Бакалавр, Валлес Жюль, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 159 минут(ы)

БАККАЛАВРЪ.

Романъ Жюля Валлеса.

I.
Жакъ Венгтра.

Оконченъ курсъ коллегіи! Я баккалавръ! Я образованный человкъ!

— Вы достаточно вооружены для житейской борьбы, сказалъ мн на прощаніе профессоръ.— Кто выходитъ побдителемъ изъ школы, передъ тмъ открыта широкая карьера!

Какая карьера? Недавно зазжалъ къ отцу старый его пріятель и разсказывалъ, что одинъ изъ ихъ общихъ школьныхъ товарищей, когда-то первый ученикъ, проголодавши трое сутокъ, бросился съ высоты нсколькихъ саженей въ каменоломную карьеру и разбилъ себ голову. Надюсь, не о такой карьер держалъ ко мн рчь почтенный преподаватель, онъ разумлъ, что я теперь вступаю въ жизнь и долженъ бодро стать на перепуть, какъ Геркулесъ…

Какъ Геркулесъ… или Гераклъ! Я довольно твердъ въ миологіи. Это хорошо, въ жизни пригодится.

Лошади были уже готовы, когда пришелъ инспекторъ пожелать счастливаго пути одному изъ своихъ милыхъ alumni. Онъ сказалъ alumni… Что такое alumni?..

— Alumnus, alumni,— подтолкнулъ меня незамтно локтемъ г. Рибаль, преподаватель третьяго класса.

— Ахъ, да… alumnus — ученикъ… такъ. Что-же, пожалуй, коль на древнихъ языкахъ — такъ на древнихъ, онъ мертвою латынью, я его мертвою гречью: благодарю, мой дорогой наставникъ.

Я сдлалъ трагическій жестъ и поскользнулся, инспекторъ хотлъ поддержать и тоже чуть не полетлъ. Онъ оправился первый и заговорилъ о моемъ образованіи:

— Мой юный другъ, съ такимъ багажемъ…

Носильщикъ думаетъ, что рчь идетъ о чемоданахъ.

— А съ вами идетъ еще что нибудь? освдомляется онъ.

Со мною жиденькій чемоданчикъ, но… зато со мною-же мое образованіе, знанья мои и дипломъ баккалавра.

Распрощались. Дилижансъ двинулся, и я на пути… пока на шоссейномъ еще. Тмъ не мене я имю право вытянуть ноги и руки, какъ мн хочется, имю право хохотать и плакать, звать, кричать, прыгать… длать, что вздумается. Самъ себ господинъ, хочу — молчу, хочу — говорю и говорю не то, что велятъ, а что въ голову придетъ. Я на своихъ ногахъ, я выпрыгнулъ изъ колыбели… семнадцать лтъ меня держали въ ней спеленутымъ и поднимали лишь затмъ, чтобы выстегать…

Не врится даже! Такъ все и кажется, что вотъ-вотъ экипажъ остановится, явятся папенька съ маменькою и водворятъ раба Божія въ колыбельку… Или вдругъ отворится дверца, войдетъ профессоръ, торговецъ мертвыми языками, и заведетъ обычную канитель о герундіяхъ…

Никого… карета быстро несется по гладкому шоссе… Я свободенъ! свободенъ! свободенъ!.. Грудь дышетъ широко, легко, гордость бьетъ въ носъ, какъ крпкая горчица… по ногамъ мурашки бгаютъ, въ голов какая-то лучезарность. Сижу, согнувшись. Матушка сейчасъ сказала бы, что я сижу крючкомъ, похожъ на горбатаго, что у меня дурацкіе глаза… панталоны вздернулись, жилетъ разстегнутъ, запонки выскочили… что я шутъ-шутомъ! Правда… и запонки, и жилетъ… рука сжимаетъ обнаженную грудь, силится сдержать прыгающее въ ней сердце… Не удержать его ничмъ, оно бьется, какъ дитя, готовое появиться на свтъ, въ утроб матери…

Понемногу волненье улеглось, нервы упали, осталось какое-то утомленіе, нчто въ род похмлья. На сердце набгаетъ нежданная грусть, какъ облако, тамъ наверху заслонившее яркое солнце. Передъ глазами необозримая ширь простора, впереди однообразно тянется лента пыльнаго шоссе… Тихо, пусто, непривтно, въ душу заползаетъ тоскливое чувство…

Я не помню, какъ очутился въ вагон. Локомотивъ мчится съ ужасающею быстротою, точно въ бшеномъ вихр, мелькаютъ рощицы, фермы, сады… Тише, тише!… Голова кружится, замираетъ сердце… Мн, такому гордому, неустрашимому, становится жутко, я блдню, готовъ заплакать. На меня смотритъ сидящій въ томъ же вагон жандармъ. ‘Ничего, смле’, ободряетъ онъ взглядомъ. Я чихаю и спшно сморкаюсь, чтобы незамтно стереть навернувшуюся слезу, скрыть сдавившее грудь рыданіе. Впослдствіи не разъ придется тоже продлать, я вчно буду прятать отъ чужаго глаза мои волненія, мои слезы… Рядомъ со мною помстилась хорошенькая двушка, сдобная, какъ булка, хохотунья, все время она болтала безъ умолку и заигрывала глазками. На одной изъ станцій она протянула руку къ продавщиц букетовъ, ждала, что я куплю ей цвтовъ. Я покраснлъ, выпрыгнулъ изъ вагона и переслъ въ другой. Не до розъ, когда въ карман всего на всего двадцать четыре су. Двадцать су серебромъ, четыре мдью — вотъ и вс мои капиталы. Впрочемъ, тотчасъ по прізд въ Парижъ я получу сорокъ франковъ.

