Белинский. Его жизнь и переписка, Пыпин Александр Николаевич, Год: 1876

Критика
Время на прочтение: 393 минут(ы)
Скачать в PDF

БЛИНСКІЙ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПЕРЕПИСКА

СОЧИНЕНІЕ А. Н. ПЫПИНА

ТОМЪ ВТОРОЙ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. О., 2. л., 7.
1876

СОДЕРЖАНІЕ ВТОРОГО ТОМА.

ГЛАВА VI.— Первые годы въ Петербург.— Впечатлнія новой жизни.— Статьи о ‘Бородинской Годовщин’ и ‘Менцел’.— Новый кругъ.— Встрча съ московскими противниками.— Сомннія и внутренняя борьба.— Кольцовъ.— Окончательный поворотъ въ мнніяхъ Блинскаго.— 1839—1841
ГЛАВА VII.— ‘Западный’ кружокъ.— Журнальная дятельность Блинскаго.— Внутренняя жизнь.— Эстетическіе и общественные взгляды.— Вражда съ славянофильствомъ.— Отношенія въ Гоголю.— Послдніе годы и смерть Кольцова.— Новые философскіе интересы.— Личное настроеніе.— 1841—1842
ГЛАВА VIII.— Время полнаго развитія характера и дятельности Блинскаго.— Сближеніе московскихъ друзей съ славянофильскимъ кружкомъ, и вражда къ нему Блинскаго.— Журнальныя дла.— Поздка въ Москву, лтомъ 1843.— Женитьба.— Кружокъ Блинскаго въ Петербург: разсказы гг. Тургенева, Кавелина, воспоминанія Панаева, кн. Одоевскаго.— Мнніе Блинскаго о ‘народныхъ’ литературахъ.— 1842—1844
ГЛАВА IX.— Послдніе годы участія въ ‘Отеч. Запискахъ’.— Новыя враждебныя столкновенія и полемика съ славянофильствомъ.— Разрывъ съ ‘Отеч. Записками’.— Болзнь.— Путешествіе на югъ Россіи.— Основаніе ‘Современника’.— Поздка за границу.— Переписка съ Гоголемъ.— Возвращеніе.— 1844—1847
ГЛАВА X.— Возвращеніе въ Петербургъ.— Журнальныя работы.— Письма къ друзьямъ.— Тяжелыя вншнія обстоятельства.— Послдняя болзнь и смерть Блинскаго.— 1847—1848 (май)
ГЛАВА XI.— Заключеніе

ГЛАВА VI.
Первые годы въ Петербург.— Впечатлнія новой жизни.— Статьи о ‘Бородинской Годовщин’ и ‘Менцел’.— Новый кругъ.— Встрча съ московскими противниками.— Сомннія и внутренняя борьба.— Кольцовъ.— Окончательный поворотъ въ мнніяхъ Блинскаго.
1838—1841.

‘Въ мысли о Петербург для меня есть что-то горькое, сжимающее грудь тоскою, но вмст съ тмъ и что-то, дающее силу, возбуждающее дятельность и гордость духа’,— писалъ Блинскій еще въ ноябр 1837 одному изъ друзей, когда занятъ былъ первыми планами переселенія въ Петербургъ. Т же ощущенія владли имъ теперь, когда эти планы наконецъ исполнялись, Въ самомъ дл, предчувствіе было врно: перездъ въ Петербургъ былъ настоящимъ переломомъ въ жизни Блинскаго. Онъ чувствовалъ, что долженъ вступить въ какую-то новую сферу, которая должна разрушить многое изъ того, чмъ онъ жилъ, что стало привычкой его существованія — его дружескій кругъ, его идеальныя мечтанія и самый взглядъ на вещи, вырабатываемый съ такими усиліями ума и души, это ‘сжимало его грудь тоскою’. Но въ то же время упорное предчувствіе говорило ему (и онъ это не разъ высказывалъ), что только Петербургъ откроетъ его настоящую дорогу, что тамъ разовьется дятельность, составлявшая глубочайшую потребность его природы, что, испытавши тяжелый нравственный переломъ, онъ найдетъ себ внутреннее удовлетвореніе, и его трудъ исполнитъ его гордымъ сознаніемъ.
Петербургъ прежде всего отрывалъ Блинскаго отъ тснаго кружка, въ которомъ до тхъ поръ сосредоточивалась его жизнь, и вншняя и внутренняя, и который такъ способствовалъ развитію и укрпленію его крайне-идеалистическаго настроенія. Эта жизнь въ кружк уже исчерпывала себя къ концу пребыванія Блинскаго въ Москв, личные раздоры были признакомъ, что въ кружк является что-то ненормальное, натянутое, нужно было освженіе отъ душнаго воздуха идеалистической экзальтаціи, выходъ въ простую дйствительную жизнь. Переселеніе въ Петербургъ было кризисомъ. Онъ былъ мучителенъ для Блинскаго, потому что надо было отказаться отъ давней привычки, становившейся второю природою, отказаться отъ постоянныхъ личныхъ связей, гд, кром пищи идеализму, Блинскій находилъ себ и искреннее сочувствіе, въ которомъ такъ нуждался. Въ Петербург его окружили новые люди, онъ встрчалъ и отъ нихъ много искренняго расположенія, но для дружбы съ ними не было у него тхъ ‘историческихъ основаваній’, которыя онъ считалъ необходимыми и которыя дйствительно для нея необходимы. Нужно было время, чтобы онъ освоился съ новой обстановкой.
Съ другой стороны, Петербургъ произвелъ на него свое впечатлніе. Вообще, онъ поразилъ Блинскаго какъ новое явленіе русской жизни, невольно приковывавшее къ себ вниманіе {Ср. первыя статьи, писанныя Блинскимъ въ Петербург (театральные отчеты, Соч. III, 168 и слд.), статью ‘Петербургъ и Москва’, 1846 г. (Соч. т. XII) и др.}. Та дйствительность, которой съ такой ревностью доискивался Блинскій въ своихъ кабинетныхъ теоріяхъ, представала передъ нимъ во всей своей реальности и — была ршительно непохожа на теорію. Эта дйствительность сама бросалась въ глаза, отъ нея нельзя было укрыться, какъ въ Москв, въ своемъ кружк, гд друзья жили какъ въ укромномъ захолусть, не видя и не слыша той машины, которая управляла ихъ теоретической дйствительностью. Здсь машина была на лицо, и4 Блинскій, какъ ни избгалъ встрчъ съ чужимъ ему міромъ, не могъ ея не видть и не чувствовать на себ ея толчковъ… Здсь въ первый разъ ‘общество’ является ему* не какъ отвлеченное представленіе, а какъ живое собраніе извстныхъ сословій, разрядовъ людей, Типовъ, характеровъ, онъ долженъ былъ увидть и настоящія свойства и вліяніе этого ‘общества’, тяготющее надъ нимъ самимъ и его дятельностью. Ему надо было только отложить на минуту въ сторону теоретическія отвлеченности, чтобы жизнь явилась передъ нимъ въ совершенно иномъ свт… Передъ нимъ настоятельно тснятся вопросы, какихъ онъ не задавалъ себ прежде, и для его правдиваго чувства не могли не представляться ршенія, которыя никакъ не укладывались въ рамки прежняго идеализма.
Вс эти новыя впечатлнія и испытанія подйствовали на Блинскаго тяжелымъ, подавляющимъ образомъ, и его нравственное состояніе было тмъ трудне, что онъ Чувствовалъ себя совершенно одинокимъ. Правда, въ первое же время, и посл, онъ встртилъ въ Петербург и нкоторыхъ московскихъ друзей, нашелъ преданныхъ друзей въ Панаев и въ нкоторыхъ другихъ лицахъ этого кружка, былъ совершенно доволенъ редакціей ‘Отеч. Записокъ’, о которой отзывался съ великими похвалами, онъ съ перваго раза сталъ много работать,— но прежняго кружка не было, онъ оставался одинокимъ, когда его мучила эта внутренняя борьба, эта ‘раздлка съ прошлымъ’… Потребность высказаться, подлиться своимъ страданіемъ и возникавшими новыми идеями обращаетъ его къ старой дружб: съ прізда въ Петербургъ Блинскій начинаетъ дятельную переписку съ Боткинымъ, которая составляетъ одинъ изъ любопытнйшихъ и значительнйшихъ фактовъ нашей новйшей литературной исторіи. Разлука вновь завязала разстроенную дружбу, друзья, оба въ одно время, посылаютъ одинъ другому первыя посланія, которыя опять скрпили ихъ отношенія. Боткинъ былъ въ эти годы ближайшимъ изъ его друзей московскаго круга, теперь онъ былъ единственнымъ человкомъ, которому онъ могъ вполн высказывать волновавшія его чувства, тревоги и сомннія: петербургскіе друзья, при всей ихъ привязанности къ нему, были еще ему чужды,— Блинскій даже въ самыхъ серьзныхъ между ними видлъ много ‘петербуржества’. Боткинъ одинъ имлъ въ послдніе годы его полное сочувствіе и довріе, ему извстно было все прошлое, ему одному знакома была вполн та ‘рефлексія’, черезъ которую проходила у Блинскаго всякая мысль, всякое ощущеніе, и которая теперь овладвала Блинскимъ съ особенной силой. Нсколько поздне, въ іюн 1840, Блинскій говоритъ Боткину…. ‘Есть у меня на душ многое, чего я никому не скажу и никому не имю охоты сказать, кром тебя. Не говоря уже о моихъ внутреннихъ скорбяхъ и терзаніяхъ, которыя, кром, тебя, никому не понятны, у меня и объ искусств какъ-то мало охоты говорить съ кмъ бы то ни было, кром тебя’… И въ начал своей петербургской жизни, въ первомъ приступ внутренней борьбы Блинскій въ особенности почувствовалъ эту тсную близость съ старымъ, другомъ. Это первое время отличается и наибольшей плодовитостью переписки: за первымъ, письмомъ слдуетъ рядъ длинныхъ посланій, гд Блинскій длится съ Боткинымъ всми разнообразными впечатлніями’ своей новой жизни, повряетъ ему свои самыя задушевныя мысли, всю борьбу прошлаго съ новымъ, встртившимъ его теченіемъ идей. Въ письмахъ Блинскаго остался цлый дневникъ его внутренней жизни, исполненный историческаго и психологическаго интереса.
Основная черта этой внутренней жизни заключается именно въ томъ, что для Блинскаго все больше и больше разъясняется фантастическое преувеличеніе его прежней точки зрнія и раскрывается иной взглядъ на вещи, который наконецъ и-становится его господствующимъ воззрніемъ. Этотъ переворотъ обнимаетъ вс его взгляды, философскіе, эстетическіе, общественные. Первыя работы его въ Петербург (статьи по поводу ‘Бородинской Годовщины’, начатыя въ Москв, ‘Менцель’, задуманный также еще въ Москв, статья о ‘Гор отъ ума’) писаны еще согласно его московскимъ понятіямъ, и эти понятія высказаны даже съ рзкостью, возбужденной услышанными въ Москв противорчіями, но мало по-малу Блинскій противъ воли убждается, что гегеліянская философія не есть столь абсолютная истина, какъ онъ думалъ, что прежняя исключительно эстетическая точка зрнія не даетъ полной оцнки искусства и способна приводить къ крайнему заблужденію, и онъ мучится воспоминаніемъ о своихъ заблужденіяхъ, какъ угрызеніемъ совсти. Весь этотъ переломъ произошелъ въ теченіи перваго же года его пребыванія въ Петербург, и произошелъ въ немъ самостоятельнымъ развитіемъ: постороннія вліянія, которыя, дйствовали до извстной степени, были только поводомъ, а главной причиной перелома было его собственное развитіе, встрча съ непосредственной дйствительностью, которой до того времени онъ не видлъ за философскими фантасмагоріями московскаго кружка. На него подйствовали не столько теоретическія возраженія, сколько сама жизнь, и, разъ ее увидвъ, разъ надъ нею задумавшись, онъ самъ передлалъ всю систему своихъ понятій… Въ одно прекрасное утро его новые петербургскіе друзья, и сама редакція ‘Отеч. Записокъ’, повторяя вещи, слышанныя ими отъ самого Блинскаго, увидли, къ своему изумленію, что Блинскій говоритъ совсмъ иное, они не замтили совершавшейся перемны…
Въ письм къ одному пріятелю, Блинскій такъ разсказываетъ о начал своей переписки съ Боткинымъ изъ Петербурга {Отъ этого письма мы знаемъ только отрывокъ, безъ означенія времени, но, кажется, отъ начала 1840 г.}. Блинскій разстался съ Боткинымъ холодно, узжая изъ Москвы: прежняя ссора еще тяготла надъ нимъ…
‘Я ухалъ въ Питеръ,— разсказываетъ Блинскій.— Внутреннія страданія мои обратились въ какое-то сухое ожесточеніе: для меня никто не существовалъ, ибо я и самъ для себя былъ мертвъ. Наконецъ, Б. (Боткинъ) снова воскресъ для меня. Полтора мсяца писалъ я къ нему, полтора мсяца душа моя рвалась къ нему и всякая сколько нибудь теплая минута неразрывно связывалась съ тоскливою думою о немъ. Я ощущалъ его въ себ: мн казалось, что каждая капля крови моей полна имъ. И что-жъ? посылаю къ нему письмо, а дня черезъ два получаю отъ него: мы сошлись въ потребности говорить другъ съ другомъ, сошлись, не сговариваясь. Въ каждой строк его, въ каждомъ слов я видлъ, чувствовалъ, что такое для меня этотъ человкъ и что я для него. Получаю отъ него отвтъ на письмо мое — начинаю читать — нтъ, у меня нтъ словъ, чтобы выразить это впечатлніе. Я былъ и взволнованъ, и восторженъ, и умиленъ, и вмст съ тмъ — пораженъ и изумленъ: я никогда не могъ предполагать въ человк столько любви и такой любви’.
Обращаемся къ самой переписк Блинскаго съ Боткинымъ. Эта переписка сохранилась, къ сожалнію, не вполн, но сохранилась большая доля (которую мы, кажется, имли въ рукахъ въ полномъ ея состав), и это собраніе, все-таки очень обширное, составляетъ важнйшій матеріалъ для біографіи Блинскаго въ первые годы его петербургской жизни. До сихъ поръ онъ оставался въ литератур неизвстенъ, и мы постараемся познакомить читателя съ этой любопытной перепиской рядомъ цитатъ, которыя лучше всякаго изложенія представятъ тогдашнее настроеніе Блинскаго и вс волненія его внутренней жизни его собственными словами въ задушевной дружеской бесд {Переписка Блинскаго съ другими лицами за это время извстна намъ только частію, и мы воспользуемся изъ нея нсколькими подробностями, относительно многихъ писемъ, недостающихъ въ нашемъ собраніи, мы не знаемъ даже, сохранились ли они вообще. Но письма къ Боткину (до половины 1843 года), во всякомъ случа, занимаютъ въ этомъ матеріал главное мсто.}. Первое письмо изъ Петербурга, намъ извстное, помчено 22-мъ ноября 1839 г. Не знаемъ, было ли это именно то письмо, о которомъ упоминаетъ Блинскій въ приведенномъ отрывк, но вроятно Блинскій разумлъ другое нсколько позднйшее письмо, очень длинное, писанное въ нсколько пріемовъ, отъ, 16 декабря 1839 до начала февраля слдующаго года, и которое, по своему задушевному тону, по глубокой потребности сочувствія, дйствительно могло бы считаться полнымъ возстановленіемъ ихъ дружбы.
‘Виноватъ, другъ Василій,— пишетъ Блинскій, отъ 22 ноября,— ты писалъ ко мн, спрашивалъ, безпокоился — одно мое слово — и ты былъ бы спокоенъ… Что длать! Я нахожусь въ какой-то апатіи, въ которой, впрочемъ, есть все, кром участія ко всему тому, что не я. Я и чувствую, и мыслю, порою даже и страдаю, но ни до тебя и ни до кого изъ васъ мн дла нтъ, какъ будто вы вс не существуете и никогда не существовали. Или, видно, настало время разсчета съ самимъ собою, или чортъ знаетъ что — но вотъ вамъ фактъ: понимайте и толкуйте его какъ хотите. Богъ да благословитъ васъ, а я не виноватъ.
‘Питеръ — городъ знатный, Нева-рка пребольшущая, а петербургскіе литераторы — прекраснйшіе люди посл чиновниковъ и господъ-офицеровъ. Мн очень, очень весело: о чекъ ни заговоришь — столько сочувствія. Однимъ словомъ: Петербургъ — молодой, молодой человкъ, но говоритъ совсмъ такъ, какъ старикъ’… {О фраза Бобчинскаго о Хлестаков.}.
Въ Петербург онъ встртился съ М. Б., съ которымъ у него уже и до этого времени не было прежнихъ дружныхъ отношеній. И теперь Блинскій то мирился, то снова враждовалъ съ нимъ. Къ прежнимъ причинамъ раздора присоединилась еще новая — вмшательство М. Б. въ извстныя отношенія, гд былъ заинтересованнымъ лицомъ Боткинъ. Впослдствіи (въ 1840) это вмшательство окончательно перессорило Блинскаго съ М. Б. Но теперь, въ конц 1889, эти обстоятельства еще не выяснились, Блинскій вновь принималъ участіе въ своемъ бывшемъ друг, и думалъ объяснять его характеръ и поступки неустановившимся развитіемъ, трудными для него ‘процессами духа’. Нчто подобное Блинскій находилъ и въ своемъ тогдашнемъ состояніи: оно уже теперь представляется ему такимъ труднымъ процессомъ,— бываютъ минуты, когда человку бываетъ не до другихъ, а только до себя.
‘Я теперь собственнымъ опытомъ узналъ возможность такого состоянія,— говоритъ Блинскій, обращаясь къ разсказу о себ.— Мн теперь ни до кого нтъ дла, я никого не люблю, ни въ комъ не принимаю участія,— потому что для меня настало такое время, когда я увидлъ ясно, что или мн надо стать тмъ, чмъ я долженъ быть, или отказаться отъ претензіи на всякую жизнь, на всякое счастіе. Для меня одинъ выходъ — ты знаешь какой, для меня нтъ выхода въ Jenseits, въ ‘мистицизм и во всемъ томъ, что составляетъ выходъ для полу-богатыхъ натуръ и полу-павшихъ душъ. Я теперь еще больше понимаю, отчего на святой Руси такъ много пьяницъ, и почему у насъ спиваются съ кругу все умные, по общественному мннію, люди, во я не могу и спится.. Мн остается одно: или сдлаться дйствительнымъ, или, до тхъ [поръ пока жизнь не погаснетъ въ тл, пть вотъ эту псенку —
Я увялъ и увялъ
Навсегда, навсегда,
И блаженства не зналъ
Никогда, никогда!
Всмъ постылый, чужой,
Никого не любя,
Въ мір странствую я
Какъ вампиръ гробовой’ и проч. 1).
1) Блинскій не разъ примнялъ къ себ эти стихи Полежаева, и въ прежнее время и посл.
Блинскій замтилъ, нсколько неожиданно для себя, что, несмотря на вражду, которая ихъ раздляла еще съ Москвы, философскій другъ очень цнилъ Блинскаго и пропагандировалъ его имя везд, гд могъ: ‘гд бы онъ ни явился (замчаетъ Блинскій въ письм въ Боткину), съ кмъ бы ни познакомился, тамъ и тотъ уже знаетъ Блинскаго’. Бесды съ М. Б., когда не касались личныхъ вопросовъ, продолжали имть для Блинскаго прежній интересъ. ‘Я немного побылъ съ нимъ въ Питер,— разсказываетъ Блинскій,— но много узналъ отъ него новаго, много уяснились мн и собственныя мои идеи. Это одинъ человкъ, съ которымъ побыть вмст значитъ для меня сдлать большой шагъ впередъ въ мысли — дьявольская способность передавать! Да, я вновь познакомился съ М….’
На первое время, вопросы, тревожившіе Блинскаго, сколько видно, были т же старые вопросы ‘абсолютной’ жизни, теоретической ‘дйствительности’. Онъ начиналъ видть, что извстная формула о ‘разумной дйствительности’ невозможна въ томъ смысл, какъ онъ до сихъ поръ ее разумлъ, но все еще старался оградить ее въ теоріи, признавая практическія исключенія. Первыя впечатлнія ‘общества’ въ Петербург были отталкивающія, но онъ не опредляетъ ближе своихъ впечатлній: его раздраженіе и иронія высказаны еще въ смысл прежнихъ понятій — онъ видитъ въ обществ только profanum vulgus, лишенное ‘абсолютныхъ’ интересовъ.
Въ письм слдуютъ опять первыя впечатлнія петербургской жизни, въ которыхъ проглядываетъ иногда сожалніе о покинутомъ московскомъ кружк, и среди желчныхъ замчаній сказывается оскорбленный идеализмъ московскихъ временъ. Въ первыхъ письмахъ еще только легкими чертами закрадывается сомнніе въ врности старыхъ теорій…
‘Несмотря на мое ршеніе избгать всякихъ знакомствъ, я завелъ ихъ бездну. Разумется, я прежде всего познакомился съ Б-скимъ. Чрезвычайно добрый, теплый и умный человкъ! Въ немъ есть даже и чувство изящнаго, но оно не развито… Плетневъ добрый и простой человкъ, но онъ теперь на поко у жизни. Князь Одоевскій принялъ и обласкалъ меня, какъ нельзя лучше. Онъ очень добрый и простой человкъ, но повытерся свтомъ и жизнью, и потому безцвтенъ, какъ изношенный платокъ. Теперь его больше всего интересуетъ мистицизмъ и магнетизмъ. Очень также хорошо отзывался онъ и о моемъ ‘Пятидесятилтнемъ Дядюшк’ {Замчаніе, сдланное какъ будто иронически.}. У Панаева есть закадычный другъ Я-въ: — это, братъ, московскій человкъ, и я выключаю его изъ числа знакомыхъ… Да, и въ Питер есть люди, но это все москвичи, хотя бы они и въ глаза не видали Блокаменной. Собственно Питеру принадлежитъ все половинчатое, полуцвтное, сренькое, какъ его небо, обтершееся и гладкое, какъ его прекрасные тротуары. Въ Питер только поймешь, что религія {Здсь, какъ и въ другихъ случаяхъ, это слово надо понимать не въ теологическомъ, а въ философскомъ значеніи.} есть основа всего, и что безъ нея человкъ — ничто, ибо Питеръ иметъ необыкновенное свойство оскорбить въ человк все святое и заставить въ немъ выдти наружу все сокровенное. Только въ Питер человкъ можетъ узнать себя — человкъ онъ, полу-человкъ или скотина: если будетъ страдать въ немъ — человкъ, если Питеръ полюбится ему — будетъ или богатъ или дйствительнымъ статскимъ совтникомъ. Санъ городъ красивъ, но основанъ на плоскости, и потому Москва — красавица передъ нимъ. Въ театр я былъ два раза (т.-е. въ Александринскомъ) и въ третій страхъ не хочется идти… Публика — господа офицеры и чиновники — позоръ и оскорбленіе человчества и общества…’
Блинскій посылаетъ поклоны всмъ своимъ московскимъ друзьямъ, проситъ писать, жалетъ, что безъ Кудрявцева ему не съ кмъ читать ни ‘Иліады’, ни Пушкина… Дале:
‘Булгаринъ, встртясь съ Панаевымъ на Невскомъ, на другой день посл выхода 11 No О. З., сказалъ — почтеннйшій, почтеннйшій — бульдога-то это вы привезли меня травить?
‘Скажи Грановскому, что чмъ больше живу и думаю, тмъ больше, ‘ровне люблю Русь, но начинаю сознавать, что это съ ея субстанціальной стороны, но ея опредленіе {Т.-е. вншнія, частныя выраженія ея сущности.}, ея дйствительность настоящая, начинаютъ приводить меня въ отчаяніе — грязно, мерзко, возмутительно-нечеловчески,— я понимаю Фроловыхъ…
‘Твой переводъ ‘Ряса Монаха’ я читалъ и перечитывалъ, упивался самъ и упоевалъ другихъ — теперь онъ въ рукахъ у кн. Одоевскаго. Гоголя видлъ два раза, во второй обдалъ съ нимъ у Одоевскаго. Хандритъ, да есть отъ чего, и все съ ироническою улыбкою спрашиваетъ меня, какъ мн понравился Петербургъ.- Невскій проспектъ чудо, такъ что перенесъ бы его, да Неву, да нсколько человкъ — въ Москву.
‘Бога ради о моихъ отзывахъ о Питер и его литераторахъ — никому нигугу, особенно объ Од. Каково я отдлалъ Загоскина? Статейки о Зотов, Повс, Иліад — тоже мои — очень хорошія статейки’… {Шуточная фраза, опять по Гогохю. Упоминаемыя статьи находятся въ 11 No ‘От. Зап.’ 1839, но не помщены въ ‘Сочиненіяхъ’ и (кром романа Зотова ‘Шапка юродиваго’) не упомянуты въ списк статей (т. III, 2-е изд., стр. 658).}
Вскор посл того, Блинскій снова пишетъ къ Боткину, отъ 30 ноября. ‘Мой милый, добрый и бдный Василій,— начинаетъ онъ,— письмо твое къ Панаеву поразило меня страннымъ впечатлніемъ. Какъ? неужели дло приняло такой дурной оборотъ? Я никакъ не ожидалъ этого’… Рчь идетъ объ упомянутой сердечной исторіи Боткина. Блинскій упрекаетъ себя, что не писалъ ему раньше, но отвергаетъ, какъ нелпость, подозрніе его Боткинымъ въ ‘желаніи мстить за старое’,— въ которомъ они оба ‘равно виноваты’,— и опять ссылается на свое тяжелое внутреннее состояніе:
‘Чортъ знаетъ, словно какой демонъ овладлъ мною: не могъ руки поднять, не могъ приневолить себя написать къ теб хоть дв строки, хотя и чувствовалъ, что въ твоемъ положеніи мои дв строки для тебя безцнны, потому что могли бы избавить тебя отъ мучительныхъ безпокойствъ. Несмотря на всю мою неохоту говорить о себ и на твое несостояніе думать обо мн, не могу не повторить, что нахожусь въ странномъ состояніи духа: и чувствую, и мыслю, и страдаю, даже тяжело страдаю, пишу много для журнала, и пишу съ жаромъ, интересомъ, но не могу ни писать къ друзьямъ, ни заниматься ими даже въ мысляхъ и принимать въ нихъ задушевное участіе. Это также относится и къ новымъ моимъ друзьямъ, какъ и къ старымъ. Думай объ этомъ что хочешь. Со стороны вншнихъ обстоятельствъ терплю крайнюю нужду — весь обносился, денегъ ни копйки даже на извощиковъ, къ довершенію всего, и у Панаева тоже’…
Въ конц письма, Блинскій между прочимъ проситъ передать поклонъ Ог-вымъ.
Въ это время, въ послднихъ книжкахъ ‘Отеч. Записокъ’ 1839 года и въ первой книг 1840-го, печатались статьи Блинскаго, которыя были крайнимъ выраженіемъ его московской точки зрнія, высшимъ пунктомъ примиренія съ ‘дйствительностью’. Онъ не только еще признавалъ это ‘примиреніе’ въ теоріи, но высказывалъ его съ необычной настоятельностью, которая должна была дать отпоръ противникамъ, а вмст — заглушить свое собственное колебаніе.
Какая противоположность между увреннымъ тономъ этихъ статей, гд шла послдняя открытая борьба за старое убжденіе, и письмами къ Боткину, гд невольно высказывалось внутреннее страданіе отъ возникшихъ сомнній.
Слдуетъ длинное замчательное письмо, гд раскрывается этотъ рядъ нравственныхъ страданій, которыя переживалъ Блинскій въ то самое время. Внутренній разладъ доходитъ до послдней степени: убждая себя теоретически въ ‘разумной дйствительности’, Блинскій не находитъ въ себ и тни спокойнаго, удовлетвореннаго, нормальнаго отношенія къ жизни, онъ винитъ за это себя, свою испорченную ‘рефлексію’, но теряетъ вру и въ философскія общности, противъ которыхъ начинаетъ возставать простое сознаніе и жизненное право человческой личности… То, въ чемъ недавно онъ былъ убжденъ, начинаетъ казаться ему горькимъ и безплоднымъ заблужденіемъ Длинное письмо, о которомъ мы говоримъ, писано въ нсколько пріемовъ, съ 16 декабря до первыхъ чиселъ февраля 1840 года {Въ этомъ промежутк писалъ онъ къ своему родственнику Д. П. Иванову, и въ этомъ письм (занятомъ ихъ домашними длами) Блинскій также жалуется на ‘особенное расположеніе духа’, которое длало его ‘равнодушнымъ ко всему и ко всмъ, даже къ себ’… ‘Питеръ навелъ на меня апатію, уныніе и чортъ знаетъ что. Счастливъ, кто можетъ жить въ Москв, и особенно можетъ не жить въ Петербург!’}. ‘Спасибо, другъ Василій, за письмо твое отъ 30-го ноября: оно доставило мн много сладостныхъ ощущеній, и возбудило во мн желаніе писать въ теб, но по множеству работы не могъ я до сихъ поръ собраться’… Рчь начинается о московскихъ новостяхъ кружка, сообщенныхъ Боткинымъ,— о романическихъ похожденіяхъ одного изъ друзей, которыя Блинскій осуждаетъ, изъ-за ихъ предмета, но и завидуетъ имъ, какъ способности увлечься хоть чмъ-нибудь безъ рефлексіи. Слдующія дале разсужденія посвящены преслдованію этой давнишней черты кружка, и самого Блинскаго въ особенности.
‘Отчего же я никогда не могъ предаться весь и вполн никакому чувству… Я знаю, что, пораженный благородствомъ и нравственностію моего слога, М. {Въ подлинник имя одного изъ друзей.} выронитъ изъ длинныхъ рукъ трубку, разсыплетъ на полъ табакъ и, нелпо марая и загребая ими, зареветъ: ‘это оттого, что у Б. (Блинскаго) глубокая натура, которая можетъ удовлетвориться только Истиннымъ чувствомъ и любить только разъ въ жизни’! Если онъ это сдлаетъ, Боткинъ, наплюй ему, пожалуйста, въ рожу и скажи, что онъ — дуракъ… Лтъ, это вздоръ: въ каждомъ момент человка есть современныя этому моменту потребности и полное ихъ удовлетвореніе.
Блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ!
Блаженъ, кто во-время созрлъ!
‘Я понимаю необходимость, разумность, а слд. и достоинство рефлексіи, какъ момента самаго разума, какъ движителя жизни, не дающаго человку убаюваться на какой-нибудь низенькой ступеньк жизни, но дло въ томъ, что есть дв рефлексіи — нормальная и болзненная’…
Одна есть условіе глубокой натуры, другая есть слдствіе натянутаго болзненнаго развитія, резонерство, сердечная гниль, отравляющая всякое полное наслажденіе жизнью. Эта рефлексія сдлала его собственную участь — печальнйшею и горестнйшею изъ всхъ участей… ‘Я недавно догадался, что есть два рода идеальности,— здоровая и резонерская, и теперь понимаю ожесточеніе противъ идеальности. Что длать, кругомъ себя я видлъ все резонерскую идеальность и самъ пребывалъ въ ней… Чмъ особенно восхищался я въ Станкевич? Тмъ, что онъ ненавидлъ въ себ’… Блинскій прерываетъ свое разсужденіе эпизодомъ самыхъ матеріалистическихъ отношеній въ женщин, разсказаннымъ съ намренной рзкостью выраженій, и продолжаетъ:
‘Боткинъ, Боткинъ! не сердись и не презирай, но пойми… (Подъ этимъ) скрывается нчто похожее на судорожное сжатіе сердца, на глубоко-болзненное стсненіе груди, въ которыхъ простая, глубокая потребность любви и сочувствія. Нтъ, никогда не страдалъ я такъ глубоко — силъ недостаетъ. Внутри меня что-то глубоко оскорблено. Я уже не мучусь апатіею, но страдаю цлые дни какою-то тяжелою болзнію. Ну, да что объ этомъ говорить! Ты и безъ словъ поймешь меня’…
Онъ согласится съ тмъ, кто говоритъ, что надо стремиться къ ‘общему’, трудиться и бороться, чтобы считать себя въ прав на личное блаженство, но онъ не станетъ слушать того* кто бы сталъ доказывать, что жить должно только въ общемъ, презирая личное и субъективное:
‘Всякая односторонность уже не бситъ, а глубоко оскорбляетъ меня. Одинъ кричитъ о высокомъ, прекрасномъ и идеальномъ, другой, съ ироническою усмшкой человка, постигшаго мудрость мудрости, говоритъ о паровыхъ машинахъ и комфорт, одинъ уважаетъ общее и презираетъ личное, другой не вритъ общему и лакомится только частнымъ, все это ограниченности и односторонности. Міръ древній жилъ въ исторіи и искусств и пускалъ въ трагедію только царей, героевъ и боговъ, а новый міръ начался словами: ‘пріидите во мн вс страждущіе и обремененные’,— и тотъ, кто сказалъ ихъ, возлежалъ съ мытарями и гршниками, Бога назвалъ отцомъ людей, а людей — братьями другъ другу. Отъ того въ новую трагедію вошли и плебеи, и шуты, ибо героемъ ея сталъ человкъ, какъ субъективная личность. Смшно и досадно, любовь Ромео и Юліи есть общее, а потребность любви или любовь читателя есть частное и призрачное. Жизнь въ книгахъ, а въ жизни — ничто…
‘Вс эти аллегоріи и ‘придворные экивоки’ клонятся къ тому, что права личнаго человка такъ же священны, какъ и мірового гражданина, и что кто на вопль и судорожное сжатіе личности смотритъ свысока, какъ на отпаденіе отъ общаго, тотъ или мальчикъ, или эгоистъ, или дуракъ,— а мн тотъ, и другой, и третій равно несносны. Говорить о себ, да о себ, или все о моихъ, да своихъ страданіяхъ, забывши, что и другой также думаетъ о себ и также богатъ страданіями,— не хорошо и не умно, но тяжело и давить въ себ все и не имть никого, кто бы дружески откликнулся на наши стоны… Ахъ, мой добрый Василій, такъ тяжело, какъ еще никогда не бывало! Моя одинокость въ мір терзаетъ меня: никогда такъ мучительно не жаждала душа груди, которая отвтила бы вздохомъ на ея вздохъ, которая съ любовью приняла бы на себя усталую отъ горя голову… Великое благо въ сей жизни дружба, и особенно великое для меня, потому что оно одно, которое я вполн вкусилъ, но — знаешь ли что? мужская грудь и холодна, и жестка, а пожатіе грубой мужской руки, хотя бы и дружной, даетъ только жизнь, а не смерть, ту сладкую и блаженную смерть, о которой говоритъ Гте въ своемъ божественномъ ‘Промете’. А мн хотлось бы хоть на мгновеніе умереть отъ избытка жизни, а посл этого, пожалуй, хоть и умереть въ буквальномъ смысл. И что-же? Каждый новый день говоритъ мн: это не для тебя — пиши статьи и толкуй о литератур, да еще о русской литератур… Это выше силъ — глубоко оскорбленная натура ожесточается —… и хочетъ оргій, оргій…
‘Вдь нигд на нашъ вопль нту отзыва!’ {У Гофмана есть разсказъ объ удивительномъ и полу-фантастическомъ музыкант Крейслер — гд Гофманъ, самъ замчательный музыкантъ и композиторъ, главнымъ образомъ высказалъ свою эстетику музыки (часть этого разсказа была переведена Боткинымъ въ ‘Наблюдател’). Однажды этотъ капельмейстеръ Крейслеръ, въ кружк своихъ друзей, вздумалъ фантазировать на испорченномъ фортепьяно, гд остался цлъ только басъ,— онъ беретъ аккорды, и ‘подъ трепетъ звуковъ’ декламируетъ слова, которыя должны были выразить смыслъ музыки. При одномъ изъ этихъ аккордовъ, Крейслеръ говоритъ о ‘дикомъ, бшеномъ безумств’, ‘судорожномъ упоеньи’, ‘пляск вкругъ зіяющихъ могилъ и разрытыхъ гробовъ’:— ‘Вдь нигд на нашъ вопль нтъ отзыва!’ и проч. (‘М. Наблюд.’ 1838, іюль, вы. 2, стр. 186).
Можетъ быть, на музыкальныхъ вечерахъ Боткина были воспроизведены эти фантазіи капельмейстера Крейслера, по крайней мр Блинскій не одинъ разъ повторялъ въ письмахъ приведенныя слова.}
‘Грудь физически здорова — противъ обыкновенія — я даже не кашляю, но она вся истерзана — въ ней нтъ мста живого. Да, земля вспахана и обработана — каковы-то плоды будутъ?…
‘Питеръ принялъ меня хорошо и ласково, но мн отъ этого только грустне… А, впрочемъ, душа моя Тряпичникъ, я жуирую… у князя Одоевскаго по субботамъ встрчаюсь съ посланниками…’ {Гоголевскія фразы.} и проч.
Эта мучительная жажда личнаго счастія, любви и дружбы охватывала его тмъ сильне, что въ немъ именно нарушено было нравственное равновсіе. Его старыя идеи были видимо потрясены, онъ еще не хочетъ въ томъ сознаться, но рзче, нежели когда-нибудь прежде, нападаетъ на свою недавнюю ‘болзнь’, рефлексію и идеальность, возстаетъ противъ ‘общаго’ въ защиту личности, и, стараясь сохранить вншнюю связь съ своимъ недавнимъ образомъ мыслей, больше и больше отклоняется отъ него,— иногда уже вырываются отдльныя фразы совсмъ иного смысла. Пока онъ усплъ кончить это письмо къ своему старому другу, онъ уже сдлалъ нсколько шаговъ въ новомъ направленіи… Въ тяжкую минуту этого внутренняго процесса, онъ съ болью искалъ сочувствія, опоры въ трудной борьб съ самимъ собою…
‘30-го декабря.— Вотъ другъ Василій, какой промежутокъ въ моемъ письм — почти половина мсяца! А въ эту половину много во мн измнилось, хотя и все то же осталось, что и было,— мучительное и безотрадное страданіе. Не хочу.и перечесть написаннаго — стыдно будетъ. Боже мой! скоро ли настанетъ время, когда я перестану стыдиться написаннаго или сказаннаго иною, перестану переходить, отъ одной дтскости къ другой… Скоро ли мое слово будетъ мыслію, а не фразою, скоро ли ощущенія, производимыя на меня объективнымъ міромъ, будутъ формироваться во мн мыслями, а не случайными порывами’…
Въ Петербург Блинскій встртился съ кмъ-то изъ того московскаго кружка, съ которымъ онъ, еще живя въ Москв, сталъ во враждебное отношеніе, какъ выше разсказано. Но встрча была еще очень недружелюбна. Изъ писемъ Боткина онъ узналъ, что въ Москв, съ кружкомъ этихъ теоретическихъ противниковъ сблизился одинъ изъ ихъ молодыхъ друзей. Блинскій недоволенъ этимъ сближеніемъ. ‘Съ однимъ (изъ этихъ теоретическихъ противниковъ) я видлся въ Питер,— пишетъ Блинскій: — умный, добрый, прекрасный человкъ, но еслибъ Богъ привелъ боле не видться, хорошо бы’,— и въ оправданіе своей непріязни длаетъ оговорку о терпимости, которую еще недавно считалъ необходимой: ‘обыкновенная терпимость разумна только въ отношеніи къ низшей дйствительности, а не въ высшей призрачности’. Повидимому, это была встрча съ главнымъ представителемъ московскихъ противниковъ — потому что дальше въ письм упоминается его имя.
‘Ты правду говоришь, что кружокъ (московскихъ противниковъ), къ которому… приклеился нашъ юноша,— не твой: и не мой, ей-Богу, не мой, братъ. Знакомые — нешто, разъ-другой въ мсяцъ сойтись съ ними (и то въ толп) не мшаетъ — люди честные, благородные, во неразумные, и даже не разсудочные. Я уважаю людей съ сильнымъ разсудкомъ — это народъ дльный, полезный, безъ претензій, словомъ — дйствительный… Будь каждый изъ этихъ людей — математикъ, статистикъ, агрономъ-каждый изъ нихъ былъ бы лучше и меня и тебя. Но они глубоко оскорбляютъ духъ, о которомъ хлопочатъ и которому они не родня… Я теперь въ такомъ состояніи, что оскорбленіе духа грубымъ непониманіемъ при поползновеніи резонерствовать о немъ — приводитъ меня въ остервенніе. Г-нъ былъ восторженъ и упоенъ Каратыгинымъ въ роли Гамлета: эхъ, заняться бы статистикой-то — славная наука! Знаешь ли что: въ комъ сильный разсудокъ, тотъ не- можетъ быть призракомъ и попасть въ чуждую себ сферу. Право, мы оскорбляемъ разсудокъ, приписывая его резонерамъ’…
Восхищеніе Каратыгинымъ было, какъ видимъ, цлымъ преступленіемъ въ глазахъ Блинскаго: это было ‘оскорбленіе духа’. Правда, на первый разъ, Каратыгинъ произвелъ, въ нкоторыхъ роляхъ (Велизарій, Людовикъ XI), впечатлніе и на самого Блинскаго, который съ удивленіемъ говоритъ о немъ въ первыхъ статьяхъ о театр, писанныхъ въ Петербург {Соч. III, стр. 179, 199 и слд.}, но и въ этихъ статьяхъ (которыхъ все-таки онъ посл не одобрялъ) Каратыгинъ въ ‘Гамлет’, по давнишнему сравненію съ Мочаловымъ, кажется ему невозможнымъ и невыносимымъ: Каратыгина онъ вообще не любилъ и предоставлялъ ему только ‘вншнюю сторону’ искусства {Соч. III, 177.}.
Блинскій не хотлъ кончать этого письма, начало котораго ему уже не нравилось, и послалъ его съ другимъ, которое началъ съ 3 февраля 1840 и которое также разрослось въ длинное посланіе {Мы нашли его по частямъ въ трехъ разныхъ собраніяхъ писемъ Блинскаго.}. Здсь онъ опять начинаетъ изображеніемъ своего тяжелаго нравственнаго состоянія:
‘Не только давно сбираюсь и сбирался я писать къ теб, мой милый и безцнный Боткинъ, но уже давно писалъ и пишу, какъ покажетъ это куча вздору, приложеннаго въ сему посланію, и выставленныя на ней числа. Причина моего молчанія — состояніе моего духа, страждущее, рефлектирующее, резонерствующее. Да, я не знаю свтлыхъ минутъ… Въ душ моей сухость, досада, злость, жолчь, апатія, бшенство и проч. и проч. Вра въ жизнь, въ Духа, въ дйствительность — отложена на неопредленный срокъ — до лучшаго времени, а пока въ ней — безвріе и отчаяніе. Не могу завидовать блаженству пошляковъ — ненавижу и презираю его всми силами моей дико-страстной натуры, но, право, часто жалю, зачмъ я не рожденъ -однимъ изъ этихъ господъ: по крайней мр, зналъ бы хоть какое-нибудь довольство и удовлетвореніе. А теперь не знаю никакого… И между тмъ мое мученіе нисколько не однообразно: каждая минута даетъ мн новое, и потому я не могу кончить въ теб ни одного письма: начавъ вчера, ныньче вижу, что не то. Петербургъ былъ для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось мое прекраснодушіе. Это было необходимо, и лишь бы посл стало лучше, я буду благословлять судьбу, загнавшую меня на эти гнусныя финскія болота. Но пока это невыносимо, выше всякой мры терпнія… Насъ губилъ китаизмъ… Мы весь божій свтъ видли въ своемъ кружк. Появилось стихотвореніе, повсть — восхитили тебя, меня, К-ва и прочихъ чудаковъ, а мы и говоримъ, что публика поняла это сочиненіе. Чтобъ узнать, что такое русская читающая публика, надо пожить въ П. Представь себ, что двое литераторовъ приняли мою ругательную, наглую статью о роман Кам-го за преувеличенную похвалу и наглую лесть Кам-му, и упрекали за то Краевскаго {Этой рецензіи (‘Отеч. Зап.’ 1839, кн. 12, стр. 16—23 ‘Искатель сильныхъ ощущеній’) нтъ въ изданіи сочиненій, а также и жъ списк статей (т. III).}. Вотъ вамъ и публика! Что же сказать о моихъ дльныхъ статьяхъ? Для кого он пишутся? Что же сказать о моемъ нелпйшемъ и натянутомъ вступленіи въ разборъ брошюрокъ о бород. битв, которымъ вс восхитились {Восхитился вроятно ближайшій кружокъ редакціи журнала, но впослдствіи Блинскій говорить, что статья произвела и совершенно иное впечатлніе — на нее ‘негодовали’, или смялись надъ ней, по его словамъ.}? Дорого даль бы я, чтобы истребить его’…
Отнын Блинскій намревается писать не для себя и не для друзей, какъ бывало прежде, а для публики, онъ чувствуетъ, что совсмъ не авторъ для немногихъ’. Отзывъ о ‘Бородинской годовщин’ (только незадолго передъ тмъ напечатанной) показываетъ, какъ сильно сталъ измняться его образъ мыслей — сомнніе выростало. По всей вроятности, не безъ вліянія была здсь упомянутая встрча, повторенія которой онъ такъ мало желалъ, онъ раздражался противорчіемъ, рзво нарушавшимъ идеи, въ которыя онъ заставлялъ себя вровать, и въ желчныхъ нападеніяхъ на противника хотлъ заглушить тяжелое сознаніе, что идеи его колеблются и падаютъ…
Обращаясь къ Боткину, Блинскій вспоминаетъ, что простился съ нимъ ‘ледовито-холодно’, онъ не думалъ о немъ, ему казалось, что онъ и не помирился съ Боткинымъ, дружба сдлалась ему ненавистна. Но 15 декабря онъ обдалъ съ своими пріятелями, тогда только-что вышла 12-я книжка ‘Отеч. Записокъ’ со статьей Боткина (‘Итальянская и германская музыка’). ‘Посл обда П. (Панаевъ) прочелъ вслухъ твою статью — и все во мн воскресло, и я вновь принялъ тебя въ себя, и, какъ будто кора спала съ меня, мн стало и легко и больно, какъ выздоравливающему. П. читалъ съ неистовымъ восторгомъ (дня въ два Посл онъ перечиталъ ее человкамъ десяти и знаетъ наизусть)… Въ самомъ дл, какая глубокость смысла и какъ поэтически и опредленно выразилась она!’ Чтеніе статьи воскресило въ немъ всю силу старой дружбы.
Слдуетъ рядъ поклоновъ въ Москву {Между прочимъ, въ этомъ письм опить упоминается: ‘Видлся я съ Г… хорошій человкъ, по въ Питер ему не такъ будетъ скучно, какъ мн (сказано конечно съ ироніей). Кланяйся ему’.}, просьба къ друзьямъ работать въ ‘Отеч. Запискахъ’, характеристика новыхъ друзей въ Петербург, которыхъ очень полюбилъ…, литературныя новости. ‘Статья моя о Менцел искажена ценз., особенно мсто о различіи нравственности и морали — недостаетъ почти страницы, и смыслъ выпущенъ весь’. Безденежье продолжается, но онъ надется заплатить свой долгъ: ‘вроятно, я скоро получу отъ, кр. мои 2,000 за прошлый годъ — тогда съ тобою съ первымъ расквитаюсь’… Дале…. ‘Мысли мои объ Unsterblichkeit снова перевернулись: П. (Петербургъ) иметъ необыкновенное свойство обращать къ христ—у. Миш… много тутъ участвовалъ. Нтъ, объективный міръ — страшенъ, и мы съ тобою скоренько поршили важный вопросъ’. Объ этомъ Боткинъ долженъ былъ прочесть въ другомъ письм, къ К-ву, которое Блинскій собирался тогда же послать {Этого письма и вообще писемъ Блинскаго къ К-ву мы не имли въ рукахъ. Дале: ‘Письмо мое покажи Кудрявцеву. Страстно люблю сего поэтическаго юношу, и ною любовь онъ длить съ Кольцованъ, хотя та и другая не похожи другъ на друга. Ей-Богу, мочи нтъ, какъ люблю обоихъ. Къ послднему тоже скоро пишу. Богатырь, да и только — канонъ ей’ ‘Хуторокъ? ‘— Затмъ названъ Лермонтовъ, но конца письма отъ 3 февраля у насъ недостаетъ.}.
Письмо продолжается 9 февраля:
‘Вотъ теб, Б., и интервалъ — съ 3 числа скачокъ за 9. Это очень врно характеризуетъ мою жизнь и состояніе моего духа (впрочемъ, теперь во мн духа нтъ ни на грошъ). По крайней мр, ты и изъ этихъ скачковъ увидишь, что я не писалъ въ теб не по равнодушію къ теб, и бесдовалъ съ тобою чаще, нежели ты предполагалъ. Итакъ, о Лермонтов. Каковъ его ‘Терекъ’? Чортъ знаетъ — страшно сказать, а мн Скажется, что въ этомъ юнош готовится третій русскій поэтъ, и что Душкинъ умеръ не безъ наслдника. Во 2 No О. З. ты прочтешь его колыбельную псню казачки — чудо! А это:
Въ минуту жизни трудную (и пр., выписано все стихотвореніе).
‘Какъ безумный твердилъ я дни и ночи эту чудную молитву,— но теперь я твержу, какъ безумный, другую молитву:
И скучно, и грустно!.. И некому руку подать
Въ минуту душевной невзгоды!.. (выписано стихотвореніе).
‘Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выраженіе моего моментальнаго состоянія {Т.-е. его состоянія въ томъ ‘момент’ — по ихъ терминологіи.}. Повришь ли, другъ Василій,— вс желанія уснули, ничто не манитъ, не интересуетъ, даже чувственность молчитъ и Ничего не проситъ. А дня черезъ два надо приниматься за статью о дтскихъ книжкахъ, гд я буду говорить о любви, о благодати, о блаженств жизни, давъ полнот ея ощущенія, словомъ обо всемъ, чего и тни, и призрака нтъ теперь въ пустой душ моей, Полнота, полнота! чудное, великое слово! Блаженство не въ абсолют, а въ полнот, какъ отсутствіи рефлексіи при живомъ ощущеніи въ себ того участка абсолютной жизни, какой данъ тому или другому человку. Что моя абсолютность: я отдалъ бы ее, еще съ придачею послдняго сюртука, за полноту, съ какою иной офицеръ спшитъ на балъ, гд много барышень и скачетъ штандартъ’…
Ему казалось, что онъ нашелъ примръ ‘полноты’ въ одномъ изъ новыхъ петербургскихъ знакомцевъ, еще молодомъ человк, упомянутомъ выше Н. Б., въ которомъ его восхищало соединеніе молодой благородной идеальности съ полной и спокойной естественностью. Этотъ новый знакомецъ сталъ для Блинскаго идеаломъ здороваго, свжаго развитія. Свою собственную жизнь Блинскій считалъ испорченной и погибшей.
‘Я давно уже пересталъ ожидать перемны въ судьб отъ чуда, а въ дйствительности вижу — гибель свою…
‘Жизнь — ловушка, а мы — мыши, инымъ удается сорвать приманку и индіи изъ западни, но большая часть гибнетъ въ ней, а приманку разв понюхаетъ… Будемъ же пить и веселиться, если можемъ, ныншній день нашъ — вдь нигд на нашъ вопль нту отзыва! Живетъ одно общее, а ни — китайскія тни, волны океана — океанъ одинъ, а волнъ много было, иного есть и много будетъ, и кому дло до той или другой? Да, жизнь — игра въ банкъ, сорвалъ — твое, сорвали — бросайся въ рку, если боишься быть нищимъ’.
Несмотря однако на то, что ему становились понятны нкоторый прежнія заблужденія, Блинскій еще не можетъ объяснять себ своего состоянія, и еще разъ повторяетъ старое самообвиненіе въ удаленіи отъ дйствительности, отъ общества.
‘Горе человку, если онъ ограничивается быть только человкомъ, не присовокупляя къ этому абстрактному и громкому званію званія ни купца, ни помщика, ни офицера, ни чиновника, ни артиста, ни учителя. Общество покараетъ его. Эту кару и уже чувствую на себ…
Это были минуты крайняго упадка духа и отчаянія въ себ. Онъ хочетъ безусловно подчиниться той ‘дйствительности’,— которая уже начинаетъ возмущать его, онъ винить себя, что не можетъ угодить ей,— полагая, что именно въ полномъ согласіи съ ней найдетъ свое спокойствіе. Онъ забываетъ и то, что званіе, которое онъ носилъ, званіе писателя, также должно бы было составлять нчто въ ‘обществ’, стоющемъ этого имени.
Онъ пишетъ Боткину о литературныхъ длахъ, проситъ его позаботиться, чтобы доставлена была статья ихъ философскаго друга, которая ожидалась для ‘Отеч. Записокъ’ {Она появилась въ 4-й кн. ‘От. Записокъ’ 1840: ‘О философіи’ (статья первая,— отдлъ Наукъ, стр. 65—78, второй статьи не было).}, поручаетъ добыть отъ Кронеберга ‘Ричарда II’ Шекспира, жалуется на цензуру: ‘Питерская цензура очень добра, но и глупа — изъ рукъ вонъ. Въ стать о Менцел мсто о нравственности и морали лишено смысла. Стихи Лермонтова и Красова не пропущены въ ‘О. З.’, а въ ‘Л. Г.’ {‘Литературная Газет’, которая съ 1840 г. смнила ‘Литературныя Прибавленія’ и издавалась подъ редакціей Краевскаго (до конца сентября), а потомъ . Кони.}, у которой другіе, цензора, пропущены. Во 2-мъ No ‘О. З.’ стихи Ключникова ‘Знаете-ль ее?’ напечатаны подъ названіемъ ‘Поэзія’, ибо безъ этого условія цензура ихъ не пропускала, а какъ они были уже набраны, то и нельзя было ихъ выкинуть’…
Онъ видлъ’Роберта’, и музыка на этотъ разъ произвела на него впечатлніе. ‘Вообще, я немножко подвинулся въ музык: въ ‘Роберт’ не дремалъ, но отъ многаго былъ въ удовольствіи, самъ не зная почему… Бываютъ минуты, когда душа моя жаждетъ звуковъ. Дорого бы я далъ, чтобы послушать въ твоей комнат Leiermann, мн кажется, я зарыдалъ бы, еслибы, проходя по улиц, услышалъ подъ окномъ его чудные, граціозные звуки, которые глубоко запали въ мою душу: Когда Одоевскій при мн заигралъ Лангерову: ‘Съ Богомъ, въ дальнюю дорогу’ — во мн душа заболла тоскою и радостью, услышавъ знакомые и милые звуки. Пожми руку доброму Лангеру’… Это былъ извстный въ то врежя музыкантъ, участникъ вечеровъ и квартетовъ Боткина, и черезъ него другъ кружк.. ‘Leiermann’, одна изъ немногихъ любимыхъ пьесъ Блинскаго, есть псни изъ Winterreise’ Шуберта, дйствительно граціозная, немного меланхолическая, и но музык крайне несложная и доступная…
Онъ видлъ Тальони: она лучше Санковской, но больше видть нтъ ни охоты, ни силъ’.
Наконецъ, воспоминаніе о Москв:
‘Ахъ Б. Б.! съ какою бы радостію побылъ я хоть минутку въ милой Москв, послушалъ бы царственнаго гула ея колоколовъ, взглянулъ бы на святой Кремль и на бодрыхъ московскихъ людей съ бородками. Въ Шуер я простой народъ — не лучше чухонъ, офиц. и чиновн. Извощики идіоты… А еслибъ часокъ посидть въ твоей комнат — святители! Но увы! мн долго не видать Москвы, ради долговъ’…
Черезъ нсколько дней, 18 февраля, Блинскій пишетъ новое длинное письмо. Боткинъ въ своемъ письм 9—12 февраля затронулъ его больную и чувствительную струну,— потребность въ сочувствіи,— разсказомъ о двушк изъ нсколько имъ извстнаго семейства, но, впрочемъ, никогда Блинскимъ не виданной, которая была его великой и горячей почитательницей. Это даетъ Блинскому поводъ еще разъ высказать свои мечты о личномъ счастіи…
Онъ переходитъ потомъ, къ литератур, Боткинъ писалъ ему по поводу статьи объ очеркахъ Бородинскаго сраженія въ 12-й книжк ‘От. Записокъ’ 1839 г. {Соч. III, стр. 209—252.}… ‘Ужасно скучно — есть нсколько страницъ прекрасныхъ,— но въ цломъ чрезвычайно апатическое произведеніе’…
‘Теб не понравилась моя статья въ ХИ No ‘От. Зап.’. Я это зналъ. Въ самомъ дл, не вытанцовалась {Гоголевское слово.}. А странное дло, писалъ съ такимъ увлеченіемъ, съ такою полнотою, что и сказать нельзя — напишу страницу, да и прочту Панаеву и Я-ву. Въ разбить-то они больно восхищались, а какъ потомъ прочли въ цломъ, такъ не понравилась. Я самъ думалъ о ней, какъ о лучшей моей стать, а какъ напечаталась, такъ не могъ и перечесть. Какъ нарочно это случилось тотчасъ посл прочтенія твоей статья. Признаюсь въ грх — я было крпко пріунылъ. Хотлось мн въ ней, главное, намекнуть поясне на субстанціальное значеніе идеи общества, но какъ я писалъ къ сроку, и къ спху, сочиняя и пиша въ одно и то же время, и какъ хотлъ непремнно сказать и о томъ, и о другомъ,— то и не вытанцовалось. Теперь я ту же бы псенку, да не такъ бы сплъ. Что она теб не понравилась — это такъ и должно быть: ты понимаешь дло и смотришь на него не снизу вверхъ, но досадно, что и людъ-то божій ей недоволенъ’.
Должно, впрочемъ, замтить, что статья не понравилась Боткину не столько сваямъ содержаніемъ, сколько наложеніемъ,— потому что другую статью той же тенденціи онъ очень хвалитъ. Въ томъ же письм отъ 9—12 февраля Боткинъ говоритъ: ‘сейчасъ дочиталъ твою статью о Менцел — одна изъ самыхъ живыхъ, одушевленныхъ статей, какія я когда-либо читалъ. Спасибо теб, ты мн ею доставилъ много пріятныхъ минутъ’…
‘Очень радъ, что теб понравилась статья о Менцел — отвчаетъ Блинскій.— Въ самомъ дл, въ ней есть цлость, и еслибы о… Фрейгангъ не надлалъ въ ней выпусковъ и не лишилъ ее смысла на стр. 53 и 54 (замть это),— она была-бы очень и очень не дурна {Страницы 53—54 ‘От. Зап.’ 1840, No 1, соотвтствуютъ стр. 326—327, т. III Сочиненій (2-е изд.).}. Во многихъ мстахъ Фрейгангъ зачеркнулъ ‘всеобъемлющій Гте’, говоря, что этотъ эпитетъ — божій, а не человческій. Вотъ тутъ, и ниши. Съ твоимъ мнніемъ о стать о ‘Гор отъ ума’ я совершенно согласенъ: много хорошаго въ ней, но въ цломъ — уродъ… Что-жъ ты не сказалъ мн ни слова о моей статейк объ ‘Очеркахъ’ Полевого? Ею я больше всхъ доволенъ {‘Отеч. Зап.’ 1840, No 1, Сочин., т. IV, стр. 11—42.}… Повришь ли, Боткинъ, что Полевой сдлался гнусне Булгарина… Статья о Маріинскомъ теб не понравится, но именно такія-то статьи я и буду отнын писать, потому что только такія статьи и доступны и полезны для вашей публики {Эта статья явилась во 2-мъ No ‘Отеч. Зап.’ 1840, Сочин. III, стр. 438—487.}. Но статья о дтскихъ книжкахъ — надюсь — будетъ такъ недурна что понравится и теб, и ты смло можешь сказать, что ты виноватъ въ ней. Въ самомъ дл, если она будетъ хороша то потому, что твое письмо воззвало меня отъ смерти къ жизни, и что, пиша статью, я перечитывалъ его, особенно одно мсто… Смйся, Б., оно въ самомъ дл смшно’… {Статья о дтскихъ книгахъ была помщена въ No 3-мъ ‘Отеч. Зап.’ 1840, Сочин. Ш, стр. 487—547.}.
Блинскій разуметъ то мсто въ письм Боткина, гд встртилъ намекъ на разумное женское сочувствіе…
Отвчая на вопросы Боткина, Блинскій возстаетъ на его мысль — издать переводъ Ричарда II’, Кронеберга, не въ журнал, а отдльной книжкой,— потому что противъ журналовъ Боткинъ имлъ какое-то предубжденіе. Блинскій былъ убжденъ, что отдльное изданіе не имло бы ни малйшаго успха въ публик, что напечатать Ричарда можно только въ журнал, онъ дивится наивности своего друга, который этого не понималъ, и пишетъ цлую филиппику противъ русской публики того времени, отчасти справедливую, но отчасти и странную, по его тогдашнему образу мыслей.
‘Вдь ты врно для того желаешь видть ‘Ричарда’ въ печати, чтобы его читали и прочли? Знаешь ли ты, что ‘Макбета’, переведеннаго извстнымъ литераторомъ — Вронченко, разошлось ровно пять экземпляровъ?… Я того и гляжу, что премудрый синедріонъ, состоящій изъ московскихъ душъ, вздумаетъ перевести всего Шекспира и великолпно издать его для удовольствія россійской публики. Смотрите же, господа, печатайте больше — экземпляровъ 100,000: россійская публика просвтится, а вы настроите себ каменныхъ домовъ и накупите деревень. Въ Питеръ бы васъ, дураковъ — тамъ-бы вы поумнли, тамъ-бы вы узнали, что такое россійская дйствительность и россійская публика. Въ журнал она прочтетъ и Шекспира: за журналъ она платитъ деньги, и за свои деньги читаетъ все сплошь’…
Онъ длаетъ тривіальное сравненіе, и замчаетъ потомъ, что, говоря объ этой публик, нельзя не быть тривіальнымъ. Кого она (эта публика) поддерживаетъ, кого любитъ? Или людей по плечу себ, или плутовъ и мошенниковъ, которые ее надуваютъ’. Увлекаясь обличеніями, Блинскій опять впадаетъ въ прежнюю точку зрнія: винитъ публику и за ея страсть ко всему, запрещенному цензурой’, приводитъ слова Пушкина, что ‘съ прекращеніемъ его запрещенныхъ стиховъ, превратилась и его слава’. Блинскій бранитъ и всхъ либераловъ: они не умютъ быть подданными, они холопы: за угломъ любятъ побранить правительство, а въ лицо подличаютъ не по нужд, а по собственной охот’. Въ его разсужденіяхъ еще отзывается раздражительность Бородинской Годовщины’ и вражда въ либерализму, затмъ онъ продолжаетъ:
‘Чмъ взялъ Сенковскій?— спрашиваетъ онъ.— Основною мыслію своей дятельности, что учиться не надо, и что на все въ мір надо смотрть шутя. Русскій человкъ любитъ жить на шеромыгу… Потомъ, кого любитъ наша публика?— Греча, Булгарина,— да, они, особенно первый, въ Питер, даже при жизни Пушкина, били важне его и досел сохраняютъ свой авторитетъ. О публичныхъ лекціяхъ Греча и теперь говорятъ, какъ о чуд, съ восторгомъ и благоговніемъ. Богъ наша публика: давайте-жъ, о невинныя московскія души, скоре давайте ей Шекспира — она ждетъ его. Нтъ, переведите-ка лучше всего В. Гюго съ братіею, да всего Поль-де-Кока, да и издайте великолпно съ романами Булгарина и Греча, съ повстями Брамбеуса и драмами Полевого: тутъ успхъ несомнителенъ, а бднаго Шекспира печатайте въ журналахъ — только въ нихъ и прочтутъ его’…
Наконецъ, онъ споритъ противъ предубжденій Боткина относительно журнала: литература иметъ великое значеніе для воспитанія общества, и журналистика въ нате время есть одно изъ лучшихъ средствъ къ этому воспитанію…
Боткинъ, говоря въ своемъ письм о внутреннемъ состояніи Блинскаго, высказывалъ увренность, что Блинскій найдетъ нкогда сочувствіе, котораго такъ жаждетъ, и счастіе,— ‘но думаю,— говорилъ онъ,— что это тогда можетъ совершиться, когда ты больше и глубже разовьешь въ себ таинственное Entsagung {Самоотверженіе, самоотрицаніе, о которомъ не мало говорилось въ кружк, между прочимъ и по поводу Шиллерова Resignation.}, этотъ высокій актъ нравственнаго духа, о которомъ ты, къ сожалнію, ничего не упомянулъ и который, какъ красная тоненькая, часто совсмъ незамтная снаружи ниточка въ снастяхъ англійскаго королевскаго флота {Сравненіе, сдланное Гте въ Wahlverirandschaften и повторенное въ ‘Серапіоновыхъ Братьяхъ’ Гофмана.}, проходитъ сквозь вс почти большія произведенія Гте, и котораго апотеоза такъ поразительно и могущественно представлена въ Wahlverwandtschaften’. Это мнніе было совершенно въ тон ихъ прежнихъ теоретико-поэтическихъ построеній жизни,— но въ Блинскомъ опять заговорило чувство простой человческой истины, и онъ отвчалъ слдующими словами:
‘Ты говоришь, что я мало развилъ въ себ Entsagung. Можетъ быть, его и совсмъ нтъ во мн. Такъ какъ я понимаю его въ другихъ и высоко цню, то недостатокъ его въ себ я считаю ограниченностью, въ которой, однакожъ, не стыжусь признаться. Кажется, что для меня настаетъ время такихъ простыхъ признаній. По крайней мр, теперь они для меня очень не трудны. Я этому радъ. Вообще я уже много посбавилъ себ цны въ собственномъ мнніи, и надюсь, что скоро сознаю себя тмъ, что я есть — безъ пошлаго смиренія и пошлой гордости. А можетъ быть, во мн и кроется возможность этого таинственнаго Entsagung, но какъ это мн узнать. Вообрази себ мужика, который всю жизнь свою не далъ ничего, кром хлба, пополамъ съ пескомъ и мякиною, и, пришедъ въ большой городъ, увидлъ горы и калачей, и кандитерскихъ издлій, и плодовъ: можно сказать, что у него нтъ самообладанія и человческой воздержности, если онъ на эти вещи будетъ смотрть глазами тигра… а захвативши что-нибудь, начнетъ пожирать съ зврскою жадностію, а когда у него станутъ отнимать, онъ въ бшенств разобьетъ себ черепъ? Какъ же отъ него требовать Entsagung? У всякаго есть своя исторія, мой добрый Василій’…
Письмо оканчивается 20 февраля разсужденіями о личныхъ отношеніяхъ Блинскаго съ нкоторыми друзьями кружка, и о сердечной исторіи Боткина. Эта исторія, начавшаяся около 1839 года, происходила совершенно въ дух ихъ прежней романтической идеальности: чувство затуманивалось идеальными фантазіями и, съ одной стороны, ими, кажется, и ограничивалось. Особа была извстна Блинскому, внушала восторгъ ему самому, и потому онъ вдвойн былъ заинтересованъ этимъ дломъ. Но романтическая несостоятельность отношеній не могла наконецъ не обнаружиться. Исторія принимала неблагопріятный оборотъ, и, огорчая друзей, давала имъ по старой привычк обильные поводы въ рефлексіи, но исходъ исторіи навелъ ихъ и на боле здравое пониманіе вещей.
Въ это же время Блинскій пишетъ къ своему родственнику Иванову письмо, занятое его домашними денежными длами въ Москв. Онъ получилъ наконецъ возможность послать Иванову около 1500 р. асс., для расплаты съ московскими долгами. Главнымъ изъ кредиторовъ былъ Боткинъ, потомъ Нащокинъ (пріятель Пушкина), о которомъ Блинскій говоритъ съ большой симпатіей, наконецъ еще одинъ, по мннію Блинскаго, добрый человкъ (Вол—въ), который, по боле врному объясненію московскихъ друзей, оказался просто ростовщикомъ. И въ этомъ письм Блинскій жалуется на ‘тяжелое состояніе духа’:
‘О себ… ничего не скажу, кром тою, что Питеръ мн ненавистенъ и жить мн въ венъ тяжело и мучительно. Впрочемъ, и кром него много причинъ для моихъ страданій. Недостатокъ води, лнь, безпорядочный образъ жизни, разиня огорченія, и внутреннія, и вншнія — все это длаетъ мн жизнь не слишкомъ-то веселою. Люди въ Питер не т, что въ Москв, образованность лавовая, вншняя, а внутренняго — одно: корысть, мелкодушіе и невжество. Впрочемъ, везд не безъ добрыхъ людей, и въ Питер есть хорошіе люди, которыхъ я называю московскими колонистами, хотя иные изъ нихъ и въ глаза не видали Москвы… Вншнія мои обстоятельства пока еще ни то, ни с, и больше худы, чмъ хороши, но все во сто разъ лучше, чмъ вода жилъ въ Москв Улучшеніе ихъ зависитъ отъ участи ‘О. З.’ {Вспоминая свои московскія дла, Блинскій, между прочимъ, говоритъ о ‘Наблюдател’. Надобно замтить, что издатель этого журнала, Степановъ, выставлялъ Блинскаго причиной прекращенія журнала я безцеремонно злоупотреблялъ его именемъ. Блинскій разсказываетъ, что было дйствительной причиной паденія ‘Наблюдателя’. Степанову хотлось издавать журналъ, который, ничего ему не стоя, давалъ бы работу для. его типографіи, и онъ думалъ сдлать Блинскаго своимъ орудіемъ въ этомъ благомъ предпріятіи: по его милости журналъ началъ страшно отставать, такъ что изданіе стало невозможно. Блинскій говоритъ о немъ съ негодованіемъ.}…
Февраля 24, Блинскій начинаетъ новое длинное посланіе. Наканун онъ получилъ отъ Боткина письмо, еще разъ, убдившее его въ ихъ тсной, неразрывной дружб, и онъ прочиталъ письмо съ восхищеніемъ… Въ письм опять много говорится о личныхъ отношеніяхъ ихъ обоихъ. Блинскій въ это время окончательно расходится съ философскимъ другомъ: его до послдней степени раздражаетъ постоянная ‘рефлексія’ или, просто резонерство, которое кной разъ служитъ подкрпленіемъ фальшивыхъ положеній въ жизни. И онъ, и Боткинъ имли причины быть недовольными философскимъ другомъ, и Блинскій въ февральскихъ письмахъ, между прочимъ здсь, даетъ полный просторъ своему враждебному настроенію. Очень вроятно, что это разстройство романтической дружбы и извданная на опыт Боткина несостоятельность романтической любви съ своей стороны способствовали тому, что Блинскій все больше приближается къ давно желанной ‘простот’, и даетъ больше мста внушеніямъ столь презираемой прежде ‘разсудочности’.
‘Ты пишешь,— говоритъ онъ между прочимъ Боткину,— что онъ {Философскій другъ.} любитъ одно общее. О, пропадай это ненавистное общее, этотъ Молохъ, пожирающій жизнь, эта гремушка эгоизма!.. Лучше самая пошлая жизнь, чмъ такое общее, чтобъ чортъ его побралъ! Пусть лучше данъ будетъ моему разумнію маленькій уголокъ живой дйствительности, чмъ это пустое, лишенное всякаго содержанія, всякой дйствительности, сухое и эгоистическое (общее). Ты пишешь, что у меня такая же способность отвлеченія, какъ у М.: такъ да не такъ, я резонеръ и рефлектировщикъ, правда,— но за то, какъ скоро представали передъ меня дивныя явленія дйствительности, въ искусств и жизни, я посылалъ къ чорту свою рефлексію, и никогда не мнялъ человка на книгу’…
Письмо продолжается 27 февраля, потомъ 1 марта. Эстетическіе, вопросы постоянно возвращаются въ ихъ переписк’ какъ прежде въ ихъ бесдахъ, и Блинскій съ жаромъ опровергаетъ здсь мнніе Боткина объ отсутствіи рефлексіи въ поэзіи Пушкина. Дале мы еще встртимся съ этой темой.
‘…Каждое письмо твое,— пишетъ Блинскій,— свтлый праздникъ для меня, день счастія и даже полноты, поколику она для меня возможна. А о Пушкин ты врешь, хотя, по своему обыкновенію, и мило врешь. Шекспиръ не зналъ новйшей германской рефлексіи, но міросозерцаніе его оттого не пострадаю, не съузилось, равно какъ и обиліе нравственныхъ идей. У Пушкина то и другое безконечно, только трудне въ то и другое проникнуть, чмъ у нмцевъ. Вспомни, что ты самъ такъ глубоко и врно подмтилъ въ ‘Онгин’ — какое безконечное міросозерцаніе, какой великій нравственный урокъ — и въ чемъ же — въ нашей частной жизни, среди помщиковъ! А тамъ еще ‘Цыганы’, ‘Борисъ Годуновъ’, ‘Русалка’ (обрати на нее вниманіе), ‘Скупой Рыцарь’, ‘Каменный Гость’. Въ послднее время мн открылся ‘Бахъ Фонтанъ’: Мн кажется, я въ состояніи написать объ этой крошечной пьеск цлую книгу — великое міровое созданіе! Присовокупи ко всему этому, что Пушкинъ умеръ во цвт лтъ, въ пор возмужалости своего генія, умеръ, когда великій мірообъемлющій Пушкинъ уже кончился, и начинался въ немъ великій, мірообъемлющій Шекспиръ. Да, міръ увидлъ бы въ немъ новаго Шекспира’…
Блинскому удалось прочесть извстное стихотвореніе ‘Памятникъ’, которое издатель ‘Утренней Зари’, Владиславлевъ, выпросилъ тогда для своего альманаха у опеки, которой порученъ былъ разборъ и изданіе рукописей Пушкина. Блинскій передаетъ содержаніе стихотворенія, и продолжаетъ:
‘О, какъ дйствуютъ на меня подобныя самосознанія въ такихъ простыхъ цлостныхъ людяхъ, какъ Пушкинъ! Нтъ, Б., надо радоваться, что ядовитое дыханіе рефлексія (ядовитое для поэзія) не коснулось Пушкина, и тмъ не отняло у человчества великаго художника. Я понимаю цну, значеніе и необходимость рефлектированаой поэзіи — я самъ безъ ума отъ символическаго ‘Прометея’ Гте, но, во-первыхъ, я настаиваю на то, что когда говорится объ истинной (непосредственной) поэзіи,— о рефлектированной можно и помолчать, а во-вторыхъ,— я вижу нравственную идею только въ нерукотворныхъ, явленнымъ образахъ, которые одни есть абсолютная дйствительность, а не т, гд хитрила человческая мудрость. Воля твоя, а посл Вертера и Вильгельма Мейстера — твое удивленіе къ Wahlverwandschaften мн очень подозрительно. Я увренъ, что это тоже, что Вильг. Мейстеръ: вино пополамъ съ водою. Такія произведенія, много давая въ частяхъ, цлымъ своимъ только усиливаютъ болзненность духа и рефлексію, а не выводятъ изъ нихъ въ полноту созерцанія. А что Егоръ едорычъ {Гегель.} восхищается рефлектированностію поэзіи Шиллера — брешетъ, собачій сынъ {Опять гоголевская фраза.}… Еще разъ — счастіе наше, что натура Пушкина не поддалась рефлексіи: отъ того онъ и великій поэтъ’…,
Онъ радуется, что у Лермонтова также мало рефлексіи: ‘есть надежда, что будетъ поэтъ!’ Онъ восхищается его стихотвореніемъ: ‘1-е января’ и ‘Казачьей колыбельной псней’…
‘Пиши мн, лиши о каждомъ стихотвореніи Лермонтова — иначе я не хочу съ тобою знаться. Какъ, мой добрый и лысый Василій,— ‘На смерть Одоевскаго’ теб больше нравится, чмъ ‘Терекъ’? Сіе мнніе, о Боткинъ!— еслибы ты его напечаталъ,— я бы печатно отрекся даже отъ того, что когда-либо гд встрчалъ тебя. Неужели на святой Руси только одному мн суждено было добраться (съ грхомъ пополамъ) до тайны поэзіи, и носиться съ нею среди васъ, подобно Кассандр съ ея зловщею тайною, осуждавшею ее на отчужденіе я одиночество среди ликующаго народа въ свтломъ Иліон! Нтъ,— Кудрявцеву, врно, ‘Терекъ’ лучше нравится, чмъ,’На см. Од.’ — вдь не даромъ же я такъ люблю его… Спроси его и тотчасъ же увдомь или заставь его при себ же написать нсколько словъ объ этомъ — буду ждать этого съ такимъ нетерпніемъ, какъ будто и Богъ знаетъ чего…
‘…Да, кстати: что съ тобою… дется? Ты безъ меня потерялъ всякое чутье къ поэзіи. Новогреческія псни я замтилъ — он превосходны и переводъ хорошъ {Рчь идетъ объ ‘Одесскомъ Альманах’ 1840, Надеждина.}. Но, ради Аллаха, съ чего ты взялъ, что переводы Аксакова положительно хороши, а не положительно дурни? Неужели это Гте?— Чмъ же онъ выше Семена Егоровича Раича? А Вецелевскаго стихотворенія я не понимаю: должно быть, рефлектированное. Струговщикова переводъ тоже не изъ лучшихъ его переводовъ. И вообще стихотворная часть въ ‘Одесск. Альманах’ — плоховата. Стихи Лермонтова недостойны его имени’…
Лучшимъ стихотвореніемъ въ альманах онъ считаетъ ‘Сонъ’, подписанный буквой М… Это стихотвореніе, говоритъ онъ, не было замчено никмъ, кром его и Панаева, въ которомъ Блинскій вообще видлъ большое чутье къ изящному…
Въ томъ же письм находится отрывочная замтка, гд Блинскій возвращается къ вопросу о безсмертіи, который очень его тревожилъ. Онъ высказывается такъ:
‘Что, другъ, ты ужъ говоришь, что лучше піэтизмъ, чмъ пантеистическія построенія о безсмертіи? Я самъ тоже думаю. Для меня Ев. абсолютная истина, а безсмертіе индив. духа есть основной его камень. Временемъ тепло врится —
Съ души какъ бремя скатится,
Сомннье далеко,
И врится, и плачется,
И такъ легко, легко.
Да, надо читать чаще Евангеліе — только отъ него и можно ожидать полнаго утшенія. Но объ этомъ или все или ничего’.
Около того же времени (вроятно нсколько ране) Блинскій писалъ другое длинное письмо Боткину, отъ котораго мы имемъ только отрывокъ. Московскіе друзья передавали ему, что Станкевичъ недоволенъ его нападеніями на Шиллера и сердится на нихъ. Блинскій жалуется, что за нимъ не хотятъ оставить свободы его мннія,— продолжаетъ защищать свой взглядъ на Шиллера, но теперь все-таки выражается мягче прежняго. ‘Дло ясно,— Говоритъ онъ: — кто-нибудь изъ насъ не понимаетъ дла, понять же его зависитъ отъ средствъ духовныхъ и времени, слд. сердиться смшно. Уважаю Шиллера за его духъ, но драмы его въ художественномъ отношеніи, для меня?— хоть бы ихъ и не было. Вру я, ржусь, не пониммю: положимъ такъ, но моя-ли то вина. Говорю, какъ вижу, а вижу, какъ говорю’. Тамъ же онъ говоритъ о Гогол: ‘Желалъ бы что-нибудь знать о Гогол, да К. Аксаковъ не отвчаетъ на мои письма — видно сердится на меня — что-жъ длать. Вполн понимаю страданія Г. (Гоголя) и сочувствую имъ.Понимаю и его Sehnsucht къ Италіи. Родныя дйствительность ужасна’… Будь у него самого средства, онъ ушелъ бы отъ нея въ глушь, въ деревню,— но, впрочемъ, она и тамъ найдетъ. ‘Страшная и гадкая дйствительность! ‘
Въ письм 14 марта Блинскій, между прочимъ, останавливается въ печальномъ положеніи своихъ журнальныхъ длъ, зависвшемъ отъ труднаго положенія самаго журнала. Въ первые годы положеніе ‘Отеч, Записокъ’ было, въ самомъ дл, очень неблагопріятное. Первоначально он были основаны въ вид небольшаго общества на акціяхъ {Ср. ‘Литер. Воспом.’ Панаева, ‘Совр.’ 1861, февр., стр. 651. По cлoвамъ Панаева, акціонерами или ‘вкладчиками’ при основаніи ‘Отеч. Записокъ’ были, кром г. Краевскаго — редактора: кн. Одоевскій, А. В. Всеволожскій, И. П. Мундтъ и Владиславлевъ, извстный издатель альманаховъ, жандармскій офицеръ, Панаевъ также долженъ былъ быть въ этомъ числ,— но онъ не вносилъ своихъ денегъ. Блявскій, въ письм отъ 16 апрля, называетъ также Враскаго (родственникъ кн. Одоевскаго, быть можетъ, представлявшій его въ длахъ журналу), этотъ Враскій и Владиславлевъ, по его словамъ, были ‘лютйшіе’ изъ вкладчиковъ по вмшательству въ дла ‘Отеч. Записокъ’.}, изъ нсколькихъ человкъ. Одни внесли свою долю, другіе не вносили вовсе, нкоторые изъ участниковъ вмшивались въ самое веденіе дла, ставили условія, крайне стснительныя для журнала,— такъ что изданіе, на первый годъ, конечно, не имвшее много подписчиковъ, стсненное этими домашними препятствіями и наконецъ встрченное враждебно компаніей ‘Библ. для Чтенія’ и ‘Сверной Пчелы’ (имвшими тогда большое вліяніе на публику) — могло удержаться только при большомъ упорств редакція. Въ этомъ упорств недостатка не было, и Блинскій, самъ крайне непрактическій, не могъ довольно надивиться твердому характеру редакціи, ея самоотверженію (о которомъ посл сталъ ‘судить иначе). Общее состояніе журнала отражалось, конечно, и на длахъ Блинскаго.
Блинскій разсказываетъ о трудныхъ обстоятельствахъ изданія. Для него сдлано было все: редакція трудятся безъ устали, все отлично устроено, порядочные люди пристали къ журналу, дали ему характеръ и единство (что есть, изъ другихъ журналовъ, только въ ‘Библіотек’), мысль, жизнь, одушевленіе (которыхъ нтъ ни въ одномъ журнал), а между тмъ дло нейдетъ:
‘И добро бы Сенковскій мшалъ?— Нтъ, Гречъ съ Булгаринымъ — хвала и честь расейской публик. Живя въ Москв, я даже стыдился много и говорить, о Греч, считая его призракомъ, но въ Питер онъ авторитетъ больше Сенковскаго. Лекціи свои онъ началъ читать, чтобы уронить ‘О. З.’ — онъ говоритъ это публично. Вотъ теб и дйствительность!.. Но еслибы и не это, если бы у меня и были деньги, мн все не легче: я теперь понимай саркастическую жолчность, съ какою Гофманъ нападалъ на идіотовъ и филистеровъ, я связанъ съ расейскою публикою страшными узами, какъ съ постылою женою… О, я теперь лучше бы сошелся съ Грановскимъ, лучше бы повялъ и оцнилъ эту чистую, благородную душу, эту здоровую и нормальную натуру, для которой слово и дло — одно и тоже’…
Замчаніе о Грановскомъ относится, безъ сомннія, къ тмъ спорамъ о предметахъ общественнаго свойства, которые Блинскому пришлось имть въ конц его московской жизни съ людьми другого кружка, иныхъ мнній. Грановскій въ этомъ случа былъ на, сторон противниковъ Блинскаго и вовсе не былъ защитникомъ ‘дйствительности’. Продолженіе письма указываетъ, что Блинскому припомнились эти споры, и онъ начинаетъ замчать справедливость мнній, которыя до тхъ поръ такъ ршительно отвергалъ:
‘Да, по прежнему брезгаю французами… но идея общества обхватила меня крпче,— и пока въ душ останется хоть искорка, а въ рукахъ держится перо,— я дйствую. Мочи нтъ, куда ни взглянешь — душа возмущается, чувства оскорбляются. Что мн за дло до кружка — во всякой стн, хотя бы и не китайской, плохое убжище. Вотъ уже нашъ кружокъ и разсыпался, и еще больше разсыплется, а куда приклонить голову, гд сочувствіе, гд пониманіе, гд человчность? Нтъ, въ чорту вс высшія стремленія и цли! Мы живемъ въ страшное время, судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы вашимъ внукамъ было легче жить… Умру на журнал и въ гробъ велю положить подъ голову книжку ‘О. З.’ Я литераторъ — говорю это съ болзненнымъ и вмст радостнымъ и гордымъ убжденіемъ. Литератур расейской моя жизнь и моя кровь. Теперь стараюсь поглупть, чтобы расейская публика лучше понимала меня: благодаря одуряющему вліянію финскихъ болотъ и гнусной плоскости, на которой основанъ Питеръ, надюсь вполн успть въ этомъ’…
Онъ разсказываетъ дале, что редакторъ ‘Отеч. Записокъ’ получилъ изъ Москвы предостереженіе о вредномъ вліяніи, какое Блинскій можетъ возымть на журналъ. Предостережете исходило отъ Н. Ф. Павлова. Блинскій бывалъ съ нимъ знакомъ въ Москв, и Павлову случилось разъ или два ‘одолжить’ Блинскаго, который (какъ выше упоминалось) вскор долженъ былъ очень этимъ отяготиться,— потому что Павлову казалось, и онъ говорилъ это, что ‘одолженіе’ обязывало Блинскаго ничего не говорить противъ его сочиненій. Эти слова дошли до Блинскаго… Надобно сказать, что первыя повсти Павлова, вышедшія въ 1835 году {‘Три повсти И. Павлова’, М. 1885. См. о нихъ ‘Эпизодъ изъ литература тридцать годовъ’, г. Сухомлинова, въ ‘Древней и Новой Россіи’, 1875, No 1.}, произвели довольно большое впечатлніе. Въ 1839, явились ‘Новыя повсти’, въ ‘Отеч. Запискахъ’ 1839, до вступленія Блинскаго въ журналъ, помщенъ былъ восхвалительный отзывъ… Блинскій и московскіе друзья думали иначе о повстяхъ Павлова: Блинскій и прежде {Въ стать ‘О русской повсти и повстяхъ Гоголя’ (въ ‘Телескоп’ 1835, No 7—8, Сочин., т. I, стр. 204 и слд.).} выражался очень сдержанно о степени таланта Павлова и достоинств его первыхъ повстей. Теперь его мнніе еще больше опредлилось, Боткинъ прилагалъ къ повстямъ Павлова довольно язвительный эпитетъ, означавшій насильственное возбужденіе и аффектацію, которыхъ и въ самомъ дл было довольно въ повстяхъ Павлова. Павловъ вроятно зналъ эти мннія кружка, опасался, что они будутъ высказаны въ журнал, и пожелалъ остеречь ‘Отеч. Записки’ отъ писателя, вреднаго для журнала. Редакторъ ‘Отеч. Записокъ’, по словамъ Блинскаго, въ письм въ Павлову отказался понимать его намеки.
Въ письм Блинскаго не забыты и литературныя новости. ‘Въ 3 No ‘О. З.’ славная повсть Соллогуба: чудесный беллетрическій талантъ. Это поглубже всхъ Бальзаковъ и Гюговъ, хотя сущность его таланта и родственна съ ними’. Дале, извстіе о дуэли Лермонтова съ Барантомъ: ‘Л. слегка раненъ, и въ восторг отъ этого случая, какъ маленькаго движеніе въ однообразной жизни’, просьбы къ московскимъ друзьямъ и знакомымь о присылк статей, къ Кетчеру о переводахъ изъ Гофмана, къ Грановскому, К-ву и пр. ‘Гоголь доволенъ моею статьею о ‘Ревизор’ — говоритъ — многое подмчено врно. Это меня обрадовало’.
Опускаемъ коротенькое письмо отъ 19 марта, наполненное горячимъ выраженіемъ сочувствія въ сердечнымъ бдствіямъ друга, которыя все еще не разршались.
Затмъ новое длинное посланіе отъ 16 апрля. Блинскій опять жалуется на томительную апатію:— ‘Не повришь, что за апатія, что за лнь овладли мною — истинное замерзаніе души и тла. Да, и тла, ибо и оно ничего не проситъ, и если исправно стъ, то больше для порядка, чмъ для удовольствія. А душа совсмъ расклеилась и похожа на разбитую скрипку — одн щепки, собери и склей — скрипка опять заиграетъ, и, можетъ быть, еще лучше, но пока — одн щепки. Большею частію лежу на кровати и думаю объ испанскихъ длахъ… Только фантазія и жива, но это къ моему горю, ибо фантазія первый мой врагъ’… Въ этомъ апатическомъ настроеніи онъ сомнвается въ самомъ себ, отказывается отъ надеждъ на личное счастіе, считаетъ ничтожнымъ содержаніе своихъ работъ,— но въ литератур для него остается я возбуждаетъ его одна задача — борьба противъ той пошлости, которую усердно распространяла ненавистная ему клика и которою такъ наслаждалось отуплое большинство ‘расейской’ публики…
‘…Мн остается одно: объективный интересъ моей литературной дятельности. Только тутъ я самъ уважаю себя… потому что вижу въ себ безконечную любовь и готовность на вс жертвы, только тутъ я и страдаю и радуюсь не о себ, я, не за себя, только тутъ моя дятельность торжествуетъ надъ лнью и апатіею. И потому я больше горжусь, больше счастливъ какою-нибудь удачною выходкою противъ Булг., Гр. и подобныхъ…… нежели дльною критическою статьей?… Видно и въ самомъ дл я нуженъ судьб, какъ орудіе (хоть такое, какъ помело, лопата или заступъ), а потому долженъ отказаться отъ всякаго счастія, потому что судьба жестока къ своимъ орудіямъ — велитъ имъ быть довольными и счастливыми тмъ, что они орудія, а больше ничмъ, и употребляетъ, пока не изломаются, а тамъ бросаетъ. Такъ и я: въ жизни… помучусь, поволочусь…. а тамъ… погружусь въ міровую субстанцію, и въ ней заживу на славу. Лестная перспектива впереди!’…
Онъ разсказываетъ Боткину о матеріальномъ положеніи ‘Отеч. Записокъ’, которыя едва могутъ существовать, обремененныя долгомъ, и должны вести борьбу съ противниками, какъ Гречъ, Булгаринъ, Сенковскій и Полевой. ‘Что это за міръ!— восклицаетъ Блинскій:— берутъ взятки открыто’… Гречъ, по словамъ Блинскаго, ‘владычествуетъ’ въ публик. ‘Безъ ‘Пчелы’, ‘О. З.’ имли бы врныхъ 3000 подписчиковъ’, а за первый годъ имли только 1800… ‘Портретъ Панаева {Блинскій разуметъ статьи Панаева въ ‘Литер. Газет’, подъ названіемъ ‘Портретная Галлерея’. Въ одной изъ этихъ статей (‘Лит. Газета’, No 12, 10 февраля) читатели должны были угадывать Сенковснаго, Греча, Булгарина, Полевого.} и вс выходки въ ‘Литер. Газет’ противъ Греча производятъ сильный эффектъ — онъ рветъ волосы и неистовствуетъ. Но если-бъ ты зналъ, чего, какой борьбы, какихъ усилій стоятъ намъ эти выходки!.. При этомъ всегда бываетъ цлая исторія’. Цензура еще пропускала на половину ихъ выходки, только благодаря связямъ князя Одоевскаго…
Эти представленія о ‘владычеств’ Греча могутъ показаться теперь преувеличенными. По всей вроятности, Блинскій въ этомъ случа говоритъ отчасти Лдъ вліяніемъ того, что слышалъ отъ редакціи журнала, которая придавала большую важность Гречу и компаніи, между прочимъ опасаясь отъ нихъ вреда для подписки, и постоянно противъ нихъ ратовала. Но и не одна редакція ‘Отеч. Записокъ’ имла такое мнніе о ‘владычеств’ Греча. Напомнимъ статью кн. Одоевскаго о ‘польской’ литературной партіи конца тридцатыхъ годовъ {‘Р. Архивъ’, 1864.}, которую онъ изображаетъ какъ цлую злонамренную стачку, приписывая ей систематическіе замыслы и тонкую интригу. Въ сущности, дло было безъ сомннія проще. Не было, конечно, недостатка въ интриганств’ какое изображаетъ кн. Одоевскій и которое иной разъ могло быть очень опасно, ‘Сверная Пчела’ пользовалась особеннымъ довріемъ генерала Дуббельта…. но кн. Одоевскій тмъ не мене, вроятно, преувеличилъ силу ‘систематической’ интриги: съ этой стороны опасность являлась уже нсколько поздне, и ‘польской’ интриги было несравненно меньше, чмъ русской. Въ литературномъ смысл, ‘писателямъ ‘Отеч. Записокъ’ не было никакого труда бороться съ ихъ противниками, каждый успхъ публики въ литературномъ пониманіи былъ паденіемъ ихъ враговъ, но на первое время эти враі’и могли казаться серьзными врагами именно потому, что имли великій авторитетъ въ масс полуобразованной публики, считавшей Греча великимъ знатокомъ русскаго языка, Булгарина — прекраснымъ романистомъ и нравоописателемъ, Сенковскаго — образцомъ остроумія и т. д. Вопросъ былъ, слдовательно, не столько въ борьб съ этой партіей, сколько въ воспитаніи самой публики, неразвитость которой могла создать такое ‘владычество’. Въ письмахъ того времени, Блинскій не находитъ достаточно сильныхъ эпитетовъ для пошлости читающей публики и предметовъ ея почитанія…
Изъ разсказа Блинскаго о длахъ журнала видно, что, хотя, по его мннію, и сдлано было нсколько ошибокъ, но журналъ’уже съ перваго года произвелъ хорошее впечатлніе на публику, а противники начинали терять въ ея мнніи. Блинскій возлагаетъ большія надежды на твердый характеръ редакціи, хвалитъ редакцію и за то, что она нисколько не мшается въ его собственную дятельность и предоставляетъ ему полную свободу. Затмъ онъ продолжаетъ:
‘…Мы еще не безъ надеждъ. Несмотря на промахи К-ва (ст. о снахъ), на мои (глупая статейка о брошюркахъ Жук. и Глин., надъ которою смялся весь Питеръ и публично тшился Гречъ), на Бр. (рецензія о повстяхъ Павлова, на которую ропталъ весь Питеръ), и пр., и пр., несмотря на новое и непереваримое для нашей публики направленіе ‘О. З.’, ныншній годъ, вмсто того, чтобы убавиться стами тремя подписчиковъ, ихъ прибавилось сотни три… (На слдующій годъ онъ еще ожидаетъ прибавки)… Это тмъ вроятне, что ‘конкретности’ и ‘рефлексіи’ исключаются ршительно, кром ученыхъ статей… и вообще ныншній годъ популярне и живе, а между тмъ публика уже и привыкаетъ къ новости… ‘Библ. для Чтенія’ падаетъ. См. (Смирдинъ) ее продаетъ съ публичнаго торгу… ‘Сынъ Отечества’ {Въ 1839 г. редакторомъ его былъ Гречъ.} во всеобщемъ презрніи и позор’…
Но въ ту минуту матеріальное положеніе ‘Отеч. Записокъ’ было плохо, и Блинскій проситъ Боткина устроить для редакціи заемъ въ Москв у одного изъ богатыхъ знакомыхъ… Кром того, онъ опять проситъ о присылк статей,— которыя, впрочемъ, по указанной причин не могли быть тогда оплачены. Онъ проситъ Боткина прислать свой ‘Римъ’, Кетчера о перевод ‘Цахеса’ и ‘Мейстера Фло’ изъ Гофмана, Грановскаго, Кудрявцева и проч. Онъ желаетъ, чтобы изъ Гофмана переведено было все, чего еще не было на русскомъ язык,— ему пришла мысль, что нужно перевести ‘Вильгельма Мейстера’, что интересны записки Гте, переписка его съ Шиллеромъ..
‘Все читалъ ‘Серапіоновыхъ Братьевъ’, Гофмана,— пишетъ онъ вслдъ затмъ.— Чудный и великій геній этотъ Гофманъ! Въ первый еще разъ понялъ я мыслію его фантастическое {Выше было приведено прежнее мнніе Блинскаго о Гофман, когда фантастическое казалось Блинскому только поэтическимъ произволомъ или болзненностью.}. Оно — поэтическое олицетвореніе таинственныхъ враждебныхъ силъ, скрывающихся въ ндрахъ нашего духа. Съ этой точки зрнія болзненность Гофмана у меня: исчезла — осталась одна поэзія. Много объяснилъ я себ и самого себя чрезъ это чтеніе. Вспомни повсть о трехъ друзьяхъ — это злая сатира, на меня, и именно въ лиц того, которому отецъ мнимо-возлюбленной его явился, въ колпак, съ букетомъ, читая его письмо. Вообще, Серапіоновскій кругъ напомнилъ мн нашъ московскій — и много сладкихъ и грустныхъ ощущеній прошло по моей душ. Что за чудесная вещь — ‘Синьоръ Формика’! Да, все хорошо, даже и любовь свеклы въ дочери астронома — прелесть. Это не художественная поэзія, какъ Шекспира, Вальт. Скотта, Купера, Пушкина, Гоголя, но и не совсмъ рефлектированная, а что-то среднее между ними… Скажи, какъ теб кажется мое мнніе. Вообще, я страстно полюбилъ Гофмана, не разстался бы съ нимъ, а о драмахъ Шиллера — такъ и вспомнить тошно’…
Онъ вспоминаетъ при этомъ о старыхъ временахъ. ‘Смшно вспомнить, какіе мы были (и отчасти есть и теперь) дти, и какими словами мы злоупотребляли. Боле всего досталось отъ насъ художественному‘. Онъ вспоминаетъ, какъ К. Аксаковъ наговорилъ имъ о ‘божественныхъ’ переводахъ K. К. Павловой, какъ самъ Блинскій провозглашалъ это въ ‘Наблюдател’, К-въ и Аксаковъ въ ‘Отеч. Запискахъ’. ‘Славный стихъ, славные переводы — только перечесть ихъ нтъ силы’, замчаетъ Блинскій.
‘Молодецъ Кудрявцевъ! Какъ ни распвалъ я ему на разные голоса эти дивные переводы, онъ ничего въ нихъ не видлъ. Теперь я вполн созналъ, что слово художественный — великое слово, и что съ нимъ надо обращаться осторожно и вжливо, даже въ приложеніи и къ Пушкину съ Гоголемъ {Замчаніе, которое было бы очень полезно запомнить современнымъ ‘художественнымъ’ критянамъ.}, и въ ихъ твореніяхъ отличать поэтическое отъ художественнаго и даже беллетрическаго. Напр. ‘Капитанская Дочка’ Пушкина, по-моему, есть не больше какъ беллетрическое произведеніе, въ которомъ много поэзіи и только мстами пробивается художественный элементъ. Прочія повсти его — ршительная беллетристика. Кстати, вышли повсти Лермонтова. Дьявольскій талантъ! Молодо-зелена, но художественный элементъ такъ и пробивается сквозь пну молодой поэзіи, сквозь ограниченность субъективно-салоннаго взгляда на жизнь’.
Блинскій разсказываетъ затмъ о свиданіи своемъ съ Лермонтовымъ, томъ самомъ, которое описано въ ‘Литер. Воспоминаніяхъ’ Панаева {‘Совр.’ 1861, февр., стр. 661. Въ біографіи Лермонтова, при послднемъ изданіи его сочиненій (1873), мы назвали разсказъ Панаева не вполн достоврнымъ, на основаніи словъ лица, бывшаго свидтелемъ разговора. Но, какъ видно изъ приводимыхъ здсь собственныхъ словъ Блинскаго, Панаевъ очень врно передалъ сущность дла,— конечно, по впечатлніямъ Блинскаго тотчасъ посл свиданія.}. Блинскаго въ высокой степени интересовала личность Лермонтова, но извстно, что ему не удавалось ни разу говорить съ нимъ серьзно. Лермонтовъ никакъ не поддавался на сближеніе, старательно скрывалъ свою интимную мысль, отчасти по гордому самолюбію, лежавшему въ ‘то характер, отчасти по дурной манер свтскаго фата и по той причин, вслдствіе которой Пушкинъ хотлъ быть стариннымъ дворяниномъ и свтскимъ человкомъ, и никакъ не литераторомъ. На этотъ разъ Блинскому удалось услышать отъ Лермонтова нсколько словъ искреннихъ и серьзныхъ, вотъ это впечатлнія:
‘Недавно былъ я у Лермонтова въ заточеніи {На гауптвахт посл дуэли съ Барантомъ.} и въ первый разъ поразговорился съ нимъ отъ души. Глубокій и могучій духъ! Какъ онъ врно смотритъ на искусство, какой глубокій и чисто-непосредственный вкусъ изящнаго! О, это будетъ русскій поэтъ съ Ивана Великаго! Чудная натура! Я былъ безъ памяти радъ, когда онъ сказалъ мн, что Куперъ выше В. Скотта, что въ его романахъ больше глубины и больше художественной цлости. Я давно такъ думалъ и еще перваго человка встртилъ, думающаго также. Передъ Пушкинымъ онъ благоговетъ, и больше всего любитъ ‘Онгина’. Женщинъ ругаетъ: однихъ за то ….., другихъ за то …….. Мужчинъ онъ также презираетъ, но любитъ однихъ женщинъ, и въ жизни только ихъ и видитъ. Взглядъ — чисто-онгинскій. Печоринъ — это онъ самъ какъ есть. Я съ нимъ спорилъ, и мн отрадно было видть въ его разсудочномъ, охлажденномъ и озлобленномъ взгляд на жизнь и людей смена глубокой вры въ достоинство того и другого. Я это сказалъ ему — онъ улыбнулся и сказалъ: дай Богъ! Боже мой, какъ онъ ниже меня по своимъ понятіямъ, и какъ я безконечно ниже его въ. моемъ передъ нимъ превосходств. Каждое его слово — онъ самъ, вся его натура во всей глубин и цлости своей. Я съ нимъ робокъ — меня давятъ такія цлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговю и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества. Понимаешь ли ты меня… о московская душа!’
Дале, Блинскій опять говоритъ о Лермонтов, по поводу одной повсти гр. Соллогуба {‘Большой Свтъ, повсть въ двухъ танцахъ’, ‘От. Зап.’ 1840, No 3.}:
‘Въ повсти Соллогуба ты черезчуръ строгъ: прекрасная беллетрическая повсть — вотъ и все. Много врнаго и истиннаго въ положеніи, прекрасный разсказъ, нтъ никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, еще больше блеску. Только Сафьевъ — ложное лицо. А, впрочемъ, славная вещь, Богъ съ нею! Лермонтовъ думаетъ также. Хоть и салонный человкъ, а его не надуешь — себ на ум’.
По мннію Блинскаго, Лермонтовъ въ образованіи подальше Пушкина, и его не проведетъ не только Батенинъ (котораго Пушкинъ, какъ извстно, считалъ, не совсмъ основательно, великимъ критикомъ и по совту котораго выбросилъ 8-ю главу ‘Онгина’), но и ‘нашъ братъ’. ‘Вотъ это-то и хорошо’.
Слдуетъ сужденіе о московскихъ друзьяхъ, о К-въ, котораго Блинскій въ то время очень высоко цнилъ. Блинскій приходилъ въ восхищеніе отъ его статей въ ‘Отеч. Запискахъ’ {О ‘Псняхъ’ Сахарова, ‘Отеч. Зап.’ 1839, No 6—7, объ ‘Исторіи древней рус. словесности’ Максимовича, 1840, No 4.}. Въ конц Блинскій говоритъ о своемъ собственномъ состояніи, которое продолжало быть крайне тягостныхъ:
‘…Плохо, братъ, плохо, такъ плохо, что не зачмъ бы и жить. Въ душ холодъ, апатія, лнь непобдимая… И не люблю, и не страдаю. Однакожъ внутри что-то дется само собою… И чмъ хуже вижу себя, тмъ лучше понимаю дйствительность, вижу вещи просте, а слд. и истинне. Не подумай, чтобы опять бросился въ крайность самоуниженія. Нтъ, я вижу (себя)… обыкновеннымъ, каковъ я есть въ самомъ дл, но какимъ я себ еще не представлялся. Лучшее, что есть во мн — отъ природы наклонное въ добру сердце, которое не можетъ не биться для всего человческаго, но которое бьется для всего дйствительнаго не ровно, не постоянно, а вспышками. Я привязался къ литератур, отдалъ ей всего себя, т.-е. сдлалъ ее главнымъ интересомъ своей жизни, мучусь, страдаю, лишаюсь для нея, но… длать изъ себя сильное и дйствительное орудіе для ея служенія… я объ этомъ пересталъ уже даже и мечтать. Однимъ словомъ, я вижу, что я — добрый малый, съ добрымъ, горячимъ (т.-е. способнымъ въ вспышкамъ) сердцемъ, съ неглупою головою, съ хорошими способностями, даже не безъ дарованія, но тутъ и все. Въ герои ршительно не гожусь, и необыкновеннаго во мн нтъ ничего, а необыкновеннымъ я могъ казаться себ и даже другимъ потому только, что современная русская дйствительность ужъ черезчуръ отличается обыкновенностію. Дюжинная дйствительность!… Надежды на счастіе — нтъ… не для меня счастіе. Отъ него отказалась ужъ и услужливая моя фантазія’…
Вотъ еще черта характера, о которой намъ случалось упоминать, объясняемая самимъ Блинскимъ:
‘…Одно меня ужасно терзаетъ: робость моя и конфузливость не ослабваютъ, а возрастаютъ въ чудовищной прогрессіи. Нельзя въ люди показаться… истинное Божіе наказаніе! Это доводитъ меня до смертельнаго отчаянія. Что это за дикая странность? Вспомнилъ я разсказъ матери моей. Она была охотница рыскать по кумушкамъ…. я, грудной ребенокъ, оставался съ нянькою, нанятою двкою: чтобъ я не безпокоилъ ее своимъ крикомъ, она меня душила и била. Можетъ быть — вотъ причина. Впрочемъ, я не былъ груднымъ: родился я больнымъ при смерти, груди не бралъ и не зналъ ея…. сосалъ я рожокъ, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свжаго не могъ брать. Потомъ: отецъ меня терпть не могъ, ругалъ, унижалъ, придирался, билъ нещадно и площадно — вчная ему память. Я въ семейств былъ чужой. Можетъ быть — въ этомъ разгадка дикаго явленія. Я просто боюсь людей, общество ужасаетъ меня’…
Дале, говоритъ онъ о переписк съ однимъ изъ друзей московскаго кружка, которая снова подняла въ немъ воспоминаніе о равныхъ прежнихъ дрязгахъ и столкновеніяхъ… Наконецъ, онъ заключаетъ:
‘Вотъ теб и весь я въ настоящемъ моемъ положеніи. Одно надо еще прибавить: россійская дйствительность ужасно гнететъ меня. Я теперь понимаю раздражительность Гофмана при сужденіи глупцовъ объ искусств, его готовность язвить ихъ сарказмами. Но язвить я не умю, а въ иныя минуты.’ Съ другой стороны, становлюсь какъ-то терпиме въ слабости, ничтожеству и ограниченности людей. Нтъ силъ сердиться на человка, который, ради денегъ, ковыляетъ по проселочнымъ дорожкамъ жизни’…
Въ приведенной цитат мы опустили нсколько фразъ, написанныхъ съ той полной искренностью, какая возможна только въ интимной дружеской бесд. Смыслъ этихъ фразъ — крайнее ожесточеніе противъ ‘дйствительности’, еще очень недавно признаваемой разумною и цлесообразною. Въ понятіяхъ Блинскаго уже готовъ былъ тотъ поворотъ, съ котораго должно считать окончательное образованіе его характера, какъ писателя. Его раздраженіе все еще связано съ интересами искусства: онъ негодуетъ на непониманіе искусства, но негодованіе противъ ‘филистерства’ и пошлой литературы, питающей это филистерство, обращается потомъ противъ боле общихъ явленій дйствительности, служащихъ источникомъ того и другого. Блинскій издавна былъ исполненъ этой вражды въ отсутствію высшихъ духовныхъ интересовъ, олицетворявшихся въ искусств, теперь, посл нсколькихъ лтъ дятельности, посвященныхъ разъясненію искусства и мало удовлетворявшихъ его своими результатами, онъ ищетъ причинъ явленія, и находитъ его въ условіяхъ дйствительности. Живя прежде въ исключительномъ кружк, не зная практической дйствительности, онъ не отдавалъ себ отчета въ общественномъ положеніи искусства. Теперь онъ былъ въ иныхъ условіяхъ: жизнь въ Петербург всякими путями наталкивала его на опыты практическаго свойства, впечатлніе было тягостное, и когда Блинскій задалъ себ опредленный вопросъ о дйствительности, онъ увидлъ, какъ ошибочны были его прежнія теоретическія разсужденія, онъ сталъ наблюдать, старался понять ее, и интересы искусства освтились для него боле широкими интересами жизни. Передъ нимъ явилась ‘идея общества’. Такъ, самъ собою совершался поворотъ въ его мнніяхъ,— и внимательное изученіе біографіи убждаетъ, что этотъ поворотъ неизбжно совершился бы въ Блинскомъ и безъ постороннихъ личныхъ вліяній, собственнымъ движеніемъ его взглядовъ, по свойствамъ самой его природы и условіямъ общественной жизни. Постороннія вліянія, которыми иные хотятъ объяснить этотъ поворотъ, были при этомъ только второстепеннымъ возбужденіемъ.
Черезъ нсколько дней, 24 апрля, Блинскій снова пишетъ къ Боткину, напоминая ему о ‘главномъ пункт’ своего прежняго письма, т.-е. о просьб добыть денегъ для ‘Отеч. Записокъ’. Въ письм Боткина, на которое Блинскій здсь отвчаетъ {Этого письма, къ сожалнію, не было въ находившемся у насъ собраніи писемъ Боткина къ Блинскому.},— сообщались московскія новости: оказывалось, что въ московскомъ кружк, съ которымъ сближались теперь Г-нъ и его друзья, были споры изъ-за Блинскаго, глаза противниковъ, повидимому, возставалъ противъ него, защитникомъ Блинскаго явился М. Б.— Блинскій, въ которомъ еще не прошло раздраженіе прежнихъ споровъ съ этимъ кружкомъ, съ пренебреженіемъ отзывается на то, что ‘господинъ Г. его не жалуетъ’, но вмст съ этимъ очень враждебно говоритъ и о защитник… {За нсколько дней передъ тмъ, 16 апрля, Блинскій писалъ къ одному изъ московскихъ друзей, общему пріятелю обоихъ кружковъ, и по тону письма надо думать, что онъ уже начинахъ примиряться съ своими противниками. Онъ проситъ передать его поклоны новымъ знакомцамъ изъ этого кружка. ‘Мой усердный поклонъ Николаю Платонову, который улыбается (вроятно молча и медленно), Николаю Михайловичу (Сатину) — да исправитъ Господь пути его! Александру Ивановичу — да омрачитъ Всевышній его память, чтобъ юнъ не говорилъ больше латинскихъ пословицъ, которыхъ я терпть не могу, какъ и всего на чужихъ мн языкахъ’. Блинскій предоставляетъ своему пріятелю острить надъ этой его слабостью, сколько угодно.}. Повидимому, эти извстія снова его разстроивали:
‘…Еще просьба,— пишетъ онъ къ Боткину:— если что тебя непріятно поразитъ въ моихъ письмахъ, не обращай никакого вниманія, помни, что я боленъ, тяжко боленъ, только самъ будь со мною поосторожне — по той же причин. Впрочемъ, я и физически очень плохъ — одышка доводитъ меня до отчаянія — не даетъ ничего длать…
‘Ты познакомился съ Гоголемъ — вотъ такъ поздравляю и даже завидую. Чертовски досадно, что онъ детъ не черезъ Питеръ, и что я его не увижу,— хоть бы изъ окна въ улицу посмотрть на него’…
Въ тотъ же день, 24 апрля, Блинскій писалъ Кудрявцеву. Письмо его свидтельствуетъ о той мягкой, нжной привязанности, какую онъ питалъ къ Кудрявцеву, который, посл Боткина, оставался его ближайшимъ другомъ въ Москв. Письмо Блинскаго было отвтомъ на два длинныя письма Кудрявцева, отъ 7 января и 3 апрля. Кудрявцевъ въ то время только-что оканчивалъ курсъ въ университет (ему былъ тогда 24-й годъ), но его имя уже пріобртало извстность: въ университет на него возлагали надежды, Грановскій относился къ нему съ самымъ дружескимъ сочувствіемъ, которымъ еще стснялся Кудрявцевъ-студентъ, скромно считая его незаслуженнымъ. Участіе Блинскаго въ ‘Отеч. Запискахъ’ привлекло въ этотъ журналъ и работы Кудрявцева: здсь стали печататься его повсти (подъ прежними буквами А. Н.), которыя продолжали нравиться Блинскому, хотя вроятно и не въ прежней степени, и уже обращали на себя вниманіе своей мягкой, меланхолической Задушевностью, въ критическомъ отдл журнала, помщались его рецензіи, отличавшіяся умомъ и тонкимъ эстетическимъ пониманіемъ,— ихъ нердко смшивали съ рецензіями Блинскаго {Для тхъ изъ читателей, которые мало знакомы съ личностью Кудрявцева, могутъ служить воспоминанія Ешевскаго, ‘Совр. Лтопись’, 1858, No 2, и Галахова, ‘Р. Встникъ’, того же года, кн. 4.}. Въ письмахъ къ Блинскому Кудрявцевъ разсказывалъ ему о своихъ университетскихъ занятіяхъ, говорилъ объ ихъ эстетическихъ длахъ, разспрашивалъ Блинскаго объ его петербургской жизни, обращаясь къ нему съ выраженіями самаго теплаго сочувствія.
‘Стыдно было бы мн, любезнйшій, П. Н., читать ваши извиненія передо мною въ молчаніи — пишетъ Блинскій.— Вотъ уже второе письмо отъ васъ во мн, а отъ меня къ вамъ — ни одного. Но оставимъ это. Мы любимъ другъ друга и знаемъ это безъ всякихъ доказательствъ. Что письма — письма вздоръ’ — помнить и думать о миломъ человк легче, чмъ писать къ нему — ей-Богу. А я стражду такою лностью, что иногда мн лнь дойти до стола обденнаго, хоть сть и хочется. За то, еслибы ни знали, съ какою дятельностію и жизнію читаю и перечитываю я ваши милыя письма, гд вы такъ и стоите передо мною въ каждой строк, въ каждомъ слов, въ вашемъ студенческомъ сюртук, съ трубкою въ рукахъ и съ невозмущаемымъ спокойствіемъ въ лип. О, мой чернокудрявый и молчаливо созерцающій поэтъ, еслибы ваше общаніе пріхать въ Питеръ {По окончаніи курса.} сбылось и я бы обнялъ васъ въ своей комнат и торжественно усадилъ на свои мягкія кресла, какъ бы нарочно для васъ купленныя! Какая бы это была для меня радость. Что вы не пишете, долго ли пробудете въ Питер. Еслибы подольше — да нтъ!— во всякомъ случа вы должны пріхать прямо во мн на квартиру и жить со мною — и тогда да благословенъ вашъ—путь, а въ противномъ случаи — чортъ съ вами. Впрочемъ, что за вздоры — вдь вамъ надо же будетъ имть квартиру, такъ почему же вамъ не жить со мною… Вотъ запируемъ-то вмст съ вами и съ К-вымъ… Перечелъ вашу повсть, окрещенную въ ‘Недоумніе’ {‘Отеч. Зап.’ 1840, кн. 4.} — прекрасная повсть. Перечелъ ‘Катеньку Пылаеву’ и ‘Флейту’ — все хорошо и прекрасно, какъ и было. Привезите ‘Антонину’ — у меня ея нтъ, а я хочу непремнно имть все ваше. Батюшка, что вы это творите съ вашимъ Сулье? Господь съ вами! {Это эстетическое препирательство возбуждено было словами Кудрявцева (въ его письм), которому очень нравились повсти Сулье, напечатавшія тогда въ ‘Отеч. Зап.’, и одна напечатанная еще въ ‘М. Наблюдател’.} ‘Влюбленный Левъ’ — прекрасная беллетрическая повсть, а ‘Призракъ любви’ — чортъ знаетъ что такое, насилу я дочелъ, и не радъ, что прочелъ. Право, вы заставите меня перечесть эту сказку. Ну, да объ этомъ мы съ вами потолкуемъ и поспоримъ въ Питер. Васъ посылаютъ заграницу — доброе дло! Вижу, что университетъ моск. начинаетъ умнть, если выбираетъ такихъ людей. А вы отбросьте-ка пустую совстливость и недоврчивость въ себ. Посмотрите на себя не безусловно, а сравнительно съ окружающею васъ россійскою дйствительностію, и вы, при всей своей двственной скромности, увидите, что, посылая васъ заграницу, вамъ отдаютъ только должное и длаютъ пользу университету столько-же, какъ и вамъ. Вы рождены для кабинетной жизни — ваша тихая, двственная натура только и годится, что для каедры, вы не для треволненій жизни, не для уроковъ и не для службы. О, мой милый будущій профессоръ, еслибъ Богъ привелъ меня послушать васъ и поучиться у васъ! Подвизайтесь, друзья мои, идите впередъ, вс къ одной возвышенной цли! А а, старый инвалидъ, которому судьба не даетъ сдлаться даже и филистеромъ, а буду смотрть на васъ, благословлять васъ, гордиться и радоваться, смотря на вашъ гордый полетъ, мои юные, благородные орлы! Судьба сдлала меня мокрою курицею — я принадлежу въ несчастному поколнію, на которомъ отяжелло проклятіе времени, дурного времени!… Да, меня радуетъ новое поколніе — въ немъ полнота жизни и отсутствіе гнилой рефлексіи. Вотъ я въ Питер сошелся съ Н. Б.— то-то юноша-то.
‘Бога ради, увдомьте меня обстоятельно — прідете ли, когда, на долго ли, какъ и проч. Если вамъ лнь или некогда, скажите Боткину — онъ напишетъ ко мн. Жду вашего прізда, какъ праздника. Шутка ли — вы и К-въ,— да это Москва цлая. Еслибы судьба какъ-нибудь еще занесла лысаго Боткина,— но нтъ, съ тмъ мн долго не видаться’…
Лтомъ 1840 года Блинскій дйствительно увидлся съ Кудрявцевымъ, который по окончаніи курса прізжалъ не на долго въ Петербургъ.
Слдующее письмо къ Боткину, 16 мая, опять свидтельствуетъ, что Блинскій мало успокоивался. Одно письмо Боткина очень его утшило. ‘Простыя, но вылившіяся прямо изъ души слова утшенія пали на мое сердце, какъ теплый весенній дождь на засохшую землю’. Блинскаго тревожили опять личныя исторіи Боткина, отношенія съ М. Б., съ которыхъ онъ совершенно разошелся (‘онъ для меня ршеная загадка’, писалъ Блинскій)… Наконецъ, онъ обращается къ литературнымъ предметамъ, которые, по обыкновенію, принимаетъ къ сердцу, какъ личные вопросы. Онъ возобновляетъ съ Боткиныхъ споръ о непосредственной и ‘рефлектированной’ поэзіи, который велъ съ нимъ раньше по поводу Пушкина.
‘Не могу выразить теб всей радости, какую возбудили во мн строки твои по случаю ‘С. Р. Водъ’ В. С. {‘Сенъ-Ронанскія Воды’, Вальтеръ-Скотта.}. Что — не правъ ли я? Ты не хотлъ мн и отвчать на мою филиппику противъ твоего парадокса о Пушкин {Парадоксъ заключался въ мнніи Боткина о недостатк рефлексіи у Пушкина, что, по его мннію, было недостаткомъ его поэзіи, а по мннію Блинскаго — великимъ достоинствомъ. См. выше письмо отъ 24 февраля — 1 марта.}. О! вы все т же, о, московскія души! Кто не согласенъ съ вами да съ нмецкими книжками, съ тмъ нечего и толковать — тотъ ничего не понимаетъ. Ты, Б.,— теб всхъ стыдне,— ты судилъ объ искусств, не зная его, ибо, къ стыду и сраму твоему, ‘С. Р. Воды’ В. С. для тебя — новость. Ты видлъ искусство въ нмецкихъ рефлектировщикахъ, и только Шекспиръ еще производилъ въ теб разумную рефлексію и не давалъ теб твердо стать въ ложномъ убжденіи. Ты жалешь, что я не могу прочесть Wahlverwandschaften: а я такъ очень радъ этому, ибо и не читавши знаю, что это за мщечко такое, не только не художественное, но даже не поэтическое, а превосходное беллетрическое произведеніе съ поэтическими мстами и художественными замашками. И если когда я буду въ состояніи прочесть его, прочту, но не для себя, а для тебя, точно также, какъ пойду для пріятеля смотрть игру Каратыгина. Я убдился теперь, что Кар. дивный актеръ, а видть его все-таки не могу. Что В. С. въ обрисовк характеровъ и еще въ чемъ-та Богъ знаетъ какъ выше Гте,— не согласенъ: какъ между романистами, между ними ничего нтъ общаго,— одинъ — великій художникъ, другой беллетристъ. Можно сказать, что Гте Богъ знаетъ какъ выше В. Гюго, потому что, несмотря на все ихъ неравенство, какъ романисты они принадлежатъ къ одному роду. Что не отъ Бога, то отъ рукъ человка: паровая машина есть торжество человческаго ума, но какъ же ее сравнивать или подводить подъ одинъ разрядъ съ растущимъ деревомъ? Не думай, чтобы я отрицалъ необходимость и достоинство рефлектированйой поэзіи: напротивъ, я теперь почитаю ее для нашей дикой публики необходиме произведеній истиннаго творчества. Она скоре ввела бы въ сознаніе нашего общества идею искусства, ибо реф. (рефлектированная поэзія) для толпы доступне, чмъ истинное искусство,— и самъ Булгаринъ драмы Шиллера ставитъ выше шекспировскихъ’…
Онъ прочелъ еще новые романы Вальтеръ-Скотта ‘Пертскую Красавицу’ и ‘Ниджели’, и въ восторг отъ нихъ:
‘Дивный геній! А ты еще не знаешь Купера, который если не равенъ Вальтеръ-Скотту, то ужъ непремнно выше его, какъ художникъ. Досадный человкъ, такъ бы и прибилъ тебя. Совстно и говорить съ. тобою объ искусств. Я было ужъ и махнулъ рукою и замолчалъ, да послднее письмо твое расшевелило. И это ты, съ которымъ съ однимъ изо всхъ мн такъ отрадно было говорить о Шекспир, и — помнишь — кажется, мы понимали другъ другъ. По крайней мр, я причисляю эти разговоры въ блаженнйшимъ минутамъ моей жизни. А все нмцы сбили тебя съ толку. Хорошіе люди — говорятъ объ искусств превосходно, но понимаютъ его плохо’…
Въ конц этой тирады, Блинскій забавно вызываетъ Боткина на полемическую переписку по поводу искусства, ‘общаго’, и проч.: ‘— Скучно, душа моя, хочешь валяться чмъ-нибудь высокимъ, а свтская чернь не понимаетъ. Если не согласишься со мною до послдней запятой, на колняхъ прошу тебя — сцпимся — право, мн веселе будетъ жить, вдь безъ войны скучно, да и силы слабютъ’. Блинскій проситъ Боткина прочесть въ одной изъ его рецензій о ‘Бур’ Шекспира:— ‘въ ней есть ругачка на тебя и на всхъ васъ, нмецкихъ спиритуалистовъ-идеалистовъ’ {Сочин. IV, стр. 111 и слд.}. Онъ восхищается статьей К-ва {Вроятно — критической статьей о книг Максимовича, въ 4-й кн. ‘Отеч. Зап.’ 1840.}:’ Статья К-ва — прелесть: глубоко, послдовательно, энергически, и вмст спокойно, все такъ мужественно, ни одной дтской черты’.
‘Нтъ ли какихъ слуховъ о Кольцов? Въ 5 No ‘О. З.’ стихи Лермонтова (онъ ужъ долженъ быть на Кавказ) — прелесть {‘Воздушный корабль’ (изъ Зейдлица).}, но у насъ есть на запас еще лучше, псня Кольцова {‘Дума Сокола’.} — объядніе. Стихи Красова мн ршительно не нравятся, особенно ‘Къ Дездемон’ — чортъ знаетъ что такое. Огарева ‘Старый Домъ’ очень понравился и Сатина — водевильные куплеты на манеръ Requiem {Стих. Сатина — De profundis.}. Прочти повсть Панаева ‘Блая горячка’ — славная вещь, обрати все свое вниманіе на лицо Рябинина — это живой во весь ростъ портретъ Кукольника [Вопросы о переводахъ ‘В. Мейстера’ и ‘Ричарда II’]. ‘Цахеса’ нельзя и подавать въ цензуру: еще съ годъ назадъ онъ былъ прихлопнутъ цлымъ комитетомъ. Премудрый синедріонъ ршилъ, что не прежде 10 лтъ можно его разршить, ибо-де много насмшекъ надъ звздами и чиновниками {‘Крошка Цахесъ’ Гофмана былъ напечатанъ въ ‘Отеч. Запискахъ’ только въ 1844 году (іюнь).}… Нечего печатать по части переводныхъ повстей, а оригинальныхъ нтъ во всей расейской quasi-литератур’…
Письмо отъ 13 іюня опять чрезвычайно любопытно по признаніямъ, раскрывающимъ внутреннюю жизнь Блинскаго. Ему начинаетъ выясняться его тягостное настроеніе, среди его тревожныхъ волненій, Блинскому все больше открывается связь личной жизни съ жизнью общества, и его взгляды постепенно склоняются на другую дорогу. Онъ еще и теперь не вполн сознаетъ это положеніе, но чувствуется, что онъ уже подходитъ къ этому сознанію…
‘Письмо твое, отъ 21-го мая, любезный Б., и обрадовало и глубоко тронуло меня. Я хотлъ-было разразиться на него отвтомъ листовъ въ пятнадцать, даже уже началъ-было, но статья о Лермонтов отвлекла меня. Не могу длать вдругъ двухъ длъ… Другъ, понимаю твое состояніе, и не виню тебя за то, что ты тяготишься людьми и требуешь уединенія и природы… Страданіе твое болзненно, въ немъ много слабости и безсилія, но не вини въ этомъ ни себя, ни свою натуру. Мы, въ этомъ отношеніи, вс какъ дв капли воды: по жизни ужасныя дряни, хотя по натурамъ и очень не пошлые люди… На насъ обрушилось безалаберное состояніе общества, въ насъ отразился одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ моментовъ общества, силою отторгнутаго отъ своей непосредственности и принужденнаго тернистымъ путемъ идти въ пріобртенію разумной непосредственности, въ очеловченію. Положеніе истинно трагическое! Въ немъ заключается причина того, что наши души походятъ на дома, построенные изъ кокоръ — везд щели. Мы не можемъ шагу сдлать безъ рефлексіи, беремся за кушанье съ нершимостью, боясь, что оно вредно. Что длать? Гибель частнаго въ пользу общаго — міровой законъ. Въ утшеніе наше (хоть это и плохое утшеніе) мы можемъ сказать, что хоть Гамлетъ (какъ характеръ) и ужасная дрянь, однакожъ онъ возбуждаетъ во всхъ еще больше участія къ себ, чмъ могущій Отелло и другіе герои шекспировскихъ драмъ. Онъ слабъ и самому себ кажется гадовъ, однако только пошляки могутъ называть его пошлякомъ и не видть проблесковъ великаго въ его ничтожности. Воспитаніе лишило насъ религіи, обстоятельства жизни (причина которыхъ въ состояніи общества) не дали намъ положительнаго образованія и лишили всякой возможности сродниться съ наукою, съ дйствительностію мы въ ссор и по праву ненавидимъ и презираемъ ее, какъ и она по праву ненавидитъ и презираетъ насъ. Гд-жъ убжище намъ?— На необитаемомъ остров, которымъ и былъ нашъ кружокъ. Но послднія наши ссоры показали намъ, что для призраковъ нтъ спасенія и на необит. остров. Я разстался съ тобою холодно (дло прошлое!), безъ ненависти и презрнія, но и безъ любви и уваженія, ибо потерялъ всякую вру въ самого себя. Въ Петербург, съ необитаемаго острова я очутился въ столиц, журналъ поставилъ меня лицомъ въ лицу съ обществомъ,— и Богу извстно, какъ мною перенесъ я! Для тебя еще не совсмъ понятна моя вражда въ москводушію {Блинскій называлъ такъ идеалистическое простодушіе.}, но ты смотришь на одну сторону медали, а я вижу об. Меня убило это зрлище общества, въ которомъ властвуютъ и играютъ роли подлецы и дюжинныя посредственности, а все благородное и даровитое лежитъ въ позорномъ бездйствіи на необитаемомъ остров… Отчего же европеецъ въ страданіи бросается въ общественную дятельность и находитъ въ ней выходъ изъ самаго страданія?’…
Онъ приводитъ нсколько стиховъ изъ Лермонтовской ‘Дума’ и продолжаетъ:
‘А кстати: я несогласенъ съ твоимъ мнніемъ о натянутости и изысканности (мстами) Печорина: он разумно-необходима. Герой нашего времени долженъ быть таковъ. Его характеръ — или ршительное бездйствіе, или пустая дятельность. Въ самой его сил и величіи должны проглядывать ходули, натянутость и изысканность. Лермонтовъ — великій поэтъ: онъ объектировалъ современное общество и его представителей {Эту мысль развивалъ Блинскій на стать о ‘Геро нашего времени’, въ ‘Отеч. Запискахъ’ 1840, кн. 6—7 (Сочин. т. Ш, стр. 547 и слд.).}…
‘Да, наше поколніе — израильтяне, блуждающіе по степи, и которымъ никогда не суждено узрть обтованной земли. И вс наши вожди — Моисеи, а не Навины. Скоро ли явится сей вождь?’…
Эти слова очень характеристичны. Они ясно указываютъ, гд, по признанію самого Блинскаго, былъ главнйшій толчокъ, опредлившій его идеи:— онъ ‘сталъ лицомъ къ лицу съ обществомъ’, отсюда шло внутреннее страданіе, и цной его совершился въ Блинскомъ тотъ переломъ, съ какого начинается его новая мысль. Дале, въ этихъ словахъ особенно можно видть, какъ въ личной исторіи Блинскаго отражалось вмст, внутреннее развитіе цлаго поколнія, и становится понятно, почему это поколніе съ такимъ увлеченіемъ приняло Лермонтова: въ томъ, что для нашего времени кажется нердко натянутымъ или аффектированнымъ, люди того поколнія видли полное и глубокое выраженіе ихъ собственной мысли и страданія. Блинскій иногда чувствовалъ эту аффектацію у Лермонтова, но ему всегда хотлось найти ей разумное истолкованіе. Мысль объ обществ начинаетъ такимъ образомъ становиться прочнымъ интересомъ Блинскаго, отчасти уже освщаетъ ему и прошлое. Въ слдующихъ словахъ ему очевидно вспоминаются споры съ противниками,— Блинскій начинаетъ отдавать имъ. справедливость:
‘Живу я ни хорошо, ни слишкомъ худо. Въ Питеру притерплся. Спасибо ему. Я уже не узнаю себя и вижу ясно, что надо въ себ бить: это его дло. Въ письм нельзя высказать этого. Больше всего меня радуетъ, что я узналъ наконецъ, что чужія мысли, какъ бы ни противорчили нашимъ, должно выслушивать съ уваженіемъ и любопытствомъ, если только говорящій ихъ понимаетъ самъ себя. Недавно я поймалъ себя въ двухъ или трехъ случаяхъ, принявши за явную нелпость чужое мнніе (потому только, что оно противорчью моему), и потомъ увидлъ, что оно имло основаніе и заставляло меня отступиться отъ кровнаго убжденія, принявъ въ него новую сторону, новый элементъ. Всякая индивидуальность есть столько же и ложь, сколько и истина — человкъ ли то, народъ ли, и только ознакомляясь съ другими индивидуальностями, они выходятъ изъ своей индивидуальной ограниченности. Но объ этомъ посл. Съ французами я помирился совершенно {См. отзывы московскихъ временъ и письмо, отъ 14 марта, 1840.}: не люблю ихъ, но уважаю. Ихъ всемірно-историческое значеніе велико. Они не понимаютъ абсолютнаго и конкретнаго, но живутъ и дйствуютъ въ ихъ сфер. Любовь моя къ родному, въ русскому, стала грустне: это уже не прекраснодушный энтузіазмъ, но страдальческое чувство. Все субстанціальное въ нашемъ народ велико, необъятно, но опредленіе гнусно, грязно, подло’.
Онъ проситъ Боткина непремнно прочесть ‘Краснаго морского разбойника’ Купера, которымъ тогда восхищался. Но и В. Скоттъ и Куперъ, какъ ни велики сами по себ, въ сравненіи съ Шекспиромъ они малы и обыкновенны. Блинскій еще разъ прочиталъ ‘Ричарда II’… ‘Нтъ, братъ, что ни говори, а на счетъ Шиллера кто-нибудь изъ насъ грубо не понимаетъ одного. Все, что ты о немъ пишешь — правда, да только трагедій-то его читать нтъ мочи’.
Къ Петербургу онъ ‘притерплся’, онъ сдлалъ новыя знакомства, именно съ кружкомъ Комарова, гд бываетъ по субботамъ: ‘разъ въ недлю мн надо быть въ многолюдств молодомъ и шумномъ’. Но ему все еще памятенъ старый московскій кружокъ, и Блинскій пришелъ-было въ восторгъ, когда Боткинъ написалъ ему о своемъ намреніи хать въ Петербургъ,— намреніи однако не состоявшемся: ‘Ты сбирался въ Питеръ… Боже мой, да отъ одной мысли объ этомъ свиданіи выступаютъ у меня слезы на глазахъ. Недля, проведенная съ тобою, была бы вознагражденіемъ за восемь мсяцевъ тяжелаго страданія. Сколько бы надо было сказать другъ другу, какъ бы каждое слово было полно души и значенія, каждый разговоръ живъ, споръ интересенъ! Ахъ, Б., зачмъ ты написалъ мн объ этомъ несбывшемся намреніи, лучше бы мн было не знать о немъ’…
Это письмо отправлялось съ П. В. А-вымъ, съ которымъ Блинскій незадолго передъ тмъ познакомился. Блинскій говоритъ о немъ съ самымъ теплымъ сочувствіемъ, какъ о близкомъ человк, посвященномъ въ его интимную жизнь, который можетъ разсказать Боткину и то, чего онъ не помщаетъ въ письма…
Затмъ въ нашемъ матеріал перерывъ въ письмахъ на два мсяца, до середины августа.
Лтомъ была въ Петербург ‘цлая Москва’. Пріхалъ, какъ упомянуто, Кудрявцевъ, жилъ въ Петербург прежній философскій другъ, собиравшійся хать за границу, гд его цлью былъ Берлинъ и его философія, наконецъ, пріхалъ К-въ. Боткинъ былъ по своимъ торговымъ дламъ на нижегородской ярмарк.

