В.В. Розанов
В.В. Розанов
‘Без цели и смысла…’
(О самоубийствах)
‘Без цели и смысла…’
(О самоубийствах)
‘Без цели и смысла…’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Смысла в жизни не нахожу — и потому умираю’ — это не только стоит в записке трех девушек, отравившихся цианистым кали после мирной беседы и за музыкой, но и в бесчисленных записках, оставленных русскими самоубийцами, еще начиная с памятной полосы самоубийств в 70-х годах прошлого века.
Эти самоубийства без определенного одного мотива выделяются в особую группу… Их не смешаешь с самоубийством от нужды, унижения, семейного расстройства, от определенной неудачи в жизни, от неудачи в определенном стремлении и проч. По характеру мотива их можно назвать ‘беспредельными’ самоубийствами, а по среде, по личности — можно назвать ‘культурными самоубийствами’.
Самоубийцы — всегда образованные люди.
‘Предела’, т.е. вот одного мотива, — нет. Но ‘не бывает следствия без причины’: и, очевидно, в данном случае мотив самоубийства — беспределен, неуловим, неотчетлив, неясен.
Мы должны вполне верить искренности записок: ‘смысла в жизни не нахожу…’. Только это — не мотив, а описание… Описание состояния самоубийц перед смертью и, уверенно можно сказать, — задолго до смерти. ‘Искал, искал смысла жизни… не нашел, и умер’. Это Колумбы без Америки… Колумб, если бы ему не поехать в Америку ‘открывать ее’, — наверное, умер бы, написав: ‘Не знаю, зачем живу’, ‘Умираю, потому что нечем жить…’ Или, так как этого обычая еще не повелось тогда, — умер бы молча и немо, ‘непонятно’ для окружающих. ‘Без определенного мотива…’
Все, конечно, давно заметили возраст этих ‘беспредельных’ самоубийц: никогда позднее 28-27 лет. Большею частью эти самоубийства падают на возраст между 17-23 годами у девушек и между 22-26 годами у мужчин. Отступления к более ранним годам объясняются легко преждевременным ‘развитием’… Но оставим эти ненормальные случаи 14-летних самоубийц и перейдем к норме.
Возраст самоубийства падает на промежуток между законченным или заканчивающимся образованием, которое, как понятно всем и понятно самоубийцам, — ‘готовит человека’ к чему-то, и между определением пути жизни, выбором жизни, выбором цели и ‘смысла’ жизни… ‘Меня готовили, готовили… а куда приготовили — я не знаю и не вижу. Умираю‘. Момент самоубийства в биографии самоубийцы всегда занимает то положение, какое в ‘плавании корабля’ занимает момент отхода: от ‘пристани’ (старый быт, старая семья) отстал, ‘отвалил’, а ‘маршрута’ не получил или не нашел. ‘Умираю’. Мы должны поверить запискам. Они вполне точны, да и предсмертно вообще не лгут, не притворяются. Но эти ‘иероглифы’ юных мы обязаны дешифрировать.
Что же это такое?
Тянутся, тянутся годы… серые, тусклые… бесцельные… Талант бьется внутри, — но еще не ‘выклюнулся из яичка’, и он мучит, как непроросшее зерно, как энергия и сила ‘без приложения’… Самоубийцами являются не ‘бездарные’ и ‘безвольные’, — как пишут по понятным педагогическим мотивам публицисты (чтобы удержать от самоубийства, чтобы внушить презрение к самоубийству), а скорее в этот несчастный итог попадают даровитые… Талант всегда мучит, и именно тоскливою мукою… Талант всегда требователен, взыскующ, полон ‘недоверия к себе’, ‘недоумения о себе’, талант всегда есть строгий судья поступков и мыслей, жизни и сердца и всего сокровенного в сердце у своего носителя… Насколько талант, раскрывшись потом, принес бы счастья, радости и даже восторга своему носителю, наполнил бы ‘смыслом’, и большим ‘смыслом’, его жизнь — настолько же до раскрытия, в ‘зерне’, он всегда тягостен и закрывает тучами, облаками душу своего носителя, стоя упреком перед ним (‘ничего не делаешь’), судьею (‘и ни к чему не способен’), вообще неумолимым и часто торопящим требованием… Вот в этом торопящем характере его и беда… ‘Уже 22 года, а еще ничего не сделал и даже ничего не задумал…‘ ‘Как ты презренен: тебе нужно умереть…‘
Талант — и конь, и скелет смерти. Или ‘мчись’, или ‘умри’. И умирают, не успев ‘вскочить на коня’.
Пишу по некоторому опыту…
В Москве, с первого и до последнего курса университета, года полтора после университета и года тоже полтора до университета, в старших классах гимназии (я кончил ее поздно, два раза оставшись ‘в том же классе’), желание умереть было сильнейшим… И именно от сознания: ‘не для чего жить’, ‘я ни к чему не годен‘, ‘из меня ничего не выйдет‘… Еще: ‘я ничего неумею‘, ‘я только отягощаю собою других‘, — ‘без способности когда-нибудь вознаградить их’. Даже это и не ‘сознание’, а просто ‘так есть‘, уверенность всей натуры, не ума одного, не мысли… Точно сгнили все кости, вся душа: ‘ничего не умею. Лежу. Не для чего жить…‘. Еще: ‘хоть бы меня кто убил, у самого (убить себя) энергии не хватит… Или умереть бы случайно, непредвиденно‘ (без боли и предварительного испуга). Ощущение ‘самоничтожества’ до того продолжительно, до того тягостно, что собственно останавливает только или больше всего болезненность известных способов умирания (утопиться, повеситься, застрелиться), — и — ‘эврика’ безболезненного умирания от веществ вроде морфия, угара, цианистого кали не могла и не может не увеличить чрезвычайно числа этих ‘беспредельных’ самоубийств. Но договорю: в университете товарищи прозвали меня за отражавшийся, вероятно, в лице дух мой — ‘кладбищенским’. ‘А вот и В. (всегда звали по имени, ласкательно), кладбищенский идет…’ Почему? Вероятно, по сближению самого лица, всего вида, всего habitus’a (медицинский термин) моего с мыслью о кладбище, о могиле. ‘Кладбищенский’ могло означать только: ‘предсмертный’, ‘кому скоро умереть’. Но в смысле — ‘хочется’: потому что я никогда не хворал, и болезни ни одной у меня в университете не было, и товарищи это знали.
