Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
БЕЗДОМНИКИ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Бездомники, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Октябрскій сренькій день только еще сталъ потухать, только еще начало смеркаться, и въ мелочной лавочк и въ закусочной, помщавшихся въ подвальномъ этаж, только еще зажгли лампы, а ужъ около входа въ ночлежный пріютъ началъ собираться разношерстный народъ, алчущій отдохновенія. И какихъ только одеждъ тутъ нтъ! Вотъ форменное пальто, потерявшее свой первоначальный синій цвтъ, превратившійся во что-то буро-желтое на спин и на рукавахъ съ заплатами, вотъ фуражка, съ когда-то краснымъ околышкомъ, вотъ стоптанные сапожные опорки, изъ которыхъ торчитъ сно около обернутыхъ въ грязныя онучи ногъ, вотъ ситцевая кацавейка, подпоясанная веревкой и надтая на здоровомъ дтин съ опухшимъ лицомъ, вотъ нанковый подрясникъ съ котомкой, привязанной за плечами, вотъ примитивная обувь изъ телячьей шкуры отъ чайнаго цибика и веревокъ. Срый армякъ и заплатанный нагольный полушубокъ здсь аристократическіе костюмы, валенки — роскошная уже обувь.
Дымятъ махорочныя ‘цыгарки’, свернутыя изъ газетной бумаги.
Кое-кто въ толп жуетъ хлбъ, вытаскивая его маленькими кусочками изъ-за пазухи.
Кто-то въ толп говоритъ:
— Пострлять-бы въ сумерочкахъ-то. Въ сумеркахъ подаютъ чудесно, да мста занятъ могутъ и останешься безъ ночлега.
— Какъ разъ заполонятъ ночлежный. Что говорить — соглашается съ нимъ другой голосъ.
— А вдь еще, пожалуй, часъ мста ждать, пока ночлежный отворятъ.
— Нтъ, и во полтора, а то и два. Ко всенощной еще не звонили.
— И приссть-то негд! А я сегодня гранилъ-гранилъ мостовую!
— Садись на чемъ стоишь.
— И то, приссть.
Ситцевая кацавейка, съ подвязанной скулой тряпицей, садится на тротуаръ, прислонясь къ дому, и обхватываетъ руками колна,.
— Городовой сгонитъ. Не велно садиться-то,— замчаютъ ему изъ толпы.
— Гд городовой-то? А пока онъ придетъ, я ужъ отдохну. Шестьдесятъ верстъ прошагалъ въ три дня, такъ костыли-то ой-ой какъ ноютъ!
— Золотой роты господинъ кадетъ?— спрашиваетъ его кто-то.
— Онъ самый.
— Когда прибыли въ Питеръ?
— Сегодня около полудня.
— Успли пострлять?
— Здсь плохо. По дорог, за городомъ, стрльба была лучше.
— Тамъ всегда лучше. Тамъ у публики сердце тепле.
— Однако, какъ тамъ ни тепло, всхъ въ Питеръ тянетъ, никто тамъ по долгу не сидитъ.
— У меня здсь родня. Я къ родн пришелъ въ Питеръ,— отвчаетъ ватная кацавейка.
— Къ родн? Такъ что-жъ у родни не ночуешь? Что-жъ къ ночлежному дому пришелъ?
— Долго разсказывать, ддушка. А только у меня здсь родня въ Питер съ каменными домами есть.
— Ну-у?!
— Съ лавками и магазинами. Все торговцы. Дядя на своихъ коняхъ разъзжаетъ. Кони — огонь.
— Вотъ такъ штука, коли не врешь!
— Зачмъ врать! Завтра къ нимъ объявлюсь. Сначала къ отцу…
— Ахъ, и родитель даже есть?
— Папаша и мачиха Прекрасная Елена. У отца магазинъ и электричество блещетъ во всю.
— Магазинъ у отца? Ну-ну-у? Какъ-же это тебя отецъ-то такъ допустилъ?