——

Въ ма узжалъ за границу одинъ изъ петербургскихъ пріятелей, П. . З-въ. Блинскій поручалъ ему отыскать въ Берлин профессора Вердера, и узнать отъ него, что длается съ Станкевичемъ. Вердеръ, наставникъ Станкевича въ гегелевской философіи, сталъ его близкимъ другомъ, и посл около него собиралась обыкновенно небольшая колонія русскихъ искателей философіи. Въ письм изъ Берлина, отъ 13 іюня, З-въ сообщалъ Блинскому неутшительныя извстія: Вердеръ говорилъ, что здоровье Станкевича (жившаго тогда въ Неапол) очень плохо, и что онъ едвали поправится, то же подтвердилъ и Тургеневъ, постоянно видвшій Станкевича въ Неапол и находившійся тогда въ Берлин…
Только въ август дошло до Блинскаго извстіе о смерти Станкевича — человка, который по справедливости считался главой московскаго кружка, пользовался въ его сред неоспариваемымъ авторитетомъ и горячей привязанностью друзей. Извстіе пришло отъ А. П. Ефремова, одного изъ старыхъ московскихъ друзей, который былъ съ Станкевичемъ за-границей и былъ свидтелемъ его смерти {Анненковъ, біографія Станкевича, стр. 231—233.}. Степень привязанности Блинскаго къ Станкевичу читатель увидитъ изъ слдующихъ здсь писемъ. Блинскій, по его словамъ, принялъ равнодушно извстіе объ его смерти. Изъ письма видно, что это равнодушіе било тупое подчиненіе страшной судьб, что горесть скрывалась за ожесточеніемъ.
‘…Письмо мое доставитъ теб не радость и утшеніе, а горесть и страданіе,— пишетъ Блинскій.— Ни слова больше объ утшеніи и радости — это слова обманчивыя и безсмысленныя, понятія отрицательныя, а не положительныя! Я все думалъ, что горе и страданіе даны человку для того, чтобы онъ лучше зналъ радость и блаженство, но теперь, какъ опытъ заставилъ меня глубже заглянуть въ жизнь, я вижу, что радость и блаженство даны человку для того, чтобы онъ сильне страдалъ, жесточае мучился,— и жалокъ тотъ, кто ищетъ въ жизни не минут счастія, а прочнаго счастія, кто видитъ въ жизни не рядъ бивуаковъ, а постоянный домъ съ филистерскимъ халатомъ! Еще есть въ немъ смыслъ, если онъ чувствуетъ въ себ благородную ршимость и божественную способность сдлаться филистеромъ во всемъ значеніи этого слова, т.-е. скотиною вполн… Но если онъ неспособенъ сойтись съ прозою жизни и довольствоваться прсною водою съ нсколькими каплями вина,— нтъ ему счастія на земл, хотя онъ и боле, чмъ кто другой, и желаетъ счастія, и стремится къ нему, и достоинъ его!
‘Знаешь ли, Боткинъ,— ну да что за эффектная предисловія — въ чорту ихъ и пряме къ длу. Боткинъ — Станкевичъ умеръ!
‘Боже мой! Кто ждалъ этого? Не былъ ли бы, напротивъ, каждый изъ насъ убжденъ въ невозможности такой развязки столь богатой, столь чудной жизни? Да, каждому изъ насъ Казалось невозможнымъ, чтобъ смерть осмлилась подойти безвременно въ такой божественной личности и обратить ее въ ничтожество. Въ ничтожество, Боткинъ. Посл нея ничего не осталось, кром костей и мяса, въ которыхъ теперь кишатъ черви. Онъ живетъ, скажешь ты, въ памяти друзей, въ сердцахъ, въ которыхъ онъ раздувалъ и поддерживалъ искры божественной любви. Такъ, но долго ли проживутъ эти друзья, долго ли пробьются эти сердца? Увы! ни вра, ни знаніе, ни жизнь, ни талантъ, ни геній не безсмертны! Безсмертна одна смерть: ея колоссальный, побдоносный образъ гордо возвышается на престол изъ костей человческихъ и смется надъ надеждами, любовію, стремленіями!…
О, горе намъ, рожденнымъ въ свтъ!
— сказалъ старикъ Державинъ’…
Онъ приводитъ нсколько стиховъ изъ стихотворенія ‘На смерть кн. Мещерскаго’,— и продолжаетъ:
‘Видишь ли, какая разница между прошлымъ и настоящимъ вкомъ? Тогда еще употребляли слова тамъ и, обозначая ими какую-то terram incognitam, которой существованію сами не врили, теперь и не врятъ… и не употребляютъ даже въ шутку этихъ пустыхъ словъ…
‘Общее — это палачъ человческой индивидуальности. Оно опутало ее страшными узами: проклиная его, служишь ему невольно.
‘Смерть Ст. не произвела на меня никакого особеннаго впечатлнія. Я принялъ извстіе о ней довольно равнодушно. Думаю, что, причина этого отчасти и долговременная разлука: Ст. оставилъ меня совсмъ не тмъ, чмъ я сталъ теперь и былъ безъ него. Онъ похалъ въ Европу, я въ Азію — на Кавказъ. Духовную жизнь мою я считаю съ возвращенія съ Кавказа,— и все это развитіе до сей минуты (лучшее, по крайней мр примчательнйшее время моей жизни) совершалось безъ него. Разлука — ужасная вещь… Но это не главное. Главная причина — состояніе моего духа, апатическое, сухое, безотрадное, причины котораго и во вншнихъ обстоятельствахъ и внутри. Вншнія мои обстоятельства худы до нельзя, до послдней крайности. А внутри — не умю и сказать. Мысль о тщет жизни убила во мн даже самое страданіе. Я не понимаю, къ чему все это и зачмъ: вдь вс умремъ и сгніемъ — для чего-жъ любить, врить, надяться, страдать, стремиться, страшиться? Умираютъ люди, умираютъ народы,— умретъ и планета наша,— Шекспиръ и Гоголь будутъ ничто. Извстіе о смерти Ст. только утвердило меня въ этомъ состояніи. Смерть Ст. показалась мн тмъ боле естественна и необходима, чмъ святе, выше, геніальне его личность:
Все великое земное
Разлетается какъ дымъ:
Нын жребій выпалъ Тро,
Завтра выпадетъ другимъ.
‘Все вздоръ — калейдоскопическая игра китайскихъ тней. О чемъ же жалть!…
‘Ст. умеръ въ Нови, между Миланомъ и Генуею, въ ночь съ 24 на 25 іюня’…
Въ томъ же настроеніи пишетъ онъ (23 августа) къ Ефремову:
‘…Станкевича нтъ, и я уже не увижу его никогда, и никто никогда не увидитъ его,— странная, дикая, неестественная идея! Мн все не врится, все кажется, что смерть не посмла бы разрушить такой божественной личности. Разлука много отняла у меня: ты знаешь, какъ мы вс были глупы, когда оставилъ онъ насъ. Онъ не былъ свидтелемъ самаго важнаго періода моего развитія, онъ давно уже существовалъ для меня въ прошедшемъ, какъ воспоминаніе, какъ живое представленіе лучшаго, прекраснйшаго, что зналъ я въ жизни. О, если бы ты зналъ, Ефремовъ, какъ я завидую теб: ты жилъ съ нимъ цлый годъ, ты присутствовалъ при его послднихъ минутахъ, ты навсегда сохранишь живую память его просіявшаго по смерти лица’…
И здсь Блинскій говоритъ опять съ недоумніемъ, что извстіе не произвело на него глубокаго впечатлнія.
‘Странное дло! Какъ глубоко страдалъ я, и какъ религіозно было мое страданіе, когда умерла она {Та двушка, о которой говорится въ письм Блинскаго, отъ августа 1833 (гл. V).}, которая была совершенно чужое мн, хотя и прекрасное явленіе! Для меня было величавшимъ счастіемъ знать ее, видть и слышать,— и такъ хорошо зналъ ее, такъ мило видлъ и слышалъ ее, но большаго для меня и не могло быть, тогда какъ онъ называлъ меня своимъ другомъ, ему обязанъ я всмъ, что есть во мн человческаго,— и его смерть произвела на меня такое не глубокое впечатлніе! Можетъ быть, тутъ много значитъ, что я хоть мигъ, но видлъ ее не задолго до смерти. Но я думаю, что главная причина — мое теперешнее состояніе, которое можно характеризовать такъ: вры нтъ, знанія и не бывало, а сомннія превратились въ убжденія. Мысль о томъ, что все живемъ одно мгновеніе… эта мысль превратила для меня жизнь въ мертвую пустыню, въ безотрадное царство страданія и смерти. Смерть, смерть! вотъ истинный Богъ міра…. Зачмъ родился, зачмъ жилъ Станкевичъ? Что осталось отъ его жизни, что дала ему она? Нтъ, ‘му надо было умереть, потому что чмъ скоре, тмъ лучше’.
‘Бога ради, Ефремовъ, увдомь меня, какъ можно подробне обо всемъ, до малйшей подробности,— и какъ онъ жилъ, и какъ умиралъ. Не полнись, душа моя,— помни, что то, что ты знаешь о немъ, есть общее наше достояніе. О, какъ жажду я видться съ тобою! Будетъ ли это когда-нибудь, или и ты скоро же умрешь? Собери вс мои письма въ Станкевичу для доставленія во мн, если воротишься, или найдешь случай. Для меня священна собственная моя строка, которую читали его глаза’…
Сомнніе и скептицизмъ находитъ Блинскій и въ своемъ новомъ чтеніи, между прочимъ вмст съ К-вымъ, который былъ въ это время въ Петербург. Въ Москв К-въ читывалъ Блинскому Гегеля, теперь чтеніе возобновлялось въ другомъ направленіи,— гд для нихъ ‘исчезала всякая достоврность въ жизни и знаніи’.
‘К-въ читалъ мн отрывки изъ Фрауенштета (пишетъ Блинскій) — молодецъ Фрауенштетъ! Посл его брошюрки пропадетъ охота не только резонерствовать, или мыслить, но и что-нибудь утверждать. Очень радъ, что теб понравилась 2-я ст. моя о Лермонтов {‘От. Зап.’ 1840, No 7, Соч. III, стр. 592 и слд.}. Кроткій тонъ ея — результатъ моего состоянія духа, я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и по невол стараюсь держаться середина. Впрочемъ, будущія мои статьи должны быть лучше прежнихъ: 2-я ст. о Лермонтов есть начало ихъ. Отъ теорій объ искусств я снова хочу обратиться къ жизни и говорить о жизни. Въ ‘Набл.’ и ‘От. Зап.’ я досел колобродилъ, поэтоколобродство полезно: благодаря ему, въ моихъ статьяхъ будетъ какое-нибудь содержаніе, но такъ какъ въ Телескопскихъ’…
Блинскій уже давно смотрлъ на свою дятельность въ ‘Наблюдател’ какъ на ‘дло прошлое’, какъ на увлеченіе. Такъ онъ говоритъ объ этомъ журнал еще въ одной изъ статей апрльской книжки ‘Отеч. Записокъ’ {Статья о ‘Репертуар’, Соч. IV, стр. 86.}.
Въ приписк къ этому письму, онъ припомнилъ, что читаетъ ‘Антонія и Клеопатру’ Шекспира, и восклицаетъ: ‘Творецъ небесный, неужели и Шекспиръ сгнилъ — и только? Бога, ради, Боткинъ, скажи мн, есть ли у Шекспрра хоть что-нибудь, не говорю — дрянное, а не великое, не божественное?’ Онъ читаетъ ‘запоемъ’ Вальтеръ-Скотта, прочелъ пять трагедій Софокла — новыя впечатлнія,— ‘новый міръ искусства открылся передо мною. Вижу, что одно сознаніе законовъ искусства безъ знанія произведеній его — суета суетъ’. По словамъ, его, К-въ ‘много заставилъ его двинуться, самъ того не зная’. Онъ опять рекомендуетъ Боткину читать романы Купера, ‘Послдній изъ Могиканъ’, и другой, который готовился для ‘Отеч. Записокъ’ — ‘Путеводитель въ Пустын’ (The Pathfinder) служащій продолженіемъ ‘Могиканъ’. ‘Глубокое, дивное созданіе,— замчаетъ онъ о Патфайндер:— К-въ говоритъ, чтомногія мста этого романа украсили бы драму Шекспира’…
Тмъ же 12-мъ августа помчено другое (вроятно ране писанное) письмо Блинскаго, посвященное разсказу совсмъ иногорода, именно подробному описанію той ссоры, происшедшей на его квартир между двумя его пріятелями,— о которой говоритъ Панаевъ въ ‘Литер. Воспоминаніяхъ’ {‘Современникъ’, 1861, No 11, стр. 46—47. Поводомъ къ ссор были вовсе не ‘разсужденія о разныхъ философскихъ вопросахъ’, какъ говоритъ Панаевъ, а чисто личныя отношенія.}. Ссора приняла столь сильные размры, что результатомъ ея былъ вызовъ на дуэль. Блинскій перетревожился до послдней степени, и, описывая событіе нсколько времени спустя и успокоившись, съ добродушнымъ комизмомъ изображаетъ свою собственную роль въ этой исторіи. Для дуэли были необходимы секунданты — приходилось выбирать ихъ между пріятелями, и Блинскій, при всей малой способности къ такимъ воинственнымъ вещамъ, ршился-было быть однимъ изъ секундантовъ. Но дло было отложено, затмъ, что противники ршили — для большаго удобства — произвести свою дуэль за границей, куда вскор одинъ изъ нихъ ухалъ, другой выхалъ изъ Петербурга осенью 1840… Дуэль однако не состоялась и за границей.
Въ первыхъ числахъ сентября, Блинскій писалъ къ одному новому заочному знакомцу, котораго рекомендовалъ ему Боткинъ и который посл присоединился въ петербургскому кружку пріятелей Блинскаго. Боткинъ узналъ Кульчицкаго въ Харьков, куда, по зимамъ, здилъ по торговымъ дламъ своего отца, онъ встртилъ Кульчицкаго въ семейств Кронеберговъ. Это былъ ‘харьковскій литераторъ’,— какихъ описывалъ г. Де-Пуле въ біографіи Д. И. Каченовскаго,— еще молодой человкъ, съ легкимъ талантомъ, весело остроумный, но еще большой романтикъ. Онъ былъ великимъ поклонникомъ Блинскаго, котораго очень цнили и въ семейств Кронеберговъ, гд хранились литературныя традиціи отца, упомянутаго нами прежде профессора. Боткинъ (въ письм 9—12 февр., писанномъ посл поздки въ Харьковъ) разсказывалъ Блинскому объ его харьковскихъ друзьяхъ и почитателяхъ, и завлекъ любопытство и воображеніе Блинскаго {См. выше, письмо Блинскаго, отъ 18 февраля.}. Кульчицкій задумывалъ хать въ Петербургъ, но ему нетерпливо хотлось познакомиться съ Блинскимъ, и онъ еще въ начал года написалъ Блинскому письмо, которое очень понравилось ему своимъ добродушнымъ юморомъ. Знакомство началось, но Блинскій собрался отвчать ему только 6-го сентября. Кульчицкій присылалъ тогда небольшія статейки въ ‘Литер. Газету’, впослдствіи онъ участвовалъ и въ ‘Отеч. Запискахъ’.
Въ письм Блинскаго есть біографическія черты, не лишенныя интереса.
‘Я давно полюбилъ васъ искренно (пишетъ онъ, начавъ письмо извиненіями въ своемъ невжливомъ молчаніи), по разсказамъ Василія Петровича и вашимъ къ нему письмамъ (которыя, NB, читая, всегда хохоталъ до слезъ)…
‘Напрасно думаете вы, что кром Боткина въ Харьков все чуждо мн: нтъ, Харьковъ давно уже представляется мн въ мистическомъ свт. Кром уже васъ, котораго я считаю однимъ изъ самыхъ короткихъ моихъ знакомыхъ, меня давно интересовало семейство Кронеберговъ. Вамъ должно быть извстно, что я лично знакомъ съ Андреемъ Ивановичемъ {Извстный переводчикъ, между прочимъ едва ли не лучшій переводчикъ Шекспира.}, равно какъ и то, что покойный его родитель, не задолго до смерти своей, почтилъ меня перепискою со мною. Память этого незабвеннаго для всхъ человка священна мн, храню съ умиленіемъ, какъ святыню, его письма ко мн, и горжусь его вниманіемъ ко мн, хотя оно и было снисхожденіемъ къ молодому человку за доброе направленіе его натуры (къ тому же слишкомъ расхваленной усерднымъ пріятелемъ), а не заслуженная дань его достоинствамъ. Мн не нужно уврять васъ, что заочное знакомство съ отцомъ и личное съ сыномъ представили мн все семейство въ какомъ-то идеальномъ таинственномъ свт, и возбудили во мн живйшее желаніе (Боткинъ сказалъ бы: Sehnsucht) узнать его, тмъ боле, что оный часто упоминаемый Боткинъ наговорилъ мн о немъ такъ много поэтически-прекраснаго’.
Въ письм къ Боткину, отъ 5 сентября, развиваются темы, затронутыя прежде — тщета жизни, невріе въ дйствительность, недостоврность знанія. Боткинъ, въ письм въ Блинскому, жаловался съ своей стороны, что его благія стремленія не находятъ осуществленія, что отъ нихъ остается только ‘дымъ фантазій и мечтаній’. Блинскому также слишкомъ извстенъ этотъ дымъ.
‘…Но я въ томъ разнюсь отъ тебя,— говоритъ онъ,— что дымъ и называю дымомъ, не стою за нашъ вкъ, за который ты ратуешь съ такимъ донъ-кихотскимъ задоромъ! Другъ, это все слова и фразы, это тотъ дымъ, которыхъ испарялась наша молодость. Ты переживаешь себя, заживо умираешь, а все по старой привычк кричишь о разумности жизни. Если какой-нибудь гегеліанецъ (кажется, Фрауенштетъ), подкапываясь подъ основанія гегелизма, доходитъ до результата, что мысль (которую мы приняли за критеріумъ бытія) насъ надуваетъ, надвая на наши глаза очки, сквозь которыя мы видимъ все какъ ей угодно, а не какъ должно,— и восклицаетъ съ отчаяніемъ: ‘спасите меня, погибаю’,— такъ намъ ли, о, Боткинъ, не вопить, или, по крайней мр, намъ ли защищать дйствительность, если она, столь безконечно могущественнйшая насъ, такъ плохо защищаетъ сама себя? Что до личнаго безсмертія,— какія бы ни были причины, удаляющія тебя отъ этого вопроса и длающія тебя равнодушнымъ къ нему,— погоди, придетъ время, не то запоешь. Увидишь, что этотъ вопросъ — альфа и омега истины, и что въ его ршеніи — наше искупленіе. Я плюю на философію, которая потому только съ презрніемъ прошла мимо этого вопроса, что не въ силахъ была ршить его. Гегель не благоволилъ ко всему фантастическому, какъ прямо противоположному опредленно-дйствительному. К-въ говоритъ, что это — ограниченность. Я съ нимъ согласенъ’…
Онъ вспоминаетъ опять о смерти Станкевича: ‘что же стало съ нимъ? А разв это пустой вопросъ? Разв безъ его ршенія возможно примиреніе?.. Нтъ, я такъ не отстану отъ этого Молоха, котораго философія назвала Общимъ, и буду спрашивать у него: куда длъ ты его и что съ нимъ стало?’
Между извстіями и вопросами о друзьяхъ, онъ упоминаетъ объ А. И. Кронеберг, который въ это время работалъ надъ Шекспиромъ, и жалетъ, что не очень поладилъ съ нимъ въ прежнее время (вроятно, еще въ Москв). Блинскому очень нравится его статья {Шекспиръ. Обзоръ мнній о Шекспир, высказанныхъ европейскими писателями въ XVIII и XIX столтіяхъ. ‘От. Зап.’, 1840, No 9.}, въ ней онъ видитъ хорошее пониманіе Шекспира,— ‘а это много’, ему нравится и переводъ ‘Ричарда II’, обнаруживающій глубоко-поэтическую натуру.
Письмо, отъ 4 октября, высказываетъ уже въ очень опредленной форм тотъ поворотъ въ мнніяхъ Блинскаго, который совершался въ немъ съ его переселенія въ Петербургъ такимъ медленнымъ, мучительнымъ процессомъ сомнній, недовольства самимъ собой, борьбы, отчаянія и ожесточенія.’Дйствительность’ давно перестала быть для него тмъ, чмъ была прежде, онъ все чаще возвращается въ мысли объ обществ, и досадуетъ на прежнія идеалистическія заблужденія… Мы видли, какъ постоянно видоизмнялись въ новомъ направленіи его мысли о дйствительности, ‘общемъ’, о ‘французахъ’, о Шиллер, объ Entsagung, о любви,— каждое видоизмненіе была шагомъ въ новой систем понятій… Теперь онъ споритъ противъ Боткина, считавшаго свою натуру непроизводительною въ литературномъ смысл, и объясняетъ, что причина этой малой производительности заключается въ томъ, что самъ Боткинъ знаетъ, какъ мало можетъ онъ встртить себ сочувствія въ обществ, которое скоре всего отвтитъ на его трудъ пренебреженіемъ или чмъ-нибудь хуже.
‘Но чортъ съ нимъ (съ обществомъ),— наша участь — схимничество. Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дйствительностію! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Да здравствуетъ разумъ, да скроется тьма! какъ восклицалъ великій Пушкинъ Для меня теперь человческая личность выше исторіи, выше общества, выше человчества. Это, мысль и дума вка! Боже мой, страшно подумать, что со мною было — горячка или помшательство ума — я словно выздоравливающій. Да, Б., ты ничего путнаго не сдлаешь, хотя и доказалъ, что ты много-много прекраснаго могъ бы сдлать, но ни ты, ни твоя натура въ томъ не виноваты. Это общая наша участь,— и на этотъ счетъ я спою теб славную псенку —
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Надъ міромъ мы пройдемъ, безъ шума и слда (и проч.).
Ну, а пока будемъ что-нибудь длать хоть для забавы, разсянія отъ скуки или отъ безполезныхъ думъ объ испанскихъ длахъ’…
Дальше мы встртимъ еще боле ршительныя выраженія новаго взгляда на вещи…
Боткинъ упрекалъ ‘Отеч. Записки’ въ недостатк живыхъ историческихъ статей и иностранной критики (самъ онъ приготовилъ переводъ изъ Рппера, который назначался въ 1-ю книжку ‘Отеч. Зап.’ 1841 года). Блинскій отвчаетъ на это: ‘Да гд же ихъ взять? Вдь ‘О. З’. издаются трудами трехъ только человкъ — Ер., К-ва и меня — не разорваться же намъ, а другіе вс, могущіе длать, отговариваются тмъ, что у нихъ не производящія натуры’.
Блинскій получилъ наконецъ отъ своего друга отзывъ о Купер. Они совершенно сошлись во мнніи объ этомъ писател.
‘Величайшій художникъ!— восклицаетъ Блинскій: — я горжусь тмъ, что давно его зналъ, давно ожидалъ отъ него чудесъ, но это чудо (‘Патфайндеръ’), признаюсь, далеко превзошло вс усилія моей бдной фантазіи. ‘Сенъ-Ронанскія Воды’ торжественно признаю лучшимъ романомъ В. Скотта,— но куда до ‘Патфайндера!’ {Этотъ романъ Купера быть тогда переведенъ въ ‘Отеч. Запискахъ’, 1840, No 8 и 9.}.
Вопросъ о безсмертіи занималъ Боткина меньше и иначе. Блинскій мирится съ этимъ разнорчіемъ Ихъ интересовъ, потому что идеи нельзя навязать другому, пусть Боткинъ думаетъ объ этомъ иначе, за то у него есть свои, поглощающія его идеи, и, длясь своими идеями и своими страданіями, они будутъ дополнять другъ другу созерцаніе жизни,— тогда у нихъ не будетъ пустыхъ споровъ и возникнетъ живое пониманіе и симпатія. ‘Увидимся, потолкуемъ и поспоримъ’, но, замчаетъ онъ, ‘не могу пока умолчать объ одномъ, что меня теперь всего поглотила идея достоинства человческой личности и ея горькой участи — ужасное противорчіе!’ Онъ длится съ Боткинымъ и слдующимъ замчаніемъ: ‘М. Б. {Находившійся уже за границей.} пишетъ, что Стана, врилъ личному безсмертію, Штраусъ и Вердеръ врятъ. Но мн отъ этого не легче: все также хочется врить и все также не врится’.
Блинскій обрадованъ былъ новыми разсужденіями своего друга объ Entsagung, отъ котораго онъ такъ упорно, почти съ ненавистью отрекался {Ср. выше письмо, отъ 18—20 февраля 1840.}.
‘Именно, оно (Entsagung) есть свободное, вслдствіе нравственнаго понятія, отреченіе отъ блага жизни и принятіе на себя страданія, а не невольное. Вотъ я и нравъ былъ, что это слово и бсило, и оскорбляло меня. У меня отнимали то, чего я не имлъ еще и случая выказать. Можетъ быть, во мн этого и нтъ, а можетъ быть и есть — кто знаетъ? Я самъ не могу знать. Ты пишешь, что опять сошелся съ самимъ собою, что призракъ счастія разбить — признаюсь въ грх — плохо врю… Я вообще съ тобою вводномъ страшно я диво разошелся: читаю я не врю главамъ своимъ, когда ты говоришь о жизни и счастіи, съ уваженіемъ и не шутя, съ какою-то врою. Я не сойдусь, не помирюсь съ пошлою дйствительностію, но счастія жду отъ однихъ фантазій и только въ нихъ бываю счастливъ. Дйствительность — это палачъ’…
Въ конц письма Блинскій замчаетъ:
‘Недавно со мною (съ мсяцъ назадъ) случилась новая гисторія, которая до основанія потрясла всю мою натуру, возвратила мн слезы и безконечное, томительное, страстное порываніе, и кончилась ничмъ, какъ к прежде. Долго ли это продолжится. Видно, такова уже моя натура, какъ говоритъ Патфайндеръ. Всякому своя доля, но право, скверне моей ничего нельзя вообразить’… {Вроятно объ этой ‘гисторіи’, увлеченія, ничмъ не кончившемся, снизано нсколько словъ въ письм его къ Боткину, отъ 10 декабря 1840.}.
Новое длинное письмо, отъ 25 октября, посвящено почти исключительно той интимной исторіи Боткина, которая вообще занимаетъ много страницъ въ письмахъ Блинскаго за это время. Блинскій принимаетъ самое горячее участіе въ этой исторіи, высказываетъ свои взгляды на нее, старается опредлить и характеризовать дйствующія лица, успокоить своего друга и отвести его отъ экзальтированнаго чувства въ боле простому, спокойному и разумному пониманію вещей, То, что происходило тогда съ его другомъ, было ему знакомо по собственному опыту, это были ‘сильныя, но ложныя тревоги’, ‘рефлексія’. Затрудняясь высказать свою настоящую мысль, Блинскій хочетъ намеками указать сущность дла. Онъ проситъ своего друга оставить на время ‘все нмецкое* и особенно то, что ему всего больше нравится, и читать Купера, В. Скотта, Шекспира, или оторваться ‘на время* отъ идеальнаго міра и войти въ интересы міра положительнаго и практическаго.
Эстетическое лекарство Блинскій очевидно считалъ очень дйствительнымъ,— такъ глубоко онъ, да и его другъ, воспринимали поэтическія изображенія жизни, и чтеніе высокихъ художниковъ, какими были въ его* глазахъ, кром Шекспира, Вальтеръ-Скоттъ и Куперъ,— казалось Блинскому столь же сильнымъ средствомъ противъ фальшиваго идеализма и романтики, какъ обращеніе къ интересамъ практической жизни. Въ подтвержденіе необходимости выдти изъ фантастическаго міра въ практическій, Блинскій приводилъ собственный примръ:
‘Я не умю теб этого хорошо растолковать, но я хорошо это знаю но себ: нтъ въ мір мста гнусне Питера, нтъ погане питерской дйствительности, но я отъ нея не потерялъ, а пріобрлъ — я глубже чувствую, больше понимаю, во мн стало больше внутренняго и духовнаго. Если бы не журналъ, я бы съ ума сошелъ. Если бы гнусная дйствительность не высасывала изъ меня капля по капл крови,— я бы помшался. Оторваться отъ общества и затвориться въ себ — плохое убжище’…
Убждая своего друга смотрть на происшедшее съ нимъ, какъ на опытъ, на воспитаніе, и сохранить воспоминаніе о лучшихъ минутахъ, Блинскій снова нападаетъ на прежній идеализмъ, отъ котораго Боткинъ еще не излечился:
‘Теб стыдно и больно было признаться мн, что чувство твое убито, умерло: о, Боткинъ, ты все еще живешь въ мір героизма и теб трудно увриться, что вс люди — не больше какъ люди. Для меня — такъ человческая природа есть оправданіе всего. Событіе — вздоръ, чортъ съ нимъ… Важна личность человка, надо дорожить ею выше всего’…
Онъ опять приводимъ, въ вид эстетическаго аргумента, стихотвореніе Пушкина — ‘Подъ небомъ голубымъ страны своей родной’ и пр., и продолжаетъ:
‘Неужели намъ и теперь быть дтьми, которыя такъ жарко врили вчности человческихъ чувствъ и, утирая кулакомъ кровавыя слезы, повторяли, что жизнь — блаженство, и что намъ чудо какъ хорошо жить. Вчера любилъ, ныньче нтъ — моя ли вина. Худо и стыдно становиться на ходули, а за все остальное пусть отвчаетъ человческая натура’…
Въ конц октября, Блинскій былъ обрадованъ пріздомъ Кольцова, какъ разскажемъ дале. К-въ около того же времени ухалъ за-границу. Въ октябрьской книг ‘От. Записокъ’ только-что была напечатана статья его о сочиненіяхъ Сары Толстой, надлавшая въ то время шуму въ петербургскомъ кружк. Эта книга {‘Сочиненія въ стихахъ и проз графини С. . Толстой’. Переводъ съ нмецкаго и англійскаго. Москва. Дв части.}, изданная въ начал 1639 г. и не бывшая въ продаж, возбудила тогда особенное вниманіе, какъ оригинальное литературное явленіе, и по личности ея автора. Графиня Сара Толстая была дочь извстнаго . И. Толстого-Американца, хатъ ея была цыганка. Это была чрезвычайно талантливая двушка, съ блестящихъ, конечно свтскихъ образованіемъ, но фантастическая, нервная до страшно-болзненныхъ экстазовъ и ясновидній, она умерла въ 1838 г., едва семнадцати лтъ отъ роду. Ея сочиненія казались поэтическихъ откровеніемъ женственной природы, въ самой ея сущности, природы, еще нетронутой страстью и опытами жизни. Блинскій былъ также заинтересованъ этимъ явленіемъ. По первымъ впечатлніяхъ, Блинскій былъ въ восторг отъ статьи Б-за, и проситъ Боткина написать, какъ ему показалась эта статья и какъ о ней говорятъ въ Москв. ‘По мн — чудесная статья, но есть, особенно вначал, какая-то тяжеловатость’. Тутъ же онъ совтуетъ Боткину прочесть ‘Тарантасъ’, гр. Соллогуба — ‘премиленькая вещица’, восхищается ‘Ночныхъ сторожемъ’, Огарева {Семь главъ изъ ‘Тарантаса’ — въ ‘От. Зап.’ 1840, No 10, ‘Деревенскій сторожъ’, Огарева, No 9.}.
Въ слдующемъ письм (помченномъ 31 ноября, вмсто октября), Блинскій въ восторг отъ извстій Боткина, который собирался дятельно работать для журнала и побуждать къ тому же другихъ московскихъ пріятелей. Онъ разъ уже спорилъ объ этомъ предмет съ своимъ другомъ, у котораго было предубжденіе противъ журналовъ — объяснявшееся вроятно тогдашнимъ характеромъ большинства ихъ, и теперь снова высказываетъ свое мнніе о значеніи журнала для нашей публики.
‘Не повришь, Боткинъ, я съ ума схожу отъ радости — ты вдвое началъ существовать для меня теперь. Не думай, чтобы это выходило изъ моей журналоманіи — увряю тебя, что она давно уже прошла, уступивъ мсто разумному сознанію и глубокому убжденію, что для нашего общества журналъ — все, и что нигд въ мір не иметъ онъ такого важнаго и великаго значенія, какъ у насъ. Не боле пяти сочиненій разошлось у насъ, во сто лтъ, въ числ 5000 экз.,— и между тмъ есть журналъ съ 5000 подписчиковъ! Это что-нибудь значитъ! Журналъ поглотилъ теперь у насъ всю литературу — публика не хочетъ книгъ — хочетъ журналовъ,-и въ журналахъ печатаютъ цликомъ драмы и романы, а книжки журналовъ — каждая въ пудъ всомъ. Теперь у насъ великую пользу можетъ приносить, для настоящаго, и еще больше для будущаго, каедра, но журналъ большую, ибо для нашего общества, прежде науки, нужна человчность, гуманическое образованіе’…
Блинскій радуется »до сумасшествія’, что Боткину понравился 10-й No ‘Отечести. Записокъ’, онъ проситъ московскихъ друзей работать для журнала, жалуется на Грановскаго, который до сихъ поръ не прислалъ ни строки въ ‘От. Записки’, и не пишетъ ничего ему,— ‘а я (говоритъ Блинскій) право такъ люблю его, такъ часто думаю о немъ, особенно въ послднее время, когда я въ нкоторыхъ пунктахъ нашихъ московскихъ съ нимъ споровъ такъ измнился, что, при свиданіи, ему нужно будетъ не подстрекать, а останавливать меня’. Это — все т московскіе споры, которые велъ Блинскій въ конц 1839.
‘Чуть было не забылъ,— говоритъ онъ въ конц письма:— разсказъ Кольцова о пріем, сдланномъ московскою публикой Мочалову, измучилъ меня завистью къ вамъ, свидтелямъ его,— и въ Москв не нашлось человка, который бы написалъ объ этомъ въ журналъ!’…

——

Мы говорили прежде о томъ, съ какимъ сердечно-дружескимъ, можно сказать, нжнымъ чувствомъ Блинскій относился къ Кольцову. По перезд Блинскаго въ Петербургъ, они продолжали мняться письмами. Кольцовъ по прежнему обращался къ Блинскому какъ моральному авторитету, разсказывалъ ему о своей интимной жизни, которой ни передъ кмъ не открывалъ съ такимъ глубокимъ довріемъ, отдавалъ на его полный, окончательный судъ свои новыя работы, и съ скромною деликатностью ожидалъ его отзыва на свои симпатіи. Мы должны считать извстной біографію Кольцова, написанную Блинскимъ, надо только прибавить, что упоминаемый тамъ ‘московскій другъ’ Кольцова (жившій посл въ Петербург) былъ именно Блинскій. Письма Кольцова къ Блинскому остаются еще неизданными, и по ихъ совершенно интимному характеру не могутъ быть изданы въ цлости. Нкоторые отрывки изъ нихъ включены въ біографію, мы прибавимъ еще нсколько выдержекъ, въ особенности такихъ, которыя опредляютъ свойство ихъ дружескихъ отношеній и горячую привязанность Кольцова къ Блинскому — недосказанную послднимъ {Одно письмо Кольцова къ Блинскому (изъ бумагъ Ю. Н. Бартенева) напечатано еще въ ‘Р. Архив’ 1875, No 11, стр. 394—397.}.
Приводя письма Кольцова въ его біографіи, Блинскій замчаетъ однажды: ‘такъ писалъ онъ всегда, и почти такъ говорилъ. Рчь его была всегда нсколько вычурна, языкъ не отличался опредленностью, но за то поражалъ какою-то наивностью и оригинальностью’ {Сочин., т. XII, стр. 103.}. Этотъ недостатокъ опредленности происходилъ отъ непривычки Кольцова къ литературному языку, котораго онъ никогда не слыхалъ въ своемъ обыкновенномъ кругу, онъ самъ нердко признавалъ, что ему трудно высказать свою мысль, когда требовалась нсколько отвлеченная форма выраженія, а въ той ‘наивности и оригинальности’, которую затруднялся опредлить Блинскій, участвовало между прочимъ удивительное мастерство въ настоящемъ народномъ язык, которое даетъ такую силу выраженія поэзіи Кольцова, и нердко чувствуется въ его переписк. Эта черта его языка вроятно была еще не совсмъ привычна для тогдашняго литературнаго круга, когда въ самой литератур было еще немного образчиковъ настоящаго народнаго склада…
Извстіе о перезд Блинскаго въ Петербургъ порадовало Кольцова, но онъ жаллъ, что не увидитъ его въ Москв, куда собирался. Первое письмо въ Петербургъ Кольцовъ писалъ уже въ феврал 1840 г. ‘…Въ Питер вы — часъ добрый! Жить поживать припваючи. Каковъ Петербургъ?— Сръ, и воздухъ мутенъ, и дни грустны,— на первый разъ онъ, кажется, для всхъ таковъ, а обживешься съ нимъ, и получшаетъ, и чмъ ужь дальше, тмъ лучше да лучше, а наконецъ и вовсе полюбится… Какъ бы мн хотлось теперь хоть маленькую получить отъ васъ всточку!.. Я терплю и думаю, что у васъ шли все такія обстоятельства, что вамъ было не до меня и, можетъ быть, порою часто не до себя, иначе я не могу и думать объ вашемъ долгомъ-долгомъ молчаньи. Если и теперь не до меня,— не пишите еще, справляйтесь съ своими внутренними и вншними требованіями, Богъ дастъ, придетъ время лучшее, тогда можно поговорить и со мною… Я знаю васъ, и это сознаніе всегда говоритъ мн, также какъ и прежде’… Онъ посылаетъ Блинскому нсколько стихотвореній, отдавая на его ршеніе: что получше — напечатать, что не хорошо — оставить. Кольцовъ вообще самъ не ршался судить о своихъ стихотвореніяхъ, и спрашивалъ обыкновенно мннія Блинскаго. Онъ проситъ дать что-нибудь изъ его пьесъ Плетневу для ‘Современника’: ему ‘стыдно’ передъ Плетневымъ и редакторомъ ‘Отеч. Записокъ’, которые посылаютъ ему свои книжки, и онъ думаетъ, что мало отплачиваетъ имъ за то своими стихами: ‘они, положимъ, люди добрые и хорошіе, а все-таки за бумагу и въ типографію, а иногда и (за) пьесы платятъ, я думаю, деньги’ (!).
Въ другихъ письмахъ (отрывкахъ), начала 1840, онъ раз4 сказываетъ Блинскому о своей домашней и дловой жизни, которая начинала крайне тяготить его: ему становилась невыносима ‘матеріальность’, торговыя дла, какъ они велись въ его кругу, и полное одиночество въ его нравственныхъ интересахъ. Онъ не жалуется, но разсказываетъ, и съ раздраженіемъ сознаетъ, что ему даже становится трудно писать въ Блинскому, съ которымъ такъ хотлось бы бесдовать, онъ винитъ себя въ недостатк воли, въ малодушіи, но вмст съ тмъ думаетъ, что не могъ бы ничего сдлать противъ окружающаго, еслибы и захотлъ.
‘Вотъ и теперь — пишу, а о чемъ? Думать тошно, а силы нтъ горю пособить: мн даны отъ Бога море желаній, и съ кузововъ души. Я очень знаю, что вы такое, да вамъ надобно того, что часто у меня не дома… Еще и то порою приходило въ мысль, чтобы васъ не безпокоить слишкомъ черезчуръ мелкою дрязгою…. хоть я и давно замчалъ въ васъ боле во сто разъ (расположенія), чмъ въ другихъ, но все-таки боялся: душа темна… Мн возвыситься до вашей дружбы мудрено…. я вашъ давно, но вы мои еще недавно’. Письмо, полученное отъ Блинскаго, ршило въ немъ много сомнній и успокоило его, совты Блинскаго угадывали то, что было ему нужно… ‘Вы въ своемъ кружк переродили меня,— говоритъ онъ дальше. Въ послднюю поздку {Въ Москву, въ 1838.} много добра захватилъ а у васъ, прежде только и зналъ, что людей проклиналъ, теперь благодарю Бога за жизнь свою. Одно измнило мн. Жаль Серебрянскаго, вы одни замтили его. Какая прекрасная душа была! Какъ онъ васъ любилъ и уважалъ’.
Въ слдующемъ письм опять разсказъ о тягостной жизни, изъ которой Кольцовъ не зналъ выхода. Петербургскіе друзья думали вызвать Кольцова изъ Воронежа, думали, что онъ можетъ заняться книжной торговлей, редакторъ ‘Отеч. Записокъ’ предлагалъ ему перехать въ Петербургъ и взять на себя управленіе конторой журнала {Ср. Сочин. Бл., XII, стр. 110.}. Въ другомъ письм Кольцовъ объясняетъ, отчего ему невозможно было принять этихъ предложеній: всякая, и книжная торговля, безъ большихъ средствъ, по его мннію, непремнно связана съ обманомъ, съ тми торговыми продлками, которыя были ему ненавистны, не, кром того, ему нельзя было покинуть Воронежа, гд отецъ связалъ его денежными обязательствами по своимъ дламъ.
Въ конц апрля 1840, онъ пишетъ Блинскому длинное письмо. Онъ угадалъ причину молчанія Блинскаго — и теперь горячо благодарить его за письмо. Онъ смущается тмъ, что посланныя имъ пьесы не понравились Блинскому: ‘вы мною теперь такъ владете, что ваше слово — приговоръ’. Осенью онъ думалъ быть въ Петербург… Теперь онъ надялся отдохнуть недли на три: въ Воронежъ пріхалъ Мочаловъ, ‘и у насъ въ Воронеж большой праздникъ, у театра шумъ и давка,— онъ пробудилъ нашъ сонный городъ’. Съ Мочаловымъ Кольцовъ былъ знакомъ еще по московскому кружк, и они встртились дружески. Кольцовъ восхищается ‘Отеч. Записками’: ‘журналъ — чудо! критика — небывалая, у насъ вс хватились читать его, и критику преимущественно’, самъ онъ находитъ, что критика въ журнал всего лучше. Онъ въ восторг отъ разсказовъ и стихотвореній Лермонтова {Тогда печатались въ ‘Отеч. Зап.’ отрывы изъ ‘Героя нашего времени’.}, находитъ, что Клюшниковъ (—-) ‘началъ поправляться, и шибко пошелъ впередъ’, ‘а Каткова, изъ Гейне — Ратклифъ — я не понимаю’ {‘Ратклифъ’, въ перевод г. Каткова, помщенъ былъ въ одной изъ послднихъ книгъ ‘Отеч. Зап.’ 1839.}. Онъ посылаетъ Блинскому еще рядъ своихъ стихотвореній, съ замчаніями, иногда оригинально высказанными {‘Псня ‘Такъ и рвется душа’. Посмотрите на нее: конецъ что-то въ одномъ стих у меня заломился… Дума 12-я. Она у меня выскочила въ минуту, если она не изъ чего-нибудь, то пусть будетъ моя. Какъ-то такимъ образомъ у меня не писалось, хоть я и не охотникъ на чужбинку’.}. Блинскій думалъ тогда сдлать изданіе его стихотвореній, Кольцовъ пишетъ: ‘во только буду васъ просить при сбор книги выбирать одн добрыя (пьесы), а кой-какія слабыя, хотя бы он и были ужъ напечатаны, въ книг не печатать… Людямъ не много толку, что я мщанинъ, а надобно, чтобы, книга стояла сама за себя, безъ уменьшенія и увеличенія’… Изъ его литературныхъ мнній любопытенъ отзывъ о Дал. Ему пришла мысль передлать въ оперу, хоть для чтенія, пьесу Даля ‘Ночь на распутьи’: ‘она писана, хром нкоторыхъ мстъ, языкомъ варварскимъ, а матеріалъ драмы — русскій, превосходный’. Кольцовъ видимо не выносилъ искусственно-народнаго языка Даля, и думалъ, что въ передлк пьесу Даля, ‘по крайней мр можно было бы прочесть, а то ее теперь и прочесть нельзя’.
Въ письм 15 августа, опять очень длинномъ, Кольцовъ радуется на дятельность Блинскаго. ‘Не шутя и не льстя говорю вамъ: давно я васъ люблю, давно читаю ваши мннія, читаю и учусь, но теперь читаю ихъ больше… и понимаю лучше. Много ужъ они сдлали добра, но боле сдлаютъ… Ваша рчь — высокая, святая рчь убжденія’… О вызд изъ Воронежа теперь ему поздно думать, это нужно было сдлать, когда былъ помоложе, притонъ у него ‘нту голоса въ душ быть купцомъ’, его задушевное желаніе — учиться, прочитать многое, и поздить года два по Россіи, но желаніе это несбыточно. Онъ объясняетъ подробно, почему нельзя ему взяться и за книжную торговлю, по его словамъ, книжная торговля у насъ ведется обыкновенно на небольшія средства, всякимъ сначала’ безъ опыта и образованія, и потому вести ее честно этимъ людямъ невозможно. Его отношенія съ отцомъ были, какъ извстно, очень тяжелыя, и занятія его литературой давали только лишній поводъ въ привязкамъ и попрекамъ {Ср. дале выписку у Блинскаго, XII, стр. 110—111.}. ‘Мн отъ него и такъ достается довольно,— говоритъ Кольцовъ.— Чуть мало-мальски что не такъ, такъ ворчитъ и сердится. Вы — говоритъ — все по книжному, да по печатному, народъ грамотный, ума палата.’. Вы боитесь за меня,— продолжаетъ дале Кольцовъ,— чтобы я скоро не потерялся {Т.-е., кто жизнь въ Воронеж окончательно надломитъ его.}, это правда, и такая правда, какою она лишь можетъ быть. Не только черезъ пять лтъ, даже скоре, живя такъ — и въ Воронеж. Но что-жъ длать? буду жить, пока живется’… ‘А что въ 1838 году я въ Москв написалъ такъ много и хорошо,— это потому, во-первыхъ, что я былъ съ вами и съ людьми, которые собою меня каждый день настраивали, во-вторыхъ, я почти не длалъ ничего и былъ празденъ, тяготило до смерти одно дло, но одно дло, не больше… А живя въ Воронеж, кругомъ меня другой народъ, татаринъ на татарин… а длъ беремя… и я какъ еще пишу, и для чего пишу? Только для васъ для однихъ. А здсь я за писаніе терплю больше оскорбленій, чмъ снисхожденій, всякій подлецъ такъ на меня и лзетъ: дескать, писак-то и крылья ошибить… А что я пишу не все хорошо, вы объ этомъ сказали правду тоже. Почему же у меня идутъ пьесы не вс хороши? Он всегда шли такъ, но прежде былъ Серебрянскій: онъ дурныя рвалъ, а теперь он вс идутъ къ вамъ’. Кольцовъ находилъ, что ему въ особенности недостаетъ впечатлній искусства, ему хотлось бы послушать музыки, повидать живописи и скульптуры, Петербургъ и Москва (т.-е. единственные города, гд можно найти умственную жизнь и общество), какъ ему казалось, ‘своимъ величествомъ способствуютъ силамъ человка’, наконецъ, театръ… Онъ съ нетерпніемъ ждетъ свиданія съ Блинскимъ: ‘ахъ, дай-то Богъ, чтобъ оно скоро исполнилось, рвется моя душа видть васъ и слушать васъ’… ‘Въ Москв не засижусь’,— прибавляетъ онъ въ конц письма, тамъ онъ думалъ видть только Боткина, Мочалова и Щепкина:— ‘да еслибъ Богъ далъ увидть Гоголя: застану въ Москв — и не знакомъ, а ужъ пойду къ нему’…
Къ этому письму приложена извстная прекрасная псня: ‘Въ непогоду втеръ воетъ, завываетъ’. Припомнивъ ее, читатель можетъ увидть, какъ близко она передавала его собственное страданіе и тяжкую борьбу ‘съ горемычной долей’.
Блинскій также съ нетерпніемъ ждалъ своего поэта.
‘Бдный Кольцовъ, какъ глубоко страдаетъ онъ,— пишетъ Блинскій къ Боткину, отъ 5 сентября.— Его письмо потрясло мою душу. Все благородное страждетъ — одни скоты блаженствуютъ, но т и другіе равно умрутъ: таковъ вчной законъ Разума. Ай да разумъ! Какъ прідетъ въ Москву Кольцовъ, скажи, чтобы тотчасъ же увдомилъ меня, а если подетъ въ Питеръ, чтобы прямо ко мн и искалъ бы меня на Васильевскомъ острову (слдуетъ адресъ)… У меня теперь большая квартира, и намъ съ нимъ будетъ просторно’…
Въ началу октября Больцовъ, кажется, былъ уже въ Москв. Блинскій пишетъ къ Боткину, отъ 4 октября:
‘Кольцова разцлуй и скажи ему, что жду не дождусь его прізда, словно свтлаго праздника. К-въ умираетъ отъ желанія хоть два дни провести съ нимъ вмст. Скажи, чтобъ прізжалъ прямо во мн, нигд не останавливаясь ни на минуту, если не хочетъ меня разобидть’. (Слдуетъ опять подробный адресъ).
Кольцовъ пріхалъ въ Петербургъ въ октябр и пробылъ, кажется, до конца ноября: онъ прожилъ это время у Блинскаго {Въ біографія Кольцова, Блинскій считаетъ три мсяца, но по письмамъ этого не выводить. Сочин. XII, стр. 111.}. Въ письм къ Боткину, отъ 25 окт., Блинскій замчаетъ: ‘Кольцовъ живетъ у меня — мои отношенія къ нему легки, я ожилъ немножко отъ его присутствія. Экая богатая и благородная натура!’
По возвращеніи въ Москву, на обратномъ пути домой, Больцовъ писалъ Блинскому, отъ 15 декабря:— ‘Вамъ до послдней степени кажется невроятнымъ мое долгое молчанье. 18 дней я живу въ Москв и къ вамъ еще ни слова. Да, мн самому это ужъ показалось очень страннымъ. Но или такъ у меня въ натур, или похавши изъ Питера мн было очень горько: разстаться съ вами прежде было дломъ обыкновеннымъ, теперь не такъ. Я какъ долго не могъ привыкнуть, что ухалъ, ду, въ Москв — и васъ со мною нту’. Петербургъ на этотъ разъ мало его занималъ, и ничего въ немъ не оставилъ, проигрышъ дла сильно отяготилъ его, но въ Москв постила ‘полная жизнь’, онъ сталъ писать, и написанное посылалъ съ письмами… Онъ разсказываетъ Блинскому московскія новости, о Боткин, Брасов, Аксаковыхъ, М. С. Щепкин, родныхъ Блинскаго. Въ Боткин онъ замтилъ нкоторую перемну — онъ сталъ мягче и ближе къ Кольцову, послдній думалъ, что вроятно это происходило отъ писемъ Блинскаго, и жаллъ, что Блинскій это сдлалъ, т.-е. писалъ къ Боткину о немъ: онъ не хотлъ никакого натянутаго чувства. ‘И я сначала бывалъ у него не очень часто, несмотря на то, что онъ былъ ко мн всегда хорошъ, но потомъ увидлъ, что… есть у него свое для меня мстечко особенное, тутъ мн стало легче, и я бывать началъ чаще’. Боткину очень понравилась статья Блинскаго о театр {Соч. IV, стр. 161 и слд. ‘От. Зап.’, 1840, No 10 и 11.}: ‘онъ ее прочелъ пожирая’. ‘За критику о Ломоносов въ Москв люди стараго времени васъ бранятъ на чемъ свтъ стоитъ’ {Это была небольшая библіографическая статья по поводу изданія сочиненій Ломоносова,— гд Блинскій ршился сказать, что ‘Ломоносовъ не поэтъ’ (Сочин. IV, стр. 46 и слд. ‘Отеч. Зап.’ 1840, кн. 11).}… Наконецъ, Кольцовъ опять обращается въ Блинскому, разспрашиваетъ объ его длахъ. ‘У васъ теперь, я думаю, самая головоломная работа и много непріятностей, это я особенно представляю. И дай Богъ, чтобъ обманулся. Какъ ни вспомню я о васъ, все мн что-то длается грустно, и на что ни смотрю, все темно, кром — если сладили съ Плетневымъ’… Повидимому, Блинскій думалъ оставить ‘Отеч. Записки’ и работать въ журнал Плетнева. ‘Мн какъ-то теперь вы все сдлались ближе, и каждая ваша боль больна и мн Когда же прояснится вашъ горизонтъ? Или онъ чистъ и теперь? Напишите, вы меня обрадуете. А мое долгое молчаніе простите… Ахъ, еслибъ къ вамъ скоре! Еслибъ знали, какъ де хочется мн’ хать домой,— такъ холодомъ и обдаетъ при мысли хать туда’.
Другое письмо Кольцовъ писалъ Блинскому, отъ 10 января 1841. Кольцовъ встртилъ новый годъ у Боткина, въ кругу его московскихъ друзей, гд былъ и Грановскій, Щепкинъ, К-ръ, Красовъ, Клюшниковъ, Лангеръ, Крюковъ, Сатинъ и др. Встрча была шумная и веселая. Но это не развлекло тоски Кольцова, и онъ снова обращается въ Блинскому съ выраженіями своего сочувствія, которое все сосредоточилъ на немъ. ‘Да, милый В. Г., гд вы, тамъ для меня жизнь всегда тепле, а гд васъ нтъ — другое дло. Чмъ больше проходитъ время, тмъ больше эта истина доказывается опытомъ. Я теперь яснй началъ чувствовать, какъ цлый міръ иногда можетъ сосредоточиваться въ одномъ человк. Кажется, скоро придетъ пора, что вы для меня замните всхъ и все. Моя душа часто начала говорить про это и никуда не просится жить, какъ къ вамъ. Когда-то придетъ это время, когда можно будетъ мн это сдлать не словами, а дломъ! Боже сохрани, если Воронежъ почему-нибудь меня удержитъ у себя еще надолго — я тогда пропалъ’. Нкоторыя изъ его новыхъ стихотвореній Блинскому понравились, и онъ въ восторг: ‘получилъ ваше письмо, прочелъ, и подо мной земля загорлась’.
Еще одно длинное письмо изъ Москвы Кольцовъ писалъ 27 января. Въ его біографіи приведена выписка изъ этого письма, гд Кольцовъ говоритъ о своемъ безвыходномъ положеніи и страшной необходимости хать домой {Сочин. XII, стр. 112—113.}. Прибавимъ къ этому еще два-три отрывка. Письмо это любопытно, между прочимъ, одной чертой привязанности Кольцова къ Блинскому. Проживъ у него въ Петербург довольно долго, Кольцовъ видлъ вс подробности его образа жизни, его домашняго холостого быта. Теперь Блинскій упомянулъ въ письм, что ему въ послднее время нездоровилось. Кольцовъ принялъ извстіе съ большой заботой, и, гораздо боле Блинскаго привычный въ практическимъ сторонамъ жизни, онъ большую долю письма посвящаетъ домашнимъ интересамъ Блинскаго, даетъ ему практическіе совты о хозяйств, о нужной ему гигіен, собирался даже лечить его, и т. д., все это самымъ серьезнымъ образомъ, какъ заботливый дядька. Это — почти трогательно, и иногда немного забавно. Относительно своихъ длъ, онъ по прежнему думалъ, что ему нельзя сдлаться книгопродавцемъ, какъ прелагали его петербургскіе друзья {Говоря, что ему ршительно нельзя жить дома, въ своемъ кругу, онъ замчаетъ: ‘…Даже жить въ Петербург, быть книгопродавцемъ, значитъ, быть Поляковымъ, а иначе нельзя. Каковы люди, таковъ и купецъ. Онъ не самъ по себ гадокъ и плутъ, а такимъ его выработываютъ люди, съ которыми онъ иметъ сдлки. Кто въ Петербург честенъ? Кто въ Москв честенъ изъ нихъ?— Никто’… и проч. Поляковъ — тотъ самый книгопродавецъ, который держалъ тогда контору ‘Отеч. Записокъ’ и живо изображенъ въ ‘Воспоминаніяхъ’ Панаева. ‘Соврем.’ 1861, кн. 11, стр. 47—48.}.
Боткинъ въ это время ухалъ въ Харьковъ. Кольцовъ безъ него скучалъ еще больше. Въ письм онъ высказываетъ слдующее сужденіе о Боткин:— ‘Москва въ литературной жизни совсмъ устарла, выжилась. Можетъ, и есть кружки молодыхъ людей, но я ихъ не знаю. Въ ней остается одинъ Василій Петровичъ (Боткинъ). Забрось онъ, и послдніе обломки,— стараго, талантливаго, горячаго, вдохновеннаго кружка какъ не бывало. Все разсыпится врозь и едва-ли когда опять соберется. Кажется, никогда’. Другими словами, Кольцовъ думалъ, что Боткинъ остался въ Москв единственнымъ человкомъ, около котораго могъ собираться старый кружокъ и тмъ поддерживать нравственную солидарность и единство дятельности. Это было до извстной степени справедливо. Любопытны и другія его мннія. ‘До смерти радъ,— пишетъ онъ,— что ‘От. Записки’ идутъ хорошо. Первый нумеръ хорошъ, и здсь его читаютъ, и даже кой-кто не говорятъ, что читаютъ:— мы еще не видали, а дальше, смотришь, и проговорятся, что это въ немъ ни на что не похоже… О вашей стать {‘Русская литература къ 1840 году’, ‘Отеч. Зап.’ 1841, кн. 1, Сочин. т. IV, стр. 195 и слд.} ходятъ сужденія разныя. Одни, и весьма немногіе, говорятъ, что первая половина хороша, а вторая ужъ очень нахальна, другіе удивляются, какъ ее напечатали, и видятъ въ ней вещи небывалыя, ну, а все,— критику, библіографію и смсь читаютъ исключительно’… Въ Москв былъ тогда слухъ, что Блинскій отказывается отъ ‘Отеч. Записокъ’, многимъ этотъ слухъ былъ очень пріятенъ. Какъ видно, что-то подобное такому намренію дйствительно было, и Кольцовъ, узнавши источникъ слуха, жалетъ, что Блинскій подалъ къ вену поводъ. ‘Напрасно вы Савельеву говорили, что вы отъ ‘От. Записокъ’ отказались, это везд разнеслось, вы человкъ сдлались теперь такой, котораго втайн вс любитъ и боится. Ваши мнніи вс читаютъ, и они стали приговоромъ, противъ нихъ скоро никто выйтить не захочетъ, да и не сможетъ. Ну, а въ случа, если вы себ сломите шею, то многіе будутъ очень рады, и въ ихъ сожалніи будетъ выражаться душевная радость. На васъ глаза всхъ обращены, и ваше мсто торжественно и шатко. Одно мн больше всего у васъ нравится, особенно теперь,— что вы можете безпощадно мстить людямъ за ихъ эгоизмъ. Особенно — гнили стараго вка. Они вс стоятъ на важныхъ ступеняхъ, а пользы отъ нихъ ни. на алтынъ. Они чужое право присвоили себ. Если человкъ завладлъ общимъ интересомъ, то и выполняй дло, какъ оно требуетъ, или откажись, или передай его другимъ, когда нтъ силъ длать пользу’…
Затмъ новыя письма Кольцова были писаны уже изъ Воронежа. Съ Блинскимъ онъ уже больше не видался.

——

Съ декабря 1840 до января 1841, идетъ рядъ длинныхъ писемъ, которыми завершается переломъ въ понятіяхъ Блинскаго, и съ которыхъ можно считать новый періодъ его литературной жизни. Вс старые вопросы, занимавшіе его мысль, являются предъ нимъ совсмъ въ иномъ свт, онъ остается идеалистомъ,— потому что былъ имъ по природ,— но его идеализмъ перестаетъ быть отвлеченнымъ и, покидая область полуфантастическихъ мечтаній о полнот ‘абсолютной жизни’, находитъ боле серьзныя задачи въ дйствительномъ мір, въ обществ. Первые шаги въ этомъ направленіи были до послдней степени тяжелы для Блинскаго. ‘Дйствительность’, при ближайшемъ знакомств, ужаснула его, и весь запасъ нравственныхъ стремленій къ высокому, пламенной любви къ правд, направлявшійся прежде на идеализмъ личной жизни и на искусство, обратился теперь на скорбь объ этой дйствительности, на борьбу съ ея зломъ, на защиту достоинства человческой личности, безпощадно попираемаго этой дйствительностью. Новая задача, которую ему нужно было одолть, была нелегка: Блинскому былъ неясенъ самый путь, какимъ слдовало идти въ ея опредленію,— отсюда рядъ колебаній, постоянной работы мысли, порывовъ чувства, увлеченій, ошибокъ,— но онъ не пугался трудностей, не устрашался никакими послдствіями мысли, и — увлекалъ за собой современное ему поколніе. Въ ряду дятелей того времени, собравшихся въ новомъ дружескомъ кружк, были люди и боле высокаго таланта,— но руководящей силой сталъ именно Блинскій. Его внутренняя исторія этого времени есть психологическая исторія цлаго поколнія. Страсть, съ которой онъ воспринималъ идею, и буквально боллъ’ ею, длала его самымъ энергическимъ ея представителемъ, и доставила ежу глубокое нравственное вліяніе.
Этотъ періодъ борьбы и перелома естественно былъ исполненъ особеннаго нравственнаго возбужденія, и потому опять особенно обиленъ письмами. Чмъ сильне была внутренняя работа, тмъ больше была потребность высказаться, можно сказать, что этимъ Блинскій уяснялъ самому себ процессы своей мысли: излагая мысль, онъ долженъ былъ давать ей опредленность и, завершивъ ее, шелъ дале, въ новымъ ея послдствіямъ, при постоянной работ надъ опредленіями, случалось, что доканчивая письмо, онъ уже не былъ доволенъ началомъ,— мысль его уже успвала измниться.
Приводимъ опять лишь существенныя мысли, по необходимости оставляя много частныхъ и личныхъ подробностей.
Въ письм 10 декабря Блинскій начинаетъ изъявленіемъ своей радости ‘скорому свиданію’, о которомъ писалъ ему Боткинъ: ‘у меня вс жилки задрожали отъ этой мысля’. Но онъ не знаетъ, говоритъ ли Боткинъ о Рождеств или о Пасх, когда долженъ былъ онъ пріхать въ Петербургъ: ‘если ты разумешь Пасху,— то, Боткинъ, ради всхъ святыхъ, не напоминай мн объ этомъ скоромъ свиданіи, до котораго мы успемъ съ тобою сто разъ умереть. Вдь это передъ окончаніемъ зимы въ Питер — да это цлая вчность!’
Блинскій поздравляетъ своего друга съ ‘воскресеніемъ’. Боткинъ писалъ ему, что преодоллъ упадокъ духа, навлеченный неблагопріятнымъ концомъ своей сердечной исторіи, чувствуетъ въ себ свжесть, потребность дятельности, Блинскій въ восторг, что другъ ею вышелъ изъ царства фантазіи и призраковъ, и совтуетъ ему окончательно разорвать вс нити, связывающія его съ этимъ прошлымъ. Илъ нравственная связь длала то, что личная жизнь каждаго была общимъ опытомъ, и исторія Боткина давала свой результатъ и Блинскому:
‘Твоя исторія довершила давно уже начавшіеся во мн переворотъ. Я наконецъ сбросилъ съ себя вс идиллическія и буколическія пошлости… я уже потерялъ всякую охоту толковать (и даже мечтать) о любви и женщин… Я понимаю теперь любовь очень просто. Ея основа — разность половъ, а причина выбора — гармонія натуръ и капризъ субъективности. Черезъ эхо я нисколько не исключаю ни мистики сердечной, ни лиризма чувства, ни сладкаго и таинственнаго волненія надеждъ, сомнній, предчувствій и т. п.’…
Но женщина — не есть только женщина, и мужчина — не только мужчина, каждый изъ нихъ при этомъ человкъ, существо духовное, и потому соединеніе ихъ есть ‘тайна, но тайна свтлая, какъ лучъ солнечный, здоровая и не расплывающаяся въ пустот мистическихъ призраковъ и Аксаковскаго идеализма’. Онъ уже не вритъ предопредленію въ любви…
‘Некогда много толковать объ этомъ, да въ письм не выскажешь и вполовину того, что хочешь, по только я понимаю это дло очень просто и вмст съ тмъ очень человчески. Я уже не поклоняюсь женщин, какъ рабъ деспоту, какъ дикарь божеству своему. Если я возьму отъ нея любовь ея, то не какъ милость божества недостойной его твари, а какъ слдующее мн по праву, и за что я могу заплатить еще съ лихвою, дать гораздо больше. Мужчина, когда женится, теряетъ много — свою свободу, энергію своей борьбы съ дйствительностію, которой тогда принужденъ бываетъ уступать иногда, приростаетъ, какъ улитка, къ одному мсту… Женщина, выходя за-мужъ, ничего не теряетъ, но все выигрываетъ: изъ Семейства, гд съ каждымъ годомъ становится боле и боле чужою… тягостнымъ бременемъ, переходитъ она въ свой домъ, госпожою, свободно и законно предается влеченію сердца и требованіямъ натуры… Дале: женщина — слабйшій организмъ, низшее существо, чмъ мужчина. Лучшая изъ женщинъ хуже лучшаго изъ мужчинъ. Въ женщин какъ-то нтъ середины — или глубока, или совсмъ мелка и ничтожна. Въ самыхъ лучшихъ изъ нихъ много чего-то ничтожнаго’…
Онъ приводитъ въ примръ одну женщину — ‘чудное созданіе, брилльянть своего пола’,— которая однако, не принявъ любви человка достойнаго, предпочла человка ничтожнаго, съ которымъ и была несчастна. Свой идеалъ Блинскій указываетъ въ двушк, виднной имъ въ прежнія времена {Это — та же двушка, о смерти которой онъ упоминаетъ въ письм въ Ефремову, отъ 23 августа 1840.}.
‘…Лучшей я не встрчалъ. Красота, грація, женственность, гуманизмъ, доступность изящному и всему человческому въ жизни и въ искусств, стыдливость, готовность скоре умереть, чмъ перенести безчестіе, способность къ простой, дтской, но безконечной преданности къ избранному — вотъ стихіи, изъ которыхъ она была составлена и лучше этого ничего нельзя вообразить.
‘…Да, я наконецъ созналъ, что быть мужчиною чего-нибудь да стоитъ. Баковъ бы я ни былъ, но я борюсь съ дйствительностію, вношу въ нее мой идеалъ жизни… Ей-Богу не лгу — меня теперь больше мучитъ одиночество, чмъ мечта о любви и женщин. Борьба съ дйствительностію снова охватываетъ меня и поглощаетъ все существо мое.
‘Чтобы дополнить теб мой теперешній взглядъ на любовь и женщину, скажу теб, что абсолютное осуществленіе того и другого вижу въ ‘Патфайндер’. Мабель — вотъ истинная женщина, чуждая всякой мелочности, нормальная и простая въ глубокости своей. Колоссальное величіе Патфайндера и его глубокая любовь въ ней не заслонили отъ нея добраго, простого и возвышеннаго Джаспера, понявъ перваго, оцнивъ его чувство и отдавъ ему полную дань женскаго состраданія, она отдалась Джасперу безъ всякаго сценизма и эффектовъ. Въ ней нтъ мечтательности, магнетизма и мистицизма,— она почти ничего не говоритъ во всемъ роман,— но, Боже мой, что же это за созданіе! Оно такъ божественно, что не смю врить, чтобы могло существовать и въ дйствительности, а не быть только мечтою великаго художника. Что передъ нею вс нмки и вс обожательницы Жанъ-Поля, Гофмана и Шиллера?’
Письмо продолжается на слдующій день въ шутливомъ тон, въ которомъ Блинскій очень часто говорилъ съ своимъ другомъ.
‘Вотъ теб, Б., цлая диссертація о любви и женщин. Желаю, чтобы ты прочелъ ее съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ я писалъ ее. Повришь ли: вчера былъ прекрасный вечеръ для меня — я забылъ все, и видлъ только тебя, читающаго эти строки и помавающаго лысою главою во знаменіе того, какъ твой неистовый другъ перепрыгиваетъ изъ одной крайности въ другую. Но диссертація еще не кончилась, она должна быть длинна, потому что она послдняя объ этомъ предмет,— и крайность еще только начинается. Смйся надо мною, лукаво улыбайся и качай во всю ивановскую лысымъ вмстилищемъ своего разума, но вотъ-те Христосъ, а я чуть ли ужъ не презираю женщину. Скудельный сосудъ, исполненный лукавства — орудіе слабаго, мелкаго тщеславіи, кокетства. Он не оцняютъ любви и презираютъ тхъ, кто искренно, беззавтно ихъ любитъ, преклоняется предъ ними, какъ предъ божествами. Он любятъ, чтобы ихъ обманывали, льстя имъ и въ то же время тиранствуя надъ ними. ‘Чмъ меньше женщину мы любимъ, тмъ больше нравимся мы ей’, сказалъ Пушкинъ. Вотъ причина, почему съ лучшими изъ нихъ такъ часто удается наглецамъ и фатамъ. Часто, чтобы обратить на себя любовь женщины, надо, сдлать видъ, что любишь другую: оскорбленное мелкое самолюбіе, врне твоей любви, предастъ ее въ твою волю и полное распоряженіе… Мн кажется, что греки лучше насъ понимали жизнь и женщину… Право, если чмъ можно упиться въ жизни, такъ это греческія отношенія въ любви. Римскія элегіи Гте — самый лучшій катихизисъ любви, и за нихъ я люблю Гбте больше, чмъ за все остальное, написанное имъ’…
Онъ ждетъ, что Боткинъ разбранитъ его за все это, и впередъ общаетъ, что нисколько не будетъ сердиться на то: онъ понимаетъ, что это только минутное настроеніе, которое не останется его окончательнымъ взглядомъ. Дале, посл перерыва сюжета, онъ продолжаетъ въ боле серьезномъ тон размышленія о жизни и о своемъ прошедшемъ. Онъ ршается высказать свой окончательный разрывъ съ прошедшимъ и новое направленіе своей мысли:
‘Однакожъ, чортъ возьми, я ужасно измняюсь, но это не страшитъ меня, ибо съ пошлою дйствительностію я все боле и боле расхожусь, въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія. Въ прошедшемъ меня мучатъ дв мысли: первая, что мн представлялись случаи въ наслажденію, и я упускалъ ихъ, вслдствіе пошлой идеальности и робости своего характера, вторая: мое гнусное примиреніе съ гнусною дйствительностію. Боже мой, сколько отвратительныхъ мерзостей сказалъ я печатно, со всею искренностію, со всмъ фанатизмомъ дикаго убжденія! Боле всего печалитъ меня теперь выходка противъ Мицкевича, въ гадкой стать о Менцел {Сочин., ч. Ш, стр. 315—316. ‘От. Записки’, 1840, No 1, Науки.}: какъ! отнимать у великаго поэта священное право оплакивать паденіе того, что дороже ему всего въ мір и въ вчности — его родины… И этого-то благороднаго и великаго поэта назвалъ я печатно крикуномъ, поэтомъ римованныхъ памфлетовъ! Посл этого всего тяжеле мн вспомнить о ‘Гор отъ ума’, которое я осудилъ съ художественной точки зрнія {Сочин., III, стр. 341—488. ‘От. Зап.’ 1840, No 1, Критика.} и о которомъ говорилъ свысока, съ пренебреженіемъ, не догадываясь, что это — благороднйшее, гуманическое произведеніе, энергическій (и при томъ еще первый) протестъ противъ гнусной расейской дйствительности, противъ чиновниковъ, взяточниковъ, баръ-развратниковъ, противъ… свтскаго общества, противъ невжества, добровольнаго холопства и пр. и пр. и пр.’
Онъ вспоминаетъ другія подобныя идеи, которымъ еще такъ недавно придавалъ абсолютное значеніе, и восклицаетъ: ‘неужели я говорилъ это?’
‘Конечно, идея, которую я силился развить въ ст. по случаю книги Глинки ‘О Брд. Ср.’, врна въ своихъ основаніяхъ, но должно было бы развить и идею отрицанія, какъ историческаго права, не мене перваго священнаго, и безъ котораго исторія человчества превратилась бы въ стоячее и вонючее болото,— а если этого нельзя было писать, то долгъ чести требовалъ, чтобы ужъ и ничего не писать. Тяжело и больно вспомнить! А дичь, которую изрыгалъ я въ неистовств… противъ французовъ — этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнйшія права человчества…? Проснулся я — и страшно вспомнить мн о моемъ сн… А это насильственное примиреніе съ гнусною расейскою дйствительностію’…
Опускаемъ еще страстную тираду, гд обличеніе дйствительности высказано съ такимъ жаромъ, съ какимъ Блинскій говорилъ объ этихъ предметахъ поздне, когда его мннія уже вполн установились. Теперь онъ совершенно иначе думаетъ о либерализм, который считалъ прежде только крикливымъ легкомысліемъ…
‘Идея либерализма въ высшей степени разумная и христіанская, ибо его задача — возвращеніе правъ личнаго человка, возстановленіе человческаго достоинства, и самъ Спаситель сходилъ на землю и страдалъ на крест за личнаго человка. Конечно, французы не понимаютъ абс. (абсолютнаго) ни въ искусств, ни въ религіи, ни въ знаніи,— да не это ихъ назначеніе, Германія — нація абсолютная, но государство позорное.. Конечно, во Франціи много крикуновъ и фразеровъ, но въ Германіи много гофратовъ, филистеровъ, колбасниковъ и другихъ гадовъ. Если французы уважаютъ нмцевъ за науку и учатся у нихъ, за то и нмцы догадались наконецъ, что такое французы, и у нихъ явилась эта благородная дружина энтузіастовъ свободы, извстная подъ именемъ ‘юной Германіи’, во глав которой стоитъ такая чудная, такая прекрасная личность, какъ Гейне, на котораго мы нкогда взирали съ презрніемъ, увлекаемые своими дтскими, односторонними убжденіями. Чортъ знаетъ, какъ подумаешь, какими зигзагами совершалось мое развитіе, цною какихъ ужасныхъ заблужденій купить я истину, и какую горькую истину,— что все на свт гнусно, а особенно вокругъ насъ… Ты помнишь мои первыя письма изъ Питера — ты писалъ ко мн, что он производили на тебя тяжелое впечатлніе, ибо въ нихъ слышался скрежетъ зубовъ и вопли нестерпимаго страданія: отъ чего же я такъ ужасно страдалъ?— отъ дйствительности, которую, называлъ разумною и за которую ратовалъ… Странное противорчіе! Къ прізду К-ва я былъ уже приготовленъ,— и, при первой стычк съ нимъ, отдался ему въ плнъ безъ противорчія. Смшно было: хотлъ спорить, и вдругъ вижу, что ужъ нтъ ни силъ, ни жару, а черезъ 1/4 часа, вмст съ нимъ, началъ ратовать противъ всхъ, сбитыхъ съ толку мною же’…
Эти слова любопытны между прочимъ, какъ прямое свидтельство, что Блинскій приходилъ къ своему новому образу мыслей совершенно самостоятельно, безъ постороннихъ вліяній. К-въ, если не ошибаемся, пріхалъ въ Петербургъ лтомъ 1840. Но въ чемъ именно Блинскій былъ ‘приготовленъ’ къ его прізду, и какой былъ предметъ ихъ ‘стычки’, не совсмъ ясно.
Конецъ письма занятъ литературными предметами, и здсь упоминается опять о Г-н, встрчу съ которымъ мы упоминали выше {См. письма 30 дек. 1889, 16 и 94 апрля 1840.} (въ 1840 году онъ поселился въ Петербург), и бесдахъ съ нимъ, такъ что повидимому между ними уже произошло объясненіе и примиреніе.
Блинскій заинтересованъ былъ въ это время сочиненіемъ г-жи Джемсонъ, заключавшимъ характеристики и портреты Шекспировскихъ героинь, которое Боткинъ думалъ изложить для ‘Отеч. Записокъ’ {Статья Боткина явилась въ ‘Отеч. Зап.’ 1841, No 2: ‘Женщины, созданныя Шекспиромъ’.}. Его интересуютъ также, хотя меньше, нежели Джемсонъ, статьи извстнаго въ свое время нмецкаго критика Ртшера о Шекспир, и объ извстномъ роман Гте, ‘Wahlverwandschaften’, который былъ тогда у нашихъ друзей предметомъ большихъ толковъ. ‘Г. кричитъ противъ статьи Ртшера о ‘Wahlverwandschaften’ и — знаешь ли что?— мн хочется съ нимъ согласиться’. Блинскому не нравится въ Ртшер его уваженіе къ ‘субстанціальнымъ элементамъ жизни’ — ‘можетъ быть потому, прибавляетъ онъ, что я теперь въ другой крайности’. Въ одной стать Ртшера о Шекспир Блинскаго даже оскорбилъ взглядъ Ртшера на Люцію, которая, не любя Флоуэрдаля, гоняется за нимъ въ качеств врной жены {Блинскій разуметъ статью Ртшера, взятую, кажется, изъ Hallische Jahrbcher. ‘Четыре новыя храмы, приписываемыя Шекспиру’, перев. въ ‘От. Зап.’ 1840, кн. 11. Здсь рчь идетъ о драм: ‘Лондонскій Блудный Сынъ’.}. ‘Для меня,— говоритъ Блинскій,— баядерка и гетера лучше врной жены безъ любви’, и взглядъ сенъ-симонистовъ на бракъ кажется ему лучше взгляда гегелевскаго, или того, который онъ принималъ за гегелевскій.
Онъ даже готовъ согласиться съ Г-немъ, что Ртшеръ не понялъ романа Гте, что этотъ романъ — не апологія, а скоре протестъ противъ брака, и припоминаетъ возраженіе Баумана Ртшеру, что коллизія, здсь изображенная, произошла именно потому, что бракъ былъ не дйствителенъ въ смысл разумности… Такъ завершался для Блинскаго давнишній вопросъ о Ртшер и роман Гте.
Онъ пишетъ Боткину, чтобы тотъ убдилъ Кронеберга перевесть ‘Лира’, который былъ ‘опозоренъ’ у насъ переводомъ Якимова и передлкою Каратыгина. На извстіе Боткина, что онъ ‘погрузился въ греческій міръ’, Блинскій отвчаетъ, что онъ самъ блаженствовалъ цлый вечеръ за греческой поэзіей, и выписываетъ длинный отрывокъ изъ гимна Гезіода къ музамъ {Переведеннаго въ книг Шевырева, Ист. поэзіи, стр. 17—19.}, изъ разсужденія Платона о красот, которые привели его въ восторгъ. Онъ завидуетъ ‘счастливцу Кудрявцеву’, которому далась греческая грамота. Дале, снова любопытный отзывъ объ его прежнемъ противник.
‘Бога ради, Б., пиши скоре о Промете — это у васъ и ново, и полезно, а я просто съ ума сойду отъ твоей статьи — даю теб впередъ честное слово… Не можешь представить, какъ я радъ, что ты согласился съ моими понятіями о журнал… {О чемъ былъ прежде споръ между ними, см. письмо 31 окт. 1840.} На счетъ историческихъ статей взяты мры,— и Г-нъ уже переводитъ изъ кн. Тьерри о Меровингахъ, и будетъ обработывать другія вещи въ этомъ род. Его живая, дятельная и практическая натура въ высшей степени способна за эта ‘Кстати: этотъ человкъ мн все больше и больше нравится. Право, онъ лучше ихъ всхъ {Кого? Петербургскихъ пріятелей Блинскаго, или друзей Г-на, или тхъ и другихъ.}: какая воспріимчивая, движимая, полная интересовъ и благородная натура. Объ искусств я съ нимъ говорю слегка, потому что оно и доступно ему только слегка, но о жизни не наговорюсь съ никъ. Онъ видимо измняется въ лучшему въ своихъ понятіяхъ. Мн съ нимъ легко и свободно. Что онъ ругалъ меня въ Москв за мои абсолютныя статьи — это новое право съ его стороны на мое уваженіе и расположеніе къ нему. Въ XII No ‘От. Зап.’ прочтешь за отрывокъ изъ его записокъ — какъ все живо, интересно, хотя и легко!’…{Конца письма недостаетъ. Статья, о которой говорится въ послднихъ строкахъ, есть: ‘Записки одного молодого человка’, Отеч. Зап. 1840, No 12, стр. 267—288. Это была первая статья, помщенная Г-номъ въ этомъ журнал.}.
Къ ноябрю или декабрю 1840 года относится отрывокъ (быть можетъ, принадлежащій къ предыдущему письму), гд есть также любопытныя подробности тогдашнихъ отношеній и и взглядовъ Блинскаго. Въ начал отрывка идетъ рчь о петербургскихъ, его друзьяхъ. Они — прекрасные люди, онъ ихъ очень любитъ, но въ это первое время все еще къ нимъ не привыкъ: въ нихъ есть что-то чуждое, даже непріятное ему, что называетъ онъ ихъ ‘петербуржествомъ’. Ихъ раздляла, прежде всего, разница въ ихъ развитіи. ‘Вс эти люди,— замчаетъ Блинскій,— не истекали кровью при вид гнусной дйствительности, или созерцая свое ничтожество’. Блинскій былъ уже очень далекъ отъ идей своего стараго московскаго кружка, но кружокъ вспоминается ему, какъ свтлая черта его жизни,— по тому нравственному единству, по глубокой преданности иде, какими онъ отличался и какихъ еще не образовалось въ сред его петербургскихъ друзей. Въ Блинскомъ пробуждается, едвали не въ послдній разъ, мысль о московской старин, но рядомъ съ этимъ, очевидно, уже завязанъ новый узелъ, который скрпитъ новыя отношенія въ не мене тсную связь…
‘Да, Б., только въ Питер… созналъ я, что я человкъ, я чего-нибудь да стою, только въ Питер узналъ я цну нашему человческому святому кружку. Мн милы теперь и самыя ссоры наши: он выходили изъ того, что мы возмущались гадкими сторонами одинъ другого. Нтъ, я еще не встрчалъ людей, передъ которыми мы могли бы скромно сознаться въ своей незначительности. Многихъ людей, я отъ души люблю въ П., многіе люди и меня любятъ тамъ больше, чмъ я того стою, но, мой Б., я одинъ, одинъ, одинъ! Никого возл меня! Я начинаю замчать, что общество Г. доставляетъ мн больше наслажденія, чмъ ихъ: съ тми я или говорю о вздор, или тщетно стараюсь завести общій интересный разговоръ, или проповдую, не встрчая противорчія, и умолкаю, не докончивши, а эта живая натура вызываетъ наружу вс мои убжденія, я съ нимъ спорю, и, даже когда онъ явно вретъ, вижу все-таки самостоятельный образъ мыслей’…
Отзывъ о Г-н показываетъ, что, несмотря на примиреніе, въ Блинскомъ еще оставался слдъ прежняго недоврія, и во всякомъ случа отношеніе къ нему было независимое. Блинскаго больше привлекала теперь живая натура, самостоятельность мысли, чмъ самый взглядъ на вещи. Затмъ, начнется и согласіе съ этимъ взглядомъ…То, что ‘ветъ Москвою’, радуетъ Блинскаго, напоминая ему прежнее. Но онъ мало встрчаетъ такихъ людей, и только нрі8дъ Кольцова доставилъ ему наслажденіе, какого онъ давно не испытывалъ.
‘Когда пріхалъ Кольцовъ, я всхъ тхъ забылъ, какъ будто ихъ и не было за свт. Я точно очутился въ обществ нсколькихъ чудеснйшихъ людей. Кудрявцевъ промелькнулъ тнью, ибо видлся со мною урывками…. съ К-вымъ мн было какъ-то не свободно…. но и съ нимъ у меня были чудныя минуты. И вотъ опять никого со мною, опять я одинъ — и пуста та комната, гд еще такъ недавно мой милый Алексй Васильевичъ съ утра до ночи упоевался чаемъ и меня поилъ!
Увы! нашъ кругъ часъ отъ часу рдетъ:
Кто въ гроб спитъ, кто дальній сиротетъ.
‘Спши свиданіемъ, а то, можетъ быть, и увидимся, да не узнаемъ другъ друга…
‘Да, если таковы у насъ лучшіе люди, объ остальныхъ нечего и говорить. Чтожъ длать при вид этой ужасной дйствительности? Не любоваться же на нее, сложа руки, а дйствовать елико возможно, чтобы другіе потомъ лучше могли жить, если намъ никакъ нельзя было жить. Какъ же дйствовать? Только два средства: каедра и журналъ — все остальное вздоръ. О, еслибы у ‘О. З.’ ныншній годъ зашло тысячи за три (подписчиковъ): тогда было бы изъ чего забыть даже и Моросейку {Въ Москв, гд жилъ Боткинъ и гд было центральное мсто ихъ дружескаго круга.}, и женщину, и свою краткую безотрадную жизнь, и поратовать, и костьми лечь, если нужно будетъ. О, еслибы, при этомъ, можно было печатать хоть то, что печаталось назадъ тому десять лтъ въ Москв!.. Кстати, о писанія. А бросаю абстрактныя общности, хочу говорить о жизни факту, о которомъ идетъ дло. Но это такъ трудно: мысль не находитъ слова,— и мн часто представляется, что я… дюжинная посредственность. Особенно лтомъ преслдовала меня эта мысль. Эхъ, если бы мн занять у К-ва его слогъ: я бы лучше его воспользовался имъ. Кстати: скажи откровенно: какъ теб понравилась его ст. о Сарр Толстой?’…
Конецъ отрывка нанятъ отдльными литературными замчаніями, мыслями, вопросами. Боткинъ, вроятно въ отвтъ на убжденія Блинскаго, писалъ ему, что можетъ взять на себя составленіе небольшихъ статей, извлеченій и т. п. Блинскій, возразивши, что Боткинъ слишкомъ скромничаетъ, высказываетъ слдующую свою оцнку его работъ:
‘Я такъ дорого цню твои статьи, и особенно вотъ за что: за отсутствіе амфаза, кротость тона, простоту, и еще за то, что ты въ нихъ высказываешь именно то, что хотлъ высказать, тогда какъ (я) или ничего не выскажу (хоть иногда и удается) или ударюсь въ общности… Напр., съ какимъ живымъ наслажденіемъ я прочелъ твою статейку о выставк {Рчь идетъ вроятно о небольшой статейк: ‘Выставка картинъ въ Моск. архитектурномъ училищ’, ‘От. Зап.’ 1840, No 11, Смсь, стр. 23—27.}, все такъ просто, не натянуто, и все сказано, что слдовало сказать — трудъ читателя не потерянъ…
‘Аксаковъ сказывалъ {Онъ былъ тогда въ Петербург, кажется, на возвратномъ пути изъ-за границы.}, что Гоголь пишетъ къ нему, что онъ убдился, что у него чахотка, что онъ ничего не можетъ длать. Но это, можетъ быть, и пройдетъ, какъ вздоръ. Важно вотъ что: его начинаетъ занимать Россія, ея участь, онъ груститъ о ней, ибо въ послдній разъ онъ увидлъ, что въ ней есть люди! А я торжествую: субстанція общества взяла свое — космополитъ-поэтъ кончился и уступаетъ свое мсто русскому поэту’.
Блинскій не ожидалъ, разумется, что интересъ къ Россіи и ея ‘участи’ приметъ у Гоголя то морализирующее направленіе, противъ котораго Блинскій вскор самъ возсталъ, замтивъ его въ нкоторыхъ лирическихъ эпизодахъ ‘Мертвыхъ Душъ’, и которое наконецъ подорвало самый талантъ: теперь Блинскій радовался, ожидая отъ Гоголя сознательныхъ изображеній русской жизни…
Когда Блинскій убдился наконецъ въ ложности своихъ представленій о ‘дйствительности’, это отравилось тотчасъ и на его эстетическихъ понятіяхъ. Онъ увидлъ, что субъективное, личное отношеніе поэта къ дйствительности, его пониманіе общественной жизни и отрицаніе ея недостатковъ имютъ полное право участвовать, проявляться въ его дятельности художественной, что, вслдствіе того, элементъ ‘рефлексіи’ не есть нчто, разрушающее поэзію, какъ онъ думалъ прежде, что поэзія вовсе не должна быть непремнно безстрастно объективна, и что напротивъ присутствіе общественной мысли придаетъ ей особую нравственную цну. Пробнымъ камнемъ эстетическихъ теорій Блинскаго былъ въ особенности Шиллеръ. Въ предыдущихъ письмахъ уже встрчались замчанія, гд отражалась возникавшая у Блинскаго новая точка зрнія. Въ настоящемъ отрывк есть и выводъ, къ которому онъ приходилъ теперь по этому вопросу.
‘Я ршилъ для себя важный вопросъ — пишетъ Блинскій.— Есть поэзія художественная (высшая — Гомеръ, Шекспиръ, В. С., К., Б., Ш., Гт., П., Г.) {Буквы означаютъ: Валтеръ-Скоттъ, Куперъ, Байронъ, Шиллеръ, Гте, Пушкинъ, Гоголь.}, есть поэзія религіозная (Шиллеръ, Ж. П. Рихтеръ, Гофманъ, самъ Гте) {Религіозная — въ широкомъ смысл этого слова.}, есть поэзія философская (‘Фаустъ’, ‘Прометей’, отчасти ‘Манфредъ’ и пр.). Между ними нельзя положить опредленныхъ границъ, потому что он не пребываютъ одна къ другой въ неподвижномъ равнодушіи, но, какъ элементъ, входятъ одна въ другую, взаимно модифицируя другъ друга. Слава Богу, наконецъ всмъ нашлось мсто. Вотъ отчего въ ‘Фауст’ есть дивныя вещи (T.-е. даже во 2-ой части), какъ, напр., ‘Матери’ (въ выноск къ пер. К. ст. Ртшера въ ‘Набл.’) — не могу безъ священнаго трепета читать этого мста {Эпизодъ ‘Матери’, изъ 2-й части ‘Фауста’, переданъ въ примчаніи въ переводу статьи Ртшера, о философской критик худож. произведенія (М. Каткова), ‘Моск. Набл,’ 1838, т. XVII, стр. 187—188.}. Даже есть поэзія общественная, житейская — французская,— и такой человкъ, какъ Гюго, несмотря на вс его дикости, есть большой талантъ, и заслуживаетъ великаго уваженія, даже и прочіе очень и очень примчательны, кром Ламартина — сей рыбы, сей водяной, элегіи’.
Такъ, въ этомъ новомъ состояніи мысли, Блинскому приходилось передлывать свои понятія: отказываясь отъ старыхъ представленій, надо было выработать новыя. Въ этомъ труд онъ оставался одинокимъ, потому что одни изъ его петербургскихъ друзей были вовсе не такого ума и характера, чтобы раздлить съ нимъ это неустанное броженіе мысли и сердца, другіе, приглядвшіеся къ жизни въ Петербург, и вообще не питали никакихъ преувеличеній о разумной дйствительности, съ иными (и именно съ тми, кто могъ ему помочь) онъ не усплъ, или какъ-будто нсколько опасался сблизиться (какъ напр. довольно долго не сближался съ Г-немъ), боясь еще разъ болзненнаго толчка. Какъ въ начал петербургской жизни, такъ и теперь, онъ переселялся мыслью къ своему другу, и потребность, высказаться, проврить свои новыя мысли, производила массу посланій, на десяткахъ страницъ… Онъ кончаетъ письмо подъ впечатлніями московскихъ воспоминаній: ему захотлось музыки,— той музыки, которую онъ такъ мало понималъ:
‘Посмйся надо мною,— говоритъ онъ въ самомъ конц письма: — иногда умираю отъ жажды слышать музыку — иногда слышу около себя запахъ такихъ NoNo изъ ‘Роберта’, на которые не обращалъ никакого вниманія. О Фрейіи. нечего и говорить — иной разъ хоть умереть, а услышать… Хочу зарядить ходить въ оперу. Одно воспоминаніе о Лейерман исторгаетъ слезы. Услышу ли когда? О, меломанъ!’
Въ концу декабря 1840, идетъ новый рядъ писемъ. Вотъ отрывки изъ письма 26-го декабря, гд продолжается тоже настроеніе:
‘Боткинъ, да что-жъ ты ничего не пишешь ко мн — мн становится досадно и больно. Я писалъ въ теб мое послднее большое письмо окостенлою отъ пера рукою — сто разъ бросалъ и сто разъ принимался вновь и съ большимъ жаромъ, воображая, какъ обрадуешься ты толстому письму и съ какой веселой улыбкой будешь его перечитывать. Получа твое письмо, я всегда бываю полонъ дня два,— а полнота для меня рдкій гость. Ахъ, Боткинъ, Боткинъ! какъ жить-то становится мн все гаже и гаже!
И съ міра, и съ время
Покровы сняты,
Загадочной жизни
Прожиты мечты!
Осталось чортъ знаетъ что, и приходится вопить:
Давайте, веселья!
Давайте печаль!
Давно насъ не манитъ
Волшебница даль! *).
*) Стихи Кольцова.
Жизнь страшно надула меня — безсовстно и предательски: назади фантазіи, въ настоящемъ медленная смерть,— впереди — гніеніе и смрадъ. Гадко! Затмъ не умеръ я хоть за полгода передъ этимъ, когда еще могъ мечтать — и о чемъ же?— о дйствительности!’
Боткинъ писалъ ему о переводахъ ‘Ромео и Юліи’ и ‘Бури’ Шекспира (Каткова и Сатина), первый, по его словамъ, не былъ вренъ, второй ему не нравился. Блинскій возражаетъ, что къ переводчикамъ Шекспира можно быть и поснисходительне — благо переводятъ. Онъ жалетъ, что Кудрявцевъ отказывается писать рецензіи для ‘Отеч. Записокъ’: он вообще очень нравились Блинскому, и здсь Блинскій очень хвалитъ статьи Кудрявцева о ‘Лирическомъ Пантеон’ {
‘От. Зап.’ 1840, No 12, Библ. хрон., стр. 40—42. ‘Лирич. Пантеонъ’ изданъ былъ подъ буквами А. Ф.},— если не ошибаемся, первомъ изданіи, съ какимъ г. Фетъ вступилъ на литературное поприще. ‘А г. Ф. много общаетъ’.
‘Ну, что у васъ дется въ Москв?— спрашиваетъ Блинскій.— А какова статья И-ра? {Упомянутыя ‘Записки одного молодого человка’.}. Вдь живой человкъ-то! Въ 1 No выкинула преинтересную статью о Пугачев — не знаемъ, что и длать съ цензурою — самая кнутобойная и калмыцкая.
‘Каковы послднія-то стихотворенія Кольцова — а? Экой чортъ — коли размахнется — такъ посторонись — ушибетъ. А ‘Ночь?’ Да это просто — и словъ нту {Онъ могъ указывать стихотворенія: ‘Дуютъ втры, втры буйные’, ‘Лсъ’ (о чемъ шумитъ сосновый лсъ), ‘Разлука’, ‘Такъ и рвется душа изъ груди молодой’ (въ 11 и 12 кн. ‘От. Зап.’ 1840), ‘Ночь’ (‘От. Зап.’ 1841, кн. 2).}.
‘Если Красовъ кончилъ своего ‘Ворона’, пришли не для печати, а прочесть мн — жажду’.
Послднее письмо 1840 года, на которомъ я остановимся въ настоящей глав, начато 30-го декабря и окончено уже въ донц января 1841. Большая доля этого письма, опять очень длиннаго, занята разсказомъ и опредленіемъ личныхъ отношеній Блинскаго съ различными его друзьями, самимъ Боткинымъ, К-ромъ, К-вымъ, послднему посвящено особенно много мста. Трудность изложенія подобныхъ вещей заставляетъ насъ ограничиться немногими извлеченіями, боле общаго литературнаго характера… Примиреніе съ Шиллеромъ — окончательное и восторженное:
‘Спасибо теб, друже, за письмо — я даже испугался, увидвъ такое толстое посланіе, которое совсмъ не въ дух твоей лности…
‘Все, что написалъ ты о Гте и Шиллер — прекрасно, и много пояснило мн насчетъ этихъ двухъ чудаковъ. Признаться ли теб въ грх…. о Шиллер не могу и думать не задыхаясь, а въ Гте начинаю чувствовать родъ ненависти, и, ей-Богу, у меня рука не подымется противъ Менделя, хотя сей мужъ и по прежнему остается въ глазахъ моихъ идіотомъ. Боже мой — какіе прыжки, какіе зигзаги въ развитіи! Страшно подумать!
‘Да я созналъ наконецъ свое родство съ Шиллеромъ, я — кость отъ костей его, плоть отъ плоти его,— и если что должно и можетъ интересовать меня въ жизни и въ исторіи, такъ это — онъ, который созданъ, чтобъ быть моимъ богомъ, моимъ кумиромъ,— ибо онъ есть высшій и благороднйшій мой идеалъ человка. Но довольно объ этомъ. Отъ Шиллера перехожу къ Полевому…
‘Нтъ, никогда не раскаюсь я въ моихъ нападкахъ на Полевого, никогда не признаю ихъ ни несправедливыми, ни преувеличенными’…
Его вражда къ Полевому дошла теперь до крайняго ожесточенія. Онъ не можетъ простить Полевому его новой литературной дятельности, союза съ Гречемъ, и проч.
Письмо продолжается 15 января. Блинскій получилъ письмо отъ Кольцова, который, между прочимъ, описывалъ, какъ его московскіе друзья встрчали новый годъ, собравшись у Боткина, и Блинскій завидуетъ имъ… Самъ онъ былъ подъ новый годъ у кн. Одоевскаго, ужиналъ и за то два дня его била лихорадка… Слдуетъ длинное разсужденіе объ одномъ изъ московскихъ друзей, о которомъ Боткинъ высказался гораздо боле хладнокровно, чмъ Блинскій. ‘Признаюсь — огорошилъ ты меня!— замчаетъ Блинскій:— я странная натура — никогда не смю высказать о человк, что думаю, и часто натягиваюсь на любовь и дружбу къ нему, чтобы примирить свое чувство къ нему съ понятіемъ о немъ’.
Статья о Сар Толстой, которой сначала Блинскій очень восхищался, теперь возбуждаетъ въ немъ недоумніе: ‘читаю — прекрасно, положу книгу — не помню ничего. Твое письмо довершило’. Отдльныя мста онъ и теперь находитъ прекрасными, но въ дломъ статья ему не нравится… Дале, среди перебора разныхъ случаевъ въ ихъ кружк, заходитъ рчь о брак. Мы видли, что Блинскій уже отказывался отъ своихъ прежнихъ (гегеліянскихъ) понятій объ этомъ предмет, на этотъ разъ онъ съ сочувствіемъ говоритъ о Жоржъ-Занд, которой прежде такъ не любилъ, и длаетъ замчаніе, въ которомъ уже намчено направленіе его дальнйшихъ мнній: ‘Вообще, вс общественныя основанія нашего времени требуютъ строжайшаго пересмотра и коренной перестройки, что и будетъ рано или поздно. Пора освободиться личности человческой, и безъ того несчастной, отъ гнусныхъ оковъ неразумной дйствительности — мннія черни и преданія варварскихъ вковъ. Ахъ, Боткинъ, чувствую, что при свиданіи мы подеремся: письма мои не могутъ дать теб и слабаго намека на то, какъ ужасно перемнился я’. Это шутливое замчаніе указываетъ, что со стороны Боткина Блинскій не ожидалъ согласія съ своими настоящими мнніями. Боткинъ, какъ сейчасъ увидимъ, поздравлялъ его съ ‘выходомъ на широкое поле дйствительности’,— но вроятно еще не отдавалъ себ яснаго отчета въ значеніи этого выхода.
На другой день, 16 января, Блинскій продолжаетъ о томъ же новомъ фазис своей внутренней жизни:
‘Ты поздравляешь меня, что я ‘вышелъ на широкое поле дйствительности, на животрепещущую почву исторической жизни’ и что ‘и груди и душ моей будетъ легче’. Отчасти это справедливо: искусство задушило-было меня, но при этомъ направленіи я могъ жить въ себ и думалъ, что для человка только и возможно, что жизнь въ себ, а вышелъ изъ себя (гд было тсненько, но за то и тепло), я вышелъ только въ новый міръ страданія, ибо для меня дйствительность и историческая жизнь не существуютъ только въ прошедшемъ — я хочу ихъ видть въ настоящемъ, а этого-то и нтъ и не можетъ быть… Я теперь совершенно созналъ себя, понялъ свою натуру: то и другое можетъ быть вполн выражено словомъ That, которое есть моя стихія. А сознать это, значитъ сознать себя заживо зарытымъ въ гробу, да еще съ связанными назади руками. Я не рожденъ для науки, ни даже для того тихаго кабинетнаго занятія любимыми предметами, которое такъ сродно твоей натур. Да, я уже сказалъ себ: умирай — для тебя ничего нтъ въ жизни, жизнь во всемъ отказала теб. Что до женщины — это тоже грустная исторія’…
Онъ уже не вритъ прежнимъ мечтамъ, и той любви, ‘которая еще такъ недавно была первымъ догматомъ его катихизиса’. Авторитеты Пушкина и другихъ подобныхъ натуръ утвердили въ немъ это невріе. ‘Твоя исторія, Боткинъ,— прибавляетъ онъ,— окончательно добила во мн всякую вру въ чувство’.
Къ сожалнію, въ нашемъ матеріал не было письма Боткина къ Блинскому — съ тми литературными разсужденіями, о которыхъ Блинскій упоминаетъ въ слдующихъ словахъ своего письма:
‘Сейчасъ прочелъ въ письм твоемъ о Гте и Шиллер — умне и истинне этого ничего не читать — просто не могу начитаться. Какъ хочешь, а вклею въ статью, подъ видомъ выписки изъ нкоего частнаго письма.
‘О ‘Запискахъ одного молодого человка’ не хочу съ тобою спорить, ибо не вижу никакой возможности ни согласиться съ тобою, ни тебя согласить со мною. Та просто несправедливъ къ нему, какъ въ лицу и не любишь его, какъ личность. А для меня это — человкъ, одинъ изъ тхъ, какихъ у насъ, въ несчастію, мало…
‘На счетъ Гейне тоже остаюсь при своемъ мнніи. То, что ты называешь въ немъ отсутствіемъ всякихъ убжденій, въ немъ есть только отсутствіе системы мнній, которой онъ, какъ поэтъ, создать не можетъ, и, не будучи въ состояніи примирить противорчій, не можетъ и не хочетъ, по нмецкому обычаю, натягиваться на систему. Кто оставилъ родину и живетъ въ чужой земл, по мысли, тою нельзя подозрвать въ отсутствіи убжденій. Гейне понимаетъ ничтожность французовъ въ мышленіи и искусств, но онъ весь отдался иде достоинства личности, и неудивительно, что видитъ во Франціи цвтъ человчества. Онъ ругаетъ и позоритъ Германію, но любитъ ее истинне и сильне всевозможныхъ гофратовъ и мыслителей, и ужъ, конечно, побольше защитниковъ и поборниковъ дйствительности, какъ она есть… Гейне — это нмецкій французъ — именно то, что для Германіи теперь всего нужне’.
Приводимъ еще нсколько литературныхъ подробностей, которыми занято окончаніе письма:
‘О стихахъ Пушкина въ альманах {Рчь идетъ вроятно объ ‘Утренней Зар’ Владиславлева, на 1841 годъ, гд было помщено стихотвореніе Пушкина: ‘Для береговъ отчизны дальней’.} нельзя и говорить обыкновеннымъ человческимъ языкомъ, а другого у меня нтъ. Я понялъ ихъ насквозь. Такого глубокаго и граціозно-деликатнаго чувства нельзя выразить, какъ перечтя эти же самые стихи. Но каковы его ‘Три ключа’ въ 1 No ‘О. З.’? Они убили меня, и я твержу безпрестанно: ‘Онъ слаще всхъ жаръ сердца утолитъ’…
Онъ восхищается стихотвореніемъ Лермонтова въ 1 No ‘Отеч. Записокъ’ 1841 (‘Есть рчи’…) и съ видимымъ удовольствіемъ разсказываетъ Боткину, что 2-я книга будетъ еще лучше: тамъ будутъ помщены, въ отдл наукъ, дв статьи,— одна о женскихъ лицахъ Шекспира, изъ книги г-жи Джейсонъ, и другая, изъ исторіи Меровинговъ, Тьерри {‘Женщины, созданныя Шекспиромъ, изъ сочиненій г-жи Дженсонъ (Shakapear’s female Characters, by Mrs. Jameson)’ — первая статья Боткина, явившаяся съ его полнымъ именемъ (‘О. 3.’ 1841 г., No 2), ‘Разсказы о временахъ Меровнигскихъ’, изъ Тьерри, съ предисловіемъ И-ра (No 2, стр. 45—63).}:— ‘что глаза изъ историческаго романа Вальтера Скотта! ‘ Повсть Одоевскаго ‘Саламандра’ {‘Отеч. Зап.’ 1841 г., кн. 1.} ему не нравится, онъ считаетъ ея фантастику слабой и натянутой.
Наконецъ онъ говоритъ о своихъ работахъ. Онъ писалъ тогда критическую статью о стихотвореніяхъ Лермонтова {‘Отеч. Зап.’ 1841, кн. 2, Соч., IV, стр. 252 и д.}. Она казалась ему не дурной, ‘живой, одушевленной, если не хитрой’, но онъ убждается, что ‘нтъ никакой возможности писать хорошо для журнала’, потому что срочность работы не даетъ обработать статью, какъ слдуетъ, въ ней являются повторенія, недостатокъ соотвтствія между частями, многое остается необдуманнымъ, слабо выраженнымъ и пр. ‘Дай мн написать въ годъ три статьи, дай каждую обработать, передлать — ручаюсь, что будетъ стоить прочтенія… Хорошо какому-нибудь Ртшеру издать въ годъ брошюрку, много дв. А тутъ напишешь 5 полулистовъ, да и шлешь въ типографію’… Это, конечно, было справедливо, такова почти всегда срочная журнальная работа, и труды Блинскаго также надо почти всегда разсматривать какъ импровизацію, быстро произведенную,— но эти импровизаціи тмъ не мене были несомннно лучшимъ, что только представляла наша литературная критика въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ… Блинскій начинаетъ даже сомнваться въ своей способности къ работ: ‘Я было недавно пришелъ въ отчаяніе отъ своей неспособности писать: вижу — есть кнель, глубоко понимаю, что хочу сказать, а сказать но могу — слова не повинуются, нужны образы, ихъ не нахожу’… Онъ думаетъ, что виновата срочная спшность работы, но онъ забылъ еще одно обстоятельство, отъ котораго слова и образы не повиновались. Онъ задумалъ теперь большую статью о Петр Великомъ: ‘она лежитъ у меня на сердц, давитъ его и просится вонъ’… Когда эта статья была написана и пошла въ печать, ему пришлось горько жаловаться на цензуру…
Блинскому все больше разъясняется давнишній вопросъ о ‘рефлектированной’ поэзіи:
‘Чмъ больше читаю отрывки изъ ‘Фауста’ (Струговщ., Веневитинова и др.), тмъ боле увряюсь, что это — величайшее созданіе мірового генія. О 2-й ч. не говорю: явно, что она вышла изъ подгнившей рефлексіи, полна аллегоріями, но и въ ней должны быть дивныя частности. Понялъ я наконецъ, что такое рефлектированная поэзія — великое дло! Мы не греки: греческій міръ существуетъ для насъ, какъ прошедшій (хотя и величайшій) моментъ развитія человчества, но онъ не можетъ дать намъ полнаго удовлетворенія. Младенчество прекрасное время, время полноты, но кому 30 лтъ, наскучитъ быть съ одними дтьми, какъ бы ни любилъ ихъ’.
Приводимъ еще замтку, Въ конц этого письма, объ отношеніяхъ съ К-вымъ:
‘Чмъ больше думаю, тмъ ясне вижу, что пребываніе въ Питер К-ва дало сильный толчокъ движенію моего сознанія. Личность его проскользнула но мн, не оставивъ слда, но его взгляды на многое,— право, мн кажется, что они мн больше дали, чмъ ему самому’.
Въ томъ же письм, выше, Блинскій говоритъ о К-в: ‘онъ много разбудилъ во мн, и изъ этого многаго большая часть воскресла и самодятельно переработалась во мн уже посл его отъзда. Ясно, что немного прошло у него черезъ сердце, но живетъ только въ голов, и потому отъ него пристаетъ и понимается съ трудомъ’. Въ примръ Блинскій указывалъ, какъ мы видли, статью о Сар Толстой, сначала его восхитившую, потомъ оставившую его совершенно равнодушнымъ… К-въ, при помощи котораго Блинскій въ прежнее время знакомился съ подробностями гегелевской философіи, и теперь оказывалъ Блинскому подобное содйствіе. Блинскій, по всей вроятности, принялъ отъ него теперь боле точное пониманіе нкоторыхъ отвлеченныхъ, между прочимъ эстетическихъ вопросовъ, но, судя по выраженіямъ Блинскаго, нельзя, кажется, думать, чтобы онъ приписывалъ К-ву вліяніе въ томъ измненія своихъ понятій о ‘дйствительности’, какое мы теперь старались представить. Наконецъ, для должнаго пониманія этихъ отношеній слдуетъ имть въ виду замчаніе, сдланное Блинскимъ въ томъ же письм. ‘Не забудь,— говоритъ Блинскій полушутя,— что мы съ В. соперники по ремеслу, а я по моей натур способенъ всегда видть въ соперник Богъ знаетъ что, а въ себ меньше чмъ ничего’. Сказавъ, что взгляды К-ва дали тогда ему, Блинскому, больше, чмъ самому К-ву, Блинскій какъ будто предчувствовалъ, что впослдствіи, при новой встрч, они разойдутся между прочимъ и изъ-за этихъ взглядовъ…

——

Такимъ образомъ, къ началу второго года петербургской жизни въ ум Блинскаго совершился переворотъ, установившій его дальнйшее развитіе. Путемъ долгихъ колебаній, онъ приходилъ наконецъ въ точк зрнія, которая мало давала ему утшенія — уничтоженіемъ любимыхъ мечтаній старой романтики и разрывомъ съ вншней дйствительностью, но мирила его съ самимъ собой — указывая для его идеализма боле серьзное содержаніе, и для его дятельности цль, которой онъ могъ служить достойнымъ образомъ какъ писатель, и какъ членъ общества. Въ общихъ чертахъ эта цль была опредлена врно имъ самимъ, въ одномъ изъ его писемъ — гуманическое образованіе общества, средствомъ было истолкованіе нравственнаго достоинства человческой личности, путемъ объясненія произведеній искусства въ связи съ ихъ общественныхъ смысломъ.
Въ приведенныхъ письмахъ наглядно отражается это постепенное измненіе взглядовъ Блинскаго. Оно было его самостоятельнымъ дломъ. Встрча съ людьми противоположнаго образа мыслей (именно съ Г-немъ), въ которой многіе видятъ одну изъ главныхъ, почти единственную причину этого поворота, на первый разъ нисколько не подйствовала на Блинскаго, и напротивъ, только усилила его тогдашніе взгляды: подъ впечатлніемъ этой встрчи написаны самыя рзкія статьи Блинскаго въ идеально-консервативномъ направленіи. Правда, эта встрча дала лишній поводъ Блинскому пересмотрть свои теоріи искусства и общества, но нтъ сомннія, что и бонъ этого повода Блинскій пришелъ бы къ тому же результату. Мннія противниковъ вспоминались ему, но онъ призналъ ихъ справедливость только тогда, когда самъ пришелъ къ тому же взгляду: даже сблизившись потомъ съ Г-немъ, онъ въ первое время очень умрялъ свою солидарность съ его мнніями. Главнымъ источникомъ новаго направленія Блинскаго была сама жизнь, ‘россійская дйствительность’. Переселеніе въ Петербургъ имло при этомъ наиболе важное вліяніе. Во-первыхъ, разставшись съ московскимъ кружкомъ, онъ вышелъ изъ заколдованнаго круга искусственнаго идеализма. Во-вторыхъ, въ новой обстановк, встрча съ практическою жизнью подйствовала прямо въ противоположномъ смысл, охладила фантазію и поразила его рзкими наглядными опроверженіями теоріи ‘разумности’. Этимъ было сдлано все: онъ былъ болзненно потрясенъ тягостными впечатлніями, которыя наконецъ произвели полный разрывъ съ проведшимъ. Этотъ процессъ былъ для него временемъ крайне тяжелымъ, потому именно, что эту борьбу съ самимъ собой, и съ прошедшимъ, ему приходилось вести собственными силами, въ нравственномъ одиночеств. Петербургскіе друзья не были въ состояніи раздлить его волненій, тогда мало еще имъ понятныхъ, Боткинъ поддерживалъ его теплымъ участіемъ, но очевидно оставался чуждъ самому содержанію процесса, съ Г-немъ Блинскій сошелся только тогда, когда перемна въ немъ самомъ уже совершилась…
Понятно, что когда въ Блинскомъ произошла эта перемна, его вражда къ Г-ну и его друзьямъ смнилась тсной солидарностью. О томъ, когда именно произошло сближеніе съ Г-немъ, есть опять различныя показанія {Такъ, въ воспоминаніяхъ Панаева указывается январь или мартъ 1840 и даже 1842 годъ. Указанія другихъ авторовъ также хронологически не ясны.}. Дло было, кажется, такъ. Черезъ нсколько времени по перезд въ Петербургъ Бдинскаго, пріхалъ туда и Г-нъ. Какъ говорили намъ современники, Г-нъ всегда высоко цнилъ его и желалъ съ нимъ сблизиться, какъ и весь противный ему кружокъ, во тогдашній статьи Блинскаго приводили Г-на въ негодованіе и сближеніе было не легко. Первая встрча оставила ихъ врагами. Наконецъ, Г-нъ увидлся съ нимъ еще разъ, по убжденіямъ одного изъ общихъ друзей, который Относился къ Блинскому мягче, понимая, что его крайности — переходная болзнь. Когда слуга доложилъ Блинскому о приход Г-на {Блинскій жилъ въ то время у Панаева, и свиданіе произошло здсь.}, онъ вспыхнулъ.— ‘Вотъ вы увидите наконецъ его,— говорилъ онъ Панаеву,— это человкъ замчательный и блестящій’… Встрча была холодна и натянута, разговоръ долго не вязался, но не могъ наконецъ не попасть на предметы, которые заставили высказаться обоихъ. Когда разговоръ попалъ на ‘Бородинскую Годовщину’, Блинскій былъ взволнованъ и разсказалъ извстный случай, какъ одинъ господинъ отказался отъ знакомства съ нимъ потому именно, что онъ авторъ этой статьи (это было на обд или вечер у одного знакомаго), Блинскій слышалъ отказъ и горячо пожалъ руку этому господину… Словомъ, въ разговор противники увидли, что между ними нтъ прежняго противорчія. ‘У меня какъ гора съ плечъ свалилась’, говорилъ потомъ Блинскій Панаеву {См. ‘Воспом.’ Панаева, ‘Совр.’ 1860, No 1, стр. 351—352, и 1861, No 10, стр. 455.}: такъ ему хотлось отказаться наконецъ отъ этихъ тяготившихъ его статей. Это и была вроятно вторая встрча.
По словамъ Панаева, при (первомъ) свиданіи противниковъ, объясненіе между ними послдовало тотчасъ: по характеру обоихъ, иначе и быть не могло. Блинскому было прямо высказано, что онъ идетъ по ложной и опасной дорог, и Богъ знаетъ до чего можетъ по ней дойти. Было даже сказано — до чего… Блинскій былъ глубоко уязвленъ, почувствовалъ, что въ словахъ противника было много правды, хотя все еще упорно отстаивалъ свой образъ мыслей, успокоивая себя тмъ, что взгляды его противника узки и проч.
По разсказу Панаева, первая встрча сильно подйствовала на Блинскаго: онъ впадаетъ въ тоску и апатію — предвстницу внутренняго переворота, и только при второмъ свиданіи, онъ окончательно и тсно сблизился съ своимъ противникомъ. Это пріуроченіе не совсмъ точно: тоска и апатія въ Блинскомъ начались ране этой встрчи,— именно съ первыхъ дней петербургской жизни, и имли свои боле широкія причины, но и изъ приведенныхъ выше писемъ видно, что примиреніе послдовало не скоро. Во всякомъ случа, только въ началу 1841 года между прежними противниками завязалась прочная дружеская связь…
О своихъ статьяхъ конца 1839 и начала 1840 года Блинскій впослдствіи по могъ слышать равнодушно. Еще въ томъ же 1840 году онъ отрекается отъ нихъ въ письмахъ къ Боткину. Панаевъ разсказываетъ, что однажды Блинскій пришелъ къ нему въ очень хорошемъ расположеніи духа, но, подойдя къ столу и увидвъ старую книжку ‘Отеч. Записокъ’, случайно развернутую на стать о Мендел, Блинскій измнился въ лиц, схватилъ книжку и бросилъ ее на полъ.
— Что, вы это нарочно хотите поддразнивать меня, подсовывая мн на глаза эту статью?— сказалъ онъ.— Вы знаете, что я не могу безъ негодованія вспоминать о моихъ статьяхъ этого времени. Сдлайте одолженіе, я прошу васъ не длать со мною такихъ вещей…
Онъ задыхался и почти упалъ на диванъ. Панаеву стоило большого труда нсколько его успокоить.
Итакъ, къ концу 1840 или началу 1841 Блинскій окончательно отршился отъ идеалистическихъ воззрній стараго московскаго кружка. Философская отвлеченность уступила мсто живому взгляду на жизнь и искусство, вмст съ тмъ, и дятельность его получаетъ общественное значеніе.

