Въ дорогу отъ скуки.
Сочиненія и переводы
Барона I. Галкина.
1876.
БАНДУРА.
БАНДУРА.
Очеркъ.
——
——
——
Бандура, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1876
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Золотое солнце, горячее солнце, ниже и ниже спускалось. Спустилось въ студеныя волны Днпра быстротечнаго и загасло. Ночь стала тихая, теплая, съ голубымъ небомъ, со звздами яркими, съ мсяцемъ яснымъ.
Не спитъ деревня, да и не слдъ. День-деньской парило солнце, парило — и только теперь дохнуть свободно можно. Прохладно стало, посвжло…
Не спитъ деревня, невесела деревня. Ужъ три недли вотъ, какъ не даетъ Богъ капли дождя съ неба. Сохнетъ все, замираетъ. Пожелтли преждевременно пшеница и ячмень, позасохли хмль и ягоды… Бда.
Только и говора по деревн, что про засуху, про бездождье.
Вс хозяева молятъ Бога, вс плачутся. Ну а парни съ молодицами свое! Смхъ имъ, весело, будто и дла нтъ до засухи-то: такъ и льется хохотъ бойкій и у пруда, что подъ ивами, и въ садахъ, что подъ черешнями и вишеньемъ. Любо имъ…
Долго, долго, ужъ высоко мсяцъ въ небо всплылъ, толковали старики и ршили сдлать завтра вызовъ дождю: ‘Додолу’ {А. Аанасьевъ. Поэтическія воззрнія славянъ на природу. Т. 2, ст. 173.} по полямъ вести, ‘мокрицы длать’.
Кого-жъ выбрать-то въ Додолу? Нужно, чтобъ пригожа была и чтобъ честной двкой слыла!
Поршили въ Додолу выбрать старшины дочку Таню.
Поршили и разошлись старые, а на сел еще до свту самаго кое-гд хохотъ гремлъ.
Кто же была эта Таня, что въ Додолы выбрали?
Красавица, двка была! Изо-всей деревни, мало — волости — единственная. Высока и стройна, словно тополь! Лице блое, чуть румянцемъ освщенное, загорло и здоровьемъ пышетъ, молодостью. А большіе, да веселые, темнокаріе глаза такъ и манятъ, и ласкаютъ, и горятъ. Русыхъ косъ внецъ тяжелый клонитъ голову красавицы назадъ и надменный, и задорный видъ походк придаетъ: словно княжеская дочь межь подружекъ выдляется. Зубы — жемчугъ, губки алыя такъ и просить поцлуя.
Ужъ и точно что любили же ее! Развеселая такая, хохотунья она, всхъ бывало очаруетъ! Псню-ль спть — споетъ красавица такъ, что сердце встрепенется, а плясать пойдетъ, такъ и глазъ отъ нее отвести нту силъ какъ наклонитъ, какъ наклонитъ свою голову то внизъ, а глазами изъ-подлобья, изъ подъ соболя рсницъ какъ поведетъ, такъ кажись и жизнь то бросилъ бы къ ея стройнымъ ногамъ. И чего тотъ взглядъ не общаетъ!
И охотница плясать она была: вс устанутъ, отойдутъ, а она все пляшетъ, только глазки разгораются.
Покорила на деревн Таня всхъ парней сердца,— только Петрусь черномазый, забіяка, бандуристъ, ей одинъ не покорился, и одинъ изъ всей деревни, только Петрусь полюбился, но красавица и виду не даетъ: идетъ мимо и не вглянетъ — такъ пройдетъ.
Ну а Петрусь не тужилъ: ему двки, молодицы на деревн вс сдавалися.
Парень видный, парень воръ!
А ужь бывало на бандур заиграетъ, такъ вотъ въ сердце, сердце женское, словно змй онъ заползетъ. И роятся въ немъ, въ томъ сердце молодомъ, думы знойныя, непутныя, объ Петрус одномъ.
Посводилъ съ ума деревню всю…
Солнце яркое ранехонько встаетъ и деревня пробудилась и встаетъ.
Небо чисто, въ не облачка неб видно, и горячій день, удушливый, дождя опять не принесетъ.
Мокрины длать, Додолу вести…
Въ хат у старосты снаряжаютъ Додолу двки и молодицы. На улиц громада ждетъ не дождется. Особливо парнямъ не терпится: какова Таня будетъ, застыдится ли?…
И Петрусь здсь.
Но вотъ отворили двери, громада затихла, и двушки разодтыя, въ цвтахъ, въ два ряда показались, стали сходить съ крыльца, сходятъ, сходятъ, сходятъ, и наконецъ Додола-Таня показалась…
Разбиты, распущены косы тяжелыя и въ нихъ васильки и акацій цвточки вплетены, а тло нагое красавицы Тани, прикрытое только внками цвтовъ луговыхъ и зеленою мелкою травой, сквозило подъ солнцемъ горячимъ, горло подъ взглядомъ нескромнымъ.
— Додола! Додола! шумла толпа.
— Красотка, Танюша! красотка! шептали парни.
Ну, двка! подумалъ и Петрусь.
