А. И. Богдановичъ
Берне.— Близость его къ нашей современности.— Полное собраніе сочиненій Ибсена
Берне.— Близость его къ нашей современности.— Полное собраніе сочиненій Ибсена
——
Берне.- Близость его к нашей современности.- Полное собрание сочинений Ибсена, Богданович Ангел Иванович, Год: 1907
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Среди европейскихъ писателей трудно найти другого, который былъ бы такъ близокъ русской современной литератур, какъ Людвигъ Берне. Не смотря на шестьдесятъ лтъ, отдляющихъ насъ отъ того времени, когда Берне писалъ свои жгучія статьи противъ Менцеля и цлой плеяды нмецкихъ мракобсовъ, его произведенія сохраняютъ для насъ свжесть современности и жизненность, какъ будто они написаны только вчера. Его яркій талантъ и страстность, проникающая все имъ написанное, конечно, объясняютъ многое въ этой живучести, сближая читателя съ временемъ и людьми, о которыхъ идетъ рчь. Но среди современниковъ Берне были писатели не мене талантливые, которые, однако, далеко не такъ близки намъ, не говоря уже о вліяніи, оказываемомъ ими на читателей. Гейне, безспорно, и выше, и разносторонне по таланту, Гуцковъ глубже, но ни тотъ, ни другой не волнуютъ васъ, не вызываютъ любви или ненависти, не заставляютъ страдать, не заражаютъ своею страстью. Тайна такой исключительной жизненности Берне лежитъ въ его характер, съ одной стороны, съ другой — въ общественныхъ условіяхъ времени, когда писалъ Берне, и общности вопросовъ, которымъ посвящалъ свое исключительное вниманіе великій нмецкій публицистъ.
Основная черта его характера — искренность, чарующая даже его враговъ и подкупающая читателя съ первой строчки. Чувствуется, что предъ нами не просто писатель, увлекающійся собственнымъ талантомъ, наслаждающійся процессомъ творчества, а человкъ, борющійся за дло жизни, выше и святе котораго для него не существуетъ. ‘Я никогда не стремился къ слав хорошаго писателя, — говоритъ онъ, — никогда не хотлъ считаться искуснымъ сочинителемъ. Моя природа возложила на меня священную обязанность, которую я исполняю, какъ могу. Мысли, слова — мои орудія, которыми я дорожу до тхъ поръ только, пока они мн нужны, и которыя бросаю, какъ только употреблю ихъ. Мое самолюбіе никогда не радовалось и не оскорблялось, когда кто-нибудь хвалилъ или порицалъ мои орудія, только своему длу я желалъ видть надлежащую оцнку’. Меньше всего онъ придавалъ значенія искусству ради искусства: ‘Искреннія чувства не нуждаются ни въ какомъ искусственномъ украшеніи, и честныя мысли, подобно Минерв, выскакиваютъ уже въ полномъ вооруженіи изъ головы своего отца’. Въ стать, посвященной книг Гейне о Германіи, онъ подчеркиваетъ отрицательную сторону Гейне, объясняя, почему не считаетъ его настоящимъ писателемъ въ томъ смысл, какъ выше говоритъ о себ: ‘Если бы Гейне, владя такимъ рдкимъ даромъ слова, отважился еще при этомъ сохранять въ себ способность заставлять другихъ уважать его независимость, способность имть свои свои собственныя мннія, чувства и мысли, обладать какимъ бы то ни было убжденіемъ, но убжденіемъ твердымъ и несокрушимымъ, сопротивляющимся порывамъ сильнаго втра точно такъ же, какъ еще боле опаснымъ капризамъ легкаго эфира, если бы Гейне интересовался одобреніемъ только честныхъ и просвщенныхъ людей и сочувствіемъ своей собственной совсти, а не увивался бы день и ночь около всхъ торговцевъ громкими репутаціями, онъ былъ бы превосходнымъ писателемъ въ полномъ смысл этого слова’.
Самъ Берне вполн свободенъ отъ такого упрека. Его убжденіе, то, что онъ называетъ своею врою, составляетъ для него все, и того же требуетъ онъ отъ своихъ противниковъ. Отсюда его безпощадная критика всяческаго лицемрія и равнодушнаго отношенія къ тому, что проворчитъ нашимъ убжденіямъ. Въ особенности достается нмецкимъ ученымъ, которые, исповдуя въ теоріи самыя высокія идеи, мирно уживались на практик со всякой мерзостью. ‘Нмецкій ученый иметъ очень дешевую и удобную мораль… Нмецкій ученый либераленъ, добродтеленъ, справедливъ, гуманенъ, снисходителенъ, но всему тому, чего могутъ требовать свобода, добродтель, справедливость и гуманность, онъ, по его мннію, оказываетъ достаточную услугу, когда объявляетъ разъ навсегда, что именно хорошо, справедливо и гуманно, посл этого онъ считаетъ себя христіански приготовленнымъ къ блаженнйшей смерти и говоритъ: dixi et salvavi auimam meam. Но повторять это каждый день и каждый часъ, пока вс не услышатъ, но говорить это не только въ безмолвной, темной книг, но и подъ открытымъ небомъ, но высказывать это на народномъ язык и доказывать справедливость своихъ словъ не только на труп теоріи, но и въ живомъ практическомъ примненіи,— нмецкому ученому не приходитъ и въ голову. Онъ говоритъ: dixi. Неужели вы, глупцы, надетесь обмануть Провидніе вашею лицемрною латынью? Оно будетъ судить васъ въ день нмецкаго суда, и тогда горе вамъ’.