ГЛАВА VII.
‘Западный’ кружокъ.— Журнальная дятельность Блинскаго.— Внутренняя жизнь.— Эстетическіе и общественные взгляды.— Вражда съ славянофильствомъ.— Отношенія къ Гоголю. — Послдніе годы и смерть Кольцова.— Новью философскіе интересы.— Личное настроеніе.
1841—1842.

Съ того перелома, о которомъ говорено въ предыдущей глав, открывается тотъ новый періодъ жизни Блинскаго, въ которомъ окончательно опредлился его характеръ, какъ писателя, и общественное значеніе его дятельности. Онъ продолжаетъ волноваться, но для него уже выяснилась ‘дйствительность’, выяснилась цль, къ которой должна стремиться литература, и наконецъ, положеніе ихъ дружескаго кружк въ сред русскаго общества.
Для ныншнихъ читателей иногда странной, почти невразумительной кажется та тягостная внутренняя борьба, которую мы старались изобразить, и цною которой Блинскій приходилъ къ своимъ послднимъ выводамъ. Дло было невидимому такъ просто, и Блинскій, казалось, былъ очень наивенъ, когда увлекался такъ далеко въ сторону отъ идей, принятыхъ имъ впослдствіи. Но дло было просто — только повидимому. Блинскій начиналъ съ того содержанія, какое представляла наша общественная образованность въ началу тридцатыхъ годовъ, въ то время были только слабые зародыши понятій, какія стали высказываться въ сороковыхъ годахъ, и путь, пройденный Блинскимъ, является необходимымъ логическимъ путемъ литературнаго движенія.
Длинный (по разнообразію смнявшихся взглядовъ, но не длинный по времени) процессъ, которымъ переходили мннія Блинскаго, любопытенъ и важенъ исторически именно тмъ, что въ немъ выразилось развитіе мнній въ кругу лучшихъ людей тогдашняго общества. Блинскій оттого и получилъ господствующее положеніе въ литератур и обширное нравственное вліяніе, что на самомъ себ вынесъ и выстрадалъ (о немъ съ полнымъ правомъ можно употребить такое слово) весь этотъ рядъ идей и вс столкновенія враждебныхъ одинъ другому принциповъ. Въ каждомъ ‘момент’ онъ вполн проникался данной мыслью, вровалъ въ нее, покорялся ей, отыскивалъ ея примненія, распространялъ ее на свою личную жизнь, и дйствительно ‘переживалъ’ ее, если потомъ ему приходилось убждаться въ ея односторонности и ошибочности, ему всегда стоило большой душевной боли отказаться отъ нея. Надо думать, что его тогдашніе и позднйшіе противники, упрекавшіе его за перемнчивость мнній, не испытывали ничего подобнаго. Блинскій съ справедливой гордостью могъ отвтить на подобный упрекъ, сдланный ему однажды съ славянофильской стороны {Сочин., т. XI, стр. 257—258.}. Но, переработавши сомннія, онъ каждый разъ чувствовалъ себя сильне, страсть усиливала его убжденіе, и тогда не только никакіе противники не пугали его, но, напротивъ, онъ искалъ ихъ, вызывалъ ихъ на споръ, и въ борьб чувствовалъ себя въ своей сфер. Въ слдующихъ ниже письмахъ намъ встртятся яркія выраженія этой стороны его личности.
‘Отечественныя Записки* поглощали теперь всю дятельность Блинскаго. Съ самыхъ первыхъ годовъ этотъ журналъ усплъ занять видное мсто въ тогдашней литератур и вскор пріобрлъ большое вліяніе въ литературной и читающей публик. Что это вліяніе было прежде всего дломъ Блинскаго, объ этомъ не можетъ быть и спора. ‘Отечественныя Записки’ были журналомъ того самаго типа, какъ ‘Московскій Наблюдатель’ Блинскаго: литературная критика была тмъ существеннымъ отдломъ, гд высказывался характеръ изданія, и въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ отдлъ критики и библіографіи держался на Блинскомъ — наполнялся главнымъ образомъ его трудами, или если трудами другихъ, то подъ вліяніемъ его же критическаго духа и пріемовъ. ‘Отечественныя Записки’ имли большое преимущество надъ ‘Наблюдателемъ’ въ одномъ отношеніи,— гд Блинскій совсмъ не участвовалъ,— во вншнемъ порядк изданія. Редакція еще до участія Блинскаго доставила журналу и другую выгоду — нкоторыя (впрочемъ, должно сказать, весьма случайныя) литературныя связи, черезъ которыя въ Отечественныхъ Запискахъ* явились имена Лермонтова, кн. Одоевскаго, гр. Соллогуба и пр., печатались иногда стихотворенія, оставшіяся посл Пушкина. Но этимъ все и кончалось: журналъ при своемъ основаніи не имлъ никакого яснаго характера, отдлъ критики, до Блинскаго, велся чисто случайнымъ образомъ, спеціальный критикъ, выбранный сначала самой редакціей, была такая посредственность, отъ которой нельзя было ждать никакого содержанія и ни малйшаго вліянія въ литератур, журналъ унаслдовалъ только, отъ Пушкинскаго круга, неясное уваженіе къ ‘искусству’ и вражду къ Булгарину и Гречу, въ ‘направленіи’ была нкоторая наклонность къ особаго рода славянофильству, какое представляли тогда Морошкинъ, Савельевъ-Ростиславичъ, Сахаровъ. Самостоятельное значеніе дано было журналу исключительно Блинскимъ и его друзьями, нкоторые изъ нихъ начали свое участіе въ ‘Отеч. Запискахъ’ ране Блинскаго, но только съ его вступленіемъ этотъ журналъ вполн сталъ органомъ московскаго кружка: Блинскій представлялъ наиболе дятельную силу этого кружка, и вслдъ за нимъ и ради него стали усердными и часто ‘безкорыстными’ или даровыми сотрудниками ‘Отеч. Записокъ’ его друзья. Онъ придавалъ всему’ этому кругу нравственную солидарность, которая отразилась на журнал рдкимъ единствомъ и цльностью характера. Редакція только молча приняла внесенный въ журналъ элементъ. Блинскій отдаетъ ей справедливость, что она не вмшивалась въ содержаніе его статей. И посл, въ 1841, она точно также приняла новое направленіе Блинскаго.
Со времени разсказаннаго выше примиренія Блинскаго съ его противниками, прежній кружокъ, котораго родоначальникомъ былъ Станкевичъ, сложился въ гораздо боле обширный кругъ людей, который, въ противоположность тогда, же возникшему славянофильству, стали называть теперь ‘западнымъ’. Въ своемъ новомъ состав, ‘западный’ кружокъ представилъ рдкое для нашей литературы соединеніе замчательныхъ талантовъ и характеровъ, одушевленныхъ однимъ стремленіемъ — служить умственному развитію и нравственному облагороженію общества. Эти, такъ-называемые теперь ‘люди сороковыхъ годовъ* были наиболе передовыми выразителями общественной мысли, непосредственными начинателями того движенія, какое совершалось въ наше время.
Новые критики,— особенно не имвшіе никакихъ личныхъ воспоминаній, о період ‘сороковыхъ годовъ’ или не встрчавшіеся близко съ его уцлвшими представителя’,— бывали наклонны относиться очень строго къ дятельности и характерамъ этого круга. Такія сужденія, внушаемыя обыкновенно нашими ныншними взглядами, не совсмъ справедливы. Прежде всего должно вспомнить общественную среду, въ которой ‘людямъ сороковыхъ годовъ’ привелось выработывать свои принципы: одинъ трудъ борьбы съ этою средою требовалъ немало нравственной силы и стойкости, и усилія, потраченныя на преодолло вншнихъ препятствій, необходимо терялись для самаго дла. Притонъ, не точно было бы судить объ этой дятельности по тмъ однимъ слдамъ, какіе остались отъ нея въ литератур: слишкомъ извстно, что литература передавала ихъ мысли далеко не полно, невольныя умолчанія скрыли для насъ, конечно, наиболе пламенныя, сильныя выраженія ихъ мысли, и наиболе краснорчивыя страницы ихъ писаній. Есть ‘ого фактовъ, указывающихъ, что въ ихъ печатанныхъ тогда сочиненіяхъ мы нердко имемъ дло только съ блднымъ остаткомъ ихъ дйствительнаго взгляда на вещи. Дале, понятно, что не вс люди этого круга владли серьезностью убжденія и характера, многіе не выдержали потомъ, отступили и даже измнили,— но было бы неврно по нимъ судить о достоинств цлаго круга за то время. Къ сожалнію, ‘среда’ слишкомъ могущественна, чтобы легко было выдерживать ея давленіе, но должно сказать, что эти многіе, отступившіе и измнившіе, не были лучшіе и сильнйшіе изъ людей сороковыхъ годовъ,— лучшіе остались себ врны… ‘Людямъ сороковыхъ годовъ’, дйствовавшимъ въ наше время, длали не разъ упрекъ, что они слишкомъ легко мирились съ наличнымъ характеромъ жизни, удовлетворялись тмъ, очень умреннымъ ‘прогрессомъ’ который мало удовлетворялъ новыя поколнія: имъ ставили въ упрекъ, что они забывали собственное прошедшее. Но это была обыкновенная историческая разница поколній: прежнее понесло свою долю труда, могло естественно утомиться имъ и потерять прежнюю воспріимчивость, но вмст съ тмъ могло удовлетворяться настоящимъ и по той причин, что видло въ немъ исполненіе того, что было искомымъ въ ихъ пору… Еще и въ наше время есть ‘люди сороковыхъ годовъ’, которые, не отдляясь отъ новыхъ поколній, считаютъ ихъ работу продолженіемъ своей, и представляютъ собой возможно полную солидарность развитія… Были изъ ихъ среды и такіе люди, которые до послднихъ дней оставались впереди лучшихъ прогрессивныхъ стремленій общества.
Тсно сплотившійся кружокъ сороковыхъ годовъ представлялъ однако значительное разнообразіе, общая точка зрнія являлась въ немъ съ различными оттнками по различію умственныхъ и нравственныхъ характеровъ. Была своего рода школа, повторявшая слова учителя, но главные дятели, какъ Г-нъ, Грановскій, Боткинъ, какъ самъ Блинскій, были вполн самостоятельны и встрчи ихъ мнній служили только въ боле многостороннему развитію общаго содержанія. Въ слдующемъ изложеніи мы увидимъ, что и теперь, когда главный спорный пунктъ былъ ршенъ въ общему согласію, между Блинскимъ и его московскими друзьями не одинъ разъ возникали споры, которые хотя и смягчались дружескими отношеніями, но тмъ не мене были довольно сильны… Интересы кpyжxа вообще были обращены къ предметамъ гуманической образованности и общественной жизни, и между друзьями была солидарность и взаимодйствіе, которыя обобщали ихъ мннія въ цлый послдовательный взглядъ. Блинскій уступать многимъ изъ друзей въ объем и солидности свдній, и многое заимствовалъ у никъ въ этомъ Отношеніи, но, какъ у другихъ были свои спеціальности, у Грановскаго — исторія, у Г-на — общіе философскіе и общественные вопросы, у Боткина и Анненкова — эстетическія изученія и европейская литература, такъ его спеціальностью было критическое объясненіе русской литературы, и здсь его мннія являлись съ своимъ признаннымъ авторитетомъ.
Въ теоретическомъ содержаніи новаго кружка соединились стремленія двухъ прежнихъ, изъ которыхъ онъ составился: одни были прежде гегеліянцы и эстетики, другіе издавна увлекались общественными идеями и соціальной литературой. Теперь, эти разныя изученія слились какъ дв стороны одного вопроса. Для Блинскаго соціальная идея (не соціализмъ), достоинство и право личности становится краеугольнымъ камнемъ его взглядовъ на ‘дйствительность’, Г-нъ въ свою очередь съ ревностью изучаетъ Гегеля (въ первыхъ сороковыхъ годахъ), въ свою очередь увлекается его грандіозными построеніями, въ которыхъ часто находитъ геніальную, и не находитъ опроверженія своимъ соціальнымъ идеямъ,— какъ это думали прежде его противники. Прежніе взгляды двухъ сторонъ въ теоретическомъ отношеніи сошлись на сочувствіи къ лвой сторон гегеліянства, съ которой Блинскій знакомится теперь черезъ того же Боткина. Въ одномъ письм Боткина (приводимомъ дальше) читатель найдетъ любопытный образчикъ его тогдашнихъ воззрній.
Согласные въ общихъ положеніяхъ, дятели новаго круга согласно воспринимали руководящія явленія тогдашней европейской литературы,— которыя имли немалое вліяніе на развитіе или укрпленіе взглядовъ Блинскаго. Въ старыхъ предметамъ восторженнаго удивленія, какъ Шекспиръ, Гте, Шиллеръ,— которые нкогда удерживали Блинскаго на высотахъ поэтическаго гуманизма и которые сохраняли и теперь его восторженное удивленіе,— присоединяются новые писатели, увлекавшіе Блинскаго съ иной стороны. Это была въ особенности Жоржъ-Зандъ, въ романахъ которой Блинскій, безгранично восхищался не только поэзіей разсказа, но и общественнымъ смысломъ содержанія. Жоржъ-Зандъ была для всего кружка высокимъ авторитетомъ. Чмъ больше друзья посвящали вниманіе новой европейской литератур, тмъ сильне утверждались въ Блинскомъ т взгляды на жизнь и литературу, первое развитіе которыхъ мы видли. Мало по жалу подъ вліяніемъ общихъ изученій, споровъ и бесдъ, съ новыми явленіями русской литературы, съ новымъ вниманіемъ къ русской дйствительности, у друзей кружк образовался тотъ взглядъ на вещи, который остался его исторической заслугой въ развитіи общественныхъ понятій. Этотъ взглядъ далеко расходился съ преданіями и господствующими понятіями, основою его была мысль о необходимости преобразованія.
Съ тхъ же поръ, какъ образовался этотъ новый кругъ, онъ сталъ оказывать свое дйствіе и въ литератур, и личнымъ вліяніемъ его членовъ. Не входя въ подробности о литературномъ вліяніи, орудіемъ котораго были ‘Отечественныя Записки’, довольно сказать, что съ 1841 года мннія этого журнала становятся очевидно боле и боле господствующими, его эстетическія понятія, историческая оцнка литературы, отзывы о современныхъ писателяхъ начинаютъ повторяться и другими, и наконецъ пріобртаютъ неоспоримое преобладаніе. Враждебныя партіи (Гречъ и Булгаринъ, Сенковскій, Полевой), вліянія которыхъ Блинскій опасался еще такъ недавно, падаютъ сани собою, не столько отъ полемики, веденной противъ нихъ, сколько отъ самаго достоинства взглядовъ Блинскаго, отъ того высокаго уровня, на который онъ поставилъ критику и при которомъ само собой обнаруживалось пустое ничтожество этихъ партій. Движеніе самой литературы блистательно оправдывало Блинскаго. Посмертное изданіе Пушкина открывало новыя прекрасныя произведенія его зрлой эпохи, по смерти Лермонтова въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ долю появлялись юношескія поэмы и новыя великолпныя стихотворенія, Гоголь завершалъ свою знаменательную дятельность изданіемъ ‘Мертвыхъ Душъ’, стихотворенія Кольцова открывали новый путь народно-литературной поэзіи… Лермонтовъ, Гоголь и Бельцовъ были живыми и могущественными фактами того новаго духа времени, новаго тона литературы, который былъ давно предчувствовавъ Блинскимъ и котораго онъ являлся теперь восторженнымъ истолкователемъ. Все это еще боле возвышало его увренность и энергію. половин 40-хъ годовъ, Старая литературная рутина была окончательно подорвана, и единственными противниками, съ которыми Блинскому и друзьямъ его приходилось бороться,— оставались славянофилы. Въ этомъ спор замшаны были уже гораздо боле крупные вопросы.
Дятельность кружка оказала сильное и благотворное дйствіе и въ другомъ отношеніи. Она вызывала новыя свжія силы, которыя начали группироваться около Блинскаго. Все, что являлось истинно-талантливаго въ поэтической области, въ научныхъ, особенно историческихъ изученіяхъ, примыкало къ этому кругу, тонкое эстетическое чувство, свободное пониманіе науки, живое отношеніе къ общественности привлекали лучшія силы и дарованія новаго литературнаго поколнія. Нтъ сомннія, что новая поэтическая литература, дятелями которой явились Тургеневъ, Некрасовъ, Григоровичъ, нсколько поздне Гончаровъ, Достоевскій и пр., унаслдовала не только отъ Гоголя, но также отъ Бакинскаго и его друзей, что вниманіе въ общественнымъ явленіямъ, правдивое изображеніе жизни, гуманное отношеніе къ страдающимъ классамъ, сказавшіяся здсь,— были воспитаны одинаково и впечатлніями отъ Гоголя, и неутомимой проповдью Блинскаго… Новыя изученія русской исторической и экономической жизни, съ какими выступали тогда Соловьевъ, Кавелинъ, Аанасьевъ, Влад. Милютинъ и пр. и пр., и которыя въ то же самое время возникали изъ новаго знакомства съ содержаніемъ и пріемами европейской науки, и въ этомъ отношеніи явились независимо,— тмъ не мене опять связаны были съ этимъ кругомъ, гд всего скоре, находили симпатію свободныя научныя стремленія. Весь этотъ новый рядъ дятелей, наиболе талантливый, наиболе замчательныхъ по научнымъ средствамъ, умножаетъ собой тотъ избранный кругъ, начало котораго полагали Блинскій и его друзья.
Мы назвали здсь нкоторыя имена, которыя только поздне, во второй половин сороковыхъ годовъ, появляются въ литератур, но въ описываемые годы кругъ Блинскаго и его друзей уже начинаетъ пріобртать то дйствіе на умы, о какомъ мы говоримъ. Въ Блинскомъ уже теперь, и по праву, является сознаніе, что дятельность его была не безплодна, что она составляетъ ‘фактъ русской жизни’.

——

Обращаемся къ фактамъ. Переписка съ Боткинымъ, которая и теперь послужитъ для насъ главнйшимъ источникомъ, становится мене богата, въ ней есть большіе перерывы, отчасти потому, что, въ теченіе 1841—1843 годовъ, друзья нсколько разъ видались въ Петербург и Москв,— отчасти вроятно и потому, что часть писемъ этого времени истреблена или потеряна,— отчасти, наконецъ, Блинскій писалъ меньше прежняго: у него уже проходилъ періодъ ‘бурныхъ стремленій’, ‘дйствительность’ разъяснялась, личная жизнь была и теперь исполнена тревогъ, но когда основная мысль установилась, начинаетъ теряться и прежняя нетерпливая потребность высказываться. Его взгляды продолжаютъ развиваться, но рзкихъ поворотовъ уже нтъ, онъ не повидаетъ добытой имъ’идеи общества’ — и только больше выясняетъ ее для себя въ историческомъ, соціальномъ и философскомъ смысл.
Первыя письма, съ марта 1841, еще длины по прежнему.
Боткинъ между прочимъ прислалъ ему (вроятно, въ своемъ перевод) отрывовъ изъ ‘Hallische (посл Deutsche) Jahrbcher’, извстнаго журнала лвой стороны гегеліянства, который еще ране привлекъ вниманіе друзей-философовъ. Этотъ журналъ, издававшійся (съ 1837) Эхтермейеромъ и Арнольдомъ Руге, не разъ поминается въ ихъ переписк, — т примненія гегелевской философіи, какія длались либеральной стороной ея послдователей, теперь должны были вполн совпадать съ новыми мнніями Блинскаго.’Галльскія лтописи’ проповдывали ‘автономію духа’, въ наук — раціонализмъ, въ общественной и политической жизни — либерализмъ. Для Блинскаго выдержки изъ нмецкаго журнала, сообщаемыя друзьями, были только новыми пріятными подтвержденіями его собственныхъ мыслей. Слдующее оригинальное письмо представляетъ начало его полной ‘раздлки’ съ старымъ гегеліянствомъ.
‘Отрывокъ изъ ‘Hallische Jahrbcher’,— пишетъ онъ Боткину (отъ 1-го марта 1841),— пеня очень порадовать и даже какъ будто воскресилъ и укрпилъ на минуту — спасибо теб за него, сто разъ спасибо. Я давно уже подозрвалъ, что философія Гегеля только моментъ, хотя и великій, но что абсолютность ея результатовъ никуда не годится {Замняемъ боле рзвое выраженіе письма.}, что лучше умереть, чмъ помириться съ ними. Это я сбирался писать въ теб до полученія твоего этого письма. Глупцы врутъ, говоря, что Г. (Гегель) превратилъ жизнь въ мертвыя схемы, но это правда, что онъ изъ явленій жизни сдлалъ тни, сцпившіяся костяными руками и пляшущія на воздух, надъ кладбищемъ. Субъектъ у него не самъ себ цль, но средство для мгновеннаго выраженія общаго, а это общее является у него въ отношеніи въ субъекту Молохомъ, ибо, пощеголявъ въ немъ (въ субъект), бросаетъ его какъ старые штаны. Я имю особенно важныя причины злиться на Г. (Гегеля), ибо чувствую, что былъ вренъ ему (въ ощущеніи), мирясь съ расейскою дйствительностію, хваля Загоскина и подобныя гнусности, и ненавидя Шиллера. Въ отношеніи къ послднему, я былъ еще послдовательне самого Г. (Гегеля), хотя и глупе Менцеля. Вс толки Г. (Гегеля) о нравственности — вздоръ сущій, ибо въ объективномъ царств мысли нтъ нравственности, какъ и въ объективной религіи (какъ напр. въ индійскомъ пантеизм, гд Брама и Шива — равно боги, т.-е. гд добро и зло имютъ равную автономію). Ты — я знаю — будешь надо мною смяться… но смйся какъ хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности, важне судебъ всего міра и здравія китайскаго императора (т.-е. гегелевской Allgemeinheit). Мн говорятъ: развивай вс сокровища своею духа для свободнаго самонаслажденія духомъ, плачь, дабы утшиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись къ совершенству, лзь на верхнюю ступень лстницы развитія, а споткнешься — падай — чортъ съ тобою — таковскій и былъ сукинъ сынъ… Благодарю покорно, Егоръ едорычъ (Гегель) — кланяюсь вашему философскому колпаку, но, со всмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имю донести вамъ, что если бы мн и удалось влзть на верхнюю ступень лстницы развитія,— я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мн отчетъ во всхъ жертвахъ условій жизни и исторія, во всхъ жертвахъ случайностей, суеврія, инквизиціи, Филиппа II и пр. и пр., иначе я съ верхней ступени бросаюсь внизъ головою. Я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братій по крови… Говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи: можетъ быть, это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ, конечно, не для тлъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи. Впрочемъ, если писать объ этомъ все, и конца не будетъ. Выписка изъ Эхтермейера порадовала меня, какъ энергическая стукушка по философскому колпаку Г., какъ.фактъ, доказывающіе, что и нмцамъ предстоитъ возможность сдлаться людьми, человками, и перестать быть нмцами. Но собственно для меня тутъ не все утшительно. Я изъ числа людей, которые на всхъ вещахъ видятъ хвостъ дьявола,— и это, кажется, мое послднее міросозерцаніе, съ которымъ я и умру. Впрочемъ, я отъ этого страдаю, но не стыжусь этого. Человкъ самъ по себ ничего не знаетъ — все дло (зависитъ) отъ очковъ, которые надваетъ на него независящее отъ его воли расположеніе его духа, капризъ его натуры. Годъ назадъ я думалъ діаметрально-противоположно тому, какъ думаю теперь,— и право, я не знаю, счастіе или несчастіе для меня то, что для меня думать и чувствовать, понимать и страдать одно и тоже’.
Эхтермейеръ, такъ порадовавшій Блинскаго, нсколько разъ положительно высказывался и противъ самого Гегеля, и противъ его непосредственныхъ учениковъ (Alt-Hegelianer). Такъ, онъ указывалъ, какъ самъ Гегель иногда не признавалъ практическихъ выводовъ и требованій своего же идеализма, и Эхтермейеръ прямо называлъ это трусостью, измной собственному принципу и т. п. {Zaghaftigkeit und Abfall von dem eignen Frincip. См. Hall. Jahrb. 1840, 1841, разныя статьи Эхтермейера. Въ 1842 г. Эхтермейеръ умеръ, и Руте одинъ остался издателемъ этого журнала, впрочемъ, уже ненадолго.}.
Скептицизмъ, въ какой теперь видимо впадалъ Блинскій, естественно могъ слдовать за потерей убжденія, въ которомъ онъ прежде чувствовалъ или хотлъ чувствовать себя защищеннымъ отъ сомнній и нершимости. Скептицизмъ приводилъ его къ самому мрачному взгляду на вещи и на себя.
‘Вотъ гд должно бояться фанатизма,— продолжаетъ онъ.— Знаешь ли, что я теперешній болзненно ненавижу себя прошедшаго… Будешь видть на всемъ хвостъ дьявола, когда видишь себя живого въ саван и въ гроб, съ связанными назади руками. Что мн въ томъ, что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы? Что мн въ томъ, что моимъ или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если, мн скверно, и если не моя вина въ томъ, что мн скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нтъ, лучше умереть, лучше быть живымъ трупомъ! Выздоровленіе! Да въ чемъ же оно? Слова! слова! слова!… филистеры, люди пошлой непосредственной дйствительности, смются надъ нами, торжествуютъ свою побду’… {Эта тирада между прочимъ могла бы показать, что философія. Тургеневскаго Базарова не была особенной новостью, и могла бы не удивлять и не приводить въ священный ужасъ — ‘людей сороковыхъ годовъ’.}.
По поводу ихъ прежнихъ философствованій, Блинскій съ раздраженіемъ вспоминаетъ, какъ нкогда они видли (по Гегелю) въ Прусоіи совершеннйшее государство! теперь Блинскій думалъ о ней совсмъ напротивъ: это — членъ тройственнаго священнаго союза, а союзъ — врагъ всякой свободы… ‘Вотъ теб и Гегель!’ восклицаетъ Блинскій:— ‘въ этомъ отношеніи (т.-е. въ пониманіи политическаго положенія вещей) Менцель умне Гегеля, а о Гейне нечего и говорить’. Лучшее государство, по мннію Блинскаго, Сверо-Американскіе Штаты, а потомъ Англія и Франція.
Отвчая на письмо Боткина, Блинскій говоритъ о Полевомъ,— противъ котораго онъ теперь вообще крайне враждовалъ: ‘что до Полевого,— согласенъ съ тобою, во откуда же были у него во время оно энергія характера, сила воли? Въ прошедшемъ я высоко цню этого человка. Онъ сдлалъ великое дло — онъ лицо историческое’.
Блинскій говоритъ дальше о журнал и, во-первыхъ, о своихъ собственныхъ работахъ’ Боткинъ, кажется, находилъ недостатки въ его слог, Блинскій замчаетъ, что самъ не доволенъ своимъ слогомъ, которому недостаетъ опредленности и образности, у него нтъ и спокойствія,— котораго, впрочемъ, онъ и не желаетъ:
‘Спокойствіе не для меня,— пишетъ онъ.— Мн нужно то, въ чемъ видно состояніе духа человка, когда онъ захлебывается волнами трепетнаго восторга и заливаетъ ими читателя, не давая ему опомниться. Понимаешь! А этого-то и нтъ,— и вотъ почему у меня много реторики (что ты весьма справедливо замтилъ, и что я давно уже и самъ созналъ). Когда ты наткнешься въ моей стать на рет. мста, то возьми карандашъ и подпиши: здсь бы долженъ быть паосъ, но но бдности въ ономъ автора, о, читатель! будь доволенъ и реторическою водою. Но отсутствіе единства и полноты въ моихъ статьяхъ единственно отъ того, что второй листъ ихъ пишется, когда перваго уже нравится корректура. Разсуди самъ, Боткинъ, какого чорта на это станетъ?..’
Блинскій говоритъ потомъ о своей стать, которая должна была появиться въ 3-й книг ‘Отеч. Записокъ’ (‘Раздленіе поэзіи на роды и виды’): онъ впередъ подчиняется строгому приговору Боткина, признавая, что для подобной работы нужна голова боле логическая и систематическая,— и говоритъ, что въ этой стать воспользовался ‘тетрадками’, оставленными ему К-вымъ, напримръ, особенно въ изложеніи лирической поэзіи. ‘Впрочемъ,— что же? Если я не дамъ теоріи поэзіи, то убью старыя, убью наповалъ наши реторики, піитики и эстетики,— а это разв шутка? И потому, охотно отдаю на поруганіе {Т.-е. Боткину и (двумъ-тремъ) компетентнымъ людямъ.} честное имя свое’. При этомъ онъ жалуется на цензора, сдлавшаго исключенія въ стать, и выписываетъ одно мсто, подвергшееся такому исключенію {Приводимъ эту выписку, относящуюся къ стр. 56-й ‘От. Зап.’, 1841, No 3, и въ стр. 349 ‘Сочин.’, т. XII, вслдъ за характеристикой ‘Ромео и Юліи’:
‘Насъ возмущаетъ преступленіе Макбета и демонская натура его жены, но еслибы спросить перваго, какъ онъ совершилъ свой злодйскій поступокъ, онъ врно отвтилъ бы: ‘и самъ не знаю’, а еслибы спросить вторую, зачмъ она такъ нечеловчески-ужасно создана, она врно бы отвчала, что знаетъ объ этомъ столько же, сколько и вопрошающіе, и что если слдовала своей натур, такъ это потому, что не имла другой… Вотъ вопросы, которые ршаются только за гробомъ, вотъ царство рока, вотъ сфера трагедіи!.. Ричардъ II возбуждаетъ въ насъ къ себ непріязненное чувство своими поступками, унизительными для короля. Но вотъ Болингброкъ похищаетъ у него корону — и недостойный король, пока царствовалъ, является великимъ королемъ, когда лишился царства. Онъ уходитъ въ сознаніе величія своего сана, святости своего помазанія, законности своихъ правъ,— и мудрыя рчи, полныя высокихъ мыслей, бурнымъ потокомъ льются изъ его устъ, а дйствія обнаруживаютъ великую душу, царственное достоинство. Вы уже не просто уважаете его — вы благоговете передъ нимъ’ (дале какъ въ печатномъ).}. Другое, зачеркнутое въ стать мсто, относилось къ ‘Горю отъ ума’, о которомъ Блинскій хотлъ сказать, что это произведеніе было обличеніемъ гнусной дйствительности.
Статья ‘Раздленіе поэзіи на роды и виды’ служила первой попыткой исполненія плана, который съ этихъ поръ и почти до самой смерти занималъ Блинскаго. Въ виду неясныхъ и путаныхъ понятій, господствовавшихъ даже въ литературныхъ кругахъ по вопросахъ эстетики, Блинскій вадужалъ написать ‘Теоретическій и критическій курсъ русской литературы’, который удовлетворилъ бы настоятельной потребности писателей и публики, и представилъ бы систематическое, изложеніе законовъ изящнаго, и затмъ основанное на немъ послдовательное изложеніе исторіи русской литературы. Въ этой работ Блинскій думалъ сдлать сводъ того, что онъ говорилъ объ этомъ предмет въ своихъ критическихъ статьяхъ: ему казалось, и справедливо, что эти идеи ‘по крайней мр оригинальны и совершенно отличны отъ всхъ, досел обращавшихся въ нашей литератур’. Бурсъ долженъ былъ заключать, посл общаго введенія, эстетику, теорію русскаго стихосложенія, теорію словесности, критическое разсмотрніе народной словесности и ея памятниковъ, историческое обозрніе памятниковъ письменности до Петра Великаго, исторію книжной литературы съ Кантемира и до новйшаго времени, наконецъ, ‘надежды въ будущемъ’ и заключеніе. Въ исторіи литературы онъ хотлъ сдлать и критическій обзоръ русскихъ журналовъ, имвшихъ то или другое, хорошее или вредное, вліяніе на литературу. Въ ‘Отеч. Запискахъ’ заявлено было даже, что книга должна была выдти въ начал 1842 года {‘Отеч. Зап.’ 1841 г., No 3, Науки, стр. 18—14, прим., гд подробно сообщался планъ этого сочиненія, короче въ ‘Сочин.’, т. XII, стр. 277—278, прим.}.
Статья въ 3 No ‘Отеч. Зап.’ была отрывкомъ изъ эстетики.
Въ No 9—12 того же года былъ помщенъ рядъ статей о русской народной поэзіи, наконецъ, въ XII-мъ том ‘Сочиненій’ помщено нсколько статей, не бывшихъ въ печати (‘Идея искусства’, ‘Общее значеніе слова: литература’, ‘Общій взглядъ на народную поэзію и ея значеніе’) и очевидно принадлежавшихъ къ тому же плану,— но цлое сочиненіе осталось ненаписаннымъ.
Возвращаемся къ прежнему письму. Блинскій въ величайшемъ восторг отъ характеристикъ Шекспировскихъ женщинъ м-ссъ Джемсонъ, переведенныхъ тогда Боткинымъ. Въ особенности изображеніе Офеліи поразило его: ‘лучшаго по части критики я не читалъ ни во сн, ни на яву съ тхъ поръ, какъ родился’. Ртшеръ ничто въ сравненіи съ этимъ очеркомъ Офеліи, писаннымъ женскою рукой, и вообще книга Джейсонъ, по мннію Блинскаго, была жестокій ударъ ‘критическимъ колпакамъ нмцевъ’, даже самому Гте, который есть самый живой изъ нмецкихъ критиковъ… Но переводъ онъ находитъ тяжеловатымъ и думаетъ, что виноваты въ этомъ нмцы, которыми Боткинъ слишкомъ много занимается… Блинскій уже не врилъ въ Ртшера, который былъ нкогда ихъ критическимъ образцомъ и авторитетомъ:
‘И знаешь ли что,— пишетъ Блинскій: — не такъ досадно было бы видть еще большіе и важнйшіе недостатки въ перевод отъ слабаго знанія обоихъ языковъ, неумнія или неспособности переводить, чмъ тотъ, о которомъ я говорю. Ты онметчилъ и ортшерилъ свой слогъ. Всего больше сбиваетъ тебя съ толку Ртшеръ. Ну, чортъ возьми, выскажу же, наконецъ, что давно кипитъ въ душ моей. Въ этомъ человк много духа {Эта и подобныя фраза — послдніе остатки старой терминологіи кружка, которую Блинскій теперь все больше и больше бросаетъ.} — не спорю, но въ немъ тоже много и филистерства. Онъ толкуетъ все одно и тоже’…
Блинскій съ ожесточеніемъ возстаетъ противъ того, что онъ называетъ въ Ртшер ‘уваженіемъ къ субстанціальнымъ элементамъ общества’ (родство, бракъ и т. п.): по теперешнему взгляду Блинскаго, эти элементы тогда только имютъ свое ‘субстанціальное’ право, когда освящаются чувствомъ, а безъ того они — пустая форма, лицемріе или насиліе. Увлекаясь рядомъ мыслей, вызванныхъ этой темой, Блинскій предаетъ осужденію вс преданія и пустыя формы, и провозглашаетъ разумъ и отрицаніе. Посл нсколькихъ энергическихъ словъ въ этомъ смысл, онъ останавливается: ‘но объ этомъ посл — чувствую, что безъ драки не обойдется’, т.-е. съ другомъ, отъ котораго онъ не предполагалъ одобренія своей ршительности… И вслдъ затмъ Блинскій, по поводу м-ссъ Джемсонъ, опять вспоминаетъ Офелію — точно знакомое, дорогое ему лицо:
‘О Офелія, о, блдная красота свера, голубка, погибшая въ вихр грозы!.. Мочи нтъ, слезы рвутся изъ глазъ. Стыдно — у меня теперь въ комнат сидитъ чиновникъ, мой родственникъ, человкъ преданія и субстанціальныхъ стихій общества’.
Блинскій хочетъ шуткою сдержать свое чувство, но достаточно видно, въ какомъ восторженномъ состояніи писаны эти строки.
Письмо оканчивается отдльными замтками. Онъ съ нетерпніемъ ждетъ прізда Боткина на пасху, спрашиваетъ его мннія о новыхъ стихахъ Лермонтова (‘онъ ршительно идетъ въ гору и высоко взойдетъ, если пуля дикаго черкеса не остановитъ его пути’), возстаетъ еще разъ противъ Ртшера, сообщаетъ о письмахъ Анненкова изъ-за границы, напечатанныхъ въ томъ же No ‘Отеч. Записокъ’,— они ему чрезвычайно понравились {‘Въ смси 3-го No ‘Отеч. Зап.’ напечатана (почти цликомъ) письма А-ва изъ-за границы — прелесть! Я еще больше полюбилъ этого человка’. Знакомство съ нимъ Блинскаго начинается съ 1840 года (упоминанія въ письмахъ съ іюня этого года).
Рядъ ‘Писемъ изъ-за границы’ И. В. Анненкова, съ марта 1841, печатался нсколько лтъ въ ‘Отеч. Запискахъ’ (потомъ въ ‘Современник’ съ 1847). Они вообще возбуждали тогда большой интересъ. Главнымъ предметомъ ихъ служила общественная жизнь, интересы образованія и искусства, бытовая жизнь и нравы, и, наконецъ политическая жизнь, насколько можно было говорить о ней въ то время, когда политическіе вопросы, даже чужихъ странъ, были почти закрыты для литературы. Эти письма, написанныя легко и занимательно, прямо подъ свжими впечатлніями, съ живыми и мткими характеристиками нравовъ, были дйствительной новостью въ литератур.}.
Въ письм 13 марта снова возвращается вопросъ о той интимной исторіи Боткина, которая вызывала въ друзьяхъ столько размышленій о любви и о женщин. Исторія положительно приходила къ концу, Боткинъ былъ въ печальномъ настроеніи, и искалъ у друга утшенія или объясненія труднаго вопроса. Блинскій даетъ это объясненіе, въ которомъ высказался его теперешній взглядъ на старую романтику ихъ кружка. Исторія Боткина началась еще въ разгар ихъ романтическаго идеализма, она долго тянулась въ неопредленныхъ фантазіяхъ, которыя теперь кончались — ничмъ.
‘По моему мннію,— пишетъ Блинскій,— вы оба не любите другъ друга, но въ васъ лежитъ (или лежала) сильная возможность полюбить другъ друга. Тебя сгубило тоже, что и ее — фантазмъ… Ты имлъ о любви самыя экстатическія и мистическія понятія. Это лежало въ самой твоей натур… Марбахъ и Бенина (отъ которыхъ ты съ ума сходилъ) развили это направленіе до чудовищности. И ты не совсмъ былъ не правы такая любовь возможна и дйствительна… но возможна и дйствительна какъ моментъ, какъ вспышка, какъ утро, какъ весна жизни… Понимаешь ли ты теперь, что твоя любовь нисколько не римовала съ бракомъ и вообще съ дйствительностію жизни, состоящею изъ поэзіи и прозы, изъ которыхъ каждая иметъ на насъ равно законныя требованія? Вотъ на чемъ срзался Станкевичъ, и вотъ на чемъ суждено было срзаться и теб. Отсюда выходили твои экзажерованныя понятія о брачныхъ отношеніяхъ, гд каждый поцлуй долженъ былъ выходить изъ полноты жизни, а не изъ рефлексіи и пр. Признаюсь, это мн всегда казалось страшною дичью, и и потому казался теб и М. страшною дичью. Но я былъ правъ. Я понималъ, что въ жизни не разъ придется спросить жену, принимала ли она слабительное и… Эта противоположность поэзіи и прозы жизни ужасала меня, но я не могъ закрыть на нее глаза, не могъ не видть, что она есть. Тебя это часто оскорбляло, и я внутренно презиралъ себя, видя, что ты, по крайней мр, не уважаешь меня. Что длать — тогда ни одинъ изъ насъ не хотлъ быть собою, ибо каждый хотлъ быть абсолютнымъ (т.-е. безцвтнымъ и абстрактнымъ) совершенствомъ. Теперь мы умны, но дорого достался намъ этотъ умъ’…
Но хотя Блинскій и видлъ фантастичность прежняго, онъ все-таки считаетъ Боткина правымъ въ его идеальной любви, которая была его ‘лучшимъ сокровищемъ’, ‘драгоцннымъ перломъ его жизни’. Любовь все еще представляется ему въ поэтической окраск, какъ что-то несоединимое съ прозой жизни, погибающее отъ ея прикосновенія, она чуть не противоположна браку.
‘Я теперь понимаю основную мысль ‘Ромео и Юліи’, т.-е. необходимость трагической коллизіи катастрофы. Ихъ любовь была не для земли, не для брака, и не для годовъ, а для неба, для любви, для полнаго и дивнаго мгновенія… Я понимаю возможность, что они опротивли бы со временемъ другъ другу. Не знаю, что собственно разумлъ Гегель подъ ‘разумнымъ бравомъ’, но если я такъ понимаю его идею,— то онъ — мужикъ умный. Любовь для брака дло не только нелишнее, но даже необходимое, но она иметъ тутъ другой характеръ — тихій, спокойный: удалось — хорошо, не удалось — такъ и быть, не умираютъ, не длаются несчастны… Разсудокъ тутъ играетъ роль не меньшую чувства, если еще не большую… Жена — не любовница, но другъ и спутникъ нашей жизни’.
Разсужденія Блинскаго очевидно сходятъ съ прежней точки зрнія. Въ его письмахъ и раньше говорилось о томъ впечатлніи, какое производили на него идеи о женщин у нкоторыхъ французскихъ писателей. Его прежнее романтическое пониманіе любви переходитъ теперь въ другое идеалистическое представленіе — о полномъ прав и свобод чувства, въ смысл Жоржа-Занда, и въ противоположность ‘субстанціальнымъ элементамъ’, обычаю и преданію. Съ этой же точки зрнія онъ говоритъ опять объ Entsagung, какое нкогда рекомендовалъ ему Боткинъ:
‘Нкогда ты писалъ мн, что во мн нтъ Entsagung, и я чуть было не пришелъ въ отчаяніе, что у меня нтъ этой прекрасной вещи — даже думалъ, гд бы прикупить оной, или (къ чему я боле привыкъ) призанять. 7 меня и теперь нтъ ни Entsagung, ни Resignation,— и я не хочу ни того, ни другого, не видя въ нихъ нужды. То и другое есть отрицаніе себя для общаго, а я ненавижу общее, какъ надувателя и палача бдной человческой личности. Но я думаю, что человку надо быть себ на ум на счетъ жизни, и больше всего опасаться придавать ей много важности. Ты тонешь въ рк: удалось выплыть — хорошо, можно позаняться тмъ или другимъ, хоть пообдать лишній разъ, тонешь — утшай себя мыслію, что все равно, что равно глупо остаться жить, какъ и умереть. Чтобы наслаждаться жизнію, надо имть въ запас нсколько холодности и презрнія къ ней, и спшить на ея призывы и обольщенія, какъ хать съ визитомъ въ человку, который очень нуженъ’…
Собственное настроеніе Блинскаго высказывается еще слдующими словами, въ конц этого разсужденія:
‘Чортъ возьми, твое положеніе,— мн страшно и въ фантазіи увидть себя въ немъ, а между тмъ я немного и завидую теб: мн кажется, что все это лучше, чмъ мо протяжное и меланхолическое званіе’.
Въ заключеніе, онъ не можетъ обойтись безъ своихъ любимыхъ литературныхъ новостей:
‘Лермонтовъ еще въ Питер. Если будетъ напечатана его ‘Родина’ — то аллахъ-керимъ — что за вещь!— пушкинская, т.-е. одна изъ лучшихъ пушкинскихъ’.
Письмо не застало Боткина въ Москв, онъ отправился въ Петербургъ. Блинскій наконецъ увидлся съ своимъ другомъ, впрочемъ ненадолго: Боткинъ пріхалъ въ Петербургъ на шестой недл поста въ понедльникъ, по судебно-коммерческому длу, и думалъ пробыть до половины апрля, но онъ получилъ неожиданное извстіе о смерти матери, и въ среду на страстной недл ухалъ въ Москву. ‘Я какъ будто и не видлся съ нимъ’ — пишетъ Блинскій къ другому пріятелю.
31 марта, Боткинъ писалъ Блинскому изъ Москвы е своей домашней потер. Онъ прочелъ и письмо Блинскаго отъ 13 марта: ‘какое умное, спасибо теб’, пишетъ онъ.
Свиданіе, какъ ни было коротко, на Блинскаго подйствовало оживляющимъ образомъ. Онъ говоритъ объ этомъ въ слдующемъ письм, отъ 9 апрля:
‘Твой пріздъ былъ для меня такимъ толчкомъ, что и теперь не могу опомниться. Мн легко стало смотрть на Питеръ — даже улицы начинаютъ нравиться. Странная натура: я до такой степени во власти моихъ религіозныхъ убжденій и заблужденій, что смотрю на вещи сквозь цвтъ ихъ стекла и, подъ ихъ вліяніемъ, зимній морозъ готовъ принять за лтній жаръ и наоборотъ…
‘Лтомъ постараюсь побывать въ Москв — употреблю вс силы…
‘Хорошъ Шевыревъ: Лермонтовъ подражаетъ Бенедиктову {Блинскій говоритъ о критической стать Шевырева и ‘Москвитянин’ 1841, кн. 4, стр. 525 и слд.} и пр. Святители! Изъ моей несчастной статьи вырзанъ весь смыслъ, ибо выкинуто ровно половина’.
Блинскій разуметъ, конечно, свою статью о Петр Великомъ {Статья первая: ‘Россія до Петра Великаго* въ ‘От. Зап.’ 1841, No 4, вторая статья въ No 6 (Сочин., т. IV, стр. 335—403).}, которую онъ писалъ съ большимъ интересомъ и которой, какъ увидимъ, не суждено было быть оконченной…
Письмо Блинскаго отъ 27 іюня опять любопытно, какъ рядъ размышленій, фактовъ внутренней жизни и воспоминаній о прошломъ. Боткинъ какъ-то разъ писалъ ему, что дружба ихъ даетъ имъ то, чего никогда бы не могло дать общество. Блинскій ршительно возстаетъ противъ этого: ‘мысль глубоко несправедливая, ложь вопіющая!’ — восклицаетъ онъ, и говоритъ затмъ о связи личности съ обществомъ, и въ частности, объ ихъ собственномъ положеніи среди русскаго общества,— положеніи, въ которомъ было столько страннаго вслдствіе ихъ исключительнаго развитія, и — вслдствіе дикаго состоянія самого общества:
‘Увы, другъ мой,— говоритъ онъ,— безъ общества нтъ ни дружбы, ни любви, ни духовныхъ интересовъ, а есть только порыванія ко всему этому, порыванія неровныя, безсильныя, безъ достиженія, болзненныя, недйствительныя. Вся наша жизнь, наши отношенія служатъ лучшимъ доказательствомъ этой горькой истины. Общество живетъ извстною суммой извстныхъ принципій… [въ его сред развивается конкретная жизнь его членовъ]… Человчество есть абстрактная почва для развитія души индивидуума, а мы вс выросли изъ этой абстрактной почвы, мы — несчастные Анахарсисы новой Скиіи. Оттого мы зваемъ, толчемся, суетимся, всмъ интересуемся, ни къ чему не прилпляясь, все пожираемъ, ничмъ не насыщаясь… Мы любили другъ друга, любили горячо и глубоко… но какъ же проявлялась и проявляется наша дружба? Мы приходили другъ отъ друга въ восторгъ и экстазъ,— мы ненавидли другъ друга, мы удивлялись другъ другу, мы презирали другъ друга…, вовремя долгой разлуки, мы рыдали и молились при одной мысли о свиданіи, истаевали и исходили любовію другъ въ другу, а сходились и видлись холодно, тяжело чувствовали взаимное присутствіе и разставались безъ сожалнія. Какъ хочешь, а это такъ. Пора намъ перестать обманывать самихъ себя, пора смотрть на дйствительность прямо, въ оба глаза, не щурясь и не кривя душою… Теперь посмотри на нашу любовь: что это такое? Для всхъ это — радость, блаженство, пышный цвтъ жизни для насъ это — трудъ, работа, тяжкая скорбь. Везд богатство и роскошь фантазіи, но во всемъ скудость и нищета дйствительности’….
Въ жизни общества, въ сред котораго они воспитались и должны были дйствовать, Блинскій находитъ такія же странныя и фальшивыя явленія — отъ отсутствія правильныхъ условій общественности:
‘Ученые профессоры наши — педанты, гниль общества, полуграмотный купецъ Полевой даетъ толчокъ обществу, длаетъ эпоху въ его литератур и жизни, а потомъ вдругъ… отступаетъ {Въ подлинник боле рзкое выраженіе.}… Не знаю, имю ли я право упомянуть тутъ, и о себ, но вдь и обо мн говоритъ же, меня знаютъ многіе, кого я не знаю, я, какъ ты мн самъ говорилъ въ послднее свиданіе, фактъ русской жизни. Но посмотри, что же это за уродливый… фактъ! Я понимаю Гте и Шиллера лучше тхъ, которые знаютъ ихъ наизусть, а не знаю по-нмецки… Такъ повинить ли мн себя? О, нтъ, тысячу разъ нмъ. Мн кажется, я ай мн свободу дйствовать для общества хоть на десять лтъ…. я я, можетъ быть, въ.три года возвратилъ бы мою потерянную молодость…. полюбилъ бы трудъ, нашелъ бы силу воли. Да, въ иныя минуты я глубоко чувствую, что это — свтлое сознаніе своей) призванія, а не голосъ мелкаго самолюбія, которое силится оправдать свою лность, апатію, слабость воли, безсиліе и ничтожность натуры. Обращусь въ теб. Ты часто говорилъ, что не можешь, ибо не призванъ, писать. Но почему же ты пишешь и притомъ такъ, какъ не многіе пишутъ? Нтъ въ теб есть все для этого, все, кром силы и упорства, которыхъ нтъ потому, что нтъ того, для кого должно писать: ты не ощущаешь себя въ обществ, ибо его нтъ’…
Конечно, и самъ Блинскій не ощущалъ себя въ обществ, и, предвидя вопросъ,— почешу же онъ однако пишетъ,— онъ объясняетъ это обстоятельствами: ему казалось, что для его самолюбія, котораго у него много, нуженъ балъ выходъ, а ко всякой другой дятельности, кром литературной, онъ чувствовалъ себя совершенно неспособнымъ. Обстоятельства заставили его войти въ ‘вонючую тину расейской словесности’, бдность принудила много писать… Понятно, что это объясненіе своей дятельности было только порывъ недоврія и вражды къ условіямъ жизни: оно противорчило и его только что сказаннымъ словамъ. Общее заключеніе таково:
‘Все это я веду отъ одного къ одному — мы сироты, дурно воспитанные, мы — люди безъ отечества, и оттого мы хоть и хорошіе люди, а все-таки ни Богу свча, ни чорту кочерга, и оттого рдко пишемъ другъ къ другу. Да и о чемъ писать? О выборахъ? Но у насъ есть только дворянскіе выборы, а это предметъ (слдуетъ рзкій отзывъ)… О министерств? но ни ему до насъ, ни намъ до него нтъ дла, притомъ же… О движеніи промышленности, администрація, общественности, о литератур, наук?— но у насъ ихъ нтъ. О себ самихъ? Но мы выучили уже наизусть свои страданія, и страшно надоли ими другъ другу… Прощай пока’.
Письмо продолжается на другой день, и нельзя безъ теплаго интереса слдить за волнованіемъ этой страстной души, которая такъ серьзно ставила задачи жизни и стремилась выполнять ихъ. Скептицизмъ Блинскаго не бывалъ продолжителенъ: онъ бывалъ только утомленіемъ отъ нравственной борьбы, минутнымъ невріемъ въ жизнь и въ свои силы,— но новое обращеніе къ искусству, къ исторіи, и идеалы возникали вновь, страстное чувство опять вырывалось наружу. Вотъ страницы, написанныя на другой день въ. томъ же самомъ письм, посл чтенія Плутарха:
‘По совту твоему, купилъ ‘Плутарха’ Дестуниса и прочелъ. Книга эта свела меня съ ума. Боже мой, сколько еще кроется во мн жизни, которая должна пропасть даромъ! Изъ всхъ героевъ древности трое привлекли всю мою любовь, обожаніе) энтузіазмъ — Тимолеонъ я Гракхи. Біографія Батона (Утическаго, а не, скотины Старшаго) пахнула на меня мрачнымъ величіемъ трагедіи,— какая благороднйшая личность! Периклъ я Алкивіадъ взяли съ меня полную и обильную дань удивленія и восторговъ. А что же Цезарь,— спросишь ты! Увы, другъ мой, я теперь забился въ одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего. Ты знаешь, что мн не суждено попадать въ центръ истины, ‘откуда въ равномъ разстояніи видны вс крайнія точки ея круга, нтъ, я какъ-то всегда очучусь на самомъ краю. Такъ и теперь: я весь въ иде гражданской доблести, весь въ паос правды и чести, и мимо ихъ мало замчаю какое бы то ни было величіе. Теперь ты поймешь, почему Тимолеонъ, Гракхи и Катонъ Утическій’.. Заслонили собою къ моихъ глазахъ и Цесаря и Македонскаго. Во мн развилась какая-то, фанатическая любовь къ свобод и независимости человческой личности, которая возможна только при обществ, основанномъ на правд и доблести. Принимаясь за ‘Плутарха’, я думалъ, что греки заслонятъ отъ меня римлянъ — вышло не такъ. Я бсновался отъ Перикла и Алкивіада, но Тимолеонъ и Фоміонъ (эти греко-римляне) закрыли для меня своей суровою колоссальностію прекрасные и граціозные образы представителей аинянъ. Но въ римскихъ біографіяхъ душа моя плавала въ океан. Я понялъ черезъ ‘Плутарха’ многое, чего не понималъ. На почв Греція и Рима выросло новйшее человчество. Безъ нихъ средніе вка ничего не сдлали бы. Я понялъ и французскую революцію, и ея римскую помпу, надъ которою прежде смялся. Обаятеленъ міръ древности. Въ его жизни зерно всего великаго благороднаго, доблестнаго, потому что основа его жизни — гордость личности, неприкосновенность личнаго достоинства. Да, греч. и лат. языки должны быть краеугольнымъ камнемъ всякаго образованія, фундаментомъ школы’.
Воспоминанія древняго міра еще усилили въ Блинскомъ то направленіе мыслей, вдвое внушали ему теперь наблюденія надъ дйствительностью. Сила испытанныхъ впечатлній убждала его, что апатія, его одолвавшая,— вовсе не упадокъ энергіи, не ослабленіе его задушевныхъ стремленій. Напротивъ:
‘Я во всемъ разочаровался! ничему не врю, ничего и никого не люблю, и однакожъ интересы прозаической жизни все мене и мене занимаютъ меня, я, все боле и боле — гражданинъ вселенной. Безумная жажда любви все боле и боле пожираетъ мою внутренность, тоска тяжеле и упорне. Это мое, и только это мое. Но меня сильно занимаетъ и не мое. Личность человческая сдлалась пунктомъ, на которомъ боюсь сойти съ ума. Я начинаю любить человчество маратовски: чтобы сдлать счастливою малйшую часть его, я, кажется, огнемъ и мечемъ истребилъ бы остальную’…
Слдуетъ страстная тирада въ защиту достоинства человческой личности, обвиненіе противъ ея угнетателей,— гд вспоминается Блинскому его новый идеалъ, Шиллеръ, ‘Тиберій Гракхъ нашего вка’, и старый авторитетъ, Гегель, который далеко не удовлетворяетъ его своими политическими теоріями. Блинскій восхищается двумя великими народами древности, успвшими достигнуть столъ высокаго понятія о достоинств личности, и мирится вполн съ французами, которые ‘безъ нмецкой философіи поняли то, чего нмецкая философія еще и тонеръ не понимаетъ’. Онъ думаетъ, что ему надобно познакомиться съ сенъ-симонистами. ‘Я на женщину смотрю ихъ глазами’.
Изложеніе взгляда на женщину есть новая страстная филиппика. По мннію Блинскаго, ‘женщина есть жертва, раба новйшаго общества’. Онъ съ крайнимъ и рзко выраженнымъ негодованіемъ возстаетъ противъ господствующаго взгляда на женщину, утвержденнаго обычаемъ и другими общественными санкціями, взгляда, унизительнаго для Женщины, грубаго, лицемрнаго и несправедливаго. За женищной, до словамъ Блинскаго, не признаютъ равнаго человческаго права: мужчина считаетъ себя ея господиномъ, и она не иметъ выхода изъ подчиненія, какъ бы оно ни было несправедливо и жестоко, ея ‘честь’ понимается самымъ ‘киргизъ-кайсацкимъ’ образомъ: мужчина, нисколько не вредя своему достоинству, можетъ свободно отдаваться своимъ влеченіямъ,— женщина подвергается суровому осужденію, если уклонилась отъ формальной морали обычая, хотя бы для самаго: истиннаго чувства, для нея одной обязательна эта вншняя, формальная мораль, и она остается безупречна въ глазахъ- общества, если исполняетъ ее, хотя бы его исполненіе было вынужденное или лицемрное. Изображая обычныя отношенія брака, отношенія неровныя и стснительныя только Для женщины, Блинскій спрашиваетъ: — ‘почему это? Превосходство мужчины? Но оно тогда законное право, когда признается сознаніемъ и любовію жены, выходитъ изъ для свободной довренности…. иначе право (мужа) надъ нею — кулачное право. Нтъ, брать, женщина въ Европ столько же раба, сколько въ Турціи и въ Персіи… И мы еще можемъ фантазировать, что человчество стоятъ на высокой степени совершенства» Всхъ дале ушли въ этомъ отношеніи французы: у нихъ нравы уже предоставляютъ женщин больше свободы, и у нихъ явилась ‘вдохновенная, пророчица, энергическій адвокатъ правъ женщины’ — (нкогда ненавистная ему) Жоржъ-Зандъ. ‘Великій народъ’, добавляетъ онъ {Рядъ переводовъ изъ Ж. Занда начинается въ ‘Отеч. Зап.’ съ 1842: ‘Орасъ’, ‘Мельхіоръ’, ‘Андре’, ‘Домашній секретарь’, ‘Жакъ’ и пр.}.
Мы не могли передать всей рзкой силы, съ какою говорилъ здсь Блинскій. Довольно сказать, что онъ не щадитъ лицемрія существующихъ обычаевъ и несправедливости, наносимой ими женщин. Взглядъ, выраженный здсь, остался его послднимъ мнніемъ о женщин, брак и пр. Не трудно видть, что этотъ взглядъ естественно вытекалъ изъ его общей точки зрнія того времени, изъ высокаго понятія о человческой личности и ея естественныхъ правахъ. Жоржъ-Зандъ, сама по себ, едва ли имла здсь большое вліяніе: Блинскій зналъ ее и раньше, и относился къ ней равнодушно или враждебно {Первые переводы изъ Ж. Занда явилась еще въ журналахъ тридцатыхъ годовъ.}, теперь его мнніе о ней перемнилось совершенно такъ же, какъ мнніе о Шиллер, какъ вообще перемнилось мнніе о ‘нмцахъ’ и ‘французахъ’.
Отъ французовъ Блинскій переходитъ въ письм въ литературнымъ предметамъ:
‘Кстати, какую гадость написать Лермонтовъ о французахъ и Наполеон {Въ ‘От. Зап.’ 1841, кн. 6. было напечатано ‘Послднее Новоселье’.} — то ли дло Пушкина Наполеонъ. И не стыдно ли било твоему любезному Ртшеру (написать) такую гадость о Шекспир и (если это точно шекспировская драма) объективное изображеніе принять за субъективный взглядъ. Это значитъ изъ великаго Шекспира сдлать маленькаго Ртшера. Пигмеи вс эти гегелята!’
Блинскій, съ свойственнымъ ему жаромъ, возстаетъ противъ ‘Генриха VI’, или собственно противъ изображенія Анны д’Аркъ, которая сдлана здсь колдуньею и развратною женщиной. Онъ приписываетъ это вліянію англійскаго національнаго характера, и восклицаетъ съ негодованіемъ: ‘да будетъ прошита всякая народность, исключающая изъ себя человчность!’ Впослдствіи Боткинъ повторилъ это осужденіе шекспировскаго воображенія Анны д’Аркъ {‘Шекспиръ какъ человкъ и лирикъ’, ‘Отеч. Зап.’ 1842, кн. 9.}.
Печатаніе статьи о Петр Великомъ шло неблагополучно. Выше упомянуто, что случилось съ первой статьей. Въ конц второй статьи {‘Отеч. Зап.’ 1841, No 6, Крит., стр. 18. Сочин., т. IV, стр. 403.} въ журнал замчено было, что ‘предположеннаго продолженія статей о ‘Дяніяхъ Петра Великаго’, по независящихъ отъ редакціи причинамъ, не будетъ’. Въ письм Блинскій говоритъ объ этомъ:
‘Въ ‘О. З.’ напечатана моя вторая статья о Петр Великомъ, въ рукописи это точно о Петр Великомъ, и, не хвалясь, скажу, статейка умная, живая, но въ печати — это рчь о проницаемости природы и склонности человка къ чувствамъ забвенной меланхоліи. Ее исказилъ весь цензурный синедріонъ соборн. Ея напечатана только треть и смыслъ весь выключенъ, какъ опасная и вредная для Россіи вещь. Вотъ до чего мы дожили: намъ нельзя хвалить Петра Великаго’…
Замтимъ, что въ двухъ напечатанныхъ статьяхъ рчь идетъ только о Россіи до Петра Великаго, такъ что къ самому предмету авторъ не могъ и приступить: уцлло только нсколько общихъ замчаній.
Въ конц письма Блинскій проситъ Боткина прочесть ‘въ его воспоминаніе’ пьесу Беранже: ‘Hаtons-nous’. Теперь онъ очень высоко цнитъ Беранже, о которомъ онъ и его друзья отзывались съ пренебреженіемъ во времена ‘Наблюдателя’:— это ‘французскій Шиллеръ’, бичъ преданія, защитникъ свободы гражданской и свободы мысли. Въ Петербург появилось тогда новое изданіе его псенъ, и Блинскій рекомендуетъ своему другу прочесть стихотвореніе: ‘Adieu, chansons!’ которое привело его самого въ восторгъ.
Наконецъ, онъ извщаетъ Боткина, что на-дняхъ долженъ ухать изъ Петербурга (въ Новгородъ) Г-нъ, о которомъ теперь онъ говоритъ съ величайшей привязанностью: ‘благородная личность — мало такихъ людей на земл’…
Въ тотъ же день (28 іюня) Блинскій писалъ Кудрявцеву: часть письма состоитъ въ восторженныхъ похвалахъ повсти Кудрявцева ‘Звзда’, незадолго передъ тмъ напечатанной {‘Отеч. Зап.’ 1841, No 3.}. Блинскій продолжалъ быть самаго высокаго мннія о талант Кудрявцева.
‘Какая оригинальность, какой совершенно новый міръ, какой фантастическій флеръ наброшенъ на дйствіе, какіе характеры, что за дивное созданіе эта бдная, болзненная двушка. Ваше фантастическое я ставлю выше гофмановскаго — оно взято изъ дйствительнаго міра. Вы открываете новую сторону русской жизни’….
Затмъ, повторенъ тотъ же отзывъ о ‘Послднемъ Новосель’ Лермонтова:
‘Какую дрянь написалъ Лермонтовъ о Наполеон и французахъ — жаль думать, что это Лермонтовъ, а не Хомяковъ. Но сколько роскоши въ ‘Спор Казбека съ Эльбрусомъ’, хотя въ цломъ мн и не нравится эта пьеса, и хотя въ ней есть стиха четыре плохихъ’.
Письмо отъ 8 сентября, очень длинное, писано посл долгаго промежутка молчанія, какъ говорятъ самъ Блинскій въ начал его,— такъ что здсь, повидимому, нтъ перерыва въ нашемъ матеріал. Быть можетъ, вслдствіе этого долгаго молчанія или по какому-нибудь другому обстоятельству, но Боткинъ возымлъ мысль, что другъ его къ нему охладлъ, признакомъ охлажденія ему, еще раньше, показалось то, что Блинскій (въ приведенномъ выше письм) вспоминалъ объ ихъ старыхъ раздорахъ, о ‘темномъ времени’ ихъ жизни. ‘Боткинъ, перекрестись,— что ты, Христосъ съ тобою’, отвчаетъ на это Блинскій: ‘ты боленъ… и теб видятся дурные сны’. Не писалъ онъ только потому, что былъ не въ дух, или некогда, или лнь, если заговорилъ о старыхъ временахъ,— то нимало не думалъ въ чемъ-нибудь упрекать Боткина, потому что столько же можно было бы упрекнуть и его самого, онъ хотлъ только указать на ихъ прежнее развитіе, какъ оно представляется ему теперь, и какъ оно отражается своими послдствіями на ихъ настоящемъ.
Онъ возвращается опять къ этимъ старымъ воспоминаніямъ, и мы имемъ въ его словахъ его собственное историческое сужденіе объ ихъ прежнемъ развитіи. Свое настоящее настроеніе онъ изображаетъ такъ:
‘Ты знаешь мою натуру: она вчно въ крайностяхъ… Я съ трудомъ, и болью разстаюсь съ старою идеею, отрицаю ее до-нельзя, а въ новую перехожу со всхъ фанатизмомъ прозелита. Итакъ, я теперь въ новой крайности,— это идея соціализма, которая стала для меня идеею идей… альфою и омегою вры и знанія… Она (для меня) поглотила и исторію, и религію, и философію. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всхъ, съ кмъ встрчался я на пути жизни’…
Въ прежнія времена,— говоритъ онъ,— они дружились и ссорились, жили, влюблялись — по теоріи, по книг, непосредственно и сознательно. Въ этомъ была ложная сторона ихъ жизни и отношеній. Они и винили себя за это, но… лучше не было, да и не будетъ. ‘Любимая (и разумная) мечта наша постоянно была — возвести до дйствительности всю нашу жизнь и наши взаимныя отношенія, и что же? мечта была мечтой и останется ею’. Но, по мннію Блинскаго, имъ все-таки не въ чемъ винить себя, и онъ объясняетъ ихъ настоящее отношеніе къ дйствительности и къ обществу — въ томъ же смысл, какъ въ приведенномъ выше письм 27 іюня:
‘Дйствительность возникаетъ на почв, а почва всякой дйствительности — общество. Общее безъ особеннаго и индивидуальнаго дйствительно только въ чистомъ мышленіи, а въ живой, видимой дйствительности оно — мертвая мечта. Человкъ — великое слово, великое дло, но тогда, когда онъ французъ, нмецъ, англичанинъ, русскій. А русскіе ли мы?… Нтъ, общество смотритъ на насъ какъ на болзненные наросты на своемъ тл, а мы на общество смотримъ какъ на…. {Опускаемъ рзкія обличительныя выраженія.} Общество право, мы еще праве»..
Общество живетъ извстною суммою общихъ убжденій и интересовъ, и обществъ европейскія, въ большей или меньшой степени, имютъ свои общественные интересы, въ которыхъ вс члены ихъ могутъ чувствовать свое родство, свое нравственное, разумное единство. Оглядываясь на отношеніе своего кружка къ русскому обществу, Блинскій не видитъ этого родства и единства, и приходитъ къ печальному выводу:
‘Безъ цли нтъ дятельности, безъ интересовъ нтъ цли, а безъ дятельности нтъ жизни. Источникъ интересовъ, цлей и дятельности — субстанція общественной жизни. Ясно ли, логически ли, врно ли? Мы люди безъ отечества — нтъ, хуже, чмъ безъ отечества: мы люди, которыхъ отечество — призракъ, и диво ли, что сами мы — призраки, что наша дружба, наша любовь, наши стремленія, наша дятельность — призракъ?..
Это было тяжелое сознаніе, къ которому приводило его знакомство съ настоящей дйствительностью. Блинскій открывалъ страшный разладъ между ихъ самыми дорогими стремленіями и средой, гд имъ суждено было жить и дйствовать… Оттого не удавалась и ихъ личная жизнь, исполненная идеальныхъ порывовъ и горькихъ разочарованій… ‘Станкевичъ былъ выше, по натур, обоихъ насъ, и та же исторія’, т.-е. и его жизнь была рядомъ несбывшихся мечтаній. ‘Есть люди,— разсуждаетъ Блинскій,— которыхъ жизнь не можетъ проявиться ни въ какую форму, потому что лишена всякаго содержанія’,— у нихъ, напротивъ: для содержанія ихъ жизни нтъ готовыхъ формъ ни у общества, ни у времени. Но Блинскій, ясно сознавая разрывъ, ихъ съ обществомъ, сознавалъ также, что это содержаніе есть ихъ сила, ихъ нравственное достоинство, что имъ создавалось, ихъ возникающее вліяніе въ литератур и обществ. Онъ съ нкоторой гордостью говоритъ (какъ поздне сказалъ то же самое, другой замчательный человкъ этого круга — даже въ боле сильныхъ выраженіяхъ), что еще не видалъ въ русской жизни, другихъ людей съ такими нравственно-общественными силами и требованіями:
‘Я встрчалъ и дн, нашего кружка людей прекрасныхъ, которые дйствительне насъ, но нигд не встрчалъ людей съ такою ненасытимою жаждою, съ такими огромными требованіями на жизнь, съ такою способностію самоотреченія въ пользу’ идея, какъ мы. Вотъ отчего все къ намъ льнетъ, все подл насъ измняется’… {Курсивъ не въ подлинник.}.
Переводя опять на ихъ старый техническій языкъ свое положеніе въ русскомъ обществ и роль своихъ идей въ сред господствующихъ понятій, Блинскій находитъ, что эта роль и положеніе есть — ‘призрачность’:
‘Форма безъ содержанія — пошлость, часто довольно. благовидная, содержаніе безъ формы — уродливость, часто поражающая трагическимъ величіемъ, какъ миологія древне-германскаго міра. Но эта уродливость — какъ бы ни была она величественна,— она — содержаніе безъ форма, слд., не дйствительность, а призрачность’.
Возвращаясь въ исторіи ихъ дружбы, Блинскій напоминаетъ Боткину, какъ, бывало, надодали они другъ другу толками о своихъ чувствахъ и влеченіяхъ (впрочемъ, въ ту минуту очень для нихъ серьезныхъ), и такъ дополняетъ свое объясненіе ихъ прежняго идеализма:
‘Видишь ли, въ чемъ дло, душа моя: непосредственно поняли мы, что въ жизни для насъ нтъ жизни {Т.-е., что въ жизни обыденной для нихъ нтъ идеальнаго интереса.}, а такъ какъ, по своимъ натурамъ, безъ жизни мы не могли жить, то и ударила со всхъ ногъ въ книгу, и по книг стали жить и любить, изъ жизни и любви сдлали для себя занятіе, работу, трудъ и заботу. Между тмъ, наши натура всегда были выше нашего сознанія, и потому намъ слушать другъ отъ друга одно я тоже становилось и скучно, и пошло, и мы другъ другу смертельно надодали. Скука переходила въ досаду, досада во враждебность, враждебность въ раздоръ’…
Раздоръ всегда нсколько освжалъ ихъ, какъ будто они становились умне, запасались новымъ содержаніемъ, но запасъ опять истощался, они возвращались къ личнымъ вопросамъ, и ‘какъ манны небесной, алкали объективныхъ интересовъ’, но ихъ не было, и жизнь ихъ оставалась прекраснымъ содержаніемъ безъ всякаго опредленія, т.-е. чистой отвлеченностью. Блинскій успокоиваетъ своего друга, что, объясняя это, онъ вовсе не хотлъ бросить тнь неудовольствія на ихъ старыя отношенія, а напротивъ, пролить на нихъ примирительный свтъ сознанія,— не обвинить его или себя, а оправдать.
‘Ища исхода,— продолжаетъ Блинскій,— мы съ жадностію бросились въ обаятельную сферу германской созерцательности и думали, мимо окружающей насъ дйствительности, создать себ очаровательный, полный тепла и свта, міръ внутренней жизни. Мы не понимали, что эта внутренняя, созерцательная субъективность составляетъ объективный интересъ германской національности, есть для нмцевъ тоже, что соціальность для французовъ. Дйствительность разбудила насъ, и открыла намъ глаза, но для чего… Лучше бы закрыла она намъ ихъ навсегда, чтобы тревожныя стремленія жаднаго жизни сердца утолить сномъ ничтожества…
Но третій ключъ — холодный ключъ забвенья —
Онъ слаще всхъ жарь сердца утолитъ’…
Во второй половин этого длиннаго письма Блинскій останавливается на той ‘соціальной иде’, которая стала для него ‘идеею идей’. Для избжанія недоразумній надо замтить, что Блинскій употребляетъ это слово не въ тонъ спеціальномъ смысл, какъ оно часто употребляется, т.-е. не въ смысл ‘соціализма’, котораго настоящимъ приверженцемъ не бывалъ (какъ это нкоторые утверждали, особенно, желая тмъ сдлать ему лишній попрекъ) и, конечно, мало вникалъ въ его теоретическія построенія, а хочетъ только сказать, что вообще его господствующимъ интересомъ сталъ вопросъ объ обществ. Изъ тогдашняго соціализма производила на него впечатлніе именно та критическая точка зрнія, съ которой самъ Блинскій начиналъ наблюдать общественную жизнь и устройство.
Слдующая цитата даетъ еще одинъ образчикъ того, какъ дйствовали на Блинскаго явленія общественности:
‘Соціальность… вотъ девизъ мой,— говоритъ онъ въ томъ же письм.— Что мн въ томъ, что живетъ общее, когда страдаетъ личность? Что мн въ томъ, что геній на земл живетъ въ неб, когда толпа валяется въ грязи? Что мн въ томъ, что я понимаю идею, что мн открытъ міръ идеи въ искусств, въ религіи, въ исторіи, когда я не могу этимъ длиться со всми, кто долженъ быть моими братьями по человчеству, моими ближними по Христ, но кто — мн чужіе и враги по своему невжеству? Что мн въ томъ, что для избранныхъ есть блаженство, когда большая часть и не подозрваетъ его возможностей? Прочь же отъ меня блаженство, если оно — достояніе мн одному изъ тысячъ! Не хочу я его, если оно у меня не общее съ меньшими братіями моими! Сердце мое обливается кровью и судорожно содрагается при взгляд на толпу и ея представителей. Горе, тяжелое горе овладваетъ мною при вид и босоногихъ мальчишекъ, играющихъ на улиц въ бабки, и оборванныхъ нищихъ, и пьянаго извощика, и идущаго съ развода солдата, и бгущаго съ портфелемъ подъ-мышкою чиновника, и довольнаго собою офицера, и гордаго вельможи. Подавши грошъ солдату, я чуть не плачу, подавши грошъ нищей, я бгу отъ нея, какъ будто сдлавши худое дло, и какъ будто не желая услышать шелеста собственныхъ шаговъ своихъ. И это жизнь: сидть на улицахъ въ лохмотьяхъ, съ идіотскимъ выраженіемъ на лиц, набирать днемъ нсколько грошей, а вечеромъ пропить ихъ въ кабак — и люди это видятъ, и никому до этого нтъ дла!.. И это общество, на разумныхъ началахъ существующее, явленіе дйствительности!.. И посл этого иметъ ли право человкъ забываться въ искусств, въ знаніи! {Еще базаровская черта въ сороковыхъ годахъ.}. Я ожесточенъ противъ всхъ субстанціальныхъ началъ, связывающихъ, въ качеств врованія, волю человка!’…
Это было общее впечатлніе, изъ котораго развивались его взгляды на общество. Выше, были указаны примры того, какъ измнялись и мннія Блинскаго объ искусств подъ вліяніемъ той же мысли о прав личности. Вотъ еще примръ, относящійся въ его давнему любимцу, Кудрявцеву:
‘Что за дивная повсть Кудрявцева {Блинскій говоритъ, вроятно, о новой повсти Кудрявцева ‘Цвтокъ’, въ ‘Отеч. Зап.’ 1841, кн. 9.},— какое мастерство, какая художественность — и все-таки эта повсть не понравилась мн. Начинаю бояться за себя — у меня рождается какая-то враждебность противъ объективныхъ созданій искусства. Въ другое время поговорю объ этомъ побольше… Поклонись милому Петру Николаевичу — вотъ еще человкъ, къ которому любовь моя похожа на страсть’…
Это — послднее письмо къ Боткину отъ 1841 г., какія есть въ нашемъ матеріал {Въ ‘Встник Европы’ (1876, февр., 618) мы сдлали предположеніе, что промежутокъ въ переписк за это время можетъ объясняться тмъ, что Боткинъ повидимому сдлалъ въ это время поздку за-гранкцу. Это послднее мы думали потому, что въ ‘Отеч. Зап.’ 1842, кн. 4, смсь, стр. 97—100, помщено ‘Письмо изъ Италіи’, съ подписью В. Б-въ и съ помтой изъ Рима, 1841, 29 октября.
Но этой поздки не было и помта была поставлена произвольно. Объясненіе мы находимъ въ письм Боткина въ редакцію ‘Отеч. Зап.’ въ начал 1842. Письмо Боткина любопытно для его біографіи.
‘Посылаю вамъ старые грхи мои. Римъ Гоголя (онъ явился тогда въ ‘Москвитянин’) расшевелилъ меня и мн хотлось бы, чтобы и моя дрянь била напечатана. Посмотрите, можетъ быть, она годится въ смсь. Когда я пріхалъ въ Римъ, мой образъ мыслей находился подъ вліяніемъ сенъ-симонизма, отсюда вамъ понятна будетъ и фатальность моего тогдашняго созерцанія. Искусства я тогда не поникалъ — а впервые лишь почувствовалъ его въ Италіи — особенно въ Рим. Не отъ этого ли я привязанъ къ нему всми силами души моей. То, что посылаю, писано въ 1836. Но я нарочно выставилъ прошлый годъ — а то неловко подчивать такими отсталыми импрессіями. Боюсь, цензура вычеркнетъ о христіанств,— если ужъ сильно исказить, лучше бросить’…}.

——

Чтобы закончить исторію этого года, приводимъ еще нсколько цитатъ изъ переписки Блинскаго съ другими лицами, гд съ новыхъ сторонъ или съ новыми подробностями освщается его внутренняя жизнь.
Таково, напр., письмо отъ 3 августа, писанное къ одному изъ самыхъ давнихъ московскихъ друзей (стоявшему, впрочемъ, въ сторон отъ идеалистическихъ мечтаній кружка, и въ московскія времена боле связанному съ другой фракціей, западнаго’ Направленія), гд Блинскій, между прочимъ, съ желчными шутками разсказываетъ, петербургскія литературныя новости и слухи, и спрашиваетъ о московскихъ. Мы можемъ привести лишь нкоторые отрывки.
‘Вотъ теб нсколько новостей. Лермонтовъ убитъ наповалъ — на дуэли. Оно и хорошо, былъ человкъ безпокойный, и писалъ хоть хорошо, но безнравственно,— что явно доказано Шевыревимъ и Бурачкомъ. Въ замнъ этой потери Булгаринъ все молодетъ и здороветъ… . В. ругаетъ Пушкина печатно, доказываетъ, что Пушкинъ былъ подлецъ, а цензура, врная вол У., мараетъ въ ‘О. З.’ все, что пишется въ нихъ противъ Булгарина и Греча. Литература наша процвтаетъ, ибо явно начинаетъ уклоняться отъ гибельнаго вліянія лукаваго Запада… NN {Названо одно извстное имя того времени.} торжествуетъ и, говорятъ, пишетъ проектъ, чтобы всю литературу и вс кабаки отдать на откупъ Ц—ну… Однимъ словомъ, будущность блеститъ всми семью цвтами радуги.’ [Упомянувъ нсколько событій въ тогдашней европейской политик, Б. продолжаетъ:] Жалко видть это глупое броженіе мірскихъ суетъ и отрадно читать статьи Погодина, Бурачка и Шенырева. Богъ явно за насъ — вдь онъ любитъ смиренныхъ и противится гордымъ. Національность малороссійская процвтаетъ и укрпляется.
‘Прочтя ‘Ластовку’ и ‘Снипъ’ {Малорусскіе альманахи того времени. Разборъ ‘Ластовки’ въ 6 No ‘От. Зап.’ 1841 (Сочин., т. V, стр. 306). По всей вроятности Блинскимъ написана и рецензія на ‘Снипъ’ въ библіографической хроник 8-й книжки, но не помщенная въ изданіи и не упомянутая въ списк (т. V).} я понялъ все достоинство борща, сала и галушекъ. Жаль, что умеръ Шишковъ — многаго мы лишились Безъ него академія россійская осиротла, и съ горя спилась съ кругу {Россійская академія, по смерти Шишкова въ этомъ году, была закрыта я вмсто нея, какъ извстно, черезъ нсколько времени образовано было ныншнее и отдленіе Академіи наукъ. Репутація Россійской академіи за послдніе годы ея существованія довольно извстна.}…
‘Статья Г-на — прелесть… Давно уже а не читалъ ничего, что бы такъ восхитило меня… {Онъ разуметъ статью ‘Еще изъ записокъ одного молодого человка’, ‘Отеч. Зап.’, 1841, кн. 8, стр. 161—188.}. Пишу диссертацію, въ которой доказываю, что… національность выше образованія, просвщенія, истины и свободы…
‘Цензура не пропустила въ моей стать о Пушкин (3 т.) заглавіе пушкинской статьи ‘О мизинц г. Булгарина и о прочемъ…’ {Рецензія томовъ IX, X, XI Сочиненій Пушкина въ 8-й книг ‘Отеч. Зап.’ (Соч. т. V, стр. 319—381).}. Боясь доносовъ… цензоръ не хочетъ пропускать ни слова противъ Москвитянина’…
Дальше мы будемъ имть случай говорить объ антипатіи Блинскаго къ возникавшей тогда малорусской литератур, антипатіи, которая такъ рзко выразилась въ этомъ письм…
Еще два любопытныя письма 1841 г. писаны Блинскимъ къ тому молодому другу, Н. Б., съ которымъ онъ познакомился вскор по прізд въ Петербургъ. Молодой, другъ ухалъ потомъ изъ Петербурга, и Блинскій только изрдка видался съ нимъ. Блинскій возымлъ къ нему самую теплую привязанность, о которой свидтельствуетъ и небольшая извстная намъ переписка съ этимъ лицомъ. Молодой другъ стоялъ совершенно вн развитія кружка, слдовательно, и вн его фантастическихъ увлеченій, но, свободный отъ нихъ, молодой другъ имлъ свой идеализмъ, идеализмъ юности и характера, и вмст съ тмъ извстную долю того простого чувства дйствительности, которое — въ начал петербургской жизни Блинскаго — въ особенности казалось послднему великой заслугой, были наконецъ и еще отношенія, которыя сближали Блинскаго съ Н. Б. Въ начал 1841, Блинскій пишетъ къ нему и, разсказывая ему о себ, изображаетъ ту перемну, которая произошла внутри его, и, какъ человкъ, испытанный жизнью, хочетъ предупредить молодого друга отъ увлеченій и печальныхъ разочарованій. Оба письма его въ Н. Б., проникнутыя дружескимъ чувствомъ и иногда горькою шуткой, могутъ служить какъ заключительный выводъ этого критическаго періода жизни Блинскаго.
‘Увы! какъ много утекло воды съ тхъ поръ, какъ мы разстались съ вами!— пишетъ онъ, отъ 6 апрля.— Вы не узнали бы меня, встртившись со мною. Лицо мое все тоже: апатическое всего чаще, бшеное и страстное иногда, и одушевленное тихою грустію очень рдко, все также рзки его черты, и также некрасиво оно, но я, мой образъ мыслей,— нтъ, иной и въ сорокъ лтъ не можетъ измниться до такой степени! Какъ бы горячо прижалъ я къ сердцу благороднаго 3., какъ поняли бы мы теперь другъ друга! Я мучилъ его моими дикими убжденіями, занятыми по слухамъ у гегелизма, въ которомъ, и не перевранномъ, такъ много кастратскаго, т.-е. созерцательнаго или философскаго, противоположнаго и враждебнаго живой дйствительности… Да, теперь уже не Гегель, не философскіе колпаки — мои герои, самъ Гте великъ какъ художникъ, но отвратителенъ какъ личность, теперь снова возникли передо мною во всемъ блеск лучезарнаго величія колоссальные образы Фихте и Шиллера, этихъ пророковъ человчности (гуманности)… этихъ жрецовъ вчной любви и вчной правды, не въ одномъ книжномъ сознаніи и браминской созерцательности, а въ живомъ и разумномъ That. Художественная точка зрнія довела-было меня до послдней крайности, нелпости, и я не шутя было убдился, что французская литература вздоръ, а о самихъ французахъ сталъ думать точь-въ-точь какъ думаютъ о нихъ наши богомольныя старухи. Но это только одна сторона моего измненія, и сторона хорошая, есть другая сторона — грустная. Я уже не та экстатическая прекрасная душа, которая, обливаясь кровавыми слезами, избичеванная внутренними и вншними бдами, оскорбленная въ самыхъ законныхъ и святыхъ стремленіяхъ и желаніяхъ, клялась и увряла всхъ и каждаго, а вмст и себя, что жизнь — блаженство, и что лучше жизни нтъ ничего на свт. Опытъ сорвалъ покровъ съ жизни — и я увидлъ румяна на очаровательныхъ щекахъ этого призрака, увидлъ, что объ руку съ нимъ идетъ смерть и тлніе,— противорчіе. Она хороша для тхъ, для кого хороша, и только на то время, когда хороша. Для меня она никогда не была добра, и я безкорыстно курилъ ей иміамъ, какъ Донъ-Кихотъ своей Дульцине… Было время, когда я не могъ безъ бшенства слышать выраженія сомннія о прочности и вчности любви на земл, мн было досадно встрчать у Пушкина веселыя похвалы непостоянству или горькія жалобы на слабость человческаго сердца, а теперь эти стихи Лермонтова для меня тоже, что для набожнаго мусульманина стихи изъ алкорана:
Кто устоитъ противъ разлуки,
Соблазна новой красоты,
Противъ усталости и скуки,
И своенравія любви?
‘…Было время, когда женщина была для меня божествомъ и мн какъ-то странно было думать, что она можетъ снизойти до любви къ мужчин, хотя бы онъ былъ геній, а теперь — это уже не божество, а просто женщина, ни больше, ни меньше, существо’ на которое я не могу не смотрть съ нкотораго рода сознаніемъ своего превосходства, которое основывается не на моей личности, а только на моемъ званія мужчина. Хороши и мы, но он еще лучше… (Слдуетъ весьма враждебная характеристика женщинъ). Да, какъ попристальне и поглубже всмотришься въ жизнь, то поймешь и монашество, и схиму, и желаніе смерти… Все ложь и обманъ, все — кром наслажденія — и кто уменъ — будучи молодъ и крпокъ, тотъ возьметъ полную дань съ жизни, и въ лта разочарованія у него будетъ богатый запасъ воспоминаній… Вся тайна-смотрть на вещи какъ можно проще и легче… Надоло — ищите другихъ… Я говорю по опыту, малаго я не хотлъ, а лишился всего, и нечмъ помянуть юность. Назади и впереди — пустыня, въ душ — холодъ, въ сердц — перегорлые уголья, которые и въ самоваръ не годятся… Я очерствлъ, огрублъ, чувствую на себ ледяную вору… Внутри все оскорблено и ожесточено, въ воспоминаніи, одни промахи, глупости, униженіе, поруганное самолюбіе, безплодные порывы, безумныя желанія. Я никого, впрочемъ, не виню въ этомъ, кром себя самого и еще судьбы. Такова участь всхъ людей съ напряженною фантазіею, которое не довольствуются землею и рвутся въ облава. Мой примръ долженъ быть для васъ поучителенъ. Спшите жить, пока живется’…
Другое письмо къ тому же лицу писано отъ 9 декабря. Мы видли, что къ этому времени взгляды Блинскаго окончательно приняли новое направленіе, но въ его душ до сихъ поръ оставался болзненный слдъ разочарованій… Блинскій говоритъ о нкоторыхъ прежнихъ привязанностяхъ, еще сохранявшихъ надъ нимъ свою силу,— и замчаетъ: ‘Видите ли, я все тотъ же, что и былъ, все та же прекрасная, безумная и любящая’. Сердце его страдаетъ не отъ недостатка жизни внутренней, а отъ ея избытка, не находящаго себ пищи во вн. Въ этихъ словахъ онъ разуметъ не только свою личную жизнь,— отсутствіе личнаго счастія,— но всю свою дятельность:
‘Обаятеленъ міръ внутренній,— продолжаетъ онъ,— но, безъ осуществленія во вн, онъ есть міръ пустоты, миражей, мечтаній. Я же не принадлежу въ числу чисто-внутреннихъ натуръ… Недостатокъ вншней дятельности для меня не можетъ вознаграждаться внутреннимъ міромъ, и по этой причин внутренній міръ — для меня источникъ однихъ мученій, холода, апатіи, мрачная и душная тюрьма. Сердце мое еще не отказалось отъ вры въ жизнь, вы отъ мечтаній, но сознаніе мое покоряетъ сердце…, для моего же сознанія, жизнь равна смерти, смерть жизни, счастіе — несчастію, и несчастіе — счастію, потому что все это призраки, создаваемые субъективною настроенностію нашего духа въ ту или другую минуту, а сами мы — исчезающія волны рки, тни преходящія. Я не врю моимъ убжденіямъ, и не способенъ измнить имъ, я смшне Донъ-Кихота: тотъ, по крайней мр, отъ души врилъ, что юнъ рыцарь, что онъ сражается съ великанами, а не мельницами, и что ею безобразная и толстая Дульцинея — красавица, а я знаю, что я не рыцарь, а сумасшедшій,— и все-таки рыцарствую, что я сражаюсь съ мельницами — и все-таки сражаюсь, что Дульцинея моя (жизнь) безобразна и гнусна, а все-таки люблю ее, на зло здравому смыслу и очевидности. До вы не поймете этого… Вы живете въ мір мечтательномъ — и вы счастливы. Но я не завидую вашему счастію, но жалю васъ въ немъ. Міръ мечтаній — міръ призраковъ и миражей,— и кто упорно остается въ немъ на всю жизнь, тотъ или длается ограниченнымъ человкомъ, или погибаетъ страшно. Для меня нтъ ужасне мысли, какъ остаться у жизни въ дуракахъ… пусть бьетъ она меня, но я буду знать, кто и что она, и на удары буду отвчать проклятіями: это лучше, чмъ позволить ей спеленать себя и убаюкивать какъ ребенка. Гте сравнилъ мужа съ кораблемъ, презирающимъ ярость волнъ и бури — прекрасное сравненіе! Такъ вонъ же изъ мирной и тихой пристани, гд только плсень, зеленая, тина мягкая, да квакающія лягушки, дальше отъ нихъ туда, гд только волны да небо, предательскія волны, предательское небо! Конечно, разсудокъ говоритъ, что гд бы ни утонуть,— все равно, но я лучше хотлъ бы утонуть въ мор, чмъ въ луж. Море — это дйствительность, лужа — это мечты о дйствительности’…

