Борис Зайцев
Борис Зайцев
БЕСЕДА О ВОЙНЕ
БЕСЕДА О ВОЙНЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Беседа о войне, Зайцев Борис Константинович, Год: 1917
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 10 (доп.).
Письма 1901—1922 гг. Статьи. Рецензии.
М.: Русская книга, 2001.
Настал вечер, — теплый летний вечер после знойного дня. Полагалось в лагере уже спать. Но во многих палатках, размещенных в правильном порядке среди леса, светился еще огонь. Солдаты играли в карты.
Дежурный офицер Иванов, намаявшись за день, снял фуражку и вышел из своей караулки. Был он не первой молодости, бородатый, в поношенном платье, запыленных сапогах. Отойдя немного, Иванов сел, просто на траву. Из-под куста, в нескольких шагах, доносились голоса. Чиркнула спичка, огонек осветил лицо солдата, лежавшего на животе. Он внимательно, с серьезностью закуривал.
— Клугин, вы, что ли? — спросил Иванов.
— Так точно, господин прапорщик, — ответил негромкий, приятный голос, тульско-рязанского выговора.
— Или спать не хочется?
— Теперича наши до утра в карты резаться будут. С ними не заснешь, господин прапорщик.
— Сво-бода! — сказал другой голос. — Свободу свою применяют.
Иванов узнал темноглазого унтер-офицера Ларионова, человека смышленого, из приказчиков.
— Огонька у вас не раздобуду? — спросил он, подходя. — Ни одной спички, черт бы их побрал.
Ларионов, сидевший на корточках, немного приподнялся и зажег спичку. Иванов закурил. Теперь заметил он и третьего солдата, молодого, со вздернутым носом и задорными глазами. Фуражка его, с красной ленточкой на кокарде, была на затылке, на ногах штиблеты и суконная обмотка.
— Значит, у вас тут целое собрание, — сказал Иванов. — И как раз наша рота.
— Спать что-то не спится, господин прапорщик, — ответил Ларионов. — А между прочим, и пора бы спать, днем с караула сменились, а под вечер и прошлись порядочно, до самого до Братского кладбища.
— И чего это туда ходить, — сказал Клугин: — только себя расстраивать. Как посмотришь, все-то лежат, могилки да могилки, ах ты Господи Боже мой, Создатель небесный, да что же это такое? Сколько же народу уложено?
Молодой солдат сплюнул.
— Даже и без всякого царя небесного. Цари и капиталисты. Их дело.
Ларионов почти что согласился.
— Я так считаю, что простому народу эта война даже очень мало нужна.
Клугин по-прежнему лежал на животе, и пощипывал травку. Черный мундир на нем был расстегнут. Он курил, и изредка подымал на собеседника голубые, усталые глаза.
— Взять хотя бы меня. Жил я себе в деревне, у меня жена, детишки. Я никого не трогаю, меня не трогают. Нет, оказывается — на войну попал. В газовую команду. Газ этот самый на немцев пускали. Та-ак-с. А там и они нас потравили. И даже я стал кровью харкать. Меня поручик Веселовский все химиком звал. ‘Ну, что, химик, как здоровье?’ А уж тут какое здоровье! Прямо химик.
Иванов поддержал его.
— Последнее это дело — воевать!
— Дозвольте спросить, господин прапорщик, — сказал Ларионов, с обычной степенностью и почтительностью солдата бывалого: — раз, положим, все против войны высказываются, и простые, и образованные, и думаю, не только что у нас, но и во всем свете, так чего ж ее не кончать? Ведь знаете, уж совсем терпения не хватает. Прямо — сил больше никому нет.
— Да, у нас с вами сил нет, а у немцев есть. Как думаете, почему?
— Здоровы очень, сукины дети, — сказал Клугин задумчиво. — Даже очень хитрейший народ.
— Ну, а я думаю, и понимают они эту войну получше, чем мы, русские. Больше знают, из-за чего воюют — и крепче держатся. Кончить же ее сейчас, действительно, трудно.
— Мы тоже знаем, — сказал молодой солдат: — мы знаем, что для того нас бьют, чтобы капиталисты наживались.
— Капиталисты-то некоторые наживаются, это что говорить, наживаются они и в Германии, однако, тамошние рабочие, и крестьяне дерутся так, как дай Бог всякому. А кто не на войне, то дома за четверых работают. И конечно, нам с ними трудно бороться. Они все заодно, а мы только и делаем, что друг с другом грыземся, никакого единения нет. Нам и тяжко. Одни хотят с немцами воевать, другие с ними братаются. На этом далеко не уедешь.