Изъ этой страстной преданности убжденію вытекаетъ у Берне отрицаніе объективности въ публицистик. Смясь, разсказываетъ онъ, какъ на вопросъ знаменитаго французскаго публициста Прюдона, что онъ намренъ проводить въ своей газет, онъ, Берне, отвтилъ: ‘Я буду хвалить то, что достойно похвалы, и порицать то, что достойно порицанія’. ‘Но отъ меня требовали, чтобы я хвалилъ нашихъ друзей и порицалъ нашихъ враговъ, какъ бы они ни поступали, и это требованіе было совершенно справедливо’, заканчиваетъ онъ. Онъ не находитъ достаточно рзкихъ словъ, чтобы осмять нмецкое глубокомысліе, съ которымъ современные ему публицисты разсматривали политическія событія, разбирая и оцнивая ихъ, какъ ученое сочиненіе. По его мннію, публицистъ не долженъ быть отвлеченнымъ, такъ какъ его задачи реальны, какъ сама жизнь, вн которой ддя него ничто не существуетъ. Интересы философіи, науки, искусства лишь постольку его захватываютъ, поскольку касаются текущей жизни, злобы дня, въ данную минуту выступающей на первый планъ. Можетъ быть, отъ этого точка зрнія его съуживается, за то мысль его сосредоточивается, какъ свтъ въ фокус, и выигрываетъ въ сил, яркости и убдительности. Преслдуя опредленную задачу, публицистъ не долженъ уклоняться въ сторону, увлекаясь посторонними соображеніями добра, правды, справедливости. Для него добро лишь то, къ чему онъ стремится, правда то, во что онъ вритъ, справедливость то, что онъ защищаетъ. ‘Солдатъ въ сраженіи не можетъ удерживать свои выстрлы изъ опасенія, что въ рядахъ, въ которые онъ цлитъ, стоятъ благородные люди, его друзья, стоятъ многіе, нисколько не виноватые въ войн. Пули этихъ людей также летятъ въ него. Таково печальное право и строгій законъ войны: только побжденнаго можно любить, только ему прощать’. Таково credo публицистики, и души, преисполненныя кротости и невинности, для нея не годятся.
И это отнюдь не вина публициста, что инымъ онъ не можетъ и быть. Онъ стоитъ всегда на сторон той или иной партіи, и безпартійный публицистъ, стремящійся объективно разсматривать всхъ, только абсурдъ, измышленіе нмецкаго глубокомыслія, изъ-за небесной отвлеченности упускающаго изъ виду землю, съ ея борьбой страстей и интересовъ. ‘Отъ писателя (журналиста, о которомъ, вообще, идетъ рчь въ данномъ мсть) нельзя требовать, чтобы онъ былъ безъ ненависти и безъ злобы, и, возносясь надъ всми тучами эгоизма, слышалъ грозу только подъ собой. Возможно ли, чтобы онъ одинъ изъ всхъ людей оставался совершенно свободнымъ отъ узъ любвя къ самому себ и не усматри-валъ хотя иногда въ закон своей личной выгоды — правило мірового порядка? Но во всякое время можно требовать отъ него, чтобы онъ постоянно сознавалъ возможность этого вліянія личнаго чувства и не имлъ дерзкаго притязанія на непогршимость своихъ мнній. Что онъ старается защитить ихъ и доставить имъ побду въ борьб со всми противниками, — это не безславно, потому что свидтельствуетъ о серьезности его ввутренняго убжденія’. Партійность не исключаетъ терпимости, потому что ‘рабъ своихъ собственныхъ мнній тоже носитъ позорныя цпи, мы должны быть не слугами хорошаго дла, а друзьями его’. Въ этомъ отношеніи Берне заходитъ дальше, чмъ можно ожидать отъ такой страстной души. По его словамъ, ‘презрннымъ мнніемъ должно считаться только одно — презирающее, которое не терпитъ ничего, противорчащаго ему’. Онъ готовъ допустить въ своей газет вс мннія, даже завдомо вредныя, съ одной лишь оговоркой, что ‘пусть не считаютъ нарушеніемъ гостепріимства, когда хозяинъ будетъ или самъ свободно порицать вещи, несогласныя съ его воззрніями, или предоставлять свободу этого порицанія другимъ’. Быть терпимымъ, значитъ быть свободнымъ. Къ свобод стремятся вс, но одни желаютъ ее для себя, другіе — для всхъ. Послдніе и являются истинными представителями терпимости, справедливости и правды.
Такимъ былъ и Берне, не отступавшій ни предъ чмъ, разъ этого требовала борьба за убжденія. Въ одномъ мст онъ выражаетъ сожалніе, что можетъ бороться только словомъ, потому что ‘спящій нмецкій народъ’ не даетъ возможности прибгнуть къ боле дйствительнымъ орудіямъ. Вра въ справедливость отстаиваемаго дла поддерживаетъ въ немъ надежду при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, утшаетъ въ минуту полнаго торжества противвиковъ, не обладающихъ такою врою. ‘Только мы вруемъ, другіе не вруютъ. Наши противники, когда они дйствуютъ безпристрастно, только мыслятъ не такъ, какъ мы,— когда же они лицемрятъ, они только говорятъ не такъ, какъ мы, но у нихъ нтъ врованія, которое они могли бы противопоставить нашему. И оттого-то мы побдимъ, а наши противники покроются позоромъ’.