— Изъ-за него и погибаю.
— Такъ. Бываетъ…
— Бываетъ, что у двушки мужъ помираетъ. Ха-ха-ха!
— Ты чего зубы-то скалишь. Я правильно говорю. Прямо изъ-за отца погибаю. Я когда-то въ бобр ходилъ, а лтомъ въ желтыхъ полусапожкахъ. Срая шляпа на бекрень. При золотыхъ часахъ съ цпочкой. Есть лихачи на углу Невскаго и Садовой, что и сейчасъ меня признаютъ.
— Ну, вотъ должно быть самъ себя и ухлопалъ, коли съ лихачами съ Садовой занимался.
— Нтъ, я не безобразилъ сначала. Конечно, эта самая ‘Аркадія’ и ‘Салонъ Варьете’ были мн хорошо извстны, но я просто какъ полированный юноша порхалъ.
— Ну, вотъ и дополировался по ‘Аркадіямъ’-то. А то на отца клепать.
— Говорю правду. Меня отецъ сгубилъ. Къ мачих приревновалъ, къ Елен Прекрасной.
— Вотъ оно что… Такъ… Будемъ врить.
— Разсказывай, разсказывай, милый,— сказалъ ситцевой кацавейк субъектъ въ вылинявшемъ форменномъ пальто.— Долго здсь ждать, пока ночлежный отворятъ, всетаки послушаемъ.
— Шута теб захотлось? Не дождешься. Я гордъ,— отвчала кацавейка.— Когда-то около меня самого шуты-то прихлебали.
Молчаніе.
Ударили въ колоколъ ко всенощной. Нкоторые перекрестились. Выцвтшее форменное пальто сказало:
— Вдь вотъ теперь на паперти во время всенощной смло можно-бы на сороковку настрлять, да боюсь, что народъ въ ночлежный нахлынетъ и безъ мста останешься.
— Не настрлять, коли ты не ихній,— возражаетъ кто-то.— Не допустятъ и встать на паперти. Своя артель нынче на каждой паперти-то изъ нищихъ, и чужихъ не больно-то принимаютъ. Забьютъ, заколотятъ. Да и церковные сторожа на ихъ сторон. Съ сторожами-то вдь они длятся.
— Кондракъ заключенъ?
— Да, на манеръ кондраку.
А съ ситцевой кацавейкой разговаривалъ ужъ сермяжный армякъ.
— А мачиха-то твоя, значить, оказалась вдьмой?— спрашивалъ армякъ.
— И красоты неописанной и доброты. И когда она ко мн склонность почувствовала, онъ ее тиранить началъ, и меня прогналъ отъ себя. И вотъ тутъ-то я загулялъ, запилъ, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.
— Такъ все-таки запилъ. Ну, вотъ твоя и вина.
— Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже — и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.
— На выпивку?
— Только на выпивку… ну, и на закуску.
— Ахъ, вино, вино!— тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.
— Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлбъ.
Субъектъ въ ситцевой кацавейк умолкъ.
Совсмъ стемнло. Какой-то темносрой шапкой нависло небо надъ узкой улицей. Въ воздух моросило и мшало свтить городскимъ фонарямъ. Толпа около ночлежнаго пріюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться въ хвостъ. Слышались ссоры изъ-за мстъ, спорили, кто раньше пришелъ, кому стоять ближе ко входу въ пріютъ. Какого-то подростка отколотили. Онъ заревлъ и продолжалъ плакать. Появился городовой, увидалъ какого-то пьянаго и отправилъ его съ дворникомъ въ участокъ.
Въ толп говоръ.
— Вотъ со своего кошта одинъ и долой. На казенные хлба попалъ.
— Пьяныхъ въ участкахъ не кормятъ. Я сиживалъ. Только ночлегъ. А на утро иди на вс четыре стороны.
— Все равно пятачокъ въ карман. Вдь за ночлегъ-то онъ отдалъ-бы пятачокъ.
