Бирс Амброз.
Бирс Амброз.
Без вести пропавший.
Без вести пропавший.
One Of The Missing (1888).
Из сборника ‘В гуще жизни’ (1891).
Перевод В. Азова.
Без вести пропавший, Бирс Амброз, Год: 1888
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Первая публикация перевода: Бирс А. Настоящее чудовище. — Л.: Время, 1926.
Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла ‘Собака Баскервилей’).
Джером Сиринг, рядовой в армии генерала Шермана, стоявшей против неприятеля у горы Кенесо, в штате Джорджия, повернулся спиной к группе офицеров, с которыми он только что разговаривал о чем-то шепотом, перебрался через узкую линию окопов и исчез в лесу. Никто из находившихся в окопах людей не сказал ему ни слова, и сам он ограничился только, проходя мимо них, кивком головы, — но все понимали, что этому храбрецу поручено какое-то опасное дело. Джером Сиринг, будучи простым рядовым, тем не менее в строю не служил, он был откомандирован для службы при главном штабе дивизии и был внесен в списки в качестве ординарца. Понятие ‘ординарец’ включает в себя массу всевозможных обязанностей. Ординарец может быть курьером, писарем, денщиком — всем, чем угодно. Он может исполнять такие обязанности, которые не предусмотрены никакими приказами и военными инструкциями, природа их может зависеть от способностей самого ординарца, от расположения начальства, наконец, просто от случайности.
Рядовой Сиринг, не имевший соперников стрелок, очень молодой — прямо поразительно, до чего мы все были в то время молоды, — сильный, умный, не знающий, что значит страх, был разведчиком. Генерал, командовавший его дивизией, не любил слепо подчиняться приказаниям свыше, не узнав расположения неприятеля, даже в тех случаях, когда его часть не была передовым отрядом, а составляла только часть боевой линии армии. Он не довольствовался также сведениями, которые он получал о своем визави обычным путем, он желал знать больше того, что сообщал ему корпусный командир и что могли дать ему стычки между пикетами и застрельщиками. Отсюда и родилась потребность в Джероме Сиринге, с его необычайной отвагой, меткостью в стрельбе, острым зрением и правдивостью. В данном случае полученные им инструкции были несложны: подойти к неприятельским позициям как можно ближе и узнать все, что будет в его силах.
Через несколько мгновений он был уже на линии пикетов, караульные лежали группами по два и по четыре человека за низкими земляными прикрытиями, их ружья высовывались из-за зеленых веток, которыми они маскировали свои маленькие крепостцы. Лес густой стеной тянулся к линии фронта, он стоял такой торжественный и безмолвный, что только человек с большим воображением мог бы представить себе, что он полон вооруженных людей, чутко прислушивающихся к каждому шороху, и что он таит в себе грозные возможности битвы.
Задержавшись на минуту около пикета, чтобы сообщить людям о данном ему поручении, Сиринг осторожно пополз вперед на руках и коленях и скоро исчез из виду в густой чаще кустарника.
— Только мы его и видели, — сказал один из солдат. — Жаль, что он не оставил здесь свое ружье.
Сиринг полз, пользуясь для прикрытия каждой кочкой или кустом. Глаза его зорко следили за всем, уши улавливали малейший звук. Он дышал чуть слышно, а когда раздавался треск раздавленной его коленом ветки, он останавливался и прижимался к земле. Это была медленная, но нескучная работа: опасность придавала ей интерес, но этот интерес разведчику приходилось скрывать. Пульс у него бился так же правильно и нервы у него были так же спокойны, как если бы он ловил воробьев.
‘Кажется, прошло уж много времени, — подумал он, — но я, должно быть, ушел недалеко, я еще жив’.
Он улыбнулся своему способу измерения времени и пополз дальше. Минуту спустя он прижался к земле и долго лежал так без движения. Сквозь тесный просвет в кустах он различил небольшую насыпь из желтой глины — это было прикрытие неприятельского пикета.
Спустя некоторое время он осторожно, дюйм за дюймом, поднял голову, потом приподнялся на широко расставленных руках, не спуская напряженного взгляда с глиняной насыпи. Через секунду он был уже на ногах, с ружьем в руках, и крупными шагами направился вперед, мало заботясь о том, чтобы скрыть свое присутствие. Он понял по некоторым признакам, что неприятель покинул этот окоп.