——

Въ конц 1841 Блинскій надялся побывать не надолго въ. Москв, и но дорог захать въ деревню Б-хъ, гд у него сохранились самыя дружескія привязанности. Дйствительно, въ середин или конц зимы ему удалось быть въ Москв и въ деревн, кром того, кажется, и Боткинъ былъ въ Петербург. Для Блинскаго эти поздки были очевидно великимъ удовольствіемъ, онъ съ нетерпніемъ ждалъ ихъ, съ сожалніемъ разставался съ друзьями.
Первое письмо 1842 года, слдующее за вышеприведеннымъ, послано отъ 14 марта въ отвтъ на письмо Боткина, привезенное Кульчицкимъ. Блинскій уже познакомился съ нимъ, когда Кульчицкій, въ 1841, пріхалъ въ первый разъ въ Петербургъ. Онъ пришелъ въ Блинскому, какъ знакомый человкъ, многія понятія его показались Блинскому провинціально-простодушными, но онъ полюбилъ его за умъ и характеръ. Кульчицкій, какъ увидимъ, вошелъ въ дружескій кругъ Блинскаго, имя его появилось тогда въ ‘Отеч. Запискахъ’ подъ нсколькими стихотвореніями. Теперь Кульчицкій былъ въ Москв и привезъ разсказы о московскомъ кружк: тамъ теперь очень веселились,— и Блинскій начинаетъ свое письмо:
‘Боткинъ — чудовище! старый развратникъ, козелъ грхоносецъ! Съ. ужасомъ прочелъ я нечестивое письмо твое, съ ужасомъ выслушалъ разсказы Іаульч. о вашемъ общемъ непотребств, піанств, плотоугодіи, чревонеистовств и прочихъ седьми смертныхъ грхахъ! Покайтеся’…
Онъ было собирался хать къ нимъ и веселиться съ ними, но вспоминаетъ, что ‘гнусный желудокъ’ не позволитъ ему этого. ‘Трагическое распутство!’ восклицаетъ онъ, и фантазируетъ опять разгульныя картины на гофмановскую тему: ‘вдь нигд на нашъ вопль нтъ отзыва!’ Разгульное веселье, очевидно, понималось обими сторонами еще нсколько. романтическимъ образомъ, Боткинъ писалъ, что хотлъ ‘лучше замереть въ разврат, чмъ въ пряничной любви’. Блинскому понравились эти слова.
Онъ давно уже сбирался писать къ Боткину, но замчаетъ’ что ‘отвращеніе въ перу длается въ немъ какой-то болзнію’. Онъ бранитъ своего друга за то, что тотъ не узналъ Блинскаго въ одной стать, напечатанной тогда въ ‘Отеч. Зап.’, подъ названіемъ ‘Педантъ, литературный типъ’ {‘От. Зап.’ 1842, вы. 3, смсь, стр. 39—45, Сочин. VI, стр, 485—496.} и подъ псевдонимомъ ‘Петра Бульдогова’. Объ этой небольшой стать, которая вызвана была начавшеюся тогда полемикой съ ‘Москвитяниномъ’ и явнымъ образомъ относилась въ Шевыреву, Блинскій говоритъ съ шуточной гордостью,— конечно, не по беллетристическому искусству, а по мткости полемической. Статья дйствительно задла за живое противниковъ, для которыхъ имя Блинскаго уже становилось предметомъ ненависти.
‘Съ чего ты взялъ,— пишетъ Блинскій отъ 14 марта, прибавляя шуточно-бранный эпитетъ,— смшивать мизерную особу И. П. Б-ва съ благородною особою Петра Бульдогова? И какъ ты въ величавомъ образ сего часто упоминаемаго Петра Бульдогова могъ не узнать друга твоего Виссаріона Блинскаго, вчно-неистоваго, всегда съ пною у рта я поднятымъ вверхъ кулакомъ (для выраженія сильныхъ ощущеній, волнующихъ сего достойнаго человка)?… О Б.! Б.! ты обидлъ меня, ей-Богу, обидлъ!’.. (Одъ не сердился бы, еслибы Боткинъ разбранилъ самую лучшую его статью,—) но типъ, сей первый и робкій опытъ юнаго таланта на совершенно новомъ для него поприщ… опытъ, столь удачный, столь блестящій — о В.! Б.! гд-жъ дружба, гд любовь? Мрачное мщеніе, выходи изъ утробы моей, выставляй зминыя жала свои {Фраза изъ какого-нибудь романтическаго ронана или драмы.}. Нтъ, Б., не шутя, я способенъ во многимъ родамъ сочиненій, когда вдохновляетъ меня злоба. Идея Педанта мгновенно блеснула у меня въ голов еще въ Москв, въ дом М. С. Щепкина, когда Б-ръ прочелъ тамъ вслухъ статью Ш. Еще не зная, какъ и что отвчу я,— я, по впечатлнію, произведенному на меня доносомъ Ш., тотчасъ же понялъ, что напишу что-то хорошее… Въ Питер, эта штука прошла незамченной, ‘Москвитянина’ у насъ никто не читаетъ, Ш. извстенъ какъ миъ… А статейка была не дурна, да цензурный комитетъ выкинулъ все объ Италіи и стихи Полевого — злую пародію на стихи Ш.
‘Педантъ’ открываетъ собой ту продолжительную и ожесточенную полемику, которую ‘западный’ кружокъ, и Блинскій въ особенности, вели тогда противъ славянофильства. Здсь не мсто излагать всю эту полемику, общій смыслъ которой довольно извстенъ {См. напр. ‘Очерки Гоголевскаго періода русской литературы’, въ ‘Современник’ 1855—56.}, и мы только будемъ указывать ея факты въ послдовательности біографіи.
Съ 1841 началось изданіе ‘Москвитянина’. Главными руководителями его были Погодинъ и Шевыревъ. Блинскій издавна не любилъ ихъ, говорятъ, онъ и лично имлъ причины относиться къ нимъ враждебно,— но главной причиной вражды былъ, конечно, ихъ литературный характеръ. Выше было упомянуто, что Блинскій уже съ ‘Литературныхъ Мечтаній’ (когда отзывался о Шевырев еще весьма осторожно) возбудилъ противъ себя раздражительное негодованіе Шевырева. Дятельность послдняго въ ‘Моск. Наблюдател’ (первой редакціи), поэтическая и критическая, не внушила Блинскому выгоднаго понятія ни о поэзіи, ни о критик Шевырева. Блинскій былъ въ т времена совсмъ не тотъ, какимъ былъ теперь, его тогдашній консервативный идеализмъ могъ бы помириться съ образомъ мыслей будущихъ издателей ‘Москвитянина’, но здравый смыслъ и вкусъ Блинскаго уже тогда не могли помириться съ странными стихами и не мене странными критическими ршеніями Шевырева, въ особенности, когда эти ршенія высказывались въ тон крайне высокомрномъ и самодовольномъ.
Теперь, когда Блинскій достигъ своего новаго образа мыслей, враждебное противорчіе возрасло до послдняго предла: ‘Москвитянинъ’ явился представителемъ цлаго взгляда, смыслъ этого взгляда состоялъ въ превознесеніи той ‘дйствительности’, которую съ такимъ негодованіемъ отвергалъ Блинскій, въ возвеличеніи порядковъ, въ которыхъ онъ видлъ чистое зло, въ поклоненіи преданіямъ, за которыми Блинскій оставлялъ только ихъ историческое мсто. Взглядъ ‘Москвитянина’ былъ тогда сочтенъ и названъ славянофильскимъ, и журналъ Погодина и Шевырева считался органомъ славянофильства {Впослдствіи, собственные славянофилы выдлялись изъ солидарности съ ‘Москвитяниномъ’, но за это время многіе изъ нихъ участвовали въ этомъ журнал, и вмст съ нимъ ратовали противъ ‘западнаго’ кружка и Блинскаго.}. Съ перваго раза ‘Москвитянинъ’ заявилъ свою тенденцію самымъ ршительнымъ образомъ, провозгласивъ противоположность Востока и Запада: Востокъ надленъ былъ всмъ величіемъ исторіи и настоящаго, Западъ обреченъ гніенію {Гніеніе Запада было торжественно объявлено Шевыревымъ въ его стать ‘Взглядъ русскаго на современное образованіе Европы* (‘Москвит.’ 1841, No 1, стр. 219—296), представлявшей profession de foi журнала.}. Невозможно было поставить вопроса русской жизни и образованности боле враждебно всему, что было убжденіемъ и упованіемъ Блинскаго и его друзей.
Говорить подробно о тенденціяхъ ‘Москвитянина’ было бы здсь излишнимъ, довольно сказать, что это былъ одинъ изъ самыхъ близкихъ выразителей того, что мы назвали въ другомъ мст оффиціальной народностью. ‘Москвитянинъ’ съ самаго начала выступилъ съ явной тенденціозностью въ этомъ смысл, но общая тема украсилась собственными мыслями о ‘заразительномъ недуг’ и ‘опасномъ дыханіи’ Запада, съ которымъ мы длимъ ‘трапезу’, и т. п. къ этому присоединились и бросавшіеся въ глаза литературные недостатки: эстетическое безвкусіе, критическія странности Шевырева, наконецъ, нападки на направленіе ‘Отеч.. Записокъ’, нападки, которыя высказывались иногда въ той неблагополучной форм, какую стали тогда обозначать названіемъ ‘юридическихъ бумагъ’, и т. д.
Столкновенія съ ‘Москвитяниномъ’ начались съ перваго же года {См. ‘Москвит.’ 1841, кн. 6, стр. 609—510: Къ ‘Отеч. Запискамъ’, N. N., со ссылкой на ‘От. Зап.’, No 4, библогр., стр. 39—40, о . Глинк, ‘От. Зап.’ 1841, No 7 (Сочин. Бл., V, стр. 389—396).}, и грубый вызовъ сдланъ былъ не ‘Отеч. Записками’ и не Блинскимъ. За первымъ озлобленнымъ нападеніемъ послдовали другія, отчасти косвенныя, отчасти прямо мтившія на Блинскаго, какъ, напр., стихотвореніе ‘Безыменному Критику’, знаменитое въ свое время стихами:
Нтъ! твой подвигъ не похваленъ!
Онъ Россіи не привтъ!
Карамзинъ тобой ужаленъ,
Ломоносовъ — не поэтъ…
и такъ дале, въ подобномъ род 1).
1) Отвтъ на эти стихи см. въ ‘Отеч. Зап.’ 1842, кн. 12, журн. замтки, Сочин. Бл., VI, стр. 608—612.
Блинскій, въ это время особенно находившій жизнь и удовольствіе въ полемик, не оставался въ долгу. Онъ нсколько разъ самъ обращался къ ‘Москвитянину’ въ статьяхъ или спеціальныхъ замткахъ, друзья его, какъ Г-нъ, съ своей стороны приняли участіе въ полемик. И можно сказать положительно, что Блинскаго раздражала не только общая тенденція журнала, не самое содержаніе нападеній, иногда по истин нелпое, но и уродливая форма, эстетическое безвкусіе, какъ въ названномъ стихотвореніи, въ критическихъ статьяхъ Шевырева и пр.
Когда Блинскій былъ въ Москв, зимой въ начал 1842 года, вышла 1-я книжка ‘Москвитянина’, и въ ней, въ стать Шевырева, выдленной, какъ программа или манифестъ редакціи, отъ книжки особою нумераціей, явилось между прочимъ и нападеніе на Блинскаго {‘Москвит.’ 1842, кн. 1, ‘Взглядъ на современное направленіе русской литературы. Сторона черная’, стр. XXVIII—XXX. Подробный разборъ этой статьи читатель надетъ въ ‘Очеркахъ Гогол. періода’, ‘Соврем.’ 1856, кн. 2, стр. 83—92, гд вообще очень врно и остроумно характеризована тогдашняя журнальная роль Шевырева.}. Шевыревъ, изображая ‘черную сторону’ литературы, старался самыми темными красками нарисовать портреты тогдашнихъ петербургскихъ журналистовъ, и въ одномъ изъ нихъ — ‘рыцар безъ имени’, одтомъ въ ‘броню наглости’, ‘литературномъ бобыл’ и проч.— явно желалъ изобразить Блинскаго. Изображеніе было путано, вяло, неумло, но цль автора и ненависть въ оригиналу были очевидны.
Въ письм Блинскаго указано, какъ онъ узналъ о стать Шевырева и какъ ршился отвчать. Онъ отвчалъ въ томъ же тон, съ тми же личными намеками,— но съ несравненно большимъ успхомъ. Его раздраженіе было совершенно справедливо: не говоря о томъ, что личныя нападенія ‘Москвитянина* на ‘безыменнаго критика’ и ‘литературнаго бобыля’, ‘недоучившагося студента’ и т. п. были вообще мало приличны, Блинскій уже теперь не пользовался благосклонностью цензуры, а его противники были обставлены оффиціальными связями, при которыхъ нападенія ихъ могли быть не безопасны — не въ литературномъ смысл.
Блинскій уже вскор имлъ извстія объ эффект ‘Педанта’ въ противномъ лагер. Впечатлніе было сильное, партія ‘Москвитянина’ была раздражена до послдней степени. Объ этомъ писалъ изъ Москвы Боткинъ {Боткинъ писалъ объ этомъ въ редакцію ‘Отеч. зап.’ отъ 14 марта, а къ Блинскому отъ 22 (и можетъ быть, еще въ другомъ письм раньше): сначала онъ счелъ авторомъ ‘Педанта’ ихъ стараго пріятеля Клюшникова.— По словамъ Боткина, ‘Педантъ’ произвелъ чрезвычайное впечатлніе въ московскомъ литературномъ круг. ‘Ударъ произвелъ дйствіе, превзошедшее ожиданія. Ш… не показывался эту недлю въ обществахъ. Въ синклит Хом., Кир-хъ, Павлова, если заводятъ объ этомъ рчь, то съ пною у рта и ругательствами. Всхъ больше ругался…. Н. Ф. Павловъ, онъ предложилъ написать письмо къ кн. Одоевск. [акціонеру ‘Отеч. Записокъ’) отъ лица всхъ московскихъ литераторовъ, въ которой просятъ князя, чтобъ онъ съ вами не знался, письмо это будетъ пересыпано разными любезностями на счетъ вашъ и Блинскаго…. П. уменъ… проглотилъ пилюлю, но ходитъ съ веселымъ лицомъ… Но это все хорошо,— а можетъ быть худо то, что Ш. (какъ я слышалъ) хочетъ жаловаться и въ его жалоб будто приметъ участіе кн. Д. В. [Голицынъ, московскій генералъ-губернаторъ], который на-дняхъ детъ въ Петербургъ. Смотрите, чтобъ не было какъ какой бды…. Святители! какое движеніе эта штука сдлала въ университет — Давыдовъ расцвлъ, помолодлъ и видимо блаженствуетъ, спрашиваетъ всякаго встрчнаго: читали ли вы 3 No ‘О. Зап’. Но, Боже мой, какъ ‘москвитяне’ поносятъ бднаго, невиннаго Виссаріона — и чмъ не называютъ его!!!… Кстати, статья Бл. въ 1 No привела Ш-ва въ негодованіе до того, что онъ посвятилъ одну цлую лекцію на опроверженіе ея — и въ 3 No ‘Москвит.’ это является въ печати [статья Блинскаго было обозрніе русской литературы за 1841 годъ]… Гр. (Грановскаго) рчи по поводу ‘Педанта’ до того привели въ негодованіе, что онъ жалетъ, что нтъ у него готовой статьи, онъ тотчасъ бы послалъ вамъ, хоть для того, чтобъ имя его стояло на журнал. Бир-ій ругаетъ Блин. словами, приводящими въ трепетъ всякаго православнаго, и спрашиваетъ Гр-то: ‘неужели вы не постыдитесь подать Бл-му руку?’ А Гр-й имлъ безстыдство отвчать: ‘не только не постыжусь подать руки, а хоть даже на площади передъ всми обниму его!’ Да всхъ разговоровъ не упомнишь и не передашь’.}.
Изъ разсказа Боткина о дйствіи ‘Педанта’ можно видть, что вражда становилась непримирима, что она охватила и руководителей ‘Москвитянина’ и весь славянофильскій кружокъ, бывшій да лицо.
Возвращаемся въ письмамъ Блинскаго.
Вроятно, къ тому же письму, гд говорится о ‘Педант’, принадлежатъ разрозненные листки, гд рчь идетъ о литературныхъ новостяхъ того же времени:,
‘Статьею о Майков я самъ доволенъ {‘От. Зап.’ 1842, No 3, критика, Сочин. VII, стр. 102 и слд.}?— пишетъ Блинскій,— хоть она и никому здсь особенно не нравится, а доволенъ ею я потому, что въ ней сказано (и притонъ очень просто) все, что надо, и въ томъ именно тон, въ какомъ надо было сказать. Статья о Мирошев {‘От. Зап.’, тамъ же, Сочин. VI, стр. 134 и слд.} не подгуляла бы, еслибъ цензура не вырзала изъ нея смысла, и не оставила одной галиматьи. Посл статьи о Петр Великомъ ни одна еще статья моя не была такъ позорно ошельмована, какъ статья о Мирошев’.
Блинскому очень нравятся стихотворенія Огарева: ‘Характеръ’, ‘Была пора’ ‘Кабакъ’ (послднее, кром конца), и первая половина повсти г-жи Ганъ, писавшей подъ псевдонимомъ Зенаиды Р-вой, ‘Напрасный Даръ’, которая брла тогда напечатана въ ‘Отеч. Запискахъ’ (кн. 3), какъ посмертный трудъ этой писательницы, ‘убійственно-хороша’, замчаетъ онъ, но нсколько поздне, когда впечатлнія выяснились, Блинскій хвалилъ эту повсть уже съ большими оговорками. Затмъ надежды быть опять въ Москв:
‘Лтомъ я опять въ Москв, во что ба то ни стало, и притомъ не меньше какъ отъ одного до двухъ мсяцевъ. Зимняя поздка меня переродила — я поздоровлъ и помолодлъ. Вообрази себ, что теперь я сплю по твоему: въ какое бы время ночи ни легъ — сію хе минуту какъ убитый. О моемъ духовномъ здравіи и состояніи писать въ теб нечего: объ этомъ ты вдай по себ. Мучительный зензухтъ {Sehnsucht — одинъ изъ терминовъ ихъ прежняго романтизма.} ощущаю къ жизни беззаботной, пустой, праздной, бродяжнической. Дома быть не могу ни минуты — страшно, мучительно, холодно, словно въ гробу’.
Наконецъ, свдніе объ его финансовыхъ длахъ. Въ теченіе первыхъ мсяцевъ этого года онъ забралъ въ редакціи журнала 3,500 руб. ассигнаціями:
‘Увы! страшно подумать — 3,500 р.! Гд-жъ они?— спросишь ты.
…Все исчезло безъ слдовъ
Какъ легкій паръ вечернихъ облаковъ:
Едва блеснутъ, ихъ втеръ вновь уноситъ —
Куда они? зачмъ? откуда?— Кто ихъ спроситъ’…
Стихи любимаго поэта нашли примненіе и въ этомъ прискорбномъ обстоятельств.
Черезъ нсколько дней, 17 марта, Блинскій снова пишетъ къ своему другу. Уже въ прежнемъ письм онъ замчаетъ въ себ отвращеніе въ перу вслдствіе нескончаемой работы, и отказывается писать длинныя письма. Дйствительно, письма становятся короче (хотя съ исключеніями). Но была и другая причина, почему онъ пишетъ теперь меньше: убжденія его установлялись окончательно, основные пункты ихъ не возбуждали сомнній и недоумній какъ прежде, не встрчали противорчій. Старый другъ, видимо, проходилъ ту же школу — подъ общимъ вліяніемъ и Блинскаго и московскихъ друзей, Грановскаго и потомъ Г-на, по его переселеніи въ Москву изъ Новгорода (въ іюл 1842), а также подъ вліяніемъ собственныхъ размышленій, чтенія и опыта. Боткинъ, хотя и ‘сенъ-симонистъ’ въ 1835 году, не былъ такимъ рьянымъ прозелитомъ ‘идеи общества’, какъ Блинскій: его литературные интересы по прежнему обращены всего больше въ вопросамъ эстетики,— но разногласія между ними, относительно этой ‘идеи’, теперь во всякомъ случа не было, и Боткинъ, владвшій иностранными языками, гораздо боле начитанный, даже по ногамъ Блинскому идти въ этомъ направленіи, сообщая ему фактическія указанія изъ исторіи и литературы.
Письмо 17 марта не похоже на длинные трактаты, какіе Блинскій посылалъ прежде своему другу, это — сборъ отрывковъ о разныхъ предметахъ, о которыхъ ему хотлось помняться мнніями съ другомъ. Рчь заходитъ сначала о Лермонтов.
‘Стих. Лерм. ‘Договоръ’ {Оно было помщено въ той же З-й книг ‘От. Зап’.} — чудо какъ хорошо, и ты правъ, говоря, это это — глубочайшее стихотвореніе, до пониманія котораго не всякій дойдетъ, но не такова ли же и большая часть стихотвореній Лермонтова? Лерм. далеко уступитъ Пушкину въ художественности и виртуозности, въ стих музыкальномъ и упруго-гибкомъ, во всемъ этомъ онъ уступитъ даже Майкову (въ его антолог. стих.), но содержаніе, добытое со дна глубочайшей и могущественной натуры, исполинскій взмахъ, демонскій полетъ — съ небомъ гордая вражда — все это заставляетъ думать, что мы лишились въ Лерм. поэта, который, по содержанію, шагнулъ бы дальше Пушкина. Надо удивляться дтскимъ произведеніямъ Лермонтова — его драм, ‘Боярину Орш’, и т. п. (не говорю уже о ‘Демон’): это не ‘Русланъ и Людмила’, тутъ нтъ ни легкокрылаго похмлья, ни сладкаго бездлья, ни лни золотой, ни вина и шалостей амура: нтъ, это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческія еще уста, это, ‘съ небомъ гордая вражда’, это — презрніе рока и предчувствіе его неизбжности. Все это дтски, но страшно-сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучій духъ! Знаешь ли, съ чего мн вздумалось разглагольствовать о Лермонтов? Я только вчера кончилъ переписывать его ‘Демона’, съ двухъ списковъ, съ большими разницами {‘Демонъ’ извстенъ теперь въ четырехъ или пяти редакціяхъ.} — и еще боле вникъ въ это дтское, незрлое и колоссальное созданіе. Трудно найти въ немъ и четыре стиха сряду, которыхъ нельзя было бы окритиковать за неточность въ словахъ и выраженіяхъ, за натянутость въ образахъ, съ этой стороны ‘Демонъ’ долженъ уступить даже ‘Эд’ Баратынскаго, но — Боже мой!— что же передъ нимъ вс антологическія стихотворенія Майкова, или и самого Анакреона, да еще въ подлинник? Да, Боткинъ, глупъ я былъ съ моею художественностію, изъ-за которой не понималъ, что такое содержаніе. Но объ этомъ никогда довольно не наговоришься’ {‘Договоръ’ напечатанъ былъ въ ‘От. Зап.’ въ томъ текст, который повторенъ я послднимъ изданіемъ Лермонтова (т. I, стр. 128). Но Блинскій дальше замчаетъ, что пьеса напечатана въ журнал не вполн, и приводитъ ея ‘конецъ’. Это — извстные стихи изъ посланія гр. Ростопчиной:
Такъ дв волны несутся дружно
Случайной, вольною четой, и пр.
Точно такъ, какъ въ Соч. Лерм., 1, стр. 118 (съ однимъ варіантомъ: вмсто — ‘ихъ разгонитъ гд нибудь’, у Блинскаго врне: ‘разрознитъ’).
Блинскій, конечно, былъ введенъ въ заблужденіе какимъ-нибудь спискомъ, вмшавшимъ эти два стихотворенія,— но въ конц однако замчаетъ: ‘сравненіе какъ будто натянутое (оно и дйствительно не совсмъ идетъ къ ‘Договору’), но въ немъ есть что-то лермонтовское’.}…
Дале, замчанія объ его собственномъ настроеніи нравственномъ и физическомъ:
‘Со мной сдлалась новая болзнь — не шутя. Поетъ, но такъ сладко, такъ сладострастно… Словно волны пламени то нахлынутъ на сердце, то отхлынутъ внутрь груди, но эти волны такъ влажны, такъ освжительны… Ощущеніе это давно мн знакомо, но никогда оно не бывало у меня такъ глубоко, такъ чувственно, такъ похоже на болзнь. Особенно овладло оно мною, пока я писалъ ‘Демона’. Странный я человкъ: иное по мн скользнетъ, а иное такъ зацпитъ, что я имъ только и живу: ‘Демонъ‘ сдлался фактомъ моей жизни, я твержу его другимъ, твержу себ, въ немъ для меня міры истинъ, чувствъ, красотъ’…
Затмъ, въ первый разъ является новая тема, которая съ начала этого года больше и больше овладваетъ его мыслями:
‘А знаешь-ли что?— пишетъ онъ.— Да что и говорить — знаешь… Отъ того-то я такъ и люблю говорить съ тобою, что не успешь сказать перваго слова, какъ ты ужъ выговариваешь второе…
‘Знаешь-ли, когда пора человку жениться?— Когда онъ длается неспособнымъ влюбляться, перестаетъ видть въ женщин ‘ее’, а видитъ въ ней просто (имя рекъ)’, и т. д.
Т.-е. когда кончается юношескій романтизмъ. Такая пора, по его словамъ, наступала и для него.
На послднія письма Блинскаго Боткинъ отвчалъ длиннымъ посланіемъ отъ 20 и 23 марта, извлеченіе изъ котораго приводимъ ниже. Это — любопытнйшій образчикъ тогдашнихъ мнній Боткина и бесдъ его съ Блинскимъ. Сквозь способъ выраженія, еще по старому полный философскими терминами, виденъ новый образъ мыслей, далеко не похожій на прежній консервативно-романтическій идеализмъ, и указывающій на знакомство съ молодымъ гегеліянствомъ. Боткинъ былъ усерднымъ питателемъ Deutsche Jahrbcher, составлявшихъ органъ этой гегеліянской партіи… Окончаніе той сердечной исторіи, которая такъ долго занимала обоихъ друзей и была порожденіемъ прежняго романтизма, имло свою долю участія въ этомъ измненіи взглядовъ Боткина. Намекая на прежнее, онъ говоритъ о своей теперешней жизни: ‘— она есть не что другое, какъ отрицаніе мистики и романтики, къ которымъ особенно была склонна моя натура, но въ которыхъ я совершенно потонулъ въ продолженіи отношеній моихъ къ N. N. {Имя особы, къ которой онъ питалъ романтическое чувство.}. Все, на чемъ лежитъ печать мистики… и романтики, пробуждаетъ во мн теперь враждебное чувство’… Затмъ начинается длинное разсужденіе, вызванное приведенными выше словами Блинскаго о стихотвореніи Лермонтова ‘Договоръ’. Боткинъ говоритъ о поэзіи Пушкина и Лермонтова, и по ихъ поводу о современномъ направленіи европейской литературы и цлаго европейскаго развитія:
…’Я зналъ, что теб понравится ‘Договоръ’,— пишетъ Боткинъ.— Въ меня онъ особенно вошелъ, потому что въ этомъ стихотвореніи жизнь разоблачена отъ патріархальности, мистики и авторитетовъ. Страшная глубина субъективнаго я, свергшаго съ себя вс субстанціальныя вериги. По моему мннію, Лермонтовъ нигд такъ не выражался весь, во всей своей духовной личности, какъ въ этомъ ‘Договор’. Какое хладнокровное, спокойное презрніе всяческой патріархальности, авторитетныхъ привычныхъ условій, обратившихся въ рутину. Титаническія силы были въ душ этого человка! Мн сейчасъ представилось то, въ чемъ состоитъ его разительное отличіе отъ Пушкина. Попробую какъ-нибудь намекнуть объ этомъ различіи, хотя чувствую, что сознаніе его во мн самомъ еще не ясно. Пушкинъ всегда пребывалъ въ субстанціальныхъ сферахъ. Паосъ его состоитъ, главное, въ разршеніи (Auflsung) опирающейся на самой себ и на произвол своемъ субъективности — въ томъ, что мы прежде называли субстанціальными силами. Общій колоритъ его — внутренняя красота человка и лелющая душу гуманность. Герои его предстоятъ намъ сначала отвлеченными, напряженными — впослдствіи трагическая коллизія совершенно перерождаетъ ихъ, разоблачая ихъ отъ напряженности и отвлеченности, наполняя ихъ эгоистическій умъ, ‘кипвшій въ дйствіи пустомъ’ — общечеловческимъ содержаніемъ, длая изъ героевъ — просто людей, но людей, которые сосредоточиваютъ въ себ вс наши сердечныя симпатіи, такъ что внимательное чтеніе Пушкина можетъ быть превосходнымъ воспитаніемъ.въ себ человка, боле нежели чтеніе Гте. Въ этомъ отношеніи Пушкинъ глубже Шиллера схватываетъ жизнь. Шиллеръ лишь въ идеальномъ отраженіи схватывалъ ее, отвлекалъ своихъ героевъ отъ ежедневности, сосредоточивая ихъ въ праздничныхъ ихъ минутахъ. Шиллеръ не любитъ жизни такъ, какъ она есть — съ ея грязью и солнцемъ… Пушкинъ для того, чтобы разршить трагическія явленія жизни, не улетучиваетъ ихъ въ идеальный міръ, не отвлекаетъ отъ дйствительной жизни въ міръ духовности, не ласкаетъ сліяніемъ душъ въ небесныхъ сферахъ, у него страданіе не спекулируетъ на награду: онъ всегда здсь, всегда на почв простой, общечеловческой ежедневности — всегда съ разительнымъ, глубочайшимъ чувствомъ дйствительности. Онгинъ — сначала отчасти неопредленный, туманный и напряженный образъ — постепенно воплощается въ личность человка… Одна лишь ограниченность и незнаніе могли называть Пушкина подражателемъ Байрона. Нтъ двухъ поэтовъ, боле противоположныхъ въ своемъ паос. Но о семъ слдуетъ объясниться обстоятельно.
‘Въ настоящее время начинается въ Европ новая эпоха. Міръ среднихъ вковъ,— міръ непосредственности, патріархальности, туманной мистики, авторитетовъ, врованій, вступаетъ въ борьбу съ мыслію, анализомъ, правомъ, вытекающимъ изъ сущности предмета, идеи, а не привязаннымъ къ нимъ со вн или по преданію и предположенію,— и вступаетъ въ борьбу не въ одинокихъ, разбросанныхъ явленіяхъ,— что было и въ средніе вка,— а цлыми массами. Не даромъ кричатъ Шевыревъ и ‘Маякъ’, что Европа находится въ гніеніи, что связи семейства, общества, государства въ ней потрясены. Это такъ дйствительно: старые институты семейственности и общественности со всхъ сторонъ получаютъ страшные удары. Конецъ среднихъ вковъ и начало новаго времени есть собственно 18-й вкъ. Во Франціи совершилось отрицаніе среднихъ вковъ въ сфер общественности, въ Байрон явилось оно въ поэзіи,— и теперь является въ сфер религіи, въ лиц Штрауса, Фейербаха и Бруно Бауэра. Человчество сбрасываетъ съ себя одежду, которую носило слишкомъ тысячу лтъ,— и облекается въ новую… Духъ новаго времени вступилъ въ ршительную борьбу съ догмами и организмомъ среди, вковъ. И внимательное созерцаніе современнаго положенія Европы дйствительно представляетъ гніеніе и распаденіе всего стараго порядка вещей. Новые люди съ новыми идеями о брак, религіи, государств,— фундаментальныхъ основахъ человческаго общества,— прибываютъ съ каждымъ днемъ: новый духъ, какъ кротъ, невидимо бгаетъ подъ землею — и копаетъ ее — чудный рудокопъ. Das alte strzt,— es ndert sich die Zeit,— und neues Leben steigt aus den Ruinen.
‘Байронъ (мн бы слдовало говорить прежде о Руссо — но этакъ письму моему и конца не будетъ — главное дло въ томъ, что Байронъ насквозь пропитанъ сочиненіями Руссо), Байронъ первый явилъ поэтически отрицаніе общественнаго устройства, выработаннаго средними вхами (ты уже понимаешь, что разумю я подъ средн. вк.) — или, говоря не вполн мою мысль выражающими словами — отрицаніе стараго времени. Весь существенный паосъ его состоитъ въ этомъ. Субъективное я, столь долгое время скованное веригами патріархальности, всяческихъ авторитетовъ и феодальной общественности — впервые вырвалось на свободу, упоенное ощущеніемъ ея, отбросило отъ себя свои вериги и возстало на давнихъ враговъ своихъ. Да, паосъ Байрона есть паосъ отрицанія и борьбы, основа его — историческая, общественная. Его не занимаетъ (какъ Гте) поэтическое разршеніе внутреннихъ мистерій души человческой, трагическое его состоитъ въ борьб индивидуума съ обществомъ. Ни одинъ поэтъ въ мір не исполненъ такъ движенія и соціальныхъ интересовъ, какъ Байронъ,— и потому ни одинъ поэтъ не напечатллъ такъ своего генія на своемъ вк, какъ Байронъ (и Руссо). Онъ есть поэтъ отрицанія и борьбы,— сказалъ я,— и отсюда его страшная, неотразимая иронія и міровой юморъ. Въ поэзіи Байрона міръ является сорвавшимся съ давней, привычной колеи своей. Паосъ Пушкина — чисто внутренній, онъ углубленъ въ представленіе явленій внутренняго міра. Сфера историческая, общественная — не его сфера… Онъ человкъ преданія и авторитета. Здсь, благо пришлось въ слову, не могу умолчать, что какъ я высоко ни ставлю Онгина, и какъ мн истинною и глубокомысленно-дйствительною ни кажется развязка его,— все однакожъ не могу я примиряться съ положеніемъ Татьяны, добровольно осуждающей себя на проституцію съ своимъ старымъ генераломъ. Конечно, всякое художественное созданіе есть отдльный міръ, входя въ который мы обязуемся жить его законами, дышать его воздухомъ, но какъ тутъ быть, когда мы застигнуты другими понятіями и принципами, когда то, что прежде считалось нравственнымъ, высокою жертвою, доблестью — кажется теперь безнравственнымъ прекраснодушіемъ, слабостью. Поэтическія созданія, являющіяся на такихъ всемірно-историческихъ рубежахъ враждующихъ міросозерцаній, становятся сами въ трагическое положеніе.
‘Лермонтовъ весь проникнутъ духомъ Байрона. Какъ геній Байрона воспитался подъ вліяніемъ Руссо,— такъ Лермонтовъ подъ вліяніемъ Байрона… Внутренній, существенный паосъ его есть отрицаніе всяческой патріархальности, авторитета, преданія, существующихъ общественныхъ условій и связей. Онъ самъ, можетъ, еще не сознавалъ этого — да и пора дйствительнаго творчества еще не наступала для него. Дло въ томъ, что главное орудіе всякаго анализа и отрицанія есть мысль,— и посмотри, какое у Лермонтова повсюдное присутствіе твердой, опредленной, рзкой мысли — во всемъ, что ни писалъ онъ, замть — мысли, а не чувствъ и созерцаній. Не отсюда-ли происходить то, что онъ далеко уступаетъ, какъ та замчаешь, Пушкину — ‘въ художественности, виртуозности, въ стих музыкальномъ и упруго-мягкомъ’. Въ каждомъ стихотвореніи Лермонтова замтно, что онъ не обращаетъ большого вниманія на то, чтобы мысль его была высказана изящно — его занимаетъ одна мысль — и отъ этого у него часто такая стальная, острая прозаичность выраженія. Да, паосъ его, какъ ты совершенно справедливо говоришь, есть ‘съ небомъ гордая вражда’. Другими словами, отрицаніе духа и міросозерцанія, выработаннаго средними вками, или, еще другими словами — пребывающаго общественнаго устройства. Духъ анализа, сомннія и отрицанія, составляющій теперь характеръ современнаго движенія — есть не что иное, какъ тотъ діаволъ, демонъ — образъ, въ которомъ религіозное чувство воплотило различныхъ враговъ своей непосредственности. Не правда-ли, что особенно важно, что фантазія Лермонтова съ любовію леляла этотъ ‘могучій образъ’, для него —
Какъ царь нмой и гордый онъ сіялъ
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно…
‘Въ молодости онъ тоже на мгновеніе являлся Пушкину, но кроткая, нжная, святая душа Пушкина трепетала этого страшнаго духа, и онъ съ тоскою говорилъ о печальныхъ встрчахъ съ нимъ. Лермонтовъ смло взглянулъ ему прямо въ глаза, сдружился съ нимъ и сдлалъ его царемъ своей фантазіи, которая, какъ древній Понтійскій царь, питалась ядами, они не имли уже силы надъ ней — а служили ей пищею: она жила тмъ, что было бы смертію для многихъ (Байрона, Сонъ, VIII строфа,— который ты долженъ непремнно прочесть)’.
Боткинъ продолжаетъ письмо 23 марта:
‘Перечитавъ написанное, вижу, что я боле запуталъ, нежели уяснилъ то, что думалъ сказать,— такъ что хочется разорвать, впрочемъ, и по сбивчивымъ намекамъ, ты, можетъ быть, догадаешься о томъ, что думалъ я сказать: это же самое послужитъ теб фактомъ моего настоящаго взгляда кой-на-что, О такихъ предметахъ невозможно говорить мало,— тотчасъ представляется множество сторонъ, такъ что безпрестанно теряешься. Для уясненія себ того, какъ я понимаю выраженіе Лермонтова: ‘съ небомъ гордая вражда’, а равно для уясненія моего взгляда на средніе вка вообще — не лишнимъ считаю сказать слдующее — не поскучай прочесть:
‘Всякая религія основывается на отчужденіи духа, отчужденіи, въ которомъ духъ знаетъ не самого себя,— но другое, ему противостоящее, вншнее, — знаетъ его какъ божественное, вншнее, какъ сущность и истину себя самого и всхъ вещей. Въ религіи человкъ чувствуетъ себя зависящимъ онъ вн самого себя, не свободенъ, подверженъ авторитету, преданъ власти, которая утвердительно полагаетъ себя — не какъ его собственная власть, но какъ сверхъестественная, сверхъчеловческая. Древнія религіи не могли эту противоположность божественнаго и человческаго довести до крайности: въ греческой религіи, напримръ, духъ ведетъ съ богами веселую игру — heiteres Spiel, по выраженію Гегеля. Онъ никогда почти не теряетъ того сознанія, что собственно самъ онъ — духъ — есть вс т божества, что онъ власть ихъ, а не они его. Въ христіанств совершилось отчужденіе и распаденіе духа съ самимъ собою и съ дйствительностью. Исторія христіанскихъ вковъ слишкомъ хорошо доказываетъ ложность того, будто бы, чрезъ идею христіанства, уничтожилось древнее распаденіе божества и человчества, неба и земли. Напротивъ, чрезъ него они были противоположены другъ другу: единство же ихъ положительно признано въ немъ одномъ — и нигд кром его. Чрезъ это самое — все царство дйствительности,— семейство, государство, искусство, наука — стало лишено божественности, сдлалось т.-е. безбожнымъ. А такъ какъ всякая религія иметъ основаніемъ своимъ противоположность божественнаго и человческаго,— то христіанская религія есть уже по тому самому абсолютная религія, что она довела эту противоположность до абсолютной крайности ея. Чрезъ христіанство, ‘котораго царство не отъ міра сего’,— дйствительность явилась чуждою самой себ, такою, которая свою сущность, истину свою, своего Бога — не въ себ иметъ,— но, вн себя. И потому
намъ предстоятъ два царства, сводной стороны дйствительный міръ,— здсь, какъ царство конечности, временнаго, грха, съ другой стороны, міръ представляемый, идеальный (въ смысл противоположности дйствительному), т.-е. міръ вры, тамъ,— какъ царство безконечности, вчности, святого: оба — одинъ вн другого,— каждый противоположность другому. Посему ничто не существуетъ здсь само по себ и для себя, ничто не иметъ истины и значенія чрезъ себя самого и въ себ самомъ, ничто здсь не иметъ въ немъ самомъ пребывающаго и ему имманентнаго духа,— но существуетъ лишь вн себя, въ чуждомъ ему. Отсюда произошло то, что все было поставлено вверхъ ногами, ибо все иметъ истину вн себя, въ противоположномъ себ. Міръ явится извращеннымъ: дйствительное — иметъ значеніе, какъ несущественное и недйствительное, а недйствительное — какъ существенное и дйствительное,— и сей извращенный міръ есть именно средніе вка, которые только съ этой точки могутъ быть ясно поняты и объяснены. Поэтому, въ нихъ, наприм., является намъ: естественное — неестественнымъ, грхомъ, а опять грхъ же самый ничмъ инымъ, какъ наслдственнымъ, врожденнымъ состояніемъ человка, нравственное — безнравственнымъ, или на язык среди, вк. нечистымъ,— ‘потому, говоритъ св. Августинъ,— лучше было бы, еслибъ браки и дторожденіе совсмъ превратились: тогда скоро бы настало царство небесное’. Красота есть безобразіе и твореніе діавола, умъ и мудрость есть предъ Богомъ заблужденіе и слпота, а слпота и простота есть истинная мудрость, жизнь есть смерть, и лишь со смертію начинается собственно жизнь, есть чуждое, смердящее, лишенное божества, и только тамъ есть истинное здсь, отчизна и домъ отчій. Да, духъ, такъ сказать, чрезъ отрицаніе самаго себя долженъ былъ познать себя. Если религія, съ другой стороны, есть погруженіе человка въ вчныя, невыразимыя тайны божества, то въ христіанской религіи духъ раскрылъ самому себ такія тайны свои, что замираетъ сердце отъ блаженства, когда думаешь о нихъ. Но какимъ страшнымъ путемъ распаденія долженъ онъ былъ достигнуть до проявленія и сознанія тайнъ сихъ, до примиренія съ самимъ собою, которое является въ новйшей философіи и новйшей критической теологіи. Въ этомъ-то значеніи Фейербахъ и называетъ теологію — антропологіею — пунктумъ!’ {Въ одной изъ своихъ статей о германской, литератур, писанныхъ имъ для ‘Отеч. Записокъ’, Боткинъ, разбирая одну ученую нмецкую книгу, интересовавшую его своимъ содержаніемъ, выражаетъ сожалніе, что языкъ автора теменъ, тяжелъ и многословенъ, и прибавляетъ: ‘Когда-то нмецкая наука станетъ обращать вниманіе на литературную сторону своихъ сочиненій, чему уже такой яркій примръ подали ей Бруно-Бауэръ, Фейербахъ и другіе!’ (‘Отеч. Зап.’ 1843, кн. 2, Иностр. литер., стр. 50). Такимъ образомъ, эти писатели были ему хорошо извстны.}.
Выше было говорено о письмахъ, гд Боткинъ сообщалъ извстія о впечатлніи, какое произвелъ въ Москв ‘Педантъ’: въ письм своемъ отъ 31 марта Блинскій упоминаетъ объ этой исторіи.
‘Вотъ и отъ тебя, любезный Боткинъ, уже другое письмо,— пишетъ онъ,— да еще какое толстое, жирное и сочное,— и теперь все смакую, граціозно и гармонически прищолкивая языкомъ, какъ ты во время своихъ потребительныхъ священнодйствій {Должно замтить, что Боткинъ былъ издавна и до конца жизни великій гастрономъ, большой знатокъ произведеній кулинарныхъ, а также — чаю. Блинскій очень остроумно говоритъ объ его ‘потребительныхъ священнодйствіяхъ’.}. Вотъ теб сперва отвтъ на первое посланіе. Спасибо теб за всти объ эффект ‘Педанта’: отъ нихъ мн нкоторое время стало жить легче. Чувствую теперь вполн и живо, что я рожденъ для печатныхъ битвъ, и что мое призваніе, жизнь, счастіе, воздухъ, пища — полемика… {Во второмъ письм Боткина (22-го марта) также есть извстія объ эффект ‘Педанта’. Въ Москв говорили, что лица, задтыя въ ‘Педант’ и опасавшіяся слдующихъ ‘типовъ’ (Блинскій намревался изобразить еще ‘Литератора-Циника’), собирались жаловаться министру народнаго просвщенія (тогда начальнику цензуры), или даже московскому генералъ-губернатору, кн. Д. В. Голицыну. Боткинъ, съ своей стороны, считалъ очень возможнымъ, что будутъ говорить министру о дух, направленіи и пр. ‘Отеч. Записокъ’, и что за этимъ послдуютъ соотвтственныя мры.}. Я не совсмъ впопадъ понялъ твой кутежъ, ибо хотлъ состояніе твоего духа объяснить своимъ собственнымъ… Настоящимъ своимъ кутежемъ ты мстишь мистик и романтик, за то, что эти госпожи… заставляли (тебя) становиться на ходули, и наслаждаешься желанною свободою. Сущность и поэтическая сторона того, что ты называешь своимъ развратомъ, есть наслажденіе свободою, праздникъ и торжество сверженія татарскаго ига мистическихъ и романтическихъ убжденій… Мн во всемъ другой путь въ жизни, чмъ теб и всякому другому’.
Но Боткинъ, освободившись отъ романтики, сталъ сомнваться и въ жизни: за это время онъ ‘хладнокровно сознавалъ’, что жизнь не дастъ ему того, что предчувствовала высшая сторона его натуры. Его слова привели Блинскаго въ раздумье:— неужели же жизнь и въ самомъ дл ловушка? Неужели она до того противорчитъ себ, что даетъ требованія, которыхъ выполнить не можетъ? Самъ онъ, однако, еще надялся: ‘право, я въ странномъ положеніи, несчастливъ въ настоящемъ, но съ надеждою на будущее,— съ надеждою, съ которою увидлся посл долгой разлуки’. Затмъ онъ опята вспоминаетъ о прошломъ:
‘…’Волны духовнаго міра’ — вещь хорошая, безъ нихъ человкъ — животное. Но все-таки (согласенъ съ тобою) нельзя вспомнить безъ горькаго смха, какъ мы изъ грусти длали какое-то занятіе, и вели протоколы нашимъ ощущеніямъ и ощущеньицамъ. Впрочемъ, намъ не потому опротивло надодать ими другимъ, чтобы мы перестали жить ими и полагать въ нихъ высшую жизнь, а потому, что поняли ихъ, и они для насъ — не загадка дальше. Боже мой! сколько, бывало, толковъ о любви/ А почему?— эта вещь была загадкою, теперь она для насъ разгадана,— и я скоре буду спорить до слезъ объ онрахъ и леве, чмъ о любви’…
Въ одномъ изъ писемъ, на которыя здсь отвчаетъ Блинскій,— Боткинъ писалъ ему что-то о Гогол, къ этимъ извстіямъ Боткина относятся слдующія строки письма Блинскаго, любопытныя по взгляду на Гоголя.
‘Неуваженіе къ Державину,— пишетъ Блинскій,— возмутило мою душу чувствомъ болзненнаго отвращенія къ Г. (Гоголю): ты нравъ,— въ этомъ кружк онъ какъ разъ сдлается органомъ ‘Москвитянина’. ‘Римъ’ — много хорошаго, но есть фразы, а взглядъ на Парижъ возмутительно гнусенъ’.
Повидимому, Гоголь говорилъ о неуваженіи къ Державину со стороны Блинскаго. Такой отзывъ ногъ тмъ больше не понравиться Блинскому, что былъ бы въ такомъ случа повтореніемъ того, что говорилъ о Блинскомъ Шевыревъ. Блинскій желалъ, конечно, отъ Гоголя большаго пониманія.
Дальше увидимъ, что личныя отношенія съ Гоголемъ начинаютъ производить непріятное впечатлніе на Блинскаго, вслдствіе той натянутой роли, въ какую Гоголь становится съ этого времени особенно.
Блинскому очень нравится рецензія ‘Исторіи древней философіи’ пастора Зедергольма. Сначала, она было ему не понравилась, показалась даже глупой, но, дочитавши до конца, онъ увидлъ, что она очень умна. Оказалось, что она была писана Боткинымъ {‘От. Зап.’ 1842, No 3, библіографія.}. Дло въ томъ, что предметъ статьи былъ, по тогдашнему, очень трудный для изложенія, и Боткинъ по необходимости не употреблялъ прямыхъ выраженій. Это было опять столкновеніе ‘западныхъ’ мнній съ славянофильствомъ, какъ это объясняется изъ письма Боткина въ редакцію ‘Отеч. Записокъ’. Отправляя статью (въ феврал 1842), Боткинъ писалъ: ‘Посылаю рецензію книги Зедергольма, которою я былъ очень стсненъ, потому что онъ безпрестанно говоритъ о человчеств какъ о род падшемъ,— ну и подобныя… штуки. Можетъ быть, вы найдете, что рецензія написана слишкомъ философскимъ языкомъ. Что длать, надо было какъ-нибудь изворачиваться, эти же самыя мысли, написанныя литературнымъ языкомъ, цензура не пропуститъ. Введеніе Зедергольма написано Киревскимъ, Хомяковымъ и еще вми-то. Это говорилъ онъ самъ. Можно изъ этого видть, какъ далеки эти господа въ философіи и чего не принимаютъ они за философію’.
На длинное письмо Боткина, приведенное нами выше, Блинскій отвчаетъ въ письм отъ 4 апрля:
‘Письмо твое о Пушкин и Лермонтов усладило меня,— пишетъ Блинскій.— Мало чего читывалъ я умне. Высказано плохо, но я понялъ, что хотлъ ты сказать. Совершенно согласенъ съ тобою. Особенно поразили меня страхъ и боязнь Пушкина къ демону: ‘печальны были ваши встрчи’: именно отсюда и здсь его разница съ Лермонтовымъ. О Татьян тоже согласенъ: съ тхъ поръ, какъ она хочетъ вкъ быть врною своему генералу…— ея прекрасный образъ затемняется. Глубоко врно твое замчаніе: ‘поэтическія созданія, являющіяся на такихъ всемірно-историческихъ рубежахъ враждующихъ міросозерцаніе — становятся сами въ трагическое положеніе’. Это очень идетъ къ Онгину.
‘О Лермонтов согласенъ съ тобою до послдней йоты, о Пушкин еще надо потолковать. Мн кажется, ты приписываешь натур Пушкина многое, что должно приписывать его развитію. Онъ не былъ исключительно субъективенъ, какъ Гте: доказательство — его ршительная наклонность и способность въ драм, которая такъ не давалась Гбте, и въ которой не былъ расположенъ Байронъ (ибо лирическая драма — другое дло — ‘Фаустъ’ и ‘Манфредъ’). Отторгло Пушкина отъ исторической почвы его развитіе. Наши геніи всему учились понемножку. Страшно подумать о Гогол: вдь во всемъ, что онъ написалъ — одна натура — какъ въ животномъ. Невжество абсолютное. Что онъ напуталъ {Въ подлинник боле рзкое выраженіе.} о Париж-то!
‘Но о Пушкин посл, когда-нибудь’…
Короткое письмо отъ 8 апрля заключаетъ въ себ извщеніе о смерти А. Я. К-ой, женщины, которая внушала Блинскому самое искреннее уваженіе, черезъ нсколько дней, отъ 18 апрля, онъ подробно пишетъ Боткину объ этомъ событіи. Эта смерть поразила Блинскаго и опять пробудила безотрадныя мысли. Смерть Станкевича еще разъ вспомнилась ему. Нсколько выдержекъ дадутъ понятіе объ его настроеніи:
‘…Боже мой! Неужели мн суждена роль какого-то могильщика! Я окруженъ гробами {Передъ тмъ, на пути въ Москву, въ Новгород, гд онъ видался съ Г-немъ, ему пришлось быть свидтелемъ похоронъ ребенка, въ Москв — свидтелемъ похоронъ Щепкиной.} — запахъ тлнія и ладона преслдуетъ меня и день и ночь! Я понимаю теперь и египетское обожествленіе идеи смерти, я стоицизмъ древнихъ, и асцетизмъ первыхъ вковъ христіанства. Жизнь не стоитъ труда жить — желанія, страсти, скорбь и радость — лучше бы, еслибъ ихъ не было. Великъ Брама {Такъ онъ называетъ судьбу.}… онъ порождаетъ, онъ и пожираетъ… Леденетъ отъ ужаса бдный человкъ при вид его! Лучшее, что есть въ жизни — это пиръ во время чумы и терроръ {Конечно, здсь это принимается въ фантастическомъ смысл, какъ видно изъ послдующихъ словъ.}, ибо въ нихъ есть упоеніе, и самое отчаяніе, сама скорбь похожа на оргію, гд гробъ, и обезглавленный трупъ — не боле какъ орнаменты торжественной залы.
‘Погибающая собака возбуждаетъ въ насъ жалость — мухи гибнутъ тысячами на нашихъ глазахъ — и мы не жалемъ ихъ, ибо привыкли думать, что случайно рождаются и случайно исчезаютъ. А разв рожденіе и гибель человка не случайность. Разв жизнь наша не на волоск ежечасно и не зависитъ отъ пустяковъ? Зачмъ же о потер милаго человка мы скорбимъ такъ, какъ будто міръ долженъ былъ перевернуться на оси своей, чтобъ лишить насъ его?.. (Разв судьба не безжалостна —) какъ эта мертвая и безсознательно разумная природа, которая матерински хранитъ роды и виды, по своимъ политико-экономическимъ разсчетамъ, а съ индивидуумами поступаетъ хуже, чмъ злая мачиха? Люди, въ глазахъ природы, тоже, что скотъ въ глазахъ сельскаго хозяина: хладнокровно ршаетъ она: этого на племя пустить, а. этого зарзать…
‘И однакожъ, мисль, что ужъ нтъ, былъ человкъ — и нтъ его, и уже не будетъ, что бездна раздляетъ трупъ отъ живыхъ — ужасная, сокрушительная мысль. Время-длитель сдлаетъ свое, волны жизни на болот ежедневности изгладятъ изъ памяти милый образъ — человкъ, снова полюбитъ: это утшеніе, но утшеніе ужасное. Что же такое личность посл этого, если не сосудъ съ драгоцнною жидкостью: ароматъ, вылился — и сосудъ бросаютъ за окно!
‘Я странный человкъ, Б., смерть Станкевича поразила меня сухо, мертво, но если бы ты зналъ, какъ это сухое страданіе тяжело! Я какъ будто потерялъ въ немъ не друга, не близкаго въ себ человка, поскоре необыкновеннаго человка. Можетъ быть, это дло долговременной разлуки, а можетъ и потому, что Станкевича я не могъ считать своимъ другомъ, ибо неравенство не допустило возможности этого ни съ его, ни съ моей стороны: онъ слишкомъ сознавалъ свое превосходство, а я слишкомъ самолюбивъ, чтобъ исчезнуть въ человк, при которомъ я хоть сколько-нибудь несвободенъ. Какъ бы то ни было — его смерть поразила меня особеннымъ образомъ и — повришь-ли?— точно также поразила меня смерть Пушкина и Лермонтова. Я считаю ихъ моими потерями, и внутри меня не умолкаетъ дисгармоническій, сухомучительный звукъ, по которому я не могу не знать, что это мои потери, посл которыхъ жизнь много утратила для меня. Мягче подйствовала на меня смерть Л. Б-ой, но подйствовала’…
Затмъ, къ апрлю относится письмо, отъ котораго намъ, извстно только окончаніе, дописанное 20 апрля. Это было очень длинное письмо: ‘Усталъ — едва пишу, а все хочется — кажется, исписалъ бы десть. Ну, да Богъ дастъ — увидимся, переговоримъ обо всемъ’, говорится въ начал этого отрывка: написана была цлая ‘тетрадь’. Изъ того, что уцлло, видно, что рчь шла о новыхъ историческихъ интересахъ, которыми Блинскій былъ въ это время занятъ: это была французская исторія конца прошлаго вка. Блинскій, съ обыкновеннымъ увлеченіемъ, читалъ какого-то историка этихъ событій, переселился въ нихъ и длился съ Боткинымъ свжими впечатлніями.
Къ этому чтенію должно относиться одно изъ писемъ Грановскаго въ Блинскому, находившееся въ нашемъ матеріал. Прежде было упомянуто о дружескихъ, но все-таки нсколько далекихъ отношеніяхъ, въ которыхъ Грановскій стоялъ къ Блинскому, вслдствіе разногласія ихъ мнній при первой встрч въ Москв. Теперь это разногласіе совершенно покрывалось поворотомъ, наступившимъ въ понятіяхъ Блинскаго. Они стояли теперь на одной почв, и небольшое письмо Грановскаго даетъ намъ еще одинъ образчикъ солидарности дружескаго кружкf. Грановскій читалъ письмо Блинскаго къ Боткину: оно нравится ему своимъ задушевнымъ тономъ, но Грановскій оспариваетъ историческія мннія Блинскаго о разныхъ людяхъ временъ революціи. Повидимому, историческій споръ не ограничивался этими двумя письмами, или въ этихъ письмахъ продолжается личная бесда друзей, которая велась во время зимней поздки Блинскаго въ Москву. У каждаго были свои симпатичныя историческія личности — по ихъ собственнымъ характерамъ, и здсь на исторіи велось такое же развитіе взглядовъ, какъ съ Боткинымъ это длалось на вопросахъ литературныхъ. Любопытенъ и конецъ письма Грановскаго:
‘Что ты, мой милый Виссаріонъ? Какъ живешь? что читаешь? Смотри, братъ, не поддайся берлинской философіи, которую собирается привезти къ вамъ Б-въ {Эта берлинская философія была новая философія Шеллинга, о которой будемъ имть случай говорить.}. Несмотря на наше разногласіе о Р., почти во всемъ прочемъ я съ тобой согласенъ. До смерти хочется, чтобы ты поболе читалъ: это бы освжило тебя. Читай франц. историковъ и достань себ Encyclopdie Nouvelle, она познакомитъ тебя съ Leroux. Одинъ изъ самыхъ умныхъ я благородныхъ людей въ Европ. Читай, Виссаріонъ, а не то черезъ годъ теб трудно будетъ писать. Прощай, другъ, жму теб крпко руку’.
Пьеръ Леру становился въ это время большимъ авторитетомъ для всего кружка. Вскор познакомился съ нимъ и Блинскій.
Въ письм 20 апрля остался любопытный намекъ на упомянутыя отношенія его съ Гоголемъ. Блинскій никогда не измнилъ своего высокаго понятія о значеніи Гоголя для русской литературы и общественности, но личность Гоголя начинаетъ уже теперь возбуждать въ немъ недоумніе и даже непріязненное чувство. Онъ видитъ, что въ Гогол ‘одна натура’, теоретическія мннія Гоголя производятъ въ немъ настоящее негодованіе, онъ опасается, что изъ Гоголя легко можетъ выйти дятель во вкус ‘Москвитянина’. къ этому присоединилось неискреннее отношеніе къ нему самого Гоголя, что также было не лишено значенія. Какъ упоминалось прежде, Блинскій въ высшей степени интересовался Гоголемъ, но посл перваго легкаго знакомства (вскор по прізд Блинскаго въ Петербургъ), они снова встртились, кажется, только около 1841—1842, у друга Гоголя, Прокоповича, во близкихъ между ними отношеній не завязалось. Гоголь уже проникался въ это время своимъ мистическимъ высокомріемъ и вмст — большой опасливостью съ людьми не ближайшаго его круга, опасливостью, имвшей, кажется, въ виду сберечь отъ всякихъ шероховатыхъ прикосновеній его щекотливое самолюбіе, и съ другой стороны — удалить возможность отношеній, невыгодныхъ по его разсчетамъ… Повидимому, это самое побудило его отдаляться отъ Блинскаго. Гоголь не могъ не цнить въ немъ критика, который — какъ ему, безъ сомннія, было понятно — первый ясно указалъ его значеніе, всегда горячо защищалъ его (и вскор долженъ былъ вновь явиться восторженнымъ партизаномъ ‘Мертвыхъ Душъ’), но въ тоже время, Гоголь опасался сближенія съ писателемъ, къ которому весьма недружелюбно относились его высокопоставленные друзья изъ пушкинскаго круга (кажется, кром Плетнева,— на это время) или друзья изъ ‘Москвитянина’ и изъ славянофильства. Какъ Пушкинъ имлъ нкоторое малодушіе скрывать отъ ‘Наблюдателей* свое вниманіе въ Блинскому, такъ еще больше малодушія показалъ въ этомъ случа Гоголь. Онъ желалъ видаться съ Блинскимъ, но только подъ секретомъ’. {См. воспоминанія о Гогол, г. Анненкова, въ ‘Библ. для Что.’ 1857, а также Воспом. о Бл., Панаева, въ ‘Соврем.’ 1860, кн. I, стр. 364.} Эта неискренность подйствовала на Блинскаго непріятнымъ, отталкивающимъ образомъ.
‘Я къ Гоголю послалъ письмо, которое думалъ доставить черезъ тебя, но, полагая, что эта тетрадь не будетъ отослана {Онъ думалъ послать ее съ ‘оказіей’. Замтимъ, что въ то время друзья вообще часто прибгали къ этому первобытному способу сообщеній,— что, конечно, имло свои основанія, устраняя лишнихъ читателей.}, послать сегодня по почт. Прилагаю черновое: изъ него ты увидишь, что я повернулъ круто — оно и лучше: къ чорту ложныя отношенія — знай нашихъ — и люби, уважай, а не любишь, не уважаешь — не знай совсмъ. Постарайся черезъ Щ—а узнать объ эффект письма’…
Блинскій, очевидно, рзко указывалъ на ‘ложныя отношенія’. Къ сожалнію, въ нашемъ матеріал нтъ ни черновой, ни отвта Гоголя.
Дале Блинскій сообщаетъ своему другу рядъ новостей. К-въ писалъ изъ Берлина: онъ явно принадлежитъ въ берлинской философской школ (т.-е. школ Шеллинга, начавшаго читать въ Берлин съ конца 1841), которая, по словамъ его, глубже всего, что только есть на свт,— ‘бдный Гегель’ замчаетъ Блинскій. Самому Блинскому открывалась перспектива отправиться весной слдующаго года за границу, мсяца на четыре или на полгода (его приглашалъ съ собой, на свой счетъ, одинъ богатый человкъ),— но этотъ планъ вскор разстроился, и Блинскій самъ отказался отъ поздки, которая было очень его взманила. Подъ тайной онъ сообщаетъ Боткину, что одинъ изъ его знакомыхъ берется печатать его книгу (исторію русской литературы съ христоматіей), которая была давно имъ задумана: изданіе должно было доставить ему значительную сумму, какъ онъ думалъ,— но и это предпріятіе не состоялось… Затмъ упоминаетъ о пьес гр. Соллогуба въ 5-й книг ‘Отеч. Записокъ’ (‘Ямщикъ, или шалость гусарскаго офицера, драматическая картина въ одномъ дйствіи’), пьеса очень не нравится Блинскому: — ‘въ ней только одно лицо хорошо — ярыги-помщика, который — утверждаетъ (авторъ) — потому скотина, что сынъ разбогатвшаго взятками подьячаго, а не столбового дворянина’… Блинскій интересуется, какъ напишетъ Фроловъ біографію Станкевича, о чемъ писалъ ему Боткинъ, по его мннію, эту біографію ‘невозможно написать’,— но онъ общалъ собрать и прислать письма Станкевича… {Фроловъ, какъ извстно, не написалъ біографіи, впослдствіи она была исполнена г. Анненковымъ, у котораго были въ рукахъ и письма Станкевича къ Блинскому, хотя не вс.}
Личное настроеніе его опять мрачно: ‘въ общемъ для меня есть еще надежды, и страсти, и жизнь, для себя — ничего. Скучно, холодно, пусто, на какое-либо личное счастіе — никакой надежды. Горе! горе! Жизнь разоблачена’.
За апрльскими письмами слдуетъ перерывъ въ переписк до ноября, который отчасти объясняется пріздомъ Боткина въ Петербургъ лтомъ 1842. На этотъ разъ Боткинъ, кажется, прожилъ здсь нсколько мсяцевъ, и, еще прежде знакомый съ петербургскимъ кружкомъ Блинскаго, теперь вошелъ въ него окончательно, какъ свой человкъ. Лтомъ Боткинъ жилъ въ Павловск, гд жили также и нкоторые изъ новыхъ пріятелей, Блинскій оставался, кажется, въ город {Отъ этого времени остались два отрывка писемъ, которыми Блинскій мнялся съ своимъ пріятелемъ.
‘Сейчасъ упился я ‘Оршею’,— пишетъ Блинскій (‘Бояринъ Орша’ напечатанъ былъ тогда въ 7-й кн. ‘Отеч. Зап.’). Есть мста убійственно хорошія, а тонъ цлаго — страшное, дикое наслажденіе. Мочи нтъ, я пьянъ и неистовъ. Такіе стихи охмляютъ лучше всхъ винъ’.
Ему очень нравятся стихотвореніе ‘Петръ Великій’ въ той же книг подписанное буквами Л. П.:— ‘читаю и перечитываю ихъ (стихи) съ наслажденіемъ — есть въ нихъ что-то энергическое, восторженное и гражданское, есть много смлаго, какъ, напр., 16 куплетъ’…
Смлый куплетъ былъ слдующій:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таковъ былъ умъ его глубокій.
Но что чудеснй: умъ въ Петр,
Иль гражданина духъ высокій
Въ самовластительномъ цар?
Дале, Блинскому крайне не нравятся въ той же книг стихотворенія: ‘Преданіе’ изъ Гте, и ‘гнусно кастратское’ стихотвореніе ‘Нетерпніе’.— Онъ потомъ опять возвращается къ ‘Петру Великому’:— ‘а вдь, несмотря на нсколько простодушное униженіе Наполеона передъ Петромъ и возвышеніе нашей борьбы съ первымъ, стихи-то ‘Петръ Великій’ право хороши. Спросите Кр-го, гд онъ ихъ взялъ? Уже это не (Тургеневъ-ли) г. ли Л.Т., что написалъ ‘Завщаніе’ и ‘Разбойничью псню’?
Имя Тургенева, поставленное вами въ скобкахъ, въ письм написано и зачеркнуто. Г. Тургеневъ около того времени въ первый разъ явился въ ‘Отеч. Зап.’ съ стихотвореніями, подъ буквами Т. Л.}.
Боткинъ пробылъ въ Петербург (или прізжалъ еще разъ) до ноября. Отъ 7 ноября Блинскій пишетъ ему, досадуя, что ихъ разставанье произошло неудачно (Блинскій пріхалъ въ контору дилижансовъ, когда дилижансъ уже отправился).

——

Письмо отъ 23 ноября начинается словами:
‘На дняхъ Кр. получилъ изъ Воронежа чьи-то стихи ‘На смерть А. В. Кольцова’… Что это и какъ это, Богъ знаетъ.
‘Чувствую, что посл этихъ строкъ теб не захочется читать дале… Мое впечатлніе отъ стиховъ неполно — должно быть, нужно подтвержденіе, или должно быть что-нибудь другое — не знаю’…
Въ такой форм получено было ими первое извстіе о смерти Кольцова. Подтвержденіе вскор явилось.
Въ біографіи, написанной Блинскимъ, читатель найдетъ разсказъ о послднихъ годахъ жизни Кольцова, составленный на основаніи его писемъ {См. Сочин., т. XII, стр. 113—117.}. Двое друзей, которые упоминаются здсь я съ которыми Кольцовъ переписывался (стр. 115), были, разумется, Блинскій и Боткинъ. Мы слишкомъ отвлеклись бы отъ предмета, если бы стали передавать вс разсказы Кольцова объ его жизни дома, по возвращеніи изъ послдней поздки въ Москву и Петербургъ. Но въ виду недоумній, какія возбуждало описаніе этихъ лтъ Блинскимъ {См. напр. ‘Воронежскую Бесду’, Спб. 1861, ст. де-Пуле, стр. 401 и слд.}, должно замтить, что разсказъ Блинскаго, съ точностью заимствованный изъ писемъ Кольцова за это время {Съ марта 1841 г., намъ извстно восемь инеемъ Кольцова: 1 и 26 марта, 2 іюля, 23 октября, 18 декабря, и одно письмо безъ означенія мсяца, вроятно апрля или мая 1841 г., къ Блинскому и Боткину вмст, затмъ, 1 января 1842 г. къ Боткину, и послднее, отъ 27 февраля, жъ Блинскому.— Переписка не была частая, но каждый разъ Кольцовъ писалъ письма очень длинныя и обстоятельныя.}, далеко однако не истощаетъ всхъ подробностей безотраднаго существованія, какое довелось Кольцову вести въ своей семь, и которое безъ всякаго сомннія было главнйшей причиной его преждевременной смерти. Домашнее преслдованіе, мелкое и постоянное, встртило Кольцова при первомъ появленіи домой въ начал 1841 года, его не смягчала даже отчаянная болзнь Кольцова, сцена, разсказанная Блинскимъ по письмамъ Кольцова (стр. 115), даетъ образчикъ среды, въ которой онъ долженъ былъ жить, больной и безпомощный.
Друзья, въ особенности Блинскій, настаивали, чтобъ Кольцовъ бросилъ Воронежъ и халъ въ Петербургъ, Блинскій приглашалъ его жить въ себ. Кольцова глубоко трогало это заботливое участіе, въ письмахъ его опять повторяются выраженія безграничной привязанности къ Блинскому, и также Боткину, который съ неменьшимъ сочувствіемъ готовъ былъ о немъ заботиться… Эти друзья оставались для Кольцова всегда свтлымъ воспоминаніемъ и нравственной опорой, но приглашенія Блинскаго не привели ни къ чему — тяжкая болзнь нсколько разъ возвращалась въ Кольцову, нсколько разъ онъ былъ на краю гроба, по всей вроятности, такимъ же образомъ шелъ у него и 1842 годъ, посл того, какъ онъ написалъ Блинскому свое послднее письмо отъ 27 февраля.
Блинскій также нсколько разъ писалъ къ нему — и письма его всегда бывали для Кольцова великимъ удовольствіемъ. Въ начал 1842 года, когда отъ Кольцова долго не было извстій, редакторъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ длалъ справки въ Воронеж черезъ одного изъ своихъ знакомыхъ {Кольцовъ упоминаетъ объ этомъ въ письм 27 февраля. Кр-му онъ не писалъ и объясняетъ это тмъ — что зачмъ онъ будетъ (у Кр-го) ‘отбивать время собой’, а знакомый его ничего написать не можетъ, ‘Ч-въ хоть мн и знакомъ, но онъ моихъ домашнихъ длъ не знаетъ, какъ и вс чужіе. Къ чему я буду о нихъ разсказывать? Помогутъ ли мн они? Вамъ о нихъ говорю — это другое дло’. Это объясняетъ, почему и мстный біографъ (авторъ статьи въ ‘Воронежской Бесд’) не могъ получить ясныхъ свдній о домашней жизни Кольцова.}. Въ письм 27 февраля Кольцовъ писалъ, что начинаетъ чувствовать себя лучше. Блинскій еще разъ зоветъ его въ Петербургъ.
‘О Кольцов нечего и толковать,— пишетъ Блинскій къ Боткину отъ 81 марта 1842 г.— Я писалъ къ нему, чтобы онъ все бросалъ и, спасая душу, халъ въ Питеръ. Я бы не сталъ его приглашать въ себ изъ вжливости или такъ — такими вещами а теперь не шучу. Богаты не будемъ, сыты будемъ. За счастіе почту длиться съ нимъ всмъ… Пиши къ нему, и заклинай хать, хать и хать’…
Но эти приглашенія остались безъ отвта. 19 октября 1842 Кольцовъ умеръ, Блинскій узналъ объ этомъ только въ конц ноября изъ стихотворенія ‘На смерть Кольцова’, присланнаго какимъ-то мстнымъ стихотворцемъ.
Первое впечатлніе было то же, какое уже испытывалъ Блинскій, теряя самыхъ дорогихъ людей,— сухое чувство горя, которое въ первое время не находитъ себ выраженія и ложится на душу камнемъ. Въ первомъ письм онъ не сказалъ Боткину больше того, что было выше приведено. Во второй разъ онъ пишетъ о Кольцов отъ 9 декабря, отвчая своему другу, Боткина событіе привело очевидно, кром горя, и въ крайнее негодованіе противъ семьи, роль которой въ судьб Кольцова была ему извстна. Блинскій пишетъ:
‘Смерть Кольцова тебя поразила. Что длать? На меня такія вещи иначе дйствуютъ: я похожъ на солдата въ разгар битвы — палъ другъ и братъ — ничего — съ Богомъ — дло обыкновенное. Оттого-то, врно, потеря сильне дйствуетъ на меня тогда, какъ я привыкну въ ней, нежели въ первую минуту. Объ отц Кольцова думать нечего: такой случай могъ бы вооружить перо энергическимъ, громоноснымъ негодованіемъ гд-нибудь, а не у насъ. Да и чмъ виноватъ этотъ отецъ, что онъ — мужикъ? И что онъ сдлалъ особеннаго? Воля твоя, а я не могу питать враждебности противъ волка, медвдя, или бшеной собаки, хотя бы кто изъ нихъ растерзалъ чудо генія или чудо красоты, такъ же, какъ не могу питать враждебности въ паровозу, раздавившему на пути своемъ человка. Поэтому-то Христосъ, видно, и молился за палачей своихъ, говоря: не вдятъ бо, что творятъ. Я не могу молиться ни за волковъ, ни за медвдей, ни за бшеныхъ собакъ, ни за русскихъ купцовъ и мужиковъ, ни за русскихъ судей и квартальныхъ, но и не могу питать къ тому или другому изъ нихъ личной ненависти. И что напишешь объ отц Кольцова и какъ напишешь? Вo-1-хъ, и написать нельзя, во-2-хъ, и напиши — онъ вдь не прочтетъ, а если и прочтетъ — не пойметъ, а если и пойметъ — не убдится. Издать сочиненія Кольцова — другое дло, но какъ издать, на что издать, и проч. и проч. Совокупность всхъ такихъ вопросовъ парализуетъ мой духъ и производитъ во мн апатію. Эта апатія, я начинаю догадываться, есть особенный родъ отчаянія’.
Не знаемъ, нужно ли разъяснять сопоставленіе, сдланное въ приведенныхъ строкахъ: у насъ много щепетильныхъ народолюбцевъ, которымъ выраженія Блинскаго могутъ показаться грубымъ неуваженіемъ къ ‘народу’ и т. п. Смыслъ его словъ ясенъ, по ихъ примненію, но должно отмтить, какъ черту времени, что слово и понятіе ‘народъ’ еще не имли тогда своего ныншняго употребленія, въ какомъ они становятся выраженіемъ цлаго направленія (и за которымъ часто желаетъ прятаться даже обскурантное лицемріе). Въ кругу Блинскаго и его друзей (за нкоторыми исключеніями, о которыхъ упомянемъ) еще не выработалось этого отвлеченнаго представленія (хотя уже являлась его сущность), и напротивъ еще памятно было, изъ недавняго образа мыслей, представленіе о народ, какъ неразвитой масс, чуждой образованія и враждебной ему. Съ ихъ старой точки зрнія, которая еще не во всхъ частностяхъ была смнена ‘соціальной идеей’, и гд на первомъ план стояли интересы отвлеченной образованности, народъ легко, могъ являться громадной, мало проницаемой,— а въ крпостныхъ формахъ и совсмъ непроницаемой массой, неподвижность которой ставитъ трудно одолимое препятствіе для развитія общественности и образованія. Когда мысль о ‘народ’ была выставлена въ извстномъ смысл славянофилами, Блинскій отвергъ ее — насколько она отожествляла съ ‘народомъ’ и ‘преданіе’, и принялъ ее — насколько она представляла общественное начало. Только въ этомъ послднемъ значеніи онъ отдавалъ, впослдствіи, справедливость народолюбивому стремленію славянофильства — въ той степени, въ какой было въ немъ это значеніе, народность какъ ‘преданіе’, какъ инерція, была ему антипатична, и теперь и посл, и говоря о Кольцов, онъ высказалъ это своимъ рзкимъ способомъ выраженія…
Дале, онъ опять говоритъ о Кольцов:
‘Кр. получилъ еще стихи на смерть К., но увдомленія никакого — когда, какъ и пр. Все еще какъ-то ждется чуда, не воскреснетъ-ли, не ошибка-ли? Страдалецъ былъ этотъ человкъ — я теперь только понялъ его. Мн смшно, горько смшно вспомнить, какъ перезывалъ я его въ Питеръ, какъ спорилъ противъ его возраженій. К. зналъ дйствительность. Торговля въ его глазахъ была, синонимъ мошенничества и подлости. Онъ говорилъ, что хорошо быть такимъ купцомъ какъ ты, но не такимъ, какъ (другіе)… Одна мысль о начатіи новаго поприща униженія, пролазничества, плутней, приводила его въ ужасъ,— она-то и усахарила его… Чичиковъ дйствительно Ахиллъ русской Иліады… Діогенъ, увидя мальчика, пьющаго воду изъ рки рукою, бросилъ свой стаканъ, какъ ненужную вещь:, намъ нельзя этого длать, намъ законъ: или хрустальный граненый стаканъ, или смерть, или подлость… Что ни говори, а оно такъ’.

——

Около этого времени Блинскій получилъ извстія о старинномъ философскомъ друг, жившемъ за-границей. Выше было сказано, что еще задолго до отъзда они такъ разошлись, что ихъ отношенія были не только холодны, но враждебны. Полулученныя теперь извстія были однако такого рода, что Блинскій, который было закаялся имть Съ нимъ сношенія, возобновилъ ихъ въ самомъ дружескомъ смысл. Дло объясняется перемной, которая произошла въ мнніяхъ философскаго друга.
Онъ жилъ эти годы въ Берлин. Берлинъ и посл Гегеля продолжалъ оставаться столицей нмецкой философіи. Между прочимъ Берлинъ давно привлекалъ своей ученой славой, особенно своимъ философскимъ талисманомъ, и русскую молодежь. Тамъ учились многіе, посланные отъ правительства, туда отправлялись молодые дилеттанты, въ Берлин не переводилась русская колонія молодыхъ ученыхъ и философовъ. Съ конца тридцатыхъ годовъ здсь перебывали и подолгу жили многіе изъ ближайшаго круга друзей и знакомыхъ Блинскаго: Станкевичъ, Невровъ, Грановскій, Фроловъ, М. Б., К-въ, Сатинъ, г. Тургеневъ и пр.
По смерти Гегедя, многочисленная школа его сохраняла преданія учителя, но уже вскор движеніе раздвоилось: ученіе Гегеля развивалось и истолковывалось съ тми необходимыми варіантами, къ которымъ давали основаніе его крайняя отвлеченность съ одной стороны, и съ другой — явныя противорчія, которыя обнаруживались нердко между общими основаніями гегелевой системы и ея практическими выводами. къ концу тридцатыхъ годовъ это разнообразіе истолкованій свелось къ двумъ главнымъ направленіямъ, и школа раздлилась на два противоположные и вскор очень враждебные лагеря,— это было старое и молодое гегеліянство (Alt- и Jang-Hegelianer). Оба высоко ставили Гегеля, но одни видли въ его систем чуть не конецъ и завершеніе человческаго знанія, другіе — только общія основанія и методъ, истинное приложеніе которыхъ еще впереди. Первые думали, что въ точности сохраняютъ истинный смыслъ гегеліянства, держась умренныхъ, неопредленныхъ и вообще примирительныхъ практическихъ выводовъ учителя. Другіе, извлекая изъ гегеліянства основанія для боле смлой и ршительной критики философскаго и общественнаго содержанія, думали напротивъ, что только подобная критика и можетъ достойнымъ образомъ представлять истинныя идеи Гегеля. Мы называли Hallische (Deutsche) Jahrbcher, которыя стали брганомъ этихъ молодыхъ гегеліянцевъ, это изданіе было знакомо и нашимъ друзьямъ въ Москв и Петербург, которые съ своей новой точки зрнія должны были находить въ немъ, и въ самомъ дл находили, много сочувственнаго, они угадали въ новомъ философскомъ ученіи начало новаго періода науки и общественности.
Между тмъ въ конц 1841 года, въ Берлин, гд до тхъ поръ оффиціально господствовало старое гегеліянство, произошло цлое событіе въ области философіи и ожидалась новая эпоха со вступленіемъ въ университетъ Шеллинга, нкогда друга и товарища, потомъ врага Гегеля и крайняго противника его системы. Приглашеніе Шеллинга (изъ Мюнхена) послдовало не безъ особенныхъ соображеній. Шеллингъ былъ вызванъ прусскимъ министерствомъ непросто какъ знаменитый философъ, который достойно могъ бы смнить знаменитаго философа, но именно какъ противникъ Гегеля. Дло въ томъ, что министерство начинало иначе смотрть на философію Гегеля, которая, благодаря стараніямъ Гегеля въ послднее время оставаться въ мир и оправдывать das Bestehende, была нкогда настоящей государственной, оффиціальной философіей Пруссіи, считалась наилучшей школой и системой мнній для благонамреннаго гражданина и для чиновника, но теперь внушала большое недовріе вслдствіе того либеральнаго поворота, какой получала она въ толкованіяхъ лвой или молодой стороны гегеліянства. Вызывая Шеллинга на каедру, въ Берлин надялись, что онъ будетъ противодйствовать или даже остановитъ распространеніе гегеліянскаго радикализма и будетъ основателемъ христіанской философіи. Знаменитость философа общала ему успхъ. Шеллингъ, который никогда не могъ дать законченнаго изложенія своихъ ученій, явился на этотъ разъ съ новой, ‘второй’ философіей (уже читанной имъ въ Мюнхен, но не изданной): это была ‘философія откровенія’. Шеллингъ не отдавалъ въ печать своей системы, но слушатели разнесли и даже напечатали содержаніе его лекцій, молодые гегеліянцы встртили его философію враждебно, какъ отступленіе назадъ и реакцію. Это не помшало Шеллингу имть ревностныхъ послдователей съ другой стороны, его изложеніе, нердко темное, но имвшее извстную фантастическую поэзію, производило впечатлніе. Выше упомянуто, что восторженнымъ его поклонникомъ сталъ Б-въ.
Философское событіе, совершившееся въ Берлин, было оповщено въ ‘Отеч. Запискахъ’, въ которыхъ была напечатана первая лекція Шеллинга, и затмъ упомянуто было объ окончаніи его лекцій, причемъ редакція общала читателямъ обстоятельное изложеніе чтеній Шеллинга о философіи откровенія, это изложеніе ожидалось отъ одного ихъ корреспондента, посщавшаго лекціи въ теченіе всего семестра {‘Отеч. Зап.’ 1842, кн. 2, смсь, стр. 65—70, кн. 5, смсь, стр. 38—39.}. Въ другихъ журналахъ также заговорили о Шеллинг. Но Боткинъ и Блинскій (вроятно по свдніямъ Боткина и Грановскаго) уже вскор увидли, что новая философія Шеллинга вовсе не такова, чтобы они могли ей сочувствовать, и увлеченіе ею Б-за не казалось имъ хорошимъ признакомъ. Нсколько поздне, Боткинъ высказался о тогдашнемъ положеніи нмецкой философіи и о роли, принятой Шеллингомъ, съ явнымъ сочувствіемъ къ лвому или молодому гегеліянству {‘Отеч. Зап.’, 1848, га. 1, ст. ‘Германская Литература’, стр. 1—4. Тотъ же взглядъ на лвую сторону гегеліянства изложенъ (нсколько неожиданно) въ критической стать по поводу ‘Исторіи Малороссіи’ Маркевича (‘Отеч. Зап.’ 1843, No 5), гд авторъ, начавъ по тогдашнему обычаю издалека, между прочимъ опредлялъ тогдашнее положеніе Гегелевской философіи.}.
Но когда одинъ изъ ихъ берлинскихъ пріятелей увлекался ‘философіей откровенія’, другой бывшій пріятель ихъ, нкогда философскій авторитетъ московскаго кружка,— напротивъ, сошелся тсно съ молодыми гегеліянцами.
Блинскій получилъ извстіе объ этомъ въ конц 1842, и пишетъ (отъ 7 ноября) къ одному изъ молодыхъ пріятелей:
‘…До меня дошли хорошіе слухи о М., и я — написалъ къ нему письмо!! Не удивляйтесь — отъ меня все можетъ статься {Лицо, которому писалъ Блинскій, знало о его прежнемъ, враждебномъ разрыв съ философскимъ другомъ.}… Дло очень просто: съ нкотораго времени во мн произошелъ сильный переворотъ: я давно уже отршился отъ романтизма, мистицизма и всхъ ‘измовъ’, но это было только отрицаніе, и ничто новое не замняло разрушеннаго стараго, а я не могу жить безъ врованій, жаркихъ и фанатическихъ, какъ рыба не можетъ жить безъ воды, дерево рости безъ дождя. Вотъ причина, почему вы видли меня прошлаго года такимъ неопредленнымъ… Теперь я опять иной. И странно: мы, я и М., искали Бога по разнымъ путямъ — и сошлись въ одномъ храм. Я знаю, что онъ разошелся съ Вердеромъ, знаю, что онъ принадлежитъ къ лвой сторон гегеліанизма, знакомъ съ R. {Вроятно Арнольдомъ Руге.}, и понимаетъ жалкаго, заживо умершаго романтика Шеллинга. М. во многомъ виноватъ и гршенъ, но въ немъ есть нчто, что перевшиваетъ вс его недостатки — это вчно движущееся начало, лежащее во глубин его духа. Притомъ же, дорога, на которую онъ вышелъ теперь, должна привести его во всяческому возрожденію… Для меня, теперь, человкъ — ничто, убжденіе человка — все. Убжденіе одно можетъ теперь и раздлять и соединять меня съ людьми.
‘Мн стало легче жить… Если я страдаю, мое страданіе стало возвышенне и благородне, ибо причины его уже вн меня, а не во мн. Въ душ моей есть то, безъ чего я не могу жить, есть вра, дающая мн отвты на вс вопросы. Но это уже не вра, и не знаніе, а религіозное знаніе и сознательная религія. Но объ этомъ посл, когда увидимся’…
‘Хорошіе слухи’, дошедшіе до Блинскаго, относились въ сближенію философскаго друга съ лвой стороной гегеліянства и объ успх, какой онъ имлъ въ этомъ кругу. Дло въ томъ, что въ ‘Deutsche Jahrbcher’ была напечатана статья философскаго друга, подъ французскимъ псевдонимомъ, и съ самымъ сочувственныхъ отзывомъ редакціи {Deutsche Jahrb. for Wissenschaft und Kunst, 1842, въ октябрьскихъ нумерахъ, статья ‘Die Reaction in Deutschland. Ein Fragment von einem Franzosen’ (стр. 986—1002), съ подписью Jules Elysard. Псевдонимъ намъ указанъ однимъ ‘очевидцемъ’ литературныхъ и философскихъ событій той эпохи. На московскихъ друзей статья Эливара произвела большое впечатлніе, о псевдоним они узнали только поздне.}, отдававшей всю справедливость теоретической сил и смлой послдовательности автора, и обращавшей на статью особенное вниманіе читателей… Этотъ поворотъ соотвтствовалъ собственной исторіи Блинскаго, и потому вызвалъ въ немъ опять симпатію къ старому другу.
Въ новомъ, отвтномъ письм къ тому же лицу, отъ 28 ноября, Блинскій возвращается къ предметамъ, о которыхъ говорилъ прежде. Упоминая опять о примиреніи съ философскимъ другомъ, онъ объясняетъ, какъ можно любить человка за понятія, и какую роль могутъ играть понятія:
‘…Любить человка за понятія и можно, и не можно. Надо условиться въ значеніи слова ‘понятіе’. Если по вашему понятію яблоко вкусне грушъ, и городъ Торжокъ богаче города Ельца,— я за это не могу ни любить, ни ненавидть васъ. Вы поймете меня. Есть понятія религіозныя, отсутствіе ихъ въ человк можетъ сдлать человка и презрннымъ, и ненавистнымъ. Есть понятія, для которыхъ — и жизнь, и счастіе жизни — возможныя жертвы! Есть понятія, которыя смущаютъ покой ночной, отравляютъ пищу, которыя по вол и кипятятъ, и прохлаждаютъ кровь. Читали ли вы когда Ветхій Завтъ?.. Знаете ли вы, что такое ревность по Господ, сндающая человка? Что человкъ безъ Бога?— Трупъ холодный. Его жизнь въ Бог, въ немъ онъ и умираетъ, и воскресаетъ, и страдаетъ, и блаженствуетъ’ А что такое Богъ, если не понятіе человка о Бог?.. М. одержалъ надо мною побду, которой можетъ порадоваться… Я нисколько не раскаяваюсь и не жалю о моихъ размолвкахъ съ М.: все это было необходимо и быть иначе не могло. Гадки и пошлы ссоры личныя, но борьба за ‘понятія’ — дло святое, и горе тому, кто не боролся!’
Возвращаемся въ переписк съ Боткинымъ. Въ томъ письм 23 ноября, гд Блинскій въ первый разъ извщавъ его о смерти Кольцова, онъ сообщаетъ ему потомъ свои личныя и литературныя новости. Онъ въ отчаяніи, что дла связываютъ его и вроятно не позволятъ ему отправиться въ деревню къ стариннымъ друзьямъ Б-мъ, которые его звали. А какъ хать?— работы бездна, времени мало, лнь и отвращеніе къ занятію непобдимы, денегъ нтъ, долговъ пропасть’.
‘Ты поторопился ухать въ пятницу утромъ, вмсто субботы вечеромъ, чтобъ не мшать мн работать,— и ошибся въ разсчет: я вообразилъ, что ты не ухалъ, и ничего не длалъ ни въ пятницу, ни въ субботу, а потомъ съ недлю посвятилъ на грусть по разлук съ тобою: у меня сердце нжное и къ дружб склонное… Но Кр. не таковъ — ….. говоритъ, дружба — вздоръ и лнь, а надо работать, и я сказалъ себ, какъ Кинъ въ глупой трагедіи Дюма: ступай, бдная, водовозная лошадь!’
Онъ сообщаетъ, что Гоголь во-время прислалъ ‘Сцену посл представленія комедіи’, отъ которой Блинскій въ восхищеніи: ‘удивительная вещь — умне я ничего не читывалъ по-русски’. Во-время конечно потому, что тогда была въ полномъ разгар полемика между защитниками и противниками Гоголя, вновь поднятая появленіемъ Мертвыхъ Душъ’. Блинскій въ крайнемъ негодованіи на Полевого, который въ 6 и 7 книгахъ Русскаго Встника’ разбранилъ на чемъ свтъ стоитъ Мертвыя Души’, и изъ статьи вышелъ доносъ почище Сенковскаго’ {Наконецъ, замчаніе объ одной стать Боткина: ‘Говорятъ, твоя статья крпко нравится художникамъ. Вотъ какъ надо писать’ — говорятъ они’. Здсь разумется статья Боткина о выставк въ Академіи Художествъ, въ 11-й книг Отеч. Записокъ’ 1842.}.
Появленіе ‘Мертвыхъ Душъ’ (въ 1842 г.) было, какъ и можно ожидать, великимъ событіемъ въ глазахъ Блинскаго. Это было новое и наибольшее торжество писателя, первое разъясненіе котораго, наперекоръ почти всеобщему непониманію критики, онъ по праву считалъ своей заслугой. Достоинства новаго произведенія были такъ велики, что Блинскій мало останавливался на ихъ прямомъ, спокойномъ разъясненіи. Успхъ Гоголя въ его глазахъ былъ явный и несокрушимый, но его до послдней степени возмущали т злобныя нападенія, какими встртили новое произведеніе Гоголя старыя партіи — Гоголя винили въ грубости его картинъ, и въ незнаніи русскаго языка, и даже въ неблагонамренности, въ желаніи злословить и позорить русскую жизнь. Наконецъ, приходилось защищать Гоголя и отъ его друзей, Шевырева и К. Аксакова. Блинскій написалъ въ это время по поводу ‘Мертвыхъ Душъ’ нсколько статей, крупныхъ и мелкихъ {См. ‘Отеч. Зап.’, 1842, No 7, библіографія и журнальная замтки, No 8, библ., No 9, 10, 11, 12, жури. замтки. Въ Сочин. т. VI, стр. 394—416, 438—444, 497—558, 562—608, passim.}.
Въ этому времени относится окончательный разрывъ Блинскаго съ Б. Аксаковымъ. Нкогда въ Москв они были очень близки, Блинскій и теперь отдавалъ справедливость благородному личному характеру Аксакова, но тотъ ‘китайскій элементъ’, который очень врно замтилъ онъ въ Аксаков еще въ пору своего консервативнаго идеализма, необходимо долженъ былъ раздлить ихъ. Аксаковъ еще сохранялъ въ теоріи гегеліянскія преданія, но симпатіи его ушли въ чистое славянофильство, упорное и, нетерпимое, еще прежде, чмъ юно успло высказаться вполн, Блинскій не могъ остаться хладнокровнымъ къ его союзу съ кругомъ ‘Москвитянина’.
По перезд Блинскаго въ Петербургъ разногласіе стало обнаруживаться, они помнялись письмами, которыя и были окончательнымъ разрывомъ {Этихъ писемъ мы, къ сожалнію, не имли въ рукахъ, знаемъ только, что письма били рзкія съ обихъ сторонъ.}. Лтомъ 1841, Блинскій послалъ Аксакову письмо черезъ Боткина, который и самъ переставалъ сочувствовать взглядамъ Аксакова {Боткинъ пишетъ Блинскому отъ 18-го іюля 1841: ‘Прочелъ твое письмо къ Аксакову. Ну, ну! Вотъ до чего дошло! Но меня это нисколько не удивило. Въ А. лежала всегда возможность того, чмъ о въ теперь сталъ, и я благодарю свою натуру, которая никакъ не могла симпатизировать съ нимъ’ т.-е. съ его мнніями.}. Въ слдующемъ году явилось и столкновеніе въ печати. Б. Аксаковъ напечаталъ по поводу ‘Мертвыхъ Душъ’ извстный восторженный панегирика, гд приравнивалъ Гоголя къ Гомеру и Шекспиру, и самымъ серьзнымъ образомъ представлялъ ‘Мертвыя Души’ какъ возрожденіе и продолженіе греческаго эпоса. Разборъ брошюры Аксакова, написанный Блинскимъ {‘От. Зап.’ 1842, кн. 8, библ., Сочин. VI, 433 и д.}, не могъ не указать ея странностей, со стороны Аксакова явилось раздражительное ‘объясненіе’ въ ‘Москвитянин’ (кн. 9), на которое Блинскій отвчалъ не мене раздражительно {‘От. Зап.’ 1842, кн. 11, жури. замтки, Сочин. VI, стр. 523—527.}.
Боткинъ писалъ Блинскому во время этой полемики (отъ 17-го сентября 1842)…. ‘Аксакова рецензія твоя взбсила, и онъ пишетъ отвть, который напечатается въ Москвитянин’. Боткинъ не ожидалъ, чтобы отвтъ былъ умный (потому, конечно, что изготовляемый въ раздраженіи, онъ хотлъ и защищать странныя преувеличенія), и съ своей стороны думалъ, что слдуетъ дать урокъ (онъ употребляетъ боле сильное выраженіе) ‘московскимъ философамъ, въ которыхъ выразилась вся темная, асцетическая, душная, сидячая, абстрактная сторона нмецкаго философствованія’, и которые схватили одно только вншнее движеніе категорій Гегеля, а не уловили его духа.
Но если Блинскій изъ-за ‘понятій’ непріязненно разстался съ Б. Аксаковымъ, прежде близкимъ другомъ, то другіе члены тогдашняго славянофильства, представляемаго ‘Москвитяниномъ’, внушали ему ршительную вражду, которая едвали даже увеличивалась тмъ, что нкоторые изъ нихъ ненавидли его какъ личнаго врага. Въ письм отъ 9-го декабря онъ отвчаетъ Боткину, сообщавшему новости о кружк ‘Москвитянина’:
‘Спасибо теб за всти о славянофилахъ и за стихи на Дмитріева {Въ отвтъ на стихотвореніе ‘Безыменному Критику’.} — не могу сказать, какъ то и другое порадовало женя. Если не ошибаюсь въ себ и въ своемъ чувств,— ненависть этихъ господъ радуетъ меня — я смакую ее, какъ боги амброзію, какъ Боткинъ (мой другъ) всякую сладкую дрянь, я былъ бы радъ ихъ мщенію… Я буду постоянно бсить ихъ, выводить изъ терпнія, дразнить. Бой мелочной, но все хе бой, война съ лягушками, но все хе не миръ съ баранами’…
Выше упомянуто было, что съ новымъ направленіемъ понятій у Блинскаго измнился взглядъ на французскую литературу, въ частности измнилось совершенно его мнніе о Жоржъ-Занд. Теперь онъ не можетъ говорить безъ восторга объ этой писательниц, и романы ея одинъ за другимъ стали появляться въ ‘От. Зап.’ Жоржъ-Зандъ, ‘это ршительно Іоанна д’Аркъ нашего времени,— говоритъ онъ съ его обыкновеннымъ увлеченіемъ въ одномъ письм конца 1842 г.,— звзда спасенія и пророчица великаго будущаго’.
Въ какой энтузіазмъ приводили его тогда произведенія Жоржъ-Занда, можетъ дать понятіе письмо къ Панаеву, написанное по прочтеніи ‘Мельхіора’.
‘Ну, Панаевъ,— пишетъ Блинскій (5 дек. 1842),— вижу, что у васъ есть чутье кое-на-что — сейчасъ я прочелъ Мельхіора… Да, любовь есть таинство,— благо тому, кто постигъ его, и, не найдя его осуществленія для себя, онъ все-таки владетъ таинствомъ. Для меня свтлою минутою жизни будетъ та минута, когда я вполн удостоврюсь, что вы наконецъ уже владете въ своемъ дух этимъ таинствомъ, а не предчувствуете его только. Мы… счастливцы — очи наши узрли спасеніе наше и мы отпущены съ миромъ владыкою — мы дождались пророковъ нашихъ — и узнали ихъ, мы дождались знаменій — и поняли, и уразумли ихъ. Вамъ странны покажутся эти строки — ни съ того, ни съ сего присланныя къ вамъ, во я въ экстаз, въ сумасшествіи, а Жоржъ-Зандъ называетъ сумасшествіемъ именно т минуты благоразумія, когда человкъ никого не поразитъ и не оскорбитъ странностью — это она говоритъ о Мельхіор. Какъ часто мы бываемъ благоразумными Мельхіорами, и благо намъ въ рдкія минуты нашего безумія. О многомъ хотлось бы мн сказать вамъ, но языкъ коснетъ. Я люблю васъ, Панаевъ, люблю горячо,— я знаю это по минутамъ неукротимой ненависти къ вамъ. Кто далъ мн право на это — не знаю, не знаю даже, дано ли это право. Мн кажется, вы ошибаетесь, думая, что все придетъ само собою, даромъ, безъ борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы изъ души своей, вырывая ихъ съ кровью. Это еще не заслуга — встать въ одно прекрасное утро человкомъ истиннымъ и увидть, что безъ натяжекъ и фразерства можно быть такимъ. Даровое не прочно, да и невозможно, оно обманчиво. Надо положить на себя эпитимью и постъ, и вериги, надо говорить себ: этого мн хочется, но это не хорошо, такъ не быть же этому. Пусть васъ тянетъ къ этому, а вы все-таки не идите къ нему, пусть будете вы въ апатіи и тоск — все лучше, чмъ въ удовлетвореніи своей суетности и пустоты.
‘Но, я чувствую, что я не шутя безумствую. Можетъ быть, приду къ вамъ обдать, а не говорить: говорить надо, когда заговорится само собою, а не назначать часы для этого. Спшу къ вамъ послать это маранье, пока охолодвшее чувство не заставитъ его изорвать’…
Такъ овладвали имъ впечатлнія поэзіи, и тотчасъ вызывали въ немъ отвтъ, нравственное примненіе, возбуждали его чувство. Черезъ нсколько дней (9 декабря) онъ пишетъ другую восторженную тираду:
‘Мельхіоръ {Эта небольшая повсть напечатана въ ‘От. Зап.’ 1842, кн. 12.} — божественное произведеніе. Ж. З. постигла таинство любви получше всхъ нмцевъ… Ея любовь — не чувственная, хотя я изящная любовь италіанца, не восторженная, безконечная въ чувств и пустая въ содержаніи, романтическая любовь нмца, не безсознательно-непосредственная, хотя и глубокая любовь англичанина, ея любовь-дйствительность и полнота всякой любви. Мельхіоръ потрясъ меня какъ откровеніе, какъ блескъ молніи, озарившей безконечное пространство — и я пролилъ слезы божественнаго восторга, священнаго безумія… Кстати: ты срзался на Consuelo — это великое божественное произведеніе. Чтобы убдиться въ этомъ, стоитъ прочесть страницу отъ строки: Tout-а-conp il sembla a Consnelo que le violon d’Albert parlait et qu’il disait par la bouche de Satan, и пр.’ {Чтобы дать образчикъ того, какія разстоянія бывали между теперешними мнніями Блинскаго и тмъ, что думалъ онъ въ прежнія времена, укажемъ его отзывы о женской эмансипаціи и женщинахъ-писательницахъ въ ‘Молв’ 1835 (Соч., I, 404—413). Дальше озлобленіе не могло идти.}.
Дале, онъ восхищается драмой ‘Густавъ Адольфъ’ (въ 12-й кн. ‘Библ. для чтенія’ 1842) и замчаетъ: ‘ты поймешь, что мн понравилось’. О своей стать по поводу Баратынскаго {Критическая статья въ ‘От. Зап.’, 1842, М 12, Сочин., VI, 280—324.} онъ говоритъ, что она ‘скомкана, свалена, а кажется, чуть ли не изъ лучшихъ моихъ мараній’. Его огорчаетъ паденіе на сцен ‘Женитьбы’ Гоголя, вслдствіе плохого исполненія: ‘теперь враги Гоголя пируютъ’. Объ его ‘Игрокахъ’ пишетъ, что они запрещены театральной цензурой,— ‘запрещены произвольно, безъ всякаго основанія’. Упоминая о хлопотахъ редакціи ‘Москвитянина’, чтобы оживить этотъ журналъ, Блинскій замчаетъ, что объ этомъ ‘можно сказать одно: хватился монахъ, какъ ужъ смерть въ головахъ’…
Свое личное расположеніе духа онъ изображаетъ въ самомъ мрачномъ вид:
‘Жить становится все тяжеле и тяжеле — не скажу, чтобы я боялся умереть съ тоски, а не шутя боюсь или сойти съ ума, или шататься, ничего не длая, подобно тни, по знакомымъ. Стны моей квартиры мн ненавистны, возвращаясь въ нихъ, иду съ отчаяніемъ и отвращеніемъ въ душ, словно узникъ въ тюрьму, изъ которой ему позволено было выйди догулять. Это ты отъ меня уже слышалъ, но сколько бы я ни повторялъ теб этого, никогда не буду въ силахъ выразить всей дйствительности этого страшнаго могильнаго ощущенія. Былъ гршокъ — любилъ я въ старину преувеличить иное ради поэзіи содержанія и выраженія, но теперь Богъ съ нею, со всякою поэзіею — немножко спокойствія, немножко веселости я предпочелъ бы чести сильно страдать. Теперь настала нора, когда не до поэзіи, когда страшно увряться въ прозаической дйствительности собственнаго страданія, а увряешься противъ воли’…
Онъ вспоминаетъ, какъ спокойно и весело жилось ему въ то время, когда у него гостилъ Боткинъ, когда, бывало, возвращаясь домой одинъ, онъ видлъ со двора привтный огонекъ въ своихъ окнахъ и находилъ Боткина священнодйствующимъ’ за чаемъ или за другимъ смакованьемъ. ‘Ты счастливе меня — съ тобою Г-нъ’, замчаетъ онъ.
Зимой этого года Блинскому очень хотлось създить въ деревню, къ Б-мъ, онъ ждалъ этой поздки съ величайшимъ нетерпніемъ, надясь найти у друзей отдыхъ и освженіе, но поздка не удалась, и это приводило его въ отчаяніе. Онъ по прежнему работалъ, но работа, которая и раньше начала утомлять его, теперь совершенно опостылла ему… Новыя письма къ Боткину, которыя находятся въ нашемъ матеріал, начинаются съ февраля 1843 года. Они писаны все въ томъ же мрачномъ настроеніи.
Это настроеніе было понятно. ‘Дйствительность’ раскрывалась для Блинскаго, во всякомъ случа настолько, что иллюзіи или теоретическія примиренія были уже невозможны: то отчужденіе отъ общества, которое давно жило въ немъ, какъ инстинктъ, теперь оправдывалось какъ принципъ,— идеалы его складывались совсмъ въ иномъ направленіи, чмъ каково было направленіе данной дйствительности. Нравственная жизнь опять, оказывалось, была возможна только въ тснйшемъ дружескомъ круг. Въ литератур онъ высказаться не могъ — потому что для самой литературы были закрыты предметы, о которыхъ онъ хотлъ бы высказываться, и въ ней не могло быть мста его энтузіазму, вс попытки его — даже въ самой стсненной форм затронуть новые предметы, высказать одушевлявшія его чувства, терпли цензурныя крушенія. Журнальная работа, особенно въ этихъ условіяхъ, стала тяготить его и, наконецъ, опротивла до послдней степени — тнь боле еще, что и матеріально вознаграждалась, какъ вообще говорятъ, гораздо мене, чмъ было можно и должно… Очень естественно было, что среди этихъ нравственныхъ страданій онъ сильне, чмъ когда-нибудь, испытываетъ мучительное чувство съ одной стороны — невозможности дйствовать, съ другой — своего личнаго одиночества.

ГЛАВА VIII.
Время полнаго развитія характера и дятельности Блинскаго.— Сближеніе московскихъ друзей съ славянофильскимъ кружкомъ и вражда къ нему Блинскаго.— Журнальныя дла.— Поздка въ Москву, лтомъ 1843.— Женитьба.— Кружокъ Блинскаго въ Петербург: разсказы гг. Тургенева, Кавелина, воспоминанія Панаева, кн. Одоевскаго.— Мнніе Блинскаго о ‘народныхъ’ литературахъ.
1842 — 1844.

Внутреннее развитіе человка трудно длится на опредленные періоды, трудно указывать ихъ и въ настоящей біографіи,— потоку что хотя она и представляетъ, въ сравнительно короткое время, чрезвычайно непохожія настроенія, но они смняются одно другимъ съ постепенностью, съ колебаніями, минутными возвратами прежняго, и можно указывать только боле рзкіе пункты, какихъ достигало то или другое настроеніе. Въ этомъ общемъ смысл полное развитіе личнаго характера и дятельности Блинскаго можно полагать съ той поры (конецъ 1842 и начало 1848 г.), когда онъ окончательно освободился отъ идеалистическаго романтизма, и въ его взглядахъ начинаетъ господствовать критическое отношеніе въ дйствительности, историческая и общественная точка зрнія. Это была пора мужества,— слишкомъ кратковременная, но богатая результатами.
Съ этого времени начинается и наибольшая сила его вліянія. Имя Блинскаго, почти не упоминавшееся въ журнал, было извстно далеко за предлами литературнаго міра, масса читателей не нуждалась въ подписи имени, чтобы угадывать автора. Есть анекдоты, которые весьма характеристично указываютъ эту извстность Блинскаго {Воспом. Панаева, ‘Совр.’ 1860, кн. 1, стр. 358—369.}. Его дятельность была образовательной силой, дйствіе которой несомннно отразилось на умственномъ содержаніи его сверстниковъ и возроставшаго поколнія.
Мы не станемъ преувеличивать размровъ этого вліянія, и, напротивъ, напомнимъ, что, во-первыхъ,— въ значительной степени заслугу его раздляютъ другіе люди этого круга, отчасти поддерживавшіе самого Блинскаго или своими знаніями, или своимъ не мене горячимъ энтузіазмомъ къ длу общественнаго развитія, во-вторыхъ, что, вн круга Блинскаго, и параллельно съ его дятельностью, въ литератур и обществ возникали съ разныхъ сторонъ новыя нравственныя требованія, такъ что дятельность Блинскаго уже находила иногда въ нихъ или подготовленную почву, или поддержку. Такъ возникали идеи объ обращеніи къ народу, вниманіе къ его быту — возникали, вн этого круга, и въ литературномъ мір, какъ, напр., у славянофиловъ, и даже (конечно въ очень немногихъ примрахъ) въ образованнйшей части бюрократіи, такъ, вн этого круга оказывались сходныя вліянія европейской литературы и т. п. Но все это не изглаживаетъ той особенной яркой полосы, какую провела въ развитіи нашего общества дятельность Блинскаго. Обширная популярность его имени въ т годы, ожесточенная ненависть однихъ и горячее уваженіе другихъ, успхъ журнала, въ которомъ онъ работалъ и который сталъ при немъ лучшимъ и наиболе распространеннымъ изъ тогдашнихъ изданій,— вс эти вншніе факты достаточно указываютъ на сильное впечатлніе, произведенное дятельностью Блинскаго. Мы найдемъ подтвержденіе этого и въ фактахъ внутреннихъ: въ прогрессивныхъ взглядахъ людей ‘сороковыхъ годовъ’, нетрудно узнать слды вліянія Блинскаго — въ томъ критическомъ отношеніи къ существовавшей дйствительности, въ томъ особенномъ вкус въ гуманнымъ вліяніямъ поэтической литературы, въ томъ недовріи къ славянофильской идеализаціи народности,— которыя отличали литературную проповдь Блинскаго. Историческое пониманіе литературы, господствовавшее до недавняго времени, было установлено Блинскимъ. Писатели, какъ Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Кольцовъ,— которыхъ всхъ ему приходилось защищать и объяснять,— пріобрли въ литературномъ пониманіи общества то самое значеніе, какое онъ указывалъ. Литературная школа, явившаяся посл Гоголя и обыкновенно изображаемая какъ его результатъ, несомннно была въ тоже время и результатомъ внушеній и толкованій Блинскаго. Мы не сомнваемся, что Тургеневъ, Григоровичъ, Некрасовъ, Гончаровъ, Достоевскій — живые свидтели этого — признаютъ, что содержаніе Блинскаго, тмъ или другимъ образомъ, прошло черезъ ихъ поэтическое развитіе и было однимъ изъ вдохновеній ихъ литературной дятельности, вроятно еще не совсмъ заслоненнымъ позднйшими событіями ихъ личной и общественной исторіи.
Тотъ обильный матеріалъ писемъ, гд до сихъ поръ мы находили главнйшій біографическій источникъ въ собственныхъ разсказахъ и признаніяхъ Блинскаго, прерывается на половин 1843 года. За конецъ 1843 и потомъ за два слдующіе года мы имемъ всего нсколько писемъ къ друзьямъ. Новый, очень изобильный рядъ писемъ начинается опять уже съ 1846.

