Библиотека моего дяди, Тёпфер Родольф, Год: 1832 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 131 минут(ы)

БИБЛІОТЕКА МОЕГО ДЯДИ.

Повсть Р. Тпфера.

I.
Два арестанта.

Я зналъ многихъ людей, взросшихъ за купеческими прилавками, которые надолго удерживали въ себ свойственное купцамъ искусство практически узнавать людей, привязывались къ уличной жизни, къ тривіальности идей, къ поверхностному сужденію, словомъ, ко всмъ порокамъ и добродтелямъ своего уголка. Многіе изъ нихъ сдлались адвокатами, секретарями, и въ каждое изъ этихъ званій они вносили съ порога своей лавки много хорошихъ или дурныхъ, но всегда неизгладимыхъ началъ.

Но въ время, о которомъ хочу говорить, т. е. около пятнадцати лтъ тому назадъ, многіе изъ этихъ людей довольствовались маленькой комнаткой подъ крышею, съ окномъ, выходившемъ на скромный, молчаливый дворъ. Удаленные отъ уличнаго шума, они предались тутъ созерцательной, способствующей къ размышленію жизни, и пересуживали нравы и образъ жизни только немногихъ близкихъ сосдей своихъ. Они пріобртали способность узнать людей короче,— судить о человк не по общимъ чертамъ, но и по подробностямъ, которыя не могли ускользнуть отъ ихъ наблюдательности. Лишенные всякаго развлеченія, и всякаго зрлища, они по невол должны были довольствоваться сами собою, тогда какъ другіе, развлекаясь безпрерывно новыми предметами, не имли ни времени, ни охоты узнать самихъ себя. Могли ли они, въ-послдствіи, оказавшись адвокатами или секретарями, измнить свои привычки и правила? Но разв не случалось съ вами, чтобъ до вашего жилища, какъ бы уединенно оно ни было, не достигалъ уличный шумъ, чтобъ не прошли мимо него люди, не пронеслись предметы, одинъ разъ смющіеся, другой печальные, чтобъ не коснулись его сосдство, или какіе-нибудь непредвиднные, внезапные случаи? О, какая трудная вещь воспитаніе! Въ то время, какъ, слдуя вашей свтлой мысли или намренію, совтамъ друга или книги, руководите вы на правый путь разсудокъ и сердце вашего сына, въ то же время вс эти вншніе предметы, о которыхъ вы, можетъ-быть, и не думаете, этотъ уличный шумъ, сосди, непредвидимые случаи, и мшаютъ вамъ или составляетъ противъ васъ заговоръ, не спрашиваясь, нуждаетесь ли вы въ нихъ, или можете ли обойдтись безъ нихъ.

Позже, правда,— лтъ двадцать или двадцать-пять спустя, уголокъ вашъ уже не будетъ имть на васъ такого вліянія. Грустенъ или веселъ видъ вашей комнаты, комфортабельна она, или нтъ — не бда: тогда она для васъ какъ классъ, въ которомъ прервано ученіе. Въ этомъ возраст человкъ уже заключаетъ свой карьеръ, онъ уже достигъ того туманнаго будущаго, которое тогда представлялось ему такимъ отдаленнымъ. Душа его уже не задумчива и не послушна ему по прежнему, теперь вншніе, предметы только отражаются въ ней, не оставляя, какъ прежде, впечатлнія.

——

Что касается до меня, то скажу вамъ, что я жилъ въ уединенномъ квартал {Кварталъ этотъ прилегаетъ къ женевскому каедральному собору. Домъ, о которомъ здсь говорится, извстенъ тамъ подъ именемъ дома французской биржи, онъ принадлежитъ одному благотворительному заведенію, покровительствующему женевскимъ протестантамъ французскаго происхожденія.}, позади церкви св. Петра, подл тюрьмы епископа ***. Изъ-за густой зелени акацій я видвъ стрльчатые своды церкви, фундаментъ большой башни, маленькія окна тюрьмы, а позади всего этого, сквозь проску, озеро съ его берегами. И какъ подумаю, какъ мало <испорчено> пользоваться такими прекрасными наставниками! Сколько разъ еще судьба, благопріятствовала мн между моими товарищами! Но какъ ни мало воспользовался я, все-таки горжусь тмъ, что вышелъ изъ этой школы. Она была гораздо благородне лавки торгаша, гораздо богаче уединенной комнатки, и я могъ бы выйдти изъ нея поэтомъ, еслибъ имлъ хоть немного-поэтическую натуру…

——

Но — все къ лучшему, потому-что поэты всегда были несчастливы. Укажите мн хоть на одного изъ нихъ, который бы могъ утолить свою жажду похвалъ и славы. Укажите мн хоть на одного изъ самыхъ знаменитыхъ поэтовъ, который былъ бы доволенъ своими твореніями, который узнавалъ бы въ нихъ прекрасные образы, открытые ему его геніемъ. Ихъ жизнь — жизнь приманки, обмана, обольщенія! И это еще только наружность: воображаю, сколько горестей, сколько отравы открылось бы при пристальномъ взгляд на ихъ жизнь. Ихъ головы закаливаются въ неземныхъ восторгахъ, которые каждый новый день опрокидываетъ и разрушаетъ, они смотрятъ за облака и въ то же время пригвождены къ земл, любятъ богинь, а встрчаютъ на земл однхъ смертныхъ! Тассъ, Петрарка, Расинъ — нжныя, болзненныя души, вчно тревожныя, вчно стнящія — я желалъ бы спросить васъ самихъ, чего стоило вамъ ваше безсмертіе!

Таковы причины и послдствія. Не будь они поэты, они не испытали бы такихъ страданій,— не будь такихъ страданій, не были бы они и поэтами. Изъ этой-то обоюдной борьбы, какъ молнія изъ тучъ, выходитъ тотъ яркій свтъ, который поражаетъ насъ въ ихъ произведеніяхъ. Страданіе открываетъ имъ наслажденія, наслажденія учатъ ихъ страданіямъ, желанія ихъ живутъ о-бокъ съ потерями и лишеніями. Изъ этого великолпнаго хаоса, изъ этихъ плодотворныхъ страданій раждаются безсмертныя ихъ страницы… Бурные втры извлекаютъ сладостные звуки изъ пустынной арфы.

Теперь я не удивляюсь словамъ одного умнаго человка, который уврялъ, что гораздо лучше быть мелочнымъ торгашемъ въ небольшомъ городк, чмъ всемірнымъ поэтомъ, — лучше быть Жиро, чмъ Данте-Алигьери.

—-

Идея, составленная мною о п<испорчено> такъ справедлива, что я не могу даже вообразить себ, чего ищутъ т, которые претендуютъ на подобное названіе. Не труда ли, не горести ли, блестящаго ли хаоса ищутъ он<испорчено>вые поэты? Какъ лицемры, <испорчено>рующіе истинную добродтель нечестивыми словами, передразнивающіе ее, какъ обезьяны,— поэтъ <испорчено> передразниваютъ добродтель и истину священными словами печали, тоски, невыразимыхъ страданій.— Почти каждый изъ нихъ страдаетъ въ стихахъ своихъ, оплакиваетъ свою лишенную радостей жизнь, протягиваетъ остатки ея на многіе годы, умираетъ въ стихахъ своихъ. Нтъ, другъ мой! не такъ легко, какъ ты думаешь, быть печальнымъ, огорченнымъ, несчастными, не такъ легко терзаться неисполнимыми желаніями, очаровываться экстазами, обнажать свою жизнь, умирать, какъ Милльвуа! Сними твою маску, — пусть лучше мы полюбуемся улыбающимся лицомъ твоимъ. Скажи, зачмъ ты слдуешь ты влеченію своей натуры? какую выгоду находишь для себя въ томъ, чтобъ казаться <испорчено>но плачущимъ и страдающимъ, <испорчено>о умирающимъ и лишеннымъ отр<испорчено>аго погребенія?..

——

Говоря объ этихъ обильныхъ страданіяхъ, я не допускаю, однакожъ, чтобъ каждый великій поэтъ перемнно долженъ былъ страдать и оплакивать въ стихахъ свои страданія. Напротивъ, самые очаровательные восторги его прикрываютъ нердко горькое разочарованіе. Онъ увлекаетъ васъ въ цвтущій Элизей, онъ описываетъ вамъ божественную красоту со всею яркостью красокъ, но поврьте мн, что ничтожество земной юдоли побудило его, воспарить къ этимъ недосягаемымъ вершинамъ блаженства и краы… Поэтъ описываетъ здоровье, потому что лишенъ его, описываетъ <испорчено>ную красу лта, потому-что самъ <испорчено>ждаетъ по непроходимымъ снгамъ, кристальныя воды ручья, тогда какъ самъ, томимый жаждою, скитается въ непроходимой степи! Бднякъ <испорчено> пользуется немногими минутами восторга и заставляетъ насъ раздлить съ нимъ эти минуты, пить изъ одной чаши наслажденій, — даетъ намъ изъ нее горькій нектаръ, оставляя себ <испорчено> горькіе остатки на дн!..

Но среди этихъ разсужденій, я открываю постыдную мысль, которая загнздилась въ темномъ уголку моего мозга, мысль, что только для моего удовольствія творили и терпли эти страдальцы-поэты, что много лтъ прожили они въ страданіяхъ для того только, чтобъ оставить нсколько строфъ, которыя увлекутъ, растрогаютъ меня на минуту. Глубокій эгоизмъ сердца, жестокость удовольствія, которое жертвуетъ всмъ самому себ! Расинъ — мелочной торговецъ! Вергилій — лавочникъ! Нтъ! видно во мн еще нтъ довольно разсудка, видно многіе годы, прошедшіе по моему обнаженному черепу, не дали мн совершенной опытности. Прійдетъ время — и можетъ-быть очень-скоро, когда, боле разсудительный и мене самолюбивый, повторю я т же слова передъ юношами… Тогда, по-крайней-мр, я прочту на ихъ молодыхъ, умныхъ лицахъ свое заблужденіе…

——

Много такихъ постыдныхъ мыслей скрываются въ вашей голов изъ приличія и молчатъ изъ боязни — быть вытсненными. Румянецъ стыда выступилъ бы на лиц честнаго человка, еслибъ онъ услышалъ, увидлъ ихъ внезапно вырвавшихся изъ своего темнаго убжища. Однажды одинъ человкъ вздумалъ заглянуть въ свою голову, въ свой мозгъ. Онъ долго ощупывалъ его, заглядывалъ во вс углубленія и щели, шарилъ въ немъ то тамъ, то сямъ, — и изъ этого поиска составилъ цлую книгу, книгу правилъ {Maximes.}, врное зеркало, въ которомъ человкъ увидлъ себя гораздо хуже, чмъ воображалъ.

Потому-то я и не люблю долго всматриваться въ свой собственный мозгъ, а предпочитаю разглядывать его у другихъ, это, отъ нечего длать, любимое мое препровождніе времени, люблю разсматривать какъ въ микроскопъ, и открываю въ немъ много маленькихъ любопытныхъ областей (не считая уже большихъ), чудовищностей, которыя поражаютъ васъ еще издалека, при первомъ на нихъ взгляд. Смшонъ Галль, который заключаетъ о содержимомъ по содержащему, о вкус апельсина по его гладкости или шероховатости, о пластыр по коробк, въ которой онъ содержится. Я длаю лучше: я открываю и пробую, отворяю крышку, и нюхаю.

У всхъ у насъ мозгъ устроенъ одинаковымъ образомъ, это значитъ, что у всхъ у насъ въ мозгу находится совершенно одинаковое количество маленькихъ ячеекъ, содержащихъ въ себ т же самые зародыши, такъ точно, какъ во всхъ апельсинахъ одинаковое количество косточекъ заключено въ равномъ числ одинаково расположенныхъ ячеекъ. Но эти зародыши созрваютъ неодинаково — одни уничтожаются, другіе развиваются черезъ мру — и отсюда-то происходитъ разница въ характерахъ, которая длаетъ такъ мало похожими однихъ людей на другихъ.

Но что особенно замчательно, такъ это то, что въ числ этихъ зародышей есть одинъ, который не уничтожается никогда, существуетъ безъ всякой пищи, выростаетъ первый и сохнетъ послдній. Этотъ зародышъ — тщеславіе. Если уничтожился этотъ зародышъ, тогда все тло можно считать мертвымъ. Мн говорилъ объ этомъ одинъ докторъ, который, только по этому признаку и признавалъ смерть. Когда его призывали къ покойнику, онъ удостоврялся точно ли больной не заботится о своей наружности, о своей поз, объ устремленныхъ на него чужихъ взорахъ.

Вх противномъ случа, даже не давая себ труда щупать пульсъ, онъ не позволялъ предавать тло погребенію, постоянно слдуя этому правилу, докторъ Галль увренъ, что не похоронилъ никого за-живо, чего, по его словамъ не могли избгнуть т изъ его собратій, которые придерживались пульса, дыханія и другихъ подобныхъ имъ недостаточныхъ признаковъ.

Докторъ уврялъ меня также, что этотъ зародышъ измняется не столько отъ положенія человка къ обществу, отъ богатства его или профессіи, сколько отъ самаго возраста. Въ младенчеств человка онъ едва бываетъ замтенъ, въ юношескомъ возраст онъ развивается, не бросаясь въ глаза съ перваго взгляда, но съ 20-ти лтъ становится уже наростомъ, виднымъ издалека…

——

Но я и забылъ, что хочу говорить съ вами о моемъ уголк, гд протекли первые смющіеся годы моей молодости въ безмятежномъ спокойствіи, въ рдкой бесд съ моимъ наставникомъ въ <испорчено>той бесд съ самимъ-собою,— въ еще боле частой бесд съ Эвхірисой и съ Галатеею, — съ Эстеллою особенно.

Если возрастъ — единственный и кратковременный возрастъ,— въ которомъ пасторали Флоріана имютъ для насъ особенную прелесть: я находился тогда именно въ этомъ возраст. Никто не казался мн прелестне этихъ молодыхъ пастушекъ, я ничего не находилъ наивне ихъ вычурныхъ фразъ и разведенныхъ розовою водицею чувствованій, ничто не нравилось мн такъ, какъ ихъ красивые корсажи и ихъ посохи съ разввающимися разноцвтными лентами. Ни въ одной изъ нашихъ городскихъ двушекъ не находилъ я и половины красоты, граціи, особенно чувства, моихъ любимыхъ пастушекъ. Мудрено ли посл всего этого, что я безотчетно предался имъ сердцемъ, что юное воображеніе мое дало имъ клятву — не измнять до конца жизни.

Ребяческая любовь, которой первыя искры раздуваются потомъ въ неугасимое, неукротимое пламя! Но сколько прелести, сколько чистаго блеска въ этихъ начаткахъ <испорчено>ства, обильнаго бурями!

——

Несчастной стороной страсти было то, что я не могъ предаться ей вполн, и это по поводу одного серьзнаго разговора, который завелъ со мною мой учитель. Мы переводили дурною латынью то мсто изъ Телемака, когда онъ, опасаясь за свое сердце и чувства, оставляетъ Эвхарису на остров Калипсы.

‘И повергнувъ Телемака въ море…

Et Telemachum in mare, de rupe, praecipitavit, едва усплъ я произнести, какъ г. Ратэнъ (такъ назывался учитель) остановилъ меня, спросивъ, что я думаю о такомъ поступк Ментора?

Признаюсь, вопросъ этотъ затруднилъ меня. Какимъ образомъ могъ я осуждать поступокъ Ментора передъ моимъ наставникомъ, когда, въ-самомъ-дл, по моему разумнію, Менторъ поступилъ въ этомъ случа слишкомъ-жестоко. Я думаю, отвчалъ я, что Телемакъ поплатился за этотъ поступокъ Ментора нсколькими глотками солевой воды.

— Вы не поняли моего вопроса, возразилъ учитель.— Телемакъ влюбился въ нимфу Эвхарису, а любовь есть самая злополучная, самая несчастная, самая порочная страсть. Влюбленный юноша предается разслабленію и лности: онъ становится неспособнымъ ко всему, кром разв того, чтобъ вздыхать у ногъ женщины, какъ вздыхалъ Геркулесъ у ногъ Омфалы. Ergo: поступокъ Ментора, клонившійся къ тому, чтобъ удержать Телемака на краю пропасти, достоинъ всякой похвалы. Вотъ что, сударь,— прибавилъ г. Ратэнъ, слдовало бы вамъ отвчать мн.

——

Такимъ непосредственнымъ образомъ узналъ я о своей вин. Я любилъ Эстеллу, любилъ такъ же точно, какъ Телемакъ любилъ Эвхарису. Я самоотверженно ршился побороть въ себ чувство, которое рано или поздно могло навлечь на меня катастрофу, что не представило бы никакихъ трудностей при удивленіи, оказываемомъ г. Ратэномъ къ поступку Ментора.

Замчаніе моего учителя оставило во мн глубокое впечатлніе, не столько потому, чтобъ я не понималъ его, какъ именно потому-что оно было для меня безтолково и темно. Уступая благоразумію и подавляя въ себ невинную страсть, въ то же время привязывалъ особенное значеніе къ словамъ моего учителя, пытался проникнуть въ настоящій ихъ смыслъ и сдлать какія-нибудь новыя для себя открытія.

Такова была первая любовь моя. Если она и не могла имть никакихъ послдствій, какъ чувство боле воображаемое, чмъ дйствительное, то тмъ не мене способъ, какимъ г. Ратэнъ охладилъ ее, оставилъ нкоторое впечатлніе и на другихъ случаяхъ моей жизни, въ которыхъ замшано было сердце, что вы и увидите въ дальнйшемъ моемъ разсказ.

——

Въ темниц, о которой я уже говорилъ, было одно окошко, выходившее на мою сторону. Вы знаете: темницы не богаты окошками.

Окно это было пробито въ черной грязной стн. Желзныя ршетки не позволяли узнику выглянуть въ окошко, щитокъ, придланный снаружи, скрывалъ отъ него улицу, пропуская въ глубину его убжища немного дневнаго свта. Окно это, или скоре отдушина, всегда возбуждало во мн чувство гнва и ужаса. Въ то время я не допускалъ, чтобъ въ обществ, составленномъ, по моему мннію, изъ однихъ только честныхъ людей, могли существовать воры и разбойники. Скоро я удостоврился въ противномъ.

Разсудокъ дтей самовластенъ именно потому, что ограниченъ. Вс вопросы имютъ для нихъ одну только сторону, и потому кажутся весьма простыми, разршеніе ихъ кажется столь же легкимъ, какъ очевиднымъ ихъ разсудку, боле прямому, чмъ просвщенному. Поэтому-то многія весьма тихія и кроткія изъ нихъ даютъ иногда слишкомъ жестокіе отзывы, — самыя человколюбивыя — наиболе жестокіе. Не причисляя себя къ послднимъ, я не разъ испытывалъ на себ самомъ эту истину. Сколько разъ, при вид конвоируемыхъ жандармами арестантовъ, я принималъ участіе въ жандармахъ, оставляя на долю арестанта одно отвращеніе. Причиною тому не была не жестокость — причиною тому была одна правота. Будь я золъ, я ненавидлъ бы жандармовъ и сожаллъ бы о преступник.

Однажды одинъ изъ такихъ арестантовъ пробудилъ все мое негодованіе. Это былъ соучастникъ какого-то преступника. Проходя въ тюрьму, онъ съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ осматривалъ сосдніе дома. Представьте мое удивленіе, мой ужасъ, когда, поровнявшись съ окномъ моимъ и увидвъ меня, онъ улыбнулся, какъ-будто-бы давно зналъ меня!

Улыбка эта оставила во мн глубокое и страшное впечатлніе. Во весь тотъ день не выходила она у меня изъ головы. Я ршился сказать объ этомъ моему учителю и, вмсто утшенія, получилъ отъ него выговоръ за то, что теряю время и засматриваюсь на улицу

——

Какой чудакъ, какъ вспомню, былъ мой учитель! Нельзя было не уважать его и въ то же время нельзя было не смяться надъ нимъ, честный, добрый человкъ и страшный педантъ, почтенный, серьзный и забавный вмст, онъ возбуждалъ во мн одинаково чувства уваженія и насмшкки. Таково, однакожь, вліяніе честности и хорошихъ правилъ, съ которыми во всемъ согласуется поведеніе, что я, не взирая на всю смшную сторону г. Ратэна, чувствовалъ на себ его вліяніе гораздо, больше чмъ могъ бы оказать <испорчено> другой <испорчено> и искусный <испорчено> слдовательно <испорчено> которыя, старалс<испорчено>

Цломудренность г. Ратэна не знало предловъ. Мы пропускали цлыя страницы въ Телемак, какъ несогласныя съ чистотою нравовъ, и онъ всячески старался предубждать меня противъ влюбленной Калипсы, увряя меня, что я встрчу въ свт множество похожихъ на нее и не мене опасныхъ женщинъ. Калипсу онъ презиралъ, Калипса, хотя и богиня, была его чернымъ демономъ. Что касается до латинскихъ авторовъ, мы ихъ читали не иначе, какъ въ извлеченіяхъ, очищенныхъ отъ всякой скверны іезуитомъ Жуванси, и то еще пропуская много страницъ, которыхъ не замтило цломудріе іезуита, Теперь вы поймете причину, почему я составилъ себ такія странныя понятія о многихъ вещахъ, поймете мое опасеніе — открывать г. Ратэну самыя невиннйшія мои мысли, если только он имли хоть малйшій колоритъ любви,— малйшее соотношеніе съ Калипсой — его чернымъ демономъ..

Я много могъ бы сказать вамъ на тотъ счетъ, но скажу лучше то, что метода эта не столько умряла мои чувства, сколько воспламеняла ихъ, она подавляла ихъ, но непредупреждала, она поселяла во мн скоре предубжденія, чмъ настоящія правила, скажу боле: ея первое вліяніе обнаружилось на моей доврчивости, чистосердечіи, искренности — этихъ нжныхъ цвткахъ, которые могутъ увянуть отъ бездлицы, и которыхъ уже ничто не воскреситъ потомъ.

Не смотря на то, что г. Ратэнъ былъ весь проникнутъ латинизмомъ и древнимъ Римомъ, онъ былъ добрый человкъ, уживчивый, и больше ворчунъ и любитель наставленій всякаго рода, чмъ строгій и привязчивый. По поводу чернильнаго пятна онъ цитировалъ мн Сенеку, при каждой дтской шалости приводилъ въ примръ Катона-Утическаго. Только громкаго смха никогда онъ не прощалъ мн. При этомъ случа цитатамъ, наставленіямъ и увщаніямъ его не было конца. Что касается до меня, я приписывалъ его отвращеніе къ безумному смху бородавк, украшавшей его носъ. Эта бородавка, величиной съ добрую горошину, увнчивалась пучкомъ тоненькихъ волосъ, имвшихъ какое-то гигрометрическое свойство: я замчалъ, что волоски эти, смотря по состоянію погоды, свертывались или выпрямлялись. Мн часто случалось въ-продолженіе лекцій наблюдать съ самымъ серьзнымъ видомъ, безъ всякой насмшливой мысли, атмосферическія измненія этихъ волосковъ,— причемъ г. Ратэнъ не упускалъ случая побранить меня за разсяность и снова обращалъ мое вниманіе на изучаемый предметъ. Случалось иногда, что докучливая муха пыталась по нскольку разъ осаждать бородавку, не взирая на все сопротивленіе моего серьзнаго ментора, и въ такомъ случа, не желая длать меня свидтелемъ этой борьбы, онъ еще сильне удерживалъ мое вниманіе на разбираемомъ текст. Но въ этихъ-то именно случаяхъ и пробуждалось все мое любопытство, и я то-и-дло взглядывалъ на осажденную мухой бородавку. Тогда уже смхъ невольно овладвалъ мною. По мр ожесточенія г. Ратэна противъ привязчивой мухи, увеличивался и мой смхъ, не знавшій предловъ… Какъ-будто не подозрвая причины его, учитель мой увлекался потокомъ обильнаго краснорчія, предметомъ котораго былъ смхъ вообще и гибельныя послдствія, которыхъ я, по его убжденію, сдлаюсь неизбжною жертвою.

——

Безумный смхъ я находилъ всегда однимъ изъ самыхъ пріятныхъ развлеченій. Запрещенный плодъ всегда такъ вкусенъ! Лта, а не увщанія моего учителя вылечили меня отъ этой слабости. Надо быть школьникомъ, чтобъ чувствовать все наслажденія нелпаго хохота,— и, прибавлю — имть учителя съ бородавкою на носу и съ волосками…

О! безжалостный возрастъ!..

Приводя себ на память эту бородавку, я всегда воображалъ, что вс подозрительные люди должны непремнно имть какой-нибудь моральный или физическій недостатокъ, какую-нибудь наружную или внутреннюю бородавку, которая располагала бы ихъ къ мысли служить насмшкой для ближняго. Не смйтесь при такихъ людяхъ: они будутъ считать себя причиной вашего смха. Не говорите при нихъ о волдыряхъ и прыщахъ — они почтутъ это намекомъ. Особенно не говорите имъ никогда о Цицерон или о Сципіон-Назическомъ: вы сдлаете ихъ своими врагами.

——

На двор стояли каникулы, время жуковъ. Эти жуки доставляли мн, во время оно, много развлеченій, но я уже начиналъ забывать о нихъ. Я видимо старлъ!

Однакожь, въ моемъ одиночеств, въ смертельной скук учебныхъ занятій, я непренебрегалъ сообществомъ этихъ животныхъ. Не думайте, чтобъ дло шло о томъ, какъ привязать ихъ на нитку и заставить летать по комнат или запрячь въ маленькія тележки, я уже былъ не такъ молодъ, чтобъ заниматься подобными пустяками, жуки и мухи могли мн служить и для другихъ, боле умныхъ забавъ, въ числ которыхъ вы врно не забыли разнообразныхъ наблюденій натуралиста.

Одинъ изъ такихъ жуковъ сидлъ у меня подъ опрокинутымъ стаканомъ. Я долго наблюдалъ, съ какимъ усиліемъ цплялся онъ за гладкія стнки стакана, чтобъ взобраться наверхъ, какъ падалъ, какъ снова начиналъ безконечныя свои попытки. Иногда онъ падалъ навзничь, на спину, для жука такое паденіе большое несчастгіе. Прежде, чмъ поставлю его на ноги, я наслаждался усиліемъ, съ какимъ онъ разводилъ въ пустомъ пространств своими шестью ножками, напрасно пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобъ подняться.— Какъ глупы жуки! говорилъ я самъ себ.

Всего чаще я освобождалъ жука изъ непріятнаго положенія, подставивъ ему конецъ пера, и это вело меня къ новымъ, боле важнымъ открытіямъ. Мой жукъ прицплялся къ опушк моего пера, и я давалъ у прійдти въ себя, пока дописывалъ строчку, не переставая наблюдать за малйшимъ движеніемъ своей жертвы, къ ущербу перевода Юлія Цезаря, отъ котораго отвлекалось такимъ-образомъ мое вниманіе. Слетитъ ли, или сойдетъ онъ съ пера. Еслибъ ему вздумалось первое — прощай мое открытіе, я никогда не узналъ бы его. Къ-счастію, мой жукъ принялся сходить съ пера. Предчувствіе чего-то необыкновеннаго, предчувствіе важнаго открытія наполняло меня, когда я увидлъ, что жукъ подвигается къ обмокнутому въ чернила концу пера. Такъ Коломбъ, еще не видя берега, уже предчувствовалъ свою Америку. Предчувствіе не обмануло меня: дойдя до разгиба пера, жукъ вымочилъ въ чернилахъ свой хоботъ. Полный тревожнаго ожиданія, подставляю я листокъ блой бумаги… и жду, жду…

Жукъ сходитъ на бумагу и ползаетъ по ней, оставляя по слдамъ своимъ самые прихотливые узоры. Иногда, по прихоти ли, или просто отъ безпокойства, какое причиняетъ ему острота чернилъ, жукъ поднимаетъ свой хоботикъ и снова опускаетъ его на бумагу — и вотъ цлый рядъ точекъ, поставленныхъ самымъ живописнымъ образомъ! Въ другой разъ, ему захочется вернуться назадъ, повернуть въ ту или въ другую сторону — и вотъ на бумаг выведено чудесное S!.. При вид этой буквы меня озаряетъ новая мысль.

Я пересаживаю удивительное наскомое на первую страницу моей тетради,— пересаживаю, натурально, съ запасомъ чернилъ, въ которыхъ достаточно вымоченъ его хоботикъ, потомъ, вооружившись соломенкою, заставляю его ползать, преграждая ему путь и сворачивая его въ стороны такимъ образомъ, чтобъ изъ слдовъ его образовался мой вензель. Два часа времени мн надобно было для того, чтобъ произвести такое изящное произведеніе!

‘Благороднйшая побда’ сказалъ Бюффонъ: ‘какую когда-либо сдлалъ человкъ, есть… есть, безъ сомннія, — жукъ!’

——

Я подвинулся къ свту, чтобъ лучше наблюдать за этой операціей. Вензель былъ уже почти выведенъ, какъ мн послышалось, что кто-то тихо зоветъ меня.

— Другъ мой!

Я заглянулъ въ окошко, но на улиц никого но было.

— Здсь! сказалъ тотъ же голосъ.

— Гд? отвчалъ я.

— Въ тюрьм.

Я понялъ тогда, что слова эти, выходившія изъ темничнаго окошка, относились ко мн и были произнесены преступникомъ, котораго ужасная улыбка такъ поразила меня. При этомъ воспоминаніи я отскочилъ отъ окошка.

— Не бойся, продолжалъ тотъ же голосъ:— ты имешь дло съ добрымъ человкомъ, который не сдлаетъ теб никакого зла.

— Негодный! закричалъ я: — если ты еще будешь говорить со мною, то я позову часоваго.

— Проходя намедни по улиц, продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія:— я увидлъ тебя и, судя по твоей наружности, предполагалъ въ теб сердце, способное пожалть о несчастной жертв людской несправедливости.

— Молчи, злодй, продолжалъ я говорить ему…

— Я вижу, ты ослпленъ, какъ и другіе. Ахъ, ты такъ молодъ и уже вришь въ зло!

Онъ замолчалъ, услышавъ, что кто-то идетъ по улиц. Это былъ человкъ, одтый весь въ черное — оффиціантъ при погребальныхъ церемоніяхъ.

Когда онъ прошелъ, арестантъ продолжалъ:

— Одинъ только тюремный священникъ знаетъ, благодаря Бога, о моей невинности.

Онъ опять замолчалъ, услышавъ чьи-то шаги. На этотъ разъ, это былъ жандармъ. Я думалъ-было позвать его, чтобъ передать ему слова арестанта, но эти слова уже подйствовали на мою доврчивость и я оставилъ свое намреніе. Поступокъ этотъ показался мн безчестнымъ посл доврія, внушеннаго арестанту моей наружностію. Мн не хотлось опровергнуть похвалу, льстившую моему самолюбію. Я говорилъ уже о тщеславіи, коіорое извлекаетъ для себя пользу изо всего: самые нечистые пальцы могутъ пощекотать его пріятнымъ образомъ.

При послдовавшемъ молчаніи, я снова обратился къ моему занятію, къ жуку.

——

Я долженъ былъ непремнно поблднть и измниться въ лиц. Зло была велико, неизлечимо! Я началъ тмъ, что выбросилъ виновника его за окно, и потомъ предался размышленіямъ о бдственномъ моемъ положеніи.

Длинная черная дорожка вилась извилистою чертою отъ четвертой главы Bello gallica къ правому полю книги. Опасность, угрожавшая жуку при крутомъ спуск, заставила его вернуться назадъ и доползти до лваго поля, откуда онъ повернулъ къ сверу, ршившись перейдти съ книги на горлышко чернильницы. На мою и на его бду, по гладкой и ровной покатости бдное наскомое спустилось въ чернильницу — въ кратеръ волкана, въ геенну…

Понявъ наконецъ свое заблужденіе, жукъ ршился отъискивать дорогу, и въ траур съ головы до ногъ выползъ изъ чернильницы, откуда торный путь привелъ его снова къ четвертой глав Bello gallica, гд уже я и нашелъ его.

Боже мой, какія каракули, какія озера, рки. Какой прихотливо-безвкусный узоръ, какое черное и ужасное зрлище представилось глазамъ моимъ!

Книга эта была — Эльзевиръ моего учителя, Эльзевиръ in-quarto, рдкій, дорогой экземпляръ Эльзевира, оставленный на мою отвтственность съ самыми строгими предосторожностями. Очевидно, я былъ потерянъ.

——

Я снялъ чернила съ книги посредствомъ промокаемой бумагой, просушилъ замаранную страницу и предался размышленіямъ объ ожидавшей меня участи. Не столько угрызеніе совсти, сколько тоска мучила меня. Всего боле страшило меня признаніе въ шалости съ жукомъ. Какими главами посмотритъ мой учитель на постыдную потерю времени въ пустякахъ, въ томъ полномъ, по его мннію, сознанія возраста, до котораго достигъ я?.. Ужасно!

Злой духъ, о присутствіи котораго я не могъ и думать, и который всегда сторожитъ минуту искушенія, принялся нашептывать мн утшенія. Онъ совтовалъ мн прибгнуть къ маленькой лжи. Скверная кошка сосдки могла, въ мое отсутствіе, войдти въ комнату и опрокинуть чернильницу на четвертую главу Bello gallica. Я могъ оправдать мое отсутствіе необходимостію сходить въ лавочку за перомъ. Перья, правда, хранились въ шкаф, въ моей комнат, но я могъ отговориться потерею ключа отъ шкафа, вчера, въ бан. Я не имлъ, впрочемъ, позволенія сходить вчера въ баню, и въ-самомъ-дл, я не былъ въ бан, но могу сказать, что ходилъ безъ позволенія, а признаваясь такимъ образомъ въ вин, я придамъ больше вроятія главной моей лжи и въ то же время немного утишу угрызенія моей совсти признаніемъ…

Звуки тяжелыхъ шаговъ мось Ратэна, поднимавшагося по лстниц, застали меня на этихъ разбужденіяхъ.

Въ смущеніи, я закрылъ книгу, открылъ ее и потомъ закрылъ снова, чтобъ открыть при учител. Чернильныя пятна, конечно, бросятся ему въ глаза, и я буду избавленъ отъ тяготившей меня неизвстности.

—-

Мось Ратэнъ пришелъ для того, чтобъ задать мн урокъ. Еще не видя книги, онъ положилъ свою шляпу, подвинулъ стулъ, слъ на него и высморкался. Для поддержанія бодрости, я послдовалъ его примру и также высморкался. Это заставило учителя пристально взглянуть на меня, дло шло о нос.

Въ первую минуту, я не понялъ, что причиною этого взгляда было желаніе мось Ратэна узнать, зачмъ я высморкался почти въ одно время съ нимъ, полагая, что онъ увидлъ чернильныя пятна, я опустилъ глаза, устрашенный боле его пытливымъ молчаніемъ, чмъ вопросами, еслибъ он мн сдлалъ ихъ, и на которые у меня заране готовы были отвты.

— Я читаю на вашемъ лиц, милостивый государь… началъ онъ наконецъ торжественнымъ тономъ.

— Нтъ, сударь…

— Я читаю на вашемъ лиц, говорю намъ…

— Нтъ, сударь… это кошка… Это не я… прервалъ я его.

Мось Ратэнъ перемнился въ лиц: отвтъ мой показался ему выходившимъ изъ всхъ возможныхъ предловъ почтительности. Онъ уже готовъ былъ выйдти изъ себя, какъ вдругъ глаза его упали на огромное пятно книги… Мось Ратэнъ подскочилъ на стул, и я невольно послдовалъ его примру, хотя отъ другаго, совершенно противоположнаго ощущенія.

Минута отвратить готовую разразиться надо мной бурю наступила.

— Меня здсь не было… сударь… кошка… я выходилъ за перомъ… кошка… ключъ я потерялъ… вчера въ бан… кошка…

По мр того, какъ я говорилъ, взглядъ моего учителя, становился такимъ строгимъ, что, наконецъ, не будучи въ состояніи выдержать его доле, я перешелъ къ прямому и безпрекословному признанію моей вины.

— Я солгалъ… сударь… я самъ причиною этого несчастія.

Глубокое молчаніе послдовало за моимъ признаніемъ.

——

— Не удивляйтесь, милостивый государь, сказалъ наконецъ мой наставникъ торжественнымъ голосомъ:— если чрезмрность негодованія подавляетъ и задерживаетъ его выраженіе. Я долженъ бы сказать, что не нахожу словъ выразить…

На этомъ мст прервала рчь мось Ратэна муха — и улыбка — предвстница глупаго смха, пробжала по моему лицу.

Глубокое молчаніе воцарилось снова.

— Вы, сударь, двое сутокъ просидите здсь взаперти, сказалъ наконецъ мой учитель, вставая: — и можете подумать о вашемъ проступк, тогда какъ я, съ своей стороны, подумаю о мрахъ, какія долженъ принять въ столь важномъ случа…

И, сказавъ это, мосье Ратэнъ вышелъ изъ комнаты, запервъ дверь на замокъ.

Признаніе облегчило меня. Съ уходомъ мось Ратэна прошелъ и стыдъ. Первыя минуты моего заключенія похожи были на минуты освобожденія и еслибъ не наказъ строгаго ментора — серьзно подумать о моей вин — то я бы предался непритворной радости, какъ человкъ, счастливо вышедшій изъ опаснаго кризиса. За всмъ тмъ, я ршился исправиться, и видя, какъ это не легко для меня, начиналъ уже не шутя опасаться за свою нравственность. Систему своего исправленія я началъ тмъ, что далъ себ слово бросить глупую привычку хохотать.

——

На этой ршимости засталъ меня голосъ продавца пирожковъ, проходившаго обыкновенно въ это время подъ окномъ. Мысль полакомиться пирожками невольно пришла мн въ голову, но я не поддался искушенію, помня, что не о желудк, а объ сердц слдовало мн позаботиться. Не взирая на громкій крикъ разнощика, я не тронулся съ мста и продолжалъ свои печальныя размышленія.

Но кто наблюдалъ нравы и характеры разнощиковъ, безъ сомннія, знаетъ объ ихъ навязчивости къ своимъ практикантамъ. Не видя меня у окна, и не извлекая еще изъ этого признака убытка своему товару, разнощикъ продолжалъ кричать во все горло. Разсчитывая безошибочно на мою страсть лакомиться, онъ къ названію пирожковъ присоединялъ эпитеты: горячіе, самые горячіе, съ пылу горячіе… Такіе заманчивые эпитеты не могли не оказать вліянія на мою ршимость, но, къ-счастію, я и тутъ не поддался искушенію.

——

Разнощикъ терялъ понапрасну драгоцнное для него время. Мн захотлось вывести его изъ заблужденія и объявить ему, что на этотъ разъ не куплю у него пирожковъ. Съ этимъ намреніемъ, я подошелъ къ окошку.

— Берите скоре, мн некогда дожидаться, сказалъ онъ, увидвъ меня.

Я уже говорилъ, что разнощикъ врилъ въ меня гораздо-боле, чмъ я самъ врилъ въ себя.

— Нтъ, не возьму, отвчалъ я ему.— у меня нтъ денегъ.

— Отдадите посл.

— Мн не хочется сть.

— Лжете.

— Мн некогда: я занятъ.

— Берите скоре!

— Мн нельзя выйдти: я запертъ.

— Ну, мн некогда съ вами толковать! сказалъ онъ, сбираясь идти и закрывая свою корзину.

