Без вины виноватые, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1877

Проза
Время на прочтение: 194 минут(ы)
Скачать в PDF

БЕЗЪ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ
РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

На одной изъ главныхъ улицъ губернскаго города П., между желтыми и блыми домами, выдлялся довольно большой домъ съ мезониномъ и колоннами, окрашенный въ блдно-розовую краску. Небольшой палисадникъ, засаженный густыми акацями, отдлялъ его отъ улицы. Лтомъ палисадникъ этотъ придавалъ уютный видъ розовому дому, и привтливо свтились чистыя, прозрачныя окна сквозь кружевную зелень. Нердко въ теплые, лтне вечера раскрывались они, и веселый говоръ, смхъ и пне доносились тогда до прохожихъ. Но въ настоящую минуту глубокая грязь покрывала плохо-мощеную улицу, и двойныя рамы не пропускали веселый шумъ. Тмъ не мене розовый домъ не казался поэтому мрачнымъ или уединеннымъ. У крыльца стояло двое пролтокъ, а въ уютной гостиной по обыкновеню раздавались фортепьянные звуки и слышался тихй, задушевный разговоръ, прерываемый порой задушевнымъ смхомъ.
Хозяйка дома, Любовь Гавриловна Берновичъ, полулежала на кушетк, обтянутой голубымъ репсомъ. Свтло-срый пеньюаръ съ голубой отдлкой облекалъ пышныя формы, мягкими складками красиво спускался онъ на коверъ, не скрывая маленькую полненькую ножку, обутую въ наиизящнйшй башмачокъ.
Любовь Гавриловна, несмотря на полновсныя сорокъ лтъ, была еще весьма и весьма хорошенькая женщина. Мужчины за тридцать, хотя и отдавали полную справедливость ея красот и при случа не прочь были прударить за ней,— между собой считали ее плодомъ нсколько пересплымъ. Юношамъ же этотъ плодъ казался тмъ боле сочнымъ и привлекательнымъ.
И дйствительно, Любовь Гавриловна была очень привлекательна. Шелковистые, пепельнаго цвта волосы пушистыми бандо обрамляли блый, гладкй лобъ и, казалось, не утратили еще ни густоты, ни мягкаго лоска юности, томно-задумчиво смотрли сине глаза изъ-подъ темныхъ бровей, а алыя, сочныя губы подчасъ еще напрашивались на сравнене съ кораллами, вишнями и роговыми лепестками. Правда, все это не обходилось безъ нкоторыхъ прикрасъ. Притираня, пудры, косметическе карандаши играли немаловажную роль въ сглаживани неизбжной желтизны и морщинокъ, но вс эти невинныя средства только увеличивали обаяне природной красоты.
Кром красоты, щедрая природа одарила ее еще другой чертой, приковывавшей въ ней беззавтно вс юныя мужскя сердца. Любовь Гавриловна была мягка, необычайно мягка, безгранично мягка. Она не любила ничего рзкаго, порывистаго, угловатаго, терпть не могла никакихъ горячихъ споровъ, на которые мы, русске, такъ способны. Если какъ-нибудь невзначай легкая, шутливая болтовня коснется вдругъ предмета, за-живо затронувшаго кого-нибудь изъ присутствующихъ и повлечетъ за собой легкое прене, Любовь Гавриловна, подобно дрессированному коню, заслышавшему музыку, навостритъ хорошенькя ушки и какъ-разъ во-время явится примирительницей между спорящими. Шутливымъ, остроумнымъ словомъ смягчала она рзкое выражене одного, ласковымъ взглядомъ останавливала порывъ негодованя другого,— и споряще, сами того не замчая, переходили въ мягкое, объективное настроене, а въ маленькой, голубой гостиной воцарялось прежнее прекраснодуше.
Мягкости Любовь Гавриловны подчинялись, правда, почти исключительно одни мужчины. Женщины какъ-то недолюбливали ее. Он увряли, что она лицемрка и кокетка первой руки — и мужчины потому только льнутъ къ ней, что она уметъ завлекать, ловко польстивъ самолюбю каждаго. Любовь Гавриловна не очень-то обращала внимане на мнне дамъ. По ея мнню, съ барынями можно говорить только о тряпкахъ да о любовныхъ интригахъ. Сплетенъ же она не любила, говоря, что ее нисколько не интересуютъ городскя событя и скандалы.
Но, несмотря на это полное равнодуше, ей всегда было первой извстно все, что происходило въ город и особенно среди ея знакомыхъ. Надо полагать, что объ этихъ новостяхъ она узнавала по необходимости и помимо собственнаго желаня. Интересуясь душевнымъ настроенемъ юныхъ и неюныхъ друзей, она, какъ заботливый докторъ, любила уяснять себ все, что могло произвести на нихъ впечатлне и нарушить ихъ душевное спокойстве. Никто не умлъ такъ нжно проникать въ душу, никто не умлъ такъ мтко схватывать основныя черты человческаго характера! Юноша, вновь представленный Любови Гавриловн, какъ-бы въ первый разъ въ жизни раскрывалъ глаза на свои достоинства. Ему становилось ясно, что въ немъ живутъ необыкновенныя силы, досел еще не сознанныя и никмъ не оцненныя. Любовь Гавриловна первая поняла, узнала, оцнила его — и какъ же посл этого не относиться къ ней съ безусловной откровенностью!
Въ город носились темные слухи о Любовь Гавриловн, но эти слухи были таке темные, неопредленные, что никто не могъ вывести никакихъ заключенй, а познакомившись съ Любовью Гавриловной, никто и не желалъ выводить никакихъ заключенй.
Семнадцати лтъ она была выдана за человка крутого, упрямаго нрава. Двадцати-трехъ-лтняя семейная жизнь, со всми шипами и непогодами, дорого досталась бы другой женщин, но на долю Любови Гавриловны выпало умнье переплывать житейскй океанъ, оберегая нжное тло отъ прикосновеня, всего жесткаго, доврчиво отдаваясь волн, которая бережно несла ее мимо круговоротовъ. Стоны, крики ея близкихъ и знакомыхъ неслись изъ круговоротовъ, а Любовь Гавриловна съ спокойной, кроткой улыбкой плыла мимо людской трагеди и, съ тихимъ пожатемъ блыхъ, мраморныхъ плечъ, думала: ‘зачмъ же они, какъ безумные, бросаются въ круговоротъ, не разсчитавъ, что онъ затянетъ ихъ въ пучину! Зачмъ это нетерпне идти на-проломъ! И кто же виноватъ, что они не умютъ обходить скалы и подводные камни, не умютъ заговаривать втры и бури!..’
Близко около кушетки, безцеремонно развалившись на кресл, сидлъ — или, скоре, лежалъ — Петръ Семеновичъ Лысухинъ, молодой человкъ лтъ двадцати-восьми. Блдное лицо съ выдающимися скулами носило слды разгульной жизни. Небольше срые глаза безпокойно бгали изъ угла въ уголъ, ни на чемъ не останавливаясь. Любовь Гавриловна, подперевъ рукой голову и прикусивъ нижнюю губу, внимательно смотрла на него. По временамъ они перекидывались тихими словами.
На другомъ конц комната, у небольшого пьянино, сидлъ другой молодой человкъ лтъ двадцати-трехъ, рослый, широкоплечй. Круглое, широкое лицо, обрамленное окладистой, русой бородкой, дышало здоровьемъ. Склонивъ голову на бокъ и раздвинувъ крупныя губы въ широкую довольную улыбку, онъ сантиментально напвалъ какой-то сладкй романсъ.
Любовь Гавриловна не стсняла своихъ гостей. Въ голубой гостиной предоставлялась каждому полная свобода дйствй. Кому хотлось музыки — могъ вволю пть и играть, кто хотлъ читать, играть въ карты, въ шахматы — для того на стол лежали новые журналы, карты, шахматы. Такъ и въ настоящую минуту. Ревковъ, мечтающй поступить на оперную сцену, заслъ за фортепьяно, и Любовь Гавриловна, по обыкновеню, не препятствовала. Только изрдка, когда аккордъ брался черезчуръ громко, или Ревковъ, въ упоени, забывъ все и всхъ, затягивалъ высокую ноту, Любовь Гавриловна слегка морщилась и, полу оборачивая съ, замчала:
— Ахъ, Serge, не такъ громко! Вы знаете, какъ я люблю вашъ милый голосъ, но сегодня голова болитъ… Пожалйте!
Ревковъ разсянно кивалъ головой и снова затягивалъ полумурлыканье.
— Сколько же вы проиграли?— заботливо спрашивала Любовь Гавриловна.
— Къ чему вамъ это знать? Вы помочь не можете!— отвчалъ рзко Лысухинъ.
— И вамъ не стыдно такъ говоритъ?— съ нжнымъ упрекомъ замтила Любовь Гавриловна.— Разв мн не дорого все, что васъ касается!
Лысухинъ промолчалъ.
— Я нечего не скрываю,— началъ онъ, нетерпливо передернувъ плечами.— Проиграно триста рублей. Общалъ завтра заплатить, а денегъ — ни гроша.
— Ахъ, Pierre, какъ же можно быть такимъ неосторожнымъ.
— Самъ знаю, что неосторожно! да не въ томъ дло! Чмъ заплатить,— вотъ что?
Онъ мелькомъ, но пытливо взглянулъ на Любовь Гавриловну. Она печально опустила голову и машинально играла кисточкой диванной подушки. Повидимому, она не замтила его взгляда.
— Ну, съ какой стати вчно заставлять меня все разсказывать! Къ чему это ведетъ, скажите, пожалуйста?
Онъ поднялся-било съ кресла, но она удержала его.
— Вы сегодня раздражены, мой другъ, и особенно раздражены противъ меня, а я право не знаю, въ чемъ я провинилась.
Эти слова были произнесены такъ мягко, такъ нжно, что Лысухинъ остался на мст и, взявъ бленькую ручку, лежавшую у него на рукав, поднесъ ее къ губамъ.
— Простите меня, ch&egrave,re maman — (Любовь Гавриловна требовала, чтобы молодые друзья называли ее ‘maman’, когда они собирались въ голубой гостиной ‘en petit comit’) — простите меня, я дйствительно раздраженъ, но и есть же тому причина. Утромъ получилъ письмо отъ отца. Пишетъ, что не намренъ боле высылать мн денегъ. А ужъ разъ старикъ сказалъ: ‘не хочу’, такъ хоть у него колъ на голов теши, онъ на своемъ поставитъ! На что ему деньги? Чортъ его знаетъ! Мн же достанутся — не сегодня, такъ завтра!
— Pierre! Какъ можно такъ говорить!
Лысухинъ нетерпливо пожалъ плечами и забарабанилъ пальцами по ручк кресла. Послдовало молчане.
— Не правда-ли, чудесный романсъ!— удивительный!— и совершенно мн по голосу!— сказалъ и обернулся вдругъ Ревковъ, переставая пть.— Вдь по голосу, Любовь Гавриловна?— Надо-бы спть его въ концерт любителей!… Эффектно будетъ, да?
— Да, да, будетъ эффектно!— разсянно замтила Любовь Гавриловна.— Продолжайте, Serge, я такъ люблю васъ слушать! Только не слишкомъ громко, знаете!…
Ревковъ съ довольной улыбкой снова заплъ.
— Дуракъ!— презрительно процдилъ Лысухинъ.
Любовь Гавриловна улыбнулась. Словно ласкающаяся кошечка, нагнула она головку и заглянула ему въ глаза.
— Мы совсмъ не въ дух сегодня?— начала она заискивающимъ голосомъ.— Дайте мн вашу руку. Ну, полно капризничать,— дайте! Вотъ такъ. Не извольте хмуриться! Взгляните на меня немного поласкове!…
Блая, пухленькая ручка обхватила большую, костлявую руку Лысухина, и нжные пальчики тихо гладили ее. При каждомъ прикосновени этихъ пальчиковъ раздражене сходило съ нахмуреннаго лица Лысухина, довольная улыбка порывалась на сжатыя губы, наконецъ, онъ не выдержалъ, обернулся и крпко прижалъ теплую ручку къ губамъ. Любовь Гавриловна зажмурила глаза отъ удовольствя. Она очень любила, когда ей цловали руки.
— Право, ch&egrave,re maman, вы способны камни превратить въ мягкое тсто и сдлать изъ него все, что вамъ угодно!
— Будто! Не всегда однако удается мн расправить морщинки вотъ на этомъ прекрасномъ лбу, хотя владльцу его извстно, насколько кому-то больно, когда онъ не въ дух!
Она лукаво погрозила ему пальчикомъ. Лысухинъ окончательно растаялъ. Онъ сдлалъ-было движене, чтобы опуститься на колни передъ голубой кушеткой, но быстрый взглядъ прекрасныхъ синихъ глазъ въ сторону поющаго Ревкова остановилъ его. Онъ неопредленно кашлянулъ и придвинулъ кресло поближе къ Любови Гавриловн. Она тоже придвинулась къ нему, оперлась на ручку кушетки и, пожимая ему руку, тихо заговорила:
— Видите-ли, Pierre, обидне всего то, что я не могу помочь вамъ. У меня лично никогда не бываетъ столько денегъ. Николай Петровичъ выдаетъ мн деньги на расходы и въ каждой копйк требуетъ отчета. Подъ какимъ предлогомъ спрошу я у него такую большую сумму? Вы сами знаете, какъ онъ подозрителенъ и какъ трудно съ нимъ ладить!
Любовь Гавриловна немного покривила здсь душой. Хотя Николай Петровичъ дйствительно былъ тугъ на деньги, однако супруга какъ-то всегда умла получать отъ него то, что ей хотлось, и въ каждой копйк онъ не требовалъ отчета. Но Любовь Гавриловна знала цну деньгамъ и, какъ она ни была предана своимъ друзьямъ, денежною помощью она не спшила и выдавала взаймы осторожно, обдуманно.
Лысухинъ нахмурилъ брови и собирался-было отодвинуть кресло отъ кушетки, но Любовь Гавриловна снова удержала его руку.
— Нельзя-ли написать вашему отцу какъ-нибудь помягче? Хотите, я помогу составить письмо?
Лысухинъ пожалъ плечами.
— Къ чему же это поведетъ?— Оставимъ лучше этотъ разговоръ. Дло это я ужъ какъ-нибудь улажу… не впервые!… Тутъ еще другое…
Онъ не договорилъ. Любовь Гавриловна притянула его за руку къ себ.
— Что-же такое другое, Pierre?— спросила она, заглядывая ему въ глаза.
— Отецъ пишетъ относительно Надежды Николаевны?
— А!— произнесла Любовь Гавриловна, слегка освобождая свою руку изъ его руки.— Что же онъ пишетъ?
— Онъ пишетъ, что я имлъ время узнать Надежду Николаевну и снискать ея расположене, и теперь собирается писать о всемъ этомъ дл Николаю Петровичу и вамъ… Вы совтовали подождать, ch&egrave,re maman, а ждалъ… Но пора ршиться, иначе я испорчу отношеня мои съ отцомъ, а, признаюсь, въ настоящую минуту я не желалъ бы портить ихъ…
Любовь Гавриловна молчала.
— Надежда Николаевна такъ суха со мной, что, право, и не знаю какъ заговорить съ ней… Я думалъ, не поговорите-ли вы съ ней сегодня?..
Лысухинъ искоса взглянулъ на Любовь Гавриловну.
— Вы, значитъ, любите Надю?— спросила она, внимательно разсматривая свои розовые, вылощенные ногти.
Лысухинъ слегка покраснлъ и снова поднесъ къ губамъ пухленькую ручку, которую онъ удержалъ въ своей рук, несмотря на ея поползновене освободиться изъ его пальцевъ. Любовь Гавриловна мелькомъ взглянула на него. Легкая краска на лиц его не ускользнула отъ ея проницательнаго взора. Она слегка прищурила глаза.
— Вы знаете, я могу почти ручаться, что Надя откажетъ вамъ?
Лысухинъ нахмурилъ брови.
— Конечно, я не умру и не пущу себ пули въ лобъ посл ея отказа, возразилъ онъ раздражительно.— Но я хочу попытаться. Надежда Николаевна такъ холодна и сдержанна со всми, что не знаешь, что у нея происходитъ на душ.
— Да, у нея холодная натура,— согласилась съ легкимъ вздохомъ Любовь Гавриловна.— Я сегодня-же поговорю съ ней,— продолжала она, освобождая свою руку и слегка отворачиваясь отъ него. Но Лысухинъ снова взялъ ее за руку.
— Видите-ли, какой вы скрытный, Pierre! Отчего вы скрыли отъ меня, что любите Надю? Это нехорошо! Это меня такъ огорчаетъ!…
Голосъ Любови Гавриловны задрожалъ.
Лысухинъ нервно повернулся въ кресл.
— Я думала, что посл всей нашей дружбы вы будете откровенны со мной…
Досада выразилась на лиц его, по въ голос Любови Гавриловны слышался такой нжный упрекъ, что Лысухинъ былъ тронутъ.
— Если бы Надежда Николаевна была похожа на васъ, неужели я ждалъ бы такъ долго, чтобы сдлать ей предложене?— прошепталъ онъ, цлуя ей руку.
Любовь Гавриловна кокетливо покачала головой.
— Вотъ увидимъ, что вы заговорите, когда Надя откажетъ вамъ. Вы и дорогу ко мн въ домъ забудете!
Лысухинъ снова нахмурился.
— Вы очень хорошо знаете, что бываю я здсь не только ради Надежды Николаевны, какъ то думаетъ мой отецъ,— рзко возразилъ онъ.
Любовь Гавриловна внимательно слдила за нимъ.
‘Тутъ только самолюбе задто’,— подумала она.— Будьте покойны, мой другъ,— весело произнесла она:— я сегодня же поговорю съ Надей. Вы знаете, что я съ своей стороны ничего не имю противъ этого!
Она протянула ему руку. Лысухинъ разсянно поцловалъ ее, всталъ и подошелъ къ пьянино.
Ревковъ доканчивалъ итальянскую арю. Въ конц, забывъ, что его просили пть негромко, онъ всею грудью затянулъ высокую нотку, попытался-было сдлать замысловатую руладу, но голосъ оборвался и въ-попыхахъ онъ сфальшивилъ немилосерднйшимъ образомъ. Однако это его не смутило. Перескочивъ опасное мсто, онъ доплъ арю, закатывая глаза вверху и медленно раскачиваясь всмъ тломъ.
— Вы, батюшка, себ такъ голосъ надорвете,— насмшливо замтилъ Лысухинъ.
— Нтъ, какъ можно!— добродушно замтилъ Ревковъ.— Голосъ нельзя надорвать, когда умешь пть.
— Да, когда умешь,— промычалъ сквозь зубы Лысухинъ.
Ревковъ не разслышалъ. Онъ подошелъ къ Любовь Гавриловн и бросился въ кресло такъ, что оно затрещало.
— Ну, что вы скажете? Сдлалъ я успхъ?
— Да, да, разумется,— съ улыбкой возразила Любовь Гавриловна.— Только знаете что? Вы немного форсируете голосъ. У васъ прелестный timbre тенора di grazia, а вы все поете бравурныя ари. Это можетъ испортить голосъ.
— Что вы, что вы, голубушка!— вскричалъ Ревковъ, разражаясь громкимъ, неудержимымъ смхомъ.— Теноръ di grazia! Ха! ха, ха! Вотъ что значитъ не быть спецалистомъ! Стефанини говорить, что мн только поучиться, я я Тамберлика за поясъ заткну! Голосъ мой только для ‘grandes opras’, какъ онъ говоритъ. А, вы знаете, Стефанини на этомъ собаку сълъ и ужъ, я вамъ скажу, такого учителя со свчей поискать! Эхъ!— продолжалъ онъ, снисходительно качая головой и придвигая кресло къ кушетк:— Вдь вотъ ужъ какая умная женщина наша Любовь Гавриловна, а въ пни тоже вдь ничего не смыслить!
Онъ снова расхохотался и, схвативъ руку Любови Гавриловны, крпко, что называется въ засосъ, началъ цловать ее.
— Оставьте, Serge!— полудовольно, полусердито кричала Любовь Гавриловна, отдергивая руку отъ губъ Ревкова.— Этакй медвжонокъ! А еще въ артисты хочетъ записаться. Поучитесь прежде какъ вести себя въ гостиной!
— Олицетворенная естественность!— обратилась она по-французски къ Лысухину.
Онъ стоялъ у пьянино и барабанилъ по немъ пальцами. На замчане Любовь Гавриловны онъ только презрительно пожалъ плечами.
— Что? что вы сказали?— приставалъ Ревковъ, почти ни слова не понимавшй по-французски!
— Сказала, что вы несносный мальчишка и васъ нельзя пускать въ хорошее общество!
Ревковъ захохоталъ и попитался-было снова схватить руку Любови Гавриловны, когда въ сосдней комнат вдругъ раздался громкй скрипъ сапоговъ.
— Сидите смирно, Serge!— замтила уже серьезно Любовь Гавриловна, отталкивая Ревкова и оправляя платье.— Это, врно, Николай Петровичъ. Вы знаете, онъ шалостей не любитъ.
Ревковъ поспшно переслъ на стулъ.
Портьера раздвинулась, и на порог появился хозяинъ дома.
Нельзя сказать, чтобы Николай Петровичъ былъ баловнемъ природы въ томъ, что касается вншнихъ прелестей. Невроятно длинное туловище оканчивалось черезъ-чуръ короткими и кривыми ногами, большая голова имла форму длинной дыни, надъ узкимъ покатымъ лбомъ торчали жестке, сдые волосы, и пушистыя съ просдью брови повисли надъ небольшими, косыми глазами, маленьке, щетинистые усы, словно общипанныя зубныя щетки, торчали подъ крупнымъ носомъ, который представлялъ видъ пересплой груши.
Оттого ли, что въ молодости Николаю Петровичу немало пришлось испытать насмшекъ надъ его нескладной фигурой, или оттого, что ему, чуть-ли не солдатскому сыну, пришлось съ немалымъ трудомъ дослужиться до чина полковника, но самолюбе развилось въ немъ до невроятныхъ размровъ. Въ каждомъ противорчи онъ видлъ явную обиду себ, въ каждомъ сослуживц тайнаго врага. При малйшемъ возражени подчиненныхъ онъ хорохорился, кричалъ, выходилъ изъ себя. На служб его или ненавидли, или же подсмивались надъ нимъ. Боле же ловке примнились къ нему и водили его за носъ.
Дома онъ держалъ себя такъ же, какъ въ канцеляри: кричалъ на слугъ, на жену, на дочь. Сначала Любовь Гавриловна замирала отъ страха, когда супругъ кричалъ и топалъ ногами, но скоро раскусила его и спокойно выносила семейную бурю, во-время разглаживая грозныя морщины. Повидимому, уступая ему во всемъ, она всегда ставила на своемъ. Впрочемъ, самъ Николай Петровичъ, несмотря на ослплене относительно своего всемогущества, втайн сознавалъ, что дома не онъ глава, и что хотя ему будто и уступаютъ, однако требованя его исполняютъ совсмъ не такъ, какъ онъ желаетъ. Это сознане было, разумется, нсколько оскорбительно для его самолюбя, и нердко пытался онъ энергически возстать противъ неуваженя къ его требованямъ, но — увы!— Николай Петровичъ былъ слабъ! Не могъ онъ горячиться и приказывать, когда нжная, мягкая ручка гладила его по жесткой, небритой щек, а бархатный голосокъ шепталъ ему на ухо:
— Дружинька все сердится на свою бдную, маленькую женку! Зачмъ онъ все сердится? Она такъ его любитъ!
Николай Петровичъ пытался-было фыркнуть и отвернуться, но головка еще крпче прижималась въ его плечу, и надо было имть каменное сердце, чтобы не взглянуть на хорошенькое личико! Николай же Петровичъ далеко не былъ камнемъ. Онъ поворачивался и — побда оставалась не за нимъ.
Зная, что его всегда ожидаетъ поражене, Николай Петровичъ успокоивалъ себя мыслю, что никто не могъ бы устоять противъ Любови Гавриловны. Онъ гордился женой. Ему лестно было, что Любовь Гавриловна славилась, какъ любезная хозяйка, и что, такъ-сказать, цвтъ общества бывалъ у него въ дом. Правда, иногда посылалъ онъ этотъ цвтъ ко всмъ чертямъ. Двадцатью годами старше своей супруги, онъ ревновалъ ее во всмъ и въ продолжени двадцати-трехлтней супружеской жизни, скрпя сердце, переносилъ, что вокругъ нея увивалось все блестящее мужское общество. Но Любови Гавриловн удалось уврить его, что это необходимо для его службы. Николай Петровичъ волей-неволей долженъ былъ соглашаться съ ея доводами. Ему, дйствительно, везло по служб такъ, какъ никому, и онъ не могъ не сознавать, что везетъ ему, благодаря любезности Любови Гавриловны.
Николай Петровичъ былъ не въ дух. Громко скрипя сапогами, вошелъ онъ въ гостиную, подалъ два пальца Лысухину, небрежно кивнулъ головой Ревкову — онъ не любилъ артистовъ — и грузно опустился на кресло около голубой кушетки, исподобья поглядывая вокругъ.
— Гд Надя?— отрывисто спросилъ онъ.
— Въ своей комнат,— возразила Любовь Гавриловна.
— Въ своей!— пробурчалъ онъ.— Что она, въ затворницы, что-ли, записалась?
Любовь Гавриловна молчала.
— Говорилъ я, чтобы она при теб находилась! Сидла бы съ рукодльемъ, гостей бы занимала. Такъ нтъ же! Никогда такъ не сдлаетъ, какъ ей приказываетъ отецъ! Мой приказъ для нея будто объ стну горохъ! Я эту дурь ей изъ головы-то выбью!
Николай Петровичъ все боле и боле возвышалъ голосъ, и послднй переходилъ уже въ крикъ, пока легкй толчокъ маленькой ножки по рукаву его и едва замтное движене глазъ въ сторону гостей заставили его остановиться. Николай Петровичъ крякнулъ, насупилъ брови и замолчалъ.
— Ты сегодня не въ дух?— мягко замтила Любовь Гавриловна.
— Не въ дух!— сердито повторилъ Николай Петровичъ.— Будешь тутъ же въ дух, когда хлопотъ полонъ ротъ, а награды никакой!
Онъ всталъ и проскриплъ по комнат.
— Знаете ли вы Долбина?— обратился онъ вдругъ въ Лысухину, останавливаясь передъ нимъ.
— Какъ не знать, знаю. Онъ на-дняхь вернулся изъ командировки.
— Какого вы о немъ мння?
— Я его недостаточно близко знаю, Николай Петровичъ. Ничего въ немъ, кажется, особеннаго нтъ… а впрочемъ, говорятъ, человкъ хорошй.
Николай Петровичъ фыркнулъ и зашагалъ по комнат.
— Хорошй!— повторилъ онъ, останавливаясь снова передъ Лысухинымъ.— А а вамъ скажу, сударь мой, что ничего въ немъ хорошаго нтъ! Знаемъ мы его! Однокашники были! Бездльничалъ только, все друге за него длали! Чужими руками жаръ загребалъ — и хорошо длалъ! Вотъ теперь въ генералы произвели, и въ Петербургъ перевели! Друге изъ кожи лзутъ, работаютъ, трудятся, а ничего имъ, кром непрятностей, нтъ! И по-дломъ! Дураки они, что думаютъ честной службой добиться награды!
Сапоги Николая Петровича все боле и боле сердито скрипли по ковру. Ему никто не возражалъ. Лысухинъ перелистывалъ альбомы. Ревковъ, съ добродушной улыбкой раскачиваясь на стул, вертлъ въ рукахъ рзальный костяной ножикъ. По временамъ, забавно приподнявъ брови, онъ взглядывалъ на Любовь Гавриловну, Она съ печальнымъ выраженемъ на лиц слдила за мужемъ, не упуская изъ вида Лысухина. Раза два она тихо кашлянула, какъ-бы желая обратить его внимане, но онъ углубился въ разсматриване альбомовъ и не оборачивался. Общее молчане раздражительно дйствовало на Николая Петровича. Онъ остановился и подозрительно взглянулъ на жену и Лысухина. Взглядъ его злобно устремился на улыбающагося Ревкова. Тотъ пересталъ раскачиваться и, полуоткрывъ ротъ, вопросительно смотрлъ на него.
— Вы все поете?— грозно спросилъ его Николай Петровичъ.
— Пою-съ,— отвчалъ смущенно Ревковъ.
— Полезное заняте!— нечего сказать!— А много-ли за него денегъ получаете?
— Да я еще учусь,— добродушно замтилъ Ревковъ.
— Учитесь? Стары, батюшка, для ученья! Служить пора-бы, вотъ что! Щебетанья-то эти бабамъ оставили-бы! Это по ихъ части!
При слов ‘баба’, Любовь Гавриловна поморщилась. Она не любила простонародныхъ выраженй.
Николай Петровичъ хотлъ-было снова обратиться къ Ревкову, но въ это время за портьерой послышался шорохъ, и въ комнату вошла высокая, стройная двушка. Николай Петровичъ обернулся къ ней.
— А, вотъ и ты наконецъ! Гд ты была?
— Надичка, пойди сюда!— прощебетала Любовь Гавриловна.
При вид двушки, чрезвычайная нжность разлилась по лицу ея. Надя будто не слыхала словъ матери. Она спокойно глядла усталыми глазами на отца и также спокойно проговорила:
— Я была въ своей комнат.
Николай Петровичъ сдлалъ движене, но легкй кашель Любови Гавриловны остановилъ его. Надя подождала, что онъ скажетъ, затмъ медленно, лнивой походкой прошла мимо него къ кушетк и, отвтивъ простымъ наклоненемъ головы на церемонный поклонъ Лысухина, сла на стулъ возл матери.
— Къ вамъ изъ канцеляри пришелъ писарь, папенька, онъ ждетъ въ кабинет,— проговорила она, мелькомъ взглядывая на него.
Николай Петровичъ проворчалъ что-то сквозь зубы и вышелъ изъ комнаты.
— Ты такая блдненькая сегодня, моя двочка,— заговорила Любовь Гавриловна, беря дочь за подбородокъ и взглядывая ей въ глаза, какъ малому, ребенку.— Здоровы-ли вы, сударыня?
— Я здорова, maman,— отвчала Надя, тихо отводя руку матери.
— Вотъ ея постоянный отвтъ!— жалобно обратилась Любовь Гавриловна къ Лысухину.— ‘Здорова, maman’, а сама блдненькая какъ подснжникъ. Цвточекъ ты мой нжненькй, слабенькй, хиленькй, что мн съ тобой длать! И дтко же она у меня! Непослушная, неблагоразумная, капризница!… У, нехорошая, злая двочка!
Любовь Гавриловна снова взяла дочь за подбородокъ и, приблизивъ лицо свое къ лицу Нади, кокетливо покачала головой. Слабый румянецъ показался на блдныхъ щекахъ двушки и маленькая складочка легла между темными тонкими бровями. Она нетерпливо пожала плечами и обернулась въ Ревкову.
— Я кажется не поздоровалась съ вами,— проговорила она, протягивая ему руку.
— Нтъ, Надежда Николаевна, даже и взглянуть не удостоили,— заторопился обрадованный Ревковъ, поспшно схвативъ маленькую узкую руку и крпко сжимая ее толстыми неуклюжими пальцами.
— Я слышала, какъ вы пли. Какъ идутъ ваши уроки?
— Прекрасно! безподобно! Вы не можете себ представить въ какомъ восторг Стефанини! Хотите, я спою вамъ арю изъ Эрнани?
Не дожидаясь отвта, Ревковъ бросился-было къ пьянино, но Лысухинъ остановилъ его.
— Пора и честь знать, Ревковъ!— сказалъ онъ рзко.— У Любовь Гавриловны голова болитъ, и вотъ ужъ битыхъ три часа, какъ мы ее утомляемъ болтовней и музыкой.
— Вы позволите прхать вечеромъ,— продолжалъ онъ, подходя къ Любовь Гавриловн и почтительно пожимая ей руку.
— Разумется! что за вопросъ? Vous tes toujours le bienvenu! И вы тоже, молодой пвецъ.
Ревковъ осклабился.
— И пть можно будетъ?— спросилъ онъ нершительно.
— Можно, можно!
— Вы будете аккомпанировать, Надежда Николаевна?
— Буду,— ласково возразила Надя.
Ревковъ изо всей силы сжалъ ей руку, такъ что она поморщилась отъ боли. Лысухинъ, отвсивъ ей сухой поклонъ, направился къ двери, но на порог онъ вдругъ обернулся и снова подошелъ къ кушетк.
— Вдь я совсмъ забылъ сказать вамъ новость, Любовь Гавриловна.
— Какую новость?
— У васъ сегодня вечеромъ новый гость будетъ.
— Новый гость? Кто же это?
— Отгадайте!
Любовь Гавриловна грацозно пожала плечами въ знакъ своего недоумня.
— Алексй Васильевичъ Вильдъ.
— Что вы говорите! Вильдъ? Онъ здсь? давно-ли?
— Онъ прхалъ вчера.
— И надолго?
— Кажется, на всю зиму. Остановился онъ въ гостинниц ‘Парижъ’, тамъ же, гд и я живу…
— На всю зиму, перебила его Любовь Гавриловна.— Ахъ, какъ я рада! Онъ оживитъ вашъ маленькй кружокъ. Онъ такъ иного читалъ, думалъ, видлъ и такъ много пережилъ… Il а tant souffert, le pauvre homme!
Любовь Гавриловна вздохнула, слегка закатывая глаза кверху.
Лысухинъ насмшливо пожалъ плечами.
— Странное дло,— процдилъ онъ сквозь зубы.
— Что, что такое?
— Да не понимаю я, отчего вс барыни жалютъ его? Какое-такое несчастье онъ испыталъ?
— Вотъ мужчины, вс они такъ разсуждаютъ! Какъ же вы этого не понимаете? Эта внезапная смерть жены! Подумайте, какъ онъ ее любилъ! Просто удивительно!— Скажите, онъ все еще тоскуетъ по своей Соничк?
— Не знаю, Любовь Гавриловна, мы съ нимъ объ этомъ не говорили. Да пора и утшиться. Четыре года слишкомъ прошло съ ея смерти.
— Неужели ужъ четыре года?— произнесла она задумчиво.— Она не стоила его любви. Это было пустенькое, капризное создане, и не умла она отвчать на его преданную любовь.
— Удивительный талантъ у этого человка — возбуждать сочувстве дамъ,— началъ Лысухинъ посл минутнаго молчаня.— Кром шутокъ, Любовь Гавриловна, это такъ. Я не спорю — онъ человкъ образованный… Мы съ нимъ больше прятели, и я ничего не имю противъ него, но досадно же, право, почему дамы такъ сочувствуютъ ему?— Да вотъ, къ примру,— обернулся онъ вдругъ къ Над,— я увренъ, что онъ понравится даже Надежд Николаевн.
Надя покраснла.
— Отчего вы это думаете?— спросила она.
— Онъ серьзный человкъ,— развязно возразилъ онъ,— а вы серьзныхъ подай любите. Сколько книгъ онъ перечиталъ, все о книжкахъ говоритъ, не то что нашъ брать.
Надя молчала.
— Что онъ такое говорить, моя птичка?— живо заговорила Любовь Гавриловна, притягивая Надю за руку въ себ.— Какъ онъ сметъ называть тебя педанткой!
— Любовь Гавриловна, помилуйте, разв я такъ назвалъ Надежду Николаевну?
— Ужъ знаемъ, знаемъ, поздно теперь увертываться! Не смйте обижать мою двочку, слышите! а не то я васъ!
И Любовь Гавриловна, нжно обнявъ Надю, какъ-бы охраняя ее отъ всякой обиды, кокетливо погрозила ему пальчикомъ.
— Надежда Николаевна, будьте судьей.
Над удалось наконецъ освободиться изъ объятй Любовь Гавриловны. Горячй румянецъ вспыхнулъ на минуту на ея щекахъ и темные глаза загорлись.
— Я не понимаю,— произнесла она сдержанно,— почему maman вздумалось защищать меня. Въ вашихъ словакъ я не замтила посторонней мысли.
— Поврьте, Надежда Николаевна, ея и не было…
Надя равнодушно пожала плечами.
— Вотъ вамъ и наказане! полнйшее равнодуше!— вскрикнула съ восторгомъ Любось Гавриловна.— Такъ, именно такъ поступаютъ женщины съ тактомъ. Ай да моя двочка!
Никто не отвчалъ ей. Лысухинъ нервно кусалъ губы. Онъ алился на себя, на Любовь Гавриловну, на всхъ.
— Ну, что-жъ это такое?— заговорилъ соскучившйся Ревковъ.— Бому теперь надо сказать: пора и честь знать! Пойдемте, Лысухинъ! Пора! Вечеромъ еще успете наговориться.
Лысухинъ съ недовольнымъ видомъ распростился съ Любовью Гавриловной, отвсилъ Над еще боле сухой, короткй поклонъ, и вышелъ вмст съ Ревковымъ.
— До вечера!— крикнула имъ вслдъ Любовь Гавриловна.
— Да, да,— отвчалъ радостно Ревковъ,— я ари привезу.
Лысухинъ ничего не отвчалъ.
Мать и дочь осталась одн. Любовь Гавриловна пристально смотрла на Надю. Влюбленное выражене исчезло, лишь только портьера опустилась вслдъ за гостями, и съ трудомъ сдерживаемая досада выражалась въ недобро-сжатыхъ губахъ.
— У насъ, кажется, никого не будетъ къ обду,— начала Надя, поднявъ голову и прямо взглядывая на мать.— Позволишь ли ты мн пойти обдать къ тт?
— Вотъ новости! съ какихъ это поръ спрашиваешь ты позволеня?— насмшливо спросила Любовь Гавриловна.
— Я стараюсь взбгать сценъ,— спокойно возразила Надя.
— Сценъ? Это еще что за выражене! Кажется, ты не можешь упрекнуть меня въ сценахъ. Ты знаешь, что въ дом не я длаю сцены…
— Я не говорю, что ты длаешь сцены. Я спросила позволеня у тебя, чтобы избгнуть лишней сцены съ папа.
— Такъ спрашивай позволеня у него, а не у меня! Ты знаешь, въ ваши отношеня я не вмшиваюсь.
Надя встала.
— Постой, мн надо поговорить съ тобой.
Голосъ Любови Гавриловны звучалъ все холодне и холодне.
Надя вопросительно взглянула на мать.
— Какъ теб нравится Лысухинъ?
— Къ чему этотъ вопросъ, maman?
— Онъ просилъ меня поговорить съ тобой.
— То-есть, онъ черезъ тебя длаетъ мн предложене?
Любовь Гавриловна утвердительно кивнула головой.
— Что-жъ ты ему отвчала?
— Я общала поговорить егь тобой, онъ настаивалъ на этомъ. Но вдь я знаю, мои слова не будутъ имлъ вса, такъ какъ, несмотря на мою ласку, ты отдаляешься отъ меня, какъ чертъ отъ ладона.
Въ минуту крайняго раздраженя Любовь Гавриловна позволяла себ иногда выражаться рзко,— разумется, только въ присутстве домашнихъ.
— Ты знаешь,— продолжала она сдержанне, съ разстановкой,— что отецъ твой желаетъ этого брака. У Лысухина прекрасныя связи, онъ единственный сынъ богатаго отца, передъ нимъ блестящая карьера, однимъ словомъ, это очень приличная партя. Наконецъ, онъ умница, способный такой, каждая двушка была бы счастлива быть его женой.
Любовь Гавриловна заране знала отвтъ, и потому не задумывалась расхваливать Лысухина.
— Ну-съ,— прибавила она игриво,— какой же будетъ вашъ отвть, mademoiselle?
— Вдь ты и Лысухинъ знали его заране, къ чему же тогда это попытка? Лысухину я, кажется, ясно показываю, что онъ мн положительно не нравится, или это ему все равно, и онъ все-таки надется добиться своего? Плохо же онъ знаетъ меня!… Но, maman, вдь я ужъ сказала, что предоставляю теб полное право отказывать всмъ претендентамъ на мою руку, всмъ безъ исключеня!
Блдное личико Нади слабо вспыхнуло во время этой рчи и усталые глаза оживились и заблестли. Любовь Гавриловна съ забавнымъ изумленемъ смотрла на дочь.
— Всмъ безъ исключеня! Ты съ ума сошла? Или ты въ старыя двки записалась.
Она весело разсмялась. Надя сдвинула брови.
— Очень можетъ быть, что я не выйду замужъ. Во всякомъ случа, не выйду ни за кого изъ тхъ, кто теперь бываетъ у насъ.
— Скажите, пожалуйста, какя претензи! Ты находишь, что люди, окружающе и уважающе твою мать, недостойны тебя! Ты ждешь героя, который съ луны спустится, чтобы овладть тобой!
— Я никого и ничего ни жду, къ чему вс эти насмшки, maman?
— Что-жъ ты намрена длать, если ты замужъ выходить не хочешь?
— Это мое дло и касается только одной меня.
— Будто только одной тебя? Не забудь, что у тебя лично нтъ ни гроша! Жить на свои средства, слдовательно, ты не можешь!
— Я это знаю, и на средства папа не разсчитываю.
— Значить, ты думаешь прожить работой?
Любовь Гавриловна снова разсмялась.
— Я и не подозрвала, что въ двадцать лтъ ты еще такой ребенокъ!… Послушай, Надя, сегодня я ршилась говоритъ съ тобой. Предупреждаю тебя разъ навсегда, что если теб до сихъ поръ было трудно ладить съ отцомъ, то когда онъ окончательно убдится, что ты отказываешься отъ замужства, ладить съ нимъ будетъ еще трудне, и я должна сказать, что вполн пойму его, такъ какъ имть въ дом старую дву не представляетъ никакой прятности!
Любовь Гавриловна на минуту остановилась.
— Я принуждена говорить рзко,— продолжала она, и снова легкая улыбка озарила ея лицо.— Не пеняй на меня, а лучше подумай хорошенько о томъ, что я теб сказала. Вдь ты одна у меня дочка, и счастье твое дороже мн своего. Неблагодарная ты у меня двочка, не понимаешь ты, какъ я люблю тебя! Впрочемъ, тебя я не упрекаю, ты не виновата, что такая холодная и флегматичная. Право, я понять не могу, въ кого ты уродилась, Надя?
Надя молчала. Она стояла, опустивъ голову и опираясь рукой на столъ, горькая усмшка мелькнула у нея на губахъ при послднихъ словахъ матери. Любовь Гавриловна не замтила усмшки, она увлеклась предметомъ.
— Нтъ, это положительно непонятно — въ кого ты уродилась, повторила она задумчиво, откидывая голову на спинку кушетки.— У Николая Петровича тяжелый характеръ, но онъ привязчивый. Про себя не стану говорить! Ты меня не понимаешь и никогда не поймешь! Мы — натуры слишкомъ различныя. Въ теб нтъ ни малйшей мягкости, нжности… За тебя я, впрочемъ, рада… Такая холодная, какъ ты, не будетъ разочаровываться ни въ комъ, и….
— Maman, я пойду теперь къ тет,— перебила ее Надя, и, не дожидаясь отвта, направилась къ двери.
Любовь Гавриловна съ трудомъ сдержала рзкое словечко, готовое сорваться съ языка. Недобрымъ взглядомъ проводила она дочь.
— Странная двочка!— прошептала она, когда Надя исчезла за портьерой:— порой мн кажется, что она просто глупа.

II.

Невеселыми, медленными шагами направлялась Надя къ маленькому домику ттки своей Ирины Петровны, а Ирина Петровна уже глаза проглядла, высматривая изъ окна, въ ожидани, что вотъ появится, наконецъ, стройная фигура ея баловницы, солнышка ея, ‘куколки’, какъ она называла Надю. Давно уже сидла она на своемъ любимомъ кресл у окна, и крошечныя, худенькя руки неутомимо двигали большими деревянными спицами, спша окончитъ заказную работу. По временамъ, воткнувъ спицу въ огромный клубокъ шерсти, она въ сотый разъ раздвигала листы гераневъ и фуксй и съ нетерпнемъ оглядывала улицу.
— ‘Что же это она не идетъ?’ тревожно думала она, снова принимаясь за работу.
Все быстре и быстре двигались деревянныя спицы, а еще быстре мелькали мысли въ маленькой, сдой голов Ирины Петровны, и то, видно, были невеселыя мысли. Болзненно подергивались блдныя губы, а на припухшихъ отъ горя и заботы глазахъ навертывались привычныя слезы.
Ирина Петровна была нсколькими годами моложе Николая Петровича. Чуть-ли не четырнадцати лтъ выдали ее замужъ за человка втрое ея старше. Мужъ ея, армейскй офицеръ, Хинчинъ, прокутилъ все ея небольшое состояне, и посл двадцатилтнихъ оскорбленй, униженй, терзанй, наконецъ умеръ въ припадк блой горячки. Забитая, взмученная женщина вздохнула свободно въ первый разъ посл двадцатилтней каторжной жизни. Выхлопотавъ себ крошечную пенсю, зажила она затворницей въ маленькомъ домишк, доставшемся ей въ наслдство отъ какой-то дальней родственницы. Къ счастью для Ирины Петровны, Хинчинъ умеръ за годъ до полученя этого наслдства.
Микроскопическая пенся едва-едва хватала на жизнь, и Ирина Петровна принялась усердно обшивать и обвязывать всхъ сосдей и сосдокъ. Застнчивая, робкая, она боялась общества и избгала лишнихъ знакомыхъ. Цлые дни просиживала она за заказной работой, а вечеромъ, когда все вокругъ нея стихало, когда сосдей давно уже осняли сладке сны, тогда для Ирины Петровны наступало блаженное время. Она садилась къ столу, развертывала взятый изъ городской библотеки романъ, и до глубокой ночи просиживала за нимъ, радуясь, страдая, изнывая съ героями и героинями, переживая ихъ любовь и горе, супружескя и материнскя радости, заблужденя и разочарованя. При жизни мужа, Ирина Петровна только тайкомъ могла удовлетворять своей страсти въ чтеню, Хинчинъ не могъ видть книги въ рукахъ жены. По смерти же его она кое-какъ сколотила небольшую сумму и абонировалась въ городской библотек. Романы и книги религознаго содержаня жадно проглатывались Ириной Петровной, и мало-по-малу образовали въ душ ея совсмъ особый романически-мистическй мрокъ, который, впрочемъ, никогда не прорывался наружу.
Трудно понять, какимъ образомъ среди всхъ дрязгъ будничной жизни, среди всей грязи семейныхъ отношенй, Ирина Петровна могла сохранить столько свжести и юности. Неприхотливая въ своихъ желаняхъ, кроткая, массивная, она покорно подчинялась обстоятельствамъ, безпрекословно переносила она вс оскорбленя и униженя, всю жизнь руководствуясь однимъ принципомъ: ‘Пусть длаютъ съ тломъ моимъ все, что хотятъ, оно принадлежитъ имъ. До души моей никто не коснется, она моя и Божья’.
Для души своей она и устроила тотъ тайный мрокъ, въ который уходила, лишь только дйствительность грубо и безцеремонно давала знать о себ.
Общественное мнне объ Ирин Петровн было различное. Иные называли ее полоумной, друге, въ томъ числ и Любовь Гавриловна,— добрйшимъ, но ничтожнйшимъ существомъ въ мр, наконецъ, сосди не могли простигь ей затворничества и называли ее гордячкой. Трудно было выдумать боле неподходящую кличку. Крошечная, щедущная фигурка Ирины Петровны, нервная походка, робкое съживане при встрч съ новымъ лицемъ, казалось, ничего не имли общаго съ понятемъ о гордости. Но вдь у провинцальныхъ кумушекъ своеобразныя понятя о нравственныхъ свойствахъ ихъ знакомыхъ.
Николай Петровичъ почти не зналъ сестры. Переведенный по служб въ П., онъ былъ непрятно пораженъ непредставительной фигурой Ирины Петровны и ея скуднымъ помщенемъ.
Живя далеко отъ нея, ему и въ голову не приходило освдомляться объ ея жить-быть. Боле тридцати лтъ они не видались и переписки не вели. Но въ П. отношеня измнились. Полковнику Берновичу, важному лицу въ город, не лестно было видть, что родная сестра его живетъ, какъ мелкая мщанка, и вяжетъ шарфы и платки для дворничихъ и лавочницъ. Скрпя сердце, предложилъ онъ выдавать ей приличную пенсю, съ условемъ однако, что она откажется отъ подобной работы. Къ великому изумленю его, Ирина Петровна отказалась не отъ работы, а отъ пенси.
— Нть, братецъ, нтъ!— говорила она, вся съжившись и нервно потирая руки.— Благодарю васъ, мн ничего не надо.
Берновичъ фыркнулъ.
— Не надо!— повторилъ онъ.— Разъ даютъ — такъ бери!
— Нтъ, нтъ, не надо!
— Затяла одно: ‘не надо, да не надо!’ — подумаешь, на золот лежитъ!
Берновичъ презрительно оглядлъ простую, ветхую мебель, обитую черной волосяной матерей.
— Что скажутъ люди, что моя родная сестра живетъ, какъ лавочница?
— Я всегда такъ жила, братецъ,— робко замтила Ирина Петровна:— люди къ этому привыкли.
Николай Петровичъ всптушился.
— Какъ ты тамъ прежде жила,— мн до этого дла нтъ, а теперь надо жить иначе: я не хочу, чтобы люди про меня чортъ знаетъ что говорили! Знаемъ мы васъ, провинцальныхъ кумушекъ! вы всегда рады зубы поточить!
Ирина Петровна молчала.
— Я буду выдавать теб опредленную сумму въ мсяцъ,— началъ снова Берновичь,— сколько — еще не знаю. Поправь свой туалетъ, въ твои годы не много нужно… Не будешь же ты носить хвосты да модные курдюки! Ну, а затмъ, Любонька пришлетъ какую-нибудь мебель, мы взяли кое-что лишнее.
Николай Петровичъ оглядлъ стны.
— Г-мъ! внутри — ничего, чисто. Ну, а снаружи надо будетъ подкрасить. Затмъ, прощай,— продолжалъ онъ, вставая и протягивая ей два пальца.— Любонька занята уборкой квартиры: не можетъ къ теб зайти… Да, г-мъ! она хочетъ тебя видть…
Берновичь искоса оглядлъ Ирину Петровну.
— Лучше всего приходи къ намъ утромъ, такъ — до двнадцати, а то потомъ у насъ цлый день гости.
Не дожидаясь отвта, онъ направился въ двери.
— Братецъ!— позвала его вдругъ Ирина Петровна.
— Что теб еще?— троено спросилъ Берновичь, круто поворачиваясь на каблукахъ и становясь лицомъ къ лицу съ сестрой.
Ирина Петровна крпко-на-крпко сжала крошечныя ручки и, собравшись съ духомъ, съ усилемъ произнесла:
— Я денегъ не возьму.
Николай Петровичъ удивился.
‘Она вправду полоумная!’ подумалъ онъ.
— Да я, кажется, русскимъ языкомъ говорилъ, чортъ тебя бери!— закричалъ онъ вдругъ, покраснвъ какъ ракъ,— что не для тебя я это длаю, понимаешь? Мн, полковнику Берновичу, не приходится слышать разныя сплетни и нареканя,— понимаешь? У меня открытый домъ, матушка моя! Любовь Гавриловна устраиваетъ все на столичный ладъ,— а что скажутъ люди, когда увидятъ мою квартиру, мебель и все такое — и сравнять съ твоей конурой! Какъ нарочно еще и домъ-то мой недалеко отъ твоего! Что-жъ, ты хочешь, чтобы на меня пальцами тыкали? Нтъ-съ, слуга покорный, изъ-за тебя я не намренъ терять репутацю! Да еще еслибъ ей какую обиду нанесли,— а то, скажите пожалуйста, денегъ предлагаютъ, а она артачится! Не прикажете-ли въ ножки поклониться: примите-де, Христа-ради, денежки!.. Э! да что съ тобой разговаривать!— чисто полоумная!
Берновичъ повернулся на каблукахъ и, гремя шпорами, вышелъ изъ комнаты.
На другой день явились маляры и окрасили ветхй, потемнвшй домикъ въ ярко-желтую краску. Затмъ, изъ дома полковника Берновича носильщики перенесли турецкй диванъ, обтянутый полинялой, но шерстяной матерей, два кресла, столъ, покрытый скатертью изъ такой же матери, какъ и диванъ,— и огромную, неуклюжую лампу. Лампа эта дйствительно была вполн лишняя въ дом Берновича, такъ какъ, вслдстве порчи механизма, зажигать ее не было никакой возможности.
Ирина Петровна молча смотрла на окраску дома, и молча приняла мебель и лампу. Но когда вечеромъ принесли запечатанный пакетъ, вмст, съ лаконической запиской: ‘Посылаю при семъ сорокъ рублей, на покупку приличнаго платья’,— тогда она собралась духомъ, запечатала деньги въ конвертъ и отослала ихъ обратно, съ слдующимъ письмомъ:

‘Любезный братецъ, Николай Петровичъ!

‘Крайне горько мн снова прогнвать васъ, но отъ словъ своихъ я не отступлюсь и денегъ не приму. Обдумавъ ваше предложене, я ршилась согласиться на окраску дома моего и принять вашу мебель, ибо дйствительно бдность моя можетъ повредить вамъ, но денегъ я не возьму. Будьте покойны, братецъ, я скажу всмъ, кто меня будетъ спрашивать, что вы предлагали мн пенсю, но я отъ нея отказалась. Меня одну за это осудятъ.
‘Для посщеня Любовь Гавриловны у меня есть приличное платье и, надюсь, оно никого не осрамить.