Цлая исторія съ этими сорока франками. Повидимому, г. Трюше, изъ Парижа, долженъ г-ну Андре, изъ Нанта, г. Андре, изъ Нанта, обязался кому-то изъ нашихъ сосдей уплатить за г. Шалюмо, изъ Сенъ-Назера, нашъ сосдъ долженъ въ свою очередь еще кому-то… кто-то долженъ отцу и въ конц концовъ, изъ всхъ этихъ переводовъ и сложныхъ комбинацій, выходило, что я имю получить сорокъ франковъ отъ г. Трюше, служащаго на парижской желзно-дорожной станціи. А пока состоитъ на лицо двадцать четыре су.

Двадцать четыре су, семнадцать лтъ, плечи носильщика, голосъ — труба, зубы волчьи, кожа оливковая, руки — грабли, волосы — непрочесное руно молодаго барана,— весь видъ дикаго человка и застнчивость институтки, застнчивость, длающая меня неуклюжимъ, неловкимъ и жалкимъ. Посмотритъ на меня пристально или заговоритъ со мною кто нибудь постарше меня или побогаче, или послабе, словомъ, кто-бы ни было изъ такихъ, съ кмъ нельзя подраться, кому нельзя заткнуть ротъ кулакомъ… и я робю, какъ дитя, конфужусь, какъ двочка… Моя добрая матушка такъ усердно толковала о моемъ безобразіи, о моей феноменальной неловкости, что я теряюсь ежеминутно и не знаю, куда двать свою крупную, несчастную особу, апломба никакого, мн кажется, что я плоше всхъ на бломъ свт. Увренъ я только въ одномъ,— что я не трусъ.

Въ дорог капиталы остались не тронутыми, я сытъ провизіей, заботливо положенной матерью. Полъ я фундаментально и захотлось пить, пробрался въ буфетъ, за спиною пассажировъ стащилъ графинъ и налилъ свой кожаный стаканъ, купленный мною, когда я собирался сдлаться морякомъ, искателемъ приключеній, открывателемъ острововъ. Много нужно было энергіи, чтобы ухватить графинъ и своровать воду. Пью и захлебываюсь, давлюсь… горло сжимаетъ, сердце схватываетъ, словно тисками… я сознаю свое униженіе…

Парижъ, 5 часовъ утра.

Пріхали. Тишина какая! Какъ все блдно въ уныломъ свт ранняго утра, Парижъ спитъ, на улицахъ пусто, какъ въ оврагахъ. Холодно, тоскливо… на поблвшемъ неб жалко мигаетъ и меркнетъ послдняя звздочка. Мрачно кругомъ и на сердц мрачно. Страшно… Я похожъ на Робинзона, выкинутаго бурей на пустынный островъ, только передъ нимъ зеленли деревья, пестрли золотистые плоды, а здсь… точно слпые, стоятъ громады домовъ, ни движенья, ни звука привтнаго. Перебраниваются носильщики, тяжело шлепаютъ о каменный помостъ выкидываемые изъ вагона чемоданы… Вотъ шлепнулся и мой.

Да, мн первымъ дломъ надо сыскать господина съ сорока франками, пріятеля г. Андре. Обращаюсь къ тому изъ рабочихъ, который мн показался наиболе ‘простымъ малымъ’, показываю письмо и справляюсь о г. Трюше.

— Г. Трюше? Вотъ его контора, только самого нтъ, ухалъ въ Орлеанъ.

— Ухалъ!.. А вернется онъ къ вечеру?

— Вернется черезъ нсколько дней. На линіи сдлалась покража, онъ похалъ на слдствіе.

Г. Трюше ухалъ! Вернется… черезъ нсколько дней! Что-же это надлала маменька? Не грхъ-ли?.. Вдь могла-же она предвидть, что г. Трюше можетъ ухать, должна была знать, что на желзныхъ дорогахъ случаются кражи… не ея ли обязанность предохранить меня отъ возможности остаться съ однимъ франкомъ въ карман на мостовой громаднаго, незнакомаго города!

— Вашъ чемоданъ? спрашиваетъ одинъ изъ служащихъ.

— Мой.

— Не угодно-ли приказать взять отсюда. Мсто нужно, сейчасъ другой поздъ.

Взять… куда? Не могу же я навьючить его на спину и путешествовать по городу… О! меня душатъ слезы бшенства… горло сжимаетъ, точно его тисками вывертываютъ.

— Что-же вы?… Чемоданъ-то? пристаетъ багажный смотритель, швыряя ногою мои пожитки.

— Послушайте… мой голосъ дрожитъ и обрывается.— Видите ли… г. Трюше… у меня письмо… отъ г. Андре… управляетъ конторою дилижансовъ въ Нант…

Смотритель смягчается.

— А, господинъ Андре? Знаю… Такъ вамъ нужна квартира? Тутъ недалеко, въ улиц Des Ecus есть недорогіе нумера.

Какъ добродушно онъ говоритъ ‘недорогіе’, такъ и чувствуется, что онъ насквозь видитъ мой карманъ.

— За полтора франка можно имть приличную комнатку.

Полтора франка!.. Набираюсь храбрости и забираю чемоданъ…

— А нельзя-ли, спохватываюсь я,— здсь оставить… у васъ? Я бы зашелъ посл?

— Пожалуй, можно. Я сюда задвину, въ уголъ. Эге! Да его и не смшаютъ съ другими, прибавилъ онъ, разглядывая адресъ.— Вы аккуратны.