— Какъ-же, дожидайся!
Еще съ четверть часа томительнаго ожиданія.
— А который теперь, къ примру, часъ? — задаетъ кто-то вопросъ.— Пора-бы ужъ впускать насъ.
— Теперь скоро,— отвчаютъ кто-то.— Вонъ народъ отъ всенощной пошелъ.
— Отъ всенощной. А ты почемъ знаешь, что это отъ всенощной? Нешто у нихъ на лбу написано?
— Гурьбой идутъ. Сейчасъ видно. Все не было, не было никого на улиц и вдругъ хлынули. Отворяютъ. Видишь? — слышится радостное восклицаніе.
И дйствительно двери распахнулись и толпа двинулась въ корридоръ, толкая другъ друга.
Звякаютъ мдныя деньги о стойку. Приказчикъ выдаетъ билеты.
— Хорошо пахнетъ,— шепчетъ кто-то въ затылокъ подвигающемуся передъ нимъ впередъ.— Сегодня, стало-быть, щи на ужинъ, а не каша.
— Да каша-то, братецъ ты мой, вкусне.
— Кому что. А я люблю хлебово. Только-бы горячее было, да посолоне.
— Здсь соли вволю…
Черезъ нсколько минутъ стучатъ ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебываніе, чавканье, уста жуютъ. Ночлежники кормятся передъ отправленіемъ ко сну. Здсь тоже очередь. Кормятъ партіями. Одни смняютъ другихъ. Покончившіе съ ужиномъ обтираютъ ладонью усы и бороды.
Слышится сожалніе:
— Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.
— За пятакъ съ ночлегомъ и это благодать,— отвчаетъ кто-то.— Конечно, тутъ надо подкармливаться отъ себя. У меня баранки есть на закуску.
— Такъ то у тебя. Вишь ты какой запасливый. А я на-легк пришелъ.
Ночлежная мало-по-малу наполняется. Нары съ койками занимаются по нумерамъ. Тускло свтятъ съ потолка дв керосиновыя лампы. Въ дополненіе къ нимъ горитъ каминъ. Около него просушиваются. Нкоторые ночлежники тотчасъ-же разулись и потрясаютъ передъ огнемъ онучами, обувью. Вывтррнное для ночлега помщеніе быстро начинаетъ пропахивать прлью, потомъ, кислымъ запахомъ овчины.
На нарахъ на двухъ койкахъ рядомъ уже залегли — ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный видъ и цвтъ. Они раздваются, кладутъ свою одежду подъ голову и знакомятся.
— Такъ купеческое отродье ты, значитъ,— говоритъ форменное пальто, слышавшее еще на улиц разсказъ ситцевой кацавейки.— Изъ лавочниковъ. Такъ, такъ… А я, братецъ ты мой, отъ кутьи.
— У—гмъ…— издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ.— Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…
— И кадетъ ты золотой роты,— продолжаетъ форменное пальто.
— Онъ самый.
— Спиридономъ поворотомъ называемый.
— Вотъ, вотъ.
— Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мн пть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ сть, а вотъ я по нсколько разъ въ году странствую изъ мста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?
— Нтъ.
— Ну, такъ кронштадтскій?
— Нтъ.
— Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.
— Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ,— отвчала ситцевая кацавейка.
— Который разъ въ Питеръ пришелъ въ ныншнемъ году?
— Съ весны третій… Лтомъ у насъ ивъ Шлиссельбург не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.
— Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ — шаль.
— Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.
— Обрадуются?
— Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ наряд, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.
— Не любитъ?
— Кто-жъ любитъ срамъ! Сейчасъ разговоръ: сынъ приходилъ во вретищ, руку протягивалъ, милостыню просилъ. А я во второй разъ нанесу визитъ. Разговоръ еще пуще. Потомъ покажу свой срамъ и передъ другими сродственничками. Въ рынокъ приду! въ рынк по лавкамъ сродственничковъ пройдусь съ рукой и буду на сткляночку съ килечкой просить. Потомъ по знакомымъ… А разговоръ-то пуще, огласка-то шире.