— Я про то и говорю, господин прапорщик, — сказал Ларионов: — что нам непонятно, из-за чего же столько народов три года кровь-то свою, как воду льют? И как бы сказать, всем очень туго, еле дышут, а между прочим война не кончается. Наши было сказали, Совет Рабочих Депутатов: так и так, мол, товарищи, которые трудовые люди в других странах: давайте мириться, чтобы мир был без аннексий и контрибуций, чтобы, значит, никто ни с кого шкуры не драл, а все ж таки выходит, что такого мира никто признать не хочет, и по-прежнему пушки палят, кровь льется — что такое за несообразное дело?
— Потому что нашим союзникам, — сказал молодой солдат: — хочется захватов и контрибуций. Англия колонии желает взять, Франция Эльзас и Лотарингию. Все такие же капиталисты, везде одно, прибавил он презрительно.
Иванов помолчал. Он глядел в сторону Москвы. По Ходынке кой-где светились костры — солдаты играли в карты. За полем темная полоска — Петровский парк. Правее, на Александровском вокзале, блестело электричество, высились постройки, дома, колокольни Москвы. Над городом — голубоватое зарево, а еще выше — синее небо, легкий беспредельный простор.
— Чтобы ответить вам, — сказал Иванов, — надо начинать с начала, с самого возникновения войны, даже ранее.
Он откашлялся, закурил новую папиросу.
— Дело все в том, что лет шестьдесят, семьдесят тому назад Германия совсем не то была, что теперь. Не то что великая держава, а просто несколько княжеств и королевств — среди них — Пруссия. Народ, однако, умный, трудолюбивый и гордый. Он стал силу свою сознавать, и по этой силе надо бы ему больше власти. Да и богатства уже подкопили. В то время, как бывает всегда, нашелся у них, в Пруссии, человек, Бисмарк, который стал во главе государства, первым министром при короле Вильгельме I. Бисмарк подготовил армию, финансы. Начались войны. Сперва отхватили кусок у датчан. Потом побили австрийцев — австрийцы для того и существуют, чтобы их били. Во главе мелких германских государств стала Пруссия. Но самое-то главное — надо было одолеть Францию, могущественную соседку, где в то время императором был Наполеон III. И одолели. Тот же Бисмарк, в 1870 г., с помощью отлично устроенной армии, разбил французов совершенно. Взяли в плен Наполеона, взяли Париж. Мир заключили такой, что французам пришлось платить 5 миллиардов франков контрибуции, да землю отдать, целые провинции — Эльзас и Лотарингию. Немцы тогда по всей северной, и восточной Франции прошли — ну, показали себя так же, как теперь в Бельгии. Мы и не знаем здесь, как французы ненавидят немцев — много от них тогда натерпелись. Мне одна старушка француженка, рассказывала: ‘Мы, говорит, в Париже, во время немецкой осады, мышами питались. А кониной — как роскошью. Детям трудно приходилось’.
После этой войны была провозглашена Германская империя — и Вильгельм I стал императором. Деньги, награбленные с французов, пошли впрок. Немцы расторговались, еще больше стали богатеть. Фабрики и заводы росли во множестве. Так процвела промышленность, и торговля, что продавать у себя дома негде стало, — надо в других странах захватывать рынки. Для этого стали всюду рассылать своих комиссионеров, везде связи завели, торговлю, всюду втерлись. Правда, и товары у них дешевле и порядочнее, рассчитанные на широкое потребление.
Построили огромный флот, и торговый, и военный, — тянулись за Англией. Обзавелись колониями, куда товары возили на кораблях. Умер Вильгельм I. На престол вступил Вильгельм II, человек способный, самонадеянный и дерзкий в высшей степени. Он все ту же линию вел, только Бисмарк хотел сделать Германию первой в Европе, а этот — первой в мире. Флот, армия, колонии — все росло. В 1904 г. очень удачное дело вышло с Россией. Надо сказать, что нашего царя Вильгельм всегда поддерживал, отлично понимал, что Россия свободная, сильная, никакого интереса для них не представляет. А вот если Россия на уровне Сербии, или Болгарии, это великолепно, Россия нам хлеб, дрова, кожи,— сырье, а мы ей машины, материи, краски — десятки вещей, что на наших фабриках выработано. И совсем не требуется, чтобы в просвещенной России собственные фабрики заводились. Немцы все сделают лучше и дешевле.