Матушка собственноручно пристроила на крышк надпись:

Этотъ чемоданъ пере-

шелъ по наслдству къ

г-ну Венгтра, Жаку-

Жозефу-Атаназу, ро-

дившемуся въ день св. Варнавы въ Пюи, въ департамент Верхней Луары, — сыну г. Венгтра, Луи-Пьера-Антуана, преподавателя въ шестомъ класс Нантской коллегіи. Отправленъ въ Парижъ 1-го

марта, съ дилижансомъ

Лафитъ и Гальяръ. Въ

случа несчастья возвра-

тить въ городъ Нантъ,

въ департаментъ Ниж-

ней Луары, на имя г.

Венгтра отца, на Риш-

бургской набережной

No 2, во второмъ этаж

въ дом г. Жана Поссье,

прозваннаго Гро Ван-

тузъ.

Просятъ сохранить.

Расписано крестомъ, совершенно какъ на могильной плит деревенскаго кладбища. Носильщики осматриваютъ меня съ головы до ногъ. Я бормочу и лгу:

— Ахъ, это все бабушка… знаете, добрыя, деревенскія старушки…

Я боюсь показаться смшнымъ и сваливаю эпитафію на деревенскую бабушку.

— Отсюда вижу, добродушно посмивается носильщикъ.— Старушища… голова закутана чернымъ порыжлымъ платкомъ, юбка вчно подоткнута… хлопотунья…

Еслибы онъ видлъ желтую шляпку съ райскими птицами, любимое украшеніе мамаши!.. Я отрекся отъ матери!

Чемоданъ въ уголъ задвинули, я поклонился и вышелъ.

Вотъ и Парижъ! Что-то ждетъ меня въ немъ? Какова-то будетъ жизнь, начатая при такихъ обстоятельствахъ? Вышелъ я со двора и пошелъ, куда глаза глядятъ. Мимо скачутъ возы мясниковъ, ноздри лошадей раздуваются, пышутъ огнемъ, у насъ въ провинціи говорятъ, будто на бойняхъ ихъ поятъ кровью, гремятъ телжки молочниковъ, рабочіе спшатъ къ своему длу, въ рукахъ у нихъ инструменты, изъ-за блузы торчатъ краюшки хлба, кое-гд отворяются ставни лавокъ, погромыхивая тяжелыми ключами, причетники поднимаются на церковныя паперти…

Парижъ просыпается. Парижъ проснулся. До восьми часовъ я прослонялся по улицамъ.

II.
Матусенъ.

А дальше что? Теперь куда? Одно средство — разыскать стараго товарища Матусена. Если не перемнилъ квартиры — я спасенъ.

Съхалъ! Съхалъ мсяцъ тому назадъ и неизвстно куда.

— Ухалъ съ какими-то поэтами, объяснилъ мн дворникъ, неодобрительно покачивая головою.— Напрасно онъ съ ними связывается. Одты плохо, сами лохматые… наврно поэты.

Что-же? Очень можетъ быть, даже весьма вроятно, что поэты.

Въ послднее время Матусенъ ухаживалъ за племянницею одной торговки зеленью. У этой племянницы былъ, помнится мн, еще дядюшка, нкогда бравшій приступомъ Бастилію, въ память этого великаго событія онъ постоянно пребывалъ въ кабачк, на углу площади, носящей завтное имя, и уходилъ оттуда вечеромъ, пошатываясь и понося ‘вдову Капета’. Быть можетъ, мн удастся разыскать этого дядюшку за обычною чарочкою, и онъ наведетъ меня на слдъ моего пріятеля.

Увы! Ни дядюшки, ни кабачка… и домъ-то сломанъ, строится новый. На углу пріютился гадальщикъ, предлагаетъ предсказать будущее по картамъ.

— Что стоитъ?

— Малое гаданье — два су.

Подсовываетъ колоду картъ. Изъ суеврія выдергиваю одну, хочу знать, что меня ожидаетъ. Моему примру слдуютъ еще трое: кухарка и два каменьщика. Забираетъ онъ насъ четверыхъ, какъ сержантъ рекрутовъ, и ведетъ въ мерзкій, вонючій кабачекъ.

— Червонный тузъ, вызываетъ гадальщикъ брезгливо.

— У меня червонный тузъ.

— Вамъ какое, большое или малое гаданье? спрашиваетъ онъ, отводя меня въ сторону.

По всему чувствую, что спроси я малое, онъ непремнно предскажетъ самоубійство, больницу, поэзію… вс несчастья и бды…

— Большое.

— Еще пятнадцать сантимовъ.

Отдаю деньги.

— И стаканчикомъ винца угостите?

Обуяла трусость, потребуй онъ бутылку, графинъ, я веллъ бы подать.

— За ваше здоровье! Знахарь выпилъ, утеръ губы ладонью и началъ прорекать:

— Повидимому, вы бдны, одты плохо, особенно привлекательною вншностью не одарены. На вашемъ пути стоитъ недоброжелательная особа, она мшаетъ расположеннымъ къ вамъ людямъ помочь вамъ. Но вс ея козни, неожиданно для васъ, будутъ разрушены третьимъ лицомъ, черезъ которое вы можете получить большой интересъ. Вамъ полезно было бы узнать имя этой благодтельной особы. Это очень просто, стоитъ только раскинуть ‘гаданье маговъ’. Всего пять су… За пять су узнаете все.

Пяти су я не могу израсходовать даже за то, чтобы все узнать. Гадальщикъ спшитъ меня спровадить.

— До сорока лтъ вы будете чорта за хвостъ ловить. Вздумаете жениться, поздно будетъ. Особа, за которую станете свататься, найдетъ васъ старымъ и безобразнымъ, вамъ откажутъ отъ дома…

Онъ чуть не насильно выталкиваетъ меня за дверь и вызываетъ десятку трефъ.