‘Примите и проч…’

Николай Петровичъ удивился, получивъ обратно деньги. Подобной смлости онъ не ожидалъ.
— Чортъ съ ней!— проворчалъ онъ, бросая письмо на столъ и кладя деньги въ туго-набитый бумажникъ.— Такой дуры я еще не видывалъ.
Любовь Гавриловна небрежно взяла письмо со стола и быстро пробжала его. Хорошенькя бровки ея съ удивленемъ приподнялись кверху.
— Ты говорилъ, дружинька, что она какая-то забитая?
Николай Петровичъ фыркнулъ.
— Я теб говорилъ, что она полоумная! Станетъ ли человкъ бдный, да въ своемъ ум, отказываться отъ денегъ? Посуди сама!
— Я думаю,— проговорила она, вполголоса,— что твоя сестра не иметъ ни малйшаго образованя.
— Разумется, не иметъ! Откуда было взять ей образоване? Да мн наплевать на не,— вскричалъ Берновичъ, вскакивая со стула и раздражительно зашагавъ по мягкому ковру.
— Эта дура, вдь, ничего не пишетъ,— проворчалъ онъ, останавливаясь передъ женой,— будетъ ли она вязать на дворничихъ и лавочницъ?
— Будетъ,— спокойно отвтила Любовь Гавриловна.
Николай Петровичъ побагровлъ.
— Оставь все это, пожалуйста, продолжала она, жестомъ усмиряя мужа.— Я постараюсь уговорить Ирину Петровну. Во всякомъ случа, теб, она не повредитъ.
Берновйчъ послалъ еще лишнй разъ сестру къ чорту, однако согласился не обращать вниманя на ея упрямство и предоставилъ жен уломать Ирину Петровну, зная по опыту, что она искусне его уметъ ладить съ нужными ему людьми.
Дня черезъ два посл этого разговора, Ирина Петровна получила изящную, раздушоную записку, въ которой Любовь Гавриловна вжливо извинялась, что хлопоты по хозяйству мшали ей постить милую невстку. Она надется, что Ирина Петровна не откажется навстить ее за-просто, она всегда дома до двнадцати часовъ.
Ирина Петровна ожидала этого приглашеня, и на всякй случай уже вытащила изъ сундука свое единственное шелковое платье и шаль, тоже доставшуюся ей по наслдству. Черное платье и шаль, выглаженныя и вычищенныя, дйствительно, оказались еще вполн приличными, но шляпа приводила въ крайнее смущене Ирину Петровну. Какъ она ни вертла ее, и такъ, и сякъ, какъ ни приплюскивала, какъ ни приподымала, шляпа со всхъ сторонъ, и. спереди и сзади, представляла такую форму, которую и опредлить даже трудно. Шуточное ли дло! Десять лтъ было этой шляп! и куплена-то она была не изъ магазина, а по случаю, изъ вторыхъ рукъ! Помощью стараго чернаго кружева и новыхъ ледтъ Ирин Петровн удалось, однако, придать ей приблизительно форму трехугольнаго вдовьяго чепца.
Во время всей операци надъ злополучной шляпой Ирина Петровна съ тоской думала:
‘На что это я имъ понадобилась! Вотъ, на старости лтъ о нарядахъ пришлось думать».
Но ей и въ голову не приходило отказаться отъ приглашеня. Николай Петровичъ напугалъ ее словами, что она, такъ-сказать, портитъ ему репутацю, и, бдная Ирина Петровна ршилась пошить все, что только потребуютъ свтскя приличя.
Насталъ, наконецъ, день перваго визита. Нарядилась Ирина Петровна въ парадное платье и запрятала крошечное, кругленькое личико подъ вдовй чепецъ. При приближени къ дому брата, ноги у нея подкашивались, однако, войдя въ переднюю, она еще съ нкоторымъ достоинствомъ спросила: дома-ли Любовь Гавриловна. Лакей, къ которому она обратилась съ этимъ вопросомъ, нахально осмотрлъ ее съ ногъ до головы — и, промычавъ: ‘пожалуйте!’ лнивой, развалистой походкой довелъ ее до голубой гостиной.
— Барыня сюда выйдутъ,— процдилъ онъ, раздвигая портьеру и оставляя ее одну.
Робко вступила Ирина Петровна на коверъ. У нея рябило въ глазахъ, дыхане сперлось. Непривычный, удушливый запахъ духовъ и громкое пне двухъ канареекъ кружили ей голову. Ока зажмурила глаза и нсколько времени простояла неподвижно на одномъ мст. Вдругъ легкй шорохъ послышался въ дверяхъ, она испуганно открыла глаза. Около нея стояла худенькая, двнадцати-лтняя двочка, темные, серьзные глаза съ любопытствомъ ее оглядывали.
— Отчего вы не сядете?— произнесла она, тихо беря ее за руку и подводя къ креслу.
Ирина Петровна съ удивленемъ смотрла на блдное личико двочки. Робость ея проходила.
‘Это, врно, ихъ дочка’, подумала она.
— Садитесь,— продолжала двочка, усаживая Ирину Петровну въ кресло.— Я Надя,— прибавила она тотчасъ же, все съ тмъ же серьзнымъ, внимательнымъ взглядомъ.
Ирина Петровна окончательно оправилась,: она притянула къ себ двочку и поцловала ее. Надя охотно отвчала на ея ласку.
— Ты знаешь меня?— спросила Ирина Петронва.
— Знаю. Вы — моя ття, я васъ ждала сегодня.
Ирина Петровна улыбнулась.
— Ждала?— повторила она.
— Да. Папа при мн разсказывалъ про васъ, а мама сказала, что вы сегодня придете.
Ирина Петровна покраснла, и снова неловкое чувство овладло ею. Двочка не замтила ея смущеня.
— Вы будете часто приходить къ намъ? да, ття?
И Надя ласково прижалась къ ней.
Чистой дтскй голосокъ и простодушное выражене блднаго личика снова успокоили Ирину Петровну. Она обняла двочку и горячо поцловала ее.
— Я не могу часто бывать, Надюша, у меня дома работа. Но не можешь ли ты приходить во мн? Только у меня не такъ хорошо, какъ здсь.
Надя помолчала, какъ-бы что-то обдумывая.
— Я буду приходить, если мн дозволятъ,— произнесла она, наконецъ.
Ирина Петровна нервно оправила шаль.
— Да, разумется,— торопливо согласилась она.— Ты разв совсмъ одна, Надя? У тебя нтъ ни брата, ни сестры?
— Никого нтъ,— возразила Надя, усаживаясь, возл Ирина Петровны и осторожно оправляя платье. Ирина Петровна только теперь замтила, что Надя разряжена, какъ кукла, и съ испугомъ вспомнила, что, цлуя, могла измять ее.
— Я всегда одна. Мама все занята, у насъ цлый день гости. Въ Петербург у меня была гувернантка, но ее не хотли взять сюда. Папа говоритъ, что я уже большая и не нужно мн гувернантки. Да я и рада, что ее не взяли. Она не позволяла мн читать, а я такъ люблю читать.
Встртивъ въ ттк внимательнаго слушателя, Надя собиралась подробно разсказать ей про свое житье-бытье, когда портьера распахнулась и вошла Любовь Гавриловна, свжая, красивая, блестящая, одтая въ наиизящнйшее визитное платье. Тонкй запахъ ex-bouquet разнесся по всей комнат.
— Вотъ какъ! тетка и племянница уже познакомились!— весело проговорила она, любезно обнимая Ирину Петровну.— Значитъ, приходится только себя представить. Прошу любить и жаловать.
Ирина Петровна не ожидала такой любезности и окончательно растерялась. Она собиралась встать, но снова безпомощно опустилась на кресло.
Любовь Гавриловна грацозно услась на кушетку и, слегка прищуривая глаза, безцеремонно оглядла невстку съ ногъ до головы. Трехугольный чепецъ вызвалъ едва замтную улыбку на алыя губки.
— Знаете-ли…
Любовь Гавриловна остановилась, она затруднялась, какъ назвать невстку.
— Знаете-ли, Ирина Петровна,— произнесла она ршительно (родственной фамильярности она не желала), что вы меня поразили. Я полагала встртить въ сестр Николая Петровича женщину, какъ вс провинцальныя женщины, то-есть безъ всякаго образованя и, признаюсь, совершенно ошиблась въ своемъ предположени.
Ирина Петровна покраснла.
— Я, дйствительно, не получила образованя,— произнесла она съ усилемъ.
— Ну, нтъ,— съ любовной улыбкой замтила Любовь Гавриловна,— ваше письмо въ Николаю Петровичу доказываетъ иное… Я вамъ говорю, что я была удивлена, крайне удивлена…
Ирина Петровна внутренно терзала себя за робость, ей было совстно передъ двочкой, внимательно взглядывающей то на мать, то на тетку. Любовь Гавриловна продолжала осматривать невстку, забавляясь ея смущенемъ.
— Ирина Петровна,— начала она снова,— меня особенно поразило въ вашемъ письм чувство… какъ вамъ сказать… ну, да… достоинство, de la dignit! Я не ожидала… Видите-ли, я буду откровенна съ вами — и Любовь Гавриловна положила блую ручку на руку Ирины Петровны.— Я совершенно понимаю вашу гордость, совершенно понимаю… Но вы идете черезъ-чуръ далеко. Что вамъ за охота всю жизнь заниматься такой скучной работой, какъ вязане и штопане.
Присутстве Нади помогло Ирин Петровн нсколько справиться съ собой.
— Мн эта работа не кажется скучной,— тихо возразила она.— За друую я не съумю взяться… Вязане обезпечиваетъ меня…
— Но какая вы странная, Ирина Петровна, вдь Николай Петровичъ предлагалъ вамъ обезпечить васъ.
— Я очень благодарна брату, но мн ничего не надо…
— Все это прекрасно, Ирина Петровна, но теперь обстоятельства измнились. Прежде вы были здсь одн, теперь у васъ родственники. Кругъ вашихъ знакомыхъ можетъ расшириться, у васъ явятся новыя потребности, и…
— Для меня ничего не измнилось, Любовь Гавриловна, мои знакомые ко мн привыкли. Новыхъ знакомыхъ заводить я не умю, да и зачмъ?..
Любовь Гавриловна нетерпливо пожала плечами.
— Николай Петровичъ, кажется, объяснилъ вамъ, въ виду какихъ соображенй онъ настаиваетъ, чтобы вы приняли его предложене.
Она мелькомъ взглянула на Надю: двочка все съ тмъ же серьезнымъ вниманемъ слдила за разговоромъ. Ирина Петровна поняла этотъ взгляды
— Николай Петровичъ напрасно опасается. Я уже писала: осудятъ одну меня. Сколько лтъ я здсь работаю, никого не удивитъ, что я продолжаю работать.
Съ трудомъ сдерживаемое раздражене выразилось на свжемъ лиц Любовь Гавриловны, но оно скоро исчезло.
— ‘Пожалуй и лучше, что она отказываетъ’, подумала она. ‘Она, дйствительно, изъ такихъ, что въ разговоръ не пускаются. Въ сущности это только и требовалось. Окраска дома и мебель зажмутъ ротъ сплетницамъ’.
— Ну что же длать, Ирина Петровна, не хотите — такъ какъ хотите,— промолвила Любовь Гавриловна, не скрывая звка: разговоръ утомилъ. ее.— Вы, я вижу, таки-упрямая.
Ирина Петровна вздохнула свободне.
Сдлавъ еще два-три незначительные вопроса, Любовь Гавриловна откинулась на спинку, кушетки и замолчала. Ирина Петровна поняла намкъ и заторопилась уйти.
— Не забывайте же насъ,— промолвила Любовь Гавриловна, любезно провожая ее до двери. Надя проскользнула въ дверь вслдъ за тткой.
— Ття,— шепнула она, останавливая Ирину Петровну:— вы придете еще къ намъ?
— Не… знаю… да… можетъ….
Она не договорила. Двочка вдругъ обими руками обхватила ее за шею и горячо поцловала ее.
— Да, ття, да!— нервно шептала она.— Вы не знаете… Я прочла письмо… Это нехорошо, да? Вотъ почему, я ждала васъ… Я хотла видть. Приходите, ття… ко мн… Я люблю васъ…
— Надя!— раздался изъ гостиной звонкй голосъ Любовь Гавриловны — и не успла Ирина Петровна опомниться, какъ двочка исчезла.
Не будь Нади, знакомство Ирины Петровны съ невсткой ограничилось бы родственными визитами, но посл первой встрчи съ двочкой Ирина Петровна не могла уже сторониться родственниковъ, и черезъ дня три снова отправилась къ нимъ, не ожидая приглашеня. Мало-по-малу, одинокая, бездтная Ирина Петровна горячо привязалась въ Над и не могла дня проводить безъ своей племянницы. Любовь Гавриловна сначала немилостиво смотрла на эти посщеня, но, видя, что Ирина Петровна ничуть не пытается втереться въ ней въ домъ на правахъ родственницы, а при каждомъ появлени прямо направляется въ дтскую, она успокоилась и даже позволила ей уводить Надю на нсколько часовъ къ себ. Въ сущности, ей было очень прятно избавиться такимъ образомъ отъ обязанности имть двочку постоянно при себ. Николай Петровичъ не обращалъ ни малйшаго вниманя на сестру. Окраской дома и турецкимъ диваномъ онъ достигъ одобреня презираемыхъ имъ кумушекъ. Его хвалили за родственныя отношеня къ бдной сестр. Боле ему ничего не нужно, было. Съ кмъ проводила Нади дни и часы, до этого ему дла не было. Такимъ образомъ, обстоятельства сложились такъ, что тетка и. племянница были совершенно, предоставлены другъ другу.
Подобно всмъ дтямъ, Надя сначала горячо любила мать. Красота Любовь Гавриловны, ея мягкое обращене и щедрыя ласки, расточаемыя малютк-дочери, обаятельно дйствовали на двочку. Когда Надя стала постарше, она смутно почувствовала, что ея порывистыя, страстныя ласки нетерпливо переносятся матерью, а еще нетерпливе выноситъ она ея рзвость и живую болтовню. Большею частью ее удаляли изъ гостиной съ замчанемъ, что у мамы голова болитъ. Двочка стала сдержанне. Черезъ нкоторое время бна замтила, что мать осыпаетъ ее ласками при другихъ и почти не обращаетъ на нее вниманя, когда он остаются одн. Надя отдалилась съ недовремъ, и мало-по-малу, незамтно для самой себя, стала чуждаться матери. Отца она всегда боялась и никогда не любила.
Горячая, порывистая отъ природы двочка все боле и боле уходила въ себя. Всегда одинокая, безъ подруги и сверстницъ, она не могла отдаваться ни играмъ, ни забавамъ, какъ другя дти. Куклы надодали ей, бгать, шумть, возиться было не съ кмъ, вольная жизнь въ деревн, въ саду была ей незнакома. Росла она въ город, въ четырехъ стнахъ, и единственной забавой, единственнымъ развлеченемъ ея сдлались книги. Съ малыхъ лтъ набросилась она на нихъ и жадно проглатывала все, что ни попадалось подъ руку. Любовь Гавриловна не только не препятствовала этой развивающейся страсти, но, напротивъ, даже поощряла ее, накупая ей всевозможныя дтскя книги. Живой, шаловливый ребенокъ длался все тише, спокойне и не раздражалъ боле ея нервы шалостями.
По цлымъ днямъ просиживала Надя за книжкой, но не вс книги одинаково приковывали ея внимане. Любимымъ чтенемъ ея сдлались сказки, въ нихъ находила она обширное поле для пылкой фантази своей Воображене сильно рисовало ей тотъ волшебный мръ, полный невроятныхъ чудесъ, въ которомъ человчество переживаетъ свои дтске годы. Цликомъ переносилась она въ роскошные, цвтуще сады, въ мраморные дворцы, полные свта, блеска и небывалой роскоши.
Бывало, сидитъ она въ дтской въ обычномъ уголку, на скамеечк, и по цлымъ часамъ не пошевельнется. Развернутая книжка лежитъ у нея на колняхъ, она перестала читать — и томные, больше глаза пристально, неподвижно вперились въ какой-нибудь предметъ, но она не видитъ его, она вся унеслась въ другой, любимый ею мръ…
Вотъ, она вступаетъ въ тнистыя, ароматныя аллеи. Чудные, небывалые фрукты сверкаютъ на изумрудныхъ втвяхъ, сладкое пне раздается повсюду и заставляетъ замирать сердце ея радостью и ожиданемъ. Разноцвтныя бабочки кружатся надъ яркими, пахучими цвтами, которые тихо наклоняютъ къ ней головки и шопотомъ привтствуютъ ее, свою сестричку. Очарованная, радостная, счастливая идетъ она дальше, деревья становятся все рже и рже, и вотъ, передъ ней сверкаетъ блый мраморный дворецъ, легкя воздушныя колонны увиты розами, зеленая полянка, усыпанная цвтами, разстилается передъ дворцомъ, фонтаны омываютъ мраморныя ступени бассейновъ, все сяетъ, сверкаетъ, блещетъ на солнц. Она нершительно переходитъ полянку, залитую свтомъ и радужными цвтами, подходитъ въ дворцу. Вдругъ двери его растворяются, появляется толпа дтей въ свтлыхъ платьяхъ. Съ веселымъ крикомъ и смхомъ сбгаютъ они со ступеней и окружаютъ Надю. Ласково берутъ они ее за руки и увлекаютъ за собой. Волшебныя, небывалыя рчи слышитъ она вокругъ, свтлые, счастливые взгляды встрчаютъ ее везд. Это все ея друзья! она ихъ знаетъ, они такъ ее любятъ! А она? О, она никогда не хотла бы разстаться съ ними!..
— Барышня!— раздается вдругъ голосъ горничной: — барыня приказала одть васъ, он дутъ кататься.
Надю наряжаютъ и везутъ кататься.
— Вотъ примрный ребенокъ!— говорятъ знакомые Любови Гавриловны.— Она всегда у васъ такая тихая?
— Всегда!— подтверждаетъ Любовь Гавриловна, нжно цлуя дочку.— Съ ней не много хлопотъ, она у меня флегма!
А Надя все тише, апатичне становилась по вншнему, но все живе разгоралась въ ней фантазя — и все боле входила она въ свой призрачный мръ. Стали къ ней ходить учительницы съ обычнымъ скарбомъ знаня для двицъ. Надя понимала и училась легко, но безъ особеннаго интереса. Приготовивъ на-скоро заданные уроки, она спшила вернуться къ сказкамъ и волшебнимъ грзамъ. Учительницы, хотя и довольны были ея прилеганемъ, однако нердко жаловались на ея апатичность. Но еслибъ имъ хоть разъ удалось видть Надю въ дтской, въ ея обычномъ уголку, съ развернутой книжкой на колняхъ, и затмъ ночью въ кроватк, гд половину ночи проводила она съ открытыми глазами, еслибъ он увидали пылающя щеки, блестяще глаза и оживленное лицо двочки, не узнали бы он тогда свою примрную, но сонную, вялую ученицу.
Длинное путешестве на почтовыхъ въ П. оторвало нсколько Надю отъ безпрерывныхъ грзъ и мечтанй. Остановки на станцяхъ, села, деревушки, лса и поля, которые имъ приходилось прозжать, вся эта жизнь, ничуть не похожая на ея затворническую жизнь въ четырехъ стнахъ, производила свое дйстве, и въ этотъ шестидневный перездъ Надя больше пережила, перечувствовала, передумала, чмъ въ двнадцать лтъ своей жизни. Въ П. новая обстановка, новыя лица, въ свою очередь, отрезвляющимъ образомъ подйствовали на ея мечтательную головку.
Въ первый разъ стала она присматриваться къ окружающимъ и вслушиваться въ разговоры большихъ. Отецъ и мать, не стсняясь ея присутствемъ, безъ прикрасъ высказывали свое мнне о знакомыхъ и незнакомыхъ. Такимъ образомъ, Надя слышала и разсказъ Николая Петровича о сестр, и вс насмшки надъ ея глупостью. Почему ей такъ понравилось, что ттка отказалась отъ денегъ, она не знала, но ею овладло непреодолимое желане увидться. Первый взглядъ на маленькую, тщедушную фигурку Ирины Петровны возбудилъ въ ней глубокую жалость, желане защитить ее. Двочка съ-разу почувствовала, что Ирина Петровна совсмъ иная, чмъ друге, она инстинктивно поняла, какое это доброе, невинное существо — и горячо привязалась въ ней.
Для Ирины Петровны въ первый разъ въ жизни наступили счастливые дни въ маленькомъ желтомъ домик. Дтскй элементъ расшевелилъ, растормошилъ засыпающую мысль, застывшее чувство. Встртивъ, наконецъ, терпливаго слушателя, Надя сншила развернуть передъ нимъ весь свой маленькй запасъ впечатлнй, соображенй и думъ. Ирина Петровна съ трудомъ подчасъ слдила за пестрой фантазей двочки, и надивиться не могла пылкости ея воображеня. Воспитавъ себя на романахъ и мистическихъ книгахъ, найдя въ нихъ массу наслажденй и ту крошечную дозу силы бороться съ будничной жизнью, она и Надю постепенно ввела въ свой завтный мрокъ, и двочка головой ринулась въ него. Сказочные герои и мученики, гордыя, нжныя, страстныя героини и Христовы невсты, жертвы, подвиги, самоистязаня — все это смшаюсь и кружилось въ ея фантази въ вид тысячи ббраювъ, виднй, представленй. Одни призраки замнились другими, и надолго окунулась она въ этотъ новый для нея мръ.
Но годы шли за годами. Какъ Ирина Петровна ни оберегала Надю отъ всякаго горя, какъ Любовь Гавриловна ни отстраняла ее изъ личныхъ видовъ отъ своей жизни и жизни взрослыхъ людей, Надя росла, просыпалась отъ грзъ и незамтно для себя вступала въ эту жизнь.
Сомння овладли ею. Многое, что прежде безслдно скользило мимо, поражало, пугало ее теперь. Отецъ и мать первые подверглись ея анализу, и чмъ больше всматривалась она въ нихъ, тмъ сильне овладвало ею недовре. Болзненно слдила она за каждымъ словомъ, дйствемъ окружающихъ ее людей, и каждое новое открыте наполняло душу ея страхомъ и тоской. Не понимала она разлада излюбленныхъ ею книгъ съ окружающей жизнью. Почему въ книгахъ люди все добрые, исполненные любовью къ ближнему, стремленй къ добру, къ самопожертвованю, а вокругъ столько неправды, столько мелкаго эгоизма, столько вообще дурного? Неужели книги лгутъ?— думала она,— или это только у насъ въ дом такъ? И тысячами вопросовъ осыпала она ттку. ‘Книги одно, а жизнь — другое!’ съ досадой возражала Ирина Петровна. Вопросы эти повергали ее въ крайнее смущене, и не любила она отвчать на нихъ, Книги были ея жизнь, но никогда не смшивала Она романы съ дйствительностью. ‘Надо свой крестъ нести!’ пассивно говорила она, и довольствовалась тмъ, что книги хоть на время позволяли ей забыть гнетущя дрязги и заботы. Съ горькимъ недоумнемъ видла она, что книги возбудили въ Над такя требованя, которыя, по ея мнню, не могли дать ни счастья, ни спокойствя.
— Молись, Надюша,— совтовала она,— чтобы Господь смирилъ твою гордость.
Надя молилась, но одно сомнне влечетъ за собой другое. Теплая, дтская вра тоже охладвала, и не приносила молитва желаемаго успокоеня. Мало-по-малу она перестала поврять свои сомння ттк, но тмъ ревностне продолжала наблюдать, сравнивать.
Перемну въ Над мене всего видла Любовь Гавриловна. Она не замчала, какъ худенькй блдный ребенокъ, постоянно грезящй на яву, уступалъ мсто нервной, порывистой двушк, темные глаза которой все боле и боле утрачивали мечтательное выражене и все пытливе, зорче всматривались въ окружающее.
Она не замчала также, что застнчивость и робость Нади замнились холодною сдержанностью и явною отчужденностью въ отношени къ ней. Время незамтно пролетало для нея, почти не касаясь ея красоты и свжести, и она старалась уврить себя, что и для Нади годы проходятъ незамтно. Убждене въ неразвитости дочери сильно укоренилось въ ней.
‘Чмъ дольше — думала она — будетъ Надя считаться подросткомъ, тмъ для нея лучше’.
Поэтому она оттягивала, какъ, только могла, время, такъ-сказать, выхода дочки въ свтъ. На вс вопросы знакомыхъ, почему Надя не показывается до сихъ поръ на вечерахъ, она отвчала, что боится утомлять ее. Она у нея такая слабенькая, хиленькая, и къ тому же еще такъ молода, что успетъ вдоволь наплясаться.
Доводы эти однако не долго казались удовлетворительными, и до Николая Петровича какими-то судьбами донеслись однажды слухи, что въ город говорятъ, будто Любовь Гавриловна съ намренемъ молодитъ дочь, она-молъ боится, что Надя отобьетъ у нея поклонниковъ. Николай Петровичъ тотчасъ же бросился къ супруг сгъ упрекомъ, что упрямствомъ своимъ, она подымаетъ ихъ на смхъ, портитъ ему репутацю.
— И что это за служи о поклонникахъ?— кричалъ онъ, всегда готовый воспылать ревностью.— Еслибъ вы не давали повода, сплетни эти не дошли бы до меня!
Темное облако досады отуманило всегда безмятежное лицо Любови Гавриловны.
— Вы кончили?— спросила она его презрительно.
Николай Петровичъ фыркнулъ, но промолчалъ, онъ нсколько струсилъ посл своей гнвной тирады.
— Кончили? слава Богу!— продолжала все также презрительно Любовь Гавриловна.— Ну, такъ прежде всего я должна вамъ сказать, что такой старой двки, какъ вы, Николай Петровичъ, я никогда не видала, да думаю и встртить трудно!
Николай Петровичъ обидлся.
— Какъ вамъ не стыдно слушать вс сплетни! Еще въ начал нашего перезда сюда я раздляла отчасти ваши опасеня, но теперь, когда ваше положене установилось — и, не забудьте, установилось благодаря мн, я не понимаю, съ какой стати вы обращаете внимане на все, что говорятъ! Ваша ревнивая вспышка такъ нелпа, что я и отвчать на нее не хочу.
Любовь Гавриловна отвернулась и, надувъ губки, сла на диванъ.
Николай Петровичъ не могъ видть неудовольствя жены. При малйшемъ слов ея, недовре его разлеталось въ пухъ и прахъ, а когда она обращалась къ нему съ ‘вы, Николай Петровичъ’ — птушиный гнвъ его исчезалъ, какъ дымъ. Долго откашливался онъ, шагая по комнат. Любовь Гавриловна не обращала на него ни малйшаго вниманя. Она прислонилась головой къ спинк дивана и съ утомленемъ закрыла глаза.
— Любонька!— началъ заискивающимъ тономъ Николай Петровичъ.
Молчане.
— Любонька!.. да… г-мъ!… ты сердишься?…
Любовь Гавриловна грустно пожала плечами.
— Разумется, обидно, что посл девятнадцатилтней жизни со мной ты готовъ поврить первому встрчному боле, чмъ мн.
— Да нтъ же, Любонька, это совсмъ не то!— говорилъ совсмъ растаявшй Николай Петровичъ, усаживаясь около жены и беря ее за руку.— Какая же ты, право!
— Что, какая!— передразнила его Любовь Гавриловна.— Ну, для чего ты пришелъ кричать, скажи пожалуйста? Ты знаешь, вдь, что я терпть не могу, когда ты, какъ индйскй птухъ, влетаешь ко мн! Другой разъ я разсержусь, слышишь, дружинька?
Николай Петровичъ былъ радъ-радшенекъ, что буря пролетла благополучно. Любовь Гавриловна не всегда ласкалась. Иногда она предпочитала дуться и дулась такъ исправно, что Николай Петровичъ ходилъ самъ не свой. Темныя тучи носились тогда по дому, а въ канцеляри писаря изъ кожи лзли, чтобы не наскочить на распеканцю.
— Я все хочу о Над съ тобой поговорить, Любонька,— началъ нершительно Николай Петровичъ.— Пора, пора ее вывозить. Ей ужъ девятнадцатый годъ пошелъ, а она все еще сидитъ за указкой. Пора все это бросить, чортъ возьми! Немного оплошали мы съ Надей, Любонька. Что она за двица? Ни рукодля не знаетъ, ни къ хозяйству не пручена!
— Все это пустяки! Выйдетъ замужъ и безъ этого! Вс знаютъ, что она не бдная невста!
— Разумется, она не безприданница! Но все-таки пора ее вымуштровать. Эти книжки вотъ гд у меня сидятъ!
Николай Петровичъ указалъ на затылокъ.
— Я теб говорилъ, какя книжки у нея нашелъ въ комнат? Чортъ знаетъ, откуда она ихъ беретъ! Истори разныя, да философи! На кой-чортъ он ей? Не хочетъ ли она синй чулокъ изъ себя корчитъ!
Николай Петровичъ съ азартомъ вскочилъ и зашагалъ по комнат.
— Пусть будетъ по-твоему, дружинька,— мягко намтила Любовь Гавриловна посл нкотораго размышленя.— Я начну эту же зиму вывозить Надю.
Николай Петровичъ былъ тронуть, онъ не ожидалъ такого скораго соглася. Дло въ томъ, что Любовь Гавриловну весьма непрятно поразила сплетня, будто она не вывозитъ взрослую дочь изъ боязни встртить въ ней соперницу, и она ршилась разсять невыгодные для нея слухи.
Съ зтогб дня Над запретили удаляться въ свою комнату. Цлые вечера должна она была просиживать въ гостиной, а утромъ вызжать съ матерью съ визитами. При малйшемъ сопроявлени съ ея стороны — начинались сцены. Николай Петровичъ топалъ ногами, кричалъ, что онъ ей дурь изъ головы-то выбьетъ.
При первомъ появлени Нади въ свт, Любовь Гавриловна успокоилась. Несмотря на молодость и всми замчаемую красоту, дочка ни въ какомъ случа не могла поспорить съ блестящей матушкой. Поддерживать живой, шутливый разговоръ она не умла, на комплименты не отвчала кокетливымъ словомъ или лукавой улыбкой, была рзка, угловата въ манерахъ. Въ обществ она не понравилась. Молодые люди отдалялись отъ нея, одни находили ее странной, друге приписывали ея молчалвость неразвитости. Дамъ она шокировала рзкостью.
Несмотря, однако, на видимое фаско, красота, молодость Нади, а главное — ея приданое произвели впечатлне на нкоторыя сердца, и вотъ, появились предложеня. Надя упорно всмъ отшивала, возбуждая при каждомъ, отказ сцены съ отцомъ.
Посл первыхъ выздовъ, Николай Петровичъ счелъ обязанностью учредить строгй надворъ за дочерью, и въ этомъ надзор не ослабвалъ ни на оту. Прежде всего онъ возсталъ противъ посщеня Ирины Петровны, а такъ какъ, несмотря на запрещене, Надя продолжала навщать тетку, то сценамъ и бурямъ не было конца. Видя, наконецъ, что бури начинаютъ обрушиваться на бдную Ирину Петровну, Надя принуждена была уступить, и только урывками, часто тайкомъ, удавалось ей забгать въ желтый домикъ.
Николай Петровичъ, полагая, что настойчивость дочери черпается изъ книгъ, именнымъ указомъ запретилъ ей читать и превратился въ наистрожайшаго цензора. Въ каждое время дня, какъ ураганъ, являлся онъ въ комнату Нади и обшаривалъ ея шкафы и столы. Любовь Гавриловна, не вмшивалась въ отношеня Нади съ отцомъ и втайн была очень недовольна дочерью. Въ Над она чуяла молчаливаго, но строгаго судью.
Вкоренившееся чувство почитаня родителей долго налагало узду на горячую, порывистую натуру двушки, но чувство это не могло потушить все увеличивающагося осужденя. Любовь Гавриловна постоянно чувствовала его, и съ скрытымъ раздраженемъ переносила присутстве дочери около себя.
Два года прошли въ подобныхъ стычкахъ и столкновеняхъ. Различе характеровъ, понятй, интересовъ между тремя лицами, тсно связанными родствомъ, живущими подъ одной, крышей, превращали семейную жизнь въ каторгу, Положене Нади дома становилось невыносимо, и внутреннй разладъ съ родными съ каждымъ днемъ все увеличивался и увеличивался.
Вотъ объ этомъ-то разлад и надумалась тяжело Ирина Петровна, сидя на кресл у окна и спша окончить заказную работу.

——

‘Не случилось ли опять чего!’ думала она. ‘Надя сколько ужъ дней не приходила ко мн. Доведутъ они ее до отчаяннаго шага! И чего они мучаютъ ее! Надюша совсмъ не такая, какъ другя… Съ ней надо осторожно, а братъ обращается по-солдатски! Охъ, давно вижу я, что нтъ счастья для Нади на земл. Очень ужъ многаго она хочетъ!’….
— А видно, барышня-то не придетъ?— протяжно проговорила толстая Маланья, пролзая на половину въ дверь.
— Что ты, что ты! придетъ, непремнно общала придти, торопливо произнесла Ирина Петровна, снова тревожно выглядывая въ окно.
— У меня обдъ готовъ. Жаркое пригоритъ, пожалуй.
— Боже тебя упаси! Какъ можно, чтобы оно пригорло! Отставь его.
Маланья помолчала.
— Хорошо, отставлю,— медленно согласилась она, почесывая високъ.
На кухн раздалось громкое шипне.
— Ну, ну, зашиплъ уже!— сердито проворчала она.— Шипи, шипи себ!
И, громко звнувъ, вылзла изъ двери.
— Четвертый часъ, а ея нтъ!— тревожно шептала Ирина Петровна. Не имя боле силъ оставаться на мст, она вскочила и торопливо стала свертывать работу.
— Случилось, непремнно что-нибудь случилось!— громко проговорила она. Если черезъ полчаса не будетъ, пойду туда, узнаю…
— Вотъ и барышня идетъ,— протянула снова Маланья, локтемъ открывая дверь и протискиваясь съ огромнымъ подносомъ, уставленнымъ посудой.
Ирина Петровна бросилась къ окну.
— Идетъ, идетъ! Скорй, Маланья! Что-жь это ты? У тебя и столъ еще не накрытъ?
— Не убжитъ!— хладнокровно возразила Маланья.— Чего спшить? Столъ накрыть не долго.
Медленной, развалистой походкой ходила она вокругъ стола и обдергивала скатерть.
— Вдь вотъ, проклятая!— ворчала она.— Какъ ты ее ни дергай, все одинъ конецъ свшивается!
— Да оставь ты это!— нетерпливо крикнула Ирина Петровна.— Давай скорй тарелки!
Маланья никогда ни одного слова не оставляла безъ отвта, и теперь тоже собиралась возражать, когда въ передней раздался звонокъ.
— Скорй накрывай, я пойду, отопру.
Ирина Петровна торопливо засменила ножками по направленю къ передней. Черезъ нсколько секундъ она вернулась съ Надей. Маланья ставила вторую тарелку на столъ.
— Ты еще не готова!— крикнула Ирина Петровна, съ отчаянемъ всплескивая руками.— Просто наказане съ ней! Еле двигается, словно не человкъ, а черепаха какая-то!
Маланья обидлась.
— Гршно, барыня, такъ ругаться! Богъ всть какя слова выдумываютъ!— укоризненно произнесла она.
Надя весело разсмялась и, схвативъ тарелки, принялась живо разставлять ихъ на стол. Маланья, подперевъ щеку рукой, невозмутимо слдила за быстрыми движенями двушки.
— Ну, готово!— вскрикнула Надя.— Теперь можно подавать! Иди, иди, Маланьюшка!
Взявъ ее за плечи, она, смясь, выпихнула ее за дверь, прежде чмъ та успла ротъ открыть.
— Не сердись, ття,— продолжала Надя, ласково обнимая ттку,— вдь ее ужъ не передлаешь!
Ирина Петровна пытливо смотрла на двушку.
— Отчего ты такъ поздно пришла, Надюша?
— Задержали,— торопливо отвчала Надя.— Не смотри, ття, оставь! не разспрашивай! Посл обда успемъ наговориться! Не хочу я, чтобы ты такъ грустно смотрла, слышишь, не хочу! Иль ты не рада, что я пришла?
Надя притворно надула губки. Ирина Петровна притянула ее за об руки.
— Ты похудла, Надюша, за эти дни…
Надя нетерпливо выдернула руки.
— Ахъ, ття, что теб за охота портить мой приходъ! Сказала я, что посл обда успемъ еще нахныкаться… а теперь не смйте тревожиться, слышите? Извольте вынуть варенье, пирожное, а я побгу посмотрть, не заснула ли Маланья надъ супомъ.
Надя выбжала изъ комнаты. Черезъ нсколько минуть она уже сидла за столомъ, весело болтала и похваливала поваренное искусство Маланьи.
— Ну, ття,— начала она, когда Маланья унесла послднюю тарелку и шлпанье ея башмаковъ окончательно удалилось по направленю въ кухн.— Теперь мы можемъ говорить.
— Опять что-нибудь дурное случилось! Ужъ не скроешь ты отъ. меня!
Надя не отвчала. Заботливо придвинула она къ столу кресло, усадила въ него ттку и сама услась на скамеечк у ея ногъ.
— Вотъ такъ. Мн кажется, будто я все еще та маленькая Надя, которая вотъ здсь на скамеечк зачитывалась сказками. Помнишь, какя безконечныя сказки я выдумывала для тебя?
— Хорошее тогда было время,— со здохомъ замтила Ирина Петровна.— Мы были счастливы, и ты была у меня другая,— прибавила она, нжно гладя темную головку Нади.
— Разв я измнилась къ теб, ття?— спросила Надя, положивъ руки ей на колни и взглядывая съ ласковымъ упрекомъ на добродушное, сморщенное личико, обрамленное безукоризненнымъ чепцомъ.
— Ко мн? Нтъ, дточка, нтъ! Ты все такая же добрая, ласковая съ твоей старой тткой, а все-таки ты уже не та! Вотъ ты вспомнила маленькую Надю… Маленькая Надя была счастива здсь у меня, ничего другого не желала она, со мной не скучала…
— Разв я скучаю, ття?
— А разв нтъ? Да и не въ упрекъ теб говорю я это! Давно все это свершилось! Давно прошло то время, когда у тебя били мои мысли!.. Теперь у тебя свои, чужя мн, и не повряешь ты мн ихъ… Я вдь всегда знала, что ты умне меня…
Надя сдлала движене.
— Не перебивай, Надюша, ужъ я знаю, что говорю. Ты молоденькая, головка у тебя свжая, не напичкано въ ней всякой дряни, а моя голова давно уже заржавла… Ты умне, а все-таки вижу я, что идешь ты по такому пути, гд встртишь только горе одно…
Надя молчала.
— Знаю я,— продолжала робко Ирина Петровна,— что дома теб нехорошо, но ты ужъ очень горда…
— Оставимъ это, тетя,— нетерпливо перебила ее Надя.— Меня ты не передлаешь! Не говори только, что я перемнилась къ теб: это несправедливо! Я все та же маленькая Надя твоя. Иначе думаю я чмъ прежде… Такъ какъ же ты хочешь! вдь я ужъ больше не ребенокъ. Подчасъ и я бы хотла вернуть старое, то-есть прежнюю вру, да что ужъ прошло, то прошло, и его не вернешь! Можетъ быть,— продолжала она задумчиво,— еслибъ прежде я не врила такъ горячо, мн бы легче все давалось!
Ирина Петровна съ недоумнемъ покачала головой.
— Ття,— начала Надя съ улыбкой посл минутнаго молчаня,— поздравь меня: за меня опять сватаются!
Ирина Петровна съ безпокойствомъ взглянула на нее.
— Кто это еще?— отрывисто спросила она.
— Отгадай.
— Охъ, Надюша, не мастерица я отгадывать.
— Какъ! Теб не бросилась въ глаза пламенная страсть? До теб не доходили слухи?…
— Не мучь меня, дточка! скажи кто?
— Какая же ты недогадливая! Лысухинъ.
— Лысухинъ? Этотъ кутила, картежникъ.
— Шшъ! осторожне, ття! это мой женихъ.
Ирина Петровна подскочила на кресл.
— Женихъ?!
— Конечно. Онъ сватается за меня. Сегодня мама передала мн его предложене.
Ирана Петровна съ напряженнымъ вниманемъ слушала ее.
— Что же ты отвтила?
Надя весело разсмялась.
— Ты еще спрашиваешь? Разв ты не знаешь мой постоянный отвтъ?
Ирина Петровна перевела дыхане. Она сильно колебалась еще относительно замужства Нади. Хотя, по ея мнню, двушка должна выходить замужъ, но собственный горькй опытъ заставлялъ ее сомнваться, найдетъ ли Надя счастье въ брак, да и не встрчала она еще никого, кто бы достоинъ былъ е сокровища. Тмъ не мене, она считала священною обязанностью пожурить Надю за постоянные отказы.
— Какъ же это, Надюша, ты такъ и ршила не выходить замужъ?
— Можетъ быть, и ршила. Что-жъ изъ этого?
Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.
— Ты шутишь? Какъ же это возможно не выходить замужъ? Ты не знаешь, что за горькая участь незамужней женщины.
— Господи!— прошептала Надя, вставая со скамейки.— И тутъ то же самое!
— Не сердись, Надюша,— умоляющимъ голосомъ заговорила Ирина Петровна.— Знаю я, что надодаю теб, да вдь для твоего же добра…
Голосъ старушки задрожалъ. Горькое слово готово было сорваться съ языка Нади, но она задержала его.
— Я не сержусь на тебя, горько только слышать и здсь, что и дома! Сколько разъ сама ты мн говорила, что бракъ — тяжелая обязанность, что много терпня, много воли, много вры надо, чтобы переносить вс мученя! Ты всегда рисовала мн бракъ въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, а теперь сама требуешь, чтобы я добровольно избрала этотъ путь. Зачмъ же ты хочешь моего несчастья?
Ирина Петровна смутилась.
— Ты меня не поняла,— робко произнесла она.— Я не выражалась такъ о брак вообще… Мн не посчастливилось въ замужств, но вдь это не всегда такъ бываетъ… Другя живутъ счастливо… у другихъ дти, а съ дтьми жизнь иная, полная, хорошая…
— Но у меня тоже могутъ не быть дти, и тогда я тоже должна быть несчастной?…
— Это рдкость, что нтъ дтей,— начала-было Ирина Петровна, но Надя перебила ее.
— Ты хочешь,— значитъ, что бы я во что бы то ни стало вышла замужъ?
— За человка хорошаго…
— Положимъ, хорошаго, но въ крайности — даже не любя его…
— Любовь не все, главное — уважене…
— Какъ же можно быть женой нелюбимаго человка и… имть дтей?
Ирина Петровна покраснла и съ недоумнемъ посмотрла на племянницу. Он не понимали другъ друга.
— Ты какая-то странная, Надюша, Христосъ съ тобою!… Такое все говоришь непонятное для меня.
Невыразимая тоска отуманила блдное лицо Нади.
‘Ни она, ни друге не понимаютъ меня,— думалось ей,— неужели я, дйствительно, уродъ, и только потому, что я уродъ, мн и кажутся уродливыми вс понятя о людскихъ отношеняхъ?’
— Какъ же относительно Лысухина, ты совсмъ ему отказала?— начала снова Ирина Петровна посл довольно продолжительнаго молчаня.
Надя утвердительно кивнула головой.
— Что же отецъ сказалъ?
— Не знаю, я не видала его посл разговора съ maman.
— А Любовь Гавриловна?
— Maman говоритъ то же, что и ты. Она смется надъ моимъ желанемъ не выходить замужъ за перваго встрчнаго-поперечнаго.
— Кто же говоритъ о первомъ встрчномъ-поперечномъ,— обиженно замтила Ирина Петровна.— Грхъ теб, Надя, выдумывать на меня.
— Въ разныхъ выраженяхъ об вы говорите одно и то же. Об вы приходите въ ужасъ, что я отказываю женихамъ. Она смется надъ моими мннями, тебя они пугаютъ, а въ результат выходитъ одно и тоже, то-есть, и она, и ты желаете, скорй избавиться отъ меня…
— Надя! Надя!— начала-было съ негодованемъ Ирина Петровна, но слезы брызнули изъ глазъ и, закрывъ лицо руками, ова горько заплакала.
— Ття, прости меня! Я злая, нехорошая! говорила Надя, лаская ттку.— Сгоряча обидла я тебя, бдная ты моя. Вдь знаю, что ты любишь меня!
— Господи! вдь ты у меня одна, всхлипывала Ирина Петровна.
— Знаю, знаю,— спшила успокоить ее Надя.— Знаю, кто ты одна только и любишь меня, тмъ больне и отъ тебя слышать то же, что и отъ другихъ!
— Да вдь я любя тебя говорю, дточка, радость ты моя!— все еще со слезами говорила Ирина Петровна, обнимая Надю.— Вдь невыносимо подумать мн, какъ ты одинокая будешь вкъ свой коротать, и что люди старой двкой величать тебя будутъ!…
Надя невольно разсмялась.
— Вотъ въ чемъ главная забота, бдная моя ття! Какое теб дло, что какая-нибудь Анна Степановна или Василй Максимычъ будутъ посмиваться, на меня глядя, и скорбть о моемъ двичеств! Ахъ, ття, какъ будто еще мало тяжелыхъ думъ и тревогъ, чтобы еще мучиться о мнни чужихъ людей!
— Да вдь не въ лсу мы живемъ, а съ людьми, какъ же не обращать вниманя на ихъ мнне?
— Я живу съ тобой.— Ты мн самая дорогая, и огорчить тебя мн страшно больно, но до другихъ мн дла нтъ. Я тоже одна у тебя. Зачмъ же ты мучаешь меня и не хочешь позволить мн жить такъ, какъ хочется? Теб самой будетъ тяжело, если я выйду за мужъ, не за себя только! Теб страшно будетъ за меня.— Я вдь это знаю, сколько разъ ужъ ты проговаривалась… Но оставимъ все это пока. Мн пора домой, у насъ гости.
Надя встала.
— Погоди еще минутку,— умоляла Ирина Петровна.— Надюша, что сказала теб сегодня Любовь Гавриловна?
— Зачмъ это, ття?
— Видишь-ли, Надюша, когда ты со мной такъ заговорила давича… я сейчасъ же почуяла, что тебя огорчили.
Надя не сейчасъ отвчала.
— Лучше раньше сказать то, что я задумала,— произнесла она наконецъ, снова садясь на скамеечку.— Maman въ отвть на мой отказъ Лысухину объявила, что отецъ положительно желаетъ моего скораго замужства, и что имъ далеко не лестно будетъ имть въ дом старую двку.
Ирина Петровна вспыхнула, губы ея злобно сжались. Она притянула къ себ Надю и нсколько разъ горячо поцловала ее.
— Я очень рада, что она такъ ясно высказалась,— продолжала Надя, освобождаясь изъ объятй ттки:— это поможетъ мн дйствовать такъ, какъ я хочу.
Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.
— Во-первыхъ, ты не тревожься, ття, слышишь! Помни одно, что то, что я задумала, свершится не ране, какъ черезъ годъ… Я давно вижу, что такъ продолжаться не можетъ… Еслибъ не ты, меня давно не было бы въ П.
Ирина Петровна приподнялась на кресл и судорожно сжала руку Нади.
— Что, что такое?— почти крикнула она.
— Если ты будешь такъ тревожиться, я ничего не скажу. Садись! вотъ такъ!— говорила Надя, цлуя дрожащя руки ттки.
— Разв теб не приходило въ голову, ття, что такъ продолжаться не можетъ?— начала она снова тихимъ, мягкимъ голосомъ.
— Я теб многаго не говорю, но вдь ты сама догадываешься. Вотъ ужъ два года продолжаются истори, ежедневныя сцены и буря. Порой мн кажется, что я точно арестантъ въ тюрьм, ни одна минута не принадлежитъ мн. Въ своей комнат не могу я заперегься на ключъ, остаться полчаса одна!. Если бы maman хотла, эти сцены на половину уменьшились бы, но она съ умысломъ не вмшивается! Отношеня мои къ ней въ тысячу разъ тяжеле, чмъ съ отцомъ. Папа грубъ, но онъ грубъ со всми… Maman при гостяхъ осыпаетъ меня ласками, а наедин она сдержанно-насмшлива со мной. Зачмъ она не всегда одинакова со мной? Я понять этого не могу, и это меня возмущаетъ! Ахъ, да не это одно. Ежедневно, ежечасно вижу я многое такое, что меня всю переворачиваетъ — и я молчу!— молчу потому, что сама боюсь сознаться въ своихъ мысляхъ!.. Нтъ, ття, я теб многаго не могу сказать и никогда не скажу, но порой я хотла-бы бжать изъ дому, бжать безъ оглядки!
Надя перевела дыхане, щеки ея разгорлись, глаза блестли.
— Вотъ видишь ли,— продолжала она сдержанне,— я многое передумала въ эти два года… Не ршалась я ухать изъ П. ради тебя. Не могла я оставить тебя здсь одну, да и теперь не знаю, какъ бы я на это ршилась, если бы мн не запретили видть тебя такъ часто, какъ прежде, и если бы и на тебя не стали обрушиваться бури. Ття, голубка моя, надо помириться съ этой разлукой. Пойми, согласись, что такая жизнь невозможна. Я не умю съ ней справиться…
Но внезапное ршене до такой степени озадачило Ирину Петровну, что она ршительно ничего не могла понять.
— Что-жъ это такое! какъ же это?— твердила она.— Отца и мать оставить! Да вдь это никогда еще не было! Опомнись, что ты говоришь, Надя?— Ты сгоряча только задумала это! ты испугать меня хотла!…
— Полно, ття, за кого ты меня принимаешь? Неужели и стану нарочно пугать тебя! Ты видишь, что я принуждена принять это ршене, ты слышала, что мн сегодня сказали? Я не могу оставаться дома. Старую двку не будутъ тамъ терпть!
Ирина Петровна была вн себя. Оттолкнувъ Надю, она вскочила съ кресла и забгала по комнат.
— Какъ же это возможно!— отрывисто говорила она, судорожно сжимая крошечныя ручки.— Этого никакъ нельзя допустить! Вдь это стадъ и срамъ. Куда ты пойдешь, а? Скажи мн на милость?— спросила она, останавливаясь передъ Надей.
— Пойду въ гувернантки,— спокойно возразила двушка.
— Господи, она чисто безумная!— вскрикнула Ирина Петровна, съ отчаянемъ разводя руками.— Въ гувернантки! Да знаешь-ли ты, что за жизнь гувернантки?
— Какая бы она ни была, не можетъ она быть хуже моей жизни дома.,
— Да вдь отецъ со дна моря тебя вытащить! житья теб не будетъ! Подумала ли та объ этомъ?
— Черезъ годъ я буду совершеннолтняя, нельзя меня будетъ принуждать.
Ирина Петровна была въ отчаяни. Она бгала по всей комнат и не хотла слушать увщанй Нади. До синяковъ нажимала она руки, круглое личико раскраснлось, какъ пюнъ, а безукоризненный чепецъ сползъ на бокъ.
— Барышня!— протянула вдругъ Маланья, просовывая голову въ дверь.— За вами пришли. Маменька приказала сказать, что у нихъ гости.
Надя подошла къ ттк.
— Ття, помни же одно, что я остаюсь съ тобой еще цлый годъ, а за годъ многое еще можетъ измниться. Не мучь себя, подумай хорошенько обо всемъ, что я сказала… Я знаю, въ конц-концовъ ты поймешь меня,— говорила она, лаская ттку.
Ирина Петровна только качала головой. Съ лихорадочнымъ нетерпнемъ закутывала она двушку и спшила ее выпроводить.

III.