Будущее вполн оправдало ето гордое заключеніе, но въ то время, когда оно было высказано, нужно было обладать великой врой, чтобы не пасть духомъ при вид полнаго торжества темныхъ силъ, владвшихъ тогда Германіей. Раздленная на сотню мелкихъ владній, руководимыхъ и опекаемыхъ двумя ‘полицейскими, Австріей и Пруссіей’, Германія была отдана во власть грубйшей реакціи, какую когда-либо знала исторія. Реакція шла не только со стороны правящихъ сферъ, но и въ самомъ обществ находила дятельную поддержку. Наука, философія, журналистика, все стремилось оправдать существующій порядокъ, подыскать любой форм насилія нравственное обоснованіе. Свобода признавалась французскямъ изобртеніемъ, а все французское искони было чуждо нмецкому духу, пути развитія котораго совсмъ особые,— говорили нмецкіе патріоты. ‘Явленія, по которымъ у другихъ народовъ можно заключить о глубочайшемъ паденіи націи, у насъ никоимъ образомъ не могутъ приводить къ такимъ заключеніямъ. Поверхность нашего существованія можетъ вынести много, но зерно остается при этомъ неприкосновеннымъ. Нашъ великій народъ созданъ очень прочно… Нмцы народъ молодой. У нихъ нтъ прошедшаго, у другихъ народовъ нтъ будущаго… Только нмцы вполн люди. Англичанинъ — только англичанинъ, испанецъ — только испанецъ, французъ — только французъ,— человкомъ же можетъ назваться только нмецъ… Строеніе нмецкой земли будетъ когда-нибудь окончено, и тогда оно, возведенное на тысячелтіяхъ, переживетъ вс государства. Нкогда нмцы разрушили всемірное римское царство, когда-нибудь они построютъ царство боле прекрасное. Они создадутъ вчный миръ, эту мечту другихъ народовъ, которую осуществить предназначено нмецкому народу… Народъ, который, не смотря на цензуру, развилъ въ себ такую силу духа и свободу духа, какихъ не пріобрлъ ни одинъ народъ безъ цензуры,— явленіе совершенно особенное, и т. д., и т. д. Въ такихъ дифирамбахъ, безчисленные образчики которыхъ разсяны въ произведеніяхъ Берне, особенно отличались нмецкіе народники, страшно возмущавшіеся всмъ, что разрушало, по ихъ мннію, истинныя основы нмецкаго народнаго духа,его патріархальныя черты, бытовыя и экономическія. На нихъ-то обрушивалась безпощадная критика Берне, раскрывавшая всю ложь этихъ основъ, подъ которой скрывалось невжество, умственная и нравственная дикость и нищета, ничмъ не прикрытая.
Его критика нмецкаго шовинизма по истин безсмертна. Такъ она глубока и остроумна. Въ европейской литератур она единственная въ своемъ род, что признали не только друзья, но и враги Берне. Такъ, Гейне, сильно не любившій его за справедливую оцнку своей книги о Германіи, говоритъ о лучшей стать Берне, направленной противъ нмецкихъ шовинистовъ: ‘Менцель французодъ’ есть защита космополитизма противъ націонализма, посл этой защиты видно, что у Берне космополитизмъ былъ только въ голов, а патріотизмъ пустилъ глубокіе корни въ сердц, тогда какъ у его противника патріотизмъ заслъ только въ голов, а въ сердц звало самое холодное равнодушіе… Изъ сердца Берне вылетаютъ тутъ трогательнйшіе, безыскусственные звуки патріотическаго чувства — вылетаютъ точно стыдливыя признанія, которыхъ человкъ уже не можетъ удержать въ послднюю минуту своей жизни и которыя скоре рыданія, чмъ слова. Смерть стоитъ тутъ же и киваетъ головой, какъ неопровержимый свидтель правды этихъ признаній… Да, онъ былъ не тольво хорошій писатель, но и великій патріотъ’.
Патріотизмъ, въ истинномъ, высокомъ значеніи, составлялъ сущность Берне, былъ убжденіемъ его жизни, ея содержаніемъ и двигателемъ. Поэтому-то его такъ возмущало лицемріе продажныхъ писакъ, въ род Менцеля, и глупая восторженность народниковъ, такъ какъ и въ тхъ, и въ другихъ онъ не видлъ патріотизма. ‘Я боленъ моимъ отечествомъ, пусть оно освободится, и я выздоровю’, говоритъ онъ, а Менцели и народники, напротивъ, изо всхъ силъ старались затянуть потуже петлю, мшавшую отечеству дышать свободно. Менцели длали это изъ-за выгодъ. ‘Льстить тиранніи изъ-за своего комфорта, своего постыднаго спокойствія, изъ-за того, чтобы ненарушимо наслаждаться тмъ, что имешь — разв не такъ же скверно, какъ льстить ей для того, чтобы добиться, чего не имешь и что желалъ бы пріобрсти? Въ то время еще не было въ Германіи фонда для газетныхъ рептилій, но рептиліи уже были. Он не были еще тогда такъ беззастнчивы, какъ ихъ наслдники въ наше время, и свою лесть абсолютизму облекали въ яркое платье негодованія на ‘непатріотичныя выходки’ еврея Берне, уже самымъ происхожденіемъ своимъ обреченнаго иа жертву космополитизму. Современныя рептиліи и въ этомъ случа остались врны своимъ отцамъ, и упрекъ въ различіи національности остается до сихъ поръ ихъ главнымъ оружіемъ. Да и не только ихъ. Здсь сходятся они съ народниками, объяснявшими, что Берне, какъ еврей, не могъ понять сущности нмецкой души, открытой только нмцу. Его насмшки надъ гимнами Арминію, нмецкимъ общиннымъ духомъ, надъ превосходствомъ нмецкаго языка и нмецкимъ ‘всечеловкомъ’, надъ ‘нмецкой душой’, совсмъ особой, исключительной, не поддающейся описанію, вытекаютъ изъ еврейскаго происхожденія Берне не позволяющаго ему прочувствовать все величіе нмецкой души, выражающееся въ Арминіи, общин и ‘всечеловк’. На такія нападки Берне отвчалъ только презрительнымъ смхомъ: ‘Каждый разъ, когда мои противники видятъ, что они могутъ разбиться о Берне и потерпть умственное ко-раблекрушеніе, они хватаются за Баруха, какъ за свой спасительный якорь’.