Намреніе его произвело на меня необыкновенное впечатлніе.

— Постой! закричалъ я ему.

Спусгя нсколько минутъ, я уже поднималъ въ прившенной къ нитк фуражк пару чудесныхъ пирожковъ, пирожковъ съ пылу горячихъ.

‘Негодное животное!’ думалъ я, лакомясь моими пирожками: ‘вмсто того, чтобъ расправить свои четыре крылышка, оно предпочло броситься въ колодезь. Не сдлай онъ этого безразсуднаго поступка, я спокойно бы наслаждался временемъ, я былъ бы благоразуменъ, учитель мой не имлъ бы причины быть недовольнымъ мною: я бы не солгалъ, не сидлъ бы запертымъ въ четырехъ стнахъ. Негодный жукъ!’ Счастливая мысль! Взявшись за нее, какъ за исходную точку, я обременялъ жука упреками, какъ причину моего злополучія и въ то же время понемногу успокоивалъ свою совсть. Особенно побуждало меня къ этому несправедливому нарканію то, что учитель мой, въ пылу негодованія, забылъ даже задать мн урокъ. Два дня безъ занятій — это, согласитесь, такое наказаніе, отъ котораго ни въ какомъ случа нельзя отказаться.

——

Помирившись такимъ образомъ съ моею совстью, и имя впереди цлыхъ два дня свободнаго времени, я возъимлъ желаніе произвести въ моей комнат нкоторыя перемны. Первымъ дломъ моимъ было спрятать куда-нибудь подальше Эльзевира, толстый словарь и вс учебныя тетрадки. Новое, неиспытанное еще мною чувство удовольствія, похожее на чувство плнника, съ котораго сняли оковы, овладло мною, когда я спряталъ ненавистные мн учебники. Въ заточеніи, привелось мн испытать въ первый разъ всю прелесть свободы.

Прелесть… да! Уснуть спокойно, ничего не длать, мечтать… мечтать въ томъ возраст, когда еще въ бесд съ самимъ собою мы находимъ столько увлекательности, когда сердце еще обильно свжими впечатлніями, когда умъ неистощимъ въ развлеченіяхъ, когда воздухъ, небо, деревья, стны, когда во всемъ этомъ есть что-то такое, что говоритъ намъ, что трогаетъ насъ…. когда одна акація кажется намъ цлымъ міромъ, какой-нибудь звукъ — сокровищемъ! Чего бы я не далъ теперь, чтобъ возвратиться въ это счастливое время, насладиться снова этими очаровательными минутами досуга! Мн кажется, что солнце не свтитъ теперь такъ ярко, какъ свтило тогда, что часы тянутся длинне, забавы стали скучне и утомительне…

Эта мысль безпрестанно ложится подъ перо мое. Каждый разъ, какъ я принимаюсь писать, она просится высказаться, и въ-самомъ-дл, я безпрестанно повторяю ее и буду повторять. Убаюканный счастіемъ столькихъ годовъ, изъ которыхъ каждый кладетъ по новой лепт въ сокровищницу моей жизни, встрчая каждый день новое, радостное утро, я все еще не могу изгладить изъ памяти моихъ юношескихъ воспоминаній. Чмъ боле я стараюсь, тмъ боле молодютъ они, тмъ боле нахожу я въ нихъ трогательной меланхоліи. Я обладаю большимъ, чмъ желалъ обладать, но все не перестаю сожалть о протекшемъ возраст этихъ желаній. Дйствительныя сокровища кажутся мн не столь усладительными, какъ эти пустыя, но блестящія облака, которыя окружали меня тогда и которыя поддерживали меня въ какомъ-то неустанномъ очарованіи.

Свжее майское утро, лазурное небо, зеркальное озеро, я васъ вижу и теперь, но… скажите мн, куда двались вашъ блескъ, ваша чистота, та прелесть безконечной радости, таинственности, надежды, какія вы возбуждали во мн? Вы нравитесь мн по прежнему, но уже не наполняете собою по-прежнему души моей, я сталъ холоденъ къ вашей улыбк. Мн не достаетъ только молодости, чтобъ любить васъ по-прежнему, для этого мн надобно бы было возвратиться къ ней, утраченной навсегда, невозвратимой! Грустное признаніе, горькое чувство!

Вы найдете это чувство въ глубин каждаго поэтическаго произведенія, если только не оно и послужило главнымъ его источникомъ. Ни одинъ поэтъ не вдохновляется настоящимъ, вс возвращаются къ прошлому, скажу боле — обращенные къ этимъ воспоминаніямъ обманчивостью жизненныхъ надеждъ, они влюбляются въ нихъ, они придаютъ имъ красоты, которыхъ не иметъ дйствительность, они преображаютъ свои сожалнія и утраты въ красоты, заимствованныя изъ этихъ воспоминаній и, создавая наперерывъ одинъ передъ другимъ блестящіе призраки, оплакиваютъ потерю того, чмъ никогда не обладали.

——

Въ этомъ смысл, юность есть возрастъ поэзіи, тотъ возрастъ, въ которомъ поэзія собираетъ свои сокровища, но еще не употребляетъ ихъ въ дло, какъ нкоторые думаютъ. Изъ этого чистаго золота, нагроможденнаго вокругъ нея, она не уметъ извлечь ничего. Жадное время, вырывая у нея эту драгоцнность мало-по-малу, заставитъ ее наконецъ подумать о цн того, чмъ обладала. Потери научатъ ее узнавать свои богатства, горести познакомятъ се съ прошлыми радостями. Тогда только переполняется сердце, вспыхиваетъ воображеніе, тогда только отрывается и возносится къ облакамъ мысль, тогда только поэтъ Виргилій…

——

Но что сказать объ этихъ безбородыхъ поэтахъ, которые пишутъ въ юношескомъ возраст, въ возраст, въ которомъ, еслибъ только они были настоящими поэтами, имъ не достало бы всего существа ихъ для того, чтобъ чувствовать, упиваться въ-тиши всмъ этимъ благоуханіемъ, которое они только въ-послдствіи могли бы разлить въ стихахъ своихъ.

Были на свт преждевременные математики — доказательствомъ Паскаль, но скоросплокъ-поэтовъ до-сихъ-поръ еще не представляла намъ исторія. Шестидесятилтній Гомеръ гораздо вроятное, чмъ дитя — Лафонтенъ. До двадцатилтняго возраста еще могутъ проблеснуть какія-нибудь искры генія, но еще ни одинъ поэтъ не достигалъ въ этотъ возрастъ, и даже гораздо позже, настоящей своей высоты. Многіе изъ нихъ пытались распустить крылья раньше этого возраста, но ихъ слабыя усилія заране приготовляли паденіе. Въ попыткахъ они теряли силы, падали и влачились по земл.

Лафонтенъ долго не зналъ о своемъ призваніи, можетъ-быть, и не зналъ о немъ вовсе. Не тутъ ли должно искать, секрета? Прочитайте его предисловія. Разв гд-нибудь сомнвается онъ въ томъ, что онъ созданъ точно такимъ же, какъ вс другіе? И не подумайте, чтобъ это было изъ скромности: ему даже не доставало столько тщеславія, чтобъ казаться скромнымъ: не въ его скромной и наивной натур было тщеславіе, Лафонтенъ былъ олицетвореніемъ чистйшаго добродушія. Онъ поетъ, потому-что это ему нравится, поетъ не изъ призванія, котораго не чувствуетъ въ себ, не для предположенной какой-нибудь цли… Онъ поетъ — и волны поэзіи текутъ съ языка его…

Вы знаете, какъ онъ былъ простъ — Лафонтенъ! Онъ уврилъ себя, что Федръ былъ его учителемъ.

——

Спрятавъ свои учебныя книги и тетради, я даже не зналъ, за что мн приняться. Шумъ въ сосдней комнат вывелъ меня изъ затрудненія. Я посмотрлъ въ замочную скважину и увидлъ кошку, возившуюся съ огромною крысой.

Я принялъ-было сторону кошки, моей старой знакомой. Вмшательство мое могло быть ей полезнымъ, тмъ боле, что, изнуренная битвою и раненная въ морду, она уже не такъ бодро нападала на своего ршительнаго противника. Но скоро бодрость и ловкость крысы въ неравной борьб съ могучимъ противникомъ начали привлекать къ ней мое участіе и я ршился хранить строгій нейтралитетъ.

Однакожь, я скоро убдился, что очень-трудно держать нейтралитетъ, т. е. оставаться равнодушнымъ между кошкой и крысой, особенно, если эта крыса и я сходились въ наклонности къ книгоистребленію. Въ самомъ-дл, крыса защищалась въ заране приготовленномъ ея зубами углубленіи огромнаго валявшагося на полу in-folio. Я ршился спасти ее и изо всей силы ударилъ ногой въ дверь, чтобъ устрашить кошку… Ударъ былъ такъ силенъ, что замокъ отскочилъ и дверь отворилась настежь.

——

Глазамъ моимъ представилось одно только in-folio. Непріятель и союзникъ мои исчезли, одинъ я былъ окомпрометтированъ въ этомъ дл.

Комната эта была библіотека моего отсутствовавшаго въ то время дяди, небольшое пыльное убжище, уставленное кругомъ полками съ книгами. По средин, на стол, стояли испорченная электрическая машина и нсколько ящиковъ съ минералами, у окошка — широкія старинныя кресла. По поводу хранившихся въ ней книгъ, эту комнату всегда держали отъ меня запертою. Мось Ратэнъ говорилъ всегда о ней съ какимъ-то таинственнымъ видомъ, какъ о подозрительномъ мст. Случай чудеснымъ образомъ удовлетворялъ теперь моему давнишнему любопытству.

Я принялся было за физическіе опыты, но электрическая машина не дйствовала и я обратился къ минералогіи, которую скоро оставилъ для in-folio. Крыса довольно поработала надъ нимъ: на заглавномъ лист можно было только прочесть Dictio… Словарь! додумалъ я: вотъ уже нисколько не опасная для меня книга! Но словарь чего?.. Я открылъ книгу. Вверху страницы было чье-то женское имя, подъ нимъ какая-то чепуха, перемшанная съ латынью, еще ниже — замтки. Тутъ дло шло о любви..

Это удивило меня на первый разъ. Любовь, въ словар, кто бы могъ это додумать! Въ словар!.. Я не могъ оторваться отъ словаря, но вс словари такъ тяжеловсны, что я по невол долженъ былъ помститься на кресл у окна, совершенно равнодушный къ прелестному пейзажу, которому оно служило рамкою.

Имя, написанное на книг, было Элоиза. Женщина — и пишетъ по-латини, — и у ней любовникъ! Такія страшныя аномаліи совершенно сбили меня съ толку. Нечего было сомнваться: я имлъ дло съ прескверною книгою! Мысль, что словарь могъ быть избранъ для столь безнравственной исторіи, ослабила все мое уваженіе къ этому роду достопочтенныхъ произведеній. Удивленіе мое было бы не меньшимъ, еслибъ мой строгій менторъ, мось Ратэнъ, принялся вдругъ воспвать вино и любовь, любовь и вино.

Я не только не оставилъ книги, что, конечно, долженъ бы былъ сдлать, но, напротивъ, заманенный началомъ, прочиталъ всю статью, и, заинтересованный еще боле, прочелъ замтки, разобралъ латинь. Тутъ было много любопытнаго, трогательнаго, таинственнаго, но, къ сожалнію, недоконченнаго, по милости крысы. Я этого не могъ простить крыс и уже находилъ, что кошка была права, и что мн слдовало бы принять ея сторону.

Въ разрозненныхъ или изорванныхъ книгахъ обыкновенно того-то, кажется, и не достаетъ всегда, что интересно. Эти пропуски подстрекаютъ любопытство гораздо боле, чмъ уцлвщія страницы. Изъ этого я выводилъ то утшительное заключеніе, что печатному листку гораздо лучше окончить свое существованіе оберткою въ мелочной лавочк, чмъ томиться на полкахъ книжной лавки.

——

Элоиза жила въ средніе вка. Въ моихъ понятіяхъ, это были вка монастырей, колоколовъ, келлій — вка дикихъ, поросшихъ лсомъ мстъ, въ долинахъ и на берегахъ оверъ. Доказательствомъ тому могъ послужить Поммье и его аббатство у подножія Садовской Горы. Дале не простирались понятія мои о среднихъ вкахъ.

Элоиза была племянница одного каноника. Прелестная и набожная двушка, она мн нравилась столько же своими природными прелестями, сколько и монашескимъ платьемъ, въ которомъ я представлялъ ее себ. Въ Шамбери мн случалось видть сестеръ милосердія и по образцу ихъ я представлялъ себ всхъ сестеръ милосердія, всхъ монахинь безъ исключенія.

Въ то время, когда скромная Элоиза, въ тиши глубокаго уединенія, расцвтала въ двственной граціи и никому невдомыхъ прелестяхъ, широкоустная молва разносила повсюду слухи объ ум, талантахъ и познаніяхъ молодаго Абэляра. Наружность его привязъівала къ нему всхъ столько же, какъ и глубокія его познанія, красота его равнялась его слав, а этой славы никто не смлъ оспоривать у него. Абэляръ везд побждалъ своихъ противниковъ, являлись ли они съ диспутами на ученой каедр, или на блестящихъ турнирахъ передъ глазами изумленной толпы, передъ глазами прекрасныхъ женщинъ, которыя толпились въ амфитеатр, старая желаніемъ взглянутъ на прелестнаго атлета.

Въ толп этой случилась однажды и племянница каноника. Скромная, но пламенная двушка, она слушала Абэляра и смотрла на него съ какимъ-то душевнымъ трепетомъ. Жаднымъ ухомъ прислушивалась она къ звучнымъ, гармоническимъ словамъ его,— она всматривалась въ него пламенными очами, слдовала за малйшимъ его движеніемъ, внутренно раздляла съ нимъ опасности битвы, поражала съ нимъ его противника, торжествовала тріумфъ его, и, сама того не зная, медленно упивалась пламеннымъ, опьяняющимъ напиткомъ любви. Въ Абэляр она думала любить науку и мудрость. Желая поощрить въ ней наклонность эту къ наук и мудрости, и развить счастливыя способности, каноникъ началъ приглашать къ себ Абэляра и просилъ его быть ей наставникомъ и учителемъ, Счастливые любовники! Безразсудный дядя!..

Тутъ начиналась истребительная работа крысы.

——

Я перевернулъ страницу, и — Боже мой, какая перемна! Элоиза пошла въ монастырь. Я былъ глубоко тронутъ ея поступкомъ, потому-что уже любилъ ее, я раздлялъ ея страсть, я представлялъ ее себ еще боле прекрасною съ печалью скорби на чел, еще-боле юною подъ древними сводами монастыря аржантейльскаго, боле трогательною у подножія алтаря, гд изливала она въ теплой молитв свои страдавія… Какъ возвышенно-трогательно разсказывалось объ этомъ въ книг! Отъ ветхихъ страницъ ея вяло древностію и живое впечатлніе прошлаго сливало всю прелесть свою съ свжестью моихъ юношескихъ чувствованій.

Скрытая отъ всхъ взоровъ въ монастырскомъ убжищ, Элоиза пыталась погасить еще пылавшую страсть свою, но безвыходная скорбь, горькое сожалніе, угрызенія совсти, неодолимая любовь, какъ медленный ядъ, пожирали дни бдной узницы. Глаза ея не просыхали отъ слезъ, которыми оплакивала она отсутствующаго Абэляра, дни его славы и собственнаго ея счастія. Преступное, но достойное состраданія существа!

Съ душевнымъ волненіемъ переводилъ я письмо, гд Элоиза проситъ своего возлюбленнаго поддержать ея силы, вдохновить ее бодростію.

‘Абеляръ’, писала она къ нему: ‘о, еслибъ ты зналъ, какой борьбы съ самой собою потребно мн было, чтобы успокоить погибшее сердце мое! Сколько раскаянія, посл котораго я падала снова! Побдить, чтобъ быть потомъ побжденною: отречься, чтобъ признать потомъ снова, чтобъ опять схватиться съ новою жадностію!

‘Минуты блаженства. Сладостныя воспоминанія, о которыя разбивается моя твердость, отъ которыхъ гаснетъ мое мужество!.. Бываютъ минуты, въ которыя съ наслажденіемъ проливаю я слезы раскаянія… но… мн представляется твой образъ, Абэляръ, я отстраняю его, но онъ преслдуетъ меня, онъ исторгаетъ меня изъ того безмятежнаго спокойствія, въ которое вступала, онъ погружаетъ меня снова въ муки, которыя терзаютъ меня и наполняютъ блаженствомъ… О, какое непобдимое очарованіе, какая вчная борьба безъ всякой надежды побды!.. Плачу ли я на гробницахъ, блуждаю ли подъ тнью деревъ — везд онъ со мною, везд твой милый образъ, отъ котораго не могутъ оторваться мои глаза, который омываетъ ихъ слезами, который волнуетъ и поселяетъ угрызенія въ мою душу!.. Везд онъ преслдуетъ меня, зоветъ меня, увлекаетъ меня… Въ сред этихъ двъ, невинныхъ и спокойныхъ, одна я, твоя Элоиза, остаюсь преступною, сраженною бурями, поглощенною волнами пламенныхъ гршныхъ страстей…’

——

Отъ этихъ меланхолическихъ строкъ я переходилъ къ Абэлару. Гд-то я найду его? Увы, буря прошла и надъ его головою, его, блестящаго славою, я нахожу изгнанникомъ, скитальцемъ изъ одного убжища въ другое, скрывающимъ свои злополучные дни отъ ярости зависти и преслдованія.. Удрученный горестью онъ поселился въ дикомъ и неприступномъ мст.

‘Въ дни моего счастія’, пишетъ онъ: ‘я постилъ одно уединенное, незнаемое никмъ, населенное дикими зврями мсто. Только зловщій крикъ хищной птицы нарушалъ его безмолвіе. Сюда-то скрылся я теперь. Изъ древесныхъ втвей и соломы я устроилъ себ убжище, въ которомъ стараюсь забыть объ Элоиз и ищу спокойствія на лон Бога…’

Я остановился на этомъ пустынномъ мст, которое такъ живо описываетъ Абэляръ, и предался размышленію. Меня поражала странность этихъ давнопрошедшихъ приключеній, эти дв страстныя жизни, это поэтическое совокупленіе любви и набожности, славы и горести. Съ моимъ затронутымъ сердцемъ и обольщеннымъ воображеніемъ, я, какъ это всегда случается въ подобныхъ случаяхъ, забывалъ о бдствіяхъ обоихъ страдальцевъ, вспоминая одну пламенную взаимную любовь ихъ, которой я завидовалъ.

——

Въ то время, какъ Абэляръ томился въ дикомъ своемъ убжищ,— вс объ немъ сожалли, вс оплакивали его несчастіе. Слухъ о бгств его возбуждалъ всеобщее любопытство. Слды его, однакожь, были скоро открыты: его постило нсколько пилигримовъ, прежнихъ учениковъ его. Цлыя толпы шли потомъ къ нему по слдамъ ихъ, съ богатыми приношеніями. На эти приношенія Абэляръ выстроилъ прекрасное аббатство Паракле, на томъ самомъ мст, гд стояла его одинокая келлья. Между-тмъ, сен-денисскіе монахи овладли Аржантейльскимъ Монастыремъ и выгнали оттуда монахинь. Узнавъ объ этомъ, Абеляръ уступилъ изгнанницамъ, въ числ которыхъ находилась и драгоцнная ему Элоиза, новое свое убжище.

Молодая аббатесса переселилась въ Паракле съ своими сестрами. Аббатство Сен-Жильдасъ-де Гойсъ, въ ваннскомъ діоцез, приняло его въ мрачныя свои стны.

Монастырь Сен-Жильдасъ-де-Рюйсъ возвышается на скал, омываемой волнами моря. Безплодная степь, на которой не видно ни одного кусточка, ни одного лужка, окружаетъ его съ трехъ сторонъ. Крутые берега съ голыми скалами образуютъ собою бловатую линію, которая только разнообразитъ печальный видъ этого пейзажа. Изъ окна своей келльи, пустынникъ видитъ длинную линію береговъ, углубляющуюся въ заливы, снова выдвигающуюся въ море перешейками и сливающуюся наконецъ съ отдаленнымъ горизонтомъ.

Душа Абэляра была еще печальне, чмъ эта грустная страна. Малйшая радость была подавлена въ ней, давно уже разсялся въ ней дымъ славы, самый образъ Элоизы напечатллся было въ ней, кажется, для того только, чтобы питать горькое сожалніе и мрачное раскаяніе. Въ ндрахъ уединенія, котораго печальной тиши не возмущалъ никакой мірской говоръ, Абэляръ, безпрестанно возвращаемый къ самому себ, вспоминая вс прошлыя заблужденія свои, анализировалъ пустоту своей славы, ничтожность удовольствій. Съ каждымъ днемъ убждался онъ боле и боле въ ничтожеств свтскихъ прельщеній. При мысли объ Элоиз, которая напрасно пыталась подавить свою пламенную страсть молитвою и покаяніемъ,— имъ овладвала благочестивая ревность, священный ужасъ пробуждалъ его бодрость, возстановлялъ гбтовыя угаснуть силы. Въ эти минуты, Абэляръ, столь же великій, сколько несчастливый, предпринимаетъ трудный подвигъ очистить свою душу, разорвать цпи, привязывавшія его къ земл: онъ устремляется къ небу и влечетъ туда съ собою собою подругу. Онъ пишетъ къ ней письмо, въ которомъ, выходя, наконецъ, побдителемъ изъ отчаянной борьбы своей, протягиваетъ къ Элоиз руку помощи, ободряетъ ея усилія, поддерживаетъ колеблющіеся шаги ея и показываетъ ей, сквозь призму могильнаго праха, животворящій и утшительный свтъ небесный.

‘Элоиза’, пишетъ онъ къ ней въ заключеніе: ‘я уже не увижу тебя боле въ этомъ мір, но когда милосердый Богъ, въ рукахъ котораго жизнь наша, пресчетъ нить этой несчастной жизни, я прошу тебя, Элоиза, — гд бы я ни умеръ, перенести мой прахъ въ Паракле, гд я могъ бы лежать подл тебя. Посл столь многочисленныхъ и тяжкихъ испытаній, мы наконецъ соединимся навсегда, соединимся безъ опасности для насъ и безъ преступленія. Боязнь, надежда, воспоминаніе, угрызеніе совсти — все это разсыплется вмст съ прахомъ нашимъ, разсется, какъ дымъ въ воздух, не оставивъ слда прошлыхъ заблужденій. Взирая на мой трупъ, ты пристальне всмотришься въ самую-себя, Элоиза, и узнаешь, сколь безумно предпочтеніе праха, осужденнаго на разрушеніе, тла — достоянія червей,— всемогущему, непреложному Богу, который только одинъ можетъ утолить наши желанія и сдлать насъ участниками вчнаго блаженства!’

——

Исторія эта чрезвычайно заняла меня. Съ развернутою книгою на колняхъ, со взорами, обращенными на прелестный видъ озера, озлащавшагося лучами заходящаго солнца, я живо представлялъ себ Паракле, я блуждалъ подъ его стнами… Подъ темными его аллеями я видлъ грустную Элоизу, которую уже любилъ всмъ сердцемъ, переполненный участіемъ къ Абэляру. Эти образы смшались съ окружавшими меня предметами до такой степени, что я, не сходя съ стариннаго кресла, очутился незамтно въ какомъ-то блестящемъ, невдомомъ мн до того мір, переполненномъ поэтическими и нжными впечатлніями.

Но кром впечатлній, оставленныхъ во мн этимъ чтеніемъ, благовонными вечерними парами и великолпнымъ видомъ, представившимся мн изъ окна, другія впечатлнія присоединились къ моимъ мечтаніямъ. Въ несвязномъ, смшанномъ шум, обозначающемъ въ городахъ уличную жизнь и движеніе, ремесленную и торговую дятельность, разслышалъ я замиравшіе въ отдаленіи звуки органа. Подъ обаяніемъ ихъ мелодіи, чувства мои получали боле жизни, образы боле явственности, вечеръ боле чистоты. Какою-то невдомою свжестью дышалъ для меня въ эту минуту весь Божій міръ, а съ нимъ свжла и моя фантазія, носившаяся въ лазурномъ пространств и перелетавшая съ одного благовоннаго цвтка на другой…

Нечувствительно отдалился я отъ Элоизы, оставивъ тнь ея подл старыхъ буковъ, подъ готическими арками монастыря. Плавая по морю воспоминаній, я скоро потерялъ изъ вида синющіяся за мною вершины прошлаго, и приближался къ боле знакомымъ берегамъ, къ боле близкому мн времени, къ боле близкимъ мн людямъ. Съ послдними звуками органа я входилъ въ окружавшую меня существенность… Тяжелая книга давила мои колни… я всталъ и машинально отнесъ ее на прежнее мсто…

——

Какъ печальны часы, слдующіе за такими ощущеніями, какъ горько возвращеніе изъ этихъ ослпительныхъ фантазій къ неблагодарнымъ берегамъ обременительной дйствительности!.. Печальнымъ показался мн тогда вечеръ, ненавистною — моя темница, удручающей — моя праздность.

Какъ я жалю о теб, бдное дитя! Ты думаешь любить, чувствовать, жить этимъ поэтическимъ дыханіемъ — и падаешь, подавленный собственнымъ своимъ безсиліемь! Много обманутыхъ надеждъ ожидаютъ тебя, много разъ душа твоя, возбужденная сладостнымъ обаяніемъ, будетъ пытаться отдлиться отъ земли и вознестись къ небу, и каждый разъ тяжелая цпь удержитъ порывъ ея, пока, наконецъ, побжденная, созданная для оковъ, она не привыкнетъ влачить ихъ.

Къ-счастію, я не былъ тогда на этой точк. Не сходя съ той тропинки жизни, я встртилъ на ней женщину, на которой сосредоточились вс мои чувствованія. На этотъ разъ, я не упустилъ случая сдлать ее Элоизой, не столь несчастливой, но столь же нжною Элоизой, — не гршной, но прекрасною и чистою Элоизой, и обращался къ ней съ моими страстными, пламенными воззваніями, какъ-будто она была со мною.

——

Вы видите, что я уже былъ влюбленъ. Скажу боле: восемь дней протекло со времени моей любви и шесть дней я не видался съ предметомъ любви моей.

Какъ вс несчастливые любовники, въ первые дни разлуки я ласкалъ себя надеждою увидть ее, потомъ я началъ искать развлеченій — весьма неудачныхъ, какъ вы уже знаете. Я вспомнилъ о любви въ моемъ заточеніи, и къ вечеру, раздраженный романическою исторіей, вздыхалъ уже гораздо сильне, представляя себ свое положеніе совершенно безнадежнымъ.

Прибавьте къ этому то, что предметъ любви моей обиталъ подл меня, и что мн стоило только проникнуть въ комнату, находившуюся надо мною, чтобъ увидть его. Въ ту минуту, она тамъ сидла одна! Окно открывало мн къ ней дорогу по крыш.

——

Искушеніе сдлалось для меня непреодолимымъ, особенно съ той минуты, когда я очутился на крыш. Я прислъ на ней, чтобъ отдохнуть, ободриться и освоиться съ моимъ намреніемъ. Начало исполненія этого намренія такъ сильно потрясло меня, что я уже думалъ его оставить. Однако, на этотъ разъ я долженъ былъ ограничиться тмъ, что легъ на крышу. Причину этого новаго положенія моего вы не отгадаете: я увидлъ на улиц моего ментора.

——

Оправившись отъ испуга, я поднялъ голову и посмотрлъ на улицу изъ-за выступа крыши… Учителя уже не было. Вроятно, онъ въ эту минуту всходилъ по лстниц.— Еще минута и я попадусь въ моихъ новыхъ проказахъ! Раскаяніе и угрызеніе совсти снова овладли мною. Какъ легко было для меня раскаяніе, какъ живо чувствовавъ я всю цну моего проступка въ ту минуту, когда увидлъ мось Ратэна, и какъ скоро исчезли то и другое, едва только мось Ратэнъ скрылся изъ вида! Пройдя до конца аллеи, мось Ратэнъ повернулъ въ смежную улицу.

Я понялъ, что мн нельзя долго оставаться на крыш, гд изъ темничнаго окна могъ увидть меня арестантъ, о которомъ при одной мысли меня охватывалъ ужасъ. Я пустился въ дальнйшій путь, пользуясь остатками дневнаго свта, и скоро достигъ окошка. Оно было открыто.

Сердце мое сильно билось. Не взирая на увренность въ томъ, что предметъ моей любви былъ въ эту минуту дома одинъ, я все еще боялся ошибиться. Нершимость моя прервана была знакомымъ голосомъ: ‘войдите, молодой человкъ, и не опасайтесь, чтобъ вамъ измнили’.

Это былъ голосъ арестанта. Пораженный страхомъ, потерявъ все присутствіе духа, я вскочилъ черезъ окно въ комнату, и, не знаю какимъ образомъ, очутился вдругъ на полу на плечахъ прекрасной и богато-одтой дамы, которая упала вмст со мною.

——

Не могу описать, что происходило во мн въ первыя минуты, послдовавшія за паденіемъ, потому-что я лишился чувствъ. Первая вещь, поразившая меня, когда я пришелъ въ себя, была дама, распростертая подл меня на полу.

— Сударыня! сказалъ я тихимъ, смущеннымъ голосомъ, подходя къ ней почти ползкомъ.

Отвта не было…

— Сударыня!!!…

То же безмолвіе.

Я испугался не на шутку… Что, если она умерла, если меня пріимутъ за убійцу!.. Пожалуй, еще мой критикъ упрекнетъ меня въ преувеличеніи, въ пожертвованіи ложному современному вкусу. Напрасный трудъ, г. критикъ! Дама эта была просто кукла. Я попалъ въ мастерскую живописца.

——

Я началъ тмъ, что поднялъ мою деревянную даму, поднявшись, натурально, прежде самъ на ноги. Не смотря на отшибенный лобъ, моя дама улыбалась самою глупой улыбкою, какую когда-либо мн случалось видть. Я поправилъ на ней платье, и только этимъ долженъ былъ ограничиться, потому-что всего зла, причиненнаго ей паденіемъ, не было возможности исправить.

Въ паденіи своемъ кукла наткнулась носомъ на коробку съ красками и масломъ и опрокинула ее, разбросавъ по полу хранившіяся въ ней кисти, палитру и краски, и проливъ масло. Я хотлъ-было подобрать все это и привести въ прежній порядокъ, но долженъ былъ оставить и это намреніе, по совершенной невозможности выполненія.

Коробка съ красками въ паденіи своемъ увлекла долговязый станокъ, который въ свою очередь задлъ за портретъ какого-то господина, повшенный на стн, и все это одно за другимъ полетло на полъ, наткнувшись дорогой на лампу, опрокинувъ самоваръ, и разбивъ въ довершеніе стекло въ окошк.

Паденіе было ужасно, разрушеніе неисправимо, а моя дама все не переставала улыбаться!

——

Эта катастрофа съ ея разрушительными послдствіями не могла не оказать нкотораго вліянія на любовь мою. Покамстъ я обдумываю мое положеніе, не мшаетъ сказать вамъ нсколько словъ о предмет моей любви и о причинахъ, которыя породили ее во мн.

Прямо надъ моей комнатой была комната одного портретнаго живописца, обладавшаго искусствомъ изображать людей столь же похожими, сколько пріятными. Прекрасное и выгодное ремесло для тхъ, кто обладаетъ имъ. Какая чудесная приманка, на которую попадаютъ карпы, щуки, окуни, и даже бобры и выдры, попадаютъ по доброй вол, не жалуясь на крючекъ и даже благодарные рыбаку.

Помните, я говорилъ о бородавк тщеславія. Если вы достаточны и богаты, то прежде всего она совтуетъ вамъ воспроизвести на полотн вашу интересную физіономію и прелестную фигуру. Она говоритъ вамъ о сюрприз, какой вы доставите этимъ вашей матери, супруг, дяд или ттк, а если ихъ нтъ у васъ, то она скажетъ вамъ, что надобно поощрять искусство, доставить пропитаніе бдному артисту. Если артистъ богатъ, тщеславіе ваше представитъ вамъ другіе не мене убдительные доводы: портретъ вашъ нуженъ для украшенія комнаты, для симметріи. Тщеславію вашему надобно, во что бы ни стало, вашъ портретъ, васъ, прекраснаго, граціознаго, веселаго, Въ модномъ плать, въ тонкомъ бль, въ лайковыхъ перчаткахъ, ему хочется, чтобъ васъ вс видли, чтобъ вс вамъ удивлялись, чтобъ вс узнавали въ немъ ваши черты, ваше богатство, ваши таланты и благородство, вашу чувствительность, вашъ умъ, вашу тонкость обращенія, вашу благотворительность, вашъ выборъ чтенія, вашъ очищенный вкусъ, — однимъ словомъ, все то, что длаетъ васъ такимъ совершеннйшимъ существомъ, исполненнымъ тысячи пріятныхъ качествъ, несчитая уже недостатковъ вашихъ, которые сами-по-себ суть не что иное, какъ достоинства. При такомъ желаніи мудрено ли, что тщеславіе побуждаетъ васъ именемъ вашего отца, вашей матери, супруги и вашихъ дтей, снять и переснять съ себя портретъ? Я удивлялся бы скоре, еслибъ оно поступало иначе.

Искусство снимать портреты тсно и неразрывно связано съ теоріей бородавки тщеславія. Много живописцевъ поплатились за незнаніе этой теоріи голодною смертью, или госпиталемъ. Они изображали щуку щукою, морскую свинку — свинкою… Великіе живописцы, но плохіе портретисты, они отдалили отъ себя людей съ ихъ тщеславіемъ, и умерли съ голоду.

Живописецъ былъ въ мод, и не проходило дня, чтобъ у подъзда его не останавливалось нсколько щегольскихъ экипажей. Однимъ изъ самыхъ пріятныхъ занятій моихъ было разсматриваніе прекрасныхъ лошадей, гонявшихъ, своими хвостами докучливыхъ мухъ и оводовъ, и слушаніе крика кучеровъ и хлопанья ихъ бичей. Къ-сожалнію, я не могъ видть въ лицо владтелей этихъ прекрасныхъ лошадей и экипажей, но за то, чрезъ два или три дня, могъ любоваться ими вдоволь — и вотъ по какой причин.

——

Живописецъ имлъ привычку вывшивать портреты между сеансами за окно, на двухъ желзныхъ прутьяхъ, для просушки на вольномъ воздух. Тогда мн стоило только высунуться изъ окошка, чтобъ находиться среди самаго отборнаго общества, между лордами и баронами, герцогицями и маркизами. Вс эти господа, повшенные на гвозд, смотрли другъ на друга и на меня съ ничмъ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

——

Въ прошедшій понедльникъ, услышавъ стукъ экипажа, я, по обыкновенію, выглянулъ въ окошко. На улиц остановилась великолпная карета, запряженная четверкою лошадей, съ превосходною упряжью, съ ливрейными лакеями. Двое лакеевъ поддерживали выходившаго изъ нея хилаго старика. Я старался замтить его по сдымъ волосамъ, чтобъ отличить между другими портретами, когда прійдетъ ему очередь висть на улиц въ моемъ сосдств.

Вслдъ за старикомъ вышла изъ каюты молодая двушка. Старикъ оперся на ея руки и они тихо вошли въ аллею, которая вела къ подъзду нашего дома. За ними играя бжала маленькая собачка.

Я былъ сильно растроганъ этимъ зрлищемъ, не потому, чтобъ мн показалось слишкомъ трогательнымъ, участіе, возбужденное въ молодой двушк немощью и хилостью старика, но потому боле, что, занятому нжными мыслями, эта прелестная нимфа, украшенная всмъ тмъ, что возвышаетъ красоту и грацію, представилась тогда мн именно тмъ самымъ идеаломъ, о которомъ я бредилъ. Къ ней-то обратилась моя темная, неопредлившаяся любовь, безотчетное влеченіе, которое съ нкотораго времени начинало волновать мое сердце.

Другое обстоятельство, независимо отъ красоты двушки, способствовало очарованію: простота ея туалета. Не смотря на окружавшіе ее признаки достатка, на ней было скромное блое платьице и простая соломенная шляпка. И платье и шляпка сдланы были съ такимъ вкусомъ, сидли на ней такъ мило, что даже встртившись съ ней наедин, безъ всякихъ декорацій пышности, по одному ея виду, походк, я, кажется, отгадалъ бы ея богатство, знатность и даже то благородное самопожертвованіе, которое заставляло ее предпочитать сообщество хилаго старика ласкательству и комплиментамъ молодыхъ людей ея возраста.

Къ-тому же, признаться ли? я былъ уже избалованъ обществомъ, съ которымъ познакомился у окошка: чины, богатство, хорошія манеры и чистый вкусъ имли для меня какую-то непреодолимую прелесть. Увидвъ эти важныя лица, я потерялъ всю симпатію къ людямъ обыкновеннымъ, къ людямъ одного со мной класса, и, скажу откровенно, если молодая красавица тронула меня въ простенькомъ платьиц, то въ богатомъ костюм, она, конечно, восхитила бы меня, свела бы съ ума.

Такъ именно и случилось: я влюбился въ юную Антигону. Впрочемъ, любовь моя была чиста и благородна: мн ни разу не пришла въ голову мысль, что предметъ любви моей могъ быть одною изъ тхъ Калипсъ, о которыхъ такъ много говорилъ мн мой Менторъ.

——

Не врьте тмъ, которые полагаютъ, что любовь подобнаго мн мечтателя, любовь безъ цли и безъ надежды, не можетъ быть горячею и способною къ жертвамъ: они ошибаются.

Эти люди врно сами не были школьниками, если и были, то школьниками, сильными только въ склоненіяхъ и въ спряженіяхъ, съ удивительной памятью, съ удивительнымъ благоразуміемъ, съ необыкновеннымъ прилежаніемъ, предметы гордости для школы и школьныхъ учителей, увнчивавшихъ ихъ по три раза въ годъ лавровыми внками…

Большая часть изъ нихъ сдлались теперь адвокатами, лавочниками, поэтами, наставниками, табачными торговцами, но гд бы они ни были, за прилавкомъ или на каедр, въ банк или на Парнасс, всегда и везд они образцовые адвокаты, образцовые лавочники, образцовые поэты — всегда и во всемъ образцы…

Не думайте, чтобъ любовь моя не была пламенною и преданною потому только, что я не общалъ въ ней себ ничего, кром безумныхъ восторговъ, не думайте, чтобъ я не пожертвовалъ ей всмъ на свт, не ожидая отъ нея для себя ничего. Я отдалъ бы все за одинъ взглядъ этой прелестной двушки, за одну ея улыбку я зажегъ бы всхъ четырехъ Эльзевировъ.

——

Они всходили по лстниц и когда миновали нашъ этажъ, я тихонько отворилъ дверь и въ комнату мою вбжала собачка, живая, веселая, игривая.

Чудесное животное была эта собачка. Меня восхитило въ ней все, начиная съ ея красоты и чрезвычайной близны шелковистой шерсти, и оканчивая ее ласковостью и игривостью. Во всхъ движеніяхъ ея было столько граціозности и прелести, что я невольно начиналъ смотрть на нее, какъ на собаку лучшей породы, слишкомъ освоившуюся съ порядочными людьми для того, чтобъ искать у меня подачки, и какъ на фаворитку прелестной двушки, для которой я былъ ровно ничмъ. По имени, вырзанному на ошейник, я могъ заключить, что она была Англичанка.