— А какъ подаютъ?— поинтересовалось форменное пальто.
— Подаютъ-то при стрльб сродственники мало, никто больше двугривеннаго не даетъ, а рубля-то я и не видалъ и не запомню. Разв кто велитъ зайти домой да обноски дастъ…
— А ты обноски въ оборотъ?..
— Само собой. Нельзя-же мн жить безъ расходнаго капитала,— отвчала ситцевая кацавейка.— Но дло, другъ, не въ этомъ. Надо конца ждать. Конецъ внчаетъ дло. Какъ сраму этого самаго наглотаются — сейчасъ отецъ черезъ приказчика объ отступномъ переговоры вести начнетъ: сколько возьмешь, чтобы изъ Питера исчезнуть? Сколько возьмешь, чтобы избавить насъ отъ срама? Ну, и говоришь цну.
— Такъ, такъ… Ловко. Ну, а сколько-же заполучить можешь?
— Да нынче лтомъ одинъ разъ сорокъ взялъ, въ другой разъ пятьдесятъ.
— Рублей? Тсъ… Для кадета чего-же лучше? Большой капиталъ. Ну, а нынче опять цну поднимешь? Надешься сорвать больше?
— Да отчего не взять, коли дадутъ. Буду торговаться.
Форменное пальто въ восторг.
— Скажи на милость, какъ это у тебя хорошо придумано! — дивится онъ.— А вотъ куть взять негд. На это наши не пойдутъ, хотя и у меня здсь есть дядя по матери, протопопъ. Ну, а какъ-же ты потомъ, когда получишь отступного?
— Я честенъ. Воромъ я никогда не былъ и надувательствомъ никогда не занимался. Если ужъ я разъ взялъ, то ужъ больше на глаза имъ не покажусь. Я просто несчастный человкъ и изъ-за вина пропадаю. Ну, попріоднутъ меня, денегъ дадутъ, я и начну душеньку свою потшать, бариномъ жить, гд-нибудь въ уголк въ сторонк. И проживу всласть, пока капиталовъ хватитъ,— разсказывала ситцевая кацавейка.
— А какъ капиталы къ концу?
— Ну, за одежу примусь.
— А когда одеж конецъ?
— Тогда сызнова: ‘подайте на сткляночку съ килечкой’. Но ужъ по рынку не прошу, не конфужу ихъ. А тамъ порядокъ извстный… Заберутъ за прошеніе милостыни, въ нищенскій комитетъ на казенные хлба. Если ты тоже кадетъ золотой роты, то порядокъ-то теб ужъ извстный. Допросы, разспросы. Однутъ въ казенное добро, и перешлютъ обратно на мсто приписки. На то мы и Спиридоны повороты.
Ситцевая кацавейка умолкла, почесалась и сказала:
— Спать пора. Умаялся… Глаза слипаются.
Черезъ минуту и ситцевая кацавейка, и форменное пальто спали.
Спали, однако, ночлежники тревожно. Ночью они то и дло просыпались при каждомъ шорох. Они ждали такъ называемой ими самими ‘облавы’, то-есть ревизіи паспортовъ, при чемъ неимющіе таковыхъ сейчасъ-же арестовываются полиціей и уводятся, но въ эту ночь облавы не было.
Ночлежники проснулись рано утромъ и тотчасъ-же начали одваться, сбираясь въ ‘походъ’, какъ они выражались. При выход изъ ночлежнаго пріюта, имъ давали по большой кружк горячаго чаю, по куску сахару и по ломтю хлба. Горячую влагу они глотали жадно, то и дло разбавляя ее кипяткомъ, дабы увеличить число жидкости.
За чаемъ ситцевая кацавейка и потерявшее свой видъ и цвтъ форменное пальто опять встртились.
