БЕЗТАЛАННЫЙ.
Повсть изъ простонароднаго быта.
(Посвящается В—ю А—чу К—ву.)
ГЛАВА I.
——
——
ГЛАВА II.
ГЛАВА III.
ГЛАВА IV.
ГЛАВА V.
ГЛАВА VI.
Бесталанный, Потехин Николай Антипович, Год: 1859
Время на прочтение: 55 минут(ы)
— Что ты мн молвилъ, а? Что-о?… На родителя ты руку поднялъ…. Ну, Миколка, помни же ты, помни!…. Окромя того, что ты супротивничалъ…. Я теб покажу, отецъ я теб, али чужакъ, задыхающимся отъ гнва голосомъ проговорилъ крестьянинъ своему сыну и направился къ избной двери.
— Кузьма Петровичъ, радльщикъ, смилуйся ты надъ нимъ. Что еще аль!… Ужь Богъ его вдаетъ, что съ нимъ попритчилось, видишь, онъ и себя-то не помнитъ, не токма что…. Прости ты его, помилуй, забымшись это онъ теб молвилъ…. Кланяйся Миколаха въ ноги отцу-то, винись, говорила мать, преграждая мужу выходъ изъ избы.
Сынъ, малый лтъ пятнадцати, стоялъ въ углу избы, блдный, дрожащій, изподлобья посматривая на отца.
— Пусти ты меня, пусти-и!… Что съ нимъ толковать, вишь ровно зврь смотритъ…. Ничего…. отцовской рукой брезгуетъ, пусть чужой отвдаетъ…. Пусти-и! сурово сказалъ Кузьма, оттолкнулъ отъ себя жену и вышелъ изъ избы, сильно хлопнувъ за собой дверью.
— Ну куда ты угодилъ, а? со слезами начала мать, подходя къ сыну…. Что ты это надлалъ, а? Отцовской руки на себ не перенесъ. Эко дло, подумаешь, ну хоть бы онъ тебя и поучилъ маненько, а то ну-ка ты что отцу родному молвилъ — не трошь де, поди прочь! Да опосля этось и виниться не хочешь, а? Повинись, Миколаюшка, ну ужь что длать-то!… На то онъ и отецъ, чтобъ учить. Вдь онъ себя не пожалетъ, ужь такой ндравъ у него…. А ты поклонись отцу-то земно, можетъ и помилуетъ. На утрее-то и сходи, а теперь не замай — спать ложится…. Повинишься, а?… Молви мн: повинишься?
— Ну — у! отвтилъ неопредленно Николай и пошелъ къ двери.
— Куда ты? Али теперь повиниться-то хочешь, подь съ Богомъ!…
— Нту, я спать…. въ сарай.
— А поисть-то ничего не хочешь? Проголодаешься къ утрею, перекусилъ бы чего.
Николай, вмсто отвта, махнулъ рукой и вышелъ изъ избы.
— Охъ горя, горя, тужила Аграфена, когда сынъ вышелъ. Экой отецъ, а? Что длать, коли Господи-то чего не далъ… Колоткомъ-то, да биткомъ ничего не надлаешь…. Ни къ какому длу не пригоденъ. Вдь не отъ него эта безталанность-то, отъ Господа…. Эку радость во всю-то жизнь жизненскую вижу…. Горькая моя доля, постылая…. Послднія слова она проговорила влзая на палати, вскор одинъ храпъ раздавался по изб.
Такая сцена происходила въ дом Кузьмы Петрова, старосты села Стракова. За хорошаго человка слылъ между крестьянами Кузьма Петровъ. Двадцать лтъ, какъ онъ сидитъ въ старостахъ и не запомнятъ Страковцы, чтобъ сдлалъ что онъ не по правд, не по истин. Честный онъ мужикъ, прямой, не лихоимецъ, не воръ, уважаютъ его крестьяне и боятся, крутенекъ, говорятъ они, Кузьма Петровъ, да за то, Богъ съ нимъ, человкъ онъ справедливый, правду матку любитъ, на кривд не вызжаетъ. Бда одна въ старост — въ бдность онъ не вритъ. Откуда эта бдность, говоритъ онъ мужикамъ, и самъ же отвчаетъ: отъ лни, а лнь объясняетъ онъ отъ того, что языку волю даютъ, а работу забываютъ. А ужь куда какъ не долюбливаетъ бдныхъ Кузьма, на бдномъ онъ втрое боле спрашиваетъ противъ богатаго, богатый, разсуждалъ онъ, и себ и ближнему полезенъ, господамъ врный слуга, а бдный и себ врагъ и ближнему зараза и барамъ въ тягость. Богатаго-то и поберечь надо, а бднаго, что траву дурную, изъ поля вонъ. И въ двадцать лтъ своего набольшества, перевелъ онъ эту дурную траву во царевы полки,— наборы помогли ему въ этомъ. Отъ того видно онъ въ бдность не врилъ, что самъ онъ мужикъ богатень. Въ любой окрестной деревн спросите объ немъ, всякій его знаетъ. Скопилъ онъ себ денежку бережьемъ, да умомъ, ремесломъ онъ ни какимъ отъ роду не занимался, торговать не торговывалъ, а видно въ самомъ дл, онъ мало воли языку давалъ, но только стали его закромы полны, да и копйка завелась на черный день. Тысячникомъ звали его мужики въ околодк.
Начетчикъ былъ Кузьма и по воскреснымъ днямъ читалъ Сирахову Премудрость. Не пропускалъ онъ по воскреснымъ днямъ ни обдни, ни завтрени, но милостыню подавалъ съ разборомъ. Помогалъ онъ мужику, коли видлъ, что бда приключалась не отъ него самаго, а отъ гнва Божьяго. Крутъ Кузьма и не сговорчивъ и своеобыченъ, всхъ онъ мрялъ на свой аршинъ, самъ онъ работалъ до поту лица и хотлъ, чтобъ все вокругъ него трудилось до упаду. Скупъ онъ былъ и роскоши ненавидлъ въ мужик. Не запомнятъ Страковцы, чтобъ когда нибудь онъ вырядился въ синій кафтанъ, попа знаютъ и въ рогож, говаривалъ онъ. Врагъ онъ всхъ хороводовъ и гуляній, онъ во всхъ видлъ себя и себя ставилъ примромъ для всхъ.
Странное прозвище у Кузьмы Петрова — Красный. Богъ всть, кто и за что далъ такое прозваніе Кузьм. Самъ онъ лицемъ смуглый, волосомъ черный, жена его баба не то, чтобы снговидной близны. Говорятъ, у него ддушка былъ красенъ волосомъ и лицемъ, по немъ, можетъ быть, дали ему такое прозваніе. Это бываетъ. Такъ, напримръ, одна барыня въ сосднемъ Стракову сельц дала одному изъ мужиковъ названіе Телемака, на основаніи его склонности къ безпашпортнымъ путешествіямъ, съ тхъ поръ весь его родъ зовется Телешовыми. Да не въ томъ дло! Пятнадцать лтъ, какъ женился Кузьма, женился онъ не по любви, не по увлеченію, а потому, что вс люди женятся, надо было и ему обзавестись домкомъ, отецъ съ матерью ветхи стали, стары, надо было ему молодую хозяйку въ домъ. Зналъ онъ на сел Аграфену бой-двку, ткать ли, прясть ли, лтнія ли работы справлять, Аграфена всмъ взяла, одинъ водился за ней гршокъ — языкомъ почесать любила, слово на привязи не держала, Кузьма не смотрлъ на это много, женой будетъ, думалъ онъ, попривыкнетъ и смалчивать станетъ.
Въ выбор жены онъ не ошибся, ввелъ въ домъ бабу работяху. Не мало дивовались въ сел Аграфен, откуда что у бабы бралось. Лтнимъ дломъ она и печь истопитъ, варево сваритъ, пироговъ напечетъ, все въ дом приберетъ, перемоетъ, выйдетъ въ поле не рано, а сдлаетъ много, всхъ бабъ опередитъ. Много слезъ пролила Аграфена въ первые годы замужства. Она была бабочка смазливая, молодая, веселая, ей бы какъ въ праздникъ въ хороводъ выйти, смотришь Кузьма и гонитъ ее домой, да еще поученье такое жен сдлаетъ, что бдняжк стыдно на людей взглянуть, глаза поднять. Загонялъ онъ бабу до того, что изъ веселой, живой, она сдлалась какой-то робкой, запуганной, вчно жалующейся на горькую судьбу свою. Но не смотря на это, хозяйство ихъ шло въ гору и чаще откладывалась копйка лишняя. Черезъ годъ посл женитьбы, имъ Богъ даровалъ сынка, на другой — втораго. Перваго назвалъ Кузьма — Васильемъ, втораго Николаемъ. Росли и крпли мальчики вмст, для пополамъ и дтское горе и дтскую радость. До десятилтняго возраста они мало чмъ разнились другъ отъ друга. Вмст лазили въ горшокъ съ кашей и пачкали себ и безъ того грязныя рожицы, вмст играли въ снжки по зимамъ и лтомъ баландались вмст въ одной грязной луж. Съ десятилтняго возраста въ нихъ замчалась большая перемна. Вася смотрлъ тихимъ, робкимъ мальчикомъ, Николаша озорничалъ на всю деревню. Въ первомъ проглядывала какая-то домовитость, крохоборство.