Чтобы убедиться в этом окончательно, Сиринг, прежде чем возвратиться и сообщить такое важное известие, бросился вперед. Перебравшись через линию покинутых окопов и переходя от прикрытия к прикрытию, он вышел в более редкий лес, зорко высматривая, не остался ли здесь кто-нибудь из врагов. Так он дошел до окраин какой-то плантации, это было одно из тех заброшенных, покинутых имений, которых стало так много за последние годы войны, усадьба заросла терновником, заборы были сломаны, дом стоял необитаемый, с зияющими дырами на месте дверей и окон. Окинув все это зорким глазом из-за группы молодых сосен, Сиринг быстро пробежал через поле и сад к маленькому строению, стоявшему отдельно от других на небольшом возвышении, ему казалось, что оттуда легко будет окинуть взглядом большое пространство в том направлении, куда, по всей вероятности, скрылся неприятель.
Это строение, состоявшее из одной комнаты, возвышалось на четырех столбах футов в десять вышины, теперь от него почти ничего не осталось, кроме крыши, пол развалился, балки и доски валялись на земле или торчали в разные стороны, сидя в своих гнездах только одним концом. Столбы, поддерживавшие здание, утратили вертикальное положение. Казалось, что все здание рухнет, если до него дотронуться пальцем.
Скрывшись за переплетенными досками и балками, Сиринг смотрел на расстилавшуюся перед ним открытую местность, которая была видна ему вплоть до отрога горы Кенесо, за полмили отсюда. Дорога, которая вела на этот отрог и через перевал, была покрыта войсками — арьергардом отступавшей армии, — и стволы их ружей сверкали на солнце.
Сиринг узнал теперь все, на что он мог рассчитывать. Долг призывал его как можно скорее вернуться в свою часть и сообщить о своем открытии. Но серая колонна пехоты, взбиравшаяся на гору, представляла собой сильное искушение. Его ружье — обыкновенный ‘Спрингфилд’, только снабженный особой мушкой и дальномером, — было способно без всякого затруднения послать в самую гущу врага полторы унции свинца.
Это, конечно, не могло повлиять на длительность или на исход войны, но ремесло солдата в том, чтобы убивать. Сиринг прицелился и положил палец на спусковой крючок.
Но еще с изначальных времен было предрешено, что рядовой Сиринг никого не убьет в это ясное летнее утро и не сообщит своему начальству об отступлении конфедератов. Бесчисленное количество веков события известным образом переплетались между собой в этой удивительной мозаике, некоторым неясным частям которой мы присваиваем название ‘история’. Они переплетались между собою так, что поступки, которые хотел совершить Сиринг, нарушили бы всю гармонию рисунка.
Сила, которой поручено следить за тем, чтобы ткань истории точно соответствовала утвержденному рисунку, еще двадцать пять лет назад приняла свои меры к тому, чтобы рядовому Сирингу не удалось в это чудное утро спустить курок. Для этого она дала жизнь ребенку мужского пола в маленькой деревушке у подножия Карпат, воспитала его, заботливо следила за его образованием, направила его стремления в сторону военной карьеры и в должное время сделала его артиллерийским офицером. Благодаря стечению бесчисленного количества благоприятных обстоятельств и перевесу их над бесчисленным же количеством неблагоприятных вышеупомянутый офицер совершил нарушение дисциплины и, чтобы избегнуть наказания, бежал с родины. Он попал (не без участия той же Высшей силы!) в Новый Орлеан (вместо Нью-Йорка), а там, на пристани, его поджидал уже набиравший рекрутов офицер. Он вступил в армию, скоро получил повышение, и обстоятельства в конце концов сложились так, что в настоящий момент он командовал батареей южан, стоявшей мили за три от того места, где Джером Сиринг, разведчик северян, стоял с оружием наготове. Ничто не было упущено из виду как в обстоятельствах жизни этих двух живых людей, так и в жизни их предков и современников, — и даже в жизни современников их предков, — чтобы желаемый результат наступил. Если бы в этом длинном ряде сцепляющихся событий что-либо было недосмотрено, рядовой Сиринг мог бы выстрелить в отступающих южан и, возможно, промахнулся бы. Случилось же так, что артиллерийский капитан, в ожидании своей очереди уйти со своей батареей с позиции, забавлялся тем, что наводил полевое орудие наискось вправо, на гребень холма, где, как ему казалось, он усмотрел несколько офицеров-северян, и наконец разрядил его. Заряд упал значительно выше цели.