— Стало быть у тебя скоро пиры предстоятъ,— сказало кацавейк пальто, вспоминая вчерашній разсказъ о свиданіи ея съ родственниками.
— Пиры не пиры, а въ первый-то день все-же наберу по пятіалтыннымъ да двугривеннымъ рубля два,— отвчала кацавейка.
— Попотчуй товарища на радостяхъ-то. Я кутейницкаго отродья. Мн негд взять.
— Ладно. Я къ своимъ жалостливъ.
— Гд встртимся-то? Съ собой теб меня взять невозможно?
— Боже избави! Нешто вдвоемъ стрлять можно? Ты самъ знаешь. И въ одиночку-то, такъ и то мимо городового проскользать да и проскользать надо. А ты, какъ стемнетъ, приходи сегодня сюда… Я буду здсь съ сороковкой. Вотъ на сонъ грядущій и разопьемъ.
— Да будто ты сюда придешь на ночлегъ, два-то рубля настрлявши? При двухъ-то рубляхъ ты можешь и на постояломъ двор прохлаждаться при разносолахъ.
— Конечно, слдовало-бы отлежаться и отдохнуть. Давно ужъ я не прохлаждался въ благодушіи. Ну, да вотъ что. Приходи въ сумерки на Невскій къ Гостиному двору и жди меня тамъ на скамейк.
— Со скамейки-то какъ-бы городовой не согналъ?
— Ты руки не протягивай, такъ онъ тебя и не тронетъ. Не проси около Гостинаго-то, ужъ воздержись. Ну, а сгонитъ со скамейки… такъ прохаживайся.
— Ладно. Спасибо. Я приду.
— Приходи. А куда ночевать пойдемъ — тамъ видно будетъ. Вдь и я тоже пока еще въ неизвстности, много-ли въ рынк-то настрляю. Можетъ быть, и рубля не соберу.
Напившись чаю, сосди по ночлегу стали уходить изъ ночлежнаго пріюта. Вотъ они вышли на улицу и подали другъ другу руку.
— Сосдъ, а сосдъ! Да какъ тебя зовутъ?— спросило форменное пальто кацавейку.
— Имя мое тяжелое: Пудъ. Пудъ Чубыкинъ,— сказала кацавейка.
— Января четвертаго празднуешь. Знаю. А меня — Серапіономъ. Серапіонъ Скосыревъ.
Ночлежники разстались.
Было еще рано. Часы показывали въ окн часового мастера еще только восемь. Въ подвальномъ этаж въ мелочной лавочк горлъ еще огонь. На улиц было сыро. Падалъ мелкій мокрый снжокъ, дулъ втеръ. Холодная сырость пронизывала до костей.
‘Только-только еще отворять лавки начнутъ, пока я приду въ рынокъ’,— разсуждалъ Пудъ Чубыкинъ, ежась, засунулъ красныя руки въ рукава кацавейки и поспшно зашагалъ стоптанными дырявыми сапожонками, чтобъ согрться.
Вотъ и рынокъ, гд торговалъ его дядя суровщикъ. Бакалейныя и щепенныя лавки были уже отворены и въ нихъ торговали, но суровскія еще только отворялись, а галантерейная и суровская лавка его дяди была еще заперта. Напротивъ рынка, въ дом красовался своими росписными вывсками чайный и фруктовый магазинъ отца Пуда Чубыкина, съ изображеніемъ фруктовъ въ вазахъ, цибиковъ съ чаемъ, стеклянныхъ сосудовъ съ кофе и головъ сахару. Онъ былъ уже отворенъ. Пудъ Чубыкинъ взглянулъ на него и смахнулъ съ глаза слезу.
‘Вотъ здсь тринадцатилтнимъ мальченкомъ началъ я когда-то привыкать къ торговл, на первыхъ порахъ лъ въ неимоврномъ количеств сахаръ, длалъ кораблики изъ оберточной бумаги, ласкалъ большого сраго кота, всегда лежавшаго на мшк съ сушенымъ цикоріемъ, или на обернутомъ въ дерюжный мшокъ мдномъ горячемъ чайник съ чаемъ, лъ, походя, апельсины, яблоки, мармеладъ не взирая на предупрежденья приказчиковъ не длать этаго’.