Точка зрнія, съ которой Берне разсматриваетъ теоріи своихъ противниковъ, исключительно общественная, или, какъ онъ выражается — ‘гражданская’. Ихъ отвлеченныя мудрствованія о ‘дух’ и ‘всечеловк’ онъ разлагаетъ на составные житейскіе элементы и показываетъ, къ чему приводитъ этотъ ‘духъ’. ‘Народъ, который, не смотря на свою силу духа и свободу духа, не умлъ освободиться отъ своей цеизуры, постоянно издвавшейся надъ всякою силою, постоянно разрушавшей всякую свободу, который подчиняется людямъ слабоумнымъ, людямъ, позволявшимъ заключить свой духъ въ оковы,— который, не смотря на свою здоровую натуру и чистоту нравовъ, никогда не могъ добиться того, что другіе народы сумли пріобрсти бехъ силы духа, безъ свободы духа, безъ добродтели и безъ благосостоянія,— наконецъ, народъ, который не можетъ выйти изъ позорнйшаго несовершеннолтія и похожъ на идіота, боящагося привидній, или ребенка, дрожащаго при вид розги, — такой народъ, дйствительно, явленіе совершенно особенное… Праведный Боже! Что это за сила духа, когда она боится показать свое значеніе, и при вид каждаго полицейскаго солдата складывается, какъ перочинный ножикъ и прячетъ свой клинокъ въ роговой черенокъ? И что это за похвальба свободою духа? Кто не свободенъ духомъ? Вс, везд и всегда, свободгы въ темниц, на костр, въ пустын, въ толп дураковъ и даже за столомъ подозрительнаго, кровожаднаго и пьянаго тирана. Даже г. Менцель свободенъ духомъ и его мысли могутъ насмхаться надъ его словами’. Прекрасенъ нмецкій ‘всечеловкъ’, неспособный ни воодушевляться, ни быть самимъ собой. ‘Если полиція прикажетъ намъ воодушевиться и объявитъ печатно, что въ четыре часа пополудни мы должны ликовать, то мы исполнимъ это и въ четыре часа будемъ ликовать’. Нмецкій народъ называютъ набожнымъ, скромнымъ, свободомыслящимъ. Но разв человкъ набоженъ, когда онъ раабиваетъ на куски человка, лучшее созданіе Божіе? Разв онъ скроменъ, когда обнаруживаетъ высокомріе? Разв онъ свободенъ, когда думаетъ о томъ, какъ бы выслужиться? У французовъ тоже есть высокомріе, но это высокомріе личное, то самое, которое навлекло проклятіе на праотца Адама, а не общинное, какъ у васъ: оно не организовано’. Нмецкій народъ дйствительно свободенъ: онъ самъ наблюдаетъ за собой, ве только за страхъ, во и за совсть. ‘Нмецкое правительство раздлило весь народъ на два класса: шпіоновъ и шпіонствующихъ. Кром нихъ, нтъ никого. Будьте вы хорошій или дурной человкъ, человкъ или чортъ, до этого никому нтъ дла, каждый нмецъ — или полицейская собака, или полицейская дичь, или молотокъ, или наковальня’.
Самая тяжкая мука изъ тхъ, какими страдаютъ люди,— многое понимать и быть не въ состояніи что-либо сдлать,— говоритъ Геродотъ, и этою мукою всю жизнь страдалъ Берне. Онъ ясно понималъ, какія бдствія подготовляетъ нмецкое правительство своимъ упорнымъ сопротивленіемъ требованіямъ духа времени. Берне не могъ обольщаться, подобно, многимъ недомыслящимъ патріотамъ, ‘спокойнымъ развитіемъ внутреннихъ силъ’, совершавшимся гд-то, въ глубин народной жизни, когда на поверхнооти видлъ лишь проявленія подлости, невжества и нищеты. ‘Ныншнее спокойствіе совершенно сообразно съ нмецкою натурою, нмцы вполн довольствуются имъ’, пишетъ Менцель въ отвтъ на ядовитыя насмшки Берне надъ нмецкой спячкой. ‘Берне называетъ это состояніе сномъ, пусть такъ, но это сонъ здоровый, и благо тому, кто спитъ спокойно. Я готовъ назвать его даже сномъ растеній, тихимъ благословеннымъ ростомъ. Эти слова могутъ быть одинаково примнены къ нашему физическому и нравствевному положенію. Въ цломъ наше вншнее благосостояніе увеличилось и несмтное множество злоупотребленій стараго времени уничтожилось. Литература также доказываетъ, что мы сдлали умственные успхи, и послднее десятилтіе, какъ ни незначительно оно кажется въ сравненіи съ предпослднимъ, въ сущности, гораздо богаче его зародышами силы и развитія. Человческое положеніе никогда нельзя измрять высшимъ масштабомъ идеала’. Притязательная глупость подобныхъ фразъ, которыми не только продажныя душонки Менцелей, но и люди боле благонамренные старались оправдать позорное настоящее нмецкаго народа, вызываетъ горькій отвтъ Берне: ‘О небо! требовать для нмцевъ, этого образованнйшаго, умнйшаго здоровйшаго и добродтельнйшаго народа въ свт, того, что имютъ Португалія и Испанія, Фрагція и Англія, Бельгія, Голландія и Швейцарія,— того, что умла удержать за собой силою мужества и благородства маленькая, слабая, опутанная безчисленными стями европейской дипломатіи, Греція, — того, чмъ владютъ даже негры въ колоніяхъ Сіерра-Леоны и Либеріи,— негры, которыхъ многіе естествоиспытатели признаютъ совершенно неспособными къ полному человческому образованію, именно: свободы печати, гласнаго суда и присяжныхъ и всхъ тхъ остальныхъ учрежденій, которыя должны существовать у совершеннолтнихъ народовъ и отсутствіе которыхъ низ-водитъ народъ на степень презрнныхъ рабовъ и смшныхъ школьниковъ,— требовать всего этого для нашего отечества значитъ, по мннію г. Менцеля, мрить великимъ масштабомъ идеала!’