Необходимо разыскать возлюбленную Матусена. Въ лицо я ее отлично помню, къ сожалнію, не знаю имени, мой пріятель звалъ ее Торшонетой,— имя, имъ самимъ сочиненное. Направляюсь въ улицу Старыхъ-Августиновъ высматривать торговокъ зеленью, ихъ тамъ дв или три. Я ршилъ караулить у лавочекъ, не пройдетъ-ли Торшонета, не могу же я въ самомъ дл подойти къ торговкамъ и спросить:

‘Нтъ-ли у кого изъ васъ молоденькой племянницы, которую обожатели-студенты прозвали Торшонетой? Не любитъ-ли ваша племянница моего пріятеля Матусена? Нтъ-ли у васъ родственника, напивающагося ежедневно на площади Бастиліи?’

Мн остается только ходить по тротуару мимо лавочекъ и всматриваться въ проходящихъ женщинъ. Нсколько часовъ сряду я имлъ глупость разсчитывать на случайную встрчу съ Торшонетой и сновать взадъ и впередъ по одной улиц до того, что за мною начали подозрительно присматривать городовые. Какъ разъ тутъ-же, между овощными лавочками, былъ магазинъ часовщика, со множествомъ часовъ въ окн. Случись въ эту ночь кража, подозрніе наврное пало-бы на меня, меня могли бы не только притащить къ суду, но и обвинить, пожалуй.

Въ часъ завтрака движеніе усилилось, и мн поминутно казалось, что я узнаю возлюбленную Матусена. Я бросался въ погоню. На меня показывали пальцами, надо мною хохотали двушки, стоявшія въ дверяхъ мастерскихъ и молочныхъ. Я краснлъ до ушей и убгалъ въ сосднія улицы, попадалъ въ темные, зловонные переулки. Тамъ женщины съ багровыми лицами, въ яркихъ платьяхъ, съ хриплыми голосами, длали мн какіе-то знаки, дергали за рукава, звали съ собою въ грязные корридоры. Я вырывался, бжалъ подъ градомъ невозможныхъ словъ и возвращался въ улицу Старыхъ-Августиновъ, измученный, умирающій отъ голода и усталости.

Одни принимали меня за вора, другіе за сыщика.

— Переодтый! разслышалъ я слова одного рабочаго.

— Молодъ слишкомъ, возражалъ другой.

— Эко дло-то! А. сынъ тетки Шаветъ старше что-ли, а попалъ же въ сыщики.

Жарко было. Солнце накаляло мостовую и разогрло всю дрянь, освшую у водосточныхъ трубъ и въ водосточныхъ канавкахъ. Отъ овощныхъ лавченокъ пахло гнилью, изъ оконъ подвальныхъ кухмистерскихъ вырывался смрадъ пригорлаго сала. Тошно длалось, въ кровь истертыя ноги отказывались служить, мутилось въ глазахъ и голова горла, какъ въ лихорадк. Я бжалъ изъ этой ужасной улицы, бжалъ туда, гд воздухъ чище, гд дышать свободне, добрался кое какъ до скамейки бульвара и упалъ въ изнеможеніи. Мимо сновала пестрая, равнодушная толпа. Въ провинціи изъ десяти прохожихъ пятеро знаютъ васъ и всю вашу родословную, здсь вы можете умереть на этой скамейк, мимо пройдутъ сотни, тысячи людей, и никто вниманія не обратитъ, не замтитъ даже! Толпа спшитъ, смняется ежеминутно, лица мелькаютъ и исчезаютъ, на смну имъ новыя, новыя безъ конца… Я сидлъ, какъ потерянный, и былъ похожъ на ребенка, брошеннаго на площади.

Между тмъ голодъ беретъ свое, приходится приниматься за оставшіеся у меня су. А потомъ что? Когда ихъ истрачу и не найду Матусена? Гд ночевать? А желудокъ не даетъ покоя, голова кружится, по тлу пробгаетъ мучительная дрожь.

Э, не умирать-же въ самомъ дл. Захожу въ булочную, покупаю маленькій хлбецъ въ одинъ су и пожираю его, какъ собака, захожу къ виноторговцу и требую рюмку вина. Чудная, живительная влага! По жиламъ точно огонь пробжалъ, голова мгновенно освжилась, на душ тепло, легко стало, явилась бодрость. Въ жизни никогда не испыталъ я ничего подобнаго. За минуту передъ этимъ, я готовъ былъ дотащиться до станціи и вернуться домой во что бы ни стало, еслибы для покупки билета пришлось даже заложить мой наслдственный чемоданъ съ его эпитафіей. Подъ вліяніемъ усталости и голода, я способенъ былъ ршиться и на эту подлость. Довольно было одной рюмки вина, и я поднялъ голову, бодро вмшался въ непрерывный потокъ парижскаго люда.

Два часа. Водяные пузыри на ногахъ лопнули, кожа сходитъ, а Торшонеты нтъ какъ нтъ! Въ одной изъ улицъ я примтилъ домъ съ надписью: ‘шесть су за ночлегъ’. Неужели придется въ него идти,— въ общество этихъ женщинъ, ихъ содержателей, какихъ-то темныхъ личностей, жуликовъ? Отъ этого притона такъ и ветъ развратомъ и преступленіемъ… Придется-ли? Неминуемо придется, и еще радъ будешь!.. Сегодня переночую за шесть су, а завтра и шести су не будетъ… Завтра я окажусь бродягою!..

Еще рюмку. Двумя су меньше въ карман, на тысячу франковъ больше смлости въ душ.

— Другую рюмку, возглашаю я, принимая видъ записнаго кутилы. Нарочно налегъ на ‘другую’, воображая, что торговецъ обязанъ помнить мою физіономію, такъ какъ я выпилъ у него часъ тому назадъ. Выкидываю серебряную монету въ десять су.

— Пятьдесятъ сантимовъ… Вотъ шесть су.

Онъ подалъ мн сдачу.

— Какъ же это? Съ меня за одну рюмку.