Пойдетъ ли отецъ лошадь запрягать,— Вася непремнно ужъ тащитъ или хомутъ или седелку, матери случится корову доить,— Вася несетъ матери подойникъ. Николашу-же цлый день въ избу калачемъ не заманишь, выржетъ онъ себ изъ рябины дудку, убжитъ, не оглядываясь, съ утра въ лсъ и дудитъ себ до самаго обда, посл обда ускользнетъ отъ отца, отправится съ поля на Волгу, спуститъ въ нее ноги гд нибудь, присвши на камень, и поетъ себ во все горло до поздней ночи калину съ малиной. Знакомъ былъ Николаю за такія продлки зеленый березнякъ, да съ него все какъ съ гуся вода, отплачется, накричится, да опять въ лсъ или на Волгу. Задумывался Кузьма, глядя на сыновей своихъ, когда ужь ихъ возрастъ подходилъ къ шестнадцати годамъ, когда мальчикъ поль тягла начинаетъ барину править, когда баринъ, заботящійся о умноженіи населенія въ своемъ имніи, собственноручно ставитъ противъ его имени крестикъ и противъ имени какой нибудь двушки, достигшей четырнадцатилтняго возраста, и похлопывая по ревизской сказк самодовольно, говоритъ: еще пара, еще тягло, а тамъ и новая душа! И въ этотъ полугражданскій возрастъ нашего крестьянина, Николай ни къ какому длу не былъ пригоденъ. За всякое дло онъ брался съ охотой, но какъ скоро осиливалъ его, освоивался съ нимъ, то кидалъ и больше никогда не принимался за него. Тупе брался Вася за то же дло, трудне и доле ознакомлялся съ нимъ, и сдружался потомъ съ этимъ дломъ, роднился какъ-то съ нимъ. Послдній общалъ въ себ втораго Кузьму, въ Николаш же проглядывало что то не мужицкое, не грубое и не одно чувственное, иногда онъ, лежа на трав, заслушивался далекой псни, идучи по полю съ бороной, онъ засматривался на заходящее солнце и багряную зарю, въ такія минуты невольно летла съ языка его псня. До того любилъ онъ эту псню, что среди работы кидалъ и борону и лошадь среди поля и бжалъ къ поющимъ, будь они хоть за дв версты отъ него. Надо правду сказать, сильно поучивалъ его Кузьма за такія продлки. Николай терпливо сносилъ это. Въ описанный нами вечеръ, было Николаю такое-же родительское поученье, и Богъ знаетъ почему, онъ не снесъ въ этотъ разъ такого наставленія, а принялъ оборонительное положеніе, всталъ противъ родительской власти. Можетъ быть потому, что безталаннымъ его величали во всемъ сел, можетъ быть!
На слдующее утро Кузьма вошелъ къ сыну въ сарай, когда тотъ еще покоился богатырскомъ сномъ. Остановился Кузьма передъ спящимъ Николаемъ и долго смотрлъ на него, вставай! сказалъ онъ, вдругъ какъ бы опомнясь, или, можетъ быть, подавляя отцовское чувство — любви, жалости къ сыну. Мгновенно, какъ бы пораженный электрическимъ ударомъ, судорожно вскочилъ на ноги Николай. Подемъ со мной! отрывисто сказалъ Кузьма. Николай поспшно, не безъ робости, накинулъ на плечи кафтанъ, надлъ шапку и вышелъ изъ сарая вмст съ отцемъ. У сарая стояла лошадь, запряженная въ телгу.
— Садись! произнесъ Кузьма, влзая въ телгу.
— Батюшка!… выговорилъ было Николай, но отецъ прервалъ его просьбу такимъ суровымъ ну! что Николай безъ дальнихъ объясненій слъ въ телгу. Шажкомъ двинулась лошаденка, они прохали гумно и выхали было уже на околицу, какъ вдругъ изъ за угла крайняго въ сел овина выбжала Аграфена. Съ воплями и рыданіями кинулась она прямо на лошадь.
— Батюшка, кормилецъ, Кузьма Петровичъ, куда ты свое малое дтище везешь, погубишь ты его, смилуйся, своя чай кровь, вопила Аграфена, цпляясь за поводья. Кузьма сошелъ съ телги, осторожно отвелъ жену къ сторон, и потомъ въ два прыжка очутился опять въ телг и понукалъ лошадь. Запрыгала по колеямъ телга, затреножила, какимъ-то особеннымъ галопомъ, понеслась лошаденка и бдная мать порывисто бжала за удаляющимися мужемъ и сыномъ.
— Схватите вы его, ай батюшки, сердечушко…. убьетъ онъ его, убьетъ! Забыла Аграфена, что ее никто не слышитъ, никто ей не поможетъ, запуганное женское воображеніе увряло ее въ томъ, что Кузьма строгій и суровый, привыкшій къ общему уваженію, къ общей покорности, не потерпитъ въ сын супротивника отцовской власти и убьетъ его.
Но вотъ круто повернула лсомъ телга, взвилась срымъ столбомъ пыль по дорог и Кузьма съ сыномъ скрылись изъ глазъ Аграфены. Какъ снопъ, повалилась на пыльную землю бдная мать и втеръ отнесъ крикъ почти безчувственной уже Аграфены совершенно въ противуположную сторону удаляющемуся Николаю.
Поздно вечеромъ измученная лошаденка тихой рысцой ввезла Кузьму въ богатое, торговое село Вьюшково, на конц улицы Кузьма остановилъ ее, медленно слзъ съ телги, оглядлся кругомъ — улица была пуста, взялъ подъ уздцы лошадь и подвелъ къ одному изъ домовъ.
— Кумъ Власъ, а кумъ Власъ! кричалъ Кузьма, постукивая кнутовищемъ по рам избнаго окошка,— отвта не было. Кузьма усилилъ удары, окно отворилось и изъ него высунулась повязанная платкомъ голова.
— Кто тута? спрашивала высунувшаяся.
— Кумъ Власъ дома? въ свою очередь спросилъ Кузьма.
— Власъ-то?.. нту-ти… На что теб-ко его?
— Гд-жь онъ? сурово спросилъ Кузьма.
— Власъ-то?… нту молъ, нту. На что теб большака-то? съ недоврчивостію спрашивала хозяйка дома.
— Я тебя спрашиваю, гд-жь онъ, ну! возвышая голосъ, сказалъ Кузьма.
— Власъ-то… Къ Воняченскому барину ухалъ, колеса увезъ,— отягать присылали… Да на что теб его?….
— Надо, рзко перебилъ ее Кузьма, и немного помолчавши, промолвилъ: все едино, отворяй ворота.
— Да никакъ изъ Красавина, Кузьма Петровичъ, ась?
— Ну-у! сквозь зубы промычалъ Кузьма.
— Тотчасъ, тотчасъ отопру, родной. Мн старымъ дломъ и не въ домекъ, слышу, ровно бы голосъ-то Кузьмы Петровича, а въ теми-то въ лицо признать и не могу, ровно…
— Нечего калякать-то, отпирай! перебилъ ее съ сердцемъ Кузьма.
— Тотчасъ, тотчасъ, батюшка! Голова скрылась. Чрезъ нсколько минутъ, въ окошк этой избенки сверкнулъ огонекъ, а потомъ и ворота со скрыпомъ отворились. Кузьма въхалъ на дворъ. Курицы, пробужденныя шумомъ въхавшей телги, тяжело перелетли съ одного нашеста на другой, а страдающій безсонницей птухъ привтствовалъ нежданнаго гостя своей оглушительной, однообразной псней.
— Добро пожаловать, кланяясь говорила приземистая, рябая старуха, освщая дворъ дымно пламенющей лучиной. Изъ какихъ мстъ Богъ несетъ, все ли по добру, по здорову? Ай, батюшки, отцы родные, вскричала она, чтой-то это у тебя въ телг-то, никакъ человкъ лежитъ. Не надлалось ли что съ тобой путемъ-то, дорогой?
— Слава Богу, ничего, съ неудовольствіемъ отвтилъ Кузьма, распрягая лошадь.
— Такъ кто-жъ этотъ-то? спросила старуха.
— Миколка! сквозь зубы отвтилъ Кузьма и вывелъ лошадь изъ оглоблей. Сно есть? спросилъ онъ.
— Какъ не быть, батюшка! Да за что-жь ты его голубчика по рукамъ то перевязалъ?.. Али дтскимъ дломъ укралъ что?
— Такъ надо, гд у тебя сно-то?
— А вонъ тамъ въ забеньк, въ уголку. Старуха показала пальцемъ темный уголъ двора.
— Такъ что-жъ ты его, роднаго не ослабодишь, продолжала она.
Кузьма не отвчалъ и повелъ лошадь къ сну.
Старуха робко подошла къ телг, она подозрвала что-то недоброе, заглядывала въ телгу, освящая ее лучиной. Николай лежалъ въ глубин телги, вверхъ лицомъ, руки были скручены у него позади спины, шапка валялась въ ногахъ, всклокоченные, какъ видно, чужой рукой волосы закрывали до половины его лице.
— Миколаюшка, а Миколаша? робко спрашивала Акулина, такъ звали хозяйку, подозрвая въ Никола убитаго.
Николай подумалъ было привстать, но силы измнили ему, онъ упалъ опять навзничь въ телгу.
— Аль теб не ловко, болзный, дай-ка я поправлю теб, развяжу рученьки-то, соболзнуя говорила старуха.
— Не трошь его! повелительно вскричалъ Кузьма, услышавши намреніе старухи.
— Веди въ избу! сказалъ онъ, подходя къ телг.
— А его-то какъ?… неужто такъ покинешь, чай избился онъ дучи, смотри: силушки нтъ подняться.
— Пойдемъ въ избу, рзко проговорилъ Кузьма. Акулина взглянула еще разъ на Николая,— ей стало жаль его. Она обратилась съ рчью къ Кузьм.
— Лто,— лто, а все ночь-то холодная, иззябнетъ онъ, глядь-ко, вдь въ одномъ кафтанишк лежитъ.