Тут проходит нечто органическое, нечто биологическое. Цели, и такие общие, как ‘цель жизни‘, — не вне нас, а внутри нас. И эти ‘цели’ зреют, прорастают, бывают в маковое зернышко, в картофелину, в голову величиною, в гору (цель всей жизни). ‘Цели’ растут буквально, как органы, и именно из нас. Колумб ‘в себе’ нашел Америку, — как ни странно сказать: ибо он собственно ‘нашел’ желание во что бы то ни стало ‘поехать на запад и что-то открыть, увидеть‘ невиданное и неслыханное. ‘Суть Колумба’ в желании поехать, совпавшем со ‘встретившимся материком’, — но последнее для психики его биографии — уже случайность. Нужно заметить, что самое задание вопроса о щели жизни’, или органическая настойчивость найти ‘в жизни своей смысл‘, — свидетельствует именно и непременно о врожденном призвании: на каковое ‘призвание’, в неопределенной и незрелой его фазе, — и отвечает вопрос. Ибо обычно люди живут вовсе не для ‘цели’ и не по ‘смыслу’, а идут или ‘пробираются’ по бахроме житейских обстоятельств, нужд, потребностей, самолюбия, желания обогатиться, ‘устроиться’, найти занятия, жениться, выйти замуж, обзавестись семьею, немного общее — ‘стать музыкантом’, ‘ученым’, ‘членом Г. Думы’, ‘знаменитым адвокатом’, врачом или ‘генералом’. Об общей цели жизни, о цели жизни ‘человека вообще’, под каковым вопросом, однако, подспудно всегда лежит другой вопрос: ‘зачем я живу’, ‘для какой цели мне жить‘, — эти вопросы или мелькают очень издали, ни к чему не нудя, не составляя позыва к самоубийству, оставаясь только философскою темою, или чаще — не представляются и в этом виде, ни в каком. Вообще самый вопрос этот и тоска: ‘я не вижу своего призвания’ — и есть показатель наличности ‘призвания’, еще не выяснившегося, не сформировавшегося.
Отчего так, по этому мотиву (‘не вижу смысла в жизни’) и умирают только до 30 лет, чаще даже не достигнув 27 лет. По этому мотиву также не бывает 30-летних самоубийц, как зеленых страусов. Вне ‘природы вещей’.
Помню, вопрос о смысле жизни, точивший каждый день меня, точнее, стоявший на душе, как туман, как какая-то сырость души, бессилие, изнеможение, — перестал даже когда-нибудь являться на ум, как только я сел (на много лет) за книгу ‘О понимании’… Тут совсем другие вопросы: ‘успею ли’, ‘кончу ли’, ‘доживу ли’. Все наполнилось конкретным, ярким, оживляющим: ‘выходит’, ‘дошел до такой-то рубрики’, ‘кажется, кончу’, ‘отложил на издание столько-то’ (денег). И никакого вопроса: ‘зачем я живу?’. Само собою, вопрос — ‘для чего я живу’ не разрешился у меня в ответ: ‘для написания книги ‘О понимании’… Это было бы пошло и глупо. А просто все само собою переменилось, и вдруг стало интересно жить…
Возраст. Годы. Так береза покрывается не сразу ‘десятью слоями коры’, — а по одному слою в год.
Горе с самоубийствами так велико, что позволительно по поводу их и говорить воспоминаниями, — и говорить, что ‘слышал и видел’. ‘Кто как понял или испытал’. Ибо оставшиеся в живых близкие самоубийцам люди, без сомнения, изнывают в муках и недоумении.
Еще: самоубийства естественно сокращаются, когда огромный и уверенный в себе поток исторической жизни естественно помогает личным поискам ‘цели жизни’. ‘Цель жизни’ лежит на улице: вышел из дому и нашел. В Западной Европе в эпоху великих географических открытий, в эпоху реформации и революции, в эпоху первого ознакомления с античным миром — вероятно, или не было, или было очень немного самоубийц. Каждый знал, ‘зачем он живет’: чтобы помогать реформации, чтобы работать для гуманизма. Лицо человека сливалось с огромным лицом общества. ‘Оседланный конь’ стоял во дворе каждого, и не показывалась бледная смерть. Но она показывается, когда ‘коня’ приходится искать, иногда долго, тоскливо, годами: ‘где мое призвание?‘ ‘Моему’ не помогает ‘всеобщее’… Но следует сказать, что в этом случае ‘нахождения коня’, — будучи труднее, зато и плодотворнее: скачет не конница, скачет не ряд, а — один. Жизнь в общем интереснее, будучи глубоко личною и оригинальною.
Мне хочется сказать в заключение юношам и девушкам, вот еще сейчас, сегодня задумывающимся о самоубийстве назавтра.
— Подождите! Не спешите! Отложите на неделю… Знаем, трудно вам брести ‘без цели и смысла’… Ноги тонут, как в песке пустыни, и не хочется вытащить отставшую ногу, чтобы переставить вперед…
Но подождите!
Кора нарастает, а пустыня — не без конца. И именно ваша жизнь озарится более ярким смыслом, чем многих и многих…
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 5 марта. No 12205.