Случилась у нас в 1904 г. японская война, а за ней революция. Царский трон покачнулся — все же, не упал. Но затруднение у правительства было большое. Немцы воспользовались. У нас не было тогда Государственной Думы. Под шумок немцы с нашим правительством заключили такой договор, что мы за хлеб, который в Германию везем, особую пошлину им уплачиваем. Если же договора не принять, грозили войной, а мы были совсем ослаблены японской историей.
Договор на десять лет, до 1914-го года. Таким образом, они с нами и не воевали, а каждый год прикарманивали миллионы наших денег. Пока были мы вполне безграмотной, и полурабской страной, понятно, нас они и вовсе не боялись. Все-таки, понемногу и Россия крепла. Мало того, что одна Россия. На Балканском полуострове в 1912—13 гг. сербы, болгары и греки почти-что выгнали турок. Немцам это очень не нравилось. А наши как раз этих, восставших славян и греков — поддерживали. Немцы же всегда считали, что на Балканском полуострове их влияние, торговля должны быть беспрепятственны. И даже далее, в Малую Азию, на Багдад они зарились. Т. е. — вернее, их купцы и промышленники. А социалисты помалкивали, кроме очень немногих. Почему молчали? Этого уж я не знаю. Почему позволили, и даже не протестовали — обмануть, и насилием обойти весь русский народ, всех русских трудящихся — тем, что заключен был договор о хлебных пошлинах? Ведь немецкие социалисты знали, что это значит — воспользоваться бедой ближнего, и обобрать свою же братию, пролетариев. Да. Но они очень практические, видно, люди. Может быть, чувствовали, что не только их купцам, но и им самим это выгодно. Не думайте, немецкие рабочие отлично понимают, что им тоже выгодно, чтобы немецкая промышленность процветала. Они тогда больше зарабатывают.
Иванов остановился на минуту, передохнул, и продолжал: — Чтобы вам яснее было, надо немного сказать об Англии. Последние лет двадцать пять немцы старались на море стать, если не выше, то вровень с англичанами, чтобы обеспечить себе морскую торговлю и владычество в колониях. Англия — не военная держава, у ней ни воинской повинности до войны не было, ни войска, ну а флот могущественный, за флотом немцы, как ни старались, угнаться не могли. Но все же в торговле соперничество между ними шло огромное, и надо сказать, за последнее время немцы в самую Англию со своими товарами проникли, не говоря уже об английских колониях. Однако, Англия страна столь богатая и сильная, что немцы давно поняли: именно Англия поперек дороги им стоим. Если бы не она, то куда легче было бы мировое господство осуществить, полмира обратить в свои колонии, а четверть мира — завоевать. Конечно, и англичане тоже не такие люди, чтоб признать над собой чье-нибудь господство. Все же, до поры до времени, помалкивали обе стороны — выжидали. Россия же, после японской войны, занялась перестройкой армии. Японская неудача многому научила. Да и чувствовалось, что если немцы напрут, то с плохой армией пропадешь. А немцы о себе знать давали. Например, в 1908 г. Австрия присоединила к себе Боснию-Герцеговину, даже без всякой войны. Все в Европе были поражены, но стерпели, потому что никакого союза, и сил для отпора еще не было. С Францией, правда, у нас союз с 1891 г., с Англией же тогда ничего еще не завязалось, а французы с англичанами только с 1904 г. начали немного столковываться — опасаясь немцев. Так что скандал с Боснией Европа молча съела. Немцы же объясняли захват тем, что им надо двигаться на восток, расширять там свое влияние и рынки. Договор о хлебе с ними приходилось возобновлять в 1914 г. Но теперь этого договора Россия не подписала бы. Армия наша крепка, к 1917 году должна была совсем переустроиться и увеличиться. Затем существовала Дума, без нее договора не подпишешь, она же не позволила бы, дело ясное. Вообще, обстоятельства менялись. На Балканском полуострове после войны с турками 1912—13 гг. сербы очень подняли голову. Ждать для немцев становилось опасным — во Франции вводили трехлетнюю воинскую повинность, чтобы увеличить армию. И вот-с, с начала 1914 года немецкие газеты определенно заговорили, что нужна ‘предупредительная’ война с Россией, т. е. война, предупреждающая усиление России. Им нельзя было