— Ничто ему. Какъ бы убжать не хотлъ, въ изб бы теперь спалъ. Подемъ!
Кузьма и Акулина скрылись за низенькой избной дверью. На двор настала темнота и тишина, Николай лежалъ въ телг съ открытыми глазами. Въ голов его было какъ-то пусто, дрожь пробирала его до костей, онъ силился заснуть и не могъ, нсколько разъ пробовалъ онъ поворотиться съ одного бока на другой, но каждое движеніе наносило ему такую боль, что онъ вскрикивалъ. Среди ночи, когда Николай, какъ говорятъ, позабылся, кто-то подошелъ къ нему, развязалъ руки, стащилъ съ телги и проводилъ въ избу. Спи! сказалъ освободитель, по голосу Николай узналъ отца. Какъ ни силился Кузьма побдить въ себ родительское чувство, но оно взяло верхъ и вотъ почему онъ привелъ сына въ избу. Николай сунулся на первую лавку и заснулъ богатырскимъ сномъ. На другое утро разбудилъ его толчекъ въ плечо, онъ судорожно вскочилъ съ лавки, передъ нимъ стоялъ отецъ и массивный Власъ. Николай зналъ Власа — кузнеца еще въ первые дтскіе годы. Кузнецъ былъ страшилищемъ для всхъ мальчиковъ. Сажень безъ вершка росту, съ клинообразной сдой бородой, съ раскосыми, на выкат, глазами, сутуловатый, вчно выпачканный сажей, смотрящій на свтъ Божій изъ подлобья, Власъ и не въ мальчик производилъ непріятное, отталкивающее впечатлніе. Матери, крестьянки пугали неугомонныхъ ребятъ Кузнецомъ Власомъ, и въ цломъ околодк среда мальчишекъ Власъ слылъ Кузнецомъ — букой. Надо добавить къ портрету Кузнеца еще то, что онъ во всхъ своихъ движеніяхъ было крайне угловатъ, поступь у него была такая, какъ будто онъ вмсто ногъ ставилъ на землю разомъ пудовъ десять, смотрлъ при разговор всегда въ сторону, при отвтахъ всегда какъ-то грубо улыбался, а голосъ былъ у него такой сиплый, такой непріятный, что однажды жена сотскаго сказала ему: ‘что ты, батька, говорить не умешь, только ротъ раскроешь, такъ словно лшій на колн берцу переломитъ.’ Можетъ быть слышала жена сотскаго, какъ лшій на колн берцу ломаетъ, а можетъ быть и не слыхала, но она имла право предполагать, что непріятно звучитъ у людей въ ушахъ, когда лшій примется березы на колн ломать, на то онъ Лшій, чтобъ непріятное людямъ длать.
Такъ вотъ каковъ былъ съ вншней стороны Кузнецъ Власъ.
— Вотъ теб хозяинъ, указавъ на Кузнеца сказалъ Николаю Кузьма, уважай ему, слушайся, о побг и думать забудь, перенимай его науку. Хорошо учиться станешь, на Петровки домой возьму, а то и не кажись лучше.
Кузьма взялся за шапку, помолился образамъ, потокъ обратился съ поклономъ къ Власу.
— Ну, Кумъ, прощенья просимъ, такъ ужъ… значитъ…. объ чемъ я теб говорилъ, такъ такъ чтобъ и было.
— Такъ чтобъ и было… идіотически усмхаясь, отвтилъ Власъ.
Кузьма еще разъ перекрестился, отдалъ поклонъ всмъ присутствовавшимъ въ изб и вышелъ за двери, за нимъ послдовали Кузнецъ и старуха Акулина.
Николай бросился было вслдъ за отцомъ, но потомъ мгновенно обернулся назадъ и не слъ, а почти упалъ на лавку.
Въ ушахъ раздавалась послдняя фраза отца: а то и не кажись лучше, мысль же Николая замерла на томъ, что онъ работникъ, батракъ.
— Хошь завтракать? раздался надъ самымъ ухомъ Николая сиплый голосъ кузнеца. Николай молчалъ, не до завтрака ему было.
— А не хошь, знать у тебя губа дура, на работу ступай, разомнись маненько, чмъ бариномъ-то сидть. Ступай за мной, насмшливо сказалъ Власъ и пошелъ вонъ изъ избы, за нимъ безсознательно побрелъ Николай.
Неподалеку отъ дома стоялъ какой то закоптлый, почернвшій сарай, это была кузница. Три рабочихъ били страшными молотами по раскаленному до бла желзу, когда взошли въ кузницу Власъ съ Николаемъ. Болзненно отдавались въ голов Николая эти удары молотами.
— Митяйка, отдайсь отъ мховъ, слышь уйди, вскричалъ Власъ.
Грязный, въ рубищ Митяйка отошелъ.
— Мотри, говорилъ Власъ, взявши Николая за рукавъ зипуна. Вотъ какъ качай, въ перемежку, не сильно, не вдругъ, а въ перемежку, какъ слдовать должно. Вотъ теб дло. Примайсь, начинай.
Николай не слыхалъ наставленій Власа, онъ взялся машинально за дло. Дло не клеилось. Онъ поднялъ разомъ оба мха и вскричалъ отъ боли въ рукахъ, такъ сильно исколотило его дорогой.
— Чертъ, не такъ! съ какимъ-то дикимъ, зврскимъ взглядомъ вскричалъ Власъ, выбранилъ Николая еще крпчайшимъ словомъ и вмсто того, чтобъ вразумить малаго, сильно ударилъ его кулакомъ по затылку.
Этотъ ударъ возвратилъ Николая къ сознанію, онъ схватилъ близъ лежащій молотъ и кинулся вонъ изъ кузницы. Двое рабочихъ хотли было загородить ему дорогу, но поднятый молотъ и отчаянный взглядъ Николая заставили уступить ему выходъ изъ кузницы.
— Держи его, разбойника, держи! бшено кричалъ Власъ.
Т-же двое работниковъ кинулись вслдъ Николаю. Послдній не пробжалъ и десяти саженъ, какъ отъ безсилія лежалъ на земл.
— Неси его, разбойника, въ снникъ. Я тебя выучу, скорохода экого. Разъ другой поколочу, смирнй будешь. Такіе совты давалъ кузнецъ безчувственному Николаю. Сонъ принялъ опять въ свои объятія Николая, какъ только его внесли въ снникъ и бросили на полъ. Этотъ день и ночь Николай не открывалъ глазъ.
На слдующее утро, путемъ поучивши Николая, Власъ отвелъ опять его въ кузницу и отдалъ его подъ строгій надзоръ рабочимъ. Николай принялся сначала за дло съ энергіей, но эта энергія скоро охладла въ немъ, въ барскомъ дом онъ такъ отвыкъ отъ работы, что самое легкое дло казалось ему чуть не каторжнымъ. Тяжелой, убійственной жизнью показалась Николаю жизнь кузнеца. Жаркая, душная атмосфера кузницы, грязь, чернота, повседневное однообразіе, вчно раскаленное желзо, подниманіе и опусканіе мховъ, крики рабочихъ, брань, суровость хозяина, все это опротивло Николаю. Жизнь вн кузницы представляла не боле отраднаго, она была чисто животнымъ отправленіемъ. Приходилъ Николай съ работы, рябая, впрочемъ добрая хозяйка подвигала ему и еще тремъ рабочимъ большую чашку со щами. Щи уничтожались мгновенно, за ними слдовала каша, за кашей — обремененіе желудка, дальше послобденный отдыхъ или сонъ. Просыпаясь, Николай встрчалъ тотъ-же тяжелый, черный, машинный трудъ
Живутъ-же люди! скажутъ на это.
Да, живутъ!.. отвчу я, но Николаю эта жизнь была не въ жизнь, видно онъ въ ‘безталанный часъ родился на свтъ’.
Черезъ недлю Николая не было въ сел. Ночью, потихоньку онъ вышелъ изъ избы, долго молился на желтую церковь сельскую и убжалъ. Куда?… Куда глаза глядли.