Въ голубой гостиной неумолкаемо раздавались говоръ и смхъ. Любовь Гавриловна, по обыкновеню, полулежала на кушетк и съ большимъ оживленемъ бесдовала съ длиннымъ, худымъ господиномъ, который, заложивъ нога на ногу, сидлъ около нее на стул. Мрно раскачивая ногой и глядя куда-то въ сторону, онъ съ неопредленной улыбкой слушалъ ее.
— А, вотъ наконецъ и Надя!— вскричала Любовь Гавриловна,— когда портьера раздвинулась и Надя появилась въ дверяхъ.— Пойди сюда, моя птичка! Вотъ, представляю вамъ мою маленькую баловницу,— заговорила она, беря дочь за руку.— Надочекъ, это Алексй Васильевичъ Вильдъ. Я много разсказывала теб о немъ.
Надя утромъ въ первый разъ услышала это имя. Она съ серьезнымъ вниманемъ посмотрла на него. Блдное, длинное исхудалое лицо, изрытое преждевременными морщинами, высокй, узкй лобъ, и срые, впалые глаза, какъ-то странно глядвше исподлобья, поразили ее.
— Неужели это Надежда Николаевна?— съ радостнымъ изумленемь произнесъ онъ, вставая и мигомъ оглядывая ее.— Я васъ видалъ еще ребенкомъ. Помнится, не разъ даже привозилъ вамъ конфектъ, но никакъ не могъ тогда заслужить вашего вниманя. Надюсь, что теперь вы будете благосклонне и не вспомните вашей антипати.
Эта шутливо-развязная рчь не понравилась Над, а пристальный взглядъ, не скрывавшй лестнаго дня нея изумленя, смущалъ ее.
— Я васъ не помню,— отвчала она, красня.
— Забвене обидне антипати,— съ неестественнымъ смхомъ возразилъ Вильдъ.— Во всякомъ случа надюсь, что пока не усплъ еще ничмъ возбудить вашего нерасположеня, и вы не откажетесь подать мн руку, какъ старинному прятелю вашихъ родителей.
Надя неохотно подала ему руку и поспшила высвободить ее изъ влажныхъ, костлявыхъ пальцевъ.
— Въ нкоторомъ отношени, Надежда Николаевна не измнилась,— замтилъ съ улыбкой Вильдъ, обращаясь къ Любови Гавриловн.
— Она была, есть и будетъ неисправимой дикаркой!— шутливо заигрывая, заговорила Любовь Гавриловна, стараясь притянуть къ себ Надю за руку.
— Пусти меня, maman,— замтила двушка, тихо уклоняясь отъ ея ласки,— я еще ни съ кмъ не поздоровалась.
Она спокойно направилась къ карточному столу, за которымъ предсдательствовала маленькая, толстенькая барынька.
Барынька эта по прозваню Варвара Михайловна Вавилова, была извстна въ город подъ названемъ ‘кубышки’. Любовь Гавриловна вообще не расточала свою благосклонность, но ее приглашала охотно. Пустенькая, добренькая Вавилова могла служить прятнымъ аксессуаромъ для ея гостиной. Мужчинъ забавляла ея неумолкаемая болтовня, они подсмивались надъ ‘кубышкой’, но подъ-часъ не прочь были слегка прударить за ней, она же, съ своей стороны, не прочь была пококетничать и при случа посплетничать не со зла, а такъ — отъ нечего длать.
— А, пожалуйте, пожалуйте сюда,— весело закричала Вавилова, громко цлуя Надю.— Садитесь здсь, возл меня, поближе, поближе! вотъ такъ!— продолжала она, придвигая къ себ стулъ Нади. Наконецъ-то вы появились! Ужъ я собиралась идти постучаться къ вамъ и вытащить васъ изъ кельи. Монашенка вы этакая, право, монашенка! А мы вотъ въ невинную игру играемъ: въ дурачки! и эти господа надуваютъ меня такъ, что срамъ!
— Это все клевета, Варвара Михайловна, нельзя честне играть!— возразилъ, сдавая карты, маленькй, черненькй штатскй съ козьей бородкой.— Прикажете, Надежда Николаевна?— обратился онъ съ вжливой улыбкой въ двушк. Надя отрицательно покачала головой.
— Вотъ вы,— продолжалъ онъ,— немножко того — плутуете.
— Скажите, пожалуйста, я плутую! Прекрасно! вотъ они — всегда такъ!— обратилась она въ Над.— А что, душка, подете вы на балъ въ собране? Любовь Гавриловна, повезете вы ее на балъ?
Любовь Гавриловна нжно взглянула на дочь.
— Если она хочетъ… Когда же будетъ этотъ балъ?
— На Рождество. Позжайте, душка, прелесть какъ будетъ весело, вотъ увидите! Любовь Гавриловна, непремнно надо, чтобы она хала, не такъ ли?… А это что такое?— закричала она, хватая Ревкова за руку.— Кто это короля валетомъ кроетъ?
— Это козырный валетъ,— загоготалъ Ревковъ, поспшно смшивая карты.
— Покажите, покажите!
— Что съ возу упало, то пропало!— замтилъ черненькй господинъ.
— Ну, такъ я съ вами совсмъ не хочу играть!— вскричала Варвара Михайловна, надувъ губки и бросая карты.— Это ни на что не похоже! Неправда-ли, это несносно? обратилась она снова къ Над.
Надя отвчала разсянной улыбкой. Она машинально слдила за играющими, не обращая вниманя на ихъ болтовню. Вс мысли ея вращались вокругъ послдняго разговора, и сердце ея болзненно сжималось, когда она вспоминала Ирину Петровну.
‘Бдная ття!’ думала она: ‘и я должна была уйти, не успвъ хоть нсколько утшить, успокоить ее’.
— Надежда Николаевна, позвольте прервать ваши мысли на одно мгновене,— произнесъ вдругъ Лысухинъ.
Онъ до сихъ поръ сидлъ одиноко за разсматриванемъ альбомовъ, не принимая участя ни въ игр въ карты, ни въ разговор Любови Гавриловны сь Вильдомъ, хотя Любовь Гавриловна и взглядомъ, и словами не разъ приглашала его подойти въ ней.
Надя вздрогнула и оглянулась вокругъ себя. Вавилова и ея товарищи, посл довольно продолжительнаго спора, снова приняясь за карты. Любовь Гавриловна продолжала живо разспрашивать Вильда, онъ полусерьзно, полушутливо отвчалъ ей, съ снисходительной улыбкой взглядывая по временамъ на играющихъ.
— Надежда Николаевна, вы такъ углубились въ себя, что невозможно привлечь ваше внимане,— раздражительно замтилъ Лисухинъ.
— Разв вамъ теперь только бросается въ глаза разсянность Нади?— добродушно спросила Вавилова,— Она всегда такая съ нами: она просто скучаетъ!
Надя покраснла.
— Извините, я не разслышала, что вы сказали,— обратилась она къ Лысухину.
— Я ничего особеннаго не говорилъ. Я только хотлъ, чтобы ни хоть на одну минуту вышли изъ заоблачнаго мра и взглянули на насъ, гршныхъ,
— Что, что такое? кто это въ заоблачномъ мр?— спросила Любовь Гавриловна.
— Это мы говоримъ про Надю,— весело вскричала Вавилова.— Я утверждаю, что она скучаетъ съ нами. Вдь согласитесь, душка, мы для васъ скучный народъ?
Съ этими словами ‘кубышка’ быстро обняла и звонко поцловала Надю.
— Не соглашайтесь, Надежда Николаевна,— задребезжалъ черненькй господинъ,— это для насъ ужъ слишкомъ обидно.
— Ну, вы!— презрительно замтила Варвара Михайловна, полуоборачиваясь къ нему.— Ахъ, да!— продолжала она, по обыкновеню быстро мняя тэму разговора.— Слышала я, какъ вы вчера вели себя въ собрани.
— Какъ? Скажите!— вызывающимъ тономъ спросилъ черненькй господинъ.
— Вы сами знаете какъ! Любовь Гавриловна, смотрите, онъ боится, что я вамъ разскажу!
Любовь Гавриловна улыбнулась.
— Въ чемъ же это вы провинились?
— Да ни въ чемъ, Любовь Гавриловна. Вчера, какъ вы знаете, въ собрани былъ семейный вечеръ, затмъ нкоторые члены остались ужимать… Ну, и покутили, какъ водится.
— Да, именно какъ водится! подхватила Вавилова:— то-есть, нкоторыхъ знакомыхъ нашихъ вывели подъ-ручки изъ залы.
— Это ужъ нсколько преувеличено. Никого не выводили изъ залы.
— Какъ! Вы сами могли дотащиться до пролетокъ?
— То-есть, я принялъ помощь товарищей,— возразилъ черненькй господинъ, раскачиваясь на стул.
Любовь Гавриловна разсмялась и погрозила ему пальчикомъ.
— А товарищи ваши на кого опирались?— продолжала приставать Вавилова.
— Другъ на друга. Это въ порядк вещей, такъ сказать, фундаментъ товарищескихъ отношенй. Жаль, Варвара Михайловна, что вы не были въ собрани! Право, вчера было очень весело, не такъ ли, Лысухинъ?
Лысухинь нетерпливо пожалъ плечами: разговоръ этотъ раздражалъ его.
— Очень вамъ благодарна!— вскричала Варвара Михайловна:— куда какъ весело быть въ пьяной компани!
— Какъ же можно такъ выражаться, Варвара Михайловна,— смясь, возразилъ черненькй господинъ.— Компаня была самая комильфотная. Вс были только чуть-чуть на весел, вотъ и все!
— И дамы ваши тоже были на весел? Извольте говорить правду! я вдь ужъ все знаю.
— Помилуйте, Варвара Михайловна, смю ли я утаивать истину передъ вами?— съ паосомъ возразилъ черненькй господинъ.— Наши дамы были очень веселы и любезны!
— Постойте, я сейчасъ, догадаюсь, кто былъ съ вами?.. Одна изъ дамъ наврное была Климская?
— Какъ вы проницательны, Варвара Михайловна!
— Не трудно быть проницательной! Вс знаютъ, какое общество нравится Климской!
— Бдная женщина!— съ соболзнованемъ замтила Любовь Гавриловна.
— Отчего бдная?— вскричалъ черненькй господинъ.— Она ведетъ веселую жизнь, я наврное многя изъ нашихъ строгихъ дамъ завидуютъ ей.
— Кто эта Климская?— спросилъ вдругъ Вельдъ.— Мн кажется, а видалъ одну Климскую въ Петербург… Очень хорошенькая женщина…
— Должно быть, это та же самая. Здсь вс эти господа по ней съ ума сходятъ.
— Ну, Любовь Гавриловна, кто же съ ума сходитъ?— протестовалъ черненькй господинъ.
— Да первый вы.— Она жена инженернаго полковника. Мужъ ея страшный мямля и ршительно не обращаетъ вниманя на жену. Она еще молода, немного взбалмошна, немного кокетка… Мужчины кружатъ ей голову и потому часто она держитъ себя не такъ, какъ слдуетъ… Трудно ее осуждать,— съ легкимъ вздохомъ прибавила Любовь Гавриловна,— еслибъ она попала въ хорошя руки, изъ нея вышло бы что-нибудь хорошее. ,
— Она бываетъ у васъ?— спросилъ Вильдъ.
— Н-н-нтъ,— протяжно отвчала Любовь Гавриловна, и, бросивъ быстрый взглядъ на Надю, прибавила вполголоса:— У меня взрослая дочь, понимаете?
Вильдъ кивнулъ утвердительно головой, всталъ и подошелъ къ столу съ альбомами.
— Любовь Гавриловна правду говоритъ,— вскричалъ вдругъ Ревковъ, понявъ по-своему ея слова. До сихъ поръ онъ молчалъ, пытаясь съ напряженнымъ вниманемъ строить карточные домики.— Климская хорошая, а вотъ напрасно за ней ухаживаютъ.
— Да это превесело!— задребезжалъ мелкимъ смхомъ черненькй господинъ.
— Продолжайте, продолжайте Ревковъ. Климская и не подозрваеть, что вы ея рыцарь.
— Нтъ, что-жъ, господа, вы, пожалуй, смйтесь! Только право же, не хорошо такъ обращаться съ Климской. Что-жъ, я не скрываю, я тоже былъ пьянъ вчера, но ужъ и тогда думалъ, что не хорошо, какъ вы, да вотъ Лысухинъ, да еще тамъ друге, ухаживали за Климской! Вчера вы же ей все подливали шампанское, а сегодня про нее снова Богъ знаетъ что по городу говорятъ.
— Болванъ!— промычалъ Лысухинъ.— Знаете-ли что, Ревковъ,— насмшливо произнесъ онъ,— вы бы лучше спли намъ что-нибудь вмсто того, чтобы проповди читать. Пвцамъ это не приходится!
Ревковъ обидлся.
— Каждый можетъ высказывать свое мнне!— задорно возразилъ онъ.
— Поэтому-то я и высказываю вамъ свое мнне,— рзко замтилъ Лысухинъ.
— Дйствительно, спойте намъ что-нибудь,— подхватила Вавилова, вскакивая со стула.— Я буду вамъ аккомпанировать.
Ревковъ никогда не отказывался отъ пня. Онъ вопросительно взглянулъ на Надю.
— Какъ же, Надежда Николаевна, вдь вы хотли аккомпанировать?— нершительно спросилъ онъ.,
— Очень любезно, нечего сказать!— закричала Вавилова.— Я ему предлагаю аккомпанировать, а онъ обращается къ другой! Ахъ, вы, кавалеръ! Ну, идемте, что тутъ разговаривать!
Вавилова, переваливаясь, какъ уточка, направилась къ пьянино. Ревковъ и черненькй господинъ послдовали за ней. Лысухинъ придвинулъ-было стулъ свой въ Над.
— Петръ Семеновичъ!— позвала его громко Любовь Гавриловна.
— Что прикажете?— спросилъ онъ, полуоборачиваясь съ любезной улыбкой.
— Подите сюда. Мн надо съ вами поговорить.
Это было сказано такимъ настойчивымъ голосомъ, что Лысухинъ, хотя и не совсмъ охотно, повиновался и направился къ голубой кушетк.— Надя встала и подошла въ двери.
— Куда же ты, моя птичка?— спросила Любовь Гавриловна.
— Здсь душно… Я останусь въ зал.
— Такъ раздвинь портьеру, чтобы мы тебя видли, моя душка, а то мы подумаемъ, что ты снова, какъ мышенокъ, спряталась въ норку свою.
— Тише, господа, тише!— крикнула Вавилова: — мы начинаемъ.
Раздался громкй аккордъ. Ревковъ откашлялся, провелъ пальцемъ по горлу.— Кажется, охрипъ немножко,— замтилъ онъ, выпятилъ грудь впередъ и гаркнулъ арю изъ ‘Эрнани’.
— Вы, вроятно, совсмъ не помните Петербурга, Надежда Николаевна?— замтилъ Вильдъ, подходя къ двушк съ альбомомъ видовъ въ рукахъ.
— Нтъ, напротивъ, помню,— возразила Надя просто, спокойно взглядывая на него.— Я была уже довольно большая, когда прхала сюда.
— Во всякомъ случа, вы были еще ребенкомъ и не могли вполн оцнить всю разницу между столичной и провинцальной жизнью.
— Петербургскую жизнь я вообще совсмъ не знала.
— Ребенку ничего не стоить переходить изъ одной обстановки въ другую, онъ ко всему примняется,— продолжалъ Вильдъ, садясь около Нади.— Взрослому же человку нелегко мнять живую, горячую жизнь на будничную, сренькую.
Надя съ любопытствомъ взглянула на него.
— Вы всегда жили въ Петербург?— спросила она.
— Нтъ, не всегда, и потому по собственному опыту могу оцнить все превосходство столичной жизни надъ провинцальной. Здсь боле праздныхъ людей, а потому боле злыхъ языковъ.
Онъ на минуту остановился.
— Первый почти вечеръ провожу я въ провинцальномъ обществ, и уже видлъ маленькй образчикъ его человколюбя. Вы были возмущены, Надежда Николаевна,— продолжалъ онъ тише,— тмъ, какъ относились къ Климской. Вы ее знаете?
Надя вспыхнула.
— Очень мало. Мы встрчаемся только въ собрани. Я нахожу возмутительнымъ такое отношене къ ней,— проговорила она порывисто,— тмъ боле возмутительнымъ, что такъ къ ней относятся за глаза, а въ глаза ей льстятъ.
Вильдъ одобрительно кивнулъ головой.
— Совершенно справедливо. Видите, я не ошибся, когда сказалъ, что вы были возмущены. Этотъ легкй, шутливый разговоръ покоробилъ меня, я невольно взглянулъ на васъ, и съ удовольствемъ замтилъ, что не меня одного онъ коробитъ. Вы были бы еще боле возмущены, если бы знали прошлое Климской.
Надя вопросительно взглянула на него.
— Вы, кажется, сказали, что знали ее въ Петербург?
— Да, я познакомился съ ней случайно. Давно ужъ это было. Она тогда была почти ребенкомъ еще… Бдная двочка!— прибавилъ онъ — и задумался.
Надя внимательно смотрла на него.
— Нелегко, Надежда Николаевна,— съ горечью заговорилъ онъ, быстро взглядывая на нее,— нелегко въ нашемъ обществ молоденькой женщин идти прямымъ путемъ, особенно, если природа, къ несчастью, одарила ее красотой и въ придачу дала ей корыстолюбивую маменьку! Вотъ эти господа,— Вильдъ презрительно указалъ на дверь гостиной,— напомнили мн первую встрчу съ Климской. И тогда ее тоже окружала подкутившая компаня, и не стыдились они подливать шампанское ребенку, шестнадцатилтней двочк! Не знаете вы, Надежда Николаевна, какая шваль — passez moi l’expression — находится часто между нашей братьею,— мужчинами!
Голосъ его задрожалъ отъ негодованя, онъ на минуту остановился.
— И эти же господа,— продолжалъ онъ сдержанне,— первые потираютъ руки отъ удовольствя, когда про двушку, которую они сани же портили, какъ только могли, когда про нее идутъ разные двусмысленные слухи! первые подсмиваются они и самодовольно подмигиваютъ другъ другу, когда разговоръ коснется ея!… А у нея была цнная натура!— прибавилъ онъ, задумчиво глядя себ подъ ноги. Казалось, онъ совсмъ забилъ присутстве двушки и весь перенесся въ воспоминане.
Надя съ живйшимъ вниманемъ слушала его. Его отрывистая рчь, глухой, взволнованный голосъ захватывали и волновали ее.
— Да, это была цнная натура!— повторилъ Вильдь, подымая вдругъ голову и серьезно взглядывая на нее.— Но мудрено уцлть въ такой обстановк! Вы не можете себ представить, Надежда Николаевна, какое общество ее окружало!
— Но вы были знакомы съ нею,— произнесла Надя, красня и запинаясь,— отчего же вы не попытались освободить ее изъ обстановки… Она была еще такъ молода… Вамъ, врно, удалось бы…
Видьдъ съ горькой улыбкой выслушалъ ее.
— Ахъ, Надежда Николаевна, не знаете вы еще что такое сила обстоятельствъ! не знаете, не можете вы измрить безграничнаго вляня обстановки на молодое, несложившееся существо!… Я подошелъ къ ней съ теплымъ, дружескимъ участьемъ… Мн казалось, она жаждетъ выхода… Я попытался помочь ей найти его… Но обстановка уже произвела свое дйстве… Я не моралистъ, Надежда Николаевна! Боже меня сохрани читать проповди юнымъ созданямъ! Мн самому слишкомъ много приходится бороться съ нравственными недугами, чтобы быть строгимъ относительно другихъ. Я требую только одного: сердечное желане бороться съ недостатками своими, разъ они сознаны… Вотъ, съ этимъ-то дружескимъ требованемъ я и подошелъ къ ней, предлагая посредствомъ честной работы выдти изъ ея двусмысленнаго положеня… Она была впечатлительна и горячо ухватилась за эту мысль… Цлый годъ употреблялъ я вс усиля, чтобы поддержать ее въ этомъ благомъ намрени, но, какъ и слдовало ожидать, обстановка была сильне меня… Не только стала она охладвать въ труду, но и мои дружескя увщаня, моя невольная требовательность начинали надодать ей… Я принужденъ былъ отойти…
— И вы совсмъ оставили ее? совсмъ предоставили ее себ самой?— спросила Надя порывисто.
Вильдъ серьзно-задумчиво посмотрлъ на нее.
— Я принужденъ былъ это сдлать, Надежда Николаевна, но, поврьте, не легко ршился на это… Нкоторые факты трудно передать… тутъ было многое такое… Главное, она привыкла къ лести, и моя серьзная дружба казалась ей черезъ-чуръ строгой… Я не умлъ. льстить… Она сама отошла отъ меня, и отошла даже враждебно!… Меня не удивитъ, если она и теперь встртитъ меня враждебно…
Наступило продолжительное молчане. Надя не прерывала его, она съ горячимъ любопытствомъ разсматривала его блдное, взволнованное лицо.
— Есть люди, которые рождаются неудачными педагогами!— началъ онъ снова съ насильственнымъ смхомъ.— Сколько разъ приходилось мн горько убждаться въ неудач моихъ педагогическихъ попытокъ, и при первомъ удобномъ случа я снова являюсь съ горячимъ желанемъ помочь, спасти, вытащить изъ обстановки и т. д. Горбатаго, видно, могила исправитъ! Жизнь не особенно бережно обходилась со мной. На каждомъ шагу судьба, какъ-бы зло подсмиваясь, пыталась расшатать мою вру, на каждомъ шагу ожидало меня горькое разочароване… Несмотря на все, во мн сохранилась глубокая, можно сказать, слпая вра въ мое чутье… Вотъ, напримръ: я вдь вижу васъ въ первый разъ, но инстинктивно, съ перваго рава я почуялъ, что вы изъ тхъ, которымъ понятно чужое страдане, которые по одному намеку постигаютъ его… И я убжденъ, что не ошибаюсь…
Надя покраснла и на минуту замялась. Она еще сильне покраснла, когда, поднявъ голову, встртила пристальный взглядъ матери. Любовь Гавриловна стояла въ дверяхъ гостиной съ Лысухмнымъ и, продолжая разговаривать съ нимъ, пытливо взглядывала на дочь и Вильда.
— Что это, Алексй Васильевичъ,— замтила она, грацозно подходя къ Над и кладя ей руку на плечо,— вы, кажется, сказки разсказываете моей дочк?
— Я вдь старый болтунъ, Любовь Гавриловна,— отвчалъ Вильдъ, вставая: — попадись мн благосклонный слушатель, я всегда готовъ злоупотребитъ его вниманемъ. Сегодня нашелъ на меня стихъ болтовни, и бдная Надежда Николаевна принуждена была выслушать ее до конца.
— Очень жаль, что этотъ стихъ не нашелъ на васъ, когда вы были со мной,— кокетливо улыбаясь, говорила Любовь Гавриловна.— Что же вы такое разсказывали моей дочк? или это секретъ?
— Я не усплъ еще заслужить довря Надежды Николаевны настолько, чтобы могло быть что-либо похожее на секреть между мной и ею.
— Предупреждаю заране, что вы это довре никогда не заслужите,— смясь возразила Любовь Гавриловна, усаживаясь и жестомъ приглашая Вильда ссть.— Вотъ эта барышня,— она живо указала пальчикомъ на Надю,— самый отчетливый образъ мимозы. Лишь только кто осмлится прикоснуться къ ней, она сейчасъ же свертываетъ листочки и — цвтокъ исчезъ. Какъ подумаешь, какое сходство иногда бываетъ между натурами! Я помню, до замужства я была такая же, какъ моя дочка. А вдь у насъ совершенно различные характеры: я — безпокойная, меня все тревожитъ, волнуетъ… Надя, напротивъ, разсудительная, во всему относится она равнодушно…
И Любовь Гавриловна, по обыкновеню, увлеклась самымъ интереснымъ для нея предметомъ, а именно самой собой.— Надя встала и направилась въ гостиную. Приходъ матери, какъ всегда, окатилъ ее холодной водой. Въ гостиной все еще продолжались музыкальныя упражненя. Вавилова пыталась пть дуэтъ съ Ревковымъ, черненькй господинъ аккомпанировалъ имъ.
— Надежда Николаевна,— проговорилъ Лысухинъ, останавливая ее въ дверяхъ,— я давно ждалъ случая поговорить съ вами наедин… Не подарите-ли вы мн пять минутъ?
Надя вспыхнула.
— Намъ, кажется, нечего переговаривать наедин,— произнесла она нетвердымъ голосомъ.
— Есть вещи, которыя нельзя говорить при другихъ,— раздражительно замтилъ Лысухинъ.
— Я однако ясно показывала, m-r Лысухинъ, что не желаю никакихъ разговоровъ,— отвчала Надя, прямо взглядывая на него.
— Вы очень рзки, Надежда Николаевна,— произнесъ онъ по возможности сдержанно,— но я принужденъ снести вашу рзкость, принужденъ настоять на этомъ разговор… Когда дло идетъ о всей жизни, настойчивость необходима!… Любовь Гавриловна общала мн поговорить съ вами, Надежда Николаевна…
— Разв maman не передала вамъ мой отвтъ?— съ смущенемъ спросила двушка.
— Я надюсь, что этотъ отвтъ не окончательный… Когда вы боле узнаете меня и поймете мое къ вамъ чувство…
— Къ чему все это, m-r Лысухинъ? Меня вы не любите и знаете, что я также не люблю васъ…
— Я неподозрвалъ, дорогая Надежда Николаевна,— перебилъ ее Лысухинъ,— что вы такъ романтичны… Я глубоко уважаю васъ и не требую отъ жены какой-то необыкновенной любви. Тихая, нжная дружба — вотъ въ чемъ супружеское счастье…
— Ни любви, ни дружбы не можетъ быть между нами…
Лысухинъ собирался возражать
— Прошу васъ не настаивать!— взволнованно продолжала Надя:— мой отвтъ окончательный. Онъ ни въ какомъ случа не будетъ измненъ.
Съ этими словами она быстро повернулась и вышла изъ залы.

——

Черезъ часъ посл этой сцены, Вильдъ и Лысухинъ ужинали въ одномъ изъ нумеровъ гостинницы ‘Парижъ’.
— Ну-съ,— началъ Лысухинъ, посл продолжительнаго молчаня, отталкивая отъ себя тарелку съ остатками холоднаго цыпленка и ниливая себ стаканъ вина:— какъ же ты нашелъ Любовь Гавриловну? Давненько вы не видались.
— Да, давненько,— задумчиво повторилъ Вильдъ.— Много воды утекло съ тхъ поръ. Вотъ и дочка у нея уже невста, а она все такая же, какъ и была…
— Удивительная женщина!— замтилъ Лысухинъ, отпивая вино:— такъ сохранилась, какъ рдко кто! Право, подчасъ забываешь, что ей уже не двадцать, и…
— А что — между матерью и дочерью будто того… не ладно?— перебилъ его Вильдъ.
— Ты ужъ замтилъ? Не мудрено, впрочемъ. Дочка-то, братецъ ты мой,— характерецъ, нечего сказать! Повришь ли, если бы не Любовь Гавриловна, никто бы у нихъ ногой не бывалъ! Смшно, право: въ другихъ домахъ дочка притягиваетъ нашу братью, молодежь, а здсь изъ-за маменьки здятъ…
— Странно! по-моему, двушка не уступаетъ въ красот матери…
— Ну, нтъ! я съ этимъ не согласенъ! Куда ей до матери! Сравни только миловидное, оживленное лицо Любови Гавриловны съ ея каменными, неподвижными чертами, сравни грацю той съ ея угловатостью,— и теб въ голову не придетъ сказать, что он не уступаютъ другъ другу въ красот!
— Лысухинъ, да ты, кажись, влюбленъ въ маменьку?— со смхомъ вскрикнулъ Вильдъ,— Ай да, Любовь Гавриловна! молодецъ, нечего сказать! Скажите пожалуйста,— до сихъ поръ еще побждаетъ сердца!
— Пустяки! я не влюбленъ въ нее! Она дйствительно очень мила со мной, и я люблю ее какъ…
— Нжный сынъ любить мать свою? Разумется! Любовь Гавриловна платитъ теб тоже материнскою любовью? Я ужъ имлъ случай видть, какъ она трогательно заботится о теб.
— Пожалуйста, безъ намековъ! Въ нашихъ отношеняхъ ничего нтъ предосудительнаго!
— Ну, конечно!— все съ тмъ же смхомъ возразилъ Вильдъ, слегка раскачиваясь на стул.— Что можетъ быть предосудительнаго со стороны почтенной Любови Гавриловны! Ты напрасно оправдываешься… къ тому же — qui s’excuse…
— Съ чего ты взялъ, что я оправдываюсь?— съ сдержанной улыбкой отвчалъ Лысухинъ, закуривая папироску и растягиваясь на диван.
— Дло въ томъ, что теб страшно хочется, чтобы я поставилъ les points sur les!… но, дудки, братецъ, допытываться я не намренъ… изъ уваженя въ Любови Гавриловн! Она вдь конфиденцй не долюбливаетъ… Въ сущности, меня гораздо боле интересуетъ дочка.
Лысухинъ съ неопредленной гримасой стряхнулъ ногтемъ мизинца пепелъ съ папироски. Вильдъ пытливо взглянулъ на него.
— Она не иметъ чести теб нравиться? Однако, ты весь вечеръ искалъ случая говорить съ ней наедин, и разговоръ en tte tte повергъ тебя въ крайне дурное расположене духа.
— Какъ ты проницателенъ! Съ чего это теб вздумалось наблюдать за мной? Въ Петербург этой замашки за тобой не водилось.
Вильдъ расхохотался.
— Ну, Лысухинъ, провинця окончательно вскружила теб голову. Видно, барыни такъ упорно наблюдаютъ за тобой, что ты вообразилъ, что и товарищи изберутъ тебя предметомъ наблюденй! Нтъ, дружище, мн до тебя никакого дла нтъ, и наблюдалъ я не за тобой!
— Вотъ какъ! Что-жъ, завтра же можно будетъ поздравить Надежду Николаевну съ неожиданной побдой.
— Пожалуй, поздравляй. Я нисколько не скрываю, что двочка эта меня интересуетъ.
Лысухинъ насмшливо усмхнулся.
— Тебя, видно, подмываетъ и тутъ пустить въ ходъ твою психологю по части женщинъ? Очень мн любопытно знать, что ты вынесешь изъ наблюденй надъ этимъ семинаристомъ въ юбк?.. Это Дубковъ — знаешь, тотъ штатскй, съ козьей бородой — прозвалъ ее такъ. Онъ пустой, кутила-мученикъ, но въ обществ — ничего, остроумный, многимъ надавалъ ужъ онъ кличекъ. Надежда Николаевна такъ теперь и прозывается у насъ ‘семинаристомъ’. Любовь Гавриловна горюетъ, что она все книжки читаетъ и такая дикая. Она въ ней души не чаетъ, а дочка съ нею холодне воды! На насъ, гршныхъ, смотритъ она съ высоты величя, въ разговоры не пускается! Вдь ей все нужно о высокихъ матеряхъ трактовать!
Лысухинъ коротко разсмялся.
— Ни малйшей женственности въ ней нтъ, ни на. грошъ кокетства! При этомъ, вчно блдная, апатичная,— больная она, что ли? Держали, держали ее въ дтской, чуть ли не до 19-ти лтъ, и выпустили на свтъ, не давъ ей никакого развитя, ни малйшаго умнья держать себя…
Онъ замолчалъ.
— Эту зиму, впрочемъ,— началъ онъ снова,— я видалъ ее разъ оживленной, на балу въ собрани. Она вообще танцуетъ неохотно, къ великому отчаянью Любови Гавриловны, но здсь — не знаю, что съ ней сдлалось! Она танцовала до упаду и съ такимъ оживленемъ, что вс обратили на нее внимане. Вотъ, тогда она была дйствительно хороша!
— Что же сказала при этомъ Любовь Гавриловна?
— Надя была одна съ одной старой барыней.
— Г-мъ!— промычалъ Вильдъ.
— Да, вотъ теб загадка! Я неохотникъ разгадывать такя натуры. Для меня эта двочка лишнй элементъ въ гостиной Любови Гавриловны, гд всмъ тепло и уютно, и гд она на всхъ наводитъ скуку.
— И вся остальная молодежь относится къ ней такъ же, какъ и ты?
— О, нтъ!— притворно звая, возразилъ Лысухинъ.— Есть дураки, которые въ нее влюблены. Впрочемъ, что-жъ тутъ мудренаго: за ней даютъ около 50,000 приданаго.
— Вотъ какъ! Она богатая невста!
Теперь Лысухинъ пытливо взглянулъ на Вильда.
— Посватайся!— произнесъ онъ насмшливо.— Только предупреждаю: она всмъ отказываетъ и намрена остаться старой двой. Впрочемъ, попытайся. Можетъ, ты будешь счастливымъ избранникомъ!
— Позволь тебя спросить, ты по личному опыту знаешь, что она всмъ отказываетъ?
— Я за нее не сватался!— и хоть бы за нею давали сто тысячъ — не посватался бы!
‘Вретъ!’ подумалъ Вильдъ.
— Я уже сказалъ,— раздражительно продолжалъ Лысухинъ,— что эта барышня не въ моемъ вкус.
Вильдъ не возражалъ. Онъ досталъ изъ. кармана изящную серебряную сигарочницу, вынулъ сигару и закурилъ ее.
— Ну, а что же у васъ тутъ подлываетъ m-me Климская?— спросилъ онъ съ видимымъ наслажденемъ затягиваясь дымомъ.— Хочешь?
Вильдъ указалъ на сигары. Лысухинъ просялъ.
— М-me Климская?— переспросилъ онъ, откусывая кончикъ сигары.— Да то же, что и въ Петербург! Чертовски хорошетъ, и съ ума сводитъ нашу братью.
— Вот какъ! Значитъ то же, что и прежде? А мужъ?
— Мужъ? Колпакъ, тюлень! Онъ, кром своихъ фортификацй, ничего не знаетъ! Жен онъ въ глаза смотритъ, а она его за носъ водит. Если хочешь съ ней видться — теперь самая удобная минута. Мужъ посланъ въ командировку.
— Я не намренъ избгать ея мужа и даже не знаю, увижусь ли съ ней. Не люблю я возобновлять старыя знакомства.
— Ну, этого ты не избгнешь. Въ провинцальномъ город и друзья и недруги волей-неволей постоянно встрчаются. И почему не хочешь ты видться съ ней? Не потому ли, что въ былое время она была влюблена въ тебя?
— Кто теб сказалъ, что она была влюблена?— спросилъ Вильдъ, съ напряженнымъ вниманемъ слдя за струйками дыма.
— Да ты самъ мн сказалъ.
— Ну, этого не можетъ быть.
— Не можетъ быть? Поврь, что это очень можетъ быть! Я какъ теперь помню нашъ разговоръ. Хочешь, я даже припомню теб, гд онъ происходилъ? Во французскомъ театр. Я впервые увидалъ тогда Климскую. Она сидла въ бль-этаж съ какой-то барыней. Помню я, какъ ты смутился, когда я указалъ теб на нее. Въ антракт ты отправился въ оркестру, и, по-моему, довольно-таки нахально началъ лорнировать ложу. Климская замтила тебя, я видлъ, что она вся вспыхнула, повернулась къ своей подруг и черезъ нсколько минутъ он вышли изъ ложи. Ты схватилъ меня тогда подъ руку, потащилъ въ фойе и тамъ-то разсказалъ мн кое-что о Климовой, объ ея любви жъ теб… Я тогда еще удивлялся твоему донъ-кихотству. Не понималъ я, съ какой стати ты ее мучаешь, твердя, что не можешь любить и т. д… Ну, что-жъ, по-твоему, все это я выдумалъ?
Вильдъ всталъ и задумчиво прошелся взадъ и впередъ по комнат.
— Да, да! теперь я помню!— произнесъ онъ, останавливаясь передъ Лисухинымъ и проводя рукой по узкому, высокому лбу,— Я тогда былъ самъ не свой!.. У меня сорвалось это признане… Вс эти отношеня были тогда такъ запутаны…
Онъ замолчаль и принялся ходить по комнат. Лысухинъ недружелюбно посмотрлъ ему вслдъ.
— Ты, положительно, баловень судьбы!— съ завистью замтилъ онъ.
Горькая усмшка промелькнула на губахъ Вильда.
— Хорошъ баловень, нечего сказать!
— Да, разумется, баловень! Съ самыхъ малыхъ лтъ тебя на рукахъ носили! Помнишь, въ правовдни? Дло прошлое, признаюсь теперь, это общее поклонене бсило меня! А все-таки я не осмливался открыто возставать противъ него и, волей-неволей, тоже подчинялся общему настроеню. Чортъ тебя вдаетъ, что въ теб такое было! Я, вдь, никогда не находился въ числ влюбленныхъ въ тебя и разбиралъ твою личность по-товарищески… Никакихъ особенныхъ добродтелей въ теб не находилъ… Такой же ты человкъ, какъ и мы гршные! Эгоизмомъ природа щедро одаряла тебя, а общее поклонене еще усугубило его… Къ женщинамъ ты, въ сущности, не лучше всхъ насъ относился и относишься, хотя и рыцарствуешь на словахъ… И, несмотря на это отсутстве добродтелей, ты имъ кружишь голову! Чортъ знаетъ, что такое! Сколько уже разъ ломалъ я голову надъ этой загадкой!
Вильдъ продолжалъ ходить. При послднихъ словахъ Лысухина онъ съ неопредленной усмшкой пожалъ плечами.
— Меня, въ самомъ дл, злитъ!— вскричалъ Лысухинъ, быстро спуская ноги на полъ и облокачиваясь обоими локтями на столъ.— Отчего теб все удается, когда ты ничуть не лучше меня. Нахальства, что-ли, въ теб больше? или лицемря? Или то и другое вмст, съ приправой краснорчя!
Вильдъ не возражалъ и, казалось, не слушалъ. Заложивъ руки на спину, онъ задумчиво продолжалъ шагать.
‘Ну, что онъ теперь думаетъ?’ подумалъ Лысухинъ, съ любопытствомъ взглядывая на него.
Ему вдругъ вспомнилась покойная Аграфена Семеновна, мать Вильда.
‘Не знаю’, говорила она часто, ‘выразительне лица моего Алеши! Вдь, я не слпая мать, вижу я, что онъ далеко не красавецъ! Но посмотрите, что за мыслящее лицо!’
И она на цыпочкахъ проходила мимо сына, боясь прервать его думы. Лысухинъ раздражительно пожалъ плечами.
‘И всегда такъ!’ думалъ онъ. ‘Мы такъ же, какъ его маменька, ожидали какихъ-то необыкновенныхъ излянй съ его стороны. А въ чемъ онъ излился? Чортъ знаетъ, что за ерунда! Я все еще, по старой привычк, ожидаю отъ него чего-то!.. Чего-то? Что это такое?.. Даже опредлить не умю!..
— Ты думаешь, она счастлива?— спросилъ вдругъ Вильдъ.
— Кто она?
— Климская.
Лысухинъ пожалъ плечами.
— Богъ ее вдаетъ! Вроятно, счастлива! Отчего ей быть несчастной? Кружитъ всмъ головы, чего-жъ ей еще?
— Нтъ, ты ея не знаешь… Это не такая женщина!.. Она скрываетъ…— замтилъ Вильдъ, озабоченно хмуря брови.
— Ну, я во вс эти тонкости не вхожу, а полагаю, что ты снова донъ-кихотствуешь. Климская просто-на-просто наслаждается жизнью и красотой своей! И прекрасно длаетъ!— съ увлеченемъ вскричалъ Лысухинъ, вскакивая съ дивана и садясь верхомъ на стулъ.— Вотъ она, дйствительно, первый сортъ барыня! Если бы побольше такихъ, весело жилось бы на свт! Она не чета разнымъ семинаристамъ въ юбк и…
— Если бы Климская была не замужемъ, женился бы ты на ней?— перебилъ его Вильдъ, останавливаясь передъ нимъ.
— Ну, это другое дло…
— То-то и есть!— съ усмшкой произнесъ Вильдъ, снова принимаясь шагать.— Нечего, значитъ, и сравнивать ее съ Надеждой Николаевной или съ другими подобными женщинами. Она — особая статья!
— Позволь! позволь!— загорячился Лысухинъ.
— Да что — позволь! Ты съ-разу своимъ: ‘это другое дло!’ — охарактеризовалъ Климскую. На Климскихъ женятся только колпаки, какъ ея мужъ… Мы же будемъ влюбляться, но и все тутъ!.. Однако, спать пора!— прибавилъ онъ, звая.— Я усталъ, какъ собака!
Лысухинъ пытался еще продолжать начатый разговоръ, но Вильдъ не слушалъ, и, пожавъ ему руку, отправился въ свой нумеръ.
Далеко за полночь горла свча въ его комнат. Сбросивъ безукоризненно сшитый сюртукъ и лакированные сапоги, онъ облачился въ изящный халатъ, надлъ туфли и, закуривъ папироску, съ наслажденемъ растянулся на диван. Возл него, на стол, лежалъ неразрзанный французскй романъ, но онъ не принимался за него. Внимательно слдилъ онъ за струйками дыма, машинально стараясь выпускать ихъ изо рта правильными колечками. Легкая дремота мало-по-малу овладвала имъ, отрывочныя фразы, слова мелькали въ голов, сливаясь въ какой-то хаосъ неясной, сладкой истомы.
— Чистая двушка,— прошепталъ онъ, вспоминая Надю.— Что за свтлая улыбка!.. Какъ она слушаетъ! Какой глубокй, ясный взглядъ!.. Не въ обиду будь вамъ сказано, Любовь Гавриловна, далеко вамъ до вашей дочки! Одни только пошляки не распознаютъ всю истинную красоту этой двочки! Какая прелесть въ этой порывистости, нервности!.. Непочатая натура!.. Можетъ быть… теб первому суждено разбудить эту спящую царевну… Она еще не жила… Можетъ быть…
И ему представилось, что Надя тихо склоняется къ нему и шепчетъ страстныя рчи… Онъ притягиваетъ ее въ свои объятя… Непочатая, непочатая натура!.. мелькаетъ у него въ голов.
‘Климская влюблена въ тебя!’ припоминались ему слова Лысухина. Вильдъ улыбнулся. Передъ нимъ промелькнуло блдное, красивое личико, съ жгучими, черными глазами, и унесло его вдругъ въ далекое прошедшее.
Вотъ, они снова въ загроможденной разнокалиберной мебелью гостиной, съ претензями на роскошь. Они сидятъ вдвоемъ на диван. Она прижалась въ уголокъ и пытливо смотритъ на него. Ему неловко отъ этого взгляда, онъ пытается нжно взять ее за руку. Она тихо освобождаетъ ее.
— Послушайте,— слышится ему тихй, дрожащй голосъ.— Я сумасшедшая, но не можетъ быть, чтобы вы насмялись надо мной!.. Не правда ли, это невозможно?.. Вы не такъ меня любите, какъ вотъ вс эти, что сюда приходятъ?.. Вдь вызнаете, что я никого никогда не любила, я одного васъ люблю… Вдь, я честная, несмотря на все… Не сердитесь на меня за мое недовре… Вдь, вы любите меня не какъ… Вы любите меня, какъ невсту… вы женитесь?..
Крупными слезами наполнились прелестные глаза и боязливо впились они въ его лицо. Онъ почувствовалъ, что его вдругъ облили холодной водой.
— Екатерина Дмитревна,— началъ онъ мягко, чрезвычайно мягко,— я никогда не хотлъ обманывать васъ… Мы, врно, не поняли другъ друга…
Что онъ сказалъ дале, онъ не помнилъ. Громкй, рзкй хохотъ раздался надъ его ухомъ, и слово ‘комедантъ!’ какъ огнемъ обожгло его. Онъ и теперь встрепенулся — и недобрая улыбка мелькнула у него на губахъ.
— Всякая чепуха лзетъ въ голову!— прошепталъ онъ, удобне растягиваясь на диван и принимаясь за разрзане книги. Но напрасно пытался онъ читать, чтене не шло ему на умъ.
Онъ машинально перелистывалъ листы, а мысли упорно уносили его въ прошедшее…
И снова мелькаетъ передъ нимъ красивое, блдное личико, съ жгучими глазами, но не тамъ, въ загроможденной, гостиной, видитъ онъ, а въ саду у Излера, на минеральныхъ водахъ. Слышатся ему крики и смхъ подкутившей компани, слышится ему тупой хохотъ вдовы-генеральши, ея матери. Она тоже сначала все смялась. Жемчужные зубки такъ и сверкали, такъ и искрились темные, больше глаза, алымъ заревомъ горли щеки отъ шампанскаго и восторженнаго поклоненя окружавшей ея молодежи. Онъ сидлъ въ сторон и не могъ глазъ отъ нея оторвать. Но вдругъ, мало-по-малу, румянецъ отхлынулъ отъ ея щекъ, весельемъ сверкающее лицо приняло дтски-безпомощное выражене, тревожно озирались вокругъ расширенные глаза, какъ-бы моля о помощи. Компаня пьянла все боле и боле. Восторженные тосты и похвалы красот двушки оказывались неудовлетворительными, чувствовалась потребность перейти въ дйстве. Маленькя ручки красавицы хватались на-лету и покрывались пылкими поцлуями, не взирая на ея сопротивлене. Толстая генеральша хохотала, покачиваясь на стул, и называла дочь трусливой дурочкой!.. Кто-то потребовалъ поцлуя, громке апплодисменты привтствовали это требоване. Требовали, чтобы поцлуи раздавались поочередно. Испуганно жалась бдная двочка на стул, пьяныя рожи со смхомъ склонялись къ ней, разгорвшяся отъ вина и ея близости глаза жадно впивались въ нее. Съ усилемъ приподнялась она на стул и со слезами озиралась вокругъ. Умоляющй взглядъ ея инстинктивно осгановися на Вильд. Онъ повиновался этому нмому призыву, и сдлалъ два шага впередъ. Быстрымъ движенемъ оттолкнула она лзшаго къ ней пьянаго офицера и мгновенно очутилась около Вильда.
— Уведите меня! уведите!— шептала она, хватая это за руку.
Все, чтовъ немъ было, рыцарскаго, пробудилось при этой мольб. Онъ не побоялся скандала, твердо, выдержалъ пьяную брань и крики, и среди гама и шума вывелъ е изъ сада!.. А дале?.. Дале онъ почти ежедневно сталъ видаться съ ней. Непреодолимо притягивала его странность обстановки: смсь полусвта съ мщанствомъ въ дворянств, притягивала его красота двушки, а еще боле притягивала его ея безумная страсть къ нему. На высокй пьедесталъ вознесла его эта страсть! Онъ сталъ богомъ, идеаломъ всхъ совершенствъ, а она на колняхъ молилась ему, устремляя на него прелестные, полные безграничной вры глаза. Легко дышалось ему на этомъ пьедестал, восторженныя мысли наполняли его! Онъ, дйствительно, мечталъ вырвать ее изъ того омута, въ которомъ она находилась, и повести ее за собой,— ее, покорную, любящую… Куда?— онъ себя не спрашивалъ, или, скоре, отклонялъ отъ себя этотъ вопросъ…
Но положене на высот влечетъ за собой такя обязательства, съ которыми не легко справиться, когда кровь кипитъ въ жилахъ, а близость красивой, влюбленной двушки туманитъ голову. Какъ ни старался онъ парить въ той сфер идеальныхъ стремленй и чувствъ, куда увлекла его ея восторженная любовь и его собственная мечта стать спасителемъ прелестнаго созданя, но роль эта понемногу становилась ему не подъ силу. Онъ стремился къ развязк, а развязка не наступала. Какъ вихрь налетвшая любовь пробудила въ двушк сознане всего, что ее окружало, открыла ей глаза на то, что скрывалось подъ всмъ этимъ гамомъ и весельемъ, которымъ ее оглушали. Она поняла, что среди всхъ этилъ пылкихъ поклонниковъ, подчующихъ ихъ ужинами и пикниками, мать зорко высматриваетъ выгоднаго покупщика. Глубокое отвращене проникло впервые въ ея душу, горькое чувство стыда передъ любимымъ человкомъ овладло ею. Съ болзненною пытливостью старалась она проникнуть въ его душу, и холодла отъ ужаса при мысли объ его презрни. Изъ страха къ этому-то презрню она такъ ревниво и оберегала себя, и какъ рыбка ускользала отъ него при каждой попытк сломать ея сопротивлене. Она жаждала обновленя, и обновлене могла дать только его любовь къ ней, какъ къ жен, какъ равной себ… Они, какъ водится, не понимали другъ друга, и это непонимане привело къ тому разговору, воспоминане о которомъ такъ непрятно задло Вильда. Цлой вереницей потянулись передъ нимъ картины прошлаго и неотступно носилось въ его воображени красивое, блдное личико.
— Баловень судьбы! эгоистъ!— вспомнились ему опять слова Лысухина.
— Эгоистъ! эгоистъ!— злобно повторилъ другой женскй голосъ — и передъ нимъ мелькнуло болзненное, исхудалое лицо покойной жены.
— Этого еще недоставало!— проворчалъ Вильдь, нетерпливо встряхивая головой.— Что со мной сдлалось сегодня!
Онъ всталъ и нсколько разъ прошелся по комнат.
— Хорошо расходились нервы!— прошепталъ онъ, внимательно разсматривая себя въэеркало.— Галлюцинаци уже начинаютъ преслдовать!— Баловень судьбы!— мысленно повторилъ онъ, ложась въ постель и снова берясь за романъ.— Какъ эти господа любятъ давать клички!— Онъ презрительно усмхнулся.— И какъ подумаешь, что главную роль тутъ играетъ просто-на-просто мелкая зависть! Стараго воробья на мякин не обманешь! Знаемъ васъ, г-нъ Лысухинъ, вы боитесь, что я встану вамъ поперекъ дороги!
Грацозный образъ Нади снова промелькнулъ вередъ нимъ, но на этотъ разъ не удалось ему разгладить морщинки на узкомъ, высокомъ лб. Воспоминане о Климской, мысль о предстоящей встрч раздражала его. Онъ бросилъ книгу и, подперевъ рукой голову, крпко задумался. Въ постел, въ этой непринужденной поз, онъ казался гораздо старше своихъ 33 лтъ. Въ нижней части лица было что-то дряблое, капризное, раздражене придало холодно-оловянный оттнокъ срымъ главамъ, и все худое, блдное лицо выражало истощене и пресыщене.
‘Посидли бы подобные господа нкоторое время въ моей шкур’, думалъ онъ, вспоминая Лысухина, ‘не то бы они заговорили! Баловень! хорошъ баловень! Для нихъ всякя подобныя отношеня имютъ только значене интрижное, и боле ничего! а я и нсколько лтъ спустя не могу равнодушно вспомнить прошлое, и нсколько лтъ спустя снова испытываю то чувство горечи и разочарованя, которое я испыталъ посл разрыва съ Климской!.. Виноватъ ли я, что она не поняла меня?.. Въ сущности, я никогда даже не намекалъ на женитьбу… Не могъ же я такъ жестоко оскорбить мать свою! а безъ сомння, женитьба на двушк, о которой шли — и не безъ основаня — таке двусмысленные слухи, была бы для нея просто ударомъ!.. Все это было мн ясно и тогда… Но не могъ же я отойти отъ нея внезапно, когда она такъ безумно любила меня, и этимъ силой втолкнуть ее въ омутъ!.. къ чему повело все это? къ чему повело, что я не поступилъ съ ней такъ же, какъ вся окружавшая ее шваль?!. Дурацкй идеализмъ!..
Вильдъ нервно повернулся въ постел — и, придвинувъ къ себ папиросницу, вынулъ изъ нея папироску.
— Вспомни мои слова, Алша,— припомнилъ онъ нжный голосъ Аграфены Семеновны,— твои идеальныя стремленя приведутъ тебя только къ разочарованю. Тебя не поймутъ. Одна мать твоя понимаетъ и уметъ цнить тебя!
‘Это правда! она одна умла понять меня!’ съ грустной усмшкой подумалъ Вильдъ, закуривая папироску. Дв-три другя женскя головки мелькнули, въ свою очередь, въ табачномъ дым и вызвали легкую полуулыбку на озабоченномъ лиц.
…Да, если онъ баловень судьбы въ томъ отношени, что его можно назвать ‘l’homme bonne fortune’, то пожалуй!.. Но разв даже и эти мелкя интрижки такъ даромъ проходили для него, какъ для господъ Лысухиныхъ et С?.. Всегда и во всхъ подобныхъ случаяхъ онъ слишкомъ глубоко относился въ женщин и везд оставлялъ частичку своего внутренняго я... ‘Эгоистъ!’ съ горечью повторилъ онъ мысленно, вспоминая покойную жену… Могъ ли онъ предположить, что въ этомъ маленькомъ, хиломъ существ, загнанномъ богатой тткой, встртитъ такое злое упрямство, посл того какъ онъ изъ жалости женился на ней, думая найти въ ней, по крайней мр, преданную, самоотверженную жену! И чего онъ достигъ?.. Правда, женитьба эта высоко поставила его во мнни друзей, но дома въ продолжене цлаго года онъ принужденъ былъ выносить адскую жизнь!
— Неисправимый идеалистъ!— прошепталъ онъ, бросая папироску и закидывая руки за голову.— И вправду: горбатаго, видно, могила исправитъ!
Онъ снова задумался, и брови его сумрачно сдвинулись. Образъ Климской неотвязчиво преслдовалъ его.
— Пустяки!— почти громко проговорилъ онъ, сильно встряхивая головой.— Климская замужемъ… Врядъ ли ей вздумается напомнить о прошломъ… Да и что мн до этого! Всего нсколько недль пробуду я здсь!.. А къ Берновичамъ буду часто ходать! ужъ это непремнно!.. Кто знаетъ?… Можетъ быть, судьба…
Вильдъ былъ фаталистъ въ душ. Мало-по малу мысли и образы стали путаться и какъ-бы въ туман носился передъ немъ. Сладкая дремота снова овладла имъ, и на этотъ разъ перешла въ дйствительный сонъ. Онъ въ полусн загасилъ свчу, завернулся крпче въ одяло и заснулъ сномъ праведника.

——

Въ дом Берновича тоже долго не погасали свчи. Любовь Гавриловна, въ юбк и блоснжной ночной кофточк, сидла передъ туалетомъ и тщательно завивала локончики на лбу. Безмятежное спокойстве выражало ея блое гладкое лицо. Заспанная горничная, съ кружевнымъ чепцомъ въ рукахъ, стояла около нея и, молча, подавала ей шпильки и папильотки. Николай Петровичъ въ халат и туфляхъ расхаживалъ по комнат, заложивъ руки на спину. Супруги молчали. Изрдка перекидывалась Любовь Гавриловна съ горничной двумя-тремя словами относительно кое-какихъ туалетныхъ подробностей. По временамъ она наклонялась въ зеркалу и озабоченно разглядывала крошечныя морщинки на лбу. Николай Петровичъ нсколько разъ нетерпливо взглядывалъ на супругу.
— Скоро-ли ты кончишь, Люба?— говорилъ! онъ, останавливаясь передъ туалетомъ.
Любовь Гавриловна въ отвтъ только пожимала плечами. Наконецъ, вс завитушки и локончики были тщательно запрятаны подъ чепецъ, блое, нжное лицо густо осыпано пудрой, и горничная отпущена.
— Я принуждена вамъ сказать непрятную новость, дружинька,— улыбаясь себ самой въ зеркало, замтила Любовь Гавриловна,— Общайте мн только, не птушиться!
— Что тамъ еще такое?— сердито спросилъ Николай Петровичъ. Собираясь вовлечь на супружеское ложе, онъ снялъ уже халатъ.
— Общайте, что не разсердитесь!— кокетничала съ собой Любовь Гавриловна, приглаживая щеточкой тонкя бровки.
— Пожалуйста, матушка, безъ предисловй! что тамъ такое?
— Надя отказала Лысухину,— спокойно возразила она.
Николай Петровичъ побагровлъ.
— Что? что такое? отказала! Да что-жъ ты смотришь, матушка моя? Что это, двчонка думаетъ вкъ на моей ше сидть, а?… Да сказала-ли ты ей, что я одобряю этотъ бракъ, что я нахожу его приличнымъ!… Слишкомъ много воли дали мы ей! Забрала она себ въ голову, что можетъ вертть мной, какъ пшкой! Дудки, Надежда Николаевна! Мы эту дурь изъ готовы вамъ выбьемъ!… Не позволю собой вертть, и теперь кончено: или пусть она подчинится и живетъ по-людски, или…
Николай Петровичъ, въ порыв гнва, забывъ, что онъ въ одномъ бль, направился къ двери съ намренемъ бжать къ Над и разразиться надъ ней бурей. Любовь Гавриловна продолжала разсматривать себя въ зеркало. При послднихъ словахъ супруга она обернулась и окинула его взглядомъ..
— Вы простудитесь!— замтила она равнодушно.
Николай Петровичъ не отвчалъ и взялся за ручку двери.
Любовь Гавриловна пожала плечами.
— Вы въ этомъ костюм намрены отправиться къ Над.
Николай Петровичъ фыркнулъ.
— Эхъ, матушка, не до вашихъ тутъ церемонй!— крикнулъ онъ, натягивая однако халатъ.
— Къ чему это вы хотите идти браниться съ Надей къ эту пору и будить весь домъ?
— Къ чему? Да ты рехнулась, матушка моя! Что-жъ, по-твоему, позволить ей на голов ходить?
Любовь Гавриловна поморщилась.
— Я просила бы васъ нсколько выбирать ваши выраженя!… Мужицкое воспитане!—прошептала она.
— Ну, ужъ не до того мн теперь, матушка!— съ досадой крикнулъ Берновичъ, разслышавъ презрительное замчане супруги, и онъ ршительно направился въ двери. Но уже первая вспышка простыла. Взявшись за ручку двери, онъ нершительно обернулся.
— По-твоему, я долженъ ей позволить на голов ходить?
— Длайте, что хотите!— равнодушно замтила, Любовь Гавриловна, плавно подходя къ высокой постели и оправляя подушки.
Николай Петровичъ снова вспыхнулъ,
— И безъ тебя знаю, что могу длать, что хочу! Я спрашиваю, что по-твоему?— крикнулъ онъ.
— По-моему, вы должны говорить со мной потише, слышите?
Любовь Гавриловна нахмурила темныя брови и съ неудовольствемъ взглянула на мужа.
Николай Петровичъ фыркнулъ и быстро зашагалъ по комнат, не глядя на. супругу.
Послдовало продолжительное молчане. Николай Петровичъ шагалъ, подавая какя-то неопредленныя восклицаня, соплъ, сморкался. Любовь Гавриловна не обращала на него ни малйшаго вниманя. Она медленно укладывалась на мягкую, пружинную постель, тщательно расправляя каждую складочку на простыняхъ и блоснжныхъ подушкахъ.
— Такъ какъ-же, Любонька?— спросилъ наконецъ, по воеможности кротко, Николай Петровичъ, останавливаясь передъ постелью.
— Ложись спать! вотъ теб мое мнне! ничего ты съ Надей крикомъ не подлаешь!
Николай Петровичъ снова приготовился вспылить.
— Да успокойся, ради Христа!— нетерпливо замтила Любовь Гавриловна.— Что-жъ ты думаешь, что Надя такъ сейчасъ и выйдетъ замужъ, какъ только ты пойдешь кричать на нее? Точно эти крики для нея новость! Слава Богу, дня не проходить безъ сценъ между вами! И какъ ты до сихъ поръ ея не знаешь? Въ упрямств она еще съ тобой поспорить, и ужъ разъ сказала — нтъ…
— Да какъ она сметъ!— закричалъ, снова побагроввъ, Николай Петровичъ.— Двчонка! Дрянь! Еще молоко на губахъ не обсохло!… да я ее въ баранй рогъ согну!…
Любовь Гаврилова съ утомленемъ опустила голову на подушку.
— Ничуть ты ее не согнешь! Все это пустяки! Прошло время, когда дочерей насильно замужъ отдавали! Что-жъ ты хочешь съ ней сдлать? На хлбъ-на-воду посадить? Все это нелпо и ни къ чему не ведетъ!…
Любовь Гавриловна звнула.
— По-моему, нечего такъ птушиться… Лысухинъ совсмъ ужъ не такая блестящая партя! да онъ и не съумлъ бы справиться съ ней!… Есть лучше!…
Николай Петровичъ слушалъ глубокомысленно, разставивъ ноги и прикусивъ нижнюю губу.
— Лучше? Кто это лучше?
— Вильдъ.
Николай Петровичъ крякнулъ и сдвинулъ ноги.
— Да онъ только что прхалъ!… И почемъ ты знаешь, что онъ хочетъ жениться?…
— Ну, это предоставь мн. Ужъ если я говорю, значить есть основане!
— Да!— началъ онъ посл нкотораго молчаня.— Конечно, Вильдъ ничего… богатый… ну, и положене…
— То-то и есть. Только ужъ теперь предоставь все дло мн,— слышишь, Николай Петровичъ? Иначе ты все испортишь. Оставь Надю въ поко. Главное — не заговаривай съ ней о Вильд — и о Лысухин тоже молчи. Общай, что ты будешь молчать?
Николай Петровичъ хоть и неохотно, но согласился молчать. Мысль о Вильд утшила его.
— А мн вдь это и въ голову не пришло!— говорилъ онъ, раздваясь и ложась въ постель.— Экая вдь ты у меня умница, Любонька!
Любовь Гавриловна не отвчала.
— Ты сердишься? Любонька, а Любонька! дай ручку!— заговорилъ уже совсмъ нжно Берновичъ.
Отвта не послдовало.
Николай Петровичъ вздохнулъ я замолчалъ. Онъ зналъ по опыту, что хотя Любовь Гавриловна и спокойно заговорила съ нимъ посл его гнва, но въ душ не простила его. Нсколько дней придется ему теперь вертться около нея, какъ коту около мышнка, угадывать по глазамъ вс желаня, пока, наконецъ, она улыбнется и назоветъ его ‘дружинькой’! Зналъ онъ, прекрасно зналъ, что посл каждой подобной сцены его акци падаютъ, и въ своемъ собственномъ дом онъ, хозяинъ, глава, словно оплеванный мальчишка! А что-жъ прикажете длать? Родился онъ птухомъ, и ничего не могъ подлать съ птушиными вспышками своими!
Долго онъ кряхтлъ и вздыхалъ, съ тревогой думая о гнв супруги, а Любовь Гавриловна не обращала вниманя на его безпокойстве, она и не думала о немъ. Въ ея хорошенькой изобртательной головк роились цлые планы относительно замужства Нади, и планы эти вызывали довольную улыбку на алыя губки. Наконецъ-то она надялась пристроить Надю! Обуза эта, положительно, приходилась ей не подъ силу… Она и не сомнвалась въ возможности этого брака! Тонкое чутье никогда ее не обманывало.
‘Надя ужасная романистка!’ — думала она, засыпая,— ‘а въ Вильд есть что-то такое, что должно дйствовать на воображене!’…
Долго еще ворочался Николай Петровичъ, а супруга его давно уже спала сладкимъ сномъ, и ночникъ, слабо вспыхивая, озарялъ ея мягкое личико и полуоткрытыя кроткой улыбкой свжя губки.

IV.