——

Выпустивъ собачку, я сталъ прислушиваться къ тому, что происходило надо мною, и для этого тихонько подошелъ къ окошку. Старикъ разговаривалъ съ живописцемъ.

— Вамъ прійдется, государь мой, срисовывать очень печальную физіономію, говорилъ старикъ: — и такъ-какъ копія, по всей вроятности, переживетъ, и весьма-скоро, оригиналъ, то вы постарайтесь сдлать ее не такъ мрачною: я не хочу пугать собою моихъ внуковъ. Впрочемъ, продолжалъ онъ съ кроткою улыбкою: — не подумайте, чтобъ тщеславіе или кокетство побуждало меня снять съ себя портретъ въ томъ возраст, въ какомъ вы меня видите. Конечно, большая часть вашихъ практикантовъ выбирала для этого боле благопріятное время?

— Напротивъ, сударь, сказалъ живописецъ:— такія почтенныя лица, какъ ваше, встрчаются, можетъ-быть, рже, чмъ молодыя и свжія.

— Вы говорите мн комплименты, государь мой, и я принимаю ихъ. Мн уже немного остается времени принимать ихъ… Не огорчайся, Люси… Дай Богъ, чтобъ твоя будущность была такъ же спокойна и счастлива…. Поврь мн: разставаясь съ жизнію, ты будешь сожалть объ ней больше, чмъ я… Я готовъ даже попросить васъ, сударь, подтвердить слова мои, если она хоть немного сомнвается въ нихъ…

— Въ этомъ случа я желалъ бы скоре согласиться съ вашей дочерью, идея о разлук одинаково тяжела какъ для васъ, такъ и для нея, и потому лучше ее оставить вовсе.

— Вотъ это-то, сударь, я и называю слабостію, отъ которой желалъ бы излечить мою дочь. Охотно извиняю подобную слабость въ тхъ непредвиднныхъ ударахъ судьбы, которые обманываютъ справедливыя надежды, поражаютъ юность въ ея цвт и прескаютъ лучшіе годы жизни… Но когда смерть застигаетъ насъ уже на пройденномъ пути, когда она, какъ успокоительный сонъ, слдуетъ за трудами тяжелаго дня, когда счастливый до послдней минуты нжностію своей единственной дочери отецъ только и думаетъ о томъ, чтобъ успокоиться на рукахъ ея… не-уже-ли же это та печальная картина, отъ которой надобно отвращать взоры?.. Къ чему эти слезы, Люси? Смотри, старайся смотрть такими же глазами, какъ я, и наши дни пройдутъ покойно и счастливо, и мы отвдаемъ всхъ радостей жизни, до послдней… Несчастіе, если мы будемъ ожидать его, не представится намъ такимъ страшнымъ, какимъ рисуетъ его разстроенное воображеніе… Ахъ, извините, сударь, прибавилъ онъ:— это предметъ моей вчной войны съ Люси, и еслибъ не портретъ, который невольно навелъ меня на такія мысли, я никогда не подумалъ бы объ нихъ.

Съ восхищеніемъ слушалъ я эти слова, которыя, открывая мн многое, украшали въ то же время прекрасную двушку новыми качествами — меланхоліей и дочернею нжностію. Какъ! думалъ я: эти статныя лошади, ливрейный лакей, экипажъ, вся эта роскошь, столько предметовъ радости и тщеславія, и царица всего этого, облитая слезами, сокрушается о томъ, что не всей жизнью своей можетъ она пожертвовать престарлому отцу!

——

Вечеромъ того же дня портретъ былъ вывшенъ надъ моимъ окномъ. То былъ еще слабый абрисъ, но я безъ труда узналъ въ немъ черты старика. Онъ занималъ лвую сторону картины, правая оставлена была пустою, что, по моему мннію, производило дурной эффектъ.

При второмъ сеанс, картина была снята, не смотря на то, что молодая двушка пріхала одна, безъ отца. Тогда я догадался, что пустое пространство на полотн назначалось для нея, и что я, наконецъ, увижу лицо ея.

— Вы мн общали, сударыня, сказалъ ей живописецъ: — привезти видъ того мста въ вашемъ парк, которое батюшка просилъ меня представить на портрет.

— Я не забыла о моемъ общаніи и взяла съ собою альбомъ, онъ остался въ экипаж. John! bring me ту album, if you please! сказала она, подойдя къ окошку.

— Джона тамъ нтъ, прибавила она съ улыбкою: — врно онъ куда-нибудь отошелъ.

Въ-самомъ-дл, кучеръ и лакей, оставивъ при лошадяхъ какого-то бдняка, пошли закусить въ ближайшій трактиръ.

— Я схожу самъ за вашимъ альбомомъ, сказалъ живописецъ.

Но я предупредилъ его, и черезъ минуту уже взбгалъ по лстниц, прижимая къ сердцу драгоцнный альбомъ и покрывая его поцлуями. Я думалъ принести его въ мастерскую, гд улучилъ бы минуту взглянуть украдкою на прелестную миссъ, но на дорог встртилъ самого живописца. Онъ взялъ у меня альбомъ, привтливо поблагодаривъ меня за трудъ.

——

Печальный боле прежняго возвратился я къ моему окошку. Я сожаллъ о потерянныхъ для меня нсколькихъ драгоцнныхъ словахъ незнакомки…

… ‘Какой услужливый мальчикъ! Такъ онъ знаетъ по-англійски?’

— Знаетъ. Онъ обыкновенно служитъ мн переводчикомъ въ разговорахъ съ вашими соотечественниками… Прелюбезный молодой человкъ! Жаль, что изъ него, при его наклонностяхъ и способностяхъ, не сдлаютъ артиста…

— Я покажу вамъ, прибавилъ живописецъ, вставая: — очеркъ ландшафта, нарисованный имъ однажды на моемъ окошк, взгляните… озеро, часть темничной стны… изорванная шляпа, повшенная на снурк для милостыни, означаетъ заключеннаго въ темниц узника, передъ закрытъ. Этотъ прекрасный пейзажъ…

— Прекрасная мысль, сказала она:— мысль, исполненная чувства. Но кто же препятствуетъ развитію способностей, которыя такъ рзко высказываются въ немъ?

— Опекуны его. Они хотятъ сдлать его юристомъ.

— Опекуны!.. Такъ онъ сирота?

— Съ давняго времени. Старикъ-дядя занимается его воспитаніемъ.

— Бдный мальчикъ! сказала двушка съ чувствомъ состраданія.

——

Эти слова упоили меня. Она жалла обо мн, и этого было довольно, чтобъ считать себя счастливымъ въ своемъ сиротств, чтобъ величайшее несчастіе принимать за благополучіе.

— О, какъ хотлось мн удержать подоле эту мысль! Но я не удостоился столь совершеннаго счастія: она перемнила матерію разговора, и изъ нсколькихъ словъ ея я узналъ, что черезъ недлю она узжаетъ въ Англію. Мн предстояло по прежнему оставаться съ однимъ моимъ учителемъ. Я предался печали.

— Англія, прелестный край, куда плывутъ корабли! На цвтущихъ берегахъ твоихъ, въ твоихъ тнистыхъ паркахъ будетъ прогуливаться прелестное, меланхолическое существо!.. Здсь-и-все холодно, безжизненно, лишено прелести!.. Восклицая такъ, я уже равнодушно смотрлъ на живописное наше озеро.

И ея скоро не будетъ здсь! Другія страны увидятъ ее! Прозжая по пыльной дорог, она будетъ останавливать свои взоры на зелени луговъ и деревьевъ… Зачмъ я не могу быть на этихъ лугахъ, подъ этими деревьями?.. Ты убгаешь отсюда, прелестное существо!.. Я желалъ бы бжать передъ нею, презирая опасность быть задавленнымъ лошадьми ея!. Я по-крайней-мр увидлъ бы опасенія ея, возбудилъ бы ея участіе! Мн казалось, что безъ участія ея не стоило и, жить на свт…

——

Сеансъ былъ оконченъ. Я нетерпливо ожидалъ той минуты, когда портретъ вывсится на улицу, но весь вечеръ и слдующіе дни прошли въ тщетномъ ожиданіи. Въ промежутк этого времени случились со мною т приключенія, о которыхъ я разсказывалъ, и которыя привели меня къ окну живописца. Я не могъ противиться доле пламенному желанію проникнуть въ мастерскую и взглянуть тамъ на черты той, кому отдано было мое сердце. Вы уже знаете о катастроф, послдовавшей за появленіемъ моимъ въ мастерской, гд вдругъ я очутился посреди хаоса и разрушенія. Продолжаю прерванный разсказъ мой.

На этотъ разъ, я вполн и ясно чувствовалъ-всю горесть своего положенія. Виновный во лжи и въ оскорбленіи Эльзевира, я выламываю дверь, читаю запрещенныя книги, убгаю изъ моего заключенія, путешествую по крышамъ, и, наконецъ, произвожу разршеніе и опустошеніе въ мастерской, ломаю куклу, порчу картину!! Ужасный рядъ преступленій, котораго первое звно держитъ мось Ратэнъ — звно глупаго моего смха, возбужденнаго его бородавкой!

Что длать?.. Привести въ порядокъ, исправить, поставить все на прежнее мсто? Невозможно! Выдумать новую басню?.. Я уже испыталъ на жук неудачу выдумокъ. Признаться? Нтъ! ни за что въ свт, ибо въ такомъ случа слдовало бы признаться и въ любви моей! При одномъ подозрніи въ подобной безнравственности возмутится цломудріе мось Ратэна, и одинъ взглядъ его уничтожитъ меня!

Я ршился возвратиться въ мою комнату, запереть за собою дверь и прилежно заняться науками. Я удалилъ бы отъ себя этимъ тревожныя думы и снискалъ бы расположеніе моего учителя, который, по всему вроятію, перемнилъ бы свои мысли о моей нравственности, еслибъ я представилъ ему обильный запасъ переводовъ, сдланныхъ тщательно и на-чисто переписанныхъ. Наступающіе сумерки побудили меня, однакожь, отложить на нсколько минутъ мое намреніе, чтобъ, пользуясь темнотою, ускользнуть отъ взоровъ арестанта, который могъ увидть меня на крыш.

——

Я воспользовался нсколькими остававшимися мн минутами, чтобъ удовлетворить свое любопытство и посл недолгихъ поисковъ нашелъ приставленный къ стн портретъ. Я поднесъ его къ окну, чтобъ лучше разсмотрть.

Онъ уже былъ почти конченъ. Молодая миссъ сидла въ граціозномъ положеніи. Ея нжная ручка небрежно покоилась на ше прекрасной собачки. Столтнія деревья отняли сцену и сквозь втви ихъ виднъ былъ замокъ, построенный на лугу, на берегу моря.

Самыя нжныя ощущенія овладли мной при вид этого исполненнаго граціи личика, оживленнаго оттнкомъ увлекательной кротости и меланхоліи, но они скоро смнены были горькимъ сожалніемъ… Я ея не увижу боле, и что я для нея?..

— Отъ-чего я не могу назвать тебя своей сестрой, говорилъ я, насыщаясь прелестью ея взгляда: — ты не нашла бы для себя боле-нжнаго и послушнаго брата… О, какъ бы счастливили мы оба этого почтеннаго старика! Какъ прекрасна окружающая тебя зелень!.. Люси, съ тобою и безплодная степь показалась бы прекрасною!. О, Люси, моя волюбленная Люси!..

Стемнло. Я разстался съ портретомъ и спустился въ мою комнату въ ту минуту, когда мн приносили свчу и ужинъ.

——

Въ тревожномъ состояніи, въ которомъ я находился, я не чувствовалъ позыва ко сну и аппетита, и думая только о томъ, чтобъ скоре приняться за работу, которая могла представить учителю несомннныя доказательства моего труда и совершеннаго исправленія, когда бы онъ ни засталъ меня.

За Цезаремъ слдовалъ Виргилій, за Виргиліемъ Бурдонъ, за Бурдономъ цлыя три страницы сочиненія, за тремя страницами… дремота и сонъ.

——

На разсвт я былъ разбуженъ чьимъ-то голосомъ, распвавшимъ во все горло утренніе псалмы. Я сталъ прислушиваться и узналъ голосъ арестанта. Онъ продолжалъ пть, постепенно уменьшая тонъ, и, наконецъ, замолкъ. Благочестивое занятіе арестанта дало мн объ немъ лучшее мнніе.

— Вы много работали ныншней ночью? спросилъ онъ меня посл нсколькихъ минутъ молчанія.

— Давно ли вы начали распвать по утрамъ? ршился спросить я его въ свою очередь.

— Съ первыхъ лтъ моей молодости, отвчалъ онъ.— Иначе, безъ утшеній религіи, я не могъ бы спокойно покориться моей злосчастной судьб.

— Отъ-чего же религія не предотвратила васъ отъ преступленія, которое привело васъ въ тюрьму?

— Я невиненъ въ этомъ преступленіи. Богу угодно было послать заблужденіе моимъ судьямъ, и я покоряюсь Его святой вод. Я бы охотно сносилъ мое положеніе, еслибъ, прибавилъ онъ: — питая тло мое, не отказывали бы въ пищ и душ… мн не даютъ Библіи!

— Какъ! вскричалъ я: — вамъ отказываютъ въ этой книг?

— Тому, кого считаютъ презрннымъ, отказываютъ во всемъ…

— А!.. такъ вы будете имть Библію… вамъ непремнно надо имть Библію. Я даже готовъ отдать вамъ свою Библію!

— Добрый молодой человкъ! сказалъ онъ тономъ признательности: — напрасно вы думаете объ этомъ. Невозможно проникнуть ко мн, да и самъ я не соглашусь на это… Видъ моего ужаснаго жилья не долженъ оскорблять вашихъ взоровъ… Сказать ли вамъ, чтр заставило меня обратиться къ вамъ? Вчера, увидвъ, какъ вы поднимали на шляп пирожки, мн невольно пришла въ голову мысль, отъ-чего бы не съискаться какому-нибудь сострадательному человку, который такимъ же образомъ могъ бы доставить духовную пищу бдному узнику?..

— Нтъ ли у васъ веревки или снурка? спросилъ я его вдругъ, озаренный свтлою мыслію.

— Судьб, отвчалъ онъ: — угодно было оставить мн такой снурокъ, который я и берегъ для этого единственнаго употребленія.

— Такъ вы будете имть Библію, вскричалъ я, прерывая его: — непремнно будете!

И, обрадованный мыслію быть истинно полезнымъ несчастливцу, я бросился къ шкафу съ книгами, куда наканун я положилъ и мою Библію вмст съ прочими книгами.

——

Въ то время, какъ я отъискивалъ книгу, мн послышались какіе-то глухіе, жалобные звуки, выходившіе, повидимому, изъ тюрьмы. Я сталъ прислушиваться.

— Это вы? спросилъ я арестанта.

Отвта не было, но звуки боле явственные и боле жалостные не прерывались.

— Что это значитъ? что съ вами? закричалъ я ему съ выраженіемъ участія и нетерпнія.

— Ужасная боль, отвчалъ онъ:— и неизлчимая… Узкое кольцо одной изъ цпей моихъ раздражило опухоль. Болзненный стонъ перервалъ слова его.

— Продолжайте, продолжайте, бдный страдалецъ!

— Я страдаю, жестоко страдаю!.. Эта-то боль, лишая меня сна, длала свидтелемъ вашей ночной работы.

— Бдняжка! и вы не просите у нихъ помощи?

— Они посщаютъ меня по одному разу въ-теченіе пяти сутокъ… Охъ!.. Черезъ три дня они прійдутъ ко мн, и тогда я попрошу…

— О, какъ я жалю объ васъ!.. Не могу ли я…

— О, нтъ, нтъ — вамъ нечего и думать объ этомъ… Одно уже ваше участіе облегчаетъ меня. Вы должны бы были… охъ!.. охъ!.. ай!..

— Скажите, чмъ я могъ бы помочь вамъ?

— Помогите! помогите!.. кровь течетъ… еслибъ подрзать желзо…

— А! вскричалъ я,— пилу! Постойте…

——

У меня была пилка, я вложилъ ее въ Библію. Только тогда, когда книга связана была веревочкой, я вспомнилъ, что самъ былъ запертъ, и, слдовательно, не имлъ возможности помочь страдальцу, который не переставалъ стонать и кричать. Эти крики раздирали мн душу. Я уже думалъ-было разломать замокъ у двери, какъ вдругъ, услышавъ голосъ продавца разной ветоши, проходившаго по улиц, принялъ другое намреніе.

— Постой, любезный! закричалъ я ему:— пожалуйста, привяжи эту книгу къ шнурку, спущенному изъ того окошка. Скорй, скорй, ради Бога! Не откажись облегчить страданіе больнаго, который давно уже мучится…

Ветошникъ привязалъ книгу къ шнурку и она быстро начала подниматься. Въ ту же минуту отворилась моя дверь — и на порог ея стоялъ мось Ратэнъ… Я попался…

— Вчера, государь мой, сказалъ онъ: — ‘ въ пылу негодованія, произведеннаго во мн вашимъ поступкомъ, я позабылъ задать вамъ урокъ на эти два дня…

— Я задалъ его самъ, и выучилъ, пролепеталъ я, заикаясь на каждомъ слов.

Мось Ратэнъ съ недоврчивымъ видомъ просмотрлъ мои тетради — до того поступокъ мой показался ему невроятнымъ. Потомъ, удостоврившись, что работа дйствительно сдлана была со времени моего заключенія, сказалъ:

— Похвально избгать опасностей праздности. Праздный молодой человкъ склоненъ къ проступкамъ и шалостямъ, онъ въ полной зависимости отъ дурныхъ мыслей, которыя, въ вашемъ возраст, могутъ безвозбранно овладть имъ. Вы помните ли о Гракхахъ, которые служили утшеніемъ своей матери именно потому, что были добропорядочны и прилежны…

— Помню, сударь, сказалъ я.

— Вы не обдали еще со вчерашняго дня? продолжалъ учитель, видя нетронутымъ мой вчерашній обдъ.

— Нтъ, сударь.

— Мн пріятно видть въ этомъ доказательство глубокаго раскаянія -и пепритворной печали, какія возбудилъ въ васъ вашъ вчерашній проступокъ.

— Точно такъ, сударь.

— Размышляли ли вы серьзно объ этомъ проступк!

— Размышлялъ, сударь.

— Убдились ли вы въ томъ, что глупый смхъ всегда доводить до непочтительности?

— Да, сударь.

Въ эту минуту кто-то всходилъ по лстниц.

— И что непочтительность доводитъ до лжи?

— Точно такъ, сударь.

Послышался скрипъ отворяемой двери — двери мастерской.

— А эта послдняя…

— Да, сударь.

Послышался крикъ изумленія.

— Что это за шумъ?

— Точно такъ… сударь.

Въ мастерской раздавались крики, восклицанія — вс реторическія фигуры отъ метафоры до прозопопеи включительно. Со мной едва не сдлалось дурно.

Собравъ вс свои силы, я ршился отвратить вниманіе мось Ратэна отъ подобныхъ фигуръ заимословія.

— Когда вы вчера оставили меня одного…

— Постойте… не мшайте, перервалъ онъ меня, съ усугубленнымъ вниманіемъ къ восклицаніямъ, раздававшимся въ мастерской.— Восклицанія, усиливались.— Пропалъ я! Бда мн! кричалъ живописецъ на весь домъ.— Кто-нибудь долженъ былъ пробраться черезъ окно… Жаль! продолжалъ онъ, подойдя къ окну:— вы были дома вчера вечеромъ?

— Да, сударь, онъ былъ дома, отвчалъ мось Ратэнъ: — я запретилъ ему отлучаться изъ дома.

— Такъ онъ долженъ былъ слышать все… Представьте себ: моя мастерская разстроена, картины мои испорчены, станокъ на полу и разбитый…

——

— Выслушайте бднаго узника, сказалъ тогда голосъ, выходившій изъ темничнаго окна,— я все видлъ, и могу разсказать вамъ…

— Говорите…

— Вчера вечеромъ было большое собраніе кошекъ на крыш вашего дома, прямо передъ вашимъ окномъ… Ихъ было пятеро… кошекъ…

— Оканчивайте, сударь, скоре, замтилъ съ негодованіемъ мось Ратэнъ.

— Они начинаютъ страшно мяукать…

— Скоре, сударь, говорю я вамъ, и безъ отступленій! перервалъ его мой менторъ: — эти подробности не относятся къ главному длу.

— Извините, сударь, он относятся къ нему и, весьма-много, потому-что не будь такъ кокетлива кошка, и не будь такъ ревнивы четверо котовъ…

— Жюль! сказалъ, обращаясь ко мн, мось Ратэнъ: — выйдите за дверь и постойте на минутку на лстниц.

Я не заставилъ просить себя въ другой разъ.

——

— Сначала дло шло у нихъ, продолжалъ арестантъ: — какъ-нельзя-скромне. Он мяукали очень нжно, и слушая всхъ ихъ безъ исключенія и не давая предпочтенія ни одному изъ нихъ, кокетливая кошка мыла себ своей бархатной лапкой морду. Какъ Пенелопа, окруженная искателями ея руки и сердца…

— Потомъ что?.. говорите скоре! сказалъ живописецъ.

— Вдругъ, изволите видть, ни съ того, ни съ сего, одинъ изъ котовъ позволилъ себ поласкать своими когтями морду одного изъ товарищей, остальные вступились — и пошла потха! Началась страшная битва… кошачій концертъ, отъ котораго бжалъ бы самъ дьяволъ. Въ то время, какъ они дерутся, Пенелопа соскакиваетъ на лстницу… за ней вслдъ вся ватага. Посл я уже не видалъ ничего, но по стуку и треску догадывался, что они должны были опрокинуть что-нибудь, это случилось около восьми часовъ вечера.

——

Признаюсь — услуга, оказанная мн арестантомъ, была мн не по сердцу. Дерзкая ложь, высказанная такъ насмшливо, и посл такого благочестія и сильныхъ страданій, вдругъ ослабила во мн принятое въ немъ участіе. Не будь мось Ратэнъ, во мн врно бы достало силъ изобличить лжеца и признаться во всемъ живописцу, но любовь замшана была въ моемъ преступленіи, а цломудріе мось Ратэна представлялось мн какой-то зловщею скалой, о которую, при малйшемъ съ его стороны подозрніи, я разбился бы и погибъ безвозвратно.

Въ это время, коляска остановилась передъ домомъ, и молодая Англичанка съ отцомъ своимъ уже всходили на лстницу.

— Пропалъ мой сеансъ! вскричалъ съ отчаяніемъ живописецъ.— Арестантъ выдумалъ нелпую сказку. Портретъ, поставленный мною лицомъ къ стн, обернутъ въ наружу. Не кошки же обернули его!.. Кто-нибудь продвалъ ко-мн въ окно… Жюль! не видалъ ли ты кого-нибудь?..

— Прогоните эту собаку., Жюль! отозвался въ то же самое время мой учитель.

Я оглянулся и увидлъ прекрасную собачку, которая съ любопытствомъ обнюхивала новый зонтикъ мось Ратэна. Я поспшилъ выгнать ее за двери и проводилъ до мастерской, надясь тмъ дать время живописцу забыть о своемъ фатальномъ вопрос.

——

Возвратившись въ комнату, я услышалъ, что живописецъ принималъ своихъ гостей, и извинялся передъ ними въ томъ, что принимаетъ ихъ среди такого ужаснаго безпорядка.

— Еслибъ я не зналъ, что вы собираетесь завтра выхать, прибавилъ онъ:— то я попросилъ бы васъ отложить сеансъ до завтрашняго дня.

— Къ-сожалнію, намъ невозможно отложить нашъ выздъ, отвчала старикъ: — но прошу васъ не церемониться, присутствіе наше отнюдь не должно препятствовать вамъ длать вс необходимыя распоряженія для отъисканія виновнаго.

Тогда живописецъ вышелъ на крышу, въ надежд отъискать тамъ чьи-нибудь слды.

Къ счастію моему, учитель мой, далекій отъ того, чтобъ подозрвать меня въ малйшемъ участіи въ преступленіи, вложивъ тщательно свой зонтикъ въ чехолъ, принялся перелистывать мою хрестоматію, отмчая на поляхъ ея т мста, которыя я долженъ былъ разбирать.

— Во вниманіе, сказалъ онъ мн: — обнаруженнаго вами трудолюбія и мною замченнаго исправленія…

Въ эту минуту, въ комнату вошелъ живописецъ.

— Не выходятъ ли ваши комнаты, мось Ратэнъ, сказалъ онъ, обращаясь къ моему учителю, и находясь, по всей вроятности, подъ вліяніемъ прежней своей идеи: — ахъ, да вотъ эта комната… Не можете ли вы мн отворить ее? Только черезъ нее можно было пробраться на крышу, и мы узнаемъ, откуда прошли въ комнату…

— Съ удовольствіемъ, государь мой, отвчалъ мой учитель, и, взявъ ключъ изъ ящика своего стола, онъ вложилъ его въ замочную скважину плотно мною притворенной двери… Блдный отъ страха, я едва переводилъ дыханіе, ожидая готовой съ минуты на минуту разразиться грозы.

——

Въ это время, мн послышался какой-то шумъ, происходившій въ тюрьм. Тамъ разговаривали два человка. Суровыя, грозныя слова ихъ скоро достигли до моего слуха. У тюремнаго окна стоялъ смотритель и двое прохожихъ остановились на улиц, ожидая окончанія этой сцены.

— Вотъ и веревка! сказалъ одинъ голосъ.

— Пила! пила! закричалъ другой голосъ:— здсь, вотъ тутъ, подъ этимъ камнемъ!

— Да, это его платокъ! сказалъ въ то же время мось Ратэнъ.— Возможно ли!.. Жюль! Жюль!..

——

Дверь была отворена. Шатаясь, я выбжалъ черезъ нее на лстницу, думая только о томъ, чтобъ укрыться на минуту отъ стыда и страха. Пробжавъ по улиц шаговъ сто, я обернулся назадъ и увидлъ ветошника, указывавшаго полицейскому чиновнику дорогу къ моей квартир. Тогда я удвоилъ шаги, и, повернувъ въ ближайшій переулокъ, пустился бжать безъ оглядки къ городскимъ воротамъ. Съ трепещущимъ сердцемъ прошелъ я въ ворота, минуя расположенный подл нихъ жандармскій караулъ.

Выходя изъ города, я имлъ достаточно времени обдумать мое отчаянное положеніе. Возвратиться назадъ было невозможно: я попадалъ въ руки жандармовъ! Мысль объ этомъ приводила меня въ ужасъ. Волнуемый такими размышленіями и поддерживая страхомъ свою ослабвавшую бодрость, я къ вечеру дошелъ до сосдняго съ Коппетомъ луга. Тутъ, истощенный усталостью, бросился я на землю.

Даже въ этомъ уединенномъ мст, въ чужой земл, я не считалъ себя въ безопасности отъ преслдованія правосудія. Я безпрестанно смотрлъ на большую дорогу, и каждый разъ, когда скотъ, навьюченный оселъ или крестьянская телега поднимали на ней пыль, воображеніе мое, вмсто нихъ, представляло мн полкъ жандармовъ, высланный для моего преслдованія по всмъ направленіямъ. Занятый постоянно этой мыслью, я ршился продолжать мой путь къ сторон Лозанны, гд жилъ мой дядя. Отдохнувъ, я пустился въ дальнйшій путь.

——

Изгнаніе ужасно для каждаго возраста, каково же оно должно показаться ребенку!.. Только три мили отдляли меня отъ моего роднаго города, а мн уже казалось, что я оставленъ среди необъятной вселенной одинъ, безъ всякаго пристанища и подпоры. Съ переполненнымъ грустью сердцемъ шлъ я теперь по берегу того озера, живописностью котораго я еще вчера любовался изъ моего окошка. По-мр-того, какъ съ постепенно ослабвающимъ страхомъ я боле и боле отдалялся отъ Женевы, грустныя чувства боле и боле овладвали мною, и не одинъ разъ, садясь на краю дороги, я уже размышлялъ о томъ, не лучше ли мн возвратиться и вымолить прощеніе у моего учителя.

Думать объ этомъ было слишкомъ поздно. Я былъ уже на половин пути, между Женевою и Лозанной — ближе къ моему дяд, чмъ къ мосье Ратэну. Это обстоятельство сильно поддерживало мою бодрость. Спокойствіе начинало пробуждаться во мн, я уже начиналъ думать о молодой Англичанк, и затягивать нить нжныхъ мечтаній, даровавшихъ меня. Наконецъ, среди восхитительной окружавшей меня природы, образъ ея вставалъ передо мной еще краше, еще прелестне, она какъ-будто участвовала въ чистот неба, въ туманной синев горъ, въ свжести и красот береговъ. Самое изгнаніе теряло съ нею свою горечь.

Какъ много силы и крпости въ молодомъ возраст!.. Я самъ не узнавалъ себя, да и кто бы узналъ меня въ молодомъ мальчик, слдующемъ по берегу озера, любующемся лазурью волнъ, зеленью савойскихъ береговъ, стариннымъ замкомъ Германсы, населяющимъ пространство и воздухъ избыткомъ наполнявшихъ его чувствъ?

——

Подъ вечеръ я своротилъ съ дороги. За остававшуюся у меня единственную монету крестьяне охотно согласилась дать мн ночлегъ. Только ночью могъ я найдти убжище подъ кровлею ихъ хижинъ, не опасаясь суровыхъ арендаторовъ или прохожихъ, которые могли выгнать меня оттуда. Въ-самомъ-дл, любопытство, возбужденное въ нихъ единственно моею молодостью и страннымъ моимъ нарядомъ, представлялось мн всегда какимъ-то подозрніемъ къ совершенномъ мною преступленіи.

За деревнею Алламанъ, съ лвой стороны большой дороги, виднются развсистые дубы, образующіе собою опушку большаго лса. Отсюда взоръ, обнимая все озеро, останавливается, къ сторон Вазскаго Кантона, на величественныхъ высяхъ Альпъ, обращенный къ сторон Женевы, онъ встрчаетъ рядъ небольшихъ, отдаленныхъ возвышеній, сливающихся, наконецъ, съ синевою небесъ. Очарованный видами, я слъ подъ тнью дубовъ и подкрпилъ себя кускомъ чернаго хлба, который дали мн крестьяне.

Я думалъ о радости, какую доставитъ мн свиданіе съ дядей. Желаніе обнять его поскоре было такъ сильно, что при одной мысли о неудач мною овладвало отчаяніе.

— Дядюшка, добрый мой дядюшка! восклицалъ я въ порыв радости: — лишь бы только мн увидть тебя, лишь бы говорить съ тобою… быть съ тобой въ одномъ мст!..

——

Въ эту минуту на дорог показалась карета, запряженная шестеркою почтовыхъ лошадей, поднимавшихъ за собою облака пыли. Почтальйонъ хлопалъ бичомъ своимъ, слуги дремали подл него, на козлахъ. Экипажъ оставилъ уже меня за собою, какъ вдругъ, остановившись, высадилъ одного лакея, который прямо побжалъ къ тому мсту, гд я сидлъ.

Я бы непремнно убжалъ, еслибъ не узналъ Джона, лакея молоденькой Англичанки.— Не вы ли, сударь, тотъ мальчикъ, который убжалъ вчера изъ Женевы, изъ дома св. Петра? сказалъ онъ мн.

— Я, отвчалъ я.

— Такъ не угодно ли вамъ идти за мной.

— Куда?

— Къ карет. Причинить столько горя вашему учителю!.. стыдитесь, сударь!..

— Гд же мой учитель?

— Онъ ищетъ васъ по всмъ дорогамъ, васъ, этакаго шалуна!

Слова его поселили во мн подозрніе, не присоединился ли къ путешественникамъ мой учитель, я отказался бы идти съ человкомъ, еслибъ не замтилъ мелькнувшаго вдали благо платья, молодая двушка выходила изъ кареты. Я тотчасъ же всталъ и побжалъ къ экипажу, но стыдъ и волненіе скоро заставили меня замедлить шаги и наконецъ остановиться въ недальнемъ разстояніи отъ прелестной путешественницы.

— Вы Жюль, не правда ли? сказала она мн привтливо.

— Я-съ.

— Бдняжка, васъ совсмъ испекло солнце. Войдите, пожалуйста, въ нашу карету. Вашъ учитель сильно безпокоится о васъ и я такъ рада, что мы васъ встртили.

— Войдите, войдите, мой другъ, отозвался отецъ, высовываясь изъ дверецъ кареты:— мы поговоримъ здсь о вашемъ дл… Вы устали?..

Я слъ и карета тронулась.

——

Я былъ такъ сильно взволнованъ, что не могъ произнести ни одного слова. Счастіе, радость и стыдъ заставляли биться мое сердце и покрывали яркимъ румянцемъ мое загорвшее лицо. Въ рукахъ у меня былъ недоденный кусокъ чернаго хлба.

— Вы врно дурно пообдали сегодня? спросилъ меня старикъ.— Гд вы обдали?

— У крестьянъ, сударь, на ночлег, отвчалъ я.

— Гд вы располагали ночевать сегодня?

— Въ Лозанн, сударь.

— Такъ далеко! сказала миссъ: — и вы дошли бы до Лозанны безъ шляпы, съ открытою головою?

— Я пошелъ бы такъ еще дальше, отвчалъ я, прослезившись: — на конецъ свта, еслибъ надялся тамъ встртить моего дядюшку.

— Онъ у него одинъ на свт! сказала она отцу, устремивъ на меня полный состраданія взоръ, котораго прелесть превосходила все, о чемъ ни мечталъ я, сидя подъ окошками моей комнаты.

——

— Вы додете съ нами до Лозанны, дитя мое, сказалъ отецъ:— гд мы доставимъ васъ вашему дяд… Помучились же вы, бдняжка!.. Чего вы боялись?

— Я далъ подпилокъ арестанту, сударь. Онъ, бдный, такъ страдалъ и мучился!…

— Я не вижу въ этомъ ничего другаго, кром порыва добраго сердца. Въ вашихъ лтахъ вы еще не могли знать, къ чему можетъ служить арестанту подпилокъ. Но вы мн ничего не сказали о мастерской. Вдь это вы…

— Я, сударь. Я признался бы въ этомъ самому живописцу, вамъ, дядюшк… но не моему учителю, я такъ боюсь его.

— Такъ онъ жестокій человкъ, вашъ учитель? Но зачмъ вы пошли въ мастерскую?.. Вдь это вы сняли съ своего мста портретъ моей дочери?

Я весь покраснлъ.

Старикъ принялся смяться.— А! а! такъ вотъ въ чемъ дло! вотъ что всему причиной! Ну, Люси, ты должна винить самую себя!

— Отъ-чего же, батюшка? сказала она съ очаровательной улыбкой.— Жюль такъ любитъ живопись, онъ рисуетъ самъ, удивительно ли посл этого, что онъ захотлъ посмотрть произведеніе искуснаго живописца.

— Люси, возразилъ старикъ, улыбаясь:— ты можешь быть уврена, мой другъ, что если смотрятъ на твой портретъ, то ужь врно не за тмъ, чтобъ видть искусство живописца… Не краснйте, дитя мое, прибавилъ онъ потомъ, примтивъ мое смущеніе: — поврьте мн, что я люблю васъ тмъ не мене, а дочь Моя врно уже проститъ вамъ. Не правда ли, Люси?..

——

Новое смущеніе послдовало за его словами. Но я скоро поправился и могъ отвчать на вс предлагаемые мн вопросы. Слова мои, какъ я замтилъ, возбудили въ старик много добродушной веселости, а въ дочери его боле осторожности, которая, впрочемъ, нисколько не уменьшала ея участія и вниманія къ моему положенію. Что касается до меня, то я не могъ поднять на нее глазъ, чтобъ не обнаружить моего восторга и наслажденія.

— Не будетъ ли бранить васъ дядюшка? спросилъ меня старикъ, когда мы възжали въ городъ.

— О, нтъ, сударь. Да еслибъ онъ и сталъ бранить меня, то одно наслажденіе видть его заглушитъ всю печаль мою

— Милое дитя! отозвалась Люси поанглійски.

— Я васъ сейчасъ же сдамъ ему на руки. Въ Улиц Дуба, сказали вы мн. Джонъ! остановиться въ Улиц Дуба, подъ No 3!

——

Я боялся, чтобъ мы не застали дядюшки дома. Когда карета остановилась, мы спросили у стоявшаго у крыльца мальчика, и узнали, что дядюшка въ эту минуту былъ въ своемъ кабинет.— Скажи ему, чтобъ онъ сошелъ, сказалъ я мальчику.

— Мы лучше взойдемъ къ нему на верхъ! сказалъ старикъ.— Высоко ли это?

— Во второмъ этаж, отвчалъ мальчикъ.

Молодая миссъ, поддерживая подъ руку отца, вышла изъ кареты и мы поднялись на лстницу.

——

Въ эту минуту входилъ мой дядя. Увидвъ его, я бросился къ нему въ объятія.— Это ты, Жюль!… сказалъ онъ. Но я не могъ отвчать ему отъ радости.

— Ты возвращаешься безъ шляпы, дитя мое, сказалъ онъ: — но за то въ хорошемъ сообществ, какъ я вижу. Не угодно ли вамъ приссть, прибавилъ онъ, обращаясь къ своимъ гостямъ. Я бросился подавать стулья.

— Мы взялись, сударь, сказалъ старикъ: — доставить къ вамъ вашего племянника, хотя и виновнаго въ неосторожности, но добраго и неиспорченнаго. Онъ вамъ разскажетъ самъ, какимъ счастливымъ случаемъ мы встртили его и привезли къ вамъ. Прощайте, мой другъ, прибавилъ онъ, протягивая ко мн руку:— я вамъ оставляю свой адресъ, по которому вы узнаете кто я, и можете отъискать меня, если когда-нибудь вамъ вздумается прибгнуть къ моей дружб.

— Прощайте, Жюль, прибавила молодая двушка, подавая мн свою руку. Со слезами на глазахъ проводилъ я ихъ до кареты.

——

Такимъ-образомъ очутился я у моего добраго дядюшки Тома. Черезъ нсколько дней, мы возвратились въ Женеву. Дядюшка отблагодарилъ мось Ратэна и взялъ меня съ собою.

Я разскажу вамъ въ слдующей глав, какимъ образомъ провелъ я три слдующіе года юношескаго моего возраста.

II.
Библіотека.

Во время вакацій, дядюшка совтовалъ мн прочесть Гроціуса, Пуффендорфа, даже Бурламаки. На другой день, вставъ съ постели, я подхожу къ столу, сажусь передъ нимъ, складываю ногу на ногу, развертываю книгу… но вотъ что со мной случается.

Не прошло и получаса, какъ я принялся за чтеніе, глаза мои начинаютъ разбгаться вправо и влво. Сначала я останавливаюсь вниманіемъ на широкомъ пол in-quarto, чтобъ соскоблить ножемъ желтое пятно, потомъ вздуваю перо, отдляя отъ него со всми предосторожностями тонкую соломинку, отъ пера взоръ мой переходитъ на пробку чернильницы, въ которой я внимательно разсматриваю вс частички и связи, вкладываю перо въ петельку и прижимаю пробку, что доставляетъ мн живое, ни съ чмъ несравненное наслажденіе. Посл этого опрокидываюсь въ кресла, скрещиваю на стол ноги и закладываю руки на голову… Въ такомъ положеніи, вы знаете, трудно не пасвистывать какую-нибудь арію… Я принимаюсь насвистывать и въ то же время слжу за усиліями мухи вырваться сквозь стекло окошка на вольный воздухъ.