Вотъ именно благодатная сторонушка. Вотъ вамъ напримръ приволжское село Красавино. Село это — деревня, какъ деревня: срыя бревенчатыя избы, крытыя соломой, скромно поднимаютъ свои кони отъ такой же срой земли. Вотъ выбжала впередъ избенка срая, дряхлая и совстно ей стало выставлять какъ будто на показъ свой старый срубъ, прикрыла она свою наготу развсистой, плакучей березой и спокойно доживаетъ подъ снью ея свой вкъ вмст съ владльцемъ бобылемъ. А вотъ рядомъ съ ней другая изба, эта крпче, здорове первой, не стыдится она своей молодцоватости, глядитъ прямо въ очи честному народу, не укрывается березой, терпитъ жаръ и стужу одна одинешенька. Крыша на ней не тесовая, да врядъ ли уступитъ тесовой,— не жаллъ мужикъ соломы, клалъ вволю, крпко на крпко нажималъ ее ногами, еще крпче приперъ жердинами, чтобъ не торчала къ верху, не топорщилась, а лежала, какъ люди велли. Не много поодаль, изба — домъ. Строенъ онъ на широкую руку: крыша тесовая, окна въ двухъ этажахъ чистыя, свтлыя, хоть въ барскій домъ, такъ годятся. Подоконники съ вырзью, а конь-то вверху размахнулся, словно рога у стараго оленя, а сдлалъ его простой топоръ, да буравчикъ. А вонъ взгляните на конецъ околицы, стоитъ тутъ старуха, развалина-изба. И она была когда-то бодра и крпка, а теперь лежитъ совсмъ на боку, одна половинка воротъ еле-еле лпится на ржавой петл, поросла дорожка къ ней бурьяномъ, травой — оконъ какъ будто и не бывало, объ огородномъ плетн и помину нтъ, растаскалъ его расчетливый сосдъ мужикъ къ себ на растопку. Некому поправить ее, некому подновить, владлецъ ея бобыль давно лежитъ на погост, одинъ втеръ, въ осеннюю пору врываясь въ окна, гудитъ и шумитъ, нарушая покой ея. Сжалился надъ ней дубъ сосдъ, подставилъ ей свою грудь — стволъ, пускай-де опрется на меня старуха, понжитъ свои старыя косточки, вдь не разломитъ меня, не отниметъ моей силы ни на волосъ. За этой избенкой выглядываютъ овины съ гладко уколоченными ладонями, стоги сна, амбары, а на пригорк съ миромъ стоитъ желтая церковь, окруженная сотней деревянныхъ, безъимянныхъ крестовъ, а дальше магазея съ потовымъ крестьянскимъ хлбомъ, отложеннымъ на черный день, а тамъ на выход изъ села и часовня съ старыми образами и съ кружкой для доброхотныхъ дателей, а дальше вьется и изливается среди зелени тележная дорога, а еще дальше блеститъ крутобережная покойная Волга съ десятками селъ и деревень, а на самомъ кругозор лсъ плаваетъ въ синев неба и манитъ къ себ въ непрозримую даль. Въ одномъ изъ такихъ селъ былъ праздникъ годовой, гулянье шло во всю ивановскую. Отъ большаго до малаго, все разодлось по праздничному. Кумачь, синее сукно, срое сукно, астраханка, китайка, ситецъ, штофъ пестрли на мужикахъ и бабахъ. День какъ нарочно для праздника выдался ясный, ни облачка на неб не видно, мужику это и по рук, пусть-де гретъ солнце, паръ костей не ломитъ. На единственной улиц этого села, цлый рядъ блыхъ холщевыхъ навсовъ привлекалъ женскій и дтскій взоръ разнообразіемъ лакомствъ, отъ неудоботающаго леденца до пряника, сушеника, все было тутъ въ усладу крестьянскому женскому и дтскому вкусу. Колоколъ, шатеръ, гд продается вино, красовался въ сторон. Безостановочно входили туда и выходили группы крестьянъ, то въ черезъ чуръ веселомъ, то въ черезъ чуръ раздраженномъ состояніи. Одни, поматывая головой и разводя руками, силились доказать толп, что въ мір семъ все суета суетствъ, другіе же оплакивали двадцать лтъ умершихъ сродственниковъ. Третьи, о, на лицахъ третьихъ величайшій изъ психологовъ ничего бы не прочелъ, въ эти минуты отъ нихъ далека была всякая человческая мысль. Все на сел или пло, или ло, или пило. Среди общаго безпорядочнаго движенія, мрно плылъ хороводъ, то грустно, уныло неслась отъ него псня, то вдругъ размашисто, бурливо, шумно подхватывалась сотней здоровыхъ мужскихъ голосовъ и далеко окликала окрестность. Уханьямъ, крикамъ, остротамъ, смху — конца не было. Все было весело, счастливо, шумно слилось въ одну семью.
— Медвдя ведутъ, медвдя ведутъ! раздалось въ толп. Изъ устъ въ уста перенеслись эти клики, старый и малый, все кинулось на сртенье дорогому нежданному гостю. Въ конц улицы громадный бурый медвдь гордо выступалъ съ своимъ вожакомъ, около него подпрыгивала коза, пощелкивая своими деревянными скулами. Населеніе села густымъ кругомъ замкнулось около медвдя и съ замираніемъ сердца ждало зрлища. Зрлище началось, зрлище, знакомое всякому во всхъ своихъ подробностяхъ, кто хоть изрдка посщаетъ деревню. Не надодаетъ оно нашему крестьянину потому, что это вызываетъ его на остроту и насмшку, а куда какъ любитъ русскій человкъ въ веселый часъ посмяться и сострить. Вотъ медвдь прихрамываетъ, тяжело ступаетъ, это онъ представляетъ, какъ старуха на барщину идетъ, немочь ее одола, старость ее сломила. Слышатся въ толп насмшки въ род такомъ.
— Тетка екла, а тетка екла, вдь Марья-то Ивановна у тебя переняла, сейчасъ умереть, издвается какой нибудь весельчакъ парень надъ отживающей старухой.
Старуха въ свою очередь отгрызается.
— Полно хабалъ, не съ твоей ли бабушки родимой.
— Ить ты хватила, изъ ума знать выжила, бабушку-то вотъ четвертый десятокъ за упокой поминаютъ, а Марья-то Ивановна всего третій годъ за мужемъ, не коли перенять. А право ся ужъ что упираться, какъ есть съ тебя. Гляди, ребята, обращается насмшникъ къ толп: ишь ты Марья — то ровно наша екла Спиридоновна ногу то колесомъ несетъ. Платомъ оповяжи Марью Ивановну, все единственно будетъ екла Спиридоновна, наша то маненечко посмуглй будетъ.
Такъ ли? ха, ха, ха.
Такъ, врно, врно! раздается въ толп. Иногда насмшка замняется такими разсужденіями:
— Ишь ты животина вдь, а слово понимаетъ наше, значитъ человкъ до всего можетъ дойти, все можетъ сдлать.
— Это что! перебиваетъ какой нибудь резонеръ старикъ. Это не диво, что наше русское, значитъ, слово понимаетъ, я теб вотъ что скажу, значитъ татаре вотъ медвдей водятъ, такъ бормочетъ онъ это, ты самъ, значитъ, человкъ, а не зврь, въ толкъ не возьмешь, ровно мельница мелетъ, а вотъ медвдь то понимаетъ, подижь ты и штуку разную представляетъ, вотъ что значитъ наука-то, ты не понимаешь, а медвдь понимаетъ.
— Понимаетъ? а? спрашиваютъ изъ толпы.
— Какъ есть! значитъ татаринъ ему слово свое скажетъ, ты не понимаешь какую онъ значитъ штуку долженъ приставить, а медвдь то приставляетъ, да, приставляетъ.
— Эка поря, подижъ ты! восклицаютъ мужики, почесывая затылокъ.
А гд нибудь въ сторонк раздаются пискливые возгласы крестьянокъ: Молчи, Варюха, гляди, ишь ты, ишь ты, хи, хи, хи! За смхомъ слдуютъ: поталкиваніе другъ друга локтями, ужиманья и перешептыванья. Все удовольствіе обыкновенно оканчивается тмъ, что медвдь, по приказанію вожака, троекратно кланяется до земли, потомъ получаетъ шапку съ головы своего хозяина и обходитъ на заднихъ лапахъ толпу. Пятаки и гривны, гроши сыплются туда довольно щедро, камердинеръ же графскій, во имя общественнаго мннія, непремнно кинетъ туда гривенника два, три и самодовольно озираетъ толпу. За тмъ медвдь уже нормальнымъ образомъ слдуетъ обратно. Толпа долго, долго провожаетъ его глазами, а ребятишки, вопреки всмъ запрещеніямъ матерей и тятекъ, проводятъ медвдя до слдующей деревни. На этотъ разъ крестьянамъ предстояло боле эстетическое наслажденіе. Вожакъ, собравши деньги, обратился къ толп съ такой рчью:
— А вотъ моя коза, больно пть горазда, ужъ какъ затянетъ, да на балалайку подладитъ, ужъ ажно жарко, больно она у меня дошла до псень-то.
— Для че не спть, пой коза! раздалось изъ толпы. Хорошо споешь награжденье будетъ. Съ духомъ сберись! Со чувствіемъ пой. Снимай поняву-то, а то не ловко. Понява снялась, коза преобразилась. Среди толпы стоялъ красавецъ парень, русые кудри бжали до плечь и рзко окаймляли его загорлое лице, открытый, большой лобъ, голубые, полные свта и жизни глаза, крупность чертъ лица, все говорило о сильной, могучей натур. На немъ былъ синій шугай, или поддвка, ремень съ наборомъ стягивалъ его по бедрамъ, черезъ плечо висла на тесм балалайка. Толпа приготовилась слушать, она чего то ждала отъ этого пвца, поразилъ ли ее чистый костюмъ, что рдко встрчается въ оборванной коз, или физіономія самаго пвца поразила ее, но говоръ смолкъ. Пвецъ снялъ съ плечь балалайку и небрежно ударилъ по струнамъ. Мужички навострили и глаза и уши, да, правду сказать, было чего поглядть и послушать. Парень вошелъ въ пассію, все заговорило въ немъ, глаза переполнились свтомъ, плечи, руки, все было въ движеніи, пальцы бгали по струнамъ, голосъ то замиралъ, то усиливаясь, обдавалъ жаромъ слушавшихъ. Въ толп слышалось: важно!
— Эхъ, ма! Кабы годовъ десятокъ съ костей и я бы подтянулъ, ужъ оченно онъ забираетъ, эхъ вы! воспламеняясь, говорилъ беззубый старикъ и, подернувъ плечами, началъ было пть.
— Нишкни, слышь ддушка не гоже, ну гд теб съ кисельными зубами! Не мшай, поталкивая его, говорилъ молодой парень. Онъ весь обратился въ слухъ.
— Ухъ вы! Держись шапка! вскрикнулъ пвецъ, раскатился свистомъ и перемнилъ псню, раздалось
Ай во лузяхъ, ай во лузяхъ,
Таки во лузяхъ, зеленыхъ во лузяхъ
Выросла, выросла,
Выростала трава шелковая.