Балъ въ собрани былъ въ полномъ разгар, когда семейство Берновичъ вошло въ ярко освщенную залу.
Любовь Гавриловна любила прзжать новые другихъ, зная напередъ, что все общество съ нкоторымъ нетерпнемъ ожидаетъ ея прзда. Толпа молодежи немедленно окружила обихъ дамъ и на расхватъ приглашала и мать и дочь на разные танцы. Николай Петровичъ, кивая головой направо и налво и подавая кому два пальца, кому три, кому всю руку, смотря по чину и званю, немедленно направился въ угольную, гд за ломбернымъ столомъ солидные члены общества прятно проводили время вплоть до ужина.
Оркестръ гремлъ. Кавалеры отличались неутомимостью и не давали вздохнутъ дамамъ. Одинъ танецъ смнялся другимъ, за вальсомъ слдовала полька, едва кончалась полька, начиналась ритурнель кадрили. Топанье ногъ, бряцанье шпоръ, шелестъ дамскихъ платьевъ, музыка, говоръ и смхъ — все это сливалось въ смутный, непрерывный гулъ.:
Прислонившись спиной къ одной изъ колоннъ, стоялъ Вильдъ и съ тревожнымъ вниманемъ озирался вокругъ. Онъ искалъ Климскую. По счастливому стеченю обстоятельствъ, ему еще не приходилось встрчаться съ ней. Она узжала на время изъ П., затмъ легкая простуда не позволяла ей вызжать. Только наканун до него дошелъ слухъ, что она поправилась и, разумется, появится на балу въ собрани.
— Ея еще нтъ!— насмшливо прошепталъ Лысухинъ, проходя мимо него подъ руку съ какой-то дамой.
Вильдъ равнодушно пожалъ плечами и, не отвчая на замчане Лысухина, снова окинулъ взглядомъ всю валу. На этотъ разъ взглядъ его, пристально остановился на Над. Противъ обыкновеня, она, видимо, веселилась. Блдныя щеки разгорлись, глаза оживились, и все лицо ея приняло дтски-безпечное выражене. Съ веселой улыбкой слушала она Ревкова и Вавилову, которые, перебивая другъ друга, живо что-то разсказывали ей. Оживлене Нади, казалось, раздражало Вильда, съ явнымъ неудовольствемъ слдилъ онъ за каждымъ ея движенемъ, досадуя, что, несмотря на пристальный взглядъ его, она не оборачивается въ его сторону. Вдругъ онъ весь вздрогнулъ и быстро обернулся. Мимо него пронеслась гибкая, женская фигура. Свтло-палевое, атласное платье съ легкимъ свистомъ коснулось его руки, жгуче глаза на минуту пристально остановились на немъ, и внезапно веселый, неотразимый смхъ озарилъ блдно-матовое лицо.
— Скорй, Дубковъ, скорй!— прозвучалъ звонкй голосъ.— Мы еле подвигаемся!
Вильдъ, какъ вкопанный, оставался на мст, слдя за мельканемъ палеваго платья. Два раза, три раза пронеслась молодая женщина мимо него, онъ не двигался и продолжалъ слдить за ней. Толпа вальсирующихъ на минуту скрыла ее отъ него, но вотъ она снова появилась. Она не вальсировала и, съ трудомъ лавируя между танцующими, вмст съ кавалеромъ своимъ направлялась къ колонн, у которой онъ стоялъ. Вильдъ сдлалъ-было быстрое движене, чтобы стушеваться за колонной, но, озираясь съ тревогой вокругъ, онъ встртилъ серьзный, внимательный взглядъ Нади. Она стояла въ нсколькихъ шагахъ отъ него съ своимъ кавалеромъ, и ему показалось, что она замтила его намрене стушеваться. Онъ остался на мст.
— Принесите мн мороженаго!— повелительно говорила между тмъ дама ъ палевомъ плать, въ изнеможени падая на стулъ, стоявшй близъ колонны.
Дубковъ со всхъ ногъ бросился въ буфетъ. Вильдъ слегка отодвинулся отъ колонны. При первомъ движени его, дама повернула къ нему красивую головку и насмшливый взглядъ остаются на поблднвшемъ, смущенномъ лиц его.
— Неожиданная встрча, m-r Вильдъ, не правда ли?— проговорила она звонкимъ, серебристымъ голосомъ.
— Для меня не неожиданная, Екатерина Дмитревна… Я зналъ, что встрчу васъ здсь…— съ трудомъ пересиливая волнене возразилъ Вильдъ.
— Въ такомъ случа, я поправлю нсколько свое выражене… Непрятная встрча, m-r Вильдъ, не такъ ли?
Вильдъ молчалъ. Онъ все еще не могъ справиться съ своимъ вмшательствомъ. Климская все съ той же насмшкой смотрла на него, его смущене, казалось, забавляло ее.
— Я слышалъ, что вы замужемъ, Екатерина Дмитревна,— началъ наконецъ Вильдъ.— Позвольте васъ поздравить.
— Очень вамъ благодарна. А я слышала, что вы прхали сюда съ намренемъ жениться. Мн сказали даже, что вы намтили рыбку, которую намрены поймать на удочку вашего прекраснодушя.
Вильдъ невольно оглянулся. Надя только-что приняла приглашене одного рьянаго танцора и встала въ ряды вальсирующихъ.
— Я не предполагалъ, что царица баловъ, прелестная, блестящая Екатерина Дмитревна, снисходитъ до сплетенъ кумушекъ!— отвчалъ онъ уже развязно.— Провинцальный воздухъ, видно, заразителенъ! Впрочемъ,— продолжалъ онъ съ легкимъ, насмшливымъ поклономъ,— я счастливъ, что хоть сплетни напоминаютъ вамъ о моемъ существовани!
Климская смотрла на него, слегка прищуривъ больше черные глаза. Легкая, презрительная усмшка скользнула по красивымъ, нсколько блднымъ устамъ. Усмшка эта покоробила Вильда. Нахмуривъ брови, онъ съ вызывающимъ видомъ встртилъ холодный взглядъ ея красивыхъ глазъ.
‘Какъ она похорошла!’ подумалъ онъ, мгновенно оглядывая ее съ ногъ до головы. Злобное выражене исчезло. Не спуская глазъ съ прекраснаго блдно-матоваго лица, онъ наклонился къ ней и тихо прошепталъ:
— Да, я радъ, что сплетни напомнили вамъ о моемъ существовани, хотя, знаю, напоминане это не можетъ быть лестно для меня, но, можетъ быть, вы помните, еще?.. Я полонъ противорчй и предпочитаю, чтобы т, которыми я разъ дорожилъ, лучше лихомъ вспоминали обо мн, чмъ навсегда даже имя мое предали забвеню…
— Относительно забвеня,— замтила все также насмшливо Климская,— я могу васъ успокоить… Есть вещи, которыя никогда не забываются…
— Совершенно справедливо!— перебилъ ее Вильдъ.— Есть люди, событя, чувства, которые никогда не забываются. Ни время, ни другя привязанности не сглаживаютъ прошлое. И вотъ, теперь, когда вы во всей вашей дивной красот снова явились мн, я опять вспоминаю пережитыя терзаня, т упреки, что я, какъ безумный, не съумлъ оцнить то цнное создане, которое съ такимъ довремъ подошло ко мн.
Вильдъ говорилъ тихо, страстнымъ, прерывистымъ голосомъ. Красота Климской, видимо, начинала кружить ему голову. Климская перемнилась въ лиц, легкая складка легла между бровями, тонкя ноздри вздрогнули.
— Я полагала,— начала она дрожащимъ голосомъ,— что вы, какъ умный человкъ, не станете повторять т фразы, которыя такъ красиво звучали лтъ шесть тому назадъ! Для опытнаго актера положительно промахъ повторять старую, избитую роль передъ той, которой не безъизвстны вс закулисныя замашки. Я не думала, что вы будете настолько наивны, чтобы принять со мной прежнй тонъ. Актерство, видно, сдлалось второй натурой.
— Это жестоко!— произнесъ Вильдъ глухимъ голосомъ.— Но я заслужилъ такое отношене. Я знаю, факты говорятъ противъ меня… Скажу боле, я знаю, что былъ виноватъ передъ вами, но, поврьте, Екатерина Дмитревна, я дорого искупилъ свою вину. Съ самаго того дня, когда… Нтъ! я и теперь не могу вспомнить того дня!… И теперь меня дрожь пробираетъ, когда я вспоминаю тотъ вашъ взглядъ!… Съ самаго того дня образъ вашъ преслдовалъ меня… Воспоминане о васъ отравляло вс свтлыя минуты моей жизни… Когда я узналъ, что вы счастливы, я порадовался, искренно порадовался…
Звонкй, серебристый смхъ Климской прервалъ его. Вльдь остановился, срые глаза приняли холодно-жесткое выражене. Съ сдержанной элобой окинулъ онъ взглядомъ гибкую, красивую фигуру.
— Извините, m-r Вильдъ!— проговорила, наконецъ, Екатерина Дмитревна,— съ моей стороны очень невжливо прерывать такимъ образомъ ваше краснорче… Вы порадовались моему счастью? какъ вы добры!… Скажите, пожалуйста, кого вы здсь морочите, меня или себя самого?
Вильда снова передернуло.
— Вы весьма невеликодушны, Екатерина Дмитревна,— замтилъ онъ сдержанно.— Сознане моей вины налагаетъ на меня узду, и вы знаете, что я снесу все, что вамъ будетъ угодно сказать мн.
— Какое удивительное прекраснодуше!— съ легкимъ смхомъ возразила Климская.— Вы положительно сдлали успхи на этомъ поприщ!
— Я съ горькимъ чувствомъ замчаю, Екатерина Дмитревна, что вы сдлали успхи на другомъ поприщ. Прежде я не замчалъ въ вашей гармонической натур злой ирони… Но…
— Что ‘но’?
— Но меня эта перемна не удивляетъ… Жизнь часто ломала самыя лучшя натуры…
Климская нетерпливо передернула плечами.
— Пощадите, m-r Вильдъ. Я понимаю: когда фраза вошла въ привычку, трудно отъ нея отдлаться, но, повторяю еще разъ,— кого вы здсь морочите?
— Екатерина Дмитревна!— уже съ нескрываемымъ раздраженемъ возразилъ Вильдъ.— Всему есть мра! Я позволю вамъ замтить, что не я искалъ встрчи съ вами.
Климская снова съ насмшливой усмшкой взглянула на него.
— Странный отвтъ на мой вопросъ,— спокойно возразила она.— Вы хотите, вроятно, этимъ сказать, что встрчи этой искала я?
Вильдъ молчалъ, онъ нервно стучалъ носкомъ сапога по полу.
— Я хочу этимъ сказать,— произнесъ онъ, наконецъ, пересиливая раздражене,— что я не дерзнулъ бы первый искать встрчи съ вами, и потому…
— Если бы!— спокойно перебила его Климская.— Но ваше ненасытное самолюбе напрасно ищетъ новую пищу для себя. Я этой встрчи тоже не искала.
Нахальная, недоврчивая усмшка скользнула на губахъ Вильда. Климская, наклонивъ голову слегка на бокъ, равнодушно смотрла на него.
— Да, я этой встрчи не искала, но и не избгала. Откровенно признаюсь, мн отчасти хотлось знать, какую перемну время произвело въ васъ, и я съ удовольствемъ вижу, что перемны нтъ никакой: то же прекраснодуше, то же самолюбе, только съ примсью еще большаго нахальства. Поздравляю заране, m-r Вильдъ! Вы можете быть вполн уврены, что бдная рыбка попадетъ на вашу удочку!
Оркестръ въ это время замолкъ. Запыхавшяся, раскраснвшяся дамы попарно расхаживали по зал, усердно обмахиваясь верами. Ряды зрителей рдли, толпа направлялась въ буфетную.
— Алексй Васильевичъ,— раздался бархатный голосъ Любови Гавриловны,— наконецъ-то я васъ нашла! Я не могла понять, гд вы, и… Ахъ, pardon!— обратилась она съ любезной улыбкой въ Климской, подавая ей руку.— Я не знала, что Алексй Васильевичъ въ такомъ прятномъ обществ, и теперь не удивляюсь, что онъ забылъ насъ!…
Любовь Гавриловна давно замтила, гд стоялъ Вильдъ. Она видла, какъ Климская сла около него, видла, что Вильдъ наклоняется къ ней, съ жаромъ говоритъ ей что-то, и ршила прервать этотъ опасный, по ея мнню, tte—tte. Небрежно опираясь на руку кругленькаго артиллерйскаго офицера, она воспользовалась минутой отдыха, чтобы легкой, скользящей походкой перейти залъ и незамтно подойти къ колонн. Климская будто не видала поданную ей руку. Веселымъ наклоненемъ головы отвчала она на поклонъ кругленькаго офицера и, оборачиваясь въ Любови Гавриловн съ спокойной улыбкой, замтила:
— М-me Берновичъ, я могу васъ уврить, что m-r Вильдъ не раздляетъ вашего мння относительно прятности моего общества. Мой кавалеръ оставилъ меня и отравился, вроятно, въ Сибирь за мороженыхъ… Г-нъ Вильдъ изъ вжливости долженъ былъ ‘me tenir compagnie’… Но я освобождаю его отъ этой обязанности!… Признаюсь, въ нкоторыхъ вещахъ, я профанъ… М-г Вильдъ обладаетъ удивительнымъ даромъ слова… Я убждена, m-me Берновичъ, что вашъ тонкй вкусъ давно оцнилъ эту способность, и вы умете дать толчокъ импровизаторскому таланту… Я же, каюсь, своею неловкостью постоянно прерываю это краснорче… Поэтому, увряю васъ, онъ нисколько не жаждетъ моего общества.— Не такъ ли, m-r Вильдъ?— обратясь она съ насмшливой улыбкой къ нему.
Жсткй, злобный взглядъ былъ ей отвтомъ и на мгновене придалъ почти зврское выражене сро-оловяннымъ глазамъ. Климская слегка перемнилась въ лиц, но спокойно выдержала этотъ взглядъ.
‘И я его любила!’ подумала она. ‘И я хала сюда съ такимъ страхомъ, что любовь эта все еще жива, что мн придется еще бороться съ ней! Вотъ эти глаза, которые тогда сдлали невозможной мою любовь! Наконецъ-то я довела его до этого взгляда!’
Съ легкимъ вздохомъ, будто что-то тяжелое скатилось съ плечъ ея, медленно отвела она глаза отъ лица Вильда, и полунасмшливая улыбка снова озарила подвижное, красивое лицо.
Любовь Гавриловна пристально, смотрла на Вильда. Отъ проницательнаго взгляда ея не ускользнуло злобно-ненавистное выражене его глазъ, хотя выражене это промелькнуло всего на одно мгновене.
‘Лысухинъ ошибается!’ подумала она: ‘что бы тамъ между ними ни было, онъ боле не влюбленъ въ нее. Напротивъ, онъ ненавидитъ ее теперь!’
— Екатерина Дмитревна!— проговорилъ вдругъ кругленькй офицеръ, все время пожиравшй глазами Климскую.— Вы сказали, что послали вашего кавалера за мороженымъ… Прикажете, я принесу!…
— Да вотъ и онъ!— вскрикнула Климская.
Раскраснвшйся, взъерошенный Дубковъ, быстро сменя ногами, направлялся къ ней.
— Что вы обо мн думали, Екатерина Дмитревна!— задребезжалъ онъ, подавая ей блюдечко съ мороженымъ.
— Думала, что вы, врно, изъ преданности ко мн отправились на луну за мороженымъ!
— Поврьте, Екатерина Дмитревна, съ бою я его досталъ!… Собственными боками поплатился!… Что за давка у буфера, за не можете себ представить! Я было уже схватилъ блюдечко съ мороженымъ и направился къ вамъ, какъ вдругъ въ дверяхъ наткнулся на какого-то толстаго помщика съ немене толстой барыней. Желая посторониться, онъ локтемъ вышибъ у меня блюдечко изъ рукъ, оно грохнулось на полъ, мороженое упало на платье барыни, барыня взвизгнула, дв барышни взвизгнули, началась суетня, появились платки, салфетки, упреки, извиненя. Я кое-какъ выскользнулъ, и вторично…
— Алексй Васильевичъ, не хотите ли пройтись со мной немножко? Здсь такъ жарко! обратилась Любовь Гавриловна въ Вильду.
Вильдъ поспшно подалъ ей руку.
— Любовь Гавриловна!— проговорилъ Дубковъ, подбгая къ ней: вы общали мн пятую кадриль, не забыли?
— Нтъ, не забыла,— возразила Любовь Гавриловна, лукаво прищуривая глаза.— Ахъ, вы, бабочка!— прошептала она, наклоняясь къ нему.— Съ цвточка на цвточекъ!…
— Клянусь вамъ,— началъ-было, со смхомъ Дубковъ.
— Хорошо, хорошо! Въ пятой кадрили услышу исповдь…
Она отвернулась отъ него и снова обернулась къ Вильду.
— Уфъ!— продолжалъ Дубковъ, подходя, къ Климовой и обмахивая себя платкомъ.— Со всмъ этимъ я пропустилъ вальсъ, польку, не танцовалъ съ вами…
Климская не отвчала, она задумчиво смотрла вслдъ за удаляющейся парой.
— Екатерина Дмитревна, вы сегодня совсмъ не такъ веселы, какъ обыкновенно,— замтилъ заискивающимъ голосомъ таявшй офицеръ.
— Я не весела!— вскричала Климская, встряхивая черной головкой, какъ-бы желая отогнать неотвязчивыя мысли.— Пустяки! Напротивъ, сегодня я намрена веселиться елико возможно! Съ кмъ это я танцую слдующую кадриль, я не помню?
— Со мной! со мной!— крикнули наперерывъ Дубковъ и кругленькй офицеръ.
— На узелки!— предложилъ Дубковъ.
Веселый, серебристый смхъ Климской разнесся по всей зал.
Любовь Гавриловна обернулась, и съ худо-скрытой завистью оглядла группу молодежи, которая окружила Климскую, лишь только раздался ея веселый смхъ.
— Что за загадочное существо!— мягко прошептала она.— Какого вы о ней мння, Алексй Васильевичъ?
— Мое правило, Любовь Гавриловна, никогда не высказывать свое мнне о женщин, если оно не можетъ быть безусловно въ ея пользу,— сдержанно отвтилъ Вильдъ.
— О, еслибъ вс мужчины такъ поступали!— восторженно прошептала Любовь Гавриловна, съ трогательнымъ довремъ опираясь на его руку.
Вильдъ не отвчалъ, осторожно лавируя между толпой, онъ протискивался съ своей дамой въ столовую. Выходя, изъ двери, онъ обернулся и окинулъ взглядомъ всю валу. Онъ искалъ Нади. Оркестръ уже началъ ритурнель кадрили, и вс пары спшили разссться по мстамъ. Надя танцовала съ какимъ-то длиннымъ господиномъ, который съ приторной улыбкой наклонился къ ней. Она казалась утомленной. Вильдъ прояснился. Ему прятно было видть, что она скучала.
Лишь только кончилась кадриль, онъ поспшилъ вернуться въ залу и собирался уже подойти къ Над, но въ это время къ ней подбжала Вавилова и увела ее въ дамскую уборную.
— Знаете-ли, душка,— щебетала сдобнымъ голосомъ Варвара Михайловна, усаживая Надю на диванъ и садясь около нея,— я вамъ удивляюсь, право! Вы такая строгая, неприступная, а мужчины по васъ съ ума сходятъ! Влюбленнаго вдь ужъ ничмъ не скроешь, и всему городу извстно, что вы отказываете женихамъ!.. Какая вы странная! Разв вы не хотите замужъ выходить?
‘Кубышка’, забавно приподнявъ брови, съ недоумнемъ взглянула на Надю. Двушка невольно улыбнулась, глядя на круглое, добродушное лицо Вавиловой.
— Постойте, душка, я вамъ поправлю волосы!— продолжала Варвара Михайловна, звонко цлуя Надю.— Прелесть какая вы хорошенькая! Я васъ ужасно люблю! Нтъ, право! а все-таки… Вдь я все говорю, что на умъ взбредетъ… Мужчины, знаете, любятъ, чтобы съ ними кокетничали! Ну, а какая-же вы кокетка? Монашенка вы у насъ!.. Вотъ и странно мн, что они по васъ съ ума сходятъ… Даже и Вильдъ — и тотъ влюбился!..
Надя сдлала движене.
— А то нтъ? Да это и слпому видно! По правд сказать, не нравится мн вашъ Вильдъ. Является вчно мрачный, словно герой изъ романа. Смотритъ на всхъ съ такой улыбкой, будто хочетъ стать: ‘Эхъ! вы, мелкота! куда вамъ до меня!’ Ненавижу эту улыбку! И что онъ о себ воображаетъ? Пока одной особы нтъ въ комнат, онъ точно воды въ ротъ наберетъ! Ни съ кмъ ны слова не проговоритъ! а лишь только кто-то войдетъ въ гостиную, онъ совсмъ другой! Ниже трава, тише вода! И ужъ радъ-радшенекъ, бдный!.. Вамъ знакомъ этотъ ‘кто-то’?— приставала ‘кубышка’, громко цлуя раскраснвшуюся двушку.— Неужели онъ вамъ нравится?— спрашивала она, съ жаднымъ любопытствомъ впиваясь въ нее.
Надя безпрерывно краснла, слушая болтовню Вавиловой. Она ласково уклонилась отъ ея щедро-расточаемыхъ поцлуевъ и встала съ дивана.
— Что мы тутъ сидимъ?— проговорила она, не отвчая на предложенный ей вопросъ и направляясь въ двери.— Пойдемте въ залу. Слышите, начинаютъ танцовать.
Варвара Михайловна покачала головой.
— Вдь этакая скрытная! Ну, Богъ съ вами! не хотите говорить, такъ какъ хотите! А все-таки я васъ ужасно люблю! Гордая вы, это правда, но и добрая! Никогда ни про кого дурного слова не скажете, вотъ за это люблю!..
Поцловавъ еще разъ Надю, она взяла ее подъ руку, и об он вышли въ залу. Въ дверяхъ къ Вавиловой подлетлъ Дубковъ и увлекъ ее въ вихрь вальса. Въ зал все снова кружилось. Мимо Нади пронеслась Любовь Гавриловна, грацозно опираясь рукой на плечо Лысухина и томно склонивъ головку. Полузакрывъ глаза, она будто замерла въ его объятяхъ. Объявивъ неутомимымъ танцорамъ, что она устала, Надя поспшила забиться въ самый уединенный уголокъ залы около двухъ дремлющихъ старушекъ, чтобы хоть нсколько минутъ остаться одной.
Слова Вавиловой звучали у нея въ ушахъ. Машинально слдя за танцующими, она мысленно унеслась въ голубую гостиную, куда вотъ уже мсяцъ почти каждый вечеръ являлся Вильдъ. Вавилова права. Онъ, дйствительно, ни съ кмъ не заговаривалъ, онъ садился только около нея, говорилъ только съ ней. Въ первый разъ постороннй человкъ обратилъ ее внимане на это простое обстоятельство. До сихъ поръ она обращалась съ нимъ просто, спокойно. Убждене, что онъ все еще не оправился отъ удара, нанесеннаго ему смертью жены, не допускало въ ней и мысли, что онъ можетъ отнестись въ ней иначе, какъ съ простымъ, дружескимъ чувствомъ. Она охотно разговаривала съ нимъ, или, скоре, охотно слушала его, такъ какъ въ бесдахъ ихъ онъ являлся большею частью разсказчикомъ, а она внимательнымъ, горячимъ слушателемъ. На основани всхъ его разсказовъ объ его дтств, воспитани, планахъ, разочарованяхъ, онъ представлялся ей человкомъ пылкимъ, даровитымъ, энергичнымъ, но глубоко страдающимъ и ведущимъ неутомимую борьбу съ самимъ собой и обстоятельствами. Эти страданя и борьба возбуждали въ ней глубокое сочувстве къ нему, но до сихъ поръ ей и въ голову не приходило задумываться объ его отношеняхъ къ ней. Никто не намекалъ ей на эти отношеня.
Посл ея отказа Лысухину, въ дом, къ ея недоумню, послдовала какая-то перемна. Отецъ не только не разразился криками и упреками, но вотъ уже боле мсяца оставлялъ ее совершенно въ поко. Ей предоставлялась большая свобода, даже на посщеня Ирины Петровны отецъ, повидимому, не обращалъ вниманя. Надя была еще слишкомъ молода, чтобы съ недовремъ отнестись къ этому щатишью. Беззаботность юности брала свое. Она свободно вздохнула посл двухлтнихъ, ежедневныхъ сценъ, терзанй и борьбы, и больные, утомленные нервы начали успокоиваться, отдыхать. На Вильда родители, повидимому, не смотрли, какъ на жениха, никто, казалось, не обращалъ вниманя на ея длинныя бесды съ нимъ, поэтому-то весьма прямое намеки ‘кубышки’ и встревожили ее теперь.
Невольно разбирала она теперь каждое слово, каждый взглядъ Вильда. Отрывочныя фразы припоминались ей, она прислушивалась къ вкрадчивому, тихому звуку его голоса, который только съ ней одной принималъ эту мягкость.— ‘Неужели онъ любитъ меня?’ подумала она. Внутреннй голосъ отвчалъ ей утвердительно. Щеки ея покрылись горячимъ румянцемъ, и легкая, мимолетная улыбка польщеннаго женскаго самолюбя озарила-было ея лицо, но она тотчасъ же исчезла.— А я?— думала она съ тревогой. Она не умла отвчать на этотъ вопросъ. Странное, тревожное чувство овладло ею. Вильдъ привлекалъ, интересовалъ ее. Въ немъ, казалось, было столько жизни, горячности, такая жажда дятельности, труда, но… отчего же сердце ея такъ болзненно сжалось? Отчего ей страшно? Отчего она вспомнила теперь, именно теперь то, что ей несимпатично въ немъ: его смхъ, подчасъ его пристальный взглядъ исподлобья? Отчего воспоминане это коробитъ ее теперь?— ‘Я вчно разбираю!— съ горечью подумала Надя.— Maman права, должно быть, я, дйствительно, сухая!’
— Наконецъ-то, Надежда Николаевна, удалось мн пробраться къ вамъ,— проговорилъ вдругъ Вильдъ около нея.— Вы, положительно, неприступны сегодня.
Надя вздрогнула. Лицо ея снова вспыхнуло, и въ первый разъ посл знакомства съ Вкладомъ присутстве его смутило ее.
— Я испугалъ васъ,— замтилъ Вильдъ, садясь около нея и любуясь ея смущенемъ.— Можетъ, я явился не впопадъ…
— Вы меня не испугали… Я только не ожидала васъ видть… Мн казалось, что васъ не было въ зал…
— Я вс время былъ въ зал,— значительно отвчалъ Вильдъ,— и издалека наблюдалъ, какъ вы веселились. Невольно позавидовалъ я вамъ! Сколько свжести, эластичности дано вамъ природой! Подчасъ невольно длаю я себ упреки, что отнимаю у васъ золотое время на старческя, нерадостныя бесды со мной, и словно злая туча скрываю на минуту ясное небо, которое еще такъ сине, такъ безоблачно для васъ!
Надя медлила отвтомъ. Она никакъ не могла побороть овладвшее ею смущене. вильдъ пристально смотрлъ на нее.
— Да,— повторилъ онъ,— подчасъ я длаю себ упреки…
— Вы это не серьзно говорите,— промолвила наконецъ Надя, просто взглядывая на него.— Вы знаете, что бесды ваши не кажутся мн старческими.
— Я знаю, что вы добры, какъ никто, Надежда Николаевна,— прошепталъ Вильдъ, наклоняясь къ ней.
Надя снова вспыхнула и замялась, Досада на себя и какое-то неловкое, чувство овладли ею. Ей хотлось, уйти, уйти отъ него, чтобы не слышать того слова, которое страшило ее, и не видть того взгляда, который смущалъ, тяготилъ ее.
Вильдъ съ-разу замтилъ, что въ Над произошла какая-то перемна. Ея смущене, ея тревога были очевидны. Но онъ былъ слишкомъ опытенъ въ отношеняхъ съ женщинами, чтобы воспользоваться минутнымъ замшательствомъ двушки и усилить ея смущене пристальными взглядами или неосторожными словами. Онъ чувствовалъ, что въ данномъ случа торопливость ни къ чему не поведетъ, напротивъ, только оттолкнетъ Надю отъ него, возбудитъ въ ней недовре, и онъ ршился успокоить ее.
— Надежда Николаевна,— началъ онъ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ, слегка отодвигаясь отъ нея,— у меня къ вамъ просьба… большая просьба!…
— Просьба?— повторила Надя.
— Да. Вы не разъ говорили мн объ Ирин Петровн, но до сихъ поръ мн удавалось видть ее только мелькомъ… Будетъ ли это навязчиво съ моей стороны, если я явлюсь къ ней съ визитомъ? Вы понимаете, конечно, что такая натура не можетъ не возбуждать въ себ моей симпати?
Надя перевела дыхане. Ничего не было сказано такого, что могло встревожить ее.
‘Можетъ, это это пустыя сплетни’, подумала она. ‘Онъ, какъ всегда, просто дружески относится ко мн’.— Вы желаете познакомиться съ ттей?— заговорила она, окончательно оправляясь отъ смущеня и съ свтлой улыбкой взглядывая на него.— О, я такъ этому рада! Только знаете, съ ней нелегко разговориться! Она такая дикая, совсмъ не уметъ разговаривать съ незнакомыми ей людьми… Но вы увидите, что это за симпатичная женщина!..
Томительное чувство, овладвшее-было Надей, исчезло, и она съ увлеченемъ принялась разсказывать ему про Ирину Петровну. Вильдь снова наклонился къ ней и, казалось, внимательно слушала ее, но, по правд сказать, все сказанное двушкой проскользнуло мимо ушей его. Онъ смотрлъ на нее и любовался ея разгорвшимся, оживленнымъ лицомъ, ея темными глазами, крошечной ямочкой на правой щек.
Вдругъ онъ вздрогнулъ и быстро обернулся. До него снова донесся знакомый, звонкй голосъ и серебристый смхъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него стояла Климская и весело болтала съ Лысухинымъ и двумя-тремя молодыми людьми. Она не оборачивалась и, повидимому, не видала или не хотла видть Вильда, но одно появлене ея вызвало всю ту ненависть, которую за полчаса передъ тмъ онъ почувствовалъ къ этой женщин. Все обаяне красоты ея не существовало боле для него. Она насмялась надъ нимъ! Она вторично въ глаза назвала его актеромъ, и въ этотъ разъ не на основани оскорбленнаго чувства. Если бы она любила еще, онъ снисходительно простилъ бы ей вс грубыя выходки, вполн убжденный, что этими выходками руководитъ любовь…
Вильдъ съ злобой взглянулъ на сверкающую смхомъ и красотой Климскую.
…Она унизила его, ему необходимо теперь, чтобы не чувствовать этого униженя, подняться, высоко подняться въ глазахъ другой женщины!. Ему необходимо возбудить горячее сочувстве, чтобы стряхнуть тягостное чувство, наложенное этимъ ненавистнымъ смхомъ…
Климская снова умчалась съ однимъ изъ поклонниковъ своихъ. Вильдъ перевелъ дыхане. Недобрымъ взглядомъ проводилъ онъ ее и съ напряженемъ слдилъ нкоторое время за мельканемъ гибкой фигуры, облитой блестящими складками. Затмъ онъ медленно обернулся къ Над. Двушка съ изумленемъ смотрла на него, ее поразило злобное выражене его лица.
— Я произвелъ на васъ непрятное впечатлне, Надежда Николаевна?— произнесъ Вильдъ глухимъ голосомъ.— Да, да! Я вижу осуждене, недовре въ вашихъ свтлыхъ глазахъ!… Не могу, не желаю я скрывать отъ васъ все то горькое, изломанное, перековерканное въ моей натур… Не желаю обманывать васъ!.. Боже меня упаси отъ подобнаго намреня… Я, кажется, уже сказалъ вамъ разъ, что Климская несправедливо враждебно относится во мн… Не имю право касаться нкоторыхъ фактовъ… Скажу только въ объяснене одно: я не могу выносить враждебнаго отношеня всякой личности, которая нкогда была дорога мн… Подобное отношене приводитъ меня въ такое нервное состояне, что вся та огромная доза горечи, злобы, накипвшей боли всплываетъ наружу… Надежда Николаевна, поврьте, много надо толчковъ, ударовъ, потрясенй, чтобы мужчину, со всми задатками силы, мужества, энерги — довести до такой малодушной женской впечатлительности!
Вильдъ замолчалъ и, нервно играя цпочкой часовъ, разсянно слдилъ за танцующими.
— Я знаю,— начала Надя, тихимъ голосомъ,— что вы страшно страдали, и страданя, можетъ быть, многое сломали въ васъ, но въ васъ еще столько силы, горячности…
— Силы! горячности!— перебилъ ее съ горечью Вильдъ, быстро оборачиваясь и наклоняясь въ ней.— Да! эта сила была! въ горячности тоже не было недостатка, но… безмысленная, безумная жизнь развяла эту силу, эту горячность, размняла ее на мелкую монету!.. Вы, чистая, непорочная двушка, не знаете, что окружаетъ насъ, мужчинъ, съ самой той минуты, какъ мы покидаемъ семейный очагъ и поступаемъ въ школу, а затмъ по выход изъ школы! Вы не знаете, съ какою грязью, распущенностью встрчается юноша на каждомъ шагу, какъ все, ршительно все затягиваетъ его въ эту безобразную жизнь! какъ изнживается, разбрасывается онъ и длается неспособнымъ во всякому здоровому труду!.. Если въ немъ среди всей грязи остается хоть искра нравственнаго чувства, тупое отчаяне овладваетъ имъ, и чтобы заглушить его, онъ снова бросается въ эту жизнь, и все больше и больше падаетъ въ своихъ глазахъ! Вы не знаете, Надежда Николаевна, что значитъ падать въ своихъ глазахъ!…
Вильдъ остановился и пристально взглянулъ на Надю. Двушка съ напряженнымъ вниманемъ смотрла на него, темные глаза ея еще боле потемнли и съ тревогой впились въ его блдное, изнуренное лицо. Бальная зала исчезла для нея, она не слыхала ни музыки, ли непрерывнаго гула, не видала мельхающихъ и кружащихся паръ. Она смотрла на это страдальческое лицо, и сердце ея болзненно сжималось.
— Вы не знаете, что значитъ падать въ своихъ глазахъ, Надежда Николаевна!— повторилъ Вильдъ глухимъ шопотомъ, еще ближе наклоняясь къ ней.— Вы не знаете, какое страстное, безграничное желане овладваетъ человкомъ, не утратившимъ еще надежду подняться изъ этой грязи, какое страстное желане встртить чистую, преданную женщину, которая съуметъ прочувствовать въ немъ человка, и чистою, святою любовью своей возвратить ему вру въ самого себя… Недостаточно всей жизни, чтобы вознаградить ее. за ея любовь…
Голосъ Вильда зазвенлъ, онъ на минуту остановился.
— Жажда спасенья такъ сильна,— продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ,— что часто хватаешься за привравъ, думая въ немъ найти свой идеалъ. Горькое разочароване слдуетъ за этой ошибкой! Снова возвращается одиночество, изгнанное на минуту этой погоней за призракомъ! Годы, лучше годы проходятъ безъ всякаго результата для себя и для другихъ. Тупая апатя замняетъ порывистость юности, а жажда счастья, жажда того чистаго, обновляющаго элемента не ослабваетъ, только въ ней примшивается ноющее чувство, что съ каждымъ годомъ это счастье все мене и мене возможно, что каждый годъ прибавляетъ новый, нравственный недугъ ко всмъ предъидущимъ!… Къ ней примшивается еще гнетущая мысль, что кто же полюбитъ его и протянетъ руку ему, больному, измученному, неломанному! Гд та женщина, которая съуметъ прочувствовать, что въ немъ еще не все умерло, что онъ, изстрадавшйся, измученный, уметъ любить сильне, чище, преданне, чмъ вс т, которымъ жизнь улыбалась!…
Вильдъ самъ увлекся своими словами. Блдное лицо его еще боле поблднло, голосъ дрожалъ, и нервные, порывистые жесты сопровождали его слова.
Сложивъ руки на колняхъ и крпко сжимая похолодвше пальцы, Надя сидла неподвижно. Глубокая, жгучая жалость овладла ею. Она не видала изумленные взгляды, которые безпрерывно обращались въ ея сторону, не видала, что Любовь Гавриловна два раза подъ руку съ Лысухинымъ прошла мимо нея, не обратила вниманя на то, что выразительные глаза ея матери съ нетерпливымъ ожиданемъ слдили за ней и довольная улыбка оваряла ея уста, между тмъ какъ Лысухинъ съ дкой насмшкой посматривалъ на Вильда. Вильдъ, впрочемъ, самъ въ порыв увлеченя забылъ, что волнене его и нервные жесты привлекаютъ внимане постороннихъ лицъ.
— Извините меня, Надежда Николаевна,— проговорилъ онъ, наконецъ, прерывистымъ голосомъ.— Я вамъ тутъ наговорилъ Богъ знаетъ что. Не знаю самъ, какъ это случилось и что вдругъ разбередило старыя раны…
Надя молчала. Ей было невыносимо больно за него, но она не знала, не умла, что и какъ сказать, чтобы доказать ему, что она понимаетъ его. Вильдъ пристально смотрлъ на нее. Онъ былъ доволенъ впечатлнемъ, произведеннымъ его рчью. Все жсткое, холодное давно исчезло съ лица его и замнилось мягкимъ, кроткимъ выраженемъ. Снова донесся до него звонкй, серебристый смхъ, снова въ нсколькихъ шагахъ отъ него остановилась Климская, но онъ не вздрогнулъ, какъ за минуту передъ тмъ, не обернулся въ ней съ ненавистью. Онъ мелькомъ, съ спокойной усмшкой, взглянулъ на нее и снова обратился къ Над. Ему удалось стряхнуть съ себя невыносимое впечатлне, произведенное той дкой насмшкой, удалось возбудить сочувстве нравящейся ему женщины, и эта снова могъ онъ спокойно, снисходительно выносить выходки той, любовь которой онъ отвергъ…
— Удивительно, право!— началъ онъ снова посл нкотораго молчаня, продолжая смотрть на взволнованное личико двушки.— Вы еще такъ молоды, такъ сказать, еще стоите на порог жизни,и вамъ уже все понятно!.. Мн кажется, я не задумался бы раскрыть передъ вами самыя сокровенныя раны свои, въ полной увренности, что вы не отвернетесь отъ нихъ съ отвращенемъ, что ваша нжная, мягкая рука никогда не прикоснется къ нимъ жстко, грубо…
— Надежда Николаевна, вотъ вы гд!— запыхавшимся голосомъ проговорилъ Ревковъ.— Я васъ искалъ, искалъ!.. Пятая кадриль начинается!..
Надя разсянно взглянула на него.
— Разв я съ вами танцую?.
— А то съ кмъ же?— переспросилъ Ревковъ, съ удивленемъ приподнимая брови.— Разумется, со мной. Мн надо вамъ столько разсказать, Надежда Николаевна! Вообразите, посл завтра я долженъ пть у Стефанинй вечеръ… Я валъ скажу, это такъ будетъ эффектно!.. Пойдемте скорй, я вамъ все разскажу, до малйшихъ подробностей разскажу!..
И съ широкой, добродушной улыбкой, подставивъ ей руку калачомъ, онъ потащилъ ее въ ряды танцующихъ…
— Дружинька,— говорила въ это время Любовь Гавриловна, грацозно опираясь на спинку стула Николая Петровича и черезъ плечо заглядывая ему въ карты,— теб, кажется, везеть сегодня?
Николай Петровичъ глубокомысленно выпятилъ верхнюю губу и процдилъ:
— Да!.. г-мъ!.. ничего!.. везетъ!..
Любовь Гавриловна еще ниже наклонилась къ нему и прошептала:
— Теб сегодня во всемъ везеть. Дло съ Вильдомъ слаживается!
Николай Петровичъ обернулся на стул. Любовь Гавриловна быстро поднесла пальчикъ въ губкамъ, налагая на него такимъ образомъ узду молчаня. Онъ крякнулъ и съ нкоторымъ азартомъ стукнулъ картой по столу.
— Что ты длаешь, Николай Петровичъ?— гнвно забасилъ партнръ его, жандармскй полковникъ:— въ чужую масть валяешь!
— Эге! и вправду въ чужую! Какъ же это я такъ!— бормоталъ Николай Петровичъ, сконфуженно почесывая затылокъ.
— Такъ играть нельзя!— ворчалъ жандармскй полковникъ.— Всю игру потеряли, чортъ возьми! Одно изъ двухъ — или играть, какъ порядочные люди играютъ,— или болтать съ барынями!
Полковникъ искоса бросилъ гнвный взглядъ за спину Николая Петровича. Но Любови Гавриловны уже не было въ комнат.
Въ другое время подобной промахъ привелъ бы въ крайнее раздражене Николая Петровича, но въ настоящую минуту необычайное благодуше снизошло на него. Съ непонятнымъ равнодушемъ, почти съ игривой улыбочкой смотрлъ онъ, какъ, вслдстве его непростительной разсянности, противная партя забирала взятку за взяткой — и, еще съ мене понятной кротостью, выносилъ онъ язвительные упреки жандармскаго полковника.

——

Въ самой отдаленной части большого каменнаго дома, отведеннаго для собраня, находилась небольшая комната, предназначенная для чтеня газетъ и перодическихъ изданй. Въ этой комнат никто никогда не сидлъ и никто ничего не читалъ, тмъ не мене во время блестящихъ баловъ и семейныхъ вечеровъ, даваемыхъ собранемъ, одинокая лампа тускло освщала на всякй случай и читальную комнату. Сюда-то направилась украдкой Надя, лишь только окончилась пятая кадриль. Она чувствовала потребность удалиться на время отъ всего шума и гула, и хоть на минуту остаться совершенно одной, чтобы справиться съ впечатлнемъ, произведеннымъ на нее словами Вильда.
Но не суждено было ей оставаться одной въ этотъ вечеръ. Не успла она въ изнеможени опуститься на диванъ, какъ въ сосднемъ корридор послышались легке торопливые шаги, и въ дверяхъ появилась гибкая, блестящая фигура Климской. Надя съ изумленемъ взглянула на нее.
— Надежда Николаевна, вы изумлены меня видть?— проговорила Климская, быстро подходя къ ней,— но вы еще боле удивитесь, когда узнаете, что я пришла сюда потому, что видла, какъ вы направились въ читальную комнату!— Еще боле удивитесь, когда узнаете, что я весь вечеръ искала случая говорить съ вами наедин!
— Говорить со мной наедин?— повторила Надя съ удивленемъ.
— Да, да, съ вами! Здсь намъ никто не помшаетъ. Вы хорошо сдлали, что пришли сюда!— продолжала Климская, усаживаясь на диванъ, спиной въ ламп, и пристально взглядывая на двушку.
Одинокая лампа тускло освтила утомленное лицо Нади и алую розу въ черныхъ, блестящихъ волосахъ Климской. Надя не двигалась и продолжала вопросительно смотрть на нее.
— Да!— повторила снова Климская:— здсь намъ никто не помшаетъ.
Она не спускала жгучихъ, пристальныхъ глазъ съ лица Нади и, казалось, не знала съ чего начать разговоръ.
— Надежда Николаевна,— проговорила она наконецъ, ршительно встряхивая черной головкою,— у насъ немного времени… Я безъ предисловй иду прямо въ цли: нравится вамъ Вильдъ?
Надя вспыхнула и быстро отодвинулась отъ Климской. Вторично въ этотъ вечеръ посторонне ей люди обращаются въ ней съ однимъ и тмъ же вопросомъ! вторично пытаются ворваться въ ея душу! Кто далъ имъ право являться съ своими непрошенными намками и вопросами, кто далъ имъ право такъ безцеремонно допытываться до ея сокровенныхъ мыслей!..
Темные глаза двушки заблестли и губы крпко сжались, но она молчала и, съ трудомъ сдерживая негодоване, продолжала глядть на Климскую, какъ-бы выжидая дальнйшихъ разспросовъ.
Климская съ напряженнымъ вниманемъ слдила за двушкой.
‘Такъ я и думала!’ прошептала она, понимая по-своему молчане и горячй румянецъ двушки. ‘Онъ ей нравится!’
— Надежда Николаевна!— начала она взволнованнымъ голосомъ, придвигаясь въ двушк и ласково беря ее за руку,— я поступаю противъ всхъ правилъ деликатности, начиная съ вами этотъ разговоръ, но… я должна говорить… Мы мало знакомы, но я знаю — вы не чета здшнимъ барышнямъ, и мн невыносимо больно подумать, что вы горько ошибетесь въ вашемъ первомъ выбор…
Надя сдлала движене.
— Не перебивайте меня!— рзво замтила Климская.— Я знаю напередъ, что вы мн скажете… Я не имю права допытываться до вашей тайны, врываться въ вашу душу… Все это я знаю! Тмъ не мене я должна говорить… я буду говорить, несмотря на все, несмотря на ваше негодоване!..
Она на минуту остановилась и стиснула руку Нади, какъ-бы удерживая ее на мст. Надя не двигалась. Волнене и тревога Климской начинали смягчать ея минутное раздражене.
— Я должна говорить!— настойчиво повторила Климская,— хотя, можетъ, это ни къ чему не поведетъ!… Вотъ ужъ боле мсяца, какъ вы почти ежедневно бесдуете съ Вильдомъ, не правда-ли?
Глубокая складка снова легла между тонкими бровями Нади.
— Все равно!— поспшила прибавить Климская,— не отвчайте!… Мн ненуженъ отвтъ!… Вы боле мсяца знакомы, и сказать вамъ, какое мнне вы вывели о немъ? По-вашему, это человкъ глубоко страдающй, котораго до сихъ поръ никто не умлъ понять, etc., etc… О, мн не нуженъ вашъ отвтъ! я заране знаю, что это такъ… А что вы отвтите, если я вамъ скажу, что этотъ человкъ — комедантъ! Комедантъ съ ногъ до головы! что онъ никогда никого не любилъ и, вчно гоняясь за какой-то небесной любовью, измучивалъ всхъ тхъ, кого жизнь случайно сталкивала съ нимъ! Что вы скажете на то, что вся эта прославленная преданность къ его Сонечк была только рисовка! что эта Сонечка, несчастное, нервное существо, боялась и ненавидла его, и имла полное право его ненавидть! Что вы скажете…
— Но на какомъ же основани вы называете его комедантомъ, Екатерина Дмитревна?— перебила ее Надя.
‘Она его любитъ!’ — прошептала Климская.— ‘Поздно! Ничему она теперь не повритъ!’
— Я сдлала бы вамъ этотъ вопросъ по поводу перваго встрчнаго-поперечнаго!— возразила Надя, вся вспыхнувъ и освобождая свою руку изъ ея руки.— Вильда здсь нтъ… Онъ не можетъ самъ опровергнуть ваши обвиненя, поэтому я и спрашиваю, на какомъ основани вы называете его комедантомъ?
Климская съ напряженнымъ вниманемъ смотрла на нее.
— На какомъ основани?— переспросила она, и горьки усмшка мелькнула на красивыхъ, блдныхъ устахъ.— На томъ основани, что я его знаю, знаю какъ немногя, а знаю и его потому, что нкогда, въ былое время любила его.
Надя не шевельнулась. Темные глаза ея впились въ поблднвшее, взволнованное лицо Климской.
— Васъ удивляетъ, что я вамъ такъ прямо это говорю?— съ легкой, насмшливой усмшкой продолжала Екатерина Дмитревна.— Да, я любила его долго, безгранично! Никогда никого я такъ не любила!… А онъ!… Онъ говорилъ вамъ про меня?— внезапно перебила она себя, пытливо взглядывая на двушку. Надя покраснла.
— О, не безпокойтесь!— насмшливо замтила Климская.— Я знаю, что онъ говорилъ вамъ про меня, знаю даже, какъ онъ говорилъ! но не въ этомъ дло!… Повторяю, я любила его, но, поврьте, не оскорбленное самолюбе заставляетъ меня говорить рзко про него, не мелкая месть побуждаетъ меня предохранить васъ…
Она снова на минуту остановилась, какъ будто вспомнивъ что-то.
— Мои слова, можетъ быть, не будутъ имть вса для васъ… Въ вашемъ семейств ко мн относятся не особенно благосклонно, и я знаю, что въ город обо мн говорятъ… Ахъ, Боже мой! Люди отчасти правы, я не пуританка! Балы, шумъ, блескъ,— нее это необходимо для меня!… Но не врьте, когда вамъ будутъ говорить, что я сухая кокетка. Это неправда! Я никого не обманывала, никого не завлекала! Я ненавижу ложь, въ какомъ-бы образ она ни встрчалась! Я ненавижу рисовку, ненавижу комедю, и я утверждаю, что Вильдъ — комедантъ! Онъ рисуется передъ вами, какъ рисовался передъ мной, передъ женой своей, передъ всми женщинами, которыя попадались ему на пути…
— Зачмъ же ему рисоваться передо мной?— нершительно спросила Надя.
— Зачмъ?— Потому что онъ влюбленъ въ васъ, какъ былъ влюбленъ въ меня, въ покойную жену…
Надя вздрогнула и пытливо взглянула на Климскую. Ей припомнились слова Вильда. ‘Жажда спасенья такъ сильна, что хватаешься за призракъ, думая въ немъ найти свой идеалъ. Горькое равочароване слдуетъ за этой ошибкой’…— Не была-ли Климская однимъ изъ тхъ призраковъ, за которые онъ хватался?… Разв онъ не кается въ своей ошибк? разв онъ не страдаетъ?… Но къ чему все это говорится ей? Разв она любитъ его? разв онъ любитъ ее?… Сегодня будто вс сговорились намекать ей на Вильда? Досада снова начала-было овладвать ею, но къ ней примшалось еще неясное, тревожное чувство!.. Тутъ какое-то недоразумне! Климская не сказала-бы ей про любовь свою, еслибъ она не была уврена, что она тоже любитъ Вильда.
— Екатерина Дмитревна,— начала она, красня,— мы, кажется, не вполн понимаемъ другъ друга… Вы предполагаете, что я отношусь къ Вильду иначе, чмъ какъ къ простому знакомому… Вы ошибаетесь… Вильдъ тоже…
Надя запнулась и еще сильне покраснла. Она не знала, могла-ли она, положа руку на сердце, утверждать, что онъ относится въ ней равнодушно.
— Тмъ лучше, если еще есть время, если вы еще не увлеклись имъ!— порывисто заговорила Климская, близко наклоняясь къ ней.— Мои слова могутъ еще имть тогда хоть какое-нибудь дйстве! Послушайте, Надежда Николаевна,— горячо продолжала она, подвигаясь ближе къ двушк и беря ее за руку,— насъ могутъ прервать… Еслибъ я могла вамъ разсказать!… но — нтъ!.. Здсь невозможно… Я не могу распространяться… Но повторяю: берегитесь его. Онъ рисуется всегда, во всякое время, при всхъ обстоятельствахъ! Берегитесь его прекраснодушя! За нимъ воздвигается такой грандозный эгоизмъ, отъ котораго упаси васъ Боже!
Эгоизмъ!… Над представилось блдное, изнуренное лицо Вильда. Разв эгоистъ можетъ имть такое лицо, можетъ испытывать такое страдане?
— Я не могу равнодушно подумать,— продолжала прерывистымъ голосомъ Климская,— что вы пройдете черезъ то же разочароване, черезъ которое я прошла!… Поврьте, оно нелегко дается!… Вы только еще начинаете жить, вы сохранили еще цликомъ вашу свжесть, молодость, горячность, и невыносимо мн подумать, что вы ихъ отдадите этому…
Климская вдругъ остановилась и повернулась въ двери. Въ корридор раздавались торопливые шаги и шелестъ женскаго платья.
— Насъ ищутъ, поспшно произнесла она,— оборачиваясь въ Над.— Я могла бы привести факты въ подтверждене коихъ словъ, но теперь нтъ времени… Помните одно, помните, что я долго, безумно любила его! долго принимала за чистую монету его рисовку, долго не врила его эгоизму!… Только неопровержимые факты, тяжелый, собственный опытъ убдили меня, что въ немъ все ложь, ложь и ложь!… Вспомните при случа то, что я вамъ сказала, и пусть это послужитъ вамъ предостереженемъ!…
— Надчекх, птичка моя!— проговорила въ это время Любовь Гавриловна, входя въ читальную комнату въ сопровождени Лысухина.— Вотъ ты гд? А я тебя искала, искала!… Екатерина Дмитревна! какъ? и вы здсь?— обратилась она съ притворнымъ удивленемъ къ Климовой.
Климская, не двигаясь съ дивана, съ насмшливой улыбкой смотрла на нее.
— Вы не знали, что я тоже гдсь, m-me Берновичъ?— произнесла она протяжно.— Очень странно!— Петръ Семеновичъ, обратилась она въ Лысухину,— а вамъ кто-нибудь сказалъ, что Надежда Николаевна и я въ читальной комнат?
— Да, Вильдъ. Я его спросилъ, не видалъ-ли онъ васъ, въ это время Любовь Гавриловна искала Надежду Николаевну, я и сказалъ, гд вы об находитесь. Очень жалю однако, если этимъ помшалъ вашей бесд!— прибавилъ Лысухинъ раздражительно.
Присутстве Нади повергало его съ нкоторыхъ поръ въ дурное расположене духа.
При имени Вильда Климская быстро взглянула на Надю. Едва замтная презрительная усмшка мелькнула въ ея жгучихъ главахъ.
— Надчекъ, отчего ты такая блдненькая,— нжно прощебетала Любовь Гавриловна, обнимая Надю и пытливо заглядывая ей въ глаза. Надя встала и, не отвчая на вопросъ матери, обратилась къ Климовой.
— Я думаю, намъ лучше пойти въ залу,— произнесла она, и, взявъ ее подъ руку, вышла съ ней изъ комнаты.
Любовь Гавриловна и Лысухинъ послдовали за ними въ нкоторомъ разстояни.
— Вильдъ зналъ, гд мы,— прошептала Климская, когда он подошли въ двери залы.— Онъ знаетъ, что я говорила вамъ про него, и потому не послдовалъ за вашей maman.
Надя молчала, но при вход въ валу она вдругъ обернулась къ Климской и, съ жаромъ сжимая ей руку, произнесла:
— Правы вы или неправы — не знаю, но во всякомъ случа благодарю васъ!… Я, дйствительно, неопытна… Я не знаю жизни, но я чувствую, что надо обладать горячей душой, чтобы для предостереженя другой женщины отъ ошибки сдлать ей то признане, которое вы сдлали мн!… Поврьте, это я во всякомъ случа не забуду!
Свтлая улыбка, словно лучъ солнца, освтила лицо Климской.
— Не забудьте, главное, другое!— прошептала она, и, пожавъ еще разъ руку Над, вошла въ залу.
Толпа молодежи тотчасъ окружила ее. Какъ змйка извивалась ея гибкая фигура между рядами танцующихъ, глаза ея сверкали, и алая роза въ черныхъ волосахъ, казалось, рдла еще ярче, чмъ въ начал бала. Надя внимательно слдила за ней.
Вотъ она снова сяетъ смхомъ и весельемъ, снова, повидимому, ни о чемъ другомъ не думаетъ, какъ о наслаждени минутой!… Неужели это та же женщина, которая за минуту передъ тмъ сдлала ей такое горячее признане?…
Слдя за Климской, она встртила вдругъ пристальный, тревожный взглядъ Вильда. Надя вспыхнула, и сердце ея лихорадочно забилось.
Ложь! комедя!— промелькнуло у нея въ голов.— И это измученное лицо, дрожащй голосъ, вс т слова, которыя наполнили ея сердце жгучею жалостью — тоже ложь! тоже комедя!… Не можетъ быть!… Она не можетъ… не можетъ этому врить!… Тутъ должно быть какое-то недоразумне!…

——

Нсколько мсяцевъ прошло посл описаннаго бала. Снгъ и трязь уступили мсто густой пыли, деревья зазеленли, и ярко запестрли бальзамины и герани въ маленькомъ палисадник Ирины Петровны.
Теплый вечернй воздухъ вольно входить въ раскрытыя окна и наполняетъ благоуханемъ маленькую премную. На кругломъ стол передъ турецкимъ диваномъ громко шипитъ ярко вычищенный самоваръ, разныя печенья, варенья, сласти, разставленныя на узорчатой скатерти, показываютъ, что Ирина Петровна ожидаетъ гостей. Ирина же Петровна не сидитъ, но обыкновеню, за своемъ любимомъ кресл у окна, не спшить окончить важную работу, но, крпко сжимая крошечныя ручки, безпокойно ходить взадъ и впередъ по комнат. Она будто постарла въ эти послдне мсяцы, волосы ея посдли, маленькое личико осунулось. По временамъ она подходила къ столу и съ озабоченнымъ видомъ переставляла блюдечки и тарелочки съ одного мста на другое, но, повидимому, она длала это безсознательно, машинально. Мысли ея, казалось, были далеко, сухе воспаленные глаза выражали тревогу. Переставивъ блюдечки, она снова принималась ходить, и снова судорожно сжимала руки.
Легке, торопливые шаги послышались на улиц, калитка щелкнула, и черезъ нсколько секундъ въ комнату вбжала Надя.
— Вотъ и я!— вскричала она запыхавшимся голосомъ, поспшно обнимая тетку.— Ты меня ждала? Я никакъ не могла уйти раньше!
Надя быстро сбросила шляпу и стащила перчатки.
— Вотъ какъ!— У тебя уже чай готовь и всякя прелести заготовлены! Балуешь ты меня, тетя! Пожалуй, ты меня такъ избаловала, что я сдлаюсь несносной капризницей у себя въ дом… Ну, что-жъ ты не садишься, тетя?…
Надя проговорила все это торопливо, отрывисто и, не дожидаясь отвта тетки, тотчасъ же принялась наливать чай. Въ ней тоже произошла перемна въ эти нсколько мсяцевъ. Она похудла и казалась старше на видъ. Спокойныя, тихя движеня ея сдлались нервными, лихорадочными, щеки горли неестественнымъ румянцемъ, а голосъ звучалъ какъ-то рзче прежняго.
Ирина Петровна тихо опустилась около нея на диванъ.
— А гд же Алексй Васильевичъ?— спросила она нершительно.
— Онъ немного позже придетъ за мной… Да зачмъ же ты сла на диванъ? Теб тутъ неловко!
Надя вскочила и подкатила кресло къ столу.
— Садись здсь!
Ирина Петровна, молча, повиновалась. Поставивъ передъ ней чашку чая, Надя подошла къ окну.
— Какой воздухъ сегодня!— проговорила она.— Какъ цвты твои хорошо пахнутъ! Вотъ, въ Петербург у меня не будетъ такого садика!
— Значитъ, это уже ршено, что вы удете завтра тотчасъ же посл внца?— спросила глухимъ голосомъ Ирина Петровна.
— Да, тетя. Мы сегодня вечеромъ окончательно ршили… Оно и лучше такъ! Что-жъ медлить? Разлука отъ этого легче не будетъ!
Послдовало молчане. Надя продолжала стоять у окна к задумчиво слдила за круженемъ мошекъ въ воздух.
— Надя!— позвала ее Ирина Петровна.
Двушка встрепенулась, поспшно подошла въ ттк и опустилась передъ ней на колни.
— Что, ття?— спросила она, нжно обнимая старушку.
— Еще есть время!— дрожащимъ голосомъ произнесла старушка.
— Чему есть время, ття?
Ирина Петровна, казалось, собиралась съ духомъ.
— Отказать ему…— прошептала она съ усилемъ.
Надя вздрогнула.
— Отказать! что съ тобой, ття?
Ирина Петровна притянула ее къ себ и со страхомъ взглянула на нее.
— Ты не будешь съ нимъ счастлива!— прошептала она, и крупныя слезы покатились но сморщеннымъ щекамъ.
Надя тихо освободила свои руки изъ рукъ ттки, придвинула и креслу скамеечку и сла у ногъ Ирины Петровны.
— Онъ теб такъ не нравится, ття?
Ирина Петровна замялась.
— Нтъ… я не могу этого сказать… Онъ, кажется, человкъ хорошй… говоритъ такъ хорошо! а все страшно!… Ты такая другая, чмъ иныя двушки!…
Надя улыбнулась.
— Вотъ, ття, разбери тебя! Помнишь, въ начал зимы я сказала разъ теб, что не хочу замужъ и уйду отъ родныхъ?… ты въ ужасъ пришла, чуть не заболла отъ этой мысли!… Теперь я исполняю твое желане, выхожу замужъ, а ты снова недовольна!…
Ирина Петровна молчала.
— Полно, ття, напрасно тревожиться,— продолжала Надя, тихо лаская ее, какъ ребенка.— Алексй Васильевичъ искренно полюбилъ тебя. Онъ надется, что со временемъ ты будешь жить съ нами… Слдовательно, и разлука наша будетъ временная…
Нади встала и снова подошла къ окну. Ей было душно, тягостное, тревожное чувство овладло ею и сперло ей дыхане.
Еще есть время!— прошепталъ ей тайный голосъ. Надя тряхнула головой.— Каке пустяки! что за малодуше! Разв я не добровольно иду на это?… Наконецъ, разв я не коротко узнала его?…
Крошечная рука Ирины Петровны коснулась въ это время ея плеча. Надя обернулась.
— Ты его не любишь, Надя!
— Что ты говоришь, ття? я его не люблю? Зачмъ же тогда выходила-бы я замужъ?
Ирина Петровна крпко стиснула руку Нади и впилась тревожными глазами къ ея лицо.
— Ты его не любишь, говорю я теб… Твоя тревога, нервность — все это дурной знакъ!… Разумется, незадолго передъ свадьбой вс двушки тревожатся, но у нихъ бываютъ хоть минуты радости!… а въ теб?… Еще есть время, подумай хорошенько!…
— Пустяки, ття! Вдь я не со вчерашняго дня дала ему слово, значитъ, имла время передумать!… Я не люблю его, говоришь ты? Я не могу не любить его ужъ просто изъ благодарности за его нжную заботливость обо мн!
Надя замолчала и снова обернулась къ окну. Сердце ея болзненно сжалось, голова горла.
— Какъ душно сегодня, неправда-ли, тбтя?— Я поставлю твое кресло къ окну, здсь все-таки свже.
Она снова подкатила кресло къ окну и сла у ногъ тбтки.
— Не зажечь-ли свчи?— замтила Ирина Петровна.— Совсмъ уже темно.
— Нтъ, нтъ, не надо! такъ лучше! Ты знаешь, я люблю сумерки.
Об он замолчали. Срыя сумерки едва-едва освщали комнату, громкое шипне самовара перешло въ слабое, заунывное жужжане, въ дом и на улиц было тихо, только издалека доносился веселый смхъ и крикъ уличныхъ ребятишекъ:
Надя положила темную головку на колни Ирины Петровны и задумчиво смотрла на потемнвшее небо.
— Ты, ття, такъ начиталась романовъ,— начала она тихо, подымая головку и продолжая смотрть въ окно,— что думаешь, въ жизни все должно происходить такъ, какъ въ книжкахъ. Я тоже ею думала… и долго думала… Я все думала, что однажды то же испытаю, что они называютъ любовью, но, видно, есть натуры, которыя неспособны на нее… Я сказала ему, что не люблю его еще такъ, какъ хотла бы, такъ, какъ онъ этого стоитъ… Я предлагала ждать, но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ! Онъ говоритъ, что только тогда и будетъ покоенъ, когда мы удемъ въ Петербургъ… Я его отчасти понимаю, ття… Онъ такъ ужасно страдалъ всю жизнь, такъ постоянно боролся съ самимъ собой, что теперь онъ хватается за меня, какъ за якорь спасенья. ‘Никто’, говоритъ онъ, ‘такъ не помогалъ ему, какъ я!..’ И ею правда, ття!.. Я сама вижу, какъ ужъ многое смягчилось въ немъ съ тхъ поръ, какъ онъ сдлался моимъ женихомъ!.. Ты не можешь себ представить, какъ онъ честно относится къ себ! Какъ честно онъ разоблачаетъ передо мной вс сокровенные недостатки свои, вс дурные факты своей жизни… Вотъ, за ну честность я глубоко уважаю его! Я знаю, въ немъ много дурного, многое не нравится мн, но я уврена въ моемъ вляни на него… Я буду его другомъ, товарищемъ… Я буду такъ счастлива, если мн удастся возвратить ему вру въ себя, въ жизнь, если мн удастся помочь ему въ труд…
Надя встала и прошлась по комнат.
— Видишь ли, когда я объ этомъ думаю, тревога моя исчезаетъ, я длаюсь спокойна… Онъ такъ радуется, что во мн такая жажда учиться… Онъ поможетъ мн въ занятяхъ моихъ!.. Въ Петербург я найду все, что необходимо мн… И подумай, ття, какая полная, дятельная жизнь можетъ быть для насъ обояхъ!..
Ирина Петровна, молча, подошла къ столу и зажгла свчи. Ярко освтилось ея осунувшееся, встревоженное лицо, сухе, воспаленные глаза. Щеки Нади горли, глаза блестли. Она быстро подошла къ тетк и крпко обняла ее.
— Ты все еще встревожена? Го ты неисправима! И явись какой-нибудь сказочный герой, ты и его найдешь недостойнымъ меня…
Ирина Петровна, молча, покачала сдой головой и судорожно сжала руки.
— Видишь ли, Надюша,— начала она съ усилемъ,— мн все одно какъ-то непонятно въ твоихъ рчахъ… Ты все говорятъ объ Алекс Васильевич, какъ будто онъ братъ твой или всегда останется женихомъ… Завтра вы будете мужемъ и женой… Мужъ иное, чмъ братъ или женихъ… Требованя его иныя, права другя… Подумала ли ты объ этомъ?
Надя съ удивленемъ посмотрла на ттку. Лицо ея вдругъ все вспыхнуло.
— Ття,— начала она тихо,— ты судишь на основани собственнаго опыта… Тебя выдали за человка грубаго… Отношеня ваши были иныя… Мы обвнчаемся завтра, но… отношеня не измнятся пока…
— Она совсмъ ребенокъ!— прошептала Ирина Петровна, хватая Надю за руку.— Откуда у тебя эти мысли?.. Онъ мужчина, Надюша, онъ думаетъ иначе!.. Разв ты не видишь, что онъ относится къ теб не такъ, какъ ты къ нему?
Надя поблднла.
‘Это правда!’ подумала она, ‘и я многое бы дала, чтобы онъ только дружески относился ко мн! Его глаза подчасъ мучительно преслдуютъ меня!..’
— Все это пустяки!— проговорила она громко.— Оставимъ это, ття!.. Мы не поймемъ другъ друга! Въ прежня времена отношеня были другя… Теперь это невозможно… Онъ другой, чмъ иные… Я должна, я могу довриться ему… Успокойся и ты! не тревожься, ради-Христа! Какъ будто мн ужъ недостаточно мучительно разставаться съ тобой…
Голосъ ея задрожалъ, крупныя слезы потекли по щекамъ. Она бистро подошла къ окну и оперлась головой о косякъ. Оплакивала ли она только разлуку съ теткой? или внезапный, непонятный страхъ, что она, какъ безумная, бросается на неизвстный ей путь, вызвалъ эти невольныя, горячя слезы?.. Ирина Петровна тихо всхлипывала.
На улиц раздались громке шаги. Надя быстро подняла голову и отерла слезы.
— Алексй Васильевичъ идетъ,— произнесла она, подходя къ Ирин Петровн и отирая платкомъ заплаканное лицо старушки.
— Не плачь, тетя, ему будетъ тяжело видть насъ грустными… Смотри, чайникъ совсмъ простылъ, завари ему новый чай, да?
Старушка, крпко закусивъ губы, чтобы удержать всхлипыване, засуетилась у самовара.
— Надежда Николаевна!— раздался голосъ Вильда въ палисадник.— Можно войти?
— Дверь не заперта, войдите!— крикнула ему Надя.
Черезъ минуту онъ вошелъ въ комнату. Онъ, какалось, помолодлъ на десять дть. Глаза его блестли и довольная улыбка озаряла его лицо. Безукоризненный сюртукъ казался безукоризненне обыкновеннаго, и все, начиная съ изящнаго галстука до лакированныхъ сапогъ, все носило на себ печать довольства. Входя въ комнату, онъ однимъ взглядомъ оглядлъ обихъ женщинъ, легкая складочка досады легла на узкомъ лб при вид заплаканнаго лица Ирины Петровны, но она тотчасъ же исчезла.
— Я явился слишкомъ рано?— произнесъ онъ, почтительно цлуя руку Иркии Петровны,— но я посланъ гонцомъ… Любовь Гавриловна находитъ непростительнымъ,— обратился онъ съ дружеской улыбкой къ Над,— что вы проводите послднй вечеръ не дома… Она хотла-было сама идти за вами, но я вызвался привести васъ обратно… Надюсь, меня за это похвалятъ?— прибавилъ онъ, нжно беря двушку за руку.
Надя тихо освободила руку и снова подошла къ ттк. Разговоръ не клеился, какъ это обыкновенно бываетъ передъ разлукой близкихъ людей. Ирина Петровна украдкой отирала слзы, Надя молчала, и Вильдъ, несмотря на стараня свои, не могъ оживить бесду.
Черезъ часъ онъ и Надя вышли на улицу, сопровождаемые Ириной Петровной.
— Смотри, ття, завтра чуть свтъ будь у меня!— крикнула Надя, оборачиваясь.
Ирина Петровна не отвчала. Долго смотрла она за удаляющейся стройной фигурой двушки, а когда платье ея исчезло за угломъ, она медленно поплелась въ комнату.
Все стихло вокругъ. Во всхъ домахъ погасли свчи, только въ спальн Ирины Петровны до утра горла лампада передъ образомъ, и далеко за полночь раздавались глухя, сдерживаемыя рыданя старушки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