Наскучивъ такимъ положеніемъ, я всталъ и, заложивъ руки въ карманы, принялся ходить по комнат. Тутъ, отъ темной перегородки, я очень естественно перехожу къ окошку и бью пальцами по стекламъ превосходный маршъ. Прозжающая по улиц телега, лающая собака развлекаютъ меня. Все это мн хочется разсмотрть хорошенько… Я отворяю окно — и тутъ уже нтъ конца моимъ наблюденіямъ.

Окно! что больше можетъ служить развлеченіемъ праздному школьнику! Я разумю тутъ, впрочемъ, такого школьника, который, не посщаетъ кофеень, не связывается съ негодяями,— надежду своихъ родителей, которые уврены въ его добронравіи, въ его домосдств. Не встрчая его въ кофейныхъ, не видя галопирующимъ въ кавалькадахъ, ни за игорными столами, учители пророчатъ ему блестящую будущность, увряютъ его, что онъ пойдетъ далеко! Въ ожиданіи этой блестящей будущности, школьникъ глазетъ въ окошки.

Этотъ школьникъ — вы догадались — я говорю о себ. Я провожу у окошка цлые дни, и еслибъ смлъ признаться… Нтъ, никогда и ни одинъ изъ моихъ профессоровъ, никогда Гроціусъ, Пуффендорфъ не дали мн и сотой доли тхъ познаній, которыя почерпнулъ я, глядя въ окошко…

Во всякомъ случа, какъ тутъ, такъ и во всемъ прочемъ, всего достигаешь постепенно. Сначала это ничто иное, какъ родъ отдыха въ рекреаціонные часы. Сначала смотришь на воздухъ, замчаешь какую-нибудь порошинку, вздуваешь перо, разглядываешь паутину, или плюешь на булыжникъ мостовой. Въ такихъ невинныхъ занятіяхъ могутъ проходить цлые часы.

Я не шучу. Представьте себ человка, который бы никогда не занимался подобными вещбми. Что онъ! Чмъ можетъ онъ сдлаться? глупымъ созданіемъ, матеріальнымъ и положительнымъ, безъ мысли и безъ поэзіи, человкомъ, который тихонько спускается съ отлогой горы своей жизни никогда не останавливаясь, не сбиваясь съ дороги, не смотря по сторонамъ и не сворачивая на нихъ. Это автоматъ, идущій по дорог отъ жизни къ смерти, какъ пароходъ отъ Ливерпуля до Манчестера.

Да, бездлье есть необходимая вещь для каждаго, хоть единожды въ жизни, особенно въ семнадцать лтъ, по выход изъ школы. Сердце, изсушенное книгами, начинаетъ жить новою жизнью, оно останавливается тутъ, чтобъ узнать себя, оно оканчиваетъ прежнюю заемную жизнь свою, чтобъ начать собственную. Одно лто, проведенное въ подобномъ бездльи, кажется мн необходимымъ для тщательнаго воспитанія. Вроятно, впрочемъ, и то, что одного такого лта недостаточно для того, чтобъ образовать великаго человка. Сократъ шатался безъ дла цлые годы, Руссо — фланировалъ до сорокалтняго возраста, Лафонтэнъ — цлую жизнь!

И однакожь, ни въ одномъ педагогическомъ сочиненіи я не нашелъ ни слова, которое бы относилось къ подобному бездйствію!

——

Итакъ, занятія, о которыхъ я говорю, должны служить основою дльнаго и солиднаго воспитанія. Въ то время, когда чувства находятъ себ въ нихъ невинную пищу, духъ почерпаетъ въ нихъ сначала спокойствіе, потомъ способность къ наблюдательности.

Car que faire en flanant, moins que l’on n’observ?

наконецъ, противъ воли, привычку классифировать, подраздлять, анализировать, находить общія свойства. Такимъ только образомъ выходили люди на философскую стезю, указанную Бэкономъ и осуществленную Нютономъ, который, гуляя безъ цли но саду, въ упавшемъ съ дерева яблок открылъ законъ притяженія тлъ.

Не думаю, впрочемъ, чтобъ глазющій въ окно школьникъ могъ сдлать столь великое открытіе, но за то, смотря въ окошко, ему въ голову можетъ прійдти множество идей, старыхъ или новыхъ само-по-себ, тмъ не мене новыхъ для него, и могутъ доказать ясно, что время не пропало для него даромъ.

Отъ столкновенія этихъ идей съ его прежними заемными идеями, пробьются новые лучи свта. И вотъ, по натур своей, не будучи въ состояніи принять и усвоить всхъ этихъ противоположныхъ идей, начинаетъ сравнивать ихъ одну съ другой, избираетъ изъ нихъ и нагляднымъ образомъ длается ученымъ!

Что за пріятный способъ трудиться и работать, способъ терять въ бездйствіи свое время!

——

Но хотя, говоря въ тсномъ значеніи, и ничтожный предметъ, былинка, можетъ служить предметомъ бездйственнаго занятія, я не останавливался на былинк: изъ окна моего я видлъ множество другихъ, гораздо интереснйшихъ вещей.

Передо мною возвышалось огромное зданіе больницы, въ которую никто не входилъ, изъ которой никто не выходилъ, и изъ которой, слдовательно, я не могъ еще извлечь для себя большой пользы. Я привыкъ слдовать за побужденіями, отгадывать причины, или проникать въ ихъ послдствія. И я не обманывался. Вглядываясь пристально въ физіономію дворника, при каждомъ новомъ обстоятельств я прочитываю въ ней множество любопытныхъ вещей. Ничто не отмчаетъ на себ такъ живо общественныхъ оттнковъ, какъ лицо дворника. Это зеркало, въ которомъ отражаются во всхъ степеняхъ низкопоклонное уваженіе, сговорчивое покровительство или скотское презрніе, смотря по тому, иметъ ли онъ дло съ важнымъ директоромъ, съ мелкимъ чиновникомъ или съ бднымъ найденышемъ. Физіономія дворника — безпрестанно измняющееся, но врное зеркало.

——

Противъ моего окошка, немного повыше, окошко одной изъ больничныхъ палатъ. Сидя за рабочимъ столомъ моимъ, я вижу темный потолокъ, и изрдка печальное лицо больнаго, подходящаго къ ршетк окна, чтобъ взглянуть на улицу. Вставъ на столъ, я могу проникать взоромъ въ это печальное убжище, гд болзнь, агонія и смерть уложили свои жертвы на двухъ рядахъ кроватей. Горькое участіе привлекаетъ меня иногда къ этому печальному зрлищу. Блуждая вокругъ изголсвья умирающаго въ мукахъ страдальца, воображеніе мое то возвращается въего угасающую жизнь, то вступаетъ въ открывающуюся передъ нимъ будущность, вкушая меланхолическую прелесть, неразлучную съ неизвстностію, въ которой скрыты судьбы человка.

——

По лвую руку моего окна церковь, пустая и безмолвная цлую недлю, и только по воскресеньямъ набитая народомъ оглашающаяся звуками священныхъ псалмовъ. Тогда я смотрю на входящихъ, на выходящихъ, и длаю по нимъ свои заключенія, не столь врныя, конечно, какъ по дворнику. Церковный швейцаръ замтенъ только по житью и представляетъ собою мало пищи для физіологическихъ наблюденій. Лицо его не отражаетъ на себ ничего: онъ слпъ, глухъ и нмъ на все окружающее. Поэтому я предпочитаю останавливаться на физіономіи постителей, по ней я стараюсь заключать объ ихъ сердц и качествахъ. Къ-сожалнію, сердце ихъ скрыто отъ меня подъ ихъ платьемъ, подъ жилетомъ, подъ рубашкой, подъ кожей и мясомъ, и то еще, если оно въ нихъ, а не гуляетъ гд-нибудь въ другомъ мст во время проповди. Тмъ не мене я отъискиваю его въ нихъ ощупью, приблизительно, по предположенію, потому-что и тутъ предположеніе, неизвстность, сомнніе составляютъ всю прелесть поиска.

Но правую сторону моего окна фонтанъ — сборище слугъ, служанокъ, поваренковъ, кухарокъ, всхъ болтливыхъ кумушекъ. Подъ шумъ наполняющагося кристальной водою ведра разсказываютъ тутъ разныя любопытныя исторіи о секретахъ семейства. Это для меня родъ газеты, особенно интересной еще и потому, что многое въ ней не доходитъ до моего слуха и принуждаетъ меня къ догадк, къ предположенію.

Выше, между крышами, я вижу небо, одинъ разъ голубое, глубокое, другой разъ окаймленное плавающими по немъ облаками. Иногда по нему пролетаетъ длинная вереница птицъ, стремящихся къ отдаленнымъ берегамъ. Одно только небо приводитъ меня въ соотношеніе съ вншнимъ міромъ, съ пространствомъ и безконечностью, въ эти минуты, опершись ладонью о подбородокъ, погружаюсь въ нихъ взоромъ и мыслью.

——

Уставъ подниматься, я снова опускаюсь на кровли, гд встрчаю кошекъ, тощихъ, проворныхъ и неустанно мяукающихъ, жирныхъ, лнивыхъ или облизывающихъ себя на яркомъ лтнемъ солнц. Подъ крышею я встрчаю ласточекъ и ихъ птенцовъ, возвращающихся съ весною, улетающихъ съ осенью, вчно летающихъ, щебечущихъ, вчно ищущихъ пищу и приносящихъ ее птенцамъ своимъ. Я знаю ихъ всхъ, и он меня знаютъ также. Голова моя въ окошк нисколько не пугаетъ ихъ, такъ точно какъ и горшокъ съ индійскимъ крессомъ, изъ-за котораго она показывается.

На улиц ожидаетъ меня всегда новое, разнообразное зрлище: хорошенькія молочницы, степенные чиновники, шаловливые школьники, лающія или играющія между собою собаки, быки, жующіе и пережовывающіе траву въ то время, какъ хозяева ихъ утоляютъ жажду водой. Въ дождливую погоду, я также не теряю напрасно своего времени. Предметъ моихъ наблюденій въ такую пору еще боле неистощимъ. Я слжу за извилинами тысячи ручейковъ, впадающихъ въ рку, которая вздымается, пучится, грозить выступить изъ береговъ, увлекаетъ своимъ потокомъ черепки, щепки, стружки, которыхъ скачки и повороты чрезвычайно интересуютъ меня. Случается, что иногда какой-нибудь разбитый горшокъ, собравъ около себя цлую рать черепковъ, пытается запрудить потокъ: кости, камешки, стружки присоединяются къ главному корпусу, составляютъ его крылья, образуется цлое море и борьба начинается. Положеніе становится въ высшей степени драматическимъ. Я принимаю сторону одного изъ противниковъ, чаще всего разбитаго горшка, смотрю вдаль, не идетъ ли къ нему подкрпленіе, я трепещу за правое крыло его, которое уже начинаетъ гнуться,— опасаюсь за лвое, едва не разорванное клочкомъ сти… Храбрый ветеранъ, окруженный своей отборной дружиною, еще держится, Хоть вода и покрыла его по плечи. Но кто въ состояніи идти противъ неба?.. Дождь усиливается, удвоиваетъ свою ярость… и кризисъ недалеко! Кризисъ!.. Ужасная минута, предшествующая кризису!.. Минута такого кризиса — одна изъ роскошнйшихъ минуть всего наслажденія, всего невиннаго удовольствія. Только для одного случая жертвую я этимъ невиннымъ удовольствіемъ. Переступая черезъ бурливши ручей, дамы приподнимаютъ платье и открываютъ моимъ взорамъ свои стройныя ножки… Тогда я оставляю ручей и слдую за бленькими чулочками до-тхъ-поръ, покамстъ не потеряю ихъ изъ виду. Но это еще маленькая частица всхъ чудесъ, какія можно увидть въ окошко. Мудрено ли, посл всего этого, что дни кажутся мн слишкомъ короткими и что единственно по недостатку времени я ничего не длаю.

——

Надо мною комната дядюшки Тома. Почти цлый день сидитъ онъ наклонившись надъ столомъ, на своемъ складномъ кресл, читаетъ, длаетъ отмтки, выписываетъ, компилируетъ, поправляетъ, сличаетъ, — набиваетъ себ голову эссенціею нсколькихъ тысячь волюмовъ, украшающихъ стны его кабинета.

Въ противоположность своему племяннику, мой дядюшка знаетъ обо всемъ, что говорится въ книгахъ и не знаетъ ничего, что говорится на улиц. Въ науку по этому, онъ вритъ больше, чмъ въ дйствительность. Вы найдете, въ немъ скептика — если коснетесь собственнаго его существованія, и упорнаго догматика — заведите только рчь о любой туманной философской систем. Во всемъ другомъ — онъ добрый и наивный ребенокъ, никогда не жившій съ людьми.

По тремъ явственнымъ звукамъ я узнаю обо всемъ, что ни длаетъ дядюшка. Скрипитъ винтъ складныхъ креселъ — это явный знакъ, что дядюшка встаетъ,— стучитъ лсенка — знакъ, что дядюшка достаетъ книгу, зазвонитъ о столъ табакерка — знакъ, что дядюшка понюхалъ табаку.

Эти три звука обыкновенно слдуютъ одинъ за другимъ, и я такъ привыкъ къ нимъ, что они не отвлекаютъ меня отъ моихъ занятій… Только однажды…

——

Однажды заскриплъ винтъ… Жду, не застучитъ ли лстница, не зазвенитъ ли табакерка… нтъ!.. Бездйствіе мое прервано, какъ бездйствіе мельника отъ остановки мельничнаго колеса. Прислушиваюсь: дядюшка съ кмъ-то разговариваетъ, съ кмъ-то смется… А! такъ вотъ причина, сказалъ я самъ себ…

——

Надобно вамъ сказать, что съ-тхъ-поръ, какъ засматриваюсь въ окошко, я началъ вникать въ подробности разсматриваемыхъ мною предметовъ. Вотъ уже нсколько дней, какъ я исключительно занимаюсь предметомъ, который значительно ослабилъ во мн принимаемое въ другихъ участіе. Я разскажу вамъ симптомы, послдовавшіе за этой перемной направленія моихъ занятій.

Съ самаго ранняго утра я начинаю ожидать. Съ двухъ часовъ начинаетъ биться мое сердце. Когда она прошла, — весь день мой конченъ.

До-сихъ-поръ, я никогда не чувствовалъ своего одиночества… До-сихъ-поръ я былъ не одинъ: со мной были и мой дядюшка, и ручей, и ласточка, и цлый міръ. Теперь я остался одинъ — одинъ-одинешенекъ, и только около трехъ часовъ все начинаетъ оживать вокругъ меня и во мн самомъ.

Я уже разсказывалъ вамъ, какъ сладостно текло мое время. Теперь я не могу ни заниматься, ни быть празднымъ, ни наблюдать, что, какъ вамъ извстно, не одно и то же. И это до такой степени, что недавно пушистое перышко пролетло у меня подъ носомъ, а мн_‘ даже и въ мысль не пришло подуть на него. Я могъ бы высчитать вамъ сотню подобныхъ примровъ.

Вмсто этого, я начинаю спать на яву. Мн мерещится, что будто она знаетъ меня, что она улыбается мн,— что я нравлюсь ей. Мн снится, что будто я ищу случая или средства чмъ-нибудь угодить ей, что я встрчаю ее, путешествую съ ней, покровительствую ей, защищаю ее, спасаю на рукахъ своихъ. Глубокая скорбь овладваетъ мною, когда подумаю, зачмъ я не вмст съ нею въ какомъ-нибудь дремучемъ лсу, гд бы нападали на насъ разбойники, которыхъ бы я обратилъ въ бгство съ опасностію собственной жизни.

——

Но пора мн сказать о предмет мечтаній моихъ. Не знаю, съ чего начать, какъ разсказать, едва-ли достанетъ словъ нарисовать образъ, въ которомъ предстала намъ первая двушка, заставившая впервые биться наше сердце Для этихъ свжихъ и живыхъ впечатлній нуженъ одинаково свжій и живой языкъ.

Скажу только, что каждый день около трехъ часовъ выходитъ она изъ сосдняго дома и проходитъ по улиц подъ моимъ окошкомъ.

На ней голубое платье, такое простенькое, что вы не отличили бы его между множествомъ такихъ же платьевъ, встрчаемыхъ на улиц, но это платье сидитъ такъ ловко, такъ граціозно, что имъ нельзя налюбоваться вдоволь. Скромный видъ прелестной двушки придаетъ особенную прелесть ни стройному стану, который вмст съ обнимавшимъ ее платьемъ сдлалъ бы ее замтною между тысячами другихъ двушекъ.

Казалось, что все улыбалось мн и украшалось около меня въ ту минуту, когда я смотрлъ на это голубое платье. Когда оно исчезало, воображеніе мое замняло существенность мечтою еще прелестне, но не такъ сладостною, какъ существенность.

——

Въ тотъ день, о которомъ говорю, я по обыкновенію смотрлъ на нее, когда она проходила подъ окномъ моимъ, и уже готовился слдить за нею до угла улицы, какъ вдругъ она повернула въ аллею прямо подъ моимъ окошкомъ. Я былъ такъ удивленъ этимъ, что отскочилъ отъ окна, какъ-будто бы она уже была въ моей комнат Потомъ, я подумалъ. что она врно прошла въ другую улицу, какъ вдругъ меня поразила особенность тхъ звуковъ въ комнат моего дядюшки, о которыхъ я уже говорилъ вамъ. Какъ! она говоритъ съ моимъ дядею! Я изощрялъ свой слухъ какъ могъ, чтобъ уловить хоть нсколько словъ, какъ вдругъ новое непредвиднное происшествіе разрушило міръ, который уже начиналъ образовываться вокругъ меня.

——

Это важное происшествіе въ сущности было ничтожно. Застучала лстница и я услышалъ, какъ взбирался по ней дядюшка Томъ, не переставая разговаривать. Мн даже послышалось слово еврейскій, которое произнесъ онъ. Изъ этого я могъ вывести ясное заключеніе о томъ, что дядюшка имлъ дло съ какимъ-нибудь ученымъ раввиномъ по поводу темнаго ученаго вопроса. Могло ли мн прійдти на мысль, что головка ея набита учеными бреднями, что хорошенькой своей ручкою она перелистываетъ какой-нибудь запыленный in-folio!!

Я машинально подошелъ къ окну, и глядлъ въ него, ничего не видя, какъ человкъ, котораго какая нибудь мысль вдругъ сдлала безсознательнымъ. Между-тмъ, прямо передо мною на улиц философствовали два осла, привязанные къ одному кольцу. Посл довольно-продолжительнаго размышленія одному изъ нихъ пришла въ голову мысль, въ чемъ я не могъ ошибиться, судя по движенію его лваго уха. Вслдъ за тмъ, вытянувъ шею, онъ привтливо подставилъ пріятелю длинную свою морду, который отвчалъ ему тмъ же, посл чего оба они принялись чесать другъ другу шею и исполняли эту работу съ такимъ безотчетнымъ наслажденіемъ, что я не могъ не симпатизировать съ ними, выведенный изъ того безсознательнаго наложенія, въ которомъ тогда находился. Въ наивности нкоторыхъ зрлищъ есть какое-то непреодолимое влеченіе, которое восхищаетъ душу, отрывая ее отъ самыхъ задушевнйшихъ мыслей. Я уже началъ вполн предаваться этому обаянію, какъ вдругъ въ глазахъ моихъ мелькнуло голубое платьице. Она выходила изъ аллеи. Я вскрикнулъ невольно.

Восклицаніе мое услышано было молодой двушкой, потому-что она подняла голову и я могъ, изъ за угла шляпки уловить свтлый взоръ ея, наполнившій меня стыдомъ, смущеніемъ и удовольствіемъ, быстрымъ, какъ молнія. Она покраснла и пошла дальше.

Краснть отъ всякой бездлицы, отъ повва втра, отъ шума соломенки — составляетъ одно изъ неотъемлемыхъ достоинствъ юнаго возраста, но покраснть отъ моего присутствія, отъ меня — это уже было знакомъ благоволенія ко мн, знакомъ перемны въ моемъ положеніи. Тутъ въ первый разъ взглянули мы другъ на друга.

——

Радость моя значительно уменьшилась, какъ скоро я пришелъ въ себя. Она увидла меня въ минуту глупаго моего восклицанія, съ открытымъ ртомъ, съ безчувственными главами, какъ у идіота, съ котораго втеръ сорвалъ шляпу въ рку. Мысль объ этомъ первомъ, сдланномъ мною на нее впечатлніи огорчала меня.

Но сказать ли вамъ, что я увидлъ у нея въ рукахъ? Огромный in-octavo, покрытый пергаминомъ, приколоченнымъ серебряными гвоздями, негодную книгу, которую тысячу разъ видалъ я въ кабинет дядюшки. Эта негодная книга въ ея ручкахъ казалась мн теперь драгоцннйшею изъ книгъ… Тутъ только въ первый разъ понялъ я, что подобная книга можетъ на что-нибудь пригодиться. Дядюшка, собиравшій такія книги цлую жизнь свою, показался мн совершеннйшимъ изъ мудрецовъ, и какъ простъ, какъ глупъ былъ въ то же время я, не обладавшій этой драгоцнною книгою, я, который не зналъ даже ея названія!

——

Перейдя улицу, она остановилась у входа въ больницу и сказала нсколько словъ сторожу. Казалось, онъ зналъ ее, и потому пропустилъ безпрекословно. Недовольный невжливостью сторожа, который, по моему мннію, могъ принять ее съ большемъ почетомъ, я въ то же время радовался при мысли, что предметъ моего обожанія не принадлежалъ къ высшему кругу общества, и что, слдственно, любовь моя не могла казаться смшною въ собственныхъ глазахъ моихъ.

Не малое наслажденіе ощущалъ я, зная, что она недалеко отъ меня, и что я увижу ее еще разъ. Я сгаралъ нетерпніемъ узнать, что привело ее къ моему дяд и въ больницу. Желаніе увидть ее при выход изъ больницы удержало меня у окна. Недождавшись, однакожь, ея возвращенія, я долженъ былъ отказаться отъ наслажденія увидть ее, и отправился къ дядюшк.

——

Я засталъ его разсматривавшаго со вниманіемъ, при свт лампы, какую-то стклянку, наполненную голубоватою жидкостью.

— Здравствуй, Жюль, сказалъ онъ мн, продолжая свое занятіе,— сядь здсь и подожди немного.

Я слъ и принялся оглядывать библіотеку, въ которой не могъ не замтить большаго разстройства. Съ уваженіемъ смотрлъ я теперь на эти почтенныя книги, подруги той, которую я видлъ въ рукахъ у нея. Теперь все, что я ни видлъ вокругъ себя, даже воздухъ, которымъ дышалъ, все представлялось мн инымъ, на всемъ какъ-будто отпечатллось отсутствіе молодой двушки.

— Теперь я къ твоимъ услугамъ, сказалъ дядюшка.— Да, кстати: ты еще не знаешь, Жюль?

— Чего, дядюшка?

— Благодари молодую двушку, которая сегодня была у меня…

Сказавъ это, дядюшка подошелъ къ столу. Сердце мое билось отъ ожиданія.

— Отгадай?.. продолжалъ онъ, обернувшись ко мн.

Я не отгадывалъ.

— Она вамъ говорила обо мн? сказалъ я наконецъ съ возраставшимъ волненіемъ.

— Немного получше этого, продолжалъ дядюшка съ лукавой улыбкою.

— Говорите же, говорите, умоляю васъ, милый дядюшка!

— Мой Бурламаки отъисканъ! вскричалъ онъ.

Я упалъ съ неба на землю, внутренно проклиная Бурламаки, которымъ только изъ уваженія замнялъ я въ эту минуту дядюшку.

— Отыскивая для ней книгу, продолжалъ дядюшка: я нашелъ для тебя вотъ эту, которую считалъ потерянной.

— Милая двушка! сказалъ онъ: — она одна стоитъ цлой дюжины твоихъ учителей!

Въ этомъ, по-крайней-мр, я совершенно соглашался съ дядюшкой и слова его немного помирили меня, съ нимъ.

— Она читаетъ по-еврейски какъ ангелъ!

Я насилу опомнился.

— Читаетъ по-еврейски? спросилъ я, возмущенный ея эрудиціею.— Но… дядюшка.

— Я насладился вполн, заставивъ ее прочесть псаломъ XLVIII въ буксторфовомъ изданіи. Я объяснилъ ей, сравненіемъ варіантовъ съ изданіемъ Крезіуса, все превосходство Буксторфа…

— Вы ей говорили объ этомъ?.. ей?

— Ну, да, я говорилъ ей… ни больше, ни меньше, какъ ей…

— Она была здсь, передъ вами… и вы могли говорить ей это?..

— Ну, да, то, что я ей говорилъ, можно сказать одной только жидовк…

— Такъ, она жидовка??!

——

Хорошенькая и жидовка! Въ эту минуту я находилъ ее во сто разъ краше,— я любилъ ее во сто разъ больше.

По-крайней-мр, увряю васъ, что это такъ было, и что я нашелъ въ ней гораздо боле прелести противъ прежняго… Она показалась мн будто совершенне, какъ будто все то, что до того нравилось мн въ ней, переродилось и измнилось къ лучшему.

Мн скажутъ, пожалуй, что я ошибаюсь, не одинъ логикъ, а тмъ паче мой дядюшка готовъ упрекнуть меня въ безразсудности, но я не буду говорить объ этомъ ни одному логику, тмъ паче дядюшк, потому-что заблужденія моего не промняю ни на какую логику.

——

— Ужь не хочетъ ли она изучать еврейскихъ писателей? спросилъ я у дяди.

— Нтъ, хоть я и старался уговорить ее къ этому всми силами. Она просила у меня еврейской библіи для одного умирающаго старика.

— Такъ она не прійдетъ къ вамъ боле?

— Завтра въ десять часовъ она прійдетъ возвратить мн книгу.

Сказавъ это, дядюшка снова принялся разсматривать свою стклянку. Я задумался.

— Завтра, сказалъ я самому-себ:— она будетъ здсь, въ этой комнат. Она будетъ такъ близко подл меня, и я ничего не сдлаю для нея… не сдлаю даже того, что сдлалъ дядюшка!..

Печальный и грустный возвратился я въ свою комнату.

——

Я нашелъ свою комнату освщенную слабымъ сіяніемъ, что не мало удивило меня. Это сіяніе происходило отъ отраженнаго свта, выходившаго изъ окна больничной палаты, обыкновенно еще не освщавшейся въ такую пору. Вставъ на стулъ, я примтилъ чью-то отражавшуюся на стн тнь. Любопытство мое было возбуждено до такой степени, что со стула я перешелъ на окошко и отсюда уже примтилъ повшенную на стн женскую шляпку. ‘Ахъ, это она!’ невольно вскричалъ я. Поставить на столъ стулъ, подложивъ-подъ него Гроціуса и Пуффендорфа, взобраться на него самому — было для меня дломъ одной минуты.

Удерживая дыханіе, наслаждался я зрлищемъ, открывавшимся передъ моими глазами.

У изголовья постели дряхлаго, умирающаго старика, увидлъ я ее. Сострадательная и набожная, она украшена была всмъ блескомъ, какой могла придать ея юности и свжести окружавшая ее картина болзни и старости. Длинныя, чудесныя рсницы ея были опущены на дядюшкину книгу, въ которой читала она слова утшенія. Иногда она прерывала чтеніе для того, чтобъ поддержать голову страдальца и дать отдохнуть ему, или привтливо брала его за руку, не спуская съ него ангельскаго своего взора,

— Счастливецъ! сказалъ я.— Какъ усладительны должны быть для него слова ея, какъ облегчительна ея заботливость! О, какъ желалъ бы я помняться моимъ здоровьемъ и молодостью съ его старостью и бодзнями!

Не знаю, громко ли я произнесъ эти слова, или просто по прихоти случая, но только въ эту минуту молодая двушка повернула голову и пристально посмотрла на мое окно. Смущенный взглядомъ ея и забывая, что она не могла видть меня въ темной комнат, я подался назадъ, потерялъ равновсіе и упалъ на полъ, увлекая въ слдъ за собою стулъ, столъ, Гроціуса и Пуффендорфа.

——

Страшный шумъ, сопровождавшій мое паденіе, оглушилъ меня. Въ ту минуту, какъ я поднимался съ пола, стоная и охая, дверь отворилась и на порог показался дядюшка въ халат и съ ночникомъ въ рук.

— Что съ тобой, Жюль? сказалъ онъ съ испугомъ.

— Ничего, дядюшка… это… видите ли… вотъ здсь… на потолк… (дядюшка взглянулъ на потолокъ) я хотлъ привсить… (дядюшка осмотрлся кругомъ, отъискивая взорами вещь, которую бы я могъ привсить) и въ то время, какъ я… покачнулся стулъ… и… я… упалъ…

— Встань, встань поскоре, другъ мой, сказалъ съ участіемъ дядюшка.— Паденіе, вроятно, потрясло твои мозговыя фибры… отъ этого въ словахъ твоихъ нтъ послдовательности…

Посадивъ меня, дядюшка принялся поднимать съ полу оба in-folio, которыхъ испорченные переплеты, конечно, возбуждали въ немъ боле состраданія, чмъ прелестная двушка, съ которою онъ разговаривалъ сегодня. Осторожно положивъ ихъ на столъ, онъ подошелъ ко мн.

— Такъ что же такое ты хотлъ привсить? спросилъ онъ меня, взявъ меня за руку съ тмъ, чтобъ попробовать пульсъ мой.

Вопросъ его затруднялъ меня, тмъ боле, что въ комнат, по-видимому, не находилось ничего, годнаго къ прившенію. Зная снисходительность и доброту моего дядюшки, я уже собирался открыть ему истину, но за этотъ разъ ршимость моя отказалась служить мн.

Признаюсь, я не доврялъ въ настоящемъ казус снисхожденію дядюшки. Мн надобно было сочувствіе, симпатія, а дядюшка оказывалъ ее только однмъ ученымъ, абстрактивнымъ идеямъ. Отъ этого я упорствовалъ открыть ему свое сердце, — опасаясь за чувство, которое растилъ и холилъ въ немъ съ такою заботливостію.

— Да… хотлъ привсить… Ахъ, Боже мой!

— Что?..

— Ахъ!.. Теперь ужь поздно, дядюшка!.:

— Что поздно??..

Въ эту минуту въ комнат умирающаго погасъ свтъ, и съ нимъ вс надежды мои.

Восклицаніе мое заставило дядюшку подумать обо мн Богъ-знаетъ что. Онъ веллъ мн поскоре лечь въ постель, не переставая заботливо осматривать меня и давая мн тмъ время снова думать о молодой двушк, которую уже мн не было суждено увидть въ этотъ вечеръ.

Дядюшка не подозрвалъ настоящей причины моей болзни. Осмотрвъ, ощупавъ меня со всхъ сторонъ, онъ убдился съ увренностію, длавшею честь его познаніямъ, что кости мои были совершенно цлы и невредимы. Успокоенный въ этомъ отношеніи, онъ принялся поврять мое дыханіе, и весь жизненный процессъ кровообращенія, перешелъ потомъ къ видимымъ наружнымъ симптомамъ и наконецъ ушелъ въ свою комнату съ видомъ человка, глубоко занятаго какой-нибудь мыслію.

——

Было около полуночи, когда стукъ передвигаемой лстницы, заставивъ меня вздрогнуть, разогналъ мои мысли, которымъ я предался по обыкновенію. Потомъ я скоро заснулъ.

Я былъ сильно взволнованъ. Тысячи образовъ, нисколько не относившихся къ предмету моихъ мечтаній, одинъ за другимъ представлялись глазамъ моимъ. Сонъ мой не походилъ ни на сонъ, ни на бодрствованіе, а еще мене на отдыхъ. Совершенное ослабленіе послдовало за этимъ бредомъ и тогда уже сны мои приняли совершенно иной колоритъ.

Мн снилось, что будто я больной, хотя и спокойный духомъ, съ душою, проникнутой какимъ-то чувствомъ, исполненнымъ невыразимой прелести, иду густымъ лсомъ. Ничто и никто не напомнилъ мн тутъ обычной жизни моей. Я едва узнавалъ себя, чувствуя себя боле совершеннымъ, боле ловкимъ, красивымъ, способнымъ.

Утомленный прогулкою, я слъ отдохнуть въ уединенномъ мст лса. Незнакомое мн существо, съ лицомъ, оживленнымъ меланхолическою добротою, подошло ко мн. Всматриваясь въ черты этого лица, я находилъ въ нихъ что-то знакомое… и узналъ наконецъ мою милую жидовочку. Одаренная всми совершенствами, какія я желалъ видть въ ней, она, казалось, взирала на меня съ удовольствіемъ. Она не говорила, но во взор ея я отгадывалъ рчь, проникавшую до глубины сердца. Я видлъ, что прелестная головка ея наклоняется ко мн, я чувствовалъ ея теплое дыханіе… Рука ея скоро очутилась въ моей рук… Увеличившееся волненіе сдлало посл того сонь мой мене явственнымъ. Образы становились туманне, смшанное, и, переходя отъ одного изъ нихъ къ другому, я остановился на образ, моего дядюшки Тома, наклонившаго надо мною свою вооруженную очками голову и пробовавшаго у меня пульсъ.

——

О, какимъ ужаснымъ показался мн тогда дядюшка. Такъ! я искренно люблю его, но перейдти отъ драгоцннйшаго, прелестнйшаго существа къ дядюшк, отъ милыхъ грезъ сердца къ холодной дйствительности! Скоре можно было получить отвращеніе отъ жизни и отъ дядюшки…

— Успокойся, Жюль, говорилъ онъ мн: — я ужь напалъ на слды твоей болзни.

И, продолжая смотрть на меня со вниманіемъ, онъ въ то же время перелистывалъ старый in-quarto, чтобъ, слдуя совтамъ автора, удачне примнить лекарство къ симптомамъ болзни.

— Я вовсе не боленъ, вы ошибаетесь, дядюшка… Жаль, что вы разбудили меня. Ахъ, я былъ такъ счастливъ!

— Ты чувствовалъ себя хорошо, говоришь ты, — былъ спокоенъ, счастливъ?

— Я быль въ раю. Зачмъ вы разбудили меня!

При этихъ словахъ, радость, смшанная съ самодовольствіемъ, оживила лицо дядюшки. ‘Лекарство подйствовало’, прошепталъ онъ.

— Какого лекарства дали вы мн? спросилъ я.

— Узнаешь посл. Я отъискалъ твою болзнь на 64-й страниц Гиппократа, въ гагскомъ изданіи. Теперь теб нужно одно спокойствіе.

— Но, дядюшка…

— Что?

Я не зналъ, какъ начать, чтобъ вызвать дядюшку къ разговору о молодой жидовк, тмъ боле, что мн никакъ не хотлось открыть моихъ настоящихъ къ ней чувствъ. Мн хотлось только вывести его на дорогу.

— Вы мн говорили, что завтра… началъ я.

— Что завтра?..

— Она прійдетъ къ вамъ.

— Кто?

— Лихорадка, пробормоталъ я, опасаясь проговориться.

— Лихорадка?..

——

Несвязность моихъ вопросовъ и отвтовъ еще боле удостоврила дядюшку въ моей болзни. ‘Онъ въ бреду’ сказалъ онъ, уходя отъ меня. Спустя нсколько времени, послышался мн стукъ складной лстницы… Я вздрогнулъ… Положеніе, изъ котораго я только-что вышелъ, не позволило мн ничего боле удерживать въ памяти. Я длалъ невроятныя усилія, чтобъ снова заснуть и встртиться съ прежними грезами. Напрасно! Я даже не могъ схватить дйствительности, которою прежде довольствовался, изглаженную сномъ, я не могъ отъискать ее и ловилъ одну пустоту. Только вспомнивъ о завтрашнемъ дн, я попалъ на образъ плнившей меня красавицы, предшествовавшій грезамъ. Я представлялъ себ ея визитъ къ дядюшк въ тысяч случаевъ, выдумывалъ тысячи средствъ увидть ее, говорить, познакомиться съ ней, и наконецъ остановился на самомъ странномъ проект.

Удалить какъ-нибудь дядюшку… принять ее самому, говорить съ ней… Но о чемъ я начну говорить съ ней? Найдти предметъ разговора — было самою трудною вещью въ осуществленіи моего плана. Я вполн чувствовалъ всю затруднительность своего положенія: въ первый разъ приходилось мн говорить о любви. Наставниками моими въ этомъ трудномъ дл были нсколько прочитанныхъ мною романовъ, но въ романахъ герои и героини объяснялись съ такимъ совершенствомъ, о какомъ я не могъ и подумать…

‘О, еслибъ мн удалось описать ей мое положеніе! сказалъ я самому-себ. ‘Мн кажется, ни одна двушка не отвергла бы чувствъ моихъ’.

И я соскочилъ съ кровати, желая испытать себя на этомъ новомъ для меня поприщ.

——

Я зажегъ свчу, поставилъ передъ собой стулъ, къ которому долженъ обращаться, и, собравшись съ духомъ, началъ такъ:

— Сударыня!

‘Сударыня!’ Это слово мн не понравилось. Чмъ же замнить его? Нечемъ! Ея именемъ? Я не зналъ его… Я началъ думать, думалъ долго, но не могъ выдумать ничего, кром мадмуазель…

Но точно ли она двица? Мадмуазель! Невозможно! Посл этого мн не оставалось ничего боле, какъ снять шляпу, раскланяться, и сказать…. ‘Имю честь быть, и пр.’ Обезкураженный, я опустился на стулъ.

Нсколько разъ возобновлялъ я свои попытки, но не могъ найдти ничего, наконецъ, ршился вовсе устранить слово ‘сударыня’,— и, принявъ надлежащее положеніе, продолжалъ такъ:

Вы видите передъ собою того, кто живетъ только для васъ, кто сгараетъ къ вамъ страстью… И съ этого дня… сердце мое клянется вамъ въ вчной…

Но, Боже мой! вдь это сонетъ! Того-и-гляди скажешь въ риму…! Въ отчаяніи, я бросился на стулъ… Воображалъ ли я, что такъ трудно выразить то, что чувствуешь… Что со мной будетъ?.. Она засмется… нтъ! скорй пожалетъ о, моей глупости, и тогда я погибъ! Эта мысль грызла меня, и я уже почти отказывался отъ моего проекта.

Между-тмъ, тысячи чувствъ волновали мое сердце, ища себ выхода… Тысячи фразъ, объясненій, обращеній, страстныхъ восклицаній, толпились въ голов моей и подавляли меня, какъ ночной кошмаръ — плодъ разгоряченной головы и разстроеннаго воображенія.

——

Чтобъ немного облегчить себя, я началъ ходить по комнат. Отрывчатыя, безсвязныя фразы вырывались у меня время-отъ-времени.