Обыкновенно, никто не злоупотребляетъ такъ ссылками на идеалы, какъ беззастнчивые противники всего идеальнаго. Все, что не укладывается въ рамки ихъ будничныхъ требованій, признается недостижимымъ и преступнымъ, какъ нарушаюшее правильный ходъ прогресса. Въ то же время они сами отнюдь не прочь отъ ссылокъ на идеалы, но видятъ и указываютъ ихъ въ прошломъ и всхъ несогласно мыслящихъ считаютъ мечтателями, на что Берне остроумно замчаетъ: ‘Смются надъ политическими мечтателями, ихъ книжною доктриною, и не подозрваютъ, что они сами такіе же мечтатели и идеологи, съ тою только разницею, что одни увлекаются новыми идеями, другіе же — старыми. Но какое изъ этихъ увлеченій самое опасное, какое вводитъ въ боле горькое заблужденіе? Какъ будущее, такъ и прошедшее не могутъ быть названы существованіемъ, но то, что еще не есть, можетъ быть, а то, что было, больше никогда не будетъ. Человка, который еще не живетъ, можно создать, но человка, который уже отжилъ, не вызоветъ изъ гроба никакое искусство, не вытащитъ никакая сила. Впрочемъ, если бы наши государственные люди и узнали когда-либо, чего хочетъ время, и убдились, что оно можетъ сдлать все, что хочетъ, то и это не заставило бы ихъ поступить умне. Неизбжнаго они стараются избгать какъ можно дольше, думая, что выиграть время значитъ все выиграть. Но разв вашъ врагъ теряетъ время, которое все выигрываетъ? Молодой левъ растетъ въ клтк точно такъ же, какъ на свобод, а когда придетъ день, въ который вы должны будете отворить ему двери этой клтки, онъ бшено и мощно выскочитъ изъ нея и, конечно, не поблагодаритъ васъ за то, что вы были стражами его молодости’.
Одиннадцать лтъ посл смерти Берне мартовская революція 48-го года подтвердила это заключеніе, но при жизни ему все время пришлось играть роль Кассандры. Его страстная любовь къ отечеству получаетъ вслдствіе этого оттнокъ глубокаго трагизма, и его опредленія патріотизма, свободы, любви къ родин теряютъ совершенно національную окраску. Въ этихъ характеристикахъ Берне выступаетъ не только какъ политическій писатель, публицисгъ своего времени, но какъ поэтъ и идеальный гражданинъ, что обезпечиваетъ за нимъ навсегда право на безсмертіе. Нкоторые изъ его политическихъ взглядовъ теперь потеряли значеніе, и современному читателю уже нельзя читать безъ улыбки его прославленіе Франціи и французскаго народа, въ которомъ Берне видлъ вождя цивилизаціи, постоянно противопоставляя дятельную любовь къ свобод французовъ — платоническому къ ней отношенію нмцевъ. Освободившись отъ бюрократической опеки, такъ возмущавшей Берне, нмцы осуществили и даже превзошли его ожиданія, развивъ вс т прекрасныя качества, которыя выставлялись противниками Берне и которыхъ онъ не отрицалъ, указывая только, что при разъединенности Германіи, при беззаконномъ режим они не даютъ такихъ результатовъ, какихъ нмцы въ прав были ожидать. ‘Только свобода,— говоритъ Берне,— можетъ развить въ народ вс силы и этимъ помочь ему достигнуть цли, укаэанной ему на человческомъ пути. Только она можетъ вывести наружу скрытыя, зрющія добродтели народа, объяснить, какіе изъ его недостатковъ и пороковъ слдуетъ приписать испорченности, а какіе — природ, наконецъ, отдлить его здоровыя достоинства отъ тхъ, которыя, подъ личиною силы, скрываютъ только слабость и суть нечто иное, какъ болзненные приливы, противозаконныя посягательства одного органа на другіе, каковы, напр., патріархальность и трансцендентализмъ нмцевъ’. Мсто патріархальности заняла общественность, явился интересъ къ обществевной жизни, развитой въ Германіи несравненно боле, чмъ въ совремевной намъ Франціи. Политическая жизнь, такъ возбуждавшая Берне въ Париж и на отсутствіе которой въ Германіи онъ такъ горько стовалъ, постепенно передвигалась изъ Парижа въ Берлинъ, гд въ настоящее время, безспорно, центръ прогрессивныхъ движеній, какъ въ наук, такъ и въ политик. Трансцендентализмъ исчезъ безслдно, по крайней мр въ политик нмцевъ, которые съ рдкой ясностью и самообладаніемъ ршаютъ вопросы экономическіе и соціальные въ томъ самомъ Берлин, гд во времена Берне Гегель доказывалъ ‘разумность всего дйствительнаго’, чмъ такъ возмущалось патріотическое сердце Берне. Шовинизмъ, столь ненавистный ему, исчезъ совершенно изъ общественной жизни Германіи, сохранившись только на столбцахъ продажныхъ газетъ, руководимыхъ рептиліями — прежде Бисмарка, теперь Вильгельма. Одного не могъ предвидть Берне — антисемитизма, въ которомъ наиболе невжественная часть народной массы ищетъ выхода изъ бдственнаго положенія, подъ лицемрнымъ руководствомъ новйшихъ Менцелей. Но антисемитизмъ не страшенъ самъ по себ, такъ какъ свобода является лучшимъ оружіемъ противъ него, предоставляя полную возможность выясненію истинныхъ интересовъ массъ.