У подъзда большого пятиэтажнаго дома на Владимрской улиц остановились извощичьи сани. Высокй господинъ въ мховой шапк, крпко закутанный въ большую енотовую шубу, медленно вылзъ изъ нихъ и, расплатившись съ извощикомъ, вошелъ въ ярко-освщенный подъздъ. Громко стуча калошами, поднялся онъ по лстниц до третьяго этажа и нервно дернулъ за ручку звонка. Дверь немедленно отворилась. Господинъ вошелъ въ освщенную газомъ переднюю, сбросилъ шубу на руки молоденькой горничной, отворившей ему дверь, подошелъ къ зеркалу и снялъ шапку. Газовый рожокъ освтилъ блдное, изнуренное лицо, принадлежавшее не кому иному, какъ нашему старому знакомому Алексю Васильевичу Вильду. Его высокая, костлявая фигура будто сгорбилась, брови нахмурились надъ впалыми глазами, темные волосы пордли и кое-гд посдли, а въ отвислой нижней губ засло капризное, брезгливое выражене.
— Барыня дома?— обратился онъ отрывисто къ горничной.
— Дома-съ. Прикажете лампу зажечь въ кабинет?
— Не надо. Гд Степанъ?
— Барыня услали его за покупками къ ужину.
— Разв не могли послать его утромъ?
Горничная молчала.
— Вчно все навыворотъ!— проворчалъ Вильдъ.— Подавай обдъ.
Съ этими словами онъ вошелъ въ небольшую, устланную мягкимъ ковромъ комнату, среди которой стоялъ столъ, накрытый на два прибора. Висячая лампа весело освщала блоснжную скатерть, блестящее серебро и хрусталь. Въ камин ярко пылалъ огонь. Алексй Васильевичъ слегка поскрипывая сапогами и поживаясь, подошелъ къ камину, искоса брезгливо осмотрвъ столъ. Ему подъ ноги попалась дтская игрушка, онъ съ нетерпнемъ шарахнулъ ее въ сторону. Наклонясь къ камину, грлъ онъ въ продолжени нсколькихъ минуть худыя, костлявыя руки. Вокругъ все было тихо, будто въ квартир никого не было, только угли въ камин по временамъ трещали, да свистлъ пущенный слишкомъ сильно газъ въ рожк.
Вильдъ выпрямился, нетерпливо передернулъ плечами и прошелся раза два по ковру. Изъ отдаленной комнаты донесся дтскй крикъ и смхъ, мягкй женскй голосъ отвчалъ на него. Голосъ этотъ, казалось, произвелъ раздражительное дйстве на Вильда. Онъ вдругъ круто повернулся на каблукахъ, подошелъ къ передней и сердито крикнулъ:
— Что-жъ,— обдать!
— Сейчасъ подаю-съ,— отвчала робко горничная, появляясь съ графиномъ воды въ рукахъ.
— Я, кажется, не разъ, не два приказывалъ, чтобы обдъ былъ на стол ровно въ четыре часа!
Горничная съ испугомъ, искоса, посмотрла на барина, поспшно поставила графинь на столъ и удалилась, но черезъ нсколько секундъ она снова вернулась, неся на поднос супъ, пирожки, закуску. Вильдъ все время продолжалъ ходить по комнат.
— Надежда Николаевна знаютъ, что я дома?
— Знаютъ-съ. Он сейчасъ выйдутъ.
— Что, у нихъ гости, что ли?
— Нтъ-съ, никого нтъ!
— Такъ пойди, доложи имъ, что супъ давно на стол! Чортъ знаетъ что такое! Работаешь какъ волъ, съ утра до ночи, устанешь какъ собака и не можешь добиться, чтобъ хоть обдъ во-время подавали!
Горничная бросилась-было къ двери исполнять приказане барина, но на порог чуть не столкнулась съ барыней.
Надя медленно, не глядя на мужа, подошла къ столу, сняла крышку съ миски и подала ее горничной, послдняя вышла. Три года тоже не безслдно прошли для Нади. Она выросла, сильно похудла, движеня ея были медленны, будто усталыя, лицо вытянулось, между тонкими бровями легла рзкая складка, а въ углахъ губъ замерло что-то жесткое, горькое. Она, молча, поставила тарелку съ супомъ передъ мужемъ и сла.
Алексй Васильевичъ медленно, методично развернувъ салфетку, разложилъ ее на колняхъ. Внимательно отобралъ онъ на близъ-стоявшей тарелк кильку побольше и потолще, тщательно очистилъ ее, налилъ водки въ рюмку, опрокинулъ водку въ ротъ, закусилъ килькой съ чернымъ хлбомъ и затмъ уже принялся за супъ. Согнувшись надъ тарелкой, нахмуривъ брови, онъ громко отхлебывалъ его. Надя, повертвъ ложкой въ тарелк, отодвинула ее и, машинально играя вилкой, смотрла передъ собой.
— Скажете, пожалуйста,— началъ Вильдъ посл довольно продолжительнаго молчаня, не гляди на жену,— вроятно это весьма трудно, даже, кажется, невозможно, добиться, чтобы у меня въ дом былъ порядокъ?
— Къ чему вы это говорите?— спросила Надя, холодно взглядывая на него.
— Къ тому-съ,— возразилъ Вильдъ, съ сердцемъ отодвигая тарелку и откидываясь на спинку стула,— къ тому-съ, что я говорилъ не десять, а сто разъ, что желаю имть въ дом порядокъ. Я желаю обдать въ четыре часа, и не разъ уже имлъ честь васказывать вамъ свое желане… И вотъ, прзжаю голодный, усталый, безъ десяти минутъ четыре, и меня заставляютъ здсь ждать одного почти часъ…
— Ты ждалъ не боле четверти часа… Впрочемъ, сдлай снова выговоръ кухарк и не удивляйся, если и она, какъ другя, потребуетъ разсчета…
— Я не намренъ потакать безпорядкамъ, вы это очень хорошо знаете… И я добьюсь порядка!— произнесъ онъ, возвышая голосъ…— Я ждалъ боле получаса!— продолжалъ онъ, отчеканивая каждое слово.— Разумется, въ это время супруга моя была занята какимъ-нибудь научнымъ вопросомъ и не могла снизойти съ высоты своего величя, чтобы подумать объ усталомъ муж…
— Вася нездоровъ. Я была все время съ нимъ…
— О, вы всегда заботливая мать, никто въ этомъ не сомнвается! Не мшало бы только бытъ боле заботливой супругой…
Надя не отвчала, углы губъ ея приподнялись въ презрительную усмшку, а лицо выразило крайнее утомлене.
Усмшка эта не ускользнула отъ Вильда, онъ рзко подвинулся на стул. Въ это время горничная внесла на блюд жаркое, обложенное картофелемъ, и поставила передъ бариномъ. Убравъ лишнюю посуду, она снова вышла. Вильдъ, опустивъ нижнюю губу и продолжая хмурить брови, началъ точить ножъ о вилку. Наточивъ его, онъ придвинулъ блюдо, осмотрлъ ростбифъ со всхъ сторонъ и принялся рзать.
— Такъ и есть! опять недожарено! Вдь это изъ рукъ вонъ!
— Даша!
Въ дверяхъ появилась горничная.
— Позови сюда кухарку!
Даша исчезла.
— Что-жъ вы смотрите, скажите, пожалуйста!— обратился Вильдъ къ жен.— Каждый день обдъ испорченъ… Вотъ, утремъ я видлъ у васъ на стол ‘Политическую Экономю’ Милля… Вмсто того, чтобы пичкать голову недоступными вамъ вещами, лучше было бы заняться нсколько повнимательне домашнимъ хозяйствомъ.
Надя не успла отвчать. Вошла кухарка и стала у дверей, запрятывая голые локти подъ драдедамовый, неопредленнаго цвта платокъ.
— Марья, пойди сюда!— призвалъ ее Вильдъ.
Марья двинулась отъ двери и стала у стола, во вс глаза глядя на барина.
— Что это такое?— процдилъ Вильдъ, указывая на недожаренный ростбифъ.
Марья перевела глаза на блюдо, затмъ снова уставилась на барина.
— Маненько недожарено,— произнесла она глухимъ голосомъ.
— А отчего онъ недожаренъ?
Молчане.
— Отчего онъ недожаренъ?— повторилъ Вильдъ.
— Замшкалась… Часы не досмотрла.
— Не досмотрла! А отчего не я осмотрла, а? кофеи распивала, да гостей занимала? Сказано, чтобы гостей до обда не принимать!.. Я требую, чтобы мн служили хорошо, добросовстно,— понимаешь? Жалованье я плачу не маленькое, обращене здсь хорошее… Пожаловаться, кажется, не можешь!… Дла тоже немного, исполнять его, кажется, не трудно… Не разъ, не два говорилъ я, что требую, чтобы обдъ былъ готовъ вовремя… Слышала ты это, или нтъ?
Вильдъ продолжалъ въ этомъ дух нсколько минутъ, тыкая наставительно вилкой въ недожаренный ростбифъ.
— Теперь ступай, да чтобъ впредь этого не было!— закончилъ онъ наконецъ.
Марья не заставила дважды повторить это приказане. Выходя въ переднюю, она съ сердцемъ плюнула.
— Вдь этакой язвительный!— проворчала она.— Ужъ лучше бы выругалъ какими ни на есть скверными словами, а то язвитъ, язвитъ, душу вытянетъ! Кабы не жалованье, дня не осталась бы!..
Надя во все время сцены съ кухаркой сидла неподвижно. Крайнее утомлене выражало ея лицо, ея полузакрытые глаза. Лишь только Марья вышла, она тоже встала и направилась къ противоположной двери.
— Куда же вы? Обдать разв не хотите?
— Нтъ.
— Милая семейная жизнь, нечего сказать! Это изъ рукъ вонъ, наконецъ!— вскрикнулъ онъ, вскакивая со стула.— Когда ни прдешь, вчно супруга дуется! Когда же этому конецъ!
Надя повернулась.
— Я васъ тоже спрашиваю, когда же этому конецъ?— замтила она медленно, глаза ея жестко остановились на муж.— Вы знаете, что никто боле меня не желаетъ конца.
— Знаю-съ, прекрасно знаю-съ! Нечего вамъ напоминать!
— Если знаешь, то отчего же ты не соглашаешься съ моимъ предложенемъ?
— Съ твоимъ предложенемъ! Вы забыли, Надежда Николаевна, что я не колпакъ, какъ вашъ папенька, и не намренъ плясать по дудочк моей супруги. Я требую отъ васъ законнаго, только уступокъ, на которыя я, какъ мужъ, имю право разсчитывать… А вы?— что вы требуете? Вы требуете, чтобы мы…
— Я требую, чтобы мы разошлись хоть навремя, и не понимаю, какъ ты самъ этого не желаешь! Не понимаю, какъ теб не надоли трехлтня, ежедневныя сцены!…
— Надоли, матушка моя, надоли! по-горло надоли! А кто же въ нихъ виноватъ? Вы, разумется, съ обычной вамъ справедливостью, скажете, что я!…
— Я ничего не скажу. Кто виноватъ: ты или я — не знаю. Врне всего, что никто изъ насъ, или оба вмст. Я знаю только, что теб не такую жену надо было, а мн…
Надя запнулась и встряхнула головой, какъ бы отгоняя неотвязчивыя мысли.
— Ахъ, къ чему все это?— продолжала она съ тоской.— Сколько разъ ужъ переговаривали! Будто дло не ясно, какъ божй день!
— Прикажете убирать?— произнесла Даша, появляясь въ дверяхъ.
— Убирай!— грубо крикнулъ Вильдъ. Надя вышла изъ комнаты.
Вильдъ, закуривъ сигару, опустился въ кресло около камина, черезъ минуту онъ вскочилъ и подошелъ къ окну. На двор былъ сильный морозъ, стекла покрылись густыми, замысловатыми узорами, сквозь которые съ трудомъ можно было различитъ мелькане уличныхъ и экипажныхъ фонарей. Вильдъ простоялъ сколько минутъ у окна, машинально прислушиваясь въ отдаленнымъ унылымъ звукамъ шарманки. Даша едва слышно убирала со стола. Замнивъ блую скатерть цвтною, бархатною, она осторожно вышла въ переднюю, тихо притворивъ за собою дверь. Вильдъ обернулся, подошелъ къ камину и снова бросился въ кресло. Лицо его, за минуту злобное, раздраженное, приняло теперь грустное, почти жалобное выражене.
— ‘И отчего она меня не любитъ? отчего? думалъ онъ, кусая кончикъ сигары.— Я ли не былъ готовъ на рукахъ ее носить, беречь, холить? И за всю мою ласку, кром холодности, кром тупой ненависти, я ничего не встрчалъ!’
Онъ пристально смотрлъ въ каминъ, разсянно слдя за длинными синими язычками, ползающими то тамъ, то самъ по угольямъ. Отдаленные звуки шарманки приближались все ближе и ближе и болзненно бередили его нервы. Наконецъ она остановилась передъ самымъ домомъ и раздались столь извстные, избитые, весь мръ облетвше мотивы изъ ‘Траваты’. Вильдъ будто замеръ въ кресл. Ему вдругъ вспомнился первый день его свадьбы. Этотъ нумеръ гостинницы, гд они остановились, эта огромная комната съ неуклюжею, потертою мбелью, со всми претензями на роскошь, съ золотыми багетками на окнахъ, но съ отсутствемъ шторъ и занавсъ, эти лубочныя картины на стнахъ…. Какъ живо представляется ему вся эта комната. Дв свчи горятъ на стол, свтъ ихъ едва достигаетъ до большой двуспальной кровати, оставляя въ тни занимаемый ею уголъ. Надя сидитъ, съжившись, на диван, она не сняла ни бурнуса, ни шляпки и пугливо, крпко прижимается въ уголокъ, глаза ея широко раскрылись, какъ у испуганнаго ребенка, со страхомъ озирается она вокругъ. Все тихо въ верридор, только въ отдаленномъ нумер кто-то на скрипк наигрываетъ мотивы изъ ‘Траваты’. Какъ хороша она была въ этой поз пугливой невинности! Какой страстный трепетъ пробгалъ во всему тлу его, когда онъ взглядывалъ на ея грацозную, какъ слабый цвтокъ трепещущую фигурку. И теперь при воспоминани объ этомъ сладкй трепетъ пробжалъ по немъ и глаза его заблестли. Но это оживлене было мгновенное. Вильдъ нервно разгребъ уголья, и лицо его снова приняло жсткое выражене.
…Да, она была обольстительно хороша! Ея двичй страхъ, стыдъ возбудили въ немъ бшеную, неудержимую страсть! Ни одна женщина не была любима съ такой страстью, какъ она! У ногъ ни одной женщими не было положено столько любви, мольбы, слзъ, клятвъ, раскаянй! А она? Она только рыдала въ его объятьяхъ и съ крикомъ ужаса, ненависти отталкивала его! Воя страсть его не могла возбудитъ искру любви въ этой холодной, бездушной Галате!… Онъ привезъ съ собой испуганное, нервное существо, онъ окружилъ ее комфортомъ, лелялъ, холилъ ее, онъ на колняхъ молилъ ея любви, онъ рыдалъ какъ безумный у ея ногъ… и на все, на все отвчала она горькими слезами и холодною ненавистью!… Онъ потратилъ свою страсть на двочку, на слабое существо, не умвшее оцнить все значене его любви, не умвшее понятъ, что его любовь была искупленемъ за все прошедшее, что онъ могъ выдти просвтленнымъ, преобразованнымъ изъ нея!… Она не могла понять, что онъ, ни передъ кмъ не склонявшйся, отдавался ей въ руки съ довремъ ребенка, не боялся раскрытъ передъ ней недостатки свои, а она — ребенокъ, неопытный, безсердечный — съ отвращенемъ отвернулась отъ него, не съумла оцнить все значене этого довря! Она осмлилась осуждать, она, которая не знаетъ, что такое страдане, что такое борьба!..
Вильдъ съ сердцемъ разгребъ уголья, такъ что искры полетли во вс стороны.
…Деспотомъ, эгоистомъ, величаютъ его вс!.. Да, онъ деспотъ для другихъ, онъ былъ деспотомъ съ бдной Соней, но въ рукахъ этого бездушнаго созданя — лицо Вильда приняло снова враждебное выражене — онъ могъ сдлаться мягкимъ, какъ воскъ, если бы она сдлала хоть малйшую уступку его законнымъ требованямъ, если бы онъ видлъ хоть искру любви съ ея стороны… Но это вчное противорче, это вчное сопротивлене могло и святого довести до бшенства, а тмъ боле его, страстнаго, необузданнаго…
Шарманка замолкла. Жалобно, фальшиво протянулся оборванный на полъ-нот звукъ — и все стихло. Вильдъ нервно повернулся въ кресл, всталъ, закурилъ сигару и снова опустился въ кресло. Изъ отдаленной комнаты доносился дтскй лепетъ и смхъ. Голоса Нади не было слышно. Вильдъ, захвативъ чугунной лопаточкой нсколько кусковъ угля изъ близъ-стоявшаго угольнаго ящика, бросилъ въ каминъ. Уголья весело затрещали, красные языки еще поспшве взвились кверху,
…Она требуетъ разрыва! Хочетъ ухать съ сыномъ хоть года на два!.. Да, разумется, такъ легче!.. Разрубить Гордевъ узелъ — да и все тутъ! Голова ея наполнена всякою модною дребеденью!.. И не подумаетъ она, что разрушаетъ святое семейное начало!.. Разв она иметъ какое-нибудь поняте объ этомъ начал!.. Ей надо только поставить на своемъ, только ясне показать свою ненависть!..
Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по ковру. Дойдя до половины комнаты, онъ вдругъ остановился. Онъ припомнилъ, какъ вчера, когда онъ выходилъ съ женой изъ театра, до него случайно донеслись слова одного его прятеля:
— Бдный Вильдъ!— говорилъ этотъ прятель, не замчая Алекся Васильевича, видимо, продолжая начатый разговоръ.— Бдный! ему положительно не везетъ! Во вторую жену онъ, кажется, еще боле влюбленъ, чмъ въ первую, а она платить ему тою же холодностью!
Эти слова, какъ ножомъ, кольнули Вильда. Онъ быстро взглянулъ на жену и уловилъ на ея блдномъ, усталомъ лиц едва замтную, горькую усмшку. Она слыхала замчане прятеля.
…О, какую ненависть чувствуетъ онъ къ ней! Что мшаетъ ему уничтожить, стереть ее съ земли! Сколько разъ въ минуту бшеной сцены онъ подымалъ руку на нее… Что же останавливало его? Ея презрительный, спокойный взглядъ, или холодный разсудокъ, что онъ необдуманнымъ поступкомъ введетъ постороннихъ лицъ въ свою семейную драму!.. Нтъ, онъ не позволитъ ей давать смяться надъ собой! Онъ не позволить ей сдлать изъ него посмшище для другихъ!.. Она его жена!.. Она принадлежитъ ему!.. Она должна подчиниться, должна!.. Полнаго разрыва требуетъ она!.. Это еще увидимъ…
Вильдъ коротко разсмялся. Слова прятеля окончательно разнуздали его нервы. Онъ все боле и боле настроивалъ себя.
Въ это время снова раздали дтскй крикъ. Вильдъ поспшно подошелъ къ двери.
— Авдотья!— крикнулъ онъ рзкимъ голосомъ.
Послышались торопливые шаги. Рослая, полная, уже немолодая женщина, въ опрятномъ ситцевомъ плать появилась въ дверяхъ. Широкое, полное лицо ея обрамлялось гладко- припомаженными, рденькими, русыми волосами, закрученными въ крошечную косичку на затылк.
— Отчего ты не принесла мн Васю сегодня?
— Они маленько простудились, такъ барыня не приказала выносить ихъ изъ дтской.
— Пустяки! Принеси его!
— Слушаю-съ.
Авдотья вышла. Вельдъ зашагалъ по комнат.
— ‘Дикая фантазя!’ — думалъ онъ:— ‘кутать ребенка, какъ старую бабу! Все это притворство! Главное, надо же какъ-нибудь досадить мн’…
Приходъ Нади прервалъ его разсужденя. Она вошла, неся на рукахъ пухленькаго, двухлтняго мальчика, одутловатыя щчки его горли неестественнымъ румянцемъ. Ребенокъ, обхвативъ ручейками шею матери, прижался щекой къ ея щек. Не глядя на мужа, подошла она къ камину и сла въ кресло. Вася, указывая пальчикомъ на огонь, залепеталъ ему одному, да матери понятымъ говоромъ. Надя улыбкой отвчала ему. Это была уже не та свтлая улыбка, вызывавшая ямочки на юныя, двичьи щекя и такъ плнившая нкогда Вильда. Горькая скорбь засла въ теперешней улыбк. Губы улыбались, а глаза сохраняли прежнее горькое выражене. Но и это подобе улыбки развеселило Васю, онъ еще громче залепеталъ, указывая то на тотъ, то на другой предметъ.
Вильдъ, молча, съ другого конца комнаты смотрлъ, какъ Надя усаживалась съ ребенкомъ. Когда она сла, онъ подошелъ и наклонился надъ сыномъ. Глаза его же смягчились, глядя на мальчика. Смотря на сына, онъ, въ сущности, видлъ только мать, а по отношеню къ ней посл всего, что она съ нимъ сдлала, онъ не чувствовалъ ни малйшей мягкости. Вася захныкалъ.
— Разв ты не любишь папу?— проговорилъ Вильдъ, какъ можно боле мягкимъ голосомъ, наклоняясь еще ближе къ ребенку.— Дай ручку.
Но Вася не только не далъ ручки, а совсмъ отвернулся и готовъ былъ разразиться крикомъ. Вильдъ съ сердцемъ выпрямился и отошелъ.
— Прекрасное воспитане, нечего сказать!— проворчалъ онъ сквозь зубы.— Съ этихъ уже поръ пручать сына ненавидть отца!
Надя не отвчала, она пыталась успокоить Васю, обращая его внимане на различные предметы, но Вася продолжалъ хныкать.
Вильдъ раздражительно шагалъ по комнат. Ребенокъ будто понималъ раздражене отца. Онъ, хныкая, прижимался въ матери а, наконецъ, разразился громкимъ плачемъ. Вильдъ нетерпливо топнулъ ногой.
— До чего вы его избаловали! — рзко обратился онъ въ жен.
— Вамъ сказали, что его нельзя выносить изъ дтской, онъ нездоровъ,— холодно возразила Надя, вставая и направляясь въ двери.
— Погодите. Надюсь, вы не забыли, что у насъ сегодня гости?
— Нтъ, не забыла. Къ чаю и ужину все готово.
— Я желаю съ вами говорить до прихода нашихъ гостей…
Крикъ Васи помшалъ ей отвчать. Она вышла, рзко притворивъ за собой дверь.
Вильдъ остался снова одинъ. Онъ подошелъ къ окну и нетерпливо забарабанилъ по стеклу. Плачъ ребенка истерзалъ ему нервы, плачъ этотъ раздавался и теперь, и заставлялъ его морщиться, какъ отъ физической боли. Долго, долго раздавались эти крики, наконецъ, ребенокъ замолкъ, тихое пне матери замнило его плачъ. Вильдъ вспомнилъ, какъ три года тому назадъ, за нсколько дней передъ свадьбой, онъ случайно услыхалъ этотъ нжный, симпатичный голосовъ. Надя, оставаясь едва, любила иногда напвать какую-нибудь псню про себя. Вспомнилъ онъ какая сладость наполнила его душу при звукахъ этого голоса, слезы подступали къ глазамъ, онъ чувствовалъ себя необычайно мягкимъ, способнымъ на всякое измнене…
….И она не съумла оцпить это душевное настроене! Сколько женщинъ, которыхъ онъ нкогда любилъ, напрасно добивались этой мягкости, этого умиленя! А ей оно прямо въ руки давалось, безъ всякаго усиля съ ея стороны!.. И она отвернулась отъ него!.. Онъ никогда не проститъ ей эту рану, нанесенную его самолюбю! никогда!.. Какъ ненавидла бы покойная мать его свою невстку! Вспомнились ему вс мечты ея о будущей жен его! Какой заботой, любовью, самозабвенной преданностью окружала она въ своемъ воображени домашнй очагъ его!.. Да, хороша любовь! хороша преданность! Вторая ошибка въ жизни, и вторая горьче первой!.. Онъ зналъ, что Соня не пара ему… Онъ женился изъ жалости, изъ великодушя, и ничего не могъ сдлать изъ нея!.. Она была запугана, не переставала бояться его…— а онъ не страха желалъ, но любви… Онъ, деспотъ, эгоистъ, жаждалъ этой любви и думалъ найти во второй жен — и тутъ…
Вильдъ быстро отвернулся отъ окна, въ комнату вошла Надя.
— Что Вася?— отрывисто спросилъ онъ.
— Заснулъ,— тихо отвчала она, подходя къ камину.
Крпко закутываясь въ срую, пуховую косынку, она сла въ кресло, протянувъ узенькя ноги на каминную ршетку. Легкая дрожь пробирала ее, она крпче стянула косынку на плечахъ и еще ближе придвинула кресло къ камину. Лицо ея было холодно, спокойно, глаза безучастно смотрли въ огонь.
— Ты хотлъ говорить со мной,— начала она беззвучнымъ, голосомъ, посл минутнаго молчаня.
Вильдъ не отвчалъ. Онъ стоялъ, опираясь рукой на столъ, и машинально смотрлъ на лежавшую передъ нимъ газету. При появлени Нади, раздражене, злоба неудержимымъ потокомъ приступили къ нему. Надя слегка повернула голову и посмотрла на него. Глаза ея сохраняли прежнее безучастное, усталое выражене, она медленно отвернулась и снова принялась смотрть, въ огонь. Тихо тлли уголья, изрдка издавая легкй трескъ. Ни малйшаго звука не доносилось съ улицы, только порой громке шаги раздавались на лстниц, затмъ снова все стихало.
— Да-съ, я хотлъ говорить съ вами,— произнесъ, наконецъ, Вильдъ, отодвигаясь отъ стола. Онъ подошелъ къ камину и облокотился о выступъ одной рукой, заложивъ другую въ карманъ жилета.
Надя смрила его взглядомъ съ ногъ до головы.
— Все о томъ же?— спросила она холодно.
— Все о томъ же-съ,— иронически возразилъ Вильдъ.
Надя пожала плечами и съ утомленемъ откинулась на спинку кресла. Вильдъ злобно смотрлъ на нее.
— Я считаю своимъ долгомъ предупредить васъ,— началъ онъ,— что и не намренъ доле выносить такое положене вещей.
— Очень рада, что вы боле не намрены выносить его,— произнесла Надя, стягивая еще крпче косынку на плечахъ.
— Прошу васъ не перебивать меня. Досел я старался лаской, увщанемъ дйствовать на вата безумныя сопротивленя, но теперь кончено! И у святого не хватитъ терпня вести ежедневную борьбу съ закоренлымъ озлобленемъ, съ женскимъ упрямствомъ… Вы знаете, что право на моей сторон, что я могу требовать то, чего добивался горячей любовью…
— Вы уже не разъ намекали на это право, и я не разъ говорила, что этого права я за вами не признаю…
Вильдъ отодвинулся отъ камина. Глаза его приняли свинцово-оловянное выражене.
— Я тебя заставлю признать это право. Повторяю: мое терпне лопнуло!
Надя слегка приподнялась на кресл, глаза ея засверкали.
— Вы спросите — осталась ли у меня хоть капля терпня!.. Вы знаете, что меня держитъ у васъ въ дом?..— Только Вася! Если бы его не было — думаете ли вы, что я осталась бы одинъ день съ вами? Разв я вамъ не сказала этого посл рожденя Васи? разв я не сказала, что, ради него, буду выносить все, что я постараюсь сдлать сносными наши отношеня — и разв я не держала свое общане боле года?.. А вы? что вы длали? Одержали ли вы хоть на оту ваше самодурство! Подумали ли вы хоть разъ о матери вашего сына, которую вы такъ-сказать на рукахъ носите! Подумали ли вы о ней, когда настаивали на отношеняхъ, которыя, вы знаете, ненавистны мн и которыя я, ради Васи, ршилась выносить!.. Я не могу и не хочу доле выносить ихъ,— слышите! Не доводите меня до крайности… У меня тоже терпне лопнуло!..
Надя вскочила. Горячй румянецъ яокрылъ ея щеки, глаза сверкали, губы вздрагивали. Она проговорила все это такъ быстро, да такою страстью, что на минуту ошеломила мужа. Онъ неподвижно стоялъ, вперивъ въ нее глаза. Лишь только она вскочила, онъ схватилъ ее за руку и, крпко стаскивая ее, злобнымъ шопотомъ произнесъ:
— Надя, берегись! Не доводи меня до крайности! Ты моя жена и останешься моей, если не волей, то силой!
Нади не пыталась высвободить руку и не поморщилась отъ боли.
— Какъ-будто это въ первый разъ!— произнесла она презрительно.— Съ тхъ поръ, какъ вы сочли нужнымъ сбросить ваше джентльменски-рыцарское обращене, сила не разъ была пущена въ ходъ.
— Надя!— крикнулъ Вильдъ, весь позеленвъ. Бшенство мшало ему говорить. Оба они на минуту замолчали и съ глубокой ненавистью смотрли другъ на друга. Вильдъ боролся съ желанемъ поднять надъ ней руку. Надя поняла его борьбу.
— Напрасно!— проговорила она съ какимъ-то тупимъ ожесточенемъ.— Вы знаете, что въ сосднихъ комнатахъ люди, вы ничего не сдлаете при свидтеляхъ. Ушлите ихъ — по обыкновеню!
Вильдъ въ бшенств схватилъ другую ея руку и близко, съ зврскимъ выраженемъ, наклонился. Громкй звонокъ раздался въ это время въ передней. Вильдъ отбросилъ руки и, тяжело дыша, отошелъ отъ нея.
Надя не двигалась. Румянецъ мало-по-малу отхлынулъ отъ ея щекъ, глаза потухли, и снова безучастное утомлене замнило гнвное выражене ея лица.
— Гд они? въ столовой?— спрашивалъ мужской полосъ въ передней.
При звук этого голоса, неудовольстве распространилось на лиц Нади. Она повернулась и направилась въ двери, ведущей въ дтскую, но не успла она дойти до порога, какъ противоположная дверь растворилась и въ комнату вошелъ рослый, широкоплечй, уже немолодой мужчина.
Большая голова, съ рдкими, сдыми волосами, сидла на слишкомъ короткой, толстой ше. Широкй черный галстукъ, изъ котораго выступали туго накрахмаленные воротнички, крпко стягивалъ шею и напрасно старался скрыть довольно значительный зобъ. Съ трудомъ поворачивалась голова въ этомъ галстух, а широкй двухэтажный подбородокъ совсмъ уходилъ въ воротнички. Длинный, нсколько старомодный сюртукъ удлинялъ еще боле и безъ того уже длинное туловище. На атласномъ, черномъ жилет съ разводами широко разстилалась толстая золотая цпочка съ брелоками.
Эта довольно представительная фигура принадлежала старинному прятелю и сослуживцу Вильда — Прокофю Даниловичу Мицко.
Прокофй Даниловичъ, войдя въ комнату, тотчасъ же замтилъ, что между супругами произошла непрятность, но счелъ долгомъ не подать и вида, что замтилъ.
— Такъ-съ,— началъ, онъ сиплымъ голосомъ,— вдвоемъ-съ, какъ и подобаетъ нжнымъ голубкамъ! А я немного раненько пришелъ. Что, думаю, сидть дома! Можетъ, успемъ еще въ пикетецъ поиграть,— говорилъ онъ, подходя въ Вильду и Над и пожимая имъ руки.
‘Ого!’ подумалъ онъ. ‘Тучи грозныя и руки у обоихъ какъ ледъ. Была стычка’.
— А что птенчикъ?— спросилъ онъ громко.
— Вася нездоровъ… Я шла къ нему… Вы меня извините,— отвчала Надя, и, въ дожидаясь отвта, вышла изъ комнаты.
— Что, братъ?— обратился Прокофй Даниловичъ къ Вильду, хлопнувъ его по плечу.
Вильдъ вздрогнулъ.— Что? ничего!— отрывисто возразилъ онъ, сильно встряхивая головой.
— Ничего! будто?— намтилъ Прокофй Даниловичъ, подмигивая глазами.— Маленькая… того… супружеская сценка, а?
Вильдъ не отвчалъ. Онъ отошелъ отъ камина и зашагалъ по ковру. Прокофй Даниловичъ съ улыбочкой посмотрлъ ему вслдъ, затмъ спокойно сталъ накладывать уголь въ каминъ. Онъ, видимо, былъ свой человкъ здсь. Яркое пламя взвилось кверху. Прокофй Даниловичъ на корточкахъ грлъ большя жилистыя руки.
— Скверная погода, да?— замтилъ Вильдъ, разсянно взглядывая на прятеля.
— Нтъ, ничего… Морозецъ славный,— возразилъ Прокофй Даниловичъ, вставая и разваливаясь въ кресл.
— Что-жь Эмиля Ивановна не пришла?
— А на что ей? Пусть себ дома сидитъ съ ребятишками. Кого-то изъ нихъ сейчасъ купать собиралась.
Послдовало молчане. Весело трещали уголья, распространяя прятную теплоту по всей комнат. Прокофй Даниловичъ съ наслажденемъ ощущалъ эту теплоту. Щуря глазки, смотрлъ онъ на пламя съ видомъ довольнаго кота, у котораго пощекотали за ухомъ. Вильдъ продолжалъ шагать, закуривая одну папироску за другой.
— Да что ты не сядешь?— лниво спросилъ Прокофй Даниловичъ, не оборачиваясь.— Ходишь словно маятникъ изъ угла въ уголъ. Иль душевное волнене тебя такъ одолло?
Отвта не послдовало.
— Эхъ, ужъ эти женщины!— прибавилъ немного погодя Прокофй Даниловичъ съ добродушной улыбочкой.
Теплота располагала его къ благодушю.
— Какъ бы ты поступилъ на моемъ мст?— спросилъ вдругъ Вильдъ, подходя къ камину.
— То-есть — какъ на твоемъ мст?
— Ну, да. Ты самъ видишь, въ какомъ положени дло! Не разъ, вдь, приходилось теб наталкиваться на супружескя сценки, какъ да выражаешься.
Прокофй Даниловичъ слегка повернулся къ нему такимъ образомъ, чтобы вс части его рослаго чла были одинаково подозрваетъ, и, продолжая щурить глазки, процдилъ, глубокомысленна покачивая головой
— Вижу-то, вижу! Какъ не видть… Положене, дйствительно, того…
Вильдъ придвинулъ другое кресло и слъ около камина. Облокотившись на одно колно и подпирая рукой голову, онъ нкоторое время хранилъ молчане.
— Да, какъ бы ты поступилъ на моемъ мст? проговорилъ онъ, отваливаясь на спинку кресла.— Я долженъ говорить съ тобой. Я все только такъ мелькомъ разсказывалъ, но теперь…. наступила минута ршительная… Мн необходимъ добрый совтъ.
Онъ замолчалъ. Прокофй Даниловичъ медленно вытащилъ огромные часы изъ кармана.
— Девятой часъ… Намъ помшаютъ…
— Да, да, правда,— озабоченно произнесъ Вильдъ и снова задумался.
— Посл ужина, если хочешь….— началъ Прокофй Даниловичъ.
Вильдь утвердительно кивнулъ головой и всталъ. Въ комнату входили Степанъ и Даша съ разной чайной посудой. Они торопливо принялись накрывать на столъ. Вильдъ упорно слдилъ за ними, направляя движеня ихъ короткими приказанями.
— Гд это вы купили пирожное?— спросилъ онъ отрывисто.
— Въ булочной-съ,— отрапортовалъ Степанъ.
— Что, теб трудно было сдлать нсколько шаговъ до кондитерской?
— Барыня приказала… Въ такой морозъ, говорятъ, далече итти.
‘Сердобольная какая!’ — вырвалось-было у Вильда, но онъ удержался и только пожалъ плечами. Отдавъ еще два-три приказаня и отворивъ дверь въ другя, уже освщенные, комнаты, онъ вышелъ.
Прокофй Даниловичъ продолжалъ благодушествовать у камина. Довольная улыбочка свтилась въ прищуренныхъ глазкахъ. Предстоящй разговоръ, повидимому, доставлялъ ему большое удовольстве.
Прокофй Даниловичъ, какъ мы уже сказали, былъ старинный прятель и сослуживецъ Вильда. Оба они служили въ сенат и шли, такъ-сказать, рука-объ-руку въ томъ, что касается коронной службы. Прокофй Даниловичъ чрезвычайно цнилъ Алекся Васильевича, считалъ его человкомъ замчательнымъ, но исковерканнымъ излишнею чувствительностью и идеализмомъ. Вильдъ, въ свою очередь, весьма уважалъ Прокофья Даниловича за его бюрократическя способности и принципы.
Прокофй Даниловичъ былъ еще стараго закала человкъ, не зараженный разными новыми идеями, занесенными на святую Русь съ Запада. Онъ былъ консерваторъ съ головы до ногъ, и какъ въ государственномъ, такъ и въ семейномъ стро строго придерживался допетровскихъ началъ. Въ семь, по его мнню, бразды правленя, безъ сомння, должны принадлежать мужу, главная же и прямая обязанность жены — пещись о сохранени рода человческаго, другими словами: ея обязанность производить какъ можно боле здоровыхъ дтей, кормить, обшивать ихъ. Вс стремленя современныхъ женщинъ онъ презрительно называлъ модною дребеденью, которая только и могла родиться въ голов захилвшаго женскаго поколня, позабывшаго прямую цль своего существованя. Однако, Прокофй Даниловичъ не выражался такъ прямо въ дамскомъ обществ. Онъ съ добродушной улыбочкой, подмигивая, выслушивалъ дамске разговоры о женскомъ труд, равноправи половъ и т. п., и заканчивалъ обыкновенно каждый подобный разговоръ слдующими словами:
— Эхъ, сударыня, вы все толкуете не о томъ-съ, право — не о томъ-съ! Не туда мтите!
Если ратующая за новыя начала была двица, онъ, снисходительно качая головой, прищуривая глазки, говорилъ:
— Вотъ, познаете узы брачныя, узы сладкя, то и увидите, куда мтить надо, а это все около, да подл, право-съ!
Къ замужней женщин онъ относился строже.
— Ученаго учить только портить!— говорилъ онъ, и, указывая на кого-нибудь изъ дтей: — вотъ побольше такихъ творите… Это прямая-съ польза обществу!
На раздражительное или презрительное пожате плечъ, слдовавшее обыкновенно за подобнымъ замчанемъ, онъ отвчалъ короткимъ смхомъ, выставляя при этомъ черные, испорченные зубы.
— Да ужъ это такъ-съ!— прибавлялъ онъ,— какъ тамъ ни вертите… А все остальное пустяки, бредни!
Къ Вильдамъ онъ приходилъ аккуратно два раза въ недлю поговорить съ Алексемъ Васильевичемъ о высшихъ матеряхъ, какъ онъ выражался, и поиграть въ пикетецъ для развлеченя. Надя не взлюбила его съ перваго же взгляда. Вся его рослая, крпко сшитая фигура, его сиплый голосъ, его маленьке, вчно подмигивающе глазки отталкивающимъ образомъ дйствовали на нее. Прокофй Даниловичъ прекрасно видлъ ея явную антипатю и въ душ ршилъ мстить ей за это. Онъ не могъ выносить отвращеня къ себ хорошенькой женщины, а Надя весьма приглянулась ему, и хотя онъ былъ строгихъ правилъ и въ прятельскихъ отношеняхъ съ Вильдомъ, но прударить за женой не считалъ грхомъ. Надя съ перваго же раза обрзала его ловеласовскя попытки, и съ тхъ поръ между ними установилась тайная вражда,— не тайная, впрочемъ, со стороны Нади. Никакя свтскя приличя не могли заставить ее скрыть свое нерасположене, но Прокофй Даниловичъ скрывалъ уязвленное самолюбе подъ видомъ безпечнаго добродушя и снисходительности къ прихотямъ хорошенькой женщины.
‘Слишкомъ туго натянули струну, прелестнйшая Надежда Николаевна!’ думалъ онъ въ настоящую минуту, щурясь на уголья. ‘Того и гляди, что лопнетъ! Поусмирится тогда ваше строптивое сердечко, да-съ! Ршительная минута, несомннно… И Прокофй Даниловичъ пригодился бы… Но, нтъ-съ, слуга покорный’…
Здсь, неожиданно для самого себя, Прокофй Даниловичъ чихнулъ, да такъ громко, что Даша, поливавшая около него туалетнымъ уксусомъ раскаленную плитку, вскрикнула и чуть было не уронила плитку ему на колни.
Прокофй Даниловичъ вскочилъ какъ ошпаренный.
— Что ты, что ты, безумная!— вскрикнулъ онъ съ негодованемъ.— Насквозь меня прожжешь! И кто теб веллъ подъ носомъ курить такую мертость!
Новое чихане прервало его.
— Что тамъ такое?— спросила Надя, появляясь въ дверяхъ.
Свтлое, шелковое платье, красиво убранное черными кружевами, замнило ея простенькй, домашнй костюмъ и еще рзче оттняло усталое, безучастное выражене блднаго, исхудалаго лица.
— Да, вотъ, это они-съ…— возразила Даша, фыркая,— чихнули… Я испугалась… чуть плитку…
Она разразилась смхомъ. Надя слабо улыбнулась.
— Дура, право дура!— ворчалъ, между тмъ, Прокофй Даниловичъ, громко сморкаясь.— И надумалось же обкуривать честныхъ людей, словно очумленныхъ!
Въ передней прозвенлъ колокольчикъ. Надя, своей медленной, усталой походной прошла черезъ всю комнату въ гостиную мимо Прокофя Даниловича, не глядя на него и слегка касаясь его своимъ длиннымъ, блестящимъ шлейфомъ. Прокофй Даниловичъ отодвинулся и сумрачно посмотрлъ ей вслдъ.
‘Поусмиритесь, Надежда Николаевна, поусмиритесь!’ прошепталъ онъ, сквозь зубы. ‘И Прокофй Даниловичъ понадобятся, да-съ!’.

II.