допустить, чтобы Россия от них не зависела, Россия должна быть рынком сбыта их товаров, выплачивать хлебные пошлины, кроме того — часть Польши, Литвы пусть отойдет к ним, чтобы избыток населения туда переселять, обрабатывать земли и богатеть. Видите, как все отлично выходит. Ну, и конечно, повод начать войну нашли легко. Вы, наверно, слыхали, как в Сербии молодой человек убил австрийского престолонаследника. Тогда Австрия потребовала суда чуть ли не над всей Сербией, с введением австрийских чиновников, т. е. уничтожения Сербии, как самостоятельного государства. Россия вступилась, и пошла писать губерния. Немцы сейчас же французскую границу перешли, потому что для них воевать с русскими — значит, одновременно и с французами, нашими союзниками. Они им даже войны не объявляли, прямо вторглись. Вы уже знаете, как они в Бельгию ворвались, несмотря на собственное обещание сохранять ее нейтралитет, отсюда удобнее им было напасть на французов, Бельгию они разорили, проникли во Францию, что можно было разграбить — разграбили, повыжгли, кого можно — насиловали, из некоторых городов население к себе уводили, на работы — как в древности побежденных обращали в рабство. Вообще показали себя теми же немцами, которые в 1870 г. разоряли Францию. Ну, и на нас налетели, под Калишем. Тоже знаете, конечно, что они там выделывали. Что же стесняться? Все другие народы для них дрянь, удобрение, как они говорят: чтобы на этом удобрении великолепные немцы расцвели.
Вот вы меня спросили, — обратился Иванов к Ларионову: — из-за чего народы три года кровь, как воду льют. Я вам кое-что рассказал: как война началась, и из-за чего, по-моему. Могу яснее назвать: из-за того, что в соперничестве народов Германия с грубостью и свирепостью добивалась верховенства над всем миром. Другие же, в том числе и мы, сказали: нет, этого не допустим. Вы, немцы, сами по себе, а уж нам разрешите жить и работать, как нам удобно.
— Значит, сказал молодой солдат, по-вашему и выходит, что одна Германия во всей войне виновата. Немецкие капиталисты рынков хотели, а французские, английские — не хотели? А наше царское правительство? А Италия — небось, так на Триест и преть. Что вы там ни говорите — для нас всех это такая же захватная война, как и для германских капиталистов.
— Что одна Германия виновата в войне, я тоже не говорю. Конечно, все, кто желает быть самостоятельным, богатым, кто живет во имя земных интересов, земных благ — те все ответственны. Если бы соседями Германии были не англичане, французы и русские, а мирные союзы, скажем, христианских общин, или толстовцев, или индийских мудрецов, то вся война обратилась бы в то, что в несколько недель их сделали бы рабами Германии. Т. е. — рабами в хозяйственном и политическом отношении. В духовном же, — быть может — самим германцам пришлось бы учиться у них, как учатся англичане у завоеванных ими индусов. Но дело в том, что во всех нас очень много приверженности к земному благополучию, мы не святые, и не мудрецы, мы люди Европы, где жизнь, свобода, наслаждение ценятся очень высоко. А если так, то и мы, конечно, хотим жить лучше, быть свободнее и богаче. И Англия, и Франция шли к этому столетиями. Неужели же теперь они изменятся? И, понятно, все стали защищать свою землю, достояние, жилища, богатство. Мало того что защищать, а и свои интересы, свои выгоды соблюдали. И у всех была мысль — Германию победить. Все-таки, я скажу: ни Англия, ни Франция, ни Россия не собирались Германию разгромить, унизить, обобрать. Их главная цель была — обезопасить себя в будущем от такой соседки. Немцы же явно зарились на Польшу, Балканы, Северную Францию, где отличные копи и рудники. А затем — на контрибуцию. Я бы так сказал: немцы горячей всех стали на путь захватывания власти, богатств, на путь хищничества, они дальше всех по этому пути пошли, меньше всех стеснялись, для этой цели — больше всех совершили преступлений по своей гордости и ослепленности. Значит, и больше всех ответят. Им пришлось уж признать, что все средства хороши: удушливые газы — они их применили, с аэропланов мирные города бомбардировать — они начали, древние храмы, библиотеки разрушать — они, подводными лодками пассажирские пароходы топить — тоже они.