‘…Вы не знаете, кто я, а я уже живу только вами и вашимъ прелестнымъ образомъ… Зачмъ я пришелъ сюда?.. Я хотлъ увидть васъ, я хотлъ, презирая опасностью наскучить, не понравиться вамъ, хотлъ сказать, что на свт существуетъ одинъ человкъ, у котораго единственная мысль — вы… Зачмъ я пришелъ сюда? Затмъ, чтобъ повергнуть къ ногамъ вашимъ любовь мою, участь мою, жизнь… Я буду обожать васъ, я всюду послдую за вами… О, другъ мой, найдете ли вы другаго, кто бы такъ любилъ васъ!.. Найдете ли вы въ комъ-нибудь нжность, преданность, самоотверженіе, которыя бережетъ для васъ мое сердце!.. О! еслибъ вы могли чувствовать хоть половину того, что я чувствую къ вамъ, вы бы благословляли тотъ день, въ который увидли меня у ногъ вашихъ, вы вдохнули бы въ меня надежду, вы подарили бы мн залогъ…

Немного успокоившись, я остановился. Въ словахъ этихъ я высказалъ большую часть обременявшихъ меня чувствъ… Горячность, съ какою были они произнесены, могла тронуть, расчувствовать молодую двушку. Потомъ, представляя себ, что беру ее за руку, я прибавилъ: ‘О, не отталкивайте меня отъ себя! изъ состраданія къ несчастному, не отталкивайте меня… вы повергнете меня въ бездну! Гд вы, тамъ только жизнь моя!..

——

Все было потеряно, безвозвратно потеряно!.. Я готовъ былъ обливаться горькими слезами. Страсть облагородила меня въ собственныхъ глазахъ. Недоврчивость къ самому-себ, отвращеніе, опасенія мои, отравлявшія вс мои надежды, начали уже разсваться, я уже стоялъ почти вровень съ идеаломъ моимъ, — я уже заносилъ мою руку къ сердцу, пылавшему будто въ огн, какъ вдругъ… Нтъ! не съ такимъ отвращеніемъ коснулся бы я холодной зми, влажной лягушки… Я сорвалъ съ груди моей чудовище и швырнулъ его на полъ.

——

Въ эту минуту дядюшка Томъ, неизмнный какъ, само время, со стклянкою въ рук и съ книгою подъ мышкой, вошелъ въ мою комнату.

— Чортъ возьми, сказалъ я ему съ сердцемъ: — вашего Гиппократа, вс ваши книги, и тхъ, которые… Что вы со мной длаете, дядюшка?.. Вы приходите нарушать лучшія минуты моей жизни!.. Вы просто сведете меня въ могилу…

Во все продолженіе моей рчи, дядюшка, нисколько не думая сердиться, отъискивалъ оставленную имъ нить умозаключеній, и, убжденный въ лихорадочномъ состояніи моего ума, принялся созерцать меня съ достодолжнымъ вниманіемъ. Но обращая никакого вниманія на смыслъ моихъ словъ, онъ съ свойственнымъ ему глубокомысліемъ изучалъ меня, выводя заключеніе — по моимъ жестамъ, построю моего голоса, по разгорвшемуся лицу — о ход болзни, замчая вс тонкіе ея оттнки и признаки, чтобъ легче побдить ее!

— Онъ снялъ пластырь, прошепталъ себ подъ носъ дядюшка.— Жюль?

— Что вамъ угодно, дядюшка?

— Лягъ, другъ мой, лягъ, Жюль, лягъ, сдлай милость.

Я принужденъ былъ лечь въ постель, убжденный въ совершенной невозможности разуврить дядюшку въ моей болзни, не въ болзни сердца, потому-что добровольное признаніе въ ней разрушило бы вс мои планы, нисколько не убдивъ его въ моемъ здоровьи.

— Я принесъ теб питье. Выпей его, другъ мой.

Я взялъ стклянку и, длая видъ, что пью изъ нея, выливалъ микстуру въ пустое пространство между стной и постелью. Дядюшка обвязалъ мн голову платкомъ, покрылъ меня одяломъ, задернулъ занавски и закрылъ ставни.

— Теперь три часа, сказалъ онъ, вынимая часы и смотря на нихъ:— онъ долженъ спать до десяти, въ десять часовъ безъ двадцати минутъ я пріиду провдать его.

И онъ вышелъ.

——

Изнуренный, я уснулъ на нсколько минутъ. Волненіе разбудило меня и я принялся за исполненіе своего намренія:— свернулъ изъ платья и тряпокъ куклу и, повязавъ ее платкомъ, положилъ на свою постель, и прикрылъ одяломъ. Завшивая кровать занавсками, я былъ въ полной увренности, что дядюшка, руководимый Гиппократомъ, отдернетъ ихъ не раньше десяти часовъ утра. Сдлавъ это, я помстился у окошка.

Занималось утро. Ласточки начали уже обычную свою суетню, нсколько молочницъ прошло подъ окномъ, дворникъ отпиралъ ворота. Дневной свтъ, свжесть утра, видъ знакомыхъ мн предметовъ, успокоили меня и я началъ смотрть на свое предпріятіе съ боле-радостной точки зрнія. Припоминая себ впечатлнія моего сна, я не могъ отказаться отъ своего предпріятія, подъ опасеніемъ утратить навсегда то, что мн было дороже всего на свт. Бодрость возвратилась ко мн.

Между-тмъ, время шло. Я хотлъ-было взглянуть на часы, какъ вдругъ услышалъ надъ собою скрипъ дядюшкиныхъ креселъ. Это значило, что было уже три четверти десятаго. Я поспшно вышелъ, предоставивъ дядюшк бесдовать съ куклою, и пробрался тихонько въ его кабинетъ.

——

Очутившись такимъ-образомъ въ кабинет, я побжалъ къ окошку. Полный томительнаго ожиданія смотрлъ я сквозь, стекла на конецъ улицы, въ то мсто, откуда она должна была выйдти. Къ довершенію несчастія, выученное мною объясненіе, вышло у меня изъ памяти, а желаніе удержать хоть обрывки его, наполняло меня ежеминутно возраставшимъ смущеніемъ. Я совсмъ потерялся и чтобъ ободрить себя, принялся свистать. Въ эту минуту часы пробили десять. Мн показалось, что она уже не прійдетъ, и я принялся считать удары часовъ, которые показались мн безконечными. Наконецъ, пробилъ послдній ударъ — и я сталъ дышать свободне.

Я начиналъ уже приходить въ себя, какъ вдругъ показалось голубенькое платьице. Она… сердце мое забилось, рчь снова выскользнула изъ памяти. На этотъ разъ я желалъ отъ всего сердца, чтобъ она вышла изъ дому съ другимъ намреніемъ, мн хотлось увидть скоре, повернетъ ли она въ нашу аллею, или пойдетъ прямо! Слдя за каждымъ шагомъ ея, я выводилъ свои заключенія, которыя поперемнно наполняли меня опасеніемъ или радостью… Она шла по другой сторон ручья и это служило мн не совсмъ дурнымъ признакомъ.

Она перешла ручей!.. Окно было затворено, я не могъ дале слдить за ней и потерялъ ее изъ виду.

Вслдъ затмъ мн послышались легкіе шаги… Присутствье духа оставило меня, я бросился къ двери, чтобъ уйдти, но, проходя снями, услышалъ т же шаги на двор. Я подумалъ, что мотъ здсь встртиться съ ней… и остановился… Я не ошибся!.. она уже была тамъ, за дверями. Раздался звонокъ… Въ глазахъ у меня потемнло, я зашатался и опустился на стулъ съ твердымъ намреніемъ не отпирать двери…

Въ эту минуту дядюшкина кошка, соскакивая съ чердака, вспрыгнула на подоконникъ. Скачокъ этотъ до того испугалъ меня, что я вздрогнулъ невольно… Кошка узнала меня… и замяукала. Присутствіе мое было открыто. Я опустилъ глаза и покраснлъ отъ стыда. Второй звонокъ еще боле усилилъ мою робость.

Я то вставалъ, то снова садился, не спуская глазъ съ роковаго звонка, который того и гляди зазвенитъ въ третій разъ. Я внимательно прислушивался, въ надежд, что постительница пойдетъ назадъ, но тутъ уже другаго рода шумъ дошелъ до моего слуха — шумъ шаговъ дядюшки, который шелъ въ мою комнату. Опасеніе быть пойманнымъ въ шалости въ присутствіи молодой двушки побудило меня идти на встрчу опасности, чмъ ждать ее. Я тихонько отошелъ назадъ, чтобъ показать, будто иду изъ библіотеки, потомъ кашлянулъ, подошелъ нетвердыми шагами къ двери и отворилъ ее… Прелестный силуэтъ моей красавицы рзко отдлялся въ полусвт лстницы.

— Дома господинъ Томъ? спросила она меня.

——

То были первыя слова, услышанныя мною отъ хорошенькой жидовки. Я боялся минуты, въ которую взоръ мой долженъ былъ встртиться съ ея яснымъ взоромъ. Наконецъ, я увидлъ ее, она узнала меня — и покраснла!

Мое заученное объясненіе разсялось, какъ дымъ. Покраснвъ боле ея, я упорно хранилъ молчаніе, пока, наконецъ, не убдился во всемъ неприличіи подобнаго положенія.

— Сударыня!.. ршился, наконецъ, проговорить я, — и остановился на этомъ слов.

— Господинъ Томъ… продолжала она, превозмогая свое замшательство:— если его нтъ дома… я пріиду въ другое время…

И, поклонившись слегка, она обернулась и вышла. Я былъ такъ растерянъ, что ршился провожать ее не раньше, какъ она вышла изъ библіотеки. Тогда только бросился я вслдъ за нею. Она была смущена, я также. И въ то время, какъ мы оба въ потьмахъ искали дверей, руки нашт встртились… Сладостная дрожь проникла меня при этомъ прикосновеніи… Она вышла, я остался одинъ, одинъ во всемъ мір.

——

Съ отсутствіемъ ея возвратилось ко мн приготовленное объясненіе. Я оплакивалъ мою неловкость, глупость, недогадливость. Я тогда не зналъ еще, что у этой неловкости, у этой глупости былъ свой языкъ, краснорчивый въ глазахъ многихъ женщинъ, подъ который никакъ нельзя поддлаться. Припоминая себ ея смущеніе, ея взглядъ, я мало-по-малу ободрялся. Въ то время, какъ я подходилъ къ окошку, чтобъ взглянуть на нее, отворилась дверь. Я едва усплъ вскочить на дядюшкину постель и спрятаться за ея зелеными занавсками.

— Я право не понимаю, милое дитя мое…

— Молодаго человка, увряю васъ, господинъ Томъ…

— Молодаго человка… здсь?.. Безстыдникъ!.. Какого онъ роста, наружности?

— Наружности?.. онъ былъ очень вжливъ со мною…

— И только-то!.. Позвольте!.. пробраться сюда…

— Можетъ-быть, кто-нибудь изъ вашихъ знакомыхъ…

— Кром меня и племянника моего вы никого не можете здсь встртить.

— Я думаю… что это былъ онъ… вашъ племянникъ, примолвила она понизивъ голосъ.

— Онъ?.. да я только-что отъ него, изъ его комнаты, которая подъ моею. Но вы разв знаете моего племянника?

Длинная пауза, которая показалась мн цлымъ вкомъ.

— Вы краснете, милое дитя мое… Но подумайте только, что вы могли встртить и не. столь честнаго, нестоль вжливаго молодаго человка… Скажите, какъ вы его знаете.

— Вы сказали мн, сударь… что живетъ подъ вашей комнатой… я вижу его иногда въ окн… этого молодаго человка, котораго встртила сегодня у васъ…

— Невозможно, говорю вамъ… Вы могли видть моего племянника у окошка, потому-что онъ тамъ живетъ, но онъ никакъ не могъ попасть сюда… Онъ и не виноватъ въ этомъ, бдный Жюль, и я вамъ скажу почему. Вчера вечеромъ, около девяти часовъ, шалунъ взобрался на подмостки, на столъ… не знаю съ какимъ намреніемъ… но догадываюсь, что ему врно хотлось заглянуть въ окошко больничной палаты, напротивъ… (Смущенная этими словами молодая двушка повернула лицо въ мою сторону, чтобъ скрыть румянецъ, выступившій на ея щекахъ). Вдругъ слышу страшный шумъ… стукъ, бгу, въ его комнату и нахожу его безъ чувствъ, на полу, между опрокинутымъ столомъ и стульями… Я долженъ былъ приказать ему лечь въ постель, въ которой онъ и теперь лежитъ. Но, позвольте… вотъ что могло случиться. Особа вашихъ лтъ легко можетъ встртить молодыхъ людей, которые ршатся преслдовать ее. Мудрено ли, что одинъ изъ такихъ смльчаковъ., понимаете меня?.. преслдовалъ васъ. Вамъ нечего стыдиться, дитя мое… нечего стыдиться за то, что вы такая хорошенькая… Но оставимъ этотъ разговоръ, если онъ вамъ не нравится. Въ другой разъ я буду покрпче запирать мои двери. Поговоримъ лучше о другомъ. Вы принесли мн книгу?.. Ну, что, какъ вы нашли ея текстъ? Позвольте… положите тутъ книгу и подождите меня одну минутку… Я вамъ покажу… я принесу вамъ…

И съ этими словами дядюшка отправился въ кабинетъ, смежный съ библіотекою. Я содрогнулся: кабинетъ этотъ, обыкновенно запертый, сообщался посредствомъ внутренней лстницы съ моею комнатой.

——

Я оставался съ нею одинъ. Въ-продолженіе нсколькихъ минутъ она имла меня единственнымъ свидтелемъ. Этотъ случай, длая меня какъ-бы сообщникомъ ея тайны, былъ для меня настоящимъ благодяніемъ, въ чертахъ лица ея, въ ея положеніи, въ малйшемъ жест, я почти видлъ то же самое, что происходило во мн. О таинственныя минуты! минуты усладительнаго спокойствія, въ которыя осуществились для меня мои ночныя грезы!

Еще въ первый разъ видя ее такъ близко подл себя, я упивался своимъ очарованіемъ. Ахъ, отъ-чего я не могу изобразить ее такою, какъ она тогда представилась мн! Библіотека дядюшки служила чудною рамкою, въ которой еще боле оттнялась античная красота ея. Эти огромныя книги, уставленныя рядами на пыльныхъ полкахъ — свидтели давнопрошедшихъ вковъ, этотъ запахъ тлнія, эта благочестивая тишина науки, и среди всего этого нжный цвтокъ, исполненный свжести, жизни и благовонія… скажите, можно ли простыми словами передать всю эту дивную картину?..

Постоявъ нсколько минутъ, она подошла къ дядюшкину столу, у окна, и сла на кресло. Облокотившись на хорошенькую ручку свою, она, грустная и задумчивая, смотрла на ясное небо. Легкая улыбка пролетла по ея алымъ губкамъ. Потомъ взоры ея остановились на дядюшкиной книг. Она стала читать ее, любопытство выражалось на скромномъ лиц ея, разцвченномъ яркимъ румянцемъ, по мр того, какъ она углублялась въ чтеніе.

— Нашелъ! нашелъ! раздался въ эту минуту голосъ дядюшки.

Она встала съ креселъ, не отрывая глазъ отъ книги, пока въ комнату не вошелъ дядюшка.

— Вотъ она! Насилу отъискалъ ее! Я вамъ дарю ее за вашу любознательность и познанія въ еврейскомъ язык. У меня остается другой экземпляръ этой книги, драгоцнный для меня, придерживающагося текста. Къ-тому же, переплетъ этого экземпляра лучше для нжныхъ вашихъ пальчиковъ. Возьмите ее на память о доктор Том.

— Вы слишкомъ-обязательны, сударь. Я принимаю вашъ подарокъ и могу васъ уврить, что никогда не забуду о васъ, хотя бы и не надялась встртиться съ вами въ другой разъ.

— А еслибъ это и случилось, прибавилъ съ улыбкою дядюшка:— то, надюсь, безъ страху за племянниковъ. Кстати, я вспомнилъ о моемъ… Прощайте, мой другъ… до свиданія!

И онъ пошелъ провожать ее.Не усплъ онъ выйдти, какъ уже in-folio, обратившее на себя ея взгляды, было у меня въ рукахъ. Къ счастію, дядюшка не затворилъ за собою дверей и я имлъ время убжать къ себ въ комнату. Въ одну минуту спряталъ я книгу, бросилъ куклу подъ кровать и самъ бросился на нее, во ожиданіи дядюшки.

——

— О, о! да ты ужь проснулся!.. Въ которомъ часу?

— Ровно въ десять, дядюшка.

При этихъ словахъ, самодовольствіе выразилось въ лиц дядюшки. Довольный моимъ выздоровленіемъ, онъ еще боле былъ доволенъ успшнымъ дйствіемъ своего лекарства, и, слдовательно, новымъ торжествомъ науки надъ болзнію.

— Теперь, Жюль, продолжалъ онъ торжественнымъ тономъ,— я могу, теб сказать твою болзнь… Это — гемицефалалгія…

— Вы такъ думаете, дядюшка?

— Я не думаю, а увренъ, слишкомъ-хорошо увренъ, потому-что не отступилъ отъ Гиппократа ни на йоту. Твое паденіе потрясло мозжечокъ, и побудило выступить внутреннія мокроты мозговой плевы… И еслибъ ты зналъ, въ какомъ положеніи я нашелъ тебя! Учащенный пульсъ, безчувственный взглядъ, совершенный бредъ. Для этого пластырь…

— Ахъ, дядюшка, прошу васъ, не говорите, не разсказывайте никому объ этомъ пластыр…

— Пластырь возбуждаетъ легкое просасываніе, просачиваніе. Онъ облегчилъ тебя, но бредъ все еще продолжался. Противъ этого… прохладительная микстура.

— Помню, помню, дядюшка.

— Потомъ спокойный сонъ.

— Такъ, такъ, дядюшка, крпкій, чудесный сонъ!

— Сонъ, предвиднный мною, предсказанный заране, отъ часу по полуночи до десяти утра. Минута въ минуту!.. И вотъ, ты выздоравливаешь.

— Выздоровлъ, дядюшка, совершенно выздоровлъ!

— Нтъ еще, не совсмъ. Совтую теб особенно остерегаться паденія. Ты долженъ быть спокойнымъ до того времени, пока я не приготовлю теб легкаго синапизма, посл, мы увидимъ. Отдохни же, и не принимайся сегодня за работу. Общай мн это.

— Общаю, дядюшка — и исполню. Вы можете быть уврены въ моемъ слов.

——

Тотчасъ по уход дядюшки я принялся за книгу. Новое, непредвиднное затрудненіе! Въ книг было дв тысячи страницъ, а я въ торопяхъ забыль замтить страницу, которая только одна и интересовала меня. Какимъ образомъ отъискать эту страницу, въ которой найду я мысль, можетъ-быть, цлую фразу, тронувшую ее. Какъ найдти ее, эту фразу, въ тысячахъ другихъ фразъ! Непреодолимое любопытство побудило меня, однакожь, искать эту фразу, какъ-будтобы отъ нея зависла вся моя участь.

И я принялся ее отъискивать. Сколько тарабарщины прошло у меня передъ глазами! Еслибъ дядюшка или который-нибудь изъ учителей моихъ застали меня надъ такой работой, они врно остановили бы меня, присовтовали бы поберечь свои силы, пощадить прилежаніе!.. Такая пламенная ревность къ наук!

Книга эта была собраніе старыхъ средневковыхъ хроникъ, разсказывавшихъ множество баснословныхъ и любовныхъ приключеній. Множество статей, замтокъ, фактовъ относились къ геральдик: настоящій попури въ дядюшкиномъ вкус. Я нашелъ въ ней, впрочемъ, множество случаевъ, которые могли относиться только къ намъ обоимъ, ни къ кому другому. Такимъ-образомъ дошелъ я до двухсотой страницы.

Въ это время я услышалъ скрипъ креселъ, стукъ складной лстницы… Въ комнат дядюшки царствовало совершенное смятеніе… Въ то время, какъ я предавался занятію, онъ, очевидно, тратилъ свое время понапрасну. Вдругъ мн пришла въ голову мысль… Я побжалъ къ дядюшк.

——

Въ-самомъ-дл, я нашелъ дядюшку въ плачевнйшемъ положеніи, въ положеніи львицы, у которой… Дядюшк возился между разбросанными по молу книгами, отъискивая одну изъ нихъ. Онъ выходилъ изъ себя, отъискивая ее по всмъ угламъ. Жалко было смотрть на него. Смятеніе и безпорядокъ царствовали въ его мирномъ, безмятежномъ убжищ..

— Я ограбленъ! обкраденъ.. я погибъ! говорилъ онъ мн, изъяснивъ свою потерю. Эта безцнная, единственная книга!.. Я былъ именно на той страниц, на томъ пункт!.. Пропалъ теперь мой авторитетъ… Отнын ты восторжествуешь, о, Ливаніусъ!..

— Невозможно пропасть ей… Она должна непремнно отъискаться… Позвольте: на какой страниц, говорите вы?

— Кто ее знаетъ! Спорить три года сряду о булл Unigenitus, доказывать… и потерпть крушеніе въ виду пристани!..

— Булла, дядюшка?

— Unigenitus!

— Unigenitus! Это ужасно? И эта страница…

— Сравнивала буллу съ варіантомъ, котораго нтъ ни въ одномъ изданіи.

— Только-то?

— Только-то? А ты думаешь, что этого мало? Я все на свт отдалъ бы за эту страницу. Но во что бъ ни стало, а я найду книгу. Только одна она, эта двчонка, могла взять ее… я покажу ей, каково таскать книги!.. Сказавъ это, дядюшка поправилъ свой парикъ, взялъ трость, надлъ шляпу, и вышелъ. Я побжалъ въ свою комнату, безпрестанно повторяя про себя названіе роковой буллы.

——

— Булла Unigenitus! булла Unigenitus! повторялъ я про себя, перелистывая in-folio.— Unigenitus… А! вотъ она, напечатанная крупными буквами. Ужасное разочарованіе: текстъ напечатанъ по-латини! Съ этой минуты я особенно возненавидлъ латинь, хотя, признаться, и прежде не любилъ ея. Замтивъ, однакожь, что булла начиналась съ середины страницы, я взглянулъ на начало ея, и прочиталъ слдующее:

Сказаніе
о томъ, какимъ образомъ
имніе Ангривоа
попало въ родъ Шовэнъ
черезъ женитьбу мессира д-Сентрэ
съ Генріэттой д’Антрагъ.

‘… Онъ еще не любилъ молодой двушки. Случилось однажды (въ то время только еще начиналъ показываться пушокъ на его бород) увидть ему Генріэтту на двор замка и, взглянувъ на нея, онъ уже не могъ оторвать отъ нея взора: такъ очаровательна была красавица. И съ той поры воспылалъ онъ страстной любовью, и думалъ о ней денно и нощно. Неопытный въ любви, долго не зналъ онъ, какимъ образомъ открыться въ ней Генріэтт. Передъ нею становился онъ всегда несмлымъ и робкимъ, хотя между юношами не было смле и храбре его. Ршившись, наконецъ, въ пылу любви, на столь трудный подвигъ, спрятался онъ однажды въ комнату дда, черезъ которую должна была проходить Генріэтта, приготовивъ вмст съ букетомъ страстное объясненіе въ любви, зажжнной въ его сердц ея пламенными глазками. Пока она еще не приходила, легко было ему объясняться въ. любви передъ пустыми стнами и граціозно предлагать имъ букетъ свой, но какъ только она вошла, то робость одолла его, бросилъ онъ свой букетъ подъ столъ и остановился передъ нею, неловкій, не смя произнести слова, какъ напроказившій слуга предъ, господиномъ. Увидвъ его и разсыпавшійся букетъ, Гриріэтта зардлась, какъ ягодка, и стояли они другъ противъ друга, оба красные, какъ дв сплыя вишни и не говорили ни слова. И вошедшій въ то время ддъ засталъ ихъ и спросилъ, что они тутъ длаютъ и проч.

——

Я читалъ и перечитывалъ эту страницу. Я приходилъ отъ нея въ восторгъ. Сравнивая наивныя приключенія, разсказанныя старинною хроникой, съ тмъ, что видлъ я на лиц жидовочки, я выводилъ заключеніе, что и моя неловкость и робость не могли ей не понравиться, въ чемъ отчасти убдилъ меня и разговоръ ея съ дядюшкой. Мы, наконецъ, поняли другъ друга и я стоялъ гораздо ближе къ ней, чмъ воображалъ. Отнын я смло могъ предаться влеченію моего сердца, не опасаясь остановиться на первомъ шагу, отъ боязни не быть ею узнаннымъ. Списавъ врную копію съ этихъ драгоцнныхъ строкъ, я воспользовался отсутствіемъ дядюшки, чтобъ положить книгу въ его кабинетъ.

——

Положивъ книгу, я заперся въ моей комнат и предался на свобод своимъ любовнымъ мечтамъ. Я безпрестанно припоминалъ себ одни и т же случаи, каждый разъ стараясь отъискивать въ нихъ новыя стороны, потомъ отъ прошлаго перешелъ къ будущему, оіь случившагося Со мною къ имющему случиться впередъ… Соединить судьбу мою съ ея судьбою — было теперь для меня единственною цлью жизни.

Мн было тогда восьмнадцать лтъ. Окончивъ курсъ наукъ, я еще не усплъ избрать для себя рода занятій и жилъ благодяніями дядюшки. Препятствія эти не останавливали меня и я устранялъ ихъ тысячью другихъ средствъ, почерпнутыхъ мною въ той бодрости, какую даетъ горячность первой любви.. Честолюбіе, самоотверженіе, темная жажда славы, облагороживали мою душу и длали меня достойнымъ предмета моей страсти. Въ замнъ руки, которую она предлагала мн, я давалъ достойную ея участь. Въ другой разъ, какъ-будто не допуская къ себ подобное счастіе, я представлялъ ее себ бдною, оставленною всми, и тогда союзъ со мною могъ послужить ей въ пользу.

Влюбленное сердце позволяетъ участвовать въ своихъ мечтаніяхъ только собственному воображенію, надеждамъ и врованіямъ — этой кроткой, миролюбивой семь, которой радостей ничто не можетъ нарушить. Увы! съ-тхъ-поръ, я давно уже возвратился на землю, гд бреду рука-объ-руку съ дйствительностію, подъ ферулой холоднаго разсудка, и ни разсудокъ, ни существенность, оба строгіе наставника, не подарили мн до-сихъ-поръ ни одной минуты, которая бы сколько-нибудь подходила къ тогдашнимъ ощущеніемъ. Зачмъ такъ скоро проходитъ это золотое время, зачмъ не возвращается оно никогда?..

Я не зналъ ни имени, ни мста жительства той, которая овладла всмъ существомъ моимъ. Насилу дождался я понедльника, но она не приходила. Вторникъ, среда прошли въ такомъ же напрасномъ ожиданіи. Я узналъ только, что больной, въ которомъ принимала она участіе, умеръ назадъ тому два дня. Въ пятницу, мучимый тмъ же нетерпніемъ, я пошелъ въ кабинетъ дядюшки. Кто-то постучался въ дверь и подалъ ему пакетъ.

— Распечатай, сказалъ мн дядюшка.

Я сорвалъ обертку. Это была книга, подаренная ей дядюшкой. Я машинально открылъ ее и на внутренней сторон обертки прочиталъ слова’.

‘Въ случа моей смерти, прошу передать эту книгу г. Тиму, отъ котораго я получила ее.’

И ниже:

‘Г. Томъ обяжетъ меня безконечно, если отдастъ ее своему племяннику, на память встрчи моей съ нимъ въ библіотек.’

——

— Посл ея смерти! вскричалъ я.— Ей умереть!

— Бдное дитя, сказалъ мой дядюшка:— что бы могло съ ней случиться?

— Гд она живетъ, дядюшка?

— Пойдемъ вмст, справимся о ней.

Спустя минуту, мы были уже на улиц. Шлъ дождь, кругомъ насъ не было ни души. На поворот улицы мы увидли толпу людей. Дядюшка замедлилъ шаги.

— Что это значитъ? спросилъ я.

— Бдный Жюль, мы пришли слишкомъ-поздно!

То былъ погребальный кортежъ, два дня тому назадъ, она умерла отъ оспы.

——

На другой день, я снова началъ праздную свою жизнь — грустную, пустую, безцвтную жизнь, лишенную даже сладкихъ воспоминаній. Единственнымъ собесдникомъ моимъ была — завщанная мн книга, и каждый разъ, когда я встрчалъ назначенныя для меня строки, горесть охватывала мое сердце и горячія слезы текли изъ глазъ моихъ.

Дядюшка Томъ былъ вторымъ моимъ другомъ. Я разсказалъ ему все, не исключая и стратагемы, которая нисколько не уменьшила его доброты и снисходительности ко мн. Не понимая вполн моей печали, онъ принялъ въ ней живое участіе. По вечерамъ, видя меня грустнымъ и задумчивымъ, онъ подвигалъ ко мн свое кресло и мы сидли молча, занятые одной и той же мыслью.— Такая умная двушка, говорилъ онъ иногда съ наивной простотою,— такая хорошенькая, молоденькая!.. При свт камина я примчалъ слезу на глазахъ его…

Наконецъ, время подоспло ко мн на помощь. Оно возвратило мн спокойствіе и радости — не прежнія, но другія радости: съ первыми я похоронилъ свою молодость.

III.
Генріэтта.

Какъ врно, нжно и искренно сердце, пока оно чисто и молодо! Не усплъ узнать я эту двушку, и уже полюбилъ ее страстно, едва полюбилъ, какъ уже и не стало ея!.. Ангельскій образъ ея — осуществленіе частоты, красоты и граціи — останется неизгладимымъ въ моемъ сердц.

——

Не скоро свыкаемся мы съ мыслію о смерти. Въ первое время жизни, въ этомъ слов мы не находимъ никакого значенія. Въ глазахъ ребенка все цвтетъ, все растетъ, какъ-будто созданное только вчера, въ глазахъ юноши все юно, молодо, исполнено жизни… Многіе исчезаютъ съ глазъ у него, но умираютъ ли они? Умереть — значитъ для него утратить навсегда радость, не видть смющихся луговъ, лазурнаго неба, утратить одну только мысль объ этомъ, исполненную блестящихъ надеждъ и свжихъ, живыхъ иллюзій…

Умереть — значитъ для него видть человка безчувственнымъ, бездыханнымъ, оледенвшимъ — того человка, который за минуту наслаждался жизнію, котораго кровь кипла въ жилахъ, котораго волновали страсти и чувства.

Проникнуть подъ глубину влажнаго землянаго покрова, поднять этотъ трупъ, изъденный червями, этотъ прахъ костей… Старикъ устраняетъ отъ себя такое грустное зрлище, но юноша идетъ къ нему смло, для юноши въ этомъ зрлищ нтъ ничего отталкивающаго…

Онъ теряетъ ту, которую любитъ — онъ знаетъ, что уже боле не увидитъ ея, онъ встрчается съ гробомъ ея — онъ знаетъ, что она тутъ, подъ этими досками, подъ этой сырой землею… но для него она все та же, прекрасная, цломудренная, съ своею скромною улыбкою, съ своимъ робкимъ взглядомъ, съ своимъ потрясающимъ душу голосомъ.

Онъ теряетъ ту, которую любитъ — его сердце сжимается, обливается горячими слезами, онъ ищетъ, онъ громко зоветъ ее, похищенную у него, онъ говоритъ ей, онъ оживляетъ ея тнь собственною жизнію, онъ видитъ ее передъ собою… ее, всегда цломудренную и прекрасную, съ ея скромною улыбкою, съ ея робкимъ взглядомъ, съ ея потрясающимъ душу голосомъ…

Онъ теряетъ ту, которую любитъ… Нтъ! онъ только разлучается съ ней… Она скрывается отъ него тамъ, гд-то. Тамъ она украшаетъ все своимъ присутствіемъ… Тамъ ‘стопы ея украшаютъ все, очи озаряютъ все…’

Тамъ все красота и нжность, тихій свтъ и таинственное цломудріе…

И подумать, что тамъ, въ этомъ прелестномъ убжищ — кишатъ гробовые черви, что тамъ вчная ночь, вчная сырость и холодъ, что тамъ смерть съ своею ужасною свитою!!…

——

Не скоро свыкаемся мы съ мыслію о смерти, но если она уже однажды проникла въ нашъ разсудокъ, то не скоро, и оставляетъ насъ. До-тхъ-поръ, все будущее заключалось для насъ въ жизни, теперь смерть становится предломъ всхъ нашихъ предположеній…. Теперь она вмшивается въ каждое наше дйствіе: мы имемъ ее въ виду, если наполняемъ наши житницы, мы совтуемся съ ней, пріобртая имніе, она запирается съ нами въ кабинет, чтобъ писать завщаніе, она подписываетъ это завщаніе вмст съ нами…

Молодость великодушна, чувствительна, мужественна, а старики называютъ ее расточительною, легкомысленною, дерзкою…

Старость бережлива, осторожна, благоразумна… а молодые люди называютъ ее скупою, самолюбивою, трусливою.

Зачмъ судятъ они одни о другихъ, — могутъ ли они сами судить себя, когда у нихъ нтъ общей мры?.. Одни все считаютъ на жизнь, другіе — на смерть…

——

Критическою бываетъ всегда та минута, въ которую перемняется горизонтъ человка. Слои воздуха, бывало, такъ отдаленные, безконечные, теперь сближаются. Фантастическія, блестящія облака становятся непрозрачными и неподвижными, лазурныя и золотыя пространства кажутся теперь ночью, смнившею короткія сумерки. Какъ все измнилось круговъ его, какъ глупымъ кажется человку все, что онъ ни длалъ до того времени… Теперь онъ начинаетъ понимать, отъ-чего всегда серьзенъ отецъ его, отъ-чего всегда задумчивъ и важенъ ддъ его, отъ-чего онъ уходитъ по вечерамъ, когда начинаются игры и танцы…

Онъ длается чувствительнымъ, неравнодушнымъ ко всему… Мысль эта гложетъ его сердце, она пробуждаетъ въ немъ воспоминаніе о многихъ словахъ, о многихъ дйствіяхъ, которыхъ грустной мысли и утшительной прелести онъ не понималъ до-сихъ-поръ.

——

Ему случилось однажды, въ молодыя лта, въ какой-то праздникъ, видть пирующихъ, расположившихся подъ густымъ деревомъ. Онъ слышалъ веселую псню ихъ, въ которой прославлялась жизнь и смерть предавалась посмянію. Они громко смялись, они пили, и веселый напвъ громко раздавался въ чистомъ воздух.

Дружно и весело повторяли они всмъ хоромъ эту послднюю строфу.

——

Въ другое время, гораздо-прежде, я видлъ хилаго старика, согбеннаго подъ тяжестію полевой работы. Палимый знойными лучами солнца, онъ проводилъ своимъ плугомъ борозду на каменистомъ под. Потъ текъ ручьями съ лысой головы его, заступъ блестлъ въ изсохшихъ рукахъ его. Около плетня прозжалъ статный молодой всадникъ. Увидвъ на пол старика, онъ сдержалъ свою лошадь. ‘Ты врно очень усталъ, любезный’, сказалъ онъ ему.— Старикъ остановился и, показавъ ему знаками, что работа трудна, сказалъ, принимаясь снова за заступъ и указывая на небо: ‘безъ терпнія не дойдешь туда’.

Отдаленныя, но могущественныя воспоминанія, изъ которыхъ каждое скрываетъ въ себ много различныхъ зародышей. Никто не знаетъ, который изъ нихъ пріймется и распустится…

——

Но вчна ли эта ночь, слдующая за короткими сумерками?… Если такъ, то чокнемтесь бокалами, пирующіе весельчаки, будемъ вмст прославлять жизнь и осмивать смерть!..

Грустенъ и печаленъ для меня веселый куплетъ этотъ!.. Онъ кажется мн цвтущимъ лучемъ, покрывающимъ изъденный червями остовъ…

——

Но если пройдетъ эта ночь, если сама она не что иное, какъ непроницаемая завса, скрывающая за собою лучезарное, безконечное небо!..

Тогда я сойдусь съ тобою, старикъ, твое рубище привлечетъ меня, я пойду по одному съ тобою пути.

Сколько спокойствія для души, сколько свта для разума! Для насъ будетъ одна цль, одинъ Богъ, одна вчность!… Поди ко мн, братъ мой, бдность твоя трогаетъ меня, и если я не подлюсь съ тобой своимъ золотомъ, то оно обременитъ меня. Страданіе и самоотверженіе, богатство и милосердіе не будутъ для меня отнын пустыми словами, но сладкимъ лекарствомъ, новымъ шагомъ въ жизни.

Зло будетъ всегда зломъ, одно добро надобно избирать и слдовать ему. Свято правосудіе, благословенно человколюбіе. У слабаго свои права, у сильнаго свои путы. Преступленіе безчеститъ одинаково какъ могущественнаго, такъ и слабаго. Восторги, наслажденія и богатство имютъ свою изнанку и свою слабую сторону, такъ точно, какъ лишенія, горести и несчастія свои хорошія стороны, свои привилегіи. Я не стану бояться тебя, смерть — но не стану и противиться теб, я приготовлю себя къ тмъ цвтущимъ лугамъ, въ которые входъ ты открываешь намъ.

Старикъ, какъ желалъ бы я найдти тебя здоровымъ, богатымъ, утшителемъ! Ты кажешься мн теперь однимъ изъ тхъ обломковъ, разбросанныхъ въ уединенныхъ мстахъ, и скрывающихъ подъ собою кладъ.

——

Такъ-то мняются вещи, смотря потому, съ какой точки зрнія мы смотримъ на нихъ. Дв различныя дороги открываются передъ человкомъ въ ту минуту, когда мысль о смерти наполнитъ его душу.

Еслибъ человкъ былъ существомъ чисто-логическимъ, то, смотря по его точк исхода, всемогущая, роковая необходимость заставила бы его, на пути отъ причинъ къ слдствіямъ, броситься на одну изъ этихъ двухъ дорогъ. Къ-счастію, человкъ, независимо отъ всякой доктрины, знаетъ и любитъ порядокъ, правду, добро, добродтель, если онъ только хоть однажды вкусилъ ее, привлекаетъ его къ себ и удерживаетъ. Кром-того, бдный резонръ, колеблющійся разумомъ, слабый существомъ, ослабленный страстями, или весь отданный своимъ нуждамъ, у него нтъ ни силы, ни досуга, чтобъ быть существомъ жестокимъ или совершеннымъ.

——

Я не обвиняю тебя, бдный куплетъ, ты не думалъ о зл. Выпить и попть весело: радость расширяетъ сердце. Все серьзное бжитъ изъ-подъ тни деревьевъ, отъ звона наполненныхъ виномъ чашъ, и ты летаешь тогда на крыльяхъ безумной радости.

Виноватъ ли ты, если безумно-веселый припвъ твой достигнетъ до слуха юноши, прогуливающагося вблизи, въ сообществ своего дяди?

Мы вернулись назадъ. Дядюшка, не смотря на воздержность свою, любилъ смотрть на молодежь, со стаканомъ въ рук забывающую о трудахъ и работ прошедшей недли. Онъ не имлъ привычки принимать участіе въ пирушкахъ, но, онъ любилъ смотрть на нихъ. Когда веселость пирующихъ доходила до него, лицо его всегда оживлялось добродушною улыбкою. Такимъ образомъ случилось, что въ одинъ воскресный вечеръ гулялъ я съ нимъ въ окрестностяхъ города, куда обыкновенно въ праздничнымъ днямъ собираются съ своими семействами горожане.

——

Я люблю ходить туда одинъ, меня влечетъ туда или желаніе смшаться съ народомъ и принять участіе въ его мщанскомъ весельи, или мое ремесло живописца.