Черезъ часъ въ освщенныхъ комнатахъ раздавался говоръ, сдержанный смхъ и шуршане дамскихъ платьевъ.
Довольно многочисленный кругъ знакомыхъ Вильда принадлежалъ въ среднему разряду столичныхъ чиновниковъ. Это были люди сытые, чинные, степенные, вносивше съ собой всюду степенное же оживлене. Легкй, канцелярскй оттнокъ лежалъ на нихъ, на ихъ рчи, походк, даже на одежд. Казалось, будто и фраки, и модные жилеты невольно принимали на ихъ плечахъ форменный видъ вицъ-мундира. Дамы, въ свою очередь, не уступали имъ въ степенности и отличались положительностью и практичностью своихъ взглядовъ и стремленй. Большая часть изъ нихъ получила домашнее воспитане подъ руководствомъ добропорядочныхъ швейцарокъ и чопорныхъ англичанокъ, которыя привили имъ умнье держать себя. Одвались он прекрасно, не оригинально, но по послдней мод. Приличе и сдержанность во всемъ, всегда, во всякое время — было ихъ кодексомъ. Всякое рзкое движене, громкй смхъ, горячее слово считалось не то что ‘mauvais genre’, а смшнымъ. А quoi bon ce — телячй восторгъ!— говорилось обыкновенно.
Общество раздлилось на группы. Въ кабинет, за карточными столами, возсдали самые степенные члены общества. Игра шла по пятачку. Никто не волновался, выигрывали и проигрывали чинно, разнообразя эти два обстоятельства передачей другъ другу разныхъ оффицальныхъ новостей, правительственныхъ распоряженй, биржевыхъ извстй и т. п.
Молодыя двицы сидли за столами съ альбомами. Двое, трое молодыхъ людей — драгоцнная рдкость гостиной — занимали ихъ. Степанъ разносилъ чай и печенье. Двицы, покусывая бисквитики и деликатно отпивая чай изъ изящныхъ фарфоровыхъ чашекъ, перебрасывались словами съ молодыми людьми о Патти, Нильсонъ, о туалет княгини А., о прекрасной игр Рубинштейна, о томъ, какъ скучно у Наваринскихъ, гд весь вечеръ надо просидть въ темной комнат, вертть столы и слушать разсказы о спиритическихъ явленяхъ. Хорошенькя улыбки, сдержанный смхъ доказывали, что, повидимому, двицамъ было весело.
За чайнымъ столомъ тоже шла оживленная бесда объ итальянской опер, о французской трупп, о Naptal въ роли ‘La Dame aux Camlias’, о столоверчени.
Вильдъ весело расхаживалъ между гостями, болтая и любезничая съ дамами. Чрезвычайною мягкостью, тонкою, едва уловимою лестью звучало каждое слово его въ дамскомъ обществ. За то вс дамы были безъ ума отъ него и при его появлени лицо каждой озарялось удовольствемъ.
Надя предсдательствовала за чайнымъ столомъ и довольно разсянно слушала разсказы одной дамы о свадьб ихъ общей знакомой.
Дама эта, Александра Леонтьевна Рыкова, высокая, полная, съ крупными чертами лица, съ мелкими завитушками рыжеватыхъ волосъ на лбу и густымъ мужскимъ голосомъ, приходилась троюродной кузиной Вильду. Темные слухи ходили объ ея страстной любви къ нему, о прежнихъ не вполн братскихъ отношеняхъ ихъ, но эти слухи касались только прошедшаго, о нихъ почти забыли и въ настоящемъ видли только крайне дружеское отношене съ обихъ сторонъ. Александра Леонтьевна занимала въ своемъ кругу независимое положене богатой, бездтной вдовы. Ея немного побаивались, и дйствительно, за словомъ въ карманъ она не ходила и на ноту себ ступить не позволяла. Барыня она была, что называется, ‘съ душкомъ’. Свои сужденя высказывала рзко, категорически, не допуская и мысли о противорчи или опровержени.
— Ахъ, да, Nadine,— прервала она вдругъ свой разсказъ о свадьб.— Знаете новость?
— Какую новость, кузина?— Спросила Надя, размщая чашки на поданномъ Степаномъ поднос.
— Ваша хваленая Marie Ренъ какую штуку выкинула?
— Какую штуку?
— Сбжала!.. да, да сбжала!.. Pour tout de bon!.. Съ этомъ… какъ его? Ну, да съ этимь знаменитымъ барономъ,— вдь вы знаете его?..
Надя вспыхнула и замялась. Разговоръ за столомъ умолкъ. Вс обратились въ слухъ.
— Какъ!— подхватилъ Прокофй Даниловичъ, придвигая свой стулъ къ столу:— Ренъ обжала? Вотъ-те на!
Онъ засмялся своимъ сиплымъ смхомъ.
— Нечему тутъ смяться!— рзво замтила Александра Леонтьевна: — она принадлежала къ нашему обществу. Это скандалъ!
— Я всегда думалъ, что она кончитъ такимъ образомъ,— глубокомысленно замтилъ высокй господинъ во фрак и съ англйскимъ проборомъ на затылк.
— Да когда же это случилось?— спросилъ только-что начинающй молодой прокуроръ, съ пухленькимъ розовымъ личикомъ и бородкой веромъ.— Я еще на прошлой недл имлъ честь танцовать съ ней. Она, по обыкновеню, была весела…
— Да о чемъ ей грустить?— перебила его презрительно Александра Леонтьевна.— Бросила себ мужа и дтей, да и была такова!
— Слышишь, Ольга, что говорить Александра Леонтьевна?— обратился господинъ, съ проборомъ на затылк, къ своей супруг, блокурой, длиннолицей дам, съ двумя длинными локонами по об стороны головы. Она только-что подошла къ столу.
— Слышала,— возразила съ холоднымъ пренебреженемъ блокурая дама, поправляя кружево на рукав.— Я ничего другого не ожидала отъ Marie Ренъ.
Въ этомъ пренебрежительномъ голос заключался цлый приговоръ.
— И давно они сговорились съ этимъ барономъ?— полюбопытствовалъ Прокофй Даниловичъ.
— Кто же ихъ знаетъ!— съ сердцемъ возразила Александра Леонтьевна.— Я давно говорила, что она просто неприлично держитъ себя… А вы ее еще все защищали!— обратилась она язвительно въ Над.
— Я и теперь….— начала-было Надя порывисто, но Александра Леонтьевна прервала ее нетерпливымъ пожатемъ плечъ.
— Посл этого можно все допускать… все защищать!.. Отвергать вс принципы… Вы, врно, не знаете, что она назначала ему свидане въ ресторанахъ… какъ кокотка!..
Ропотъ негодованя пронесся по всему столу.
— А что же мужъ?— спросилъ вдругъ Вильдъ.
Надя вздрогнула и мелькомъ взглянула на него, глаза ихъ на мгновене встртились.
— Что-жъ прикажешь ему длать?— вскрикнула Александра Леонтьевна:— посуди самъ, какое глупое положене!
Злорадное выражене промелькнуло на лицахъ мужчинъ, но приличе тотчасъ замнило его сочувственнымъ пожатемъ плечъ.
— Вроятно, онъ не оставитъ это дло такъ,— замтилъ медленно Вильдъ.
— Ты знаешь Рена, Alexis,— возразила Александра Леонтьевна.— Онъ тотчасъ теряется… Ему теперь совстно въ люди показаться!..
— Ему совстно?— протянулъ Вильдъ.— Это почему? Не онъ себя обрызгалъ грязью, а супруга… Я только не понимаю, какъ онъ допустилъ, какъ онъ раньше не отнялъ у этой госпожи всякую возможность поставить его въ такое глупое положене…
— Вообразите, онъ, говорятъ, былъ влюбленъ въ нее,— пренебрежительно замтила Ольга Михайловна.
— Влюбленъ!— съ горечью подхватилъ Вильдъ.— Да, онъ былъ влюбленъ въ нее — и въ этомъ вся разгадка!.. Я бы запретилъ вс браки по любви!..
Вс засмялись.
— Что бы сказали наши барышни, мечтающя о вчной, пламенной любви!— со смхомъ вскричалъ розовенькй прокуроръ.
— Он бы искали любовь вн брака и до, и по, и во,— подмигивая возразилъ Прокофй Даниловичъ.
— Въ томъ-то и дло!— продолжалъ Вильдъ, пропуская замчане Прокофя Даниловича,— что при нашемъ глупомъ женскомъ воспитани он только мечтаютъ о какой-то возвышенной любви, а дйствительной, реальной любви не понимаютъ… По-моему, при нашемъ положени общества, бракъ по любви нарушаетъ семейное начало…
Между дамами пронесся гулъ негодованя. Мужчины подсмивались.
— Да, mesdames,— произнесъ, какъ-бы съ сожалнемъ, Вильдъ,— я долженъ окончательно васъ шокировать. Бракъ — святое таинство, съ этимъ, вдь, никто не споритъ… На немъ зиждется вся нравственная основа общества, любовь же — страсть — потрясаетъ эти основы. Какъ же вы хотите?— продолжалъ онъ, возвышая голосъ и прерывая нкоторыя попытки заговорить:— Какъ же вы хотите, чтобы семейное начало сохранилось, когда глава семьи отуманенъ, ослпленъ страстью и не видитъ, что у него подъ носомъ длается, не въ силахъ удержать за собой авторитетъ…
Дамы протестовали.
— Алексй Васильевичъ, вы ли иго? васъ ли я слышу? я васъ не узнаю! Noos revenons aux tempe barbares!— посыпалось на него со всхъ сторонъ.
— Ну, братъ, акци твои падаютъ!— произнесъ Прокофй Даниловичъ.
— Ахъ, пожалуйста, Прокофй Даниловичъ,— полусердто вскрикнула Александра Леонтьевна,— не начинайте… Вы матералистъ и боле ничего!
Прокофй Даниловичъ, прищуривъ одинъ глазъ и выставивъ черные зубы, собирался возражать, но его перебилъ розовый прокуроръ.
— Слышите, Алексй Васильевичъ,— вскрикнулъ онъ.— Ольга Михайловна (онъ головой указалъ на блокурую даму въ кружевахъ) полагаетъ, что дло такъ не кончится: Ренъ потребуетъ развода.
— Вотъ вамъ заняте,— обратился къ нему господинъ съ проборомъ.
Прокуроръ улыбнулся и продолжалъ вопросительно глядть на Вильда.
— Не понимаю Рена, какъ онъ допустилъ до такого скандала!— возразилъ Вильдъ, пожимая плечами.
— Но что же будетъ съ дтьми! подумайте!..— вскрикнула востроносенькая брюнетка, извстная въ кругу своихъ близкихъ знакомыхъ подъ именемъ Barbe. Она давно уже горла желанемъ вставить и свое словечко.— Поступокъ Marie Ренъ ужасенъ!.. ужасенъ, ужасенъ!— повторила она, возвышая голосъ и энергически потрясая крошечной головой, на которой возвышался цлый монументъ изъ громаднаго шиньона, локоновъ, косъ и бантовъ. Все это здане тоже пришло въ движене, и, казалось, тоже повторяло: ужасенъ, ужасенъ!..
— Но можно… la rigueur найти нкоторыя… ну… оправданя, что-ли? la passion… говорятъ… знаете… Но бросить дтей, это непростительно… Elle n’а pas de coeur!..
— Да, да, непростительно! Ужасно! C’est barbare!— заговорили дамы.
— А говорятъ еще, что она такъ любитъ дтей,— съ усмшкой проговорила Ольга Михайловна.
— Но какая же это любовь!— вскрикнула востроносенькая Barbe.
— Кажется, посл развода дти останутся у него?— замтилъ кто-то изъ присутствующихъ.
— Да, ужъ разумется,— возразилъ съ дкой улыбкой Вильдъ.— Какъ же вы хотите иначе? Разв подобная мать можетъ удостоиться счастья видть около себя дтей своихъ. Она сама себя наказала, если только это наказане для нея!..
— Чмъ же дти виноваты?— рзко спросила Надя.
Вс съ удивленемъ взглянули на нее.
— Меня твой вопросъ удивляетъ, Надя!— мягкимъ шопотомъ замтилъ Вильдъ.
— Ну-да,— продолжала Надя, не глядя на мужа, легкй трепетъ пробжалъ по ней.— Съ какого права отнимаютъ у матери дтей?
— Какъ съ какого права? да она сама лишилась его, поступивъ такимъ образомъ!..— вжливо замтилъ господинъ съ проборомъ…
— Наконецъ, законъ…— ввернулъ съ улыбкой прокуроръ.
— Законъ!— подхватила, вся вспыхнувъ, Надя.— Разв можетъ законъ, написанный неизвстно когда и кмъ, ршатъ нравственное право человка?
— Vous tes impayable, Nadine!— вскрикнула Barbe,— Всегда оригинальны. Но вы забыли — она сама бросила дтей!
— Нтъ, вы забыли еще другое, Надежда Николаевна,— замтила блокурая Ольга Михайловна,— что она пожертвовала своими дтьми для… для… son amant!..
Ольг Михайловн почему-то показалось, что французское выражене смягчаетъ суть дла.
— Какое же иметъ отношене къ дтямъ любовь матери не къ отцу ея дтей, а къ постороннему человка! Разв она посл этого перестаетъ бытъ матерью?!
— Надя, позволь теб сказать,— снова мягко замтилъ Вильдъ,— что ты, кажется, превратно понимаешь этотъ вопросъ, этотъ жизненный вопросъ, если мн позволятъ такъ выразиться. Ни одинъ уважающй себя человкъ не дозволитъ, чтобы возл его дтей находилась женщина, заклеймившая позоромъ его имя, понимаешь — не дозволитъ!
— C’ert vident!— подхватилъ господинъ съ проборомъ.— Это очевидно!— перевелъ онъ, обращаясь къ своей супруг. Та только пожала плечами.
— Не дозволитъ!— повторила съ горечью Надя, глаза ея заблестли.— Да съ какого права онъ не дозволитъ? Кто далъ ему право — изъ чувства мести, оттого только, что она перестала любитъ его,— лишать ее дтей, которыя принадлежатъ настолько же ей, какъ и ему?.. Неужели и здсь сошлются на законы!
Вильдъ слегка нахмурилъ брови и съ худо-скрытой досадой глядлъ на жену.
— Меня вообще удивляетъ, Надя,— началъ онъ сдержанно,— что ты волнуешься такъ изъ-за вопроса, который никого здсь лично не касается… Разговоръ принялъ слишкомъ серьзный оборотъ, и для продолженя его необходимо знать нкоторыя основныя положеня, о которыхъ, къ сожалню, ты не имешь никакихъ понятй…
Горячй румянецъ разлился по щекамъ и ше Нади, сердце ея сильно забилось, виски застучали. Она всми силами старалась побороть внезапный гнвъ, овладвшй ею. Неловкое минутное молчане воцарилось за чайнымъ столомъ.
Въ гостиной раздался въ это время шумъ, легкя вскрикиваня и смхъ.
— Надъ чмъ это наша молодежь смется?— съ насильственной улыбкой замтилъ Вильдъ, направляясь къ гостиной.
— Алексй Васильичъ! M-r Вильдъ, ахъ, venez id! сюда, пожалуйста! — залепетала двичьи уста.— Помогите намъ уговорить м-г Зыряно спть что-нибудь.
М-г Зыряно, блобрысый, небольшого роста человчекъ, былъ везд, какъ называется, душой общества. У него въ карман всегда находился запасъ анекдотовъ, сантиментальныхъ и комическихъ романсовъ, загадокъ, каламбуровъ и тому жалобныхъ ‘talents de socit’, какъ выражаются французы. Онъ даже самъ написалъ два-три романса, имвше большой успхъ въ кругу его знакомыхъ.
— И неужели вы можете отказываться, когда столь прекрасныя уста васъ молятъ, просять!—замтилъ Вильдъ, усаживаясь въ кругу двицъ. Посл нкоторыхъ колебанй и препирательствъ, м-г Зыряно направился, наконецъ, къ роялю. Вс его окружили. Почти вс бесдовавше за самоваромъ тоже перешли въ гостиную.
За чайнымъ столомъ оставалась только Надя, дв-три дамы и Прокофй Даниловичъ. Но Надя не замедлила встать и, ссылаясь на необходимость провдать Васю, собиралась выдти, когда въ передней громко прозвенлъ колокольчикъ.
— Кто это такъ поздно?— проговорилъ Прокофй Даниловичъ.
Вошелъ Степанъ и подалъ Над визитную карточку. Взглянувъ на нее, она вдругъ оживилась и быстро, почти бгомъ, направилась въ переднюю, крпко затворивъ за собой дверь.
— Какая странная женщина!— замтила вполголоса одна изъ дамъ, обращаясь съ кроткой улыбкой къ Прокофью Даниловичу.
Прокофй Даниловичъ не возражалъ, его заинтересовала визитная карточка.
— Но какъ ее любитъ Алексй Васильевичъ,— продолжала та же дама,— это даже удивительно! Какой привлекательный человкъ!
— Что мы тутъ сидимъ?— произнесъ, наконецъ, Прокофй Даниловичъ.— Послушаемъ-ка того пвуна.
Дамы зашуршали платьями. Онъ тоже всталъ, однако не послдовалъ за ними въ гостиную, а направился въ переднюю.
Тихо, осторожно протворилъ онъ дверь. Степанъ и нсколько лакеевъ полулежали на лар и стульяхъ. Степанъ вскочилъ.
— Кто это звонилъ?— спросилъ Прокофй Даниловичъ.
— Барыня какая-то…
— Барыня? гд-жъ она? ухала?
— Никакъ нтъ-съ… У барыни въ спальн.
Прокофй Даниловичъ вопросительно взглянулъ на Степана.
— А, хорошо!— процдилъ онъ и, затворивъ за собой дверь, снова вошелъ въ столовую.
‘Барыня! что за барыня?’, подумалъ онъ.
А Надя въ это время ввела свою гостью въ спальню и спшила зажечь свчу.
— Ну, скажите, пожалуйста,— живо проговорила она, подходя со свчой въ гость и освщая красивое лицо Климской.— Какими судьбами вы здсь?
— Какими судьбами!— весело повторила Климская.— Я прхала вчера, а завтра уже ду за границу.
— За границу? зачмъ?
— Доктора посылаютъ… Я къ вамъ на минутку… У васъ гости… Мн страшно хотлось васъ видть…
Надя молчала. Ея тяжело поразила худоба Климской и неестественный румянецъ на впалыхъ щекахъ.
— Садитесь,— проговорила она, наконецъ, подводя ее въ дивану.
— А вашъ caro sposo что скажетъ? Вдь вы знаете, мы не друзья,— замтила съ улыбкой Климская, усаживаясь однако на диванъ.
Надя не отвчала.
— Вы прямо изъ П.?
— Да, прямо оттуда.
— Разскажите мн, что тамъ длается,— такъ сказала она, беря Климскую за руку.
— Нтъ, прежде чмъ разсказывать, дайте мн на васъ посмотрть!— проговорила Климская, впиваясь жгучими глазами въ лицо Нади.
— Нежели это вы?— продолжала она серьзнымъ голосомъ.— Тамъ, въ передней, мн показалось, что вы совсмъ не измнились, а теперь…
Климская покачала головой.
— Зачмъ вы не отвчали на мои письма?
Надя покраснла.
— Я вамъ отвчала,— уклончиво произнесла она.
— Отвчали!— написали только слова два посл второго или третьяго моего посланя, да и то только для того, чтобы просить меня боле не писать…
Надя встала и подошла къ сосдней комнат.
— Кто тамъ такое?— спитъ кто-нибудь?— отрывисто спросила Климская.
— Да, Вася… Онъ нездоровъ.
— Ахъ да, я и забыла, что вы мать семейства. Счастье для васъ!…
— Это вдь счастье для всхъ женщинъ,— съ улыбкой замтила Надя, возвращаясь въ дивану.
— Ну, нтъ, я съ этимъ не согласна! Что бы я, напримръ, стала длать съ дтьми? Еще, впрочемъ, мальчики туда-сюда, а двочки!… Съ какой стати производить на свтъ Божй вчноноющя созданя!…
— Разскажите же мн про себя,— перебила ее Надя.— Отчего васъ посылаютъ за границу?
— А вотъ для чего?— живо возразила Климская, съ веселой улыбкой указывая на впалыя щеки.— Да, вдь, это пустяки! Они думаютъ, что излечатъ… Давно ужъ я знаю, что неизлечима! ду я только потому, что мн хочется перемны. П. надолъ мн и, кажется, отъ скуки мн стало хуже… Вотъ они и торопятъ…
Климская закашлялась и поспшно поднесла платокъ къ губамъ, легкая струйка крови показалась на платк. У Нади защемило сердце.
— Вы не удивились, что я написала вамъ?— снова заговорила Климская, оправившись отъ кашля.
— Нтъ,— возразила Надя, тихо пожимая ей руку.
— Мн отъ васъ лично хотлось знать, какъ вамъ живется. Я доспрашивала о васъ, кого могла. Разъ даже пересилила себя и подошла къ Любовь Гавриловн… Она, между прочимъ, молодетъ и молодетъ, ни одного бала не пропускаетъ въ собрани… Итакъ, я подошла къ ней, чтобы спросить о васъ, счастливы-ли вы? ‘Надя!’ вскрикнула она съ изумленемъ: ‘да какъ же ей не быть счастливой? Мужъ на рукахъ ее носитъ!… Онъ влюбленъ, до безумя влюбленъ въ нее!’… говорила она съ ударенемъ на каждомъ слов… Съ намренемъ — понимаете? Она думала, что извстье это возбудитъ мою ревность! C’est nu mari rare, ch&egrave,re m-me Klimsky! прибавила она, принимая приглашене какого-то кавалера… Вотъ все, что я отъ нея узнала!
Легкая горькая усмшка промелькнула въ глазахъ Нади.
— Не могла я утерпть, чтобы не захать къ вамъ теперь,— продолжала Камская.— Мн казалось, что посл того разговора тамъ, въ читальной комнат, мы боле не чужя… Помните вы тотъ разговоръ?
Климская наклонилась къ Над и пытливо взглянула на нее, но Надя не успла отвчать. Дверь распахнулась и въ комнату поспшно вошелъ Вильдъ. Одна свча такъ тускло освщала комнату, что только за два шага отъ дивана онъ узналъ Климскую. Онъ вдругъ остановился.
— Мы все какъ-то внезапно встрчаемся, Алексй Васильевичъ,— развязно произнесла Климская.— Прошу извинить меня, что я явилась незванной гостьей!
— Помилуйте, Екатерина Дмитревна, я весьма радъ,— съ свтской любезностью возразилъ Вильдъ, подходя къ ней и пожимая ей руку. Но зачмъ же вы не желаете удостоить насъ чести пожаловать въ т комнаты? Надя, какъ же ты не догадалась, душа моя, ввести Екатерину Дмитревну въ гостиную и не дала мн знать объ ея прзд… Ты знаешь, я всегда радъ старымъ знакомымъ.
— Вы изумительно любезны!— съ легкой насмшкой замтила Климская.— Но какъ же я появлюсь между вашими гостями? Вы видите, я въ домашнемъ плать.
Климская указала на черное шелковое платье, ловко обхватывающее ея стройный, но сильно похудвшй станъ. Вильдъ любезно улыбнулся.
— Вашъ туалетъ, какъ всегда, безукоризненъ. Къ тому же, какъ мн ни жаль нарушить вашу бесду, обязанность хозяина принуждаетъ меня напомнить Над, что наши гости удивлены ея отсутствемъ.
Климская встала.
— Пойдемте, Надежда Николаевна. Какъ видите, противъ насъ заговоръ. Вашъ мужъ боится насъ оставить en tte—tte,— прибавила она, съ насмшливой улыбкой взглядывая на Вильда.— Онъ боится, что я васъ совращу съ пути истиннаго!…
Вильдъ нахмурилъ брови.
— Я привыкъ къ вашимъ насмшкамъ, Екатерина Дмитревна, и не позволю себ забыть, что вы моя гостья.
— Ого! какой величественный тонъ!— со смхомъ возразила Климская.— Но вы ошибаетесь, я гостья Надежды Николаевны!… Однако пойдемте, пойдемте!— живо продолжала она, беря Надю подъ руку,— а то, чего добраго… On ma me mettre la porte, а я на васъ еще не насмотрлась!
Вильдъ попытался улыбнуться, но губы его искривились въ кислую гримасу, а глаза враждебно глядли на все еще прелестное, несмотря на худобу, лицо Климовой.
Нсколько минутъ спустя они втроемъ появились среди чинно-веселаго общества, слегка озадаченнаго отсутствемъ хозяевъ. Появлене Климовой озадачило его еще боле. Вс почти замолкли, даже Зыряно, съ выразительными жестами разсказывавшй въ кругу двицъ какое-то необычайное происшестве, случившееся съ его прятелемъ въ Итали, даже и онъ вдругъ остановился на самомъ эффектномъ мст и съ изумленемъ смотрлъ на красивую, черную даму.
Климскую никто не зналъ въ этомъ обществ, кром Александры Леонтьевны и Прокофья Даниловича. Оба они въ былое время были повренными любви Вильда и съ живйшимъ интересомъ слдили за всми перипетями этой драмы. Прокофй Даниловичъ благодушно покровительствовалъ влюбленнымъ и отечески принималъ Екатерину Дмитревну, гд дурковатая супруга его, Эмиля Ивановна, всегда готова была служить ширмой чему угодно. Когда любовь Вильда слегка испарилась и онъ, испуганный энергей Екатерины Дмитревны, поспшилъ спрятаться за свои принципы, Прокофй Даниловичъ, давно предвидвшй эту развязку, полагалъ, что теперь настала его очередь. Но онъ какъ-то не въ-время приступилъ въ длу и наскочилъ на такую сцену, выслушалъ таке эпитеты, что еще долго спустя онъ вспоминалъ ихъ безъ малйшаго удовольствя.
Александра Леонтьевна играла въ этой обыкновенной истори роль ангела-хранителя. Она съ трогательной заботливостью предохраняла Вильда отъ коварства Екатерины Дмитревны и всми силами старалась удержать его отъ брака, въ который, по ея мнню, онъ твердо ршилъ вступить.
— Какая дерзость!— прошептала она теперь такъ громко, что сидвшая около нея Ольга Михайловна съ удивленемъ взглянула на нее и затмъ, прищуривъ глаза, оглядла съ ногъ до головы Климскую. Сверкающая красота Екатерины Дмитревны, ея простой, но изящный туалетъ, роскошные, искусно зачесанные волосы — все это тотчасъ же бросилось въ глаза Ольг Михайловн, и она еще съ большимъ пренебреженемъ оглядла молодую женщину.
— Quelle est cette apparition?— обратилась она къ Александр Леонтьевн.
— Я вамъ разскажу это посл, ch&egrave,re amie…. Теперь нельзя… Она сейчасъ подойдетъ ко мн.
Но Александра Леонтьевна ошиблась. Климская и не думала подходить къ ней и даже будто не замчала ее.
— ‘Эге! вотъ кто эта барыня!’ подумалъ между тмъ Прокофй Даниловичъ, тяжелой, развалистой походкой направляясь къ Климовой.
— Екатерина Дмитревна, васъ ли я вижу?— проговорилъ онъ, нершительно протягивая ей жилистую, красную руку.
— Меня, почтеннйшй Прокофй Даниловичъ, меня!— съ легкимъ смхомъ возразила Климская.— Я думаю, еслибы вамъ явился призракъ, вы не были бы боле удивлены.
— Отчего же-съ? Оень прятно васъ видть и, къ тому же, все такой же веселой-съ!— проговорилъ Прокофй Даниловичъ съ добродушной улыбочкой, сквозь которую проглядывало однако нкоторое замшательство.
— Что же подлываетъ Эмиля Ивановна?
— Ничего-съ. Здравствуетъ.
— Каждый годъ, сообразно вашимъ принципамъ, даритъ вамъ наслдниковъ. Я думаю, у васъ уже цлый полкъ?
— Пожалуй, что за немногимъ дло стало,— съ сиплымъ смхомъ возразилъ Прокофй Даниловичъ.
— Ну, а Gardinenpredigten продолжаются?
— Какя Gardinenpredigten?
— Будто вы не знаете? Полноте притворяться. Когда, бывало, Эмиля Ивановна провинится въ чемъ-нибудь,— обратилась со смхомъ Климская къ Над,— Прокофй Даниловичъ никогда тутъ же не сдлаетъ ей замчаня, а съ глазу на глазъ и начнетъ ей выговаривать, да такъ исправно, что Эмиля Ивановна потомъ плачетъ, плачетъ,— не можетъ наплакаться.
— Богъ знаетъ, что вы на меня клеплете, Екатерина Дмитревна!— смясь, говорилъ Прокофй Даниловичъ, но недобрый взглядъ кинули на нее его прищуренные глазки. Онъ любилъ слыть за добродушнаго семьянина, поэтому не совсмь-то прятно задло его его громогласное раскрыте его семейныхъ тайнъ.
— Какая безтактность!— прошептала Александра Леонтьевна настолько громко, чтобы находившйся въ нсколькихъ шагахъ отъ нея предметъ ея злобы могъ разслышать ея замчане. Но Климская даже не оглянулась. Вильдъ въ это время представлялъ ей съ оффицальной вжливостью розовенькаго прокурора.
Дамамъ она положительно не понравилась, за то мужчины съ ея появленемъ оживились и не спускали глазъ съ нея. Зыряно давно покинулъ кругъ двицъ и сменилъ ножками около нея, съ нетерпнемъ взглядывая на Вильда въ ожидани, что онъ и его, наконецъ, представитъ ей.
Появлене Степана съ мороженымъ, фруктами, конфектами оживило нсколько дамское общество. Надя, воспользовавшись этимъ случаемъ, взяла Климскую подъ руку и увела ее въ заставленный зеленью уголокъ гостиной, гд на время он остались одн.
Къ Вильду подошелъ старичокъ съ орденомъ на ше, плшивый, сморщенный, какъ сморчокъ. Онъ конфиденцально взялъ подъ руку хозяина дома, называя его ‘mon cher’ и увелъ въ кабинетъ для сообщеня какого-то весьма важнаго дла. Прокофй Даниловичъ не рискнулъ тотчасъ же попасть на язычокъ Климовой. Запасшись предварительно мороженымъ, онъ слъ около Александры Леонтьевны, и съ улыбочкой слушалъ ея таинственныя поясненя Ольг Михайловн нкоторыхъ бографическихъ подробностей о Климовой. Ольга Михайловна была возмущена, она не понимала, какъ такую госпожу Вильды принимаютъ.
— Что же длать, ch&egrave,re amie?— съ соболзнованемъ говорила Александра Леонтьевна.— Alexis такъ мягокъ, деликатенъ!.. Это все Nadine… Но я ему скажу, что это просто неприлично… Я непремнно ему скажу…
— И часто у васъ собране зврей?— говорила между тмъ Климская, усаживаясь около Нади.
— Разъ въ мсяцъ,— съ улыбкой возразила Надя.— Но разскажите же мн, наконецъ, про П.
Климская придвинулась къ ней и, не отвчая на ея просьбу, проговорила вполголоса.
— Вы мн не нравитесь, Надежда Николаевна.
Надя слегка покраснла.
— Что такъ?— спросила она съ насильственной улыбкой.
— Вы слишкомъ серьpно смотрите на жизнь…
— Не будемъ философствовать… Раpскажите мн лучше про себя, про вашихъ общихъ знакомыхъ…
— Нтъ, будемъ говорить о васъ, пока насъ не прервали!— настойчиво проговорила Климская.— Знаете… вы до такой степени измнились, что я бы васъ не узнала… Мени тревожить выражене вашего лица.
Нжная нотка зазвучала въ серебристомъ голос, а глаза ея приняли мягкое, бархатное выражене. Надя и не предполагала, чтобы эти жгуче глаза могли засвтиться такой мягкостью. Мягкость эта сообщилась и ей. У нея вдругъ пропала охота уклоняться отъ этого разговора.
— Отчего же оно васъ тревожитъ?— тихо спросила она.
— Оттого, что съ такимъ выраженемъ люди добромъ не кончаютъ.
Надя слегка вздрогнула и вопросительно взглянула на Климскую.
— Да, не кончаютъ,— повторила еще тише Екатерина Дмитревна.— Вы знаете, исповди мн вашей не надо, я и безъ словъ знаю, что въ эти три года произошло. Въ васъ вра исчезла, ваши мечты разбились… Я предвидла это, и думала, что тогда остановлю васъ… Какъ будто можетъ чужой опытъ остановить кого бы то ни было отъ ошибокъ!
Чарующимъ образомъ дйствовалъ ея бархатный, вкрадчивый голосъ на Надю. Ей казалось, что одинъ за другимъ спадаютъ т желзные обручи, что до боли сжимали ей сердце и не давали ему вольно биться въ продолжени трехъ лтъ, ей казалось, что эти бархатные, милые глаза проникаютъ въ самую глубь ея наболвшей души и съ жгучею болью видятъ, понимаютъ все, что въ ней накипло. Дыхане ея сперлось, кинуться къ ней на шею хотлось ей и выплакать въ горючихъ слезахъ все то тяжелое, отъ чужихъ глазъ укрываемое, что годами на сердц накопилось. Но вокругъ нихъ сидли чуже люди, раздавался говоръ, сдержанный смхъ, и об он оставались неподвижно на своихъ мстахъ, смутно сознавая, что между ними исчезли т свтскя преграды, которыя стоятъ между малознакомыми людьми.
Надя подняла голову и встртилась глазами съ Климской, об он улыбнулись.
— Вы говорите, я слишкомъ cерьзно смотрю на жизнь,— проговорила Надя съ легкою усмшкой.— А вы? къ чему ведетъ ваше отношене къ жизни? къ этому?
Она указала на впалыя, худыя щеки Климовой.
— Ахъ, это другое дло!— живо заговорила Екатерина Дмитревна, встряхивая головой.— Что я? мои дни сочтены!.. Я живу, не жаля себя, изо дня въ день, такъ чтобы день прошелъ скоре, да веселе! Собой мн дорожить нечего! Но вы-то, вы-то зачмъ себя губите?
— Чмъ же я себя гублю?
— Тмъ, что пассивно отдаетесь обстоятельствамъ… Вамъ скверно… Отчего же вы тянете канитель?
— У меня сынъ,— тихо произнесла Надя.
— Сынъ!— злобно повторила Климская, и глаза ея сверкнули.— Отчего же вы не возьмете его и не уйдете отсюда?
— Онъ принадлежитъ не мн одной..
— Не вамъ? А кто его больше любитъ? Вы, или онъ?
— Я не имю права… Онъ также и его сынъ,— съ усилемъ произнесла Надя.
— А онъ иметъ право васъ мучить? Скажите, на что вы похожи? Какой вы можете быть матерью посл этого?
Горячй румянецъ прихлынулъ въ щекамъ Нади и снова исчезъ. Съ мольбой взглянула она на Климскую.
— Ахъ, оставимъ это! къ чему? Вдь здсь нельзя говорить! Кто знаетъ? Можетъ, я сама во многомъ виновата!.. Я не съумла справиться… Вдь другя же женщины живутъ и довольны, а он, можетъ, тоже ожидали встртить въ брак не то, что встртили…
Климская собиралась возражать, но Надя быстро остановила ее.
— Нтъ, нтъ! Не надо! не здсь! ради Бога!
— Когда же?— Нетерпливо замтила Климская.— Вдь другого такого случая не будетъ! Вы знаете, что я всмъ существомъ готова помогать вамъ… Я не уду… Скажите только… Ршитесь… Не тяните только канитель!.. Это ни къ чему не поведетъ! поймите вы это!
— Надя, ты и не предложила Екатерин Дмитревн мороженаго,— произнесъ въ это время Вильдъ, подходя къ нимъ и подозрительно всматриваясь въ обихъ.
— Благодарю васъ, я не хочу,— возразила Климская, мелькомъ взглядывая на него и снова обращаясь въ Над.
Вильду показалось, что въ этомъ косвенномъ взгляд было какое-то пренебрежене. Лицо его передернулось, онъ взялъ стулъ и съ вызывающимъ видомъ слъ около Нади.
— Не скажете-ли вы мн, Екатерина Дмитревна, что длаетъ Лысухинъ?— произнесъ онъ сдержаннымъ голосомъ, но въ которомъ звучало оскорбленное самолюбе.
— Да то же, что и прежде. Состоитъ при Любовь Гавриловн, играетъ въ карты и продолжаетъ искать богатыхъ невсть. Но ему неудача! Вотъ вы отбили у него Надежду Николаевну…
— А что Ревковъ?— поспшила спросить Нади, видя, что насмшливое раздражене увеличиваетъ раздражене Вальда.
— Вы разв не слыхали, что онъ потерплъ фаско въ Москв? Да, да,— полное фаско!— несмотря на гаранти знаменитаго Стефани. Съ горя бдный юноша закутилъ, тутъ подвернулась ему какая-то госпожа… Мене чмъ въ годъ облупила она его, какъ липку, и скитается онъ теперь по Руси съ какой-то кочующей труппой.
— Бдный Ревковъ!— грустно произнесла Надя.
— Позвольте вамъ представить, Екатерина Дмитревна,— проговорилъ Прокофй Даниловичъ,— молодого композитора, подающаго большя надежды, m-r Зыряно.
M-r Зыряно съ скромной улыбкой шаркнулъ ножкой, быстро наклонилъ и также быстро поднялъ голову, будто сзади его кто дернулъ за пружину и, захлебываясь, заговорилъ, что онъ весьма радъ, давно жаждалъ имть честь…
Разговоръ сдлался общимъ. Прокофй Даниловичъ, Зыряно, розовенькй прокуроръ боле не отходили отъ Климовой. Дамы сторонились. Вильдъ ни на оту не отступалъ отъ законовъ вжливости относительно своей непрошенной гостьи, но, видя, что ее окружили и не даютъ говорить съ Надей, избгалъ подходить къ ней, и, какъ въ начал вечера, переходилъ отъ одной группы въ другой. Но вечеръ не клеился. Хозяева, видимо, были не въ своей тарелк, а появлене Климовой внесло чужой элементъ въ это чинное общество. Двицы, оставшись безъ кавалеровъ, скучали, дамъ шокировала развязность и красота Климской. Къ тому же, бографическе очерки Александры Леонтьевны успли облетть гостиную и усилить чопорность всего общества. Многя дамы стали довольно явно посматривать на часы и торопить въ отъзду заигравшихся въ карты мужей.
Одно обстоятельство еще боле ускорило отъздъ скучающихъ гостей. Въ то время, какъ въ столовой уже шли приготовленя въ ужину, въ гостиную вошла Даша и, поспшно подойдя къ Над, шепнула ей что-то на ухо. Надя перемнилась въ лиц, встала и немедленно вышла. Вильдъ послдовалъ за ней. Черезъ минуту онъ вернулся съ извстемъ, что ребенку его хуже, жена проситъ гостей извинитъ ее: она не можетъ отойти отъ Васи. Извсте это обдало холодомъ и безъ того уже охладвшее общество. Вс заторопились хать. Вильдъ не удерживалъ и съ грустнымъ, озабоченнымъ лицомъ выслушивалъ вс соболзнованя.
Климская, при первыхъ словахъ Вильда, поспшно направилась въ дтскую. Надя стояла надъ кроваткой и съ невыразимой тоской смотрла на ребенка. Вася горлъ въ жару, метался, тихо стоналъ. Климская неслышно подошла въ Над и обняла ее. Надя не двигалась, она не спускала глазъ съ мальчика.
— Что у него такое?— прошептала Климская.
— Не знаю… Въ город, говорятъ, скарлатина,— глухимъ голосомъ произнесла она.
— Я не могу помочь вамъ?
Надя отрицательно покачала головой.
— За нимъ уходъ будетъ… Это обыкновенная дтская болзнь… Многе же переживаютъ ее…
Голосъ ея дрогнулъ. Она быстро нагнулась надъ мальчикомъ и прижалась губами въ его горячей головк. Климская задумчиво стояла около нея. Многое надо было сказать ей, но теперь все было бы некстати. Для Нади никто и ничто не существовало въ этотъ моментъ. А завтра надо хать!.. Надя останется одна… Не остаться ли? Но Вильдъ не дозволитъ быть съ ней…
Климская взглянула на Надю. Она, повидимому, забыла объ ея присутстви и, склонившись надъ ребенкомъ, съ тревогой прислушивалась въ его прерывистому дыханю.

——

— Вы думаете, что опасности нтъ?— спрашивалъ Вильдъ, наливая дрожащей рукой вина доктору.
— Ничего еще не могу сказать, Алексй Васильевичъ,— возразилъ чуть-чуть съ нмецкимъ акцентомъ докторъ, плотный мужчина лтъ сорока-пяти, слегка плшивый, съ изумительно блымъ, пухлымъ, будто прозрачнымъ лицомъ.— Завтра, не позже, болзнь выяснится.
— Не могу понять, гд онъ простудился?— съ озабоченнымъ видомъ говорилъ Вильдъ.— Его такъ кутаютъ…
— Да, это не слдуетъ,— возразилъ докторъ, съ разстановкой отпивая вино.— Но вы, почтеннйшй Алексй Васильевичъ, не волнуйтесь. Дастъ Богъ, все кончится благополучно.
— Ну, вотъ, и я ему говорю, что не слдуетъ волноваться,— замтилъ Прокофй Даниловичъ, на минуту отрываясь отъ заливного изъ дичи и наливая себ вина.
— Не слдуетъ, не слдуетъ,— повторилъ докторъ, опоражнивая стаканъ и вставая.— Дайте ему микстуры,— обратился онъ съ дловымъ видомъ къ Вильду,— черезъ часъ по чайной ложк… Впрочемъ, супруга ваша уже знаетъ… Завтра утромъ заду… Прощайте-съ!..
Вильдъ и Прокофй Даниловичъ остались одни. Глубокое молчане воцарилось въ столовой. Вильдъ, подперевъ рукой голову, сумрачно глядлъ себ въ тарелку. Прокофй Даниловичъ не любилъ говорить за дой. Онъ, молча, съ видимымъ удовольствемъ, уписывалъ лакомые кусочки и обильно запивалъ все проглатываемое виномъ. Основательно отвдавъ отъ всхъ яствъ, приготовленныхъ для многочисленнаго общества, онъ съ легкимъ вздохомъ удовлетвореня отодвинулъ, наконецъ, отъ себя тарелку, обтеръ губы салфеткой и, наливъ себ еще портвейна, закурилъ сигару.
— Напрасно, братецъ, ты ничего не шь,— началъ онъ, прищелкивая губами, чтобъ высвободить крошки, попавшя между зубами.— Ужинъ сдланъ на славу! Врно, не дома?
— Конечно, нтъ. Въ англйскомъ клуб заказанъ.
— Манификъ!— продолжалъ Прокофй Даниловичъ, густыми струями выпуская дымъ.— Ну-съ, теперь я готовъ слушать.
— Что слушать?— нетерпливо спросилъ Вильдъ, поднимая голову.
— Да, вотъ, ты давеча хотлъ говорить со мной…
— Ахъ, да!— произнесъ Вильдъ, вставая и принимаясь шагать.
— Не лучше ли намъ вотъ у огонька посидть?— и спокойно, и прятно… Прикажи Степану угольевъ принести и отпусти его. Что ему въ передней торчать, да носомъ клевать! Ты и самъ можешь за мной дверь запереть.
Прокофй Даниловичъ, захвативъ бутылку портвейна и стаканъ, направился въ камину. Вильдъ, между тмъ, отрывисто отдавъ приказане Степану, продолжалъ шагать. Снова ярко запылали уголья, алымъ заревомъ освщая благодушествующаго Прокофя Даниловича. Степанъ, погасивъ лишня свчи, на цыпочкахъ вышелъ изъ передней, осторожно притворивъ за собой дверь.
Вильдъ подкатилъ другое кресло къ камину и съ видомъ изнеможеня бросился въ него. Прокофй Даниловичъ, слегка повернувъ къ нему часть своего тла, оставался въ выжидательномъ положени.
— Ты знаешь меня,— началъ Вильдъ, нервно проводя рукой по лбу,— ты знаешь, до чего я мягкй человкъ… Ты знаешь, что во мн почти женская потребность ласки и любви, и много надо, чтобы довести меня до ожесточеня, до жесткости…
— Такъ, такъ,— согласился Прокофй Даниловичъ, одобрительно потрясая головой.
— Много, много надо,— продолжалъ Вильдъ прерывистымъ голосомъ,— чтобы довести меня до ожесточеня! И вотъ, три года меня систематически доводятъ до этого… Съ самаго перваго дня свадьбы сдлалась она моимъ врагомъ… Я теб тогда не говорилъ… Самъ знаешь, между мужемъ и женой не всегда возможно вводить третье лицо.
Глазки Прокофья Даниловича еще крпче зажмурились. Онъ окончательно повернулся въ сторону Вильда и снова, въ знакъ участя, потрясъ головой.
— Да, съ самаго перваго дня свадьбы сдлалась она моимъ врагомъ,— раздражительно повторилъ Вильдъ.— Ея голову напичкали чортъ знаетъ какою нелпостью относительно брака… Ну, да нечего на этомъ останавливаться. Дло въ томъ, что сперва все это меня тшило… нтъ, не тшило! Скажу боле: эта двическая чистота приводила меня въ такое умилене, что я былъ способенъ на все для нея, ради нея! Она изъ меня могла длать все, что угодно, а я на колняхъ стоялъ бы и молился на нее…
— Неисправимый идеалистъ!— прошепталъ Прокофй Даниловичъ.
— Неисправимый, разумется,— съ горькой усмшкой возразилъ Вильдъ.— Теб хорошо говоритъ! Ты, съ твоимъ матералистическимъ взглядомъ на женщинъ, никогда не сталкивался съ разочарованемъ.
— Съ своими матералистическими взглядами я устроилъ свою жизнь спокойне и проще, чмъ ты съ своими идеальными требованями и стремленями. Впрочемъ, объ этомъ посл. Дальше, дальше… я слушаю.
Прокофй Даниловичъ еще покойне растянулся на кресл, приготовляясь слушать еще внимательне.
— Ты понимаешь, что, относясь къ ней, какъ я въ ней относился, я едва могъ дождаться нашей свадьбы… И съ какимъ трепетомъ ожидалъ я этого дня, съ какимъ благоговйнымъ трепетомъ!.. Какою нжностю, любовью я давалъ себ слово окружить ее…
Лицо Вильда приняло мягкое выражене, глаза сдлались влажными, голосъ зазвенлъ. Прокофй Даниловичъ съ участемъ придвинулъ кресло ближе въ прятелю.
— Но съ перваго же дня я встртилъ въ ней такую ненависть, такое ожесточене, какого не могъ предположить въ этой мечтательной двушк. Видишь ли, она почувствовала себя оскорбленной,— оскорбленной моей глубокой, неудержимой страстью!..
Вильдъ злобно разсмялся, Прокофй Даниловичъ отвчалъ ему легкой усмшкой.
— Неужели,— началъ-было онъ,— Любовь Гавриловна съ намренемъ воспитывала свою дочку въ такомъ…
— Нтъ, куда!— перебилъ его Вильдъ.— Ее воспитывала старая, полоумная тетка… Она-то и напичкала ей голову разными бреднями.
Вильдъ раздражительно вскочилъ и зашагалъ по ковру.
— Вотъ, изъ-за этой ттки,— проговорилъ онъ, останавливаясь передъ Прокофьемъ Даниловичемъ,— тоже выходили у насъ сцены. Надя настаивала, чтобы она жила съ нами… Но — слуга покорный! Я не желаю, чтобы третье лицо становилось между нами.
Прокофй Даниловичъ не возражалъ. Нагнувшись надъ каминомъ, онъ тщательно разгребалъ уголья.
— Да, такъ что-жъ я хотлъ сказать?— началъ Вильдъ, снова бросаясь на кресло и проводя рукой по волосамъ.— Да! я сказалъ, что съ самаго дня нашей свадьбы она почувствовала ко мн ненависть, и съ тхъ поръ ненависть эта только росла и росла. Вс мои просьбы, увщаня, требованя ни къ чему не вели! Посл рожденя Васи она, будто, немного смягчилась, смирилась, но это только наружно. Внутри я чувствовалъ постоянный отпоръ, постоянный нмой упрекъ!… Терпне мое, наконецъ, лопнуло! Это вчныя сцены, дутье, слезы — невыносимы мн… Она предлагаетъ разойтись — а? какъ теб это нравится! Разойтись! Для того, чтобы на меня пальцами показывали, смялись надо мной, жалли…
Вильдъ на минуту остановился, лицо его поблднло, губы дрожали.
— А нтъ-ли тутъ — началъ съ разстановкой Прокофй Даниловичъ,— какъ теб сказать?— чего-нибудь сердечнаго, такъ, на сторон?
— То-есть не влюблена-ли она въ кого-нибудь?
Прокофй Даниловичъ утвердительно кивнулъ головой.
— Нтъ! я допытывался… Она терпть не можетъ,— конечно на зло мн,— почти всхъ, кто бываетъ у насъ!
— Знаю, по опыту знаю!— насмшливо замтахъ Прокофй Даниловичъ.— Не по нраву пришлись…
— Ну да… Своихъ знакомыхъ она не иметъ. Я бы не допустилъ… Нтъ, это не то… Модная дребедень, видишь-ли, засла ей въ голову! Хочется ей завести французскй mnage. Monsieur — на одной половин, madame — на другой… Она грозитъ, что ни передъ чмъ не остановится, и я знаю — она теперь способна на все…
Вильдъ снова вскочилъ и въ волнени ватагахъ по комнат. Прокофй Даниловичъ тоже покинулъ кресло и сталъ спиной въ камину, раздвинувъ обими руками полы сюртука.
— Да. Какъ-бы ты поступилъ на моемъ мст?— проговорилъ Вильдъ, останавливаясь передъ прятелемъ.
— На твоемъ мст? гмъ! Я даже и представить себя не могу на твоемъ мст!
Странное выражене промелькнуло въ крошечныхъ глазкахъ Прокофя Даниловича. Онъ, будто, удерживался отъ смха. Вильдъ продолжалъ стоять передъ нимъ, сумрачно глядя себ подъ ноги.
— Ну, какъ же мн посл этого не бранить тебя за идеализмъ! Ну, виданное-ли дло, чтобы до формальнаго развода, жена…
Прокофй Даниловичъ вдругъ разразился хохотомъ. Вильдъ нетерпливо топнулъ ногой.
— Перестань!— раздражительно крикнулъ онъ, тряся прятеля за руку.— Я у тебя совта спрашиваю, а ты хохочешь! Самъ знаю, мое положене глупое! и не хочу я,— слышишь, не хочу — оставаться въ дуракахъ!
— Да кто-жъ теб велитъ!— продолжалъ Прокофй Даниловичъ, съ трудомъ пересиливая смхъ и закашливаясь.
— Что-жъ ты хочешь?— чтобы я силу употребилъ!
— Н-н-нтъ! Это, пожалуй, неудобно! Распустилъ бразды, поздно прибгать теперь въ сил!… Надежда Николаевна далеко не овечка!… Есть другя средства!…
— Какя?
— Мало-ли ихъ! Будто самъ не знаешь? Вотъ, къ примру: слабая струнка Надежды Николаевны — Вася. Ну, и пригрози, что удалишь его отъ нея.
Вильдъ не отвчалъ. Онъ пристально смотрлъ на своего собесдника и, казалось, взвшивалъ все значене этого совта.
— Если болзнь Васи не опасна, не затянется, то теперь, можетъ, самая удобная минута,— проговорилъ онъ задумчиво.
— Разумется!… Эхъ, братъ!— продолжалъ Прокофй Даниловичъ, хлопая его по плечу.— Вдь, кажется, у тебя царь къ голов, какъ же ты съ женщинами справиться не можешь?
Онъ снова сипло засмялся. Вильдъ не отвчалъ. Онъ слъ въ кресло и задумчиво глядлъ въ каминъ.
— Да вотъ еще!— продолжалъ Прокофй Даниловичъ, наливая себ вина.— Ты не очень-то допускай Екатерину Дмитревну до жены… Мн сдается, что она настраиваетъ ее противъ тебя. Не даромъ он тамъ, въ гостиной, такъ долго шептались.
— Принесла же ее нелегкая!— проворчалъ Вильдъ, стискивая зубы.— Чего ей отъ меня нужно?
Прокофй Даниловичъ не тотчасъ же отвтилъ. Онъ медленно, съ чувствомъ, отпивалъ вино, какъ-бы желая продолжить удовольстве — бутылка была уже порожняя.— Дойдя до дна стакана, онъ разомъ опрокинулъ остатокъ вина въ ротъ, чмокнулъ, поставилъ стаканъ на каминъ и тогда уже обратился въ Вильду.
— Очень ужъ она тебя не любитъ! Ну, да вдь и есть на то причины! Самъ знаешь. Такъ лучше подальше. Отъ нея вдь можно всякую штуку ожидать… Демонъ это, а не женщина!… А какъ еще чертовски хороша она?…
Прокофй Даниловичъ подмигнулъ глазомъ.
— Чортъ съ ней!— крикнулъ Вильдъ, съ сердцемъ передергивая плечами.
Прокофй Даниловичъ усмхнулся, но не возражалъ. Нкоторое время длилось молчане.
— Да,— проговорилъ наконецъ Вильдъ, встряхивая головой,— это лучшй способъ. Раньше было неудобно. Вася былъ слишкомъ малъ, но теперь…
— Разумется, теперь самое время,— согласился Прокофй Даниловичъ.
Прятели потолковали еще нкоторое время, какъ приступить въ дйствю, и часы давно пробили два, когда Прокофй Даниловичъ, потянувшись и звнувъ, объявилъ наконецъ, что ему пора домой.

III.

Пока шелъ этотъ разговоръ въ столовой, Надя сидла въ дтской около кроватки больного сына. Она велла подвинуть кушетку близко къ кроватк, постлать себ постель на ней и, замнивъ нарядное платье теплой, шерстяной блузой, намревалась провести всю ночь около Васи. Придвинувъ къ себ небольшой столикъ и поставивъ на него лампу съ зеленымъ абажуромъ, Надя машинально перелистывала какую-то книгу. По временамъ она вставала и подходила въ спящему ребенку. Онъ сильно разбросался на постели, руки и щеки его горли. Надя озабоченно наклонялась надъ нимъ и прислушивалась въ его дыханю. Глубокую скорбь выражало ея поблднвшее лицо, когда она снова возвращалась на мсто. Мрачныя, тяжелыя мысли тснились у нея въ голов, и не могла она оттолкнуть ихъ, не могла сбросить съ себя неотвязчивыя думы.
‘А что, если онъ умретъ!’
Грудь ея крпко стягивала жгучая боль, она снова вскакивала и подходила къ кроватк. Ребенокъ спалъ и дышалъ по прежнему тяжело, прерывисто.
— Посмотри, не принесли ли лекарство,— проговорила Надя, оборачиваясь въ Авдоть.
Нянька сидла на противоположномъ концу комнаты и дремала надъ чулкомъ. При словахъ Нади она встрепенулась.
— Разв Васеньк хуже?— спросила она, вставая и направляясь-было въ кроватк.
— Нтъ, нтъ, оставь!— нетерпливо возразила Надя.— Поди, узнай!
Авдотья повиновалась. Черезъ минуту она вернулась, неся въ рукахъ склянку съ микстурой.
— Сейчасъ только принесли,— проговорила она, звая.
Вася застоналъ. Надя взяла его на руки и, лаская, голубя, приговаривая, старалась влить ему лекарство въ ротъ. Ребенокъ горько заплакалъ. Горячо прижимая его въ себ и покрывая поцлуями его горячя щеки и руки, она пыталась успокоить его. Долго стоналъ онъ, наконецъ ласки, тихй голосъ матери произвели свое дйстве, онъ сталъ засыпать.
— Иди теперь спать,— тихо прошептала Надя.— Я останусь при немъ.
— Какъ же такъ? Вы умаетесь,— начала-было нершительно Авдотья, съ трудомъ раскрывая слипавшеся отъ сна глаза.
Надя сдлала нетерпливый жестъ. Авдотья повиновалась. Кряхтя, вздыхая, звая и при каждомъ звк перекрещивая ротъ, она медленно раздвалась и укладывалась въ постель. Мало-помалу, однако, она улеглась и скоро раздалось ея ровное дыхане, прерываемое по временамъ легкимъ храпомъ.
Вася спалъ. Надя положила его обратно въ кроватку и осталась одна съ своими думами и опасенями. Она пыталась читать, но чтене не шло ей на умъ. Пристально смотрла она на развернутую страницу и не видла ни единаго слова. Картины, одна другой мрачне, проносились въ ея разгоряченномъ воображени. Вотъ кажется ей, что снова, вторично, докторъ входитъ въ комнату. Онъ наклоняется надъ ребенкомъ, долго, безконечно долго прислушивается къ его дыханю, щупаетъ ему пульсъ, наконецъ поднимаетъ голову, и она явственно читаетъ на его бломъ, безстрастномъ лиц: ‘Все кончено!’… А вонъ тамъ! Что это такое блетъ въ томъ темномъ углу? Ахъ, да! Это глазетовая крышка съ того ящика, въ который положатъ ея мальчика… Слышится ей заунывное, раздирающее пне, а затмъ все смолкло. Ничего нтъ. Она одна, совершенно одна, и въ комнат все прибрано, и въ кроватк никого нтъ!…
Надя съ трудомъ удержала легкй стонъ, она порывисто встала и подошла въ Вас. Онъ тихо лежалъ, щеки его будто поблднли. Надя со страхомъ нагнулась къ нему, онъ слабо, но ровно дышалъ. Она перевела дыхане. Нсколько минутъ простояла она неподвижно, судорожно прижимая похолодвшя руки въ сильно бьющемуся сердцу.
‘Нтъ, нтъ!— прошептала она, отходя отъ постельки.— Это невозможно! Онъ не такъ боленъ!’
И чтобы отогнать эти неотвязчивыя, гнетущя мысли, она взяла лежавшую въ стол толстую тетрадь и принялась машинально перелистывать ее. Это былъ ея дневникъ. Какъ давно она ничего туда не вписывала! Почти годъ, а чего-чего въ этотъ годъ не произошло! Отвлеченная на минуту видомъ этой тетради отъ упорной, гнетущей мысли, она вдругъ вспомнила весь предшествующй вечеръ. Климская, ея живое, горячее слово, ея нжные, въ душу проникающе глаза… ‘Зачмъ вы себя губите?’ слышится ей мягкй, ласкающй голосъ. Легкая, грустная усмшка промелькнула на озабоченномъ лиц Нади, но тонкя брови снова сдвинулись. Припомнилась ей вдругъ сцена, которая произошла между ею и мужемъ за нсколько часовъ передъ тмъ. Страхъ за Васю вытснилъ на время все остальное изъ ея головы, но теперь снова зазвучали вс рзкя, враждебныя слова, и снова губы ея приняли горькое, жсткое выражене. Съ досадой встряхнула она головой, какъ-бы желая стряхнуть съ себя вс эти непрятныя воспоминаня, и, поправивъ лампу, принялась перелистывать дневникъ въ первый разъ посл долгаго времени. Прошедшее широкимъ, мутнымъ потокомъ нахлынуло на нее и заставило на время забыть все окружающее. Съ глубокою скорбью пробгала она первыя страницы, окапанныя слезами, исписанныя лихорадочнымъ, едва разборчивымъ почеркомъ.
‘… Сентябрь… Я едва держу перо, мн не велли вставать съ постели, но я должна писать… Я должна хоть на бумаг излить все, что меня давитъ, душитъ… Недля прошла со дня моей свадьбы, недля! Мн кажется, что годы и годы прошли съ тхъ поръ!… Его нтъ! Въ первый разъ посл отъзда изъ дома я одна… Онъ принужденъ былъ уйти, и я осталась одна, совершенно одна!… Какъ страстно ждала я этой минуты, и вотъ она настала… Отчего же какой-то страхъ нападаетъ на меня? Я жаждала одиночества, и мн страшно быть одной… Мн все кажется, что вокругъ меня кто-то ходитъ, что кто-то шепчетъ странныя, непонятныя мн рчи… Этотъ день, этотъ ужасный день! никогда я не забуду его!… Еще тамъ, въ вагон, на меня вдругъ напалъ страхъ… Я не узнавала его, я не могла понять его улыбки, его пристальныхъ взглядовъ, я не могла понять его внезапной перемны. Я вдругъ почувствовала, что изъ робкаго, сдержаннаго, покорнаго онъ сдлался самоувреннымъ, почти нахальнымъ… У меня шумло въ ушахъ, рябило въ глазахъ Однако, достало еще духу сказать, что мн не нравится его обращене. Онъ разсмялся. Боже! какъ меня передернуло отъ этого смха! Испуганной птичкой назвалъ онъ меня, и прибавилъ, что теперь я поймана, посадитъ онъ меня въ клтку, въ золотую, окружитъ всевозможнымъ комфортомъ, но клтку отпирать не будетъ… Какъ прошелъ этотъ день — не знаю. Желзный обручъ стягивалъ мн голову, невыразимая боль сжимала мн сердце, я готова была вскрикнуть отъ боли — и я молчала, прижавшись въ уголокъ вагона и крпко стягивая вокругъ себя бурнусъ, мн казалось, что я, будто, ставлю преграду между мной и имъ…
‘Мы прхали въ X. поздно вечеромъ… Что было? какъ это случилось? Я не могу, не могу вспомнить… Я видла только, что передо мной не тотъ человкъ, котораго я знала, что джентльменъ, рыцарь исчезъ, лишь только онъ облекся въ халатъ и овладлъ онъ мной, какъ вещью, купленной, ему принадлежащей на вки… О, какую ненависть — безумную, безграничную — почувствовала я къ человку, который такъ безжалостно сломалъ мою жизнь, мои мечты!… И это они называютъ любовью! Овладть женщиной внезапно, насильно, только потому, что въ церкви священникъ благословилъ ихъ,— это они называютъ законнымъ, это они называютъ священнымъ таинствомъ!… къ чему не называть факты своимъ именемъ! къ чему украшать розами скелетъ! Вдь знаютъ же, что розы завянутъ… При первомъ движени скелета он отпадутъ и мертвая голова еще ужасне выставится наружу!…
‘Мы недлю живемъ въ этой гостинниц… Зачмъ? почему?— Не знаю. Я знаю, что я плачу день и ночь, не переставая. О, какое страстное желане овладвало мной по минутамъ убиться, покончить съ собой! Но онъ слдилъ за мной, онъ ни на шагъ не покидалъ меня, инстинктивно понимая, кажется, что во мн таится что-то недоброе!… Вчера мн удалось, однако, незамтно выскользнуть изъ гостинницы… Я быстро направилась къ вокзалу желзной дороги… У меня было смутное желане броситься подъ вагоны… Я уже стояла у рельсовъ и съ какимъ-то страннымъ спокойствемъ ожидала приближеня позда… Какъ вдругъ меня кто-то схватилъ за руку. Я обернулась, это былъ онъ… На немъ лица не было. ‘Надя!— прошепталъ онъ,— что ты длаешь!’ Я, молча, въ тупомъ отчаяни послдовала за нимъ. Онъ также молчалъ, его лицо было искажено неподдльнымъ ужасомъ… Мн стало жаль его… Въ первый разъ что-то мягкое проникло въ мою душу… Еслибъ онъ пересталъ меня мучить!… Можетъ быть!… Нтъ! нтъ! я не могла бы любить его! но во мн не было бы той жсткости къ нему!…
‘Когда мы вернулись въ гостинницу, я легла на диванъ и долго лежала неподвижно, ни о чемъ не думая, ничего не чувствуя… Невыразимая усталость овладла мной… Онъ, молча, ходилъ по комнат, и шумъ его шаговъ слился мало-по-малу въ какой-то неясный гулъ. Я не спала, и вдругъ, не знаю какимъ образомъ, представилось мн видне, которое я не разъ вызывала въ дтств. Чудный, тнистый садъ, съ сверкающими фонтанами, пне, ароматъ, свтъ и теплота вокругъ… Меня окружаетъ толпа людей молодыхъ, прекрасныхъ, и нашптываютъ они мн чудныя, волшебныя рчи про любовь и счастье! Сердце мое, какъ бывало прежде, забилось отъ сладкаго ожиданя, на мгновене я забыла, гд я и что я, я забыла, что между мной и этимъ виднемъ лежатъ уже годы и годы… Падене чего-то твердаго на полъ заставило меня вздрогнуть и придти въ себя. Видне исчезло, а я,— я находилась въ той комнат, гд были разбиты вс мои мечты о любви и счастьи, я находилась одна съ нимъ, съ этимъ чужимъ мн человкомъ, съ которымъ безумное слово тогда въ церкви связало меня на всю жизнь!.. Дрожь пробирала меня!.. Зачмъ это видне теперь здсь, въ этой комнат? Ужъ много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ я его не вызывала! Или уже въ немъ, въ этомъ дтскомъ бред лежали основы моихъ безумныхъ, призрачныхъ мечтанй о любви и счастьи!…
‘Вы снова плачете?’ рзко спросилъ онъ. Я не замчала, что обильныя слезы текли у меня по щекамъ. Я быстро отерла ихъ и отвернулась отъ него. Я не могла видть его и эти глаза, эти ненавистные глаза, которые ежеминутно разгорались и пугали меня своимъ выраженемъ… Онъ говорилъ мн,— что? не помню. Голосъ его звучалъ сначала холодно, жстко, и мн прятна была эта жсткость. Такъ, именно такъ долженъ онъ говорить!.. Но онъ смягчился, всталъ на колни, и снова начались ласки и поцлуи!.. Я не сопротивлялась, къ чему? Вдь ужъ все кончено, все умерло! Пусть длаетъ, что хочетъ! А онъ, онъ думалъ, что я, наконецъ, смирилась! Онъ не понялъ, что ласкаетъ бездушный трупъ, и былъ на верху блаженства. Веллъ подать ужинъ, заказалъ шампанское, заставлялъ меня пить, плъ, смялся… Онъ не замчалъ, что я застываю отъ отвращеня, смотря на его безумную радость… Онъ разсказывалъ мн до мельчайшихъ подробностей свои отношеня къ другимъ женщинамъ, ихъ любовь и страданя, и посл каждаго такого разсказа покрывалъ поцлуями мои руки, приговаривая, что я одна, гордая, чистая, дала ему испытать настоящую, святую страсть, и не замчалъ, что я холодю при всхъ его разсказахъ… Святая! чистая!.. Господи, неужели есть столь противоположныя понятя для этихъ словъ!.. У меня виски стучали, сердце сжималось, такъ что я вздохнуть не могла… Мн было душно, тяжко… Я просила окно открыть… Онъ повиновался и хотлъ самъ поднять меня и поднести къ окну, но я отклонилась и подошла одна. Такъ тихо, тмно было вокругъ, но какя странныя тни ползли тамъ по забору! Он все росли, росли, принимали опредленную форму… Это все мужчины и женщины. Какя безобразныя лица! Какъ страшно смются они, протягивая другъ другу объятья!.. О, Боже! куда я ни взгляну,— везд то же самое! Везд этотъ смхъ, эти рчи, поцлуи!.. Мн казалось, что я съ ума схожу! Голова горла, все вертлось вокругъ… Я ухватилась за косякъ… Онъ подхватилъ меня на руки и отнесъ на диванъ… Я очнулась только черезъ нсколько часовъ въ постел… Всю ночь у меня былъ бредъ… Докторъ говоритъ, что я слишкомъ взволнована, что я не могу хать… Зачмъ они держатъ меня здсь? Разв они не видятъ, что я съ ума схожу здсь, въ этой комнат!.. Утромъ, проснувшись, я взглянула на себя въ зеркало… Неужели эта блдная женщина, съ испуганными глазами, прежняя Надя!..’
Надя закрыла лицо руками. Легкй трепетъ пробжалъ на всему тлу ея и старыя раны заныли. Три года прошло съ того дня, какъ она въ лихорадочномъ бреду написала эти строки, и ни разу съ тхъ поръ не хватало у нея духу перечитать ихъ. Но какъ живо чувствуетъ она теперь все пережитое! какъ живо видитъ передъ собой этотъ нумеръ! Да, тамъ, въ этой гостинниц, было положено начало разрыва между ею и имъ, тамъ была разрушена возможность въ сближеню, но не только эта возможность была разрушена,— все, во что она врила, все, чмъ она жила прежде, было развяно въ прахъ. Казалось ей, что она упала съ огромной высоты на твердую каменистую почву, она не разбилась, руки и ноги остались цлы, но она не могла боле оправиться отъ внезапнаго паденя, и съ того дня захилла нравственно, какъ хилютъ физически дти, которыхъ роняютъ неумлыя няньки.
Подобно сотнямъ своихъ предшественницъ, она вступила въ бракъ, руководимая жалостью къ страданямъ влюбленнаго въ нее человка и честолюбивыми надеждами — исправить его исковерканную жизнь. Ей и въ голову не приходило, что нельзя исправлять чью бы то ни было жизнь, когда не имешь понятя о тхъ условяхъ, при которыхъ складывалась эта жизнь. Ей и въ голову не приходило, что нельзя стать спасительницей человка, когда, вмсто любви, приносишь ему только простое дружеское чувство, возвышенное въ квадратъ — жалостью. На слова ттки, сказанныя ей наканун свадьбы: ‘…завтра вы будете мужемъ и женой… Мужъ иное, чмъ братъ или женихъ… Требованя его иныя, права другя… Подумала ли ты объ этомъ?’ — Надя отвчаетъ: ‘мы обвнчаемся завтра, но… отношеня наши не измнятся пока!..’
Многимъ покажется смшнымъ,— пожалуй, даже исключительнымъ этотъ дтски-наивный отвтъ, смемъ однако утверждать, что, къ сожалню, Надя далеко не исключене изъ общаго правила! Дв-трети двушекъ изъ такъ-называемаго образованнаго круга намренно воспитываются въ такой наивности. По странному, закоренлому предразсудку, отъ нихъ тщательно скрывается жизнь, та уличная, заурядная жизнь, которая для нихъ однхъ остается закулисной тайной. Вс наперерывъ водружаютъ передъ взорами двушки охранительные щиты, которые заслоняютъ малйшя струйки свта, могущя проскользнуть изъ того невдомаго ей мра. И никто не видитъ, что за этими щитами она создаетъ свой собственный мръ, не имющй никакого отношеня къ дйствительности! Никто не видитъ, что за этими щитами въ ней развивается болзненный идеализмъ, наполняющй ея голову несбыточными мечтами. Никому и въ голову не приходитъ, что вся она, вся ея духовная жизнь складывается подъ влянемъ призраковъ, что въ самые впечатлительные годы она выработываегь себ убжденя и трббованя, которыя придется не пошатнуть, а прямо сломать. Вс окружающе наивно любуются ея невднемъ и ревниво берегутъ для того счастливца, который первый возьметъ ее за руку и мгновенно, отстранивъ вс щиты, перенесетъ ее изъ ея призрачнаго мра въ свой дйствительный и покажетъ ей свтъ, какъ онъ есть. До поры до времени, и онъ тоже умалчиваетъ о всемъ томъ, что могло бы разсять ея ребяческое невдне. Ея чистота чаруетъ его, и не понимаетъ онъ, что это умиляющее его невдне ставитъ ему такя требованя, которыя съ перваго же дня брака онъ отказывается исполнятъ. Онъ не понимаетъ, что любимая имъ чистая двушка полюбитъ въ немъ тотъ образъ, который онъ принялъ, когда явился искателемъ ея любви. Она не видитъ, что подъ той красивой, изящной одеждой, въ которую онъ облекся, чтобы понравиться ей, надтъ старый, неряшливый халатъ. Она не можетъ себ представитъ его въ этомъ халат, неряшливымъ, распущеннымъ, а онъ, едва имя терпне дождаться конца внчальнаго обряда, сбрасываетъ всю красивую одежду, какъ взятую на случай, на прокатъ вещь, является въ халат, нравственно на распашку, и разомъ разсиваетъ одинъ призракъ за другимъ, разомъ разоблачаетъ передъ ней всю закулисную жизнь, досел отъ нея скрываемую, и она съ ужасомъ видитъ, что все, что она предполагала о жизни,— все это пустяки, ненужное украшене, которое должно быть сброшено и далеко запрятано, какъ и внецъ изъ померанцевыхъ цвтовъ, что и человкъ, котораго она полюбила, совсмъ не такой, какимъ она себ его воображала,— и любитъ онъ ее не первую, и велъ досел далеко не чистую, безпорочную жизнь, какъ она, да и чистота-то вообще — поняте относительное, и боле неизбжная въ теори, чмъ на практик! Съ даметрально-противоположными понятями на взаимныя отношеня, требованя и права вступаютъ они въ бракъ,— что-жъ удивительнаго, что, при первомъ же столкновени, разсиваются радужныя мечтаня о безконечномъ счасть, и что ей, подобно тысячамъ другихъ жертвъ безумя и уродливаго воспитаня, приходится съ горечью хоронить въ брак вс свои врованя и желаня!.. Гордость, боязнь насмшки заставятъ ее глубоко въ душ затаить прежня надежды, и она постарается помириться съ своими утратами, вполн увренная, что иначе быть не можетъ… Но когда заботы, дрязги наложатъ свою давящую руку на ихъ супружескую жизнь, когда ежедневныя преня превратятся въ открытый разладъ, никому и въ голову не приходитъ, что разладъ этотъ давно уже существовалъ, что онъ начался уже съ самаго перваго дня брака, когда и онъ и она впервые почувствовали, что не знаютъ и не понимаютъ другъ друга…
Вильдъ и Надя не избгли участи своихъ многочисленныхъ предшественниковъ. Она, чистая, искренняя, непочатая, какъ нкогда называлъ ее Вильдъ, стала тсно рядомъ съ человкомъ, котораго жизнь поистерла, поистрепала. Ея жизнь, какъ водится, складывалась въ тсной рамк семейной обстановки, и врожденная мечтательность еще возвысила обычную двическую восторженность. Онъ же шелъ по обычной дорожк холостяковъ, и подошелъ къ ней, когда надола ему холостая, одинокая жизнь, когда многое уже было позади его и за многое приходилось краснть. Ихъ внутреннй мръ былъ чуждъ, неизвстенъ другъ другу. Онъ все въ ней называлъ дтскими бреднями, нелпымъ идеализмомъ, фанаберями, вычитанными изъ книгъ. Она — все клеймила въ немъ какъ цинизмъ, самодурство, грубый деспотизмъ. И стали они другъ противъ друга, какъ враги, которыхъ заковали въ одну и ту же цпь, и нтъ у нихъ власти оторваться другъ отъ друга!..
Картины прошлыхъ, никому не переданныхъ терзанй и мученй постепенно развертывали свои срые, непривлекательные пейзажи передъ Надей въ то время, какъ она перелистывала свой дневникъ. Она не останавливалась на страницахъ, поспшно, съ лихорадочнымъ нетерпнемъ переворачивала ихъ и, не дойдя до половины, захлопнула тетрадь и бросила ее на кушетку. Каждая строка вызывала въ душ ея тяжелое, болзненное нытье. Хотя она бросила читать и теперь съ утомленемъ откинулась на спинку кушетки и закрыла глаза, но нерадостная повсть ея жизни упорно развертывала передъ ней свои страницы и день за днемъ вставалъ въ ея памяти, напоминая ей всю ту же безплодную борьбу съ самой собой и съ нимъ, все то же безплодное желане приладить свой внутреннй, завтный мръ къ роковой дйствительности. Съ каждымъ днемъ дйствительность безжалостно обрывала цвтовъ за цвткомъ съ того радужнаго внка, который сплели для нея дтскя бредни и мечты. Съ восторженностью юности мечтала она, будучи невстой, посвятить свою жизнь ему, тому страдальцу, изнуренный образъ котораго такъ болзненно заставлялъ сжиматься ея сердце.
Но гд же это страдане? Съ каждымъ днемъ убждалась она, что самолюбе, болзненное, громадное, развитое былымъ, всеобщимъ поклоненемъ — причина всхъ страданй, съ каждымъ днемъ ей длалось ясно, что борьба заключалась въ самообличеняхъ и самоуничиженяхъ, посл которыхъ самообожане и эгоистическая требовательность еще удвоивались. Она ожидала встртить силу, хотя и подкошенную, но все-таки силу, которой ей удастся дать толчокъ, и встртилась съ слабымъ человкомъ, опутаннымъ съ ногъ до головы себялюбемъ и чувственностью. Иллюзи разрушались одна за другой, какъ карточные домики, и потянулись дни, недли, мсяцы, наполненные безобразными супружескими сценами и домашними дрязгами. Рождене Васи внесло какъ-бы лучъ солнца въ эту темную семейную жизнь, и на короткое время наступило какое-то затишье. Но не даромъ достиглось это временное затишье! Вспомнила теперь Надя, какъ, ради Васи, она ршилась прилаживаться къ требованямъ и характеру мужа, и къ какимъ средствамъ прибгала она! Какъ лицемрила и на ласку отвчала лаской! Надя встрепенулась. Лицо и шея ея покрылись горячимъ румянцемъ стыда. Она нетерпливо тряхнула головой, какъ-бы отгоняя воспоминаня о тхъ унизительныхъ сценахъ, которыя отрывками тснились въ ея воображени и наполняли душу ея отвращенемъ. Чего достигла она всми этими уступками, униженями? Пропасть между имъ и ею все увеличивалась, и во всмъ прежнимъ терзанямъ прибавился еще стыдъ за свое лицемре!..
Слабый стонъ Васи оторвалъ ее отъ гнетущихъ думъ. Она бросилась въ постельк и со страхомъ нагнулась надъ мальчикомъ. Ребенокъ спалъ, легкая испарина покрывала его лобикъ. Надя опустилась на колни и прижалась головой въ краю кроватки.
…Здсь, въ этомъ маленькомъ пространств, вся ея жизнь, весь ея мръ! За предлами его для нея ничего нтъ! Все въ ней умерло, все разбито!.. Вася даетъ ей силу жить, для Васи готова она вести борьбу — только не здсь, не рядомъ съ этимъ человкомъ!.. Борьба съ нимъ боле ей не подъ силу…
— Зачмъ вы тянете канитель?— слышался ей голосъ Климовой:— отчего вы не возьмете его и не уйдете съ нимъ?
Надя вздрогнула и еще крпче прижалась головой въ кроватк.
…Взять его, своего мальчика и уйти далеко, далеко отсюда, такъ далеко, чтобы онъ никогда не могъ найти ее,— это было бы такое блаженство, что одна мысль о немъ заставляетъ радостно замирать ея сердце… И неужели она не иметъ на это права? Разв онъ не принадлежитъ ей боле, чмъ ему? Она въ страданяхъ, съ опасностью своей собственной жизни, дала ему жизнь, она слдила за каждымъ его движенемъ, безконечной, безграничной любовью оберегала она это отъ всякой болзни… И онъ принадлежитъ не ей! Кто это сказалъ? Кто опуталъ ее софизмами? Онъ ея ребенокъ, и никому не уступить она его! ‘Какая вы мать для него!’ слышится снова голосъ Климской… Да, какая она мать! Разв она можетъ дать ему жизнь здсь, гд она задыхается, гд она чувствуетъ, что съ каждымъ днемъ заживо умираетъ!.. А если онъ вдругъ самъ для того, чтобы заставить ее исполнять его требованя, отниметъ у нея ребенка!..
Надя чувствовала, что у нея волосы становятся дыбомъ и холодный потъ выступилъ на вискахъ. Она выпрямилась, глаза ея расширились.
…Онъ на это способенъ теперь!.. Можетъ, эта мысль уже пришла ему… Можетъ быть, тамъ, въ столовой, они говорятъ объ этомъ!.. Прокофй Даниловичъ!.. Онъ такъ значительно смотрлъ на нее давеча!..
Надя судорожно стиснула край кровати, съ трудомъ удерживая стонъ, готовый вырваться изъ ея стсненной груди. Она порывисто встала и нагнулась надъ ребенкомъ. Съ лихорадочнымъ страхомъ притрогивалась она въ его рукамъ…
Нтъ, жара боле нтъ!.. Онъ не такъ боленъ… Она возьметъ его, лишь только онъ поправится, и уйдетъ съ нимъ… Только надо потихоньку!.. Надо скрыть!..
Щеки и руки ея покрылись горячимъ румянцемъ, глаза блестли, грудь готова была разорваться отъ тяжелаго дыханя. Она не могла оставаться на мст, вся взволнованная, направилась она къ окну и прижалась пылающей головой къ замерзшему стеклу. Безпорядочныя, отрывистыя мысли какъ туманъ колыхались въ ея голов.
Какъ уйти, чтобы онъ не зналъ, чтобы онъ не тотчасъ же хватился, гд она… Потомъ она начнетъ процессъ… Онъ боится скандала… Дло, можетъ быть, уладится… Отецъ! мать! Вс будутъ противъ нея… Но не изверги же они!.. Они увидятъ сами въ конц-концовъ, что лбомъ стну не прошибешь!.. Пока она поселится съ тткой… Вдь не вернуть же ее силой, по этапамъ!!.. Онъ не посметъ, онъ знаетъ, что тогда она готова на все!..
И вотъ, то, что за часъ передъ тмъ казалось ей несбыточнымъ, невозможнымъ, то сложилось теперь въ голов ея, какъ неоспоримый, непреложный фактъ, и она не думала уже о томъ, иметъ-ли она право, а только о томъ, какъ привести въ исполнене свое намрене.