И вспомнилось Чубыкину, какъ онъ на первыхъ порахъ обълся продажными сластями, заболлъ, долго хворалъ и, наконецъ, выздоровлъ.
Въ лавк говорили:
— Обожрался разъ такъ ужъ теперь зря сть не станетъ. Отвратитъ отъ сладкаго.
И помнитъ Пудъ Чубыкинъ, что его дйствительно отвратило отъ сладкаго. Сахаръ, коврижка, медовые и мятные пряники и мармеладъ сдлались ему противными. Онъ даже чай и кофе пересталъ пить въ накладку. На яблоки, груши, апельсины и орхи ему даже глядть не хотлось.
Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дтство, юношество.
Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавк ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенли ихъ фразы:
— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвсь-ка мн пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгодне было, потому мн для прикуски.
Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвшивалъ требуемое.
— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мн, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пшкомъ бгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавк.
Покупатель глядлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.
Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:
— Недавно онъ у насъ въ лавк. Только еще приглядывается. Гд-жъ ему!
— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.
Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвчалъ за него:
— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А посл него двое махонькихъ есть.
— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?
— Не приведи Богъ какъ. Не хотла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.
Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:
— Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дл, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой — отцу подмога будешь.
‘Отцу подмога’,— повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душ его что-то шевелится. Ему длается горько, горько за себя. Какая-то болзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынк.
— Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой…— произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ.— Иззябъ, погрться надо.
Приказчикъ съ сдой бородой, въ суконной чуйк на овчин, продававшій что-то какой-то женщин, поднялъ голову и воскликнулъ:
— А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питер? Когда объявился?
Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся — привычка, пріобртенная имъ при прошеніи милостыни — и оскабился всмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.
— Вчера около полудня по липовой чугунк съ курьерскимъ поздомъ пріхалъ,— отвчалъ онъ.
— Съ Валаама?
— Никакъ нтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.
— А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.
— Папашенька мой не иметъ надо мной теперь никакой власти, съ тхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мщанамъ, и я самъ по себ. Я вольный казакъ. Не оставьте.
Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.
Приказчикъ ползъ въ выручку, досталъ оттуда мдякъ и подалъ его Чубыкину.
— Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ по копйк, а ты ужъ свой человкъ, теб пятачокъ,— проговорилъ онъ.
— Благодаримъ покорно.
Чубыкинъ хотлъ уходить.
— Постой…— остановилъ его приказчикъ.— Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?
— Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.
Чубыкинъ опять сдлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.
— Погоди… Чего бжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся?— задалъ ему вопросъ приказчикъ.
— Въ вашу лавку — въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.
Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.
У входа за ясневой конторкой виднлся хозяинъ лавки, среднихъ лтъ мужчина въ бломъ передник поверхъ чуйки и въ суконномъ картуз. Чубыкинъ сдлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапк, и произнесъ:
— Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…
— Ба! Пудъ! Опять въ Петербург? Да вдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ,— сказалъ онъ.
— А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали здить. Прозжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрляй, не стрляй — ничего не очистится.
— И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это теб, Пудъ, все бросить.
— Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вкъ несчастный человкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…
— Изволь. Только вдь теб на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.
— И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не гршу.
— Вотъ теб гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да пошь хорошенько.
— Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…
— Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.
— Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ земл съ небомъ не сойтись, такъ и мн съ нимъ. Желаю добраго здоровья,— поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.
— Поклонись ему, повинись передъ нимъ,— продолжалъ хозяинъ мясной лавки.
— Мн передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.
— А ты гордость-то смири…
— Эхъ, Михайло Акимычъ! Вдь вы наши дла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.
Чубыкинъ юркнулъ за дверь.
И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывск золотыми буквами значилось: ‘Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина’. Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.