В тот момент Джером Сиринг, придерживая курок и глядя на видневшихся вдали южан, соображал, куда ему нацелиться, чтобы в результате в мире стало больше одной вдовой, одним сиротой или одной осиротевшей матерью, может быть, и всеми тремя разновидностями человеческого горя (хотя рядовой Сиринг и отказывался от повышения, причем неоднократно, его никак нельзя было обвинить в отсутствии честолюбия). Вдруг он услышал в воздухе звук, напоминавший шум крыльев хищной птицы, кидающейся на свою добычу. Прежде чем он успел что-либо сообразить, этот шум перешел в какой-то хриплый, ужасающий рев, и снаряд, как будто упавший с неба, с оглушительным шумом ударил в один из столбов, поддерживавших над его головой беспорядочную груду бревен и досок, столб превратился в щепки, и ветхое строение с грохотом рухнуло в туче слепящей глаза пыли!
Когда Джером Сиринг пришел в сознание, он не сразу понял, что, собственно, произошло. Прежде чем он открыл глаза, прошло еще немного времени. Сначала ему показалось, что он умер и похоронен, и он старался вспомнить какие-нибудь подробности погребальной церемонии. Ему казалось, что его жена стоит на коленях на его могиле и это делает землю, которая навалилась ему на грудь, еще тяжелее. Земля вместе со вдовой, наверно, раздавили его гроб. Хорошо, что дети уговорили ее наконец уйти домой, а то ему невозможно было бы больше дышать. Он почувствовал себя виноватым. ‘Я не могу говорить с ней, — подумал он, — ведь у мертвецов нет голоса. А если я открою глаза, их засыплет землей’.
Он все-таки открыл глаза, безграничный простор голубого неба расстилался над верхушками деревьев. На первом плане, загораживая некоторые деревья, возвышался высокий, темный, скошенный каким-то углом холмик, через который проходила целая система беспорядочно переплетенных прямых линий, в центре ее светилось яркое металлическое кольцо, оно светилось на неизмеримо далеком расстоянии — настолько далеком, что эта беспредельность утомила его, и он закрыл глаза. В тот момент, когда он сделал это, он испытал ощущение невыносимо яркого света. В ушах его раздавался шум, похожий на низкий, ритмический звук морского прибоя, и из этого шума, составляя как бы часть его, а может быть, приходя откуда-то издалека, отчетливо выделялись слова: ‘Джером Сиринг, ты попался, как крыса в ловушку… в ловушку, в ловушку, в ловушку’.
Потом вдруг наступило молчание, черный мрак, бесконечное спокойствие, и Джером Сиринг, прекрасно сознававший свое крысиное положение и вполне уверенный в том, что он попал в ловушку, вспомнил все и, нисколько не испуганный, снова открыл глаза, чтобы осмотреться, оценить силу врага и составить план своего освобождения.
Он был захвачен в наклонном положении, спина его упиралась в толстое бревно. Другое бревно лежало на его груди, но он сумел отодвинуться немного в сторону, так что оно перестало давить его, хотя само и не сдвинулось с места.
Планка, прикрепленная к этому бревну под углом, притиснула его левым боком к груде досок, сдавив ему при этом левую руку. Его ноги, лежавшие на земле и раскинутые в стороны, были покрыты до колен грудой обломков, закрывавшей от него даже его ограниченный горизонт. Голова его была как будто охвачена тисками, он мог только скользить взглядом и слегка двигать подбородком. Лишь правая рука его была отчасти свободна. ‘Ты должна помочь нам выбраться отсюда’, — сказал он своей правой руке. Но он не мог вытащить ее из-под тяжелого бревна, улегшегося ему поперек груди.
Сиринг не был тяжело ранен и не чувствовал боли. Рана на голове, нанесенная ему осколком расколотого столба и совпавшая со страшным потрясением, которое испытала его нервная система, вдруг лишила его сознания. Бессознательное состояние вместе с первым моментом пробуждения, когда мозг его еще был полон причудливых фантазий, длилось не более нескольких секунд, пыль, вызванная падением здания, еще не успела улечься, когда он приступил к разумному обсуждению своего положения.
Двигая свободной частью правой руки, он пробовал теперь освободиться от бревна, лежавшего поперек его груди. Но это ему не удавалось. Он был не в состоянии освободить плечо настолько, чтобы он мог сделать что-нибудь при помощи кисти руки. Планка, прикрепленная к бревну под углом, тоже мешала ему. Было очевидно, что он не может ни просунуть руку под бревно, ни положить ее на бревно сверху. Убедившись в невозможности освободиться от бревна, он отказался от этого плана и стал размышлять, не сможет ли он дотянуться до обломков, заваливших его ноги.
