруга. Истина всегда останется истиной.

— Возлюбленная! воскликнулъ я, восхищенный ея умомъ. Ты кладъ, сокровище, а не супруга! прибавилъ я, и обнялъ ея полненькій станъ.

— И вотъ это тоже бываетъ причиной несогласія между супругами, продолжала она, именно то, что мужчина ныньче въ юныхъ лтахъ бшено бросается во вс тяжкія, чтобъ прохладить пылкій свой темпераментъ, разгоряченный прямыми возбуждающими впечатлніями, но онъ такъ ужь неумренно прохлаждаетъ себя, что… когда женится, то молодая супруга и встрчаетъ, вмсто мужа, красивую куклу, съ которою хорошо только прогуляться подъ ручку по Невскому… Вы врно слышали, что говоритъ о мужчинахъ Мишле? Онъ ныншнихъ кавалеровъ называетъ спиртуозами… и обвиняетъ ихъ, что эти господа, для возбужденія симпатіи, прибгаютъ къ вину… Какъ это отвратительно, по крайней мр въ глазахъ женщины!..

— Да! сказалъ я, усмхнувшись, теперешнія наши дамы, бдняжки, съ горя влюбляются въ парикмахеровъ и басистыхъ семинаровъ…

— Какая гадость! произнесла моя подруга, отвернувшись. Еслибъ не вы это говорили, то я бы не поврила. Неблагодарные мужчины! Это клевета на бдныхъ женщинъ. Справедливо пишетъ Жоржъ-Зандъ пасквили на этотъ эгоистическій полъ!.. Это Какой-то служащій и дловой народъ, а не любовники.

— Не произносите, пожалуста, имени Жоржъ-Занда, сказалъ я.

— Это почему?

— Ненавижу женщинъ-писательницъ.

— Но эта — геніальная…

— Хоть бы разгеніальная! Не бабье дло писать. Женщины въ этомъ случа всегда односторонни, вчно обвиняютъ мужчинъ, вчно мечтаютъ о какой-то идеальной жизни… Лирическими поэтами он могутъ быть, но ни одна еще не умла описывать рельефно характеры… Сейчасъ видно бабье перо! Женщины плохіе судьи, все равно какъ плохія правительницы государствами… Ея дло любить, и любить!.. У женщины это главное, это ея воздухъ, а у насъ послднее, и вообще эти любовишки въ романахъ такъ надоли!.. Эта болзненная мода новыхъ народовъ, у древнихъ ея небыло, а сколько дураковъ она надлала! Ее ужъ начинаютъ выживать умные писатели… Но пускай женщины любятъ, лишь бы только не сочиняли!.. Оставьте на нашу долю творить…

— Ахъ, ужъ скоро начнетъ разсвтать, перебила моя сожительница, желая, вроятно, прервать щекотливый для нея разговоръ.

Описывать ли нашу супружескую любовь? Ее столько ужъ описывали!.. Говорить ли, что когда мы сжимали другъ друга въ объятіяхъ, тогда завидуя папъ, звзды такъ сладко сіяли, но слаще, чмъ небесныя звзды, сверкали зеленые наши глазушки. Восторженно плъ соловей въ втвяхъ развесистаго клена, но еще восторженне запли мы съ подругой наше италіянское ‘фурмурняу.’ Нжно дышали желтые одуванчики, слушая нашъ дивный гимнъ, но еще нжне и тепле дышали мы съ моей неоцненной… Черной жукъ взлзъ было на длинный тонкій стебель травы, чтобъ лучше разсмотрть насъ, да оборвавшись, полетлъ наземь и кажется, больно ушибся, несчастный, впрочемъ, въ Полицейской Газет ничего не было сказано, объ этомъ случа. Лягушка выпрыгнула изо рва, сда на краю его, и положивъ руки на колни, покачивалась, квакала и похваливала любовниковъ пвцовъ!

— Хорошо!.. о sempre divina aria di Rossini! протяжно говорила она. Надо дВамъ, господа, прибавила она, дать концертъ съ благотворительною цлью…

Ну словомъ, всхъ восхитило наше дивное и можно сказать оригинальное пніе — гротескъ. Въ самомъ дл, что можетъ быть лучше, когда небо все поэтично-сине, воздухъ подкрахмаленъ чмъ-то блымъ и нагртъ такъ, какъ будто по немъ провели горячимъ утюгомъ. Кругомъ тишина, не слышно даже, какъ мертвые подъ землею чихаютъ, а тутъ надъ міромъ высоко несется удивительно симфоническое ‘фурмурняу!’

— Фурмурняу! дружно кричали мы съ возлюбленной, завывая отъ чистаго сердца и вслдствіе избытка чувствъ.

— Эво куда ихъ чортъ занесъ,— на другой дворъ!— слышался голосъ дворника.

— Фурмурняу! громче прежняго съ улыбкою продолжали мы кричать.

Признайтесь, читатель: ну, не завидуете ли вы нашему счастью? У васъ приличія,— условія, законы свта, вы рабы ихъ, желали бы лучшаго, да не умете снять съ себя оковъ, а мы, дти природы, и пользуемся ею, забывъ все въ мір!..

— Фурнурняу! поемъ мы, и знать ничего не хотимъ.

— Эй вы! одры, черти! Полно вамъ!.. горланилъ на насъ сосдскій дворникъ.

— Фурмурняу! отвчали мы. Ликуй вся вселенная, веселись кошачій родъ!

— Gaudeamus igitur!.. Фурмурняу! Фурмурняу!

X.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕ МЕНЕ ИНТЕРЕСНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ.

Въ это же утро я перебрался на тотъ дворъ, гд жила моя супруга. Она меня представила своимъ хозяевамъ, одной пожилой женщин, вдов-солдатк, которая отдавала конурки и комнатки своей квартиры художникамъ. Благодаря любезной рекомендаціи моей возлюбленной, я былъ принятъ превосходно. Правда, хозяйка сначала сдлала щекотливый вопросъ моей жен, увидвъ, что она прибыла самъ-другъ…

— Ну? сказала она. Гд ты шлялась всю ночь? Ишь какого мордастаго привела съ собой… Что смотришь на меня? Проголодалась небось? На, поди, похлебай молочка…

Хозяйка налила обоимъ намъ въ небольшую тарелку молока, и поставивъ на полъ, предложила ей.

Я думалъ:

— А что тутъ долго еще церемониться! Даютъ такъ бери, а бьютъ такъ бги… Отъ хлба-соли никогда не нужно отказываться!