Если, однако, въ оовременной Германіи и не все обстоитъ благополучно, если многое, о чемъ мечталъ Берне, и не получило осуществленія,— приписывать это свобод, видть ея послдствіе хотя бы въ томъ же антисемитизм, было бы неправильно, такъ такъ, говоритъ Берне, ‘свобода отнюдь не есть нчто положительное, она — только отрицательное именно отсутствіе неволи. Свобода не можетъ и не хочетъ основать ничего, кром самой себя, и не можетъ и не хочетъ разрушить ничего, кром насилія. Свобода не можетъ преобразовать народъ, она не можетъ поселить въ немъ т добродтели и достоинства, въ которыхъ отказала ему природа, она не можетъ отнять у него т недостатки и пороки, которыми онъ обязанъ своему климату, своему воспитанію, своей исторіи или несчастной звзд, подъ которой онъ родился. Свобода — ничто и, но смотря на это — все, потому что она — здоровіе народовъ… Какъ здоровый нищій, грызущій черствую корку хлба, счастливе больного богача, сидящаго за роскошнымъ столомъ, такъ свободный народъ, живи онъ даже у свернаго полюса, безъ художествъ, безъ науки, безъ вры, безъ всхъ житейскихъ радостей, въ постоянной войн изъ-за пищи съ медвдями, — все-таки счастливе народа, наслаждающагося жизнью подъ райскимъ небомъ, среди тысячи плодовъ и цвтовъ, даруемыхъ ему почвою, искусствомъ и наукой, но при этомъ лишеннаго свободы’. Отъ здоровья она отличается лишь тмъ, что здоровье, разъ потерянное, не возстановляется, тогда какъ ‘свобода не умираетъ и въ гробу, и ростетъ до тхъ поръ, пока не проломитъ гробовой доски’. Здоровье, впрочемъ, дается природой, тогда какъ ‘свободу берутъ, а не получаютъ,— и тотъ, кто взялъ ее и потомъ возвратилъ безъ боя, былъ обыкновенный воришка, а не завоеватель, и повсить его слдуетъ’…
Этими многочисленными выдержками достаточно характеризуется личность Берне, какъ публициста и борца за свободу. Что касается его достоинствъ, какъ писателя, то въ ряду европейскихъ прозаиковъ ему принадлежитъ безспорно одно изъ первыхъ мстъ по сил и красот слога, и въ этомъ отношеніи для публицистовъ всхъ странъ онъ также служитъ недосягаемымъ образцомъ.
‘Свобода и правда — вотъ столпы общества’, говоритъ другой писатель, боле намъ близкій по времени, хотя едва ли боле близкій по духу, чмъ Берне. Это — Ибсенъ, ‘великій норвежскій викингъ духа’, съ дикой энергіей срывающій покровъ съ общественной лжи, которой такъ глубоко проникнуты наши взаимныя отношенія. Берне ставитъ на первомъ мст свободу въ политической жизни общества, Ибсенъ — въ соціальной. Въ ряд драмъ, посвященныхъ различнымъ сторонамъ жизни семейной и общественной, Ибсенъ — съ поразительной смлостью раскрываетъ послдствія лжи, являющейся результатомъ общественнаго рабства, въ которомъ живетъ большинство, и боязни каждаго изъ насъ быть самимъ собой, искренно относиться въ себ и другимъ.
На каждомъ шагу мы окружили себя стью обязанностей, изъ которой не въ силахъ выбиться то, что составляетъ сущность каждаго, его духовное ‘я’. Въ огромномъ большинств случаевъ, оно такъ и остается въ зачаточномъ состояніи, и посл безсильныхъ порываній въ молодости, навсегда складываетъ крылья. А между тмъ, мы меньще всего слышимъ и думаемъ о главной обязанности — быть тмъ, чмъ насъ создала природа, не поступаясь ничмъ, что такъ или иначе связано съ нашимъ человческимъ достоинствомъ. Въ драм ‘Нора’ героиня отвчаетъ мужу, что у нея есть только одинъ священный долгъ, о которомъ никогда и никто ей не говорилъ: ‘Прежде чмъ быть женою и матерью, я — человкъ, по крайней мр, хочу попытаться быть имъ’. Но чтобы дойти до этой, повидимому, простой истины, ей приходится поплатиться любовью, семейною жизнью, словомъ, всмъ, что составляло суть ея жизни. И зависитъ это не отъ особыхъ условій, въ которыя поставлена Нора, такъ какъ ея жизнь ничмъ не отличается отъ массы женщинъ, женъ и матерей, остающихся всю жизнь въ блаженномъ ослпленіи. ‘Когда я была еще двушкой отецъ длился со мной своими взглядами и понятіями, и я должна была соглашаться съ нимъ, потому что всякое самостоятельное мое мнніе было бы для него непріятно. Онъ называлъ меня своею куколкою и игралъ со мной точно такъ же, какъ я играла со своими куклами. Затмъ я перешла къ теб въ домъ,— обращается она въ мужу,— ты устраивалъ все по своему вкусу, и такимъ образомъ, ко мн привились твои вкусы, или, быть можетъ, я принаравливалась къ нимъ, кажется, и то, и другое. Нашъ домъ былъ нечто иное, какъ дтская съ игрушками. Дома, у отца со мной обращались вакъ съ маленькой, здсь — какъ съ большой куклой. А наши дти были, въ свою очередь, моими куклами’…
Ложь была въ основ этой семьи, ложь обаятельная и красивая, будто суть семейной жизни заключается въ подчиненіи слабйшаго боле сильному, при взаимномъ стремленіи жить возможно веселе, изящне, беззаботне. Когда на эту счастливую семью обрушивается внезапно несчастье, не оказывается въ наличности ни одного элемента, необхо-димаго для борьбы, требующей сильныхъ и стойкихъ характеровъ, гордости и пониманія своей чести и достоинства. Нора ршаетъ вопросъ рзко и ршительно. Это натура не заурядная, въ ней есть характеръ, только неразвитый воспитаніемъ. Придя къ заключенію, что бракъ, не основанный на взаимномъ уваженіи личности, есть ‘простое сожительство’, она разрываетъ его. Огромное бодьшинство поступаетъ иначе. Къ старой лжи оно прибавляетъ цлый рядъ новыхъ самообмановъ, подъ вліяніемъ которыхъ примиряется со своей участью и тянетъ скучную канитель, утшая себя тмъ, что это необходимо для семьи, для дтей, для общества, наконецъ. И ложь, такимъ образомъ, накопляется, растетъ, какъ комъ снга, пока, наконецъ, люди не перестаютъ различать ея и свято увруютъ, что это и есть самая настоящая истина. Потому что ложь необходима для средняго человка. ‘Отнимая у него ложь жизни, вы вмст съ тмъ отнимаете у него счастье’, говоритъ одинъ изъ персонажей другой драмы Ибсена ‘Дикая утка’.