— Господамъ суровщикамъ поклонъ и почтеніе! Дяденька Осипъ Вавилычъ все-ли въ добромъ здоровь?
— А, Пудя! Опять объявился! — весело заговорили приказчики.
— Вчера изъ богоспасаемаго града Шлютина. Богъ милости прислалъ,— отвчалъ Чубыкинъ.— Ну-ка, ребятки, складывайтесь дядину племяннику на бутылочку.
— Постой… погоди… Надъ нами не каплетъ. А дяденька твой Осипъ Вавилычъ только вчера вспоминалъ о теб,— сказалъ старшій приказчикъ съ подстриженной бородкой.— Прочиталъ онъ въ газетахъ, что есть какая-то лечебница, гд лечатъ отъ запоя… ‘Вотъ-бы, говоритъ, нашего Пуда’…
— Мн, Василій Парамонычъ, лягушку въ водку сажали, съ лягушкой меня водкой поили — и то ничего не помогло,— былъ отвтъ.
— Тьфу ты пропасть!— плюнулъ приказчикъ въ барашковой скуфейк.— И неужто посл этого не опротивло?
— Напротивъ, другъ… Даже слаще стала. Пожертвуй, Филимоша, гривенничекъ! — обратился къ нему Чубыкинъ.— Кажется, вдь тебя Филимономъ звать?
— Правильно. Но я пожертвовалъ-бы теб и больше, да вдь попусту: ты пропьешь.
— Пропью, милый… Это правильно… Но все-таки хоть въ закусочной гд-нибудь-бы всласть пообдать. Давно ужъ я горячаго не лъ. Сейчасъ-бы это я сткляночку, а потомъ селянку на сковородк съ ветчинкой. Вотъ я ужъ пятіалтынный насбиралъ. Да что пятіалтынный! Пятіалтынный мало.
Приказчики распахнули ставни и вошли въ лавку. Вошелъ вслдъ за ними и Чубыкинъ. Старшій приказчикъ посмотрлъ на него съ ногъ до головы и сказалъ:
— Накормить-то тебя, Пудя, и сейчасъ можемъ. Стоитъ только саечника позвать. У него и селянка есть, и все…
— Ярославскій Борель? Знаю я его… и онъ меня, поди, помнитъ. даль я у него… Но безъ сороковочки-то, Василій Парамонычъ, мн и кусокъ въ горло не пойдетъ. Да и зачмъ васъ конфузить тутъ около лавки. А вы сложитесь, кому что не жаль, и отпустите мн деньгами. Отнесу я дань въ казенку, выпью за ваше здоровье общее, а затмъ въ закусочную. Сыпьте, господа, въ шапку Пуду Чубыкину, сыпьте…
И Пудъ Чубыкинъ снялъ свою войлочную шапченку и протянулъ ее приказчикамъ.
Приказчики медлили, и одинъ изъ нихъ произнесъ:
— Складчину мы сдлаемъ, не въ этомъ рчь. Но не лучше-ли для тебя сапоженки какіе ни на-есть купить? Вонъ у тебя что на ногахъ-то…
Третій приказчикъ махнулъ рукой.
— Не стоитъ. Все равно пропьетъ. И сапоги пропьетъ. Я его характеръ знаю,— проговорилъ онъ.— Вдь ужъ не въ первый разъ.
— Пропью, милый… Истинно, пропью. Я и не скрываюсь,— откликнулся Пудъ Чубыкинъ.
— Ну, такъ вотъ теб пятачокъ на выпивку.
— Благодарю покорно. Господа, сыпьте хозяйскому племяннику!— потрясалъ шапкой: Чубыкинъ.
Приказчики клали кто пятачокъ, кто три копйки и говорили въ свое оправданіе:
— Теб поменьше-то сразу давать, такъ лучше. Вдь еще не разъ зайдешь попросить.