Художники вообще хорошіе люди: у нихъ я окончательно забылъ, что значитъ тлесное наказаніе. Да и какую пользу принесло оно? Никакой! Ужъ кто родился воромъ, того не исправитъ никакое взысканіе, какъ будто у него есть въ мозгу особый бугорокъ, который подстрекаетъ на худое.

При мн разсказывали про одного каторжника. Это былъ молодой парень, сибирякъ, Мщанинъ, человкъ что называется тертый, съ лоскомъ, если не съ образованіемъ. У него было на столько такту, что онъ увлекъ и заставилъ полюбить себя одну дочь капитана, двушку довольно воспитанную. Скоропостижная смерть его возлюбленной свихнула его!.. Онъ началъ пить, а тутъ недалеко иногда и до бды. Въ ссор съ однимъ буяномъ онъ нечаяннымъ ударомъ убилъ его и былъ за то наказанъ плетьми и сосланъ въ каторгу. Но такъ какъ, говорятъ, изъ рудниковъ можно-таки убжать, то онъ и воспользовался этою привиллегіею. Но посмотрите, до чего очерствла душа этого погибшаго, когда онъ, вроятно, чувствуя себя на вки опозореннымъ, проклятымъ самой судьбою махнулъ рукою на все и сказалъ самому-себ, дескать:

— Эхъ! туда и дорога! Одинъ значитъ конецъ, и чмъ скорй, тмъ лучше!.. Буду разсказывать его же словами, которыя передавали при мн, по случаю вопроса о наказаніяхъ. Онъ бгалъ съ полгода, и замтьте, около тхъ все мстъ, гд случилось съ нимъ несчастіе, около своей родины. Его словили, привели въ острогъ. Чиновникъ, которому привелось его вторично допрашивать, узнавъ его и спросилъ:

— Зачмъ ты зарзалъ татарина?

— Да вотъ за что, Илья Ильичъ: я далъ клятву передъ Господомъ Богомъ, что когда убгу изъ рудниковъ, то первому татарину голову долой! Такъ и сдлалъ.— Онъ просилъ этого Чиновника снять съ него кандалы, общая все длать, что потребуется въ дом.

— Если закуете, то я все равно убгу, а лучше же я, Илья Ильичъ, убгу изъ города, изъ острога, чмъ васъ подвергать отвтственности. Чиновникъ зналъ рыцарскіе нравы каторжниковъ, позволилъ ему ходить на свобод, и онъ у него все исполнялъ по хозяйству: кололъ дрова, носилъ воду, чистилъ сапоги и проч., и зналъ сколько ему ‘отсчитаютъ’. Потомъ, общалъ убжать изъ рудниковъ и явиться къ Иль Ильичу. Когда пришлось разстаться, простился, со всми его домочадцами, поклонился въ поясъ и съ грустью на лиц отправился, стуча цпями и сопровождаемый вздохами и общимъ сожалніемъ. Его наказали и опять сослали въ рудники. Онъ черезъ два года опять бжалъ, сдержалъ слово, опять прищодъ на родину, и опять попался, за новое убійство…

— Зачмъ ты, зарзалъ бабу? спросилъ его тотъ же слдователь.

— Да шли мы, Илья Ильичъ, вмст съ товарищемъ, изъ нашей же артели, и видимъ баба беременная нагибается и жнетъ. Намъ и захотлось посмотрть, какъ лежитъ у ней тамъ внутри ребенокъ, и вспороли ее, снизу до верху. Ну, теперь, ужь, Илья Ильичъ, не уйдти мн отъ васъ! Н-ть! Здсь и косточки сложу… По зеленой улиц прійдется прогуляться въ двнадцать тысячъ… И половины не вынесешь… По мертвому ужь будутъ достукивать… Спрашивается: что это такое? Это такое же непреодолимое преслдованіе самаго себя, какъ у того, кто преданъ спиртнымъ напиткамъ. Онъ знаетъ, что это его разрушитъ, и неудержно идетъ за какою-то страшною могучею надъ нимъ фуріею-судьбою, онъ знаетъ, что этою дорогою онъ приближается къ пропасти, и, очутившись у края ея, съ какимъ то безсознательнымъ воодушевленіемъ вскрикиваетъ и бросается въ бездну. Разв можно установить пьяницу истязаніемъ? Разв въ ту минуту, когда убійца, совершаетъ преступленіе онъ думаетъ о числ ожидающихъ его ударовъ плети?.. И все кто больше длается преступникомъ? Не счастливецъ, избалованный сынокъ старухи — фортуны, а щедушный, забитый, ея пасынокъ!.. Все рубище, да нищета, да безпощадное горе затаскиваетъ сердешнаго, въ проклятый омутъ!.. Разв мало за это лишить человка гражданской свободы?.. Разв значитъ что-нибудь здшнее число ударовъ, количество истязанія?.. Къ чему касаться и такъ жестоко касаться человческаго здоровья? Разв оно тутъ виновато? И какая польза для остальнаго общества, одинъ-ли ударъ получить убійца ила пятьдесятъ тысячъ?.. Зло было и будетъ!.. Мало-ли что перестали длать, объ чемъ прежде никто и не подумалъ! Свтъ остался тотъ же, идеи только измнились и стали человчне. Вдь прекращены же пытки, рванье ноздрей, колесованіе, четвертованіе, вбиваніе подноготныхъ гвоздей…

Нтъ! просвщеніе смягчаетъ сердце человка. Я замтилъ, что у студентовъ и художниковъ нтъ ни въ глазахъ, ни вообще въ чертахъ лица того жесткаго, суроваго и неумолимаго,— всего того, что встрчалъ я у многихъ, у другихъ людей.

Житья художниковъ я не буду описывать, во первыхъ потому, что оно похоже на студенческое, а во вторыхъ потому, что я не имлъ случая наблюдать этого особаго сорта людей, если же говорить правду, то я на нихъ Нсколько сердитъ. Они, въ числ четырехъ человк, возвратившись однажды съ Петровскаго, на-весл, по утру уже, выкрасили меня, для потхи, какъ обезьяну мандриль: щеки сдлали синія, а окорока красные. Чортъ знаетъ что такое!.. Да ещ, для большаго сходства, свиньи эдакіе, отрубили мн хвостъ. Хорошо мн было показаться моей молодой жен!..