Разцвли, разцвли,
Разцвли цвты лазоревые…
Толпа подхватывала псню, подъухивала. Молодежь пустилась въ пляску. Пвецъ торжествовалъ, онъ видлъ, что онъ подвинулъ, воодушевилъ толпу, среди общей пляски онъ забылся, не видалъ ничего окружающаго. Сильне и сильне звучалъ его металлическій голосъ, все скоре и скоре бгали его правильные пальцы по струнамъ. Среди самаго разгара псни онъ почувствовалъ, что кто-то ему сильно сжалъ плечо, онъ повернулся назадъ и поблднлъ, предъ нимъ стоялъ Кузьма, его отецъ. Опустились руки у Николая, голосъ прервался на самой высокой нот. Толпа замтила, что пвецъ смолкъ, замтила его смущеніе и вотъ раздались крики: что жъ ты малой, ухнемъ! Николай молчалъ. Отецъ сказалъ ему сурово: подемъ. Николай закинулъ за плечо гитару, подошелъ къ вожаку и промолвилъ:
— Ну, спасибо братъ, теперь нтъ у меня своей волюшки. Домой иду. Спасибо за твою за хлбъ, за соль.
— Какъ такъ? спросилъ въ изумленіи вожакъ.
— Такъ, до…. мой, сквозь слезы, сказалъ Николай, не поминай лихомъ, коли добромъ не за что. Прости!
Пвецъ подошелъ къ Кузьм, Кузьма глядлъ на него совершенно равнодушно, какъ будто и не былъ ему отцемъ, ему совстно было признаться предъ этой веселой толпой, что этотъ бродяга — псельникъ его сынъ. Кузьма выходилъ изъ толпы, Николай безмолвно слдовалъ за нимъ.
Вожакъ былъ изумленъ такой внезапной неожиданной развязк и безсмысленно глядлъ вслдъ удаляющемуся Николаю. Не мене была поражена и толпа. Псня смолкла, лица многихъ сдлались какъ то грустными, недовольными. Но Кузьма съ сыномъ уже былъ на краю улицы, вотъ и послдній домъ деревни миновали они, вышли уже и на дорогу. Кузьма молчитъ и тяжелой поступью подвигается впередъ, а Николай чаще и чаще оглядывается назадъ, на душ у него становится тяжеле и тяжеле, его пугаетъ безвыходное будущее положеніе, подчиненность, зависимость, а отрадное прошедшее кажется теряющимся на всегда.
— Такъ гд ты пропадалъ цлые два года бездомокъ? вскричалъ внезапно оборотившійся Кузьма, когда уже деревня скрылась изъ глазъ. Стыдъ положилъ на мою голову, бродяга лсной, на сел-то пальцами тычутъ, какой де ты отецъ, а еще староста, сына не усмотрлъ, бродяжничать пустилъ. Ишь промыселъ какой нашелъ! Глаза Кузьмы блистали изъ подъ густо нависшихъ бровей, лице разгорлось и судорожно подергивалось. Николай молчалъ.
— Что молчишь, али говорить нечего. Съ матерью-то что сдлалъ, разбойникъ, ровно полоумная реветъ, вс ночи глазъ не осушитъ, а онъ псни поетъ. У Кузьмы показались на глазахъ слезы и онъ мягкимъ голосомъ продолжалъ.
— Дуу-ракъ, вдь ты одинъ у меня теперь, Вася-то померъ. Есть на кого надежа, эхъ ты!
Старикъ какъ ны крпился, какъ ни силился сурово встртить сына, но не могъ глубоко замаскировать отцовскаго чувства, теперь оно все сосредоточилось на Никола, Василья Богъ взялъ.
— Да что съ тобой калякать! вдругъ сказалъ Кузьма, мняя ласковый тонъ на суровый. Вотъ теб мое останное слово: коли ты да не справишься, лобъ теб забрю къ зим. Слышъ да помни: завтра барыня: прідетъ, не введи меня въ слово. Теперь до деревни дойдемъ, а тамъ къ матери подемъ.
У Николая брызнули слезы. Въ первый разъ съ ранняго дтства онъ услышалъ полуласковую рчь отца, съ ребяческой радостью хотлъ было онъ броситься къ нему на грудь, но Кузьма отвернулся отъ него и повелительно сказалъ: ступай! это повелительное, холодное ‘ступай’ лишило Николая мгновенно той восторженной настроенности, какой онъ былъ полонъ за минуту, и съ тяжелмъ безотраднымъ чувствомъ поплелся онъ за отцемъ.
Охъ, лтнія проселочныя дороги, русскіе удобные пути и сообщенія! вздыхая, говаривалъ мой знакомый помщикъ, садясь въ таратайку для осмотрасвоихъ, какъ онъ выражался, лсовъ, которыхъ, между нами сказать, врядъ ли набралось бы у него до пяти десятинъ. У меня нтъ своихъ собственныхъ лсовъ, а потому я и не зжу осматривать ихъ, но вполн сочувствую моему помщику, то есть не моему, ибо я не крпостной и обладаю полной юридической правоспособностью, а моему знакомому помщику. Что можетъ быть ужасне, въ самомъ дл, нашихъ выгодныхъ и удобныхъ проселковъ. Можетъ быть, это медицинская мра, хотятъ можетъ быть, чтобы русскій человкъ, отправляясь въ дорогу, ничего не лъ, или не объдался, ибо сытому хать по проселку… Боже упаси! Прежде надо написать духовное завщаніе на все движимое и недвижимое имніе, да потомъ и садиться въ таратайку для осмотра своихъ собственныхъ лсовъ. Или, можетъ быть, это мра нравственная — пріучить народъ русскій къ терпнію, и то можетъ быть, все у насъ можетъ быть. Такую удобность и выгодность чувствовала одна петербургская дама, хавшая на житье въ свое родовое имніе, въ которомъ она ни разу не бывала. Дормезъ работы Іохима, не смотря на всю свою прочность, отказывался боле служить своей владтельниц, его рессоры были опутаны веревками, а сзади кареты покоилось колесо, не вытерпвшее этой проселочной пытки. Измученная обывательская четверка лошадей насилу волочила ноги, а вмст съ ними и дормезъ. Возница не жаллъ животовъ, нещадно билъ ихъ то плетью, то кнутовищемъ, но лошади только потряхивали гривами и не прибавляли шагу. Одна изъ нихъ, при каждомъ такомъ удар, оборачивала голову къ кучеру и напоминала собой извстное положеніе людей, которые говорятъ, оборачивая свою голову назадъ: ваше благородіе, помилуйте, виноватъ! Но какъ отъ вашего благородія нельзя ждать скораго помилованія, такъ и отъ кучера прекращенія безчеловчныхъ ударовъ.
— Скоро ли мы прідемъ? спрашивала изъ окна кареты женщина съ худымъ, оливковаго цвта лицемъ, лтъ подъ 30.
— А вотъ… какъ Миколу-Тыки, село тутъ есть, продемъ, такъ не такъ, чтобы далеко, снимая шапку отвчалъ кучеръ.
— Не такъ чтобы далеко! Quelle horreur! съ сердцемъ воскликнула дама и скрылась въ глубин кареты.
Эта желтая дама и была княгиня Мухтомская, хавшая изъ Петербурга въ деревню поправлять разстроенныя дла. Тяжело ей было оставить восхитительный Петербургъ и хать жить въ отвратительную деревню, но видно и князья — рабы обстоятельствъ. Со дня рожденія она жила въ Петербург и о деревн имла самыя дикія понятія. Взлелянная въ богатой, аристократической семь, съ колыбели окруженная роемъ иностранныхъ гувернантокъ, она привыкла слышать, что нашъ мужикъ, кром того что грубъ и глупъ, но что и готовъ на всякое злое дло, что у него не дрогнетъ рука ни зачто ни прочто перерзать человку горло, что и стыдно и опасно говорить объ чемъ бы то ни было княгин съ мужикомъ, что это могутъ длать млкопомстные, эта дрянь, которая сами съ ними и сетъ и оретъ, а что княгиня можетъ передавать свои приказанія и требованія черезъ лицъ, боле цивилизованныхъ и чистыхъ, какъ напримръ лакеевъ, т. е. доместиковъ, какъ называютъ ихъ у князей. Такія-то благоразумныя сентенціи глубоко западали въ душу молоденькой двушки, будущей помщицы и лта зрлости не разбили въ ней ложности взгляда на нашего крестьянина, она вполн врила своей гувернантк Misse Mithe, которая доказывала ей, что крестьянинъ есть такой же зврь, какъ левъ, медвдь, тигръ, но только съ человческими формами, а что вовсе крестьянинъ не человкъ. Ее извиняетъ въ этомъ случа то, что она не имла времени подумать объ этомъ, она была аристократка, разв у нашей современной двушки-аристократки бываетъ время для подобныхъ размышленій. Съ тхъ поръ, какъ станъ ея начинаетъ стягиваться пагубнымъ корсетомъ, вс ея мысли, вся ея нравственная и физическая жизнь отдана одному блеску бала, одной свтской сует и нарядамъ. Такъ протекли невозвратимые, дорогіе дни молодости и для княгини Натальи Петровны Мухтомской. При жизни своихъ родителей, тоже князей, которые занимали не послднее мсто въ высшемъ Петербургскомъ обществ, она летала съ бала на концертъ, съ концерта въ театръ, пока не явился наконецъ съ Кавказа, а въ то время былъ въ мод Кавказъ, молодой князь Мухтомскій съ горской закаленной наружностію, съ георгіевскимъ крестомъ и подвязанной рукой. Онъ обворожилъ все высшее общество разсказами о чудесахъ храбрости, которыми увнчался ихъ полкъ, особенно его рота. Печоринская разочарованность неразлучна была съ его физіономіей, что также въ былое время нравилось нашимъ великосвтскимъ барынямъ. Его иначе не величали въ этомъ высшемъ свт, какъ prince boucles noirs. И вотъ этотъ prince boucles noirs проситъ руки у Натальи Петровны. Не долго думали родители о судьб своей Natalie, и великолпные пригласительные билеты объявили высшему Петербургскому міру о бракосочетаніи ея сіятельства, княжны Натальи Петровны Однаруковой съ его сіятельствомъ, княземъ Анатоліемъ Григорьевичемъ Мухтомскимъ. Чрезъ насколько времени Наталья Петровна потеряла родителей, но за то со смертію ихъ открыла въ муж много новыхъ достоинствъ. Разочарованіе, неразрывный его спутникъ, исчезъ, рука боле не подвязывалась черной лентой, свободно летала на право и на лво и еще свободне брала стаканъ съ завтнымъ виномъ. Это новая пора жизни для нашей княгини, пора новой ея свтской дятельности. Двери въ ея пышные салоны отворяются для всхъ львовъ столицы, она рисуется предъ ними молоденькой двочкой, только что вышедшей на свтскую арену, и долго, долго посл посщенія этихъ львовъ, она разсматриваетъ въ зеркал морщинку, какимъ то чудомъ явившуюся на ея прекрасномъ лбу. Мужъ ея въ кругу своихъ друзей каждый день увеличиваетъ кушъ проигрыша и пріемъ шампанскаго, къ жен съ каждымъ днемъ является все боле и боле львовъ.