— Зайду, ребятки, зайду, если фараоны не изловятъ. Да вдь вотъ надо еще передъ дяденькой Осипомъ Вавилычемъ предстать. Ему я ужъ завтра объявлюсь. А вамъ — мерси. Мерси и адье до другого раза,— закончилъ Чубыкинъ съ ужимками, послалъ даже летучій поцлуй и выскочилъ изъ лавки.
Пуду Чубыкину сильно хотлось выпить водки.
Да и холодно ему было въ дырявой, хотя и ватной ситцевой кацавейк, далеко не доходившей до колнъ. Штаны были тоже нанковые, а не суконные, изъ стоптанныхъ сапоженокъ выглядывали пальцы, носковъ не было, и ноги въ сапогахъ хотя и были обернуты тряпками, но очень тонко, такъ какъ сапоги были малы и при боле сильномъ окутываніи ноги въ нихъ не влзали. Самыя ступни ногъ онъ долженъ былъ даже обернуть въ газетную бумагу, чтобы надть сапоги. Единственной, вполн теплой вещью на немъ былъ гарусный шарфъ на ше, спускавшійся своими концами на грудь подъ кацавейку. При согрваніи изнутри водкой, такой костюмъ еще грлъ въ холодную осеннюю погоду, но у Пуда Чубыкина со вчерашняго полудня водки во рту не было, а сегодня моросилъ снгъ и погода была ужъ похожа на зимнюю.
Выйдя изъ-лавки дяди, Чубыкинъ остановился на углу и сосчиталъ собранныя имъ деньги. Оказалось всего пятьдесятъ дв копйки.
‘Мало еще,— подумалъ онъ.— Мерзавчика пить не стоитъ, очень ужъ посуда мала, только разбередишь себя и никакого толку не будетъ. А выпить сороковку, такъ много-ли мн тогда на селянку и на ночлегъ останется! Пустяки. А сегодня для прибытія въ Питеръ хочется всласть солененькаго съ кисленькимъ пость. Да долженъ я вечеромъ еще товарища лужскаго кадета попотчивать. Общалъ ему. Нтъ, надо еще посбирать, пока трезвъ. Пьяному собирать хуже. Мало кто подаетъ. Незнакомые совсмъ не подаютъ’,— ршилъ онъ и вошелъ еще въ лавку — шорную.
Пахло кожей, ворванью. Висли хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Цлый рядъ дугъ ломовыхъ стоялъ на полу. На полкахъ виднлись разложенныя щетки разныхъ сортовъ, пачки съ металлическими украшеніями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а съ потолка были свсившись валеные сапоги. На скамейк около выручки сидлъ хозяйскій сынъ, черненькій, съ маленькой бородкой, въ барашковой скуфейк, въ тулупчик на овчин. Онъ курилъ папироску и читалъ газету. Приказчикъ за прилавкомъ кроилъ ремни изъ кожи.
— Пожертвуйте на сткляночку…— началъ Чубыкинъ, остановясь около двери.
Читавшій газету хозяйскій сынъ быстро опустилъ газетный листъ, взглянулъ на Чубыкина и быстро воскликнулъ:
— А! Явленное чудо! Пудъ! Не долго-же ты нынче пропадалъ. Когда объявился?
— Вчера прибылъ-съ въ сверную столицу и остановился въ Европейской гостиннц.
— Покажись-ка, покажись! Батюшки, въ какомъ ты вид! Въ такомъ ужасномъ вид ты никогда еще не приходилъ.
— Приходилъ-съ, Анисимъ Парфенычъ… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходилъ, приходилъ такъ, что даже рубашки подъ одежей не было, а сегодня я въ рубашк,— отвчалъ Чубыкинъ.
— Откуда ты такіе костюмы берешь?
— Музей у насъ въ Шлиссельбург есть такой.
— Удивительно. А казенную одежу, въ которой васъ пересылаютъ на мсто приписки, значить по боку?
— Лишняя обуза, Анисимъ Парфенычъ, для страннаго человка.