— Гд это ты оставилъ хвостъ, Васенька? спросила она, конечно думая, что я былъ у хорошенькихъ и тамъ напроказничалъ, такъ, он взяли и отрзали его… Вдь отрзываютъ же камеліи фалды у сюртуковъ своимъ адоратрамъ. Бабье подозрніе,— разумется, а, тмъ боле у вдовы… Это народецъ опытный!..

— Гд это ты оставилъ хвостъ, Васенька? спросила она.

— Ахъ, не спрашивай, бомбошка! говорю. Въ такой перепалк былъ, что аллахъ упаси!.. За отечество вступался…

— Да что такое? приставала она.

— Говори, не спрашивай. А не то услышатъ, такъ обоихъ насъ съ тобой свяжутъ, и ноздри еще вырвутъ, не только хвостъ….

XI.
КАКЪ ЖИВУТЪ ЛЮДИ И МЫШИ.

Продолжаю свое повствованіе. Посл разныхъ мытарствъ попали мы съ женою къ лавочнику.

Вотъ ужь гд я насмотрлся да нашъ православный людъ, какъ онъ грязенъ!… Тутъ слово чистоплотность ни къ чорту не годится!.. Разсказывали при мн, что есть на нашей святой Руси такія губерніи, гд люди живутъ въ курныхъ избахъ,— безъ трубы то-есть: господинъ дымъ тамъ, поднявшись съ шестка или вынырнувъ изъ печки, долго летаетъ по изб, какъ слпой, растопыря руки и шаря по стнамъ, р потолку, чтобъ найти выходъ, долго думаетъ онъ про себя, дескать:

— Да гд же тутъ, Господи Боже мой, большая дырка-то, что люди называютъ дверью?…

И наконецъ, напавъ на свтъ и вольный воздухъ, ворвавшіеся, чрезъ снцы, въ эту дырку и ударившіе его по аляповатому носу, вываливается погулять на простор, Тогда, то-есть пока печь топится, а господинъ дымъ мается, мается, обнюхивая вс углы крестьянскаго куреня, вы, непривычный человкъ, не входите въ подобное помщеніе: васъ ошарашитъ такою копотью, что вы подадитесь назадъ и минутъ съ пять будете фиркать, чихать и протирать глаза, не зная, какъ поврить тому, чтобы въ такой чертовщин могли жить люди,— тмъ боле, что въ зимнее время, батюшка-морозъ, при растворенныхъ настежъ, во все время топки, дверяхъ, безъ церемоніи заходитъ въ хату и, не снимая шапки и не говоря ‘здравствуй,’ располагается хозяиномъ въ горниц и даже готовъ выжить вонъ настоящихъ хозяевъ дома… Что же тутъ, посл эфтова всего-то, значитъ мусье ревматизмъ и разныя другія заморскія болзни?

Вы спрашиваете серьезно себя: какъ тутъ, при такой варварской обстановк, могутъ жить люди?!.. Вдь люди же тоже, каковы бы они ни были, не каменные же, изъ такого же матеріалу состряпаны, какъ и мы вс, хоть немного и по солидне… Да и камень, и тотъ, напослдокъ, лопнетъ… Какъ тутъ могутъ жить люди? повторяете вы въ недоумніи… Да! видно могутъ же, когда живутъ!… Мало того, что живутъ, но, такъ же, какъ и вс вы, сходятся между собою, сближаются, дружатся, любятся, ссорятся, снова мирятся, заражены общими страстями, ревностью, алчностью, даже честолюбіемъ!… Ну ужь и честолюбіемъ!..? скажете вы съ недоврчивостью. Да! честолюбіемъ! что жъ такое!… Могутъ, если вы ихъ поучите, лтъ черезъ десять съ небольшимъ, сдлаться дипломатами, даже замнить Бисмарка или заткнуть за поясъ Бюхнера и Бокля… Поврьте!

Но эти люди, пока они еще не сдлались Бисмарками, Бюхнерами и Боклями, живутъ въ одной комнат съ коровами и телятами… Дти кричатъ и телята мычатъ — не правда-ли какая живописная картина, сколько тутъ разнородныхъ звуковъ!…

Для васъ это рдкость, читатель, потому что вы здите на Карлсбадскія минеральныя воды или въ Баденъ, подивоваться иностраннымъ чудесамъ, и ни за-что не захотите прокатиться по обширной и разнохарактерной матушк Руси своей. Вы, я думаю, даже ничего не читаете объ ней?… Гд, когда вамъ заниматься такимъ вздоромъ, рыться въ грязи, хоть бы для пользы отечества!…

Но придетъ время, нужда-подстрекательница къ труду и любознательности, проберется къ намъ сквозь вс щели, какъ холодъ подъ лтнее пальто и въ чердачную кануру бднаго канцеляриста… Тогда… впрочемъ, что говорить о такомъ отдаленномъ отъ насъ времени! Живите, веселитесь и наслаждайтесь жизнію, пока еще можно!… ‘Дай Ботъ чтобъ пилось да лось, а дло бы на умъ не шло!’ говоритъ старинная разгульная пословица добраго стараго времени, когда государствовалъ царь-горохъ, и буянили по всему свту наши могучіе русскіе богатыри, которые бывало хвастали, что они:

‘Однимъ махомъ

Семсотъ побивахомъ!…’

И вс бжали отъ нихъ съ одного страху… Теперь же не побгутъ!.. Теперь настало другое время, господа!…

Мыши и крысы однакожъ, сколько я замтилъ, не считаются у мелочныхъ лавочниковъ пенатами: ихъ каждый хозяинъ готовъ бы перевесть всхъ, какъ волковъ въ Ирландіи, и на этотъ предметъ держитъ нашего брита, нашего покорнйшаго слугу, сирчь кота или кошку. Но милости этого обыкновенія, мы съ женою и были приглашены къ нашему новому владык. Но я не хотлъ нисколько пускаться на этого рода травлю. Скажите пожалуста, что на охота, сидть въ темнот, не. спать по цлымъ ночамъ, драть глаза и караулить — не пробжитъ ли гд срый грызунъ?… Изъ за какого благополучія стану я это длать?… Изъ за того только, что печенкой-то утромъ накормятъ?… Какъ бы не такъ! что я за фофанъ!.. Совсмъ другое дло охотиться съ ружьемъ или съ собаками: тамъ удальство, щекотитъ самолюбіе… А тутъ — спасибо теб никто не скажетъ. Крайность большая трудиться даромъ!… Чиновникъ если строчитъ день-деньской, ночь-ноченскую, въ пот лица, и почти изъ-за одного хлба, такъ того хоть что-нибудь да ожидаетъ, хоть пенсіонъ, хотя шесть рублей серебромъ ежемсячно, по прослуженіи, честно и старательно своихъ 35-ти лтъ,— на махорку покрайней мр хватитъ, для воспоминанія, когда будетъ курить: а если не протянетъ эти 35 лтъ, такъ все же навсятъ пряжку, и то хорошо,— иной городовой посторонится, когда онъ проковыляетъ мимо него… А тутъ что? коту и этого даже не полагается!..