Наконецъ въ одинъ изъ такихъ soires княгин дали знать, что мужъ ея умеръ апоплексическимъ ударомъ за карточнымъ столомъ. Истерикамъ и крикамъ конца не было, съ головы до ногъ она облеклась въ черное сукно и судорожно кинула горсть земли на гробъ мужа. Посл похоронъ явились кредиторы ея мужа, тутъ-то она увидла свое бдствіе! Долговъ было такъ много, что всхъ Петербургскихъ домовъ, дачь, приморскихъ виллъ едва ставало на уплату ихъ. Длать было нечего, оставаться доле въ Петербург нельзя, насмшливая улыбка явилась на лицахъ всхъ тхъ львовъ, которые въ былое недавнее время дорожили однимъ взглядомъ княгини. Все знакомое ей отвернулось отъ нея. И вотъ она, сошедши съ пьедестала столичнаго величія, детъ, ужасно вымолвить, въ дальнюю деревушку, изъ гордой львицы хочетъ сдлаться смирной сельской овечкой. Но можно ли и въ такомъ положеніи отказаться отъ прежнихъ взглядовъ на жизнь, отъ прежнихъ убжденій? О, конечно нтъ! Она везетъ съ собой въ деревню красавца управляющаго, родомъ француза, который жилъ въ одномъ изъ лучшихъ парфюмерныхъ магазицовъ Петербурга. Къ чести француза надо сказать, что онъ прекрасно выполнялъ вс обязанности, возлагаемыя на него великосвтскими барынями. За это собственно и взяла его съ собой Наталья Петровна въ деревню. Обширная ливрейная дворня распущена по оброку, одинъ красавецъ груммъ, да горничная дутъ раздлять съ своей госпожей тяжелое бремя скучной деревенской жизни.
— Таперича, воно-тка ужъ видать Красавино! кричалъ кучеръ, постукивая въ переднее окно кареты своими грязными пальцами.
— Что теб? спросила желтая, та же дама, выглядывая изъ кареты.
— Видать молъ село-то, вона ужъ и кургузую горку сейчасъ увидимъ.
— Не разсуждать, когда не спрашиваютъ…. Кургузая горка. Quelle cochonnerie! ворчала княгиня, скрываясь въ карет. Кучеръ, недовольный такимъ обращеніемъ, началъ еще сильне бичевать лошадей.
— Ты русскъ свинь, смить безпокоить Княгинь, я теб!… Не смть не говорить съ Княгинь, запальчиво кричалъ изъ кареты французъ.
— Ладно молъ, ладно! ворчалъ про себя кучеръ, не поворачиваясь и нахлобучивая на самые глаза шляпу.
Въ карет настало молчаніе, изрдко прерываемое храпомъ француза. Барыня тоже спала. Сторы въ карет были опущены. Одна горничная бодрствовала. Она строила въ голов своей планы будущей жизни. Она была не дурна собой, одвалась барыней, лице не первой свжести говорило, что она много пережила, много перенесла въ жизни. По вол барской, вырванная изъ крестьянской семьи и обученная въ лучшемъ швейномъ магазин Петербурга, она жила, какъ вс наши модистки. До глубокаго вечера она работала въ магазин, вечеромъ выходила на Невскій проспектъ искать приключеній. Сначала страдало ея нравственное чувство, но потомъ успокоивалось на новомъ бурнус, на новой шляпк. Когда она сознала цну себ, поле такой дятельности казалось ей очень узкимъ. Она положила правыми или неправыми путями, но нажить деньги, откупиться, а потомъ жить на свобод. У ней прибавлялись только новые наряды, а основательнаго денежнаго фонда не было. Она детъ въ деревню для этихъ цлей, можетъ быть въ деревенской глуши она и успетъ что-нибудь сдлать. Нить ея размышленій прервалась остановившейся каретой.
— Матушка ты наша, Наталья Петровна, ваше сіятельство, не обезсудь, прими, матушка, нашу хлбъ-соль, раздалось подъ самымъ окномъ кареты. Княгиня подняла стору, выглянула изъ окна, толпы мужиковъ окружили карету, впереди всхъ стоялъ Кузьма Петровъ съ хлбомъ и солью, Наталья Петровна растерялась, ахнула, визгнула.
— Прочь, прочь, кричала она, мужики, бороды. Кучеръ пошелъ! Въ самомъ дл какъ не испугаться,— ея сіятельству удалось увидть въ первый разъ до сотни бородъ вмст?!!.
Французъ, разбуженный крикомъ Княгини, проснулся и закричалъ на мужиковъ:
— Ни, о! Княгиня пугаять, я васъ будитъ. Кучеръ пошоль, ходи, здить.
Карета запрыгала по колеямъ и оставила собравшихся на поклонъ мужиковъ въ самомъ странномъ положеніи.
— Эко поря, а?… Ну барыня, началъ одинъ изъ нихъ, примрно: бда! То есть хлба-соли не приняла на первый-то разъ. Да и что это братцы настранецъ-то, сросвенникъ что-ли?
— Какой сросвенникъ, управитель изъ нмцевъ! перебилъ его другой. Худо! продолжалъ онъ, разводя руками. Я теб Кузьма говорилъ, что не слдъ встрчать ее за деревней, барскимъ дломъ измучилась дорогой-то. Будемъ говорить, встртилъ-бы по приличеству, у крыльца, оно-бы превосходне было. Кузьма долго молчалъ, онъ что-то соображалъ въ голов своей, наконецъ сказалъ мужикамъ:
— Не то вы, ребята, толкуете, все не то, покойника барина съ княгиней встрчали также, а ты смотри не туда, плохо намъ таперя. Управитель изъ настранцевъ, съ барыней въ одномъ кипаж сидитъ…. Пути не жди. Подемъ къ крыльцу…. Что не будетъ, а ужъ головы не сниметъ!
Толпа повалила къ дому. Отъ мста встрчи до господскаго дому было не боле версты, карету уже распрягли, когда Кузьма съ крестьянами подошелъ къ крыльцу. Здсь собрались бабы съ полотенцами, ягодами и холстами. Имъ сдланъ былъ такой же пріемъ, какъ и мужикамъ. Французъ прогналъ ихъ всхъ, какъ только Княгиня въ сопровожденіи горничной и грумма вступила на порогъ незнакомаго, но своего наслдственнаго, родоваго дома. Бабы обратились съ распросами къ Кузьм, но этотъ не отвтилъ имъ и суровымъ возгласомъ: пошли по домамъ, заставилъ ихъ убраться во свояси.
Толпа мужиковъ безъ шапокъ стояла у крыльца, въ ней замтна была нершительность. Въ самомъ дл, врядъ ли кто охотно пошелъ бы на поклонъ посл такой встрчи. Міръ единогласно положилъ идти на поклонъ Кузьм, на томъ основаніи, что онъ и староста, да и резонтъ свой иметъ говорить. Въ первый разъ въ жизни Кузьма робко вступилъ на знакомое крыльцо барскаго дома, дрожащей рукой отворилъ дверь и скрылся за ней. Толпа не сводила глазъ съ этой роковой двери и въ молчаніи дожидалась возвращенія Кузьмы. Чрезъ полчаса Кузьма возвратился, лице его носило еще боле обезпокоенный видъ, его чувство собственнаго достоинства такъ было глубоко оскорблено, что онъ ршился, вопреки своему обыкновенію, высказаться крестьянамъ.
— Ну, ребята, сказалъ онъ, и ума не приложу, какъ длать, какъ быть?
— А что, что? спрашивала любопытная толпа. Подемъ къ домамъ, вы не шибко здсь. Вотъ какое дло-то: таперя мы примрно двадцать серебра съ души платили, барыня накинула еще по десяти рублевъ на душу. Я было туда, сюда, говорю, что больно мужички-то изобьются, обнищаютъ…. и, Господи! Управитель кинулся меня ругать…. не утаю ребята, шестой десятокъ доживаю, ни чьей руки на мн кром родительской не бывало, а управитель ударилъ….
— Ударилъ, ударилъ…. тебя, Кузьма Петровичъ? спрашивало нсколько голосовъ изъ толпы.
— Да, ребята, меня ударилъ. Изъ Нмцевъ, да этакъ безчинствуетъ, Богъ ему судья, старые-то князья окромя ласковаго слова ни чмъ не взыскивали, а этотъ…. Голосъ Кузьмы дрожалъ и прерывался.