Когда он, чтобы решить этот вопрос, обвел взглядом кучу обломков, внимание его было привлечено предметом, находившимся прямо против его глаз и напоминавшим кольцо из блестящего металла. Сначала ему показалось, что это кольцо охватывает какой-то совершенно черный предмет не более чем в полдюйма в диаметре. Вдруг ему пришла в голову мысль, что этот черный предмет не что иное, как тень, и что кольцо на самом деле — дуло его ружья, высунувшееся из кучи обломков. Это открытие удовлетворило его ненадолго, если тут вообще могла быть речь об удовлетворении. Закрывая один глаз, он мог рассмотреть весь ствол — вплоть до той его части, которая была скрыта вместе с прикладом грудой мусора. Он мог видеть каждым глазом соответствующую сторону ствола. Когда он глядел правым глазом, оружие казалось направленным влево от его головы, и наоборот. Он не мог видеть верхнюю поверхность ствола, но мог видеть под легким углом нижнюю часть приклада. Дуло было направлено как раз в середину его лба.
Убедившись в этом и припомнив, что перед самым несчастьем, повлекшим за собой эту до дикости нелепую ситуацию, он взвел курок и поставил собачку в такое положение, что достаточно было малейшего прикосновения, чтобы раздался выстрел, рядовой Сиринг почувствовал беспокойство. Но чувство это было далеко от страха, он был храбрым человеком, привыкшим видеть перед собой ружейные дула — да и пушечные жерла тоже, — и теперь он вспомнил, с чувством, близким к удовольствию, эпизод из своего прошлого, когда они брали штурмом Миссионерскую гору. Он поднялся к неприятельской амбразуре, из которой торчало жерло пушки, выпускавшей в толпу осаждающих снаряд за снарядом. С минуту ему казалось, что орудие убрали, он не видел в отверстии ничего, кроме медного кольца, он тогда только понял, что это и есть пушка, когда это кольцо — едва он успел податься в сторону — выбросило по кишевшему людьми склону еще тучу картечи. Видеть направленное на себя огнестрельное оружие, за которым блестят огнем ненависти чьи-то глаза, — это самое заурядное явление в жизни солдата. И тем не менее рядовой Сиринг был не вполне доволен своим положением и отвел глаза от смотревшего на него дула его собственного ружья.
Бесцельно пошарив некоторое время правой рукой, он сделал безуспешную попытку освободить свою левую руку. Потом он попробовал высвободить голову, так как невозможность двинуть ею и неизвестность, что именно удерживает ее, стали его раздражать. Затем он попробовал вытащить из-под груды обломков ноги, но, в то время как он напрягал для этого могучие мускулы своих ног, ему пришло в голову, что, разворашивая мусор, он может задеть ружье и разрядить его. Он припомнил случай, когда в минуту какого-то самозабвения он взял ружье за ствол и начал прикладом выколачивать мозги из головы какого-то джентльмена и только потом сообразил, что ружье, которым он так размахивал, было заряжено и курок был поднят. Если бы это обстоятельство было известно его противнику, он, несомненно, сопротивлялся бы дольше. Сиринг всегда улыбался, вспоминая этот свой промах, но ведь в ту пору он был еще неопытным новичком! Сейчас ему было не до улыбки. Он снова повернул глаза в сторону дула ружья, и с минуту ему казалось, что оно передвинулось: оно казалось теперь несколько ближе.
Он опять отвернулся. Его внимание привлекли верхушки далеких деревьев, росших позади плантации, он никогда раньше не замечал, как они легки и ажурны и как густа синева неба даже в тех местах, где она казалась немного бледнее от зелени листьев, прямо над головой оно казалось почти черным. ‘Здесь будет невероятная жара, — подумал он, — когда наступит день. Интересно знать, куда обращено мое лицо?’
По тени он решил, что лицо его обращено к северу, — это хорошо! По крайней мере, солнце не будет слепить ему глаза, кроме того, на севере живут его жена и дети.
— Ах! — громко воскликнул он. — Им-то от этого разве легче?
Он закрыл глаза. ‘Если я не могу выбраться отсюда, мне остается только спать. Южане ушли, а наши молодцы, наверно, будут здесь шнырять для фуражировки и найдут меня’.