——

Первыя письма 1843 года проникнуты тмъ же мрачнымъ расположеніемъ духа, о которомъ говорено въ конц предыдущей главы. Блинскій было надялся отдохнуть отъ своей работы и отъ своей скуки въ деревн у старинныхъ друзей, куда его очень радушно приглашали, но надежда, долго питаемая, не осуществилась. Свои печальныя размышленія онъ повряетъ Боткину въ письм отъ 6 февраля:
‘Я много-много виноватъ передъ тобой {Т. е. молчаніемъ на его письма.}, милый мой Боткинъ. Причина этому — страшное, сухое отчаяніе, парафировавшее во мн всякую дятельность, кром журнальной, всякое чувство, кром чувства невыносимой пытки. Причинъ этой причины много, но главная — невозможность хать {Въ деревню, къ друзьямъ.}… Мысль объ этой невозможности’, а всячески отгонялъ, словно преступникъ о своемъ преступленіи, и она, въ самомъ дл, не преслдовала меня безпрестанно, но, когда я забывался, вдругъ прожигала меня насквозь, какъ струя молніи, какъ мученіе совсти. Подобнымъ же образомъ, хотя къ стыду моему и не такъ сильно, терзало и терзаетъ еще меня внезапное воспоминаніе о смерти Кольцова. Всть о ней я принялъ сначала сухо и холодно, но потомъ она обошлась мн таки очень не дешево. Работа журнальная мн опостылла до болзненности, и я со страхомъ и ужасомъ начинаю сознавать, что меня не надолго хватитъ’…
Изъ слдующихъ строкъ объясняется, почему опостылла Блинскому журнальная работа:
‘Писать ничего и ни о чемъ со дня на день становится невозможне и невозможне. Объ искусств ври что хочешь, а о дл, т.-е. о нравахъ и нравственности — хоть и не трать труда и времени. Изъ статьи моей въ 1 No ‘О. З’. вырзанъ цлый листъ печатный {Это была статья, ‘Русская литература въ 1842 году’, въ Сочин. VII, стр. 5—55.} — все лучшее, а я этою статьею очень дорожилъ, ибо она проста и по иде и по изложенію. Изъ статьи о Державин (No 2) не вычеркнуто ни одного слова, а я совсмъ не дорожилъ ею. Теперь долженъ приниматься за 2-ю ст. о Д. (Державин), подъ вліяніемъ вдохновительной и поощрительной мысли, что ее всю изржутъ и исковеркаютъ. Все это и другія причины огадили мн русскую литературу и вранье о ней сдлали пыткою’.
А между тмъ онъ долженъ былъ говорить и говорить о ней — ‘ради хлбы насущнаго’. Работа идетъ странно: часто или обыкновенно онъ пропуститъ время, потому что мысли полны другимъ, наконецъ, редакція начинаетъ требовать статьи: — ‘глядь, ужь и 15-е число на двор,— Кр. рычитъ, у меня въ голов ни полъ-мысли, не знаю, какъ начну, что скажу, беру перо’ — и статья будетъ готова — ‘какъ, я самъ не знаю, но будетъ готова’. ‘Это — привычка и необходимость — два великіе рычага дятельности человческой’,— такъ онъ самъ хочетъ объяснить процессъ и быстроту своей работы. Но должно прибавить и другое объясненіе. По свойству самыхъ работъ, которыя въ это время нисколько не уступали прежнимъ по одушевленію и превышали ихъ серьзностью, въ которыхъ не видно никакого слда чего-нибудь тяжелаго или вынужденнаго,— ясно, что не одна привычка и необходимость внушали ихъ, необходимость давала только поводъ, вншнее начало, но, какъ скоро эта работа начиналась, Блинскій весь уходилъ въ нее и работалъ быстро, съ увлеченіемъ, забывая все окружающее. Это былъ импровизаторъ, преображавшійся въ минуту вдохновенія,— хотя бы оно вызывалось привычкой и необходимостью.
‘Надобно было взглянуть на Блинскаго въ т минуты, когда онъ писалъ что-нибудь, въ чемъ принималъ живое, горячее участіе,— разсказываетъ Панаевъ…— Лицо и- глаза его горли, перо съ необыкновенною быстротою бгало по бумаг, онъ тяжело дышалъ и безпрестанно отбрасывалъ въ сторону исписанный полулистъ. Онъ обыкновенно писалъ только на одной сторон полулиста, чтобы не останавливаться въ ожиданіи, покуда просохнутъ чернила…
‘Сколько разъ заставалъ я его въ такія минуты и смотрлъ на него незамчаемый имъ, если же онъ оборачивался и взглядывалъ на меня, прежде нежели я уходилъ, онъ безъ церемоніи говорилъ мн:
‘— Извините меня, Панаевъ… Видите, я занятъ.
‘Онъ откладывалъ на минуту перо и прикладывалъ руку въ голов. Я какъ теперь вижу его въ этомъ положеніи’…
Панаевъ разсказываетъ, какъ утомляли физически Блинскаго эти работы и какъ тяготила его, наконецъ, необходимость писать о пустякахъ и невозможность говорить о томъ, что длалось его настоящимъ, глубокимъ интересомъ,— о чемъ мы сейчасъ читали слова самого Блинскаго.
‘Одинъ разъ,— говоритъ Панаевъ,— я засталъ Блинскаго ходящимъ по комнат въ волненіи и съ усиліемъ махающимъ правою рукою.
‘— Что это съ вами?— спросилъ я его.
‘— Рука отекла отъ писанья… Я часовъ восемь сряду писалъ, не вставая. Говорятъ, я самъ виноватъ, потому что откладываю писанье свое до послднихъ дней мсяца. Можетъ быть, это отчасти и правда, но взгляните, Бога ради, сколько книгъ мн присылаютъ… и какія еще книги — посмотрите: азбуки, грамматики, сонники, гадальныя книжонки! И я долженъ непремнно хоть по нскольку словъ написать объ каждой изъ этихъ книжонокъ!…
‘Онъ остановился на минуту, тяжело вздохнулъ и продолжалъ:
‘— Да, и еслибы знали вы, какое вообще мученіе повторять зады, твердить одно и то же — все о Лермонтов, Гогол и Пушкин, не смть выходить изъ опредленныхъ рамъ — все искусство да искусство! Ну, какой я литературный критикъ!— Я рожденъ памфлетистомъ,— и не смть пикнуть о томъ, что накипло въ душ, отчего сердце болитъ!’ {Воспом., тамъ же, стр. 362—363.}
Въ это время Блинскій пристрастился къ картамъ — конечно, не ради картъ: игралъ онъ плохо, всего чаще проигрывался, но карты доставляли ему средство забывать на время обо всемъ, что его угнетало. Онъ продолжаетъ разсказъ о своей работ и своемъ отдых:
‘…Отработался, я два-три дня у меня болитъ рука-гвидъ бумаги и пера наводитъ на меня тоску и апатію, дую себ въ преферансъ (подлый и филистерскій вистъ я уже презираю — это прогрессъ), ставлю ремизы страшные, ибо и игру знаю плохо и горячусь, какъ сумасшедшій — на млокъ я долженъ рублей около 300, а переплатилъ мсяца въ два (какъ началъ играть въ преф.) рублей 150—благородная, братецъ, игра преферансъ! Я готовъ играть утромъ, вечеромъ, ночью, днемъ, не сть и играть, не спать и играть. Страсть моя въ преф. ужасаетъ всхъ, но страсти нтъ: ты поймешь, что есть’…
И онъ опять говоритъ о своихъ душевныхъ тревогахъ, и серьзно, и съ горькою шуткой. Мысль о деревенскихъ друзьяхъ, къ которымъ ему такъ хотлось тогда отправиться, давала ему отраду на мгновеніе, но потомъ снова овладла имъ тоска:
‘…Надеждъ на жизнь никакихъ, ибо фантазія уже не тшитъ, а дйствительность глубоко понята. Какъ тутъ — будь безпристрастенъ — прочесть что-нибудь для себя? А, Боже мой, сколько бы надо прочесть-то! Но полно тшить себя завтраками — я ничего не прочту. Я — Прометей въ каррикатур: ‘О. З.’ — моя скала, Кр.— мой коршунъ. Мозгъ мой сохнетъ, способности тупютъ, и только —
Печаль минувшихъ дней
Въ моей душ чмъ старй, тмъ сильнй.
Мн стыдно вспомнить, что нкогда я думалъ видть на голов моей терновый внокъ страданія, тогда какъ на ней былъ просто шутовской колпакъ съ бубенчиками. Какое страданіе, если стишонки Красова и — — были фактомъ жизни и занимали меня какъ вопросы о жизни и смерти? Теперь иное: я не читаю стиховъ (и только перечитываю Лерм., все боле и боле погружаясь въ бездонный океанъ его поэзіи), иногда случится пробжать ст. Фета или Огарева, я говорю: ‘оно хорошо, но какъ же не стыдно тратить времени и чернилъ на такіе вздоры?’
‘Къ довершенію всхъ этихъ пріятностей, у меня лежитъ на стол прекрасное стихотвореніе г. Оже, котораго послдняя рима есть 830 рублей ассигн., да другихъ долговъ и должишекъ, не терпящихъ отсрочки, есть сотъ до семи… Это просто оргія отчаянія, и я иногда смюсь надъ своимъ положеніемъ’…
Подписка на журналъ шла лучше, чмъ въ 1842, но все-таки подписчиковъ было меньше, чмъ у ‘Библ. для Чтенія’. ‘Пиши для россійской публики! Гоголя сочиненія идутъ тихо: честь и слава бараньему стаду, для котораго и Булгаринъ съ братіею все еще высокіе геніи!’ — ‘Многое бы хотлось сказать теб,— говоритъ дальше Блинскій,— да что — ты и такъ знаешь все’.
Кончивъ съ личными вопросами, Блинскій говоритъ въ своемъ длинномъ письм о литературныхъ и другихъ новостяхъ ихъ круга. Онъ получилъ новыя извстія или слухи о философскомъ друг: ‘говорятъ’ онъ былъ изъ Д. {Дрездена.} перехать въ Базель — это глубоко меня огорчило’. Послдняя переписка между ними оживила въ Блинскомъ прежнюю дружбу и онъ снова очень цнитъ философскаго друга {Въ конц 1842 или начал 1843, запрещены были ‘Deutsche Jahrbcher’, перенесенныя незадолго передъ тмъ въ Дрезденъ.}.
Обращаясь въ литературнымъ новостямъ, Блинскій восхищается статьей ‘Дилеттантизмъ въ наук’ {Статья первая, въ ‘Отеч. Зап.’ 1848, кн. 1, Науки, стр. 31—42.}, но вмст съ тмъ вооружается противъ ея автора. Для объясненія слдующей цитаты, надо припомнить, что этотъ авторъ окончилъ тогда свои перезды по Россіи, поселился въ іюл 1842 въ Москв, и тамъ, между прочимъ, встртился съ славянофилами. Г-нъ вовсе не былъ наклоненъ къ славянофильству съ его тогдашними аттрибутами, особенно мистическими, но онъ (а сначала также и Грановскій) сблизился съ нкоторыми изъ славянофиловъ потому, что видлъ въ нихъ (т.-е. не въ ‘Москвитянин’, а въ собственныхъ славянофилахъ) оригинальное умственное явленіе, которымъ и заинтересовался какъ новымъ фактомъ общественной жизни. Въ славянофильств встртилъ онъ крайнее противорчіе своему собственному взгляду, но противорчіе было защищаемо съ умомъ и ловкостью, съ упорствомъ, доходившимъ до настоящаго фанатизма, которые возбуждали его самого, давали пищу его собственной мысли и остроумію. Онъ любилъ встрчаться и спорить съ братьями Киревскими, съ Хомяковымъ, Самаринымъ, К. Аксаковымъ о тхъ существенныхъ вопросахъ, гд славянофилы радикально расходились съ ‘западнымъ’ кружкомъ. Все это были, какъ говорили они, nos ennemis les amis, или наоборотъ. Дружескія встрчи всегда были вмст съ тмъ постояннымъ диспутомъ и препирательствомъ, особенно между Г-немъ съ одной стороны и Хомяковымъ, Киревскими и г. Самаринымъ — съ другой. Мы напомнимъ извстные разсказы объ этихъ отношеніяхъ ‘западнаго’ кружка съ славянофилами,— особенно разсказы, оставленные самимъ участникомъ этихъ отношеній {См. также біографію Грановскаго, написанную А. В. Станкевичемъ.},— о томъ, какъ мирно сначала встрчались эти партіи. Завязавшіяся между ними отношенія были весьма естественны: об стороны видли другъ въ друг мыслящихъ людей, а это была такая рдкость въ тогдашнемъ обществ, что они возымли весьма понятное любопытство другъ въ другу, на первое время не представлялось еще такихъ столкновеній, которыя длали бы невозможными личныя отношенія, хотя имя Блинскаго уже было для славянофиловъ предметомъ ненависти, личный характеръ почти всхъ противниковъ, напр. Киревскихъ, К. Аксакова и др., былъ вн всякаго возраженія и внушалъ уваженіе. Славянофилы, съ своей стороны, нова не увлеклись черезъ мру самонадянной исключительностью, находили также интересъ въ этомъ личномъ сближеніи.
Но Блинскій не понималъ его. Онъ не былъ такъ податливъ, какъ его другъ, на жирныя отношенія съ людьми, которые были отъявленными врагами его взгляда. Мннія его противниковъ были ему такъ враждебны, что онъ не считалъ возможнымъ никакое примиреніе: онъ искалъ прямой сущности дла, и у него не было бы терпнія на остроумную философскую казуистику, какой въ особенности занимались Г-нъ и Хомяковъ, онъ не находилъ удовольствія въ спор для спора… Разсказываютъ, что Хомяковъ, обладавшій и въ самомъ дл обширной начитанностью, иногда злоупотреблялъ ею въ спор, длалъ цитаты, которыхъ въ данную минуту невозможно было проврить и которыя оказывались фантастическими,— его противникъ не бывалъ на то въ претензіи, принималъ это добродушно, какъ полемическую изворотливость, смлость или шутку,— но на другихъ, и на Блинскаго, эти пріемы оказывали совсмъ иное впечатлніе… Наконецъ, Г-нъ повидимому находилъ въ славянофильств и долю врнаго, чего тогда недоставало взгляду ‘западному’, и что нсколько поздне вошло въ его собственный образъ мыслей въ вид немного соціалистически окрашеннаго представленія объ общин. И во всякомъ случа, славянофильство было интересно Г-ну уже какъ фактъ: ему любопытно было объяснить себ его происхожденіе и развитіе, онъ наблюдалъ его какъ психологическое явленіе. Блинскій не имлъ всхъ этихъ соображеній, и сближеніе Г-на съ славянофилами показалось ему если не шагомъ назадъ, то фальшивымъ шагомъ,— одно время онъ чуть не считалъ своего друга готовымъ перейти въ славянофильство. Должно прибавить еще, что Блинскій, который очень мало способенъ былъ удержаться на отвлеченныхъ діалектическихъ преніяхъ, свелъ бы ихъ тотчасъ на прямые и рзкіе факты, гд споръ былъ бы безполезенъ и почти невозможенъ по крайности противорчія. Притомъ, Блинскій не думалъ тогда раздлять славянофильства отъ ‘Москвитянина’, съ которымъ въ это самое время враждовалъ, и, наконецъ, онъ просто не врилъ въ примиреніе столь противорчащихъ мнній — и послдствія показали, что онъ былъ правъ.
Блинскій уже скоро обратилъ вниманіе на этотъ предметъ, и еще въ ноябр 1842 писалъ Г-ну письмо (намъ неизвстное), вроятно касавшееся отношеній съ московскими врагами. Г-нъ, на котораго оно произвело впечатлніе крайности и фанатизма, отвчалъ письмомъ (также намъ неизвстнымъ), которое упоминаетъ Блинскій въ томъ же письм къ Боткину отъ 6 февраля,— и упоминаетъ съ досадой: очевидно, что Г-нъ говорилъ о славянофилахъ, и въ примирительномъ смысл.
Должно впрочемъ сказать, что и въ пору наибольшаго сближенія съ славянофильствомъ московскіе друзья Блинскаго не думали о возможности искренняго примиренія. Еще въ конц 1842, они замчали, что славянофильство принимаетъ видъ мрачнаго, нетерпимаго фанатизма. Впослдствіи они увидли наглядные его примры.
Возвращаемся въ письму Блинскаго. Слдующая цитата не лишена крайне энергическихъ выраженій, которыхъ не считаемъ удобнымъ приводить, но читатель увидитъ однако, какъ далеко шла антипатія Блинскаго.
‘Скажи Г.,— пишетъ Блинскій въ томъ же письм 6 февраля,— что его ‘Дил. въ н.’ — статья до нельзя прекрасная — я ею упивался и безпрестанно повторялъ: вотъ какъ надо писать для журнала. Это но порывъ и не преувеличеніе — я уже не увлекаюсь и умю давать всъ моимъ хвалебнымъ словамъ. Повторяю, статья его чертовски хороша, но письмо его ко мн меня опечалило {Это — письмо, о которомъ мы сейчасъ говорили.} — отъ него попахиваетъ умренностію и благоразуміемъ житейскимъ, т.-е. началомъ паденія и гніенія (я требую отъ тебя, чтобы ты далъ ему въ руки это мое письмо). Онъ толкуетъ, что г. X.— удивительный человкъ, что онъ, правда, лежитъ по уши въ грязи, но — видишь ты — и страдаетъ отъ этого. А. въ чемъ выражается это страданіе? въ болтовн, въ семинарскихъ диспутахъ pro и contra. Я знаю, что X.— человкъ неглупый, много читалъ и вообще образованъ, но онъ не надулъ бы меня своею діалектикою, а заставилъ бы вспомнить эти стихи В. (Barbier), взятые Лери, эпиграфомъ къ своему стихотв. ‘Не врь себ’:
Que nous font aprиs tout les vulgaires abois
De tous ces charlatans, qui donnent de la voix,
Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase,
Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?
X.— это изящный, образованный, умный И. А. Хлестаковъ, человкъ безъ убжденія — человкъ безъ царя въ голов’…
Блинскому чрезвычайно понравилась упомянутая нами прежде статья Боткина о нмецкой литератур въ 1-й кн. ‘Отеч. Записокъ’ 1843, гд Боткинъ изображалъ положеніе философскихъ партій въ Германіи и высказалъ сочувствіе къ молодому гегеліянству. Блинскому нравилась и статья Боткина о томъ же предмет во 2-ой книг ‘Отеч. Записокъ’, гд между прочимъ изложено было по новымъ изслдованіямъ развитіе миа о Промете, который очень интересовалъ Блинскаго. Но онъ совтуетъ Боткину ‘бросить Ртшера’, о которомъ также говорится въ этой стать, по поводу выходившихъ тогда ‘Abhandlungen zur Philosophie der Kunst’. Блинскій окончательно разочаровался въ Ртшер. ‘Это, братъ, пшка,— говоритъ онъ: — его умъ — пріобртенный изъ книгъ. Вагнеровская натуришка такъ и пробивается сквозь его натянутую ученость. На Руси онъ былъ бы Шевыревымъ’. Боткинъ писалъ ему, что въ немъ развивается антипатія къ нмцамъ: Блинскій этимъ до крайности доволенъ — ‘не могу говорить объ этомъ, ибо это отвращеніе во мн дошло до болзненности’.
Такъ переставились теперь прежнія сочувствія и вражда. Какъ прежде высокое понятіе о ‘нмцахъ’ утверждалось на томъ, что нмцы считались націей ‘абсолютной’ и основанная ими философія была абсолютная философія и пр., такъ теперь отвращеніе къ нмцами было отвращеніемъ въ философскому резонрству, не знавшему жизни, но заявлявшему высокомрное притязаніе ршать ея вопросы {Эта вра въ ‘абсолютность’ нмецкой философіи не была наивностью однихъ русскихъ гегеліянцевк это была вра самой нмецкой школа Гегеля. Авторъ статей о ‘Дилеттантизм’ говоритъ о формалистахъ науки, которыхъ такъ много было въ гегелевской школ, именно въ ея правой сторон: ‘Неизлечимо-отчаянное положеніе ихъ состоитъ въ ихъ чрезвычайномъ довольств (тмъ, что уже есть въ гегеліянской книг), они со всмъ примирились, ихъ взглядъ выражаетъ спокойствіе, немного стеклянное, но невозмущаемое изнутри, имъ осталось почивать и наслаждаться, прочее все сдлано или сдлается само собою. Имъ удивительно, о чемъ люди хлопочутъ, когда все объ яснено, сознано и человчество достигло абсолютной формы бытія — что доказано ясно тмъ, что современная философія есть абсолютная философія, ‘наука всегда является тождественною эпох — но какъ ея результатъ, т.-е. по совершеніи въ бытіи. Для нихъ такое доказательство неопровержимо, фактами ихъ не смутишь — они пренебрегаютъ ими’ (какъ ‘случайностью’). Авторъ прибавляетъ: ‘Это не выдумка, а сказано въ Байергоферовой ‘Исторіи философіи (Die Idee und Geschichte der Philosophie, von Bayerhoffer. Leipzig 1838, послдняя глава)’, см. ‘Отеч. Зап.’ J848, кн. 12, стран. 68—69.
Блинскій, читая это, долженъ былъ ясно вспоминать свою собственную философію 1839—40 года.}. Рядомъ съ этимъ выросло увлеченіе ненавистными прежде французами, въ которыхъ было столько стремленія къ освобожденію жизни отъ устарлыхъ. формъ, въ отрицанію этихъ формъ не только теоретическому, но и практическому…
Незадолго передъ тмъ вернулся изъ Берлина Б-въ, ставшій тамъ ревностнымъ партизаномъ новаго шеллингизма, Блинскій, съ своей тогдашней точки зрнія, не могъ этому сочувствовать… Мы видли, съ какой страстностью и нетерпимостью Блинскій высказывалъ и защищалъ свои новые взгляды, и понятно, что прежніе друзья не только не могли теперь сойтись, но что встрча ихъ могла быть только непріязненная. Такова, она дйствительно и была: разногласіе мнній, столкновеніе характеровъ обнаружилось съ перваго свиданія. Въ письм къ Боткину Блинскій говоритъ о прежнемъ друг крайне враждебно…
Опускаемъ еще нсколько подробностей того мрачнаго настроенія, какое выражено и въ начал этого письма. Въ конц письма Блинскій посылаетъ поклоны московскимъ друзьямъ (ихъ было не мало: Грановскій, Кетчеръ, М. О. Щепкинъ, Дмитрій Щепкинъ, Галаховъ, Брасовъ, Лангеръ, Кольчугинъ и пр.), и прибавляетъ, между прочимъ: ‘крпко пожми руку Г. и скажи ему, что я хоть и побранился съ нимъ, но люблю его тмъ не мене’.
Въ нашемъ матеріал было два письма (отъ 23 февраля и 8 марта), писанныхъ Блинскимъ къ деревенскимъ друзьямъ, къ которымъ онъ такъ стремился. Оба письма, полушутливыя, полусерьзныя, исполнены самой теплой привязанности къ ихъ семейному кругу, гд онъ не разъ видлъ къ себ много сочувствія. Въ первомъ изъ этихъ писемъ онъ разсказываетъ о своихъ длахъ и своемъ настроеніи съ тми подробностями, которыя знакомы намъ изъ предыдущаго письма къ Боткину. Изъ второго письма приводимъ нсколько цитатъ. Въ начал Блинскій говоритъ о томъ, какъ тяжела была ему невозможность увидться съ деревенскими друзьями:
‘…Невозможность увидться съ вами отбила мн сильной нравственной горячки. Васъ не должно это ни удивлять, ни казаться вамъ загадкою… Страстность составляетъ преобладающій элементъ моей прекрасной души. Эта страстность — источникъ мукъ и радостей моихъ, а такъ какъ, притомъ, судьба отказала мн слишкомъ во многомъ, то я и не умю отдаваться въ половину тому немногому, въ чемъ не отказала она мн. Для меня и дружба къ мужчин есть страсть, и я бывалъ ревнивъ въ этой страсти… Я самъ недавно только созналъ въ себ эту сторону и въ ней увидлъ причину многихъ моихъ глупостей, дорого стоявшихъ мн. Нтъ несчастне людей, подобныхъ мн, пока они не найдутъ, въ религіозныхъ убжденіяхъ, прочной точки опоры для своей жизни… Такіе люди — вчные мучители самихъ себя и всегда въ тягость особенно тмъ, кого они больше другихъ любятъ, и кто бы больше другихъ былъ расположенъ принимать въ нихъ участіе. Во мн всегда была глубокая жажда, мучительный голодъ умственной дятельности, и есть способность къ ней, но не было для нея ни пищи, ни почвы, ни сферы. Страстныя души, въ такомъ положеніи, длаются добычею собственной фантазіи и силятся создать для себя дйствительность вн дйствительности. Чувство длается альфою и омегою жизни’….
Онъ вспоминаетъ о Донъ-Кихот. Это — личность благородная, но которой дятельность растетъ на почв фантазіи, а не дйствительности. Даже священная потребность любви къ женщин иметъ пошлое осуществленіе, если корень ея не вросъ глубоко въ почву дйствительности:
‘Въ нашей общественности особенно часты примры разочарованнаго, охладвшаго чувства, которое, перегорвъ въ самомъ себ, вдругъ потухаетъ безъ причины: этому причастны даже высокія и глубокія натуры — ссылаюсь на Пушкина. Гд, въ чемъ причина этого явленія?— въ общественности, въ которой все человческое является безъ всякой связи съ дйствительностію, которая дика, грязна, безсмысленна, но на сторон которой еще долго будетъ право силы, Обращаюсь въ себ, какъ’представителю страстныхъ душъ. Дайте такому человку сферу свойственной его способностямъ дятельности,— и онъ переродится…, но эта сфера… да, вы понимаете, что ея негд взять. Этой сферы и теперь для меня нтъ и никогда, никогда не будетъ ея для меня, но уже и то было великимъ шагомъ для меня, что я созналъ и понялъ это… Сердце человка, особенно пожираемаго огненною жаждою разумной дятельности безъ удовлетворенія, даже безъ надежды на удовлетвореніе этой мучительной жажды,— сердце такого человка всегда боле или мене подвержено произволу случайности — ибо пустота, вольная или невольная, можетъ родить другую пустоту,— и я меньше, чмъ кто другой, могу ручаться въ будущемъ за свою изрдка довольно сильную, но чаще расплывающуюся натуру, но я за одно уже смло могу ручаться — это за то, что еслибы Богъ снова излилъ на меня чашу гнва своего и, какъ египетскою язвою, вновь поразилъ меня этою тоскою безъ выхода, этимъ стремленіемъ безъ цли, этимъ горемъ безъ причины, этимъ страданіемъ, презрительнымъ и унизительнымъ даже въ собственныхъ глазахъ,— я уже не могъ бы выставлять наружу гной душевныхъ ранъ и нашелъ бы силу навсегда бжать отъ тхъ, кто могъ бы оскорбить или встревожить мой позоръ. Я и прежде не былъ чуждъ гордости, но она была парализирована многими причинами, въ особенности же романтизмомъ и религіознымъ уваженіемъ въ такъ-называемой ‘внутренней жизни’ — этимъ исчадіемъ нмецкаго эгоизма и филистерства’…
Быть можетъ, это воспоминаніе навело Блинскаго на тему эгоизма — въ конц того же письма. Въ слдующемъ разсужденіи любопытно мнніе о Гте, въ которомъ Блинскій восхищался нкогда объективнымъ творчествомъ, но который уже съ 1841 казался ему ‘отвратителенъ какъ личность’.
‘Я теперь много думаю объ эгоизм. Это интересный предметъ для изслдованія. Духъ тьмы и злобы есть никто иной, какъ эгоизмъ. Когда эгоизмъ является въ собственномъ своемъ вид — онъ просто гадокъ, или просто страшенъ, какъ враждебная для другихъ сила, но онъ не обольстителенъ, и никого не соблазнитъ, а всхъ отвратитъ отъ себя. Опасне бываетъ эгоизмъ, когда онъ добродушно самъ считаетъ себя самоотверженіемъ, внутреннею жизнію. Гте, по моему мннію, былъ воплощеніемъ такого эгоизма. Вникните въ характеръ Эгмонта, и вы увидите, что это лицо играетъ святыми чувствами, какъ предметомъ возвышеннаго духовнаго наслажденія, но они, эти святыя чувства, вн его и не присущны его натур. ‘Какъ сладостна привычка къ жизни’, восклицаетъ онъ, и на это восклицаніе хочется мн воскликнуть ему: ‘какой же ты пошлякъ, о голландскій герой!’ Гофманъ саркастически заставляетъ Бота Мурра цитовать это восклицаніе… Для Эгмонта патріотизмъ не боле, какъ вкусное блюдо на пиру жизни, а не религіозное чувство. Святая натура и великая душа Шиллера, заваленная въ огн древней гражданственности, никогда не могла бы породить такого гнилаго идеала… На созерцаніе эгоистической натуры Гте особенно навела меня статья во. 2 No ‘Отеч. Зап.’ — ‘Гте и графиня Штольбергъ’. Гте любитъ двушку, любимъ ею — и что же? онъ играетъ этою любовью. Для него важны ощущенія, возбужденныя въ немъ предметомъ любви — онъ ихъ анализируетъ, воспваетъ въ стихахъ, носится съ ними, какъ курица съ яйцомъ, но личность предмета любви для него — ничто, и онъ борется съ своимъ чувствомъ и побждаетъ его изъ угожденія мерзкой сестр своей и ‘дражайшимъ’ родителямъ. Двушка потомъ умираетъ,— и ни одинъ стихъ Гте, ни одно слово его во всю остальную жизнь его не напомнило о милой, поэтичной Лили, которая такъ любила этого великаго эгоиста. Вотъ онъ — идеализированный, опоэтизированный, холодный эгоизмъ внутренней жизни, который дорожитъ только собою, своими ощущеніями, не думая о тхъ, кто возбудилъ ихъ въ немъ… Итакъ, самый опасный эгоизмъ есть тотъ, который принимаетъ на себя личину любви и добродушно убжденъ, что онъ — самая возвышенная, самая эирная любовь. Кто любятъ все, тотъ ничего не любитъ, ибо все граничитъ съ ничто. Такъ Гте любилъ все, отъ ангела въ неб до младенца на земл и червя въ мор, и потому не любилъ ничего.
И въ мір все постигнулъ онъ,
И ничему не покорился!
сказалъ о немъ Жук., не думая, чтобы въ этой похвал заключалось осужденіе Гте. Переписка его съ ‘милою Августою’ Шт. смшна до крайности. Какая сантиментальность — точно сладкій нмецкій супъ! ‘Разинь, душенька, ротикъ — я положу теб конфетку’ — такъ и твердитъ онъ Август, а та, на старости лтъ сошедши съ ума, вздумала обращать его къ піетизму. Можетъ быть, я ошибаюсь на этотъ счетъ, но Богъ съ нимъ, съ этимъ Гте: онъ великій человкъ, я благоговю передъ его геніемъ, но тмъ не мене я терпть его не могу. Недавно прочелъ я его ‘Германа и Доротею’ — какая отвратительная пошлость!’…
Въ конц письма онъ говоритъ, что у него въ сущности и не было еще настоящаго сильнаго чувства, а теперь оно и страшно, хотя онъ и не сказалъ бы, что не желаетъ его. ‘Что бы я съ нимъ сталъ длать, съ моею дряблою душою, съ моимъ дряннымъ здоровьемъ, моею бдностью и моею совершенною расторженностію съ обществомъ?’… Затмъ онъ продолжаетъ:
‘Натура моя не чужда акта отрицанія, и я перешелъ черезъ нсколько моментовъ его, но отказаться отъ желанія счастья, котораго невозможность такъ математически ясна для меня,— еще нтъ силъ, и, сохрани Богъ, если не станетъ ихъ на совершеніе этого послдняго и великаго акта. Вы читали Horace? Помните Ларавиньера?— вотъ человкъ и мужчина. Но какъ трудно сдлаться такимъ человкомъ, право трудне, чмъ уподобиться Гте. Право, простыя добродтели человка выше и трудне блестящихъ достоинствъ генія’.
На другой день (9 марта) Блинскій писалъ въ Боткину. Еще прежде онъ настоятельно звалъ Боткина пріхать въ Петербургъ, и теперь все ожидалъ его прізда. ‘И вотъ я жду тебя съ часу на часъ,— пишетъ онъ,— возвращаясь поздно домой, по обыкновенію продувшись въ преферансъ, подымаю голову вверхъ и съ біеніемъ сердца ожидаю, что окна мои освщены, и каждый разъ ничего не вижу въ нихъ, кром тьмы кромшной. Входя въ комнаты, быстро озираю столы — нтъ ли письма, и кром ненавистной литературщины ничего не вижу на нихъ’… Предыдущее письмо показываетъ, почему нуженъ былъ ему его другъ: Блинскій былъ въ томъ возбужденномъ и тревожномъ состояніи, въ которомъ присутствіе друга было ему необходимо, какъ средство успокоиться. Но Боткину теперь нельзя было пріхать,— между прочимъ, кажется, и потому, что въ это время заняла его новая ‘исторія’, которая въ томъ же году окончилась для Боткина очень страннымъ и надолго тягостнымъ образомъ… Само собою разумется, что Блинскій тотчасъ былъ поставленъ въ извстность о новыхъ интересахъ своего друга, которые потомъ нсколько разъ и подробно обсуждаются въ ихъ переписк.
Блинскій очень тревожился, получилъ ли Боткинъ большое письмо его, къ которому приложено было письмо заграничнаго друга. ‘Еслибы ты получилъ его, ты могъ бы, и не видвшись со мною, вложить персты свои въ раны мои, впрочемъ и безъ того извстныя теб хорошо. Главное скверно то, что письмо это написалось отъ души и притомъ для тебя много интереснаго было бы, въ письм Б., и оно теперь погибло для обоихъ насъ’… Впослдствіи объяснилось, что письмо это не пропало и было получено Боткинымъ {Здсь разумется, вроятно, письмо Блинскаго отъ 6 февраля, но письма заграничнаго друга въ нашемъ матеріал не было.}.
Наконецъ, замтимъ отзывъ объ одной стать ‘Отеч. Записокъ’. ‘Статья ‘Романтики’ неудовлетворительна въ цломъ — чувствуется, что не все сказано, но выраженіе, языкъ, слогъ — просто… до отчаянія доводитъ — зависть возбуждаетъ и писать охоту отбиваетъ’. Блинскій разуметъ здсь вторую статью о ‘Дилеттантизм въ наук’, имвшую частное заглавіе ‘Дилеттанты-романтики’ {‘Отеч. Зап.’ 1843, кн. 3, Науки, стр. 27—40.}.
Длинное письмо, начатое 31 марта, наполнено бесдой о литературныхъ предметахъ, и новостями изъ дружескаго круга.
‘То, что ты забылъ увдомить меня о полученіи письма моего, съ приложеннымъ къ нему письмомъ Б., можно простить только сумасшедшему или влюбленному, но какъ ты, слава Аллаху, и то и другое вмст — то я и не сержусь на тебя’…
Упомянутая новая ‘исторія’ его друга шла несовсмъ удовлетворительно, и Блинскій предвидитъ, что если она будетъ и продолжаться также, то не общаетъ хорошаго конца, но все-тки онъ завидуетъ Боткину, или его чувству,— ‘ибо питать какое бы то ни было чувство, какой бы то ни былъ интересъ все же лучше, чмъ въ тоск, апатіи, съ холоднымъ отчаяніемъ убивать время на преферансъ, ставить ремизы, проигрывать послднія деньжонки, бситься, дойти до мальчишескаго малодушія, сдлаться притчею во языцхъ’.
Къ его тяжелому расположенію духа присоединялось теперь еще то, что въ послднее время ему начинаетъ больше и больше измнять здоровье. Оно и всегда было плохо, но теперь все чаще повторяются жалобы на здоровье, онъ началъ лечиться — ‘страхъ физическихъ мученій заставляетъ искать средствъ помощи, и я лечусь гидропатіею — прю въ паровой ванн, а потомъ леденю въ холодной, а тамъ костеню подъ дождемъ и д^шею’. Дальше онъ замчаетъ, что его гидропатъ находилъ у него біеніе сердца — предоставляемъ спеціалистамъ судить, насколько при біеніи сердца полезно было ‘леденть и костенть’.
Журнальныя дла также шли плохо, онъ опять жалуется на цензуру:
‘Статья моя о Держ. страшно искажена {Говорится, конечно, о 2-й стать въ 3-й книг ‘Отеч. Записокъ’. О подобной же судьб первой статьи упоминалось выше.}, но объ этомъ когда-нибудь посл. Чортъ возьми вс наши статьи, да и всхъ насъ съ ними’…
Въ такое отчаяніе приводили Блинскаго цензурныя крушенія его статей.
Ему очень нравится новая статья Боткина о нмецкой литератур. ‘Славная статья, она понравилась мн больше всхъ прежнихъ твоихъ статей, можетъ быть потому, что ея содержаніе ближе въ сердцу моему’. Это была статья въ 4-й книг ‘Отеч. Зап.’, посвященная разбору ‘Парижскихъ писемъ’ Гуцкова. Въ книг этой Гуцковъ хотлъ дать изображеніе политической жизни, общественности, нравовъ Парижа, очерки французской литературы. Статья Боткина, написанная дйствительно хорошо и съ знаніемъ дла, относилась очень строго къ мелочной точк зрнія Гуцкова и въ его непониманію французской жизни. Блинскій очень доволенъ разборомъ, высказывавшимъ точку зрнія на французскія отношенія, какая вообще принималась теперь кружкомъ, ему хотлось, чтобы такимъ же образомъ досталось и ненавистному для него Ртшеру.
‘Не было человка пишущаго,— говоритъ онъ — который бы такъ глубоко оскорбилъ меня своею пошлостію, какъ этотъ нмецкій Шевыревъ… Ртшеръ въ отношеніи въ Гегелю есть тотъ человкъ въ ‘Разъзд’ Гоголя, который, подцпивъ у другого словечко ‘общественныя раны’, повторяетъ его, не понимая его значенія. Хорошъ былъ Гуцковъ у G. S. (Гуцковъ между прочимъ описывалъ свое свиданіе съ Ж. Зандъ) — вотъ семинаристъ-то!’…
Онъ потомъ еще разъ возвращается въ стать Боткина:
‘Все перечитываю статью твою — прелесть! Будь литература на Руси выраженіемъ общества, а слд. и потребностію его, будь хоть сколько-нибудь человческая цензура, ты… выучился бы писать скоро и бгло, и, написалъ бы горы. Безъ этого — голодъ, одинъ голодъ научитъ писать скоро и много. Ты довольно обезпеченъ, чтобъ не бояться голода, и потому считаешь себя неспособнымъ въ скоро- и много-писанію. Въ несчастію, судьба слишкомъ развила во мн эту несчастную способность’…
Французская литература все больше и больше интересуетъ Блинскаго: здсь онъ находитъ всего больше сочувственнаго по тмъ вопросамъ, которые,получили для него господствующее значеніе,— по вопросамъ общественной жизни и нравственности. Мы упоминали объ его энтузіазм въ Занду, почти равный восторгъ возбуждали въ немъ нкоторые писатели соціальной школы.
‘Сейчасъ кончилъ 1-ю часть исторіи Louis Blanc {Histoire des Dix Ans.},— пишетъ онъ въ томъ же письм.— Превосходное твореніе! Для меня оно было откровеніемъ… Личность Луи-Блана возбудила во мн благоговйную любовь. Какое безпристрастіе, благородство, достоинство, сколько поэзіи въ мысляхъ, какой языкъ!..’
Впослдствіи, Луи-Бланъ гораздо меньше понравился, даже во многомъ очень не понравился Блинскому, когда онъ прочелъ нкоторыя мннія Луи-Блана въ его исторіи революціи.
Блинскій посылалъ Боткину появившуюся тогда пародію ‘Братьевъ разбойниковъ’ Пушкина, ему хотлось, чтобы эта пародія распространилась въ Москв, по полемическимъ соображеніямъ… Вражда къ ‘Москвитянину’ была неизмнна, и на Блинскаго произвелъ непріятное впечатлніе слухъ, что Грановскій согласился дать свою статью въ этотъ журналъ.
‘Слышалъ я, что Грановскій далъ… (въ ‘Москвитянинъ’) статью: можетъ быть, онъ (Гр.) и хорошо сдлалъ, только я этого не понимаю, впрочемъ, у всякаго свой образъ мыслей, и у насъ въ Петербург многіе литераторы не гнушаются печататься въ ‘Пчел’ и ‘Маяк’:— почему же московскимъ гнушаться печататься въ ‘Москвитянин’: вдь ‘Моск.’ немногимъ чмъ хуже {Въ подлинник боле сильное выраженіе.} ‘Пчелы’ и ‘Маяка’…
Грановскій дйствительно далъ въ ‘Москвитянинъ’ свою статью {‘Начало прусскаго государства’ см. въ Сочин., т. II, стр. 265 и слд.}, которой добивался отъ него Погодинъ, окруженный натянутыми отношеніями въ университет, Грановскій не хотлъ своимъ отказомъ давать липшихъ поводовъ въ дрязгамъ. Но Блинскій судилъ иначе: Грановскому слдовало ‘гнушаться’ участія въ этомъ журнал. Блинскій долго не забылъ этого случая, который казался ему непростительной неразборчивостью, холодностью къ длу своей стороны.
Въ конц 1842 или начал 1843, Блинскій познакомился съ г. Тургеневымъ, и вскор очень къ нему привязался: въ кругу его друзей прибавлялось новое лицо, вносившее новыя оригинальныя черты въ его интересы и содержаніе. Приводимъ изъ переписки отзывы Блинскаго объ этомъ первомъ знакомств его съ г. Тургеневымъ.
Въ нашемъ матеріал въ первый разъ упоминается о ‘недавнемъ’ знакомств съ г. Тургеневымъ въ феврал 1843. Ихъ познакомилъ нкто Зин-въ, котораго Блинскій зналъ раньше и очень цнилъ. Вскор это было уже короткое знакомство, и въ письм къ Боткину, отъ 31 марта, Блинскій нсколько разъ возвращается къ этому знакомству, очевидно, его заинтересовавшему:
‘Т-въ очень хорошій человкъ, и я легко сближаюсь съ нимъ. Въ немъ есть злость, и жолчь, и юморъ, онъ глубоко понимаетъ Москву и такъ воспроизводитъ ее, что я пьяню отъ удовольствія… Т. немного нмецъ, въ томъ смысл, какъ и Б… Что за натура — З.! Мы вс — дрянь передъ нимъ’…
‘Воспроизведеніе Москвы* должно относиться къ нкоторымъ московскимъ литературнымъ кружкомъ, которые г. Тургеневъ уже тогда зналъ. ‘Нмцемъ’ онъ былъ вроятно потому, что еще не такъ давно вернулся изъ Берлина, гд также былъ адептомъ нмецкой философіи. Блинскому пріятно было встртить въ Тургенев самостоятельный взглядъ на вещи и людей, который въ основныхъ предметахъ былъ сходенъ съ его мнніями, но иногда и очень противорчилъ имъ въ подробностяхъ и особенно въ сужденіяхъ о людяхъ. Блинскій тмъ больше интересовался его мнніями.
‘Я нсколько сблизился съ Т-вымъ,— говоритъ онъ въ другомъ мст того же письма.— Это человкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человкъ. Бесда и споры съ нимъ отводили мн душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всемъ соглашаются съ тобою, или если противорчатъ, то не доказательствами, а чувствами и инстинктомъ,— и отрадно встртить человка, самобытное и характерное мнніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Т. много юмору. Я, кажется, уже писалъ теб, что разъ, въ спор противъ меня за нмцевъ, онъ сказалъ мн: да что вашъ русскій человкъ, который не только шапку, да и мозгъ-то свой носитъ на бекрень! Вообще, Русь онъ понимаетъ. Во всхъ его сужденіяхъ виднъ характеръ и дйствительность. Онъ врагъ всего неопредленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ’…
Между прочимъ, Блинскій съ удовольствіемъ услышалъ, что Тургеневъ одинаково съ нимъ думаетъ о Ртшер, котораго онъ теперь такъ возненавидлъ. Ему казались очень врными и]замчанія Тургенева о характерахъ нкоторыхъ близкихъ ему людей,— замчанія, которыя не приходили въ голову ему самому. Вроятно, подъ нкоторымъ впечатлніемъ этихъ бесдъ было то, что Блинскій разсказываетъ о себ:
‘Вообще я теперь больше всего думаю о характерахъ и значеніи близкихъ и знакомыхъ мн людей. Эта наука мн де далась: у меня, воли кто, бывало, прослезится отъ пакостныхъ стишонковъ К-ва, тотъ уже и глубокая натура. Теперь я потерялъ даже смыслъ слова ‘глубокая натура’ — такъ затаскалъ я его. Смшно вспомнить, какъ, пріхавъ въ Пб., я думалъ въ одномъ NN найти все, что оставилъ въ Москв, и дивился глубокости его натуры. Это просто добрая благородная натура, совершенно невинная въ какой бы то ни было сил и глубокости’.
Впрочемъ, Блинскій самъ приходилъ къ этимъ боле правильнымъ заключеніямъ. Вообще наклонность преувеличивать достоинства друзей была, какъ онъ самъ однажды говоритъ, всегдашней чертой его характера, здсь было не одно простодушіе человка, не знающаго людей, но и слдъ его обычнаго идеализма, желаніе видть лучшія стороны человческой природы, нердко оно бывало наивно, но свидтельствовало объ искренности его собственнаго характера. Въ письмахъ его, особенно съ 1842 года, встрчаются замчанія о близкихъ ему людяхъ, уже свободныя отъ идеалистическихъ преувеличеній, большею частію очень мткія, и въ минуту раздраженія очень злыя, но это не закрывало отъ него лучшія стороны характеровъ и не мшало ему продолжать любить бывшія ‘глубокія натуры’.
Письмо отъ 17 апрля было отвтомъ Боткину, который говорилъ Блинскому о своей ‘исторіи’ и обращался къ нему съ самыми теплыми словами. Блинскаго тронуло это обращеніе.
‘Спасибо теб, добрый мой Б.,— пишетъ онъ,— за письмо твое. Оно доставило мн какое-то грустное упоеніе счастія. Оно было такъ неожиданно, и притомъ — быть понятымъ въ своемъ глубочайшемъ страданіи, о которомъ смшно было бы и толковать тмъ, которые сами не видятъ его,— это лучшее и священнйшее, что только можетъ дать дружба. Только ты нсколько преувеличилъ дло, а потому немного и устыдилъ меня. Къ стыду моему я долженъ сознаться, что чужое счастіе глубоко и страдательно потрясаетъ меня, но это только при первомъ извстіи о немъ. Потомъ я уже смотрю на него, какъ на что-то такое, что въ порядк вещей, интересуюсь имъ, люблю его. Теперь мн малйшая подробность твоей исторіи интересна, и займетъ меня живо и пріятно. И потому — пиши, пиши и пиши’…
Затмъ довольно длинное разсужденіе посвящается ‘исторіи’, въ которой были для Блинскаго, да кажется и для самого Боткина, неясные пункты… Блинскій хочетъ помочь ему разршить ихъ, говоритъ о любви романтической и любви дйствительной, ихъ коренномъ различіи, о различіи любви и склонности, и совтуетъ своему другу вглядться въ свое чувство, и если оно серьзно, то понять, что ‘счастье такъ возможно, такъ близко’.
О себ самомъ онъ опять сообщаетъ невеселыя извстія:
‘Журналъ губятъ меня. Здоровье мое съ каждымъ днемъ ремизится, и въ душу вкрадывается грустное предчувствіе, что я скоро останусь безъ шести въ сюрахъ, т.-е. отправлюсь туда, куда страхъ какъ не хочется идти. Жизнь, ничего мн не дала, но люблю жизнь… Вода сначала только помогла мн немного, а потомъ сдлалось мн хуже. Лучше всхъ лекарствъ и водъ на меня подйствовалъ бы отдыхъ и удовольствіе. Вотъ почему мн нужно пріхать въ Москву, къ теб, мсяца на два съ половиною или больше. Я смотрю на эту поздку какъ на мру спасенія отъ врной смерти, или неизбжной жестокой болзни, отъ которой надо будетъ медленно исчахнуть. Если зимняя поздка въ Москву, продолжавшаяся съ проздомъ взадъ и впередъ какихъ-нибудь три недли, оживила меня и физически и нравственно, то какъ же долженъ а поправиться, проведя лто вдали отъ чухонскихъ болотъ, безъ труда и заботы, съ тобою вмст? О, да я воскресъ бы!..
‘…Боже мой, неужели и о такомъ счастіи я не долженъ смть мечтать’.
Еще раньше писалъ онъ, что безденежье навело его на мысль — ‘подняться на аферы’, именно издать одну популярную книжку. Ему долженъ былъ помочь Н-въ: ‘онъ на это золотой человкъ’. Теперь Блинскій опять надялся (хотя плохо), что съ помощью Н-ва достанетъ себ денегъ или отъ книгопродавцевъ, на подрядъ работы, или взаймы. Но изъ слдующаго письма, отъ 30 апрля, оказывалось, что планъ этотъ не удался, денегъ не было.
Оставалась одна надежда — на московскихъ друзей. Они сами это поняли, и въ ма шло дло о присылк денегъ. Отъ 10—11 мая, Блинскій опять пишетъ длинное письмо, посвященное ‘исторіи’ и предполагаемой поздк въ Москву. Боткинъ относительно ‘исторіи’ былъ въ большой нершимости, такъ что и Блинскій боялся высказывать съ своей стороны чего-нибудь положительнаго: ..’ты самъ поймешь, какъ мудрено и страшно ршиться мн моимъ мнніемъ склонить всы твоего ршенія на ту или другую сторону’. О себ самомъ онъ говоритъ: ‘Я болнъ и крпко болнъ, душа моя угнетена трудомъ, заботою и тоскою — мн нуженъ отдыхъ, свобода, бездйствіе (котораго я не помню съ послдней поздки моей въ Москву)’. На другой день онъ пишетъ о томъ же: ‘Мысль, что я ду въ Москву (на пути онъ хотлъ захать и къ деревенскимъ друзьямъ), носятся въ моей голов какъ пріятный сонъ. А только тогда уврюсь въ ея дйствительности, когда петербургская застава исчезнетъ изъ виду, и, какъ узникъ, почуявшій свободу, глубоко, вольно и радостно дохну я свжимъ воздухомъ полей’.
Письмо отъ 24 мая адресовано къ обоимъ друзьямъ, которые помогли Блинскому осуществить желанную поздку.
‘Спасибо вамъ, добрые друзья моя, Б. и Г.! Вы сдлали во истин доброе дло, одолживъ меня. Никогда пріятельская услуга не была такъ кстати.. Я нашелъ доктора, который далъ мн большое облегченіе — это извстный теб, Б., Завадскій. Онъ посадилъ меня на великую діету — и я теперь дышу свободно, я теперь почти здоровъ, въ сравненіи съ обыкновеннымъ моимъ состояніемъ. Но всего этого недостаточно. Преферансъ, нужда въ деньгахъ, скука и журнальная поденьщина обратили бы въ ничто благодтельныя слдствія діеты и леченія. Мн нужно воздуха, свободы, отдыха, far niente,— и я буду все это имть. Я теперь почти счастливъ. Душа плаваетъ въ эмпиреяхъ {Гоголевская фраза.}. Иду по улиц — и каждому встрчному, знакомому и незнакомому, такъ и хочется сказать: а я ду въ Москву!’…
Но ему нужно было еще устроить разныя дла въ Петербург, взять мсто въ дилижанс, и онъ могъ выхать только 2 іюня.
Съ этимъ письмомъ прерывается тотъ біографическій матеріалъ, какой мы имли до сихъ поръ въ переписк Блинскаго съ друзьями, особенно съ Боткинымъ. Переписка его года на три почти прервалась. Съ этого времени до начала 1846 года намъ извстно всего нсколько писемъ къ друзьямъ: только въ сентябр и октябр 1843 велась особая оживленная переписка, предшествовавшая женитьб Блинскаго, и которая не войдетъ въ наше изложеніе.
Выхавши въ начал іюня изъ Петербурга, Блинскій постилъ на дорог своихъ старинныхъ друзей, и затмъ до конца августа прожилъ въ Москв. Здсь былъ цлый кругъ друзей, свиданіе съ которыми должно было доставить ему много отрадныхъ и веселыхъ минутъ. Онъ поселился у Боткина, на извстной Моросейк, здилъ въ Покровское, къ Г-ну, и мало работалъ. Здсь окончательно укрпились дружескія отношенія съ Г-немъ, который видлъ его рзкія односторонности, но высоко цнилъ силу его убжденій, онъ понималъ самую нетерпимость Блинскаго, которая исходила изъ страстной преданности своимъ идеямъ и которой вовсе не было въ такой степени у него самого. Такое же взаимное пониманіе утвердилось и съ Грановскимъ.
Около 1 сентября Блинскій былъ опять въ Петербург. Нсколькими днями раньше пріхалъ туда Боткинъ: его послдняя ‘исторія* пришла къ концу — онъ женился, и вслдъ затмъ, въ начал сентября, ухалъ на нсколько лтъ за границу. Съ этихъ поръ сношенія его съ Блинскимъ почти прекратились: Боткинъ на долго былъ связанъ тяжелыми обстоятельствами своей личной жизни (вскор посл женитьбы онъ разошелся съ своей женой), потомъ занятъ и развлеченъ путешествіемъ, главнымъ литературнымъ плодомъ котораго были извстныя ‘Письма объ Испаніи’. Въ теченіе двухъ-трехъ лтъ друзья помнялись едва нсколькими письмами. Съ другой стороны въ жизни самого Блинскаго произошла существенная перемна.
Живя лтомъ въ Москв, Блинскій сблизился съ особой, которая вскор стала его женой. Важность этого событія для Блинскаго должна быть ясна читателю изъ того, что мы знаемъ о нравственномъ настроеніи Блинскаго за эти годы. Онъ внесъ въ эти отношенія все увлеченіе, какое отличало его характеръ: онъ былъ исполненъ ожиданій — должно было кончиться одиночество, подавлявшее его среди трудной вншней дятельности, онъ ждалъ цлаго переворота въ своей жизни… Сентябрь и октябрь заняты усиленной перепиской съ Москвою, наконецъ, въ начал ноября, Блинскій сталъ семьянинокъ.
У домашняго очага началась для него новая жизнь, съ ея особыми интересами и тревогами, которыя могли быть только его личной заботой… Блинскій продолжалъ много работать, и даже работалъ больше прежняго.

——

Прежде чмъ перейти въ дальнйшему разсказу, мы соберемъ нсколько воспоминаній его друзей, которыя могутъ освтить какъ личный характеръ Блинскаго въ эту пору его жизни, такъ и обстановку его, моральную и вншнюю. Воспоминанія идутъ изъ того ближайшаго круга, который сталъ собираться около Блинскаго съ первой поры его жизни въ Петербург, и если не всегда замнялъ для него отсутствующихъ друзей, то все-таки здсь Блинскій чувствовалъ себя дома, въ любящей его сред. Петербургскій кружокъ Блинскаго не былъ многочисленъ. Мы уже называли нкоторыхъ изъ его пріятелей, какъ Панаевъ, Я-въ, Кульчицкій, П. В. Анненковъ, впрочемъ на долго узжавшій за границу, въ этомъ кружк бывали прежде М. Б. и К-въ, бывалъ одно время Г-нъ, нсколько поздне, Блинскій сблизился съ г. Тургеневыхъ, Некрасовымъ,— возобновилось старое знакомство съ г. Кавелинымъ. Еще поздне къ дружескому кругу Блинскаго присоединились г. Достоевскій, Гончаровъ, Григоровичъ. Въ этомъ кружк завязали дружескія, отношенія Боткинъ, въ свои нердкіе прізды въ Петербургъ, и одинъ изъ старйшихъ московскихъ друзей, К-ръ, прожившій тогда года два въ Петербург (1843—1845), и наконецъ остальные московскіе друзья, когда имъ случалось зазжать въ Петербургъ.
Мы имли уже случай замтить, что при всхъ дружескихъ отношеніяхъ къ Блинскому, почти безъ исключенія глубоко-искреннихъ и очень теплыхъ, не вс люди этого круга могли длить т запросы, какіе волновали Блинскаго, особенно въ первую пору, мы видли, какъ Блинскій тяготился иногда тнь, что въ ближайшемъ кружк не встрчалъ самостоятельныхъ мнній, равносильнаго отвта или отпора, какъ онъ разочаровывался въ людяхъ, которыхъ, впрочемъ, самъ же производилъ въ глубокія натуры и которыя оказывались только добрыми малыми, какъ тянуло его тогда къ Боткину, хотлось говорить съ Г-немъ или Грановскимъ.
Около 1843 года и поздне кружокъ умножился, и между прочимъ людьми, которые представили Блинскому и этотъ, искомый интересъ. Такъ онъ съ удовольствіемъ встртилъ г. Тургенева, который пріятно поразилъ его оригинальностью и независимостью своихъ взглядовъ, такъ самостоятельный складъ мысли и таланта нашелъ онъ у гг. Некрасова, Гончарова, Кавелина и др.
Въ письмахъ Блинскаго мы видли непосредственныя выраженія его личности, проводимыя ниже воспоминанія дополнятъ ихъ впечатлніями его друзей, ближайшихъ свидтелей его дятельности, и познакомятъ съ характеромъ самаго кружк къ тому, что было извстно въ печати, мы могли прибавить воспоминанія, написанныя г. Кавелинымъ, и воспользоваться нкоторыми фактами изъ воспоминаній H. Н. Т-ва, т и другія были написаны для нашего труда. Остановимся, во-первыхъ, на воспоминаніяхъ г. Тургенева {‘Встрча моя съ Блинскимъ’, въ ‘Моск. Встник’ 1860, No 8, ‘Воспоминанія о Блинскомъ’, ‘Всти. Евр.’ 1869, апрль. Послднія перепечатаны, въ ‘Сочиненіяхъ’, изд. 1869, т. I, но статья ‘Моск. Встника’ забыта въ этомъ изданіи. Читатель увидитъ, что многія подробности разсказа вполн совпадаютъ съ тмъ, что мы находимъ въ письмахъ Блинскаго, но слдуетъ исправить нкоторыя хронологическія неточности, напр. о начал знакомства, о женитьб Блинскаго’.}.
Г. Тургеневъ узналъ имя Блинскаго еще во времена ‘Телескопа’, самъ онъ былъ тогда большой романтикъ, и на первый разъ Блинскій произвелъ на него крайне непріятное впечатлніе извстнымъ разборомъ стихотвореній Бенедиктова (которыхъ Блинскій никогда не могъ выносить) — г. Тургеневъ былъ возмущенъ этимъ разборомъ, потому что восхищался Бенедиктовымъ, но прошло нсколько времени, и онъ уже пересталъ читать Бенедиктова. Съ тхъ поръ Блинскій заинтересовалъ его, онъ много слышалъ о Блинскомъ (между прочимъ еще отъ Станкевича, котораго зналъ за-границей въ послдній годъ его жизни), и очень желалъ съ нимъ познакомиться, хотя его и приводили въ недоумніе нкоторыя статьи, писанныя Блинскимъ около 1840 года, т.-е. извстныя статьи консервативно-идеалистическаго направленія. Знакомство произошло, какъ мы видли, въ зиму 1842—1848.
‘Я увидлъ,— разсказываетъ г. Тургеневъ,— человка небольшого роста, сутуловато, съ неправильнымъ, но замчательнымъ и оригинальнымъ лицомъ, съ нависшими на лобъ блокурыми волосами и съ тхъ суровымъ и безпокойнымъ выраженіемъ, которое такъ часто встрчается у застнчивыхъ И одинокихъ людей, онъ заговорилъ и закашлялъ въ одно и тоже время, попросилъ насъ ссть и самъ торопливо слъ на диван, бгая глазами по волу и перебирая табакерку въ маленькихъ и красивыхъ ручкахъ. Одтъ онъ былъ въ старый, но опрятный байковый сюртукъ, и въ комнат его замчались слды любви къ чистот и порядку’.
Разговоръ начался. Блинскій говорилъ много, но безучастно и о вещахъ индифферентныхъ, но мало по малу онъ оживился, поднялъ глаза и все лицо его преобразилось. ‘Прежнее суровое, почти болзненное выраженіе замнилось другимъ: открытымъ, оживленнымъ и свтлымъ, привлекательная улыбка заиграла на его губахъ и засвтилась золотыми искорками въ его голубыхъ глазахъ, красоту которыхъ я только тогда и замтилъ’. Блинскій самъ навелъ разговоръ на упомянутыя выше статьи своего прежняго направленія и съ безжалостной,— г. Тургеневу казалось, даже преувеличенной,— рзкостью осудилъ ихъ, черта,— съ которой мы уже встрчались. Блинскій тяготился воспоминаніемъ объ этихъ статьяхъ, онъ считалъ ихъ не только заблужденіемъ, но вреднымъ заблужденіемъ, и спшилъ устранить память о нихъ при встрч съ новыми людьми, которые могли не знать всей перемны, происшедшей съ тхъ поръ въ его взглядахъ. По поводу этого ‘безжалостнаго’ осужденія прежней ошибки, г. Тургеневъ указываетъ, по личнымъ впечатлніямъ, то свойство Блинскаго, которое мы постоянно видли во всей его біографіи. ‘Блинскій не вдалъ той ложной и мелкой щепетильности эгоистическихъ натуръ, которыя не въ силахъ сознаться въ томъ, что он ошиблись, потому что имъ собственная непогршимость и строгая послдовательность поступковъ, часто основанныя на отсутствіи или бдности убжденій, дороже самой истины. Блинскій былъ самолюбивъ, но себялюбія, но эгоизма въ немъ и слда не было, собственно себя онъ ставилъ ни во что: онъ, можно сказать, простодушно забывалъ о себ передъ тмъ, что признавалъ за истину, онъ былъ живой человкъ,— шелъ, падалъ, поднимался и опять шелъ впередъ какъ живой человкъ. Спшу прибавить, что падалъ онъ только на пути умственнаго развитія: другихъ паденій онъ не испытывалъ и испытать не могъ, потому что нравственная чистота этого — какъ выражались его противники (гд они теперь!) — ‘циника’ была по истин изумительна и трогательна, знали о ней только близкіе его друзья, которымъ была доступна внутренность храма’.
По разсказу г. Тургенева, въ рчахъ Блинскаго не было блеска, онъ охотно повторялъ одн и т же шутки (что бываетъ и въ его письмахъ), смялся мало-мальски острому слову, своему и чужому, въ его словахъ не бывало никакихъ цвтовъ и искусственныхъ эффектовъ, — но когда онъ былъ въ удар и умлъ сдерживать свои нервы… не было возможно представить человка боле краснорчиваго, въ лучшемъ, въ русскомъ смысл этого слова… Это было неудержимое изліяніе нетерпливаго и порывистаго, но свтлаго и здраваго ума, согртаго всмъ жаромъ чистаго и страстнаго сердца и руководимаго тмъ тонкимъ и врнымъ чутьемъ правды и красоты, котораго почти ничмъ не замнишь’.
Въ теченіе зимы, разсказываетъ г. Тургеневъ, онъ видлся съ Блинскимъ нсколько разъ, на Святой онъ ухалъ въ деревню и по возвращеніи опять встртился съ Блинскимъ уже лтомъ, на дач въ Лсномъ {Рчь идетъ вроятно уже о лт 1844 года (cp. ‘В. Евр.’, стр. 700), потому что лто 1843 г. Блинскій прожилъ въ Москв.}. Тутъ они сошлись окончательно и видались почти каждый день. ‘Въ то время’, разсказываетъ г. Тургеневъ, ‘(публика объ этомъ давно забыла — я по крайней мр льщу себя этой надеждой), я напечаталъ небольшой разсказъ въ стихахъ, который, въ силу нкоторыхъ, едва замтныхъ, крупицъ чего-то похожаго на дарованіе, заслужилъ одобреніе Блинскаго, всегда готоваго протянуть руку начинающему и привтствовать все, что хотя немного общало быть полезнымъ приращеніемъ тому, что Блинскій любилъ самой страстной любовью — русской словесности. Онъ даже напечаталъ статью объ этомъ разсказ въ ‘Отеч. Запискахъ’,— статью, которую я не могу вспомнить не красня, за то въ весьма непродолжительномъ времени надежды Блинскаго на мою литературную будущность значительно охладли, и онъ сталъ считать меня способныхъ на одну лишь критическую и этнографическую дятельность’. Разсказъ, о которомъ здсь говорится, назывался ‘Параша’ и изданъ былъ весной 1843 года отдльной книжкой. Блинскій упоминаетъ о немъ въ письм къ Боткину отъ 10—11 мая такими словами: ‘читалъ ли ты ‘Парашу’?— Это превосходное поэтическое созданіе. Ты врно угадалъ автора?’ Удовольствіе Блинскаго отъ ‘поэтическаго созданія’ выразилось большой библіографической статьей въ майской книжк ‘Отеч. Записокъ’ 1843 {Соч., т. VII, стр. 258—277.}.
Мы видли, что уже въ первое время Блинскій очень за* интересовался г. Тургеневымъ, между ними велись продолжи* тельныя бесды,— ‘въ теченіе которыхъ мы съ Блинскимъ касались всхъ возможныхъ предметовъ, преимущественно однако философскихъ и литературныхъ’.
Блинскій занималъ тогда одну изъ тхъ извстныхъ ‘дачъ’, сколоченныхъ изъ барочныхъ досокъ и оклеенныхъ грубыми обоями, съ жалкимъ ‘общимъ’ садикомъ, не дававшимъ никакой тни, дачъ, какихъ и теперь много въ окрестностяхъ Петербурга. Удобствъ не было никакихъ. ‘Но лто стояло чудесное’, разсказываетъ г. Тургеневъ, ‘и мы съ Блинскимъ много гуляли по сосновымъ рощицахъ, окружающимъ Лсной Институтъ, запахъ ихъ былъ полезенъ его уже тогда разстроенной груди. Мы садились на сухой и мягкій, усянный тонкими иглами мохъ, и тутъ-то происходили между нами долгіе разговоры’… ‘Со мной,— разсказываетъ г. Тургеневъ,— онъ говорилъ особенно охотно потому, что я недавно вернулся изъ Берлина, гд въ теченіе двухъ семестровъ занимался гегелевской философіей и былъ въ состояніи передать ему самые свжіе, послдніе выводы. Мы еще врили тогда въ дйствительность и важность философическихъ и метафизическихъ выводовъ, хотя ни онъ, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто, на нмецкій манеръ… Впрочемъ, мы тогда въ философіи искали всего на свт, кром чистаго мышленія’…
‘Блинскій разспрашивалъ меня,— говоритъ г. Тургеневъ,— слушалъ, возражалъ, развивалъ свои мысли — и все это онъ длалъ съ какой-то алчной жадностью, съ какимъ-то стремительнымъ домогательствомъ истины. Трудно было иногда слдить за нимъ, человку хотлось — по человчеству — отдохнуть, но онъ не зналъ отдыха,— и ты по невол отвчалъ и спорилъ — и нельзя было пенять на это нетерпніе: оно вытекало изъ самыхъ ндръ взволнованной души. Страстная по преимуществу натура Блинскаго высказывалась въ каждомъ слов, въ каждомъ движеніи, въ самомъ его молчаніи, умъ его постоянно и неутомимо работалъ,— но теперь, когда я вспоминаю о нашихъ разговорахъ, меня боле всего поражаетъ тотъ глубокій здравый смыслъ, то, ему самому не совсмъ ясное, но тмъ боле сильное сознаніе своего призванія, сознаніе, которое, при всхъ его безоглядочныхъ порывахъ, не позволяло ему отклоняться отъ единственно полезной {Точне было-бы сказать: единственно-возможной.} въ то время дятельности: литературно-критической, въ обширнйшемъ смысл слова’…
Изъ содержанія своихъ тогдашнихъ бесдъ съ Блинскимъ, г. Тургеневъ приводитъ одинъ примръ, очень характеристичный. ‘Вскор посл моего знакомства съ нимъ его снова начали тревожить т вопросы, которые, не получивъ разршенія или получивъ разршеніе одностороннее, не даютъ покоя человку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ Божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души и т. п…. Его мучили сомннія…. именно мучили, лишали его сна, пищи, неотступно грызли, жгли его, онъ не позволялъ себ забыться и не зналъ усталости, онъ денно и нощно бился надъ разршеніемъ вопросовъ, которые задавалъ себ… Искренность его дйствовала на меня, его огонь сообщался и мн, важность предмета меня увлекала, но, поговоривъ часа два-три, я ослабвалъ, легкомысліе молодости брало свое… я думалъ о прогулк, объ обд, сама жена Блинскаго умоляла, и мужа и меня, хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти пренія, напоминала ему предписаніе врача… на съ Блинскимъ сладить было нелегко.— ‘Мы не ршили еще вопроса о существованіи Бога,— сказалъ онъ мн однажды съ горькимъ упрекомъ,— а вы могите сть!’… Сознаюсь, что написавъ эти слова, я чуть не вычеркнулъ ихъ при мысли, что они могутъ возбудить улыбку за лицахъ иныхъ, изъ моихъ читателей… Но не пришло бы въ голову смяться тому, кто самъ бы слышалъ, какъ Блинскій произнесъ эти слова, и если, при воспоминаніи объ этой правдивости, объ этой небоязни смшного, улыбка можетъ придти на уста, то разв улыбка умиленія и удивленія’.
Мы имемъ здсь наглядный образчикъ того увлеченія, съ какимъ Блинскій отдавался волновавшимъ его вопросамъ. Читатель видлъ эту самую черту въ страстныхъ тирадахъ, какими исполнены письма Блинскаго. Припомнимъ, что въ нихъ являлся и вопросъ о безсмертіи души…
Приводимъ изъ тхъ же воспоминаній еще одну черту мнній Блинскаго въ этомъ період, когда отвлеченное искусство потеряло исключительное господство въ его литературной теоріи, и передъ нимъ вставали требованія жизни, стремленіе въ общественному благу, какъ основная, достойная цль для мыслящаго человка и — писателя. Слдующій эпизодъ, кажется, врно передаетъ и самую манеру рчи Блинскаго.
‘Блинскій, какъ извстно, не былъ {Т.-е. въ эти годы.} поклонникомъ принципа: искусство для искусства,— да оно и не могло быть иначе по всему складу его образа мыслей. Помню я, съ какой комической яростью онъ однажды при мн напалъ на — отсутствующаго, разумется — Пушкина, за его два стиха въ ‘Поэтъ и Чернь’:
Печной горшокъ теб дороже:
Ты пищу въ немъ себ варишь!
— ‘И конечно,— твердилъ Блинскій, сверкая глазами и бгая изъ угла въ уголъ: — конечно дороже.— Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бдняка въ немъ пищу варю — и прежде чмъ любоваться красотой истукана,— будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ,— мое право, моя обязанность накормить своихъ — и себя, на зло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплтамъ!’
Г. Тургеневъ длаетъ потомъ оговорку, что Блинскій былъ слишкомъ уменъ, слишкомъ одаренъ вдравымъ смысломъ, чтобы не цнить высоко искусство,— но приведенныя слова передавали однако существенный элементъ его взгляда на искусство, и комическая вншность этихъ словъ, если она была, нимало не уменьшаетъ ихъ серьзнаго смысла.
Около 1842—1843 г. возобновилъ съ Блинскимъ свое старое знакомство г. Кавелинъ. Перехавъ, въ это время въ Петербургъ изъ Москвы, онъ поселился на одной квартир съ Кульчицкимъ и Н. Т-мъ. Блинскій, въ то время особенно тяготившійся своимъ одиночествомъ, любилъ бывать въ этомъ молодомъ кружк, куда собирались и другіе его пріятели. Здсь онъ, между прочимъ, предавался и игр въ карты, страсть въ которой, по словамъ самого Блинскаго, приводила въ ужасъ его друзей и объяснялась его тревожнымъ внутреннимъ состояніемъ, заставлявшимъ искать вншняго развлеченія.
Читатель безъ сомннія съ любопытствомъ прочтетъ отрывки изъ разсказа г. Кавелина: это — свидтельство очевидца и изображеніе такихъ сторонъ личности и моральнаго вліянія Блинскаго, которыхъ не могли представить намъ съ такою живостью другіе источники настоящей біографіи.
Время (около года), проведенное въ Петербург въ этой сред, авторъ разсказа причисляетъ въ лучшимъ, счастливйшимъ воспоминаніямъ своей жизни,— и этимъ считаетъ себя обязаннымъ кружку, и особенно глав его — Блинскому.
‘Онъ имлъ на меня и на всхъ насъ чарующее дйствіе. Это было нчто гораздо больше оцнки ума, обаянія таланта,— нтъ, это было дйствіе человка, который не только шелъ далеко впереди насъ яснымъ пониманіемъ стремленій и потребностей того мыслящаго меньшинства, къ которому мы принадлежали, не только освщалъ и указывалъ вамъ путь, но всмъ своимъ существомъ жилъ для тхъ идей и стремленій, которыя жили во всхъ насъ, отдавался имъ страстно, наполнялъ ими все свое бытіе. Прибавьте къ этому гражданскую, политическую и всяческую безупречность, безпощадность къ самому себ, при большомъ самолюбіи, и ни поймете, почему этотъ человкъ господствовалъ въ кружк неограниченно. Мы понимали, что онъ въ своихъ сужденіяхъ часто бывалъ не правъ, увлекался страстью далеко за предлы истины, мы ввали, что свднія его (кром русской литературы и ея исторіи) бывали недостаточны, мы видли, что Блинскій часто поступалъ какъ ребенокъ, какъ ребенокъ капризничалъ, малодушествовалъ и увлекался… Но все это исчезало передъ подавляющимъ авторитетомъ великаго таланта, страстной, благороднйшей гражданской мысли и чистой личности, безъ пятна, личности, которой нельзя было подкупить ничмъ,— даже ловкой игрой на струн самолюбія.
‘Блинскаго въ нашемъ кружк не только нжно любили и уважали, но и побаивались. Каждый пряталъ гниль, которую носилъ въ своей душ, какъ можно подальше. Бда, если она попадала на глаза Блинскому: онъ ее выворачивалъ тотчасъ же напоказъ всмъ и неумолимо, язвительно преслдовалъ несчастнаго дни и недли, не келейно, а соборн, предъ всмъ кружкомъ… Извстно, что к себя онъ тоже не щадилъ. Панаеву немало доставалось за его суетность, мн за ‘прекраснодушіе’ и за славянофильскія наклонности, которыя въ то время были очень сильны. Вліяніе Блинскаго на мое нравственное и умственное воспитаніе за этотъ періодъ моей жизни было неизмримо я оно никогда не изгладится изъ моей памяти’.
Называя, въ числ членовъ кружка, г. Тургенева, авторъ воспоминаній замчаетъ, что Блинскій благоволилъ къ нему между прочимъ и за нсколько стиховъ въ ‘Параш’ — отрицательнаго и демоническаго свойства. Онъ припоминаетъ, что Блинскій особенно восторгался стихомъ, гд говорится о ‘хохот сатаны’, и привелъ этотъ стихъ въ критической стать {Упоминаемая здсь цитата изъ ‘Параши’ — въ Сочин., VII, стр. 272.}.
‘Какъ мы проводили время и что происходило въ вашемъ капельномъ кружк, это легко представитъ себ всякій, кто знакомъ, хоть по наслышк, съ молодыми литературными кружками 30-хъ и 40-хъ годовъ. Аристократическимъ изяществомъ людей съ достаткомъ вс мы, кром Панаева и Тургенева, не отличались. Аристократическіе салоны и литературные тузы были намъ извстны только по имени. Но весело намъ было очень, насколько можно было веселиться при тогдашней обстановк… Каждый литературный кружокъ, въ томъ числ и нашъ, былъ тогда похожъ на секту, въ которую новые члены принимались трудно, по испытаніи и рекомендаціи. Мы мечтали о лучшемъ будущемъ, не формулируя положительно, какимъ оно должно быть, жадно собирали вс анекдоты, слухи и разсказы, изъ которыхъ прямо или косвенно слдовало… приближеніе иного времени…. также жадно и зорко слдили за всякимъ проявленіемъ въ слов или печати мыслей и стремленій, которыми были преисполнены. Каждый мсяцъ приносилъ намъ новинку — статью, а иногда и больше, Блинскаго, которую читали и перечитывали. Жоржъ-Зандъ и французская литература… пользовались великимъ авторитетомъ. За событіями политическими въ Европ мы слдили внимательно, но нельзя сказать, чтобъ съ настоящимъ пониманіемъ.
‘Взаимныя отношенія членовъ кружка были самыя дружескія, тсныя, интимныя. Камертонъ имъ давалъ Блинскій. Шуткамъ и остроуміямъ, часто и неостроумнымъ, не было конца. Запвалой былъ почти всегда Блинскій… Споры и серьзные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смшивались съ остротами и шутками.
‘Все это очень извстно и обыкновенно въ нашихъ русскихъ дружескихъ кружкахъ и по складу нашего ума не можетъ быть иначе. Отмчу нкоторыя особенности нашего тогдашняго кружка, обословленныя родомъ жизни и вкусами Блинскаго. Онъ работалъ какъ истинно русскій человкъ — запоемъ, и когда могъ отдыхать, т.-е. когда необходимость не заставляла его работать, охотно лнился, болталъ и игралъ въ карты, ради препровожденія времени. Игрокомъ онъ никогда не былъ. Съ половины мсяца, или такъ между 15 и 20 числами, Блинскій исчезалъ для друзей — запирался и писалъ для журнала. Ходить къ нему въ это время было неделикатно. Блинскій болталъ охотно, но проведенное въ разговор время приходилось, ему наверстывать ночью, потому что работа была срочная… Съ выходокъ книжки Блинскій становился свободнымъ и приходилъ почти каждый день къ намъ, иногда къ обду, но всего чаще, тотчасъ посл обда — играть въ карты… Такъ какъ друзья Блинскаго знали, что онъ почти каждый вечеръ проводитъ у насъ, то приходили къ намъ, и такимъ образомъ квартира наша мало-по-малу обратилась въ клубъ. Каждый вечеръ кто-нибудь изъ друзей забгалъ хоть на минуту повидаться съ Блинскимъ, сообщить новость, переговорить о дл. Какъ только приходилъ Блинскій посл обда — тотчасъ же начиналась игра въ карты, копечная, но которая занимала и волновала его до смшного. Заигрывались мы вчистую до бла дня. Т-въ игралъ спокойно и съ перемннымъ счастіемъ, я вчно проигрывалъ, Кульчицкому счастье всегда валило удивительное и онъ игралъ отлично. Блинскій игралъ плохо, горячился, ремизился страшно, и рдко оканчивалъ вечеръ безъ проигрыша. На этихъ-то картежныхъ вечерахъ, увковченныхъ для кружка брошюркой Кульчицкаго: ‘Нкоторыя великія и полезныя истины объ игр въ преферансъ’, изданной подъ псевдонимомъ кандидата Ремизова, происходили т сцены высокаго комизма, которыя приводили часто въ негодованіе Т-ва, забавляли друзей, а пеня приводили въ глубокое умиленіе и еще больше привязывали къ Блинскому {Книжка кандидата Ремизова, которую рдко гд можно теперь встртить, стоить упоминанія, такъ какъ даетъ понятіе о невинныхъ развлеченіяхъ кружк. Нечего упоминать, что она была написана (не безъ участія и другихъ пріятелей) именно для Блинскаго.
Книжка носила слдующее заглавіе: ‘Нкоторыя великія и полезныя истина объ игр въ преферансъ, заимствованныя у разныхъ древнихъ и новйшихъ писателей и приведенныя въ систему кандидатомъ философіи П. Ремизовымъ’. Спб., въ тип. Жернакова. 1848. Въ 16-ю д. л., 81 стр. Ей посвящена рецензія въ 4-й кн. ‘Отеч. Зап.’ за этотъ годъ — гд отдана справедливость серьзному взгляду автора на предметъ. ‘Игра въ преферансъ’,— говоритъ рецензія,— ‘для насъ теперь тоже самое, чмъ было искусство для грековъ, гражданская жизнь для римлянъ, что теперь наука для нмцевъ, театръ, балы и маскарады для французовъ, парламентъ и биржа для англичанъ. Маленькія дти теперь уже знаютъ у насъ, что такое ‘прикупка’ и ‘игра прямо’ и общаютъ въ своемъ лиц богатое надеждами поколніе’. Нсколько отрывковъ дадутъ понятіе о тон книжки.
Авторъ желалъ изложить дло обстоятельно, и говорить по рубрикамъ объ исторіи преферанса, объ его польз, объ его философіи, о нужныхъ для него спеціальныхъ познаніяхъ и т. д.
‘ 1. Преферансъ (говорится въ отдл исторіи) есть самая древнйшая игра въ мір, что уже достаточно доказывается однимъ наименованіемъ ея, ибо слово преферансъ происходитъ отъ глагола fero, tuli, latum, ferre, что значатъ несу, отношу или сношу.
‘ 2. По паденіи Западной Римской Имперіи, игра сія перешла къ народамъ Галльскаго племени. Съ успхами наукъ и просвщенія, она боле и боле совершенствовалась и наконецъ, у французовъ, достигла высшаго своего развитія. Оттуда распространилась она по всмъ частямъ земного шара, достигнувъ такимъ образомъ и нашего любезнаго отечества, и получивъ то великое значеніе, въ каковъ мы оную теперь видимъ.
‘ 4. Отъ игры безъ переговоровъ человчество, въ постоянномъ стремленіи своемъ въ совершенствованію, перешло наконецъ къ игр съ переговоромъ и стало играть семь, восемь и т. д. безъ прикупки. Честь такого открытія принадлежитъ исключительно изобртательному XIX вку. Впрочемъ, должно упомянуть, что и въ наше время нкоторые дикіе и невжественные народы играютъ еще въ преферансъ безъ переговоровъ, такъ, напр., Кафры, жители Огненной Земли и проч.’
‘Въ преферанс,— говорить кандидатъ философіи Ремизовъ,— съ незапамятныхъ временъ, всегда существовало 10 взятокъ. Греки, любившіе все обожествлять и персонифьировать, полную преферансовую игру олицетворили въ Аполлон съ 9-ю музами. Очевидно, что это было де что иное, какъ 10 въ червяхъ: Аполлонъ — тузъ, Мельпомена — король и т. д. Оттуда и преданіе, что музы услаждаютъ жизнь человческую. Римляне, все переносившіе въ право, тоще самое понятіе выразили въ законахъ, изобразивъ ихъ на доскахъ или таблицахъ, коихъ было первоначально 10, а дв прибавлены въ послдствіи для обозначенія прикупки’…
Для игры въ преферансъ требуется великое присутствіе духа, чувство собственнаго достоинства и предпріимчивость: и въ доказательство этой теоретической истины приводится въ книжк историческій эпизодъ о войн Аннибала съ Фабіемъ.
‘Садясь въ преферансъ, кром, спеціальныхъ познаній, должно имть непоколебимое присутствіе духа, единство цли и сосредоточенность мысли. Великая игра сія требуетъ соединенія въ одномъ лиц предпріимчивости полководца, настойчивости дипломата и глубокомыслія ученаго. Древніе приступали къ ней, очистивъ себя напередъ жертвой, и, какъ говорили — manibus paris. Мы, новйшіе, садясь въ преферансъ, должны сохранять какъ въ лиц своемъ, такъ и въ движеніяхъ отпечатокъ достоинства… Закройте ваши помыслы непроницаемой для противниковъ завсой. Пусть лицо ваше ничего не выражаетъ, кром чувства собственнаго достоинства, не оскорбляющаго, впрочемъ, достоинства другихъ. Тогда вс скажутъ: ‘какой прекрасный человкъ’, и будутъ играть съ вами спустя рукава.
‘На счетъ присутствія духа и предпріимчивости многіе имютъ весьма ложныя понятія. Я видлъ людей, которые безумно расточаютъ врожденную имъ храбрость и врываются въ отчаянныя игры почти безъ оружія (т.-е. безъ взятки). Правда, дла ихъ увнчиваются иногда блистательнымъ успхомъ, но увы, слишкомъ кратковременнымъ: грозный разсчетъ чаще всего падаетъ позоромъ на главу ихъ, опустошеніемъ на карманъ! Не таково присутствіе духа мужа испытаннаго!.. Потому, садясь въ преферансъ, не только не должно хвастаться передъ другими, говоря: ‘я, ныньче, господа, обржу васъ’, но даже и подумать о томъ предъ самимъ собой. Приведемъ разительный тому примръ изъ древняго міра. Когда Аннибалъ запугалъ римлянъ своими побдами, они выслали къ нему Фабія, старика чрезвычайно тонкаго и замысловатаго. Прибывъ къ войску, онъ тотчасъ понялъ, что тутъ силой ничего не возьмешь. Тогда онъ прибгнулъ къ хитрости и отправился въ станъ къ Аннибаху, будто бы для переговоровъ. Аннибалъ его принялъ очень вжливо и приказалъ поставить самоваръ. Такъ какъ дло шло ужъ къ вечеру, то хозяинъ спросилъ у Фабія: ‘а что, не хотите ли въ преферансикъ?’ — Нтъ,— отвчалъ Фабій,— я плохо играю.— ‘Ничего, мы сядемъ но маленькой’. Сли и записали по XXX. (Тогда записывали римскими цифрами).
— Разв,— сказалъ Фабій,— для занимательности игры, не поставить ли намъ въ пульку судьбу Рима и Карагена? Отъ этого и казна больше выиграетъ, и намъ будетъ…
— Почтеннйшій,— перебилъ его Аннибалъ:— оно такъ, казна дйствительно больше выиграетъ, да вдь я васъ обдую —
— Это еще неизвстно.
— Обдую непремнно. Въ Караген я обдувалъ весь свтъ.
‘Ну, это еще неизвстно.
‘Слово за слово, поспорили, И въ то время, какъ Аннибалъ, ставя Фабію ремизъ за ремизомъ, хвасталъ и смялся, старый римлянинъ тихо взывалъ къ богамъ: безсмертные!’ Между тмъ, счастіе къ Аннибалу валило чертовское. ‘А что, а что!’ кричалъ онъ въ восторг: ‘вотъ вамъ еще ремизъ!’ — Ничего, отвчалъ Фабій: finis coronat opus.— ‘Какой тутъ finis — смотрите — я въ малин’.— Finis coronat opus,— повторялъ упрямый старикъ. И дйствительно: подъ конецъ Аннибалъ какъ-то зацпился и поставилъ 3 ремиза. Это его взбсило. ‘Играю — говоритъ — въ червяхъ’. И, несмотря на карты, онъ объявилъ игру и поставилъ еще 5, потомъ дальше, дальше. Кончилось тмъ, что Аннибалъ проигралъ Фабію вс деньги, вещи, дорожную свор шкатулку, войсковой багажъ и пр., и со стыдомъ бжалъ зимовать въ Капуу (Титъ Ливій, книга III, стр. 281).
О Кульчицкомъ, автор этой шутки, мы говорили прежде. Въ эти годы онъ выступилъ въ литератур съ легкими юмористическими разсказами, довольно забавными въ самомъ дл,— подъ псевдонимомъ Говорилица. См. напр. ‘Омнибусъ’ въ ‘Физіологіи Петербурга’, изд. Некрасовымъ, 1844—1845, ‘Необыкновенный Поединокъ, романтическая повсть’, въ ‘Отеч. Зап.’ 1845, кн. 3.— Кульчицкій вскор умеръ (въ 1845 или 1846).}’…
‘Повритъ ли читатель, что въ нашу игру, невиннйшую изъ невинныхъ, которая въ худшемъ случа оканчивалась рублемъ, двумя, Блинскій вносилъ вс перипетіи страсти, отчаянія и радости, точно участвовалъ въ великихъ историческихъ событіяхъ? Садился онъ играть съ большимъ увлеченіемъ, и если ему везло, былъ доволенъ и веселъ… Поставя нсколько ремизовъ, Блинскій становился мрачнымъ, жаловался на судьбу, которая его во всемъ преслдуетъ и наконецъ съ отчаяніемъ бросалъ карты и уходилъ въ темную комнату. Мы продолжали игру какъ будто ни въ чемъ не бывало. Кульчицкій (игравшій обыкновенно счастливо) нарочно ремизился отчаянно и мы шумно выражали свою радость, что наконецъ-то и онъ попался. Посл двухъ-трехъ такихъ умышленныхъ ремизовъ и криковъ, сосдняя дверь тихонько пріотворялась и Блинскій выглядывалъ оттуда на игру съ сіяющимъ лицомъ. Еще два-три ремиза — и онъ выходилъ изъ темной комнаты, съ азартомъ садился за игру и она продолжалась вчетверомъ по прежнему. Такая наивность и ребячество меня всегда глубоко поражали въ замчательныхъ людяхъ и еще сильне къ нимъ привязывали {Подобные анекдоты см. также въ ‘Воспоминаніяхъ Панаева’, ‘Совр.’ 1860, кн. I, стр. 361, и ‘Восп. Тургенева’, ‘В. Евр.’, 1869, апр., стр. 717—718.}. Та же черта была и въ Г-н, съ которымъ Блинскій имлъ всего боле родства по натур. Они во многомъ напоминали другъ друга. Д дорожу этой чертой какъ очень характеристической въ Блинскомъ и потому такъ подробно описываю случаи, повидимому совершенно ничтожные {Но были у Блинскаго одни знакомые, гд ему приводилось длать боле серьзные проигрыши, напр. т, на какіе онъ жаловался въ письмахъ къ Боткину.}.
‘Въ эпоху, которую описываю (1848), талантъ, нравственная физіономія и образъ мыслей Блинскаго сложились окончательно и достигли своего апогея. Никакихъ колебаній и шатаній изъ стороны въ сторону не было. Его симпатіи клонились въ сторон Франціи, а не Германіи или Англіи. Его идеалы были нравственно-соціальные боле, чмъ политическіе. Политической программы ни у кого въ тогдашнихъ кружкахъ не было. Въ тогдашнему нашему status quo Блинскій относился отрицательно на всхъ путяхъ, и ненавидлъ панславизмъ во всхъ его направленіяхъ и со всми его идеалами, чутко схватывая, что эти идеалы — пережитое прошедшее, которое и привело въ печальному настоящему. Ненависть и любовь его одинаково выражались страстно, подъ-часъ ребячески, съ чудовищными преувеличеніями, но въ которыхъ всегда лежала врная, свтлая и глубокая мысль, которую мы понимали. Разъ какъ-то въ спор Блинскій съ яростью объявилъ, что черногорцевъ надо вырзать всхъ до послдняго. Другой разъ, по поводу какой-то книги, романа или стиховъ, гд поминались русскіе шлемы, латы, доспхи, онъ напечаталъ коротенькую рецензію, въ которой говорилъ, что ничего этого никто не видалъ, а вс знаютъ лапти, мочалы, рогожи и палки. Враги Блинскаго пользовались этими страстными выходками и отчасти умышленно, отчасти по тупости не хотли или не умли понять того, что онъ говорилъ или хотлъ сказать. Посл, положительная сторона его ненавистей и отрицаній выступила ясне. Говорятъ, что за-границей онъ страшно тосковалъ и стремился назадъ. Нсколько лтъ спустя, въ Москв, въ одномъ разговор съ Грановскимъ, при которомъ я присутствовалъ, у Блинскій даже выражалъ славянофильскую мысль, что Россія лучше съуметъ, пожалуй, разршить ‘соціальный вопросъ и покончить съ враждой капитала а собственности съ трудомъ, чмъ Европа. Но Блинскій ясно понималъ, что тогдашнее положеніе наше, съ ногъ до головы, ненормальное… Здсь будетъ кстати сказать, что Блинскій не любилъ поляковъ и съ необыкновеннымъ своимъ чутьемъ, далеко опережавшимъ время, прозрвалъ въ нихъ узкихъ провинціаловъ. Ему особенно не нравилось въ полякахъ то, что они считаютъ Бароншу наравн съ Парижемъ, Мицкевича наравн съ Гте, что послушать ихъ — ихъ политики, поэты, художники, философы за поясъ заткнутъ европейскія свтила. Эта черта, т.-е. провинціальность, недавно подмченная и разоблаченная Драгомановымъ у галичанъ и равныхъ западныхъ славянъ, не ускользнула отъ зоркаго взгляда Блинскаго въ полякахъ. Блинскій вмнялъ русскимъ въ особенное достоинство, что они трезвы умомъ, не таращатся, относятся въ себ отрицательно и что имъ нечего охранять. Петра Великаго онъ боготворилъ. ‘Пишите скорй его исторію’, говаривалъ Блинскій: ‘пройдетъ сто лтъ и никто не повритъ, что Петръ не миъ, а историческая дйствительность’.
‘Изъ этого періода времени сохранилась въ моей памяти еще одна черта Блинскаго, которой не ногу пройти мимо. къ концу моего пребыванія въ Петербург, до московской профессуры, сюда пріхалъ Рубини, съ котораго началась здшняя итальянская опера. Нашъ кружокъ бросился съ жадностью на эту новинку. Разъ какъ-то давалась ‘Лучія ди-Ламмермуръ’. Мы были въ лож: Панаевы, Т-въ, Блинскій и я (другихъ не помню). Въ извстной патетической сцен горькаго упрека героя оперы своей возлюбленной, Блинскій былъ глубоко потрясенъ, на силу сдержалъ слезы и назвалъ Рубини великимъ актеромъ. Объективной цны этотъ отзывъ не иметъ никакой, но онъ характеризуетъ и Блинскаго и время. Наше полное музыкальное невжество объясняетъ, какимъ образомъ ничтожная пьеса могла такъ глубоко подйствовать на Блинскаго и вызвать то горькое чувство, которое лежало въ душ каждаго въ то время. Это чувство объясняетъ и огромный успхъ Лермонтова и Некрасова — гораздо больше, чмъ ихъ дйствительныя поэтическія достоинства’…
Но дло тутъ шло-не столько о музык, сколько о драматическомъ исполненіи, которое съ полнымъ правомъ могло привести Блинскаго въ восторгъ и затронуть ‘горькое чувство’ {Музык ‘Лучіи’ и тогда не придавали никакой особой важности, и успхъ оперы приписывали пвцу и актеру, а не композитору. Ср. статью: ‘Рубини и итал. музыка’, въ ‘Отеч. Зап.’ 1843, кн. 7, стр. 48.}. Въ переписк сохранилось [воспоминаніе самого Блинскаго о томъ впечатлніи, какое произвелъ на него Рубини.
‘Слушалъ я третьяго дня Рубини (въ ‘Лучіи Ламмермуръ’),— пишетъ Блинскій Боткину (30 апрля 1843,— страшный художникъ — и въ третьемъ акт я плакалъ слезами, которыми давно уже не плавалъ. Сегодня опять буду слушать ту же оперу. Сцена, гд онъ срываетъ кольцо съ Лучіи и призываетъ небо въ свидтели ея вроломства — страшна, ужасна,— я вспомнилъ Мочалова и понялъ, что вс искусства имютъ одни законы. Боже мой, что это за рыдающій голосъ — столько чувства, такая огненная лава чувства — да отъ этого можно съ ума ‘сойти’…
Въ этомъ кружк (для полнаго перечисленія котораго надо было бы еще назвать только два-три имени) проходила въ Петербург жизнь Блинскаго: здсь онъ чувствовалъ себя между друзьями, свободно высказывался и былъ самимъ собой. Въ другомъ, мало знакомомъ обществ онъ былъ стсненъ, связанъ, имъ овладвала та боязнь людей, на которую онъ самъ жаловался какъ на свое бдствіе, на болзнь. Попытки друзей, особенно Панаева, ввести его въ другіе круги, напр. на литературные вечера кн. Одоевскаго, оставались неудачны и отяготительны для Блинскаго.
Прибавимъ дв-три черты изъ воспоминаній Панаева, которыя мы уже не разъ цитировали. Хотя его и любятъ упрекать въ недостатк серьезности, его разсказы обыкновенно весьма точны.
‘Кружокъ, въ которомъ жилъ Блинскій (разсказываетъ онъ) былъ тсно сплоченъ и сохранялся во всей чистот до самой ‘то смерти. Онъ поддерживался силою его духа и убжденій.— Посл его смерти вс какъ-то разбрелись и спутались, но память объ этомъ кружк, врно, до сихъ поръ дорога каждому изъ тхъ, которые принадлежали къ нему…
Блинскій рдко выходилъ изъ этого кружка и показывался въ литературный свтъ.
‘Этотъ свтъ изрдка открывался для него только въ одномъ дом, куда стекались разъ въ недлю всевозможныя извстности — ученыя, военныя, литературныя, духовныя, и вликосвтскія. Большой гармоніи и одушевленія въ этомъ обществ не могло существовать, усиліе хозяина дома сближать литературу съ великосвтскимъ обществомъ неудавалось. Для великосвтскаго общества, никогда не принимавшаго живого участія въ отечественной литератур, вся тогдашняя литература заключалась только въ пяти или шести литературныхъ авторитетахъ, посщавшихъ салоны. На остальныхъ литераторовъ и ученыхъ — людей, по большей части не свтскихъ, застнчивыхъ, это общество посматривало съ нсколько оскорбительнымъ любопытствомъ сквозь стеклышки и лорнеты, какъ на зврей, спрашивая съ удивленіемъ хозяина дома: ‘откуда это? что это?’ Литературные авторитеты не желали сближаться съ этими остальными и удостоивали ихъ только изрдка своего благосклоннаго вниманія или одобренія…
‘Это былъ домъ кн. В. . Одоевскаго {Объ его литературно-аристократическомъ салон, си. также ‘Совр.’ 1861, февр., 626—628.}.
‘Положеніе записныхъ ученыхъ и литераторовъ было очень не ловко въ этомъ великосвтскомъ литературномъ салон. Они обыкновенно съ робостію, съ замирающимъ дыханіемъ пробирались черезъ салонъ, преслдуемые дамскими лорнетами и мужскими стеклышками, въ кабинетъ радушнаго хозяина и тамъ уже, забравшись куда-нибудь въ уголокъ, вздыхали полной грудью.
‘Нужно ли было сближать литературу съ великосвтскостью — это вопросъ, въ разсмотрніе котораго я входить здсь не буду…
‘Но упоминая объ этихъ собраніяхъ, я долженъ сказать, что всхъ человчне, всхъ лучше являлся на нихъ самъ хозяинъ дома, принимавшій съ одинаковымъ радушіемъ, теплотою и искренностію, безъ различія, каждаго своего гостя — какого-нибудь важнаго, значительнаго господина съ украшеніями на фрак и бднаго, робкаго, еще никому неизвстнаго литератора. Это черта, особенно для того времени заслуживающая вниманія.
‘Блинскій долго не ршался появиться въ этомъ салон, несмотря на то, что чувствовалъ большое расположеніе въ его хозяину, доказательствомъ чего было то, что онъ высказывался предъ нимъ вполн, иногда даже съ такою энергіею, которая приводила хозяина салона въ большое смущеніе…
‘— Отчего вы не хотите бывать у меня? Я сердитъ на васъ, говорилъ онъ Блинскому.
‘— Сказать, вамъ правду — отчего? отвчалъ улыбаясь Блинскій:— я человкъ простой, неловкій, робкій, отъ роду не бывавшій ни въ какихъ салонахъ… У васъ же тамъ бываютъ дамы, аристократки, а а и въ обыкновекнонь-то дамскомъ обществ вести себя не умю… Нтъ, ужъ избавьте меня отъ этого! ІВдь вамъ же будетъ нехорошо, если я сдлаю какую-нибудь неловкость или неприличіе по вашему.
‘Но, несмотря на это, хозяинъ салона непремнно хотлъ, чтобъ Блинскій былъ въ числ его гостей’.
Извстенъ анекдотъ о томъ, какой переполохъ произвелъ Блинскій на этомъ вечер своей неловкостью, когда, облокотившись по разсянности на столикъ съ одной ножкой, уставленный бутылками, опрокинулъ его — вино полилось въ ногамъ знаменитостей, Блинскій смшался до послдней степени, и ‘близкій къ кончин’ поспшилъ домой…
‘Вообще,— продолжаетъ Панаевъ,— Блинскій не терплъ разнороднаго, мало знакомаго и большого общества. Онъ даже, бывало, при появленіи въ нашемъ обычномъ кружку какого-нибудь незнакомаго лица, измнялся мгновенно, впадалъ въ дурное расположеніе духа и переставалъ говорить.
‘Онъ искренно былъ привязанъ ко всмъ безъ исключенія, составлявшимъ этотъ тсный кружокъ, но иногда вдругъ почему-то особенно увлекался на время кмъ-нибудь и обнаруживалъ къ нему необыкновенную нжность. Онъ впрочемъ, всегда прямо и откровенно сознавалъ потомъ свои заблужденія и самъ добродушно смялся вмст съ нами надъ своими крайностями и увлеченіями…
‘Вообще малйшая, самая ничтожная вещь могла приводить его иногда въ бшенство — это было уже отчасти слдствіемъ роковой болзни, развивавшейся въ немъ сильне и сильне.
‘Во время отдыховъ, иногда по вечерамъ онъ любилъ играть въ преферансъ съ пріятелями по самой маленькой цн и игралъ всегда съ увлеченіемъ и очень дурно.
‘Разъ (это было у меня, наканун свтлаго праздника) онъ часа три сряду не выпускалъ изъ рукъ картъ и наставилъ страшное количество ремизовъ. Утомленный, во время сдачи онъ вышелъ въ другую комнату, чтобы пройтиться немного. Въ: это время Тургеневъ (котораго онъ очень любилъ) нарочно подобралъ ему такую игру на восемь въ червяхъ, что онъ долженъ балъ остаться, непремнно безъ четырехъ… Блинскій возвратился, схватилъ карты, взглянулъ и весь просіялъ… Онъ объявилъ восемь въ червяхъ и остался, какъ и слдовало, безъ четырехъ. Онъ съ бшенствомъ бросилъ карты и вскрикнулъ, задыхаясь: — Такія вещи могутъ случаться только со мною.
‘Тургеневу стало жаль его — и онъ признался ему, что хотлъ подшутить надъ нимъ.
‘Блинскій сначала не поврилъ, но когда вс подтвердили ему тоже,— онъ съ невыразимымъ упрекомъ посмотрлъ на Тургенева и произнесъ, поблднвъ какъ полотно:
‘— Лучше бы ужъ вы мн этого не говорили. Прошу васъ впередъ не позволять себ такихъ шутокъ!
‘Когда болзненные припадки затихали или не слишкомъ безпокоили его, онъ становился какъ-то особенно ясенъ и свтелъ, его кроткая, прямая, деликатная натура такъ и отражалась въ его глазахъ. Въ эти минуты онъ любилъ подшучивать надъ слабостями нкоторыхъ своихъ друзей, напримръ, надъ падкостью въ аристократіи, маленькимъ хвастовствомъ, тщеславіемъ и т. п.
‘Но для того, чтобы имть о Блинскомъ полное понятіе, видть его во всемъ блеск, надобно было навести разговоръ на т общественные предметы и вопросы, которые живо еге затрогивали, и раздражить его противорчіемъ, затронутый, онъ вдругъ выросталъ, слова его лились потокомъ, вся фигура дышала внутренней энергіей и силой, голосъ по временамъ задыхался, вс мускулы лица приходили въ напряженіе… Онъ нападалъ на своего противника съ силой человка, власть, имющаго, мимоходомъ игралъ имъ какъ соломенной, издвался, ставилъ его въ комическое положеніе и между тмъ продолжалъ развивать свою мысль съ энергіей поразительной. Въ такія минуты этотъ обыкновенно застнчивый, робкій и неловкій человкъ былъ неузнаваемъ…
‘Блинскій ходилъ къ немногимъ искреннимъ пріятелямъ, чтобы отдыхать отъ работы и отводить душу въ спорахъ и толкахъ о томъ, что его сильно тревожило, но онъ больше любилъ домашній уголъ и устроивалъ его всегда, по мр средствъ своихъ, съ нкоторымъ комфортомъ. Чистота и порядокъ въ его кабинет были всегда удивительные: полы какъ зеркало, на письменномъ стол вс вещи разложены въ порядк, на окнахъ занавсы, на подоконникахъ цвты, на стнахъ портреты различныхъ знаменитостей я друзей, и, между прочимъ, портретъ Станкевича и нсколько старинныхъ гравюръ, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ. Онъ самъ отыскивалъ ихъ на толкучемъ рынк и хвасталъ мн своими находками, и библіотеку свою, состоявшую большею частью изъ русскихъ книгъ, онъ умножалъ съ каждымъ годомъ, и въ послднее время, когда уже свободно читалъ по-французски, началъ пріобртать и французскія книги…
‘Въ нему часто сходились по вечерамъ его пріятели и онъ всегда встрчалъ ихъ радушно и съ шутками, если былъ въ хорошемъ расположеніи духа, т.-е. свободенъ отъ работы и не страдалъ своими обычными припадками {Эти замчанія Панаева относятся уже боле къ послднимъ годамъ жизни Блинскаго.}. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно зажигалъ нсколько свчей въ своемъ кабинет. Свтъ и тепло поддерживали всегда еще боле хорошее расположеніе его духа’….
Панаевъ разсказываетъ, съ какимъ энтузіазмомъ Блинскій встрчалъ всякій новый талантъ, всякій литературный успхъ. Такъ онъ встртилъ первыя произведенія г. Достоевскаго, Гончарова, такъ прежде онъ восхитился ‘Двумя Судьбами’ г. Майкова, даже ‘Парашей’ г. Тургенева…
‘Страсть Блинскаго, не имя другого выхода, вся сосредоточилась на литератур. Онъ съ какою-то жадностью бросался на каждую вновь выходящую книжку журнала и дрожащей рукой разрзывалъ свои статьи, чтобы пробжать ихъ и посмотрть, до какой степени сохранился смыслъ ихъ въ печати {Т. е. насколько он уцлли отъ цензуры.}. Въ эти минуты лицо его то вспыхивало, то блднло: онъ отбрасывалъ отъ себя книжку въ отчаяніи, или успокоивался и приходилъ въ хорошее расположеніе духа, если не встрчалъ значительныхъ перемнъ и искаженій’.
Кн. Одоевскій, о которомъ сейчасъ упоминалось, былъ чрезвычайно высокаго мннія о талант Блинскаго, и въ особенности видлъ въ немъ большую силу именно философской мысли.
‘Блинскій,— говоритъ онъ {‘Р. Архивъ’, 1874, стр. 339 и слд.},— былъ одною изъ высшихъ философскихъ организацій, какія я когда-либо встрчалъ въ жизни. Въ немъ было сопряженіе Канта, Шеллинга и Гегеля, сопряженіе вполн органическое, ибо онъ никого изъ нихъ не читалъ, онъ не зналъ по-нмецки, весьма плохо понималъ по-французски, а въ его эпоху ничто изъ этихъ философовъ не было переведено по-французски. Нкоторыя ихъ положенія перешли къ нему по наслышк, частію отъ учениковъ Павлова, гнавшаго впрочемъ лишь Шеллинга и Окена, частію отъ меня. Всякій разъ, когда мы встрчались съ Блинскимъ (это было рдко), мы съ нимъ спорили жестоко, но я не могъ не удивляться, какимъ образомъ онъ изъ поверхностнаго знанія принциповъ натуральной философіи (Naturphilosophie) развивалъ цлый органическій философическій міръ — sui generis’.
Кн. Одоевскій не зналъ въ точности, какъ развивались философскіе интересы и понятія Блинскаго, онъ думалъ напримръ, что Блинскій совсмъ не зналъ или не слышалъ о Гегелевскихъ ученіяхъ, но его слова тмъ не мене любопытны. Кн. Одоевскій былъ одинъ изъ образованнйшихъ людей у насъ въ то время, и во всякомъ случа могъ быть хорошимъ судьей въ оцнк умственнаго содержанія.
‘Бда Блинскаго,— продолжаетъ онъ,— въ томъ, что обстоятельства жизни не позволяли ему развиться правильнымъ образомъ.— У насъ Блинскому учиться было негд, рутинизмъ нашихъ университетовъ не могъ удовлетворить его логическаго въ высшей степени ума, пошлость большей части нашихъ профессоровъ порождала въ немъ лишь презрніе, нелпыя преслдованія неизвстно за что развили въ немъ желчь, которая примшалась въ его своебытное философское развитіе и доводила его безстрашную силлогистику до самыхъ крайнихъ предловъ’…
Напомнимъ наконецъ разсказы еще одного изъ современниковъ и ближайшихъ друзей Блинскаго,— разсказы, которыми, къ сожалнію, намъ трудно было воспользоваться, и гд изображеніе Блинскаго, сдланное съ любовью и пониманіемъ, является особенно рельефнымъ.
Возвратимся къ приведеннымъ выше подробностямъ.
Боязнь общества у Блинскаго была черта довольно сложная. Прежде всего, это были слды того стараго болзненнаго чувства, которое онъ объяснялъ однажды въ письм къ Боткину тяжелыми воспоминаніями своего дтства и отрочества, съ теченіемъ времени, и особенно теперь, это чувство опредлилось и получило новыя основанія. Въ самомъ дл, съ первыхъ поръ своей сознательной жизни Блинскій долженъ былъ чувствовать свой разрывъ съ обществомъ, которому не было ни малйшаго дла до пламенныхъ стремленій небольшой горсти идеалистовъ, какими были Блинскій и его друзья, которое скоре готово будетъ смотрть на нихъ съ пренебреженіемъ и даже ненавистью. Мы читали, въ письмахъ къ Боткину, горькія жалобы Блинскаго и печальное сознаніе, что. они не нужны этому обществу, что они — люди безъ отечества. Таково и дйствительно было положеніе этого кружка, какъ вообще бываетъ положеніе людей, которые въ невжественной сред или въ эпохи реакцій, тяготясь настоящимъ, глубоко страдая отъ противорчій его съ ихъ лучшими стремленіями, только въ неясномъ будущемъ видятъ достиженіе своихъ, даже скромныхъ идеаловъ. Отвлеченное разсужденіе давало Блинскому эту надежду на будущее, — но въ данную минуту онъ долженъ былъ тмъ сильне чувствовать свое отчужденіе отъ настоящаго. Понятно, что Блинскаго отталкивало отъ ‘общества’, въ которомъ онъ видлъ олицетвореніе застоя, вншній блескъ, покрывавшій бдность мысли и грубые инстинкты. Блинскому не только нечего было длать съ людьми этого общества, ему было съ ними положительно тяжело. Даже съ лучшими представителями ‘общества’, имвшими свое мсто и въ литератур, какъ кн. Одоевскій, самъ составлявшій исключеніе въ своемъ круг,— для Блинскаго сближеніе было довольно трудно. Кн. Одоевскій, который былъ очень способенъ оцнить серьезность его таланта и дятельности, и въ самомъ дл высоко цнилъ Блинскаго, остался ему чуждъ: не говоря о мистическихъ и алхимическихъ пристрастіяхъ этого аристократическаго полигистора, не сочувственныхъ Блинскому, онъ не могъ сойтись съ кн. Одоевскимъ въ самой сущности своего взгляда на вещи. Кн. Одоевскій удивлялся логической энергіи Блинскаго, сил и смлости его выводовъ, понималъ ихъ въ теоріи, но никакъ бы не ршился послдовать за нимъ въ этой логик. Блинскій съ своей стороны не могъ понять его двойственности, хотвшей примирить вещи непримиримыя. Блинскій по всей своей природ былъ пламенный энтузіастъ: у него не было ни легкости характера, способной довольствоваться порядкомъ вещей, ни скептическаго неврія, приводящаго къ равнодушной терпимости, ни той сдержанности, которая тяжелыми опытами научается таить для себя и ближайшихъ друзей свои интимныя мысли. Блинскій понималъ, конечно, необходимость этой сдержанности, но иногда не въ силахъ былъ одолвать свою страстную впечатлительность, и если бы затронуты были его задушевныя мысли, онъ, несмотря на свою робость въ обществ, свойственную кабинетнымъ людямъ,— въ какой бы ни былъ обстановк,— способенъ былъ самымъ ршительнымъ образомъ отвтить на вызовъ и высказать эти мысли. Такъ это случалось съ нимъ нсколько разъ. Такъ было съ нимъ однажды въ тридцатыхъ годахъ, во время увлеченія его ‘фихтіянствомъ’. Два-три такихъ же примра повторились и теперь,— между прочимъ въ большомъ обществ у князя Одоевскаго, гд Блинскій, нетерпливо слушавшій фантазіи одного изъ собесдниковъ о чемъ-то въ род реставраціи стариннаго боярства, наконецъ взволнованный и раздраженный, заявилъ свое противорчіе словами, которыя поразили присутствующихъ своей суровой рзвостью… Само собою разумется, что такіе порывы могли представлять и самую серьзную опасность, и Блинскому приводилось испытывать непріятную тревогу посл подобныхъ случаевъ…
Г. Кавелинъ замчаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что въ тогдашнихъ кружкахъ вообще не было опредленнаго политическаго взгляда, и это было очень естественно: политическія программы были еще слишкомъ безполезны и невозможны, слишкомъ ясна была крайняя неразвитость общества, олицетворявшаяся въ той жалкой литератур, которую Блинскій называлъ ‘расейской’ и къ которой питалъ настоящую ненависть. Опредленнаго взгляда этого рода одинаково не было въ обоихъ главныхъ кружкахъ тогдашней литературы — и западномъ, и славянофильскомъ, въ обоихъ одинаково понимали необходимость разъяснить самые общіе вопросы историческаго развитія, которые и стали насущнымъ интересомъ литературы: оттого Блинскій относился къ нимъ съ такой страстью, и оттого крайняя вражда его въ славянофильству.
Его борьба съ славянофильствомъ началась тотчасъ, какъ славянофильство нашло себ первый органъ въ ‘Москвитянин’. Къ половин сороковыхъ годовъ эта борьба была для Блинскаго едва ли не главнымъ практическимъ вопросомъ литературы. Сюда сводились и общіе философскіе принципы, и историческія соображенія, и мннія о настоящемъ.
Блинскаго нердко обвиняли въ непониманіи и даже въ нежеланіи понять то, что было въ славянофильств хорошаго и справедливаго. Но чтобы врно представить себ отношенія Блинскаго къ славянофильству, надо помнить время и лица. Первыя впечатлнія славянофильства далъ Блинскому ‘Москвитянинъ’. Теперь уже забыли, что это было. Но етбитъ взглянуть на первые годы этого журнала, чтобы понять вражду Блинскаго: невозможно было иначе отнестись въ нелпой, юродивой форм, въ которой даны были здсь первыя заявленія новой школы. Правда, извстно было, что въ этомъ лагер есть противники боле серьзной умственной силы и таланта, чмъ Шевыревъ и другіе дятели ‘Москвитянина’, что есть противники съ боле серьзными убжденіями,— но, по мннію Блинскаго, это было еще хуже: онъ видлъ, что эти члены славянофильскаго лагеря (впослдствіи и составившіе* настоящій славянофильскій кружокъ) ни мало не отвергали ‘Москвитянина’, и Блинскій могъ справедливо предполагать ихъ солидарность. Онъ долженъ былъ думать, что и ‘Москвитянинъ’ собственно, и этотъ кружокъ проповдуютъ одну и ту же ненависть къ Западу и его образованности, длятъ одни и тже археологическія влеченія, поддерживаютъ, въ настоящемъ, одни и тже принципы, для Блинскаго ненавистные. Мы увидимъ дальше, что и друзья Блинскаго, какъ Грановскій и другіе, гораздо мене исключительные, чмъ онъ, гораздо боле способные перенестись въ чужую точку зрнія, даже эти люди, иногда сами упрекавшіе Блинскаго въ нетерпимости, соглашались потомъ, что онъ былъ правъ въ своей вражд.
Впослдствіи, когда славянофильство больше опредлилось и очистилось, значительно измнились и отзывы Блинскаго.
Вмст съ домашнимъ славянофильствомъ, которое вообще казалось Блинскому очень близкимъ повтореніемъ оффиціальной народности, Блинскій очень недружелюбно относился и къ начинавшимся проявленіямъ панславизма, который былъ опять возвращеніемъ къ прошлому. Еще во времена гегеліянскихъ увлеченій, Блинскій не сочувствовалъ панславистскимъ жалобамъ на угнетеніе славянскихъ народностей нмцами и турками — на томъ основаніи, что ‘сила есть право’, что турецкое господство надъ южными, и нмецкое надъ западными славянами есть право ‘историческое’, и слд. тмъ самымъ доказанное и оправданное. Впослдствіи, онъ безъ сомннія покинулъ эту точку зрнія, но сохранилось нерасположеніе къ панславизму и, въ связи съ нимъ, въ мелкимъ народнымъ литературамъ, въ томъ числ и въ малорусской. Здсь опять Блинскаго упрекаютъ за непониманіе естественнаго права народности на существованіе и проявленіе своей особенности іь національнаго быта, за непониманіе тхъ жизненныхъ элементовъ, какіе представляютъ мстныя народныя литературы, и т. п. {Точка зрнія Блинскаго извстна теперь и западно-славянскимъ историкамъ славянской литературы, см. Krek, Einleitung in die slavische Literaturgeschichte. Graz, 1874.} Дйствительно, Блинскій и въ этомъ отношеніи, какъ во многихъ другихъ, не обошелся безъ крайностей,— между прочимъ потому, что былъ искрененъ и не боялся высказывать свою мысль вполн, но (какъ справедливо замтилъ г. Кавелинъ) въ основ его преувеличеній и крайностей была или вся истина или часть истины. Прежде всего, для врной оцнки мнній Блинскаго и здсь слдуетъ припомнить тогдашнее положеніе вопроса и въ обществ и въ литератур. Начать съ того, что ‘сила’ есть, конечно, плохое юридическое право, но она во всякомъ случа есть историческій фактъ, который нужно объяснить изъ исторіи и характера народности, но котораго нельзя вычеркнуть и устранить жалобами и обвиненіями. Запальчивыя слова, вырывавшіяся у Блинскаго противъ панславизма, были крайностью, если взять ихъ буквально и безотносительно, но ихъ смыслъ былъ тотъ, что и вопросъ ученый и вопросъ національнаго возрожденія долженъ былъ ршаться не одними лирическими изліяніями и патріотической похвальбой, которыхъ слишкомъ много расточали и западный панславизмъ и наши его сторонники. Въ самомъ дл, наша литература итого предмета, въ конц 80-хъ и начал 40-хъ годовъ, очень мало объясняла положеніе вещей, но за то не щадила высокопарныхъ словъ о дл, почти неизвстномъ, и важность котораго для русскаго общества была еще сомнительна. И здсь, какъ въ домашнемъ славянофильств, не было недостатка въ нелпостяхъ, вызывавшихъ только насмшку, вспомнимъ, напр., полемику по поводу Коперника {‘Москвитянинъ о Коперник’, ст. Г-на, въ ‘От. Зап.’ 1843, кн. 11, смсь, стр. 66—68.}. Боле серьзная, научная постановка предмета сдлана была только поздне. Еще съ большимъ правомъ Блинскій и его друзья могли быть неразположены къ панславизму съ другой стороны. Для русскаго общества, панславянскій переворотъ, въ которомъ Россіи пророчилась великая, но нсколько темная роль,— этотъ переворотъ не только въ т времена, но и теперь былъ нчто въ род журавля въ неб, когда въ рукахъ и синица была довольно плохая. Время ли было (и есть) мечтать о панславянскомъ царств, когда собственная, ближайшая жизнь ставила еще самыя элементарныя задачи? Не было ли бы грубымъ самохвальствомъ — ‘освобождать’ другіе народы, когда милліоны собственнаго народа были тогда крпостными рабами, и этому еще не предвидлось конца? Имли ли какой-нибудь смыслъ угрозы западному просвщенію, когда собственное стояло еще на азбук и подъ ферулой? Могъ ли панславизмъ помочь всмъ этимъ домашнимъ невзгодамъ, и напротивъ, не усилилъ ли бы онъ илъ, отвлекая вниманіе и силы къ полу-фантастической цли?.. И наконецъ, возможно ли было какое-нибудь дйствительное, не воображаемое, участіе нашего общества въ подобномъ дл — гд могъ бы помочь только настоящій и свободный енту8Ц8мъ,— когда это общество не имло простора и для своихъ домашнихъ скромныхъ желаній? Между тмъ наши партизаны панславизма не только не видли всего этого, но, напротивъ, въ домашнихъ вопросахъ еще являлись защитниками такихъ общественныхъ элементовъ, въ которыхъ Блинскій и его друзья не безъ основанія видли наше бдствіе, причины нашего застоя. Съ патріотизмомъ панславянскимъ у насъ почти всегда соединялся домашній квасной патріотизмъ, и этого соединенія было довольно, чтобы возстановить Блинскаго противъ панславизма, какъ противъ вреднаго и пустого фантазрства.
Наконецъ, народныя литературы, или собственно малорусская. Блинскій вообще не любилъ ея, отчасти по тмъ же общимъ причинамъ: онъ считалъ малорусскую литературу дломъ прихоти, ненужнымъ провинціализмомъ и думалъ, что люди, посвящавшіе свои силы на созданіе особой малорусской литературы, съ большей пользой могли бы употребить ихъ для литературы русской, господствующей и въ образованныхъ классахъ самой Малороссіи. Во-вторыхъ, Блинскій возставалъ противъ самаго содержанія малорусской литературы. Чистйшій великоруссъ, Блинскій мало зналъ и не любилъ малорусскаго языка {Въ переписк намъ встртились доказательства этой нелюбви еще въ 1840 г., слдов. еще до споровъ съ славянофильствомъ.} и, слдовательно, не могъ цнить вншней, формальной стороны этой литературы, а содержаніе ея различнымъ образомъ не удовлетворяло его. За немногими исключеніями, въ тогдашней малорусской литератур не представлялось ничего особенно талантливаго. Блинскій видлъ довольно большое число малорусскихъ писателей, но въ ихъ произведеніяхъ находилъ или повтореніе на малорусскомъ язык устарлыхъ романтическихъ и сантиментальныхъ темъ, надовшихъ и въ русской литератур, или повтореніе темъ народной поэзіи, изложенныхъ хуже, чмъ въ подлинник, или шутку и пародію, которыя не показались ему достаточно остроумными, или, наконецъ, проявленія мстнаго патріотизма, котораго вроятно не считалъ серьзнымъ. Въ мстной поэзіи, какъ она создавалась въ то время, Блинскій не находилъ ни достаточнаго обще-человческаго поэтическаго интереса, ни настоящаго удовлетворенія потребностямъ мстнаго народа: народно-поэтическіе элементы, вводимые въ литературу, должны были, по его мннію, быть просвтлены этимъ высшимъ интересомъ, какъ въ поэзіи Кольцова, мстныя потребности могли быть достаточно удовлетворены книгами элементарными, которыя служили бы переходомъ къ образованности обще-русской. Вспомнимъ, что тогда не было и мысли о такой постановк народнаго образованія, въ какой стремятся теперь просвщенные друзья народа и педагоги,— не было ни для малорусскаго, ни для великорусскаго народа. Первое и главное, о чемъ мечтали тогда для народа, было освобожденіе отъ крпостнаго состоянія,— школа для крпостнаго населенія была не мыслима, да о ней и не думали, слдовательно, трудно было думать и о воспитательномъ и учебномъ значеніи мстныхъ литературъ… Въ этихъ условіяхъ знаменательнымъ явленіемъ былъ для Блинскаго и малоруссъ Гоголь, который могъ стать великимъ писателемъ только въ обще-русской литератур. ‘Какая глубокая мысль въ этомъ факт, что Гоголь, страстно любя Малороссію, все-таки сталъ писать по русски, а не по малороссійски!’ говоритъ Блинскій еще въ 1841 году {Сочин., V, стр. 309.}.
Вотъ, напр., нсколько словъ его изъ рецензіи вышедшей тогда поэмы Шевчейка ‘Гайдамаки’ {Эта рецензія, въ ‘Отеч. Зап.’ 1842, кн. 5, не вошла въ изданіе Сочиненій.}. Сославшись на прежде высказанныя мннія свои 6 ‘такъ-называемой ‘ малороссійской литератур, Блинскій продолжаетъ:
‘…Новый опытъ спиваній г. Шевченка, привилегированнаго, кажется, малороссійскаго поэта, убждаетъ насъ еще боле, что подобнаго рода произведенія издаются только для услажденія и назиданія самихъ авторовъ: другой публики у нихъ, кажется, нтъ. Если же эти господа кобзари думаютъ своими поэмами принести пользу низшему классу своихъ соотчичей, то въ этомъ очень ошибаются: ихъ поэмы, несмотря на обиліе самыхъ вульгарныхъ и площадныхъ словъ и выраженій, лишены простоты вымысла и разсказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всмъ плохимъ піитамъ,— часто нисколько не народны, хотя и подкрпляются ссылками, на исторію, псни и преданія,— и слдовательно, по всмъ этимъ причинамъ — он непонятны простому народу и не имютъ въ себ ничего съ нимъ симпатизирующаго. Для такой цли {Т.-е. для пользы народа.} было бы лучше, отбросивъ всякое притязаніе на титло поэта, разсказывать народу простымъ, понятнымъ ему языкомъ о разныхъ полезныхъ предметахъ, гражданскаго и семейнаго быта, какъ это прекрасно началъ (и жаль, что не продолжалъ) г. Основьяненко въ брошюр своей ‘Листы до любезныхъ землякивъ’…
‘Что касается до самой поэмы г-на Шевченка — ‘Гайдамаки’, здсь есть все, что подобаетъ каждой малороссійской поэм: здсь ляхи, жиды, казаки, здсь хорошо ругаются, пьютъ, бьютъ, жгутъ, ржутъ, ну, разумется, въ антрактахъ кобзарь (ибо безъ кобзаря какая ужъ малороссійская поэма!) поетъ свои вдохновенныя псни, безъ особеннаго смысла, а дивчина плачетъ, а буря гомонитъ’…
Онъ приводитъ дале отрывки, въ которыхъ дйствительно ‘хорошо ругаются, бьютъ’, и проч. Но во всякомъ случа рчь идетъ о формахъ литературнаго развитія, къ самому народу Блинскій питаетъ большое сочувствіе. ‘Малороссія — страна поэтическая и оригинальная въ высшей степени. Малороссіяне одарены неподражаемымъ юморомъ, въ жизни ихъ простого народа такъ много человческаго, благороднаго. Тутъ имютъ мсто вс чувства, которыми высока натура человческая’ и проч.,— говоритъ онъ въ той же стать, гд говоритъ о ненужности тогдашней малороссійской литературы.
И здсь Блинскій опять враждебно встрчается съ славянофилами. Эти послдніе относились (нова) сочувственно къ малорусской литератур, какъ ‘народной’, и безъ сомннія ставили ее параллельно съ другими народными славянскими литературами, которыя въ то время возрождались. Для Блинскаго эта солидарность малорусской литературы съ славянофильскими и панславистическими тенденціями должна была внушать только новое недовріе — какъ ненавистное ему противоположеніе національности и общечеловческой цивилизаціи, какъ воскрешеніе старины противъ новаго времени…
Въ подобномъ смысл Блинскій ‘не любилъ поляковъ’. Его антипатія къ тому, что г. Кавелинъ называетъ провинціализмомъ’ (котораго Блинскій не прощалъ и славянофиламъ), усложнялась еще другими мотивами: онъ особенно враждебно смотрлъ на польскій шляхетскій гоноръ, подложенный презрніемъ къ народу, и на католическій узкій фанатизмъ,— дв, также наслдованныя отъ прошедшаго, особенности, которыя вообще никогда не были сочувственны лучшимъ людямъ русскаго общества и которыя безъ сомннія составляютъ одно изъ главнйшихъ препятствій успшному развитію польской жизни. При всемъ томъ, въ его переписк (съ 1841 года) мы находили ясныя свидтельства, что нелюбовь’ вовсе не простиралась на ихъ политическія отношенія, на эти отношенія, напротивъ, онъ смотрлъ теперь такъ, какъ можно было бы ожидать отъ его новаго образа мыслей. Выше мы указывали, какъ онъ осуждалъ себя за недружелюбный отзывъ о Мицкевич, сказанный въ эпоху статей о ‘Бород. Годовщин’ и Менцел’.
Таковы были источники мнній Блинскаго о славянств и о движеніи народностей. Приписываемая ему вообще вражда къ славянскому движенію относилась въ сущности вовсе не къ самому длу, а къ тогдашней постановк его въ нашей литератур, Блинскій не имлъ ничего противъ славянскаго и народнаго движенія, даже сочувствовалъ ему,— какъ другъ человчества’, когда дло шло не о славянахъ, но о людяхъ’ {См. статью по поводу ‘Денницы новоболгарскаго образованія’ — въ ‘От. Зап.’ 1842, кн. 9, Соч. т. VI, стр. 447—449, гд его отношеніе въ вопросу очень ясно.}, но онъ съ жаромъ возставалъ противъ тхъ толкованій этого движенія, какія длались тогдашнимъ славянофильствомъ, противъ той узкой и несомннно фальшивой и вредной точки зрнія, которая противопоставляла это движеніе западному просвщенію, отождествляла такимъ образомъ это движеніе съ обскурантизмомъ, строила свои идеалы на возвращеніи (невозможномъ) старыхъ преданій, высокомрно проронила господство новаго славянства и гибель Запада и придавала вообще вопросу какой-то странный реакціонный смыслъ. Противъ этихъ-то извращеній дла, съ которыми Блинскій постоянно встрчался въ ‘Москвитянин’, онъ и ратовалъ со всей своей страстностью, которая иногда дйствительно заставляла его высказываться съ чрезмрной рзвостью. Но, конечно, не эти рзкости, вырывавшіяся въ разгар спора, составляли его настоящую мысль,— и на дл, разбирая мннія Блинскаго объ этомъ предмет, слдуетъ поставить ему въ заслугу, что своимъ противодйствіемъ первому славянофильству онъ много способствовавъ новому, боле разумному пониманію вопроса, которое явилось потомъ въ самомъ видоизмнившемся славянофильств. Боле благоразумные изъ ныншнихъ славянофиловъ сами не ршатся повторить тогдашнихъ мнній о славянскомъ вопрос, и устраненіе этихъ крайностей и преувеличеній есть въ большой степени дло Блинскаго.

ГЛАВА IX.
Послдніе годы участія въ ‘Отеч. Запискахъ’.— Новыя враждебныя столкновенія и полемика съ славянофильствомъ.— Разрывъ съ ‘Отеч. Записками’.— Болзнь.— Путешествіе на югъ Россіи.— Основаніе ‘Современника’.— Поздка за границу.— Переписка съ Гоголемъ.— Возвращеніе.
1844—1847.

