БЕСПЛОДНЫЕ ПОПЫТКИ
БЕСПЛОДНЫЕ ПОПЫТКИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Бесплодные попытки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Печати хотелось бы все новых и новых тем, но жизнь не идет так быстро, и чтобы не разойтись с нею, приходится возвращаться к вчерашнему вместо того, чтобы говорить о завтрашнем. Читатель скучливо складывает рот в зевок, и ему можно только сказать в утешение, что это желание позевать не чуждо и целой стране, не чуждо, в частности, печати. О земстве… еще о земстве, еще бесплодные о нем слова и в сущности не нужная полемика. Прежде земство бранили в прозе, теперь прибегают к стихам:
О, земский бред,
Как много лет
Творишь ты бед,
И силы нет
Издать запрет
На этот бред.
Таково красное яичко, поднесенное в последний день Св. Пасхи русскому земству и, пожалуй, даже русской земле петербургским публицистом кн. Мещерским. На страницах своего органа он нередко напоминал, что приходится что-то внучатым племянником, или как иначе, покойному Карамзину, и, вероятно, охота спорить стихами ему пришла по воспоминанию, что творец ‘Истории Государства Российского’ тоже иногда не брезгал рифмами. Но Карамзин слагал их в молодости, напротив, кн. Мещерским резвое чувство стихотворства овладевает в старости и почти даже в дряхлости, совершенно вопреки ломоносовскому предупреждению:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто в старости был стар.
Но что же вызвало у него порыв к рифмам? Рассказ нашего сотрудника г. Глинки о горячих дебатах, которые ему пришлось услышать в Воронеже между одним умным земцем и одним земцем неудачным. — ‘А, есть, значит, неудачные земцы’, — обрадовался кн. Мещерский, и схватился за перо, чтобы написать один из горячих своих ‘Дневников’. — Да, есть не только неудачные и оплошные земцы, утешим мы его, но есть даже и прямо плохие и дурные земцы, и суть — и добродетель и ум земского дела — вообще заключается в том, что небрежность и оплошность парируются здесь совестью и рассудительностью, а не превращаются ‘в дело’, созрев в тайне уединенного кабинета, без критики и возражения. Кн. Мещерский имеет оппонентов в печати и иногда пишет прекрасные ‘Дневники’, но можно представить себе, во что превратились бы его ‘Дневники’, если бы он их сочинял не для печатания, а исключительно для интимных единомышленников по вопросам политическим, бытовым и моральным?! То-то получилась бы ‘литература’! То же и в земстве: оплошный земец может быть оспорен умным, как в рассказе г. Глинки почтенный гласный от Валуйского уезда оппонирует доктору, и с таким успехом, что все общество слушающих становится на его сторону, как на его стороне стоит и кн. Мещерский. Чего же лучше? Князю Мещерскому, вместе с нами, приходится аплодировать земству и его прекрасным принципам: публичности, и нестесненности суждений? Зачем князь бросается в рифмы, когда он не договорил прозой? Ему ведь нужно бы предварительно доказать, что с таким апломбом говоривший доктор, случись он не в земской губернии, а где-нибудь в генерал-губернаторстве, не стал бы единоличным советником в кабинете властительной особы. А не доказав этого, кн. Мещерский вообще ничего не доказал. ‘Я знаю психиатрические больницы всей Европы, от Лиссабона до Москвы’, — говорит доктор, и тон его речи, подробности его речи дают действительно основание думать, что он все видел и все знает. Скромный гласный Валуйского уезда пытливо всмотрелся в его смету постройки больницы, указал явные и грубые ошибки в ценах, напр. стоимость оконных двойных рам в 3 рубля, когда их нельзя выстроить и за 20 рублей, и прямо и просто указал, что вся смета есть вздор, на который экстренное собрание воронежского земства не согласится и сделает преступление, если согласится. Сейчас, т. е. при средствах гласной печати и земской постановки вопросов, проект доктора, конечно, был провален, но поручится ли князь Мещерский, что властительный администратор, которому этот же доктор, везде бывавший от Лиссабона до Москвы и действительно ‘произошедший свою науку’, доложил бы данную смету, — проверил бы ее в стоимости оконных рам и возразил: ‘Вы, доктор, путаете и не знаете, или хотите обмануть меня?’. Нет, или, по крайней мере, едва ли так бывало всегда. — Кн. Мещерский худой психолог и не замечает, что слова доктора, припертого к стене гласным Валуйского уезда, — слова, которые князь Мещерский печатает жирным шрифтом и потом на них пишет стихи, есть почти истерический выкрик окончательно побежденного спорщика, есть полемическая фраза, одна из тех, какие говорятся в совершенной растерянности, когда людное, нарядное и неглупое общество ждет, что не то человек еще скажет. Вот и все. Вполне комический эпизод, напрасно внушивший князю трагикомические стихи!
Мы не возражали бы на них, если бы, следя за увлечениями охранителя— публициста, не сожалели иногда мысленно, для чего он тратит время и талант на борьбу с тем, что невозможно побороть и что не должно побороть, и на защиту того, чего защищать не следует и нельзя. То он ополчится за розгу. И пылает, и пылает. К чему? То вдруг накинется на земство: ‘Что ему Гекуба?’. Если бы он был совершенно бездарный публицист, ему можно было бы все это ‘отпустить’. Но ведь в нем есть все качества журналиста, чтобы сослужить жизни и печати положительную, а не отрицательную службу. Рядом с наивными стихами, после наивного ‘дневника’ он пишет страницу, которую нам хочется привести, и которая навеяна была случайным уличным впечатлением: ‘Я невольно подумал о том, как мы охотно и, увы, подчас основательно браним почти все, что в виде новых типов русского человека создал за эти 40 последних лет прогресс, а между тем останавливаемся ли мы над нашею сестрою милосердия, чтобы любоваться в ней прекрасным новым типом русской женщины. Кто ее создал, этот идеал самопожертвования и самозабвения, этого в каждой больнице благословляемого больными всех возрастов, всех положений, всех вероисповеданий ангела утешения, облегчения скорби, любви и сострадания, эту женщину в образе самой чудной душевной красоты?’. Их создала русская жизнь, и именно, как он твердо заявил выше, жизнь этих последних ‘беспутно’ прогрессивных годов. Да. Не все новое худо, как не все старое было прекрасно. На этом и зиждется идея прогресса, как отрицание революции, с одной стороны, спячки — с другой. Не будем спать и еще более — не станем умирать, к чему нас в слепом опорочении своего bte noire {страшилище (фр.).}, земства, зовет кн. Мещерский: будем трудиться везде, будем везде новы духом и полны верою в лучшее будущее нашего отечества.
НВ. 1900. 18 апр. No 8670. Б.п.
О, земский бред… — анонимные стихи в статье ‘Дневники’ в журнале ‘Гражданин’ (1900. No 27. 16 апр. С. 31).