Вы видите — все силы ума, изобретательности на то направлены, чтобы добиться власти, силу свою и богатство утвердить. И это равно — среди богатых и бедных, и капиталистов, и рабочих, рабочие-то немецкие ведь молчали, когда все это делалось, да и сами отлично насиловали женщин в Бельгии. Я бы еще сказал: в Германии сама мысль эта, мысль о господстве силы, преклонение перед силой уж несколько десятилетий воспитывается в народе. Как раз после победоносной войны с французами в 1870 г. это и началось. Выдвинулся у них замечательный мыслитель, Фридрих Ницше. Он возвел силу в божественный культ, христианство ненавидел — считал религией рабов, а не свободных, могучих людей. И высшим образцом для человечества поставил не Бога, а ‘сверхчеловека’. В роде того как корабли называются — одни ‘дрэдноты’, а другие, сильнее их — ‘сверхдрэдноты’. Пушки — ‘сверхпушки’. — Это учение подхватили, исказили, то, что было в нем глубокого и поэтического — отбросили, а в грубом виде, опошленное — под ним может подписаться любой прусский лейтенант.
Спору нет, что и в Англии, и во Франции, и у нас в России есть люди, для которых ужасная война даже выгодна — это разные дельцы, спекулянты и владельцы предприятий, работающих на войну. Есть, конечно, — особенно в Англии, партия богатых, для которых тоже важно сохранить за собой заморские рынки, если можно — даже их приумножить. Как и немецкие — английские и французские рабочие тоже практичны и не отказываются от своих выгод. Эти свои выгоды, наряду со своей независимостью, западные народы, наши союзники, будут защищать упорно, серьезно, как люди зрелые и культурные. И все же, к счастью, надо сказать, что с самого начала войны мы в союзе с теми, кто гуманнее, и мирнее немцев, у кого нет грубых деспотов, как Вильгельм, нет придворной военной партии, для которой война ремесло, средство сделать карьеру. Англия, как уж я говорил, до войны и вовсе не знала военщины. В то время, как в германской армии еще в мирное время солдат жестоко били, усовершенствованными способами, когда в Австрии их подвешивали — вы можете узнать, как это делается у наших возвратившихся пленных — в это время английские граждане ходили по своим городам на равной ноге с министрами и королями. Да, попробуйте вздуть английского гражданина! А немецкие социал-демократы отлично мирились с тем, что в войсках у них дерут не хуже, чем у нас в Николаевские времена. Нет, уж это как угодно: кроме того, в каждой стране есть рабочие и капиталисты, в каждом народе есть еще свои, особенные черты, наследие истории, выражение народного характера, духа. Почему в Германии и Франции больше бьют детей, даже не очень маленьких, чем в Италии или России? Этого из буржуазии не выведешь. Я лично знал немецкого социалиста, который давал затрещины дочери, пятнадцатилетней! Он был очень порядочный, при этом человек. Дочь не находила это дикостью. Попробовали бы вы тронуть русскую гимназистку! А там — всех их с детства ведут строго, приготовляют будущих солдат, работников государства. Государство же их — вроде казарм: социалисты покоряются императору, как рядовой фельдфебелю.
Вот наши, русские, обратились с призывом: давайте определим цели войны: без захватов и контрибуций. Что они нам ответили?
Иванов разволновался, встал и отер платком лоб.
— Шиш с маслом показали, кукиш! А почему? Да отлично поняли: наша армия в апреле, и в мае сражаться не могла, сила ее свелась на пустяк, так станут они с нами разглагольствовать? Нет-с, они как стояли на своем, что сила — все, так и остались. И презирают нас, что мы бездельничаем. Сами же в это время на французов, на англичан прут. Их мысль очень ясная: пока у нас тут неурядица, побить противников своих на западе, а уж тогда и с нами расправиться. Ужасно нужно Вильгельму, чтобы у нас республика была! Не беспокойтесь, как только нас вздуют, тотчас Николая какого-нибудь разыщут нам на шею.
— А почему же, — спросил сердито молодой солдат: — почему же союзники до сих пор ничего нам не ответили? Они-то на мир без аннексий и контрибуций согласны? Почему это французы все про свой Эльзас толкуют, а итальянцы с Триестом никак не могут расстаться? Они б тоже сказали: мы, как русские. Тогда и немцы приняли бы наш мир.