— Вотъ что, Кузьма Петровичъ, началъ сдой мужикъ, съ открытымъ и добрымъ лицемъ. Мужикъ ты умный, принялъ ты евдакое безчестье за насъ, за всхъ, за вотчину, не введемъ тебя въ слово, выплатимъ, такъ-ли ребята?
— Резонтъ, такъ, такъ! Агаонъ Петровичъ, раздалось изъ толпы.
— Да какъ же и не платить-то, продолжалъ Агаонъ, власть управителя велика, а господская-то воля еще больше. Коли не правильно она требуетъ, такъ Господь на ней взыщетъ, а мы потянемся, выплатимъ. Такъ-ли?
— Выплатимъ, выплатимъ!
— На томъ благодарю братцы, да вотъ еще какой приказъ: ни мн, ни вамъ ко двору барскому отнюдь не ходить, а коли что надо, такъ горничную свою пришлетъ, а самъ, говоритъ онъ, ты и носу на господскій дворъ не кажи. Вотъ чего на старости выслужилъ, эхъ, ма! Окромя всего этого, вотъ еще какой приказъ: какъ есть, значитъ, всю лужайку отъ господскаго-то дома велли огородить, потому барын наша борода претитъ, да! Кузьма размахнулъ руками.
— Эко дло, эко дло. Ну ребята, времена нон пришли, говорилъ одинъ.
— Ты говори, все то не по родному, все то по новому…. вторилъ ему другой.
— Такъ подемъ, ребята, огородъ городить, сказалъ подумавши Кузьма.
— Подемъ, Кузьма Петровичъ, подемъ, батюшка.
Опустивши головы, широко разводя руками, мужички направились къ домамъ.
Хорошій обычай у нашихъ крестьянъ Важное дло въ хозяйств во время сжать траву, убрать хлбъ, подготовить землю къ посву. У инаго помщика силъ не хватитъ, народу мало, вотъ и зоветъ онъ сосднюю вотчину въ праздникъ къ себ на помощь, на помочь. Въ праздникъ на свою полосу работать не пойдетъ крестьянинъ,— Богъ не благословитъ его дло, земля не приметъ трудовъ его. Къ сосду-же идетъ съ охотой, потому что идетъ на доброе дло, на помощь, на помочь. На такой-то помочи были вс Красавинцы. Баринъ, позвавшій ихъ, былъ добрякъ-помщикъ, не пожаллъ ни пироговъ, ни вина, ни пива для угощенія помощниковъ, или какъ ихъ называютъ въ простонародья: помочниковъ. Досыта навшись и напившись, до поту наработавшись, Красавинцы, на закат солнечномъ, возвращались домой. Парни, двки и молодицы шли впереди, поодаль не много, старое поколніе, всмъ было весело, вс были довольны. Извстно, коли Русскій мужикъ веселъ и доволенъ, то такъ и летитъ съ языка его псня. Николка, съ неразлучной своей балалайкой, выступилъ впередъ, ударилъ по струнамъ и понеслось далеко по зар:
Солнце на закат,
Время на утрат,
Сли двки на лужокъ,
Гд муравка и цвтокъ…
Сильный звучный голосъ Николая покрывалъ весь хоръ.
— Ну ужъ пвунъ, говорило между собой старое поколніе, экой голосина-то, но-ли дрожь пробираетъ, да и мастеръ, не будь ему худо и пть-то. Ишь ты, ишь ты, какія колна откалываетъ, ровно соловей.
Съ такими пснями они подошли къ селу.
— Николка, не пой, дурачина, управитель заругаетъ, барыня-то псенъ нашихъ не любитъ, говорила смазливая молодая бабенка.
— Гд ей услышать, давеся съ управителемъ ухали въ кабрялетк, по Волг кататься, гд ей услышать, не услышитъ! Валяй калину! отвчалъ съ жаромъ Николай.
Ватага поровнялась уже съ плетнемъ, отдлявшимъ бритый подбородокъ отъ небритаго, псня такъ же шумно и далеко неслась. Вдругъ…. все смолкло, какъ-будто въ одинъ моментъ все замерло — послышался стукъ хавшей къ барскому дому кабріолетки. Безъ псенъ подходили мужики къ своимъ домамъ и чрезъ полчаса улица опустла. Николаю сгрустнулось о прежней свобод, о прежнемъ раздоль, вышелъ онъ съ балалайкой передъ свой домъ и слъ на завалинку. Его домъ былъ крайній и вслдъ почти за нимъ начинался барскій, домовый садъ, если включить сюда также этотъ новый плетень. Сильно грустно сдлалось Николаю, онъ сначала какъ-будто утшалъ себя, отгонялъ отъ себя тоску-кручину, потихоньку наигрывая наши простонародныя псня, но потомъ опустилъ голову на руки и весь погрузился въ думу. Долго сидлъ онъ такъ, въ сел начали перелаяваться собаки, перекликаться безсонные сторожа-птухи, и застучалъ въ чугунную доску при церкви кривой пономарь, сторожъ тожъ. Но вотъ онъ быстро всталъ, выпрямился, лице его приняло оживленный видъ, съ минуту онъ стоялъ, какъ-будто къ чему-то прислушиваясь, потомъ быстро побжалъ къ барскому плетню. За этимъ плетнемъ пла горничная Даша. Николай припалъ къ земл, чтобъ не бытъ замченнымъ и началъ вслушиваться въ незнакомые ему звуки романса. Даша владла свободнымъ легкимъ голоскомъ, она искусно управляла имъ. Николай впился въ нее взоромъ, ухо не проронило ни одного звука. Даша пла ‘матушку голубушку’. Екало ретивое въ Николк, ему хотлось подтянуть, но страхъ, что Даша перестанетъ пть, удерживалъ его. Онъ лежалъ, притаивъ дыханіе. Даша кончила. Николай вскочилъ, его прекрасное лице носило слды внутренней тревоги, глаза блестли, онъ дрожалъ всми членами, ему хотлось изломать этотъ щедушный плетень, обнять, крпко обнять Дашу и упросить ее еще разъ повторить псню. Даша давно замтила его, даже прежде, нежели онъ сошелъ съ завалины.. Она и пла въ томъ ожиданіи, что авось либо Николка-пвунъ, какъ звали его въ деревн, обратитъ на нее вниманіе. Она торжествовала, видя, что Николай былъ пораженъ ея псней. Теперь онъ мой, думала она, теперь попался въ западню, начало сдлано, смлй, смлй впередъ!
— Ахъ, кто это? вскричала Даша испуганнымъ голосомъ. А, а! продолжала она, перемняя тонъ. Куда это собрались съ балалайкой-то, или любезную утшать идете? Идите, идите, слезами облилась, чай, дожидаючи-то.
Николая сильно поразило то, что Даша, рдко удостоивающая однимъ словомъ кого либо, первая заговорила съ нимъ. Дарья Васильевна, думалъ онъ, чуть не барыня, ходитъ всегда въ шляпк и первая начинаетъ говорить съ тмъ, кого вся деревня называетъ безпутнымъ, пвуномъ. Такой чести не удостаивался и самъ Кузьма Петровичъ, пользовавшійся уваженіемъ въ деревн, считавшійся первымъ мужикомъ въ околодк. Николай забылъ всякое чинопочитаніе.
— Дарья Васильевна, родная моя, жизнь ты моя, говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, спой ты мн, коли я теб не противенъ, еще разъ твою псню.
— Какъ бы другихъ утшать не ходили, такъ бы спла, а то много и безъ меня найдется псельницъ-то. Ступайте къ любезной-то, чего ждете, отвтила горничная, какъ бы съ упрекомъ, подобрала складки своего благо кисейнаго платья и мелкой рысцой побжала къ дому. У Николая застучало въ вискахъ. Богъ съ тобой, напраслину взводите на меня Дарья Васильевна, нтъ у меня никакой любезной.
Даша, какъ будто, не слыхала его отвта и продолжала бжать, рисуясь передъ Николаемъ своей гибкой таліей, чего положительно Николай не замтилъ. Онъ стоялъ до тхъ поръ, пока въ послдній разъ среди зелени мелькнуло блое платье.
— Эхъ ты горе! сказалъ онъ, и скорыми шагами пошелъ туда, куда часто Русскій мужикъ тащитъ съ себя послднюю рубашку.
— Водки! закричалъ онъ, съ шумомъ захлопывая за собой закоптвшую дверь кабака.
— Давай деньги, за водкой дло не станетъ, холодно возразилъ тучный цаловальникъ.
— Деньги? сказалъ Николай подумавъ, нтъ со мной денегъ.
— Что-жъ ты фофономъ-то сюда ходишь, сюда безъ денегъ и дороги нтъ, замтилъ тотъ-же тучный господинъ въ красной астраханской рубашк.
— Вотъ теб кафтанъ, давай штофъ! Николай снималъ съ плечь одежду. Цаловальникъ, не смотря на видимую тучность и неподвижность, быстро перескочилъ прилавокъ и началъ разсматривать кафтанъ. Кафтанишко-то не больно того!… промычалъ онъ, прищуривая лвый глазъ. Такъ значитъ вовся, или выкупишь.
— Не знаю…. насилу вымолвилъ Николай и слъ на лавку у грязнаго стола.
Чрезъ минуту зелье, какъ, называютъ наши непьющіе мужики простое вино, явилось на стол. Николай судорожно схватилъ штофъ и налилъ полный стаканъ вина, залпомъ вылилъ онъ его и не поморщился, за этимъ послдовалъ другой, за вторымъ третій и четвертый, на сердц сдлалось какъ бы легче, глаза же помутились.