Но ему не спалось. Мало-помалу он стал чувствовать боль в голове — тупую боль, едва заметную вначале, но все усиливавшуюся и усиливавшуюся. Когда он открыл глаза, боль исчезла, закрыл — она возобновилась. ‘Черт возьми!’ — воскликнул он и опять уставился на небо. Он слышал пение птиц, странные металлические ноты жаворонка, напоминающие лязг сталкивающихся клинков. Он погрузился в приятные воспоминания о своем детстве, он снова играл с братьями и сестрами, бегал по полям, спугивал криком жаворонков из их гнезд, блуждал по сумрачному лесу, робкими шагами добирался по едва заметной тропинке до скалы Приведения и там, с бьющимся сердцем, останавливался перед пещерой Мертвеца, горя желанием проникнуть в ее страшную тайну.
Впервые теперь он заметил, что вход в таинственную пещеру окружен металлическим кольцом. Потом все исчезло, и он снова, как раньше, смотрел на дуло своего ружья. Но тогда как раньше оно казалось ближе, теперь оно как будто отодвинулось на неизмеримо далекое расстояние. И это казалось еще страшнее. Он закричал и, пораженный необычайным звуком своего голоса, — в нем звучал страх! — солгал перед собой, как бы оправдываясь: ‘Если я не буду кричать, я пролежу здесь до самой смерти’.
Теперь он уже не делал усилий, чтобы уклониться от угрожавшего ему дула. Когда он отводил на минуту глаза в сторону, он делал это только затем, чтобы искать помощи, потом он опять переводил их, повинуясь какой-то притягательной силе, на ружье. Он закрывал их только от утомления, и тотчас же острая боль во лбу — пророчество угрожающей пули — заставляла его открыть их.
Нервное напряжение, которое он переживал, было невыносимо, природа приходила к нему на помощь, лишая его моментами сознания. Очнувшись после одного припадка забытья, он почувствовал острую, жгучую боль в правой руке: когда он шевелил пальцами или проводил ими по ладони, он чувствовал, что они мокрые и липкие. Он не видел своей руки, но было ясно, что это по ней течет кровь. В момент беспамятства он колотил рукой по зазубренным краям обломков и исколол ее занозами. Он решил, что надо встретить судьбу более мужественно. Он был простой, обыкновенный солдат, чуждый религии и мало склонный к философии. Он не может умереть как герой, с громкими и мудрыми словами на устах, даже если бы и было кому их слушать, но он может умереть как мужчина, и он сделает это. Эх, если бы он только мог знать, когда раздастся выстрел!
Несколько крыс — по-видимому, давние обитательницы здания — пришли, обнюхивая воздух, и зашныряли кругом. Одна из них взобралась на кучу обломков, под которой лежало ружье, за ней последовала другая, третья. Сиринг глядел на них сначала безучастно, потом заинтересовался ими, но, когда его смятенный ум пронзила мысль, что они могут задеть курок, он криком прогнал их.
— Это не ваше дело! — крикнул он.
Крысы ушли, они вернутся потом, взберутся на его лицо, отъедят ему нос, перегрызут горло, — он знал это, но надеялся, что до тех пор он успеет умереть.
Теперь ничто не отвлекало его взгляда от маленького металлического кольца с черной дырой посередине. Острая боль во лбу не прекращалась ни на минуту. Он чувствовал, как она проникала все глубже и глубже в мозг, пока ее не остановило бревно, на котором покоилась его голова. Моментами она становилась невыносимой, тогда он начинал неистово колотить своей израненной рукой по щепкам, чтобы заглушить эту ужасную боль. Казалось, что она пульсирует медленными, регулярными толчками, и каждый следующий толчок казался сильнее и острее предыдущего. Временами ему казалось, что фатальная пуля наконец попала ему в голову, он вскрикивал. Уже не было мыслей о доме, о жене и детях, о родине, о славе. Все впечатления стерлись. Весь мир исчез без следа. Здесь, в этом хаосе деревянных обломков, сосредоточилась вся вселенная. Здесь было бессмертие — каждое страдание длилось бесконечно. Его пульс отбивал вечность.
Джером Сиринг, этот храбрец, грозный противник, сильный, решительный боец, был теперь бледен как привидение. Нижняя челюсть его отпала, глаза вылезли из орбит, он дрожал как струна, все тело его покрылось холодным потом, он пронзительно застонал. Он не сошел с ума — он был повергнут в ужас.