— Ну, — сказал Иванов, — целиком за них ответить я не могу, но думаю, что есть основания. Во-первых, с самого начала войны англичане заявили, что борются не для захвата, а для сокрушения германской военщины, того верховенства над миром, к которому стремятся немцы. Главная цель войны для них — именно эта. Неужели вы думаете, что Англия пошла бы в мировую войну из-за захвата каких-то африканских колоний? Я думаю, — это для англичан мелочь. Теперь Америка вступила — и президент ее, Вильсон, ясно сказал в своем послании, что американцы добиваются такого мира, по которому образовался бы союз всех держав, и этот союз управлял бы всеми делами мира. Ну, а Германия — какою она доселе была — на это ни за что по доброй воле не пойдет, потому что хочет быть первой, а не равной среди равных. Ее надо принудить силой.
Мысль эта вполне ясная, и правильная. В каждом государстве, больше или меньше, установился порядок — есть законы, власть, слабый более или менее защищен от сильного. Но между самими государствами — никакой связи, и по-прежнему, кто сильней, у кого больше машин, пушек, пулеметов, тот и хозяин над соседями. Этому пора положить конец, а пока что — из такой жизни вышли разные обиды, которые отравляют сердца народов и мешают заключить мир с теми границами, какие были до войны. Чтобы исправить старые несправедливости, придется изменить старые границы государств, а это уже не будет в чистом виде мир ‘без аннексий’.
Например, больше ста лет назад Польшу разодрали на три части — одну забрали немцы, другую — австрийцы, третью — мы, русские. Польша сто лет стонала под чужим владычеством, задыхалась в ненависти к насильникам. Про Францию я уж говорил, как у нее отняли Эльзас и Лотарингию. Эти провинции ничего особенного из себя не представляют, французы и так очень богаты, им эти области нужны, по-моему, не из хозяйственных причин, а чтобы удовлетворить национальную гордость. Оскорбление национальное смыть. За эти сорок лет во Франции крепко сложилось требование ‘реванша’, как они говорят — т. е. возмещения. ‘Восстанови мне то, что у меня отнял’, вот что значит реванш. То же самое и в Италии. Если бы время было, я б вам больше рассказал об этой удивительной, дивной стране, откуда, собственно, и все европейское просвещение пошло, образованность и искусства. Кто хоть раз там побывал, тому уж не забыть этого края, этого милого, приветливого и веселого народа. И вот, народ итальянский пятьдесят лет вел борьбу за освобождение с австрийцами. В половине прошлого века вся северная Италия принадлежала австрийцам, вся же остальная Италия была — ряд мелких областей: в одной управлял Римский папа, в другой Неаполитанский король, в третьей король Сардинский. Больше всех мешали Италии объединиться и добиться свободы — австрийцы. Сколько смелых и горячих патриотов сидело в австрийских тюрьмах, погибло в казнях! Не раз на полях сражений австрийцы разбивали итальянские войска — наскоро собранные, малочисленные, вроде народного ополчения. И все же, в конце Италия своего добилась: австрийцев вышибли, итальянские земли отошли от Австрии, соединились под управлением итальянского короля. Остался Триест, и его область, они и посейчас в руках австрийцев — да еще Трентино. Эти места итальянцами населены, а владеют ими австрийцы.
В 1908 г., когда Австрия заняла Боснию и Герцеговину, мне пришлось в Риме, на одной площади, где помещается австрийское посольство, видеть демонстрацию итальянцев против Австрии. Причина была та, что в Вене и Триесте австрийцы избили итальянских студентов. Какое в Риме было негодование! Как вопили все мы — и я вопил и свистал — перед австрийским посольством. Итальянские мальчики закладывали в рот два пальца, и свистели оглушительно. Другие бросали гнилой картошкой в зеркальные стекла важных австрийцев. Для австрийцев же Италия — дрянь, народишко, с которым и разговаривать нечего. Австрийцы, мол, баре, а это просто шумные итальяшки, макаронники. Ну, вот эти макаронники в 1908 г. ничего не могли сделать, а теперь Горицу уже взяли, и Триест, Бог даст, возьмут. Нет, не могли они в этой войне сложа руки сидеть, когда исконные их враги австрийцы, сообща с немцами, стремились утвердить всемирное свое владычество. Ведь если бы им это удалось, Италия бы опять сошла на роль рабы?
