Сем. Лягин.
БЕСЫ
РАССКАЗЫ и НАБРОСКИ.
РАССКАЗЫ и НАБРОСКИ.
Посвящаю дорогой для меня памяти писателя Николая Ивановича Жимковского
Издание рязанского губернского издательства.
Рязань — 1922.
БЕЗУМИЕ
БЕЗУМИЕ
НАБРОСОК.
——
Безумие, Лягин Семен Игнатьевич, Год: 1919
Время на прочтение: 4 минут(ы)
День ясный с румянцем и улыбкой от солнца, а Мендель Зильберман хмурил угловатый лоб. Задумывался. Опять разглядывал сапог и постукивал молотком. Но вдруг прерывал работу и опять маленькими седыми глазами елозил по стене комнаты.
О чем он думал? Никто не знает. Душа человека — как могила с только что опущенным мертвецом.
— Далеко, Ревекка? Э?— с грустью спрашивал он свою дочь.
— Не знаю, папа, но кажется…— в тревоге не договаривала девушка и, подойдя к окну, смотрела прямо и в стороны.— Страшно, папа, уедем отсюда,— слезливо говорила она. И вновь- пытала черными глазами светлую даль.
— Знамо, надо бы уехать, чего ждать,—с упреком говорила Густава, жена Менделя.
— Уехать… Куда уехать?
— Куда-нибудь, папа, нельзя же здесь оставаться.
— Как же уехать: все бросить на произвол судьбы?
— Что ж делать, и здесь опасно. Ты ведь знаешь, нас не любят, преследуют.
— Нет, Ревекка, останемся…— с обидою говорил Мендель, ерзая на тумбочке и карябая ногтями сизую бороду.
— Поедем, папа. Я буду собираться…
— Нет, Ревекка, останемся…
— Нельзя же, папа, нельзя… Понимаешь, нельзя, — настаивала дочь.
— Нет, нет, Ревекка, останемся. Не могу я бросить то, что добыто двумя десятками лет мирной трудовой жизни. Нельзя…
— Я знаю, папа, мне понятно это, но ведь нас могут убить… Мы все равно можем лишиться всего…
— Оставь, Ревекка, и без того тяжело. Не бойся, не убьют. Не все же звери.
— Странный, папа…— заплакала девушка.
— Совсем выжил из ума,— заворчала Густава.
Мендель будто не слышал это. Взяв сапог и деревянных гвоздей в рот, он вынимал их по одному и вколачивал в каблук..
— Нет, не могу. Сил нет. Руки опускаются,— внезапно бросил он на пол сапог и выплюнул на ладонь гвозди, потом положил их на верстак.
— Вот и надо ехать отсюда,— продолжала Густава.
Мендель промолчал. Выйдя во двор, он без цели и надобности походил по закоулкам, к чему то присматриваясь, что-то соображая. Опять пришел в дом. Сел за стол, пошуршал листами какой-то библейской книги, но не читал: слова прыгали, как капли дождевые на воде, и так же кругами расплывались в стороны. И новый круг мыслей крутился, клокотал, как в омуте.
— Кхм! — покашливал он.— Тьфу! Кхм…
И вновь, как земляной червяк, мотался в своей дыре — доме или во дворе ..
Канонада с каждым днем становилась слышнее. Но вот пулеметы и ружья запукали близ местечка. По улице днем и ночью тенями поплыли в одиночку и партиями солдаты. Мендель знал, в чем дело. На рассвете он услышал стук в окно.
— Кто там? Что нужно?
— Отпирай.
— Что надо? Кто такой?
— Отпирай без разговоров.
Снаружи торчал штык и человек с кичкой на одном виску.
— Папа, что же делать? Куда же мне деваться?— заволновалась Ревекка.
— Спрячься куда-нибудь,— прошептала мать.
— Куда же спрятаться. Некуда…
— Отпирай, что ли!
— Сейчас отопру,— ответил Мендель и открыл дверь.
— Ты один, Мошке? — спросил грубоватый голос.
— Не видишь разве, — сказал другой.
— Эге, вона кто… — зевнул первый.— Ну, Мошке, давай, вина. Слышь?
— Вина нет,— тихо с боязнью ответил Мендель.
— Нет, говоришь? Ладно… Зато закуска хорошая.
Человек с кичкой подмигнул Ревекке.
— Федька, давай-ка бутылец, а на закуску огурец, а потом мясцом закусим. Не видишь, какая?.. Да ты скорей, пузырь дождевой.