Послдніе годы, которые работалъ Блинскій въ ‘Отеч. Запискахъ’, были и лучшими годами этого журнала. Шесть лтъ трудовъ Блинскаго и его друзей доставили журналу господство въ литератур, а также и прекрасное матеріальное положеніе. ‘Направленіе’ журнала выяснилось, и становилось извстнымъ руководствомъ, его содержаніе, можно сказать безъ преувеличенія, представляло высшій уровень русской образованности, насколько она могла тогда проявляться въ литератур. Журналъ сложился въ одно цлое, связанное замчательнымъ моральнымъ и умственнымъ единствомъ, какъ главные участники его составляли одинъ кругъ людей, богатыхъ талантами, исполненныхъ лучшими стремленіями. Содержаніе это, хотя въ печати крайне стсненное цензурою, затрогивало и серьзные вопросы отвлеченнаго знанія, и насущные вопросы нашей общественной жизни. Время отвлеченностей, индифферентныхъ въ общественномъ смысл, проходило, наука начала являться въ боле широкомъ, жизненномъ значеніи. Правда, въ объясненіяхъ ея не было и не могло быть системы, и были скоре только эпизодическія указанія и вызовы къ самостоятельной работ, но философская точка зрнія вообще уходила далеко впередъ отъ обычной школьной рутины. Статьи о ‘Дилеттантизмъ въ наук’ сохраняютъ (для нашей литературы) свою цну и теперь, какъ защита самобытности науки противъ школьныхъ ограниченій, лицемрныхъ или боязливыхъ извращеній, вообще нердкихъ въ наук, и которыя у насъ особенно оставляли ее въ ребяческомъ состояніи. Эта защита науки нападала на самое больное мсто всей русской образованности. Въ ‘Письмахъ объ изученіи природы’, задачи философіи и естествознанія были поставлены такъ, какъ лучшіе умы ставятъ ихъ и въ настоящую минуту.
Блинскій, въ полномъ согласіи съ этой точкой зрнія, велъ свою критическую дятельность. Русская литература представляется ему теперь уже не только какъ предметъ художественной критики, но и какъ выраженіе общества, какъ предметъ критики общественной. Въ 1843 былъ имъ начатъ извстный рядъ статей о Пушкин. Разсмотрніе поэзіи Пушкина онъ начинаетъ съ ея антецедентовъ въ прежней литератур, такъ что этотъ рядъ статей составлялъ почти полный обзоръ новйшей литературы до Гоголя. Блинскій и теперь восхищался художественными достоинствами формы, но за эстетической оцнкой является оцнка мысли, оцнка отношенія поэта къ изображаемой жизни, а наконецъ и оцнка самой жизни. Чмъ дальше подвигались статьи, тмъ все больше его критика изъ эстетической становится общественной, публицистической. Онъ уже не вруетъ въ абсолютную поэзію, въ творчество безстрастное, какъ творчество природы, поэтъ не есть для него, какъ нкогда, Пиія, передающая невдомыя ей самой изреченія божества, но — живой человкъ, членъ своего общества и его дятель, какъ членъ общества — живущій его интересами и обязанный его долгомъ…
Труды Блинскаго за эти годы наполняютъ VIII, IX и X томы его ‘Сочиненій’, главное мсто принадлежитъ здсь статьямъ о Пушкин, начатымъ еще ране, въ конц 1843 года, и оконченнымъ въ начал 1846 {Въ начал 1846 написана быта послдняя статья этого ряда, но помщена была она только въ 10-й книг ‘Отеч. Записокъ’, т.-е. уже въ конц года, когда сотрудничество Блинскаго въ этомъ журнал давно прекратилось.}. Обзоръ его критическихъ мнній и ихъ значенія для тогдашней литературы читатель найдетъ въ прежнихъ трудахъ, къ которымъ мы и обращаемъ его {‘Очерки Гоголевскаго періода русской литературы’, въ ‘Современник’ 1856, кн. 12, и 1856, кн. 1, 2, 4, 7, 9, 10, 11, также статьи г. Скабичевскаго, въ ‘Отеч. Зап.’ 1871.}.
Въ свою поздку въ Москву лтомъ 1843 Блинскій окончательно закрпилъ тсную связь съ московскими друзьями, Грановскимъ и Г-немъ. Объ отношеніяхъ Блинскаго съ Грановскимъ мы уже не разъ упоминали. Въ московскія времена Грановскій уважалъ въ Блинскомъ его побужденія и порывы, по не раздлялъ никакъ его мнній, мало вступалъ съ нимъ въ споры, чтобъ избжать безплоднаго раздраженія и вроятно предвидя, что Блинскій не останется съ этими мнніями. Блинскій также съ перваго времени полюбилъ Грановскаго, который пріхалъ въ Москву другомъ Станкевича и съ встями о немъ, и самъ по себ привлекъ Блинскаго качествами характера и богатствомъ своихъ знаній. Но первое разногласіе и разница характеровъ и путей развитія все еще не давали возникнуть между ними тсному единству и тогда, когда Блинскій дошелъ до своего новаго взгляда. Блинскій теперь особенно искалъ сближенія. Въ письмахъ къ Боткину, имя Грановскаго является каждый разъ при воспоминаніи о московскихъ друзьяхъ. Какъ желалъ Блинскій этого сближенія и какъ огорчала и досадна ему была предполагаемая имъ холодность Грановскаго, можно видть изъ его словъ въ письм въ Боткину (не приведенныхъ нами прежде), отъ 1 марта 1841:
‘Что Грановскій?— спрашиваетъ онъ, не получая отвтовъ на свои постоянные запросы о немъ.— Кстати: увдомь меня, что онъ — сердится да меня за что, или просто не любитъ? Я о немъ и разспрашиваю, и нишу, и поклоны посылаю, а отъ него себ не вижу ни отвта, ни привта. Скажи всю правду — я въ обморокъ не упаду…. хотя — говорю искренно — люблю и уважаю этого человка, и дорожу его о себ мнніемъ’…
Здсь проглядываетъ уже досада, что Грановскій о немъ забываетъ. Но досада прошла. Грановскій пишетъ ему дружескія письма, и Блинскій опять его вспоминаетъ. Въ письм къ Боткину, отъ 6 февраля 1843, онъ опять говоритъ о Грановскомъ: ‘онъ человкъ хорошій…. но одно въ немъ худо — модерація’.
Несмотря на все различіе характеровъ, между ними была однако глубокая нравственная солидарность, основаніе которой лежало въ одинаковомъ ихъ положеніи среди тогдашняго общества: ихъ тяготила одна и та же ‘дйствительность’, и одушевляло одно глубокое стремленіе работать для лучшаго будущаго. Къ тому, что сказано, прибавимъ еще слова изъ воспоминаній г. Кавелина.
‘Между Блинскимъ и Грановскимъ была великая дружба, но я думаю, что непосредственной симпатіи между ними не было, да и не могло быть. Это были дв натуры совершенно противоположныя. Грановскій былъ натура, въ высшей степени художественная, гармоническая, нжная, сосредоточенная. Мысль всегда представлялась ему въ художественномъ образ, и въ немъ онъ передавалъ свои мысли и взгляды. Это не была маска, за которой онъ прятался, а свойство его природы. Всякая рзкость была ему непріятна, всякая односторонность его шокировала. Многіе считали его за это дипломатомъ, чуть-чуть не двоедушнымъ и хитрымъ, а вмст съ тмъ, слабымъ, безхарактернымъ. Но такія сужденія не шли въ глубь этой натуры, удивительно изящной и рзво отличавшей его отъ диковатой русской и въ особенности московской среды. Представьте же себ рядомъ съ Грановскимъ — Блинскаго, страстнаго, нервнаго, вчно переходившаго изъ одной крайности въ другую, необузданнаго и гораздо мене образованнаго. Онъ не могъ не смущать иногда Грановскаго своими выходками, точно также какъ и самъ вроятно бсился и выходилъ изъ себя отъ сосредоточенной умренности и идеальности Грановскаго. Грановскій къ тому же былъ плохой философъ, плохой діалектикъ, и часто былъ побиваемъ въ отвлеченныхъ спорахъ, даже когда былъ правъ. О Блинскомъ Грановскій говорилъ всегда съ большимъ уваженіемъ, съ большою любовью, но прибавлялъ, что онъ страшно увлекается и впадаетъ въ крайности. Еслибы эти натуры не сплочали въ тснйшій союзъ вншнія обстоятельства, благородство общихъ стремленій, личная безукоризненность, а также гнетъ мысли, науки, литературы,— Блинскій и Грановскій наврно бы разошлись, какъ Грановскій впослдствіи разошелся съ Г-немъ’.
Гораздо ближе и проще была дружба Блинскаго съ Г-немъ.
Посл перваго враждебнаго столкновенія въ 1839—40, между ними установилась тсная связь взаимнаго пониманія и сходства самыхъ натуръ. Эти отношенія уцлли между ними до конца. ‘Г-нъ высоко цнилъ умъ Блинскаго,— замчаетъ г. Кавелинъ въ тхъ же воспоминаніяхъ,— говоря, что у него совершенно русская, свтлая голова, удивительно послдовательная, бьющая, до конца. Въ примръ онъ приводилъ, что Блинскій, не зная по нмецки и только изъ отрывочныхъ разговоровъ друзей познакомившись съ системой Гегеля, тотчасъ же сообразилъ въ чемъ дло и суть его, и самъ, безъ чьей-либо помощи, вывелъ вс послдствіи изъ Гегелевской философіи, которыя выведены изъ нея поздне либеральной и радикальной фракціей Гегелевыхъ послдователей’. До сихъ поръ они встрчались не часто, но, несмотря на то, они понимали другъ друга больше, чмъ кто-нибудь изъ всего дружескаго кружка. Г-нъ былъ вообще мягче, терпиме, его образованіе было несравненно серьзне и разносторонне, взгляды шире,— онъ видлъ крайности Блинскаго, сердился на нихъ, но въ конц-концовъ горячо къ нему привязался.
Но былъ между Блинскимъ и московскими друзьями пунктъ, гд онъ никакъ съ ними не примирялся. Это было, какъ мы и раньше видли, сближеніе московскихъ его друзей съ славянофилами. Къ концу 1843, представился случай, гд они снова поспорили объ этомъ пункт. Открылись новыя отношенія ‘западнаго’ кружк съ славянофильствомъ* окончившіяся новой литературной войной.
Въ конц ноября 1843, Грановскій открылъ публичный курсъ объ исторіи среднихъ вковъ (окончившійся въ апрл слдующаго года). Лекціи имли необычайный успхъ. Чаадаевъ назвалъ эти лекціи ‘событіемъ’, и справедливо, потому что это было первымъ подобнаго рода испытаніемъ умственныхъ интересовъ публики: находили, что въ Москв никогда ничего подобнаго не было. Успхъ былъ таковъ, что сами славянофилы его признали,— какъ ни мало сочувствовали характеру и содержанію лекцій. Г-нъ написалъ о первой лекціи восторженную статью, которая появилась въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, и желалъ, чтобы подобный отзывъ сдланъ былъ въ ‘Отеч. Запискахъ’. Въ его большому недоумнію и неудовольствію, этого отзыва сдлано не было, дальше увидимъ, что Блинскій впослдствіи объяснялъ это неполной свободой журнала говорить о подобныхъ предметахъ — онъ затруднялся хвалить, зная, что не иметъ свободы порицать, другой причиной, помшавшей журналу раздлить восторги Г-на, было вроятно опасеніе къ ‘дарамъ данайцевъ’ или въ тогдашнимъ сочувствіямъ славянофиловъ {Чтобы представить и съ ‘другой стороны’ тогдашнія отношенія кружковъ, приводимъ отрывки изъ неизданной переписки Хомякова, сообщеніемъ которой мы обязаны М. А. Веневитинову. Въ этомъ отрывк есть любопытныя черты тогдашняго настроенія славянофиловъ и ихъ, тогда мирнаго, отношенія къ противникамъ.
Въ письм къ одному изъ петербургскихъ друзей (отъ начала 1844 года), Хомяковъ говоритъ, какъ въ ихъ кругу ‘отвлеченности всякаго рода’, космополитизмъ, національность, ‘замняютъ мсто положительныхъ интересовъ’, замчаетъ, что конечно въ этомъ толку немного, но думаетъ, что можно чего-нибудь ожидать отъ столкновенія мнній и дятельности,— хотя по правд и дятельности все-таки нтъ.
‘Даже ‘Москвитянинъ’, послдній, и по правд довольно жалкій признакъ жизни умственной, клонится къ упадку. Говорятъ, что ныншній годъ будетъ предломъ его существованія. Пожалй объ насъ. Не останется даже журнала. Никто въ немъ не пишетъ и не хлопочетъ объ его поддержк, а когда онъ скончается, врно вс будутъ также разстроены, какъ Иванъ Никифоровичъ, если бы у него украли ружье, изъ котораго онъ отъ роду не стрливалъ. Вдь покуда было ружье, можно бы было стрлять, если захотлось. Лучшимъ проявленіемъ жизни московской были лекціи Грановскаго. Такихъ лекцій, конечно, у насъ не было со временъ самого Калиты, основателя первопрестольнаго града, и безспорно мало во всей Европ. Впрочемъ, я его хвалю съ тмъ большимъ безпристрастіемъ, что онъ принадлежитъ къ мннію, которое во многомъ, если не во всемъ, противоположно моему. Мурмолка (вроятно ты знаешь, что это такое,) не мшала намъ, мурмолконосцамъ, хлопать съ величайшимъ усердіемъ краснорчію и простот рчи Грановскаго. Даже П. В. Киревскій, прославившійся, какъ онъ самъ говоритъ, не-изданіемъ русскихъ псенъ и прозвищемъ великаго печальника земли Русской, даже и онъ хлопалъ не мене другихъ. Ты видишь, что крайности мысли не мшаютъ какому-то добродушному русскому единству. Все это безстрастно. Не то, что у васъ въ Питер, гд мысль, если когда проявится, гнвлива какъ практическій интересъ. Къ вамъ нельзя писать, чтобы не включить прошенія или порученія. Я думаю, это теб кажется иногда страннымъ, но это очевидное слдствіе сосредоточія всей положительной жизни. Какую напр., дать коммиссію въ Москву? Разв отслужить гд-нибудь молебенъ? Другого и не придумаешь’…
Въ другомъ письм того же времени (по возвращеніи изъ-за границы Дмитрія Валуева) Хомяковъ говоритъ:—
‘Наше московское житье-бытье идетъ по старому, въ сладкой и ненарушимой праздности, въ отвлеченностяхъ, въ бесдахъ довольно живыхъ, вертящихся все около однихъ какихъ-нибудь предметовъ, которые идутъ на мсяцы и годы… Записка ежедневныхъ (бесдъ) можетъ быть легко заключена въ слдующей форм: ‘т же, о томъ же’. Ежедневное повтореніе однхъ и тхъ же бесдъ очень похоже за оперу въ Италіи. Одна идетъ на цлый годъ, а слушателямъ не скучно. Это не похоже на Питеръ. Мы называемъ такія бесда движеніемъ мысли, но Языковъ увряетъ, что это не движеніе, а просто моціонъ. Одно только явленіе истинно оживило ныншнюю московскую зиму — лекціи Грановскаго объ (исторіи среднихъ вковъ. Профессоръ и чтеніе достойны лучшаго европейскаго университета и, къ крайнему моему удивленію, публика оказалась достойною профессора. Я не ожидалъ ни такого успха, ни такого глубокаго сочувствія къ наук о развитіи человческихъ судебъ и человческаго ума. Ты видишь, что я не пристрастенъ къ Москв’…}. Такъ или иначе, во произошло разногласіе, которое непріятно подйствовало на московскихъ друзей.
Должно стать, что полемика съ славянофильствомъ не превращалась и еще въ 11-й книг ‘Отеч. Записокъ’ помщены были дв небольшія остроумныя статейки, посвященныя ‘Москвитянину’ и имвшія въ Москв большой успхъ {‘От. Зап.’ 1843, кн. 11, смсь: ‘Москвитянинъ о Коперник’, стр. 56—58, ‘Путевыя записки г. Вдрина’ (пародія записокъ Погодина), стр. 58—60.}. Друзья извщали изъ Москвы, что редакція ‘Москвитянина’ собиралась и выдумывала остроты на ‘Отеч. Записки’:— ‘вы ихъ увидите въ 12 No ‘Москвитянина’, они работали цлый вечеръ — должно быть, если не аттическая соль, то четверговая’.
Между тмъ продолженіе лекцій Грановскаго, имвшее въ публик прежній успхъ, ничало производить въ противномъ лагер совсмъ иное дйствіе, которое наконецъ могло стать неблагополучнымъ. ‘Славяне’, какъ называли тогда ‘Москвитянинъ’ и славянофиловъ, быть можетъ раздраженные и новыми нападеніями изъ западнаго лагеря, подняли говоръ о лекціяхъ Грановскаго,— негодовали, что (читая о среднихъ вкахъ въ Европ) онъ не говоритъ о Руси, о православіи, слдуетъ западной наук, мало говоритъ о христіанств. Возраженія и обвиненія были нелпы, но имли свое дйствіе. Второй отчетъ Г-на о лекціяхъ уже не былъ разршенъ, университетское начальство стало думать о мрахъ противъ распространенія нмецкой философіи, митрополитъ московскій поручалъ обличеніе Гегеля извстному профессору московской академіи Голубинскому…
Встрчи съ славянофилами однако продолжались. Московскіе друзья извщали Блинскаго о томъ, что длается въ Москв, и предвидя, что ему не понравятся эти сношенія съ враждебнымъ лагеремъ, указывали ему его собственную односторонность, объясняли, что нельзя же смшивать этого кружка съ самими издателями ‘Москвитянина’ и т. д. Московскіе друзья полагали даже, что еслибы ‘Москвитянинъ’ перешелъ въ руки этого кружка, то можно было бы даже имъ въ немъ писать, не обращаясь къ редакціи ‘Отеч. Зап.’, которою лично они были недовольны. Въ конц 1843, Г-нъ познакомился съ Ю. . Самаринымъ, и съ обычной искренностью отдался пріятному впечатлнію, и рекомендовалъ петербургскимъ друзьямъ сблизиться съ нимъ, когда онъ отправлялся въ Петербургъ. Лекціи Грановскаго по прежнему производили въ публик чрезвычайное впечатлніе, такъ что даже злйшіе враги изъ ‘славянъ’ должны были сдерживаться и смолкли. Въ апрл 1844 Грановскій окончилъ свой курсъ, и об партіи соединились, чтобы отпраздновать заключеніе курса банкетомъ въ честь Грановскаго, банкетъ былъ очень шумный, и между двумя лагерями заключенъ былъ миръ — впрочемъ недолгій {Описаніе этого обда въ ‘Литер. Воспом.’ Панаева, 1861.}.
Блинскій получалъ вс эти московскія новости, и конечно раздражался. Онъ помнялся съ Г-немъ нсколькими письмами (ихъ, къ сожалнію, нтъ въ нашемъ матеріал), въ которыхъ повидимому не скрывалъ своего раздраженія, на мирныя извстія отвчалъ невріемъ, опасался даже, что самъ Г-нъ впадетъ, если уже не впалъ, въ славянофильство. Въ ма онъ написалъ въ Москву цлое длинное посланіе. ‘Я жидъ по натур,— говорилось тамъ между прочимъ,— и съ филистимлянами за однимъ столомъ сть не могу… Грановскій хочетъ знать, читалъ ли я его статью въ ‘Москвитянин’? {Мы упоминали объ этомъ выше.} Нтъ, и не буду читать, скажи ему, что я не люблю ни видться съ друзьями въ неприличныхъ мстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданія’. Московскіе друзья отвчали оправданіями, но въ душ соглашались, что Блинскій не совсмъ неправъ. Въ август 1844 было написано Блинскимъ еще одно желчное письмо на ту же тему {Около іюня 1844, вышла въ Москв диссертація Самарина (‘Стефанъ Яворскій и еофанъ Прокоповичъ какъ проповдники’, М. 1844), книга очень талантливая, которая произвела тогда большое впечатлніе. Изъ Москвы прислана была въ ‘Отеч. Записки’ (No 7) рецензія, гд отдавалась полная справедливость достоинствамъ этой книги — безъ всякой примси вражды партій. Но Блинскій, несмотря ни на что, оставался при своемъ.}.
Предположенія Блинскаго о непрочности мира съ славянофилами оправдались у нее вскор. Въ осени 1844 отношенія московскихъ его друзей къ славянофильскому кружку, который они такъ защищали отъ Блинскаго, стали портиться, друзья приходили въ заключенію, что не можетъ быть мира съ людьми, которые такъ расходятся съ нимъ въ понятіяхъ, открылась наконецъ явная война. Грановскій, въ то время наиболе видное лицо ‘западной’ партіи въ Москв,— сдлался предметомъ самыхъ непріязненныхъ нападеній съ ‘славянской’ стороны въ университет, въ печати и за угломъ, въ стихотвореніяхъ, ходившихъ по рукамъ. Въ ноябр 1844, въ университет хотли не принять представленной имъ магистерской диссертаціи (‘Волинъ, Іомсбургъ и Винета’, напечат. потомъ въ Валуевскомъ сборник, 1845), и съ позоромъ возвратить ему ее какъ неудовлетворительную {Поводъ былъ, кажется, тотъ, что мнніе Грановскаго, что знаменитая Винета — миъ, сочтено было оскорбительнымъ для славянства.}, это не удалось врагамъ Грановскаго, но раздражить его они, конечно, успли. Грановскій теперь самъ отказался отъ участія въ ‘Москвитянин’. Славянофильскій кружокъ обнаруживалъ тотъ мрачный фанатизмъ, который друзья имли и прежде случаи видть. Хомяковъ (нсколько поздне) напалъ на Грановскаго въ печати. Языковъ, извстный поэтъ, ‘славянофилъ по родству’, истощивши свою музу на мнимо разгульной поэзіи, напалъ на ‘западную’ партію въ стихотвореніяхъ, которыя можно было бы назвать памфлетами, еслибъ современники не считали ихъ за ‘юридическія бумаги’, какъ тогда говорилось. Онъ началъ (это было въ декабр 1844), кажется, стихотвореніемъ Къ не-нашимъ {Оно напечатано въ біографіи Чаадаева, написанной г. Жихаревымъ, ‘В. Евр.’ 1871, сент., стр. 43—44.}, направленнымъ противъ Грановскаго, Г-на и Чаадаева, которыхъ онъ обвинялъ не меньше какъ въ измн отечеству, затмъ послдовали еще два такихъ же: изъ нихъ одно было посвящено спеціально обличенію Чаадаева {Тамъ же, у Жихарева, стр. 46—47, и въ ‘Р. Архив’, 1875, No 5, стр. 111, съ нкоторыми варіантами.}, другое было посланіе къ К. Аксакову, гд за изъявленіями дружбы и славянофильскаго союза слдовали упреки Аксакову за то, что онъ подаетъ руку людямъ, которые ‘нашу Русь ненавидятъ всей душой и передались лукавой нметчин’, и наконецъ поощреніе на борьбу съ этими врагами отечества {Тамъ же, у Жихарева, стр. 44—46. К. Аксаковъ въ то время еще не разошелся съ Г-немъ и Грановскимъ.}.
Въ этихъ стихотвореніяхъ было столько тупой злобы, что даже въ славянофильскомъ кругу не вс приняли ихъ съ сочувствіемъ. Аксаковъ, отличавшійся отъ многихъ неизмнной прямотой и искренностью, не отвчалъ на приглашенія Языкова и съ своей стороны написалъ стихотвореніе ‘Въ союзникамъ’, Б. Б. Павлова обратилась къ Языкову въ стихотвореніи, гд укоряла его за то, что ‘гласъ пвца — вливаетъ ненависть въ сердца’ {Оба стихотворенія тамъ же у Жихарева. Мы не согласимся съ почтеннымъ біографомъ Чаадаева, что стихотвореніе Языкова противъ Чаадаева есть ‘чуть ли не лучшее стихотвореніе этого поэта’. Какова бы ни была форма, содержаніе столь фальшиво и обскурантно, что о ‘поэзіи’ странно говорить.}. Мы упоминали, какъ смотрли другіе на эти произведенія Языкова, объясненія Грановскаго съ однимъ изъ членовъ славянофильскаго кружка, П. Киревскимъ, едва не привели къ дуэли. Г-нъ послалъ въ ‘Отеч. Записки’ статью противъ ‘Москвитянина’, который тогда (съ января 1845) перешелъ въ завдываніе Ивана Биревскаго и его друзей — впрочемъ не надолго. Какъ ни былъ Г-нъ еще недавно расположенъ въ миру съ этимъ кружкомъ, послднія дянія ‘славянъ’ раздражили наконецъ и его. Въ его стать о 1-й книг ‘Москвитянина’ не забыто неблаговидное нападеніе Языкова на ‘западный’ кружокъ {Въ стать говорится по поводу напечатаннаго въ ‘Москвитянин’ новаго стихотворенія Языкова:
‘Разсказъ г. Языкова о капитан Сурмин — трогателенъ и наставителенъ, кажется, успокоившаяся отъ суетъ муза г. Языкова ршительно посвящаетъ нкогда забубенное перо свое поэзіи исправительной и обличительной. Это истинная цль искусства, пора поэзіи сдлаться трибуналомъ de la posie correctionlie. Мы имли случай читать еще поэтическія произведенія того же исправительнаго направленія, ждемъ ихъ въ печати, это громъ и молнія, озлобленный поэтъ не остается въ абстракціяхъ, онъ указуетъ негодующимъ перстомъ лица — при полномъ изданіи можно приложить адресы!.. Исправлять нравы! Что можетъ быть выше этой цли? разв не ее имлъ въ виду самоотверженный Коцебу и авторъ ‘Выжигиныхъ’ и другихъ нравственно-сатирическихъ романовъ?’ — ‘От. Зап.’ 1846, кн. 3: ‘Москвитянинъ и Вселенная’, Ярополка Бодянскаго (смсь, стр. 48—51).
Еще раньше, въ начал 1844, Г-нъ написалъ ‘Два литературныхъ брака’ (Гречъ и Булгаринъ, Погодинъ и Шевыревъ), но бросилъ ихъ. Потомъ, вроятно тоже самое написалъ онъ вновь, подъ заглавіемъ ‘Умъ хорошо, а два лучше’ — и посвятилъ эту блестящую остроуміемъ статейку Блинскому. Напечатана она была только впослдствіи,— между прочимъ въ ‘Р. Старин’ 1871, т. IV, стр. 528—532 (съ опечатками).}.
Между тнь раздоръ продолжался. 21 февраля 1845 Грановскій защищалъ свою диссертацію: факультетъ, въ которомъ были непримиримые враги его изъ ‘славянъ’, наконецъ долженъ былъ принять ее. Диспутъ снова раздражилъ партіи: Грановскому сдлана была овація, его противникамъ шикали {См. въ біографіи Грановскаго, г. Станкевича. Другія подробности взяты нами изъ современной переписки.}. Въ новомъ ‘Москвитянин’ дло не ладилось между самими ‘славянами’. Блинскій смялся или сердился на воображаемыя примиренія, на торжественные обды и лобызанія съ своими противниками, и теперь московскимъ друзьямъ пришлось согласиться съ нимъ. Московскіе друзья разошлись наконецъ и съ тми людьми ‘славянскаго’ кружка, которые внушали имъ наиболе сочувствія по характеру и таланту. Г-нъ разстался съ К. Аксаковымъ и Самаринымъ. Имъ пришлось нсколько разочароваться и въ публик, которая повидимому съ такимъ сознательнымъ сочувствіемъ принимала Грановскаго на его лекціяхъ. Успхъ Грановскаго кололъ глаза его противникамъ, и въ начал 1845 года объявленъ былъ публичный курсъ Шевырева о древней русской словесности. Оказалось, что лекціи Шевырева — изложенныя въ извстномъ дух и напечатанныя потомъ въ его книг — имли въ своемъ круг успхъ и опять сопровождались оваціями…
Но московскіе друзья, въ особенности Г-нъ, съ своей стороны дйствовали на мннія Блинскаго. Г-нъ объяснялъ ему лучшія стороны мнній своихъ славянофильскихъ друзей, упрекалъ Блинскаго въ исключительности, и между прочимъ настаивалъ на большемъ вниманіи къ ‘народу’, указывая Блинскому на неловкости его приговоровъ о ‘невжественной толп’, о ‘народности лаптей и зипуна’. Впослдствіи, въ ‘Московскихъ Сборникахъ’ славянофилы не упустили напасть на подобныя выраженія, и хотли приписать вообще всей ‘западной’ партіи пренебреженіе къ народу,— но, во-первыхъ, это въ самомъ дл были только излишнія, неосторожныя выраженія, во-вторыхъ, эта ошибка (какъ мы нашли тому доказательства въ тогдашней переписк) гораздо раньше была замчена въ самой западной партіи… Подобныя выраженія имли чисто полемическій источникъ и направлялись собственно противъ мнимопатріотическаго нелпаго хвастовства ‘Маяка’, ‘Москвитянина’, ‘С. Пчелы’ и т. п.,— въ род того, что намъ не чему учиться и заимствоваться отъ Европы, что Западъ сгибнетъ въ одно прекрасное утро, что европейская цивилизація ничто передъ нашей ‘народностью’, что русскій ‘мужичокъ’ лучше всякаго нмца сдлаетъ то-то и то-то, и т. д. Когда славянофилы, т.-е. собственно К. Аксаковъ, надлъ тотъ русскій костюмъ, въ которомъ настоящіе мужики, говорятъ, принимали его за персіянина {Одинъ изъ московскихъ друзей писалъ въ Петербургъ объ этой костюмировк (окт. 1844): ‘Аксаковъ въ бород, рубашка сверхъ панталонъ, и въ мурмолк и терлик ходить по улицамъ. Хомяковъ восхищается этимъ и ходитъ во фрак’.}. Блинскій въ этой символик увидлъ новое упрямое подтвержденіе этого хвастовства, и съ раздраженіемъ напалъ на ‘терлики’ и ‘мурмолки’… Ему ненавистны были эти легкомысленныя нападки на западную образованность, которой мы сами имли только крохи, на западную общественность, которой не умли даже понимать, и ненавистна была эта похвальба, которая грозила отупленіемъ и послднихъ умственныхъ инстинктовъ. Прибавимъ, для объясненія послдующихъ отношеній между двумя партіями, что у славянофиловъ начaлo теперь складываться мнніе, что ‘западная’ партія вообще враждебна ‘народу’ — почему московскіе друзья Блинскаго и сочли нужнымъ его предостеречь. Дло въ слдующемъ. Старые ‘славяне’, т.-е. издатели ‘Москвитянина’, считали дятельность ‘западнаго’ круга такъ сказать огуломъ вредной, идущей противъ всхъ основныхъ началъ русской народности. Новые славянофилы, хотя во многомъ буквально сходились съ ‘Москвитяниномъ’, ставили вопросъ нсколько тоньше. Въ то время, какъ издатели ‘Москвитянина* являлись партизанами оффиціальной народности, новые славянофилы подраздлили русскую исторію на два различныхъ явленія — древнюю, настоящую (на дл собственно московскую) Русь и такъ-названный ими ‘петербургскій періодъ’. Первая имла вс ихъ пламенныя сочувствія, второй — всю ненависть. Представителями первой они считали себя, своихъ ‘западныхъ’ противниковъ они стали отождествлять съ ‘петербургскимъ періодомъ’, и прошлымъ и новйшимъ. Ссылаясь на то, что ихъ партія (новое славянофильство) возбуждало противъ себя нкоторое неудовольствіе въ высшихъ сферахъ, они приписывали себ извстную оппозиціонную роль, а своихъ противниковъ (одни — наивно, другіе не безъ лукавства) выдавали за союзниковъ status quo, враговъ (своей) свободной мысли и народныхъ началъ.
Можно себ представить, сколько было смысла въ этомъ послднемъ. Настоящее положеніе партій было очевидно уже изъ союза новыхъ славянофиловъ съ ‘Москвитяниномъ’, цвтъ котораго былъ совершенно ясенъ, и изъ той роли, какую заняли ‘славяне’ въ описанномъ столкновеніи съ ‘западной’ партіей во -время лекцій Грановскаго. Поэтъ ‘славянъ’, Языковъ, еще разъ самымъ несомнительнымъ образомъ указывалъ точку зрнія и вожделнія своей партіи.
Несмотря на то однако, ‘славяне* употребляли противъ западной партіи указанный аргументъ о мнимомъ тождеств ея съ ‘петербургскимъ періодомъ’, какъ полемическую уловку, и могли подкрплять ее цитатами изъ статей Блинскаго, гд бывали и теперь остатки старой гегеліянской точки зрнія и неосторожныя выраженія, въ род вышеприведенныхъ {Такія неловкости московскіе друзья видли, напр., и въ стать Одинокаго о ‘Парижскихъ тайнахъ’ (‘Отеч. Зап.’ 1844, кн. 4, критика, Сочин. IX, стр. 8—29).}. Доходило до того, что Блинскаго считали возможнымъ обвинять въ сервильности {См. напр. послднюю статью, Сочин. IX, стр. 11.}. Московскіе друзья, предостерегая Блинскаго, хотли отнять у своихъ противниковъ возможность этой полемической уловки.
Блинскій безъ сомннія не спорилъ, когда московскіе друзья замтили ему, что не слдуетъ нападать на лапти или зипунъ, которые мужикъ носитъ не по любви къ нимъ, а по невозможности имть сапоги или хорошую шубу. Рчь шла лишь о томъ, чтобъ измнить способъ выраженія, дававшій поводъ къ перетолкованіямъ. Но мимо этого, Блинскій по всему вроятію заимствовалъ у Г-на долю тхъ воззрній на ‘народный’ вопросъ, какія отчасти сближали самого Г-на съ славянофильскимъ взглядомъ.

——

Факты, здсь указанные, отчасти взяты нами изъ переписки друзей Блинскаго. Его собственная переписка, какъ было замчено, на это время очень скудна. Приводимъ изъ нея немногія цитаты.
Блинскій былъ крайне утомленъ отъ журнальной работы, нездоровье, которое уже давно его одолвало, теперь почти не покидаетъ его и періодически усиливается все въ боле тяжкихъ формахъ {Въ декабр 1844 онъ пишетъ небольшое письмо къ своимъ деревенскимъ друзьямъ, и начинаетъ съ извиненія за свою невжливость — что отвчаетъ уже только на третье письмо, отъ нихъ полученное.
‘Что длать? Русскій человкъ — и мн приличне обращаться съ лошадьми, нежели съ дамами. То боленъ (а я дйствительно съ самаго лта такъ боленъ, какъ еще никогда не бывалъ), то дла по горло, то не въ дух, а главное — проклятая журнальная работа — этотъ источникъ моего нездоровья и физическаго, и нравственнаго,— то наконецъ и самъ не знаю почему, но только не могъ приняться за перо. Съ нкотораго времени я со всми таковъ въ отношеніи къ письмамъ. Но вы такъ добры и, врно, простили меня, не дожидаясь извиненіи’…}.
Въ письм отъ января 1845 г., къ одному изъ московскихъ друзей, мы имемъ между прочимъ указанія на московскія отношенія кружка. Въ начал письма разсказывается, какъ было обрадовался Блинскій, когда однажды кухарка, она же и камердинеръ, ‘доложила’ ему, что его спрашиваетъ господинъ съ именемъ, похожимъ на имя Г-на. На минуту Блинскій изумился. ‘У меня вздрогнуло сердце: какъ Г-нъ? быть не можетъ — субъектъ запрещенный….— при томъ же онъ оборвалъ бы звонокъ, залился бы хохотомъ и, снимая шубу, отпустилъ бы кухарк съ полсотню остротъ,— нтъ, это не онъ’! Это дйствительно не былъ онъ. Блинскій упоминаетъ при этомъ о своей переписк съ Г-немъ, письма котораго всегда доставляли ему большое удовольствіе: ‘въ нихъ всегда такъ много какого-то добродушнаго юмору, который хоть на минуту выведетъ изъ апатіи и возбудитъ добродушный смхъ’… Новый знакомецъ, явившійся къ Блинскому, былъ прізжій изъ Москвы, и привезъ Блинскому письма отъ московскихъ друзей, и московскія новости.
‘Всти… о лекціяхъ III., о фурор, который он произвели въ зернистой московской публик, о рукоплесканіяхъ, которыми прерывается каждое слово сего московскаго скверноуста — все это меня не удивило нисколько: я увидлъ въ этомъ повтореніе исторіи съ лекціями Грановскаго. Наша публика — мщанинъ во дворянств: ее лишь бы пригласили въ парадно-освщенную залу, а ужъ она, изъ благодарности, что ее, холопа, пустили въ барскія хоромы, непремнно останется всмъ довольною. Для нея хорошъ и Грановскій, да не дуренъ и Шевыревъ, интересенъ Вильменъ, да любопытенъ и Гречъ. Лучшимъ она всегда считаетъ того, кто читалъ послдній. Иначе и быть не можетъ, и винить ее за это нельзя. Французская публика умна, но вдь къ ея услугамъ и тысячи журналовъ, которые имютъ право не только хвалить, но и ругать, сама она иметъ право не только хлопать, но и свистать. Сдлай такъ, чтобы во Франціи публичность замнилась авторитетомъ полиціи, и публика, въ театр, и на публичныхъ чтеніяхъ, имла бы право только хлопать, не имла бы права шикать и свистать: она скоро сдлалась бы такъ же глупа, какъ и русская публика. Если бы Г-нъ имлъ право, между первою и второю лекціею Ш., тиснуть статейку,— вторая лекція, наврное, была ба принята съ меньшимъ восторгомъ. По моему мннію, стыдно хвалить то, чего не имешь права ругать: вотъ отъ чего мн не понравились статьи (Г-на) о лекціяхъ Грановскаго {Въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’.}. Но довольно объ этомъ. Москва сдлала наконецъ ршительное пронунціаменто {Быть можетъ, разумются здсь лекціи Шевырева, или ‘Москвитянинъ’, получавшй тогда новую редакцію.}, хорошій городъ! Питеръ тоже не дуренъ. Да и все хорошо. Спасибо теб за стихи Яз. Жаль, что ты не вполн ихъ прислать’.’
Въ Петербург нкто написалъ пародію на злостныя стихотворенія Языкова (упомянутыя выше). Блинскій посылаетъ ее московскимъ друзьямъ, совтуетъ распространить ее, и послать для напечатанія въ ‘Москвитянинъ’. Онъ продолжаетъ:
‘А что ты пишешь…. будто моя статья не произвела на ханжей впечатлнія и что они гордятся ею — вздоръ, если ты этому поврилъ, значитъ, ты плохо знаешь сердце человческое и совсмъ не знаешь сердца литературнаго — ты никогда не былъ печатно обруганъ. Штуки, судырь ты мой, изъ которыхъ я вижу ясно, что ударъ былъ страшенъ. Теперь я этихъ людей {Замняемъ рзкое выраженіе.} не оставлю въ поко’…
Рчь идетъ безъ сомннія о стать Блинскаго ‘Русская литература въ 1844 году,’ — гд между прочимъ былъ мткій и суровый разборъ вышедшихъ тогда стихотвореній Языкова и Хомякова {‘Отеч. Зап.’ 1845, кн. 1. Сочин., т. XI, стр. 253—288.}. И т и другія Блинскому очень мало нравились звонкая поверхностность, вычурность, натянутость одного автора, славянофильскій притязательный мистицизмъ другого только подтверждали антипатіи Блинскаго, разбирая Языкова, Блинскій еще не зналъ новйшихъ его произведеній (стихотворныхъ ругательствъ на ‘западный* кружокъ) — но этотъ разборъ вышелъ точно отвтомъ на это недостойное злоупотребленіе Языковымъ своей ‘диры’.
Дале, въ томъ же письм упоминается о другомъ предмет тогдашнихъ интересовъ Блинскаго:
‘N. {Имя одного изъ общихъ друзей.} писалъ теб о парижск. Ярбюхер, и что будто я отъ него воскресъ и переродился. Вздоръ! Я не такой человкъ, котораго тетрадка можетъ удовлетворить. Два дня я отъ нея былъ бодръ и веселъ,— и все тутъ. Истину и взять себ… (рзкія отраженія противъ ‘тьмы, мрака, цпей’ и пр.)… Все это такъ,, но вдь я, по прежнему, не могу понятно сказать все, что я думаю и какъ я думаю. А чортъ-ли въ истин, если ея нельзя популяризировать и обнародывать?— мертвый капиталъ!..’
Парижское изданіе, о которомъ здсь упоминается, былъ новый журналъ Арнольда Руте. Когда ‘Deutsche Jahrbcher’ были запрещены саксонскимъ правительствомъ, Руге ршился продолжать свое дло во Франціи, въ новыхъ ‘Jahrbcher’ должны были соединиться лвая сторона гегеліанства съ французскимъ соціализмомъ. Кружокъ Блинскаго еще раньше былъ знакомъ (больше или меньше) съ тмъ и другимъ, сочувствовалъ обоимъ, и понятно, что ихъ соединеніе могло произвести на Блинскаго впечатлніе, указанное въ послдней цитат. Въ воспоминаніяхъ г. Тургенева разсказывается, какъ, напримръ, Блинскій и его друзья увлекались тогда (впрочемъ, не особенно долго) Пьеромъ Леру, о которомъ таинственно переписывались, давая ему наименованіе ‘Петра Рыжаго’, и т. п. {‘В. Евр.’, 1869, апр. 719.}
Между тмъ, здоровье все больше измняло Блинскому. Осенью 1845 года онъ выдержалъ сильную болзнь, которая грозила опасностью самой жизни. Журнальная работа становилась ему невыносима. Наконецъ, стали разстроиваться отношенія съ редакціей ‘Отечести. Записокъ’. Дло кончилось тмъ, что въ начал 1846 года Блинскій оставилъ совсмъ этотъ журналъ.
Мы не будемъ входить въ разборъ этихъ несогласій, тмъ больше, что подробности ихъ все еще не вполн извстны. Мы укажемъ только на извстные отзывы объ этихъ отношеніяхъ въ воспоминаніяхъ современниковъ, друзей Блинскаго (какъ Панаевъ, Тургеневъ, Г-нъ), и прибавимъ, что слышали отъ другихъ современниковъ, непричастныхъ этимъ отношеніямъ, отзывы гораздо боле умренные и нсколько измняющіе дло,— хотя должно сказать, что другая сторону до сихъ поръ не представила достаточнаго разъясненія дла {Объ отношеніяхъ Блинскаго въ ‘Отеч. Запискамъ’, и потомъ въ ‘Современнику’, есть уже цлая литература. Кром упомянутыхъ въ текст воспоминаній современниковъ, см. статьи въ ‘Голос’ 1869, по поводу ‘Воспоминаній’ г. Тургенева, въ ‘Космос’ 1869, прил. No 1, и второе полугодіе, No 1, полемику между ‘Голосомъ’ и ‘Спб. Вдомостями’ по поводу письма Блинскаго къ Боткину (отъ 4—5 ноября 1847), напечатаннаго въ ‘Спб. Вд.’ 1869, No 187—188.}. Какъ бы то ни было, Блинскій къ началу 1846 уже ршилъ покинуть ‘Отеч. Записки’. Его сильно заняли планы о томъ, какъ могъ бы онъ устроить себ иное литературное положеніе, которое лучше бы его обезпечило и дало возможность боле спокойной, свободной работы и отдыха.

——

Въ самомъ начал 1846 года, 2 январи онъ пишетъ объ этомъ къ своимъ ближайшимъ московскимъ друзьямъ, подъ величайшей тайной {Это письмо, и нкоторыя слдующія извстны намъ только въ неполныхъ копіяхъ.}.
‘Я теперь ршился оставить ‘Отечественныя Записки’,— говоритъ онъ въ этомъ письм.— Это желаніе давно уже было моею ide fixe, но я все надялся выполнить его чудеснымъ способомъ, благодаря моей фантазіи, которая у меня услужлива не мене фантазіи г. Манилова, и надеждамъ на богатыхъ земли. Теперь я увидлъ ясно, что это все вздоръ, и что надо прибгнуть къ средствамъ, боле обыкновенными боле труднымъ, но за то и боле дйствительнымъ. Но прежде о причинахъ, а потомъ уже о средствахъ… Журнальная срочная работа высасываетъ изъ меня жизненныя силы, какъ вампиръ кровь. Обыкновенно, я недли дв въ мсяцъ работаю съ страшнымъ лихорадочнымъ напряженіемъ, до того, что пальцы, деревенютъ и отказываются держать перо, другія дв недли я, словно съ похмлья посл двухнедльной оргіи, праздношатаюсь и считаю за трудъ прочесть даже романъ. Способности мои тупютъ, особенно память, страшно заваленная грязью и соромъ россійской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но трудъ мн не опротивлъ. Я больной писалъ большую статью о жизни и сочиненіяхъ Кольцова {Для отдльнаго изданія стихотвореній. Сочин., т. XII. Кром того онъ издалъ въ начал 1846 года брошюру о Полевомъ. Сочин., XII, стр. 148—186.}, и работалъ съ наслажденіемъ, въ другое время, я въ три недли чуть не изготовилъ въ печати цлой книги, и эта работа была мн сладка, сдлала меня веселымъ, довольнымъ и бодрымъ духомъ. Стало быть, мн невыносима и вредна только срочная журнальная работа, она тупитъ мою голову, разрушаетъ здоровье, искажаетъ характеръ, и безъ того брюзгливый и мелочно-раздражительный, но трудъ не ex officio былъ бы мн отраденъ и полезенъ. Вотъ первая и полная причина’…
Къ пасх этого года Блинскій намренъ былъ издать ‘толстый, огромный альманахъ’, который долженъ былъ на первое время, по оставленіи журнала, дать ему помщеніе для работы я вмст нкоторыя средства.
Подобные альманахи были тогда въ ходу. Передъ тмъ, въ такомъ же род, былъ задуманъ и изданъ, въ начал 1846 года, Некрасовымъ ‘Петербургскій Сборник’, въ которомъ участвовалъ и Блинскій {Статьей ‘Мысли и замтки о русской литератур’. Сочин. XII, стр. 285—276.}, въ Москв, въ 1846 и въ слдующемъ году, явились два ‘Московскіе Сборника’. За трудностью получить разршеніе на изданіе новаго журнала (эта трудность и тогда была велика) альманахъ оставался единственной формой, въ которой возможенъ былъ сборный трудъ. Понятно, что въ сборникахъ московскихъ и петербургскихъ выразилось и дленіе литературныхъ партій — такъ это и понималось: московскіе сборники были заявленіемъ новой славянофильской программы, петербургскія изданія представляли бы мннія ‘западной’ партіи.
Было еще обстоятельство, которое ободряло Блинскаго въ его предпріятіи. Эти годы (1845, особенно 1846, потомъ 1847) были особенно изобильны литературными явленіями, въ которыхъ несомннно сказывалось новое движеніе, новый шагъ развитія посл Гоголя. Съ 1845, г. Тургеневъ покидаетъ стихи и поэмы, и обращается къ повсти, въ томъ же году явилась первая половина романа ‘Кто виноватъ?’, въ томъ же году, въ кружк Блинскаго появился г. Достоевскій съ повстью ‘Бдные люди* (вошедшей въ ‘Петербургскій Сборникъ’). Въ 1846 году Блинскій съ восхищеніемъ встртилъ ‘Обыкновенную Исторію* г. Гончарова, и въ конц того же года явилась первая замчательная повсть г. Григоровича, ‘Деревня’. Блинскій, всегда съ восторгомъ встрчавшій новые таланты, теперь не зналъ мры своимъ увлеченіямъ, быть можетъ потому (какъ замчаетъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ), что наступавшее ослабленіе организма увеличивало его нервную воспріимчивость, а вроятне потому, что быстрое появленіе, одно за другимъ, явленій дйствительно замчательныхъ, само но себ производило сильное впечатлніе.
Такой, до крайности доходившій, восторгъ произвела въ немъ прежде всего первая повсть Достоевскаго ‘Бдные люди’, Блинскій узналъ о ней отъ издателя ‘Петербургскаго Сборника’, въ который она предназначалась. Блинскому сообщили ее какъ замчательное произведеніе.
‘Блинскій принялъ ее не совсмъ доврчиво,— разсказываетъ Панаевъ {Восп. о Бл., ‘Совр.’, 1860, No 1, стр. 369. Ср. ‘Воспоминанія’ г. Тургенева, ‘Встн. Евр.’, 1869. апрль, стр. 720.}.— Нсколько дней онъ, кажется, не принимался за нее.
‘Онъ въ первый разъ взялся за нее, ложась спать, думая прочесть немного, но съ первой же страницы рукопись заинтересовала его… Онъ увлекался ею боле и боле, не спалъ всю ночь и прочелъ ее разомъ, не отрываясь.
‘Утромъ Некрасовъ засталъ Блинскаго уже въ восторженномъ, лихорадочномъ состояніи.
‘Въ такомъ положеніи онъ, обыкновенно, ходилъ по комнат въ безпокойств, въ нетерпніи, весь взволнованный. Въ эти минуты ему непремнно нуженъ былъ близкій человкъ, которому бы онъ могъ передать переполнявшія его впечатлнія… Нечего говорить, какъ Блинскій обрадовался Некрасову.
‘— Давайте мн Достоевскаго!— были первыя слова его.
‘Потомъ онъ, задыхаясь, передалъ ему свои впечатлнія, говорилъ, что ‘Бдные люди’ обнаруживаютъ громадный, великій талантъ, что авторъ ихъ пойдетъ дале Гоголя, и прочее. ‘Бдные люди’, конечно, замчательное произведеніе и заслуживало вполн того успха, которымъ оно пользовалось, но все-таки увлеченіе Блинскаго, относительно его, доходило до крайности.
‘Когда къ нему привезли Достоевскаго, онъ встртилъ его съ нжною, почти отцовскор любовью, и тотчасъ же высказался передъ нимъ весь, передавъ ему вполн свой энтузіазмъ’…
Но энтузіазмъ Блинскаго не былъ однако слпымъ и неисправимымъ увлеченіемъ. Во-первыхъ, появленіе ‘Бдныхъ людей’ въ тогдашнемъ положеніи литературы было дйствительно событіемъ, а во-вторыхъ, Блинскій уже вскор сильно измнилъ свое мнніе о самомъ талант, при появленіи другихъ повстей Достоевскаго, слдовавшихъ за ‘Бдными людьми’: ихъ болзненная натянутая фантастика подйствовала на него непріятно и очень умрила его представленіе о талант Достоевскаго. Впослдствіи Блинскій называлъ эту фантастику ‘нервической чепухой’ {Даже сильне.}…
Около того же времени, или немного поздне, произвелъ на Блинскаго столь же сильное, но гораздо боле прочное впечатлніе первый трудъ г. Гончарова. Авторъ самъ, въ теченіе нсколькихъ вечеровъ, читалъ Блинскому свою ‘Обыкновенную исторію’… Блинскій былъ въ восторг отъ новаго таланта, выступавшаго такъ блистательно,— говоритъ Панаевъ:— ‘Блинскій, все съ боле и боле возроставшимъ участіемъ и любопытствомъ, слушалъ чтеніе Гончарова и по временамъ привскакивалъ на своемъ стул, съ сверкающими глазами, въ тхъ мстахъ, которыя ему особенно нравились’… {‘Восп.’ Панаева, стр. 363. Дальше, читатель найдетъ объ этомъ еще другія подробности.}. Мннія своего о талант г. Гончарова онъ не измнилъ и впослдствіи.
Возвращаемся къ письму 2 января:
‘Въ пасх я издаю толстый огромный альманахъ. Достоевскій даетъ повсть, Тургеневъ повсть и поэму, Н… юмористическую статью въ стихахъ (Семейство, онъ на эти вещи собаку сълъ), П… повсть, вотъ уже пять статей есть, шестую напишу самъ, надюсь у Майкова выпросить поэму’…
Онъ ждалъ содйствія и отъ московскихъ друзей: отъ Грановскаго онъ желалъ исторической статьи: отъ Г-на — вторую часть романа ‘Кто виноватъ’? и вообще чего-нибудь живого и легкаго о русской жизни, литератур и проч. Упомянувъ о Грановскомъ, Блинскій продолжаетъ:
‘На всякій случай, скажи юному профессору Б-ну, нельзя-ли отъ него поживиться чмъ-нибудь въ этомъ {Т. е. историческомъ.} род. Его лекціи, которыхъ начало онъ прислалъ мн (за что благодаренъ ему до-нельзя), чудо какъ хороши, основная мысль ихъ о племенномъ и родовомъ характер русской исторіи въ противоположность личному характеру западной исторія — геніальная мысль) а онъ развиваетъ ее превосходно. Если бы онъ далъ мн статью, въ которой бы развилъ эту мысль, сдлавъ сокращеніе изъ своихъ лекцій, я бы не зналъ, какъ благодарить его’…
Это и было сдлано въ очень извстной стать ‘Юридическій бытъ древней Россіи’, напечатанной въ 1-й книг возникшаго потомъ ‘Современника’.
Самъ Блинскій думалъ написать о современномъ значеніи поэзіи. Онъ ожидалъ, кром того, получить повсть отъ Кудрявцева, жившаго тогда въ Берлин,-что-нибудь въ род путевыхъ замтокъ отъ Анненкова, который узжалъ тогда за границу. Блинскій надялся, что со всмъ этимъ матеріаломъ, повстями, стихотвореніями, статьями серьезными и юмористическими, ‘альманахъ вышелъ бы на славу’.
Въ ту минуту онъ длалъ изданіе Кольцова съ книгопродавцемъ Ольхинымъ, къ пасх же надялся кончить первую часть своей исторіи русской литературы. Вообще онъ былъ исполненъ надеждами:
‘Лишь бы извернуться на первыхъ-то порахъ, а тамъ, я знаю, все пойдетъ лучше, чмъ было, я буду получать не меньше, если еще не больше, за работу, которая будетъ легче и пріятне’…
Отвтъ московскихъ друзей не замедлилъ и очень обрадовалъ Блинскаго. Ему писали, что Г-нъ хочетъ дать ему другую повсть (это была ‘Сорока-воровка’, напечатанная потомъ въ ‘Современник’), и предложили ‘Письма объ Испаніи’ Боткина. Блинскій, въ письм отъ 14 января, опасается только, что остается мало времени. ‘Пора уже собирать и въ цензуру представлять. Цензоровъ у насъ мало, а работы у нихъ гибель, оттого они страшно задерживаютъ рукописи’… Затмъ слдуютъ строки, въ которыхъ высказались мрачныя мысли, уже овладвавшія имъ теперь:
‘Ахъ, братцы, плохо мое здоровье — бда! Иногда, знаете, лзетъ въ голову всякая дрянь, напр., какъ страшно оставить жену и дочь безъ куска хлба и пр. До моей болзни прошлою осенью, я былъ богатырь въ сравненіи съ тмъ, что я теперь. Не могу, поворотиться на стул, чтобъ не задохнуться отъ истощенія.
‘Полгода, даже четыре мсяца за-границею, и можетъ быть, я лтъ на пятокъ или боле, опять пошелъ бы какъ ни въ чемъ не бывало. Бдность не порокъ, а хуже порока. Бднякъ подлецъ, который долженъ самъ себя презирать, какъ парія, не имющаго права даже на солнечный свтъ. Журнальная работа и петербургскій климатъ доканали меня’.
Слдующее письмо въ московскимъ друзьямъ писано отъ 6 февраля. Блинскій ‘радъ несказанно’, что можетъ быть увренъ въ полученіи ‘ Сороки-воровки’, которая уже кончена.
‘А все-таки грустно и больно, что ‘Кто виноватъ’ {Первая часть этого романа появилась въ ‘Отеч. Зап.’ 1845, кн. 12, стр. 195—245. Продолженіе (‘Владиміръ Бельтовъ’. Эпизодъ между первою и второю частями) — въ ‘Отеч. Зап.’ 1846, кн. 4, Стр. 155—192. Объ этомъ продолженіи Блинскій здсь и говоритъ. Наконецъ полный романъ, въ двухъ частяхъ, изданъ былъ въ приложеніи къ 1-й книг ‘Современника’, 1847.}, ушла у меня изъ рукъ. Такія повсти (если 2 и 3 часть не уступаютъ первой) являются рдко, и въ моемъ альманах она была бы капитальною статьею, раздляя восторгъ публики съ повстью Достоевскаго ‘Сбритые бакенбарды’ {Такой повсти, кажется, посл не появлялось.}, а это было бы больше, нежели сколько можно желать издателю альманаха даже и во сн, не только на яву. Словно бсъ какой дразнятъ меня этою повстью, и, разставшись съ нею, я все не перестаю строить на ея счетъ предположительные планы…
‘Что статья К-на будетъ хороша — въ этомъ я Увренъ, какъ нельзя больше. Ея идея (а отчасти и манера К-на развивать эту идею) мн извстна, а этого довольно, чтобы смотрть на эту статью какъ на что-то весьма необыкновенное’…
Въ конц письма’ Блинскій говоритъ съ величайшимъ сочувствіемъ о талант автора ‘Кто виноватъ?’ Онъ еще не имлъ въ рукахъ ‘Сороки-воровки’, но былъ убжденъ, что это — ‘граціозно-остроумная и, по его обыкновенію, дьявольски умная вещь’ и т. д. Дале онъ высказываетъ желаніе имть что-либо отъ Грановскаго. ‘Стать Соловьева я радъ несказанно и прошу тебя поблагодарить его отъ меня за нее’ {‘Даніилъ Романовичъ Галицкій’, слитья эта явилась потомъ въ ‘Современник’, 1847 г.}.
Московскіе друзья не знали, радоваться или нтъ, что Блинскій оставилъ журналъ. У нихъ было естественное опасеніе, что Блинскій можетъ остаться безъ средствъ, не имя правильнаго помщенія для своей работы. Онъ отвчаетъ на это въ новомъ письм, отъ 19 февраля, гд опять говоритъ объ альманах:
‘…Отвчаю утвердительно: радоваться, дло идетъ не только о здоровья, о жизни, но и ум моемъ. Вдь я тупю со дня на день. Памяти нтъ, въ голов хаосъ отъ русскихъ книгъ, а въ рук всегда готовая общія мста и казенная манера писать обо всемъ. ‘Въ дорог’ Н-ва {Это стихотвореніе находилось въ ‘Петербургскомъ Сборник’ г. Некрасова. Эта книга только-что передъ тмъ вышла.} превосходно, онъ написалъ и еще нсколько такихъ же, и напишетъ ихъ еще больше, но онъ говоритъ, это отъ того, что онъ не работаетъ въ журнал. Я понимаю это. Отдыхъ и свобода не научатъ меня стихи писать, но дадутъ мн возможность такъ хорошо писать, какъ мн дано. Ты не знаешь этого положенія. А что я могу прожить и безъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, можетъ быть, еще лучше, это кажется ясно. Въ голов у меня много дльныхъ предпріятій и затй, которыя при прочихъ занятіяхъ никогда бы не выполнились, и у меня есть теперь имя, а это много’.
Блинскій говорилъ дале о присланныхъ статьяхъ. ‘Сорока-воровка’, по его словамъ, отзывалась анекдотомъ, но разсказана мастерски и производитъ глубокое впечатлніе. Онъ боялся одного: ‘всю запретятъ’ {Она явилась потомъ въ февральской книг ‘Современника’, 1848.}. Ему понравилась и мысль — ‘Записокъ медика’ (это были — явившіяся потомъ ‘Записки доктора Крупова’), понравилась и историческая монографія ‘Даніилъ Галицкій’. ‘О стать Кавелина нечего и говорить, это — чудо’. Дале онъ опять возвращается къ своему альманаху,— отвчая на мнніе московскихъ друзей,
‘Итакъ, вы, лнивые и бездятельные москвичи, оказались исправне нашихъ петербургскихъ скорописцевъ. Спасибо вамъ!
‘А что мой альманахъ долженъ быть слономъ или левіааномъ, это такъ. Пьеса какъ ‘Въ дорог’ нисколько не виновата въ успх альманаха {Т. е. ‘Петербургскаго Сборника’.}. ‘Бдные люди’ — другое дло, и то потому, что о нихъ заране прошли слухи. Сперва покупаютъ книгу, а потомъ читаютъ, люди, поступающіе наоборотъ, у насъ рдки, да и т покупаютъ не альманахи. Поврь мн, между покупателями ‘Петербургскаго Сборника’ много есть людей, когортъ только и понравится, что статья ‘О парижскихъ увеселеніяхъ’ {Статья Панаева.}. Мн рисковать нельзя, мн нуженъ успхъ врный и быстрый… Одинъ альманахъ разошелся, глядь, за нимъ является другой, покупатели ужъ смотрятъ на него недоврчиво. Имъ давай новаго, повтореній не любятъ, у меня т же имена, кром Г. и М. С. {М. С. Щепина, который прислалъ Блинскому разсказъ изъ своихъ воспоминаній, явившійся потомъ въ ‘Современник’, 1847, кн. 1, стр. 77—94: ‘Изъ записокъ артиста’.}. Когда альманахъ порядкомъ разойдется, тогда статья К-ва поможетъ его окончательному ходу, а сперва она только испугаетъ всхъ своимъ названіемъ, скажутъ: ученость, сушь, скука! Итакъ, мн остается разсчитывать на множество повстей, да на толщину баснословную…
‘Я знаю только одну книгу, которая не нуждается даже въ объявленіи для столицъ: это вторая часть ‘Мертвыхъ Душъ’. Но вдь такая книга только одна и была на Руси’.
Повидимому, московскіе друзья придумывали, что бы сдлать и для поправленія здоровья Блинскаго. Въ одномъ изъ предыдущихъ писемъ онъ говорилъ о томъ, что нсколько мсяцевъ за границей на нсколько лтъ поправили бы его здоровье, друзья повидимому находили труднымъ для него сдлать эту. поздку, а съ своей стороны предложили ему отправиться на нсколько мсяцевъ на югъ Россіи вмст съ М. С. Щепкинымъ, который также хотлъ отдохнуть въ южномъ климат и вмст сдлать небольшое артистическое путешествіе. Эта мысль Блинскому понравилась, Щепкинъ былъ его старинный и близкій другъ, добродушный человкъ, неистощимо веселый собесдникъ. Блинскій его искренно любилъ и уважалъ, и въ начал лта эта поздка устроилась.
Въ письм онъ говоритъ объ этихъ планахъ:
‘Коли мн не хать за-границу, такъ и не хать. У меня давно уже нтъ жгучихъ желаній, и потому мн легко отказываться отъ всего, что не удается. Съ М. С. въ Крымъ и Одессу очень бы хотлось, во семейство въ Петербург оставятъ на лто не хочется, а.перехать ему въ Гапсаль двойные расходы.
‘Впрочемъ посмотрю’…
Дале, Блинскій пишетъ къ московскимъ друзьямъ отъ 20 марта, онъ получилъ конецъ статьи Кавелина, ‘Записки доктора Крупова’, отрывокъ изъ записокъ М. С. Щепкина, статью Мельгунова {‘Иванъ Филиповичъ Вернетъ, швейцарскій уроженецъ и русскій писатель’. Эта статья, подъ буквой Л., помщена была въ ‘Соврем.’ 1847, кн. 2.}. Вс эти вещи ему чрезвычайно нравятся.
‘Статья Кавелина — эпоха въ исторіи русской исторіи, съ нея начнется философическое изученіе нашей исторіи. Я былъ въ восторг отъ его взгляда на Грознаго. Я по какому-то инстинкту всегда думалъ о Грозномъ хорошо, но у меня не было знанія для оправданія моего взгляда. ‘Записки доктора Крупова’ — превосходная вещь, больше пока ничего не сваху… Отрывовъ М. С. прелесть: читая его, я будто слушалъ автора, столько хе милаго, сколько и галантнаго. Статья М-ва мн очень понравилась, я очень благодаренъ ему за нее. Особенно мн нравится первая половина и тотъ старый румянцовскій генералъ, который Суворова, Наполеона, Веллингтона и Бутузова называетъ мальчишками. Вообще, въ этой стать много мемуарнаго интереса, читая ее, переносишься въ доброе старое время я впадаешь въ какое-то тихое раздумье… Имя моему альманаху ‘Левіаанъ’. Выйдетъ онъ осенью, но въ цензуру дойдетъ на дняхъ и немедленно будетъ печататься.
‘На счетъ путешествія съ М. С., кажется, что поду. Мн общаютъ денегъ, и какъ получу, сейчасъ хе пишу, что ду. Семейство отправляю въ Гапсаль: это и дача въ порядочномъ климат, и курсъ теченія для жены, что будетъ ей очень полезно. ‘Тарантасъ, стоящій на двор М. С., видится мн и днемъ и ночью, это не Соллогубовскому тарантасу чета. Святители! Сдлать верстъ тысяча четыре, на югъ, дорогою спать, сть, пить, глазть по сторонамъ, ни о чемъ не заботиться, не писать, даже не читать русскихъ книгъ для библіографіи, да это для меня лучше Магометова рая, и гурій не надо, чортъ съ ними!
‘Мн непремнно нужно знать, когда именно думаетъ халъ М. С., я такъ и буду готовиться. Альманаха яри ма напечатается листовъ до 15, остальные безъ меня (я поручаю надежному человку), а къ прізду моему онъ будетъ готовъ, а въ октябр выпущу’.
Въ слдующемъ письм, отъ 6 апрля, Блинскій опять говоритъ о своей поздк со Щепкинымъ:
‘…Я ду не только за здоровьемъ, но и за жизнію. Дорога, воздухъ, климатъ, лнь, законная праздность, беззаботность, новые предметы, и все это съ такимъ спутникомъ какъ М. С., да я отъ одной мысли объ этомъ чувствую себя здорове. Мой докторъ (очень хорошій докторъ, хотя и не Круповъ) сказалъ мн, что по роду моей болзни такая поздка лучше всякихъ лекарствъ и леченій. Итакъ, М. С. детъ ршительно, и я знаю теперь, когда я могу готовиться. Разв только что-нибудь непредвиднное и необыкновенное заставитъ меня отказаться, но во всякомъ случа я на дняхъ беру мсто въ маль-постъ… На лто мн и семейству денегъ станетъ, можетъ быть, станетъ ихъ на мсяцъ и по прізд въ Питеръ, а тамъ, что будетъ, то и будетъ, vogue la gal&egrave,re! Нашему брату ‘подлецу’, т. е. нищему (а не то чтобы мошеннику), даже полезно иногда довряться случаю и положиться на авось. Длать-то больше нечего, а притомъ, если такая поведенція можетъ сгубить, то она же иногда можетъ и спасти’…
Московскіе друзья, какъ видимъ, приняли самое горячее дружеское участіе въ длахъ Блинскаго,— и въ его альманах, которымъ онъ надялся пріобрсти средства существованія, и въ поздк, отъ которой ждалъ исцленія. Они отдавали въ его распоряженіе свои труды, и,— сколько мы знаемъ, ближайшіе друзья отказывались отъ всякаго гонорара,— эти труды были большею частью капитальныя работы, литературныя и ученыя. Предполагая, что, несмотря на надежды Блинскаго получить деньги, его средства все-таки очень неврны и невелики, московскіе друзья написали ему объ ‘обртеніи явленныхъ 500 р. с.’, которые назначались на его путешествіе. Это была уже прямая помощь, Блинскій не усумнился принять ее, зная привязанность къ нему его друзей. Это окончательно обезпечивало его поздку.
Остальная часть письма 6 апрля занята любопытной характеристикой таланта Г-на, который теперь высказывался съ новыхъ сторонъ. Посл недавнихъ работъ серьзнаго философскаго содержанія, онъ написалъ теперь цлый рядъ разсказовъ, упомянутыхъ сейчасъ въ переписк, и хотя Блинскій уже зналъ первую половину романа ‘Кто виноватъ?’ онъ тмъ не мене былъ изумленъ новыми разсказами, живостью и разнообразіемъ ума и фантазіи.
Блинскій между прочимъ получилъ интермедію къ ‘Кто виноватъ?’ {Интермедія (т. е. вроятно, глаза: ‘Бельтовъ’) попала однако, какъ выше замчено, въ ‘Отеч. Зап.’, 1846 — не знаемъ, какимъ образомъ.}, она опять доставила ему большое удовольствіе, и онъ пишетъ слдующее:
‘Я изъ нея окончательно убдился, что Г-нъ — большой человкъ въ нашей литератур, а не дилеттантъ, не партизанъ, не наздникъ отъ нечего длать. Онъ не поэтъ: объ этомъ смшно и толковать: но вдь и Вольтеръ не былъ поэтъ не только въ ‘Генріад’, но и въ ‘Кандид’,— однако его ‘Кандидъ’ потягается въ долговчности со многими великими художественными созданіями, а многія невеликія уже пережилъ и еще больше переживетъ ихъ. У художественныхъ натуръ умъ уходитъ въ талантъ, въ творческую фантазію,— и потому въ своихъ твореніяхъ, какъ поэты, они страшно, огромно умны, а какъ люди — ограничены и чуть не глупы (Пушкинъ, Гоголь). У Г-на, какъ у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной, наоборотъ — талантъ и фантазія ушли въ умъ, оживленный и согртый, осердеченный гуманистическимъ направленіемъ, не привитымъ и не вычитаннымъ, а присущимъ его натур. У него страшно много ума, такъ много, что я и не знаю, зачмъ его столько одному человку, у него много и таланта и фантазіи, но не того чистаго и самостоятельнаго таланта, который все родитъ самъ изъ себя и пользуется умомъ какъ низшимъ, подчиненнымъ ему началомъ — нтъ, его талантъ — чортъ его знаетъ — такой же бастардъ или пасынокъ въ отношеніи къ его натур, какъ и умъ въ отношеніи къ художественнымъ натурамъ. Не умю ясне выразиться… И такіе таланты необходимы и полезны не мене художественныхъ. Если онъ лтъ въ десять напишетъ три-четыре томика, поплотне и порядочнаго размра, онъ — большое имя въ нашей литератур и попадетъ не только въ исторію русской литературы, но и въ исторію Карамзина. Онъ можетъ оказать сильное и благодтельное вліяніе на современность. У него свой особенный родъ, подъ который поддлываться такъ же опасно, какъ и подъ произведенія истиннаго художества. Какъ Носъ въ Гоголевой повсти, онъ можетъ сказать: ‘я самъ по себ!’… У него все оригинально, все свое — даже недостатки. Но поэтому-то и недостатки у него часто обращаются въ достоинство. Такъ, напримръ, къ числу его личныхъ недостатковъ принадлежитъ страстишка безпрестанно острить, но въ его повстяхъ такого рода выходки бываютъ удивительно хороши’…
Блинскій получилъ для альманаха вкладъ и еще отъ стараго друга, Кудрявцева, жившаго тогда за границей. Кудрявцевъ прислалъ извстную повсть ‘Безъ разсвта’, напечатанную посл въ ‘Современник’. Блинскій былъ уже хладнокровенъ въ таланту Кудрявцева, но эта повсть очень ему понравилась. Онъ писалъ Кудрявцеву 15 мая, уже изъ Москвы.
‘Не знаю, какъ и благодарить васъ, любезнйшій Петръ Николаевичъ, за вашъ безцнный подарокъ. Повсть ваша привела меня въ восторгъ по многимъ причинамъ. Признаюсь откровенно: ваша драматическая пьеса привела меня въ отчаяніе, такъ что я подумалъ было, что вашъ Послдній Визитъ дйствительно былъ послднимъ визитомъ вашимъ въ область творчества. Не то чтобы она была плоха: почему человку съ талантомъ не написать плохой пьесы, но то, что она старчески умна и чужда всякаго живого начала. Поэтому за повсть вашу я взялся съ нкоторымъ безпокойствомъ, но тмъ сильне былъ мой восторгъ, когда я читалъ ее. Чудесная вещь, глубокая вещь! Это судьба, жизнь, положеніе русской женщины нашего времени. Характеръ героини выдержанъ, а муженекъ и любовникъ ея — чудо совершенства. Особенно хорошъ офицерикъ-то! Только два недостатка нахожу я въ этой повсти. Первый — прибавленіе къ ея названію — водевиль не для сцены: оно не идетъ, и его иронія весьма сомнительнаго качества. Не вычеркнуть-ли? Второй — и очень важный недостатокъ: это вторая сцена (въ канцеляріи) — она не идетъ къ длу, ничего не поясняетъ, ослабляетъ впечатлніе, и посл ея отрывокъ изъ письма, которымъ оканчивается повсть, теряетъ всю силу, весь характеръ. Если бы вы ее позволили выкинуть вовсе, повсть ничего не потеряла бы и много бы выиграла. Какъ вы думаете? Если вы согласны со мною въ полезности этой мры, то потрудитесь увдомить объ этомъ общаго друга нашего А. Д. Галахова. А въ Москв проздомъ — ду завтра съ М. С. Щепкинымъ въ Одессу и Крымъ, для возстановленія здоровья, а можетъ быть и для спасенія жизни. Отъ ‘Отеч. Зап.’ я отказался окончательно. Кстати: статья ваша о Бельведер умна и хороша, но о такихъ предметахъ, какъ живопись, теперь такъ странно читать такія длинныя статьи: такъ думаютъ многіе’.
Въ письм идетъ рчь о трехъ повстяхъ Кудрявцева: ‘Ошибка’, которую Блинскій назвалъ драматической пьесой, ‘Послдній Визитъ’ и ‘Безъ Разсвта’. Но, какъ увидимъ, послдняя не имла большого успха въ публик: и это приводило Блинскаго въ недоумніе {См. ниже письма 1847 года, 19 февр. и Тургеневу, и 4 марта въ Боткину.}.
Наконецъ Блинскій писалъ и къ Боткину, это — единственное извстное намъ письмо изъ тхъ немногихъ, какія были имъ писаны къ Боткину за границу. Изъ самаго начала видно, впрочемъ, что переписка эта была очень скудная. Приводимое письмо почти ничего не говоритъ о частностяхъ его жизни, но въ немъ проходитъ печальная нота,— разочарованія и утомленія жизнью.
‘Давно мы не видались, другъ Василій Петровичъ, и давно не подавали другъ другу голоса. Что до меня, мн вс переписки надоли и я сталъ на письма такъ же лнивъ, какъ во время оно (глупое время!) былъ ретивъ. Сверхъ того, я и боюсь переписки: она годна только для недоразумній. Что при свиданіи ршается двумя-тремя словами къ обоюдному удовольствію, то въ разлук служитъ поводомъ къ огромной переписк, гд все перепутывается. Это я много разъ испыталъ, и пора мн воспользоваться урокомъ опыта. О себ писать мн просто противно, а больше вдь у насъ не о чемъ писать. Скоро увидимся — тогда вновь познакомимся другъ съ другомъ — говорки познакомимся, потому что посл трехлтней разлуки ни я, ни ты — не то, что были. Мая 30, а по вашему, по басурманскому, іюня 11-го, стукнетъ мн 36 лтъ, осенью — три года какъ я женатъ, и моей дочери теперь девять мсяцевъ. Въ это время я пережилъ да передумалъ (и уже не головою, какъ прежде) право лтъ за 30. Пройдутъ незамтно и еще 4 года — и мн 40 лтъ:— страшно! Вотъ она и старость! Ну, да довольно объ этомъ’…
Блинскій не подозрвалъ, что ему оставалось прожить едва только половину этихъ четырехъ лтъ.
Онъ благодаритъ Боткина за письма объ Испаніи и о Тайгер (для альманаха), извщаетъ его о своемъ план хать со Щепкинымъ въ Одессу и Крымъ, онъ думалъ вернуться изъ поздки въ сентябр и ему очень хотлось встртиться тогда съ Боткинымъ въ Петербург или въ Москв.
‘Странное дло! При мысли о свиданіи съ тобою, мн все кажется, будто мы разстались молодыми, а свидимся стариками, и отъ этой мысли мн и грустно и больно, и почти-что страшно. Молодыми! Нтъ! я не былъ молодъ никогда, потому что всегда жилъ головой и съумлъ даже и изъ сердца сдлать голову- отъ чего и вышла преуродливая голова’…

——

Поздка наконецъ устроилась. Въ послднихъ числахъ апрля Блинскій выхалъ изъ Петербурга. Семейство его въ начал мая должно было перехать на все лто въ Гапсаль. Съ 1 мая до начала сентября идетъ рядъ писемъ его домой (и два-три письма къ друзьямъ), изъ Москвы и съ дальнйшаго пути. Это цлый дневникъ, изъ котораго приводимъ нсколько цитатъ, рисующихъ его настроеніе и нкоторыя подробности путешествія.
Дорога до Москвы была безпокойна, погода стояла дождливая и холодная. Дилижансъ запоздалъ.
1-го мая… Москва. ‘Дорога до того испорчена, особенно между Клиномъ и Москвою, что мы пріхали въ воскресенье, въ 6 часовъ вечера. Друзья мои дожидались меня въ почтамт съ двухъ часовъ. Принятъ я былъ до того ласково и радушно, что это глубоко меня тронуло, хотя я и привыкъ къ дружескому вниманію порядочныхъ людей. Безо всякой ложной скромности скажу, что мн часто приходитъ въ голову мысль, что я не стою такого вниманія. Что это за добрый, за радушный народъ москвичи! Что за добрйшая душа Г-нъ… Да и вс они что за славный народъ! Лучше, т. е. оригинальне всхъ принялъ меня Михаилъ Семеновичъ: готовясь облобызаться со мною, онъ пресерьзно сказалъ: какая мерзость! Онъ глубоко презираетъ всхъ худыхъ и тонкихъ {Щепкинъ былъ невысокъ и очень толстъ, одинъ изъ кружка друзей говорилъ въ шутку, что онъ отъ природы положенъ на ват.}. Дамы просто носятъ меня на рукахъ, братецъ ты мой: оздбну, укутываютъ меня своими шалями, надваютъ на меда свои мантильи, приносятъ мн подушки, подаютъ стулья. Таковы права старости!.. Н. А. (г-жа Г-нъ) такъ была мн рада, что я даже почувствовалъ въ себ нкоторое уваженіе. Вотъ какъ!
‘демъ мы 16, 17 или 18 мая, не прежде. Боюсь, что возвратимся довольно поздно. М. С. хочетъ лечиться, кром купанья, и виноградомъ. Это и мн будетъ очень полезно…
‘Завтра друзья мои даютъ мн торжественный обдъ’…
4-го мая. ‘…Здшній кружокъ живе нашего, и здшнія дамы тоже поживе нашихъ… И для отдыха Москва вообще чудный городъ. Впрочемъ, и то сказать, теперь какъ нарочно почти вс съхались туда въ одно время, и отъ того такъ весело {Въ московскому кружку прибавились тогда еще Панаевъ, г. Тургеневъ, и другіе.}.
‘Сегодня даютъ мн обдъ, ему надо было быть въ четвергъ, да по болзни К. отложили до сегодня, а К. то все-таки не выздоровлъ’…
На свое здоровье онъ жалуется, кром того, безпокоило его отсутствіе писемъ изъ дома: первыя извстія изъ Петербурга онъ получилъ уже 7 мая, и посл, медленность почтовыхъ сообщеній оставляла его надолго безъ писемъ, и это нердко приводило его въ тягостную тревогу.
Наконецъ Щепкинъ, которому нужно было дождаться въ Москв бенефиса Мартынова, былъ свободенъ, и они выхали изъ Москвы 16 мая. Проводы Блинскаго московскими друзьями были такъ же радушны и полны расположенія, какъ и описанная выше встрча.
‘Проводы Блинскаго были необыкновенно веселы и шумны,— разсказываетъ Панаевъ, участвовавшій въ нихъ {‘Современникъ’ 1860, кн. 1, стр. 370—372.}.— Они начались небольшимъ завтракомъ въ квартир Щепкина. А въ это время также былъ въ Москв. Вс московскіе друзья Блинскаго присутствовали тутъ, между прочимъ — Грановскій, Е. . Коршъ, К-ръ и Г-нъ, съ которымъ Блинскій въ это время былъ уже въ самыхъ близкихъ, дружественныхъ отношеніяхъ. Они совершенно сошлись въ своихъ убжденіяхъ и Блинскій всею силою души привязался къ нему. Они сдлались другъ для друга необходимыми людьми.
‘Г-нъ, несмотря на перенесенные имъ перевороты и страданія, сохранялъ веселость и живость необыкновенную. Въ этотъ разъ онъ говорилъ во время завтрака неумолкаемо, съ свойственнымъ ему блескомъ и остроуміемъ, и его звонкій, пріятный голосъ покрывалъ вс голоса…
‘Тарантасъ Щепкина былъ уже готовъ, экипажи провожавшихъ также. Наступала минута отъзда. Г-нъ все продолжалъ говорить съ неистощимою увлекательностью.— демъ, Михайла Семенычъ, пора!— сказалъ Блинскій, всегда нетерпливый въ подобныхъ случаяхъ.— Позвольте, господа, перебилъ К.,— какъ же мы подемъ по городу съ Г-немъ? Съ нимъ по городу нельзя хать.— Отчего же?— спросили вс съ недоумніемъ.— Да вдь съ колокольчиками запрещено здить но городу.— Вс расхохотались и двинулись въ экипажамъ. Мы взяли съ собой провизіи и запасъ вина. Обдать мы ршили на первой станціи — и тамъ уже окончательно проститься съ отъзжающими… Поздка наша была необыкновенно пріятна. Всегда неистощимый остроуміемъ Г-нъ въ этотъ день былъ еще блестяще обыкновеннаго’…
Проводы заключились, по прізд на первую станцію, обдомъ на открытомъ воздух. Наконецъ Блинскій и Щепкинъ ухали.
Изъ Калуги Блинскій писалъ домой о своемъ вызд изъ Москвы и дальнйшемъ странствіи, но это письмо, какъ онъ самъ посл увидлъ, вроятно пропало, будучи адресовано въ Гапсаль, тогда какъ его семейство осталось на лто въ Ревел. Поэтому въ слдующемъ письм, изъ Харькова, онъ повторяетъ, но только вкратц, дневникъ своего путешествія отъ Москвы.
Харьковъ, іюня 11-го. ‘…Выхали мы изъ Москвы 16 мая (въ четв.), въ 12 ч. Насъ провожали до первой деревни, за 13 верстъ, и провожавшихъ было 16. человкъ… Пили, ли, разстались. Погода страшная, грязь, дорога скверная, за лошадьми остановки. Въ Калугу пріхали въ субботу (18 мая), прожили въ ней одиннадцать дней. Еслибъ не гнусная погода, мн было бы не скучно. Еще въ Москв я почувствовалъ, что поправляюсь въ здоровь и возстановлялось въ силахъ, а въ Калуг въ сносную погоду я уходилъ за городъ, всходилъ на горы, лазилъ по оврагамъ, уставалъ до нельзя, задыхался насмерть, но не кашлянулъ ни разу. Съ возвращеніемъ холода и дождя возвращался и кашель. Пребываніе въ Калуг для меня останется вчно памятнымъ по одному знакомству, котораго я и не предполагалъ, вызжая изъ Питера. Въ Москв М. С. Щ. познакомился съ А. О. Смирновой. Свтъ не убилъ въ ней ни ума, ни души, а того и другого природа отпустила ей не въ обрзъ. Она — большая пріятельница Гоголя, и М. С. былъ отъ нея безъ ума. Такъ какъ она пригласила его въ Калугу (гд мужъ ея губернаторомъ), то я еще въ Москв предвидлъ, что познакомлюсь съ нею. Когда мы пріхали въ Калугу, ея еще не было тамъ, въ качеств хвоста толстой кометы, т. е. М. С., я былъ приглашенъ губернаторомъ на ужинъ…. потомъ мы у него обдали. Во вторникъ пріхала она, а въ четвергъ я былъ ей представленъ. Чудесная, превосходная женщина я безъ ума отъ нея.. Пишу все это не больше, какъ матеріалъ для разговоровъ и разсказовъ при свиданіи, и потому въ подробности не пускаюсь’…
Погода все еще бывала дурная. Изъ Калуги они ‘поплыли’ (по грязи) въ Воронежъ, только около Воронежа, куда они пріхали 1 іюня, начиналась хорошая дорога. Іюня 4 они выхали въ Курскъ, куда опять пришлось ‘плыть’, изъ Курска они здили взглянуть на Коренную ярмарку,— ‘и ужъ подлинно поплыли, потому что жидкая грязь по колно, и лужи выше брюха лошадямъ были безпрестанно’. Сама ярмарка ‘буквально по поясъ сидла въ грязи’. Возвращаясь въ Курскъ, встртили крестный ходъ, съ которымъ обыкновенно носятъ изъ Курска на ярмарку явленный образъ Божіей Матери:— ‘тысячъ 20-ть народу, въ-розбить идущаго по колно въ грязи и который, пройдя 27 верстъ, ляжетъ спать подъ открытымъ небомъ, въ грязи, подъ дождемъ, при 5 градусахъ тепла’. По пути въ Харьковъ опять ‘плаваніе’, къ Харькову погода стала поправляться, а также и дорога.
Іюня 9 они пріхали въ Харьковъ, гд Блинскій увидлся съ Андреемъ Кронебергомъ и получилъ письмо изъ дома, нсколько успокоившее его тревоги, но затмъ новое письмо растревожило его извстіями о болзни домашнихъ… Въ Харьков они должна были остаться на нсколько дней, потому что Щепкинъ хотлъ явиться въ пяти спектакляхъ. Здсь Блинскій въ первый разъ увидлъ Малороссію, и она произвела на него очень пріятное впечатлніе.
Іюня 14-го. ‘…Изъ плодовъ, въ Харьков мы нашли только землянику, да и ту подаютъ только въ гостинницахъ. Ныншняя весна и въ Харьков была не лучше петербургской. Верстъ за 30 до Харькова я увидлъ Малороссію, хотя еще и перемшанную съ грязнымъ москальствомъ. Избы хохловъ похожи на домики фермеровъ — чистота и красивость неописанныя… Другія лица, смотрятъ иначе. Дти очень милы, тогда какъ на русскихъ и смотрть нельзя — хуже и гаже свиней…
‘Изъ моей поздки хочу сдлать статью. Въ голов плановъ бездна. Оловомъ: оживаю и вижу, что могу писать лучше прежняго, могу начатъ новое литературное поприще. А закабались опять въ журнальную работу — идіотъ, кретинъ!’
Изъ Харькова Блинскій и Щепкинъ выхали 16, слдующее письмо писано изъ Одессы, 24 іюня. Они хали черезъ Екатеринославль, который Блинскому очень понравился. Еще боле пріятное впечатлніе произвела на него Одесса — своей европейской вншностью, оживленіемъ, и наконецъ моремъ: купанье въ мор доставило Блинскому большое удовольствіе,— хотя докторъ совтовалъ ему быть при этомъ очень осторожнымъ. Его продолжаетъ безпокоить положеніе домашнихъ, переписка съ которыми все больше замедлялась но мр того, какъ онъ узжалъ дальше. Но здоровье его было лучше.
Іюня 24-го, Одесса. ‘…Здоровье мое очень поправилось: я и свже, и крпче и бодре. Что же касается до кашлю — въ отношеніи къ нему я сдлался совершеннымъ барометромъ: солнце жжетъ, втру нтъ — грудь моя дышетъ легко, мн отрадно, и кажется, что проклятый кашель навсегда оставилъ меня, но лишь скроется солнце хоть на полчаса за облако, пахнетъ втеръ — и я кашляю. Впрочемъ, сильные припадки кашлю оставили меня уже съ мсяцъ’…
Въ Одесс они прожили довольно долго, затмъ предстояли еще новыя странствія, потому что Щепкинъ заключилъ условіе съ однимъ содержателемъ труппы и по условію долженъ былъ играть въ Николаев, Херсон, Симферопол, Севастопол и еще гд-то. Поздка въ Крымъ очень завлекала Блинскаго, тамъ, между прочимъ, онъ надялся еще лечиться виноградомъ. Въ Одесс онъ объдался плодами. ‘Вотъ въ Крыму — другое дло, надо будетъ быть осторожне, да съ нами будетъ доктор, да и K С. смотритъ за мной словно дядька за недорослемъ. Что это, за человкъ!..’
Въ письмахъ отъ первой половины шла Блинскій опять говоритъ о купань въ мор, ‘купанье уже оказало благодтельное вліяніе на мои нервы: я сталъ крпче, свже и здорове’. Около 12 іюля они выхали изъ Одессы въ Николаевъ.
Изъ Одессы Блинскій писалъ, отъ 4 іюля, и московскимъ друзьямъ. Онъ говоритъ о своемъ. намреніи написать свои путевыя впечатлнія, впрочемъ вовсе не о самомъ путешествіи.
‘…Путевыя впечатлнія у меня будутъ только рамкой статьи, или, лучше сказать, придиркою къ ней. Он будутъ состоять больше въ толкахъ о скверной погод и еще сквернйшихъ дорогахъ.
‘А буду писать я вотъ о чемъ: 1. о театр русскомъ, причинахъ его гнуснаго состоянія и причинахъ скораго и совершеннаго паденія сценическаго искусства въ Россіи. Тутъ будетъ сказано многое изъ того, что уже было говорено и другими, и мною, но предметъ будетъ разсмотрнъ fond. М. С. играхъ въ Калуг, въ Харьков, теперь играетъ въ Одесс, и можетъ быть, будетъ играть въ Николаев Севастопол Симферопол, и чортъ знаетъ гд еще. А видлъ много, ходя и на репетиціи и на представленія, толкаясь между актерами. Сверхъ того, М. С. преусердно снабжаетъ меня комментаріями и фактами, что все будетъ ново и сильно.
‘2. Въ Харьков я прочелъ ‘Московскій Сборникъ’. Статья С. умна и зла, даже дльна, несмотря на то, что авторъ отправляется отъ неблагопристойнаго принципа кротости и смиренія и зацпляетъ меня въ лиц ‘Отечественныхъ Записокъ’. Какъ умно и зло казнилъ онъ аристократическія замашки С—ба!. Это убдило меня, что можно быть умнымъ, даровитымъ и дльнымъ человкомъ, будучи славянофиломъ {‘Московскій литер. и ученой Сборникъ’, 1846, стр. 645—679, критическая статья о ‘Тарантас’ гр. Соллогуба, М… З… К… (Ю. Самарина).}. За то X…. я-жъ ему дамъ зацплять меня — узнаетъ онъ мои крючки {Въ стать ‘Мнніе русскимъ объ иностранцахъ’, тамъ же. Стр. 179, 183.}.
‘3. Я не читалъ ещ ругательства Сенковскаго, но радъ ему, какъ новому матеріалу для моей статьи {Блинскій разуметъ здсь разборъ его брошюры ‘Н. А Полевой’ (Спб. 1846) въ ‘Библ. для Чтенія’ 1846, іюнь, Литер. лтоп., стр. 60—54 Разборъ написанъ, вроятно Сенковскимъ, въ насмшливомъ тон и трактуетъ Блинскаго какъ ‘талантливаго юношу, изъ котораго выйдетъ толкъ, если онъ немножко поучится’. }.
‘Изъ этого видите, что мои статья будетъ журнально-фельетонною болтовнею о всякой всячин, сдобренною полемическимъ задоромъ.
‘Въ Калуг столкнулся я съ И. А. Славный юноша! Славянофилъ — а такъ хорошъ, какъ будто никогда не билъ славянофиломъ. Вообще я впадаю въ страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами дйствительно могутъ быть порядочные люди. Грустно мн думать такъ, но истина впереди всего!
‘Здоровье мое лучше. Я какъ-то свже и замтно крпче, но кашель все еще и не думаетъ оставлять меня. Съ 25-го іюня начались было въ Одесс жары, но съ 30-го опять посвжло, впрочемъ, все тепло, такъ что ночью потешь въ лтнемъ пальто. Началъ было я читать Данта, т. е. купаться въ мор {Намекъ на очень извстный тогда стихъ Шевырева: ‘что въ мор купаться, то Данта читать’.}, да кровь прилила къ груди, и я цлое утро харкалъ кровью, докторъ веллъ на время прекратить купанья’.
12 іюля они выхали изъ Одессы въ Николаевъ. Дальнйшій маршрутъ завислъ отъ длъ театральнаго антрепренера, съ которымъ заключилъ условіе Щепкинъ. Блинскій начиналъ скучать своей поздкой и разлукой съ домашними, съ которыми такъ мудрено было списываться, но все поддерживалъ себя надеждой на Крымъ, на купанье въ мор, виноградъ и кумысъ…
‘Со дня на день,— пишетъ онъ 17 іюля изъ Николаева,— все сильне и сильне начинаю скучать, хочется домой, поздка надола, и меня утшаетъ только то, что большая половина поздки уже совершена, и что я еще увижу, хотя и мимоходомъ, южный берегъ Крыма. Здоровье мое хорошо, кашля нтъ. Жду много добра отъ купанья въ мор въ Севастопол… А какъ жарко — мочи нтъ, а ныншнее лта еще не изъ жаркихъ здсь’.
Около 1 августа Блинскій и Щепкинъ отправились въ Херсонъ. Содержатель труппы получилъ отъ губернатора разршеніе давать спектакли съ 4 до 15 августа, приходившіеся на лтній постъ, но потомъ губернаторъ передумалъ, взялъ свое разршеніе назадъ, и спектакли пришлось отложить до второй половины августа, такъ что путешественники должны были пробыть въ Херсон до конца мсяца.
‘… Да будетъ вамъ извстно,— пишетъ Блинскій изъ Херсона, отъ 6 августа,— что я хожу съ бородою. Съ вызда изъ Калуги не брился, въ Воронеж, на Коренной и въ Харьков я походилъ на благо солдата, но въ прізду въ Одессу у меня явилось что-то въ род бороды, теперь совсмъ борода. Я боялся, что моя борода выйдетъ въ род моихъ усовъ, то-есть мерзость страшная, но борода вышла на славу’.
Въ Херсон онъ скучалъ еще боле, между тмъ, ему предстояло удалиться отъ Петербурга еще на 360 верстъ, и тогда только должно было начаться обратное путешествіе.
‘Скучно,— начинаетъ Блинскій письмо изъ Херсона, отъ 22 августа,— Михаилъ Семеновичъ страдаетъ теперь на сцен Пакостнйшаго театра (‘сдланнаго изъ сарая), играя съ бестолковйшими и пошлйшими въ мір актерами, а я остался дома… Въ понедльникъ поутру демъ изъ Херсона, остается трое сутокъ, а мн все кажется, какъ будто остается еще три года! Ай да Херсонъ — буду я его помнить! Вообще Новороссія страшно мн опротивла. Безлсная, опаленная солнцемъ, вчно сухая и пыльная сторона. За неимніемъ лучшаго утшенія, утшаюсь мыслію, что ближе, чмъ черезъ недлю, увижу деревья, лса, виноградные сады. Но еслибъ было возможно, кажется, ухалъ бы сейчасъ же домой, не посмотрвши ни на что на это. Въ день нашего вызда, т. е. въ понедльникъ, 26 августа, исполнится ровно четыре мсяца, какъ я выхалъ изъ Питера, а мн кажется, что прошло съ тхъ поръ, по крайней мр, четыре года. Надюсь, что сентябрь пройдетъ для меня скоре, нежели августъ…
‘Кто хочетъ насладиться долголтіемъ, тому совтую похать въ Херсонъ: если онъ въ немъ проживетъ годъ, ему покажется, что онъ прожилъ Маусаиловы вки, жизнь утомитъ его и душа его востоскуетъ по успокоительной могил’.
Слдующее письмо писано было изъ Симферополя отъ 4—5 сентября. Перездъ изъ ‘ужаснаго’ Херсона въ Симферополь ‘былъ бы переходомъ изъ ада въ рай’, еслибы не случился съ Блинскимъ сильный припадокъ геморроидальныхъ страданій. Въ Симферопол, гд припадокъ повторился, они встртили опытнаго врача — Арендта, ‘предобрйшаго старика, который полюбилъ насъ такъ, что и сказать нельзя’. Этотъ Арендтъ, братъ извстнаго петербургскаго лейбъ-медика, принялся за леченье Блинскаго и помогъ ему.
Здсь, какъ въ Николаев и Херсон, Блинскій восхищается изобиліемъ и дешевизной плодовъ, превосходнымъ виноградомъ, какой ему удалось здсь попробовать. Симферополь вообще понравился Блинскому посл скучныхъ Николаева и Херсона, и посл душныхъ пыльныхъ степей. Щепкинъ опять игралъ на симферопольскомъ театр. Блинскій продолжалъ скупать, хотя, по словакъ одного очевидца, ‘вниманіе и участіе симферопольской публики къ нему было очень велико’ {См. воспоминанія г. Шмакова, въ ‘Др. и Новой Россіи’, 1876, No 2.}.
‘Въ Севастополь будемъ числу къ 15-му (сентября), а тамъ, октября 2 или 3, маршъ домой! Дождусь-ли этого! Нтъ, впередъ ни за какія блага одинъ на долго въ вояжъ не пущусь. Особенно по Россія, гд существуетъ только какое-то подобіе почтовыхъ сношеній между людьми… Не могу смотрть безъ тоски на маленькихъ дтей, особенно двочекъ. Охъ, дожить бы поскоре до октября!’
Во время путешествія онъ прочелъ нсколько французскихъ книгъ, между прочимъ ‘Les Confessions’, вроятно Прудона, о которыхъ замчаетъ: ‘не много книгъ въ жизни дйствовали на меня такъ сильно, какъ эта’.,
Въ это же время онъ писалъ (отъ 6 сентября) къ московскимъ друзьямъ:
‘…Въхавши въ Крымскія степи, мы увидли три новыя для насъ націи: крымскихъ барановъ, крымскихъ верблюдовъ и крымскихъ татаръ. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разныя колна одного племени:, такъ много общаго въ ихъ физіономіи. Если они говорятъ и не однимъ языкомъ, то тмъ не мене хорошо донимаютъ другъ друга. А смотрятъ ршительно славянофилами. Но — увы!— въ лиц татаръ даже и настоящее, коренное, восточное, патріархальное славянофильство поколебалось отъ вліянія лукаваго Запада. Татары большею частію носятъ на голов длинные волосы, а бороду брютъ! Только бараны и верблюды упорно держатся святыхъ праотеческихъ обычаевъ временъ Кошихина — своего мннія не имютъ, буйной воли и буйнаго разума боятся пуще чумы, и безконечно уважаютъ старшаго въ род, т. е., татарина, позволяя ему вести себя куда угодно, и не позволяя себ спросить его, почему, будучи ничмъ не умне ихъ, гоняетъ онъ ихъ съ мста на мсто. Словомъ, принципъ смиренія и кротости постигнутъ ими въ совершенств, и на этотъ счетъ они могли бы проблять что-нибудь поинтересне того, то блетъ III…. и вся почтенная славянофильская братія.
‘Несмотря на то, Симферополь, но своему мстоположенію, очень миленькій городокъ, онъ не въ горахъ, но отъ него начинаются горы, я изъ него видна вершина Чатыръ-Дага. Посл степей Новороссіи, обожженныхъ солнцемъ, и пыльныхъ, и голыхъ, я бы видлъ себя теперь какъ бы въ новомъ мір, еслибъ не страшный припадокъ гемороя, который теперь проходитъ, а, мучить началъ меня съ 24 числа прошлаго мсяца.
‘Настоящая цль этого письма — напомнимъ вамъ о Букиньон или Букильон — пьес, которую С. видлъ въ Париж и о которой онъ говорилъ М. С., какъ о такой пьес, въ которой для него есть хорошая роль, к онъ давно ужъ подумываетъ о своемъ бенефис и хотлъ бы узнать во время, до какой степени можетъ онъ надяться на ваше содйствіе въ темъ случа.
‘Нтъ! я не путешественникъ, особенно по далямъ. Напишемъ домой письмо, и получаешь отвтъ на него черезъ полтора мсяца: слуга покорный пускаться впередъ въ такія Австраліи!’…
Мы не имемъ дальнйшихъ свдній объ его путешествіи, изъ разсказовъ его друзей знаемъ только, что у него остались лучшія воспоминанія о черноморскихъ морякахъ, которые съ большимъ радушіемъ встрчали и заслуженнаго артиста и извстнаго писателя {Подтвержденіе можно видть въ воспоминаніяхъ о Блинскомъ, напечатанныхъ въ ‘Кронштадскомъ Встник’ 1862, No 47.}. Но изъ приведенныхъ сейчасъ словъ. Блинскаго можно судить, съ какимъ нетерпніемъ онъ долженъ былъ возвращаться въ Петербургъ, гд между прочимъ, ждали его важныя литературныя новости.
Въ его отсутствіе ршено было основаніе или преобразованіе ‘Современника’. Этотъ журналъ, основанный Пушкинымъ въ послдній годъ его жизни, перешелъ по смерти его, въ завдываніе его друзей, которые однако уже вскор, повидимому, наскучили этимъ дломъ и журналъ поступилъ въ полное распоряженіе и собственность Плетнева. ‘Современникъ’ долженствовавшій сохранять Пушкинскія традиціи, издавался двнадцатью тоненькими книжками, держался вн литературныхъ партій, ни съ кмъ не дружился, и не ссорился, и вообще оставался весьма безцвтнымъ и вроятно не весьма доходнымъ изданіемъ. Въ 1846 году Плетневъ согласился передать его въ аренду другой редакціи, которая обратила его въ ‘толстый журналъ’. При обновленіи журнала, предполагалось, что онъ сдлается органомъ Блинскаго, доставитъ помщеніе для его трудовъ и вроятно привлечетъ сотрудничество его друзей.
По словамъ Панаева {‘Совр.’ 1860, кн. 1, стр. 372.}, Блинскій, вернувшись изъ поздки былъ чрезвычайно обрадованъ, неожиданнымъ, для него извстіемъ о предстоявшемъ возникновеніи ‘Современника’. ‘Вс эти приготовленія, толки объ новомъ изданіи, мысль, что онъ, освободясь отъ непріятной ему зависимости, будетъ теперь свободно дйствовать съ людьми, къ которымъ онъ питалъ волную симпатію, которые глубоко уважали и любили его, наконецъ довольно забавная полемика, возникшая тогда между нами и ‘Отеч. Записками’ — все это поддерживало его нервы, оживляло и занимало его {О полемик см. ‘Отч. Записки’ 1846, кн. 12, журнальная замтка стр. 118—120, и упомянутыя тамъ статьи противниковъ.}. Блинскій принялся съ жаромъ за статью о русской литератур для ‘Современника’ (см. 1 кн. ‘Совр.’ 1847)’…
Дйствительно, Блинскій оказалъ новому журналу поддержку, которая послужила главнымъ основаніемъ его успха. Для предположеннаго имъ альманаха, Блинскій имлъ уже въ рукахъ много чрезвычайно любопытнаго матеріала. Отъздъ изъ Петербурга помшалъ ему исполнить тогда же изданіе ‘Левіаана’, теперь весь имъ собранный матеріалъ онъ предоставилъ новому журналу, который такимъ образомъ съ перваго раза могъ дать читателямъ превосходный выборъ статей, притомъ соединенныхъ общимъ тономъ и направленіемъ, что должно было сообщить новому журналу и самый живой интересъ и единство содержанія. Правда, этотъ матеріалъ, отданный первоначально въ распоряженіе Блинскаго для еіъ собственнаго предпріятія, поступалъ теперь въ журналъ на другихъ матеріальныхъ условіяхъ, но во всякомъ случа онъ перешелъ сюда только черезъ Блинскаго.
Когда появились первыя книжки журнала, въ который перенесена была дятельность Блинскаго, гд собрались такія произведенія, какъ ‘Кто виноватъ?’ (полное изданіе) и другіе разсказы Г-на, ‘Обыкновенная Исторія’ г. Гончарова, первые ‘Разсказы охотника’ г. Тургенева, повсти Григоровича, Дружинина, Достоевскаго, воспоминанія Щепкина, стихотворенія г. Некрасова, статьи г. Кавелина (‘Юридическій бытъ древней Россіи’ и статьи о книгахъ по русской исторіи) Соловьева и проч.,— эти нервна книжки произвели сильное впечатлніе и успхъ журнала могъ считаться обезпеченнымъ. Большая доля этого успха была именно дломъ Блинскаго, нравственный и литературный авторитетъ котораго собралъ эти замчательныя силы. Но уже вскор изъ этихъ отношеній журнала возникли тягостныя для Блинскаго недоразумнія. Московскіе друзья, горячо принимавшіе къ сердцу интересы Блинскаго, считали новый журналъ не иначе какъ журналомъ Блинскаго, но уже скоро, недовольные устройствомъ длъ редакціи, гд интересы Блинскаго, по ихъ мннію, но получили достаточнаго въ себ вниманія,— начали даже устраняться отъ ‘Современника’. Не входя въ разборъ этихъ отношеній, еще не совершенно невыясненныхъ, довольно замтить, что эти недоразумнія стали для Блинскаго предметомъ большихъ огорченій и досадъ, тмъ больше, что матеріальныя его дла не поправились настолько, чтобъ онъ могъ считать себя обезпеченнымъ отъ недостатка. Въ приводимыхъ дальше письмахъ мы часто будемъ встрчаться съ этой темой.
Наконецъ, въ послдніе мсяцы 1646 года, Блинскій увидлся и съ своимъ старымъ другомъ, вернувшимся изъ-за границы. Мы упоминали, что съ конца 1843 г. сношенія Блинскаго съ Боткинымъ почти прекратились, съ отъзда Боткина за границу, они не разу не помнялись письмами до половины 1844 года, только въ іюн этого года Боткинъ узналъ о женитьб Блинскаго, и то отъ другихъ. Самъ Боткинъ переживалъ тогда тяжелое личное испытаніе, которое, вроятно, и оставило свой слдъ на его характер, потому что по возвращеніи Изъ-за границы Боткинъ, сколько мы знаемъ, быль уже не совсмъ тотъ: въ немъ развилась или усилилась желчность, онъ сталъ равнодушенъ къ идеалистическимъ стремленіямъ недавняго времени, потребность развлеченія, забвенія отъ его личной тревоги развила страсть въ удовольствію, которая въ жизни сдлала его эпикурейцемъ, въ эстетическихъ вопросахъ защитникомъ ‘чистаго’ искусства, въ общественныхъ взглядахъ онъ сталъ консерваторомъ. Въ нашемъ матеріал нтъ писемъ Блинскаго къ нему за эти годы, но по отвтамъ Боткина видно, Что они посылали другъ другу три-четыре письма въ годъ, содержаніемъ которыхъ была почти исключительно личная исторія Боткина, гд послдній видлъ отъ Блинскаго столько участія, сколько и могъ ожидать…
Изъ дальнйшей переписки Блинскаго видно (и то жe слышали мы отъ нкоторыхъ изъ его друзей), что при свиданіи посл долгой разлуки между имъ и Боткинымъ оказалось различіе мнній и вкусовъ, очень непохожее на ихъ прежнее единство. Но дружба сохранялась, и въ первое время Блинскій даже очень разсчитывалъ на то, что Боткинъ поселится въ Петербург и приметъ ближайшее участіе въ редакціи ‘Современника’, Блинскій очень жевалъ итого, особенно цня свднія своего друга въ иностранной литератур: Но перездъ не состоялся: собственныя дла удерживали Боткина въ Москв, и, кром того, у него возникло личное недоразуменіе относительно журнала, взаимное недовріе съ однимъ илъ издателей. Блинскій узналъ объ этомъ изъ весьма самого Боткина, и съ этихъ вопросовъ объ участіи Боткина въ ‘Современник’ между ними возобновилась переписка, въ которой Блинскій опять обнаружилъ чрезвычайную дятельность.
Разъясненію этихъ недоразумній посвящено письмо Блинскаго отъ 29 января 1847, гд любопытно замчаніе, относящееся къ Боткину. Стараясь разубдить его, будто къ нему относились съ недовріемъ, Блинскій говоритъ о новомъ направленіи мыслей Боткина:
‘Скажу теб правду: твое новое практическое направленіе, соединенное съ враждою ко всему противоположному, произвело на всхъ насъ равно непріятное впечатлніе, на меня перваго. Но я понялъ, что на дл съ тобою также легко сойтись, какъ трудно сойтись на словахъ, ибо, несмотря на твое ультра-практическое направленіе, ты все остался отчаяннымъ теоретикомъ, нмцемъ, для котораго споръ о дл гораздо важне самаго дла, и который только въ спор и вдается въ чудовищныя крайности, а въ дл является человкомъ порядочнымъ’…
Въ письм упоминается дальше, о несогласіи, какое случилось въ редакціи новаго журнала при первой же его книжк. Поводъ къ несогласію дала побда г. Григоровича ‘Деревня’, напечатанная передъ тмъ въ ‘Отеч. Запискахъ’ (1846, кн. 12). На Блинскаго она произвела очень пріятное впечатлніе попыткой изображенія народнаго быта въ его крпостныхъ формахъ. Одинъ изъ издателей ‘Современника’, считая повсть вовсе не стоющей того отзыва, какой длалъ о ней Блинскій въ томъ обозрніи литературы за 1846 г., для первой книжки журнала, какъ разсказывали, не желалъ, дать мста этому отзыву въ печати. Блинскій съ неудовольствіемъ говоритъ объ этомъ несогласіи {Другія подробности о ‘Деревн’ г. Григоровича въ Воспом. Тургенева, ‘В. Евр.’ 1869, апр., 704.}…
Здоровье его, несмотря на путешествіе лтомъ 1846 г. не поправилось. Его докторъ уже въ начал 1847 говорилъ, что ему необходимо отправиться на воды въ Силезію, но средствъ для этого не было: ‘поздка моя на воды — миъ’. Если бы дйствительно было необходимо похать на воды, то единственная надежда была бы только на помощь друзей: ‘скажу теб откровенно,— говоритъ при этомъ Блинскій,— эта жизнь, на подаяніяхъ становится мн невыносимою’…
Въ конц письма замтка о книг Гоголя ‘Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями (о которой Блинскій въ это время писалъ для ‘Современника’):— ‘славянофилы напрасно сердятся на Гоголя: онъ только консеквентне и добросовстне ихъ — вотъ и все’.
Черезъ недлю, 6 февраля, Блинскій опять пишетъ Боткину о тхъ же журнальныхъ недоразумніяхъ, опасаясь, что Боткинъ какъ-нибудь неправильно пойметъ его прежнее письмо. Онъ хочетъ только точне объяснить ему положеніе вещей. Онъ жалетъ, что Боткинъ не поселится въ Петербург, но не думаетъ убждать его къ этому: ‘у меня и у моихъ друзей было слишкомъ много опытовъ, чтобы вразумить меня, какъ опасно подобное вмшательство въ жизнь другого’.
‘А на счетъ ршенія (т. е. ршенія Боткина остаться въ Москв) — я завидую теб. Сказать правду, я счелъ бы себя блаженнйшимъ изъ смертныхъ, еслибъ безъ труда получалъ въ годъ maximum того, что могу выработать. Мое отвращеніе отъ литературы и журналистики, отъ ремесла, выростаетъ со дня на день, и я не знаю, что изъ этого выйдетъ наконецъ. Съ отвращеніемъ бороться трудне, чмъ съ нуждою, оно — болзнь. То ли дло ты — счастливый человкъ! Квартира съ отопленіемъ, столъ — готовыя, на одежу и прихоти всегда хватитъ, занимайся, чмъ хочется, а ничего же хочется — ничего не длай. Твоя строка, что ты хочешь заняться органическою химіею, обдала меня кипяткомъ зависти’…
Онъ завидовалъ тому, что это намреніе Боткина обнаруживало полнйшую свободу въ выбор занятій. Блинскій считалъ себя неспособнымъ заниматься наукой: ‘наука для меня не существуетъ, я не такъ воспитыванъ, не такъ развивался, чтобъ быть способнымъ заняться ею’, но для него была бы наслажденіемъ возможность заниматься одной исторической эпохой, заниматься не ученымъ образомъ, а просто, безъ претензій:
‘Я нашелъ бы для себя въ этомъ занятіи замну всего, чего такъ глупо добивался всю жизнь и чего такъ умно не дала мн судьба, зане такого мудренаго кушанья у нея не оказалось.
‘Да поди — займись тутъ чмъ-нибудь!.. А теб опять-таки скажу: благую избралъ ты часть. Если обстоятельства настоятельно потребуютъ твоего перезда въ Питеръ, тогда дло другое, но безъ крайней нужды запрягаться въ телгу срочной работы — это безуміе, хотя бы работа давала и чортъ знаетъ что!… Еще разъ поздравляю тебя за мудрое ршеніе, и жалю, что не могу послдовать твоему примру.
‘2-я книжка ‘Современника’ вышла во-время. Она лучше первой. Но NN {Одно изъ лицъ, принимавшихъ участіе въ редакціи журнала.} такъ поправилъ одно мсто въ моей стать о Гогол, что я до сихъ поръ хожу какъ человкъ, получившій въ обществ оплеуху. Вотъ въ чемъ дло: я говорю въ стать {Въ стать о ‘Выбранныхъ мстахъ изъ переписки съ друзьями’. См. ‘Совр.’ 1847, кн. 2, крит., стр. 122. Сочин., XI, стр. 100.}, что де мы, хваля Гоголя, не ходили къ нему справляться, какъ онъ думаетъ о своихъ сочиненіяхъ, то и теперь мы не считаемъ нужнымъ длать это, а онъ, добрая душа! въ первомъ случа мы замнилъ словомъ нкоторые — и вышла, во-первыхъ, галиматья, а во-вторыхъ, что-то въ род подлаго отпирательства отъ прежнихъ похвалъ Гоголю и сваленія вины на другихъ. А тамъ еще цензора подрадли — и все это произвольно, безъ основанія. Вотъ они — поощренія къ труду!’
Любопытны въ томъ же письм сужденія Блинскаго о Литтре и Луи-Блан.
‘Статья о физіологіи, Литтре {‘Важность и успхи физіологіи’, во 2-й книг ‘Современника’.} — прелесть! Вотъ человкъ! Отъ него морщится Revue des Deux Mondes, хотя и печатаетъ его статьи, а соціальные и добродтельные ослы не въ состояніи и понять его. Я безъ ума отъ Литтре, именно потому, что онъ равно не принадлежитъ ни… ворамъ-умникамъ J. d. Dbats и Revue d. D. M., ни соціалистамъ (по мннію Блинскаго, выродившимся изъ фантазій генія Руссо)… Кстати: въ G. de France я прочелъ отрывокъ изъ 1-го тома ‘Исторіи револ.’ Луи-Блана. Это — его сужденіе о Вольтер! Святители… да это Шевыревъ! Все, что говорить Луи-Бланъ въ порицаніе Вольтера, справедливо, да глупо то, что онъ не судитъ о немъ, а осуждаетъ его, и притомъ какъ нашего современника, какъ сотрудника J. d. Dbats. Я въ первый разъ понялъ всю гадость и пошлость духа партій. Въ то же время, я понялъ, отчего ‘Hist des dix ans’ такъ хороша, несмотря на вс ея нелпости: отъ того, что это памфлетъ, а не исторія. Луи-Бланъ — историкъ современныхъ событій, но за прошедшее, сдлавшееся исторіею, ему, кажется, не слдовало бы браться. Вотъ ужъ сколько времени лежитъ у меня книжка ‘Revue des Deux Mondes’ съ статьею объ Огюст Конт и Литтре — и не могу прочесть, потому что запнулся на гнусномъ взгляд этого журнала съ первыхъ же строкъ статьи. Бда мн съ моими нервами! Что не по мн — дйствуетъ на меня болзненно, но пересилю себя и прочту.
‘О себ мн нечего теб сказать новаго. Впрочемъ, вотъ уже съ недлю, какъ здоровье мое какъ будто лучше и желудокъ какъ будто поправляется. За то скучаю смертельно. Безъ Тургенева я осиротлъ плачевно. Можетъ быть, отъ этого во мн опять пробудилась давно оставившая меня охота писать длинныя письма. Пожалуйста, пиши во мн: въ теперешнемъ моемъ положеніи, ты сдлаешь мн этимъ много добра.
‘Читалъ-ли ты Переписку Гоголя? Если нтъ, прочти. Это любопытно и даже назидательно… А славянофилы… напрасно на него сердятся. Имъ бы вспомнить пословицу: неча на зеркало пенять, воли рожа крива. Они… трусы, люди не консеквентные, боящіеся крайнихъ выводовъ собственнаго ученія, а онъ человкъ храбрый, которому нечего терять’…
На другой день Блинскій пишетъ опять къ Боткину, и еще къ Г-ву и Кавелину. Предметомъ этихъ писемъ были опять дла журнала {Два послднія письма не существуютъ.}, а письмо къ Боткину занято, кром того, предположеніями о поздк на воды.
‘…Твое послднее письмо глубоко меня тронуло,— пишетъ Блинскій.— Человкъ лнивый и тяжелый на подъемъ, я во всю жизнь мою ни разу не хлопоталъ такъ усердно о себ, какъ хлопочешь ты обо мн, при этомъ ршаясь по прежнему на жертвы для меня, которыя должны поставить тебя въ стсненное положеніе. Понялъ-ли я все это и какъ отозвалось все это во мн — объ этомъ распространяться не буду’…
Средствъ на поздку конечно не было, Блинскій жалуется, что отъ журнала — ‘и такъ забрался страшно — за полгода впередъ, а заработалъ только два мсяца. Да… бдный человкъ — парія общества’. Эта средства на поздку надялся найти для него Боткинъ.
Черезъ нсколько дней, 17 февраля, Блинскій снова пишетъ Боткину большое письмо, въ род тхъ тетрадей’, какія писывалъ къ нему прежде. Онъ разсказываетъ нкоторые анекдоты, происходившіе по редакціонной пасти журнала, извщаетъ, что они надются помстить статью Боткина (‘Письма объ Испаніи’) въ слдующей 3-й книг,— что редакція ‘Современника’ и съ своей стороны хочетъ принять участіе въ устройств поздки Блинскаго за границу. Затмъ литературныя новости:
‘Тургеневъ хочетъ перевести нмцамъ статью Кавелина: ‘Юрид. бытъ Россіи до Петра В’. Скажи ему это, равно какъ и то, что помщеніемъ своихъ критическихъ статей на книгу Погодина въ ‘Отеч. Зап.’. онъ растерзалъ мое сердце и усилилъ мои немощи. Кронебергъ — только переводчикъ, а какъ сотрудникъ — хуже ничего нельзя придумать. Современное для него не существуетъ, онъ весь въ римскихъ древностяхъ да въ Шекспир. При этомъ, страшно лнивъ… Повсть Кудрявцева никому не нравится. Поди ты тутъ!’
Для объясненія словъ Блинскаго о г. Кавелин надо опять припомнить отношеніе московскихъ друзей къ Современнику’. Они находили, что Блинскій не играетъ въ редакціи журнала той господствующей роля, какая, по ихъ мннію, ему подобала, выше замчено, что недовольные этимъ, и относя свое собственное участіе въ журнал къ Блинскому, они если не совсмъ отдалились отъ Современника’, то по крайней мр стали смотрть на него такъ же, какъ на От. Записки’, и не находили основанія поддерживать исключительно первый, когда оба журнала представляли тогда одинъ въ сущности характеръ… Этотъ вопросъ очень волновалъ Блинскаго и сталъ предметомъ длинныхъ разсужденій и страстныхъ выходокъ въ переписк Блинскаго за 1847 годъ. Во-первыхъ, онъ никакъ не могъ помириться съ тмъ, чтобы лучшіе друзья, въ союз которыхъ онъ не сомнвался при начал дла, могли давать поддержку Своихъ именъ и трудовъ журналу, который теперь вызывалъ въ немъ крайнюю вражду. Онъ не разъ возвращается къ этому предмету, усиливаясь возобновить ту связь съ московскими друзьями, на которую такъ надялся. Во-вторыхъ, и самъ Блинскій относительно внутренняго устройства журнала бывалъ, въ разныхъ настроеніяхъ. Между петербургскими друзьями также были люди, раздлявшіе взглядъ московскихъ. Блинскій иногда соглашался съ ними, бывалъ недоволенъ, недоумвалъ, но его огорчало, что друзья охладвали къ ‘Современнику’, и тяготило его собственное положеніе между двумя непріязненными сторонами, которыя ему хотлось примирить…
Затмъ слдуетъ длинный трактатъ объ Огюст Конт. Блинскій прочелъ въ ‘Revue d. Deux Mondes’ статью Cecce (Saisset) о положительной философіи, у него составилось о Конт неблагопріятное мнніе.
‘Сколько можно получить понятіе о предмет изъ вторыхъ рукъ, я понялъ Конта, въ чемъ мн особенно помогли разговоры и споры съ тобою,которые только теперь уяснились для меня. Контъ — человкъ замчательный, но чтобъ онъ былъ основателемъ новой философіи — далеко кулику до Петрова дня! Для этого нуженъ геній, котораго нтъ и признаковъ въ Конт’…
Контъ замчателенъ, какъ реакція теологическому вмшательству въ науку, реакція энергическая и тревожная, но его умъ сухой, и въ немъ нтъ творчества. Литтре хотя и ограничивается смиренной ролью его ученика, но это очевидно натура боле богатая. Въ автору статьи, Сессе, Блинскій возымлъ (очень справедливо) антипатію, какъ метафизическому эклектику, который говоритъ съ презрніемъ о нмецкой философіи, не имя о ней никакого понятія.
Контъ находитъ природу несовершенною, и Блинскій видитъ въ этой мысли явное доказательство, что онъ не можетъ основать новаго философскаго ученія. Эта мысль есть только крайность, противопоставленная крайности піэтистовъ, находящихъ, что въ природ все совершенно, все премудро размрено и разсчитано, что во всхъ ея явленіяхъ, даже въ страшномъ распложеніи крысъ и мышей, скрывается великая польза. Наперекоръ мннію піетистовъ, Контъ утверждаетъ другую нелпость, что природа несовершенна, и могла бы быть совершенне:
‘Послднее — чепуха, первое справедливо,— замчаетъ Блинскій,— да въ несовершенств-то природы и заключается ея совершенство. Совершенство есть идея абстрактнаго трансцендентализма, и потому оно — подлйшая вещь въ мір. Человкъ смертенъ, подверженъ болзни, голоду, долженъ отстаивать съ бою жизнь свою — это его несовершенство, но имъ-то и великъ онъ, имъ-то и мила и дорога ему жизнь его. (Если застраховать человка отъ смерти, болзни и пр…) онъ — турецкій паша, скучающій въ вковомъ блаженств, хуже — онъ превратится въ скота. Контъ не видитъ историческаго прогресса, живой связи, проходящей живымъ первомъ по живому организму исторіи человчества. Изъятою я вижу, что область исторіи закрыта для его ограниченности’…
Въ общемъ вывод Блинскій думаетъ, что основатель новой философіи долженъ освободить науку отъ призраковъ трансцендентализма, отъ всего фантастическаго и мистическаго, но что Контъ этого не сдлаетъ, а только, со многими другими Замчательными умами, поможетъ сдлать это призванному.
Въ томъ же французскомъ журнал нашелъ онъ статью о новомъ, вышедшемъ тогда, сочиненіи Шеллинга.
‘У меня было какое-то смутное понятіе о новомъ мистическомъ ученіи Шеллинга. Том (авторъ статьи) говоритъ, что Шеллингъ деизмъ называетъ imbcile (съ чмъ и поздравляю Пьера Леру) и презираетъ его больше атеизма, который онъ несказанно презираетъ. Кто же онъ? онъ пантеистъ-христіанинъ, и создалъ для избранныхъ натуръ (аристократіи человчества) удивительно изящную церковь, въ которой обителей много. Бдное человчество! Добрый Одоевскій разъ не шутя уврялъ меня, что нтъ черты, отдляющей сумасшествіе отъ нормальнаго состоянія ума, и что ни въ одномъ человк нельзя быть увреннымъ, что онъ не сумасшедшій. Въ приложеніи не къ одному Шеллингу, какъ это справедливо! У кого есть система, убжденіе, тотъ долженъ трепетать за нормальное состояніе своего разсудка’…
Онъ совтуетъ Боткину прочесть статью Губера о книг Гоголя (въ ‘Спб. Вд.’ 1847, No 35): эта статья кажется ему замчательнымъ и отраднымъ явленіемъ’, спрашиваетъ, прочелъ ли Боткинъ книгу Макса Шгирнера…
На тхъ же дняхъ, 19 февраля, Блинскій писалъ въ г. Тургеневу, который незадолго передъ тмъ ухалъ за границу, Большая доля этого письма напечатана въ воспоминаніяхъ г. Тургенева {‘Встн. Евр.’, тамъ же, стр. 726—728.}, главнымъ образомъ оно занято извстіями объ отношеніяхъ Блинскаго въ редакціи Современника’ и спорахъ объ этомъ съ московскими друзьями. Прибавимъ изъ этого письма нсколько отзывовъ Блинскаго о тогдашнихъ литературныхъ новостяхъ:
‘…Достоевскаго переписка шуллеровъ {‘Романъ въ девяти письмахъ’,— ‘Совр.’ 1847, кн. 1, смсь, стр. 45—54.}, къ удивленію моему, мн просто не понравилась — насилу дочелъ. Это общее впечатлніе…
‘Некр. написалъ недавно страшно хорошее стихотвореніе. Если не попадетъ въ печать (а оно назначается въ 3 No), то пришлю къ вамъ въ рукописи {Рчь идетъ вроятно о стих. ‘Нравственный человкъ’, которое и было помщено въ З-й книг ‘Современника’.}. Что за талантъ у этого человка! И что за топоръ его талантъ!
‘Повсть Кудрявцева {‘Безъ разсвта’, въ 1-й кн. ‘Совр.’} не имла никакого успха: откуда ни послышишь — не то, что бранятъ, а холодно отзываются’.
Въ письм къ Боткину, отъ 26 февраля, Блинскій опять благодаритъ своего друга за хлопоты объ его длахъ. ‘Меня не одно то трогаетъ,— говоритъ онъ,— что ты всюду собираешь для меня деньги, и жертвуешь своими, но еще больше то, что ты занятъ моею поздкою, какъ своимъ собственнымъ сердечнымъ интересомъ. А я все браню тебя, да пишу теб грубости’. Онъ и теперь бранитъ его за нечеткую рукопись ‘Писемъ объ Испаніи’, которая сдлала для него корректуру очень трудной: особенно онъ проситъ Боткина избгать частаго употребленія испанскихъ словъ — и не отвчаетъ за то, какъ они явились въ печати: ‘если увидишь, что отъ нихъ равно откажутся и въ Мадрид и въ Марокко, или равно признаютъ ихъ своими и тамъ и сямъ, то пеняй на себя’. При этомъ онъ сообщаетъ и другое свдніе относительно ‘Писемъ объ Испаніи’:
‘Скажу теб пренепріятною вещь: статью твою Б. (цензоръ) порядочно поцарапалъ — говоритъ: политика. Дйствительно, у тебя много вышло рзко, особенно эпитеты, прелагаемые тобою къ испанскому правительству терпимость на этотъ разъ измнила теб. Вотъ тутъ и пиши! Впрочемъ, Некр. говоритъ, что выкинуто строкъ 30, но ты понимаешь, какихъ. Не знаю, какъ это извстіе подйствуетъ на тебя, но знаю, что если ты и огорчишься, то не больше меня: я до сихъ поръ не могу привыкнуть къ этой отеческой расправ, которую испытываю чуть не ежедневно’.
Затмъ, опять рчь о поздк. Боткинъ писалъ ему, какое участіе выразилъ къ ддамъ Блинскаго А-въ (въ письм къ Боткину). ‘Я понимаю, какое содержаніе письма А-ва. Это меня нисколько не удивило. Я давно знаю, что за человкъ А-въ, и знаю, что онъ любитъ меня. Тмъ не мене, съ нетерпніемъ, жду этого письма’.
Вскор Блинскій получилъ и письмо А-за, пересланное Боткинымъ, и 28 февраля снова пишетъ Боткину. Онъ былъ сильно тронутъ выраженіями дружеской привязанности, какія встртилъ въ письм А-ва. ‘Говорю теб безъ фразъ и безъ лицемрія,— пишетъ онъ Боткину по этому поводу,— что любовь ко мн друзей моихъ часто меня конфузитъ и грустно на меня дйствуетъ, ибо, по совсти, не чувствую, не сознаю себя стоящимъ ея’.
Дале, почти все письмо (или та часть его, какая намъ извстна,— потому что въ немъ какъ будто недостаетъ конца) занято предметомъ, который въ это время безпрестанно вращался въ мысляхъ Блинскаго,— ‘Перепиской’ Гоголя, возмутившей его до послдней степени. Боткинъ заговорилъ о стать Блинскаго въ ‘Современник’ (кн 2) по поводу этой книги, слдующія слова Блинскаго еще разъясняютъ его мнніе объ этой книг и, вмст, одну сторону его литературнаго характера:
‘О стать моей о Гогол мн не хотлось бы писать въ теб, ибо я положилъ себ за правило — никогда и у съ кмъ не спорить о моихъ статьяхъ, защищая ихъ. Но на этотъ разъ нарушаю мое правило, потому что ты боленъ и что въ твоемъ положеніи письмо пріятеля тмъ пріятне, чмъ больше въ немъ разныхъ вздоровъ… Видишь-ли, въ чемъ дло: ты ршительно не понимаешь меня, хотя и знаешь меня довольно. Я не юмористъ, не острякъ, иронія и юморъ — не мои оружія. Если мн удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умньемъ выдержана,— это произошло совсмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бшенства, породившаго, своею сосредоточенностію, другую крайность — спокойствіе. Когда я писалъ ‘типъ’ на Шев. и статью о ‘Тарантас’ {О взгляд Блинскаго на ‘Тарантасъ’ гр. Соллогуба, см., во-первыхъ, самыя статьи Блинскаго (небольшая библіографическая статья въ ‘Отеч. Зап.’ 1846, кн. 4, не помщенная въ изданіи, и большая критич. статья въ кн. 6-й, Сочин. IX, стр. 309—370), во-вторыхъ, Очерки Гогол. періода, въ ‘Соврем.’ 1856, кн. 11, стр. 8—8, и Восп. Панаева, ‘Совр.’ 1860, кн. 1, стр. 368—364.}, я былъ не красенъ, а блденъ, и у меня сохло во рту, отъ чего на губахъ и не было пны. Я могу писать порядочно тонко на основаніи моей натуры, моихъ естественныхъ средствъ. Выходя изъ нихъ по разсчету или по необходимости,— я длаюсь ни то, ни с, ни ракъ, ни рыба. Теперь слушай: кром того, что я боленъ и что мн опротивла и литература и критика, такъ что не только писать, читать ничего не хотлось бы,— я еще принужденъ дйствовать вн моей натуры, моего характера. Природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мн мурлыкать кошкою, вертть хвостомъ по-лисьи. Ты говоришь, что статья ‘написана безъ довольной обдуманности и нсколько съ плеча, тогда (какъ) задло надо было взяться съ тонкостью’. Другъ ты мой, потому-то, напротивъ, моя статья и не могла никакъ своею замчательностію соотвтствовать важности (хотя и отрицательной) книги, за которую писана, что я ее обдумалъ. Какъ ты мало меня знаешь! Вс лучшія мои статьи нисколько не обдуманы. Это импровизаціи, садясь за нихъ, я не знать, что я буду писать. Если первая строка хватитъ издалека — статья болтлива, о дл мало сказано, если первая строка ближе къ длу,— статья хороша. И чмъ больше я ее запущу, чмъ меньше мн времени писать ее, тмъ она энергичне.и горяче. Вотъ какъ я пишу!.. Статья о гнусной книг Гоголя могла бы выдти замчательно хорошею, если бы я въ ней могъ, зажмуривъ глаза, отдаться моему негодованію и бшенству {Такъ это было въ другомъ случа — въ извстномъ письм его въ Гоголю, отъ іюня 1847.}. Мн очень нравится статья Губера (читалъ-ли ты ее?) именно потому, что она писана прямо, безъ лисьихъ верченій хвостомъ. Мн кажется, что она — моя, украдена у меня и только немножко ослаблена. Но мою статью я обдумалъ, и потому впередъ зналъ, что отличною она не будетъ, и бился изъ того только, чтобы она была дльна и показала гнусность… И она такою и вышла у меня, а не такою, какою ты прочелъ ее. Вы живете въ деревн и ничего не знаете. Эффектъ этой книги былъ таковъ, что Н., ее пропустившій, вычеркнулъ у меня часть выписокъ изъ книги, да еще дрожалъ и за то, что оставилъ въ моей стать. Моего, онъ и цензор вычеркнули цлую треть, а въ стать обдуманной помарка слова — важное дло. Ты упрекаешь меня, что я разсердился и не совладлъ съ моимъ гнвомъ? Да (я) этого и не хотлъ. Терпимость въ заблужденію я еще понимаю и цню, по крайней мр въ другихъ, если не въ себ, но терпимости въ подлости я не терплю. Ты ршительно не понялъ этой книга, если видишь въ ней только заблужденіе… Гоголь — совсмъ не К. С. А-въ. Это — Талейранъ, кардиналъ Фешъ, который всю жизнь обманывать Бога, а при смерти надулъ сатану… И отзывъ Анненкова о книг Гоголя тоже не отзывается терпимостью. Повторяю теб: умю вчуж поникать и цнить терпимость, но останусь гордо и убжденно нетерпимымъ. И если сдлаюсь терпимымъ,— знай’ что съ той минуты… во мн умерло то прекрасное человческое, за которое столько хорошихъ людей (а въ числ ихъ и ты) любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того’.
На другой день, 1 марта, онъ писалъ къ г. Тургеневу длинное письмо, сущность котораго приведена въ воспоминаніяхъ г. Тургенева {‘Встн. Евр.’, стр. 728—729.}. Блинскій отчасти выяснилъ себ свои личныя отношенія съ редакціей ‘Современника’, но его смущало теперь другое — ему казалось, что редакція относится къ длу слишкомъ лниво, апатически, что сдлано было много ‘ужасныхъ’ ошибокъ, вслдствіе которыхъ успхъ журнала былъ не такъ великъ, какъ могъ бы быть,— хотя вообще Блинскій былъ доволенъ его успхомъ (въ марту ‘Современникъ’ имлъ до 1,700 подписчиковъ). Самой важной ошибкой онъ считалъ то, что не была въ первыхъ же нумерахъ напечатана повсть г. Гончарова, которая,— говоритъ Блинскій,— ‘по всмъ признакамъ должна произвести сильное впечатлніе’. Она подйствовала бы иначе и на подписку. ‘Будь она напечатана въ первыхъ двухъ NoNo, вмсто… (плохой) повсти Панаева, можно клясться всми клятвами, что уже мсяцъ назадъ вс 2,100 экз. были бы разобраны, и, можетъ быть, надо было бы печатать еще 600 экз., которые тоже разошлись бы, хотя и медленно, и доставили бы собою не большую, но уже чистую прибыль’.
Въ этотъ же день Блинскій писалъ П. Б. А-ву. Онъ высказываетъ и ему, что говорилъ уже въ письмахъ къ Боткину и Тургеневу,— какое отрадное впечатлніе произвело на него теплое участіе А-ва къ его дламъ. Дло въ томъ, что А-въ, кром другого содйствія поздк Блинскаго, измнилъ для него планъ своего собственнаго путешествія: отложилъ свое намреніе хать въ Грецію и Константинополь и общалъ выхать на встрчу Блинскому и устроить его на водахъ въ Силезіи — что посл я исполнилъ.
Въ письм къ А-ву, Блинскій говорятъ о состояніи своего здоровья:
‘Да, я было струхнулъ порядкомъ за свое положеніе, но теперь поправляюсь. Тильманъ ручается за выздоровленіе весною даже и въ Питер, но всегда прибавляетъ: ‘а лучше бы хать, если можно’. Когда я сказалъ ему, что нельзя, онъ видимо насупился, а когда потомъ сказалъ, что ду — онъ просіялъ. Изъ этого я заключаю, что въ Питер можно меня починить до осени, а за-границею можно закрпить готовый развязаться и расползтись узелъ жизни. Вотъ уже съ мсяцъ чувствую я себя лучше, но упадокъ силъ у меня — страшный, устаю отъ всякаго движенія, иногда задыхаюсь отъ того, что переворочусь на кушетк съ одного бока на другой’…
Онъ общаетъ А-ву привезти съ собой и запасъ петербургскихъ новостей. ‘Я знаю, что вы многое знаете черезъ Боткина, но я вамъ многое изъ этого многаго передамъ совсмъ съ другой точки зрнія’. Это относилось, конечно, къ его дламъ въ ‘ Современник’.
Черезъ нсколько дней Блинскій снова пишетъ Боткину, отъ 4 марта:
‘Поздка не выходитъ у меня изъ головы. Энтузіазма нтъ и не будетъ никакого: въ этомъ отношеніи, я сильно измнился — самъ себя не узнаю. Но тмъ не мене, все вертится у меня около этой ide fixe, и я чувствую, что мн тяжело было бы, еслибъ дло разстроилось. Письмо А-за озарило какимъ-то веселымъ и теплымъ колоритомъ мою поздку,— и я жду ея, какъ счастья дня’…
Дальше любопытенъ трактатъ о повстяхъ Кудрявцева. Этотъ писатель, которымъ нкогда Блинскій такъ безгранично восхищался и къ которому до сихъ поръ питалъ теплую личную привязанность, окончательно пересталъ удовлетворять его своими повстями. Мы видли выше, что послднія его повсти уже внушали Блинскому сомннія, иныя вовсе не нравились. Теперь, въ 3-й книг ‘Отеч. Зап.’ этого года, была помщена повсть Кудрявцева ‘Сбоевъ’, чтеніе ея навело Блинскаго на слдующія размышленія:
‘Кажется, таланту Кудрявцева — вчная память. Этотъ человкъ, видно, никогда не выйдетъ изъ своей коры. Онъ и въ Парижъ привезъ съ собою свою Москву. Что за узкое созерцаніе, что за бдные интересы, что за ребяческіе идеалы, что за исключительность типовъ и характеровъ. (Для объясненія своей мысля, Блинскій длаетъ сравненіе между повстями Кудрявцева и Гончарова…). Сильно-ли понравится теб повсть Гончарова, или и вовсе не понравится {},— во всякомъ случа, ты увидишь великую разницу между Гонч. и Будр. въ поливу перваго. Эта разница состоятъ въ томъ, что Г-нъ — человкъ взрослый, совершеннолтній, а Б-въ духовно-малолтній, нравственный и умственный недоросль. Это досадно и грустно. Читая его повсти, чувствуешь, что они могутъ быть понятны и интересны только для людей, близкихъ къ автору. Вотъ отъ чего нкогда я съ ума сходилъ отъ повстей Б-за: я зналъ и любилъ его, въ немъ и въ нихъ было много моего, т. е. такого, что было моимъ конькомъ. Того конька давно нтъ, и повсти не т. Талантъ вижу въ нихъ и теперь, но чорта-ли въ одномъ талант. Земля цнится по ея плодородности, урожаямъ, талантъ — та же земля, но которая вмсто хлба родитъ истину. Порождая одн мечты и фантазіи, талантъ, даже большой — песчаникъ или солончакъ, на которомъ не родится ни былинки. Дв повсти выходятъ изъ ряда обычныхъ повстей Б-ва: Послдній визитъ, въ которомъ конецъ онъ все-таки испортилъ эффектомъ, и Безъ разсвта, въ которой прекрасное намреніе осталось гораздо выше исполненія. Стало быть, ничего удовлетворительнаго вполн и вмст дльнаго. Что же это? Слабость таланта?— Нтъ, вся бда въ томъ, что К-въ москвичъ… Ахъ, господа, изображайте любовь и женщинъ, я вамъ не запрещаю этого на томъ основаніи, что я начисто раздлался съ подобными интересами, но изображайте не какъ дти, я какъ взрослые люди. Вонъ и въ повсти Гончарова любовь играетъ главную роль, да еще такая, какая субъективно всего мене можетъ интересовать меня: а читаешь, словно шь холодный, полу-пудовой сахаристый арбузъ въ знойный день’.
Дальше — отзывы о 3-й книг ‘Современника’, которой онъ доволенъ, и жалобы на ‘палача’ — цензора.
Письмо къ Боткину, отъ 8 марта, опять любопытно по тмъ выраженіямъ личныхъ задушевныхъ мыслей и отзывамъ о самомъ себ,— въ которыхъ мы уже не разъ видли чрезвычайно характеристическія опредленія его личности.
Въ начал письма онъ опять говоритъ о 3-й книг (гд было помщено начало ‘Обыкновенной Исторіи’), которая ‘произвела самое благопріятное впечатлніе на питерскую публику’, извщаетъ Боткина, что есть надежда — возстановить, въ слдующихъ статьяхъ, то, что вычеркнулъ цензоръ въ первомъ ‘Письм изъ Испаши’: одинъ изъ близкихъ участниковъ журнала надялся отстоять въ цензурномъ, комитет выброшенныя мста,— на томъ основаніи, что въ нихъ заключается ‘исторія’ (которая не запрещалась совершенно), а не ‘политика’ (которая совершенно запрещалась). Блинскій недоволенъ въ 3-й книг только повстью Диккенса, и по поводу ея даетъ любопытное свидтельство о своихъ ‘національныхъ’ взглядахъ, которое, вмст съ другими подобными признаніями, объясняетъ, кажется, почему друзья его видли въ немъ въ это время наклонность почти къ славянофильскому идеализму.
‘Прочти пожалуйста повсть Диккенса Битва жизни, изъ нея ты ясно увидишь всю ограниченность, все узколобіе этого дубоваго англичанина, когда онъ является не талантомъ, а просто человкомъ. Это одна-ли не единственная плохая вещь, помщенная въ 3 No Совр.,— что мн очень досадно. Уважаю практическія натуры, въ hommes d’action, но если вкушеніе сладости ихъ роли непремнно должно быть основано на условіи безвыходной ограниченности, душной узкости — слуга покорный, я лучше хочу быть созерцающею натурою, человкомъ просто, но лишь бы все чувствовать и понимать широко, привольно и глубоко. Я — натура русская. (Онъ прибавляетъ, что и гордится этимъ…) Не хочу быть даже французомъ, хотя эту націю люблю и уважаю больше другихъ. Русская личность пока — эмбріонъ, но сколько широты и силы въ натур этого эмбріона, какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость. Она боится ихъ, не терпитъ ихъ больше всего — и хорошо, по моему мннію, длаетъ, довольствуясь пока ничмъ, вмсто того, чтобы закабалиться въ какую-нибудь дрянную односторонность. А что мы всеобъемлющи потому, что намъ нечего длать,— чмъ больше объ этомъ думаю, тмъ больше сознаю и убждаюсь, что это ложь. Грузинцамъ тоже нечего длать, и мало-ли другихъ народовъ, ничего не длающихъ, и все-таки бдныхъ замчательными личностями. Русакъ пока еще дйствительно — ничего, но посмотри, какъ, онъ требователенъ, не хочетъ того, не дивится этому, отрицаетъ все, а между тмъ чего-то хочетъ, къ чему-то стремится. Но о такомъ предмет надо говорить много, или совсмъ не говорить, и потому мн досадно на себя, что я заговорилъ. Не думай, чтобы я въ этомъ вопрос былъ энтузіастомъ. Нтъ, я дошелъ до его ршенія (для себя) тяжкимъ путемъ сомннія и отрицанія. Не думай, чтобы я со всми объ этомъ говорилъ нтъ, въ глазахъ вашихъ квасныхъ патріотовъ, славянофиловъ…. витязей прошедшаго и обожателей настоящаго, я всегда останусь тмъ, чмъ они до сихъ поръ считали меня’…
Въ письм отъ 15 марта Блинскій говоритъ объ извстныхъ статьяхъ Н. Ф. Павлова, вызванныхъ ‘Перепиской съ друзьями’ Гоголя (въ ‘Моск. Вдомостяхъ’ 1847): статьи эти чрезвычайно понравились Блинскому.
‘Здоровье мое,— начинаетъ онъ,— въ сравненіи съ прежнимъ лучше, но безотносительно — плохо. ТЬсва страшная, я не знаю, какъ дождаться вожделннаго дня отъзда. Только этою мыслію я живу, безъ нея, право, не знаю, что бы со мной теперь было. Новостей у насъ’, нтъ никакихъ, а если какія и есть, он извстны и у васъ. Анита Гоголя какъ будто пропала,— и я немного горжусь тмъ, что врно предсказалъ (не печатно, а на словахъ) ея судьбу. Русскаго человка не надуешь такими продлками, а если и надуешь, такъ на минуту. Если еще не вовсе забыто существованіе этой книги, такъ это потому, что отъ времени до времени напоминаютъ о ней журнальныя статьи. Статья Н. Ф. Павлова — образецъ мастерства писать. Я перечелъ ее нсколько разъ, и съ каждымъ разомъ она кажется мн все лучше и лучше. Сколько ума, какая послдовательность, какъ все ровно и цло, дочитывая конецъ, ясно помнишь начало и середину! Словомъ — чудо, а не статья! Сначала на меня произвелъ было непріятное впечатлніе взглядъ на мертвопочитаніе русской породы, во я сообразилъ, что вся сила статьи въ томъ и заключается, что П. бьетъ Г. не своимъ, а его же оружіемъ, и иметъ въ виду доказать не столько нелпость книги, сколько ея противорчіе съ самой собою. Но особенно понравилась мн въ стать одна мысль — умная до невозможности. Это ловкій намекъ на то, что перенесенная въ сферу искусства книга Г-ля была бы превосходна, ибо ея чувства и понятія принадлежатъ законно Хлестаковымъ, Коробочкамъ, Маниловымъ и т. п. Это такъ умно, что мочи нтъ! Жаль одного: что эта превосходная статья напечатана въ ‘Моск. Вд.’,— изданіи, сохраняющемъ свято вншнія формы временъ Петра Великаго, и читаемомъ только въ Москв, да и то больше людьми солидными. Что, какъ бы позволилъ намъ Н. Ф. перепечатать его статью въ ‘Совр.’? Право, отъ этого не однимъ намъ было бы хорошо: статья получила бы больше народности’.’
Павловъ дйствительно предоставилъ ‘Современнику’ перепечатать свои ‘Письма къ Н. В. Гоголю’, которыя вскор и появились въ этомъ журнал {Письма первое и второе — въ майской книг 1847 г., четвертое (прямо посл второго) — въ августовской. Но третьяго письма, кажется, такъ и не было (!)}.
Блинскій продолжаетъ письмо черезъ два дня, разсказомъ о чрезвычайномъ успх ‘Обыкновенной исторіи’:
‘Повсть Гонч. произвела въ Питер фуроръ — успхъ неслыханный? Вс мннія слились въ ея пользу. Даже свтлвшій князь В-скій, черезъ дядю Панаева, изъявилъ ему, Панаеву, свое удовольствіе… Дйствительно, талантъ замчательный. Мн кажется, что его особенность, такъ сказать, личность, заключается въ совершенномъ отсутствіи семинаризма, литературщины и литераторства, отъ которыхъ не умли и не умютъ освобождаться даже геніальные русскіе писателя. Я не исключаю и Пушкина. У Г-ва нтъ и признаковъ труда, работы, читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный разсказъ. Я увренъ, что что теб повсть эта сильно понравится. А какую пользу принесетъ она обществу! Какой она страшный ударъ романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинціализму!’…
Блинскій говоритъ дальше о матеріальномъ положеніи ‘Современника’, который ‘нравственно процвтаетъ’, т.-е. пріобртаетъ въ публик авторитетъ и положительно считается лучшимъ журналомъ, успхъ его и за первый годъ (у него было теперь 1800 подписчиковъ) онъ называетъ небывалымъ и неслыханнымъ.
‘Тургеневъ пишетъ, что… хочетъ жить въ Штетня и, подобно Мойн, бродя по морскому берегу, ждать Фингала, т.-е. меня’…
Въ конц марта или начал апрля, Блинскому пришлось вывести еще одно бдствіе, сильно его поразившее — потерю маленькаго сына (у него осталась дочь, родившаяся въ половин 1845). Онъ пишетъ къ Тургеневу отъ 12 апрля {Отрывокъ этого письма въ ‘В. Евр.’, стр. 729.}.
‘Вскор по полученіи вашего второго ко мн письма, въ которомъ вы изъявляете свое удовольствіе о здоровьи моего сына {Онъ былъ крестникомъ г. Тургенева.},— онъ умеръ. Это меня уходило страшно. Я не живу, а умираю медленною смертью. Но довольно объ этомъ. Къ длу. Я взялъ билетъ на первый штетинскій пароходъ (Владиміръ), онъ отходитъ 4/16 мая.
‘Я уже публикуюсь {Тогда отъзжающимъ за границу нужно было предварительно публиковаться о томъ въ газетахъ.}, свидтельство Тильмана вчера отправлено въ физикатъ’ {Другое условіе, нужное для отъзда.}…
Отъ 22 апрля Блинскій опять пишетъ Боткину очень длинное письмо, посвященное вопросамъ о журнал и личнымъ дламъ. Журналомъ онъ вообще доволенъ, и думаетъ, что впредь онъ долженъ пойти еще лучше, предполагая, что московскіе друзья окажутъ ему свое содйствіе. Онъ сравниваетъ ‘Современникъ’ съ тогдашними ‘Отеч. Записками’ и отдаетъ первому ршительное, предпочтеніе. Самое начало письма занято длиннымъ объясненіемъ отношеній редакціи (и самого Блинскаго) къ одному изъ московскихъ пріятелей и сотрудниковъ, Мельгунову, который хотя отличался большой ревностью въ журналу, но редакціи не казался особенно полезнымъ сотрудникомъ, и Блинскій проситъ Боткина деликатнымъ образомъ умрить его усердіе.
Между прочимъ Блинскій въ это время возымлъ планъ — оставить совсмъ Петербургъ и переселиться въ Москву.
‘Скажу теб о себ новость, которая удивятъ тебя. Я ршился перехать жить въ Москву, и это можетъ быть, если не встртится особенныхъ препятствій, по послднему снжному пути конца будущей зимы 1848 года. Я привыкъ къ Питеру, люблю его какою-то странною любовью за многое даже такое, за что бы нечего любить его, въ немъ много удобствъ. Въ Москв меня, кром друзей, ничто не привлекаетъ, какъ городъ, я не люблю ея. Но жить въ петербургскомъ климат, на понтинскихъ болотахъ, гнилыхъ и холодныхъ, мн больше нтъ никакой возможности. Если я поправлюсь за границею, въ Питер черезъ годъ, будущею же весною, могу придти опять въ прежнее положеніе’…
Прежнее положеніе дйствительно вернулось, но еще въ худшей степени, Блинскій не усплъ исполнить своего плана.
Вотъ еще отрывокъ изъ того же письма:
‘О, еслибы только мн ожить,— да лишь бы московскіе друзья наши не охладли въ своей ршимости поддерживать ‘Совр.’,— осенью же ныншнею это былъ бы журналъ, именно такой, какого въ наше время нужно! Вникая въ себя, я чувствую, что во мн убита только сила работать, но не сила души, меня все занимаетъ, волнуетъ, бситъ по прежнему, голова работаетъ безпрестанно. Но если не поправлюсь физически — погибъ всячески, погибъ страшно!
‘Хотлось бы обо многомъ поговорить съ тобою, особенно на счетъ Хоря и Калиныча, мн кажется, что въ отношеніи въ этой пьес, такъ рзко замчательной, ты совсмъ не правъ. Но писать некогда, времени не много, а работы бездна, благо я могу теперь хоть черезъ силу работать.
‘Ныншній годъ въ денежномъ отношеніи для меня ужасенъ, хуже прошлаго: я забралъ вс деньги по 1-е января 1848 года {Т.-е. изъ редакціи ‘Современника’, на первый годъ онъ долженъ былъ получать 8,000 р., на второй 12,000 р. асс.}, безъ меня жена, а потомъ я по прізд осенью будемъ забирать сумму 1848 года, У меня на лекарства выходитъ рублей 30 и 40 серебромъ въ мсяцъ, если не больше, да рублей 50 сер. стоитъ докторъ. Домъ мой — лазаретъ’…
Послднія письма изъ Петербурга писаны имъ въ день отъзда, 5 мая. Въ письм къ Боткину онъ говоритъ:
‘Если я ворочусь возстановленнымъ и мое бдное семейство уврится, что его опора съ нимъ,— это твое дло. Вотъ лучшая благодарность съ моей стороны за все то, что ты для меня сдлалъ… ду я въ Зальцбруннъ, около Шведница и Фрейбурга, недалеко отъ Бреславля. Пробыть постараюсь до половины ноября по старому стилю… Утшь и успокой меня, докончи и доверши… все, что уже сдлалъ ты для меня… Въ мое отсутствіе перенеси свою заботливость на мое семейство. Ты такой человкъ, на котораго можно положиться больше, чмъ на Кого-нибудь. За это и терпи въ чужомъ пиру похмлье.
‘Хотлъ бы обо многомъ писать въ теб, да некогда, не до того. Прощай. Обнимаю тебя крпко. Всмъ нашимъ поклонъ и братское привтствіе отъ меня. Б-на обними за меня. Это сынъ моего сердца, у меня къ нему особенная симпатія, и я знаю, за что онъ меня любитъ и за что я его люблю. Еще разъ прощай’…