Наши, русские, говорят: мир без аннексий, без присоединений. А французы: как, Эльзас, Лотарингию немцам отдать? Итальянцы: Триеста не освобождать? Все оставить как было? Ничего не исправить? Тут и выходит, что надо хорошенько условиться, что значит — без аннексий. По-моему, если это значит — вернуться к прежнему, как до войны было, то это чепуха. Война должна исправить старые несправедливости, обиды смыть. Я приветствую, поэтому, самостоятельность Польши. Но пусть уж и австрийцы отдадут свою часть Польши, и немцы — свою (Познань). Области Австрии, где живут итальянцы — должны Италии отойти. Чехия — стать свободной. Бельгия, Сербия — тоже, и им должны возместить за то разорение, какое причинили. Это не будет контрибуция, потому что контрибуция есть побор с обиженного, с побитого в пользу более сильного. А Бельгии, Сербии должны помочь возродиться те, кто их раздробил. Эльзас и Лотарингия по справедливости должны уйти французам. Армения, если может жить самостоятельно, то пусть живет, но никак не в турецких руках — нет, довольно уж турки их резали. Этому пора конец положить. И все-таки, главное в мире будущем то, чтобы подготовить путь к всемирному союзу народов, именно о нем и говорит американский президент Вильсон.
Я уж сказал, что государства теперь образовались, и в каждом установлен свой порядок, закон. Но между государствами — по-прежнему лишь право сильного, лишь кулак, пушки, штыки. Мы видели, как можно обойтись с Бельгией, или Сербией. Это мерзко, а пожаловаться на грабителя некому. Нет еще верховного суда над государством. Такой суд должен быть. Он может состоять лишь из союза государств, их верховного совета. Тогда домогательства каждого члена семьи будут рассматриваться на этом совете, и постановления будут делаться по справедливости, а не по силе.
Я не знаю, и не могу сказать, добьются ли люди уже сейчас такого порядка, после этой войны. Может быть, в полной мере и не добьются. Все равно — это дело будущего, и будущего недалекого. По-моему, это произойдет тогда, когда во всех странах трудящиеся займут первое место, когда международная связь между ними возрастет, окрепнет, когда окрепнут и понятия о том, что в международных делах не должно быть насильничества так же, как и во внутренней жизни. По глубокому моему убеждению, больше всех противится такому порядку Германия. Потому — и прийти к нему для Германии будет труднее, но и она придет. Ей необходимо для этого сбросить своего Вильгельма, выйти из национального самомнения, стать скромнее. Когда она станет скромнее, то станет духовно выше. Ведь в прошлом Германия дала миру огромные богатства духа — в литературе Гете, в музыке Бетховена, Вагнера, дала великую философию — не пустое же место Германия и немцы. Но они увлеклись тем, что на древнем языке называется ‘мирскою славой, славой от мира сего’, — и заплатят за это дорого. В гордости и ослеплении от успехов техники, они понастроили адских машин, всех себя отдали машинам, забывая о том, что человек и его душа — несравнимы ни с какими машинами, ни с какими аэропланами, пушками, газами и прочими дьявольскими изобретениями. Один писатель сказал, что теперь иной раз кажется, будто машина стала сильнее человека, создавшего ее, и делается страшно, а вдруг машины одолеют человека, и начнут жить самостоятельно, как сорвавшиеся с цепи злые псы. Да не будет этого. Мы все, следом за германцами, тоже принимаем участие в постройке этой Вавилонской башни — имя которой — техника, машины, вообще все материальное, все, что противоположно духовному. Поэтому и на нас есть ответственность в войне за земные блага, войне, ведущейся дьявольскими средствами. Мы тоже должны быть скромны, сознавать, что воюя, убивая, мы действуем только как люди, святые, мудрецы всегда были вдали от этого. Люди же рядовые должны все-таки войну принять, ибо принимают жизнь, борются за лучшее, а живут, к несчастию, в такое грубое время, когда не только достояние свое, но и само это лучшее будущее приходится добывать с оружием в руках. Все же, чем меньше мы будем увлекаться войной, как войной, чем меньше будем ее воспевать и гордиться ею, чем больше будем смотреть на нее, лишь как на горькую необходимость — тем лучше.
Иванов задохнулся, опять отер лоб и замолчал.
— А пока что, — сказал молодой солдат: — должны, стало быть, громить немцев, кровь свою проливать за то, чтобы французы Эльзас взяли, а итальянцы Триест? И чтобы капиталисты ихние наживались? Да если Эльзас к французам переходить хочет — спросить его об этом. Хочет — переходи, не хочет — оставайся у немцев.