Я сказалъ теб дв новости, любезный читатель, изъ которыхъ одна оставитъ въ теб неблагопріятное впечатлніе, кто бы ты ни былъ, другая удивитъ тебя, если изо всего того, что уже знаешь обо мн, ты не заключилъ еще, что Остадъ и Рубенсъ должны были привлекать меня къ себ гораздо-боле, чмъ Пуффендорфъ и Гроцій. Объ этихъ двухъ предположеніяхъ я, впрочемъ, поговорю особенно.

——

Ты, конечно, не забылъ о шишк тщеславія, которая, можетъ-быть, одинакова у насъ обоихъ. Я хочу напомнить теб о ней. Никто изъ насъ не сказывается мщаниномъ, никто изъ насъ не признается въ простомъ происхожденіи своемъ, никто изъ насъ не любитъ встрчать друзей своихъ среди мщанъ и простаго народа. Происходя изъ простаго званія, вдь я тмъ не мене имю нкоторое право называться твоимъ другомъ, кто бы ты ни былъ, мой читатель, бдный мщанинъ стоитъ гораздо-ниже тебя на ступеняхъ общества, и ты врно, если не принадлежишь къ этому классу людей и если твое тщеславіе не находитъ въ томъ для тебя выгоды, ты врно не сталъ бы гордиться своимъ низкимъ происхожденіемъ, еслибъ и въ-самомъ-дл такимъ было оно. Замть это хорошенько.

——

Я остался чмъ былъ — простолюдиномъ. Не имю причины ни тщеславиться моимъ происхожденіемъ, ни стыдиться его, хотя и чувствую, что это не для всякаго было бы одинаково легко.

Теперь перехожу ко второму моему положенію.

Дядюшка мой былъ много предубжденъ противъ званія артиста. Онъ вообще находилъ такое званіе недостойнымъ мыслящаго существа и въ особенности неопрятнымъ для человка, который долженъ сть, пить и производить себ подобныхъ. Странне всего было въ немъ то, что, презирая артиста, онъ уважалъ искусство на столько, на сколько оно входитъ въ область науки, на сколько служитъ оно предметомъ изъисканій, эрудиціи. Скажу при этомъ, что дядюшка написалъ два огромные тома о греческой глиптик.

Что касается до меня, я не находилъ никакого толку въ греческой глиптик, но за то меня, еще молодаго, обольщала своими тайными прелестями красота природы и человка. Въ нмомъ созерцаніи останавливался я передъ темнымъ лсомъ, передъ синевою отдаленныхъ горъ, передъ изяществомъ человческихъ формъ, передъ красотою и пластичностью женщины, передъ серебристою бородою старца. Еще сильне, еще могущественне было впечатлніе, оставляемое во мн подражаніемъ этой природы на полотн или на бумаг. Множество неудачныхъ попытокъ собственнаго подражанія природы, разбросанныхъ по учебнымъ книгамъ и тетрадямъ моимъ, свидтельствовали о развивавшейся во мн страсти къ живописи. Помню, что во все продолженіе длинныхъ школьныхъ часовъ я исчерчивалъ свои тетради прелестными образами, представлявшимися моему воображенію отъ нсколькихъ прочитанныхъ мною стиховъ Виргилія, понятыхъ мною въ-половину, или вовсе не понятыхъ. Я смло рисовалъ Дидону, Ярбаса — даже Венеру…

Virginis os habitumque gerens, et Virginis arma

Spartanae: vel qualis equos Threissa futigat

Harpalice, volucremque fug praevertitur Hebrum,

Namque humeris de more habitem suspenderat arcum

Venatrix, dederatque comam diffundere ventis,

Nuda genu, nodoque sipus collecta flu entes.

——

Сначала, дядюшка смялся, смотря на мое маранье, но позже, онъ уже пересталъ ободрять мою страсть къ рисованью, убждаясь со-дня-на-день, что она отвлекаетъ меня отъ другихъ серьзныхъ занятій. Водя меня съ собою гулять, по воскресеньямъ, онъ, самъ того не зная, питалъ во мн страсть, которую такъ хотлось ему подавить во мн. Подъ тнью развсистыхъ деревьевъ я знакомился съ игрою свта и тни, я любовался оживленными, живописными группами и образомъ человка, на лиц котораго, подъ тысячью неуловимыхъ формъ, рисуются радость, восторгъ, спокойствіе, заботы, дтская веселость или скромная задумчивость. Я любилъ эти прогулки такъ же, какъ и онъ, но мы искали въ нихъ не одинаковыхъ удовольствій. Дядюшка, однакожь, прекратилъ эти прогулки, какъ скоро замтилъ, что Ярбасы и Дидоны моихъ тетрадокъ начали замняться обыкновенными и боле близкими къ натур типами простолюдиновъ.

Тогда дядюшка, не взирая на привычку и на возрастъ свой, началъ выбирать для прогулокъ со мною боле отдаленныя отъ города окрестности и селенія. Мы доходили иногда съ нимъ до скалъ Садевской-Горы, гд свтлая Арва змится въ цвтистой долин, омывая пустынные островки, отражая въ кристальныхъ волнахъ своихъ послдніе лучи заходящаго солнца. Съ того мста, на которомъ садились мы, видна была барка, перевозившая крестьянъ на другой берегъ, вдали переходили рку въ бродъ пасшіяся на островкахъ стада. За ними, верхомъ, на осл и съ двумя ребятишками позади себя, переправлялся пастухъ. Мычаніе коровъ едва доходило до нашего слуха, и длинная цпь ихъ сливалась съ синевою дали.

Это зрлище восхищало меня. Ocтавляя эти очаровательныя мста, я уносилъ съ собою тайное желаніе перелить на бумагу хотя нкоторыя, уловленныя мною черты. На это я употреблялъ обыкновенно весь вечеръ. Воображеніе мое украшало несовершенный рисунокъ всми красками, и я трепеталъ отъ этого невиннаго и тмъ не мене живаго наслажденія.

——

Мой добрый дядюшка, не смотря на весь авторитетъ своихъ двухъ томовъ о греческой глиптик, не смотря на то, что зналъ на намять вс произведенія Фидія и вс три манеры Рафаэля, немного смыслилъ въ искусств рисованія и живописи. При всемъ расположеніи къ медальйонамъ Лепренса и пасторалямъ Буше, которыми украшена была его библіотека, онъ превозносилъ золотой вкъ возрожденія.

Въ ддушкиной спальн, подл его кровати, висла въ старыхъ, источенныхъ червями рамкахъ картина, которая одинаково, хотя и по разнымъ причинамъ, нравилась намъ обоимъ. Относясь по времени къ до-рафаэлевскому вку, она бросала яркій свтъ на вопросъ объ изобртеніи масляныхъ красокъ, для меня же все достоинство ея заключалось въ художественной прелести вымысла и исполненія.

То былъ образъ мадонны съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ. Лучезарное сіяніе окружало двственный ликъ Богородицы, волосы ея падали по плечамъ, голубая тюника съ длинными рукавами не скрывала цломудренно граціознаго положенія, приличнаго молодой женщин и матери. Въ картин этой, исполненной художественной простоты, меня поражалъ особенно отпечатокъ сильнаго характера религіознаго, юнаго вка возрожденія. Мадонна возбудила во мн удивленіе и вру, и я засматривался на нее каждый разъ, когда входилъ въ ддушкину комнату.

Въ глазахъ дядюшки картина эта имла такъ мало соотношенія съ законовдніемъ, что онъ почелъ необходимымъ снять ее и спрятать отъ меня.

——

Изученіе правъ не пошло, однакожь, успшне. Я никогда не находилъ въ немъ удовольствія и оставилъ совсмъ посл сердечной потери моей, надолго меня разстроившей. Я сдлался равнодушенъ ко всему, потерялъ честолюбіе, бросилъ карандаши и книги, кром, впрочемъ, одной, съ которой никогда не разлучался. Цлые недли и мсяцы проходили въ бездйствіи, что не могло не огорчать дядюшку, хотя онъ и не упрекалъ меня.

Однажды, войдя, по обыкновенію, къ нему въ комнату, я слъ на всегдашнемъ моемъ мст, у письменнаго стола. Дядюшка занятъ былъ своими книгами и цитировалъ изъ одной изъ нихъ съ ничмъ невозмутимымъ вниманіемъ. Я замтилъ по почерку, что рука его тряслась боле обыкновеннаго. Постоянно усиливавшіеся въ немъ признаки дряхлости опечаливали меня, пока, наконецъ, я не свыкся съ этой печалью. но на этотъ разъ, за недостаткомъ другихъ предметовъ, мысль моя остановилась на этихъ грустныхъ признакахъ разрушенія.

Дядюшка былъ единственнымъ благодтелемъ моимъ. Съ самыми отдаленными воспоминаніями дтства связано было воспоминаніе объ его истинно-отеческой ко мн заботливости. Читатель могъ удостовриться въ этомъ изъ прежняго моего разсказа. До-сихъ-поръ, я не посвятилъ еще ни одной строчки на знакомство ваше съ дядюшкою, и вы, конечно, извините меня, если я доставлю себ теперь это удовольствіе.

Мой дядюшка Томъ снискалъ себ извстность въ ученомъ мір, особенно между тми учеными, которые занимались греческой глиптикой или изъисканіями о булл Unigenitus. Имя дядюшки вы встртите во всхъ каталогахъ публичныхъ библіотекъ, сочиненія его увидите на ихъ пыльныхъ полкахъ. Фамилія наша переселилась изъ Германіи въ Женеву въ прошломъ столтіи. Здсь, около 1720 года, въ старомъ дом близь Колодцевъ-Святаго-Петра, стариннаго монастыря, отъ котораго ныньче уцлла одна башня, родился дядюшка. Вотъ все, что я, знаю о предкахъ дядюшки и о первыхъ лтахъ его жизни. Имю справедливую причину думать, что онъ учился, достигнулъ ученыхъ степеней и, обрекши себя наук и холостой жизни, поселился въ дом Французской биржи — также бывшемъ когда-то монастыремъ — гд мирно протекла почти вся его жизнь.

Живя одинъ съ своими книгами, дядюшка ни съ кмъ не заводилъ знакомства. Фамилія его, извстная нсколькимъ заграничнымъ, особенно нмецкимъ ученымъ, была почти неизвстна въ квартал, въ которомъ онъ жилъ. Постоянная тишина въ его жилищ, неизмнность его привычекъ и античной простоты одежды, удаляли отъ него любопытныхъ, и не длали его замтнымъ, какъ все вчно однообразное и неизмнное. Два или три раза, впрочемъ, проходящіе по улиц останавливали меня, чтобъ спросить, кто этотъ старикъ: то были иностранцы, которымъ бросались въ глаза одежда и походка его. ‘Это мой дядюшка!’ отвчалъ я, гордясь ихъ любопытствомъ.

Такой образъ жизни и вкусъ не могли не оказывать нкотораго вліянія на расположеніе его духа. Если, какъ ученый, Дядюшка не зналъ людей и свта, за то, вруя въ науку, онъ почерпалъ изъ нихъ свои доктрины и мннія, вынося изъ этого источника несомнительное безпристрастіе философа, но таково спокойствіе духа, чуждаго интересовъ и страстей свта, которое не торопится заключеніемъ. Не смотря на то, что онъ освоенъ былъ со всми философскими вольностями, и много разъ оспаривалъ самые трудные теологическіе вопросы, вы затруднились, бы отгадать его настоящія религіозныя врованія. Что касается до нравственности, то онъ изучалъ ее съ тмъ же духомъ эрудиціи, изучалъ не для того, чтобъ сравнивать, но чтобъ знать. Въ этомъ отношеніи, онъ самъ затруднился бы, конечно, не высказалъ бы тхъ правилъ, которымъ слдовалъ въ жизни. Ничто не удивляло и ничто не раздражало его въ дл религіи и въ дл нравственности, въ принципахъ и врованіяхъ, и если слабы были его убжденія, за то терпимость его не имла границъ.

Быть-можетъ, начертанный мною портретъ дядюшки лишитъ его благорасположенія многихъ читателей, даже ихъ уваженія. Я не оскорблюсь этимъ.

Я охотно извиняю такихъ читателей: ихъ мннія проистекаютъ отъ причинъ весьма-уважительныхъ. Въ-самомъ-дл, большая часть этихъ людей (я разумю тхъ изъ нихъ, которые не приносятъ безчестія человчеству) не одинъ разъ въ жизни своей были близки къ тому, чтобъ испытать на самихъ-себ недостаточность добрыхъ наклонностей, руководствовавшихъ ихъ на пути къ добру. Какъ часто наклонности эти должны бороться съ другими мене добрыми наклонностями! Отсюда-то извлекаютъ эти люди крайнюю необходимость принциповъ и убжденій, какъ могущественныхъ вспомогательныхъ средствъ, обезпечивающихъ побду добрыхъ наклонностей надъ дурными. Отсюда вытекаетъ и недоврчивость ихъ къ тмъ, которые не опираются на эту гарантію.

Въ этомъ совершенно раздляемомъ мною мнніи нахожу я объясненіе и, такъ-сказать, ключь къ характеру моего дядюшки и тмъ видимымъ противорчіямъ, которыя, на первый взглядъ, представляютъ между собою его жизнь и мннія. Въ этомъ человк было столько доброй и честной натуры, что онъ — я въ томъ увренъ — никогда не прибгнулъ бы ни къ какимъ вспомогательнымъ средствамъ, которыя бы могли побудить его къ доброму длу, или остановитьего на пути къ дурному. Врожденное ему чувство приличія предохраняло его отъ безпорядочности, робость и уединенная жизнь сохранили въ немъ патріархальную простоту, въ то время, какъ сердце его, скоре человколюбивое, чмъ чувствительное, скоре великодушное, чмъ горячее, не испорченное лестью и недоврчивостью, сохранило въ себ какую-то юношескую свжесть, обнаруживавшуюся въ его поступкахъ и чувствованіяхъ. Какъ во всхъ людяхъ, добродтель которыхъ не стоила имъ никакихъ усилій, въ дядюшк не было и тни гордости или упрямства, истинная скромность, простодушная доброта, и какая-то особенная, ему только свойственная невинность — были лучшими качествами этого превосходнаго старика.

Не взирая на боле или мене странныя и противорчившія себ мннія, которыя могли существовать и дйствовать за-одно, или бороться между собою въ голов моего дядюшки, не смотря на правила нравственности, которыя могли логически вытекать изъ этихъ мнній, вс привычки его носили на себ отпечатокъ самой строгой честности, самой совершеннйшей доброты. Занятый во всю недлю учеными трудами своими, онъ посвящалъ воскресенья покою и отдыху. Въ эти дни, старикъ-цирюльникъ, ровесникъ ему по лтамъ, приходилъ брить его и убирать его парикъ. Одвшись въ новое, хотя и старомодное платье каштановаго цвта, дядюшка отправлялся въ приходскую церковь. Одною рукою онъ опирался на трость съ золотымъ набалдашникомъ, въ другой держалъ свой псалтырь, оправленный въ шагреневую кожу, съ серебряными застежками. Въ церкви онъ занималъ обычное свое мсто и съ добросовстнымъ вниманіемъ слушалъ проповдь, которую уже, конечно, никто кром его такъ простодушно не примнялъ къ собственнымъ поступкамъ и дйствіямъ. Дребезжащимъ голосомъ своимъ вторилъ онъ напву псалмовъ и потомъ возвращался домой, положивъ въ кружку всегда одинаково щедрое подаяніе. Мы обдали и вечеромъ выходили куда-нибудь на прогулку.

Эти черты, относящіяся только къ одной изъ привычекъ дядюшки, могутъ дать вамъ идею о простот и честности, господствовавшихъ во всхъ проявленіяхъ уединенной его жизни, но он еще не даютъ вамъ никакого понятія о доброт его сердца. Описывая ее, я боюсь лишить ее неуловимой прелести, описывая ее, я рискую представить вамъ въ немъ добродтелью то, что было его потребностію, его натурою, безъ чего онъ не могъ бы никакъ обойдтись. Оставшись моимъ покровителемъ и опекуномъ по смерти моихъ родителей, онъ счелъ самымъ простымъ и обыкновеннымъ для себя дломъ поправить разстроенное ихъ состояніе къ ущербу собственнаго небольшаго капитала. Ему всегда казалось, что я имю полное право на его пожертвованія, не разсуждая о томъ, достоинъ ли, я былъ ихъ своимъ послушаніемъ и добрымъ поведеніемъ и останусь ли благодаренъ за вс его благодянія. Въ глазахъ другихъ, все это, можетъ-быть, казалось разсчитаннымъ заране: въ вещахъ ничтожныхъ и легкихъ доброта обозначается еще рзче.,

Я вполн раздляю это мнніе. Какъ жаль, что старая служанка дядюшки, управлявшая его маленькимъ хозяйствомъ въ-продолженіе тридцати-пяти лтъ, не можетъ, вмсто меня, написать біографію дядюшки! Не столь дряхлый, какъ она, онъ предпочелъ лучше подчинить себя ея брюзгливости, чмъ взять ей соперницу. Онъ сносилъ терпливо ея безпрерывное ворчанье и любилъ еще подъ часъ развеселить и ободрить ее шуточками. Онъ любилъ иногда поспорить съ ней, для того, чтобъ воспротивиться ея предписаніямъ, и, тираня ее своимъ Гиппократомъ, бдный дядюшка какъ-будто мнялся съ ней обязанностію и самъ прислуживалъ ей. Въ послднія минуты жизни ея, онъ подарилъ ей свои любимыя складныя кресла, и съ того дня, какъ мы оба перенесли ее на нихъ, дядюшка самъ каждый вечеръ оправлялъ ея постель и своими шутками срывалъ улыбку съ посинлыхъ губ ея.

Однажды вечеромъ, болзненные припадки ея усилились до такой степени, что дядюшка, разспросивъ ее хорошенько и посовтовавшись съ Гиппократомъ, почелъ за нужное самъ сходить въ аптеку, чтобъ подсмотрть тамъ за приготовленіемъ прописаннаго имъ лекарства. Страданія Маргариты усилились въ его отсутствіе и я ршился бжать за дядюшкой. Въ аптек я его не засталъ: онъ только-что передо мною вышелъ. Успокоенный этимъ, я возвращался домой тою дорогою, по которой долженъ былъ идти дядюшка.

Я уже поднялся до половины покатистой городской улицы, какъ въ нсколькихъ шагахъ передо мною увидлъ дядюшку. Онъ несъ въ рукахъ что-то тяжелое, часто останавливался, чтобъ перевести дыхаіне, и дойдя, до конца улицы, осторожно сложилъ свое бремя въ небольшое пространство, оставленное между двумя домами. Дядюшка удивился, увидвъ меня, и я тотчасъ объяснилъ ему причину своего прихода. ‘Я давно уже былъ бы дома’, сказалъ онъ, трогаясь съ мста и прихрамывая, ‘еслибъ не этотъ камень, который скатился мн подъ ноги и ушибъ меня.

Изъ этой черты вы можете заключить о характер дядюшки. Не смотря на свои преклонныя лта, на ушибъ и на усталость, онъ-поднимаетъ камень, съ усиліемъ встаскиваетъ его на конецъ улицы и складываетъ его въ такое мсто, откуда онъ не можетъ скатиться и ушибить прохожему ногу!

——

Теперь вы поймете, отъ-чего дрожавшая боле обыкновеннаго рука дядюшки опечалила меня, пробудивъ во мн грустныя мысли. При этомъ я припомнилъ себ другіе, не мене печальные признаки: воздержность въ пищ усиливалась въ немъ съ нкотораго времени, прогулки длались не такъ продолжительны, въ церкви онъ начиналъ утомляться и дремать.

Среди этихъ грустныхъ мыслей, глаза мои вдругъ остановились на любимой картин моей: Мадонна опять висла на прежнемъ мст. Я думалъ, что дядюшка продалъ ее одному фактору-жиду, который давно торговалъ ее, и потому былъ удивленъ и обрадованъ вмст, увидвъ ее на стн. Я всталъ машинально и принялся разсматривать драгоцнный образъ.

— Мадонна эта… началъ-было дядюшка, но волненіе прескло его голосъ.

——

Склонность моя къ изящнымъ искусствамъ была единственною вещью, которая не нравилась во мн дядюшк Вы видли, какія средства употреблялъ онъ, чтобъ подавить во мн эту склонность. Одно только сильное желаніе видть послдній отпрыскъ своей фамиліи на ученой стез, могло побудить его къ невиннымъ хитростямъ, отъ которыхъ, вроятно, возмущалось его прямодушіе. Онъ внутренно упрекалъ себя въ томъ, что поступилъ слишкомъ сурово, скрывъ отъ меня мадонну.

— Я снялъ эту мадонну… продолжалъ дядюшка успокоившись:— потому… мн бы не слдовало снимать, ее… Я отдаю ее теб… возьми ее къ себ внизъ…

Говоря такъ, дядюшка принялъ на себя обыкновенный, спокойный видъ. Слова упрека и сожалнія, сопровождавшіяся великолпнымъ подаркомъ, застали меня среди печали. Наступала моя очередь смущенія. ‘Въ замнъ ея’, продолжалъ, улыбаясь, старикъ, ‘ты возвратишь мн мои книги… Мой Гроцій соскучился тамъ, у тебя… Мой Пуффендорфъ дремлетъ… Маргарита говорила мн о паукахъ, которые растянули между ними свои паутины… Пусть каждый идетъ по своей дорог, хотя дорога правовда — славная дорога… И искусства имютъ свои дороги… также не дурныя… Живописцы списываютъ натуру, изображаютъ разнообразныя сцены… длаютъ себ извстность и имя… Если они и не длаются богачами, однакожь, всегда могутъ жить достаточно. При бережливости, труд, экономіи… ты составишь себ… да и притомъ, скоро, когда меня не станетъ, мое небольшое достояніе…

Дядюшка замолчалъ, и, не отгадывая настоящей причины слезъ моихъ, не пытался утшать меня. Потомъ, посл нсколькихъ минутъ молчанія, онъ подошелъ ко мн и сказалъ:

— Да!.. такая умненькая… такая молодая!..

— Я не о ней плачу, дядюшка!.. Ваши грустныя, печальныя слова… Боже мой, что со мною станется, когда васъ не будетъ?..

Слова эти вывели дядюшку изъ заблужденія. Онъ тотчасъ же успокоился, веселость его возвратилась къ нему.

— Такъ ты плачешь обо мн, бдный мой Жюль?.. Э, полно, перестань… Чего жь тутъ сокрушаться… Вс мы живемъ, вс… Въ девяносто лтъ узнаешь кое-что… Къ-тому же, со мной Гиппократъ… Не плачь, другъ мой… Я не объ этомъ хотлъ говорить… я хотлъ говорить объ изящныхъ искусствахъ… ни о чемъ другомъ… и потомъ о твоей будущности… Время идетъ, мой другъ, идетъ одинаково для всхъ насъ, для меня, и для тебя… Ты не хочешь учиться правамъ, не хочешь сдлаться юристомъ… Пусть будетъ по твоему… Занимайся искусствами… надобно всегда слдовать своему ремеслу… Ты возьмешь мадонну: мы съищемъ для тебя мастерскую. Начавъ здсь, ты можешь кончить въ Рим… это будетъ еще лучше… Дурно ничего не длать, не заниматься ничмъ… Съ трудомъ, съ работою, имя впереди цль, можно уйдти далеко, можно достигнуть пристанища, жениться…

— Я не женюсь никогда! перервалъ я его.

— Не женишься никогда! пожалуй… Но зачмъ же не жениться?

— Я далъ себ слово никогда не жениться…

— А!.. милая двушка!.. умненькая!.. Ну, не женись, пожалуй, если теб такъ хочется… Я самъ никогда не былъ женатъ, а вотъ дожилъ… Главное — выбери себ занятіе, а тамъ мы увидимъ…

Тронутый признательностью и опечаленный грустными мыслями, я не могъ найдти въ своемъ сердц мстечка для радости. Я бросалъ права и длался художникомъ!.. Тутъ было чему порадоваться. Черезъ нсколько минут, простившись нжно съ дядюшкой, я ушелъ въ свою комнату.

——

Такимъ-образомъ объясняется мое второе положеніе. Теперь вы поймете, что, сдлавшись артистомъ и по-прежнему оставаясь въ сред простаго народа, изъ котораго вышелъ, я долженъ былъ еще боле пристраститься къ веселымъ загороднымъ прогулкамъ и пирушкамъ. Не мене влекло меня къ ней желаніе посщать т мста, гд нкогда прогуливался я съ дядюшкой. Часто, сидя за длиннымъ столомъ моимъ, представляю я его себ блуждающимъ въ этихъ памятныхъ мн мстахъ, прислушивающимся, присматривающимся ко всему… Улыбка его ласкаетъ меня, какъ поввъ ароматнаго втерка, и я еще чаще и больше вспоминаю о немъ.

Кром того, независимо отъ искусства, которое находитъ тутъ для себя обильную пищу, эти прогулки едва-ли не самыя пріятнйшіе изъ всхъ семейныхъ удовольствій. Приличіе руководитъ въ нихъ веселостью, простота возвышаетъ ихъ прелесть. Въ-продолженіе шести трудовыхъ и нердко неблагодарныхъ дней недли, какъ утшительно это невинное ожиданіе воскресенья, въ которое семейства друзей или добрыхъ сосдей вкусятъ удовольствіе на загородной прогулк и отдохнутъ вмст подъ грабами долины или подъ каштанами горъ. Мн кажется, что въ воскресномъ солнц больше теплоты и сіянія, въ воскресномъ неб больше чистоты и лазури. Еще раннимъ утромъ, посл обдень, освящающихъ воскресные дни, съ полудня, котораго зной, кажется, не оказываетъ никакого вліянія на людей, расположенныхъ къ удовольствію, многочисленныя семейства разссваются по городскимъ окрестностямъ. Веселыя лица гуляющихъ такъ идутъ къ праздничнымъ ихъ нарядамъ. Отцы и матери, нердко дды, предводительствуютъ своими семьями, руководятъ прогулкою, около нихъ рзвится и бгаетъ молодежь. Молодыя двушки, ободряемыя веселостью матерей, даютъ тутъ свободу врожднной имъ и ничмъ непреодолимой склонности — нравиться, ихъ не связываетъ тутъ какъ дома, ни излишняя осторожность, ни пустыя приличія. Смхъ и игры, веселость и острота соединяютъ и оживляютъ всю группу. Подъ шумокъ этой радости разговариваютъ отцы и матери, сама дряхлая старость какъ-будто оживаетъ, взирая на рзвыя игры кипящей жизнію молодости.

Все это еще только прелюдія. Свжесть, отдыхъ, накрытый столъ ожидаютъ ихъ подъ тнью грабовъ. Аппетитъ и счастіе придаютъ особенный вкусъ блюдамъ, какъ бы просты и обыкновенны они ни были. Самые недосмотры и промахи деревенской кухни увеличиваютъ общую веселость, служатъ находкою ненасытной радости цлаго общества. Старички длаются тутъ предметомъ общаго вниманія, услужливости, предупредительности, имъ предлагаютъ любимыя блюда, лучшіе кусочки, для нихъ обуздываетъ себя шумное веселье молодости. Молодые люди, наперерывъ одинъ передъ другимъ, стараются угодить имъ, въ надежд снискать себ этимъ предпочтеніе внучекъ, дочерей или племянницъ.

Этимъ еще не кончаются удовольствія и слдующія за тмъ минуты едва ли еще непріятне. Группы раздляются, то тамъ, то сямъ мелькаютъ на лугу блыя платьица. Подъ вліяніемъ наступающаго вечера бесда становится боле искреннею, откровенною, послднія минуты удовольствія имютъ для насъ еще боле цны, боле прелести. Не мудрено, что въ то время, пока старички, усвшись за столами, предаются отраднымъ воспоминаніямъ прошедшаго, или дремлютъ подъ тнью деревъ — молодые обмниваются между собою нжными словами. Любовь любитъ уединеніе, а уединеніе заставляетъ сильне биться сердца любящихся! Мудрено ли, посл этого, если сигналъ сбора въ обратный путь опечаливаетъ очень-многихъ?

Въ этомъ еще нтъ ничего дурнаго. Найдите мн случай, въ которомъ бы молодые люди могли боле честнымъ образомъ узнать другъ друга, полюбить другъ друга, выбрать себ спутника жизни? Отцы и дды ихъ, которые дремлютъ или бесдуютъ, совершенно правы, не опасаясь ничего, мысль о взаимномъ благородств и честности служитъ, за нихъ здсь ручательствомъ, они знаютъ, что все очищается тамъ, гд собрано семейство, что изъ этого святилища изгнана всякая нечистота.

Тазъ забавлялись наши отцы. Слды ихъ удовольствій изглаживаются въ общемъ измненіи нравовъ, въ которыхъ мы напрасно старались бы искать прежней простоты и откровенности, въ которыхъ съ каждымъ днемъ бездушный комфортъ и пустыя приличія замняютъ простое, безхитростное веселье, пріобртенное трудомъ, сладостнымъ чувствомъ любви къ ближнему и священною силою родственныхъ узъ.

——

Но всегда и во вс времена портила наивную простоту удовольствій — шишка тщеславія. Она уменьшила ряды добрыхъ, мирныхъ городскихъ обитателей, наполняющихъ съ своими семействами по воскресеньямъ загородныя окрестности, она изгнала эти простыя, неразорительныя удовольствія. Ей хочется заставить парадировать человка на городской площади, она присовтовала ему носить усы и шпоры, цнимые только трактирщиками и содержателями кофейныхъ домовъ, производящіе эффектъ только на уличныхъ троттуарахъ, она заставила его, по праздникамъ, избгать своихъ улицъ, лавокъ, даже родителей своихъ, и т мста, которыя ими посщаются, отъ этого онъ предпочитаетъ имъ прокопченый дымомъ трактиръ, куда подвозитъ его извощичья кляча, запряженная въ остовъ коляски. Она, эта скверная шишка, отдаляетъ его отъ своихъ, придаетъ ему глупый, напыщенный видъ, подсказываетъ не приличную шутку, способную развеселить однихъ только пустыхъ и ничтожныхъ пріятелей!..

Да, тщеславіе управляетъ человкомъ! Тмъ или другимъ образомъ, но оно управляетъ имъ. Права его увеличиваются по мр возвышенія человка въ обществ. Тщеславіе переиначиваетъ вс его удовольствія, стсняетъ его разсудокъ, портитъ сердце. Когда страсти или превратности жизни, когда собственныя или общественныя несчастія непокрываютъ его голоса, оно господствуетъ надъ человкомъ, и обществомъ, нравы, обычаи и чувства всхъ и каждаго соображаются съ его волею и измняются, смотря по малйшимъ капризамъ его. Тогда люди соединяются или убгаютъ другъ друга не для крайнихъ случаевъ, не для священныхъ причинъ, но изъ ничтожныхъ выгодъ, изъ мишурнаго блеска, ослпляющаго ихъ, изъ красивымъ заплатъ, покрывающихъ пустую ихъ душу. Тогда-то начинаютъ они отрясать свой прахъ на равныхъ себ, единственно изъ одного желанія догнать тхъ, кто идетъ впереди ихъ, тогда-то равнодушіе занимаетъ въ нихъ мсто братской любви и зависть мсто симпатіи. Жить значитъ для нихъ не любить, не наслаждаться, но показываться другимъ.

Въ наше время много способствуютъ къ развитію бородавки тщеславія образъ жизни и блдность окружающихъ насъ картинъ, а еще боле мягкость нашихъ душъ, ничтожность убжденій и эта приманка равенства, которою льстътъ себ ничтожное въ своихъ обтахъ общество. Довольно мста, чтобъ взойдти и развиться этой бородавк, оставляютъ люди, въ сердц которыхъ не тлится ни одной искры огня, въ которыхъ ни одно врованіе не пустило корней, которыми не движетъ никакая страсть. Какое огромное поприще представляетъ ему этотъ принципъ равенства, фальшиво понятаго, проповдуемаго тми, кто не понимаетъ и не принимаетъ его, принятаго единственно какъ возможность сравняться только съ высшими себя. Они бросаются на это поприще, гд, взирая на толкотню и свалку, одни попадаютъ впередъ, а другіе остаются въ послднихъ рядахъ. Вмсто того, чтобъ оставаться на своемъ мст и облагородить его, они презираютъ его, попираютъ ногами — они стыдятся его и ищутъ другаго, чтобъ показаться на немъ передъ людьми Ничтожнйшая изъ страстей — тщеславіе движетъ этими людьми безъ сердца посредствомъ слабыхъ, но безчисленныхъ нитей своихъ.

——

Ничтожный совтникъ, плохой руководитель — тщеславіе, бородавка тщеславія, и если невозможно вырвать ее съ корнемъ, то по-крайней-мр каждый благоразумный человкъ долженъ безпрестанно подавлять ее по мр роста.

Вотъ уже двадцать лтъ, какъ я занимаюсь этой работой, но все еще не могу сказать, чтобъ, изгладилъ совершенно скверную бородавку. Я солгалъ бы, еслибъ сказалъ противное. Я все еще чувствую ее на себ, не огромною, конечно, но достаточной толщины, готовою при первомъ благопріятномъ случа страшно разростись и заглушить собою вс хорошіе отпрыски, какимъ, къ ущербу ея, я даю мсто. Странная вещь! за извстными предлами усилія обращаются противъ васъ. Уничтожая бородавку, вы только оттсняете ее въ сторону, вы говорите: ‘могу похвалиться, что во мн уже нтъ больше тщеславія’ — а слова эти не что иное, какъ тщеславіе. Итакъ, не будучи бъ состояніи говорить всего, я удовлетворялъ только необходимйшему. Я оставляю моему тщеславію для забавы свои картины, свои книги — натурально, за исключеніемъ предисловій къ нимъ, которыя ему особенно нравятся. Кром предисловій я устраняю отъ него множество другихъ боле серьезныхъ вещей.

Во-первыхъ — друзей моихъ. Я желаю, чтобъ оно ничего не видало въ нихъ. Я, хочу, чтобъ звнья, соединяющія меня съ ними, оставались свободными отъ него, но крпкими — я хочу, чтобъ источникъ дружбы былъ всегда глубокъ, чистъ и свжъ, защищенъ отъ зефировъ и отъ бурь, чтобъ онъ не былъ похожъ на т непостоянные ручейки, которые измняютъ свое направленіе при всякой неровности грунта, которые раздляются при каждомъ препятствіи, которыхъ волна, одинъ разъ разгоряченная, другой разъ прохлажденная, омываетъ каждый цвтокъ, вбираетъ въ себя каждое благовоніе — измняется съ цвтомъ неба или съ пескомъ русла. Я хочу любить въ моемъ друг его преданность мн, прелесть, ощущаемую мною въ любви къ нему, хочу любить въ немъ наши общія воспоминанія, нашу искреннюю бесду его сердце, такъ хорошо мн извстное, его прекрасныя качества, чарующія мою душу, его таланты, которые восхищаютъ меня, но не экипажу его, не домъ, не чинъ или мсто, не могущество и славу его. Какъ только зашло дло о друг — прочь бородавка!

Потомъ — мои удовольствія. Я хочу находить ихъ тамъ, гд ихъ отъискиваетъ моя прихоть, не смотря ни на платья, ни на позолоту лохмотьевъ. Я хочу вкушать ихъ всегда просто, если можно, но всегда истинно, я хочу, чтобъ они пріобртали свою прелесть отъ ума или сердца, изъ живаго, чистаго источника, изъ какой-нибудь невинной побды, одержанной надъ зломъ, лностью или эгоизмомъ. Я хочу вкушать его въ удовольствіи другихъ боле, чмъ въ моемъ собственномъ, потому-что совершеннйшая радость есть та, которая раздляется, распространяется, обращается и. проникаетъ сердце теплотою доврія… И въ этомъ случа — прочь отъ меня, бородавка! Оставь меня одного, въ тни деревъ, съ этими добрыми людьми. Но тебя увидятъ, говоришь ты.— Что мн за дло до этого!— Но на рукавахъ твоихъ тонкія манжеты?— Это касается только до меня одного.— Но видъ твой показываетъ, что ты принадлежишь къ другому обществу?— Я знаю это.— Но вотъ экипажъ!— Пусть его детъ своей дорогою.— Но многіе изъ городскихъ жителей узнаютъ тебя?— Поклонись имъ отъ меня и сама ступай своей дорогой, скверная бородавка.

Таковъ мой образъ мыслей и поступковъ. Такимъ только образомъ я хотлъ бы судить о другихъ, опредлять цну имъ, и уважать ихъ по этому… Еще разъ, прочь бородавка!. Ты мать глупости, если не глупость сама… Прочь отъ меня? Вижу, что ты хочешь показывать меня всмъ, къ кому приближаешь. Подъ обольщающею твоего наружностью можно встртить иногда много хорошаго, но не мене хорошаго можно встртить и подъ грубымъ, простымъ платьемъ, которое презираешь ты. Прежде, чмъ цнить ихъ, не лучше ли взглянуть подъ платье того и другаго… Послушай меня… У меня былъ дядя, за котораго ты, можетъ-быть, стала бы скоре стыдиться, чмъ гордиться имъ… Я любилъ жидовку, которою бы погнушалась ты… О, прочь отъ меня, прочь, тщеславіе!

——

Кром дядюшки Тома, меня и живописца, о которомъ я прежде говорилъ, въ дом были другіе жильцы. Я начну исчислять вамъ ихъ снизу и дойду до верху, до поднебесныхъ странъ, куда я самъ скоро переселился, на чердакъ, выходившій на сверъ и очищенный переселеніемъ своего обитателя изъ этой жизни въ лучшую.

Не спрашивай меня, читатель, какую роль въ моей исторіи будутъ играть эти новыя лица. Быть-можетъ, никакой. Но если ты слушалъ меня безъ скуки до-сихъ-поръ, то, конечно, ршишься выслушать еще одно отступленіе: теб уже не новость мои отступленія. Я оживлю передъ тобою новыя лица, драгоцнныя для меня, какъ всякое воспоминаніе о юномъ возраст. Ко мн же — старинные жильцы, теперь исчезнувшіе съ театра свта, но о которыхъ съ наслажденіемъ вспоминаетъ душа моя.

Въ одномъ этаж съ нами жилъ отставной профессоръ, добрый старикъ, пользовавшійся небольшою пенсіею — плодомъ сорокалтней своей службы. Спокойный и веселый эпикуреецъ поливалъ по утрамъ цвты своего маленькаго садика, отдыхалъ передъ обдомъ, а вечеромъ наслаждался и вдыхалъ въ себя свжій вечерній воздухъ въ сообществ взрощенныхъ имъ канареекъ. Оставляя службу, онъ не оставилъ прежнихъ занятій своихъ, и однимъ изъ главныхъ удовольствій его было — принаровлять къ каждой вещи, къ чему бы то ни было, какую-нибудь сентенцію, извлеченную изъ классическихъ своихъ воспоминаній. Пройдя когда-то черезъ его руки, я не былъ совершенно нечувствительнымъ къ просодическому наслажденію его апоегмъ, и потому онъ любилъ меня. Встрчаясь со мною, онъ привтствовалъ меня какою-нибудь цитатою въ род:

Puer, si qua fata aspera rumpas,

Tu Marcellus eris.

И вслдъ за тмъ принимался хохотать самымъ заразительнымъ смхомъ, которому я не могъ не завидовать. Если случалось, что старая служанка приносила ему изъ деревни какой-нибудь гостинецъ, то онъ обыкновенно восклицалъ:

Тітео Donaos, et dona ferentes!