Все это мелкое скотоводство, тараканы, прусаки, крысы и мыши въ мелочной лавочк облечены особыми привиллегіями — пробовать и даже сть все състное, даже залзать въ банки съ вареньемъ.

Я помню, какъ въ кадку съ патокой попала мышь. Долго ея гршное тло не было ‘усмотрно’ въ густой темной жидкости. Наконецъ ее вытащили!.. На вопросъ работника: куда двать патоку, такъ какъ она теперь осквернена отвратительнымъ животнымъ, разсчетливый хозяинъ равнодушно проблялъ барашкомъ:

— Куда двать? Продавать, разумется проговорилъ онъ, не мыть же ее!

XII.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ ХАРАКТЕРНЫЯ ПОДРОБНОСТИ.

Вы видли ли, господа, какъ обдаютъ или ужинаютъ наши Петербургскіе мелочные лавочники? Обдъ и ужинъ тутъ мало-чмъ отличаются между собою. Начнемъ съ обда,

Уже двнадцать часовъ,— полдень. Въ сосдней отъ лавки комнат, у окна, стоитъ не крашеный сосновый столъ, вокругъ него поставлены, клткою, четыре длинныя, не крашенныя и сосновыя же, скамейки. Какъ столъ, такъ и скамейки, относительно чистоты, могутъ поспорить съ гаваньскими мостками и даже выиграть премію.

На стол, въ одной куч, лежатъ уже ломти и горбушки чернаго хлба, а по окружности трапезы красуются всмъ извстныя блестящія желтыя ложки, называемыя, за что-то золотыми, и которыя, смотря по привязанности къ нимъ ихъ владльцевъ, или лучше сказать, смотря по величин рта того или другаго оплеталы, длаются ихъ любимицами. Всторон возвышается колодникомъ деревянная солонка, и вмсто вазы съ цвтами, взгромоздился кукшинъ, съ патріотически кислымъ квасомъ.

— Не моя ложка, говоритъ иногда свшій за столъ, повертвъ и потомъ положивъ въ сторону чужую ложку.

— Не все равно, перебиваетъ его куфарка-работница, не смотря на него и продолжая хлопотать около печки. шь и эфтой.

— Ну, не все равно, съ серьезнымъ лицомъ перебиваетъ ее борода. Эфтой весь ротъ обдерешь…

— Смотри какой нжный, переговариваетъ его землячка, неся ему его черпалку. Той ему ложки не давай, да другой не клади…

Входятъ мужики, по приглашенію работницы, идти обдать. Они дружно перекрестясь, садятся за столъ, и въ ожиданіи кушанья поглаживаютъ бороды. Если хлбъ раньше не нарзанъ, то кто-нибудь изъ работниковъ принимается рзать его, тутъ же лежащимъ короткимъ широкимъ ножомъ, въ род сапожнаго.

Между тмъ, ярославская красавица вытащила уже изъ печи огромнйшимъ ухватомъ огромнйшую и притонъ чернйшую и засалннйшую въ мір корчагу. Это — щи!..

Это васъ, жирные, горячіе, ротъ обжигающіе, срые русскіе щи, я хочу воспть, васъ, съ вашимъ паромъ, пахнущимъ бученнымъ бльемъ, съ вашею родною для меня капустою, съ лучкомъ, гречневой крупою и мелко нарубленными щепками, всласть перемшанными, съ еще боле мелкими, тараканами-прусаками.

Работница желзнымъ уполовникомъ налила уже щей въ большую плоскую деревянную миску, такого же золотаго цвта, какъ и ложки, и поставила на столъ дышащую паромъ пахучую жидкость. Объдалы берутся за черпалки, вс усастые рты растворились, и уже русыя и рыжія бороды облиты похлебкою, и обтираются рукою. Вс кладутъ ложки, и откусивъ хлбушка, уминаютъ его.

Землячка ихъ, между тмъ, принесла говядины на деревянномъ кружечк, чистенькомъ, какъ подъздъ у почтамта, во вс дни, исключая воскресныхъ. Кто-то изъ парней взялся уже рзать вареныя волокна черкасскаго рогоносца, и накрошивъ вкуснаго приварка, всыпалъ во щи.

Опять бороды принялись за работу.

— Солите, коли мало посолено, говоритъ тонкимъ бабьимъ голосомъ ярославка.

— Нтъ, хорошо… перебилъ ее, еле проговоривъ чей-то полный хлбомъ ротъ, крпко занятый дломъ……

Уписали миску. Чисто! Молодцы!

— Подлить еще?.. спрашиваетъ таже бабенка у доковъ, посмотрвшихъ на нее, когда она подошла къ шагъ, чтобы принять со стола чашку.

— Плесни маненько…. отвчаетъ одинъ изъ нихъ.

Несутъ въ этой же щейной чашк грешневую кашу, калиновую, разсыпчатую,— крупинка отъ крупинки отдаляется,— объяденье. Паръ и отъ ней тоже валитъ, какъ отъ локомотива на николаевской желзной дорог.

Ишь какъ ухаживаютъ коло чашки! Экія лица то, господи боже мой! Экія головизны, котлы! А волосища-то, овины!.. А лбищи-то,— неубьешь дубиной!.. А глазища-то, прости ты, создатель, мое великое прегршеніе! ровно какъ у быка пригоннаго на площадк, за московскою заставой… А носищи-то! Божусь богомъ, ровно луковицы вамъ, пришлепнутыя сверху лопатой, что-бы крпче, держались, нешатались… А губищи-то! Да такими губами, по милости творца небеснаго, не могутъ похвастать даже т лщо-образные купидошки, что выпускаютъ воду изо рта въ петергофскомъ пижнемъ саду. Тритоны да и только! А бородищи-то! Митрофанъ чудотворецъ Воронежскій! Я вамъ говорю, это чисто-таки можжевеловые кусты! Да и сидитъ же всякой дряни въ этихъ кустахъ, господи помилуй всякаго православнаго!.. Щами пахнуть, всмъ пахнутъ, что и толковать! а потому самому, что никогда не моются, сказано: отъ бани до бани въ лихъ насядетъ всякой дряни, всякая тварь можетъ находить пріютъ, даже блохи,— живой человкъ, разумется, туда мечется, сюды мечется, неколды заняться тувалетомъ…

Да-съ! Это господь, творецъ всея земля, собственно можно такъ выразиться, изъ глины создалъ одного русскаго человка, отъ того онъ такой и богомольный и любитъ молитву и чтитъ родителей, и ему за то самое невидимо ниспосылается здоровье… А ужъ здорова то здорова! Еще бы! Девяти пудовый куль вскинуть себ крючкомъ на спину и снести съ воза въ лавку, это ему ни почемъ! За то же самое и много надо всякой пищи этому человку! Велика его утроба,— и господи какъ велика!..