Клугин лежал на животе, и покусывал травку.
— Чудак ты парень, — сказал он: — что же это, так он и позволит этим землям по доброй воле к французам отойти? Это, конечно, пользительно было бы, да не такой он дурак. Я-то, небось, его видел. Нет, он не дурак.
— Позволит, как не позволит, — ответил молодой солдат, не очень, впрочем, убежденно. — Позволит. А мир и братство народов? — вдруг выпалил он, чувствуя, что нашел слово.
— То-то вот из-за мира, братства народов он меня газами и травил, — сказал Клугин печально.
Подошел заспанный вестовой из караулки.
— Господин прапорщик, вас зовут, арестованных привели. Иванов медленно поднялся.
— Ну, опять! Эх-ма, товарищи-дезертиры.
Надев фуражку, оправив ремни снаряжения, лениво зашагал он за вестовым.
Поднялся и молодой солдат.
— Их послушать, офицеров да буржуев, так сейчас всем нам в окопы лезть. Их бы самих туда, толстобрюхих.
— Да уж и ты тоже, зарядил одно: буржуи да буржуи, — сказал Ларионов. — Он имел вид серьезный, даже несколько мрачный.
— Ну, и поезжай, коли хочешь, на позиции. Иди завтра к каптенармусу, бери новую шинель.
— Ври, ври, да не завирайся, — сказал Ларионов строго. — Молод очень. И про меня помалкивай. Я, брат, в кусты никогда не прятался. Придется, так и пойду. Я, брат, в японскую войну за хунхузами по месяцам гонял. А ты тогда еще за мамкину юбку держался.
Минут через десять Иванов возвратился. Молодого солдата не было, Клугин лежал теперь на спине, закрыв лицо ладонями рук.
— Значит, это мы идем, а я как в газовой команде был, меня ротный около себя держит. Идем сменяться, а ротный говорит: ‘Клугин, говорит, химик, никак газом пахнет?’ — ‘Так точно, — говорю — газом’ — а и вправду я запах этот почувствовал. Кто мало его знает, говорят, будто яблоками пахнет, да только это вовсе даже не яблоками. Хорошо, маски скомандовал надеть. Надели маски, позицию заняли, а тут он на нас в скорости атакой пошел, даром что сумерки. Наш-то ротный отчаянный был, из окопа выскочил, маску с себя сорвал, только на минуточку, значит, чтобы команду громче подать — и тут же грохнулся — как, стало быть, глотнул этого газа, так враз и кончился. Да и я с тех пор кашляю, даром что атаку отбили.
Иванов сидел задумчиво, курил, вздыхал. Оживление его ушло.
— Что же, господин прапорщик, — сказал Ларионов, сумрачно. — Стало быть, воевать нам?
— Да, уж так выходит.
— До коего же сроку, позвольте спросить? Иванов развел руками.
— До того сроку, как Германия согласится на наш мир — ну, я вообще не знаю хорошенько, каковы именно эти условия будут. Только могу сказать, что власть сейчас в нашей стране у таких людей, что зря наша с вами кровь не прольется.
— А пока, стало быть, лей!
— Пока лей, — тихо ответил Иванов.
Все замолчали. Клугин лежал, по-прежнему закрыв лицо, временами вздыхая. Он казался небольшим, хилым ‘химиком’, никак не воином. Дать ему косу, плуг, загон в Рязанской губернии, и как отцы, как деды будет он возделывать свой клок, не думая о войнах, капитализмах, газовых атаках. Ларионов сидел упорно, хмуро. Точно бы что-то обмозговывал. Иванов тоже задумался. И на эти минуты, казалось, все трое отошли от обычной жизни, страшные картины встали пред ними, те видения войны, пред которыми слабая душа бледнеет.
Становилось светлее. Редкий туман обозначился у Петровского парка. Костров на Ходынке стало меньше, над городом погасло зарево, и медленно, слабо, занималось другое, заря вставала, возвещая день Москве, полям, России и всему белому свету, томящемуся в муках.
Печ. по единственному изд.: М.: Московская просветительная комиссия при Временном комитете Государственной Думы, 1917.
С. 290. Александровский вокзал — ныне Белорусский.
С. 297. Вильсон (Уилсон) Томас Вудро (1856—1924) — 28-й американский президент (1913—1921), инициатор вступления США в 1-ю мировую войну и вторжения в Россию в 1918 г.