——

Въ три часа по-полудни, на усыпанныхъ краснымъ пескомъ мосткахъ Лтняго сада толклась толпа гуляющихъ. День былъ ясный, солнечный,— одинъ изъ тхъ рдкихъ февральскихъ дней, которые какъ-бы служатъ предвстниками весны. Солнце ярко свтило, усыпая блестками Неву и золотя обнаженныя верхушки деревьевъ. Безпрерывно къ чугунной ршетк подъзжали щегольскя сани и кареты, выпуская нарядныхъ дамъ съ боннами и дтьми, съ левретками, покрытыми суконными попонами, штатскихъ въ цилиндрахъ и мховыхъ пальто, военныхъ, бряцающихъ саблями. Выходя изъ экипажей, одни направлялись влво, друге вправо отъ воротъ, многе же образовали группы и оставались въ нетерпливомъ ожидани нкоторое время у чугунной ршетки.
— Прхалъ государь?— спрашивала одна дама.
— Нтъ, еще не прхалъ. Но, должно быть, скоро будетъ!— отвчали ей.
— Какъ не прхалъ! Прхалъ, уже съ четверть часа, какъ онъ гуляетъ.
— Да нтъ же…
— Ну, какъ нтъ! Я его встртила.
— Да вамъ показалось…
— Вотъ прекрасно: показалось! Какъ же мн можетъ показаться!
— Пропустили! А все ты, Зизи!— обратилась толстая барыня гнвно въ тщедушной, блдной барышн.
— Я теб говорила, что пропустимъ! Очень нужно было останавливаться и болтать! Изволь по твоей милости бгать теперь во вс стороны!
— Ахъ, ma tante!— не безъ досады проговорила барышня, надувая губки:— ну, пойдемте направо, наврное тогда встртимъ.
— Наврное, наврное!— передразнила ее ттка.— Vous tes toujours sre de tout!
По одной изъ аллей шла Ольга Михайловна подъ руку съ своимъ супругомъ. Они чинно подвигались впередъ. При встрч съ знакомыми Ольга Михайловна наклоняла голову, супругъ приподнималъ слегка цилиндръ. Оба молчали.
— Ольга Михайловна! Погодите! Ольга Михайловна!— раздался сзади нихъ тоненькй женскй голосокъ.
Ольга Михайловна обернулась, супругъ послдовалъ ея движеню. Ихъ настигала востроносенькая Barbe. Высокая шляпа съ длиннымъ болтающимся перомъ гордо возсдала на верхушк пирамидальной головки. Barbe, тащила за собою восьмилтняго мальчика, одтаго въ полушотландскй костюмъ. Голыя икры его посинли отъ холода.
— Наконецъ-то! проговорила она запыхавшимся голосомъ, подбгая къ чинно-ожидавшей ее чет.— Я уже давно вижу васъ и никакъ не могу подойти! Quelle foule!..
Ольга Михайловна съ полуулыбкой протянула ей длинную, узкую руку, обтянутую въ свтлую лайковую перчатку, супругъ ея вжливо приподнялъ цилиндръ.
— Bonjour, Platon!— обратился онъ къ мальчику, покровительственно подавая ему руку.
Мальчикъ неохотно отвчалъ на привтстве.
— Какъ вы его легко одваете!— замтила Ольга Михайловна.
— Ахъ, вы знаете, у меня свои принципы на счетъ воспитаня! Я хочу сдлать изъ него спартанца… Онъ долженъ во всему привыкнуть!.. Platon, soyez sage!— обратилась она къ сыну.
Platon весьма нелюбезно дергалъ мать за платье.
— Ты общала купить пирожное!— промычалъ будущй спартанецъ.
— Ахъ, nonsense, Platon!— вскрикнула мать.— Разв нельзя подождать?
Мальчикъ съ сердцемъ выдернулъ руку изъ руки матери и пошелъ сзади, лниво волоча ноги. Мать пожала плечами.
— Il est si nerveux!— обратилась она къ Ольг Михайловн.
— Скажите, пожалуйста,— начала она снова, пройдя съ ними нсколько шаговъ,— слыхали вы о Вильдахъ?
Длинное лицо Ольги Михайловны приняло строгое выражене.
— Слыхала. C’est inou!
— Inou!— повторила Barbe.— Кто бы это могъ подумать? Они такъ хорошо, кажется, жили… Онъ ее на рукахъ носилъ…
— Вильдъ прекраснйшй человкъ!— ввернулъ съ достоинствомъ супругъ Ольги Михайловны.
— Чудесный!— подхватила Barbe,— я не понимала… я не хотла врить… я говорила, что это не можетъ быть!..
— Вы, значить, ненаблюдательны, Barbe!— замтила съ легкимъ пренебреженемъ Ольга Михайловна.— Поступокъ этотъ не противорчитъ манерамъ Надежды Николаевны…
— Вы находите? Да, да, elle tait bizarre… Но скажите, правда-ли,— Barbe понизила голосъ,— правда-ли, что у нея давно уже были… des relations?..
Она съ жаднымъ любопытствомъ смотрла на непроницаемую Ольгу Михайловну.
— Вы знаете, ma ch&egrave,re, мн вся эта исторя извстна,— произнесла Ольга Михайловна, медленно, будто выкидывая каждое слово и этимъ еще боле разжигая любопытство Barbe.— Александра Леонтьевна, конечно, все мн разсказала, mais sons le sceau d’un secret! Онъ не желаетъ, чтобы про его жену говорили дурно. Хоть теперь… c’est un secret de Polichinelle!
— Онъ не желаетъ!— повторила съ восторгомъ Barbe.— Quel homme gnreux!… Я всегда говорила, что.Алексй Васильевичъ — рыцарь! C’est un chevalier sans peur et sans reproche!… Ho скажите, кто же былъ ея…
— Дло въ томъ,— перебила ее Ольга Михайловна,— что никого не было.
— Какъ?— не было любов….
Barbe не договорила. Она опустила муфту, висвшую у нея на ше, и съ удивленемъ сложила крошечныя руки.
— Platon, laissez moi tranquille!— обратилась она нетерпливо къ сыну.— Allez courir!
Мальчикъ не заставилъ дважды повторить это позволене, и исчезъ въ толп. Ей было не до него.
— Не было!— повторила Barbe.— Mais alors зачмъ же, зачмъ?
Ольга Михайловна не отвчала. Прищуривъ свтлые, прозрачные глаза, она пристально смотрла въ конецъ аллеи.
— Woldemar!— обратилась она къ супругу.— Это не Александра Леонтьевна?
Woldemar медленно вынулъ изъ верхняго бокового кармашка pince-nez, приладилъ его на крупномъ нос съ горбинкой и нкоторое время всматривался въ толпу.
— Она!— произнесъ онъ наконецъ, движенемъ носа ловко сбрасывая pince-nez.— Кажется идетъ сюда.
Дйствительно, Александра Леонтьевна шла имъ на встрчу. Торопливо пробиралась она сквозь толпу гуляющихъ, искусно оберегая полное тло отъ толчковъ. Лицо ея раскраснлось, она озабоченно оглядывалась.
— Александра Леонтьевна!— позвала ее Ольга Михайловна.
— Ахъ, ch&egrave,re amie, я васъ и не вижу,— проговорила Александра Леонтьевна, подходя къ нимъ.— Здравствуйте, Barbe! Владимръ едоровичъ, bonjour!
Держа одной рукой Ольгу Михайловну, она подала фугую поочередно Barbe и Владимру едоровичу.
— Вы не видали Alexis?— тревожно спросила она.
— Алекся Васильевича?— съ непривычной живостью переспросила Ольга Михайловна.— Разв онъ здсь?
— Да, да! По крайней мр онъ хотлъ придти съ Мицко. Я уговорила его… Надо же разсяваться… Я ему сказала, что онъ долженъ это хоть для друзей сдлать…
— Что онъ?— спросилъ съ чувствомъ Владимръ едоровичъ.
— Что! убитъ! это мертвый человкъ!— съ горечью возразила Александра Леонтьевна.— Ахъ, друзья мои, поврите-ли, у меня просто голова кругомъ идетъ!… Такъ страшно за него!… Но я должна идти! Онъ будетъ искать меня!
— Мы пойдемъ съ вами!— заговорили вс:— можно?
— Разумется. Пусть онъ видитъ, какъ вс его любятъ!
— Ахъ, Боже мой! гд Platon?— вскрикнула Barbe.
— Не безпокойтесь!— замтила Александра Леонтьевна.— Я его только-что видла. Онъ съ Сержинькой Ольги Михайловны. Miss Hetty съ ними.
— Скажите, пожалуйста,— лихорадочно заговорила Barbe.— Я только-что спрашивала Ольгу Михайловну… какая же причина?
Александра Леонтьевна поджала губы.
— Какая причина!— повторила она.— Alexis самъ не знаетъ, какая причина! Онъ говоритъ, что не можетъ понять… Они такъ хорошо жили, и вдругъ она покидаетъ его, покидаетъ тайкомъ, лишаетъ всего… увозить сына, котораго онъ такъ страстно любятъ…
— Mon Dieu!— вскрикнула Barbe.— Какъ она могла! Comment avait elle le coenr!…
— Да, она меня всегда отталкивала,— замтила Ольга Михайловна.— Сухая такая!
— Ужасно сухая!— подхватила Barbe.— Но скажите,— продолжала она съ запинкой,— неужели она покинула мужа такъ… sans raison… говорятъ elle avait des rela…
— Эта женщина такъ скрытна, что никто ничего не знаетъ,— запальчиво перебила ее Александра Леонтьевна.— Она всегда умла скрытъ концы въ воду. Alexis говоритъ, что ничего такого нтъ. Почемъ онъ знаетъ? Онъ такъ врилъ…
— Помните,— начала медленно, съ разстановкой, Ольга Михайловна,— помните, какъ она тогда у себя на вечер защищала Marie Ренъ?
— Ахъ, да!— вскрикнула Barbe,— помните?
— Я тогда подумала,— продолжала Ольга Михайловна,— что это не спроста.
Александра Леонтьевна не тотчасъ же отвчала. Она тревожно оглядывалась вокругъ.
— Станемъ здсь,— проговорила она,— отсюда будетъ видно во вс стороны.
Она сошла съ мостковъ и стала на расчищенное мсто около длинной, полукруглой скамейки. Вс послдовали за ней. Владимръ едоровичъ потрогалъ рукой скамейку.
— Нтъ, сыро,— замтила Александра Леонтьевна,— лучше постоять.
Она снова пытливо оглянулась вокругъ. Толпа гуляющихъ рдла.
— Онъ нейдетъ!— прошептала она съ тоской.
— Но какъ же онъ намренъ поступать теперь?— спросилъ Владимръ едоровичъ.
— Онъ думаетъ снова хать въ П.
— Онъ ужъ разъ здилъ?— вскрикнула Barbe.
— Лишь только узналъ, гд она. Похалъ, думалъ убдить эту госпожу… Бдный! такъ онъ наивенъ!… Вернулся, конечно, ни съ чмъ, убитый, измученный… Поврите-ли, ch&egrave,re amie, этотъ сильный человкъ при мн рыдалъ какъ ребенокъ.
Александра Леонтьевна замолкла вся въ волнени. У дамъ навернулись слезы. Barbe вынула крошечный платочекъ изъ муфты и безшумно высморкалась. Владимръ едоровичъ, заложивъ руку между пуговицами пальто, хранилъ серьзное молчане.
— Вотъ вы гд!— проговорилъ въ это время въ двухъ шагахъ отъ нихъ Прокофй Даниловичъ.— Я васъ везд ищу.
— А Alexis? гд же онъ?— говорила тревожно Александра Леонтьевна.— Мн такъ страшно, когда онъ остается одинъ.
— Ну, что съ нимъ сдлается?— началъ-было Прокофй Даниловичъ.
— Ничего вы не понимаете!— напустилась на него Александра Леонтьевна.— Онъ въ такомъ состояни, что можетъ все случиться… Представьте себ,— обратилась она въ Ольг Михайловн,— онъ по цлымъ часамъ просиживаетъ въ ея комнат. На-дняхъ я не утерпла, вошла туда, и представьте себ — онъ сидитъ у постели и цлуетъ ея подушку! Чистое безуме!…
— Quel homme!— вскрикнула съ восторгомъ Barbe.— Кто бы могъ думать, что такого человка….— обратилась она къ Прокофю Даниловичу.— Нтъ! я ее никогда не любила, но этого я отъ нея все-таки не ожидала!
— Въ тихомъ омут…— проворчалъ сквозь зубы Прокофй Даниловичъ. Онъ, видимо, былъ не въ дух.
— Эко народу сколько!— продолжалъ онъ, прислоняясь спиной къ дереву и недружелюбно оглядывая гуляющихъ.
— Но я все-таки не поникаю, Александра Леонтьевна,— замтила Ольга Михайловна.— Положимъ, Алексй Васильевичъ деликатный человкъ, но неужели онъ все это такъ оставитъ?
— Кто же говоритъ, что онъ оставитъ!— раздражительно вмшался Прокофй Даниловичъ, полуоборачиваясь.— Ничего онъ не оставитъ!
— Онъ вернетъ ее силой?— вскрикнула Barbe, полуоткрывъ узенькй ротикъ отъ жаднаго ожиданя.
— Силой!— повторилъ Прокофй Даниловичъ, преврительно взглядывая на ея черную стрекозиную фигурку.— Кто будетъ употреблять силу! Будто нтъ…
Одъ хотлъ сказать: будто нтъ средствъ заставлять возвращаться добровольно,— но только прибавилъ:
— Прошло время возвращать силой убжавшихъ женъ!
— Да и кто же изъ порядочныхъ людей ршится на это!— гнвно вскрикнула Александра Леонтьевна.— Еслибъ я была на мст Alexis, я не смотрла бы такъ трагически на это. Она такъ уронила себя въ глазахъ всхъ порядочныхъ людей, что лучшее наказане для нея: забвене и презрне!…
— Да, конечно, но сынъ?— робко, съ недоумнемъ ввернула Barbe.
— А какъ вы думаете, у кого онъ долженъ быть?— съ усмшкой спросилъ Прокофй Даниловичъ, искоса взглядывая на нее.
Barbe на минуту растерялась, но, собравшись съ духомъ, вдругъ вскрикнула тоненькимъ голоскомъ.
— Разумется, онъ долженъ взять его… Она не иметъ права… она…
Barbe не договорила. Ей почему-то вспомнился Platon. Она съ испугомъ взглянула на подсмивающагося Прокофя Даниловича.
— По-моему, вопросъ такъ ясенъ, что не требуетъ обсужденя,— спокойно произнесла Ольга Михайловна, медленно оправляя развязавшеся концы своего длиннаго боа.
— Alexis!— вскрикнула въ это время Александра Леонтьевна, и рванулась впередъ.
Вс встрепенулись. Среди пестрой рдющей толпы рзво выдлялась высокая, сухощавая фигура Вильда. Онъ медленнымъ, усталымъ шагомъ подвигался впередъ. Голова его въ высокомъ цилиндр опускалась на грудь, плечи подались впередъ, будто изнемогая подъ тяжкимъ бременемъ. Одну руку онъ заложилъ за пальто, другая безпомощно висла. Онъ сумрачно глядлъ себ подъ ноги.
— На него ужасно смотрть!— проговорила Barbe, вынимая изъ муфты маленькй платочекъ.
— C’est l’image de la doulenr — замтила тихо Ольга Михайловна съ легкимъ волненемъ.— Да вы подождите здсь, ch&egrave,re amie,— обратилась она къ Александр Леонтьевн, которая рвалась впередъ, но, какъ нарочно, на мосткахъ около полукруглой скамейки столпилось нсколько дтей съ своими няньками, и невозможно было пройти, не спихнувъ кого-нибудь изъ нихъ.
— Что за несносная мелюзга!— раздражительно вскрикнула она.— Господи! На что онъ похожъ!
Александра Леонтьевна приподнялась на цыпочки и, не спуская глазъ съ Вильда, жестами старалась обратить его внимане.
— Alexis! Alexis!— нжно, вполголоса звала она его.
Но, несмотря на нсколько паръ глазъ, съ жаднымъ любопытствомъ устремленныхъ на него, Вильдъ не поднималъ головы. Онъ продолжалъ медленно, будто въ забытьи, подвигаться впередъ, не забывая, однако, законы вжливости и уступая мсто проходившимъ дамамъ.
— Alexis!— позвала его громче Александра Леонтьевна, когда онъ уже находился въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ.
Вильдъ остановился и разсянно оглянулся вокругъ.
— Я здсь, Alexis, я здсь!— говорила Александра Леонтьевна.
Вильдъ посмотрлъ на нее, какъ-бы не узнавая ее, выпрямился и медленно направился въ групп, съ нетерпнемъ ожидавшей его. Дамы окружили его.
— Алексй Васильевичъ, какъ давно мы не видали васъ!— проговорила Ольга Михайловна, съ любезной улыбкой протягивая ему руку.
— Вы насъ совсмъ забыли, Алексй Васильевичъ,— произнесъ Владимръ едоровичъ, съ чувствомъ пожимая ему руку.
— А мы съ мужемъ такъ много, такъ часто говорили про васъ,— продолжала Ольга Михайловна.— Мы были постоянно мысленно съ вами, но, конечно, не хотли навязываться съ своимъ сочувствемъ… Друзья умютъ ждать!
— Да, мы ждали,— повторилъ Владимръ едоровичъ,— пока вы вспомните о насъ.
Вильдъ въ волнени пожалъ имъ руки.
Barbe не знала, что сказать. Она нервно переступала съ ноги на ногу, безпрерывно мигая и пуская въ ходъ носовой платокъ.
Прокофй Даниловичъ молчалъ. Эти изляня, казалось, раздражали его, и онъ съ нетерпнемъ ожидалъ, когда вс успокоятся. Прислонившись въ дереву, онъ продолжалъ сердито провожать глазами гуляющихъ, не упуская ни единаго слова изъ того, что говорилось вокругъ. Поступокъ Нади озадачилъ его. Онъ не ожидалъ отъ нея такой прыти, главное,— ршимость ея совпала какъ разъ съ тмъ временемъ, когда онъ предложилъ Вильду свой стратегическй планъ дйствй. Планъ этотъ рухнулъ. Надя распорядилась собой безъ всякой его помощи. Положимъ, она поплатится за свою чисто-женскую выходку, т.-е. необдуманную. Васю у нея возьмутъ… Да что въ томъ толку? Вышла настоящая трагедя,— тамъ, гд онъ только предполагалъ легкую траги-комедю! Онъ хотлъ только постращать, такъ — семейнымъ образомъ, а тутъ — скандалъ, огласка!.. Дло затянулось, скрыть ничего нельзя… Переписки, уговоры, ни къ чему не ведутъ. Надя упрямится…
— ‘Чортъ знаетъ какая гиль!’ — думалъ онъ: — ‘и что за страсть у этихъ женщинъ вчно напрашиваться на мелодрамы! Ну, къ чему это? Хоть бы себя-то пожалла! Вдь заставятъ же смириться’…
Прокофй Даниловичъ вынулъ толстое письмо изъ кармана и осмотрлъ его со всхъ сторонъ.
— ‘Голодъ не свой братъ!’ — подумалъ онъ какъ-бы съ сожалнемъ.— ‘Безумная, право безумная!’
Онъ укоризненно покачалъ головой.
— Ахъ, bonjour mesdames!— затараторила въ это время толстая барыня въ лиловомъ плать, подбгая съ своей тщедушной племянницей въ групп дамъ, окружавшихъ Вильда.— И вы здсь! Сколько знакомыхъ! Весь городъ собрался! Ахъ, m-r Вильдъ,— обратилась она съ замшательствомъ въ Вильду.— Pardon! я васъ не узнала!.. Боже мой, какъ вы измнились… Здоровы ли вы?
— Comment же porte madame?— обратилась къ нему съ любезной улыбкой Зизи.
Вс съ испугомъ на нее посмотрли, одни закашлялись, друге смущенно высморкались. Ттка сердито дернула ее за платье. Двушка покраснла и растерянно посмотрла вокругъ себя. Вильдъ хранилъ молчане.
— Но, pardon, mesdames, мы уже собирались идти,— заговорила Александра Леонтьевна. Пойдемте, Ольга Михайловна.
Вся группа двинулась на мостки. Тща и племянница сконфуженно повернули въ другую сторону.
— Vous tes une sotte!— донесся издалека голосъ ттки.
— Мн надо теб сообщить кое-что,— обратился Прокофй Даниловичъ въ Вильду.
— Ахъ, Боже мой, Прокофй Даниловичъ, вы его совсмъ измучите!— замтила съ неудовольствемъ Александра Леонтьевна.
— Нельзя-съ, неотложное дло-съ!— произнесъ съ усмшкой Прокофй Даниловичъ, опережая вмст съ Вильдомъ дамъ.
— Что тамъ еще такое?— спросилъ Вильдъ, нервно вздрагивая.
— Вотъ письмо отъ Любовь Гавриловны. Я нашелъ его у тебя на стол, когда захалъ… Распечаталъ…
— Ну?
— На, прочти.
Прокофй Даниловичъ подалъ письмо. Вильдъ вынулъ изъ конверта три листа почтовой бумаги большого формата, мелко исписанные красивымъ четкимъ почеркомъ.
— Длинное какое!— произнесъ онъ брезгливо.
— Да, таки-многословно, но красиво! Такъ расписано, что хоть въ фельетонъ тискай! И французскй далектъ, и все, какъ слдуетъ… Впрочемъ, самая суть въ конц. Ее-то и прочти теперь.
Вильдъ неохотно развернулъ письмо.
— Да вотъ еще!— началъ Прокофй Даниловичъ, понижая голосъ.— Климская…
Вильдъ быстро поднялъ голову и посмотрлъ на прятеля.
— Ухала,— продолжалъ съ усмшкой Прокофй Даниловичъ.
— За границу?
— Увезли… Положене отчаянное…
Сумрачное лицо Вильда просвтлло.
— Скатертью дорога!— процдилъ онъ.
— Значитъ, некому боле потворствовать Надежд Николаевн. Прочти, что пишетъ Любовь Гавриловна… Ее лишаютъ всякой поддержки, и тогда дло въ шляп… Да что? Все-таки чепуха! Предлагалъ я дло длать быстро, нахрапомъ, а ты разнюнился… распустился… Ну, скандалъ, огласка… терпть не могу…
Говоря это, Прокофй Даниловичъ взялъ изъ рукъ Вильда первые два листа письма, перевернулъ третй и, указывая пальцемъ на вторую страницу, произнесъ:
— Читай отсюда.
‘…Если мн удалось, мой дорогой другъ,— писала Любовь Гавриловна,— уяснить вамъ, какъ я страдала за васъ, то вы поймете, что не могу я относиться снисходительно къ Над, какъ вы того просите, не могу. Я оскорблена во всхъ моихъ чувствахъ, и я и Николай Петровичъ оскорблены… Николай Петровичъ не можетъ такъ тонко чувствовать… Vous savez, il n’а pas cette dlicatesse de sentiment… но онъ возмущенъ…
‘Знаете-ли, mon cher et infortun ami, что я до сихъ поръ не могу понять, въ кого она уродилась! Знаете ли что, бывали минуты, когда я плакала, je versais des larmes de sang, думая объ ея безсердечности! Я думала: съ вами, qui tes tout sentiment, она смягчится, но значитъ, я не знала свою дочь!.. Мы такя различныя натуры. Простите мать, что она не сказала вамъ всю истину! Простите, что она не предупредила васъ заране относительно всхъ разочарованй, которыя васъ ожидаютъ! Простите! C’tait plus fort que moi! я желала счастья моей дочери! я виновата передъ вами, и горько оплакиваю свою вину… Но теперь ne nous faites pas l’injure думать, что мы когда-либо станемъ на сторону этой недостойной женщины! Да, да, я, мать, имю храбрость назвать мою дочь недостойной женщиной!… Мы даже не видимся, какъ вы уже знаете. Посл нашего отъзда я всего разъ зашла къ ней. Ея не было дома. У нея теперь маня — ходить къ одному петербургскому адвокату, къ какой-то тамъ вашей знаменитости. Мн право смшно! Ну, что она можетъ сдлать? Прихожу. Ирина Петровна сидитъ, какъ Церберъ, около Васи. Она всегда была похожа на сумасшедшую, а теперь Богъ знаетъ что такое, снуетъ всюду, бгаетъ, смотритъ на всхъ, какъ будто боится, что ее обокрадутъ, я, конечно, не обратила, на нее вниманя: подхожу къ Вас, хочу взять его на руки. Какъ она бросится къ нему, схватила его и кричитъ: ‘Не дамъ, не дамъ! уходите! Вы Надю убить хотите, убить! Вы ее извели, измучили съ вашимъ зятемъ, теперь ребенка хотите отнять! Не отдамъ его, пока жива буду — не отдамъ!’ Сама красная, глаза блестятъ какъ у помшанной… Vous savez comme j’ai horreur des sc&egrave,nes!.. Я хотла-было образумить ее: говорю, что она не можетъ не дать мн ребенка! я не унесу его, на что онъ мн? но что отецъ возьметъ его,— въ этомъ, конечно, нтъ сомння!.. А она отъ меня пятится, прижимая въ себ Васю, и все только шепчетъ: ‘уйдите! уйдите!’ Ну, что мн съ ней было длать? Я только сказала: ‘Вы дура, моя милая!’ и ушла. Эта полоумная женщина вывела меня изъ себя, она довела меня до того, что я сказала ей un gros mot! Вы понимаете, что съ тхъ поръ я не была тамъ, и съ нетерпнемъ жду, когда вы прдете! J’en ai par dessus la t&egrave,te! Понимаете, у насъ все верхъ дномъ идетъ! Николай Петровичъ выходитъ изъ себя, вчно кричитъ, что онъ ее въ монастырь засадитъ!.. Затмъ — вс эти вопросы, намеки! Вс меня спрашиваютъ, длаютъ предположеня… ‘Elle a nu amant!’ думаютъ одни. ‘Онъ ее билъ!’ думаютъ друге.. Ну, конечно, кто же можетъ предположить, что женщина, qui se respecte, ршится на такой скандалъ безъ всякой причины. Вы знаете, mon cher Alexis, я не старыхъ понятй, я иду съ вкомъ. Je suis partisanne de l’amour libre… Но такъ, ни съ того, ни съ сего все бросить, все разорвать, c’est plus qu’absurde! Прзжайте, прзжайте! Въ нкоторыхъ обстоятельствахъ la bont est un crime! Vous vous devez votre fils! Мы будемъ вамъ содйствовать во всемъ. Николай Петровичъ просить передать вамъ, что она не будетъ имть ни гроша отъ насъ. Проценты съ капитала будутъ высылаться вамъ, какъ и прежде, по сдланному уговору. Если она хочетъ ими пользоваться… elle n’а qn’ retourner sons votre toit, ce qu’elle finira par faire, cela est certain! Merci, mon ami, что вы прислали ей видъ. По крайней мр хоть отъ скандала съ полицей избавились мы! и въ этомъ деликатномъ поступк я снова узнаю васъ! Но довольно, довольно! я не могу больше… Я измучена, истерзана… у меня нтъ силы выносить таке ужасы… Я совсмъ больна, разстроена… Мои друзья встрчаютъ меня, не узнаютъ. Милая Любовь Гавриловна, говорятъ они, вы неузнаваемы!’
Вильдъ бгло пробжалъ четвертую страницу, не останавливаясь на изляняхъ.
— Кончилъ?— спросилъ Прокофй Даниловичъ, подходя къ нему.
Онъ на минуту отошелъ къ дамамъ и старался шуточками удержать Александру Леонтьевну, чтобы она не прерывала чтене письма.
— Завтра ду,— произнесъ Вильдъ.
Прокофй Даниловичъ все съ тмъ же сердитымъ лицомъ, молча, взялъ у него изъ рукъ прочитанный листокъ, вложилъ его снова въ конвертъ и подалъ все письмо Вильду.
— Ну, что-жъ, дло!— промолвилъ онъ, наконецъ.
Вильдъ помолчалъ.
— Возьму отпускъ, поду съ Васей за границу.
— Ну, а дальше что?
Вильдъ неопредленно усмхнулся.
— Ты знаешь, мн предлагаютъ мсто въ N?
— Знаю. Мсто выгодное.
— Да. Переду туда съ семьей.
— Съ семьей?
Оба они посмотрли другъ на друга и усмхнулись.
‘Поусмиритесь, Надежда Николаевна, поусмиритесь!’ — подумалъ Прокофй Даниловичъ.
— А все-таки, говорю я, напрасно было длать такой скандалъ!— произнесъ онъ громко.
— Ну, нтъ, я больше его вамъ не дамъ! Вы его совсмъ измучите!— вскрикнула Александра Леонтьевна, беря Вильда подъ руку и энергически отстраняя свободной рукой Прокофья Даниловича.— Alexis, у насъ противъ тебя заговоръ. Мы хотимъ, чтобы ты весь вечеръ провелъ съ друзьями! Ты долженъ обдать у меня! Насъ всего будетъ шестеро!…
Она шутливо принялась считать по пальцамъ.
— Ольга Михайловна — разъ! Владимръ едоровичъ — два! Barbe — три! Прокофй Даниловичъ…
Прокофй Даниловичъ собирался-было возражать, но Александра Леонтьевна поспшно перебила его.
— И слышать ничего не хочу! У меня для васъ приманка: новый поваръ! Готовитъ такъ, что вы пальчики себ оближете!.. Ну-съ, значить, Прокофй Даниловичъ — четыре! и насъ двое — шесть! Alexis, я не принимаю никакихъ возраженй!… Je ne veux pas que tu broies du noir dans ta maison abandonne!— прибавила она шопотомъ.
— Мы просто его не отпустимъ,— съ любезной улыбкой замтила Ольга Михайлова.
— Не отпустимъ, не отпустимъ!— пискнула Barbe.
Вильдъ снисходительно улыбнулся.
— Будьте покойны, Александра Леонтьевна,— замтилъ, подсмиваясь, Прокофй Даниловичъ,— онъ сердцемъ мягокъ, не откажетъ. Да, помилуйте, разв есть возможность отказать?… Вы такъ энергически ведете атаку! На что ужъ я человкъ твердый, а новый поваръ сразилъ меня, окончательно сразилъ-съ. Только и остается сложить оруже и волей-неволей признать себя побжденнымъ!
Вс, смясь, направились въ воротамъ сада.

IV.

Прошла весна, за ней быстро пролетло короткое, петербургское лто, тамъ потянулась осень, срая, неприглядная сверная осень, и снова наступила зима, наступилъ декабрь съ его непрерывными туманами, снгомъ и непогодой.
На платформ вокзала варшавской желзной дороги столпилась толпа народа и съ напряженемъ слдила за приближающимся поздомъ. Онъ медленно, пыхтя, стуча колесами, подходилъ къ платформ, обильно обдавая ее густыми блесоватыми клубами пара, сквозь которые, словно два налитые кровью глаза, едва мерцали красные фонари. Поздъ остановился. Все засуетилось, толпа съ шумомъ двинулась впередъ, носильщики бросились въ вагонамъ. Появились пассажиры съ саками и подушками. Немилосердно тиская другъ друга, поспшно спускались они съ площадокъ и растерянно оглядывались вокругъ, стараясь разглядть сквозь туманъ и тусклый свтъ фонарей знакомыя, близкя лица.
Прислонясь въ периламъ у выходной двери, стоялъ Прокофй Даниловичъ и равнодушно посматривалъ на спшащй мимо него людъ. Но временамъ онъ подавался впередъ и заглядывалъ подъ шляпки протискивающихся мимо него дамъ. Большею частью результатъ этихъ мимолетныхъ наблюденй оказывался неудовлетворительнымъ, онъ выпрямлялся и снова лниво оглядывалъ платформу. Толпа начала уже значительно рдть, когда въ нсколькихъ шагахъ отъ перилъ показался Вильдъ. За нимъ шелъ носильщикъ съ мшкомъ, пледомъ и тому подобными дорожными принадлежностями. Прокофй Даниловичъ отодвинулся отъ перилъ.
— Ну, вотъ и ты!— произнесъ онъ, подходя къ Вильду и пожимая ему руку.— Благополучно дохалъ?
— Благополучно,— возразилъ коротко Вильдъ.— Что, у тебя карета?
— Нтъ, зачмъ же? Омнибусъ изъ гостинницы есть.
Вильдъ отрывисто отдалъ носильщику приказане отнести вещи въ омнибусъ гостинницы Клея и вмст съ Прокофьемъ Даниловичемъ направился въ выходу. Холодный, пронизывающй втеръ чуть не сорвалъ съ нихъ шапки и мигомъ облпилъ ихъ большими хлопьями мокраго снга.
— Анаемская погода!— проговорилъ Вильдъ, влзая въ омнибусъ.— Лишь только прдешь сюда, такъ тебя и обдастъ всякою петербургскою мерзостью!
Прокофй Даниловичъ только усмхнулся и, съ трудомъ протискивая грузное тло сквозь дверцы кареты, въ свою очередь влзъ въ омнибусъ. Отряхнувшись отъ снга и громко высморкавшись, онъ оглядлся вокругъ себя. Кром нихъ, въ омнибус сидло еще трое или четверо пассажировъ. Вс жились, пожимались и казались сумрачными, надутыми, сердитыми, какъ сама погода. Прокофй Даниловичъ попытался-было заглянуть подъ шляпку своей сосдк, сухощавой, длинной дам, закутанной въ густой синй вуаль, но она сердито отвернулась отъ него, и его взору представился шиньонъ изъ желтоватыхъ фальшивыхъ волосъ.
‘Уродъ должно быть!’ — ршилъ мысленно Прокофй Даниловичъ. Онъ обернулся тогда къ Вильду и, не видавъ его почти полгода, хотлъ-было приступить съ кое-какими незначительными вопросами, но Вильдъ отвчалъ неохотно. Надвинувъ мховую шапку низко на лобъ, онъ прижался въ уголъ кареты и угрюмо глядлъ себ подъ ноги.
Омнибусъ, несмотря на топкй, липкй снгъ, катилъ довольно быстро. Очевидно, кучеръ не прочь былъ укрыться отъ втра, слипавшаго ему снгомъ глаза, поэтому не прошло и сорока минутъ, какъ къ великой радости утомленныхъ, продрогшихъ путниковъ тяжелый экипажъ съ грохотомъ подкатилъ къ освщенному подъзду гостинницы. Вильда немедленно провели въ большую комнату, заране заказанную Прокофьемъ Даниловичемъ. Лакей внесъ багажъ и зажегъ свчи. Прятели сбросили шубы.
— Чего теб хочется: чаю или чего-нибудь тамъ въ род какой-нибудь закуски?— спросилъ Прокофй Даниловичъ, громко снимая калоши и подходя къ жарко-натопленной печи.
— И того, и другого,— возразилъ Вильдъ.— Закажи тамъ, какъ знаешь. Только поскорй.
Онъ медленно снялъ дорожный сюртукъ и съ утомленемъ бросился въ кресло. Прокофй Даниловичъ, отдавъ подробныя приказаня на счетъ закуски, вернулся къ печк и оттуда, молча, смотрлъ на прятеля.
‘Поддался-таки!’ — думалъ онъ, качая головой.— ‘Постарлъ! опустился! Вонъ, какъ сдина то пробилась! а ужъ глаза каке нехороше… Подвернись ему теперь жена, вдь онъ задушилъ бы ее, право, задушилъ!’
Прокофй Даниловичъ пытливо взглянулъ на Вильда, какъ-бы желая убдиться, задушилъ ли бы онъ жену или нтъ.
‘Вдь какъ распускается человкъ!’ — продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собой.— ‘Ну, конечно, положене неказистое!… Главное, вотъ этого точила-то, червяка, самолюбьишко это какъ тутъ заморишь! Гложетъ оно, гложетъ… Добро бы ради кого-нибудь бросила, а то такъ себ, здорово живешь! На вотъ теб!.. Ну, да теперь баста! Всему конецъ приходитъ! Въ нашихъ рукахъ она теперь… не увернется! Поукротимъ дикую козочку, поукротимъ!’…
Прокофй Даниловичъ съ довольной улыбочкой отошелъ отъ печки. Лакей входилъ въ комнату съ различной посудой въ рукахъ и принялся поспшно накрывать на столъ. Вильдъ слегка повернулся въ кресл, потянулся и громко звнулъ. Столбнякъ, напавшй-было на него отъ физическаго и нравственнаго раздраженя, начиналъ проходить подъ влянемъ прятной теплоты комнаты и дружелюбнаго шипня пузатаго самовара.
— А что Васютка?— спросилъ Прокофй Даниловичъ, замтивъ, что Вильдъ отошелъ и снова получаетъ способность отвчать на вопросы.
— Ничего, здоровъ. При немъ бонна-швейцарка теперь!… Александра Леонтьевна рекомендовала.
— Александра Леонтьевна все еще у тебя гоститъ?
— Нтъ, она въ Москв, но скоро снова прдетъ… Впрочемъ, для избжаня сплетенъ поселится не у меня.
Вильдъ на минуту остановился.
— Ужъ правда,— продолжалъ онъ съ волненемъ,— что истинныхъ друзей познаешь только въ гор! Эта женщина выказала необыкновенную, безкорыстную преданность и самопожертвоване… Я положительно не умлъ цнить ее прежде!
Едва уловимая усмшка скользнула въ прищуренныхъ глазкахъ Прокофья Даниловича, однако онъ ничего не возразилъ и, перемнивъ тэму разговора, обратился къ Вильду съ вопросомъ касательно его новаго назначеня.
Прятели мало-по-малу разговорились, но оба будто тайно согласились не затрогивать за дой того предмета, который ихъ свелъ вмст въ настоящй вечеръ, и довольствовались передачей фактовъ о своей служебной дятельности, столкновеняхъ, предположеняхъ и т. п. Вильдъ все боле и боле оживлялся. Онъ безпрерывно наливалъ себ вина въ стаканъ. Прокофй Даниловичъ нсколько разъ искоса взглянулъ на него.
— Вотъ ты какъ ныньче!— замтилъ онъ наконецъ, когда Вильдъ, отливъ значительную часть чаю изъ своего стакана, дополнилъ его ромомъ.
— А что?— спросилъ, отрывисто смясь, Вильдъ.
— Да то, что ты ужъ больно много что-то подливаешь себ!
— Нервы слишкомъ разслабли, искусственнаго возбужденя требуютъ… Впрочемъ, что-жъ? не больше тебя пью!…
Прокофй Даниловичъ только неопредленно промычалъ въ отвтъ. На минуту оживившйся разговоръ снова затихъ. Вильдъ посл сдланнаго ему замчаня оттолкнулъ отъ себя тарелку съ холоднымъ ростбифомъ и, откинувшись на спинку кресла, угрюмо сдвинулъ брови. Прокофй Даниловичъ тоже отодвинулъ тарелку, налилъ себ стаканъ чаю и закурилъ папироску. Это былъ врный знакъ, что сть онъ боле ее будетъ и готовъ приступить къ серьезному разговору. Нсколько минутъ длилось молчане. Прокофй Даниловичъ не прерывалъ его. Съ серьзнымъ, даже нсколько торжественнымъ выраженемъ лица выпускалъ онъ шю рта густыя струи дыма. Всякое подобе усмшечки или подмигиваня исчезло.
— Ну, вотъ видишь, я сейчасъ прхалъ,— началъ Вильдъ, нервно встряхивая головой и пристально взглядывая на прятеля.— Она здсь?
Прокофй Даниловичъ утвердительно кивнулъ головой.
— Давно?
— Съ мсяцъ, полагаю…
— Какъ же это раньше мы не узнали?
— Отъ кого же было узнать? Берновичъ за границей. Врный ихъ встовщикъ — Лысухинъ — въ командировк… Кому же было справляться?
— Съ какой стати Любовь Гавриловна написала теб, а не мн?
— Пишетъ, что не хочетъ напрасно разстраивать тебя. Слухи объ отъзд Надежды Николаевны дошли до нея не изъ вполн врныхъ источниковъ… Надо было, чтобы я первоначально навелъ справки… Да вотъ письмо, прочти.
Прокофй Даниловичъ подалъ-было толстый пакетъ Вильду, но тотъ нетерпливо отклонилъ его.
— Не надо. Разскажи просто вкратц въ чемъ дло. Ты такую телеграмму послалъ, что я, разумется, тотчасъ же взялъ отпускъ. Самъ знаешь, это нелегко было сдлать… Два мсяца всего на новомъ мст и уже отпускъ! Будемъ надяться, что не даромъ заварилась каша,— прибавилъ онъ, хмуря брови.
— Не даромъ, не безпокойся!— промолвилъ Прокофй Даниловичъ, отхлебнувъ глотка два простывшаго чая. Онъ, казалось, взвшивалъ, съ чего бы ему лучше начать.
— Такъ разсказать теб, что пишетъ Любовь Гавриловна?— спросилъ онъ, слегка поглаживая рукой свой широкй, мясистый подбородокъ.
Вильдъ утвердительно кивнулъ головой.
— Только покороче!— прибавилъ онъ раздражительно.
— Я самъ многословй не люблю. Значитъ, не буду останавливаться на разстроенномъ здоровь твоей нареченной маменьки и на предписани докторовъ во что бы то ни стало разсиваться и провести нсколько мсяцевъ въ Париж… Все это въ сторону. Самъ прочтешь когда-нибудь, если захочешь. Перехожу къ длу. Она пишетъ, что, не желая растравлять твои раны, какъ она выражается, она избгала упоминать въ письмахъ къ теб о положени длъ въ П. Мн же она пишетъ подробне. По ея словамъ, еще до отъзда ихъ за границу у Надежды Николаевны сильно изсякъ денежный источникъ. Петербургскй адвокатъ вытянулъ послднй грошъ у нея и до Берновичей дошли слухи, что Ирина Петровна тайкомъ отъ племянницы ищетъ какъ-бы заложить свой домишко. Любовь Гавриловна пишетъ, что Надежда Николаевна обращалась во многе дома за работой, но, разумется, везд получала отказъ. Тетка же ея просто изъ кожи лзетъ, набирая вязанья боле чмъ вдвое прежняго… Да ты, можетъ, все это, уже знаешь?— спросилъ Прокофй Даниловичъ, останавливаясь.
Вильдъ не отвчалъ. Онъ неподвижно сидлъ на мст, подперевъ рукой голову и пристально глядя себ подъ ноги. При упоминани имени жены его слегка передернуло.
— Съ той минуты, какъ ты увезъ Васю, Надежду Николаевну никто не видалъ. Любовь Гавриловна пишетъ, что до нея дошли слухи, что будто мсяца три или четыре тому назадъ она была серьезно больна…
Прокофй Даниловичъ снова остановился и вопросительно взглянулъ на Вильда, стараясь узнать, извстно-ли ему это обстоятельство или нтъ. Вильдъ не пошевельнулся.
— Мудрено было узнать нчто положительное,— продолжалъ Прокофй Даниловичъ, не дождавшись отвта.— Дло было лтомъ. Знакомыхъ въ П.— никого, къ тому же, Ирина Петровна обратилась не къ знакомому, городскому доктору, а въ какому-то прзжему, уздному врачу, который, впрочемъ, поставилъ больную на ноги. До болзни, какъ и по выздоровлени, Надежда Николаевна продолжала вести затворническую жизнь. Мсяцъ тому назадь ее кто-то встртилъ на желзной дорог. Она хала въ Петербургъ, и хала одна, въ третьемъ класс. Это извстье было вторично подтверждено еще кмъ-то Любовь Гавриловн.
— Ну?— произнесъ Вильдъ, когда Прокофй Даниловичъ замолчалъ.
— Ну, она, дйствительно, здсь.
— Ты ее видлъ?— поспшно спросилъ Вильдъ.
— Нтъ. Два раза былъ и оба раза не засталъ ее дома. Вторично былъ сегодня… Думалъ, можетъ, не дурно будетъ подготовить какъ-нибудь къ твоему прзду…
— Гд она остановилась?— перебилъ его Вильдъ.
— Ну, не очень-то теб прятно будетъ узнать, гд жена твоя остановилась! Да ужъ теперь махни рукой! Это вдь послдняя дистанця — несомннно! Остановилась она въ 15-ой лини, въ меблированныхъ комнатахъ, весьма сомнительнаго свойства. Кто ей ихъ рекомендовалъ — уму непостижимо!… Врно, кто-нибудь изъ спутниковъ третьяго класса. Дворникъ разсказывалъ мн, что хозяйка этихъ нумеровъ иметъ благородную привычку не брать впередъ денегъ за первый мсяцъ. Это, должно быть, и побудило Надежду Николаевну остановиться тамъ.
— Зачмъ она прхала сюда?— жестко спросилъ Вильдъ.
— Вотъ въ этомъ-то весь вопросъ! Зачмъ? Прежде всего оттого, что нечмъ жить стало. Думаетъ, еще здсь кое-какъ пробиться… Не хочется вдь посл такой катаваси такъ скоро сдаться на капитуляцю…
— Можетъ, она еще надется выиграть процессъ?— иронически замтилъ Вильдъ.
— Не знаю. Думаю, не затмъ прхала она сюда безъ гроша денегъ… Кто знаетъ, не желаегь-ли она ужъ сама сдлать маленькую уступочку? Отсюда вдь ближе въ N., чмъ изъ П.
Вильдъ молчалъ.
— Ршительная минута настала, Алексй Васильевичъ!— съ непривычнымъ оживленемъ произнесъ вдругъ Прокофй Даниловичъ, придвигаясь къ столу.— Твое дло — не плошать… Хочешь получить жену обратно безъ огласки, безъ скандала — отправляйся завтра же туда. Нищета — не свой братъ! Задолжала она своей хозяйк за цлый мсяцъ… Работы ни-ни — и помина нтъ! Ужъ все развдалъ. Словно зайчикъ загнана она въ кусты — ни туда, ни сюда!… Одно средство — сдаться. Все дло въ твоихъ рукахъ… Съумй только воспользоваться случаемъ, а тамъ — ужъ припомни мое слово,— посл такой школы шелковая будетъ.
Вильдъ не тотчасъ возражалъ. Сро-оловянные глаза его сохраняли во все время одушевленной рчи Прокофья Даниловича холодное, жесткое выражене.
— А ты думаешь, я могу простить ее?— спросилъ онъ.
Прокофй Даниловичъ неопредленно шевельнулъ бровями.
— Ты думаешь, я могу забыть? Ты думаешь, я могу забыть весь этотъ годъ мученй, униженй, терзанй? Ты думаешь, что все это не врзалось каленымъ желзомъ въ меня? Ты думаешь, что во мн осталась хоть капля любви въ ней? Нтъ! Она убила, съ корнемъ вырвала послднй зародышъ любви!… Ршительная минута настала, говоришь ты, разумется, ршительная! Не безпокойся, медлить я не стану! Я халъ сюда, чтобы положить всему конецъ… Я не хочу, чтобы, ради своего безумя, она таскала имя мое по всякимъ меблированнымъ комнатамъ сомнительнаго свойства! Не хочу я, чтобы на нее указывали пальцами, какъ на жену мою!… Еще подъ охраной этой полоумной, но все-таки уважаемой всми тетки, я могъ терпть, чтобы она продолжала жить по-своему… Но здсь!… Почему я знаю, до чего ее доведетъ упрямство и страхъ подчиниться своему долгу?
Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по комнат.
— Ты можешь быть спокоенъ,— продолжалъ онъ черезъ минуту, останавливаясь передъ Прокофьемъ Даниловичемъ,— къ огласк я не прибгну. Не мало ужъ вся эта комедя испортила мн мою карьеру! Я исполню свой долгъ относительно ея, я приму ее въ домъ свой… Я не забуду, что она мать моего сына, не забуду, что она носитъ мое имя! Ни криковъ, ни угрозъ она не услышитъ! Нтъ! я съумю сдержать себя… Но она узнаетъ по опыту, что это была за жизнь, которую она отвергла, она узнаетъ, что значитъ топтать ногами любовь человка, который всецло отдавался ей! она узнаетъ…
Онъ остановился. Волнене мшало ему говорить. Мысль о томъ, что онъ наконецъ достигъ минуты, когда будетъ имть возможность отмстить ей за вс муки, за вс раны, нанесенныя его чувству, его самолюбю,— мысль эта захватывала ему дыхане и заставляла сердце его неистово колотиться въ груди. Тяжело дыша, отошелъ онъ отъ стола и зашагалъ по комнат.
Прокофй Даниловичъ съ живйшимъ интересомъ слдилъ за нимъ. Онъ прекрасно видлъ и понималъ все, что происходило въ немъ — и вполн сочувствовалъ ему. Онъ мысленно рисовалъ себ тотъ моментъ, когда Надя вернется въ домъ мужа — робкая, униженная. Онъ ясно представлялъ себ тактику Вильда. Не грубость встртитъ она, не угрозы, а вжливое, холодное пренебрежене, постоянное нмое недовре. Ее поразитъ, что къ ней относятся какъ будто великодушно, не попрекаютъ, не угрожаютъ, а она еще тмъ сильне будетъ страдать и убиваться за свою прошлую вину… Вс вдь женщины скроены на одинъ сокрой! Увщаня, угрозы, крики поднимаютъ ихъ на дыбы, а лишь только отнестись въ нихъ съ пренебреженемъ, он готовы на колняхъ стоять и молить о прощени!.. Настанетъ минута, когда и къ Прокофю Даниловичу обратятся…
Прокофй Даниловичъ подмигнулъ глазкомъ и невольно громко разсмялся.
— Чему ты?— спросилъ его Вильдъ съ изумленемъ.
— Да такъ! конецъ всей этой траги-комеди приходитъ!— весело проговорилъ Прокофй Даниловичъ.— По правд сказать, вотъ гд она у меня сидитъ!
Прокофй Даниловичъ указалъ на затылокъ.
— Что-жъ, если ршаться, то скорй! Я сейчасъ поду,— отрывисто замтилъ Вильдъ.
Онъ не могъ дождаться минуты, когда она снова будетъ въ его рукахъ.
— Сейчасъ! Что ты! одиннадцатый часъ! Куда ты подешь такую далъ?.. Нтъ, ужъ лучше завтра. Каке могутъ быть переговоры въ ночное время!.. Не бойся, не ускользнетъ теперь.
‘Куда ей уйти!’ — думалъ Прокофй Даниловичъ.— ‘Рада радшенька будетъ, что ей какъ-нибудь удастся выдти изъ петли, избавиться отъ своей хозяйки, которой она задолжала! Да ужъ и укатали, врно, сивку крутыя горки!’
— Лучше отдохни, выспись хорошенько,— проговорилъ онъ громко.— Завтра, такъ-сказать, генеральное сражене, надо быть, слдовательно, въ полномъ вооружени!
Прокофй Даниловичъ разсмялся. Вильдъ даже не усмхнулся. Предстоящая развязка слишкомъ захватывала его. Блдный, взволнованный, съ судорожно сжатыми за спиной руками — ходилъ онъ по комнат. Вся кровь приливала ему въ голову, виски стучали, во рту пересохло. Онъ подошелъ къ столу, налилъ себ полный стаканъ воды и залпомъ выпилъ его.
‘Прокофй Даниловичъ правъ! Лучше подождать до завтра… Онъ слишкомъ взволнованъ… Пожалуй, злоба, ненависть къ этой женщин вырвется наружу и вырвется не такъ, какъ онъ этого хочетъ! Нтъ, надо больше спокойствя, больше самообладаня! Да, да, надо!’ — повторялъ онъ мысленно, опираясь дрожащей рукой на столъ.
Жалобный, протяжный стонъ раздался вдругъ, въ это время у окна. Вильдъ нервно вздрогнулъ.
— Экъ втеръ воетъ,— замтилъ Прокофй Даниловичъ, вставая и потягиваясь.
‘Завтра! Какъ еще долго завтра?’ — подумалъ Вильдъ, съ какимъ-то непонятнымъ страхомъ подходя къ окну.
Декабрьская непогода не на шутку разгулялась. Втеръ такъ и вылъ въ форточку, такъ и рвалъ все, что ему ни попадалось на пути, мокрый снгъ непрерывно хлесталъ по стекламъ.
Вильдъ неподвижно стоялъ у окна, борясь съ самимъ собой. Непонятный страхъ разростался все боле и боле… Онъ столько мсяцевъ ожидалъ этой минуты! Неужели она ускользнетъ отъ него!
— Ну, что ты наводишь на себя меланхолю сей безотрадной картиной!— весело произнесъ Прокофй Даниловичъ, хлопая его по плечу.— Пойдемъ лучше спать. Прободритесь, Алексй Васильевичъ, прободритесь! Наступаетъ и на вашей улиц праздничекъ!
Вильдъ, молча, отошелъ отъ окна.
— А я, братецъ ты мой,— продолжалъ все въ томъ же тон Прокофй Даниловичъ,— не намренъ отправляться домой въ такую вьюгу. Я вотъ здсь на диванчик сосну.
‘Лишь бы только поскорй!’ — думалъ Вильдъ, не слушая развеселившагося прятеля, но собираясь, однако, послдовать его совту, то-есть по возможности терпливо ожидать наступленя утра въ постели, гд волнене, онъ зналъ ужъ это заране, не дастъ ему всю ночь глаза сомкнуть.