——

Блинскій слъ на пароходъ 5 мая, 9-го онъ былъ въ Штетин, 10-го пріхалъ по желзной дорог въ Берлинъ, гд нашелъ г. Тургенева.
Собственные разсказы Блинскаго объ его путешествіи за границу находятся въ его письмахъ къ домашнимъ, и въ двухъ-трехъ письмахъ къ друзьямъ. Приводимъ нкоторыя подробности.
Блинскій, на первыхъ же порахъ, замчаетъ, что онъ вовсе не путешественникъ, и дйствительно, большей частью путешествіе было для него тягостно: прежде всего онъ уже скоро начинаетъ скучать по дому, и чмъ дальше, тмъ сильне, во-вторыхъ, его очень сильно стсняло незнаніе иностранныхъ языковъ и, по его словамъ, съ перваго же раза это надлало ему ‘много хлопотъ и комическихъ несчастій’. Путешествіе до Штетина не было особенно пріятно: ‘пароходъ ‘Владиміръ’ внутри убранъ великолпно,— пишетъ Блинскій,— но удобства никакого и тснота страшная, за столъ въ шуб ссть нельзя — и тсно и жарко, а положить ее некуда, я понялъ, какъ корабли набиваютъ неграми торгующіе этакъ товаромъ, буфетъ снабженъ гадко’,— на воздух было холодно, наконецъ была и качка съ ея послдствіями. Съ прізда въ Штетинъ начинаются ‘комическія несчастія’: надо было торопиться на желзную дорогу, Блинскій добрался до нея не безъ приключеній, въ Берлин ему попался на станціи трактирный слуга, говорившій по-русски, и только съ его помощью Блинскій розискалъ г. Тургенева {Въ ‘Воспом.’ г. Тургенева неточность. ‘Встн. Евр.’, стр. 729.}: ‘я почувствовалъ себя въ пристани, со мною была моя нянька’.
Отправляться въ Силезію было еще рано, поэтому, поживши дня три въ Берлин, Блинскій и Тургеневъ похали въ Дрезденъ. Здсь случилось новое комическое несчастіе’. Въ дрезденской галере они встртились съ г-жей Віардо, которая между прочимъ заговорила съ представленнымъ ей Блинскимъ, чмъ и повергла его въ величайшее затрудненіе.
‘Все шло хорошо,— разсказываетъ съ сокрушеніемъ Блинскій,— какъ вдругъ, уже въ послдней зал, т-те Віардо, быстро обратившись во мн, сказала: лучше ли вы себя чувствуете? Я такъ потерялся, что ничего не понялъ, она повторила, а я еще больше смшался, тогда она начала говорить по-русски очень смшно, и сама хохотала. Тутъ я наконецъ понялъ, въ чемъ дло, и подлйшимъ французскимъ языкомъ… отвчалъ ей, что мн лучше’…
Изъ Дрездена Блинскій и г. Тургеневъ сдлали обычную, экскурсію въ саксонскую Швейцарію.
‘Я ходилъ пшкомъ,— говоритъ Блинскій,— здилъ верхомъ, носили меня на носилкахъ… видлъ чудную природу, прекрасныя и грандіозныя мстоположенія… но все это скоро надоло мн У меня ужасная способность скоро привыкать къ новости. И потому, мн въ тотъ же день показалось, что я лтъ сто сряду видлъ вс эти дива дивныя, и они давно мн наскучили какъ горькая рдька’…
Понятно, что дло было не въ этой ужасной способности привыкать къ новости’,— а просто въ томъ, что Блинскій и не думалъ о томъ, что было передъ его глазами: онъ былъ разсянъ, скучалъ, ему хотлось быть доха — съ этимъ онъ сдлалъ все свое путешествіе. Посл онъ и самъ въ этомъ сознается.
Наконецъ, 22 мая они пріхали въ Зальцбруннъ. Блинскій подсмивается надъ тмъ, что Тильманъ, въ записк объ его болзни, счелъ нужнымъ упомянуть ‘о романтическихъ окрестностяхъ Зальцбрунна, которыя невольно влекутъ чувствительное сердце къ наслажденію природой’. Оказывалось, что природа вся загорожена, занята домами и полями, Блинскаго удивила страшная тснота, но онъ признавалъ, что мстоположеніе дйствительно хорошо и манитъ въ прогулк.— Изъ своего еще очень короткаго путешествія, Блинскій уже теперь извлекъ ‘глубокое убжденіе’, что онъ вовсе не путешественникъ:
‘Въ другой разъ меня и калачемъ не выманишь изъ дому. Еще другое дло съ семействомъ, а одному — слуга покорный! Мн становится страшно… Я не гожусь въ путешественники еще и по слабости моего здоровья: вставай, ложись, шь безъ порядку, когда можно, а не когда хочешь. Еслибъ не желаніе основательно вылечиться, я въ август махнулъ бы домой, не жаля, что я не видлъ того и этого’.
Зальцбруннскій докторъ, по виду Блинскаго, ручался за его выздоровленіе,— предписалъ діэту, сыворотку изъ козьяго молока и минеральную мстную воду. На первое время Блинскій чувствовалъ себя тяжело, потомъ ему казалось, что леченье дйствуетъ на него хорошо, онъ чувствовалъ себя здорове и крпче, но лто было очень дурное, вмсто лта стояла ‘осень, осень и осень, да еще какая — петербургская’, отъ холода и сырости не было спасенія — за отсутствіемъ печей въ дом, гд онъ жилъ. Погода мшала и прогулкамъ въ окрестности, которыхъ они и видли мало. къ концу мая (29-го) пріхалъ изъ Парижа въ Зальцбруннъ П. В. А-въ, который съ тхъ поръ и взялъ Блинскаго на свое попеченіе. Докторъ, лечившій Блинскаго, сначала, какъ водится, внушилъ ему большое довріе, потомъ это довріе поколебалось, подъ конецъ, Блинскій говорилъ о немъ съ озлобленіемъ, какъ о невжд и шарлатан. Онъ поилъ Блинскаго минеральной водой и сывороткой изъ своего заведенія (причемъ за козье молоко выдавалось иной разъ и коровье), но не могъ объяснить теченія болзни и являвшихся припадковъ. Съ концу пребыванія въ Зальцбрунн Блинскій такъ описываетъ состояніе своего здоровья:
‘На этотъ счетъ я и теперь не могу сдавать ничего опредленнаго и положительнаго, ни въ хорошемъ, ни въ худомъ отношеніи. Съ одной стороны, мое здоровье плохо, ибо одышка, судорожное дыханіе и стукотня въ голову, не позволяющая откашливаться, мучитъ меня почти такъ же, какъ мучила въ Петербург, съ другой стороны, я чувствую себя крпче не только того, какъ я былъ въ Петербург, но и чуть ли не крпче того, какъ я чувствовалъ себя въ прошлое лто, во время поздки (а я тогда чувствовалъ себя очень недурно)… Аппетитъ и сонъ у меня совершенно въ порядк’. ‘Но главное,— прибавляетъ онъ въ другомъ письм,— я сталъ несравненно крпче тломъ и бодре духомъ’.
Онъ возлагалъ надежды на то, что Зальцбруннъ на иныхъ дйствуетъ заднимъ числомъ, т. е. уже спустя нкоторое время, и что теплая погода, которая когда-нибудь наступитъ, довершитъ дйствіе леченья.
Однажды, когда погода въ Зальцбрунн была особенно мрачная,— Блинскій говоритъ о себ: ‘я раскисъ и изнемогъ душевно, насилу отчитался Мертвыми Душами’. Любопытно сопоставить съ этимъ фактъ, что именно въ это время произошла у Блинскаго извстная переписка съ Гоголемъ. Мы видли, какъ ‘Выбранныя мста’ возмутили Блинскаго, который, кром своей статьи объ этой книг, перепечаталъ еще ‘Письма’ Павлова. Гоголь былъ смущенъ жалкой неудачей своей книги, но и явно раздосадованъ нападеніями, и написалъ Блинскому письмо, въ двусмысленномъ тон смиренія и колкости {‘Я прочелъ съ прискорбіемъ статью вашу обо мн въ ‘Современник’,— писалъ Гоголь между прочимъ,— не потому, чтобы мн прискорбно было униженіе, въ которое вы хотли меня поставить въ виду всхъ, но потому что въ ней слышенъ голосъ человка на меня разсердившагося. А мн не хотлось бы разсердить человка, даже не любящаго меня, тмъ боле васъ, который — думалъ я — любилъ меня. Я вовсе не имлъ въ виду огорчить васъ ни въ какомъ мст моей книги. Какъ же вышло, что на меня разсердились вс до единаго въ Россіи? Этого, покуда, я еще не могу понять. Восточные, западные, нейтральные — вс огорчились. Это правда, я Имлъ въ виду небольшой щелчокъ каждому изъ нихъ, считая это нужнымъ, испытавши надобность его на собственной кож (всмъ намъ нужно побольше смиренія), но я не думалъ, чтобъ щелчокъ мой вышелъ такъ грубо неловокъ и такъ оскорбителенъ. Я думалъ, что мн великодушно простятъ все это и что въ книг моей зародышъ примиренія всеобщаго, а не раздора. Вы взглянули на мою книгу глазами человка разсерженнаго, а потому почти все приняли въ другомъ вид. Оставьте вс т мста, которыя, покамстъ, еще загадка для многихъ, если не для всхъ, и обратите вниманіе на т мста, которыя доступны вся, кому здравому и разсудительному человку, и вы увидите, что вы ошиблись во многомъ’, и проч. (См. переписку Гоголя, въ изд. Кулиша, V, стр. 877—879).}. Блинскій отвчалъ, изъ Зальцбрунна, длиннымъ посланіемъ, въ моторомъ высказалъ ней силу негодованія, возбужденнаго въ немъ книгой Гоголя. Письмо е.то, написанное съ энергіей чувства и выраженія, какихъ мы напрасно стали бы искать въ его печатныхъ сочиненіяхъ, между прочимъ чрезвычайно любопытно какъ его свободная рчь, какъ образчикъ того, чмъ могъ быть его талантъ въ другихъ, боле благопріятныхъ условіяхъ. Письмо вскор потомъ разошлось быстро въ рукописяхъ. Не имя возможности представить его вполн, приводимъ нсколько извлеченій, которыя даютъ понятіе о сущности его содержанія {Извлеченія изъ этого письма были помщены въ ‘Встник Европы’, 1872, іюль, стр. 489—443. Оно помчено тамъ ошибкой изъ Зальцбурга вм. Зальцбрунна, а время его означено 16 іюля, это — или но новому стилю, т.-е. 3 іюля по ст. ст., день вызда Блинскаго изъ Зальцбруина, или ошибка вм. 16 іюня.— Вполн, это письмо еще не появлялось въ нашихъ изданіяхъ, Блинскій.}.
‘Вы только отчасти правы,— писалъ Блинскій,— увидвъ въ моей стать разсерженнаго человка, этотъ эпитетъ слишкомъ слабъ и нженъ я ли выраженія того состоянія, въ которое привело меня чтеніе вашей книги. Но вы совсмъ не правы, приписавъ это вашимъ дйствительно не совсмъ лестнымъ отзывамъ о почитателяхъ вашего таланта. Тутъ была причина боле важная. Оскорбленное чувство самолюбія еще можно перенесли, и у меня достало бы ума умолчать объ этомъ предмет, если бы все дло заключалось въ немъ, но нельзя перенести оскорбленнаго чувства истины, человческаго достоинства. Нельзя промолчать, когда проповдываютъ ложь и безнравственность, какъ истину и добродтель. Да, я любилъ васъ со всею страстью, какъ человкъ, кровью связанный со своею страною, можетъ любить ея надежду, честь и славу, одного изъ великихъ вождей ея на пути сознанія, развитія и прогресса. И вы имли основательную причину хотя на минуту выйти изъ спокойнаго состоянія вашего духа, потерявъ право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считалъ любовь свою наградою великаго таланта, а потому что въ этомъ отношеніи представляю не одно, а множество лицъ, изъ которыхъ ни вы, ни я не видли самаго большого числа, и которыя, въ свою очередь, тоже никогда не видли васъ! Я не въ состояніи дать вамъ ни малйшаго понятія о томъ негодованіи, которое возбудила ваша книга во всхъ благородныхъ сердцахъ.
‘Я думаю,— продолжаетъ Блинскій,— что вы глубоко знаете Россію только какъ художникъ, но какъ мыслящій человкъ, роль котораго вы такъ неудачно приняли на себя въ своей фантастической книг, но это не потому, чтобы вы не были мыслящимъ человкомъ, а, потому, что вы столько уже лтъ смотрли на Россію изъ вашего прекраснаго далека. А вдь извстно, что нтъ ничего легче, какъ изъ далека видть предметы такими, какъ намъ хочется ихъ видть, потому что въ томъ прекрасномъ далек вы живете совершенно чужды духомъ, въ самомъ, себ, внутри себя, или въ однообразіи кружка, одинаково съ вами настроеннаго и безсильнаго противиться вашему на него вліянію. Поэтому вы не замтили, что Россія видитъ свое спасеніе не въ мистицизм, не въ піэтизм, а въ успхахъ цивилизаціи, просвщенія, гуманности, въ пробужденіи въ народ чувства человческаго достоинства, столько вковъ потеряннаго въ грязи и навоз. Ей нужны права и законы, сообразные съ здравымъ смысломъ и справедливостью, и строгое, по возможности, выполненіе ихъ. А вмсто того она представляетъ собою ужасное зрлище, гд люди торгуютъ людьми, не имя на то и того оправданія, какимъ лукаво пользуются американскіе плантаторы, утверждающіе, что негръ не человкъ. Это страна, гд люди сами себя называютъ не именами, а кличками, Ваньками, Степками, Палашками, страна, гд нтъ не только никакихъ гарантій для личности, чести и собственности, но нтъ даже и полицейскаго порядка, а есть только огромная корпорація различныхъ служебныхъ воровъ и грабителей. Самые живые современные національные вопросы Россіи теперь уничтоженіе крпостнаго права и отмненіе тлеснаго наказанія, введеніе по возможности строгаго выполненія тхъ законовъ, которые уже есть. Вотъ вопросы, которыми тревожно занята Россія въ своемъ апатическомъ полусн. И въ это-то время великій писатель, который дивно-художественными и глубокомысленными твореніями такъ могущественно содйствовалъ самосознанію Россія, давши ей возможность взглянуть на себя само какъ будто въ зеркал, явился съ книгою, которою учитъ варвара-помщика наживать отъ крестьянъ побольше денегъ, ругая ихъ ‘неумытыми рылами’. Да если бы вы обнаружили покушеніе на мою жизнь, и тогда бы я не боле возненавидлъ васъ, какъ за эти позорныя строки. Нтъ, если бы вы дйствительно прониклись Христова ученія, совсмъ не то писали бы вы къ вашему адепту изъ помщиковъ, вы бы писали ему, что такъ какъ его крестьяне — его брата? по Христу, и какъ братъ его не можетъ быть рабомъ своего брата, то онъ долженъ дать имъ свободу, или по крайней мр пользоваться ихъ трудами какъ можно льготне для нихъ, сознавая себя въ глубин своей совсти въ ложномъ къ нищъ положеніи, А, выраженіе: ‘Ахъ ты, неумытое рыло?… да у какого Ноздрева, или у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать міру, какъ великое открытіе въ пользу и назиданіе русскихъ мужиковъ, которые и безъ того потому не умываются, что поврили своимъ барамъ, сами себя не считая за людей. А ваше понятіе о національномъ русскомъ суд, расправ, идеалъ котораго вы нашли въ словахъ глупой бабы, въ повсти Пушкина, и по разуму котораго должно пороть и праваго и виноватаго! Да это я такъ, у насъ длается, даже жъ частую, хотя чаще всего порахъ праваго, если ему нечмъ откупиться отъ преступленія бить безъ вины виноватымъ. И такая-то книга можетъ быть результатомъ труднаго внутренняго прогресса, высокаго духовнаго просвщенія?— Не можетъ быть!.. Проповдникъ кнута, апостолъ невжества, поборникъ обскурантизма и мракобсія, панегиристъ татарскихъ нравовъ, что вы длаете? Взгляните себ подъ ноги, вдь вы стоите надъ бездною!.. Вспомнилъ я еще, что въ вашей книг вы утверждаете, какъ великую и неоспоримую истину, будто простому человку грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать вамъ на это? Да проститъ вамъ Богъ за эту мысль, если только, передавая ее бумаг, вы вдали, что творили. Теперь судите сами: можно ли удивляться тому, что ваша книга уронила васъ въ глазахъ публики и какъ человка? Вы, сколько я вижу, не совсмъ хорошо понимаете русскую публику. Ея характеръ опредляется положеніемъ русскаго общества, въ которомъ кипятъ и рвутся наружу свжія силы, и, не находя исхода, производятъ только уныніе, тоску, апатію. Только въ одной литератур есть жизнь и движеніе впередъ. Вотъ почему званіе писателя у насъ такъ почтенно, почему у насъ такъ легокъ врный успхъ, даже при маленькомъ талант. И вотъ почему у насъ въ особенности награждается общимъ мнніемъ такъ называемое либеральное направленіе, даже и при бдности таланта. И вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что ваша книга пала не ютъ ея дурного направленія, а отъ рзвости истинъ, будто бы высказанныхъ вами всмъ и каждому. Положимъ, что вы могли это думать о пишущей братіи, но публика какъ могла попасть въ эту категорію? Неужели въ ‘Ревизор’ и ‘Мертвыхъ Душахъ’ вы мене рзки, съ меньшей истиной л. талантомъ, и мене горькой правды высказали? И она дйствительно разсердилась да васъ до бшенства, но ‘Ревизоръ’ и ‘Мертвыя Души’ не пали отъ этого, тогда какъ ваша послдняя книга провалилась сквозь землю. И публика тутъ права, это показываетъ, сколько лежитъ въ нашемъ обществ, хотя и въ зародыш, свжаго,— здраваго чувства, и это же показываетъ, что у, нея есть будущность. Если вы любите Россію, порадуйтесь вмст со мною паденію вашей книги.
‘Ваше обращеніе, пожалуй, можетъ быть искренно, но мысль довести о немъ до свднія публики — самая печальная — Смиреніе, проповдываемое вами, во-первыхъ, не ново, во-вторыхъ, отзывается съ одной стороны страшною гордостью, а съ другой — самымъ позорнымъ униженіемъ своего человческаго достоинства. Мысль сдлаться какимъ-то абстрактнымъ совершенствомъ, стать выше всхъ смиреніемъ, можетъ быть плодомъ только или гордости, или слабоумія, и ведетъ въ обоихъ случаяхъ въ лицемрію, ханжеству, атеизму. И при этомъ вы позволили себ цинически грозно выражаться не только о другихъ (это было бы только невжество), но и о самокъ себ (его уже гадко), потому что человкъ, бьющій своего ближняго но щекамъ, возбуждаетъ негодованіе? но человкъ, бьющій по щекамъ самого себя, возбуждаетъ презрніе. Нтъ, вы омрачены, а не просвтлены. И что за языкъ, что за фразы? ‘Дрянь и тряпка стахъ теперь всякъ человкъ’. Неужели вы думаете, что сказать ‘всякъ’ вмсто ‘всякій’ — значитъ выражаться библейски? Какая это великая истина, что когда человкъ отдается лжи, его оставляетъ умъ и талантъ. Не будь на вашей книг выставлено вашего имени, и будь изъ нея выключены т мста, гд вы говорите о самокъ себ, какъ о писател, кто бы подумалъ, что эта надутая и неопрятная шумиха словъ и фразъ — произведеніе автора ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ Душъ’? Что же касается до меня лично, повторяю вамъ: вы ошибаетесь, сочтя статью мою выраженіемъ досады за вашъ отзывъ обо мн, какъ объ одномъ изъ вашихъ критиковъ. Если бы только это разсердило меня, я только объ этомъ отозвался бы съ досадою, а объ остальномъ отозвался бы спокойно и безпристрастно. А это правда, что вашъ отзывъ о вашихъ почитателяхъ вдвойн нехорошъ. Я понимаю необходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своими восторгами ко мн только длаетъ меня смшнымъ, но и эта необходимость тяжела, потому что какъ-то не человчески за ложную любовь платить враждою. Но вы имете въ виду людей, если не съ отличнымъ умомъ, то все же и не глупцовъ. Эти люди въ своемъ удивленіи въ вашимъ твореніямъ надлали, можетъ быть, гораздо боле восклицаній, нежели сколько высказали о нихъ дла, во все же ихъ энтузіазмъ къ вамъ выходитъ изъ такого чистаго, благороднаго источника, что вамъ вовсе не слдовало бы выдавать ихъ головою — ихъ и вашимъ врагамъ, да еще въ добавокъ обвинять ихъ въ намреніи дать какой-то предосудительный толкъ вашимъ сочиненіямъ. Вы, конечно, сдлали это по увлеченію главною мыслью вашей книги и по неосмотрительности. Все это не хорошо. А что вы ожидали времени, когда вамъ можно будетъ отдать справедливость и почитателямъ вашего таланта (отдавши ее съ гордымъ смиреніемъ вашимъ врагамъ),— этого я не зналъ, не могъ, да признаться, не хотлъ бы знать. Передо мною была ваша книга, а не ваши намренія. Я читалъ и перечитывалъ ее сто разъ, и все-таки не нашелъ въ ней ничего, кром того, что въ ней есть, а то, что въ ней есть, глубоко возмутило и оскорбило душу.
‘Если бы я далъ полную волю моему чувству, письмо это скоро превратилось бы въ толстую тетрадь. Я никогда не думалъ писать къ вамъ объ этомъ предмет, хотя я и мучительно желалъ этого, и хотя вы всмъ и каждому печатно дали право писать къ вамъ безъ церемоніи, имя въ виду одну только правду. Неожиданное полученіе вашего письма дало мн возможность высказать вамъ все, что лежало у меня на душ противу васъ, по доводу вашей книги. Я не умю говорить въ половину, не умю хитрить — это не въ моей натур. Пусть вы ни само время докажетъ мн, что я ошибался въ моихъ о васъ понятіяхъ, я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь въ томъ, что высказать о васъ. Тутъ дло идетъ нее моей или вашей личности, а о предмет, который гораздо выше не только меня, но даже и васъ. Тутъ дло идетъ объ истин, о русскомъ обществ, о Россіи. И вотъ мое послднее, заключительное слово: если вы имли несчастіе съ гордымъ смиреніемъ отречься охъ вашихъ истинно великихъ произведеній, то теперь вы должны съ искреннимъ смиреніемъ отречься отъ послдней вашей книги и тяжелый грхъ ея изданія искупить новыми твореніями, которыя напомнили бы ваши прежнія’.
Гоголь отвчалъ изъ Остенде, отъ 10 августа, письмомъ, которое было получено Блинскимъ въ Париж. Оно писано уже въ иномъ тон: Гоголь не хотлъ признать и теперь, что противникъ его былъ правъ, но онъ былъ видимо подавленъ тяжестью упрековъ, которыхъ не былъ въ силахъ опровергнуть. Мы указывали въ другомъ мст, что Гоголь приготовлялъ еще отвтъ Блинскому, боле упрямый и боле желчный, гд думалъ подробно его оспаривать,— но этотъ отвтъ остался непосланнымъ: Гоголь самъ, вроятно, увидлъ его слабость {См. Кулиша, V, стр. 379—387, и ‘Характеристики Литер. Мнній’, главу о Гогол. Короткаго отвта, который пославъ Гоголемъ, въ изданіи Кулиша нтъ: онъ извстенъ однако въ печати.}. Отвтомъ Гоголя переписка окончилась.
3 іюля Блинскій выхалъ изъ Зальцбрунна и на нсколько дней остановился въ Дрезден съ П. В. А-вымъ. Тургеневъ ухалъ въ Лондонъ, откуда надялся вскор опять съхаться съ ними. Дальнйшей цлью путешествія Блинскаго былъ Парижъ. Дло въ томъ, что неувренный въ успшности своего леченьд въ Зальцбрунн, Блинскій хотлъ сдлать все, что представлялось возможнымъ для возстановленія здоровья, и ршилъ обратиться еще къ одному парижскому врачу, Тирй-деМальмору, который славился тогда леченіемъ чахотки. О немъ разсказывали чудеса: онъ возвращалъ здоровье людямъ, уже не подававшимъ никакой надежды…
Изъ Дрездена Блинскій съ П. В. А-вымъ выхали (7 или 8 іюля) на Веймаръ и Эйзенахъ, по желзной дорог, отсюда въ дилижанс во Франкфуртъ, дале въ Майнцъ, отсюда на пароход въ Кльнъ. Плаваніе по Рейну было неудачно.
‘День былъ гнусный,— пишетъ Біинскій: — осенній мелкій дождь, втеръ, холодъ. Въ кают душно, на палуб мокро, сыро я холодно, одно спасете въ боковой каютк на палуб, но тамъ курители сигаръ, эти ной естественные враги. Все это сдлало то, что я холодно смотрлъ на удивительныя мстоположенія, на виноградники, на средневковые замки, какъ ресторированные, такъ и въ развалинахъ. Вечеромъ прибыли въ Кельнъ. Когда я сказалъ А-ву, что ршительно не намренъ терять цлый день, чтобы полчаса посмотрть на Кельнскій соборъ,— съ нимъ чуть не сдлался ударъ’,—
такъ вроятно удивило его полное равнодушіе Блинскаго въ знаменитой достопримчательности. Изъ Кльна они направились черезъ Брюссель въ Парижъ, гд въ первый разъ нашли настоящее теплое лто. Въ Париж они были около 17 іюля. Блинскій встртилъ здсь цлое общество московскихъ друзей, которые были ему крайне рады — семейство Г-новъ, М. . Е., И. П. Боткина, стараго философскаго друга, Н. Сазонова, вскор былъ въ Париж и г. Тургеневъ.
Не смотря на доказанное уже равнодушіе въ вещамъ, возбуждающимъ обыкновенно восторгъ или любопытство путешественниковъ, Блинскій испыталъ этотъ восторгъ, увидвши Парижъ,— отчасти, вроятно, потому, что его разогрла наступившая теплая погода, и теплая встрча друзей. ‘Меня съ прваго взгляда никогда и ничто не удовлетворяло,— пишетъ онъ,— даже кавказскія горы, но Парижъ съ перваго же взгляда превзошелъ вс мои ожиданія, вс мечты’..
На другой же день одинъ изъ друзей отправился за докторомъ. Тира-де-Мальморъ нисколько не нашелъ опаснымъ положеніе Блинскаго и надялся въ полтора мсяца совершенно его поправить,— а потомъ онъ нашелъ даже возможнымъ и сократить этотъ срокъ, онъ потребовалъ однако, чтобы Блинскій переселился въ его лечебное заведеніе въ Пасси, и для удобства леченья, и для боле свжаго воздуха. Блинскій поселился у него, началъ принимать его пилюли, микстуры, окуриванья, и съ первыхъ же дней сталъ чувствовать себя легче, его кашель сильно уменьшился, если не превратился совсмъ… Каждый день навшалъ его П. В. А-въ, который въ особенности былъ его собесдникомъ и нянькой, такъ какъ Г-нъ узжалъ на нсколько времени, на морской берегъ и Тургеневъ также отлучался изъ Парижа.
Своимъ докторомъ, его лекарствами и внимательностью Блинскій былъ очень доволенъ.
‘Здоровье мое,— пишетъ онъ въ начал августа,— видимо поправляется. Я могу сказать положительно и утвердительно, что теперь чувствуетъ себя въ положеніи едва-ли не лучшемъ, нежели въ какомъ я былъ до моей страшной, болзни осенью 1845 года, если же не въ лучшемъ, то уже нисколько и не въ худшемъ. Кашлю почти нтъ вовсе, а если и случится иной день разъ закашляться,— это такъ легко въ сравненіи съ прежними припадками кашля, что и сказать нельзя. Иные же дни не случается кашлянуть ни разу, — чего со мной уже сколько лтъ какъ то бываю. Лучше всего то, что меня оставилъ утренній кашель, самый мучительный… Прежде меня мучило такого рода ощущеніе въ груди, какъ будто мои легкія засыпаны пескомъ,— теперь этого ощущенія нтъ вовсе,-г-я дышу свободно и могу вздохнуть глубоко… Сплю, какъ убитый, мъ славно’.
Но он сильно скучалъ, ему хотлось скоре домой…
Въ другомъ письм (10 августа) онъ говоритъ опять о своемъ положеніи, объ остающихся припадкахъ болзни, и заключаетъ: ‘я еще не выздоровлъ, но крпко и видимо выздоравливаю. Узнать же, выздоровлъ ли я, можно только проведя осень и зиму въ Петербург’. Разсуждая о своихъ домашнихъ длахъ, Блинскій находилъ, что теперь возможно, пожалуй, и не переселяться въ Москву, какъ онъ ршалъ это прежде, но въ другое-время прежній страхъ возвращался: ‘я сильно боюсь Питера’, писалъ онъ.
Около 12 августа онъ оставилъ лечебное заведеніе, докторъ находилъ это возможнымъ, Блинскій былъ очень тому радъ, потому что въ Пасси было скучно, притомъ хотлось посмотрть Парижъ, театры, окрестности и т. д. Не знаемъ, усплъ ли онъ это сдлать, но по разсказу г. Тургенева Блинскій очень плохо осматривалъ Парижъ:, ему было видимо не до того.
‘Странное, дло!— разсказываетъ у. Тургеневъ, почти все время видавшій Блинскаго въ его заграничную поздку.— Онъ изнывалъ за-границей отъ скуки, его такъ и тянуло назадъ въ Россію… Ужъ очень онъ былъ русскій человкъ, и вн Россіи замиралъ, какъ раба на воздух. Помню, въ Париж онъ въ первый разъ увидалъ площадь Согласія’ и тотчасъ спросилъ меня: ‘Не правда ли? Вдь это одна изъ красивйшихъ площадей въ мір?’ — И на мой утвердительный отвтъ воскликнулъ: ‘Ну, и отлично, такъ ужъ я и буду знать,— и въ сторону, и баста!’ и заговорилъ о Гогол. Я ему замтилъ, что на самой этой площади во время революціи стояла гильотина и что тутъ отрубили голову Людовику XVI, онъ посмотрлъ вокругъ, сказалъ: а!— и вспомнилъ сцену Остаповой казни въ ‘Тарас Бульб’. Историческія свднія Блинскаго были слишкомъ слабы: онъ не могъ особенно интересоваться мстами, гд происходили великія событія европейской жизни, онъ не зналъ иностранныхъ языковъ и потому не могъ изучать тамошнихъ людей, а праздное любопытство, глазніе, badauderie, было не въ его характер’ {‘Встн. Евр.’, 1869, апр, стр. 722—723. На этотъ разъ г. Тургеневъ вроятно сплюнь преувеличиваетъ ‘слабость свдній’ Блинскаго, дло было не въ томъ.}…
Наконецъ, онъ сталъ думать о возврат. Изъ Парижа онъ долженъ былъ отправиться на Брюссель до Берлина, и затмъ изъ Штетина — моремъ. Какъ ни тяжело показалось ему первое морское путешествіе, но теперь таковъ былъ въ немъ ‘страхъ дилижанса’, что онъ, не колеблясь, ршалъ халъ моремъ, какимъ бы качкамъ ни пришлось ему подвергнуться. Путь до Берлина онъ было надялся сдлать съ кмъ-нибудь изъ русскихъ знакомыхъ, но разсчеты не состоялись, и парижскіе друзья, чтобъ не оставить его одного, дали ему до Берлина провожатаго, говорившаго по-французски и по-нмецки. Блинскій выхалъ изъ Парижа около 11 сентября. Тира-де-Мальморъ далъ ему лекарствъ на дорогу и на зиму въ Петербург, русскіе друзья посылали съ нимъ кучу гостинцевъ и игрушекъ его маленькой дочери. Дальше мы перескажемъ его дорожныя приключенія, въ которыхъ эти игрушки имли фатальную роль…
Изъ писемъ Блинскаго въ друзьямъ въ Россію, намъ извстно за это время только письмо къ Боткину, изъ Дрездена (посл Зальцбрунна), отъ 7 іюля. Онъ разсказываетъ уже извстное намъ о положеніи своего здоровья, бранитъ нмцевъ, которыхъ зналъ въ перевод, черезъ Тургенева и А-за, и которые ему очень не нравились, приходитъ въ ужасъ отъ страшной нищеты, которую видлъ въ Силезіи я которая въ первый разъ объяснила ему, что значитъ пролетаріатъ. Вотъ замчаніе о Сикстинской Мадонн, не лишенное интереса:
‘Былъ я въ Дрезденскоа галлере, и видлъ Мадонну Рафаэля. Что за чепуху писали о ней романтики, особенно Жуковскій! По моему, въ ея лиц также нтъ ничего романтическаго, |какъ и классическаго. Это — не мать христіанскаго Бога: это аристократическая женщина, дочь царя, ‘idal sublime du comme il faut’. Она глядитъ на насъ не то, чтобы съ презрніемъ — это къ ней не идетъ, она слишкомъ благовоспитанна, чтобы кого-нибудь оскорбить презрніемъ, даже людей… нтъ: она глядитъ на насъ съ холодною благосклонностію, въ одно и то же время опасаясь и замараться отъ нашихъ взоровъ и огорчить насъ, плебеевъ, отворотившись отъ насъ. Младенецъ, котораго она держитъ на рукахъ, откровенне ея: у ней едва замтна горделиво сжатая нижняя губа, а у него весь ротъ дышетъ презрніемъ къ намъ… Въ глазахъ его виденъ не будущій Богъ любви, мира, прощенія, спасенія, а древній, ветхозавтный Богъ гнва и ярости, наказанія и кары. Но что за благородство, что за грація кисти! Нельзя наглядться! Я невольно вспомнилъ Пушкина: тоже благородство, таже грація выраженія, при той же врности и строгости очертаній! Недаромъ Пушкинъ такъ любилъ Рафаэля: онъ родня ему по натур’…
Такъ везд вспоминались ему любимые писатели.
Возвращаемся къ путешествію. Въ своихъ воспоминаніяхъ г. Тургеневъ приводитъ собственныя слова Блинскаго въ образчикъ того, какъ юмористически онъ относился къ самому себ, Въ этомъ именно тон Блинскій описывалъ свои дорожныя похожденія въ письм къ П. В. А-ву, изъ Берлина, отъ 29 сентября {Вроятно, новаго стиля.}.
Мы сказали выше, что друзья не пустили Блинскаго одного изъ Парижа и дали ему провожатаго. Но въ послднюю минуту на желзной дорог, провожатый, куда-то затерялся или запоздалъ, такъ что Блинскому пришлось хать одному до Брюсселя.
‘Надо разсказать вамъ мой плачевно-комическій вояжъ отъ Парижа до Берлина,— пишетъ Блинскій.— Начну съ минуты, въ которую, мы съ вами разстались. Огорченный непріятною случайностію, заставившею меня хать безъ Фредерика и боясь за себя остаться въ Париж, заплативши деньги за билетъ, я побжалъ къ позду и задохнулся отъ этого движенія до того, что не могъ сказать ни слова, ни двинуться съ мста, я думалъ, что пришелъ мой послдній часъ… Только-что кондукторъ толкнулъ меня въ карету и захлопнулъ дверцы, какъ поздъ двинулся. Я пришелъ въ себя совершенно не прежде, макъ около первой станціи. Тогда овладли мною дв мысли: таможня и Фредерикъ. Спать хотлось смертельно, во лишь задремлю — и греза переноситъ меня въ таможню: я вздрагиваю судорожно и просыпаюсь. Такъ мучился я до самаго Брюсселя, не имя силы ни противиться сну, ни заснуть. Таково свойство нервической натуры! Что мн длать въ таможн? Объявить мои игрушки {Эти игрушки составляли его главнйшую заботу.}? Но для этого меня ужасали 40 фр. пошлины, заплаченные Г-мъ за игрушки же. Но это вещи (особенно та. что съ музыкою) большія — найдутъ и конфискуютъ. Это еще хуже… потому что я очень дорожу этими игрушками,— и когда подумаю о радости моей дочери, то длаюсь ея ровесникомъ по лтамъ… [Оказалось, что таможенный осмотръ долженъ былъ произойти не на границ, а въ Брюссел]… Наконецъ, я въ Брюссел. ‘Нтъ-ли у васъ товаровъ — объявите!’ сказалъ мн, голосомъ пастора или исповдника, таможенный. Подлая манера! коварная, предательская уловка! Скажи — нтъ, да найдетъ,— вещь-то и конфискуютъ, да еще штрафъ сдерутъ. Я говорю — нтъ. Онъ началъ рыться въ бль, по краямъ чемодана, и ужъ совсмъ-было сбирался перейти въ другую половину чемодана, какъ чортъ дернулъ его на полвершка дальше засунуть руку для послдняго удара — и онъ ощупалъ игрушку съ музыкой… Вынувши игрушку, онъ обратился къ офицеру и донесъ ему, что я не рекламировалъ этой вещи. Вяжу — дло плохо. Откуда взялся у меня французскій языкъ (какой, не спрашивайте, но догадайтесь сами). Говорю — я объявлялъ. ‘Да, когда я нашелъ’. Офицеръ спросилъ мой паспортъ. Дло плохо. Я объявилъ, что у меня и еще есть игрушка. Я уже почувствовалъ какую-то трусливую храбрость — стою, словно подъ пулями и ядрами, по стою смло, съ отчаяннымъ спокойствіемъ’. Офицеръ потребовалъ, чтобъ и объявилъ цнность моихъ вещей… Вижу, что смиловались и дло пошло къ лучшему — и отъ этого опять потерялся. Вмсто того, чтобы оцнить… я началъ толковать, что не знаю цны, что это подарки, и что я купилъ только оловянныя игрушки за 5 фр. Поспоривши со мною и видя, что я глупъ до святости, они оцнили все въ 35 фр. и взяли пошлины 3 1/2 франка. Такъ вотъ изъ чего я страдалъ и мучился столько — изъ трехъ съ половиною франковъ!’
Въ Брюссел провожатый догналъ Блинскаго, и благодаря его услугамъ, Блинскій далъ дальше довольно удобно, еслибъ не пугавшія его таможни. Подъзжая къ нмецкой границ Блинскій принялся-было себя успокоивать, что ‘Германія — страна больше религіозная, философская, честная и глупая, нежели промышленная’, Слдовательно, и таможни не могутъ быть такъ свирпы, какъ въ Бельгіи,— но въ таможн опять струсилъ и уже ршилъ объявить свои игрушки, дло однако обошлось благополучно: ‘въ мой чемоданъ плутъ таможенный и не заглянулъ, но схвативши его понесъ въ дилижансъ, за что я далъ ему франкъ’. Дальше, въ Брауншвейг, Блинскій, сверхъ всякаго чаянія, встртилъ еще таможню.
Въ Берлин онъ увидлся съ старымъ знакомымъ, Дмитріемъ Щепкинымъ, который изучалъ тогда въ Берлин археологію. Это былъ человкъ съ серьзными учеными вкусами, съ большими свдніями, и — самолюбіемъ, которое длало его иногда тяжелымъ, но Блинскаго онъ принялъ самымъ дружественнымъ образомъ, я непремнно хотлъ, чтобъ Блинскій поселился у него {Дмитрій Щепкинъ (1817—1857), сынъ М. С. Щепкина, извстенъ въ вашей археологической литератур замчательной книгой: ‘Объ источникахъ и формахъ русскаго баснословія’, 2 вып. М. 1859—61. При первомъ выпуск этой книги помщена его краткая біографія.} Блинскій остался въ Берлин нсколько дней (вроятно, въ ожиданіи срока отплытія штетинскаго парохода), наслушался отъ Щепкина политическихъ новостей о берлинскихъ длахъ, И процесс Мирославскаго, и ученыхъ разсказовъ объ египетскихъ древностяхъ, которыми Щепкинъ тогда занимался. Блинскій не забывалъ о таможняхъ, которыя вызывали въ немъ забавное, ожесточенное негодованіе.
‘Теперь,— пишетъ онъ,— мн грозить послдняя и самая страшная таможня — русская. Щепкинъ говоритъ, что она да англійская — самыя свирпыя. Будь, что будетъ. Меня немножко успокоиваетъ то, что не будутъ спрашивать и исповдывать… Воля ваша, а я родился рано — куда ни повернусь, все вижу, что жить нельзя, а путешествовать и подавно. Что ни говорите о таможняхъ, а въ моихъ глазахъ это гнусная, позорная для человческаго достоинства вещь. Я отвергаю ее не головою, а нервами, мое отвращеніе къ ней — не убжденіе, только, во и болзнь вмст съ тмъ’… [Состояніемъ своего здоровья онъ доволенъ]. ‘Вообще, если я въ такомъ состояніи доду до дома, то ни для меня, ни для другихъ не будетъ сомннія, что я-таки дорравися немного, и въ этомъ отношеніи не даромъ здилъ за-границу’.
Конецъ своего путешествія Блинскій досказалъ въ письк къ А-ву, уже отъ 20 ноября изъ Петербурга. Онъ начинаетъ это длинное письмо извиненіями, что такъ долго оставлялъ парижскихъ друзей безъ извстій о себ: его самого укоряетъ совсть…
‘Гибельная привычка быть подробнымъ и обстоятельнымъ въ письмахъ — главная причина моей несостоятельности въ переписк. Отправивши къ вамъ письмо изъ Берлина, въ которомъ я расхвастался жъ имъ здоровьемъ, я черезъ нсколько же часовъ почувствовалъ, что мн хуже, что я, значитъ, простудился. Такова моя участь… Въ Берлин погода стояла гнусная. Мы съ Щ. выходили только обдать, да еще по утрамъ онъ ходилъ къ своему египтологу, Лепсіусу, а я все сидлъ дома..
‘Въ пятницу я ухалъ въ Штетинъ, а на другой день, ровно въ часъ, тронулся нашъ ‘Адлеръ’. Лишь только начали мы выбираться изъ Свинемюнде, какъ началась качка. Я пообдалъ въ субботу, часа въ два, а потомъ позавтракалъ во вторникъ часовъ въ 10 утра. Въ промежутк я лежалъ въ моей койк… Въ Кронштадтъ прибыли мы въ середу, часовъ въ 6. Началась переписка и отмтка паспортовъ — церемонія длинная и варварски скучная. Между тмъ переложились на малый пароходъ. Да, я забылъ-было сказать, что при вид Кронштадта намъ представилось странное зрлище: все покрыто снгомъ, а наканун (намъ сказали) въ Петербург была санная зда. Страдая морскою болзнію, я поправился въ моей хронической болзни, и прибылъ здоровехонекъ…
‘Но вотъ и Питеръ. Что-то у меня дома? Такъ и полетлъ бы, а изволь идти въ таможню. Часа 4 прошло въ мук ожиданія и хлопотъ, но дло сошло съ рукъ лучше, нежели гд-нибудь…
‘Дома я нашелъ все и всхъ въ положеніи довольно порядочномъ’.
Но черезъ нсколько дней Блинскій опять былъ боленъ: ‘я хриплъ, задыхался,— пишетъ онъ,— словомъ, это былъ вечеръ хуже самыхъ худыхъ дней прошлой зимы, когда я безпрестанно умиралъ’. Тильманъ, лечившій его, называлъ парижскаго врача шарлатаномъ, но потомъ,— узнавши, какъ онъ говорилъ, рецепты Тира-де-Мальмора,— разршилъ Блинскому принимать его средства. Здоровье Блинскаго, очевидно, было подорвано такъ, что жизнь въ Петербург была немыслима: онъ совсмъ падалъ духомъ, но временами оправлялся, и опять начиналъ надяться.
‘Тильманъ говорилъ…. что такого больного у него не бывало, что онъ уже не одинъ разъ назначалъ день моей смерти — и я его неожиданно обманывалъ. Это хорошо, но это только одна сторона медали, а вотъ и другая: не разъ считалъ онъ меня вн всякой опасности и назначалъ время совершеннаго моего выздоровленія — и я опять каждый разъ его обманывалъ. Самаринъ тиснулъ въ ‘Москвитянин’ статью… о ‘Современник’, мн надо было отвтить ему. Взялся было за работу — не могу — лихорадочный жаръ, изнеможеніе. Какъ я испугался! Стало быть, я не могу работать! Стало быть, мн надо искать мста въ больниц!.. Но дня черезъ два, черезъ три лихорадка прошла совершенно, Тильманъ веллъ мн оставить вс лекарства, я принялся за работу, и въ шесть дней намахалъ три съ половиною печатныхъ листа. И все это съ отдыхами, съ лнью, съ потерею времени {Статья, о которой идетъ рчь, есть ‘Отвтъ Москвитянину’, Соврем. 1847, кн. 11, Сочин., XI, стр. 195—268.}… И во все это время я чувствовалъ себя не только здорове и крпче, но бодре и веселе обыкновеннаго. Это меня сильно поощрило. Значитъ — я могу работать, стало быть, могу жить. Вообще, чтобъ ужъ больше не возвращаться къ этому предмету, скажу вамъ, что, какъ ни хилъ и ни плохъ я, а все гораздо лучше, нежели какъ былъ до поздки за границу — просто, сравненья нтъ!’
Въ конц письма еще длинные разсказы о журнальныхъ новостяхъ и отношеніяхъ.

ГЛАВА X.
Возвращеніе въ Петербургъ.— Журнальныя работы.— Письма къ друзьямъ.— Тяжелыя вншнія обстоятельства.— Послдняя болзнь и смерть Блинскаго.
1847—1848 (май).

Хотя болзнь тотчасъ напомнила о себ по возвращеніи Блинскаго изъ путешествія, но въ первые мсяцы по прізд онъ обнаружилъ чрезвычайную дятельность — много работалъ для журнала и съ величайшей ревностью хлопоталъ объ интересахъ ‘Современника’. Съ самой редакціей журнала Блинскій, повидимому, уже не имлъ прежнихъ недоразумній. Свидтельствомъ его горячаго интереса къ журналу остался рядъ длинныхъ писемъ къ московскимъ друзьямъ, отъ ноября и декабря 1847 года. Это опять были ‘тетради’, въ которыхъ Блинскій старался убдить друзей въ необходимости поддержать журналъ боле дятельнымъ, если не исключительнымъ участіемъ.
Таково длинное письмо къ Боткину, отъ 4—5 ноября. Мы не будемъ его излагать, такъ какъ оно почти вполн было уже однажды напечатано {‘Спб. Вд.’ 1869, No 187—188. Намъ это письмо извстно по достоврной старой копіи (писанной однимъ изъ московскихъ друзей Блинскаго), которая сполна называетъ имена и заключаетъ многія подробности, которыхъ нтъ въ напечатанномъ текст.}. Въ начал говоритъ онъ о результатахъ путешествія, о своемъ здоровь, о работахъ — что мы знаемъ уже изъ приведеннаго выше письма въ А-ву (писаннаго поздне). Блинскаго тревожилъ вопросъ — возвратись ли его силы, можетъ ли онъ работать. Онъ упоминаетъ о томъ, что вскор по прізд посл болзни, среди хлопотъ о квартир, могъ очень быстро написать большую статью, и продолжаетъ:
‘Теперь одеревенлая рука отошла, дла нтъ, (въ квартир) все уложено и уставлено, и я пишу къ теб.
‘Я приступалъ въ работ со страхомъ и трепетомъ, но къ счастію, она-то и убдила меня несомннно, что поздка моя за границу, въ отношеніи къ здоровью, была благодтельна, и Что я не даромъ скучалъ, звалъ и апатически страдалъ за границею. Во время усиленное работы я чувствовалъ себя даже здорове, крпче, сильне, бодре и веселе, чмъ въ обыкновенное время. Итакъ, я еще могу работать, стало быть, пока еще не пропалъ’.
Затмъ, идетъ длинное разсужденіе и разсказъ о длахъ журнала: Блинскій относится съ крайней враждой, къ ‘Отеч. Запискамъ’, укоряетъ своихъ друзей за союзъ съ ними (московскіе друзья въ 1847 продолжали писать въ ‘Отеч. Запискахъ’, хотя работали также, и въ ‘Современник’) по тому поводу, что передъ тмъ появилось объявленіе ‘Отеч. Зап.’ о подписк на слдующій годъ, причемъ, по тогдашнему обычаю, редакція выставляла рядъ общанныхъ ей статей и имена сотрудниковъ, и въ числ ихъ стояли имена тхъ московскихъ друзей, которыхъ Блинскій желалъ видть исключительными сотрудниками ‘Современника’… Текстъ этого письма, сообщенный въ ‘Спб. Вдомостяхъ’ 1869, далеко не передаетъ всей рзкости словъ, какую вызвало здсь у Блинскаго его раздраженіе…
Приводимъ здсь нсколько словъ изъ заключенія этого длиннаго письма:
‘Уфъ, какъ усталъ!— пишетъ Блинскій. Но за то, болтая много, все сказалъ. Знаю, что не убжду этимъ москвичей, во люблю во всемъ, и хорошемъ, и худомъ, лучше знать, нежели, это необходимо для истинности отношеній. Знаю горькимъ опытомъ, что съ славянами пива не сваришь, что славянинъ можетъ длать только онъ себя, а для совокупнаго, дружнаго дйствія обнаруживаетъ сильную способность только по части обдовъ на складчину. Никакого практическаго чутья: что заломилъ, то и давай ему — никакой уступки ни въ самолюбіи, ни въ убжденіи, лучше ничего не станетъ длать, нежели длать на столько, на сколько возможно, а не на столько, на сколько хочетъ. А посмотришь на дл — возитъ на себ Погодина или К-го, вторые дутъ да посмиваются надъ нимъ же. А послушать: общее дло, мысль, стремленіе, симпатія, мы, мы и мы — соловьями поютъ. Эхъ, братецъ ты мой, В. П., когда бы ты зналъ, какъ мн тяжело жить на свт, какъ все тяжелй и тяжелй день это дня, нмъ больше старю и хирю!’…
Въ конц онъ сообщаетъ нкоторыя литературныя новости:
‘Вроятно, ты уже получилъ XI No ‘Современника’. Тамъ повсть Григоровича {‘Антонъ Горемыка’.}, которая измучила меня, читая ее, я все думалъ, что присутствую при экзекуціяхъ. Страшно! Вотъ поди ты {Онъ изумлялся, что у Григоровича — совершенное отсутствіе рефлексіи, размышленія — и, однако, сильный талантъ.}… Цензура чуть ее не прихлопнула, конецъ передланъ — выкинута сцена разбоя, въ которой Антонъ участвуетъ. Мою статью {Упомянутый ‘Отвтъ Москвитянину’.} страшно ошельмовали. Горше всего то, что совершенно произвольно. Выкинуто о Мицкевич, о шапк мурмолк, а мелкихъ фразъ, строкъ — безъ числа. Но объ этомъ я еще буду писать къ теб, потому что это довело меня до отчаянія, и я выдержалъ нсколько тяжелыхъ дней’…
Но другое письмо къ Боткину онъ пока отложилъ, потому что дошелъ до него слухъ, что Боткинъ самъ собирается въ Петербургъ.
Въ письм къ А-ву, отъ 20 ноября, изъ котораго приведены цитаты въ конц предыдущей главы,— повторяются жалобы на москвичей за ихъ слабое содйствіе ‘Современнику’…
Черезъ нсколько дней, отъ 22 ноября, Блинскій посылаетъ г. Кавелину длинное, тепло написанное и очень любопытное письмо, гд, между прочимъ, опять идетъ рчь о тхъ же журнальныхъ отношеніяхъ,— но уже въ значительно иномъ тон, чмъ въ послднемъ письм къ Боткину. Блинскій получилъ отъ московскихъ друзей отвтъ на свое посланіе 4—5 ноября. Московскіе друзья продолжали держаться своего взгляда на дло, объясняли его Блинскому еще разъ, и Блинскій увидлъ, что они могли быть — боле или мене справедливо — недовольны, раздосадованы или огорчены его нападками. Блинскій очень сожалетъ, что написалъ прежнее письмо, успокоившись, онъ видлъ теперь, что не во всемъ былъ правъ: объясняетъ свои побужденія, и проситъ забыть его ошибку или несправедливость… Этими предметами занята вторая половина письма, а въ начал идетъ рчь о впечатлніи, какое произвела на московскихъ друзей названная выше статья Блинскаго противъ славянофиловъ.
Впечатлніе было благопріятное, и Блинскій былъ очень тронутъ сочувственнымъ отзывомъ г. Кавелина объ этой стать, хотя тутъ же находилъ его отзывъ преувеличеннымъ. Удовольствіе Блинскаго объясняется тмъ, что это была первая крупная статья, написанная по возвращенія изъ-за границы,— и судя по всему, московскіе друзья съ большимъ интересомъ и нкоторой тревогой Ждали первыхъ статей Блинскаго, которыя должны были показать, сбереглась ли у него прежняя энергія, или болзнь подорвала ее, и дятельность его должна кончиться. Мы знаемъ дйствительно, что даже самый близкій изъ его друзей, Боткинъ, высказывался въ этомъ смысл противъ нкоторыхъ мнній Блинскаго за это время: Боткину уже видлось паденіе таланта и отсталость… Блинскій повидимому, если не зналъ, то подозрвалъ эти Опасенія и, какъ видимъ, самъ не скрывалъ отъ себя возможности упадка, который былъ бы очень естественнымъ послдствіемъ и физическаго изнеможенія, и нравственной усталости, и съ трепетомъ приступалъ къ работ: оттого ему и было такъ отрадно услышать слова сочувствія.
‘Дло прошлое,— говоритъ онъ: — а я и самъ халъ за-границу съ тяжелымъ и грустнымъ убжденіемъ, что поприще мое кончилось, что я сдлалъ все, что дано было мн сдлать, что я выписался и… сталъ похожъ на выжатый и вымоченный въ ча лимонъ. Каково мн было такъ думать, можете посудить сами: тутъ дло шло не объ одномъ самолюбіи, но и о голодной смерти съ семействомъ. И надежда возвратилась мн съ этою статьею. Неудивительно, что она всмъ вамъ показалась лучше, чмъ есть, особенно вамъ, по молодости и темпераменту, боле другихъ наклонному къ увлеченію. Спасибо вамъ’…
Онъ указываетъ на преувеличеніе похвалы, вызывающее улыбку, и затмъ продолжаетъ: ‘такъ! но есть преувеличенія, лжи и ошибки, которыя иногда дороже намъ врныхъ и строгихъ опредленій разума, это — т, которыя исходятъ отъ любви: видишь ихъ несостоятельность, а чувствуешь себя человчески тепло и хорошо’.
Блинскій жалуется дальше на цензурныя перемны въ его стать:
‘Вотъ вамъ два примра. Я говорю о себ, что опираясь на инстинктъ истина, я имлъ на общественное мнніе больше вліянія, чмъ многіе изъ моихъ дйствительно ученыхъ противниковъ: подчеркнутыя слова не пропущены, а для нихъ-то и вся фраза составлена. Я мтилъ на ученыхъ…— Надеждина и Шевырева. Самаринъ говоритъ, что согласіе князя съ вчемъ было идеаломъ новогородскаго правленія. Я возразилъ ему на это, что и теперь, въ конституціонныхъ государствахъ, согласіе короля съ палатою есть осуществленіе идеала ихъ государственнаго устройства: гд же особенность новогородскаго правленія? это вычеркнуто. Цлое мсто о Мицкевич и о томъ, что Европа и не думаетъ о славянофилахъ, тоже вычеркнуто {Эти цензурныя исключенія должны относиться къ Соч., XI, стр. 257, 260—263.}. Отъ этихъ помарокъ статья лишилась своей ровноты и внутренней діалектической полноты. Ну, да чортъ съ ней! Мн объ этомъ и вспоминать — ножъ вострый! Скажу кстати, что и вамъ угрожаетъ такая же участь’…,
Блинскій разсказываетъ, что Панаевъ встртился съ однимъ петербургскимъ славянофиломъ, который сказалъ ему, что читалъ отвтъ Кавелина ‘Москвитянину’ — когда этотъ отвтъ былъ только-что присланъ и еще не былъ напечатанъ. Панаевъ удивился, гд онъ могъ это сдлать. Оказалось, что славянофилъ, по знакомству, видлъ статью у цензора и ‘уговорилъ его кое-что смягчить’, т.-е. смягчить сказанное противъ его пріятелей! ‘Видите ли, сколько у насъ цензоровъ’….— прибавляетъ съ негодованіемъ Блинскій.
Дале, Блинскій отвчаетъ на другое мнніе своего корреспондента, который не соглашался съ отзывомъ о ‘натуральной школ’, сдланномъ въ ‘Отвт Москвитянину’. Блинскій совершенно соглашается съ возраженіемъ и объясняетъ, что онъ затруднялся вполн высказать свое мнніе въ печати. ‘Дло въ томъ,— пишетъ Блинскій,— что статья писана не для васъ, а для враговъ Гоголя и натуральной школы, въ защиту отъ ихъ фискальскихъ обвиненій. Поэтому, я счелъ за нужное сдлать уступки, на которыя внутренно и не думалъ соглашаться’,— но которыя считалъ неизбжными ради главной своей цли.
Наконецъ, изъ Москвы обвиняли Блинскаго (вроятно, все на ту же статью) въ славянофильств. Онъ отвчаетъ на это любопытными строками.
‘Это {Обвиненіе въ славянофильств.} не совсмъ неосновательно, но только и въ этомъ’ отношеніи я съ вами едва-ли расхожусь. Какъ и вы, я люблю русскаго человка и врю великой будущности Россіи. Но какъ и вы, я ничего не строю на основаніи этой любви и этой вры, не употребляю ихъ, какъ неопровержимыя доказательства. Вы же пустили въ ходъ идею развитія личнаго начала, какъ содержаніе исторіи русскаго народа. Намъ съ вами жить не долго, а Россіи — вка, можетъ быть тысячелтія. Намъ хочется поскоре, а ей торопиться нечего. Личность у насъ еще только наклевывается, и оттого Гоголевскіе типы — пока самые врные русскіе типы. Это понятно и просто, какъ дважды два четыре. Но какъ бы мы ни были нетерпливы, и какъ бы ни казалось намъ все медленно-идущимъ, а вдь оно идетъ страшно быстро. Екатерининская эпоха представляется намъ уже въ миической перспектив, не стариною, а почти древностью. Помните-ли вы то время, когда я, не зная исторіи, посвящалъ васъ въ тайны этой науки? Сравните-ка то, о чемъ мы тогда съ вами толковали, съ тмъ, о чемъ мы теперь толкуемъ. И придется воскликнуть: свжо преданіе, а врится съ трудомъ! Терпть не могу я восторженныхъ патріотовъ, вызжающихъ вчно на междометіяхъ или на квасу да каш, ожесточенные скептики для меня въ 1000 разъ лучше, ибо ненависть иногда бываетъ только особенною формою любви, но, признаюсь, жалки и непріятны мн спокойные скептики, абстрактные человки, безпаспортные бродяги въ человчеств. Какъ бы ни увряли они себя, что живутъ интересами той или другой, по ихъ мннію, представляющей человчество страны,— не врю я ихъ интересамъ. Любовь часто ошибается, видя въ любимомъ предмет то, чего въ немъ нтъ,— правда, но иногда только любовь же и открываетъ въ немъ то прекрасное или великое, которое недоступно наблюденію и уму. Петръ Великій имлъ бы больше, чмъ кто-нибудь, право презирать Россію, но онъ —
Не презиралъ страны родной:
Онъ зналъ ея предназначенье.
‘На этомъ и основывалась возможность успха его реформы. Для меня Петръ — моя философія, моя религія, мое откровеніе во всемъ, что касается Россіи. Это примръ для великихъ и малыхъ, которые хотятъ что-нибудь длать, быть чмъ-нибудь полезными. Безъ непосредственнаго элемента — все гнило, абстрактно и безжизненно, также какъ при одной непосредственности все дико и нелпо. Но что-жъ я разоврался? Вдь вы и сами тоже думаете, или, по крайней мр, чувствуете, можетъ быть, наперекоръ тому, что думаете’…
Около этого же времени, въ конц ноября или начал декабря, Блинскій писалъ къ одному изъ парижскихъ друзей длинное письмо, наполненное необычнымъ содержаніемъ.
‘Не удивляйтесь сему посланію,— говоритъ Блинскій въ самомъ начал,— столь интересному по его содержанію: вы его получаете изъ Берлина {До Берлина его, очевидно, довезъ кто-нибудь изъ знакомыхъ, хавшихъ за границу.}. Больше ничего не скажу на этотъ счетъ, но прямо приступлю въ изложенію тхъ необыкновенно интересныхъ русскихъ новостей, которыя заставили меня на этотъ разъ взяться за перо’.
Новости, о которыхъ Блинскій не ршался писать по почт, относились въ крестьянскому вопросу. Это былъ тогда опасный вопросъ, о которомъ невозможно было заикнуться въ литератур, да и въ частномъ кругу надо было говорить съ осторожностью. 7 тогдашнихъ ‘охранителей’ крпостное право былъ одинъ изъ краеугольныхъ камней русской народности. Для Блинскаго и его друзей,— крестьянскій вопросъ былъ вопросъ давно ршенный, pium desiderium, которое стояло на первомъ план въ ихъ желаніяхъ для русскаго общества. Блинскій съ восторгомъ принималъ первыя несмлыя попытки литературы касаться издали этого предмета — даже простымъ повствовательнымъ изображеніемъ крестьянскаго быта, отдаленнымъ намекомъ на его тягость, внушеніемъ понятія о человческомъ достоинств и чувства человколюбія, опытами внести въ народную сельскую среду нкоторыя понятія образованности. Оттого, восхищался онъ ‘Деревней’, потомъ ‘Антономъ Горемыкой’ Григоровича, нкоторыми стихами Некрасова, разсказами Тургенева, ‘Сельскимъ Чтеніемъ’ кн. Одоевскаго и Заблоцкаго. Теперь, казалось, крестьянскому вопросу предстояло выступить наконецъ на очередь — и это ожиданіе радостно поразило Блинскаго. По прізд изъ-за границы Блинскій услышалъ разсказы, что въ правительств идетъ большое движеніе по вопросу объ уничтоженіи крпостного права. Блинскій съ ревностью собиралъ ходившіе въ Петербург слухи — о твердомъ намреніи имп. Николая Павловича ршить этотъ вопросъ, о скрытномъ сопротивленіи равныхъ высокопоставленнымъ тогда лицъ, о томъ, что именно длалось въ видахъ приготовленія этой мры… Въ своемъ письм Блинскій спшилъ передать вс эти новости парижскому другу:
‘Такъ вотъ-съ, мой дражайшій,— пишетъ Блинскій, кончивъ свой довольно длинный разсказъ,— и у насъ не безъ новостей, и даже не безъ признаковъ жизни. Движеніе это отравилось, хотя и робко, и въ литератур. Проскальзываютъ тамъ и сямъ то статьи, то статейки, очень осторожныя и умренныя по тону, но понятныя по содержанію. Вы, врно, уже получили статью Заблоцкаго {‘Отеч. Зап.’ 1847, кн. 5 и 6: ‘Причины колебанія цнъ на хлбъ въ Россіи’. Эта замчательная статья иметъ свое историческое мсто въ развитіи крестьянскаго вопроса. Не называя крпостного права (что было невозможно), авторъ указывалъ, съ чисто экономической и статистической точки зрнія, основную причину бдственнаго положенія нашаго ‘сельскаго хозяйства’ — въ обязательной рент, т.-е. въ крпостномъ труд. Замтимъ притомъ, что это — статья чисто спеціальная, наполненная статистическими цифрами. Блинскій несмотря на то, въ восторг отъ нея: ‘архи- и просто-превосходнйшая статья (говоритъ онъ въ письм къ Боткину, отъ 4—5 ноября) — во мнніи о которой, я увренъ, ты la lettre согласенъ и пересогласенъ со мною’.}. Въ другое время нельзя было бы и думать напечатать ее, а теперь она прошла. Мало этого: недавно, въ ‘Жури. Мин. Нар. Просв.’ ее разбирали съ похвалою и выписали мсто о зл обязательной ренты. Помщики наши проснулись и затолковали. Видно по всему, что патріархально-сонный бытъ весь изжитъ, и надо взять иную дорогу. Очень интересна теперь ‘Землед. Газета’ — органъ мнній помщиковъ. Толкуютъ о. създахъ помщиковъ и т, д. Обо всемъ этомъ вамъ дадутъ понятіе XI и особенно XII NoNo ‘Совр’. (Смсь) {Кн. 11, смсь, стр. 102—105, кн. 12, стр. 176—186, гд передаются азъ ‘Земледльческой Газеты’ и другихъ изданій тогдашніе толки о мрахъ къ ‘улучшенію нашего сельскаго хозяйства’ — т.-е. главнымъ образомъ о крпостномъ труд, очень осторожно и съ ‘хозяйственной’ точки зрнія.,}’…
Извстно, что эти надежды на ршеніе крестьянскаго дла продолжались недолго. Съ началомъ 1848 года мысли правительства обратились въ другую сторону, и планы относительно крестьянскаго вопроса были, кажется, совершенно отложены. Въ томъ же письм Блинскій уже говоритъ о начинавшихся строгостяхъ цензуры,— хотя он вызывались пока еще частными случаями.
Парижскіе друзья, между прочимъ, желали имть свднія о судьб Шевченка, сосланнаго не задолго передъ тмъ. Одинъ изъ этихъ друзей, котораго Блинскій называетъ ‘врующимъ другомъ’, былъ очень расположенъ въ пользу Шевченка. Блинскій, по прізд въ Петербургъ, ‘наводилъ справки’ и пришелъ къ самому неблагопріятному выводу: по справкамъ (которыя, какъ видно, не были совершенно точны) выходило, что Шевченко былъ авторомъ ‘пасквилей’ и за это былъ посланъ солдатомъ на Кавказъ. Такого рода люди, по мннію Блинскаго,— ‘враги всякаго успха’, потому что своими поступками ‘раздражаютъ правительство, длаютъ его подозрительными готовымъ видть бунтъ тамъ, гд ровно ничего нтъ, и вызываютъ мры, крутыя и гибельныя для литературы и просвщенія’.— Сколько мы знаемъ, дло было не совсмъ такъ, какъ разсказываетъ Блинскій, но онъ тогда не имлъ другого толкованія этого факта, и самымъ рзкимъ образомъ возстаетъ противъ Шевченка. Кром того, опасеніе возбудить подозрительность и вызвать крутыя мры видимо овладвало Блинскимъ подъ вліяніемъ ожиданій, что тогда предстояло разршеніе крестьянскаго вопроса… Въ доказательство своихъ опасеній Блинскій приводитъ одну исторію изъ тогдашней цензурной практики. Незадолго передъ тмъ вышла одна книжка о малороссійской исторіи, въ которой, по словамъ Блинскаго, была между прочимъ высказана мысль, что Малороссія или должна отторгнуться отъ Россіи, или погибнуть. книжка прошла благополучно, но впослдствіи на нее сдланъ былъ доносъ, и цензору (человку очень уважаемому) грозило преслдованіе, которое едва могло быть отклонено: цензоръ уцллъ, но вышелъ въ отставку, чтобъ уйти отъ фальшиваго положенія между требовательными цензурными властями и литературой, которой не хотлъ тснить мелочными придирками. Въ цензур вообще начинались строгости, Блинскій характеризуетъ при этомъ тогдашняго начальника цензуры, Мусина-Пушкина. Между прочимъ вскор за упомянутымъ случаемъ съ малорусской книжкой открылось гоненіе противъ французскихъ романовъ — запрещены были ‘Манонъ-Леско’, и романы Ж. Занда ‘Пиччинино’ и ‘Леонъ-Леони’. По словамъ Блинскаго, цензура вообразила, что авторъ упомянутой книжки ‘набрался хохлацкаго патріотизма изъ французскихъ романовъ’.
Блинскій повторяетъ свое осужденіе противъ тхъ ‘либераловъ’, которые легкомысленными крайностями вызываютъ подобныя возмездія,— но онъ еще не чувствовалъ, что его объясненіе не совсмъ идетъ къ длу, онъ не замчалъ какъ будто, что сопоставленіе французскихъ романовъ съ ‘хохлацкимъ патріотизмомъ’ (еслибъ оно было,— а возможности его Блинскій именно не отвергалъ) само по себ было такъ смло, что едва ли бы могла его предупредить какая угодно осторожность литературы… Въ томъ же письм онъ приводитъ другіе случаи цензурной и иной подозрительности, направленной противъ славянофиловъ. Вскор, въ самомъ начал 1848 года, онъ долженъ былъ увидть цлый рядъ фактовъ, которые ужъ никакъ не подходили подъ его толкованіе…
Въ конц письма, онъ возвращается къ литературнымъ новостямъ:
‘Читали-ли вы Домби и Сынъ? Если нтъ, спшите прочесть. Это чудо. Вс, что написано до этого романа Диккенсомъ, кажется теперь блдно и слабо, какъ будто совсмъ другого писателя. Это что-то до того превосходное, что боюсь и говорить — у меня голова не на мст отъ этого романа’ {‘Домби и Синъ’ переводился тогда и въ ‘Современник’ и въ ‘Отечествен. Запискахъ’.}.
Въ декабр, (вроятно, въ начал) Блинскій пишетъ опять ‘тетрадь’ Боткину. Онъ съ нетерпніемъ ждалъ предположеннаго имъ прізда Боткина, и, не дождавшись ни прізда, ни письма, сталъ писать. Ему пришла въ голову мысль — не думаетъ ли Боткинъ, что Блинскій сердится на него за участіе въ’Отеч. Запискахъ’, о чемъ онъ писалъ ему длинное письмо 4—5 ноября.
‘Я дйствительно горячъ и раздражителенъ,— объясняетъ Блинскій,— и когда взбшусь на пріятеля, то непремнно выстрлю въ него длиннымъ, письмомъ, отъ котораго смертельно уставу… Посл этого я уже не чувствую никакой досади, кров какъ на себя — потому что припомнится вдругъ, что то сказалъ рзко, а вотъ этого вовсе бы не слдовало говорить. И потому сердиться (въ смысл сохраненія надолго непріятнаго чувства) вовсе не въ моей натур. Я способне вовсе разойтись навсегда съ пріятелемъ, если поступокъ его противъ меня будетъ таковъ, что долженъ охолодить меня къ нему, нежели сердиться… [Теперь онъ нимало не сердился на Боткина и вообще на московскихъ друзей]… Повторяю еще разъ — я могъ на минуту вспылить на всхъ на васъ за вашъ поступокъ, какъ необдуманный и нелпый, но у меня никогда не было въ голов дикой мысли — видть въ немъ личную обиду мн’…
Дла журнала были, по мннію Блинскаго, не совсмъ хороши. Началась подписка на слдующій годъ, но шла не только хуже, чмъ въ ‘Отеч. Запискахъ’, но чмъ даже въ ‘Библіотек для Чтенія’. Все письмо затмъ наполнено разсужденіями по поводу различныхъ литературныхъ новостей. Блинскаго очень интересуетъ мнніе Ботвина о повсти Дружинина ‘Полинька Саксъ’ {‘Совр.’ 1847, кн. 12.}: самому Блинскому она очень нравилась ‘дльностью’ своего содержанія, хотя было въ ней кое-что незрлое, натянутое и мелодраматическое. Въ мнніи о повсти Григоровича ‘Антонъ Горемыка’, Боткинъ не былъ согласенъ-съ Блинскимъ, и находилъ въ повсти длинноту. Блинскій споритъ противъ этого и объясняетъ, что взгляды ихъ на русскую повсть вообще различны.
‘Для меня,— говоритъ Блинскій,— иностранная повсть должна быть слишкомъ хороша, чтобы я могъ читать ее безъ нкотораго усилія, особенно вначал, и трудно вообразить такую гнусную русскую, которой бы я не могъ осилить (доказательство — я прочелъ съ начала до конца Вру въ ‘От. З.’ — да и задамъ же я ей при обзор!), а будь повсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное — сколько-нибудь дльна — я не читаю, а пожираю… Ты — сибаритъ, сластена…— теб, вишь, давай поэзіи да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т.-е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась диссертаціею… Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлніе. Если она достигаетъ этой цли и вовсе безъ поэзіи и творчества,— она для меня тмъ не мене интересна… Я съ удовольствіемъ прочелъ, напр., повсть не повсть, даже разсказъ, не разсказъ, и разсужденіе не разсужденіе — Записки человка, Г—ва (въ 12 No ‘Отеч. Зап.’), да еще съ накинь удовольствіемъ {Этотъ разсказъ, подписанный извстнымъ, тогда псевдонимомъ ‘Сто-одинъ’ и задавшійся намреніемъ представить возникновеніе разлада съ окружающей жизнью и понятіями въ тогдашнемъ поколніи, на первыхъ же порахъ привлекъ за себя неблагосклонное вниманіе московскаго митрополита Филарета, который, какъ извстно, съ своей стороны очень слдилъ за явленіями литературы и разнымъ образомъ обличалъ ихъ. Когда онъ высказалъ свое неудовольствіе отъ разсказа ‘Сто-одного’, это обстоятельство побудило автора въ продолженія разсказа (‘Отеч. Зап.’ 1848) очень измнить принятый въ немъ тонъ,— чтобы избжать обнаруженія архипастырскаго гнва.}! Разумется, если повсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлніе на общество, при высокой художественности, тмъ она для меня лучше, но главное-то у меня все-таки въ дл, а не въ щегольств. Будь повсть хоть разхудожественна, да если въ ней нтъ дла,— то я въ ней совершенно равнодушенъ {Въ подлинник гораздо боле энергическое выраженіе.}… Я знаю, что сижу въ односторонности, во не хочу выходить изъ нея и жалю, и болю о тхъ, кто не сидитъ въ ней. Вотъ почему въ Антон я не замтилъ длиннотъ, или, лучше сказать, упивался длиннотами… Боже мой! какое изученіе русскаго простонародья въ подробныхъ до мелочности описаніяхъ ярмарки!.. Но перечитывать Антона я не буду, хотя всегда перечитываю по-нскольку разъ всякую русскую повсть, которая мн понравятся. Ни одна русская повсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлнія: читая ее, мн казалось, что я въ конюшн, гд благонамренный помщикъ поретъ и истязуетъ цлую вотчину, законное наслдіе его благородныхъ предковъ’…
Въ этихъ словахъ, вроятно, всего ршительне высказался послдній взглядъ Блинскаго на искусство или, точне, на русскую повсть. Защитники чистаго искусства хотли осудить этотъ взглядъ,— называя его утилитарнымъ, нкоторые изъ друзей Блинскаго хотли какъ будто прикрыть его, представить или какъ временный порывъ, или какъ слдствіе упадка силъ и вмст таланта. Но очевидно, что если въ приведенномъ отрывк этотъ взглядъ высказанъ нсколько рзко, онъ вовсе не принадлежалъ только послднему времени,— напротивъ, теорія чистаго Искусства была оставляема Блинскимъ мало-по-малу еще съ первыхъ сороковыхъ годовъ, когда онъ отказался отъ прежняго отвлеченнаго идеализма и въ первый разъ созвалъ, какъ много ихъ кружокъ, и онъ самъ, злоупотребляли словомъ ‘художественность’. Блинскій выражалъ свою мысль мене и боле сильно, но онъ съ тхъ поръ неизмнно требовалъ отъ литературнаго произведенія — содержанія. Онъ и теперь не отвергалъ великаго могущества художественнаго генія, и удивлялся, какъ у сильныхъ талантовъ, богатыхъ художественнымъ творчествомъ, многозначительное содержаніе являлось при отсутствіи всякаго намренія, даже всякаго сознанія,— какъ у Гоголя, но Блинскаго уже нельзя было подкупить теперь, какъ прежде, вншней отдлкой художественной формы, такъ-называемой ‘объективной’ поэзіей, за которой такъ нердко скрывался сухой индифферентизмъ содержанія. Тамъ, гд не было первостепеннаго таланта (а такого не встрчалось посл ‘Мертвыхъ Душъ’), Блинскій тмъ больше требовалъ ‘дльности’, или сознательнаго содержанія, т.-е. по крайней мр врныхъ изображеній жизни и нравовъ, а такія изображенія уже сами по себ должны были принести свою пользу обществу. Ему наскучило, и казалось нелпымъ — мрить обыкновенныя явленія литературы тмъ масштабомъ, какой прилагается къ Шекспиру.
Приводимъ изъ того же письма еще нкоторые литературные отзывы. Выше былъ приведенъ восторженный отзывъ о ‘Домби и Сын’, здсь Блинскій опять говоритъ о немъ:
‘А читаешь-ли ты Домби и Сынъ? Это что-то уродливо, чудовищно-прекрасное! Такого богатства фантазіи за изобртеніе рзко, глубоко, врно, нарисованныхъ типовъ я и не подозрвалъ не только въ Диккенс, но и вообще въ человческой натур Много написалъ онъ прекрасныхъ вещей, но все это въ сравненіи съ послднимъ его романомъ блдно, слабо, ничтожно. Теперь для меня Диккенсъ — совершенно новый писатель, котораго я прежде не зналъ’…
Онъ жалетъ только, что Диккенсъ — ‘такъ мало личенъ, такъ мало субъективенъ, такъ мало человкъ,— и такъ много англичанинъ’, зачмъ онъ ближе къ Вальтеръ-Скотту, чмъ къ Байрону: съ сознательными стремленіями и симпатіями Диккенсъ сталъ бы еще несравнено выше. Блинскій огорчается потомъ, что послдніе романы Ж.-Занда плохи, недостойны ея таланта, бранитъ ‘сквернавца’ Дюма, котораго называетъ protg Боткина, наконецъ говоритъ о знаменитомъ роман Гте, переведенномъ тогда въ ‘Современник’ {‘Совр.’ 1847, кн. 7—8.}.
‘Die Wablverwandschaften’ Гте еще со временъ московскаго кружка очень занимали Блинскаго и его друзей. Поэзія Гаге была тогда для кружкА такимъ же откровеніемъ, какъ философія Гегеля, понятно, что Блинскій и его друзья ожидали найти здсь ршеніе вопросовъ о женщин, о любви, о брак. Блинскій въ то время, повидимому, зналъ только по разсказамъ, содержаніе романа Гте. Впослдствіи, у него шли объ этомъ роман толки и споры съ Ботвинымъ, съ Г-немъ, но Блинскій уже очень давно, съ 1839, усумнился въ художественномъ достоинств ‘рефлектированныхъ романовъ’ Гте. Въ письм изъ-за границы (отъ 24 мая) Блинскій сообщаетъ издателямъ ‘Современника’ мнніе Тургенева, который рекомендовалъ перевесть ‘Тома Джонса’, Фильдинга (что и было сдлано), но не совтовалъ переводить романа Гте. Романъ былъ однако переведенъ, и вотъ впечатлніе Блинскаго,
‘Ахъ, кстати: недавно я одержалъ блистательную побду, по части терпнія — прочелъ Оттилію {Такъ названы были Wahlverwandschaften въ русскомъ перевод.}. Святители! Думалъ-ли я, что великій Гте, этотъ олимпіецъ нмецкій, могъ явиться такою нмчурою въ этомъ прославленномъ его роман. Мысль основная умна и врна, но художественное развитіе этой мысли — Аллахъ, Аллахъ — зачмъ ты сотворилъ нмцевъ?… Умолкаю’ {Ср. отзывъ объ этомъ роман въ ‘Соврем.’ 1848, кн. 1, Сочин. ХІ, стр. 861—862.}…
Дале, слдуетъ въ письм цлый длинный трактатъ въ защиту ‘Писемъ изъ Avenue Marigny’, рядъ которыхъ печатался тогда въ ‘Современник’ {‘Совр.’ 1847, кн. 10 (первыя три письма), кн. 11 (письмо четвертое).}. Оказывалось, что эти письма не совсмъ понравились московскимъ друзьямъ, которые находили, кажется, что они не достаточно серьзно говорятъ о предмет, который тогда очень занималъ у насъ образованные кружки, и конечно также московскихъ друзей, что авторъ ‘Писемъ’ слишкомъ поспшно осуждаетъ извстныя политическія партіи тогдашней Франціи, преувеличиваетъ и т. д. Блинскій горячо защищаетъ автора ‘Писемъ’: ‘эти письма,— говоритъ онъ,— особенно послднее, писались при мн, на моихъ глазахъ’,— подъ живымъ впечатлніемъ фактовъ, которые не подлежали сомннію я ближе были видны автору ‘Писемъ’, не отвергая возможнымъ преувеличеній со стороны автора, Блинскій ршительно не согласенъ съ тми осужденіями, какія высказывались московскими друзьями. Увлеченный этой защитой, Блинскій пишетъ цлое длинное разсужденіе о буржуазіи и другихъ общественныхъ вопросахъ того времени, о національныхъ характерахъ, о борьб капитала и труда — въ томъ смысл, какъ разсуждалъ объ этихъ вещахъ и авторъ ‘Писемъ’.
Въ это же время Блинскій писалъ (отъ 7 декабря) длинное письмо г. Кавелину, одно изъ его любопытнйшихъ писемъ этого времени. Блинскій уже отвчалъ ему на письмо, но не имлъ отвта, и снова пишетъ, недоумвая объ его молчаніи. ‘Ужъ не больны ли вы,— спрашиваетъ Блинскій…— или вамъ не до писецъ по случаю отставки Стр—ва? Это я считаю очень возможнымъ’. Въ то время эта отставка произвела большое впечатлніе, которое раздлялъ и Блинскій. ‘Я человкъ посторонній московскому университету, а всть объ отставк С. огорчила меня даже помимо моихъ отношеній къ вамъ, Гр. (Грановскому) и Б. Это событіе прискорбное для всхъ друзей общаго блага и просвщенія въ Россіи’…
Блинскій переходитъ затмъ въ ихъ общей полемик противъ славянофильскаго противника (Ю. Самарина), который выступилъ противъ ‘Современника’ въ ‘Москвитянин’, подъ буквами М… З… К. Блинскій очень доволенъ статьей своего друга, но ему не нравится, что тотъ не достаточно категорически высказывалъ свои опроверженія, какъ будто оставляя за противникомъ извстный авторитетъ. Самъ Блинскій признаетъ большой умъ противника, но считаетъ его умъ чисто парадоксальнымъ, самая роль этого противника въ литератур {1847.} представляется Блинскому какъ нчто въ род прихоти дилеттанта. То, что сказано имъ въ самомъ ‘Отвт Москвитянину’, сказано здсь съ большей опредленностью: Блинскому видимо казалось, что со стороны его славянофильскаго противника было больше холодной, хотя и умно защищаемой доктрины, чмъ живого одушевленія, больше самолюбиваго упорства системы, чмъ горячаго стремленія къ истин — какова бы она ни вышла въ результат {Ср. Сочин. XI, стр. 252—258.}. Не будемъ разбирать, насколько былъ онъ нравъ или неправъ въ подобныхъ соображеніяхъ,— но очень вроятно, что именно этими соображеніями объясняется его страстная полемика и съ Самаринымъ, а отчасти и со всмъ славянофильствомъ.
Блинскій потомъ возвращается еще къ письму 4—5 ноября. Онъ говоритъ, что это письмо, писанное къ Боткину, предназначено было главнымъ образомъ для Кавелина и Грановскаго,— и опять сожалетъ, что огорчилъ друзей. Съ тхъ поръ для него совершенно разъяснилось ихъ несогласіе, хотя они и высказывались очень сдержанно. Блинскій не соглашался съ ними и теперь, но понималъ возможность ихъ взгляда надло и видлъ ихъ побужденія: онъ не хотлъ однако спорить больше съ своими друзьями. Блинскій говоритъ теперь о прежнемъ несогласіи въ мягкомъ, примирительномъ тон, съ спокойнымъ обсужденіемъ обстоятельствъ и съ большой любовью къ своимъ друзьямъ…
Наконецъ, онъ подробне, чмъ прежде, останавливается на спорномъ пункт, который былъ затронутъ въ письм г. Кавелина именно на вопрос о Гогол, натуральной школ и вообще тогдашней литератур. Слдующая цитата представляетъ любопытныя разъясненія къ литературнымъ мнніямъ Блинскаго, которыхъ онъ не могъ досказывать въ печати: — эти слова интересны и теперь, и могли бы быть весьма поучительны для ныншнихъ противниковъ реалистическаго направленія литературы, которое теперь такъ и называютъ ‘отрицательнымъ’.
‘Принимаясь за это письмо,— говоритъ онъ,— я перечилъ снова ваше, и хочу, ужъ за разъ, еще кое-что сказать но его поводу, въ дополненіе моего прежняго отвта. Вы спрашиваете: ‘представляетъ-ли современная русская жизнь такую другую сторону, которая, будучи художественно воспроизведена, представила бы намъ положительную сторону нашей народной физіономіи?’ — и видите съ моей стороны уступку славянофиламъ въ утвердительномъ моемъ отвт {Сочин., XI, стр. 221 и слд.}. Но, несмотря на то, я не думахъ съ ними соглашаться, по причинамъ, изложеннымъ въ вашемъ письм и съ которыми я всегда былъ вполн согласенъ. Но поймите, что въ отношеніи къ этому вопросу въ печати необходимо или обходить его, или ршать утвердительно. Но этотъ вопросъ многими поставляется проще, т.-е. многіе, не видя въ сочиненіяхъ Гоголя и нат. школы такъ называемыхъ ‘благородныхъ’ лицъ, а все плутовъ или плутишекъ, приписываютъ это будто бы оскорбительному понятію о Россіи, что въ ней-де честныхъ, благородныхъ, и вмст съ тмъ умныхъ людей быть не можетъ. Это обвиненіе нелпое, и его-то старался я и буду стараться отстранить. Что хорошіе люди есть везд, объ этомъ и говорить нечего, что ихъ на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы (т.-е. истинно хорошихъ людей, а не мелодраматическихъ героевъ), и что наконецъ Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудныхъ, странныхъ, непонятныхъ исключеній,— все это для меня аксіома, какъ дважды два четыре. Но вотъ горе-то: литература все-таки не можетъ пользоваться этими хорошими людьми, не впадая въ идеализацію, въ реторику и мелодраму, т.-е. не можетъ представлять ихъ художественно — такими, какъ они есть на самомъ дл, по той простой причин, что ихъ тогда не пропуститъ цензурная таможня. А почему? Потому именно, что въ нихъ человческое въ прямомъ противорчіи съ тою общественною средою, въ которой они живутъ. Мало того: хорошій человкъ на Руси можетъ быть иногда героемъ добра, въ полномъ смысл слова, но это не мшаетъ ему быть съ другихъ сторонъ Гоголевскимъ лицомъ, честенъ и правдивъ, готовъ за правду на пытку, на колесо, но невжда, колотитъ жену, варваръ съ дтьми и т. д. Это потому, что все хорошее въ немъ есть даръ природы, есть чисто человческое, которымъ онъ нисколько не обязанъ ни воспитанію, ни преданію, словомъ, сред, въ которой родился, живетъ и долженъ умереть, потому, наконецъ, что подъ нимъ нтъ terrain, а, какъ вы говорите справедливо, не пловучее море, а огромное стекло. Вотъ, напр., честный секретарь узднаго суда. Писатель реторической школы, изобразивъ его гражданскіе и юридическіе подвиги, кончитъ тмъ, что, за его добродтель, онъ получаетъ большой чинъ и длается губернаторомъ, а тамъ и сенаторомъ. Это цензура пропуститъ со всею охотою, какими бы негодяями ни былъ обставленъ этотъ идеальный герой повсти, ибо онъ одинъ выкупаетъ съ лихвою наши общественные недостатки. Но писатель натуральной школы, для котораго всего дороже истина, подъ конецъ повсти представитъ, что героя опутали со всхъ сторонъ, и запутали, засудили, отршили съ безчестіемъ отъ мста, которое онъ портилъ, и пустили съ семьею по міру, если не сослали въ Сибирь, а общество наградило его за добродтель справедливости и неподкупности эпитетами безпокойнаго человка, ябедника, разбойника и пр. и пр. Изобразитъ-ли писатель риторической школы доблестнаго губернатора — онъ представитъ удивительную картину преобразованной кореннымъ образомъ и доведенной до послднихъ крайностей благоденствія губерніи. Натуралистъ же представить, что этотъ, дйствительно благонамренной, умный, знающій, благородный и талантливый губернаторъ видитъ, наконецъ, съ удивленіемъ и ужасомъ, что не поправилъ дла, а только еще больше испортилъ его, что, покоряясь невидимой сил вещей, онъ долженъ себя считать счастливомъ, что, по своему Крупному чину, вмст съ породой и богатствомъ, онъ не могъ покончить точь-в-точь, какъ вышеупомянутой секретарь узднаго суда. Кто-жъ будетъ пропускать такія повсти? Во всякомъ обществ есть солидарность — въ нашемъ страшная: она основывается на пословиц съ волками надо выть по волчьи. Теперь вы видите ясно, какъ я понимаю этотъ вопросъ, и почему ршаю его не такъ, какъ бы слдовало’…
Слдуетъ еще рядъ замчаній, вызванныхъ тмъ же предметомъ — о Гогол, творчество котораго онъ окончательно признаетъ безсознательнымъ, о свойствахъ геніальной натуры, о Петр Великомъ:
‘Итакъ, вы видите,— продолжаетъ Блинскій,— что я вполн и во всемъ согласенъ съ вами. Найдутся, впрочемъ, и несогласія, но не въ мысляхъ, а въ оттнкахъ мыслей, о чемъ писать скучно. Говоря, что Гоголь изображаетъ не пошлецовъ, а человка вообще, я имлъ въ виду отстоять отъ его враговъ сущность его художественнаго таланта. Съ этой стороны и вы не совсмъ правы, видя въ немъ только комика. Его Бульба и разныя отдльныя черты, разсянныя въ его сочиненіяхъ, доказываютъ, что онъ столько же трагикъ, сколько и комикъ, но что отдльно тмъ или другимъ онъ рдко бываетъ въ отдльномъ произведеніи, но чаще всего слитно тмъ и другимъ. Комизмъ — слово узкое для выраженія Гоголевскаго таланта. У него и комизмъ-то выше того, что мы привыкли называть комизмомъ. Что касается до добродтелей Собакевича и Коробочки, вы опять не поняли моей цли, а я совершенно съ вами согласенъ. У насъ вс думаютъ, что если кто, сидя въ театр, отъ души гнушается лицами въ Ревизор, тотъ уже не иметъ ничего общаго съ ними, и я хотлъ замтить, съ одной стороны, что самые лучшіе изъ насъ не чужды недостатковъ этихъ чудищъ, а съ другой, что эти чудища — не людоды же. А вы правы, что собственно въ нихъ нтъ ни пороковъ, ни добродтелей. Вотъ почему заране чувствую тоску при мысли, что мн надо будетъ писать о Гогол, можетъ быть, не одну статью, чтобы сказать о немъ мое послднее слово: надо будетъ говорить многое не такъ, какъ думаешь. Въ этомъ отношеніи, о Лермонтов писать гораздо легче. Что между Гоголемъ и натуральною школою — цлая бездна (это правда), но все-таки она идетъ отъ него, онъ отецъ ея, онъ не только далъ ей форму, но я указахъ на содержаніе. Послднимъ она воспользовалась не лучше его (куда ей въ этомъ бороться съ нимъ!), а только сознательне. Что онъ дйствовалъ безсознательно,— это очевидно, но Коршъ больше чмъ правъ, говора, что вс геніи такъ дйствуютъ. Я отъ этой мысли года три назадъ съ ума сходилъ, а теперь она для меня аксіома, безъ исключеній. Петръ Великій — не исключеніе. Онъ былъ домостроитель, хозяинъ государства, на все смотрлъ съ утилитарной точки зрнія: онъ хотлъ сдлать изъ Россіи нчто въ род Голландіи, и построилъ было Петербургъ-Амстердамъ. Но то ли только вышло! или должно выдти изъ его реформы? Геній — инстинктъ, а потому и откровеніе: броситъ въ міръ мысль и оплодотворитъ ею ею будущее, самъ не зная что сдлалъ и думая сдлать совсмъ не то Сознательно дйствуетъ талантъ, но за то онъ кастратъ, безплоденъ, своего ничего не родитъ, но за то лелетъ, роститъ и крпитъ дтей генія. Посмотрите на Ж. Зандъ въ тхъ ея романахъ, гд рисуетъ она свой идеалъ общества: читая ихъ, думаешь читать переписку Гоголя. Но довольно объ этомъ’…
Приведенное письмо — послднее въ нашемъ матеріал, писанное рукою Блинскаго. Посл него есть еще одно, которымъ кончается собранная нами переписка: оно писано уже подъ диктовку.
1848-й годъ начинался для Блинскаго неблагополучно, и по личному его состоянію, и по тому, что’ готовилось и потомъ совершалось въ общественныхъ длахъ и литератур. Около новаго года онъ опять заболлъ — гриппомъ, какъ ему говорили: его мучилъ страшный кашель, истощавшій его силы, грудь его была здорова, какъ ему казалось. Чахотка видимо подкапывала его. Вншнія обстоятельства, какъ увидимъ, были совсмъ не успокоительнаго свойства.
По разсказу Панаева, Блинскій въ первое время по возвращеніи изъ-за границы дйствительно казался гораздо бодре и свже и возбудилъ-было въ друзьяхъ надежду, что здоровье его поправится. Онъ поселился на новой квартир, на Лиговк, въ дом Галченкова (недалеко отъ ныншней станціи московской желзной дороги).
‘Квартира эта,— говоритъ Панаевъ,— довольно просторная и удобная, на обширномъ двор этого дома, во второмъ этаж деревяннаго флигеля, передъ которымъ росло нсколько деревьевъ, производила какое-то грустное впечатлніе. Деревья у самыхъ оконъ придавали мрачность комнатамъ, заслоняя свтъ…
‘Наступила глухая осень, съ безразсвтными петербургскими днями, съ мокрымъ снгомъ…. съ сыростью, проникающею до костей. Вмст съ этимъ у Блинскаго возобновилось снова удушье, еще въ боле сильной степени сравнительно съ прежнимъ, кашель начиналъ опять страшно мучить его днемъ и ночью, отчего кровь безпрестанно приливала у него къ голов. По вечерамъ чаще и чаще обнаруживалось лихорадочное состояніе, жаръ… Силы его гаснули замтно съ каждымъ днемъ {‘Совр.’ 1860, кн. 1, стр. 378.}’.
Онъ однако все еще работалъ. Для первой книжки ‘Современника’ приготовилъ онъ статью ‘Взглядъ на русскую литературу 1847 года’ (первая половина) и нсколько библіографическихъ статей {Сочин. X, 315—366, 437—462.}. Во второй книг помщено только нсколько короткихъ рецензій {Тамъ же, стр. 468—476.}. Для третьей книги онъ далъ вторую статью о литератур 1847 года {Тамъ же, стр. 370—486.},— гд между прочимъ остановился на новыхъ повствователяхъ, которые были въ тоже время его любимцами,— какъ Искандеръ, Гончаровъ, Тургеневъ, Даль, Григоровичъ, Дружининъ. Въ четвертой книг помстилъ онъ дв небольшія рецензіи {Тамъ же, стр. 476—486.}.
Этимъ кончилась его литературная дятельность.
Мы видли изъ его собственныхъ словъ, какое значеніе имла для него работа:, это было — право на жизнь, понятно, что онъ хотлъ работать до послдней возможности. Наконецъ, онъ былъ не въ состояніи писать, послднія статьи были имъ диктованы…
Также подъ диктовку писано письмо къ П. В. А-ву отъ 15 февраля — послднее, какое мы знаемъ изъ переписки Блинскаго.
‘Дражайшій И. В., случайно узналъ я, что вашъ отъздъ изъ Парижа въ феврал отложился еще на два мсяца, но это еще не заставило бы меня приняться за перо чужою рукою {Онъ диктовалъ жен.}, еслибъ не представился случай пустить это письмо помимо русской почты. Я, батюшка, боленъ уже шестую недлю — привязался во мн проклятый гриппъ, мучитъ сухой и нервическій кашель, по поверхности тла пробгаетъ ознобъ, а голова и лицо въ огн, истощеніе силъ страшное — еле двигаюсь но комнат, 2-й No ‘Современника’ вышелъ безъ моей статьи {Блинскій готовилъ для него продолженіе большой критической статьи, которая начата была въ 1-й книг.}, теперь диктую ее черезъ силу для 3-го, вытерплъ дв мушки, а сколько перелъ разныхъ аптечныхъ гадостей — страшно сказать, а все толку нтъ до сихъ поръ, вотъ ужъ недли дв какъ не лъ ничего мясного, а ко всему другому потерялъ всякій аппетитъ. довершенію всего, вызжаю пользоваться воздухомъ въ намордник, который выдумалъ на мое горе какой-то чортъ англичанинъ, чтобъ ему подавиться кускомъ ростбифу. Это для того, чтобъ на холод дышать теплымъ воздухомъ черезъ машинку, сдланную изъ золотой проволоки, а стоитъ эта вещь 25 сер. Человкъ богатый, я — изволите видть — и дыпгу черезъ золото, и только по прежнему въ карманахъ не нахожу его. Легкія же мои, по увренію доктора, да и по моему собственному чувству, въ лучшемъ состояніи, нежели какъ были назадъ тому три года (?). На счетъ гриппа Тильманъ утшаетъ меня тмъ, что теперь въ Петербург тяжелое время для всхъ слабогрудыхъ, и что (я) еще не изъ самыхъ страждущихъ, но это меня мало утшаетъ’…
Дале, идетъ рчь о нкоторыхъ личныхъ вопросахъ его корреспондента, а затмъ о литературныхъ новостяхъ — о Тургенев, Дружинин, Достоевскомъ. Въ то время появлялись въ ‘Современник’ новые эпизоды изъ ‘Записокъ Охотника’. Любопытно, что Блинскій относился къ нимъ очень требовательно: быть можетъ, въ немъ еще оставался слдъ того охлажденія, которое наступило у него посл перваго восхищенія стихотворными разсказами или поэмами г. Тургенева, быть можетъ (и это вроятне) и то, что требовательность возбуждалась самой серьзностью задачи, которую теперь бралъ на себя авторъ: Блинскій, очень цнившій эту задачу — реальное изображеніе цлой области нашей жизни, области помщичьей и крпостной,— тмъ ревниве слдилъ за ея выполненіемъ. Дружининымъ онъ продолжаетъ восхищаться. Въ Достоевскому замчательно охладлъ.
Приводимъ нсколько отрывковъ изъ этихъ послднихъ дружескихъ бесдъ о литератур:
‘Съ чего вы это, батюшка, такъ превознесли Лебедянь Тургенева? Это одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ разсказовъ его, а посл вашихъ похвалъ онъ мн показался даже довольно слабымъ. Цензура не вымарала изъ него ни единаго слова, потому что ршительно нечего вычеркивать. Малиновая вода мн не очень понравилась, потому что я ршительно не понялъ Степушки. Въ уздномъ лекар я не понялъ ни единаго слова, и потому ничего не скажу о немъ, а вотъ моя жена такъ въ восторг отъ него — бабье дло!.. Во всхъ остальныхъ разсказахъ много хорошаго, мстами даже очень хорошаго, но вообще они мн показались слабе прежнихъ {‘Разсказы Охотника’ появляюсь тогда въ такомъ порядк: ‘Совр.’ 1847, кн. 1: ‘Хорь и Калинычъ’. Кн. 2: ‘Петръ Петровичъ Каратаевъ’. Кн. 6: ‘Ермолай и Мельничиха’,— ‘Мой сосдъ Радиловъ’,— ‘Однодворецъ Овсянниковъ’,— ‘Льговъ’. Би. 10: ‘Бурмистръ’,— ‘Контора’, 1848, кн. 2: ‘Малиновая вода’,— ‘Уздный лекарь’,— ‘Бирюкъ’,— ‘Лебедянь’,— ‘Татьяна Борисовна и ея племянникъ’,— ‘Смерть’.}. Больше другихъ мн понравились Бирюкъ и Смерть. Богатая вещь — фигура Татьяны Борисовны, недурна старая двица, но племянникъ мн крайне не понравился, какъ списокъ съ Андрюши и Кирюши, на нихъ непохожій’…
Блинскому не нравится также звукоподражательное измненіе словъ (въ разговор дйствующихъ лицъ) и слишкомъ частое употребленіе словъ мстнаго орловскаго языка. Послднее замчаніе нсколько странно: этого мстнаго языка въ разсказахъ г. Тургенева не такъ много, чтобъ они бросались въ глаза, и едва ли больше, чмъ сколько былъ авторъ въ прав ввести ихъ для ‘мстнаго колорита’. Недовольство Блинскаго остается объяснять тмъ, что народный и мстный языкъ гораздо меньше, чмъ теперь, проникалъ тогда въ литературныя произведенія, хотя и тогда онъ уже сильно пробивался въ литературу, напр., у Даля, который вообще Блинскому нравился, мы теперь такъ освоились съ народнымъ языкомъ — особенно, въ новйшей натуральной школ — Успенскихъ, Ршетникова, Слпцова и проч.,— что въ ‘Запискахъ Охотника* онъ вовсе не кажется странностью. Въ отзывахъ Блинскаго еще слышна непривычна жъ нововведенію: онъ искалъ общей картины, и мстный колоритъ казался ему нарушающимъ ее излишествомъ….
‘А какую Дружининъ написать повсть новую — чудо {Блинскій разуметъ вроятно ‘Разсказъ Алекся Дмитрича’, въ ‘Соврем.’ 1848, книга 2.}! Тридцать лтъ разницы отъ ‘Полиньки Саксъ’! Онъ для женщинъ будетъ тоже, что Г-нъ для мужчинъ. ‘Сорока-воровка’ напечатана, и прошла съ небольшими измненіями — несмотря на нихъ, мысль ярко выказывается… ‘Сорока-воровка’ имла большое успхъ. Но повсть Дружинина не для всхъ писана, также какъ и записки Крупова {‘Соврем.’ 1847, кн. 9, стр. 1—30: ‘Изъ сочиненія доктора Крупова’.}. Не знаю, писать-ли я вамъ, что Достоевскій написалъ повсть Хозяйка — … {Слдуетъ очень неодобрительный отзывъ. ‘Хозяйка’ была напечатана въ ‘Отеч. Зап.’ 1847, кн. 10 и 12.}. Въ ней онъ хотть помирить Марлинскаго съ Гофманомъ, подболтавши немножко Гоголя. Онъ и еще кое-что написалъ посл того, но каждое его новое произведеніе — новое паденіе… Надулись же вы, другъ мой, съ Достоевскимъ — геніемъ! О Тург. не говорю — онъ тутъ былъ самимъ собою, а ужъ обо мн, старомъ чорт, безъ палки нечего и толковать…’
Блинскій прочелъ ‘Исповдь’ Руссо, и возымлъ къ нему крайнюю антипатію: теперь онъ читалъ романы Вольтера, и въ восторг отъ него, и опять бранитъ Луи-Блана, который не съумлъ врно понять Вольтера въ своей ‘Исторіи революціи’.
‘…Что за благородная личность Вольтера! какая горячая симпатія ко всему человческому, разумному, къ бдствію простого народа! Что’ онъ сдлалъ для человчества! Правда, онъ иногда называетъ народъ vile populace, но за то, что народъ невжественъ, суевренъ, изувръ, кровожаденъ, любитъ пытки и казни. Кстати, мой врующій другъ {Такъ называлъ Блинскій одного изъ парижскихъ друзей.} и наши славянофилы сильно помогли мн сбросить съ себя мистическое врованіе въ народъ. Гд и когда народъ освободилъ себя? Всегда и все длалось черезъ личности. Когда я, въ спорахъ съ вами о буржуазіи, называлъ васъ консерваторомъ, я былъ глупецъ, а вы были умный человкъ {Въ подлинник боле сильныя выраженія.}. Вся будущность Франціи въ рукахъ буржуазіи, всякій прогрессъ зависитъ отъ нея одной, и народъ тутъ можетъ по временамъ играть пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моемъ врующемъ друг сказалъ, что для Россіи теперь нуженъ новый Петръ Великій, онъ напалъ на мою мысль какъ на ересь, говоря, что самъ народъ долженъ все для себя сдлать. Что за наивная аркадская мысль! …Мой врующіе другъ доказывалъ мн еще, что избавите Богъ Россію отъ буржуазіи. А теперь ясно видно, что внутренній процессъ гражданскаго развитія въ Россіи начнется не прежде, какъ съ той минуты, когда русское дворянство обратится въ буржуазію. Польша лучше всего доказала, какъ крпко государство, лишенное буржуазіи съ правами. Странный я человкъ! когда въ мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелпость, здравомыслящимъ людямъ рдко удастся выколотить ее изъ меня доказательствами: для этого мн непремнно нужно сойтись съ мистиками, піэтистами и фантазрами, помшанными на той же мысли — тутъ я и назадъ. Врующій другъ и славянофилы наши оказали мн большую услугу. Не удивляйтесь сближенію: лучшіе изъ славянофиловъ смотрятъ на народъ совершенно такъ, какъ мой врующій другъ, они высосали яти понятія изъ соціалистовъ… Но довольно объ этомъ. Дло объ освобожденіи крестьянъ идетъ, а впередъ не подвигается. На-дняхъ прошелъ въ государственномъ совт законъ, позволяющій крпостному крестьянину имть собственнность — съ позволенія своего помщика! черезъ годъ снимутся таможни на русско-польской границ. Передлывается, говорятъ, тарифъ вообще… Усталъ диктовать, а потому и говорю вамъ прощайте…. не мистически, а раціонально обожаемый другъ мой, П. В.’.
Рукой Блинскаго написана только послдняя строка — дата письма.
‘Зима 1847 — 1848 года тянулась для Блинскаго мучительно,— разсказываетъ Панаевъ, часто его видавшій.— Съ физическими силами падали и силы его духа. Онъ выходилъ изъ дому рдко, дома, когда у него собирались пріятели, онъ мало одушевлялся и часто повторялъ, что ему уже не долго остается жить. Говорятъ, что больные чахоткой обыкновенно не сознаютъ опасности своего положенія…. У Блинскаго не было этой иллюзіи, онъ не разсчитывалъ на жизнь и не утшалъ себя никакими надеждами’….
Письма, приведенныя въ начал этой главы, и указанныя статьи въ ‘Современник’ 1848 года были послдними порывами его дятельности.
‘Болзненныя страданія Блинскаго,— продолжаетъ Панаевъ,— развились страшно въ послднее время отъ петербургскаго климата, отъ разныхъ огорченій, непріятностей и отъ тяжелыхъ и смутныхъ предчувствій чего-то недобраго. Стали носиться какіе-то неблагопріятные для него слухи, все какъ-то душне и мрачне становилось кругомъ его, статьи его разсматривались все строже и строже. Онъ получилъ два весьма непріятныя письма, написанныя, впрочемъ, съ большою деликатностію, отъ одного изъ своихъ прежнихъ наставниковъ, котораго онъ очень любилъ и уважалъ. Ему надобно было, по поводу ихъ, хать объясняться, но онъ уже въ это время не выходилъ изъ дому….
‘Нкоторые господа, мнніемъ которыхъ Блинскій дорожилъ нкогда, начинали поговаривать, что онъ исписался, что онъ повторяетъ зады, что его статьи длинны, вялы и скучны… Это доходило и до него, и глубоко огорчало его {‘Воспом.’, тамъ же, стр. 374.}’.
Для объясненія ‘неблагопріятныхъ слуховъ’ и новыхъ особыхъ тревогъ, какія пришлось испытать Блинскому въ послднее время его жизни, надобно вспомнить то положеніе, какое занимала лучшая часть литературы, и Блинскій въ томъ числ, въ понятіяхъ большинства и руководящихъ авторитетовъ. Это положеніе мы не можемъ лучше объяснить, какъ цитатой изъ воспоминаній другого современника.
‘… Тяжелыя тогда стояли времена,— разсказываетъ г. Тургеневъ о средин сороковыхъ годовъ {‘Встн. Евр.’, 1869, мр., стр. 718. Опускаемъ слова, гд авторъ сравниваетъ ‘вкъ ныншній и вкъ минувшій’,— потому что сами понимаемъ это сравненіе какъ разъ обратно.}… Пусть читатель самъ посудитъ: утромъ теб, быть можетъ, возвратили твою корректуру, всю исполосованную, обезображенную красными чернилами, словно окровавленную, можетъ быть, теб даже пришлось създить въ цензору и, представивъ напрасныя и унизительныя объясненія, оправданія, выслушать его безапелляціонный, часто насмшливый приговоръ… На улиц теб попалась фигура господина Булгарина или друга его, господина Греча, генералъ, и даже не начальникъ, а такъ просто генералъ, оборвалъ или, что еще хуже, поощрилъ тебя… Бросишь вокругъ себя мысленный взоръ, взяточничество процвтаетъ, крпостное право стоитъ какъ скала, казарма на первомъ план, суда нтъ, носятся слухи о закрытіи университетовъ, вскор потомъ сведенныхъ на трехсотенный комплектъ, поздки за границу становится невозможны, путной книги выписать нельзя, какая-то темная туча постоянно виситъ надъ всмъ такъ называемымъ ученымъ, литературнымъ вдомствомъ, а тутъ еще шипятъ и расползаются доносы, между молодежью ни общей связи, ни общихъ интересовъ, страхъ и приниженность во всхъ, хоть рукой махни!’
Кружокъ людей, въ сред котораго дйствовалъ Блинскій и которому принадлежала лучшая дятельность въ развитіи литературы,— этотъ кружокъ былъ немногочисленъ, сами друзья кружка называли его ‘сектой’, чтобы выразить его уединенность и замкнутость относительно остального общества, — другую подобную секту составляли, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, славянофилы… При всемъ литературномъ успх, какой былъ пріобртенъ,вліяніе этого круга и этой литературы ограничивалось необширнымъ числомъ людей, правда, наиболе образованныхъ и воспріимчивыхъ, но все участіе которыхъ не могло бы дать дятелямъ литературы никакой опоры и поддержки въ случа невзгоды. Въ масс общества господствовало или простодушное невжество, или тотъ уровень понятій, который нкогда производилъ Фамусовыхъ и Скалозубовъ, и въ сущности мало въ чемъ измнился. Естественно, поэтому, что Блинскій, въ которомъ съ самаго начала кипла, какъ въ Чацкомъ, страстная вражда къ застою и невжеству, пламенное стремленіе возбудить разумное отношеніе въ жизни,— что онъ съ самаго же начала вооружилъ противъ себя все, что жило, питалось и радовалось этимъ застоемъ, и не желало нарушенія своего покоя. Еще въ т времена, когда онъ стоялъ вполн, сначала на совершенно отвлеченной почв мирныхъ философскихъ умозрній, потомъ на почв совершенно консервативной, онъ усплъ уже — одною чисто литературной борьбой противъ устарлыхъ авторитетовъ — возбудить къ себ вражду въ защитникахъ неподвижности, прослыть человкомъ ‘безпокойнымъ’, писателемъ ‘неблагонамреннымъ’. Вс мелкія и крупныя, но не оправдываемыя дломъ, самолюбія, которыхъ Блинскій никогда не щадилъ, издавна вымещали на немъ свою злость — обвиненіями въ томъ, что онъ ничего не уважаетъ (даже ихъ талантовъ), что онъ стремится унизить наши славныя имена, что онъ разрушаетъ преданія и т. д., словомъ, что онъ — ‘карбонарій’, что онъ ‘властей не признаетъ’. Съ 1836 г. можно указать длинный рядъ подобныхъ нападеній въ полемическихъ статьяхъ, стихотвореніяхъ, даже въ повстяхъ. Нападенія хотя всего чаще и бывали нелпы, безвкусны, но они были постоянны и злобны, и наконецъ принимали даже свойство ‘юридическихъ бумагъ’, какъ тогда говорили, и становились не безопасны, Блинскій не думалъ смущаться,— часто бывалъ доволенъ, потому что это показывало, что онъ за живое залвалъ враждебныя и ненавистныя ему вещи и идеи. Самые ожесточенные враги его были ‘Сверная Пчела’ и ‘Москвитянинъ’. Первая была ничтожна въ литературномъ смысл, но небезопасна своими негласными отношеніями и ‘юридическимъ’ характеромъ своей полемики. ‘Москвитянинъ’ также имлъ свои связи — и не стснялся изображать дятельность Блинскаго какъ вредную и развращающую. Насколько было вообще смысла въ этихъ обвиненіяхъ, можно видть по тому, что они, какъ было замчено сейчасъ, начались съ тхъ поръ, когда Блинскій былъ еще въ консервативныхъ традиціяхъ. Враги однако чуяли въ немъ живую силу, критическій запросъ, и тмъ съ большимъ ожесточеніемъ возстали на него тогда, когда онъ заявилъ свою послднюю точку зрнія. Успхъ его дятельности и журнала длалъ его все боле замтнымъ и въ тхъ кругахъ, которые вообще ‘мало заботятся на счетъ литературы’, но могутъ оказывать на нее фатальное дйствіе,— и здсь утвердилась за нимъ репутація, какую устроивали ‘Сверная Пчела’ и ‘Москвитянинъ’. До 1847 года дло еще обходилось благополучно, но съ этого времени, вмст съ особеннымъ оживленіемъ литературы, надъ ней собираются тучи. Цензура становится все строже, съ первыхъ мсяцевъ 1848 года цензурный надзоръ принимаетъ такіе размры, какъ этого еще никогда не бывало. Отчасти свои домашнія причины, отчасти начинавшіяся безпокойства въ Европ (казавшіяся опасными и для Россіи) побудили обратить особенное вниманіе на предполагаемое броженіе умовъ, и это повлекло цлый рядъ ограничительныхъ и стснительныхъ мръ, павшихъ на университеты, на народное образованіе и на литературу…
Въ спеціальныхъ изданіяхъ читатель найдетъ исчисленіе многоразличныхъ цензурныхъ мропріятій того времени, которыя могутъ дать понятіе и о взглядахъ цензурной и соприкосновенныхъ съ нею властей, и о томъ, какъ они должны были подйствовать на литературный міръ {См. ‘Историческія свднія о цензур въ Россіи’, Спб. 1862, стр. 51—62. Перечисленіе цензурныхъ мропріятій съ 1847 г. и въ начал 1848 года — въ ‘Сборник правительственныхъ распоряженій о цензур съ 1720 по 1862 годъ’, стр. 239—248.}. Нсколько вдомствъ участвовали въ этихъ мропріятіяхъ, кром того, устроивались особенныя коммиссіи и наконецъ такъ-называемый комитетъ 2-го апрля, съ обширными полномочіями, которыя, между прочимъ, обнимали и пересмотръ прежней литературы, съ принятой теперь точки зрнія. Кром новыхъ предписаній цензорамъ, не однажды собираемы были редакторы періодическихъ изданій для внушеній, иногда поселявшихъ своей строгостью самое основательное безпокойство.
Очень понятно, что Блинскій при этомъ не былъ забытъ. Редакторъ ‘Отеч. Записокъ’ былъ призываемъ для объясненій по прежнему изданію журнала. Цензурныя власти уже давно имли представленіе о Блинскомъ, какъ о писател безпокойнаго и неблагонамреннаго характера, теперь это представленіе о немъ перешло и въ другое вдомство.
Мы слышали разныя объясненія того, по какому собственно поводу нашли тогда нужнымъ обратить на Блинскаго особое строгое вниманіе. Всего вроятне, что главнымъ и пожалуй единственнымъ поводомъ была сама литературная дятельность Блинскаго,— потому что въ то время было въ полномъ разгар дло объ ограниченіи литературы, и Блинскій естественно могъ представиться какъ одинъ изъ тхъ писателей, сочиненія которыхъ признавались теперь особенно вредными. Но прибавляютъ и другія объясненія. Такъ, мы находимъ въ сообщенныхъ намъ воспоминаніяхъ одного современника разсказъ, что еще на возвратномъ пути изъ-за границы Блинскій халъ на пароход съ какимъ-то господиномъ, и съ обычной своей горячностью и младенческимъ простодушіемъ, но воздержался отъ нсколько смлаго разговора о политическихъ предметахъ. Предполагали (хотя неизвстно, било ли это дйствительно), что неосторожный разговоръ былъ сообщенъ, по крайней мр Блинскій былъ потомъ очень неспокоенъ относительно этого случая. Предполагали также, что до свднія могла дойти ходившая но рукамъ переписка Блинскаго съ Гоголемъ, которая впослдствіи послужила какъ corpus delicti въ одномъ извстномъ процесс… Но это толкованіе представляетъ ту трудность, что въ такомъ случа Блинскій едва ли могъ остаться свободенъ отъ объясненій, боле настоятельныхъ, чмъ т, какихъ отъ него пожелали въ это время….
Т два ‘непріятныя письма, написанныя, впрочемъ, съ большою деликатностію’, о которыхъ упоминаетъ Панаевъ, получены были Блинскимъ отъ его бывшаго наставника, М. М. Попова, о которомъ мы говорили прежде. Теперь Поповъ обращается къ Блинскому по своему тогдашнему служебному положенію {См. въ глав I.}. Въ первомъ письм, отъ 20 февраля, Поповъ извщалъ Блинскаго, что желаютъ познакомиться съ нимъ, Блинскимъ, какъ съ извстнымъ литераторомъ, и назначалъ время, когда Блинскій долженъ явиться. Но Блинскій не могъ явиться, онъ былъ тогда уже очень слабъ. Не знаемъ, какимъ образомъ, письмомъ или черезъ кого-нибудь изъ друзей, Блинскій извстилъ Попова о своемъ болзненномъ состояніи, которое мшало ему послдовать приглашенію.
На нсколько времени его оставили въ поко. Но затмъ Блинскій получилъ новое письмо Попова, отъ 27 марта: Поповъ слышалъ, что Блинскій обезпокоился прежнимъ приглашеніемъ, и зналъ также объ его болзни, Поповъ успокоиваетъ его’ что съ нимъ желали только познакомиться, что ему будетъ оказанъ самый радушный пріемъ, и — приглашалъ его вновь. Оба письма дйствительно написаны въ деликатной форм.
Вроятно посл этого второго письма, Блинскій послалъ за однимъ изъ своихъ близкихъ друзей,— который и передавалъ, намъ слдующія подробности:
‘Придя къ Блинскому, я засталъ его въ страшномъ волненіи и безпокойств. Дло въ томъ, что къ нему явился жандармъ съ повсткою (это и было, вроятно, второе письмо, Попова)… По тогдашнимъ обстоятельствамъ можно понять, какое впечатлніе должно было произвести неожиданное и загадочное появленіе этого посланнаго въ квартир Блинскаго.
‘Блинскій, не встававшій уже съ кресла, задыхающимся отъ волненія и отъ слабости голосомъ, просилъ меня… отыскать бывшаго его учителя Попова., и узнать, для чего его требуютъ. Пріхавъ въ Попову, я объяснилъ ему о тяжкой болзни Блинскаго, приковавшей его въ креслу, и спросилъ, чего отъ него желаютъ. Поповъ вспомнилъ съ нжностью о. дтскихъ годахъ Блинскаго, выразилъ участіе къ его болзненному состоянію, просилъ меня успокоить больного и объяснить ему, что онъ вызывался не по какому-либо частному длу, или обвиненію, но какъ одинъ изъ замчательныхъ дятелей на поприщ русской литературы, ‘единственно для того, чтобы лично познакомиться съ начальникомъ вдомства (гд служилъ Поповъ), хозяиномъ русской литературы’….
Въ март Блинскій еще работалъ, но затмъ оставалось ему только тяжкое страданіе болзни, въ которой не выпало на его долю и нравственнаго утшенія,— сама литература, для которой онъ жилъ, выносила тогда тяжелый кризисъ.
‘Къ весн,— разсказываетъ Панаевъ {‘Воспом.’, тамъ же, стр. 374.},— болзнь начала дйствовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухали, изрдка только горя лихорадочнымъ огнемъ, грудь впала, онъ еле передвигалъ ноги и начиналъ дышатъ страшно. Даже присутствіе друзей уже было ему въ тягость.
‘Я разъ зашелъ къ нему утромъ (въ ма)… На дворъ подъ деревья вынесли диванъ — и Блинскаго вывели подышать чистымъ воздухомъ. Я засталъ его уже на двор. Онъ сидлъ на диван, опустя голову и тяжело дыша. Увидвъ меня, онъ грустно покачалъ головою и протянулъ мн руку. Черезъ минуту онъ приподнялъ голову, взглянулъ на меня и сказалъ:
— Плохо мн, плохо, Панаевъ!
‘Я началъ-было нсколько словъ въ утшеніе, но онъ перебилъ меня.
— Полноте говорить вздоръ.
‘И снова молча и тяжело дыша опустилъ голову. Я не могу высказать, какъ мн было тяжело въ эту минуту… Я начиналъ заговаривать съ нимъ о разныхъ вещахъ, но все какъ-то неловко, да и Блинскаго, кажется, уже ничего не интересовало… ‘Все кончено’! думалъ я.
‘Блинскій умеръ черезъ нсколько дней посл этого’…
Присутствовавшіе при его смерти разсказывали, что Блинскій, за нсколько минутъ до кончины, лежавшій уже въ постели безъ сознанія, вдругъ быстро поднялся, съ сверкавшими глазами, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат, проговорилъ невнятными, прерывающимися словами, но съ энергіей, какія-то слова, обращенныя къ русскому народу, говорившія о любви къ нему… Его поддержали, уложили въ постель, и черезъ нсколько минутъ онъ умеръ. Это было 26 мая, въ 6-мъ часу утра {Восп. Панаева, стр. 375, ‘Воспоминанія’ одного, въ то время юнаго, почитателя Блинскаго — въ ‘Кронштадтскомъ Встник’, 1862, No 47, ‘Воспоминанія’ г. Кавелина и Тургенева.}.
Немногіе петербургскіе друзья проводили его тло до Волкова кладбища. Къ нимъ присоединились (вспоминаетъ Панаевъ) три или четыре неизвстныхъ, вдругъ откуда-то взявшіеся. Они остались на кладбищ до самаго конца погребенія и слдили за всмъ съ величайшимъ любопытствомъ, хотя слдить было Совершенно нечего. Блинскаго отпли и опустили въ могилу, какъ и всякаго другого.
Въ собранномъ нами біографическомъ матеріал находилась между прочимъ замтка, писанная однимъ изъ близкихъ друзей, разбиравшимъ бумаги Блинскаго посл его смерти. Въ этихъ бумагахъ мало нашлось біографическаго матеріала, напр., переписки съ друзьями, и въ замтк говорится по этому поводу: ‘…Скудость постороннихъ матеріаловъ, переписки съ друзьями и даже нкоторыхъ задушевныхъ статей, о которыхъ ни знали еще и при жизни Б.,— объясняется тнь, что онъ безпощадно, но весьма основательно жегъ передъ смертію своею все, что казалось ему дломъ молодости и вертопрашества’. Послднія слова вроятно не совсмъ точны: уничтоженіе бумагъ должно понимать въ связи съ указанными выше обстоятельствами того времени.
Семейство Блинскаго осталось, конечно, безъ всякихъ средствъ. Похоронили Блинскаго на деньги, собранныя между близкими друзьями, участвовавшіе въ складчин, согласились вносить и впредь ежегодно извстную сумму, пока не будетъ обезпечено семейство покойнаго. При этомъ явилась мысль разыграть въ лотерею, въ пользу семейства, библіотеку Блинскаго. Для этого нужно было выхлопотать оффиціальное разршеніе. Тотъ изъ друзей Блинскаго, который однажды отправлялся уже съ объясненіями къ Попову и слышалъ тогда его теплый отзывъ о Блинскомъ, выбранъ былъ для переговоровъ и въ настоящемъ случа.
Услышавъ о смерти Блинскаго, Поповъ выразилъ сожалніе о столь преждевременной кончин замчательнаго критика, но лишь только ему сказано было о лотере, онъ весь измнился въ лиц и отвтилъ въ самомъ раздраженномъ тон — отказомъ. Его слова имли тотъ смыслъ, что для него имя Блинскаго было равнозначительно имени государственнаго преступника {‘Воспоминанія’ H. Н. Т-ва.}….
Вдова Блинскаго перехала на житье въ Москву и нсколько времени спустя получила въ томъ институт, гд была прежде классной дамой, мсто кастелянши, сестра ея опредлилась классной дамой, а дочь пользовалась уроками въ томъ же заведеніи. Когда, двнадцать лтъ спустя, основанъ былъ литературный фондъ, однимъ изъ первыхъ его длъ было назначеніе пенсіи семейству Блинскаго (сколько мы знаемъ, это была самая значительная пенсія, какія фондъ опредлялъ). Эта пенсія была потомъ сокращена по заявленію самой г-жи Блинской, потому что для нея открылись новыя средства обезпеченія. Это было — изданіе ‘Сочиненій’ Блинскаго, появившееся, какъ только представилась къ тому возможность, благодаря стараніямъ одного изъ старйшихъ друзей Блинскаго, H. X. Кетчера, и матеріальному содйствію К. Т. Солдатенкова, извстнаго московскаго издателя, которому наша литература обязана цлымъ рядомъ полезныхъ и замчательныхъ книгъ {Въ изданіи участвовалъ и Е М. Щепкинъ.}. Трудъ изданія этихъ двнадцати томовъ (1859—1862) съ H. X. Кетчеромъ раздлилъ А. Д. Галаховъ, который составилъ очень полный и точный библіографическій списокъ сочиненій Блинскаго, разсянныхъ (почти всегда безъ подписи) въ журналахъ съ 1831 до 1848 года. Успхъ собранія ‘Сочиненій’, иные томы котораго выдержали до трехъ изданій, окончательно обезпечилъ семейство Блинскаго.
Въ литератур смерть Блинскаго прошла какъ-будто незамченной. Два лучшіе журнала того времени, столько съ нимъ связанные, въ тогдашнихъ обстоятельствахъ сказали едва нсколько словъ о писател, который занималъ въ литератур такое господствующее мсто и которому они оба были такъ обязаны. Очевидно, они не могли сказать больше {Ср. ‘Современникъ’ и ‘Отеч. Записки’ 1848, іюнь, смсь.}.
Эти нсколько словъ некролога, совершенно незначительныхъ, надолго остались единственнымъ упоминаніемъ имени Блинскаго. Даже въ то время, когда условія печати стали измняться, когда общество и литература начали оглядываться и вспоминать недавнее прошлое, онъ еще оставался безыменнымъ ‘критикомъ сороковыхъ годовъ’, пока, наконецъ, имя его въ первый разъ было опять названо въ 1856 году.