Такъ и поступаетъ героиня другой драмы ‘Привиднія’, г-жа Альвингъ. Когда предъ ней раскрывается жестокая правда ея жизни, она пытается порвать съ ней, начать новую жизнь, но подъ вліяніемъ человка, дорогого для нея, боле дорогого, чмъ вс другіе,— смиряется и мужественно несетъ вс послдствія. Г-жа Альвингъ — это смирившаяся Нора, представительница огромной массы женщинъ. Что же она выигрываетъ? Жестокій таланть Ибсена, пожалуй, ни въ одной пьес не выказывается съ такой силой, какъ въ этой. Усвоивъ великую ‘истину’, что ‘мы прежде всего живемъ для долга, а не для счастія’, она мучится съ развратнымъ и жалкимъ мужемъ, охраняя будущность сына. Для него оберегаетъ она репутацію отца, для него отказывается отъ высшаго насдажденія самой воспитывать сына въ своемъ дом, подъ личнымъ наблюденіемъ. Но правда, которой она не знала и о которой ей ничего не говоряли мудрые совтники, твердившіе о долг, даетъ себя знать, какъ всегда, слишкомъ поздно. ‘Мн иногда кажется,— говоритъ г-жа Альвингъ,— что мы вс подобны привидніямъ, подобны выходцамъ изъ могилъ. Въ насъ живетъ и прячется все, что мы наслдуемъ отъ родителей, вс старыя, повидимому, умершія воззрнія и врованія. Когда я беру въ руки газету, мн кажется, будто привиднія скользятъ между строкъ. Везд кругомъ эти выходцы изъ могилъ, неисчислимые, какъ песокъ морской’. Сынъ наслдуетъ отъ отца неизлчимую болзнь, ведущую къ сумасшествію. Къ чему привелъ ее долгъ, которому она пожертвовала жианью? И что это за велнія долга, результатомъ котораго является нравственная смерть?
Отвтъ ясенъ: долгъ, основанный на лжи, ложенъ, а таково большинство ‘долговъ’, тяготющихъ надъ современнымъ обществомъ.
Въ пьес ‘Столпы общества’ Ибсенъ выводитъ на сцену семью, занимающую первенствующее подоженіе въ город, гд въ полномъ смысл слова идетъ круговая порука во лжи. Лгутъ вс, прикрывая весьма низменныя цли громкими словами о нравственности, общей польз и тому подобныхъ высокихъ матеріяхъ. Какъ и во всхъ своихъ драмахъ, Ибсенъ доводитъ дло до корня этой лжи, показывая, что причина ея лежитъ не въ отдльной личности, не въ томъ или другомъ проступк, а въ основахъ общества. ‘Въ чемъ я себя обвиняю,— говоритъ герой пьесы,— такъ это въ своей слабости, заставлявшей меня выбирать окольные пути: я зналъ и боялся привычки нашего общества видть нечистые мотивы во всемъ, что кто-нибудь предпринимаетъ’. Но кто же привилъ обществу эту привычку, какъ не т, кто стоитъ во глав его? Имъ мало пользоваться выгодами своего положенія, они желаютъ еще освятить его возвышенностью стремленій, внушая на каждомъ шагу, что лишь общіе интересы руководятъ ихъ поступками. Постепенно они входятъ въ свою роль до того, что и сами начинаютъ врить въ правоту своихъ дйствій и смотрятъ, какъ на святотатство, на критику ихъ цлей и средствъ. И кто выдерживаетъ до конца на этомъ пути лжи и обмана, тотъ всегда достигаетъ успха, такъ какъ всегда найдеть достаточно помощниковъ, готовыхъ поддержать его, конечно, ради своихъ интересовъ. Такъ создается замкнутая цпь взаимнаго обмана, въ которой безсильно бьется бдное чедовчество.