— Все, сказалъ онъ, оборачивая дномъ штофъ…. все! Охъ ты горе, мое гореваньице. Онъ всталъ изъ-за стола, ноги писали мыслете, насилу пробрался онъ къ дверямъ и ощупалъ скобку.
— Что-жь выкупишь, аль нтъ? сурово спрашивалъ хозяинъ кабака.
Николай остановился, какъ-будто что-то соображая, но потомъ сдлалъ неопредленный жестъ въ воздух и вышелъ на улицу.
— Чтобъ тебя прорвало! привтствовалъ своего гостя при выход тотъ же господинъ, который при всей своей тучности, такъ ловко перепрыгнулъ чрезъ прилавокъ. По улиц раздавалась исковерканная псня: матушка голубушка. Ее плъ Николай, измняли ему и голосъ и память, а на сердц посл минутнаго облегченія сдлалось еще тяжеле. Улица была пуста. Никто не видалъ Николая, только съ барской террассы раздавался смхъ, смялась же Даша надъ пьянымъ Николаемъ. У самыхъ воротъ Кузьминой избы встртила Николая мать. Аграфена замтила, что сынъ хмленъ и робко подошла къ нему.
— Что ты эвто Миколаюшка, съ какихъ ты эвто горей, а? говорила, она. Подь, батюшка, сосни въ сара, ночь-то теплая.
Николай отправился было по направленію къ сараю, но мать остановила его.
— А гд у тебя кафтанишко-то?
— Тамъ, сказалъ Николаи неопредленно, указывая рукой въ ту сторону, откуда многозначительно глядла выразительная на длинномъ шест елка.
— Гд тамъ? али въ кабак забылъ?
Николай и на это отвтилъ своимъ односложнымъ тономъ.
— Заложилъ, а, заложилъ? добивалась мать.
— Т-а-а-мъ! невнятно и съ сердцемъ вымолвилъ Николай.
— Эко дло, эко дло, Бога только въ теб нтъ, ну большакъ-то узнаетъ, да онъ тогда и меня-то съ тобой, безстыжій ты человкъ. Будетъ-ли въ теб путь, когда ужъ изъ дому потащилъ.
Николай стоялъ опустивши голову и руки.
— Ж-ж-жетъ вотъ подъ самымъ подъ сердцемъ, т-тянетъ…. ну выпилъ, прррости ты меня.
— Ну, ну родной мой, говорила мать, гладя сына по спин, подь сосни, може легче будетъ, за много-ли ты заложилъ-ти, за штофъ, что-ли.
— Д-да! горько сказалъ Николай.
— Подь сосни…. а я выкуплю у него, у злодя, а то на утре отцу скажетъ.
Николай поплелся въ сарай.
— Эки дла, эки дла. Гляди коли этотъ толстый-то съ меня цлковаго не возьметъ. Охъ, ужъ родитель, отецъ своимъ дткамъ, нтъ чтобы сыну разгуляться праздничнымъ дломъ гривенникъ далъ. Какъ малому и не тосковать. Бжать выкупить, охъ горя, горя, говорила сама съ собой Аграфена, и пошла въ избу достать денегъ на выкупъ кафтана.
Грустно, безотрадно тянулись для Николая дни за днями. Не выходилъ онъ, какъ бывало прежде, въ хороводъ, ежедневно собиравшійся въ ближнемъ сел, не прохаживался тамъ молодцомъ, не выкидывалъ колнца на удивленье всмъ плясунамъ и плясуньямъ, а грустно опустивши голову, шелъ вечеромъ съ работы и до поздней ночи сидлъ на своей завалин, вперивши взоръ въ барскій садъ.
— Что Миколаха съ тобой, ровно ты самъ не свой, говорили ему иногда двки, возвращаясь съ работы. И голосу-то не слыхать.
— Такъ, ничего, холодно отвчалъ Николай.
— Какъ такъ! говорили кто побойчй.
— Знамо дло, что съ така ничего не прключается. Ну споешь Лучину, може разойдется и подтянетъ.
Ошибались сельскія красавицы при звукахъ знакомой ему деревенской псни, его лице принимало еще боле болзненный видъ и не одинъ разъ онъ незамтно исчезалъ изъ этой веселой толпы.
— Удивленье да и только, что съ парнемъ сдлалось! Этакой-то веселый, да этакой-то бойкій, да вдругъ!…
— Обошли, обошли, сглазили!…
— Надо полагать, что такъ. А парень-то…. этакого парня-то поискать!
Такъ тужили двушки о перемн, происшедшей въ Николк. Спустя недли дв посл разговора съ Дашей, Николай, возвратясь домой съ снокоса, сидлъ по обыкновенію на завалин. Въ деревню пригнали скотъ, хлопотливыя крестьянки выбгали на встрчу стаду, чтобъ загнать въ хлева своихъ буренокъ, лысенокъ. Мальчишки схватывали за рога упирающагося барана и тащили домой. Блеянье коровъ, овецъ раздавалось по улиц, имъ вторили пискливые крики крестьянокъ и рзко раздавался щелкъ пастушьяго кнута. Николай ничего не видалъ и не слыхалъ этого, въ колняхъ у него лежала коса, которую онъ клепалъ, готовя къ утренней рос, но его не занимала эта работа, онъ исполнялъ ее машинально, мысли его носились около барскаго дома.
— Подь ужинать! вскричала надъ головой Николая мать, высовывая половину своего лица въ окошко.
— шь-те, я не хочу, отвтилъ Николай, не подымая головы.
— Какъ не хочешь, подь, родитель-то осерчаетъ.
— На что серчать…. шь-те, я не хочу. Окошко захлопнулось, опять Николай началъ справлять свою косу, постукивая молоткомъ по лезвію ея. Онъ не замтилъ, какъ приблизилась къ нему Даша. Одтая въ блое кисейное платье, съ голубымъ цвткомъ въ черныхъ волосахъ, она была очень не дурна изъ дали. Играя зонтикомъ, она шла той особенной походкой, какой ходятъ статныя дамы, на имющія фамилій, а извстныя только по своему имени и отчеству. Тихо поддавшись къ самой завалин, она ударила въ ладоши надъ самой головой Николая, послдній вздрогнулъ и поднялъ глаза.
— А испугались!… что это съ вами и голосу-то не слыхать, люди псни поютъ, а вы молчите, ровно монахъ, все въ землю смотрите,— кокетливо, скороговоркой, произнесла Даша.
— Здравія желаемъ…. Дарья Васильевна, выговорилъ не безъ волненія Николай, вставая съ завалины и снимая шляпу.
— Я къ вашему за дломъ, гд Кузьма-то?
— Въ изб…. ужинаютъ. Николай пожиралъ ее глазами.
— А у васъ апетиту нтъ! сказала иронически Даша. Что-жъ или и въ домъ не пустите, на улиц стоимъ, прибавила она.
Николай, какъ вжливый кавалеръ, поспшилъ отворить верота, Даша впорхнула туда, онъ послдовалъ за ней. Войдя въ избу, Даша преобразилась въ чуть не барыню, въ гордую Дарью Васильевну. Кузьма и Аграфена встали изъ за стола и отдали ей по низкому поясному поклону.— Барыня велла теб сказать, чтобъ ты завтра нарядилъ кого нибудь въ садъ, траву по газонамъ обкосить, да смотри, чтобъ не въ рубашк, а въ кафтан пришелъ, а то у васъ въ рубашкахъ ходятъ, намъ противно это видть.
— Слушаю, матушка, Дарья Васильевна, слушаюсь.
— То-то слушаюсь, да чтобъ одлся не въ лохмотья, помни-же!
— Оченно хорошо, матушка, говорилъ Кузьма кланяясь. Не устали-ли, матушка, присядьте, а то сотоваго медку не повелишь-ли покушать, я тотчасъ на пчельникъ сбгаю.
— Гд у васъ сидть-то, вся выпачкаешься, эки диваны понадланы! говорила она, съ пренебреженіемъ указывая на лавки.
— Ужъ извстно, дло мужицкое, изба матушка.
— То-то изба…. дай-ка вотъ лучше огонька, папиросцу закурить. Смерть курить хочется!
Кузьма долезъ въ печку.
— Еще богачами зоветесь, а спичекъ нтъ, эхъ вы чернотлые!
— Да, это точно, спички-то перевелись, а въ городъ-то не удосужусь създить. Даша закурила папироску.
— Такъ часовъ въ восемь пришли къ намъ. Она направилась къ двери, толкнула ее сначала рукой, потомъ ногой, дверь не подавалась.
— Что у васъ, или выпуску нтъ, отворите двери-то.
— Тотчасъ! сказалъ подвигаясь отъ стола Кузьма, но Николай предупредилъ его. Даша дернула его за кафтанъ, переступая избной порогъ. Николай понялъ это и вышелъ въ сни.
— Приходите косить-то! Такъ ужъ и быть спою псню, лукаво сказала она и вышла за ворота. Даша скорыми шагами направилась къ барскому дому. Николай, и потомъ вышедшіе мать и отецъ долго провожали ее глазами.
— Ишь ты, говорилъ Кузьма, указывая на нее головой, ровно барыня. Съ зонтикомъ и эвту соску-то куритъ, а отецъ-то тоже гд ни на есть земледеръ, эхъ ма!
— И не говори отецъ, поддакивала Аграфена. Тетка Акулина, что полы у нихъ мыла, сказываетъ, что чу на фортоплясахъ играетъ ровно барыня.
— Миколка, а Миколахъ, обратился Кузьма къ сыну, слышь, что ровно глухой стоишь, снарядись утромъ-то, да поди въ господской-то садъ.
— Ладно! какъ бы не-хотя сказалъ Николай, въ душ у него сдлалось какъ-то отрадне и сердце сильне забилось въ груди.