— Вы сами сказали другую, слдовательно…

— Ахъ… да… да… я сказалъ…

Мн стыдно объяснить, что имлъ въ виду ту… давишнюю, конфужусь, красню, спшно подбираю свои мдяки и слышу, какъ торговецъ говоритъ жен:

— Ишь гусь! хотлъ надуть на рюмку…

Нтъ Матусена, нтъ возможности разыскать его. Толкнуться разв къ кому нибудь другому? Чуть-ли Ройяни не пріхалъ слушать юридическіе курсы, поплетусь къ юридической школ и стану поджидать его у входа. Ршено. Дорогу знаю.

Вотъ и добрался. Начинается та-же исторія, что съ зеленщицами, бгу за всякимъ, кто нсколько смахиваетъ на Ройяни, подскакиваю къ старикамъ — пугаются, къ молодымъ — становятся въ оборонительную позицію, заговариваю — оказываются совсмъ незнакомые люди. Меня страшно стсняетъ мое зимнее пальто. Въ дорог ночью холодно было, и оно сослужило свою службу, а теперь, въ эту жару, оно становится несноснымъ. На станціи оставить побоялся, къ тому же франтовство одолло: матушка всегда говорила, что очень идетъ къ мужчин, когда у него перекинуто черезъ руку верхнее платье, что это придаетъ видъ порядочности, такъ какъ крестьяне и рабочіе, вообще простой народъ, не носятъ никакихъ пардесю. Я перекинулъ пальто черезъ руку съ ловкостью настоящаго джентельмена, и вышло безобразіе. Желтое, изъ толстой матеріи, плотно подбитое ватою, мое пальто не укладывается на рук, топырится, торчитъ коломъ, ржетъ глаза своимъ страннымъ цвтомъ. Въ улиц Старыхъ-Августиновъ и на бульварахъ на него никто не обращалъ вниманія, оно было на мн надто, теперь я таскаю его на рук, и вс думаютъ, что продаю. Молодежь презрительно отвертывается, старьевщики подходятъ, щупаютъ матерію, осматриваютъ пуговицы, подкладку и отходятъ прочь, не спросивши даже о цн. Вс руки мн оттянуло это тяжелое пальто. Я опять измученъ, опять голоденъ, какъ волкъ… и ни Матусена, ни Ройяни!.. Никого, никого..

Пускаюсь, наконецъ, по аудиторіямъ, вс смотрятъ, какъ на чудище… Залы опустли, разошлись студенты и профессора. Ни на лстницахъ, ни на двор нтъ ни души, одинъ я съ моимъ желтымъ пальто. Вотъ вышелъ швейцаръ запирать подъздъ, пріостановился и пристально всматривается въ меня. Добрякъ, кажется. Много видалъ онъ на своемъ вку бдняковъ, несчастныхъ и робкихъ, не разъ слыхалъ о неудачно начавшихъ и плохо кончившихъ. Его разв спросить?— Смлости не хватило. Я отвернулся и прошелъ мимо, беззаботно насвистывая, какъ человкъ, прогуливающійся ради собственнаго удовольствія и захватившій съ собою желтое пальто, потому что ему нравится этотъ цвтъ. Тяжелая дверь заскрипла, одна половинка затворилась, громыхнулъ наложенный крючекъ… скрипитъ другая, захлопнулась, заперта… Наконецъ! Я остался на мостовой, ночую на улиц или за послдніе шесть су въ мерзкомъ притон! Злость надрываетъ сердце, злость на этотъ мрачный, запертой домъ, злость на себя… Почему я не подошелъ къ старику швейцару? Онъ же показался мн такимъ добрякомъ. Трусъ я, дрянь… вотъ почему!

О, еслибы онъ вышелъ!.. А, вотъ онъ. Подбадриваюсь, подхожу и спрашиваю… что спрашиваю? Самъ не знаю, конфужусь, путаюсь… какая-то чепуха выходитъ. Старикъ разспрашиваетъ, даетъ мн оправиться, наконецъ дло разъяснилось,— я ищу студента Ройяни.

— Надо спросить у секретаря, господина Ребуля. Списки въ его канцеляріи.

Онъ ведетъ меня въ домъ и указываетъ квартиру секретаря. Дверь отворяетъ самъ гл Ребуль, щедушный, блдный, съ дребезжащимъ голосомъ, точно придавленный.

— Что вамъ? Канцелярія заперта… Кто это… кто тамъ въ углу?!

Въ углу коломъ торчитъ мое желтое пальто и въ потемкахъ кажется притаившимся, присвшимъ человкомъ. Г. Ребуль въ ужас захлопываетъ дверь, слышенъ трескъ мебели, секретарь баррикадируется. Внизу поджидаетъ швейцаръ.

— Длать нечего, говоритъ онъ,— сами заглянемъ въ списки, пока я буду убирать комнаты. Сдлайте видъ, что вы изъ здшнихъ служителей и идите за мною.

Я длаю видъ, что изъ здшнихъ служителей, складываю свои пожитки — желтое пальто и шапку — въ уголъ, засучиваю рукава… не достаетъ только швабры. Входимъ въ канцелярію, открываемъ списки… буква Р.

— Ро… Ро… Ройяни, Бенуа… Онъ… онъ самый… улица Вожираръ No 4.

Швейцаръ захлопываетъ книгу и наскоро суетъ ее на мсто.

Я разсыпаюсь въ благодарностяхъ.

— Не стоитъ, не за что. Теперь уходите скоре… а то, пожалуй, сойдетъ г. Ребуль, увидитъ опять ваше пальто, заоретъ, весь домъ подыметъ на ноги!

III.
Отель Лиссабонъ.

Улица Вожираръ No 4 — отель Лиссабонъ. Спрашиваю г. Ройяни.