И точно красива, красива Додола! Роскошное, статное тло, въ цвтахъ все одтое, дивно прекрасно! И поступь такая красивая, легкая, и глазки подъ навсомъ длинныхъ рсницъ, опущенные къ низу, стыдливость Додол придали. Въ костюм вакханки — стыдливая два!
А кругомъ, въ яркій цвтъ разодта, громада смется, шумитъ и идетъ кругъ Додолы. Парни ближе другихъ…
Подняла свои глазки Додола и улыбка коварная быстро на щечкахъ мелькнула….
Идутъ въ пол…
Сверху небо голубое съ яркимъ солнцемъ, въ далек широкой лентой Днпръ катится-золотится свтомъ дня, а внизу — коверъ зеленый, коверъ бархатный разостланъ…
Идутъ…
Петрусь глазъ не сводитъ съ Тани: ‘ишь какая’! удивляется онъ ей
Да ударитъ дождикъ съ неба.
Ороситъ поля…
Съ дождемъ Богъ пошлетъ намъ хлба,
Ниву напоя.
Ой Додола, ой Додола!
Дождикъ, дождикъ, хошь двицу,
Изо всхъ красу?
За нее полей пшеницу,
Силу дай овсу!
Ой Додола, ой Додола!
Бжитъ облако за нею,
Дождикъ общаетъ,
По полямъ бжитъ двица
Дождикъ догоняетъ.
Ой Додола, ой Додола!
Подъ звуки этой псни, съ различными рифмами, двигается толпа, а когда поютъ два послдніе изъ вышепреведенныхъ стиховъ, Додола бжитъ со всхъ ногъ и толпа за нею.
Здсь въ этомъ обряд, происхожденіе котораго изъ глубокой древности несомннно, слдующій, по объясненію проф. Лавровскаго, смыслъ: Додола представляетъ собою богиню земли, еще не вступившую въ брачный союзъ съ небомъ и не орошенную плодотворнымъ сменемъ дождя, она проситъ этого союза, чтобы не быть безплодною отъ засухи. Понятно, что только двица и можетъ быть представительницею въ такомъ состояніи земли. Гоньба облаковъ за двицами, желаніе послднихъ убжать, превосходно изображаютъ первое столкновеніе невинности. Наконецъ, облака перегоняютъ и земля орошается дождемъ’.
Ну дождь, если ты не прельстился Додолой, то ты слпъ, хорошій мой, вкуса не имешь!
Но нтъ, нтъ, онъ зрячій — видитъ: далеко, на запад тучки зачернли и бгутъ по небу, въ высь бгутъ, темнятъ голубое небо, темнятъ.
Обжала поля Додола, умучилась, и горитъ ея личико славное, а глазки такъ искры и сыпятъ.
Вотъ и въ село воротились.
Идутъ по селу.
Паритъ солнце, жгетъ, жгетъ: не добжали еще тучки до него.
У каждой хаты останавливается Додола и каждой хаты хозяинъ, обливаетъ ее цлымъ ведромъ воды, и любо Тан обливанье,— свжитъ.
Разошлись старики по домамъ, идетъ и Додола домой, идетъ окруженная толпой двокъ и парней, спшить.
Парни глазъ не сводятъ съ двки — дивуются, и Петрусь тутъ же, и тоже глазъ отвести отъ Додолы не въ силахъ,— а она видитъ это и пріятно ей.
Проводила толпа ее до самой до хаты и разошлась. Отошелъ и Петрусь, но не далеко: ждетъ Додолу.
Ну дождался ее и сказалъ, когда она вышла:
— Пригожа ты, Таня, пригожа.
— А ты, отвчала она. улыбаясь, до сихъ поръ и не видлъ какова я?
И лукаво плутовка смется.
— Ты по сердцу мн! Слышишь, Таня?
— Слышу, да только не знаю что дальше изъ этого будетъ.
— Чтожъ дальше — полюбимся!
— А дальше?
— Коханкой моею ты будешь.
— Ну?
— Ну, а я теб псни пть буду, любить тебя буду. Вдь замужъ тебя за меня не отдастъ твой отецъ?
— Точно. Ну будемъ любить мы другъ друга: ты парень, какихъ я еще не видала.
Сошлися Татьяна съ Петрусемъ и крпко любили другъ друга. Отецъ Тани слышать не хочетъ, чтобъ дочку свою за гулящаго парня, бездомнаго выдать. А они коротали вдвоемъ т прекрасныя лтнія ночи, что на юг одномъ лишь бываютъ.
Подъ ропотъ бурливаго Днпра Петрусь плъ и игралъ на бандур свои псни Татьян, она слушала. Подъ шелестъ деревьевъ, подъ псни соловушки часто они до утра все гуляли.
Ну вотъ осень прошла, а за нею зима, и узналъ про любовь отецъ Тани: запирать сталъ онъ двку.
Тоскуетъ бдняжка и сохнетъ, только отрады, что бывало какъ псню Петруся услышитъ.