Пьеса, однако, заканчивается торжествомъ правды, что какъ-то не вяжется съ общимъ настроеніемъ Ибсена, который мало, пожалуй, и вовсе не вритъ въ возможность утвердить общество на этихъ столпахъ.— правд и свобод, при современномъ противорчіи классовыхъ интересовъ. Въ драм ‘Врагъ народа’ общество отвчаетъ каменьями на воззваніе героя къ правд, которая не теряетъ оттого значенія въ глазахъ автора, но приводитъ его къ безотрадному заключенію, что ‘сильнымъ можетъ быть только тотъ, кто — одинъ’. Сильнымъ быть, значитъ не поддаваться никакимъ побочнымъ соображеніямъ, не искать ‘окольныхъ путей’, но быть такимъ, значитъ стать вн общества. Тмъ не мене, лучше быть одинокимъ, чмъ строить союзы, гд въ основ покоится ложь. Въ конц концовъ она породитъ только тысячу новыхъ обмановъ, цлую сть лжи, изъ которой нтъ выхода. ‘Кто посетъ ложь, тотъ посетъ слезы’, говоритъ Свангилъда въ пьес ‘Комедія любви’, въ которой безотрадный пессимизмъ Ибсена проникнутъ глубокой поэзіей, придающей ему глубокій и возвышенный характеръ. Счастье — мечта юности, а ‘наша юность — втеръ въ пол: пролетла, не вернешь’, и не погоня за счастьемъ составляетъ суть жизни. Міръ везд ‘трагикомедія, гд каждый вритъ тому, что солгали вс другіе, и принимаетъ на себя личину любви съ ложью въ сердц и словами правды на язык… Люди лгутъ передъ самими собою и предъ другими, и никто но сметъ обнаружить лжи, потому что они потерпли кораблекрушеніе, а считаютъ себя Крезами въ счастіи’… Единственная сила, которая можетъ удержать человка отъ этого пути,— ‘Божья правда’, дающая мощь и мужество тому, кто не ждетъ себ и не требуетъ никакой награды за служеніе ей. ‘Надо бороться и жертвовать собой съ мужествомъ истины’, жить безъ жалобъ и умирать безъ страха.
Для огромной массы человчества этотъ путь, одинокій и безотрадный, не по силамъ. Ей необходимы ‘дикія утки’, въ которыхъ она видитъ отраженіе своихъ несбывшихся желаній, нужны ‘спокойные, уютные дома’, въ которыхъ хозяйничаютъ привиднія. Каждый зараженъ ‘лихорадочной болзнью вка — желаніемъ награды за побду безъ борьбы, жаждой праздника безъ будничныхъ трудовыхъ дней’. Ради утоленія этой жажды люди гонятся за призраками, которые ихъ заводятъ въ болото житейской пошлости, откуда нтъ возврата. А когда приходитъ осень жизни, они съ горечью нападаютъ на тхъ, кто еще не погрязъ въ засосавшей ихъ тин. И тодько поэтъ смло и свободно проходитъ надъ трясиной, но поэтомъ можетъ быть ‘всякій и въ школ, и въ суд, и въ церкви, сильный и слабый,— у кого всегда передъ глазами витаетъ идеалъ’. Такова благородная цль, къ которой должно стремиться. Тогда не приблизится къ намъ осень никогда, и ‘птица псни не замолкаетъ въ груди и не стремится изъ нея туда, откуда пришла’. Тогда ‘покровъ зимы не опускается на наши погибшія грёзы’, и ‘наша радостная, смлая любовь не можетъ быть сломлена болзнью, ослабть отъ лтъ’, и умираетъ, ‘какой жила — великою, молодою’.
Этотъ восторженннй гимнъ идеалу Ибсенъ влагаетъ въ уста женщины, которая, вообще, въ его произведеніяхъ играетъ главную роль. Она всегда выше и благородне мужчинъ, и рядъ имъ созданныхъ женскихъ характеровъ производитъ чарующее впечатлніе поэзіи и красоты. Такова Нора, цною разрушеннаго личнаго счастья покупающая себ право на свободу и правду. Такова г-жа Альвингъ, ея сестра по судьб, встающая предъ нами какъ mater dolorosa, которая слишкомъ поздно убждается, что путь ложнаго долга не ведетъ ко благу. Рядомъ съ ними идутъ Свангильда изъ ‘Комедіи любви’, геройски отказывающаяся отъ любви ради боле возвышенгой цли — стремленія къ идеалу, — Дина, въ ‘Столпахъ обществахъ’, которая, не колеблясь, идетъ за человкомъ, смло отстаивающимъ то, что онъ считаетъ свободою и правдой. Еще граціозне Гильда въ ‘Архитектор Сольнесс’, истинное олицетвореніе ‘младыхъ надеждъ сердечной тишины’, торжествующая, не смотря на гибель любимаго человка, ‘потому что онъ достигнулъ вершины’. Пришлось бы перечислить почти вс женскіе типы его драмъ, такъ какъ каждая женская фигура очерчена имъ поразительно тонкими, нжными, почти неуловимыми штрихами, что, при всей ихъ реальности, придаетъ имъ глубоко поэтическій отпечатокъ. Он проносятся предъ нами, какъ легкія облака, скользящія по лун, прозрачныя и сверкающія, или какъ олицетвореніе юношескихъ грезъ, витающихъ высоко, унссящихся туда, ‘надъ звзды, въ областяи вчнаго безмолвія’.
Въ сравненіи съ женскими мужскіе характеры у Ибсена не производятъ художественнаго впечатлнія, по крайней мр, его положительные типы вс не художественны. Хороши только отрицательные, въ род мелкихъ, слабыхъ душонокъ, какъ Хіяльмаръ въ ‘Дикой утк’, или мелкихъ обыденныхъ плутовъ, въ род адвоката въ ‘Союз молодежи’. Его Сольнессъ, напр., рядомъ съ Гильдой даже не образъ, а тенденціозная фигура, изъ-за которой постоянно виденъ авторъ. Такое же впечатлніе производитъ поэтъ въ ‘Комедіи любви’ или въ ‘Маленькомъ Эйольф’. Какъ будто Ибсенъ исчерпалъ всю свою фантазію на созданіе женскихъ образовъ, или, можетъ быть, выставляя женщинъ главными дятельницами на пути стремленія къ правд и свобод, онъ раздляетъ убжденіе, что именно женщин предстоитъ повести человчество къ свтлому будущему, гд свобода и правда перестанутъ быть только мечтой благородныхъ сердецъ? Въ этомъ безсознательномъ представленіи скрывается одно изъ очарованій, такъ привлекающихъ къ Ибсену современнаго читателя, смущеннаго хаосомъ противорчій въ жизни, какъ политической, такъ и соціальной.
Октябрь 1907 г.