Вона! посл полкорчаги уписанныхъ щей, одной ендовы каши, насыпанной верхомъ, этого мало на троихъ! Опорожнили какъ разъ!..

Матушки! Развязали пояса!.. потомъ, крякнули и оправились… Понимаете: Все, что они до сихъ поръ ли, все это теперь провалилось, какъ въ пропасть, въ животище!..

Работница уже тащитъ скорымъ шагомъ ашшо съ полпуда развареной крупицы, будучи вполн уврена, что и посл эфтой порціи ничего не останется въ корыт, хоть вылижи…

Такъ и есть, справились! Богатыри, неча сказать! Не даромъ говорится, что коли работать-молъ, такъ мальчики, а что сть такъ мужички…

Ну, теперь надо испить кваску, чтобъ прохладить и освжить желудочекъ…

‘Слава теб господи! Вотъ и нались,— много ли человку нужно!.. Наперся щей, нанялся кашки — такъ и сытъ!..’

Принимаются опять испускать давешніе гармоническіе звуки, крестя ротъ, ‘чтобъ луканька не влзъ,’ а то вдь онъ тутъ-какъ-тутъ, отощай, только христіанская душа… Не осни, напримръ, крестнымъ знаменіемъ, молока, такъ и проглотишь его въ вид мухи, а посл и скверно, и всякое навожденіе на тебя напустить, и захочешь пройтиться на счетъ водки, и можно даже въ часть попасть.

Но больше всего вырываются эти звуки, когда шь пожаренный на масл картофель. Тоода только и слышно поминутно, что:

Буккрр… О господи!

Нкоторые начинаютъ икать, отъ быстраго охлажденія квасомъ человческой требушины, а кто распинается звотою. Вс довольны, и переминаясь съ ноги на ногу, плетутся въ другую комнату, чтобъ, благословись, снова продолжать плутовать, обвшивать и обсчитывать…

Вотъ тогда-то, посл ихъ ухода, поглядли бы на столъ и на полъ, въ томъ мст, гд только-что сидли и оплетали наши православные, особливо если при этомъ солнышко взглянетъ на покинутую трапезу. Вотъ гд столъ-то бываетъ великолпно улитъ щами, сплывшими съ мочальной ботроды и сплеснутыми съ боковъ круглой ложки, неловко внесенной въ пищепріемную пещеру!.. Вотъ гд навалено-то бываетъ хлбныхъ крошекъ и гречневыхъ крупинокъ!..

Впусти тогда малороссійскаго борова, такъ и тотъ захрюкалъ-бы отъ удивленія, увидвъ столько разбросаннаго тутъ аппетитнаго добра… Это значитъ, здсь изволили кушать, не по карт, а по заказу самой широкоплечей и толстобрюхой матушки-натуры! Здсь Русью пахнетъ, здсь отдаетъ достославными преданіями многообъятной и хлбородной земли варяго-гунновъ и татароманновъ, скандинавовъ и чухловидовъ, когда еще лшіе играли въ дубравахъ въ бабки, какъ малые дти, водяные плясали трепака въ ледяныхъ своихъ дворцахъ, а вдьмы, кикиморы и колдуны занимались медициною, и летали отъ живота и глазу нашихъ добрыхъ предковъ, непонимавшихъ причины, отъ чего человку на имянинахъ можно объсться, а потомъ сбиться съ дороги, отморозить свои грабли и ходули, или не думая но гадая, попасть въ драку и быть поводомъ, что у тебя своротятъ челюсть или вышибутъ глядлку…

А знаете ли вы, читатель, что — можно или нтъ входить въ то заповдное мсто гд улягутся вечеромъ спать наши русапушки, напершись щами, нанявшись кашкою и набухтервшись квасомъ, а тмъ боле въ постные дни, когда имъ предоставляется полная свобода напихать себ полное чрево лукомъ, сырою капустою съ постнымъ масломъ или рдькою, до которой они такіе же охотники, какъ японцы, которые по родственнымъ съ нами привычкамъ, на долго оставятъ по себ живое воспоминаніе, что есть же на свт двоюродные намъ братья… Тогда, читатель, то есть когда наши русапушки натюхтервшись этими лакомыми снадобьями, разлягутся и начнутъ храпть — невступайте въ заповдный чертогъ. Правда, что вы не перепугаетесь никакихъ видній, къ вамъ не вылзетъ на ординарцы чортъ съ рогами, — потому что вс подобнаго рода чиновники нынче считаются за штатомъ и занимаются частными длами, починяютъ карманные часы или длаютъ коробочки для кондитера Вольфа, правда, говорю, что васъ не озадачитъ никакое лицо изъ другаго міра, но въ вашъ обонятельный аппаратъ можетъ залсть такой газъ, который не годится ни на что, даже для освщенія Васильевскаго острова.