Из бутылки забулькало в жестяную с рисунками кружку и с таким же звуком проскочило у нескольких горлом. — Хорошо.
— Да, гоже.
Двое изрыгнули и пальцами провели по кошачьим усам
— Ну что, Xаимочка? — обратился один из этих к девушке, лежавшей, в постели под белым одеялом. Тютю, детка. Пойди сюда, я понянчу тебя на коленочках. Хо-ро-шо-о… Сладко… По русски.
— Ха, ха, ха!— задрожали стены.
— Ну что же? Иди скорей. К тебе подойти? Сейчас, сейчас, моя ненаглядная. Ох ты, идол моей души!
Подойдя с протянутыми руками, он сел на постель и положил одну ладонь на ее грудь. Девушка заворочалась и молча оттолкнула чужую, толстую, грязную руку.
— Что, не нравится? Ох ты, касатка моя.
И опять положил ладонь на ее грудь. Потом сжал ее до того, что девушка вскрикнула.
— Ну и Васька… Молодец!— хихикали товарищи.— Живо обстряпай. Да ты скорее к делу-то. Слышь. Слюнки текут…
— Погоди, не в раз Москва-то строилась. Дай натешиться вдоволь. Хватит и с вас, не беспокойтесь. Вишь, какие…
— Мама, папа, что он, делает…— закорчилась Ревекка.— Пусти… уйди… Ай, мама!
Мендель сидел за столом, смотря вниз. Казалось, он боялся дышать.
Густава, как статуя, неподвижно стояла подле окна в одном нижнем белье и с какой го страшной мыслью смотрела на дочь.
— Мама, папа, что он делает?.. Ай!
— А, пробирает… Ха, ха, ха!— опять заколыхались стены и слегка дрогнули стекла в рамах.
— Становись, ребята, в затылок, чего там… Отделался, да и в сторону. А ты, Мошка, смотри, не двигайся, а то будешь болтаться, как баран.
Мендель отвернулся к окну. Густава зарыдала. Несколько человек стали в затылок от кровати.
…Уходили они довольные, веселые.
По уходе их Мендель осторожно, крадучись, вылез из-за стола и, прислушиваясь к шорохам за домом, подошел к дочери. Оглядел ее и шепотом проговорил:
— Ревекка, а Ревекка? Густава, жива ли она?
Та без слов заглянула ему в глаза и, вместо ответа, упала на пол и заколотилась с визгом и с пеной изо рта.
— Ревекка, а, Ревекка!— продолжал Мендель, дергая девушку за руку.
Приложился ухом к ее груди, где сердце, со страхом посмотрел в открытое, юные глаза и выпрямившись, немного закинув голову назад, закрыл лицо ладонями и заохал тяжелым плачем.
Улицей продолжали бежать солдаты. Многие приходили в дом Менделя: зубоскалили, просили поесть и уходили.
Днем Мендель был задумчив, угрюмый. И мысли пуганные, неразборчивые. Стоя у окна, он услышал стоны. Перегнулся, выпятив кадык. Пять казаков шли посреди улицы, а в кольце их молодой еврей. Над ним то и дело взлетывают хвостики и с силой шлепаются о спину.
— Ай! Ай!— вскрикивает еврей.
— Мошенник! Звери!— стиснул зубы Мендель.
— Вот тебе звери!— прохрипел сзади него голос неслышно вошедшего казака и ременная змейка обвилась вокруг его головы.
— Ай, кто такое?!
— Что, и ты захотел прогуляться так же? Сволочь!
Змейка еще раз куснула Менделя в нос и ухо.
— Ай, ай!
— Ну, марш, отсюда! Дай книгу? Ну! Дай книгу, тебе говорят или нет?! Ну…
Казак выхватил из рук Менделя книгу и стал рвать листы, топча их ногами.
— На!— швырнул он крышки к ногам Менделя и — ушел.
Мендель с состраданием посмотрел, на лоскутки священной книги, помотал головою и, опустившись на колени, взял крышки и несколько лоскутков, поцеловал их и, прижав все это лбом к полу, заплакал, завизжал, как собака, голодная, бесприютная. Потом заметался в комнате, вскрикивая:
— Ревекка! Густава! Ревекка! Ох-ха-ха-ха!..
Молился, целовал лоскутки священной книги и вновь бегал с визгом и криком, как безумец.
1919 г.