— Дома нтъ. Онъ вамъ нуженъ? Вы изъ Нанта? бойко спрашиваетъ болтливая привратница.

— Нтъ, не изъ Нанта… въ школ вмст учились.

— А… Вы были въ Нант?.. И г. Матусена знаете?

— Матусена!.. Конечно…

Разсказываю всю исторію моихъ поисковъ.

— И чуденъ только этотъ г. Матусенъ! Онъ на верху живетъ, рядомъ съ г. Ройяни. Тотъ за него и поручился… понимаете, этотъ Матусенъ голъ, какъ соколъ… извстно — писатель…

Повидимому, вс парижскіе дворники одного мннія о писателяхъ.

— А Матусенъ дома?

— И его нтъ. Только къ обду непремнно явится. Вотъ увидите, какъ обденный звонокъ, такъ и онъ тутъ съ своею тамбурмажорскою палкою и въ садовничьей шляп.

Черезъ минуту дйствительно входитъ на лстницу господинъ въ неизмримой шляп, изъ-за полей сверху не видно человка.

— Кого я вижу!

— Матусенъ!

— Венгтра!..

Мы кинулись другъ другу въ объятія, да такъ и остались. Первому опустить руки неловко, можетъ показаться, что недостаточно радъ свиданію съ пріятелемъ. Обнялись и стоимъ, обхвативши другъ друга, точно боремся. Матусенъ лучше меня знаетъ обычаи, ему видне, сколько времени должны продолжаться настоящія дружескія объятія, онъ вс порядки знаетъ. Мн сдается, что и довольно бы, пора выпустить, а онъ все прижимаетъ, все крпче прижимаетъ.

Отпустилъ наконецъ, начались разспросы. Я разсказываю свою погоню за Торшонетой.

— Торшонета — фю-фю… нтъ никакой Торшонеты. Теперь я люблю Анжелину. Пойдемъ, познакомлю.

Происходитъ представленіе.

— Вотъ мой искреннйшій другъ Венгтра. Я теб часто говорилъ о немъ. Онъ къ намъ, раздлить веселую трапезу. Да? Вдь ты раздлишь веселую трапезу?

Онъ заплъ студенческую псню, пріостановился и крикнулъ:

— Эй, подхватывай, хоръ!..

Хоръ подхватилъ, т. е. я и Анжелина.

Настоящая палка эта Анжелина, длинная, худая, востроносая, съ тонкими губами.

— А знаешь, проговорила она, когда кончилось пнье,— булочникъ приходилъ, отказался носить хлбъ, если не расплатимся по счету.

— А Ройяни?

— Ройяни ушелъ, понесъ панталоны закладывать.

Матусенъ почесалъ переносицу.

— Такъ-то, братъ, нужда одолваетъ.

Братъ?— Ахъ, да… это я братъ! Не сообразилъ сразу, непривычка,— никогда не было брата.

— Впрочемъ, вотъ что, обратился онъ ко мн другимъ тономъ,— ты вдь свженькій, только что приплылъ, слдовательно при деньгахъ. Свженькіе всегда при деньгахъ.

Я выкладываю свои капиталы. Взглядъ Анжелины выражаетъ глубокое презрніе.

— А это? Матусенъ бросается на мое желтое пальто.— Это въ стирку.

Презрніе Анжелины изъ глубокаго превращается въ глубочайшее.

— Во всякомъ случа, продать можно. Хочешь, продадимъ? Ты, можетъ быть, дорожишь этою желтизною?

— Нисколько…

И совралъ. Бдное, старое пальто! Некрасиво оно, много мн непріятностей сегодня надлало, но я привыкъ къ нему. Жарко въ немъ было, тяжело таскать на рук, но оно грло меня въ ночной холодъ… А сколько въ жизни еще холодныхъ ночей будетъ! Придетъ зима, имъ можно въ постели укрыться. Оно врою и правдою служило моему отцу, профессору, отъ него мн досталось. Надъ нимъ посмивались школьники, но это былъ безобидный, дтскій смхъ… А теперь эта память отца, почти святыня, пойдетъ старьевщику… Мрачнымъ облакомъ пронеслись эти думы въ моей голов, я отогналъ ихъ мгновенно: плохо, если я съ такими нжностями начну свою карьеру!

— Эй!.. Псс!.. Эй! Старьевщикъ!

Вошелъ торгашъ, далъ сорокъ су и унесъ мою святыню. Итого, съ остававшимися у меня, сорокъ восемь су. Мансарда ожила: хлбъ, бутылка вина, котлеты подъ соусомъ — вотъ что дадутъ сорок восемь су. Я самъ пойду за обдомъ, прикажу положить побольше соусу, огурчиковъ, мальчику дамъ на водку два су, даже три дамъ… кутить, такъ кутить.

И славно мы пообдали! Послдній кусокъ огурца пустили на жеребій, затмъ денегъ хватило еще на большой хлбъ, даже на кофе. Веселье, смхъ и псни…

Наконецъ Анжелина замтила, что пора позаботиться о моемъ логовищ на ночь. Переговорили съ привратницею, сообщили ей о предстоящей получк отъ Трюше, она не прочь бы пріютить меня, даже съ кредитомъ на полъ-недли, еслибы только было гд. Все занято до послдней каморки. Къ счастью, она припомнила, что у ея знакомыхъ, Рифо, есть свободная комнатка. Эти Рифо содержатъ нумера въ улиц Дофинъ, рядомъ съ кафе Конти. Съ рекомендательнымъ посланіемъ нашей привратницы мы отправились въ улицу Дофинъ. Насъ впустили, не смотря на поздній часъ, и провели въ свободную комнату. Помщеніе не роскошное: лстница съ полусгнившими ступенями, вмсто перилъ грязная, лоснящаяся саломъ веревка, тесовыя перегородки, продавленный стулъ, трехногій столъ, низенькая кровать, жиденькое, покрытое слоемъ пыли одяло, рамы не сходятся, разбитое стекло дребезжитъ отъ втра… Тсно, грязно… самъ Матусенъ морщится, даже ему жутко. Сходя съ лстницы, онъ оступился и едва не переломалъ реберъ.