Родные отечественные газы! знакомыя всмъ намъ патріотическія атмосферы! Вы присущны русскому человку! на такъ присущны ему, какъ славянская лнь, а славянская вашей пустынной постели и услышавъ, какъ пробило два часа ночи, никакъ не въ состояніи понять, что до такой поздней поры остался вашъ благоврный, можетъ быть въ эту самую минуту черти искушаютъ его гршную душу…

Напрасно, драгоцнныя, вы надетесь на то, что вы уже распоряжаетесь всегда такъ на счетъ любви, что ему уже не одна не понравится!.. Что онъ самъ побоится остаться фофаномъ… напрасно, говорю!.. А вы забываете, что есть средства: раульскій, да даже и елисевскій коньянъ довольно сильно дйствуетъ!.. Мишле не даромъ назвалъ ныншнихъ мущинъ спиртуозами!.. Вы, когда ваши почтенные усачи, бакеибардисты и брадоносцы явятся домой поздне обыкновеннаго, не позволяйте имъ проходить прямо въ кабинетъ и ложиться на боковую, не простившись съ вами… ни за что не позволяйте, а непремнно сперва освидтельствуйте ихъ, заставьте глядть прямо вамъ въ глаз и дышуть…

— Да! Кстати! Скажите, что это ныньче за обыкновеніе,— зачмъ вы позволяете ложиться особенно отъ васъ, на диван? Это еще что за новость?.. Вотъ какое еще баловство! Это изъ рукъ кон, что теперь мущины выдлываютъ!.. Вдь это, небось, мущина не сдлаетъ со своею возлюбленною (не женою то естъ), не сдлаетъ потому конечно, что его возлюбленная не позволитъ ему этого сдлать и какъ несметъ онъ пускаться на такія штуки относительно жены своей? Воля ваша, вдь это ни на что не похоже, какъ они у насъ распущены!.. Скажите, что же они въ этомъ случа приводятъ для своего оправданія? (Ужъ разумется, не вы ихъ гоните отъ-себя, уж конечно… понятно!..) Что же они приводятъ въ этомъ случа Длясвоего оправданія? Жарко, небось, говорятъ?.. Смотрите, какія нжности!.. А первые мсяцы посл свадьбы не было жарко? Тогда, небось, врно, все было хорошо! Аа! То-то вотъ и есть, что они, врно, смотрятъ на васъ, какъ на апельсинъ, а на вашу любовь, какъ на ду, на обдъ…

Я началъ говорить о томъ, что женатый человкъ легче всего соблазняется въ холостой компаніи. Непремнно!.. И я тоже палъ вслдствіе своего увлеченія… Положимъ мы, коты, не пьемъ ни коньяку, ни хересу — не то, что люди, намъ, не то что вамъ, не надобно прибгать къ возбуждающимъ средствамъ… У насъ кипитъ природа!..

Вотъ какое было со мною приключеніе. Жена моя ходила на послдяхъ… а у меня и давай нечистая сила мучить кровь!.. Ночей не сплю, всякая дрянь лезетъ въ голову, потерялъ аппетитъ, исхудалъ совсмъ. Дай, думаю, пойду, развлекусь немного, подышу чистымъ воздухомъ освжусь…

Вышелъ во дворъ… Ночь темная. Осмотрлся. Гляжу… Цлое кошачье засданіе возл конюшни: дв кощенки и штукъ шесть котовъ, все сорви головы, молодежь, холостые… Думаю: я женатый, поопытнй васъ буду на счетъ дамскаго общества… Но, увряю васъ, никакой дурной мысли при этомъ не было у меня, — ей-ей нтъ, а такъ, хотлъ ничего больше, какъ разсяться… а между тмъ вышло совсмъ другое. Никогда не нужно играть огнемъ, какъ разъ обожжешься.

Пробираюсь я между новою для меня ассамблеею, заглядываю то той то другой кошечк въ глаза, — не дурны, такъ себ… Вотъ одна брюнетка и обратила на себя мое вниманіе. Приближаюсь, поклонился съ вжливою улыбкою. Она мн отвтила тмъ же и спросила:

— Вы врно прізжій, не здшній?

— Да! отвчалъ я, немного замявшись.

— Я ужасно какъ люблю иностранцевъ, прибавила она. Они такіе деликатные…

‘Почему-жъ’ подумалъ я, ‘она считаетъ меня иностранцемъ? Ужъ не потому-ли, что у меня хвоста нтъ?’

— Вы, конечно, англичанинъ, заговорила она снова. Это сейчасъ видно по вашему типу… Они вс блондины, съ золотистымъ отливомъ… Мн страхъ какъ нравится этотъ цвтъ волосъ!.. Мой папаша тоже былъ блондинъ!..

‘Хорошъ я блондинъ!’ подумалъ я. Просто рыжій, какъ огонь… Ну, да ничего, пускай я по ейному буду блондинъ…

— Не изъ Девоншира-ли вы? продолжала она спрашивать.

— Изъ Девоншира… отвчалъ я, какъ артиллерійскій офицеръ на вопросъ дивизіоннаго своего командира, не первая ли тамъ всторон стоить бригада, берется подъ козырекъ и, словно эхо, отвчаетъ:

— Первая, ваше превосходительство.

— Не хотите ли спть со мною дуэтъ? предложила она.

— Хоть шестетъ, говорю, чуть не задыхаясь отъ радости.

— Нтъ! секстетъ — это будетъ много… дворникъ у насъ въ дом, запинаясь, проговорила она… не большой любитель пнія…

— Говори лучше, подумалъ я, что подчуетъ васъ чмъ ни попало: метлой, лопатой или булыжникомъ за ваши дуэты квартеты и квинтеты…

— Пойдемте лучше на нашъ чердакъ!.. позвала меня моя возлюбленная.

— Господа! я не знаю какъ вы, но по моему надо быть кретиномъ, идіотомъ или принадлежать къ безбородому братству воздержанія, чтобъ отказаться отъ такого лестнаго предложенія.

Я поблагодарилъ и отправился, но, опять-таки повторяю, безъ всякой задней мысли… Между тмъ темнота на чердак, куда мы укрылись съ моей концертанкой, фосфорическій свтъ мсяца, сверканіе глазъ у любимаго предмета, нечаянное прикосновеніе къ волосамъ на ея тл, этимъ отчаяннымъ проводникамъ любовнаго электричества — все это сильно воспламенило мою кровь и умъ, и я самъ не знаю, какъ сдлался измнникомъ супружеской врности.

Въ первыя минуты совсть страшно какъ насла на меня. Я бы въ то мгновеніе желалъ не видать больше никогда моей милой, причины моего увлеченія… О совсть? Ты торговка-лепетунья, съ толкучаго рынка!.. Языкъ твой — дьяволъ, который мучаетъ свою жертву все время, пока она сама не почувствуетъ твоего ничтожества и не вырвется на волю… (Почтенные мужья! вы понимаете меня).