сопровождая восклицаніе привычнымъ хохотомъ. Но если дло касалось до его супруги, то онъ становился неистощимымъ

Dum comuntur, dum motiuntur, annus est…….

Varium et mutabile semper faemina! ….

Notumqu, furens quid faemina possit!

Супруга его вступала противъ него въ заговоръ и находила дурными его тонъ и манеру, что возбуждало въ супруг новыя цитаты, въ род

Melius nil coebile rita…

Этажемъ выше жилъ восьмидесятилтній старикъ, всегда суровый, молчаливый. То былъ отставной чиновникъ магистрата временъ республики. Лтомъ онъ постоянно садился на широкомъ кресл у окошка, откуда наблюдалъ проходящихъ. Во всемъ представлялось ему политическое разрушеніе и испорченность нравовъ: выбленные домы, подновленные стны и заборы, круглыя шляпы, остриженныя косы, особенно же современное юношество, о которомъ сосдъ-профессоръ, обыкновенно говорилъ

…Cuncta terrdrum mutata

Praeter atrocem animum Catonis,

однимъ словомъ, все наводило его на мысль о конечномъ разрушеніи. Зимой, завернувъ свои худощавыя ноги въ картонные чехлы, республиканецъ проводилъ все время около горящаго комелька, оставляя его только при рдкихъ посщеніяхъ своихъ современниковъ — дряхлыхъ остатковъ стараго времени, на которыхъ оно еще замтне оставило свой отпечатокъ, источенныхъ червями и покрытыхъ лохмотьями остатковъ республики, нкогда единой и нераздльной, а теперь такъ упавшей и измнившейся.

Еще выше, надъ старымъ республиканцемъ, весьма-скромно жило многочисленное семейство чиновника кадастра. Чиновникъ съ утра до поздняго вечера просиживалъ за своими чертежами и планами. Онъ гордился своимъ трудолюбіемъ и независимостью и если позволялъ себ и своему семейству время-отъ-времени разсянія, то уже и пользовался ими съ важнымъ и серьзнымъ видомъ, который возбуждалъ къ нему во мн, молодомъ мальчик, смшанное съ удивленіемъ уваженіе

Dos est magna parentium

Virtus…

прибавлялъ всегда, отзываясь о немъ, профессоръ.

Передъ чердакомъ вы проходили мимо квартиры артиста на контр-бас, который днемъ давалъ уроки, а ночь оставлялъ для собственныхъ музыкальныхъ вдохновеній

Modo summd,

Moelo hac resonat qu chordis quatuor ima.

Вокругъ него, направо и налво, шли двери отдаваемыхъ въ наймы студентамъ отдльныхъ каморокъ. Студенты — его нахлбники, страшные курильщики и шумилы, не давали никому покоя, то повторяя громко свои лекціи, то распвая во все горло романсы съ аккомпаньеманомъ волторны или флажолета. Симфонія царствовала безвозбранно въ цломъ этаж.

Quousque’ tandem!!

Наконецъ, мы добрались и до чердака.

——

Чердакъ этотъ состоялъ изъ одной большой, свтлой комнаты. Такъ-какъ и я и чиновникъ кадастра добивались ея каждый для себя, то хозяинъ ршился удовлетворить насъ обоихъ. Онъ раздлилъ комнату на двое перегородкою и пробилъ новое окошко. Такимъ-образомъ, мы оба имли по комнатк.

Чудесный видъ на горы и озеро открывался изъ моего окошка. Оно было почти на равн съ большой розеткой готическихъ башенъ собора. Съ этой высоты взглядъ свободно могъ обозрвать пустынныя кровли домовъ, до которыхъ едва достигали глухіе отголоски городскаго шума и движенія.

Я уже начиналъ входить въ тотъ возраст, когда подобныя вещи не оставляютъ по себ сильныхъ впечатлній и съ каждымъ днемъ все боле и боле серлце начинаетъ искать себ пищи въ себ самомъ и въ собственной жизни.

По этой причин, начинала ослабвать во мн моя наклонность къ подражанію, къ копированы, для котораго не доставало во мн спокойствія. Волнуемый и потрясаемый нжными воспоминаніями, я потерялъ изъ виду мою модель, смотрлъ съ отвращеніемъ на неблагодарную копію, и, бросаякисть, предавался по цлымъ часамъ ничмъ невозмущаемой задумчивости.

Эта внутренняя жизнь иметъ свои приманки и свои горечи. Если сладостны эти сны, то за то печально и грустно пробужденіе. Душа вступаетъ въ дйствительность, истощивъ или утративъ вовсе свою энергію. Такимъ-образомъ, утративъ посл такихъ минутъ возможность приняться снова за мою работу, а еще мене — снова породить въ себ эти сны, я принужденъ былъ покидать жилище и искать разсянія въ прогулкахъ.

——

Въ одну изъ этихъ прогулокъ, нечаянная встрча вызвала меня изъ апатіи и полу-праздности.

Однажды я возвращался домой и подходилъ уже къ двери, выходящей къ сторон церкви, подл большаго тополя, какъ вдругъ глаза мои остановились на прекрасномъ экипаж, остановившемся у подъзда.

— Господинъ Жюль! закричалъ кто-то мн вслдъ изъ экипажа.

Я тотчасъ узналъ этотъ голосъ — и обернулся.

Я ршился приблизиться къ карет не прежде, какъ удостоврившись, что дйствительно меня кликали. Съ трепещущимъ отъ радости сердцемъ подошелъ я къ экипажу. Бленькая ручка отворила дверцу — и я увидлъ передъ собою несравненную Люси. Она была въ траур, на лиц ея примтны, была слды слезъ… Я самъ не могъ удержаться и заплакалъ.

Я вдругъ припомнилъ себ тогда ея бленькое платьице, ея дочернюю нжность, опасенія, печальныя слова старика-отца — припомнилъ себ ея участіе во мн, ея доброту… ‘Какая горестная утрата! сказалъ я ей. ‘Пусть мои слезы будутъ данью признательности и воспоминаніемъ о доброт его…’ Взволнованная Люси не могла отвчать и молча пожала мн руку.

— Я надюсь, сказала она: — что судьба была благосклонне къ вамъ и сохранила вашего дядюшку…

— Благодаря Бога, онъ еще живъ, хотя и удрученъ лтами и недугами. Сколько разъ, сударыня, думалъ я о вашемъ батюшк… и съ каждымъ днемъ понималъ боле и боле вашу печаль…

Тогда Люси, обернувшись къ сидвшему подл нея господину, въ короткихъ словахъ по-англійски объяснила ему, какимъ образомъ она познакомилась, пять лтъ тому назадъ, со мною и съ моимъ дядей, и какъ, увидвъ меня, она живо представила тотъ день, въ который отецъ ея былъ такъ счастливъ и такъ доволенъ собою. Она прибавила нсколько словъ въ похвалу мн и дядюшк, намекнула о моемъ сиротств, и при этомъ въ выраженіи лица ея и въ словахъ я замтилъ то же участіе ко мн, которое нкогда меня такъ тронуло. Когда она кончила, господинъ, который, какъ мн казалось, не понималъ по-французски ни слова, пожалъ мн руку съ чувствомъ участія.

— Рекомендую вамъ моего мужа, прибавила Люси, обращаясь ко мн:— моего покровителя и друга, выбраннаго покойнымъ батюшкой… Я лишилась его вскор посл того дня, какъ вы его видли въ послдній разъ. Черезъ семнадцать мсяцевъ, его уже не было на свт… Онъ часто любилъ вспоминать о васъ… Я прошу васъ увдомить меня въ случа, еслибъ и васъ постигло подобное моему горе… Который годъ вашему дядюшк?

— Недавно минуло ему восемьдесятъ-четыре года, сударыня.

— Мн хотлось увидть того живописца, который снималъ съ папеньки портретъ, сказала она по минутномъ размышленіи.— Застану ли я его теперь дома?

— Застанете наврно, сударыня. Не угодно ли вамъ, впрочемъ, передать ему черезъ меня ваше желаніе.

Она перервала меня.

— Вы врно послдовали вашимъ наклонностямъ и сдлались живописцемъ? сказала она. Хорошо, я принимаю ваше предложеніе, и улучу минуту… Но прежде и я, и мой мужъ желали бы видть ваши труды. Вы живете все въ томъ же дом?

— Да, сударыня… Какъ бы ничтожны ни были мой первые опыты, но я не.смю отказать въ вашей просьб, которою вы мн длаете такъ много чести.

Посл нсколькихъ словъ, мы простились. Карета похала дале, а я вернулся въ свою комнату.

——

Эта неожиданная встрча, пробудивъ во мн множество почти забытыхъ ощущеній, исторгла меня изъ апатіи и бездйствія, въ которыя я былъ давно погруженъ и возвратила меня къ дйствительности.

Но… сказать ли? если я и не переставалъ любить мою жидовочку и занятъ былъ воспоминаніемъ о ней, то тмъ не мене съ этой памятной встрчи печаль моя утратила всю свою горечь, и душа моя, какъ-будто оторванная отъ прошедшаго и мене отягощенная отраднымъ воспоминаніемъ, начала устремляться къ будущему.

Свиданіе это, однакожь, было не безъ грустнаго оттнка. Не взирая на то, что я уже почти забылъ о Люси, и что никогда, даже въ самыхъ смлыхъ своихъ мечтахъ, не могъ думать объ обладаніи ею, однакожь, видъ сидвшаго подл нея мужчины произвелъ на меня непріятное впечатлніе. Я не могъ подавить въ себ смущенія и какого-ти тяжелаго чувства ревности, когда узналъ, что Люси была уже замужемъ.

——

Чувство это было мимолетно. Черезъ минуту, я уже всмъ сердцемъ преданъ былъ этому господину и видлъ уже въ Люси его супругу, которую онъ мн не запрещалъ обожать.

Слдующіе дни я жилъ воспоминаніемъ объ этой встрч и надеждою увидть скоро Люси. Я усплъ снять нсколько копій, и въ числ ихъ копію съ мадонны, два или три портрета и набросать нсколько эскизовъ, далеко несовершенныхъ, конечно, но въ которыхъ можно было найдти признаки таланта. Вы догадаетесь, конечно, что бородавка тщеславія играла не послднюю роль во всхъ этихъ приготовленіяхъ къ пріему Люси… Наконецъ, я дождался ея. Она пріхала съ мужемъ.

До-сихъ-поръ, я не могу вспомнить объ этой прелестной особ безъ душевнаго волненія. Зачмъ не могу я описать ее со всми прекрасными качествами — которыя еще боле возвышати ея богатство, имя и положеніе въ обществ — съ наивною простотою чувства, которую не изгладили предразсудки большаго свта?.. Отненное меланхоліею лицо ея оживлялось привтливою улыбкою при каждомъ слов. Когда она молчала, улыбка ея придавала какую-то неизъяснимую прелесть самому молчанію. Войдя въ комнату мою, она осыпала меня одобрительными комплиментами. Съ особеннымъ вниманіемъ разглядывала она мои работы и все, что ни говорила о нихъ мужу, было исполнено той же предупредительной доброты и участія ко мн. Только однажды я не могъ разслышать нсколькихъ словъ, сказанныхъ ею потихоньку, но по выраженію взгляда могъ догадаться, что дло шло о какомъ-нибудь новомъ для меня сюрприз.

Въ то время, какъ я, по просьб Люси, развертывалъ передъ нею свои картины, на лстниц послышались тяжелые шаги дядюшки. Я побжалъ отворить ему дверь и встртить его.

Люси встала, какъ-бы предчувствуя приходъ дядюшки. Увидвъ его, она пошла къ нему на встрчу. Замтно было, что видъ моего дядюшки напомнилъ ей отца, но она подавила въ себ тотчасъ же грустное чувство. Всегда врный преданіямъ рыцарской вжливости, дядюшка взялъ руку Люси и поцаловалъ ее съ низкимъ поклономъ

— Позвольте мн, сударыня, сказалъ онъ ей при этомъ:— отплатить вамъ за визитъ, которымъ вы пять лтъ тому назадъ почтили меня, возвративъ мн моего бглеца…. Знаю, знаю о вашемъ гор, прибавилъ онъ, увидя на лиц Люси слезы: — этотъ почтенный старичокъ!.. Я знаю также, что это супругъ вашъ, котораго выбралъ для васъ батющка…

При этихъ словахъ, мужъ Люси привтливо пожалъ дядюшк руку и попросилъ его ссть на придвинутый стулъ.

— Вы извините, прибавила Люси:— мое волненіе… Когда я увидла васъ въ первый разъ, въ Лозанн, васъ и батюшку, обоихъ почти въ одномъ возраст, въ одной комнат, обоихъ равно необходимыхъ для счастія двоихъ… я какъ-будто предчувствовала… Присутствіе ваше живо напоминаетъ мн это грустное предчувствіе. Благодарю Бога за то, что Онъ хранитъ васъ до-сихъ-поръ. Еслибъ случай не столкнулъ меня на-дняхъ съ вашимъ Жюлемъ, я не ухала бы изъ Женевы, не узнавъ о васъ. Душевно радуюсь, что нахожу васъ въ добромъ здоровья, и мн совстно, что вы поднялись сюда сами и потревожили себя, чтобъ доставить мн удовольствіе видть васъ.

— О, какъ вы добры! Съ какимъ наслажденіемъ слушаю я васъ! Вашъ батюшка всходилъ еще выше въ Лозанн, и я не могъ заплатить ему за это тмъ, чмъ вы теперь платите мн… вашимъ голосомъ, манерами, сердцемъ… Будьте счастливы, сударыня! Скоро, можетъ-быть, я поднимусь еще выше… туда… и еслибъ не сожалніе о моемъ бдномъ Жюл…

— Перестаньте, дядюшка, сказалъ я, встревоженный сходствомъ настоящаго моего положенія съ положеніемъ Люси. По глазамъ Люси я видлъ, что она поняла мысль мою.

— Не стану мшать вамъ, продолжалъ дядюшка.— Вы разсматривали первые опыты моего Жюля… продолжайте, сдлайте одолженіе. Прошу васъ передать вашему супругу все мое сожалніе… я промнялъ бы охотно въ эту минуту свой еврейскій языкъ на англійскій, чтобъ передать ему лично мои чувства… Прощайте, дитя мое, прибавилъ онъ, взявъ Люси за руку:— будьте счастливы! Старикъ, какъ я, можетъ считать себя въ прав благословлять такое прекрасное дитя, какъ вы. Прощайте, сударь… Вы соединены… я не разлучу васъ другъ съ другомъ въ моихъ воспоминаніяхъ.

И, сказавъ это, дядюшка Томъ поцаловалъ у Люси руку, поклонился и вышелъ. Мы вс трое провожали, его, проникнутые тмъ теплымъ и живымъ чувствомъ уваженія, какое обыкновенно внушаетъ маститая старость.

По уход дядюшки, мы сли. Люси долго говорила о немъ, ей хотлось найдти въ немъ какое-нибудь сходство съ отцомъ, сходство въ той веселости, въ той любезности, какая характеризовала дядюшку. Она останавливалась иногда посреди этихъ замчаній, какъ-будто опечаленная мыслью объ утрат, которая готовилась мн въ будущемъ.

— Мы привезли съ собою, прибавила она потомъ, покраснвъ:— портретъ батюшки, который вы знаете… Намъ хочется снять съ цего дв копіи и я надюси, что вы не откажетесь принять на себя этотъ трудъ. Талантъ вашъ ручается намъ за сходство съ оригиналовъ, и ваше личное воспоминаніе о моемъ батюшк придастъ еще большую цну работ…

——

Можете судить о моей радости. Я едва могъ подавить ее въ себ, но полагаю, что она осталась незамченною Люси и ея мужемъ. Мысль, что работа не превосходила моихъ силъ, еще боле увеличивала эту радость. Въ тотъ же день я взялъ портретъ и принялся за работу.

Въ другихъ обстоятельствахъ, портретъ этотъ возбудилъ бы во мн грустныя чувства. Онъ напоминалъ, мн прошедшее, представивъ оба эти существа, столь дорогія другъ другу, полныя жизни — теперь разлученными смертью, эту молодую двушку, тогда расцвтавшую въ здоровьи и счастіи, а теперь покрытую траурнымъ флромъ… Чувство, признательности и радости, которымъ я былъ переполненъ, не допустило развиться печальнымъ мыслямъ, порожденнымъ сравненіемъ… Къ-тому же, я былъ такъ занятъ! Карандашъ мой начертывалъ драгоцнный мн образъ. Оінъ обрисовывалъ контуры этого чуднаго стана, граціозность позы…. Иногда я вдругъ останавливался среди работы, пораженный красотою оригинала, и долго не могъ снова приняться за работу

——

— Жаль, что я не выучился лучше по-англійски, чмъ по-еврейски! говорилъ мн дядюшка.— Но ты… ты можешь радоваться, Жюль… теб позволена эта радость. Эта работа длаетъ теб честь, прибавилъ онъ, выпрямляясь.— Ты строго сохранилъ законы свта, тни и перспективъ, воздушной и линейной… Потомъ, искусство въ расположеніи… потомъ… Добрая Люси! одинаково предупредительная и прекрасная!.. добрая и любезная!..

——

Коляска Люси, во время послдняго визита ея, остановилась у дома, напротивъ больницы, тогда-какъ вс посщавшіе живописца имли обыкновеніе останавливаться у другаго подъзда, напротивъ собора.

Обстоятельство это не ускользнуло отъ вниманія обитателей дома, и когда, посл тысячи предположеній, въ которыхъ не было обо мн и помину, они убдились, что карета съ гербами остановилась именно у насъ, то репутація моя сдлана была несомннно. Слава о моемъ искусств, переходя изъ этажа въ этажъ, достигла наконецъ своего апогея — квартиры стараго профессора. Узнавъ объ этомъ, онъ вспомнилъ свои предсказанія:

— Non ego perfidum,

Dixis аer amentum.

— Что ты тамъ бранишься! прервала его супруга.

— Odi protanum vulgus

Et arceo.

— Занимайся-ка лучше своимъ компотомъ.

— А я думала, что пятьдесятъ лтъ службы выбьютъ у тебя эту скверную страсть къ латини, которая длаетъ тебя такимъ несноснымъ. Не лучше ли бросить эту глупую страсть и изъясняться какъ вс, на природномъ язык своемъ.

— Ты противорчишь Горацію, моя милая — потому-что онъ именно сказалъ:

Nocturna restate manu, versate diurna,

т. e. ‘если я тебя-дарую ночью, то ты можешь за то выслушать меня днемъ.’

— Твой Горацій и вс ему подобные — дураки, если они васъ учатъ этому вздору. Ночью храпньемъ своимъ ты не даешь мн спать, а днемъ мн нтъ мста отъ твоихъ каламбуровъ,

— Ты клевещешь на красоты, которыхъ не въ состояніи понимать, подумай, мой другъ, что если я могу сть и находить вкусными твой компоты, то отъ-чего же ты не можешь находить вкуса въ моихъ гекзаметрахъ и ощущать ихъ ароматъ…

Veilem in amicitid sic erraremus.

— Потому-что компоты мои въ самомъ-дл превосходны, а твои рагу отвратительны.

Melius nil coelibe vita!

— Возвращаюсь къ словамъ моимъ объ этомъ молодомъ человк:

Non ego perfidum.

Dixi sacramentum.

——

Артистъ на бас и вся его честная компанія (я уже сказалъ, что студенты никогда не отходятъ отъ окошекъ), съ своей стороны, не могли не замтить блестящаго экипажа. По-крайней-мр дв дюжины головъ показалось въ окошкахъ, выходящихъ на улицу, и съ любопытствомъ смотрло, какъ соскочили съ запятокъ лакеи, отворили дверцы кареты и высадили молодую даму, какъ эта дама, опираясь на руку мужа, вошла въ нашу аллею. Предположеніямъ не было конца. Куда-то пойдетъ дама?..— Ужь не посылаетъ ли мн провидніе новаго аматра? думалъ музыкантъ. Потомъ вс головы перешли къ окошкамъ, выходившимъ во дворъ… Люси взошла на лстницу, Люси миновала этажъ, нтъ сомннія — прекрасная дама шла къ молодому артисту!.. Слава моя была сдлана.

Одно только семейство землемра не знало объ этомъ приключеніи. Самъ чиновникъ былъ въ это время на пол, на практик, жена занята была хозяйствомъ, а старшая дочь, отдленная отъ меня перегородкой, рисовала планы. Среди дятельной и трудолюбивой жизни, имъ некогда было заниматься сосдями и уличными приключеніями.

——

Между-тмъ, работа моя все подвигалась. Я вставалъ съ зарею, уходилъ въ мою мастерскую и просиживалъ тамъ за работою до самаго вечера.

Этимъ-то занятіемъ я одолженъ моему знакомству съ землемромъ. Онъ такъ же рано вставалъ и приходилъ вмст съ дочерью въ свой рабочій кабинетъ, гд задавалъ ей работу. Мы почти въ одно время поднимались по лстниц. Сосдство и почти одинаковыя занятія сблизили насъ до такой степени, что, не взирая на всю цну своего времени, онъ тратилъ дв или три минуты, не желая перервать разговора, начатаго еще на лстниц.

Передъ нами шла дочь его съ ключомъ отъ мастерской. Ее нельзя было назвать красавицей, но въ лиц у нея было много пріятности. Всегда просто, но опрятно-одтая, съ гладко зачесанными волосами, съ стройною таліей, она не могла не понравиться мн, украшенная лучшимъ украшеніемъ-свжестью и молодостью.

Фундаментальное, строгое воспитаніе замтно въ каждомъ возраст. Послушная и робкая, эта молодая двушка носила на себ рзкій отпечатокъ какой-то дикой гордости, которая отличала и лицо отца ея. Незнакомая съ манерами людей большаго свта, она усвоила себ какую-то особенную, благородную манеру, что придавало ея физіономіи благородство и достоинство, рзко отдлявшія ее отъ всего окружавшаго.

Интересно и вмст странно было видть эту молодую особу, посвятившую себя трудолюбію въ возраст удовольствіи, предавшуюся занятіямъ, незнакомымъ для женщины ея лтъ, и помогавшую отцу въ содержаніи многочисленнаго семейства.

——

Не желая лишить себя удовольствія всходить въ мастерскую въ сообществ молодой двушки и отца ея, я продолжалъ по прежнему вставать рано. Случалось иногда, что молодая двушка получала урокъ отъ отца своего еще съ вечера, и въ такомъ случа ходила одна въ кабинетъ. Эти дни были для меня черными днями, потому-что тогда, не желая приводить въ смущеніе свою сосдку (я самъ ощущалъ такое же смущеніе), я долженъ былъ усмирять или замедлять шаги свои, смотря по тому, шелъ ли впереди или позади ея.

Усвшись въ мастерской, я находилъ непреодолимое наслажденіе, ощущая за перегородкой присутствіе милой труженицы, я ловилъ малйшій шумъ отъ ея походки, движенія, даже шелеста платья. Въ полдень, она обыкновенно сходила обдать и минуты ея отсутствія были для меня такъ тяжелы и скучны, что я незамтно пріучилъ себя обдать въ одно время съ ней и, слдственно, сходить въ одно время съ нею.

Среди этихъ новыхъ развлеченій, одно обстоятельство приходило мн часто на мысль. Въ первое время моихъ занятій, когда я еще не вставалъ такъ рано, она развлекала себя за работою пніемъ маленькой баллады, и потомъ вдругъ перестала пть — перестала именно въ то время, когда мн особенно хотлось слушать ее. Была ли то случайность, — или я былъ тому причиною?— Врно она уже видла меня? Не показывала ли эта осторожность того, что она была уже въ то время занята мною, какъ я, съ своей стороны, былъ занятъ ею?..

Тысяча подобныхъ вопросовъ заставляла. меня задумываться и размышлять. Окончивъ копіи, я предался на свобод этимъ размышленіямъ. Полотно мое оставалось въ поко, кисти валялись на полу. Ничто, казалось, не осмливалось тревожить чувства, которымъ я былъ исключительно занятъ.

——

Мечты эти не были такъ ничтожны и пусты, какъ прежнія. Теперь, напротивъ, одною изъ первыхъ представлялась мн мысль о супружеств, съ-тхъ-поръ уже не оставлявшая меня.

Счастливый возрастъ, въ которомъ я тогда находился! То были послдніе прекрасные дни, за которыми начинался уже возрастъ зрлости и опыта. Я еще не сказалъ съ двушкой и двухъ словъ, а уже думалъ о женитьб! Не размышляя никогда надъ этой серьзною перемною жизни, которую поэты называютъ гробницею любви, а моралисты священными, но тмъ не мене тяжелыми и обременительными узами, я стремился къ женитьб, какъ къ обтованному цвтущему берегу. Не зная еще, какъ и чмъ живутъ супруги, какъ воспитываются семейства, я занимался уже комбинаціею другихъ обстоятельствъ, которыхъ удобоисполнимость придавала желаніямъ моимъ всю прелесть близкаго осуществленія.

Въ-самомъ-дл, вс мои мечты клонились къ тому, чтобъ пробить дверь въ перегородк. Тогда мансарда Генріэтты становилась нашею спальнею, а моя — рабочимъ кабинетомъ, гд я и она, ея цвты и мое полотно… И потекли бы дни наши въ мир, въ любви и въ счастіи.

——

Однажды утромъ, когда я, предаваясь своимъ мечтамъ, сидлъ, облокотившись на окно, и машинально смотрлъ на стараго профессора, поливавшаго тюльпаны въ маленькомъ своемъ садик, Генріэтта показалась у окна.

Она не думала увидть меня и вся покраснла, когда глаща ея встртились съ моими. Гордость ея не позволила ей признаться въ томъ, что я произвелъ на нее впечатлніе, и она принудила себя не отходить отъ окна. Желая, однакожь, скрыть свое смущеніе, она пресерьзно принялась смотрть на облака.

Мн предстоялъ единственный случай заговорить съ тою, которую я мысленно уже называлъ своей подругой. Собравшись съ силами и преодолвая свое смущеніе, я ршился начать разговоръ.

— Эти тюльпаны… пробормоталъ я, обращаясь къ профессору.

Не усплъ я произнести этихъ двухъ словъ, не усплъ профессоръ поднять головы, какъ уже головка скрылась.

——

— А!.. вы подсматриваете за мной, плутишка! сказалъ профессоръ.— я угадываю вашу мысль.

Пускай бы строить въ эти-лта,

А то садить!..

Впрочемъ, вдь тутъ, молодой человкъ, дло идетъ о тюльпанахъ.

Не запрещайте мудрецу стараться объ удовольствіи другихъ.

Eh quoi! defendez-voui au sage

De se donner des soins pour le plaisir d’autrui.

Постойте, вотъ этотъ пестрый цвтокъ, за который дали бы двадцать червонцевъ въ Голландіи, я предназначаю своей жен

Purpureos spargdm flores.

Я уже затворилъ окошко, а почтенный профессоръ все еще продолжалъ свои нотаціи.

——

Неудача первой попытки отняла у меня охоту возобновить ее и въ-продолженіе нсколькихъ недль я велъ тотъ же родъ жизни, о которомъ я вамъ говорилъ.

Знакомыя Генріэтты весьма-рдко посщали ее. Въ свободныя отъ занятій по хозяйству минуты, къ ней приходила мать и работала вмст съ нею. Тогда я тихонько подходилъ къ перегородк и прислушивался къ ихъ разговору.

— Отецъ твой возвратится сегодня къ шести часамъ, говорила мать.— Я уже предупредила твоихъ братьевъ, чтобъ они готовы были идти вмст съ нами.

— Я желала бы остаться дома, маменька, отвчала Генріэтта:— иначе я не успю окончить работы. Вы знаете, завтра четверкъ — день срока.

— Ты не бережешь себя, моя милая. Ты знаешь, какъ ты необходима для семейства и я всегда радуюсь за братьевъ, которые утшаютъ тебя.

— Я радуюсь за батюшку, маменька.

— Благодаря Бога, отецъ твой здоровъ и молодъ. Въ-отношеніи къ нему, я боюсь только болзни и старости. Но теб надобно беречь себя для насъ, Генріэтта.

— О, маменька, я здорова и проживу долго.

— Дай Богъ, моя милая, но все таки надобно когда нибудь пристроить тебя.

— Я не разстанусь съ вами, милая маменька. Я охотне соглашусь терпть недостатокъ вмст съ вами, чмъ видть васъ однихъ въ лишеніяхъ и недостатк.

— Такъ ты хочешь выйдти за богатаго. Генріэтта?

— Нтъ, я не говорю этого, потому-что бдна сама. Я не хочу лишить васъ своей помощи для другаго, который не заслуживаетъ ея и не иметъ на нее права.

— Ты права, Генріэтта, что не гонишься за богатствомъ. Помни, милое дитя мое, что мать твоя, не смотря на недостаточность и лишенія, счастлива, и что это счастіе даютъ ей ея мужъ и дти. Лучше быть бдной и имть честнаго и благороднаго мужа, чмъ оставаться навсегда въ двушкахъ. Не въ бдности, но въ порок заключается настоящее несчастіе.

— Такихъ людей, какъ папенька, немного.

——

Такой образъ мыслей еще боле сближалъ меня съ Генріэттой. Я полюбилъ ее еще боле.

Слова ея, однакожь, нисколько не польстили моему самолюбію. Она обнаруживала въ нихъ какую-то сердечную независимость и твердость характера. Сердце ея, еслибъ оно отдалось кому-нибудь безвозвратно, не представляло тхъ нжныхъ, легко воспламеняющихся сторонъ, доступныхъ для молодаго человка съ моей натурою. Одни только слова матери ободряли мои надежды. Прославляя честную бдность, эта добрая женщина говорила видимо въ мою пользу. Я былъ бденъ, но честенъ.

Къ-несчастію, Генріэтта не зависла отъ одной матери. Въ гордомъ и независимомъ характер, отличавшемъ всхъ членовъ этого семейства, было что-то такое, что связывало ихъ съ волею отца, души этого рдкаго семейства. Тврдый, строгій, трудолюбивый, не будучи мягкимъ и уклончивымъ, онъ оказывалъ въ то же время на всхъ своихъ могущественное вліяніе примра, преданности и неукоризненной добродтели. Любовь къ нему жены его доходила до обожанія. Генріэтта, по мр того, какъ разсудокъ и опытность позволяли ей сравнивать своего отца съ другими людьми, привыкала ставить его въ своемъ уваженіи гораздо-выше всхъ, кого она знала. Дочерняя любовь ея, боле глубокая, чмъ нжная, боле сосредоточенная, чмъ экспансивная, обрекла себя на слпое послушаніе. По этому рука и сердце ея могли принадлежать только тому, на кого падетъ выборъ отца.

Съ этихъ только поръ началъ я убждаться, какого глубокаго участія и уваженія заслуживало это рдкое семейство, какъ великъ былъ этотъ простой, никмъ не замченный человкъ. Но въ то же время эта строгость, это послушаніе и вс эти добродтели казались мн препятствіемъ къ осуществленію моихъ намреній. Что нужды мн, что вс эти женщины были безпрекословно покорны, когда я, съ своей стороны, не находилъ дороги къ тому, кому оказывали он покорность? Что нужды было въ строгости, твердости и трудолюбіи землемра, если этихъ-то именно качествъ, какихъ онъ безъ-сомннія искалъ въ своемъ будущемъ зят, я не находилъ въ себ? Мн оставалось только выставить ему на видъ хорошія мои стороны — но какъ приступить къ этому? Въ-самомъ-дл, холодный, серьзный и подозрительный взглядъ этого человка, отнималъ у меня всю бодрость, и неловкость моя затмвала вс мои достоинства, какими я только могъ похвастаться передъ другими.

Такимъ-образомъ все становилось для меня препятствіемъ, и, какъ всегда случается, препятствія эти еще боле возбуждали мои желанія. Раздраженный ими, я далъ себ слово во что бы ни стало получить руку Генріэтты.

——

Я ршился на отчаянный, но совершенно-рыцарскій поступокъ — ршился открыться въ любви моей Генріэтт. Мн надо бы было только выбрать удобное время. Я выжидалъ этого времени, выжидалъ такъ долго, что, конечно, не дождался бы никогда. Удобныя для объясненія минуты проходили у меня передъ глазами, одна за другой — а я все еще не могъ приступить къ роковому признанію.

Одна изъ такихъ минутъ случилась утромъ. Мы часто всходили вмст по лстниц и я уже дошелъ до, такой смлости, что кланялся съ Генріэттою и спрашивалъ ее о здоровь отца или замчалъ о скук дождливыхъ или о прелести погодныхъ дней. Нсколько разъ, ободренный этой смлостью, я принимался-было за признаніе, но краска въ лиц и смущеніе отнимали у меня языкъ и я откладывалъ объясненіе до другой, боле-удобной минуты. Въ ожиданіи этой минуты, обыкновенно спадалъ съ неба отецъ, и Генріэтта всходила по лстниц уже не одна.

Но любовь изобртательна. Въ часы обда, Генріэтта сходила внизъ одна и я схватился за это обстоятельство, какъ за якорь спасенія. Не было ничего легче, какъ сойдти самому въ то же время и заговорить съ нею. Я былъ весь полонъ ожиданія, какъ вдругъ семейству Генріэтты вздумалось перемнить часъ обда, и вотъ я по прежнему всхожу и схожу по своей лстниц, въ одиночеств.

Оставалось еще одно средство, крайнее, но неизбжное. Я могъ подъ какимъ-нибудь претекстомъ пробраться въ комнату Генріэтты и тамъ на свобод открыть ей свои чувства! Тысячу разъ подходилъ я къ двери и столько же разъ возвращался назадъ, до-тхъ-поръ, пока вс мои планы не были снова разрушены приходомъ матери, которая уже не оставляла Генріэтту одну.

——

Безъ сомннія, урокамъ мось Ратэна и его многоглаголивымъ увщаніямъ обязанъ я тмъ, что въ-продолженіе всей своей юности не осмлился произнести передъ женщиною ни одного нжнаго слова, хотя вся моя юность протекла въ нжныхъ ощущеніяхъ. Только теперь оцниваю я надлежащимъ образомъ эту робость. Она-то, это робость, сохраняетъ въ молодомъ человк до брачнаго дня врожденное ему цломудріе, которое уже не возвращается, если потеряно однажды, она сохраняетъ юность и откровенность сердца, наполняетъ его тысячью живыхъ и нжныхъ ощущеній, удерживая ихъ стремленіе и принося ихъ потомъ какъ чистый и роскошный даръ будущей подруг его жизни.

Но въ то время я думалъ иначе. Я негодовалъ тогда на самого-себя. Припоминая себ, сколько разъ эта неизлечимая робость связывала мн языкъ, когда все способствовало къ изліянію моихъ чувствъ, я начиналъ думать, что при неловкости и глупости своей, при неспособности изъяснить свои чувства, я останусь вчнымъ холостякомъ. Къ-счастію, случай помогъ мн.

Однажды утромъ, когда я предавался подобнымъ разсужденіямъ, кто-то постучался ко мн въ дверь. Отворяю — это Люси! Визитъ Люси обрадовалъ меня несказанно, я уже заране слышалъ ея лестныя для меня похвалы, которыя, полагалъ, дойдутъ до слуха Генріэтты.

Люси возвращалась изъ путешествія по Швейцаріи и захала ко мн узнать объ ея портретахъ. Я показалъ ей об копіи. Она была восхищена сходствомъ и работою и не могла нахвалиться моимъ талантомъ. Я не чувствовалъ себя отъ радости. Среди этихъ похвалъ, Люси вдругъ перемнила предметъ разговора: ‘Вчера вечеромъ васъ не было дома, Жюль?’ спросила она меня.

— Вы врно прізжали вчера? отвчалъ я ей,— вы врно поднимались понапрасну по нашей высокой лстниц? Меня не было вчера дома, еще съ утра я вышелъ съ дядюшкою со двора.

— Да, я знала это. Мн сказала объ этомъ ваша сосдка, въ комнат которой я отдохнула. Какъ ее зовутъ?

При этомъ вопрос, я весь покраснлъ. Люси замтила это и спросила меня, смшавшись:

— Я длаю вамъ очень-нескромный вопросъ. Жюль… извините меня. Единственное желаніе мое было — узнать имя этой двушйи, которая возбудила къ себ все мое участіе.

— Ее зовутъ Генріэттой, отвчалъ я, смшавшись еще боле. До-сихъ-поръ, не взирая на то, что произношу безпрестанно это имя, я не могу произнести его безъ душевнаго волненія. Потомъ, ободренный вниманіемъ, съ какимъ слушала^: меня Люси, и, горя желаніемъ подвинуть мое объясненіе, даже объясниться ршительно, я сказалъ: ‘Осмлившись сказать вамъ это имя, сударыня, я долженъ докончить… Я вижу ежедневно эту молодую особу, я работаю подл нея, словомъ, я люблю ее, какъ не любилъ никого въ жизни. Вопросъ вашъ не могъ не смутить меня. Мн казалось, что вы вырвали у меня тайну, которую я хранилъ въ глубин моего сердца. Изъ словъ моихъ вы можете заключить о моихъ чувствахъ и о тхъ обтахъ, какіе я могъ бы дать себ, еслибъ когда-нибудь могли осуществиться мои надежды.

Приходъ мужа Люси перервалъ нашъ разговоръ. Поговоривъ со мной о портретахъ, они ухали.

——

Посл того, что произошло, я радовался, оставшись, наконецъ, одинъ съ моими мыслями. Я не могъ надивиться, какимъ-образомъ высказалъ такъ хорошо и такъ кстати мое признаніе. Въ чемъ же затруднялся я до-тхъ-поръ! подумалъ я.

Всего боле радовало меня то, что Генріэтта вышла изъ кабинета не раньше, какъ по прізд мужа Люси. Преждевременный уходъ ея служилъ бы мн протестаціею — а она осталась! На этомъ обстоятельств я строилъ теперь воздушные свои замки. Выслушивая мое объясненіе, Генріэтта принимала его, Генріэтта принимала мое объясненіе, потому-что сердце ея отдано было мн напередъ. Наконецъ, такъ-какъ она не возвратилась на верхъ посл обда, то я могъ заключить, что въ качеств покорной дочери она передавала своимъ родителямъ мое желаніе и что они вс вмст разсуждали теперь объ этомъ.

Мучимый томительнымъ ожиданіемъ, около трехъ часовъ по полудни, я услышалъ на лстниц чьи-то шаги. Кто-то шелъ прямо къ моей двери. Она скоро отворилась и я увидлъ землемра.

——

Должно-быть, что въ лиц моемъ было что-нибудь необыкновенное.

— Приходъ мой заставляетъ васъ блднть, сказалъ онъ мн сурово: — вы должны были заране ожидать этого.

— Да, сударь, я льстилъ себя надеждою, пробормоталъ я.

— Сядемте, сударь.

Мы сли.

— Я имю привычку идти прямой дорогой, продолжалъ землемръ, устремивъ на меня полный негодованія взглядъ.— Вотъ я полагалъ, что принялъ вс предосторожности и былъ спокоенъ… Но сегодня утромъ и въ присутствіи третьей, посторонней особы, вы компрометировали мою дочь… Прошу васъ объяснить мн, что все это значитъ?

— Милостивый государь, отвчалъ я: — можете осуждать, сколько вамъ угодно, мою неопытность, но не осуждайте моихъ намреній.