— Упалъ? спрашиваю я сверху.

— Нтъ…

Никогда не сознается, что упалъ, я его давно знаю.

Итакъ, я дома! Скверно тутъ, зато я имю право отворить эту дверь кому захочу, и захлопнуть передъ носомъ того, кого не желаю впустить къ себ, я вправ столкнуть съ лстницы всякаго, кто-бы вздумалъ пойти противъ моего желанія или сдлать мн дерзость. Если тотъ окажется сильне меня, что очень возможно, онъ все-таки слетитъ внизъ, хотя, быть можетъ, и вмст со мною.

Я дома! Положимъ, въ какой-то звриной клтк… а все-таки дома! Такъ и хочется заорать во все горло, заревть по звриному: я дома! я у себя!

Два часа я упиваюсь этимъ сознаніемъ, наконецъ, протягиваюсь на жесткой кровати и смотрю на голубое небо… И небо тсно становится для моихъ мечтаній, для моихъ надеждъ, ни сомнніямъ, ни страхамъ мста нтъ. Сердце, какъ вырвавшаяся на свободу птичка, несется безъ удержу въ необозримое пространство. Наступаетъ дремота… сны золотые… Я уснулъ, не раздваясь, и проспалъ всю ночь, какъ солдатъ на бивуак. Поутру всталъ бодрый, счастливый и довольный. Съ яркаго неба лились потоки горячихъ солнечныхъ лучей и золотыми полосами пестрили мое выцвтшее одяло, гд-то, невдалек раздавалось пнье женщины, подъ окномъ щебетали птички. Дышалось легко, хорошо мн было.

Кто-то далъ маленькой Рифо красныхъ фіалокъ, она увидала, что моя дверь отворена, и крикнула снизу:

— Новый жилецъ, хочешь фіялку?

Какъ радъ я былъ этому милому цвтку, онъ напоминалъ мн родину, деревню, мое дтство. Наконецъ г. Трюше вернулся и передалъ мн деньги. Я тотчасъ же уплатилъ г-ж Рифо шесть франковъ, мсячную цну квартиры, остальныя отдалъ Анжелин на общее хозяйство. Въ первый же день, изъ этой общей кассы взяты еще шесть франковъ на театръ. Мы хорошо пообдали и пошли въ Портъ-Сенъ-Мартенъ смотрть драму Фердинанда Дюге — ‘Нищета’. Дорогой выпили, Матусенъ въ удар.

Выходитъ на сцену герой, актеръ Мюнье, съ пистолетомъ въ рукахъ и восклицаетъ: ‘Честно жить или сдлаться убійцею? Что выбрать — мщанскую жизнь или эшафотъ?’ — Эшафотъ, эшафотъ!— оретъ Матусенъ на весь театръ.

Отъ сорока франковъ осталось одно воспоминаніе, зато десять дней весело пожили, даже некогда было задуматься о томъ, что будетъ, когда уйдетъ послдній сантимъ. И вотъ на оба ‘дома’,— на отель Лиссабонъ и отель Рифо,— состоитъ въ наличности пятдесятъ сантимовъ.

Забрался я на скрипучую лстницу, заперъ свою конуру и жую купленную дорогой витушку. Обдъ былъ слишкомъ голоденъ. Только восемь часовъ. Длиненъ покажется вечеръ въ этой трущоб, но мн необходимо побыть одному, собраться съ мыслями, съ самимъ собою подумать. Голова трещитъ отъ постоянной болтовни и безтолковщины. Со дня прізда, я точно въ какомъ-то чаду, къ вечеру стоитъ въ ушахъ нескладный гулъ, языкъ болитъ отъ разговоровъ, жжетъ нёбо и горло отъ куренья. Въ эту минуту стаканъ воды изъ моего тусклаго графина пріятне чернаго кофе отеля Лиссабонъ. Мысль освжается, мн все становится яснымъ.

Завтра нищета. Матусенъ говоритъ, что это пустяки.— Разв не въ нищет живутъ Шанаръ, Родольфъ, Марсель? А имъ не плохо живется: они не каждый день обдаютъ, а беззаботны и веселы, любятъ, пишутъ стихи и смются надъ мщанскою пошлостью. Нельзя впрочемъ, сказать, чтобы и я хотя разъ пообдалъ по настоящему. Бдная матушка! Она предсказывала, что я пожалю о ея стряпн! Очень можетъ статься… Я писалъ матушк, сообщилъ ей, что устроился въ отел Рифо, въ чистенькой комнатк и познакомился съ людьми, могущими быть мн полезными (!). Это про Матусена, Анжелину и Ройяни. На самомъ дл преполезные люди: во-первыхъ, помогли спустить желтое пальто, а за тмъ могутъ сообщить адресы всхъ ссудныхъ кассъ подъ залогъ движимости.

Отъ матушки получился отвтъ. Изъ письма выпалъ красный листокъ — почтовый талонъ на полученіе сорока франковъ. Въ приписк сказано: ‘отецъ будетъ теб высылать сорокъ франковъ ежемсячно’. Ежемсячно! Не ожидалъ… не мечталъ… я думалъ, что деньги г. Трюше разъ навсегда. Сорокъ франковъ!!. На эти деньги можно все имть… комнату, хлбъ до сыта, котлеты съ огуречнымъ соусомъ… даже можно бывать въ театр!