— Чортъ возьми! подумалъ я спустя потомъ нсколько времени, когда вопросъ, произнесенный царицею моей души: ‘что я такъ задумался?’ привелъ меня опять въ себя, чортъ-возьми! сказалъ я про себя. Да что-жъ такое, что я измнилъ своей жен?.. Эка бда! я не женщина! Жена, полюбивъ другаго, отдается ему вся: она уже потомъ не жена мужу, не мать дтямъ и не хозяйка въ дом, она чужая женщина… Она до того вонъ, видите, пропитывается постороннимъ элементомъ, что впечатлніе отъ перваго мужа остается у ней даже на нкоторое время и тогда, когда судьба покроетъ ее вдовьимъ чернымъ покрываломъ, и когда мсто перваго адоратера заступитъ другой… А мущина что? Съ мущины любовь какъ съ гуся вода… вышелъ на улицу отъ своей разлапушки — и все забыто, все осталось тамъ, у ней, за воротами… Это и причина, что женщина не можетъ сравняться съ ними въ супружескихъ правахъ и потому никогда не можетъ быть для ней торжества эмансипаціи плоти (Emancipation des Fleisches). Видите ли, мущина и ‘пошаливъ,’ остается тмъ-же отцомъ семейства, тмъ-же супругомъ, тою же доброю рабочею лошадью, ну да словомъ, онъ… не принесетъ домой ребенка, ибо не родитъ… очень просто.

Когда я, простившись съ моей донной Кларой, направился было домой и вылзалъ изъ слуховаго окна на чердак, на меня напали три кота. Правда, я задалъ имъ трепку, у каждаго изъ нихъ осталось по знаку на рож: у одного прокусилъ насквозь верхнюю губу и на живот такъ ему расчистилъ, к^къ будто тамъ рожъ молотили, но зато и они, подлецы, меня порядкомъ пощипали. Явлюсь къ своей хозяйк. Думаю: съ какими-то глазами я покажусь ей?..

— Аа! рыжій потаскунъ! говори: гд шатался?..

Такими привтствіями огорошила меня наша кухарка, когда я вошелъ въ кухню.

— Чего таращишь лупы-то? Думаешь, я говядины дамъ? Я завертлъ хвостомъ и хотлъ улыбнуться.

— Какъ же?.. продолжала она, а не хочешь ли шишъ?.. Покажи-ка рожу-то… Матушки! да онъ весь въ крови… чуть не вскрикнула она, и тутъ же разсмялась.

— Кто это теб уши-то обкусалъ? Подломъ, не водись съ котами, не шляйся полночамъ!..

— Жены нтъ, проговорилъ я про себя и заглянулъ подъ печку…

— Безсовстный!.. послышался оттуда слабый голосъ моей благоврной. Знаетъ, въ какомъ находится жена положеніи и пропадаетъ по цлымъ днямъ изъ дому… (Я уже упомянулъ, что жена моя ходила напослдяхъ).

— Что жъ я могу помочь теб въ твоемъ положеніи?.. отбояривался я.

— Сдлаетъ ли это хоть одинъ порядочный мужъ?.. продолжала она упрекать.

— Старая исторія!.. отговаривался я. Выдумай что-нибудь дльное.

— Гд шатался? въ какихъ странахъ былъ? Наблюдалъ небось, какъ крыши красятъ, подрядъ, скажешь, снялъ?..

Я началъ оправдываться, и чуть было не дернулъ, что, молъ, въ преферансъ проигралъ съ пріятелями,— любимая отговорка нкоторыхъ мужей,— чуть, говорю, было не дернулъ этой уловки, но къ счастію остановился…

Было мн тоже труда выдумывать правдоподобную причину, что у меня нтъ половины ушей!.. Ужъ я и то, и другое сочинялъ — нтъ, не годится!.. Еслибъ я пилъ водку, то могъ бы отвертться хоть тмъ, положимъ, что былъ не много во хмлю, крысы объли (тоже, нечего сказать, красивое оправданіе для кота: крысы уши обкусали!). Но я, какъ вы сами знаете, принадлежу къ обществу трезвости, и еслибъ былъ человкомъ, то могъ бы однимъ поведеніемъ составить себ карьеру, дослужиться чиновъ и крестовъ, и потомъ похать въ Москву и жениться на богатой невст, а тутъ и этого оправданія нельзя было сдлать…

Напослдокъ ршилъ. Скажу, думаю, что молніей опалило… Такъ и сдлалъ.

— Ты эдакъ, возразила моя супруга, бдный, когда-нибудь весь сгоришь изъ-за своихъ кощенокъ.

— Не вришь, говорю, такъ возьми сегодняшнюю ‘полицейскую газету’ (я зналъ, что жена моя не уметъ читать, хоть и скрываетъ это отъ меня и налегъ на это обстоятельство)… возьми, говорю, полицейскую вдомость тамъ напечатано въ подробности, какъ при этомъ загорлся снникъ, но успшными дйствіями вскор прибывшихъ къ мсту происшествія пожарныхъ командъ, пожаръ тотчасъ же былъ потушенъ, сгорли только смежный съ снникомъ каменный домъ, а сосдній деревянный разобранъ до основанія, и тамъ же прибавлено, что изъ дознанія усмотрно, что причина пожара произошла отъ молніи, только не упомянуто, что отъ громовой стрлы…

— Прочти, говорю, я принесу газету. Хочешь?..

— На что мн твоя газета… увертывалась моя дражайшая половина.

— Нтъ, ты прочти, тогда по крайней мр повришь. Принесть?..

— Стану я читать всякій вздоръ, какой тамъ пишутъ и печатаютъ.

— Ба! да вотъ кстати и нумеръ этотъ… продолжалъ я врать… и зашелестилъ ногами по валявшемуся на полу листу. Ступай сюда, къ свту!

— На что я пойду? Я не могу пошевелиться…

— А, ну такъ не говори!..

Тмъ дло тогда у насъ и кончилось…

Того же дня, къ вечеру, супруга моя благополучно разршилась семью ребятами… У васъ, читатель, врно не бываетъ такого плодородія, а у насъ, такъ сразу сдлаешься отцомъ семейства… Весело!..

Число семь однакожъ заставило меня немного задуматься. Я хоть и не врю никакимъ женскимъ причудамъ, но въ понедльникъ, напримръ, ничего не стану предпринимать, даже не выйду изъ дверей. Разъ не послушался я внутренняго своего голоса, вышелъ въ этотъ день. Что-жъ? Въ помойную яму угодилъ, обвалился и вылзъ чортъ-чортомъ оттуда… Точно также и цифра семь въ настоящемъ случа очень меня безпокоила.

— На слдующій годъ буду какъ Абдулъ-Меджидъ, сказалъ я машинально.

— Какой Абдулъ-Меджидъ? спросила она.