——

А втеръ такъ и гулялъ по улицамъ, разгоняя всхъ, кому не было крайней необходимости, по домамъ. Снгъ валилъ хлопьями, рдке фонари разливали тусклый, дрожащй свтъ на мокрые тротуары. По колно вязли извощичьи одры въ густой, слизистой масс, образовавшейся изъ снга и грязи, и съ трудомъ тащили за собой сани. Извощики по возможности облегчали имъ трудный, непосильный трудъ. На самыхъ изъзженныхъ мстахъ они сходили съ козелъ и шлепали по грязи около саней. Но напрасно ободряли они кнутомъ своихъ несчастныхъ россинантъ, сани оттого не подвигались скоре впередъ и сдоки, закутанные по уши въ шубы, принуждены были стоически выносить скрипъ полозьевъ по обнаженнымъ каменьямъ и терпливо выжидать, пока извощику удастся своротить куда-нибудь въ сторону и провезти ихъ сносно нсколько шаговъ.
На Большой-Мщанской скрипъ полозьевъ, понукане извощиковъ, плескъ воды подъ ногами лошадей раздавались боле чмъ гд бы то ни было. Порой, кареты съ грохотомъ пролетали мимо Ванекъ, обдавая грязью сдоковъ, громкя проклятя раздавались имъ вслдъ, затмъ снова слышался скрипъ, хлестъ кнута и шлепане по лужамъ валенокъ извощиковъ.
Пусто было на тротуарахъ, пусто передъ освщенными магазинами. Обыденные ротози и праздношатающеся попрятались по угламъ, и рдке прохоже шли не оглядываясь и не останавливаясь, очевидно, выгнанные только неотложной необходимостью на улицу. Между этимъ бгущимъ и спшащимъ за дломъ народомъ выдлялась фигура женщины. Она медленно подвигалась впередъ. Драповое, короткое пальто, черный башлыкъ, накинутый на маленькую шапочку, отороченную барашкомъ, плохо оберегали ее отъ мокраго снга и втра, во она, казалось, не чувствовала ни холода, ни сырости. Тихо шла она, опустивъ голову на грудь и пристально смотрла себ подъ ноги, ничего, повидимому, не видя, такъ какъ не избгала ни лужъ, ни толчковъ прохожихъ. Яркй свтъ колбасной обратилъ ея внимане. Она подняла голову и машинально взглянула на освщенныя окна, затмъ также машинально подошла и остановилась передъ магазиномъ. Газовые рожки полнымъ свтомъ озарили теперь худое, болзненное лицо, и нелегко было узнать въ этой блдной, изнуренной женщин прежнюю Надю Берновичъ. Только годъ прошелъ съ той ночи, когда въ ней зародилась ршимость распорядиться собой самовольно, но уже замтные слды оставилъ этотъ годъ на ея впалыхъ, исхудалыхъ щекахъ. Она, казалось, постарла на десять лтъ. Преждевременныя морщины появились въ углахъ крпко сжатаго рта и вокругъ тонкихъ ноздрей. Темные глаза ввалились и безучастно смотрли передъ собой, все лицо ея поражало полнымъ отсутствемъ жизни. Нкоторое время простояла она у окна колбасной, машинально разсматривая жирные окорока, сыры, колбасы, разставленные въ симметрическомъ порядк на окн, но мало-по-малу безжизненные глаза оживились, губы разжались, тонкя ноздри расширились, какъ-бы вдыхая запахъ състного, она невольно придвинулась къ окну. Видъ всхъ этихъ яствъ пробудилъ въ ней, наконецъ, нкоторое сознане-сознане голода. Со вчерашняго дня она ничего не ла.
— Хорошенькая какая!— произнесъ вдругъ около нея мужской голосъ.
Надя обернулась. Рядомъ съ ней стоялъ рослый мужчина, закутанный въ большую енотовую шубу, покрытую чернымъ сукномъ, изъ-подъ большой бобровой шапки смотрли масляные, срые глаза на выкат, жирныя, розовыя щеки дышали здоровьемъ, красная, влажныя губы, украшенныя небольшими темными усиками, раскрылись въ приторную улыбку, выставляя на показъ рядъ большихъ безукоризненныхъ зубовъ. Судя по выговору, господинъ этотъ былъ изъ купеческаго званя. Надя, бгло осмотрвъ его съ ногъ до головы, отвернулась и снова стала смотрть въ окно. Но на минуту оживившйся взглядъ ея потухъ и лицо приняло прежнее безучастное выражене.
— Подемъ ко мн,— вкрадчиво прошепталъ мужчина, придвигаясь въ ней.
Слабый румянецъ вспыхнулъ на впалыхъ щекахъ Нади. Она быстро отошла отъ колбасной и, не оглядываясь, зашагала впередъ.
— Какя же вы спсивыя!— говорилъ мужчина, нагоняя ее.— Иль ты боишься? Не бойся, не съмъ тебя! Такой хорошенькой нечего бояться!.. Ну, полно, полно жеманиться… Дай ручку, а не то…
Онъ наклонился къ ней и хотлъ-было обнять ее, но Надя отшатнулась и перебжала на другую сторону улицы. Онъ послдовалъ за ней.
— Дудки, барышня!— Отъ меня не убжишь! Вишь, какая вострая, не угонишься за ней!
Надя со страхомъ оглянулась вокругъ. Какъ нарочно, улица была совершенно пуста, только вдалек мелькали дв-три фигуры.
— И къ чему жеманиться! Смотри, какая хорошенькая, а на плечикахъ пальтишко уксусомъ подбитое! Видно ужъ въ карман втеръ ходитъ, а у меня деньги куры не клюютъ! Подемъ только со мной, моя кралечка! Такихъ теб нарядовъ надарю, какихъ ты и въ жисть не видала, такими сластями угощу, что глазки разбгутся во вс стороны!
Онъ говорилъ это скороговоркой, быстро шагая около Нади. Она, не оглядываясь, бжала впередъ. Видя, что попытки перебгать съ одной стороны улицы на другую ни къ чему не ведутъ и онъ все слдуетъ за ней, она остановилась.
— Оставьте меня, какъ вамъ не стыдно?— рзко произнесла она.
— Стыдно! чего стыдиться? Любоваться такой хорошенькой ни-чуть не стыдно!— возразилъ онъ съ приторной улыбкой, стараясь обнять ее.
Она попыталась вырваться, но онъ крпко держалъ ее за руки.
— Пустите меня, я закричу!
— А вотъ мы сперва кликнемъ извощика и посадимъ нашу королевну!
Онъ, дйствительно, кликнулъ хавшаго невдалек извощика. Въ это время изъ-подъ воротъ сосдняго дома вышли два мужика и направились къ Невскому. Надя быстрымъ движенемъ освободилась изъ объятй мужчины и мгновенно очутилась около мужиковъ.
— Ради Бога,— умоляла она,— позвольте мн идти съ вами.
Мужики съ удивленемъ посмотрли на нее.
— Иди, барышня, кто-жъ теб не велитъ!
Краснощекй мужчина, увидавъ ее подъ защитой, а главное замтивъ вдали городового, ворча, перешелъ на другую сторону улицы.
— Ради Бога, не оставляйте меня,— съ испугомъ прошептала Надя.
— Не оставимъ. Энтотъ баринъ, что-ль, тебя обидлъ?
Надя утвердительно кивнула головой и, молча, пошла рядомъ съ ними.
— Ты не бойся, теперь не тронетъ. Теб на Невскй, что-ль?
— На Васильевскй,— прошептала Надя.
— Ну, до Адмиралтейства проводимъ. Намъ по дорог.
Краснощекй шелъ параллельно съ Надей и ея защитниками по другой сторон Мщанской. Онъ дошелъ съ ними до Невскаго, но видя, что Надя повернула и мужики послдовали за ней, остановился, посмотрлъ имъ вслдъ и круто повернулъ направо.
— Ну, ушелъ баринъ, не бойся, барышня,— успокоивающимъ голосомъ проговорилъ одинъ изъ мужиковъ.
Она не отвчала. Молча дошли они до Адмиралтейскаго бульвара, здсь она минуту остановилась и проговоривъ: ‘спасибо вамъ!’ опередила мужиковъ и, не оглядываясь, пошла по бульвару. Мужики посмотрли ей вслдъ.
— Болзная, должно быть!— замтилъ одинъ изъ нихъ, почесывая голову.
Надя бгомъ прошла Адмиралтейскй бульваръ и Николаевскй мостъ. Войдя на набережную Васильевскаго Острова, она остановилась и перевела дыхане.
Снгъ шелъ все сильне и сильне, точно саваномъ покрылъ онъ ее сверху до-низу. Прислонясь къ мокрымъ, гранитнымъ периламъ, неподвижно простояла она нсколько минутъ. Сердце ея сильно билось отъ скорой ходьбы, судорожно прижимала она руку въ стсненной груди, не чувствуя, что худеньке пальцы покрываются снгомъ и коченютъ отъ холода. Нева, словно блая, безконечная скатерть — разстилалась у ея ногъ. Матовая, однообразная близна ея свтилась въ темнот, прерываемая мстами черными, расползающимися пятнами большихъ полыней. Втеръ стихъ. Глубокая тишина царствовала на набережной, нердка тащились санки ночного извощика, или прозжала одинокая карета, затмъ все снова стихало. На тротуарахъ было пусто, только на противоположной сторон набережной стоялъ городовой около своей будки и лниво посматривалъ вокругъ себя. Надя тихо сдвинулась съ мста и ступила шага два впередъ. Тусклый свтъ фонаря освтилъ гранитныя ступени, ведущя въ рк. Большая, темная прорубь тянулась у подножя этихъ ступеней. Надя остановилась.
— Дв минуты страданья — и все было бы кончено!— прошептала она и невольно подалась впередъ.
Зяющая, черная пропасть неотразимо притягивала ее въ себ. Она перегнулась черезъ перила и не въ силахъ была отъ нея глазъ оторвать. Отдаленный скрипъ саней заставилъ ее вздрогнуть и отодвинуться.
‘А если вдругъ во-время вытащатъ!’ промелькнуло у нея въ голов.— И тогда снова жить! Нтъ, нтъ! то лучше, скоре… И потомъ надо написать…
‘Надо написать!’ прошептала она машинально нсколько разъ сряду, и снова принялась глядть въ прорубь. Ей казалось, что прорубь эта принимаетъ громадные размры, она растягивается, растягивается безъ конца, и все ближе, ближе тянется въ ней. Вотъ ужъ она у самыхъ ногъ ея… Стоитъ сдлать шагъ одинъ — и черная холодная влага охватитъ ее со всхъ сторонъ. Судорожная дрожь пробжала по всему тлу ея.
‘Нтъ, нтъ!’ прошептала она, отшатываясь отъ перилъ.
Громкй кашель нарушилъ вдругъ мертвую тишину. Надя съ испугомъ оглянулась. Городовой все еще стоялъ у будки, но ей показалось, что онъ всматривается въ нее, отходитъ отъ будки и идетъ въ ней. Крпко запрятывая окоченлыя руки въ рукава пальто, она порывисто отошла отъ перилъ и быстро пошла вдоль набережной. Не оглядываясь, прошла она значительное пространство, все боле и боле ускоряя шаги. Повернувъ въ 15-ю линю, она вдругъ остановилась и оглянулась вокругъ, какъ-бы желая убдиться, что она не сбилась съ дороги. Затмъ снова почти бгомъ пустилась она шагать и остановилась только на самомъ конц лини, передъ большимъ каменнымъ домомъ. Ворота были заперты. Она постучала.
— Кто тамъ?— отозвался заспанный голосъ дворника.
— Жиличка, изъ нумера шестого.
— О, чтобъ васъ! Шляются по ночамъ!.. Только и дла, что отпирай имъ!— ворчалъ дворникъ, ощупью ища задвижку.
Калитка скрипнула. Надя молча проскользнула мимо ворчащаго дворника. Торопливо перешла она первый дворъ, вошла во второй и поднялась по темной, грязной лстниц. Ощупью поднималась она по ней до четвертаго этажа, здсь она остановилась и, найдя ручку звонка, позвонила. Глухо задребезжалъ звонокъ. Дверь не раскрывалась. Надя снова дернула звонокъ, снова задребезжалъ онъ и снова все смолкло. Схватившись за ручку звонка, она нетерпливо дернула ее нсколько разъ сряду.
‘Нарочно не отпираетъ!’ злобно подумала она.
— Иду, иду!— раздался, наконецъ, за дверью сдобный женскй голосъ.— Экъ трезвонитъ! Всхъ жильцовъ перепугаетъ! Кто тамъ?
— Отоприте же, наконецъ, Авдотья Алексевна!
Дверь отворилась, и на порог появилась высокая, толстая, сорока-пяти-лтняя женщина съ лампой въ рук. Кое-какъ наброшенный чепецъ сомнительной чистоты, обрамлялъ толстое, набленное лицо, носившее еще слды красоты. Накинутый просто на рубашку красный платокъ не скрывалъ жирныхъ плечъ и пышной груди. Этотъ — довольно-легкй костюмъ сверху, оканчивался снизу затасканной зеленой шелковой юбкой, съ бархатной отдлкой. Черные волосы были заплетены на лбу въ мелкя косички и запрятаны въ чепецъ.
— Это вы, Надежда Николаевна?— проговорила Авдотья Алексевна, остановись въ дверяхъ и зорко осматривая Надю съ ногъ до головы.— Что это вы такъ поздно? Я думала, ужъ ночевать не придете.
Надя, молча, прошла мимо нея и вошла прямо изъ передней въ крошечную, темную комнатку. Притворивъ за собой дверь, она пошарила въ одномъ углу и, найдя спички, зажгла маленькую лампочку.
— До утра хватить,— прошептала она, внимательно осмотрвъ резервуаръ съ керосиномъ.
Тусклый свтъ лампы освтилъ бдную обстановку конурки. Порванный, обитый волосяной матерей диванъ, служившй вмст съ тмъ и постелью, небольшой о трехъ ножкахъ комодъ краснаго дерева, два-три деревянные стула, на одномъ изъ нихъ глиняная чашка и рукомойникъ съ отбитой ручкой, небольшой письменный столикъ, покрытый черной, драной кленкой,— составляли все убранство комнаты. Надя сняла башлыкъ и шапочку, сбросила промокшее пальто и, нагнувшись надъ диваномъ, вытащила изъ-подъ него пару суконныхъ туфель. Въ это время дверь отворилась и въ комнату безцеремонно вошла Авдотья Алексевна. Надя обернулась и съ неудовольствемъ взглянула на нее, но Авдотья Алексевна не обратила вниманя на этотъ взглядъ, сняла со стула мокрое пальто, положила его на окно и сла, облокотись жирнымъ локтемъ на столъ.
— Что вамъ угодно?— раздражительно спросила Надя.
— Угодно мн, душечка,— возразила Авдотья Алексевна, насмшливо взглядывая на нее,— сами знаете что! Угодно мн знать, когда же это мн заплатятъ за квартиру! Даровые-то жильцы мн не по карману.
— Я ужъ вамъ сказала, что завтра заплачу.
— Завтра? завтраками сытъ не будешь! Не разъ ужъ это слышала!
— Что-жъ вы хотите? теперь у меня денегъ нтъ!
— Знаю, что нтъ, моя душа,— со смхомъ возразила Авдотья Алексевна,— не только денегъ,— и вещей-то нтъ! Сегодня весь комодъ перешарила, и окромя какихъ-то тетрадокъ, да блья ничего нтъ… Все, значитъ, спустили!
Надя вспыхнула.
— Вы шарили въ моихъ вещахъ! да какъ вы смли!— крикнула она дрожащимъ отъ гнва голосомъ.
— Потише, моя красавица! Какъ я смла? Да, вотъ, такъ и посмла! Ужъ извините меня, неразумную: не спросясь вашей милости, осмотрла ваши богатства! Не бойтесь, матушка, ничего не утащила! Таскать-то нечего! Вишь ты, фря какая! За душой ни гроша, а туда же носъ задираетъ!
Авдотья Алексевна съ каждымъ словомъ возвышала голосъ и послдня слова почти прокричала. Надя молчала. Темные глаза мрачно смотрли на хозяйку, тонкя ноздри вздрагивали и губы крпко сжались. Ея пристальный взглядъ особенно раздражалъ Авдотью Алексевну. Выкрикивая послдня слова, она приподнялась съ мста, подбоченилась и съ вызывающимъ видомъ сдлала шагъ впередъ.
— Что же вы хотите?— глухо произнесла Надя, продолжая смотрть на не.
Вопросъ удивилъ Авдотью Алексевну, она всплеснула руками.
— Отцы мои! Никакъ она рехнулась! Чего я хочу? Денегъ моихъ хочу, вотъ что! Мсяцъ на исход, а за квартиру и столъ ничего не заплачено!
— Откуда же мн взять? Нтъ у меня денегъ! Завтра будутъ, говорю вамъ,— съ отчаянемъ произнесла Надя.
— Денегъ нтъ! а когда нанимали, видно, были деньги, или такъ, на даровщинку хотлось пожить?
Надя снова вспыхнула, слезы готовы были брызнуть изъ глазъ. Она быстро повернулась и сла на диванъ. Авдотья Алексевна слдила за каждымъ ея движенемъ, какъ кошка за мышью.
— Нтъ денегъ!— повторила она какъ-бы про себя.— Будто ужъ такъ трудно достать деньги такой красавиц!
Она посмотрла на свою жиличку. Надя неподвижно сидла на диван, глаза ея пристально смотрли на полъ, брови сдвинулись и вздулись, какъ отъ физической боли. Казалось, она не слыхала замчаня хозяйки.
Авдотья Алексевна, посл минутнаго колебаня, придвинула свой стулъ ближе къ Над и попыталась взять ее за руку. Надя отклонила эту попытку и съ нескрываемымъ отвращенемъ отодвинулась отъ нея. Авдотья Алексевна не обидлась. Подвинувъ свой стулъ еще ближе къ дивану, она нагнулась къ Над и, стараясь придать особенно нжное выражене лицу своему, заговорила таинственнымъ голосомъ:
— Давно ужъ хотлось мн поговорить съ вами по душ, моя милочка, и дать вамъ добрый совтъ. Вы не смотрите, что я такая моложавая… Вс думаютъ, что мн всего тридцать лтъ.— Авдотья Алексевна при этомъ самодовольно улыбнулась.— Пусть думаютъ! Это мн не въ убытокъ! Но, между нами будь сказано, я ужъ не молода и, пожалуй, годилась бы вамъ въ матери!
Надя съ изумленемъ посмотрла на толстое, самодовольное лицо Авдотьи Алексевны, которой ни въ какомъ случа нельзя было дать мене сорока-пяти лтъ.
— Что мн за дло до вашихъ лтъ,— съ сердцемъ проговорила она, приподнимаясь съ дивана.— Прошу васъ оставить меня… Я спать хочу. Деньги…
Авдотья Алексевна удержала ее за платье.
— Одну минуточку! Какя же вы, право, строптивыя! Ужъ я вдь не робкаго десятка, а вотъ сколько времени смотрю на васъ и все не ршаюсь поговорить по душ! А отчего же не поговоритъ? Вашего же добра желаю! Я горячая, иной разъ и наговорю ни всть что, только не со зла, а такъ, знаете, языкъ безъ костей!.. Ну, и сердце у меня отходчивое, мягкое, и къ вамъ, ужъ не знаю съ чего — особенно клонитъ меня… Такое у меня къ вамъ сочувстве, такое сочувстве, что я вамъ и сказать не могу!
Надя нервно повернулась на диван.
— Господи! неужели ужъ я у себя въ комнат не госпожа! съ тоской прошептала она.
Но Авдотья Алексевна вошла въ паосъ и пропустила мимо ушей это замчане.
— Смотрю я на васъ и жалко мн, какъ вы губите молодость свою и красоту!.. Я, вдь, тертый калачъ, съ-разу увидала, что вы не нашего поля ягодка!.. Не въ такой конур жили вы прежде… Вонъ блье-то у васъ все тонкое, барское, да и сами-то ужъ больно брезгливы Привыкли, значитъ, къ другой жизни… Что-жъ, будто ужъ невозможно снова зажить припваючи?..
Авдотья Алексевна откашлялась.
— Бгаете вы цлое утро, видно, все уроки иль другую работу какую ищете… А что эти уроки дадутъ вамъ? Дурнушк, уроду какому-нибудь на роду написано безъ денегъ сидть и рыскать по городу за грошовой работой, а красавица въ сорочк на свтъ рождается, и только съумй подставлять карманы, деньги сами посыплются!.. И я была молода и хороша была, и еще какъ хороша-то! Ну, ужъ и цну себ знала! Пожуировала-таки въ молодости! Въ тсной коморк не сидла, а деньги такъ и сыпались, такъ и сыпались!..
Авдотья Алексевна перевела духъ, и пытливо, искоса, посмотрла на свою жиличку. Надя не шевелилась, блдное лицо ея точно окаменло, рука судорожно стиснула уголъ подушки и будто замерла въ этомъ движени. Принявъ эту неподвижность за напряженное внимане, Авдотья Алексевна пересла на диванъ и фамильярно положила руку на платье Нади. Придерживая другой рукой платокъ на груди, она понизила голосъ и продолжала еще боле таинственно:
— Мужъ хозяйки нашего дома, знаете, генералъ. Живутъ они въ бель-этаж, что выходитъ на улицу. Ну-съ, вотъ видите, генералъ этотъ мн знакомъ! Богатый онъ, за женой кучу денегъ взялъ. Такъ вотъ намеднись призываетъ онъ меня и говоритъ: ‘Авдотья Алексевна, у васъ новая жиличка?’ — ‘Да, говорю, ваше превосходительство’.— ‘Очень, кажется, хорошенькая?’ — ‘Ничего, говорю, недурна’.— ‘Какое, говоритъ, недурна,— красавица! Я ее уже раза три видлъ и, какъ честный человкъ говорю вамъ, Авдотья Алексевна, такой красоточки давно не видалъ! Вы знаете меня, Авдотья Алексевна, я не скряга, и еслибъ она согласилась на знакомство, я озолочу ее съ ногъ до головы и буду вамъ…
Авдотья Алексевна внезапно остановилась и отдернула руку съ колнъ своей слушательницы. Темные глаза впились ей въ лицо, синя губы дрожали, напрасно силясь заговорить. Надя вдругъ встала, подошла въ двери и настежь растворила ее.
— Извольте выдти отсюда!— проговорила она глухимъ голосомъ.
— Что-съ!— вскрикнула Авдотья Алексевна, вскакивая съ дивана.— Чтобъ я вышла отсюда? Скажите, пожалуйста? Да та рехнулась, что-ли! Заплати мн прежде, да потомъ и гони меня изъ моей квартиры. Ужъ если кого гнать, такъ тебя, голубушку, выгнать слдуетъ, вотъ что! Что ты выпучила глаза-то,— думаешь, испугаюсь!— кричала Авдотья Алексевна, дйствительно испуганная страннымъ взглядомъ Нади.
— Вы говорите, вашъ генералъ женатъ на хозяйк этого дома. Я знаю эту хозяйку — и если за тотчасъ не выйдете изъ моей комнаты, я завтра же пойду и разскажу ей о предложени ея мужа и разскажу, какя дла за для него устраиваете. Вы можете быть уврены, что она повритъ мн.
Авдотья Алексевна смутилась.
‘Съ нея станетъ,— подумала она,— а генеральша не овечка!’
— А что мн за дло!— произнесла она громко, вызывающимъ голосомъ.— Экъ, чмъ испугала! Пойди, разскажи! да такую потаскушку и въ переднюю не пустятъ!
Она двинулась къ двери. Надя, молча, все также пристально глядя на разъяренную бабу, отошла нсколько отъ порога.
— Если ты завтра же не заплатишь, тебя въ шею выгонятъ, слышишь?— крикнула Авдотья Алексевна, съ сердцемъ натягивая красный платокъ, сползшй въ пылу негодованя съ толстыхъ, голыхъ плечъ.
Въ передней и въ сосднемъ корридор слышался скрипъ дверей и робкй шопотъ. Жильцы высыпали изъ своихъ комнатъ, привлеченные крикомъ хозяйки.
— Урокъ же мн, отдавать комнаты всякой дряни!— кричала Авдотья Алексевна, выходя въ переднюю.
Надя поспшно подошла въ двери и заперла ее на ключъ.
— Завтра, слышишь? а не то къ мировому!— прокричала Авдотья Алексевна за дверью.
Надя не отвчала. Неподвижно простояла она нсколько минутъ среди комната. Мертвенная блдность покрывала ея лицо, темные глаза казались еще боле впалыми и горли неестественнымъ блескомъ. Наклонивъ впередъ голову, крпко сжимая грудь обими руками, она прислушивалась къ пронзительному крику хозяйки и говору жильцовъ. Звонкй голосъ Авдотьи Алексевны еще долго раздавался по всей квартир. Она съ яростью хлопала дверью и швыряла что-то по комнат. Наконецъ она угомонилась. Жильцы снова разошлись по своимъ комнатамъ, и мало-по-малу все стихло.
Надя медленно, будто машинально, подошла къ столу и опустилась на стулъ. Подперевъ обими руками голову, она пристально стала смотрть на лампу. Неизвстно, думала-ли она о чемъ-нибудь. Блдное лицо и пристальный взглядъ выражали только полное изнеможене. Она, можетъ быть, долго просидла бы неподвижно, еслибъ въ дверяхъ не послышался легкй стукъ. Надя подняла голову.
— Надежда Николаевна!— послышалось за дверью.
Надя встала, подошла въ двери и повернула ключъ въ замк. Растрепанная голова высунулась въ дверь, за годовой появилась на половину ея владтельница, рябая, подслповатая женщина, въ грязномъ, изодранномъ ситцевомъ плать.
— Надежда Николаевна,— шопотомъ проговорила она,— я къ вамъ за письмецомъ.
Надя разсянно взглянула на нее, какъ-бы не понимая, что она отъ нея хочетъ.
— За письмомъ?— озабоченно повторила она, потирая рукой лобъ.— Да, да, помню… я его еще не написала… Ты подожди, Маруша… иль нтъ, я лучше сама теб принесу его…
Маруша совсмъ пролзла въ комнату.
— Я еще за однимъ дломъ,— проговорила она, тревожно поглядывая на дверь.
Надя заперла ее. Маруша переминалась съ ноги на ногу, косые глаза ея тупо смотрли на Надю.
— Давеча былъ тутъ господинъ одинъ,— прошептала она таинственно.
— Гд тутъ?
— Тутъ, у васъ. Позвонилъ, а ея дома не было. (Маруша мотнула головой по направленю двери).— Дома, говоритъ?— Нтъ дома, говорю.— Когда же он будутъ?— А я не знала… Вы не сказали, я и не знала.— Гд-жъ, говоритъ, ихъ комната? Мн бы очень любопытно посмотрть. Я, говоритъ, имъ сродственникъ. А сами мн цлковый въ руку… Что-жъ, думаю, баринъ, кажется, добрый… отчего не показать комнату?.. Грха въ этомъ нтъ… Ну, я и провела ихъ сюда…
Надя съ напряженемъ слушала Марушу.
— Какой баринъ?— спросила она лихорадочно.— Высокй? худой?
— Нтъ, не худой! Высокй, точно-что высокй, но толстый такой, плотный… Голова большущая и говоритъ точно сипитъ.
— Прокофй Даниловичъ!— чуть не вскрикнула Надя. Холодный трепетъ пробжалъ по всему ея тлу, она судорожно прижала руки въ груди.
— Что онъ сказалъ?— съ усилемъ произнесла она.
— Что-жъ, говоритъ, ихъ никогда дома нтъ. Я ужъ второй разъ прихожу… Постояли, посмотрли и пошли себ. Какъ, говорю, доложить о васъ? Не надо, говбритъ, я опосля зайду. Сегодня, говорю, зайдете?— Нтъ, говоритъ, завтра.
Маруша остановилась.
— Когда-жъ онъ былъ?— пробормотала она.— Я, кажись, его впервые вижу… Видно, кто изъ жильцовъ отпиралъ ему!..
— Завтра!— Надя перевела дыхане.— Завтра ничего! Только бы не сегодня, только не сегодня!..
Она растерянно глядла на Марушу. Та неподвижно стояла, прислонясь къ двери и не спуская тупыхъ глазъ съ Нади. Она напрасно силилась сообразить, кто бы это изъ жильцовъ могъ отпереть дверь барину. Послдовало довольно продолжительное молчане.
— Я бы письмецо взяла,— начала-было Маруша.
— Да, да,— проговорила Надя, приходя въ себя.— Ты пойди, Маруша.— Я принесу… Вотъ что, ты не жди. Ложись спать. Я теб въ карманъ положу… Не забудешь въ ящикъ положить?..
Маруша отрицательно покачала головой.
— Вотъ,— продолжала Надя, поспшно вынимая изъ кармана тощй porte-monnate.— На, возьми… вмсто денегъ… Можешь продать… Дадутъ наврное рубля четыре, а можетъ и пять…
Она вынула изъ пустого porte-monnate маленькое аметистовое колечко и подала его. Косые глаза Маруши загорлись. Она вцпилась въ колечко, захвативъ при этомъ пальцы Нади, и судорожно стиснула свою руку.
— Ну, теперь ступай!— нетерпливо замтила Надя, освобождая свои пальцы изъ грязныхъ рукъ Маруши.— Смотри, не забудь… Чуть свтъ, брось въ ящикъ!…
Восторгъ помшалъ Маруш отвчать. Она двинулась въ порогу.
— Она-то ужъ не узнаетъ!— съ усилемъ проговорила она, протискиваясь въ дверь и пытаясь лукаво подмигнуть косыми глазами.
Надя, молча, заперла за ней дверь.
‘Положитъ! не забудетъ!’ — прошептала она, опускаясь на стулъ передъ столомъ.— ‘Зачмъ онъ приходилъ?’ — думала она съ тоской’.— ‘Что имъ нужно отъ меня? что имъ нужно?’
Она судорожно стиснула похолодвшими руками голову.
‘Не пойду я туда! не пойду!… Не могу я туда идти! Какъ это они не понимаютъ?… Завтра!— прошептала она, пристально глядя передъ собой.— Что-жъ я испугалась!… Завтра все ужъ будетъ кончено… Все, все будетъ кончено! И страдане, и муки… Все, все кончено!’…
Она медленно разжала руки и, подперевъ ими голову, снова принялась смотрть на лампу.
Все было тихо вокругъ. Противъ обыкновеня, жильцы Авдотьи Алексевны улеглись рано спать. Ни единаго звука не доносилось изъ сосднихъ комнатъ, только по временамъ лай дворовой собаки, да стукъ выходной двери нарушали глубокую тишину. Въ передней забили часы. Ихъ громкое, медленное шипне зловщимъ образомъ раздалось по всей квартир. Надя подняла голову.
‘Двнадцать!’ — прошептала она при послднемъ удар. Опустивъ руку въ карманъ, она вынула небольшой револьверъ.
‘Этотъ способъ лучше, врне!’ — подумала она, внимательно осматривая курокъ. Минутное внимане снова смнилось полнымъ отсутствемъ мысли и лицо ея приняло равнодушное выражене. Она положила револьверъ около себя и, казалось, совершенно забыла о немъ, такъ же какъ забыла и о Прокофь Данилович, и обо всемъ, что ее такъ встревожило за нсколько минутъ передъ тмъ. Въ передней снова зашипли часы. Надя вздрогнула и встала. Тихо подошла она къ комоду и вынула небольшую тетрадь почтовой бумаги изъ верхняго ящика. Не закрывая его, она вернулась къ столу, но въ то время, какъ она хотла положить бумагу на столъ, изъ тетради выскользнула фотографическая карточка и упала на полъ. Надя нагнулась и машинально подняла карточку съ пола. Лицо ея вдругъ оживилось, она опустилась на стулъ и поднесла портретъ къ губамъ.
‘Вася!’ — прошептала она.— ‘Дитя мое! ангелъ мой!’
Горяче поцлуи сыпались на карточку. Отдаливъ ее отъ себя, она съ любовью осматривала пухленькое, дтское личико.
‘Прелесть моя!’ — шептала она.— ‘Вася! радость моя, дитя мое, не осуди меня!’
Горячя слезы закапали на столъ. Уронивъ голову на руки, она горько зарыдала. Долго раздавались судорожныя, отчаянныя всхлипываня, худенькое тло вздрагивало и трепетало отъ рыданй, и ручьями струились жгучя слезы по тонкимъ, прозрачнымъ пальцамъ. А вокругъ все было по прежнему тихо, только изъ передней доносился медленный, равномрный стукъ маятника, да въ углу подъ диваномъ шуршали мыши бумагой. Громкй, внезапный трескъ разсохшейся половицы заставилъ ее вздрогнуть и поднять голову. Взглядъ ея упалъ на револьверъ.
‘Боже мой, что же я длаю!— почти громко проговорила она.— Время летитъ, а я еще не написала!’
Торопливо отеревъ слзы, она отодвинула карточку и револьверъ и положила передъ собой листовъ бумаги. Обмакнувъ перо въ чернила, она задумалась.
‘Ття моя’ — начала она медленно, будто машинально, выводить перомъ буквы. Брови ея судорожно сдвинулись, перо выпало изъ рукъ. Съ глухимъ стономъ уронила она снова бдную, больную голову свою на руки. Ей вдругъ представился тотъ моментъ, когда Ирина Петровна получитъ это роковое письмо. Блдное, искаженное ужасомъ лицо промелькнуло мимо нея и заставило ее содрогнуться и еще крпче прижаться головой къ столу, какъ-бы желая этимъ физическимъ дйствемъ оттолкнуть отъ себя терзающй ее образъ. Но неотступно преслдовалъ онъ ее, и съ болзненною прозорливостью слдила она за всми проявленями недоумня, страданя, отчаяня на этомъ дорогомъ ей лиц.
‘Это убьетъ ее!— думала она.— Что-жъ съ Васей тогда? Господи, я такъ была уже покойна, такъ все ужъ ршила! И вотъ, снова страданя, снова сомння!… Когда же конецъ всмъ этимъ мукамъ!’…
Ломая руки, прошлась она по комнат. Но движене, казалось, еще боле волновало ее. Она бросилась на диванъ и запрятала лицо въ подушки. Несвязными, отрывистыми клочками носились мысли въ пылающей голов ея. Воображене уносило ее въ маленькй желтый домикъ, и какъ вихрь проносились передъ ней давно забытыя, свтлыя картины ея дтства и юности. Напрасно пыталась она отогнать ихъ, он будто на зло выплывали передъ ней и неотступно мелькало доброе, сморщенное лицо Ирины Петровны, а рядомъ съ нимъ образъ прежней Нади.
…Зачмъ, зачмъ вс эти терзаня въ эту послднюю ночь? Будто она уже недостаточно измучена, истерзана! Зачмъ эта послдняя капля во всей той чаши горечи, которую она уже до дна испила! Мысль объ отчаяни дорогого, любимаго существа ежечасно, ежеминутно преслдовала ее и заставляла откладывать ршене свое со дня на день, и вотъ, теперь, когда ужъ ей казалось, что все кончено, мысль эта снова врывается и разрываетъ ей душу на части.
Съ тяжкимъ стономъ подняла Надя голову и судорожно сжала руками сильно бьющеся виски.
‘Разв она можетъ жить? Господи! еслибъ она только заглянула ей въ душу, она сама поняла бы, что жизни нтъ и не можетъ быть!… нтъ и не можетъ быть!’ — повторила она нсколько разъ, продолжая сжимать голову руками.
Неподвижно просидла она нсколько минутъ, глаза ея пристально вперились въ противоположную стну. Тихй дтскй плачъ раздался въ это время. Какъ безумная вскочила она съ дивана.
‘Что это? Вася?’ — мелькнуло у нея въ голов. Вся кровь прилила ей къ сердцу, глаза расширились.
‘Ахъ, нтъ!’ — прошептала она, съ усилемъ переводя дыхане и проводя дрожащей рукой по лицу.— ‘Тамъ, въ конц корридора, женщина одна… У нея ребенокъ! Онъ у нея… Его не отняли…’
Надя медленно, будто въ забытьи, подошла къ столу.
‘Вы своимх безумнымъ поступкомъ,— слышится ей голосъ Вильда,— довели меня до того, что я принужденъ употребить силу… Вася останется у меня… Отъ васъ зависитъ быть при немъ. Возвратитесь въ мой домъ. Я постараюсь простить, загладить сдланный вами скандалъ’…
И онъ унесъ его, унесъ съ собой все, что составляло ея жизнь! Какъ долго раздавался плачъ ея мальчика! И какъ тихо вдругъ, какъ пусто стало внутри, когда послднй звукъ этого плача замеръ вдали. Будто что-то оборвалось тамъ, оборвалось на-вки! Бдная тетя! Какъ безумно рыдала она всю ночь! какъ молила ее не отчаяваться! Она надялась, что все еще уладится, главное — надялась, что она вернется къ нему! Сколько мсяцевъ ради нея пыталась она сдержать, заглушить безъисходное отчаяне, которое овладло ею съ той минуты, когда у нея отняли ребенка! Откуда у нея силъ хватило на это! Откуда у нея силъ хватило пытаться просуществовать, когда ей явно было доказано, что ждать ей нечего, что онъ не возвратитъ ей ребенка, и что она не иметъ права на него.
‘Неужели ей оставаться жить?’ Холодная дрожь пробжала по всему тлу ея.— ‘Нтъ, нтъ! это невозможно! Невозможно жить, когда все уже умерло! Жить — значитъ вернуться къ нему!
Надя встряхнула головой и порывисто взяла перо.
‘Она не знаетъ, что требуетъ!’ — съ отчаянемъ подумала она, снова садясь къ столу.— ‘Не понимаетъ она, что такъ еще хуже!’
Вся кровь прилила къ ея блднымъ, ввалымъ щекамъ. Рука быстро, лихорадочно задвигалась и горячимъ, неудержимымъ потокомъ полились слова на бумагу. Долго писала она, не останавливаясь, глаза ея блестли, губы судорожно шевелились, будто она про себя повторяла все, что писала. Мало-по-малу, однако, румянецъ отхлынулъ отъ щекъ, глаза потухли, взволнованное, встревоженное лицо приняло серьезное, сосредоточенное выражене, рука двигалась медленне и почеркъ становился все тверже и тверже. Тяжело перевела она дыхане, когда послднее слово было, наконецъ, написано и перо положено настоль. Тщательно свернула она письмо, твердымъ почеркомъ написала адресъ Ирины Петровны на конверт и, наклеивъ марку, встала. Ни минуты не медля, взяла она маленькую лампочку и ршительно направилась къ двери.
Мертвая тишина царствовала въ передней. Надя неслышно ступала, задерживая дыхане и напряженно прислушиваясь. Все спало. Одни только часы своимъ однообразнымъ стукомъ нарушали всеобщй сонъ. Надя мелькомъ взглянула на нихъ и судорожно стиснула лампу. ‘Половина четвертаго! Какъ поздно!’ Она ускорила шаги, растворила одну изъ дверей передней и вошла въ темную кухню. Съ безпокойствомъ озиралась она вокругъ.
‘Маруши нтъ! Гд же она?’
Надя тревожно подняла лампу надъ головой и, напрягая зрне, увидла, наконецъ, за плитой что-то свернутое въ комокъ. Она подошла ближе. На полу, на грязномъ, изодранномъ куск войлока покоилась Маруша, заснувшая, какъ была, въ плать. Положивъ голову на какой-то узелъ, исполнявшй должность подушки, она громко храпла. Надя поставила лампу на плиту, нагнулась въ Маруш и осторожно стала искать ея карманъ. Съ немалымъ трудомъ удалось ей найти его, но лишь только хотла она опустить въ него письмо, какъ Маруша вскочила какъ встрепанная, сла, поджавъ ноги, на свой войлокъ и громко что-то забормотала.
— Тише, Маруша, тише! это я!— шептала испуганная Надя, зажимая ей ротъ рукой.— Я письмо въ карманъ положила.
Маруша тупо взглянула на нее.
— Письмо?… перстенкъ!… Да, да, чуть свтъ!— забормотала она, и, пожевавъ тубами, снова повалилась на свою импровизованную подушку.
Надя тщательно вложила письмо въ ея карманъ и, взявъ лампу, внимательно осмотрла Марушу, но та уже спала и снова громкй храпъ замнилъ ея бормотане.
Тихими, неслышными шагами вышла Надя изъ кухни, крпко притворивъ за собою дверь. Поспшно, не оглядываясь, прошла она переднюю и подошла къ своей комнат. Взявшись за ручку двери, она на минуту остановилась, какъ-бы въ нершимости. Легкая судорога пробжала по лицу ея, оно вытянулось, глаза расширились и пристально уставились въ дверь, какъ-бы вглядываясь во что-то страшное, непонятное. Колебане длилось одно мгновене. Дверь раскрылась и тотчасъ же закрылась за Надей. Глухо щелкнулъ заржавленный замокъ — и все стихло.

——

Срое, туманное утро смнило вечернюю непогоду. Несмотря на не раннй уже часъ, казалось, будто еще не совсмъ разсвло. Свинцовыя облака обложили небо, и не то снгъ, не то дождь сыпался на землю. Былъ уже одиннадцатый часъ утра, когда Вильдь и Прокофй Даниловичъ въхали въ карет въ пятнадцатую линю и остановились у высокаго, каменнаго дома. Въ воротахъ его и на тротуар столпилось нсколько человкъ. Дв женщины наперерывъ что-то разсказывали окружавшимъ ихъ слушателямъ, громке голоса ихъ и жесты выражали волнене. Слушатели охали, пожимали плечами, качали головой и, видимо, принимали живйшее участе въ ихъ разсказ.
— Я вотъ тутъ въ трактирчик подожду,— проговорилъ Прокофй Даниловичъ, вылзая вслдъ за Вильдомъ изъ кареты и мелькомъ взглядывая на оживленную группу у воротъ. Онъ указалъ при этомъ на противоположную сторону улицы, гд на подъзд довольно представительнаго дома бросалась въ глаза ярко-синяя вывска съ надписью ‘Малоросся’.
— Тамъ изъ окна будетъ видно, одинъ-ли ты подешь, или нтъ?— Онъ весело подмигнулъ глазомъ.— А можетъ, что и нужно будетъ!… Ты запомнилъ, какъ идти? На второмъ двор, первая дверь направо, а тамъ въ четвертомъ этаж — налво.
Вильдь, молча, кивнулъ головой и, не оглядываясь, вошелъ въ ворота. Прокофй Даниловичъ, слегка поживаясь отъ прохватывающей его сырости, перешелъ улицу и вошелъ въ трактиръ. Постителей было немного. Только у одного окна сидли дв-три личности въ длиннополыхъ сюртукахъ, не то купцы, не то мщане и, усердно опоражнивая огромный самоваръ, перебрасывались отъ времени до времени односложными словами. За прилавкомъ сидлъ хозяинъ, весь поглощенный въ каке-то счеты, толстые, красные пальцы съ усилемъ выводили перомъ цифры на грязномъ клочк бумаги. Два половыхъ безъ дла сновали изъ угла въ уголъ.
Прокофй Даниловичъ бгло осмотрлъ всхъ присутствующихъ, заказалъ себ стаканъ чаю и услся у окна за столъ, покрытый грязною скатертью. Вынувъ изъ кармана газету, онъ принялся-было читать, но чтене не ладилось. Онъ безпрерывно, съ любопытствомъ, поглядывалъ на противоположную сторону и охотно бы посмотрлъ, что длается тамъ, на второмъ двор, въ четвертомъ этаж, тамъ, въ маленькой конурк, гд вчера въ немъ укрпилась полная увренность, что насталъ конецъ всей комеди, настала пора явиться примирителемъ двухъ враждующихъ сторонъ. Веселая усмшечка свтилась въ его прищуренныхъ глазкахъ, и безмятежно посматривалъ онъ на улицу.
‘Не ране, какъ черезъ часъ кончится ихъ мирная бесда’, подумалъ онъ, подсмиваясь и вытаскивая часы изъ кармана. ‘Иль ужъ нужда такъ ее стснила, что она тотчасъ же пойдетъ за мужемъ! Нтъ, тотчасъ же не пойдетъ! Не похоже что-то! Ну, ужъ характерецъ!’ прибавилъ онъ мысленно. ‘Ну, да теперь шелковая будетъ, и на Прокофья Даниловича авось милостиве взглянетъ’.
Онъ невольно разсмялся, но, увидвъ изумленный взглядъ проходившаго мимо полового, заслонилъ лицо газетой, какъ-бы весь поглощенный въ чтене. Черезъ минуту, однако, онъ снова смотрлъ на улицу.
Въ воротахъ каменнаго дома происходило теперь замтное движене. Группа, столпившаяся на тротуар, все увеличивалась и увеличивалась. Въ ней присоединялись то прохоже, то мастеровые, дворники, кухарки изъ сосднихъ домовъ. Одни поспшно входили въ ворота, но въ свою очередь смнялись другими, выходящими изъ воротъ. Любопытство, волнене все боле и боле охватывало толпу.
— ‘Что тамъ такое случилось’? подумалъ Прокофй Даниловичъ.— ‘Кража, врно? Ну да, врно, кража! Вотъ и полиця появилась… Что-жъ только одинъ городовой? Можетъ, частный приставъ уже тамъ… Послалъ его только за чмъ-нибудь!’ соображалъ Прокофй Даниловичъ, слдя за выходившимъ изъ-подъ воротъ каменнаго дома городовымъ.
— A y насъ тамъ, дяденька, неладно!— проговорилъ въ это время за спиной Прокофья Даниловича мальчишка-мастеровой, посланный размнять рубль на мелкую монету.
Прокофй Даниловичъ обернулся.
— Да что тамъ у васъ такое?— спросилъ лниво хозяинъ, отсчитывая пятаки.
— Тамъ, на второмъ двору, женщина одна поршила съ собой.
Прокофй Даниловичъ замеръ на мст. Черныя пятна замелькали у него передъ глазами, въ ушахъ загудло такъ, что онъ съ трудомъ могъ разслышать то, что говорилось въ двухъ шагахъ отъ него.
— Повсилась?— равнодушно спросилъ хозяинъ, вкладывая въ руку мальчишки пятаки.
— Нтъ, застрли…— отвчалъ-было мальчишка, но голосъ его оборвался, онъ съ испугомъ повернулъ голову. Прокофй Даниловичъ держалъ его за воротъ и изо всей силы трясъ его.
— Женщина? какая женщина?— хриплъ онъ.— Да говори же, чортъ, говори!
— Тамъ въ нумер…— началъ-было перепуганный мальчикъ, выпуская изъ рукъ пятаки, но Прокофй Даниловичъ не слушалъ уже. Съ силой оттолкнувъ его, онъ машинально схватилъ со стула шляпу и выскочилъ на улицу. Сырой, холодный воздухъ обхватилъ его пылающую голову, но не освжилъ ее. Держа шляпу въ рукахъ, перебжалъ онъ улицу, растолкалъ толпу галдющаго народа у воротъ и, самъ не помня какъ, очутился на лстниц, ведущей въ нумера. На всей лстниц и на площадкахъ квартиръ собрались жильцы, и вс они говорили, толковали о томъ происшестви, которому онъ не хотлъ, не могъ врить. Несвязныя слова долетали до него, онъ ничего не понималъ, ничего не слыхалъ. Не переводя дыханя, спихивая все и всхъ, кто попадался ему на пути, не обращая вниманя на ругательства и проклятя, онъ летлъ по лстниц. Передняя извстныхъ ему нумеровъ была биткомъ набита жильцами и посторонними.
— Да, вотъ, пускай всхъ!— раздавался сдобный голосъ Авдотьи Алексевны.— Огласка теперь пойдетъ на вс нумера! Какой чортъ ея комнату найметъ!… Да вы куда прте?— крикнула она гнвно на Прокофья Даниловича, который пробирался къ знакомой ему комнат, мощной рукой раздвигая всхъ на своемъ пути.
— Нельзя туда!— проговорила она, хватая его за руку.— Видите, заперто! не велно пускать!
— Прочь!— прохриплъ Прокофй Даниловичъ, оттолкнувъ ее такъ, что она отлетла шага на два. Схватившись за ручку двери, онъ ворвался въ комнату.
— О, Господи!— прошепталъ онъ, прислоняясь въ стн.
На диван лежала Надя. Голова ея была откинута на подушки, платье разстегнуто на груди. На рубашк и на простын около лвой руки запеклись небольше потки крови. Все вытянутое тло ея сохраняло еще судорожное движене, и какое-то горькое недоумне выражало блдное, молодое, безжизненное лицо.
Въ двухъ шагахъ отъ нея сидлъ Вильдъ. Его, должно быть, посадили на стулъ. Голова его опускалась на грудь, руки безпомощно висли между колнъ. Онъ, казалось, вдругъ постарлъ на двадцать лтъ. Неподвижно сидлъ онъ, вперивъ глаза въ полъ. По временамъ холодная дрожь пробгала по немъ, онъ хватался за голову и тихо шепталъ:
— Надя! зачмъ же это? зачмъ?
У стола сидлъ частный приставъ и письмоводитель, и составляли протоколъ. Частный приставъ съ любопытствомъ осматривалъ револьверъ.
— Плохенькй,— говорилъ онъ.— Вотъ что значить случайность!… Изъ десяти случаевъ одинъ выдастся, что такъ мтко попадетъ, прямо-таки въ сердце…
— Вдь я никого не веллъ пускать!— началъ-было онъ грозно, но, взглянувъ на багровое, искаженное лицо Прокофя Даниловича, остановился и переглянулся съ тутъ же сидвшимъ докторомъ. Оба они перевели глаза на Вильда и затмъ снова взглянули на Прокофья Даниловича.
— Можетъ, тоже изъ близкихъ,— прошепталъ приставъ, обращаясь къ доктору.— Все это очень странно!— прибавилъ онъ, качая головой.
Прокофй Даниловичъ не двигался. Инстинктивно сдернулъ онъ душившй его галстукъ и не спускалъ глазъ съ блднаго лица Нади.
Въ дверяхъ полурастворенной двери столпились между тмъ зрители. Они тихо перешептывались, поглядывая на Надю.
— Молодая еще какая!— говорила одна женщина.— И какъ это ее Господь Богъ допустилъ!
— Жизнь-то, видно, не сладка была… Долго-ль до грха! Что-жъ что молода! Въ иной часъ и молодой смерть краше жизни!
— Замужняя, говорятъ, была!… Можетъ, дточекъ оставила…
— Гд-жъ мужъ?… Врно бросилъ ее…
— А вонъ, можетъ, и онъ сидитъ… Что-то ужъ очень убивается…
Нсколько головъ вытянулись въ дверь.
— Дверь закройте!— крикнулъ приставъ.
Приказане его было немедленно исполнено.
— Здсь письмо,— замтилъ докторъ, подходя къ Прокофью Даниловичу.— Можетъ, вы родственникъ?… захотите взглянуть…
Прокофй Даниловичъ отвелъ глаза отъ Нади и машинально взялся за письмо. На конверт былъ твердой рукой написанъ адресъ и имя Вильда. Конвертъ былъ не запечатанъ. Онъ медленно вынулъ вдвое сложенную записку, въ ней заключались слдующя слова:
‘Исполни мою послднюю просьбу: позволь Ирин Петровн быть при Вас. Прости меня.

Надя’.

Прокофй Даниловичъ дрожащей рукой сложилъ снова письмо.
— Это мужу,— съ усилемъ проговорилъ онъ, указывая головой на Вильда.— Можетъ еще что-нибудь есть?— прибавилъ онъ, съ трудомъ переводя дыхане.
— Нтъ,— возразилъ докторъ,— только вотъ еще два слова, что никто въ смерти не виновенъ.
Частный приставъ, собравъ вс бумаги, всталъ и тоже подошелъ къ Прокофю Даниловичу.
— Тутъ хозяйка нумеровъ заявляетъ претензи. Затмъ, надо было бы нкоторыя формальности исполнить… Если вы родственникъ самоубйцы, то…
— Длайте какъ знаете,— перебилъ его Прокофй Даниловичъ, нетерпливо махая рукой.— Исполняйте вс формальности… За все будетъ заплачено!.. Скажите тамъ хозяйк, что все будетъ выплачено, все, все… Только чтобъ она не смла сюда лзть!…
Частный приставъ пожалъ плечами и хотлъ-было возражать, но докторъ дернулъ его за рукавъ.
— Посл,— прошепталъ онъ, съ состраданемъ указывая на Вильда.
Частный приставъ и письмоводитель вышли. Докторъ послдовалъ за ними.
Глубокая тишина воцарилась въ комнат.
‘Не смирилась!’ думалъ Прокофй Даниловичъ, не спуская пристальныхъ глазъ съ лица Нади.— ‘Вотъ до чего мы ее довели! Голодъ не свой братъ!’ повторилъ онъ машинально, какъ-бы заученную фразу.
Глухой стонъ, раздавшйся въ эту минуту, вывелъ его изъ тяжелаго забытья. Онъ взглянулъ на сгорбленную фигуру Вильда. Молча подошелъ онъ къ нему и положилъ ему руку на плечо. Вильдъ вздрогнулъ и быстро поднялъ голову.
— Вотъ,— проговорилъ онъ прерывистымъ, сдавленнымъ голосомъ.— Говорилъ — завтра!.. Видишь, что она сдлала! видишь!..
Съ глубокимъ стономъ повалился онъ на колни на полъ и съ громкимъ, судорожнымъ рыданемъ прижался головой въ ногамъ Нади.
Слабый, зимнй лучъ солнца пробился въ это время сквозь свинцовыя облака и, поигравъ на стекл, скользнулъ на подушку и на лицо Нади. Будто какой-то трепетъ пробжалъ вдругъ по немъ. Легкая судорога сжала блдныя губы, болзненно сдвинулись брови, и все молодое, измученное лицо, казалось, спрашивало:
— Къ чему все это? Зачмъ столько страданй? Зачмъ, зачмъ?
Лучъ солнца исчезъ и снова спокойно, недвижима лежала она, навсегда избавленная отъ всхъ мукъ и страданй, а у ногъ ея отчаянно рыдалъ Вильдъ, оплакивая свою такъ жестоко сломанную, разбитую жизнь.

Ардовъ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 7—8, 1877.

Апрелева Елена Ивановна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Базар житейской суеты. Часть четвертая, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1848
  2. Бенони, Гамсун Кнут, Год: 1908
  3. В приисковой глуши, Брет-Гарт Фрэнсис, Год: 1889
  4. Истоки, Алданов Марк Александрович, Год: 1950
  5. Браконьер, Мариетт Фредерик, Год: 1842
  6. Соки земли, Гамсун Кнут, Год: 1917
  7. Когда рушатся троны…, Брешко-Брешковский Николай Николаевич, Год: 1925
  8. Принц и нищий, Твен Марк, Год: 1881
Электронная библиотека