——

Наружность Блинскаго г. Тургеневъ описываетъ слдующимъ образомъ. ‘Извстный литографическій,— едва-ли не единственный,— портретъ Блинскаго даетъ о немъ понятіе неврное… Срисовывая его черты, художникъ придалъ всей голов какое-то повелительно-вдохновенное выраженіе, какой-то военный, чуть не генеральскій поворотъ, неестественную позу, что вовсе не соотвтствовало дйствительности и нисколько не согласовалось съ характеромъ и обычаемъ Блинскаго. Это былъ человкъ средняго роста, за первый взглядъ довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалою грудью и понурой головою. Одна лопатка замтно выдавалась больше другой. Всякаго, даже не медика, немедленно поражали въ немъ вс главные признаки чахотки… При томъ же (въ послдніе годы), онъ почти постоянно кашлялъ. Лицо онъ имлъ небольшое, блдно-красноватое, носъ неправильный,какъ бы приплюснутый, ротъ слегка искривленный, особенно когда раскрывался, маленькіе частые зубы, густые блокурые волосы падали клочкомъ на блый, прекрасный, хотя и низкій лобъ. Я не видывалъ глазъ, боле прелестныхъ, чмъ у Блинскаго. Голубые, съ золотыми искорками въ глубин зрачковъ, эти глаза, въ обычное время полузакрытые рсницами, расширялись и сверкали въ минуты воодушевленія, въ минуты веселости взглядъ ихъ принималъ плнительное выраженіе привтливой доброты и безпечнаго счастья. Голосъ у Блинскаго былъ слабъ, съ хрипотою — но пріятенъ, говорилъ онъ съ особенными удареніями и придыханіями, ‘упорствуя, волнуясь и спша’ (стихъ г. Некрасова). Смялся онъ отъ души, какъ ребенокъ. Онъ любилъ расхаживать но комнат, постукивая пальцами красивыхъ и маленькихъ рукъ по табакерк съ русскимъ табакомъ. Это видлъ его только на улиц, когда въ тепломъ картуз, старой енотовой шубнк и стоптанныхъ калошахъ, онъ торопливой и неровной походкой, пробирался вдоль стнъ и съ пугливой суровостью, свойственной нервическимъ людямъ, озирался вокругъ — тотъ не могъ составить себ врнаго о немъ понятія… Между чужими людьми, на улиц, Блинскій легко роблъ и терялся. Дома онъ носилъ обыкновенно срый сюртукъ на ват и держался вообще очень опрятно’…
Подобнымъ образомъ и г. Кавелинъ передаетъ черты Блинскаго въ своихъ воспоминаніяхъ. ‘Онъ былъ небольшого роста, очень невзраченъ съ виду, сутуловатъ, и страшно застнчивъ и неловокъ. Наружность его доказывала, что его воспитаніе и жизнь прошли вдали отъ свтскихъ кружковъ. Значительна была его голова, и въ ней особенно глаза. Несмотря на весьма некрасивые плоскіе волосы, прекрасно сформированный интеллигентный лобъ бросался въ глаза. Большіе срые {Варіантъ отъ т. Тургенева.}, страшно проницательные глаза загорались и блестли при малйшемъ оживленіи. Въ никъ страстная натура Блинскаго выражалась съ особенною яркостью. Характеристично было въ его лиц, что конецъ носа былъ неровенъ, и верхняя губа съ одной стороны была слегка приподнята: то и другое можно видть на его маск. Спокойнымъ онъ почти никогда не бывалъ. Въ спокойныя минуты глаза его бывали полузакрыты, губы слегка двигались. Очень некрасивы были у него выдавшіяся скулы. Ходилъ онъ большими шагами, слегка опускаясь при каждомъ шаг… Вчно бывалъ онъ нервно возбужденъ или въ полной нервной атоніи и разслабленіи. Дтей онъ очень любилъ’…
Много примровъ этой вншней манеры Блинскаго читатель можетъ видть въ разсказахъ современниковъ: нкоторые изъ этихъ разсказовъ были нами приведены, относительно другихъ, и можетъ быть, еще боле характерныхъ, мы должны обратить читателя къ самымъ источникамъ.
Портретъ, о которомъ говоритъ г. Тургеневъ, есть въ самомъ дл почти единственный и имлъ свою исторію. Онъ сдланъ былъ, въ 1843 г. или около того, тогда еще молодымъ художникомъ Б. А. Горбуновымъ, котораго Блинскій зналъ еще съ Москвы и очень любилъ. Горбуновъ былъ портретистомъ кружка: около того же времени, когда сдланъ былъ портретъ Блинскаго, тмъ же художникомъ сдланы были, и потомъ изданы, боле или мене удачные портреты Грановскаго, Г-ва, Щепкина, Кетчера, Е. . Корша, Анненкова. Изданіе длалось главнымъ образомъ для ближайшаго кружка, и портретъ Блинскаго былъ мало распространенъ. На этомъ портрет Блинскій не иметъ бороды и усовъ, которыхъ тогда не носилъ.
Въ первый разъ посл того, этотъ портретъ повторенъ былъ въ 1862, въ ‘Русскомъ Худож. Листк’ (No 29), Тимма, которому онъ былъ указанъ г. Ефремовымъ. Тамъ же помщенъ былъ другой, изображавшій Блинскаго въ гробу — по фотографіи (сообщенной также г. Ефремовымъ) съ эскиза, сдланнаго Е. А. Горбуновыхъ на другой день кончины Блинскаго. Этотъ эскизъ повторенъ въ ‘Рус. Старин’ 1876.
Не исчисляя другихъ, большей частью не точныхъ повтореній, отмтимъ еще портретъ, помщенный въ ‘Галлере’ г. Мюнстера: здсь рисовальщикъ, по собственному соображенію, далъ Блинскому одни усы, безъ бороды (какъ Блинскій никогда не носилъ) и иначе завязалъ ему шейный платокъ, кажется, для большаго франтовства {Другіе портреты, большею частію плохо скопированные, по обычаю нашихъ изданіи,— въ ‘Портретахъ рус. писателей’, 1860, Никтополіона Полеваго, въ ‘Сын Отечества’, въ ‘Иллюстраціи’ г. Зотова, въ ‘Нив’ 1870, въ ‘Исторіи рус. литер.’, П. Полевого, и проч.}.
Затмъ, при ‘Сочиненіяхъ’ (1862, т. XII) приложенъ портретъ, гравированный Іорданомъ въ 1859. Оригиналъ гравюры — тотъ же прежній портретъ, нсколько измненный г. Горбуновымъ въ то время, когда онъ длалъ посмертный эскизъ.
‘При ‘Иллюстрированномъ Альманах’, который былъ изданъ въ начал 1848 г. редакціей ‘Современника* и гд помщенъ рядъ превосходныхъ каррикатуръ изъ очень извстнаго въ свое время альбома г. Степанова, находится также каррикатура, изображающая Блинскаго съ листомъ корректуры, полученной отъ цензора, въ рукахъ и съ подписью: ‘…своей собственной статьи не узнаю въ печати’. Въ оглавленіи каррикатура названа: ‘Типографскія превращенія’ (предполагалось также назвать эту каррикатуру: ‘Огорченный литераторъ’). По словамъ современниковъ, каррикатура очень удачна. Если не ошибаемся, впослдствіи эта каррикатура была отбираема, по крайней мр она встрчается только въ рдкихъ экземплярахъ ‘Иллюстрир. Альманаха’.
Намъ извстенъ еще одинъ — небольшой акварельный портретъ, дланный, кажется, тмъ же Горбуновымъ гораздо ране, вроятно еще въ Москв. Эта акварель принадлежала В. П. Ботвину и находится теперь у М. П. Ботвина. Блинскій изображенъ здсь съ совершенно юношескими чертами, но не знаемъ, насколько врно переданы эти черты.
Мы видли еще шуточный набросокъ перомъ, очень удачно сдланный г. Тургеневымъ и представляющій Блинскаго, сзади, идущаго съ его пріятелемъ Я-мъ.
Наконецъ, существуетъ небольшой портретъ карандашомъ, упоминаемый Щнаевымъ, и изображающій Блинскаго, какъ онъ былъ за нсколько дней до смерти: исхудалый, съ лихорадочными глазами, съ всклокоченными волосами. ‘Этотъ портретъ,— говоритъ Панаевъ,— сдланъ женой Языкова (М. А.)… Лицо умирающаго такъ поразило ее и такъ врзалось ей въ память, что она тотчасъ по прізд домой набросала его на бумагу’ {‘Совр’. 1860, No 1, стр. 375.}… Въ настоящее время этотъ портретъ находится у г. Некрасова.
Въ извстномъ собраніи г. Третьякова въ Москв находится портретъ, масляными красками, составляющій новое повтореніе прежняго, сдланное недавно самимъ Горбуновымъ.
Должно упомянуть наконецъ скульптурное воспроизведеніе, сдланное нсколько лтъ тому назадъ г-мъ Ге: пользуясь портретами Горбунова, посмертной маской и указаніями многихъ друзей Блинскаго, г. Ге вылпилъ извстный бюстъ, который эти друзья Блинскаго находили очень удачнымъ.

——

Блинскій былъ похороненъ на Волховомъ кладбищ, около могилы пріятеля его, Кульчицкаго, отъ которой теперь, кажется, уже не осталось слдовъ. Въ ноябр 1861, рядомъ съ Блинскимъ похоронили Добролюбова. Видъ могилы Блинскаго, съ старымъ памятникомъ, сложеннымъ изъ простыхъ плитъ, и свжей могилы Добролюбова, отмченной простою насыпью изъ дерна,— помщенъ былъ въ томъ же ‘Художественномъ Листк’ Тимма {1862, No 29.}. Другой видъ этихъ могилъ, съ новымъ памятникомъ Блинскому, недавно поставленнымъ, и съ памятникомъ Добролюбову, изъ массивнаго гранитнаго камня,— находится въ журнал ‘Сіяніе’ {1872, No 34.}. Въ 1868 году, рядомъ съ ними, прибавилась могила Писарева.

ГЛАВА XI.
Заключеніе.

Намъ предстояла бы теперь еще задача — собрать разсянныя черты характера и біографіи Блинскаго въ общее изображеніе его личности и исторической роли. Дальше мы и сдлаемъ нсколько замчаній о послднемъ, т.-е. объ историческомъ его значеніи, которое посл законченной дятельности есть такъ-сказать теоретическій фактъ, дло историческаго сравненія и вывода. Такіе выводы могутъ быть длаемы и вн чисто личной оцнки, впослдствіи, когда снимется необходимая теперь сдержанность, рекомендуемая близостью времени и другими обстоятельствами, они будутъ сдланы шире, свободне и рельефне, съ своей стороны, мы еще чувствуемъ стсняющія условія и желали бы по крайней мр собрать сколько возможно боле матеріала для будущихъ ршеній вопроса. Но для изображенія личности дятеля недовольно теоретическихъ соображеній, которыя въ подобномъ случа могутъ доставлять только боле или мене гадательное возстановленіе личности: мы старались поэтому указывать современныя свидтельства и впечатлнія лицъ изъ круга Блинскаго, сохранившихъ память о живыхъ обнаруженіяхъ этого характера.
Въ настоящемъ случа мы только напомнимъ читателю основныя черты этой страстной, увлекающейся, но глубокой, всегда неизмнно правдивой натуры,— черты, которыя въ такомъ обиліи читатель можетъ видть и въ фактахъ біографіи, и въ разсказахъ современниковъ, а всего больше въ самыхъ произведеніяхъ и личной, замчательно, безусловно искренней переписк Блинскаго. Есть много разсказовъ и фактовъ, говорящихъ объ увлеченіяхъ и крайностяхъ Блинскаго, многіе, даже и теперь, обращаютъ эти увлеченія въ оружіе противъ него, но было бы легкомысленно остановиться на этихъ вншнихъ обнаруженіяхъ, и не видть благородной и возвышенной сущности характера Блинскаго и того глубокаго взгляда ни жизнь, которые съ первыхъ шаговъ его сознанія именно и увлекали его мысль и фантазію въ идеальнымъ построеніямъ этой жизни.
Несмотря на вс эти увлеченія, крайности и видимыя противорчія, о Блинскомъ справедливо можно было сказать, что онъ никогда не измнялъ своимъ идеаламъ,— потому что дйствительно господствующій идеалъ Блинскаго былъ всегда одинъ, хотя въ частности, мы видли, онъ увлекался въ разное время различными представленіями объ обществ и о личности. Другими словами, при одномъ господствующемъ характер мысли и чувства, измнялись подробности отвлеченнаго теоретическаго содержанія. Было время, когда вс помышленія Блинскаго были направлены въ воспитанію въ себ и другихъ ‘абсолютнаго’ человка, съ развитіемъ всхъ высшихъ требованій человческой личности, какъ это тогда понималось подъ вліяніемъ нмецкаго полу-романтическаго идеализма, и когда за этой задачей личнаго развитія онъ былъ равнодушенъ во всмъ общественнымъ вопросамъ, въ вншнему быту. Было другое время, когда онъ увидлъ, что личная жизнь неизбжно связана съ общественностью, и когда, обратившись къ забытому прежде вншнему быту, къ обществу, и увлекаясь мнимымъ верховнымъ правомъ ‘дйствительности’, понятой слишкомъ буквально и ошибочно, онъ — впрочемъ, очень ненадолго — впалъ въ слпое поклоненіе факту и вооружался противъ всякаго отрицанія принимаемой имъ ‘дйствительности’, противъ всякаго оспариванія ея мнимой законности. Это была опять крайность, которая, при своихъ первыхъ приложеніяхъ въ живымъ фактамъ, оказалась въ слишкомъ сильномъ противорчіи и съ опытами жизни и со всми свойствами его собственной природы, я онъ самъ безпощадно осудилъ свою ошибку. Тогда наступилъ послдній періодъ его идей, въ которомъ онъ остался до конца, развивая его все боле и боле, распространяя на различныя области личной и общественной жизни, волнуясь и спша’, чтобы опредлить себ и другимъ истинныя требованія человческой и общественной сущности: идея ‘общества’ разъяснилась для него въ совершенно иномъ смысл, и съ тхъ поръ онъ неизмнно служилъ ей со всмъ энтузіазмомъ своей натуры. Но, какъ ни мало сходны были эти точки зрнія, которыя онъ послдовательно принималъ, черезъ весь путь его размышленія и дятельности проходило одно основное начало, которому служили вс его свойства — и сильный, точный умъ, и фантазія, и впечатлительное чувство. Это начало было глубокое чувство нравственной правды и человческою достоинства.
Начинаясь съ личной высокой прямоты и правдивости, это начало проходитъ черезъ вс отношенія Блинскаго и черезъ весь его образъ мыслей, во всхъ его видоизмненіяхъ. Личная правдивость была такова, что его переписка, какъ могъ убдиться читатель, представляетъ рдкій, можно сказать, единственный примръ въ русской литературной біографіи — по удивительной искренности, по неизмнной высот нравственныхъ требованій, обращенныхъ всего прежде къ самому себ, по готовности признать свою ошибку и осудить ее. Это свойство такъ непривычно для большинства, что не только въ то время его противники думали видть въ немъ (когда оно высказывалось и въ печатныхъ сочиненіяхъ Блинскаго) оружіе противъ Блинскаго,— тогда какъ оно говорило именно за него, но и теперь, для критиковъ извстнаго рода, читавшихъ у насъ его переписку, осталось непонятно все нравственное достоинство этой прямоты: они съ самодовольнымъ снисхожденіемъ говорили объ ‘ошибкахъ’ Блинскаго — они, безупречные, не ошибавшіеся,— и не видвшіе болота, въ которомъ сами пребывали… Блинскій слишкомъ серьезно понималъ требованія простой правды, и уступалъ имъ тотчасъ, какъ они становились ему ясны: онъ выносилъ тяжелую борьбу съ самимъ собой, когда шелъ въ немъ этотъ внутренній споръ между пламенной преданностью добитому прежде убжденію и возстававшимъ вновь опроверженіемъ, но когда споръ ршался, онъ и не думалъ заботиться, что его упрекнутъ старой ошибкой, не думалъ выгораживать своего, очень большого однако, самолюбія, какъ длаютъ — почти вс, напротивъ, онъ былъ первымъ обвинителемъ противъ себя и обвинителемъ безпощаднымъ. Мы видли изъ воспоминаній современниковъ, какое сильное впечатлніе производила на близкихъ ему людей эта нравственная прямота,— какую глубокую, можно сказать, нжную привязанность внушала къ нему литературная дятельность, руководимая этими свойствами его природы,— внушала кругу его друзей, въ которомъ были лучшіе люди тогдашней литературы.
Это чувство правды и человческаго достоинства, высказываемое съ горячимъ фанатическимъ убжденіемъ, было безъ сомннія и главнйшимъ основаніемъ его литературнаго вліянія. Оно чувствовалось въ томъ, что писалъ Блинскій, и мы еще помнимъ молву сочувствія, говорившую объ его авторитет. Въ самомъ дл, эта потребность доискаться нравственной истины, общественной справедливости и опредленія человческаго достоинства была движущей силой всей его дятельности и ставила ей цль. Она съ раннихъ лтъ внушила ему страстную любовь къ поэзіи и дала то оживленное пониманіе ея, которое называютъ въ немъ чрезвычайно развитымъ эстетическимъ вкусомъ, и иногда заставляла его ошибаться наперекоръ этому вкусу… Эта потребность побуждала его производить надъ собой идеалистическіе эксперименты въ то время, когда онъ съ своими друзьями вровалъ въ гегеліянскую философію и философско-романтическую поэзію. Она побудила его потомъ обратиться къ ‘дйствительности’ и принять вс самыя крайнія послдствія ошибочно имъ понятой теоріи, уже наперекоръ его собственнымъ личнымъ ощущеніямъ и опытамъ, приходившимъ извн. Наконецъ, эта потребность привела его къ тому критическому взгляду на эту дйствительность, который онъ затмъ развивалъ все съ большей настоятельностью. Критическій взглядъ открылъ ему въ жизни много несовершенствъ,— многія изъ нихъ доходили до размровъ бдственныхъ: его внутреннее чувство оскорблялось до глубокой степени, и это поддерживало его въ постоянномъ волненіи, какое его отличало. Общественный вопросъ сталъ его господствующимъ интересомъ и передъ нимъ отступили на второй планъ вс другіе, и въ томъ числ интересы отвлеченнаго искусства. Поэтическое чутье осталось при немъ, но въ послдніе годы онъ уже не довольствовался отвлеченнымъ эстетическимъ наслажденіемъ — въ его глазахъ, это было бы себялюбивое эпикурейство среди положенія вещей, призывавшаго въ сознанію общественной обязанности… Въ послдніе годы онъ уже скучалъ (и самъ высказывалъ это) необходимостью говорить непремнно только о литератур и отвлеченной нравственности, и невозможностью говорить о жизни и нравахъ: онъ продолжалъ говорить о литератур, но художественная критика все больше и и больше переходила въ публицистическую… Такъ-называемое ‘утилитарное’ направленіе Блинскаго было совершенно естественнымъ исходомъ всей его дятельности, и никогда онъ уже не могъ бы его оставить: онъ зналъ, что друзья, свидтели его прежней чисто-эстетической точки зрнія, могли счесть его новый взглядъ крайностью, и не защищался отъ упрека: ‘я знаю, что сижу въ односторонности’,— говоритъ онъ самъ въ этомъ смысл,— но никакъ не хотлъ выходить изъ нея, и жаллъ о тхъ, кто не раздлялъ ея съ нимъ. Онъ чувствовалъ, что такъ-называемая ‘утилитарная’ точка зрнія и была собственно тотъ зрлый, широкій взглядъ, гд литература открывалась передъ нимъ во всхъ своихъ сторонахъ, гд такъ-называемое ‘искусство’ (т.-е. русскія повсти!) представлялось ему уже не съ одной книжнотеоретической точки зрнія, а съ мене притязательной, но боле серьезной точки зрнія — ихъ дйствительнаго значенія…
Такимъ образомъ результатъ, къ которому пришелъ Блинскій къ концу своей дятельности,— его послдній взглядъ, конечно, покрывалъ все предыдущее развитіе, завершалъ прежнія понятія новыми, гораздо боле точными, многообъемлющими и живыми. И это одно могло, бы показать, что прежнія ‘перемны взглядовъ’ были вовсе не такъ случайны и произвольны, какъ могло на первый взглядъ казаться, и многимъ дйствительно казалось: въ самомъ дл, каждый разъ, когда случалась такая ‘перемна’, Блинскій впадалъ въ тяжелое нравственное состояніе, въ безпокойство, въ порывы отчаянія или апатіи, это состояніе и было такъ тягостно потому, что онъ чувствовалъ себя еще не въ силахъ ршить осаждавшія его противорчія, а когда онъ успокоивался, когда ‘перемна’ совершалась и онъ ршительно отвергалъ свое прежнее понятіе,— это длалось потому, что онъ и теоретически переработалъ эти противорчія, что его мысль одолла аргументацію прежняго взгляда, и новый являлся у него, вооруженный доказательствами и въ силу этихъ доказательствъ. Онъ дйствительно ‘мнялъ копйку на рубль’, какъ самъ Блинскій замтилъ разъ одному изъ друзей, говоря о ‘перемнахъ’ въ своихъ убжденіяхъ,— потому что въ новой точк зрнія.онъ былъ уже выше прежняго взгляда, какъ предшествующей ступени.
Оттого, въ позднйшее время его жизни онъ и былъ до такой степени поглощенъ вопросомъ общественнымъ. Мы видли изъ словъ его друзей, какъ представлялась этому кружк тогдашняя общественная обстановка. Всего сильне она поражала именно Блинскаго… Въ прежнее время онъ думалъ дйствовать на общество въ отвлеченно-нравственномъ смысл путемъ ‘эстетическаго воспитанія’, теперь становилось очевидно, что одно подобное воспитаніе, дйствующее отчасти на отдльныя личности, было бы слишкомъ трудно и безуспшно для улучшенія общественныхъ нравовъ и положенія,— что само наслажденіе искусствомъ есть своего рода роскошь среди умственной и нравственной нищеты массъ, и эта роскошь, въ иныя минуты, была самому Блинскому ненавистна. Какъ только онъ пришелъ въ мысли о состояніи общества, къ которому самъ принадлежалъ и для котораго хотлъ работать, ему стала ясна, во-первыхъ, необходимость иного воспитанія его, кром ‘эстетическаго’, и во-вторыхъ, необходимость преобразованія самыхъ условій, въ которыхъ оно живетъ,— потому что въ условіяхъ, тогда существовавшихъ, никакой успхъ общества былъ невозможенъ.
Отсюда то страстное исканіе освобожденія мысли и жизни, о которомъ разсказываютъ воспоминанія современниковъ и которое (хотя все еще не вполн) видли мы въ его переписк. Это освобожденіе было и въ самомъ дл неизбжной необходимостью — единственнымъ условіемъ, при которомъ возможно было ожидать лучшаго будущаго. Въ этомъ исканіи и заключалось содержаніе послдняго образа мыслей Блинскаго. Изъ предыдущаго изложенія читатель могъ видть, въ чемъ состояли занимавшіе Блинскаго вопросы: интересы общественности и литературы были здсь нераздльны — рядомъ съ освобожденіемъ слова и печати, отмна крпостного права, улучшеніе суда, расширеніе образованія, освобожденіе личности, освобожденіе женщины отъ тхъ наиболе грубыхъ стсненій, какія ее окружали, и т. д.,— вопросы, съ которыми, въ новомъ наступившемъ період, общество и встртилось дйствительно, какъ съ вопросами насущными.
Для Блинскаго это были вопросы нисколько не отвлеченные. Страшно впечатлительный, онъ встрчался съ ними безпрестанно, въ обыденныхъ случаяхъ, въ газетномъ извстіи, въ журнальной повсти, онъ чувствовалъ ихъ своими нервами, какъ нервами возненавидлъ таможни. Извстны различные разсказы объ этой впечатлительности Блинскаго, напримръ, разсказъ о томъ, какъ однажды возмутился онъ, услышавъ отъ своихъ знакомыхъ, къ которымъ пришелъ обдать на страстной недл, что они дятъ постное ‘для людей’. Въ его переписк есть эпизоды подобнаго крайняго раздраженія — которые мы затруднились передать въ печати, и гд оно вызывалось въ немъ случаями изъ обыденной жизни, на которые обыкновенно мало обращается вниманія… Всмъ своимъ существомъ онъ былъ отданъ этому стремленію въ правд и человческому достоинству, и оно вызывало эти энергическія протестаціи.
Блинскій не могъ, при тогдашней цензур, высказать десятой доли того, что ему хотлось сказать объ этихъ предметахъ, но въ ближайшемъ кружк онъ говорилъ объ нихъ все, что думалъ, мысли его угадывали и читатели, привыкшіе тогда читать между строками и понимавшіе самые осторожные и отдаленные намеки.
Письмо къ Гоголю, разошедшееся по рукамъ, показало наконецъ всю силу и весь объемъ стремленій Блинскаго.

——

Мы уже сказали, что не будемъ входить въ подробности собственно-литературной дятельности Блинскаго и ея результатовъ, такъ какъ это въ общихъ чертахъ было уже достаточно объяснено въ прежнихъ трудахъ {Главнымъ образомъ въ статьяхъ ‘Современника’ 1855—1856.}. Въ томъ изъ нихъ, который нами указанъ, всего лучше опредлено, что сдлано была Блинскимъ для нашей литературы, для разъясненія ея смысла, для устраненія множества всякихъ фальшивыхъ и вредныхъ понятій, для здраваго направленія ея развитія, наконецъ, для установленія самой ея исторіи. Прибавимъ нсколько замчаній объ историческомъ значеніи его дятельности, которое начало обнаруживаться фактически еще при его жизни, а въ особенности съ новыми литературными поколніями,— но и да сихъ поръ нердко объясняется очень неврно, между прочимъ и самими современниками Блинскаго.
Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ о Блинскомъ {‘Моск. Встникъ’, 1860, No 3.}, г. Тургеневъ замчаетъ: ‘Блинскій былъ именно тмъ, что мы бы ршились назвать центральной натурой — то-есть, онъ всми своими качествами стоялъ близко къ центру, къ самой сути своего народа… Можно быть человкомъ весьма умнымъ, блестящимъ и замчательнымъ и находиться въ тоже время на периферіи, на окружности, если можно такъ выразиться, своего народа’, т.-е. быть ему далекимъ, постороннимъ и безполезнымъ. Это замчаніе чрезвычайно справедливо, потому что, въ самомъ дл, въ Блинскомъ выражались съ особенной силой тогдашній моментъ общественнаго развитія, и т стремленія, которыми была исполнена лучшая доля общества и которыя заключали въ себ истинное благо народа: Блинскій въ этомъ отношеніи есть одно изъ замчательнйшихъ, и въ судьб русскаго образованія, изъ самыхъ характерныхъ лицъ.
Но мы не можемъ принять безъ оговорки, или даже вовсе не можемъ согласиться съ другими мнніями и выводами г. Тургенева,— на которыхъ считаемъ необходимымъ остановиться именно потому, что сказанныя писателемъ авторитетнымъ, близкимъ свидтелемъ эпохи, однимъ изъ друзей Блинскаго, они въ особенности могутъ поддерживать несправедливыя понятія, во-первыхъ, о личномъ литературномъ положеніи Блинскаго въ свое время, во-вторыхъ, объ его историческомъ отношенія къ новому литературному поколнію.
Таковъ, во-первыхъ, упрекъ, который такъ долго употреблялся какъ оружіе противъ Блинскаго, и еще употребляется врагами его, существующими до сихъ поръ. Г. Тургеневъ нсколько разъ упоминаетъ о ‘маломъ запас познаній’ Блинскаго, о ‘неохот къ медленнымъ трудамъ’, о томъ, что ему ‘недоставало свдній — чтобы разработывать массу данныхъ фактовъ, вносить критическій анализъ въ исторію нашей литературы’, что ‘свднія его были необширны, онъ зналъ мало’ и проч. {‘Моск. Встн.’ 1860, ‘В. Евр.’ 1869, апр.} Правда, авторъ хочетъ извинить Блинскаго рядомъ замчаній — что въ то время ‘было не до того’, чтобы разработывать массу фактовъ, что нужно было ‘расчистить самый родникъ, уяснить первоначальныя понятія современниковъ о томъ, что въ словесности нашей представлялось какъ правда и какъ красота’,— что въ то время ‘ученый’ человкъ и не могъ бы быть такой ‘центральной натурой’, какъ былъ Блинскій, потому что не соотвтствовалъ бы сред и между ними не было бы гармонія, необходимой для пониманія,— что, несмотря на этотъ недостатокъ, Блинскій все-таки могъ сдлать свое замчательное дло.
Но Блинскій вовсе не нуждается въ подобномъ оправданіи и снисхожденіи, и боле правильное разъясненіе вопроса объ ‘учености’ или ‘неучености* Блинскаго было уже ране указано въ литератур. Къ тому, что сказано другими, прибавимъ нсколько фактическихъ примровъ.
Говорятъ, что недостатокъ свдній не дозволилъ Блинскому разработать факты, внести критическій анализъ въ исторію нашей литературы. Замтимъ, что рчь можетъ и должна идти только о новйшей литератур, съ XVIII вка, которая и была предметомъ собственныхъ занятій Блинскаго. Можно подумать, что въ то время (потому что прилагать мрку другого времени не позволяютъ требованія исторической оцнки) кто-нибудь другой лучше Блинскаго разработалъ факты яг внесъ критическій анализъ въ исторію нашей литературы. Ничего не бывало! никто лучше не разработывалъ и не анализировалъ. Напротивъ, въ то время никто не говорилъ объ этомъ предмет лучше Блинскаго: онъ былъ положительно лучшій знатокъ и критикъ новйшей русской литературы. Когда Блинскій былъ студентомъ, каедра русской словесности принадлежала Мерзлякову, который еще восторгался Херасковымъ, когда Блинскій началъ свою дятельность, въ московскомъ университет профессорствовалъ Шевыревъ — это были признанные, доказанные патентами и мстами ‘ученые’ историки и критики русской литературы: сравнивать ихъ съ Блинскимъ — просто смшно. Шевыревъ нсколько спасъ свою репутацію ‘Исторіей древней русской словесности’, въ которой было по крайней мр изученіе фактовъ (и которая появилась впервые только къ концу сороковыхъ годовъ), но чтобъ ставить его въ параллель съ Блинскимъ, слдуетъ брать его какъ критика новой литературы, какъ дятеля ‘Моск. Наблюдателя* (первой редакціи) и ‘Москвитянина’, и тмъ, кому сравненіе показалось бы неясно, можно только посовтовать самимъ лично познакомиться съ писаніями Шевырева въ этихъ журналахъ.
Упрекать Блинскаго въ недостаточной разработк фактовъ можно только, сравнивая его труды съ позднйшей разработкой этихъ фактовъ у писателей, которые были его учениками и преемниками и которые уже имли предъ собой его предварительную общую характеристику старой литературы. Но, не говоря о разниц времени, новые труды исходили изъ совершенно иной точки зрнія.
Блинскій въ свое время имлъ задачей, какъ выражается самъ г. Тургеневъ, показать, ‘что въ словесности нашей представлялось какъ правда и какъ красота’, ему нужно было, въ исторіи литературныхъ явленій, объяснить ихъ эстетическій смыслъ, растолковать, что можетъ считаться истинной поэзіей и что было стихоплетствомъ, гд были самостоятельные проблески настоящаго ‘искусства’ и гд было механическое, рабское подражаніе, и съ этой стороны, онъ, для своего времени и для перваго объясненія дла, мастерски разработалъ и анализировалъ факты, т.-е. выдлилъ дйствительно поэтическое и самобытное изъ кассы сухого и бездарнаго реторическаго подражанія. Блинскій тогда и имлъ въ виду только исторію художественной литературы, и въ этомъ смысл его трудно даже упрекать за недостатокъ исторической перспективы,— такъ, напримръ, въ статьяхъ о Пушкин, гд Блинскій разыскивалъ въ старой литератур поэтическіе элементы, подготовившіе Пушкина (первыя статьи), перспектива несомннно соблюдалась. Въ недостатк исторической перспективы скоре надобно упрекнуть тхъ противниковъ, съ которыми ему приходилось спорить и которые именно забывали о ней, навязывая и въ настоящее время поклоненіе Ломоносову и Державину и не давая мста новой литератур.
Въ томъ труд, который былъ предпринятъ Блинскимъ, онъ былъ положительно предоставленъ собственнымъ силамъ. Ему нисколько не помогли ни Мерзляковъ, ни Шевыревъ, ни даже Полевой, они скоре даже мшали ему, потому что въ самое трудное для него время, въ начал его дятельности, когда онъ впервые высказывался, ихъ мннія и писанія только загромождали его путь ложными понятіями, которыя ему нужно было отвергнуть или исправить. Ему помогъ отчасти Надеждинъ,— во только самымъ общимъ образомъ, намекомъ на боле строгія критическія требованія и своей наклонностью скептически смотрть на русскую литературу,— а все исполненіе было дломъ самого Блинскаго: ‘Литературныя Мечтанія’ сами по себ были уже дломъ такой критической силы, которой и тни не было у Шевырева и у всхъ противниковъ Блинскаго, взятыхъ вмст.
У новйшихъ изслдователей (съ начала пятидесятыхъ годовъ) являлась совсмъ иная чисто спеціальная задача: они уже имли передъ собой намченными основныя черты литературной исторіи съ XVIII вка, въ смысл художественнаго развитія, и вовсе не перершали сужденій Блинскаго, а разбирали эту литературу съ другой, совсмъ новой стороны,— именно, со стороны бытовой исторіи, исторіи нравовъ и образованности. Для нихъ естественно понадобился иной подборъ фактовъ, иныя подробности, они принялись искать ихъ, и конечно многое находили,— но во всякомъ случа длали уже другое дло, и ихъ работы ни мало не уменьшали заслуги Блинскаго. Это были дв задачи и два историческіе пріема, изъ которыхъ каждый имлъ свое научное основаніе, и второй возможенъ былъ только при первомъ, или посл перваго.
Въ вид извиненія Блинскаго въ ‘недостаточной разработк фактовъ’, указываютъ, что тогда ‘слдовало расчистить самый родникъ, уяснить первоначальныя понятія’. Намъ кажется, что ‘расчистить родникъ’ — столь великая задача, что ея исполненіе есть уже достаточно великая и серьзная заслуга: это — разъяснить самую сущность вопроса, что трудне, чмъ разработивать подробности.
Понятно, что и ‘малый запасъ познаній’ должно судить по сравненію не съ тмъ, какой былъ посл въ литературномъ обращеніи, а какой бывалъ въ т времена. Въ одной изъ послднихъ статей своихъ Блинскій, вызванный противниками, самъ смло высказывалъ, что своими трудами больше принесъ пользы литератур, чмъ ‘дйствительно ученые’ его противники (онъ разумлъ тогда между прочимъ Шевырева). И онъ былъ, безъ сомннія, правъ. Ученость бываетъ различная: бываетъ ученость, пріобртаемая одной усидчивостью, состоящая въ знаніи заглавій, въ клочкахъ чужихъ мыслей, ничмъ несвязанныхъ, и не способная ни въ какому свободному развитію и живому примненію научной мысли. Такой учености не было у Блинскаго, но очень много было у Шевырева, и извстно, какъ, мало помогла эта ученость критическому пониманію Шевырева въ новой литератур, и какъ даже въ старой, которую онъ спеціально изучалъ, ‘ученая разработка* фактовъ привела его только въ самой уродливой исторической теоріи. Блинскій и его друзья, съ которыми онъ параллельно развивался, стояли, конечно, несравненно выше ученаго ареопага ихъ противниковъ — въ томъ, что было истиннымъ движущимъ началомъ тогдашней образованности. Какъ въ настоящее время этимъ движущимъ началомъ становится естествознаніе, такъ въ то время была имъ нмецкая философія: въ тогдашнемъ положеніи ученыхъ вещей, это былъ высшій научный критеріумъ въ вопросахъ отвлеченной и нравственной философіи. Гд же Блинскій и его друзья познакомились съ этой нмецкой философіей? Въ оффиціальномъ ученомъ мір знакомство съ Гегелемъ явилось только поздне, у молодыхъ ученыхъ, штудировавшихъ за границей, а первое изученіе Гегеля въ Россіи было самостоятельнымъ дломъ кружка Станкевича, въ половин тридцатыхъ годовъ, и впослдствіи, когда Станкевича уже не было, кружокъ Блинскаго съумлъ воспринять и переработать ее въ любопытномъ и замчательномъ совпаденіи съ движеніемъ этой философіи въ самой Германіи, въ молодой гегеліянской школ, и затмъ выдти изъ нея къ новымъ научнымъ и общественнымъ интересамъ. Блинскій имлъ здсь уже свободную дятельную роль. Чмъ отвчали на это ‘дйствительно ученые’ противники? Шевыревъ восхвалялъ въ ‘Москвитятин’ мистическую философію Баадера, И. И. Давыдовъ въ томъ же ‘Москвитянин’, отвергая гегеліянство, рекомендовалъ какую-то супер-натуральную философію умренности и аккуратности. Оба они были докторами философіи, и журналъ издавался чуть ли не докторомъ историческихъ наукъ. Т, кто обвиняетъ Блинскаго въ маломъ запас знаній, вообще забываютъ о томъ, что творилось въ тогдашней литератур родъ руками ‘дйствительно ученыхъ’ дятелей, напр. обо всей масс нелпостей, какія печаталъ ‘Москвитянинъ’, о томъ презрительномъ шутовств или невжеств (иногда это трудно разобрать), съ какимъ относился къ русской литератур и къ европейской наук Сенковскій, о мистическихъ и хвастливыхъ мечтаніяхъ стараго и новаго славянофильства и т. д. и т. д. Было бы долго пересчитывать странныя и просто дикія мннія, принадлежавшія часто и ‘дйствительно ученымъ’, съ которыми приходилось имть дло мало-ученому Блинскому, образчики этого рода были давно приведены и напрасно забыты теперь строгими судьями Блинскаго {Въ упомянутыхъ статьяхъ ‘Совр.’ 1866—1866 г. Въ одномъ мст авторъ этихъ статей, критикъ новаго литературнаго поколнія, останавливается на другомъ обвиненіи, какое по преданію взводимо было на Блинскаго,— на обвиненіи въ нетерпимости, въ рзвости (печатныхъ) мнній. Авторъ объясняетъ, какова была на самомъ дл эта мнимая рзкость Блинскаго, и могъ ли онъ быть боле уступчивъ, когда ему приходилось имть дло съ мнніями, явно нелпыми.— Приводимые имъ примры могутъ служить и для нашей цли.
‘Въ спорахъ съ противниками Блинскій не имлъ привычки уступать, и въ полемик, которую онъ велъ, не было ни одного случая, когда споръ не кончался бы совершеннымъ пораженіемъ противника во всхъ пунктахъ… Но должно только припомнить, съ какими мнніями велъ онъ борьбу, и надобно будетъ признаться, что иначе споръ не могъ кончаться. Блинскій спорилъ только противъ мнній, положительно вредныхъ и ршительно ошибочныхъ… (Поэтому именно онъ и не могъ быть уступчивъ, въ противномъ случа, еслибъ его противники имли на своей сторон долю правды, онъ охотно призналъ бы ее)… Когда онъ замчалъ свои ошибки, онъ не колебался самъ первый обнаруживать ихъ. Но что оставалось ему длать, когда, напримръ, одинъ изъ его противниковъ возмущался отсутствіемъ всякихъ убжденій въ статьяхъ Блинскаго, когда тотъ же самый противникъ утверждалъ, что Блинскій пишетъ, самъ не понимая смысла своихъ словъ,— потомъ твердилъ, что Блинскій заимствуетъ у него свои понятія (когда дло было совершенно наоборотъ, что очевидно каждому при сличеніи стараго ‘Москвитянина’ съ ‘Отеч. Записками’),— когда другіе возставали на Блинскаго за мнимое неуваженіе къ Державину и Карамзину (которыхъ онъ первый оцнилъ) и т. д’ — тутъ, при всей готовности быть уступчивымъ, невозможно было увидть въ замчаніяхъ противниковъ ни искры правды, и невозможно было не сказать, что они совершенно ошибочны. Таково же бывало положеніе дла, когда Блинскій въ свою очередь начиналъ полемику: могъ ли онъ не говорить, что мннія, противъ которыхъ онъ возстаетъ, совершенно лишены всякаго основанія, когда эти мннія были такого рода: Гоголь писатель безъ всякаго таланта — лучшее лицо въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ кучеръ Чичикова Селифанъ — Гегелева философія заимствована изъ ‘Завщанія’ Владиміра Мономаха — писатели, подобные г. Тургеневу и г. Григоровичу, достойны сожалнія, потому что берутъ содержаніе своихъ произведеній не изъ русскаго быта — Лермонтовъ былъ подражателемъ г. Бенедиктова и плохо владлъ стихомъ — романы Диккенса произведенія уродливой бездарности — Пушкинъ былъ плохой писатель — величайшіе поэты нашего вха Викторъ Гюго и г. Хомяковъ — г. Соловьевъ не иметъ понятія о русской исторіи — нмцы должны быть истреблены — VII глава ‘Евгенія Онгина’ есть ‘рабское подражаніе одной изъ глазъ ‘Ивана Выжигина’ — лучшее произведеніе Гоголя его ‘Вечера на Хутор’ (по мннію однихъ) или ‘Переписка съ друзьями’ (по мннію другихъ), остальныя же гораздо слабе — Англія погибла около 1837 года, такъ что не осталось и слдовъ ея существованія, какъ не осталось слдовъ Платоновой Атлантиды — Англія единственное живое государство въ западной Европ (мнніе того же писателя, который открылъ, что она погибла) — лукавый западъ гніетъ и мы должны поскоре обновить его мудростью Сковороды — Византія должна быть нашимъ идеаломъ — просвщеніе приноситъ вредъ’ и т. д. и т. д. Можно ли найти хотя какую-нибудь частицу правды въ такихъ сужденіяхъ? Можно ли длать имъ уступки? Возставать противъ нихъ значитъ ли обнаруживать духъ нетерпимости? Когда одному изъ людей, воображающихъ себя учеными, и пользовавшемуся сильнымъ вліяніемъ въ журнал, который имлъ своею спеціальностью борьбу противъ Блинскаго и ‘Отеч. Записокъ’, вздумалось утверждать, что Галилей и Ньютонъ поставили астрономію на ложный путь, неужели можно было бы вести съ нимъ споръ такимъ образомъ: ‘Въ вашихъ словахъ есть много справедливаго… но, соглашаясь съ вами въ главномъ, мы должны сказать, что нкоторыя подробности въ вашихъ замчаніяхъ кажутся намъ не совсмъ ясны’: говорить такъ, значило бы измнять очевидной истин и длать себя предметомъ общей насмшки. Возможно ли било говорить такимъ тономъ и о тхъ сужденіяхъ, образцы которыхъ представили мы выше, и которыя въ своемъ род ничуть не хуже опроверженія Ньютоновой теоріи… Относительно такихъ мнній нтъ средины: или надобно молчать о нихъ, или прямо, безъ малйшихъ уступокъ, высказывать, что они лишены всякаго основанія. Разумется, нападенія на Галилея и Ньютона можно было оставить безъ вниманія — не било опасности, чтобы кто-нибудь введенъ былъ ими въ заблужденіе. Но другія сужденія не были такъ невинны’… (‘Соврем.’ 1856, кн. 10, стр. 42—44. О недостатк ‘учености’ у Блинскаго см. тамъ же, кн. 11, стр. 14—16).}. Въ примчаніи читатель найдетъ нсколько этихъ образчиковъ: они кажутся невроятными, но подлинность ихъ однако несомннна, — читатель можетъ найти ихъ у Сенковскаго, Полевого, но въ особенности у писателей ‘Москвитянина’ и въ другихъ славянофильскихъ изданіяхъ.— Въ чемъ же дло? Въ томъ, что ‘ученость’ (которую вс признавали и даже восхваляли у большинства цитированныхъ здсь авторовъ) часто вовсе не избавляетъ отъ необразованности, или по крайней мр отъ совершеннаго умственнаго безплодія, или неумнья съ здравымъ смысломъ пользоваться знаніями, если они и бывали.
У Блинскаго не было ученой спеціальности, онъ и не нуждался въ ней по цлямъ своей дятельности,— но конечно никто изъ его ученыхъ противниковъ, которыхъ книжныя свднія могли превышать ‘малыя познанія’ Блинскаго, не обладалъ тмъ пламеннымъ стремленіемъ къ правд, тмъ врнымъ угадываніемъ ея и воспринятомъ въ личную жизнь и въ служеніе своему обществу,— какія принадлежатъ истинному образованію и которыя были у Блинскаго самой природой. Его знанія, его идеалы никогда не были для него только книжнымъ пріобртеніемъ, онъ переживалъ ихъ всмъ своимъ существомъ, добитыя убжденія считалъ нравственной обязанностью, принималъ ихъ какъ религію,— и въ этомъ была его великая сила.
Намъ остается сказать еще о дальнйшей литературной судьб Блинскаго.
По его смерти, имя его названо было въ первый разъ въ 1856 году. Но еще раньше, какъ только открылась возможность намекать на это имя (въ 1855), воспоминаніе объ его дятельности было одною изъ первыхъ мыслей возрождавшейся литературы. Съ тхъ поръ явился цлый рядъ воспоминаній, характеристикъ, біографическихъ очерковъ. Сочиненія его, изданныя въ 1859—1862, имли значительный успхъ, который показывалъ, что при всей перемн интересовъ въ новомъ наступившемъ період общественной жизни Блинскій привлекалъ къ себ не одно историческое любопытство. Очевидно, вліяніе его еще продолжалось въ масс читателей.
Для критиковъ новаго литературнаго поколнія Блинскій точно также остался предметомъ высокаго уваженія. Объясненію его историческаго значенія посвященъ былъ на первыхъ же порахъ обширный трудъ, который свидтельствовалъ о сакомъ тепломъ сочувствіи и высокой оцнк. Новая критика очевидно связывала свое дло съ дломъ Блинскаго, какъ его продолженіе и развитіе.
Между тмъ уже довольно скоро обнаружилось странное недоразумніе. Въ литератур еще продолжали дйствовать современники Блинскаго, люди его круга, его ближайшіе друзья, длившіе съ нимъ и успхи, и невзгоды. Въ своей дятельности они, конечно, также думали видть дальнйшее развитіе содержанія, для котораго работали въ боле трудныя времена еще съ Блинскимъ, въ явленіяхъ новой литературы и общественности они могли видть (и справедливо) не малую долю своего труда и заслуги. Надо было бы ожидать, что они увидятъ друзей и союзниковъ въ писателяхъ новаго поколнія, для которыхъ Блинскій послужилъ школой и исходнымъ пунктомъ: у нихъ, въ самомъ дл, было много общихъ враговъ — и въ литератур, и въ общественныхъ элементахъ. Нсколько времени дйствительно сохранялась между тми и другими извстная солидарность, по крайней мр возможно было согласное дйствіе и взаимное пониманіе. Но вскор между ними стало больше и больше замтно отдаленіе, охлажденіе, наконецъ разрывъ. Дв стороны стали (около 1860 года) почти въ то самое положеніе, въ какое обыкновенно становились у насъ два поколнія: он перестали понимать другъ друга. Намъ нтъ надобности входить въ эту длинную и довольно мудреную для изложенія исторію,— притомъ, главное боле или мене извстно. Эта исторія важна здсь для насъ только по отношенію въ Блинскому, по взглядамъ на его дятельность, какіе были высказаны съ той и другой стороны. Разногласіе оказалось и въ пониманіи Блинскаго, и начало этого разногласія можно замтить уже въ первое время, когда стало возможно говорить о Блинскомъ.
Мы видли, по фактамъ, по признаніямъ самого Блинскаго, какъ сложились въ послдніе годы его понятія, въ чемъ онъ видлъ потребность общественнаго образованія и цль своей дятельности. И въ свои послдніе годы онъ оставался, по традиціи, по необходимости, литературнымъ, эстетическимъ критикомъ, но критика представлялась ему уже совсмъ иначе: вопросы чистой эстетики переставали занимать его, и на первомъ план стоялъ интересъ общественный. Мы видли, какъ естественно и послдовательно совершалась въ немъ эта смна, въ которой одинаково отражалось и соединялось его личное развитіе и движеніе самого общества. Отвлеченный нравственный принципъ самъ собою, логическимъ ходомъ, достигалъ большаго опредленія и приходилъ въ неизбжному результату: горячее, правдивое отношеніе къ нему Блинскаго ясно показывало ему этотъ результатъ, и онъ его принялъ. Совершенно очевидно, что иначе не могло и быть, и что стремленіе къ общественной критик составляло въ немъ исторически необходимую и столь существенную черту, что ея невозможно отдлить отъ его цлаго историческаго характера. Мы видли, какъ этому личному развитію соотвтствовало и движеніе самой литературы, гд, хотя не смло и сдержанно, но, для понимающихъ, совершенно ясно высказывалось то же направленіе, то же стараніе подойти къ общественной дйствительности, отвергнуть ея отживающія начала, заявить новая требованія. Не говоримъ уже о подобной публицистической наклонности ближайшихъ друзей Блинскаго, работавшихъ рядомъ съ нимъ, о дятельности друзей, боле юныхъ, какъ Валеріанъ Майковъ, и др.: это направленіе сказывалось и въ чистой беллетристик, въ литератур ‘художественной’. Такъ-называемая натуральная школа имла смыслъ — именно обращенія къ обыденной жизни массъ, указанія ихъ бдственности и безправія,— смыслъ филантропіи, но и протеста. Въ посл-гоголевской литератур вообще примнялось и развивалось общественное направленіе самого Гоголя, и у новыхъ писателей это примненіе становилось уже видимой цлью: таковы — ‘Разсказы Охотника’, повсти Григоровича, въ которыхъ читатели видли ясные намеки на крпостной вопросъ, таковы были повсти Достоевскаго, явно разработывавшаго темы гоголевской ‘Шинели’, ‘Записокъ Сумасшедшаго’ и т. п., стихи Некрасова, рзво задвавшіе ‘общественныя’ темы, съ другой стороны, вн непосредственныхъ вліяній Гоголя и подъ явнымъ вліяніемъ Жоржъ-Занда — повсти Дружинина, отчасти Кудрявцева, указывавшія на женскій вопросъ, и т. д. Въ самыхъ повстяхъ г. Гончарова, рисовавшихъ жизнь безъ предвзятой цли, Блинскій съ удовольствіемъ указывалъ ихъ общественную полезность — изобличеніе мечтательнаго бездлья, пустой романтики.
Оставляя въ сторон теоретическій вопросъ объ ‘утилитарности’, нельзя не видть, что Блинскій вовсе не былъ одинокъ въ своемъ обращеніи отъ ‘чистаго’ искусства къ тенденціозности, къ тому, что называютъ у него ‘утилитарностью’. Вс названные писатели, за исключеніемъ разв г. Гончарова, были явно, несомннно тенденціозны, и въ своемъ собственномъ сознаніи они не только не отвергали этой тенденціозности, но безъ сомннія считали (и справедливо) ее заслугой въ тогдашнемъ обществ, которому хотли указать мрачныя и тяжелыя стороны его настоящаго, и лучшіе идеалы. Общественный голосъ и тогда, и посл, признавалъ эту заслугу, которая и опредлила ихъ историческое мсто. Съ Блинскимъ они были совершенно солидарны.
Но по смерти Блинскаго въ понятіяхъ кружка наступилъ сначала мало замтный поворотъ, который чмъ дальше, тмъ обнаруживался ясне. Преданіе какъ будто забывалось. Одной изъ причинъ поворота было то, что въ первое время Блинскому не нашлось преемника равной силы и энтузіазма, а другою то, что крайнее вншнее стсненіе литературы не позволяло и думать о продолженіи начатаго, невольное удаленіе отъ живыхъ общественныхъ задачъ обращало писателей и критику опять къ отвлеченному искусству и ‘эстетическому воспитанію’. На мсто Блинскаго и Валер. Майкова критиками явились Боткинъ (со взглядами его второго періода, т.-е. съ удаленіемъ отъ либеральнаго идеализма и съ культомъ чистаго искусства), Дружининъ и Дудышкинъ, одинъ — изъ самыхъ старыхъ, другіе — изъ новыхъ друзей Блинскаго, которые одинаково думали теперь, что именно продолжаютъ дло Блинскаго, и потомъ, когда посл этого междуцарствія въ литератур началось новое движеніе, и — именно съ того, на чемъ остановилось оно при Блинскомъ,— многимъ изъ друзей Блинскаго стало казаться, что литература, напротивъ, повидаетъ открытый имъ путь и сбивается куда-то на ложную дорогу. Блинскій сталъ представляться этимъ друзьямъ какъ именно чистый эстетикъ, забывая собственную тенденціозную дятельность кpyжка, начатую еще при немъ, они противопоставляли теорію чистаго искусства новымъ возникавшимъ (или только возвращавшимся) взглядамъ, приводя въ свою защиту и Блинскаго, которому приписывали ту же теорію. Когда новая критика желала отъ писателя только боле ясныхъ выраженій того общественнаго направленія, какое литература приняла еще въ сороковыхъ годахъ, когда при этомъ замчалось, что для литературы есть боле серьзныя задачи, чмъ, напр., извстное ‘чернокнижіе’, и въ жизни общества есть еще много важныхъ предметовъ, кром ‘тайниковъ женскаго сердца’, когда вообще выражено было сомнніе, дйствительно-ли столь ‘свободно’ то наше ‘искусство’, о которомъ такъ много говорилось, и дйствительно-ли столь велики его пріобртенія въ тогдашней литератур,— людямъ прежняго круга Блинскаго казалось, что новая критика не признаетъ ‘вчныхъ’ законовъ художества и хочетъ ограничить, унизить его для узкой, временной полезности. Когда новая критика желала выяснить самые законы. искусства мене метафизическимъ способомъ, чмъ то длалось со временъ Шеллинга и Гегеля, и пробовала указывать объясненія, боле соотвтствующія требованіямъ современнаго точнаго изслдованія, это показалось просто нарушеніемъ, и разграбленіемъ эстетической святыни. Читатель, слдившій за этими предметами, припомнитъ эстетическій споръ, который велся въ половин пятидесятыхъ годовъ, и другой эстетическій разрывъ двухъ сторонъ въ начал шестидесятыхъ.
Эти полемическія отношенія отравились и на историческомъ опредленіи Блинскаго. Враждебный взглядъ людей прежняго круга Блинскаго на новыя литературныя стремленія получилъ такъ-сказать обратное дйствіе: свой собственный новый взглядъ они приписали и Блинскому, и выставили Блинскаго тхъ идей, съ которыми спорили сами. Другими словами: ставя себя въ солидарность съ Блинскимъ, они отвергали историческую связь его съ ихъ противниками, видли въ идеяхъ этихъ противниковъ не преемственность идеямъ Блинскаго, а скоре прямое ихъ нарушеніе и отрицаніе.
Мы думаемъ объ этомъ совершенно наоборотъ.
Для объясненія нашихъ словъ возвратимся опять въ тмъ воспоминаніямъ о Блинскомъ, которыя доставляютъ о немъ столько любопытныхъ подробностей и которыя, по имени автора, заслуживаютъ и требуютъ особеннаго вниманія. Воспоминанія г. Тургенева въ различныхъ отзывахъ о Блинскомъ самымъ несомнительнымъ образомъ выражаютъ взглядъ, о которомъ сейчасъ говорено, и мы не можемъ обойти этихъ отзывовъ при исторической оцнк Блинскаго, такъ какъ они идутъ отъ очень авторитетнаго писателя и одного изъ ближайшихъ лицъ того кружк.
Присутствіе указанныхъ соображеній явно обнаруживается слдующими словами автора, въ которыхъ, кром полемическаго аргумента, мы не можемъ согласиться и съ тмъ характеромъ, какой здсь приписывается Блинскому.
Сказавъ о замчательномъ эстетическомъ чуть Блинскаго, г. Тургеневъ продолжаетъ:
‘Другое замчательное качество Блинскаго, какъ критика, было его пониманіе того, что именно стоитъ на очереди, что требуетъ немедленнаго разршенія, въ чемъ сказывается ‘злоба дня’. Не въ пору гость хуже татарина,— гласитъ пословица, не въ пору возвщенная истина хуже лжи, не въ пору поднятый вопросъ только путаетъ и мшаетъ. Блинскій никогда бы не позволилъ себ той ошибки, въ которую впалъ даровитый Добролюбовъ, онъ не сталъ бы, напримръ, съ ожесточеніемъ бранить Кавура, Пальмерстона, вообще парламентаризмъ, какъ неполную и потому неврную форму правленія. Даже допустивъ справедливость упрековъ, заслуженныхъ Кавуромъ, онъ бы понялъ всю несвоевременность (у насъ, въ Россіи, въ 1862 году) — подобныхъ нападеній, онъ бы понялъ, какой партіи они должны были оказать услугу, кто бы порадовался имъ! Блинскій очень хорошо сознавалъ, что при обстановк, среди которой онъ дйствовалъ, ему не слдовало выходить изъ круга чисто литературной критики. Во-первыхъ, при тогдашнихъ оффиціальныхъ, житейскихъ, цензурныхъ условіяхъ иначе дйствовать было слишкомъ затруднительно… а во-вторыхъ, онъ очень ясно видлъ и понималъ, что въ развитіи каждаго народа литературная эпоха предшествуетъ другимъ, что, не переживъ и не преодолвъ ея, нельзя двигаться впередъ, что критика, въ смысл отрицанія фальши и лжи, должна сперва подвергнуть анализу явленія литературныя — и что именно въ этомъ и состояло его литературное призваніе. Его политическія, соціальныя убжденія были очень сильны и опредлительно рзки, но они оставались въ сфер инстинктивныхъ симпатій и антипатій. Повторяю: Блинскій зналъ, что нечего было думать примнять ихъ, проводить ихъ въ дйствительность, да еслибъ оно и стало возможнымъ — въ немъ самомъ не было ни достаточной подготовки, ни даже потребнаго на то темперамента,— онъ и это зналъ — и съ свойственнымъ ему практическимъ пониманіемъ своей роли, самъ ограничилъ кругъ своей дятельности, сжалъ ее въ извстные предлы… Незадолго до смерти Блинскій начиналъ чувствовать, что наступало время сдлать новый шагъ, выдти изъ того тснаго круга, политико-экономическіе вопросы должны были смнитъ вопросы эстетическіе, литературные, но самъ онъ себя уже устранялъ и указывалъ на другое лицо, въ которомъ видлъ своего преемника — на В. Н. Майкова, брата поэта’… {‘Встн. Евр.’, 705—706.}.
Противоположеніе явно сдлано съ полемическою цлью и дальше, какъ увидимъ, опять повторяется, не въ пользу Добролюбова. Но это противоположеніе есть однако чисто воображаемое, и главное — Блинскому дается при этомъ, по нашему мннію, неврная характеристика.
‘Не въ пору гость хуже татарина’ — такой недвусмысленной фразой авторъ желаетъ опредлить ошибку Добролюбова, которой, по его мннію, никогда бы не сдлалъ Блинскій. Не будемъ спорить съ авторомъ лично о Добролюбов, хотя въ приведенномъ примр не видимъ никакой особенной ошибки {Потаенный авторъ, имвшій въ теченіе своей дятельности не мало литературнаго опыта, долженъ согласиться, что русская литература, съ самаго начала, вовсе не имла относительно ‘истинъ’ такого положенія, которое можно было бы назвать свободнымъ и нормальнымъ, никакой энтузіазмъ, никакая преданность ‘истин’ въ отдльномъ писател не давали ему возможности полно и серьзно развивать ее (хотя бы чисто теоретически) — такъ, какъ онъ самъ былъ въ ней убжденъ и какъ бы требовало ея достоинство. По собственному опыту въ русской литератур, авторъ знаетъ, что она и до сихъ поръ очень небогата ‘истинами’, что самое большее, чего она достигала — было только, что ей ‘удавалось’ намекать, сообщать о нихъ, съ грхомъ пополамъ, нкоторое приблизительное понятіе. Неужели, при такомъ положеніи вещей, ‘истина’ есть для насъ такая обыкновенная вещь, что мы можемъ относиться къ ней съ пренебреженіемъ и трактовать ее ‘хуже чмъ татарина’? И съ другой стороны, возвращаясь къ тому же примру, спросимъ, неужели русская литература была въ такомъ положеніи, чтобъ ея голосъ могъ имть силу въ подобныхъ вопросахъ? ‘Не въ пору возвщенная истина’, говоритъ г. Тургеневъ объ ошибкахъ Добролюбова. Но мы недоумваемъ, чему и кому могъ помшать Добролюбовъ (въ томъ смысл, какъ винитъ его г. Тургеневъ) своими нападеніями на итальянскій парламентаризмъ, или какой партіи они должны были оказать услугу. Сколько мы понимаемъ, одна партія могла быть недовольна въ то время, когда писалъ Добролюбовъ, это была партія ‘Русскаго Встника’ (уже вскор совершенно объяснившаяся), а когда писалъ г. Тургеневъ — партія ‘Всти’. Едва ли надо сожалть, если Добролюбовъ помшалъ которой-нибудь изъ нихъ.}, но никакъ не можемъ согласиться съ тмъ, что говоритъ авторъ о Блинскомъ. Слова его о Блинскомъ совершенно опровергаются извстными фактами. Неужели правда, въ самомъ дл, что Блинскій сознавалъ, что ему не слдовало выходятъ изъ круга чисто литературной критики? Если не слдовало — только по вншнимъ, цензурнымъ затрудненіямъ, которыя отъ него ни мало не зависли, и не оставляли для него выбора,— то это не былъ уже его взглядъ, и объ этомъ не стоило говорить: физическая необходимость заставляла и его, и Добролюбова одинаково покоряться этимъ условіямъ. Но никогда Блинскій (кром 1837—39 г.) не думалъ самъ, что это и есть самое лучшее положеніе для его литературной дятельности. Мы видли длинный рядъ его жалобъ и негодованія на ‘отеческую расправу’, на ‘шельмованіе’, на ‘палачей’, онъ бился какъ рыба объ ледъ, истинно страдалъ отъ того, что мысль, имъ уже высказанная, т.-е. написанная, погибала въ печати,— и ни мало не думалъ онъ, что ему не слдовало выходить изъ круга чисто литературной критики: напротивъ, ему давно наскучило говорить ‘все о литератур, и никогда о нравахъ’, онъ питалъ отвращеніе въ ‘лисьему верченію хвостомъ’, онъ рвался говорить о жизни, объ обществ, о томъ, что именно выходило изъ круга чисто литературной критики. Въ послдніе годы его критика въ самомъ дл больше и больше покидала чисто литературную почву и обращалась къ вопросамъ общественной жизни. Изъ его послднихъ писемъ видно, до какой степени его занимали вопросы этого рода, напр., слухъ о готовящейся отмн крпостного права, какъ русская повсть становится для него цнной лишь настолько, насколько въ ней присутствуютъ эти интересы общественной жизни, какъ изъ общественныхъ, и вовсе не однихъ литературныхъ, причинъ развивалась его вражда къ славянофильству и т. п. Его подавляла, томила вншняя невозможность говорить о подобныхъ предметахъ въ печати, какъ говорилъ онъ съ друзьями, и никогда онъ не думалъ, по доброй вол, что не слдовало говорить о нихъ самому обществу — напротивъ, это было бы самое страстное его желаніе. Если дйствительно, какъ замчаетъ авторъ, Блинскій видлъ подъ конецъ жизни, что наступало время сдлать новый шагъ и при этомъ онъ себя уже устранялъ,— то конечно это могло быть сказано только или въ томъ смысл, что Блинскій вообще предчувствовалъ конецъ своей дятельности, или въ томъ, что не хотлъ браться за предметы (политико-экономическіе), къ которымъ не былъ спеціально приготовленъ: иначе, немыслимо, чтобы Блинскій могъ думать, что ему уже нечего говорить, какъ будто могла истощиться масса основныхъ понятій общественнаго права и нравственности,— разъясненіе которыхъ могло бы быть еще необходиме для общества въ такую пору, когда бы явились передъ нимъ многозначительные вопросы общественнаго преобразованія,— и нтъ сомннія, что по этимъ основнымъ предметамъ общественной нравственности Блинскій могъ бы сказать много краснорчивыхъ словъ, полныхъ глубокаго убжденія и нужныхъ для общества.
Блинскій очень хорошо видлъ, продолжаетъ авторъ, что ‘въ развитіи каждаго народа литературная эпоха предшествуетъ другимъ, что, не переживъ ея, нельзя двигаться впередъ’ и пр. Мысль не совсмъ опредленная, но если и принять ее, какъ есть, то гд граница этой литературной эпохи? Кто укажетъ, гд кончается она, и гд должна начаться другая эпоха?
Г. Тургеневъ заключаетъ этотъ параграфъ своихъ воспоминаній повтореніемъ мысли, что дятельность Блинскаго ‘неуклонно’ и строго держалась литературной почвы. Мы видли, что производило эту неуклонность: не-литературная почва была заперта. ‘Только въ одномъ извстномъ письм эта страсть, которую Блинскій —
‘…Во тьм ночной
‘Вскормилъ слезами и тоской’,
прорвалась наружу — какъ тотъ огонь, о которомъ говоритъ Лермонтовъ’…
Да эта именно страсть и составляла весь нравственный и историческій характеръ Блинскаго.
Словомъ, въ разсказ г. Тургенева, образъ мыслей Блинскаго и его дятельность является, что называется honnte et modr, когда вся его біографія есть исторія страстныхъ увлеченій, упорнаго отрицанія, которыя наполняли всю его литературную роль. ‘Извстное письмо’ представляется у г. Тургенева какъ исключеніе, какъ разъ только несдержанный (и по сравненію съ обыкновенною ‘умренностью’, конечно, неблагоразумный) порывъ. Перечитавъ всю переписку Блинскаго, какую только могли мы собрать, мы можемъ положительно сказать, что если нтъ въ этой переписк другого письма, столько цльнаго, какъ это, то существуютъ письма (а существовало и больше), гд порывы страсти столь же пылки и неумренны… Нкоторое понятіе о подобныхъ настроеніяхъ Блинскаго могутъ дать я напечатанные теперь отрывки.
И въ другомъ мст своихъ воспоминаній г. Тургеневъ длаетъ изъ Блинскаго полемическое оружіе противъ новой критики.
‘Еще одно замчательное качество Блинскаго, какъ критика,— говоритъ онъ,— состояло въ томъ, что онъ былъ всегда, какъ говорятъ англичане, ‘in earnest’, онъ не шутилъ ни съ предметомъ своихъ розысканій, ни съ читателемъ, ни съ самимъ собою, а позднйшее, столь распространенное глумленіе онъ бы отвергнулъ какъ недостойное легкомысліе или трусость. Извстно, что глумящійся человкъ часто самъ хорошенько не даетъ себ отчета, надъ чмъ онъ трунитъ и иронизируетъ, во всякомъ случа, онъ можетъ воспользоваться этими ширмочками, чтобы скрыть за ними шаткость и неясность своихъ убжденій’ и т. д. {Тамъ же, стр. 713—714.}
До конца параграфа идетъ противоположеніе Блинскаго съ новыми писателями, подъ которыми опять нельзя не разумть Добролюбова… ‘Мн скажутъ,— прибавляетъ авторъ,— что бываютъ времена, когда можно только намекать на истину, и что смющимся устамъ легче высказывать ее… Да разв Блинскій жилъ въ такое время, когда можно было все высказывать на чистоту? И однако же не прибгалъ онъ къ глумленію, зубоскальству’…
Но вдь бываютъ у людей, и писателей, разные характеры, складъ ума, свойство таланта. Такая разница была между Блинскимъ и Добролюбовымъ. Блинскій былъ восторженный идеалистъ, всегда увлекающійся энтузіастъ, самъ онъ замчалъ, что онъ шутить не мастеръ, какъ говоритъ г. Тургеневъ и какъ мы читали въ собственныхъ письмахъ Блинскаго. Въ подобному энтузіазму, какъ у Блинскаго, обыкновенно и нейдетъ охота и способность къ шутк и остроумію: натура, вполн экспансивная, онъ или безусловно восторгался тмъ, что ему нравилось и отвчало его мыслямъ, или нервно волновался, впадалъ въ раздраженіе и гнвъ. Добролюбовъ былъ человкъ иного рода: несомннно и богато остроумный, также идеалистъ, онъ быстро прошелъ въ своей короткой жизни охлаждавшіе и ожесточавшіе опыты, принималъ ихъ не легко,— какъ принимаютъ люди поверхностные,— но, напротивъ, съ тяжелымъ чувствомъ, котораго горечь еще усиливалась сосредоточенностью характера, и, въ конц-концовъ, его талантъ, его остроуміе, приняли желчное направленіе, которому и жизнь, и литература давали, къ сожалнію, слишкомъ много пищи. Понятно, что дятельность ихъ, Блинскаго и Добролюбова, сложилась въ разные оттнки, но г. Тургеневъ слишкомъ поспшно заключилъ, что это была противоположность, что Блинскій ‘отвергнулъ бы’ шутку Добролюбова. Мы думаемъ напротивъ, что противоположности не било, и — если продолжать гипотезу, въ которой г. Тургеневъ хотлъ выразить отношеніе между этими писателями,— то Блинскій безъ всякаго сомннія съумлъ бы понять, что было на душ у этого, и весело, а чаще желчно шутившаго человка: Блинскому не трудно было бы понять это, потому что онъ слишкомъ хорошо зналъ условія русской литературы. Дале, если обратиться къ фактамъ, то литература временъ Блинскаго вовсе не была лишена элемента шутки и ‘глумленія’: такова была полемика ‘Отеч. Записокъ’ въ рукахъ Г-на (противъ ‘Москвитянина’), таковы были другіе примры полемики, напримръ, нкоторыя статьи о Булгарин, приводившія Блинскаго въ восторгъ, или непечатныя стихотворныя пародіи (противъ Мих. Дмитріева, Языкова), доставлявшія ему тоже большое удовольствіе, наконецъ, что такое была статья ‘Педантъ’, самого Блинскаго, какъ не желчное глумленіе надъ противникомъ — въ томъ же стил, какъ иногда бывало у Добролюбова? Притомъ, разв новая критика занималась однимъ глумленіемъ? Рядъ критическихъ статей Добролюбова о главнйшихъ писателяхъ пятидесятыхъ годовъ былъ написанъ съ глубокой серьезностью, не одинъ разъ превышавшей серьезность самыхъ произведеній, которыми он были вызваны, — эти статьи, конечно, памятны тмъ, кто читалъ Добролюбова. Наконецъ, если ужъ загадывать возможности, по характерамъ лицъ, мы не сомнваемся, что Блинскій съумлъ бы совершенно понять Добролюбова: еслибы даже отрицательное настроеніе Добролюбова перешло и т предлы, до которыхъ шелъ самъ Блинскій, то Блинскій понялъ бы, что источникъ этого отрицанія есть именно та ‘другая сторона любви’, о которой говоритъ онъ въ одномъ изъ послднихъ приведенныхъ нами писемъ (конца 1847 г.): за это пониманіе ручается то свойство въ характер Блинскаго, которое на этотъ разъ очень врно указываетъ самъ г. Тургеневъ (стр. 721).
Наконецъ, и въ третьемъ случа авторъ проводитъ свое противоположеніе Блинскаго съ новой критикой {Тамъ же, стр. 715.}. Намекая на одинъ споръ о началахъ искусства (въ половин пятидесятыхъ годовъ), авторъ категорически заявляетъ, что мысли объ отношеніи искусства къ дйствительности и жизни, высказанныя тогда, по случайному поводу, однимъ изъ новыхъ критиковъ, только-что начинавшимъ свою дятельность,— что эти мысли ‘не удостоились бы отъ Блинскаго ни возраженія, ни вниманія’. И здсь авторъ забылъ историческую перспективу и перенесъ на Блинскаго свое субъективное настроеніе. Мы опять думаемъ совершенно напротивъ. Мы не находимъ достаточнаго повода защищать здсь эти мысли объ искусств, осуждаемыя г. Тургеневымъ, но полагаемъ, что Блинскій очень удостоилъ бы ихъ вниманія: онъ безъ сомннія понималъ бы, что въ новйшее время для идеи искусства наступаетъ такая же очередь пересмотра и новаго изслдованія, какая вообще наступила для всхъ прежнихъ философскихъ построеній. Блинскій былъ гораздо боле чутокъ въ этой постановк философскаго вопроса, чмъ заставляетъ думать г. Тургеневъ. Старое гегеліянство было имъ давно забыто, и онъ понималъ, что если для новыхъ натуралистовъ была просто смшна старая, между прочимъ и гегелевская, натуръ-философія, то подобный кризисъ должны были пройти и вс другія области абстрактной философіи. Путь этого кризиса былъ для него ясенъ: его мысли шли здсь параллельно со взглядами его ближайшаго друга, автора ‘Дилеттантизма въ наук’ и ‘Писемъ объ изученіи природы’, и послднимъ философскимъ интересомъ его былъ позитивизмъ О. Конта и Литтре, какъ ршительное отрицаніе метафизики. Длинный трактатъ, посвященный позитивизму въ одномъ изъ послднихъ писемъ Блинскаго, показываетъ, какъ близко было въ его мыслямъ новое ученіе, хотя данная форма ученія, у Конта, не казалась ему удовлетворительной. Во всякомъ случа будущая система представлялась ему (и совершенно врно) какъ основанная на точныхъ изученіяхъ, враждебныхъ всякой метафизик. Говоря вообще, въ такомъ именно смысл и понятъ былъ вопросъ искусства въ упомянутомъ эстетическомъ взгляд. Блинскій могъ, конечно, не согласиться съ новымъ критикомъ въ спеціальной постановк этого предмета, но несомннно былъ бы заинтересованъ новымъ взглядомъ уже какъ попыткой въ новомъ направленіи, смысла и необходимости котораго онъ не могъ не чувствовать. Можно съ увренностью сказать, что онъ былъ бы еще боле заинтересованъ новой критикой, еслибы видлъ ея практическія примненія къ произведеніямъ литературы, старымъ и новымъ.
Впрочемъ, оставимъ предположенія, оставимъ также и личные вопросы, относительно которыхъ можемъ только подтвердить то, что сказано было другими {‘Космосъ’, 1869, прилож., No 1, стр. 99—102.}.
Словомъ, мы никакъ не находимъ между Блинскимъ и его преемниками въ русской критик того противоположенія, на какомъ настаиваютъ нкоторые изъ его современниковъ,— противоположенія, которое видитъ въ дятельности новой критики нчто въ род извращенія здравыхъ принциповъ, имъ установленныхъ, нчто въ род произвольнаго, безсодержательнаго отрицанія, не имющаго за собой ни корня въ прошедшемъ, ни результатовъ для дальнйшаго литературнаго развитія. Напротивъ, преемники Блинскаго по времени были и дйствительными преемниками его дла, и какъ самъ Блинскій есть несомннно лицо съ историческимъ значеніемъ въ нашей литератур и общественности, такъ и связь его съ новой критикой есть связь исторической преемственности. Если нкоторые изъ людей его круга, изъ его близкихъ друзей отвергаютъ эту связь, это есть просто неправильная оцнка фактовъ, очень несвободная отъ чисто личныхъ предубжденій и пристрастій. Мы говорили въ другомъ мст объ отношеніи двухъ поколній, такъ-называемыхъ сороковыхъ годовъ къ пятидесятымъ и шестидесятымъ, и указывали, въ чемъ состоитъ историческая связь ихъ и различіе {‘В. Евр.’ 1873, іюль, стр. 257—261, или отдльное изданіе ‘Характ. лит. мнній’, 507—511.}. Неизбжное различіе приводилось самымъ ходомъ вещей и измненіемъ обстоятельствъ. Въ половин 50-хъ годовъ вншнія обстоятельства въ самомъ дл измнились (на извстное время) чрезвычайно сильно противъ прежняго: люди ‘сороковыхъ годовъ’ во многомъ могли увидть исполненіе ихъ надеждъ, новое поколніе, вступавшее теперь въ дятельность, раздляло ихъ благопріятное настроеніе, потому что сравненіе съ прежнимъ порядкомъ вещей было еще близко. Но, какъ замчено выше, взаимное пониманіе сохранилось ненадолго и кончилось раздоромъ, который уже вскор, особенно подъ вліяніемъ дальнйшихъ обстоятельствъ, представился какъ вражда ‘двухъ поколній’. Изъ являвшихся литературныхъ фактовъ становилось ясно, что писатели ‘сороковыхъ годовъ’ относились далеко не сочувственно къ новому движенію. Со стороны послдняго даны были столь же несочувственные отвты. Явилась, наконецъ, въ области ‘искусства’, извстная характеристика двухъ поколній, пріобрвшая своего рода фатальное значеніе… Этотъ раздоръ, въ своихъ личныхъ проявленіяхъ, конечно, можетъ найти свои объясненія: одно охлажденіе опыта длаетъ обыкновенно старшія поколнія мало чувствительными къ возбужденію и энтузіазму новыхъ, и кладетъ между ними грань, которая потомъ, при какихъ-нибудь личныхъ столкновеніяхъ, можетъ стать непереходимой. Но этотъ раздоръ, въ которомъ дйствительно было много личнаго, не измняетъ факта исторической связи и преемственности, на который мы указывали. Самая вражда, какъ она выразилась въ нашихъ условіяхъ, и которая такъ часто длитъ у насъ людей однимъ грубымъ счетомъ возраста, свидтельствуетъ еще о слабомъ развитіи общественнаго чувства. Смна поколній бываетъ ощутительна и въ европейскихъ обществахъ, но сколько, не смотря на то, въ этихъ обществахъ знаменитыхъ именъ людей, которые начинаютъ жизнь въ передовыхъ рядахъ движенія, и оканчиваютъ ее въ этихъ же рядахъ, не теряя мужественной энергіи, пониманія и чувства къ тому, что является новой задачей жизни, продолжая идти вмст съ новыми поколніями, которыя находятъ въ нихъ врныхъ руководителей и друзей? Таковы были тамъ многіе изъ лучшихъ людей и науки и политической жизни одинаково, въ которыхъ охлажденіе лтъ не подавляло, а закаляло энергію, которые черезъ долгіе годы реакцій умли не поддаваться малодушію и эгоизму мнимаго ‘опыта’, и оставались до конца врны лучшимъ внушеніямъ своей свжей поры, не смущаясь неудачами, не мшая своего дла съ разсчетами самолюбія или какими-нибудь частными раздорами. Главное объясненіе этой энергіи заключается, конечно, въ давней и крпкой образованности, которая и даетъ идеямъ ихъ могущественное вліяніе, и выдержку характерамъ. Наша образованность еще молодо, и люди такой нравственно-общественной твердости очень рдки въ нашемъ обществ, мы слишкомъ легко поддаемся апатическому равнодушію или идемъ вспять, и это снова производитъ ‘неустойчивость’, на которую сталъ жаловаться даже генералъ Фадевъ. Но не вчно же долженъ продолжаться этотъ ‘неисповдимый законъ судебъ’. Наша образованность молода, но для лучшихъ умовъ она, конечно, уже вышла изъ ребячества,— и въ настоящемъ случа отношеніе двухъ поколній, и именно стараго къ новому, могло бы быть иное, чмъ оно высказалось въ литератур около 1860 и въ 1869. Нельзя приказывать чувству, но можно требовать большаго пониманія, боле безпристрастнаго вниманія къ новымъ явленіямъ своего же общества, своей же исторіи. Примръ и начало солидарности должны бы исходить именно отъ людей, которыхъ дятельность была началомъ послдующаго движенія, отсутствіе солидарности прежде всего было бы ихъ виной…. Въ настоящемъ случа, нсколько больше этого вниманія и сочувствія — не къ лицамъ (въ этомъ можетъ не быть надобности), а къ своему обществу, и обвинители новыхъ поколній пріобрли
бы пониманіе такихъ сторонъ, отсутствіе которыхъ извращаетъ все ихъ представленіе о предмет, и вмст съ тмъ не было бы возможно появленіе въ немъ такихъ чертъ, которыя длаютъ это представленіе тенденціозно-враждебнымъ. Но такова и вышла упомянутая характеристика, въ области ‘искусства’, двухъ поколній,— какъ ни отрекался авторъ отъ всякой тенденціозности и враждебности. Въ послднемъ мы готовы ему вполн врить, но факты, несомннныя впечатлнія обихъ сторонъ, вся позднйшая эксплуатація этой характеристики показываетъ, что, несмотря на волю автора, изображеніе оказалось и тенденціозно и враждебно. Неужели таково оно должно было быть? Нтъ,— разсматривая дло даже съ точки зрнія ‘искусства’. ‘Художника’ тмъ и отличаютъ отъ обыкновеннаго смертнаго, что онъ долженъ видть въ изображаемой имъ жизни не отдльныя лица, не частные анекдоты, не случайныя личныя увлеченія, наконецъ, не предметы своей личной досады, а типы, общія явленія, выражающія смыслъ времени, стремленія и. страданія общества. Больше вниманія и сочувствія, и писатель увидлъ бы, что могло скрываться и дйствительно скрывалось за индивидуальными чертами, которыя въ первый разъ непривычно его поразили и къ которымъ онъ отнесся подъ слишкомъ большимъ вліяніемъ своихъ личныхъ впечатлній и предубжденій. И еслибы такимъ образомъ для дятелей прежняго періода разъяснилось новое движеніе, то этимъ самымъ разъяснился бы для нихъ и тотъ фактъ исторической связи поколній, о которомъ мы говорили. Наконецъ,— что мы и хотли объяснить,— правильное пониманіе этихъ отношеній дало бы и врную оцнку историческаго значенія Блинскаго и его отношенія къ послдующему литературному развитію.
И нтъ сомннія, что Блинскій, на котораго такъ несправедливо ссылаются противъ новой критики, сохранилъ бы эту связь — онъ остался бы и для слдующаго поколнія нравственнымъ авторитетомъ, и сьумлъ бы понять стремленія, отличавшія послдующую эпоху. Для сохраненія этой нравственной связи нуженъ искренній, безкорыстный идеализмъ, который ставитъ извстные общіе интересы высшей цлью своихъ стремленій, подчиняетъ имъ свои частныя соображенія, видитъ въ нихъ нравственный долгъ,— и этимъ идеализмомъ Блинскій билъ одаренъ въ высокой степени. Именно этотъ идеализмъ, такъ ярко выражавшійся въ вчномъ страстномъ возбужденіи Блинскаго, и сохраняетъ въ людяхъ молодую свжесть общественнаго чувства и длаетъ ихъ дорогими союзниками новыхъ поколній. Мы читали разсказы о томъ, съ какимъ увлеченіемъ Блинскій встрчалъ нарождавшіеся таланты, съ какимъ участіемъ онъ ими любовался,— и какъ бывалъ нердко пристрастенъ къ нимъ, безсознательно преувеличивая ихъ дйствительную цну. Это и было не столько пристрастіе въ близкимъ друзьямъ, сколько радость найти подл себя новыхъ партизановь защищаемой имъ идеи. Мы видли, какъ въ самыхъ противникахъ (нкоторыхъ изъ молодыхъ славянофиловъ) Блинскій умлъ цнить искренность убжденія, и, съ другой стороны, при всемъ собственномъ идеализм, понималъ, что можетъ означать скептицизмъ, котораго не было у него самого. Наконецъ, весь характеръ.Блинскаго, какъ онъ отражается въ его собственныхъ признаніяхъ, никогда не позволилъ бы ему остановиться на умренныхъ сдлкахъ съ настоящимъ или поставить предлъ идеаламъ для будущаго. Поэтому мы и думаемъ, что новая критика была не только не различна, но совершенно однородна съ критикой Блинскаго, была прямымъ ея наслдіемъ и дальнйшимъ историческимъ развитіемъ. Блинскій, самъ прошедшій столько отрицаній, безъ сомннія, понялъ бы и призналъ бы т новыя стороны отрицанія, какія явились въ критик Добролюбова и его современниковъ, и вмст угадалъ бы въ нихъ тотъ же, ему родственный, идеализмъ. Въ подтвержденіе, напомнимъ слова Блинскаго, въ его послдніе годы, гд онъ говоритъ о критическомъ, отрицательномъ, осуждающемъ отношеніи литературы къ обществу {Сочин. VIII, изд. 2, стр. 71 и слд., XI, стр. 236—287.}: онъ не пугался такого отношенія, какъ бы оно ни было смло. Наконецъ, въ письмахъ Блинскаго мы не разъ отмчали эпизоды скептическаго сомннія, которые своимъ, иногда крайне жесткимъ и суровымъ тономъ очень близки въ ‘отрицанію’ новыхъ поколній, и могли бы напомнить Базарова и — его прототипы.
Блинскій не замшался бы и въ малодушную вражду въ новымъ поколніямъ. Въ подтвержденіе, напомнимъ другія слова Блинскаго, гд онъ очень категорически говоритъ объ этомъ предмет {Сочин. X, стр. 47—52. Напомнимъ еще слова одного изъ современниковъ Блинскаго, приведенныя нами въ другомъ мст (‘Характ. лит. мн.’, стр. 471—472) и слова, сказанныя критикомъ ‘Современника’ въ 1856 (‘Совр.’, кн. 11, стр. 16—17), и гд врно угадана та историческая роль, которую получила потомъ критика Блинскаго.}. Знакомые съ сочиненіями Блинскаго могутъ сами умножить эти цитаты.
Силой своего идеализма и страстнаго убжденія Блинскій, безъ сомннія, превышалъ всхъ друзей своего кружка, кром только одного, съ которымъ у него было всего боле общаго и который, своимъ отношеніемъ въ новому времени, могъ показать, каково было бы, по всей вроятности, это отношеніе у самого Блинскаго.
Останавливаясь на этомъ предмет, мы именно хотли устранить т неврныя противоположенія Блинскаго новому времени, которыя извращаютъ все представленіе объ его историческомъ значенія. Блинскій тмъ и дорогъ для русской литературы, что его дятельность имла важность воспитательнаго элемента, вліяніе котораго несомннно и оказалось въ дальнйшемъ литературномъ развитіи. Литературные взгляды Блинскаго за послднее время установили новую реалистическую критику. Его общественныя понятія, какъ они были изложены имъ въ 1847, и которыя, замтимъ, никмъ въ то время не были высказаны такъ ршительно и такъ ясно, могутъ считаться исходнымъ пунктомъ, съ котораго начинается новое развитіе этихъ понятій. Наконецъ, въ его положительно выраженныхъ мысляхъ и его идеалахъ уже были задатки многаго, что въ наше время становилось предметомъ общественнаго интереса и идеальныхъ увлеченій. Его личная многострадальная жизнь останется, безъ сомннія, не для одного настоящаго поколнія высокимъ примромъ нравственнаго достоинства и стремленія къ жизненной истин.

КОНЕЦЪ.

Пыпин Александр Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Современник’ в 40-50 гг., Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич, Год: 1934
  2. Творческий путь Н. А. Некрасова, Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич, Год: 1953
  3. Очерки из старинной русской литературы, Пыпин Александр Николаевич, Год: 1855
  4. Литературные направления Александровской эпохи, Котляревский Нестор Александрович, Год: 1907
  5. Драмы, приписываемые Шекспиру, Стороженко Николай Ильич, Год: 1902
  6. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и ‘сердечного воображения’, Веселовский Александр Николаевич, Год: 1904
  7. А. Н. Пыпин. История русской литературы. Том I. Древняя письменность. Спб., 1896 г, Пыпин Александр Николаевич, Год: 1898
  8. Батюшков, его жизнь и сочинения, Майков Леонид Николаевич, Год: 1896
Электронная библиотека