— Турецкій императоръ! у того триста человкъ дтей…

— Охота теб языкъ чесать… Люди добрые радуются, когда Богъ даетъ имъ дтей…

— Э!.. да ты обсчиталась… сказалъ я, замтивъ вылзающаго изъ-подъ нея восьмаго ребенка. Поищи-ка хорошенько… Можетъ, еще у тебя тамъ есть.

— Перестань зубоскальничать, мн не до смху!.. простонала она, закрывъ глаза и сдержавъ вздохъ.

— М… черный!.. проговорилъ я сквозь зубы, а у самаго такъ и закипло внутри. Опять, думаю, тутъ дло ея чернаго чортообразнаго кузена…

— Что жъ такое? прервала моя сожительница. Бабушка моя была черная…

— Врешь! твоя бабушка была пгая… Ты сама мн говорила. Что ты отверываешься…

— Съ отцовской стороны… Охъ!.. Какія обидныя подозрнія. Охъ! какъ подъ ложечкою вдругъ закололо…

— Врешь!.. у отца твоего вовсе не было бабушки!.. хватилъ я, совершенно вышедши изъ себя.

— Ты бы далъ мн воды, да самъ бы вышелъ… Что ты говоришь?.. Не было у отца моего бабушки!…

— Была… оправился я, да не черная!…

— Дай, ради самого неба, воды… не рту хоть принеси… духъ не могу перевести… Какую чепуху несешь… Не его ребенокъ… отъ того, что черный!..

— Я этого такъ не оставлю! зашиплъ я. Колотить я тебя не стану, я человкъ новаго порядка… Я найду другое средство…

— Длай, что знаешь… Можетъ, я и сама умру…

— Ну да эти штуки-то намъ извстны… не разжалобишь, не на такого наскочила! Что за дьявольщина за такая, бабы совсмъ перебсились… Модой сдлалось измнять мужьямъ!.. Одна передъ другой щеголяетъ!.. Разв въ этомъ состоитъ ваша эмансипація, чортъ бы васъ подралъ!..

— Пощади, пожалуста!.. какъ извощикъ, выражается!..

— Я пощажу васъ, мадамъ, вы угадали. Я не буду длать вамъ никакихъ насилій. Мы, слава теб Господи, пока еще коты, не люди!.. Жена — сатана, и нтъ средствъ избавиться отъ такого блага!.. Одна только могила или ножъ въ бокъ… Вотъ еще славно!.. Сами на себя накладываютъ кандалы… У насъ другіе законы. Разводная матушка, и баста!.. Долой съ глазъ! Длай тамъ, что твоей душеньк угодно будетъ, но не у меня въ дом… Подбери подобныхъ себ георгинъ, разведи цлый садъ, но только не въ моей квартир. Даю теб три дня сроку… Когда оправишься, маршъ! Дтей я оставлю себ… Я долженъ отвчать за ихъ будущность, которую не могу поручить такой распутной матери… Чернаго купидона своего можешь взять съ собою, чтобъ сличить копію съ оригиналомъ…

Я однакожъ не должался ея выздоровленія, и покинулъ самъ прежде нея квартиру лавочника.

Прости, сказалъ я уходя, ты, любезный человкъ, славный потомокъ древнихъ варяговъ, съ твоею древнею славянскою лнью и грязью, съ твоимъ глинистымъ хлбомъ, съ твоими толстокожими пирогами, съ твоими ржавыми селедками, съ твоею минеральною осетриной, съ твоимъ каретнымъ чухонскимъ масломъ, съ твоими тухлыми яицами, съ твоими плутнями, обвшиваніемъ, и приписываніемъ и наконецъ твоей божбою, что твой гнилой товаръ — первый сортъ. И разстаюсь съ тобою безъ сожалнія. Если еще мн встртятся на долгомъ пути моей жизни подобные теб экземпляры, то я убгу въ лса… Лучше жить со зврями, чмъ съ такими людьми… Прощайте!

——

О моихъ похожденіяхъ въ ‘Гавани’ и наканун ‘Куллерберга’ вы уже знаете. Автору этихъ статей я поручаю изданіе въ свтъ моей біографіи.

Съ удовольствіемъ исполняю желаніе почтеннйшаго Василія Ивановича.

КОНЕЦЪ.

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

БІОГРАФІЯ КОТА ВАСИЛІЯ ИВАНОВИЧА.

I.О ДРЕВНОСТИ И БДНОСТИ МОЕГО РОДА.

II.МОИ ПЕРВЫЕ МОЛОДЫЕ ГОДЫ.

III.НЕОПЫТНОСТЬ МОЛОДОСТИ.

IV.ПЕРВЫЯ ИСПЫТАНІЯ НА ВОЛ.

V.

VI.О МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ, НО И ЕЩЕ КОЕ-О ЧЕМЪ О ДРУГОМЪ.

VII.О МОЕЙ ЛЮБВИ УЖЕ СОБСТВЕННО.

VIII.БАТАЛІЯ МЕЖДУ ГОЛОВОЙ И СЕРДЦЕМЪ.

IX.КАКЪ ПРОИЗОШЛО БРАКОСОЧЕТАНІЕ.

X.ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕ МЕНЕ ИНТЕРЕСНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ.

XI.КАКЪ ЖИВУТЪ ЛЮДИ И МЫШИ.

XII.ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ ХАРАКТЕРНЫЯ ПОДРОБНОСТИ.

Читайте также:

I.
О ДРЕВНОСТИ И БДНОСТИ МОЕГО РОДА.

II.
МОИ ПЕРВЫЕ МОЛОДЫЕ ГОДЫ.

III.
НЕОПЫТНОСТЬ МОЛОДОСТИ.

IV.
ПЕРВЫЯ ИСПЫТАНІЯ НА ВОЛ.

VI.
О МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ, НО И ЕЩЕ КОЕ-О ЧЕМЪ О ДРУГОМЪ.

VII.
О МОЕЙ ЛЮБВИ УЖЕ СОБСТВЕННО.

VIII.
БАТАЛІЯ МЕЖДУ ГОЛОВОЙ И СЕРДЦЕМЪ.

IX.
КАКЪ ПРОИЗОШЛО БРАКОСОЧЕТАНІЕ.

X.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕ МЕНЕ ИНТЕРЕСНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ.

XI.
КАКЪ ЖИВУТЪ ЛЮДИ И МЫШИ.

XII.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ ХАРАКТЕРНЫЯ ПОДРОБНОСТИ.