Шаря кругом себя своей истерзанной, окровавленной рукой, он наконец ухватился за палочку, кусок расщепленной доски, и, толкнув ее, почувствовал, что она поддается. Она лежала параллельно его телу… Согнув, насколько позволяло место, свой локоть, он мог мало-помалу отодвинуть ее на несколько дюймов. Наконец она была совершенно освобождена из мусора, покрывавшего его ноги. Он мог поднять ее во всю длину. Великая надежда озарила его душу: может быть, он сможет продвинуть ее выше — или, правильнее говоря, назад — настолько, чтобы приподнять конец ствола и отвести в сторону ружье, или если оно засело там очень крепко, то держать палочку так, чтобы пуля отклонилась в сторону. С этой целью он толкал палочку назад, дюйм за дюймом, сдерживая дыхание из боязни, чтобы это не отняло у него силы, и более чем когда-либо был не способен отвести глаза от ружья, которое теперь, быть может, поспешит воспользоваться ускользающей возможностью. Во всяком случае, он чего-то достиг: занятый попыткой спасти себя, он не так остро чувствовал боль в голове и перестал стонать. Но он все еще был перепуган насмерть, и зубы его стучали, как кастаньеты. Палочка перестала двигаться под давлением его руки. Он навалился на нее что было силы и изменил, насколько был в силах, ее направление, но вдруг встретил какое-то препятствие позади, конец ее был еще слишком далеко, чтобы он мог достать дуло ружья. Правда, в длину она почти доходила до курка, который не был погребен в куче мусора, и потому он мог кое-как видеть его правым глазом. Он пробовал переломить палочку рукой, но у него не было для этого опоры. Когда он убедился в неудаче, страх вернулся к нему с удесятеренной силой. Черное отверстие дула, казалось, угрожало ему еще более тяжелой и неминуемой смертью, как бы в наказание за его попытку к возмущению. Место в голове, где должна была пройти пуля, стало болеть еще сильнее. Его опять стало трясти.
И вдруг он успокоился. Дрожь прекратилась. Он стиснул зубы и опустил веки. Он еще не истощил всех средств к спасению: в уме его обрисовался новый план освобождения. Подняв передний конец палочки, он начал осторожно проталкивать ее сквозь мусор, вдоль ружья, пока она не коснулась курка. Потом, закрыв глаза, он нажал ею изо всей силы на курок.
Выстрела не последовало, ружье разрядилось в тот момент, когда выпало из его рук. Но Джером Сиринг был мертв.
Лейтенант Адриан Сиринг, командовавший одним из пикетов, через которые прошел его брат Джером, когда он отправлялся на разведку, сидел за бруствером, внимательно прислушиваясь к окружающему. Ухо его улавливало самые слабые звуки: крик птицы, лай белки, шорох ветра в ветках сосен — ничто не ускользало от его напряженного внимания. Вдруг прямо против линии, которую занимал его отряд, он услышал слабый, беспорядочный гул, он был похож на смягченный расстоянием шум от упавшего строения. В эту минуту к нему подошел сзади офицер.
— Лейтенант, — произнес адъютант, отдавая честь, — полковник приказывает вам продвинуться вперед и нащупать врага, если вы его найдете. В противном случае продолжайте продвигаться до тех пор, пока не получите приказа остановиться. Есть основание думать, что неприятель отступил.
Лейтенант кивнул головой, не сказав ни слова, офицер удалился. Через минуту солдаты, шепотом оповещенные сержантами о выступлении, вышли из-за прикрытий и двинулись рассыпным строем вперед, зубы у них были стиснуты, сердца сильно колотились. Лейтенант машинально взглянул на часы: восемнадцать минут седьмого.
Отряд застрельщиков-северян продвигался через плантацию к горе. Они обошли разрушенное здание с двух сторон, ничего не заметив. Позади них, на коротком расстоянии, следовал их командир, лейтенант Адриан Сиринг. Он с любопытством посмотрел на руины и увидел мертвое тело, наполовину засыпанное обломками досок и бревен. Оно было так густо покрыто пылью, что его одежда напоминала серую форму южан. Лицо убитого было белое, с желтизной, щеки его провалились, виски сморщились и странно уменьшили лоб, верхняя губа, слегка приподнятая, обнажала белые, плотно сжатые зубы. Волосы его были смочены потом, а лицо было мокрое, как покрытая росой трава вокруг. С того места, где стоял офицер, ружье не было видно, человек, казалось, был убит при падении здания.
— Умер неделю назад, — сказал офицер и машинально вынул часы, как бы для того, чтобы проверить, верно ли он определил время: шесть часов сорок минут.