А Петрусь? Сталъ грустенъ и Петрусь, и звуки бандуры и псни его невеселыми стали. А какъ время къ весн подошло и совсмъ стало дло ихъ дрянь: пошли говоръ, пересуды по селу, что Танюша, не внчавшись, женой Петруся ужъ стала. Страма скрыть нельзя ужь…
Родила Таня, умеръ ребенокъ, а отецъ ее со двора согналъ, проклялъ…
— Проклята ты будь, паскудница!
— Проклялъ! проклялъ! батька, проклялъ меня! кричитъ блдная, обезумвшая отъ ужаса Таня и бжитъ, бжитъ къ Днпру быстрому, глубокому..
— Не утопилась бы! кричитъ людъ, и пустилась толпа за нею, и Петрусь впереди всхъ.
Вотъ они близко, вотъ они почти догнали ее, но ужь и берегъ крутой близко, вотъ Петрусь схватить ее хочетъ,— она обернулась, взглянула такъ нжно и кротко въ глаза своему милому, и Петрусь не усплъ поймать ее,— она скрылась въ быстрыхъ волнахъ рки.
Ужасный, полный тоски безнадежной, вырвался крикъ у Петруся и онъ прыгнулъ за нею…
Прыгнулъ, плыветъ, а ее не видать: гд жъ искать — вода быстрая отнесла далеко чай.
Вонъ вдали мелькнуло платье ея и снова нтъ. Багры, лодки,— все въ ходъ пошло, вся деревня искала и самъ старый отецъ, но ужъ Тани-Додолы не найдти имъ: унесла быстра рченька…
Петруся силой изъ воды вытащили: все рвется искать Таню.
По самую ночь глубокую проискали, а все-жъ таки не нашли.
— Жалко двки, молвятъ парни.
— Жаль подруги, молвятъ двки.
— Жизни я своей лишился, молвитъ Петрусь, а слезъ нту.
Такъ погибла красавица Таня. Жалли вс ее — никто зломъ не помянулъ.
А Петрусь и вовсе унылъ сталъ: не слыхать псенъ веселыхъ, игры на бандур лихой. Ходитъ точно убитый: отбился отъ работы, тяжко сообщество. Выйдетъ, бывало ночью, какъ полягутся вс, и трогаетъ струны бандуры, и слышно чуть псню мурлычетъ и псню унывную, грустную. Играетъ — и на сердц легче: тяжелое горе какъ будто стихаетъ. А образъ красивой Додолы передъ нимъ, какъ живой на минуту его не кидаетъ.
Изъ звуковъ унывной бандуры онъ будто слагаетъ фигуру Додолы… Разъ, ночью, сталъ Петрусь играть плясовую, и слышитъ,— а спитъ ужъ давно вся деревня,— что кто-то топочетъ, что кто-то танцуетъ, подъ тактъ, подъ бандуру, а кто — не видать. Вотъ чудо, онъ думалъ, чтожъ это?
Покончилъ играть Петрусь и пляска замолкла.
— ‘Ну, тутъ не безъ бса’, подумалъ нашъ Петрусь, и сталь замчать. Второй разъ онъ ночью игралъ плясовую началъ и снова плясать кто-то сталъ, а все никого не видать. ‘Ну стой же, серчалъ, парень смлый, а я ужъ узнаю’.
На другую ночь,— а ночь, какъ нарочно сердитая, темная, мсяцъ за тучей и втеръ такъ свищетъ и воетъ,— Петрусь, какъ народъ положился, играть плясовую вновь началъ.
Играетъ, а возл него подъ горшкомъ стоитъ свчка за жженая. Играетъ онъ долго — все нтъ никого: не слыхать чтобъ плясали.
Онъ ждетъ все и все-то играетъ…
Вотъ слышитъ сначала далече, а посл и ближе плясать кто-то началъ…
Охъ, бьется какъ сердце, какъ боязно парню…
А все же играетъ,
А тучи черне, а втеръ все громче и громче все воетъ: точно стонетъ объ чемъ-то, сердечный.
Вотъ молнія даль освтила, а все-таки парень не видитъ, кто пляшетъ, а снять горшокъ съ свчки, подижъ-ты, боится.
Да и точно, что боязно: ночь-то бдовая и втеръ такъ жалобно стонетъ.
Боялся, боялся нашъ Петрусь, а все же ршился, и вдругъ приподнялъ онъ со свчки горшокъ и играть пересталъ: обомллъ…
Предъ нимъ, и такъ ясно середь мрака ночнаго, огнемъ краснымъ свчи освщенная — Таня стояла… Лицо блдное, блдное и косъ русыхъ волны разметались по втру.
Глядитъ парню въ глаза, улыбается и манитъ его ближе…
Онъ вскочилъ и за ней, а она отъ него. Онъ за ней, она дальше, и дальше, и дальше… Мракъ ночной ихъ окуталъ — не видны…
Пропалъ парень съ села съ той поры, и ни слуху ни духу объ немъ.
Старики толковали, что русалка-Танюша сманила Петра къ себ въ глыби рчныя.
Такъ всегда проклятыя, что въ вод у нечистыхъ живутъ, поступаютъ… Бандуру ужъ Оченно любятъ.