— Добрыя намренія высказываются прямо. Ваши намренія, сударь, были слишкомъ-двусмысленны, да и самое положеніе ваше, сколько мн извстно, нисколько не разъувряетъ меня въ манер вашихъ дйствій.

— Вы оскорбляете меня, милостивый государь, прервалъ я его съ чувствомъ негодованія.

— Можетъ быть, продолжалъ землемръ спокойнымъ тономъ:— и поэтому я готовъ вамъ самъ дать возможное удовлетвореніе. Въ-самомъ-дл, я, можетъ-быть, слишкомъ-строго сужу васъ. Нтъ ничего мудренаго, что при вашей робости, неопытности и неловкости, бы могли имть добрыя намренія. Отъ васъ зависитъ доказать мн, что слова ваши, по-крайней мр, искренни и добросовстны, что вы знаете, куда могутъ привести они. Докажите мн, что вы въ-состояніи жениться и тогда я отдамъ справедливость вашимъ намреніямъ. Какъ великъ вашъ годовой доходъ?..

——

Какъ громомъ поразило меня этимъ ужаснымъ вопросомъ. Я не имлъ никакихъ доходовъ, никакого состоянія, я забылъ даже объ этомъ. Еслибъ Генріэтта любила меня, еслибъ она была моею — зачмъ мн тогда доходы и средства! Пробить дверь въ перегородк — и вс тутъ!..

Но отецъ ея разсуждалъ иначе.

— Мой доходъ, сударь, отвчалъ я, блдня:— мой доходъ… До-сихъ-поръ я… но… со временемъ. Мое ремесло…

— Именно потому, что вы живописецъ, прервалъ онъ меня: — я хотлъ бы знать съ точностію ваши доходы. Вы знаете поговорку: ваше званіе можетъ доставить иногда славу, но не всегда деньги. У дочери моей ничего нтъ. Что же у васъ?.. Опять обращусь къ прежнему вопросу, какъ велики ваши доходы?

— Мои доходы…

Я непремнно солгалъ бы, или потерялъ чувства,еслибъ въ эту минуту не постучались въ-дверь.

——

Кто не любитъ внезапной перемны въ нашемъ положеніи — перипетіи? Аристотель хвалитъ перипетію — да здравствуетъ Аристотел! Ничто на свт не можетъ быть лучше счастливой перипетіи… О, Люси, мой добрый геній, мое провидніе!

Отворяю дверь. На порог стоялъ ливрейный лакей съ двумя мшками денегъ въ обихъ рукахъ. Онъ положилъ ихъ на сголъ, развязалъ и началъ уставлять столбиками блестящіе экю, для того, чтобъ я могъ ихъ легче сосчитать и поврить:

— Вотъ квитанція, сударь, сказалъ онъ, подавая мн счетъ:— полторы тысячи франковъ монетою за дв копіи. Милэди приказала мн отдать вамъ ихъ и взять оригиналъ съ копіями.

Волненіе мое вдругъ утихло.

— Хорошо, сказалъ я.— Я отдамъ теб копіи.

Землемръ бралъ уже шляпу, готовясь уйдти.

— Я уже имлъ честь доложить вамъ, сударь, что годовой доходъ…

— Каждаго изъ насъ дожидается работа, а этотъ человкъ дожидается васъ. Прощайте же до другаго разу, сказалъ мн землемръ уходя, въ ту минуту, когда я, полный увренности, готовился говорить ему со всмъ краснорчіемъ любовника, которому покровительствуетъ само небо.— ‘Къ чорту землемра!’ сказалъ я самому-себ, когда онъ вышелъ.

——

Чтобъ утшить себя, я принялся разсматривать экю. Посл всхъ тревогъ и опасеній, мн пріятно было остановить взоръ, свой на блестящемъ металл. Деньги уставлены были столбиками симметрически и я долженъ признаться, что подобная архитектура имла въ глазахъ моихъ много прелести: никогда я не видалъ такого богатства. ‘Великодушная Люси! добрый мой геній! повторялъ я безпрестанно, думая о Люси — виновниц моего счастія. Въ ожиданіи употребленія, какое я могъ сдлать изъ этихъ денегъ, я спряталъ ихъ въ печку, за неимніемъ шкафа, и потомъ пошелъ въ поле Подышать св жимъ воздухомъ и предаться на свобод радости, смнившей вдругъ отчаяніе и горе. Стеченіе столь разнообразныхъ обстоятельствъ побуждало меня подумать серьзно и безъ отлагательства о своемъ положеніи и заране начертать планъ своихъ дйствій.

Прежде всего я долженъ разсказать обо всемъ со мною случившемся дядюшк. Увренность въ его искреннемъ желаніи сдлать меня счастливымъ и въ новыхъ жертвахъ съ его стороны для моего благосостоянія, заставляла меня скрывать отъ него свои намренія. Мн была извстна недостаточность его средствъ и нкоторыя лишенія, на которыя онъ осудилъ себя вслдствіе расходовъ на устройство моей мастерской, и я далъ себ слово не представлять ему повода ни къ какимъ новымъ пожертвованіямъ. Щедрость Люси разрушила вс мои опасенія и я ршился открыть ему все и просить его довершить вс его благодянія ходатайствомъ у отца Генріэтты. Я не сомнвался, что онъ не откажетъ мн въ этой послдней просьб, а его преклонныя лта, опытность, обходительность и примрная репутація ручались мн въ успх предпріятія, отъ котораго зависло все счастіе моей жизни.

——

Я пришелъ къ нему вечеромъ, передъ ужиномъ. ‘За столъ, за столъ, дядюшка!.. Я приношу вамъ большія новости!’

— Знаю, знаю, дитя мое… Служанка уже говорила мн… Огромный мшокъ… съ деньгами… Цлый пактолъ пролился на моего бднаго Жюля.

— Пактолъ, именно пактолъ, дядюшка. Онъ у меня въ печк… Но сядемте поскоре за столъ — я хочу сказать вамъ о другой новости.

Я замтилъ, что дядюшка, вмсто того, чтобъ, по обыкновенію, раздлить со мной радость, подошелъ къ столу съ серьзнымъ, задумчивымъ видомъ, посматривалъ съ безпокойствомъ на служанку, присутствіе которой женировало его… Я зналъ, что дядюшка никогда не ршился бы выслать ее и далъ знакъ Маргарит, чтобъ она вышла.

— Я самъ хотлъ бы сказать теб кое-что, началъ, дядюшка, когда мы остались вдвоемъ и сли за столъ.— Дядюшка кашлянулъ, что случалось съ нимъ обыкновенно тогда, когда онъ хотлъ сказать что-нибудь, непріятное. ‘Ты знаешь…’ Онъ снова остановился и, казалось, перецнилъ предметъ разговора. ‘Какъ великодушна и благородна, въ-самомъ-дл, эта молодая дама! Покровительство столь достойной особы приноситъ теб много чести, Жюль… чести, которую ты долженъ еще заслужить. Каррьера твоя, начата теперь. Работай, трудись, веди себя хорошо и Богъ дастъ… Но, прибавилъ дядюшка тврдымъ голосомъ, — прежде всего будь честенъ!.. не вреди… берегись… молодая двушка — священная вещь…

— Я не понимаю васъ, дядюшка! вскричалъ я.

— Да… эта двушка… надъ нами…

— Что же она?..

— Ты любишь е?..

— Люблю страстно, пламенно, дядюшка!

— Вотъ это то и дурно, жаль!

——

При этихъ словахъ, произнесенныхъ дядюшкой какимъ-то торжественнымъ тономъ, я готовъ былъ засмяться, увренный, что опасенія его относи тельно моей честности были возбуждены комеражами служанки.— Вы ошибаетесь на этотъ разъ, дядюшка, сказалъ я ему: — я дйствительно люблю эту двушку и пришелъ умолять васъ просить у ея родителей руки ея отъ имени вашего племянника. Что же находите вы въ этомъ дурнаго, дядюшка?

— Что?.. Какъ ты сказалъ?.. Ты хочешь жениться?.. Такъ ты самъ виною, продолжалъ онъ, вставая съ живостью со стула — самъ виною въ томъ, что я сію минуту уврялъ отца въ противномъ.

— Проналъ я! пропалъ! Что вы сдлали, дядюшка?..

— Я сдлалъ… я сдлалъ то, что предписывала мн честь, правота. Выслушай меня. Отецъ ея приходитъ ко мн весь встревоженный, говоритъ мн, что ты. гоняешься за его дочерью, что ты компрометтируешь ее, говоритъ, что дочь его рискуетъ тутъ всмъ, и что если ты думаешь о женитьб… Тогда я отвчаю ему, что, напротивъ, что ты поклялся никогда не жен….

— А! вы погубили меня, дядюшка!.. И я совершено предался отчаянію.

——

Узнавъ о чистот моихъ намреній, дядюшка тотчасъ же перемнилъ свои мысли, живое участіе, принятое имъ въ моей горести, заставило, его забыть свойственную старикамъ холодную разсудительность. Онъ началъ придумывать средства успокоить мою горесть. — Посмотримъ, посмотримъ, говорилъ онъ, расхаживая большими шагами по комнат: надобно поправить это дло… Какъ это тогда не пришло мн въ голову… Эти клятвы и общанія… въ твои лта… возможны… Со временемъ… они забываются… Дурно то, что я, въ своихъ лтахъ, могъ забыть объ этомъ… Утшься, утшься, Жюль, не все еще потеряно… Я пойду завтра, я объясню, разскажу…— Завтра! вскричалъ я съ ужасомъ.— Сегодня же, ради Бога, сегодня, дядюшка, сію же минуту. Вы застанете ихъ всхъ… Утромъ, его не застанете дома…

— Но…. какъ же это?.. Сегодня вечеромъ… И при двушк?..

— Что нужды!.. Они вышлютъ ее изъ комнаты, если захотятъ. Сегодня же вечеромъ — умоляю васъ, дядюшка!..

— Ну, такъ и быть…. Пойду сегодня вечеромъ. Однакожь, теперь ужь десять часовъ. Позови служанку, пусть подастъ мн одться.

Я воспользовался нсколькими минутами, чтобъ разсказать дядюшк обо всемъ, что случилось со мною. Дядюшка надлъ свои башмаки съ пряжками, я приладилъ ему напудренный парикъ и помогъ вмст съ служанкой надть кафтанъ каштановаго цвта. Подавая ему трость и провожая на лстницу, я не переставалъ говорить ему о своемъ дл. ‘Знаю, знаю’ твердилъ дядюшка.

——

По уход дядюшки, я посвятилъ въ мои тайны старую Маргариту. Она слушала меня со слезами на глазахъ и не хотла оставить меня одного въ продолженіе этихъ томительныхъ минутъ ожиданія, раздляя со мной вс мои опасенія и надежды. Мы то-и-дло отворяли дверь и прислушивались не возвращается ли дядюшка, или входили въ библіотеку, прислушиваясь къ малйшему шуму въ квартир землемра.

Черезъ четверть часа, мы услышали скрипъ отворившейся двери и я узналъ шаги дядюшки.— Такъ скоро! вскричалъ я. Врно отказъ, Магдалина!

— Надобно отложить дло до завтра, сказалъ, войдя въ комнату, дядюшка:— ихъ нтъ дома.

Отвтъ этотъ привелъ меня въ отчаяніе.

— И вы не подождали ихъ?

— Я хотлъ-было дожидаться, но дочь сказала мн, что они возвратятся не раньше полуночи.

— Такъ вы ее видли?

— Видлъ. Какая прелестная двушка!

Я не чувствовалъ себя отъ радости.

— Что же она вамъ говорила, дядюшка? Разскажите мн все, ради Бога.

— Постой, дай мн раздться и ссть. Прекрасная, достойная двушшка! Подай мн туфли, Маргарита.

— Что же она говорила вамъ милый дядюшка?

— Она говорила мн… постой… поставь мою трость… она говорила мн, что они пошли на крестины къ одному изъ ихъ друзей.

— Еще что она говорила вамъ? Вдь вы пробыли тамъ девятнадцать минутъ.

— Постой — дай вспомнить… да? да… Сначала она отворила мн…! Мн кажется, она не испугалась бы такъ привиднія, какъ испугалась меня… (Старикъ смялся, передразнивая испугъ Генріэтты.) Не бойтесь, милое дитя мое, сказалъ я ей, взявъ ее за руку. Войдемте., Бдняжка вся покраснла, вводя меня въ комнату… она не оставляла моей руки, потому-что мы проходили темными снями… Вжливая, предупредительная двушка!

— Которая любитъ и обожаетъ васъ, какъ и вс.

— Вотъ ужь это такъ правда! замтила Маргарита изъ темнаго угла комнаты, гд она стояла..

— Такимъ-образомъ, мы вошли въ залу, гд. стояла ея работа подл кроватокъ ея маленькихъ братьевъ и сестры. При нашемъ приход, одинъ изъ нихъ проснулся. ‘Уложите его, уложите’ сказалъ я ей: ‘и потомъ доложите обо мн вашимъ родителямъ, я имю до нихъ дло.

— Ихъ нтъ дома, сударь, отвчала она, убаюкивая ребенка.— Видишь, я разсказываю теб вс подробности… но если теб скучно ихъ слушать, то…

— О, ради Бога, дядюшка, говорите все, все…

— Мн очень-жаль, что я не засталъ ихъ — объ этомъ будетъ очень жалть особа, которая посылаетъ меня къ нимъ. При этихъ словахъ, двушка покраснла ещ сильне, и чтобъ скрыть отъ меня свое смущеніе, обернулась къ люльк и стала качать ее, хоть ребенокъ и не плакалъ.

— Они возвратятся около полуночи, сударь, продолжала она, не смотря на меня: — я должна предупредить васъ, чтобъ не заставить такъ долго дожидаться.

— Въ-самомъ-дл, они воротятся слишкомъ-поздно… я отложу свой визитъ до завтра… и когда вы узнаете о причин этого визита, милое дитя мое… то… я надюсь… вы поддержите меня… если… если вы желаете намъ добра, и мн въ особенности мн, который умретъ спокойно, если, увидитъ своего Жюля счастливымъ съ вами… Вы можете охранить его счастіе… а протекція вашихъ родителей можетъ руководить его молодостью и неопытностью.

При этихъ словахъ, я бросился въ объятія дядюшки, душевное волненіе заглушило слова мои.

— О!.. ты задушишь меня, Жюль… ты измялъ мн весь парикъ… Постой… дай мн договорить… Ты еще не знаешь ничего… успокойся… слушай…

— Слова мои ободрили молодую двушку. ‘Вы не сомнваетесь, сударь’, сказала она твердымъ голосомъ: ‘въ томъ, что я уважаю и люблю васъ… я благодарна вамъ за все вами сказанное… но затрудняюсь отвчать вамъ… я не думаю о замужств, видя къ тому много препятствій… (Успокойся… не бойся, Жюль!) я могу выйдти замужъ только за равнаго себ, за того, кто не будемъ чуждаться моихъ родителей, кто захочетъ войдти въ наше сегмеиство, кто отдастъ мн безотчетно свое сердце, въ замнъ моего… я никому не сказала бы этихъ словъ, но ваши лта и уваженіе мое, къ вамъ ободряютъ меня . Все остальное зависитъ отъ моихъ родителей. Я предупрежу ихъ, если угодно, о вашемъ визит…

— Прошу васъ о томъ, моя милая,— завтра въ десять часовъ. Я радъ, что нашелъ столько благоразумія въ такой особ… и ничего бы не желалъ для своего племянника, какъ подобныхъ условій, которыя, конечно, не покажутся ему тяжелыми. Большое счастіе, милое дитя мое, попасть въ-такое семейство, откуда выходятъ подобныя вамъ дти… и попасть въ юномъ возраст… Его сердце (я могъ бы разсказать ей исторію о жидовк), его сердце чисто и не запятнано… ручаюсь въ томъ… оно оцнитъ драгоцнность, повренную ему, пойметъ на какихъ условіяхъ пріобртается счастіе, пойметъ, что оно можетъ выйдти только изъ обоюдной привязанности и врности, изъ общаго конкурса семейныхъ обязанностей. Но правда ли, вдь ты общаешь все это, Жюль? прибавлялъ дядюшка, длая намкъ на подвнечный обрядъ.

— О, клянусь исполнить все это, клянусь передъ Богомъ, передъ вами, любезный дядюшка! И я снова бросился обнимать дядюшку. Добрая Маргарита утирала слезы. Одинъ только дядюшка, счастливый удовольствіемъ, какое приносилъ мн, оставался спокойнымъ и перемшивалъ свои разсказы и замчанія веселыми, приличными случаю шутками.

——

— И вотъ ты женатъ, Жюль! продолжалъ дядюшка.

— Если будетъ угодно-Богу. И больше вы ничего не говорили ей, милый дядюшка?

— Почти ничего. Потомъ я всталъ и подошелъ къ люльк, чтобъ посмотрть на дтей. Она сама вызвалась показать мн ихъ. Меня больше всего поразила чистота и порядокъ съ примсью какого то щегольства, какими отличалось все скромное убранство комнаты.— Вы шьете имъ платьиц? спросилъ я ее указывая на дтскія платья.— Нтъ, сударь, маменька, и только въ отсутствіе маменьки я смотрю за ними. Тогда я взялъ ея руку и поцаловалъ. Она не отнимала ее у меня и проводила меня до дверей. На порог я совтовалъ ей возвратиться въ-залу, если она не хочетъ встртиться съ тобою. Она тотчасъ же вернулась. Вотъ и все. Но пора намъ ложиться спать, бьетъ одиннадцать часовъ.

При этихъ словахъ, Маргарита улыбнулась. ‘Ты права, Маргарита. Только мы съ тобой уснемъ спокойно, кругомъ насъ никто не сомкнетъ глазъ.’

——

Родители Генріэтты возвратились около полуночи. Мн показалось, что тамъ у нихъ происходитъ серьзный и оживленный разговоръ. Около двухъ часовъ, утра они встали и разошлись. Отепъ и мать долго еще потомъ разговаривали въ своей комнат. Наконецъ водворилась совершенная тишина. Я даже не ложился въ постель и провелъ остальную часть ночи въ нетерпливомъ ожиданіи разсвта.

Когда дядюшка проснулся, я пришелъ къ нему въ комнату и просилъ его снова пересказать мн вс подробности вчерашняго визита., Добрый старикъ снова принялся за свой разсказъ, не упуская ни малйшихъ подробностей. Слова его оживили мою надежду и возобновили во мн сладостное волненіе. На этотъ разъ я находилъ слова Генріэтты боле осторожными и при одной мысли о предубжденіи, какое должны были поселить въ подозрительномъ отц слова дядюшки и мое собственное поведеніе — я снова терялъ надежду.

Пробило десять часовъ. Я припомнилъ дядюшк его роль и онъ общался прійдти ко мн въ мастерскую и тамъ разсказать о результатахъ визита.

——

Черезъ нсколько минутъ посл прихода моего въ мастерскую, я услышалъ, что кто-то вошелъ въ комнату Генріэтты. Вошедшихъ было двое и я скоро, по нкоторымъ признакамъ, догадался, что то были Генріэтта и ея мать.

Увренность эта до того меня обезкуражила, что я уже считалъ все потеряннымъ. Со времени подслушаннаго мною разговора, о которомъ я уже говорилъ, я воображалъ, что мать, передъ которой, конечно, Генріэтта ничего не скрывала, расположена принять меня съ участіемъ, и что при постоянномъ ея желаніи поручить судьбу своей дочери молодому, честному человку, она будетъ самымъ лучшимъ моимъ адвокатомъ передъ мужемъ. Теперь же, видя, что и она и дочь оставили поле битвы въ самую ршительную минуту и предоставили дядюшку дурному расположенію предубжденнаго противъ меня землемра, я заране видлъ разрушеніе всхъ своихъ надеждъ. Въ этомъ безвыходномъ положеніи я ршился испытать послднее средство. Я ршился предстать передъ ними, высказать имъ вс свои чувства и расположить ихъ въ свою пользу. Я постучался къ нимъ въ дверь. Генріэтта отворила ее мн.

——

Я превозмогъ собственный стыдъ, видя, какъ вспыхнула, увидвъ меня Генріэтта.

— Позволите ли вы мн, сударыня, сказалъ я дрожащимъ отъ волненія голосомъ:— отнять у васъ нсколько минутъ времени?

— Войдите, Жюль, сказала мать, утирая струившіяся по щекамъ ея слезы.— Что вамъ угодно сказать вамъ? продолжала она тихимъ, печальнымъ голосомъ.

— Я хотлъ, сударыня, прежде, чмъ другіе ршатъ мою участь, видть васъ, говорить съ вами… и долго не могъ ршиться на это. Я хотлъ сказать вашей дочери, что съ давняго, времени единственнымъ моимъ наслажденіемъ было любить, уважать ее, завидовать боле всего на свт счастію соединить судьбу мою съ ея судьбою, сказать вамъ, сударыня, что я васъ буду любить, какъ родную мать, которой я давно лишился, что, повряя мн вашу дочь — вы не утратите ее для себя, что еще… Одинъ видъ вашъ, сударыня, наполняетъ меня уваженіемъ безпредльнымъ… Я понимаю смыслъ проливаемыхъ вами слезъ… Я буду умть заплатить вамъ за нихъ..

Въ-продолженіе моей рчи, Генріэтта, не столько растроганная, какъ ея мать, смотрла на меня и внимательно слушала.

— Генріэтта! сказала ей мать: — отвчай сама Жюлю… Тебя потерять! нтъ, дитя мое, я никогда бы не могла свыкнуться съ этою ужасною мыслію… ты моя жизнь, Генріэтта!

— Никогда, маменька, отвчала съ твердостію Генріэтта:— никогда, ни за что на свт не выйду я за такого человка, котораго бы вы не захотли назвать вашимъ сыномъ… Жюль! я затрудняюсь боле, чмъ бы… отвчать вамъ… я васъ мало знаю… знаю вашу просьбу, но я не знаю вашего характера… Я видла многихъ людей, о которыхъ вс отзывались съ хорошей стороны, но которыхъ бы я не могла уважать… И потомъ, оставить моихъ родителей! разстаться съ ними!.. Слезы прервали слова ея.

— Нтъ! вы не оставите ихъ, вы не разстанетесь съ ними! и если только они хотятъ принять меня…

— Я принадлежу имъ. Жюль, продолжала Генріэтта съ большимъ спокойствіемъ.— Я неопытна, они опытны. Я не отвергаю васъ, пусть ршатъ они сами: я поступлю такъ, какъ имъ угодно.

——

Въ эту минуту отворилась дверь.

— Я не надялся найдти васъ здсь, сказалъ землемръ, обращаясь ко мн.— Впрочемъ, останьтесь здсь…

— Здравствуйте, милое дитя мое, Сказалъ дядюшка Томъ, взявъ руку Генріэтты и цалуя ее.— Успокойтесь, сударыня, продолжалъ онъ, обращаясь къ матери,— еслибъ вы, какъ я, знали его двадцать слишкомъ лтъ, вы бы не сомнвались въ немъ, какъ не сомнваюсь я въ его счастіи съ прекрасной двушкой, которой вы имете право гордиться… Но послушаемся вашего супруга, которому покуда принадлежитъ это сокровище.

Дядюшка опустился на стулъ. Я сталъ подл Генріэтты и вс мы приготовились слушать отца ея.

— Въ десять часовъ я принялъ, г. Тома… Вполн оцниваю, г. Жюль, искренность вашихъ чувствъ и чистоту вашихъ намреній. Но характеръ вашъ, вмсто того, чтобъ быть прямымъ и открытымъ, слабъ, нершителенъ, робокъ — недостатокъ, лишающій иногда самыя честныя намренія той откровенности, какой мы ожидаемъ отъ нихъ. Я знаю также, что у васъ нтъ ничего, кром тхъ денегъ, которыя я вчера видлъ. Вс ваши средства покуда ограничиваются однми надеждами и въ этомъ отношеніи положеніе ваше не представляетъ мн тхъ ручательствъ, которыхъ я вправ требовать отъ васъ. Я думалъ посовтоваться объ этомъ съ вами, прибавилъ онъ, обращаясь къ жен и дочери: — но такъ-какъ мы здсь собрались вс, то я и выскажу откровенно свои мысли.

‘Я никогда не расчитывалъ на богатаго зятя, и даже не желалъ бы имть богатаго зятя. По этому, положеніе г. Жюля не было бы препятствіемъ къ полученію моего согласія, еслибъ вы, изъявили свое… Но я думаю прежде всего, прибавилъ онъ съ жаромъ: — о счастіи моей дочери, а это счастіе, я полагаю во взаимномъ довріи, во взаимномъ расположеніи другъ къ другу, въ любви къ труду, въ строгой и безукоризненной жизни… Я знаю цну моей дочери и тотъ, кто не оцнитъ ее достойнымъ образомъ, будетъ недостоинъ обладать ею — будетъ для меня служить предметомъ ненависти и презрнія!

‘Вы поймете теперь, милостивые государи, продолжалъ онъ посл нсколькихъ секундъ молчанія, смущенный и глубоко растроганный: — отъ чего я не стою за богатствомъ. Это состояніе, это ручательство, котораго я требую, котораго я хочу, заключается не въ золот, и его трудне найдти, чмъ золото… Г. Жюль иметъ свое ремесло, ремесло художника, онъ молодъ, онъ будетъ работать, мы поможемъ ему… Тутъ еще нтъ препятствія. Итак, если онъ хорошо понимаетъ то, что длаетъ, если онъ въ-состояніи оцнить счастіе обладанія доброю, умною женою, то я соглашаюсь отдать ему руку своей дочери. Я врю его честному слову, врю, что онъ исполнитъ вс общанія и съ своей стороны могу уврить его какъ въ родственномъ нашемъ расположеніи, такъ и въ его собственномъ счастіи…’

— Подтверждаю, въ своей стороны, сказалъ я тогда съ спокойствіемъ, какое только было возможно для меня въ моемъ положеніи:— все, что сказалъ обо мн мой дядюшка, понимаю и оцниваю ваши слова, которыя никогда не изгладятся изъ моего сердца… Говорю вамъ такъ, увлекаемый не одною любовью къ вашей дочери, но тмъ уваженіемъ, какое не могу не питать къ ея рдкимъ качествамъ и еще боле зрлищемъ того совершеннаго счастія, къ какому приводятъ раздляемыя вами доктрины. Если супруг вашей и дочери угодно дать и съ своей стороны согласіе, то я готовъ поклясться въ томъ, что вы пріобртете сына, который оправдаетъ ваши ожиданія.

Генріэтта не сказала ни слова, но протянула мн руку съ дружеской откровенностію. Въ отвтъ на это дядюшка всталъ съ креселъ и поцаловалъ насъ обоихъ. Глаза его были омочены слезами. Ласки Генріэтты умли извлечь эти слезы — отрадныя слезы радости и счастія!.. Отецъ ея, всегда серьзный и твердый, утшалъ растроганную мать.

——

— Друзья мои, сказалъ дядюшка, свъ въ кресла: — благодарю васъ всхъ… Сегодня исполнились вс мои желанія… Вы, милое дитя, которое я могу теперь назвать своимъ, будете счастливы… Это врно какъ нельзя боле… Вы найдете въ моемъ Жюл доброе, любящее сердце, способное понять и выполнить вс свои обязанности… Итакъ, еще разъ благодарю васъ… Теперь позвольте мн высказаться передъ вами, представить вамъ все, какъ оно есть. Жюль остается единственнымъ моимъ наслдникомъ. Мое небольшое имущество отнын принадлежитъ ему. Еще въ день его рожденія, двадцать-одинъ годъ тому назадъ, я записалъ ему все мое достояніе. Вотъ уже двадцать-одинъ годъ, какъ я живу имъ однимъ, прибавилъ дядюшка съ улыбкою.— Я не буду дорого ему стоить — будущее не такъ темно для меня, какъ кажется. Ежегодный доходъ мой заключается въ ста-двадцати-семи луидорахъ — процентахъ съ капитала, употребленнаго на лучшіе виноградники въ Валисскомъ-Кантон… подъ покровительствомъ Бахуса, какъ видите… Лучшимъ ручательствомъ въ безопасности капитала можетъ послужить аккуратность, съ какою я, вотъ уже пятьдесятъ-четыре года, получаю каждую треть года проценты…

‘Я сказалъ — сто-двадцать-семь луидоровъ. Кром того, пятьдесятъ луидоровъ, назначенныхъ мною для Жюля, остаются за нимъ и будутъ выдаваемы по частямъ не ему… а этой двиц (онъ указалъ на Генріэтту), которая вчера показалась мн такой превосходной хозяйкой…

Тихой говоръ прервалъ-было слова дядюшки.

— Выслушайте, выслушайте меня, прошу васъ, продолжалъ онъ — Эти пятьдесятъ луидоровъ вамъ пригодятся для вашего небольшаго хозяйство. Но вы знаете поговорку: безъ кастрюли не. будетъ и супа. Племянникъ мой не богатъ кастрюлями… все его имущество можно спрятать подъ мышки. А намъ надобно завести кастрюли, буфетъ, мебель — чтобъ принять, какъ слдуетъ, молодую хозяйку… Мы вотъ какъ сдлаемъ.

‘Послушайте меня. Въ-теченіе моей жизни я собралъ много рдкихъ книгъ. Артистъ, какъ мой Жюль, конечно, не знаетъ, что съ ними длать, но я… мн пора собирать свой багажъ… У меня есть одинъ жидъ-букинистъ, который поможетъ мн въ этомъ дл, и не обманетъ меня, потому-что я знаю цну своего товара. На эти деньги, часть которыхъ уже у меня въ рукахъ, мы устроимъ ихъ маленькое хозяйство. Прошу не церемониться со мною и не шептаться… вы обидите меня, отказываясь отъ-этихъ денегъ. Кром-того, это доставитъ мн развлеченіе. Букинистъ будетъ моимъ собесдникомъ. Мы вмст будемъ читать по-еврейски… сравнивать изданія… и я по немногу распрощаюсь съ своими in-folio… во ожиданіи прощанія со всми вами, друзья мои.’

Я плакалъ. Генріэтта, мать, и даже самъ отецъ слушали старика съ трогательнымъ вниманіемъ. Никто изъ насъ не противорчилъ ему, напротивъ, каждый изъ насъ старался наперерывъ одинъ передъ другимъ окружить его знаками глубокаго уваженія и живой признательности.

——

Вотъ какимъ образомъ получилъ я руку Генріэтты. Будущее оправдало предсказанія дядюшки и общанія землемра. Я вступалъ въ семейство, въ которомъ царствовало согласіе, дружба и стремленіе къ общему благу. Все это способствовало къ окончательному образованію моего характера. Я узналъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинное благополучіе, которое нердко удаляетъ отъ насъ романическое, легко воспламеняемое воображеніе.

Передъ отъздомъ своимъ въ Англію, Люси узнала о моей женитьб и это послужило ей поводомъ къ новымъ заказамъ, которые на долго меня обезпечивали. Добрая, незабвенная Люси постоянно оказывала мн свое покровительство. Связанная родствомъ съ лучшими англійскими фамиліями, она рекомендовала меня многимъ своимъ соотечественникамъ, которыхъ каждый годъ привлекаютъ къ намъ наши озера и горы, они щедрою рукою платили мн за заказы. Визиты чужеземцевъ привлекали ко мн многихъ любителей и въ нсколько лтъ я усплъ собрать капиталецъ, превзошедшій вс ожиданія моего тестя. ‘Ремесло живописца не такъ дурно, какимъ вамъ казалось, сказалъ я ему однажды:— и поговорка ваша не совсмъ справедлива’.

——

Вы помните, что Люси просила меня однажды увдомить ее, если со мной случится несчастіе, подобное тому, какое понесла она. Это несчастіе случилось со мною спустя два года посл моей женитьбы, и я написалъ по этому поводу слдующее письмо къ моей благодтельниц:

‘Милостивая государыня,

‘Два года назадъ тому, вы просили меня увдомить васъ, если я лишусь дядюшки. Несчастіе это послдовало теперь. Вы заране хотли утшить меня и если вамъ самимъ доставила какое-нибудь утшеніе встрча со мною по кончин вашего батюшки, то судите о моемъ восторг, когда я нахожу въ васъ участіе къ моему горю…

‘Утрата моя ничмъ не вознаградима. Я обязанъ несравненному дядюшк своимъ воспитаніемъ, своимъ настоящимъ достаткомъ и положеніемъ въ обществ, но еще боле тою душевною теплотою, какую, я могъ пріобрсти только подъ его отеческимъ кровомъ. Я потерялъ въ немъ рдкаго наставника, руководившаго моими мыслями и поступками, его кроткая, простая веселость забавляла и наставляла меня. Я потерялъ въ немъ сокровище, которое только-что начиналъ распознавать и оцнивать. Какъ понимаю я теперь вашу горесть, какъ я сочувствую ей! Слезы, которыя проливаю теперь, текли недавно изъ вашихъ глазъ. По-крайней-мр въ вашихъ слезахъ не было горечи — вашъ батюшка еще за-живо отдавалъ полную справедливость вашей дочерней привязанности, тогда-какъ бдный мой дядюшка угасъ прежде, чмъ я могъ доставить ему случай къ такому признанію.

‘О, какъ горестна утрата этихъ избранныхъ существъ, какъ ужасно видть, что тотъ узелъ, который уже не завяжется для васъ вторично въ этой жизни — прерванъ! Я удивляюсь и упрекаю себя, отъ-чего грустныя предчувствія не нарушали гораздо чаще, моего спокойствія… Я припоминаю себ, какъ глаза ваши наполнялись слезами при одной мысли о боле или мене-близкой, но неизбжной во всякомъ случа утрат.— А я, незаботясь о будущемъ, безъ всякаго опасенія наслаждался тми рдкими качествами, которымъ преклонныя лта придавали какой-то священный оттнокъ!

‘Дядюшка умеръ точно такъ же, какъ жилъ — спокойно, кротко, почти весело. Онъ видлъ приближеніе смерти, чувствовалъ ея холодное прикосновеніе — и готовъ былъ шутить съ нею!.. Онъ не измнилъ ни одной изъ привычекъ своихъ только въ послднее время, когда ему необходимо было отказаться отъ занятій, онъ старался удерживать насъ подл себя доле. Болзнь его, благодаря Бога, не была слишкомъ мучительна, онъ сносилъ ее безропотно, какъ скучнаго гостя, съ которымъ занимаешься изъ приличія. Окружая изголовье его, мы удерживали слезы, которыя печалили его гораздо-боле собственныхъ страданій, мы даже принуждали себя къ улыбк, которую насильно вызывали слова его, исполненныя принужденной шутливости.— Это было горестное зрлище!

‘Онъ умеръ на рукахъ моихъ въ прошлое воскресенье.

‘Въ послдній разъ звонятъ для меня’ сказалъ онъ, когда до слуха его дошелъ утреній звонъ, мы заплакали… Да… милыя мои дти, вы убждаете меня теперь въ той мысли, что я еще не долго пожилъ на свт… Я доволенъ и за то… Не забывайте моей старой Маргариты… Она смотрла за моими книгами… и за мною… Жюль… когда ты будешь писать къ ней (онъ назвалъ васъ по имени)… то передай ей мое благословеніе… ей и дтямъ ея… скажи ей, что я надюсь встртить ея добродтельнаго отца… тамъ… если только, прибавилъ онъ:— меня допустятъ къ нему…’

‘Спустя нсколько минутъ, онъ продолжалъ: ‘Эта негодница нашла меня, кажется, не такъ уступчивымъ, какъ воображала… я не поддамся ей до конца… Завщаніе мое тамъ въ лвомъ ящик… милая, добрая моя Генріэтта!.. Жить съ тобою — счастіе! передайте мои дружескія чувства вашимъ родителямъ… и покажите мн еще разъ вашего ребенка. Братъ мой и жена его закидаютъ меня тамъ вопросами… Добрыя всти! добрыя всти! скажу я имъ’…

Между-тмъ, его зрніе ослабвало, дыханіе становилось прерывисте… Можно было предвидть близкій конецъ. Слова его, однакожь, были еще связны, разсудокъ свжъ… Кроткая теплота его сердца не оставила его до послдней минуты. Около полудня онъ позвалъ меня: ‘Если г. Берніе (нашъ пасторъ) долженъ возвратиться, то теперь, я думаю… (я послалъ за пасторомъ)… Я долго жилъ… и умираю счастливымъ… я съ вами… Гд твоя рука, мой добрый Жюль?..’ Черезъ нсколько минутъ я доложилъ ему о приход пастора.

— Здравствуйте, любезный г. Берніе… я такъ радъ вамъ!.. Я готовъ: длайте ваше дло… Гиппократа моего я уже продалъ… теперь имъ пользуется жидъ-букинистъ… Но отдавая мое дряхлое тло этой негодниц, я не сдлаю того же съ душою.. Поручаю ее вамъ, добрый г. Берніе… Торопитесь, чтобъ она не улетла отъ васъ… покуда я еще держу ее…’

‘Пасторъ прочелъ трогательную напутственную молитву’. ‘Аминь! повторилъ дядюшка вслдъ за пасторомъ… ‘Прощайте, сударь… до свиданія, прибавилъ онъ:— поручаю вамъ дтей этихъ…’ Пасторъ, человкъ преклонныхъ лтъ, пожалъ ему руку съ тмъ спокойствіемъ, какое можетъ дать увренность въ скорой встрч, и вышелъ изъ комнаты. Дядюшка впалъ въ безпамятство.

‘Черезъ часъ, онъ пришелъ въ себя и слабымъ голосомъ позвалъ насъ. ‘Жюль!.. Генріэтта!’ Съ этими словами онъ взялъ насъ за руки. То были послднія его слова. Онъ испустилъ послдній вздохъ.

‘Вотъ, сударыня, простой разсказъ о послднихъ минутахъ человка, никмъ незнаемаго, никому неизвстнаго, но котораго я всегда считалъ и буду считать совершеннйшимъ изъ людей. Его долгая жизнь представляется мн цлебнымъ, но неизвстнымъ никому источникомъ, освжающимъ и украшающимъ скромные, омываемые имъ берега. Въ чистомъ кристалл водъ его отражалось одно только безоблачное, смющееся небо. Единственному свидтелю, если не единственному предмету его безконечной, ежедневной, ежеминутной доброты — мн кажется, что одно мое сердца не въ состояніи достойно оцнить и освятить его память… Это-то желаніе присоединить къ нему другое сердце, побудило меня передать вамъ вс выше изложенныя подробности… Вы мн позволите быть откровеннымъ съ вами, сударыня. Вы сдлали для меня такъ много, горесть ваша такъ сильно меня нкогда тронула, ваши благодянія отвратили, отъ меня вс затрудненія, имъ я обязавъ, быть-можетъ, своею карьерою… все это заставляетъ меня одинаково уважать и любить васъ, но особенно проникаетъ меня еще боле сладостнымъ и еще боле-глубокимъ чувствомъ,, та общая точка, въ которой соприкасаются ваши судьбы — эти два неоцненныя, дорогія каждому изъ насъ существа, которыя мы оплакиваемъ и о которыхъ память останется звномъ между вами и вашимъ почтительнымъ и признательнымъ слугою

‘Жюлемъ.’

‘Отечественныя Записки’, NoNo 11—12, 1848

БИБЛІОТЕКА МОЕГО ДЯДИ.

I.Два арестанта.

II.Библіотека.

III.Генріэтта.

Читайте также:

I.
Два арестанта.

II.
Библіотека.

III.
Генріэтта.