Со страхомъ и трепетомъ я предъявилъ мой талонъ на почт. Такъ и казалось, что вотъ — вотъ схватятъ, потащатъ, куда тамъ слдуетъ, начнутъ допрашивать: ‘Откуда взялъ? Укралъ? Поддлалъ?..’ Ничуть не бывало, отсчитали восемь новенькихъ, блестящихъ пятифранковиковъ. Я унесъ ихъ въ свою каморку и цлый день посвятилъ обсужденію и составленію бюджета:

Приходъ ежемсячно — 40 фр.

Расходы необходимые:

Табакъ — 4 фр. 50 с.

Газета — 1 ‘ 50 ‘

Въ библіотеку — 3 ‘ — ‘

Освщеніе — 1 ‘ 50 ‘

Стирка — 1 ‘ — ‘

Мыло — — ‘ 20 ‘

Ремонтъ (иголки, нитки и пр.) — — ‘ 10 ‘

Квартира — 6 ‘ — ‘

Итого. — 17 фр. 80 с. Остатокъ: — 22 фр. 20 с.

Содержаніе:

Въ полдень: полъ-порціи мяса — 20 с.

два хлба — 10 ‘

Обдъ: полъ-порціи мяса — 20 ‘

овощи — 10 ‘

два хлба — 10 ‘

Итого ежедневно — 10 с. 70 X 30 = 21 фр. въ мс.

Остатокъ на непредвиднные расходы — 1 фр. 20 с.

Долго я проврялъ этотъ разсчетъ, переписывалъ, пересчитывалъ, обсуждалъ каждую статью, и въ результат нашелъ возможнымъ исключить изъ бюджета необходимыхъ расходовъ, по стать ремонта, 5 сантимовъ. Такимъ образомъ, на непредвиднные расходы отчисляется 1 фр. 25 сант. На непредвиднные расходы, во всякомъ случа, необходимо ассигновать извстную сумму.

Мало-ли что можетъ случиться. Итакъ довольство полное, даже съ избыткомъ одного франка двадцати пяти сантимовъ.

Я задыхаюсь отъ восторга! Мн воздуха нужно, мн нужно взглянуть въ лежащій передо мною Парижъ. Высовываю голову въ окно и разбиваю стекло, забылъ отворить. Хорошо, что въ бюджетъ внесена статья непредвиднныхъ расходовъ. Я размнялъ свои капиталы на мелочь, разложилъ по статьямъ, подлалъ свертки и на нихъ надписи: ‘табакъ, мыло, завтракъ’ и т. д. Необходимъ строгій порядокъ, не слдуетъ допускать отступленій.

Направляюсь въ библіотеку Барбедоръ, у него самый большой выборъ романовъ и драмъ.

— Я бы желалъ абонироваться.

— Три франка въ мсяцъ.

— Получите три франка.

— Нужно еще внести залогъ — пять франковъ.

— Залогъ!.. О немъ-то я и не подумалъ!.. Бормочу что-то и ухожу… Какъ быть? Идти домой и взять изъ другихъ свертковъ? Нтъ, это путь скользкій… Лучше ждать и понемногу откладывать капиталъ, нужный для залога.

Какъ ни тяжело было, а за неимніемъ ста су пришлось отказаться отъ книгъ, тогда какъ располагающій залогомъ въ сто су иметъ въ своемъ распоряженіи цлую библіотеку. Правда, на пищу и удовольствія у меня остается лишнихъ три франка, не считая экономіи въ освщеніи, но зато мн поздно придется познакомиться съ современною литературою.

IV.
Будущее.

Теперь вопросъ, за что приняться?

У Матусена я познакомился съ однимъ журналистомъ, пойду къ нему и попрошу помстить ученикомъ въ типографію его журнала. Онъ хохочетъ…

— Какъ… васъ работникомъ?

— Конечно… и это нисколько не помшаетъ мн служить длу революціи. Напротивъ, у меня будетъ обезпеченный кусокъ хлба, а съ нимъ и возможность говорить, писать, дйствовать…

— Когда-то еще этотъ обезпеченный кусокъ будетъ, а пока вамъ придется быть на побгушкахъ у всей типографіи,— въ семнадцать-то лтъ, съ наружностью двадцатилтняго. Это просто сумашествіе… вамъ тоже скажетъ хозяинъ типографіи. Хотите, пойдемъ къ нему.

Мы пошли, и онъ оказался правымъ. Никто врить не хотлъ, что я не шучу.

— Объ этомъ надо было ране думать, лтъ въ двнадцать,— отвтилъ хозяинъ.

— Въ двнадцать я былъ закабаленъ въ школ. Меня латынью начиняли.

— Тмъ боле я васъ не возьму. Въ такое тревожное время для насъ не подходятъ люди, прыгающіе изъ школъ въ мастерскія. Они другихъ портятъ. Къ тому же, это всегда признакъ или дурнаго характера, или дурнаго поведенія. Я, конечно, не о васъ говорю, васъ рекомендуетъ нашъ сотрудникъ, мн лично мы кажетесь прекраснымъ молодымъ человкомъ… Позвольте дать вамъ добрый совтъ,— оставайтесь въ своей сред и поступайте какъ вс.

Онъ поклонился и вышелъ.

— Вотъ видите, обратился ко мн журналистъ.— Поздно задумали, милйшій… Съ усами, съ дипломомъ баккалавра… можно, пожалуй, со временемъ попасть въ кучера, а въ работники никогда. Прощайте, я вынужденъ васъ оставить. До свиданья.

Растерянный и пристыженный, я остался одинъ среди улицы. Меня, впрочемъ, не легко сбить съ идеи. Я началъ бродить вокругъ типографій почти такъ же, какъ искалъ Торшонету, и добился-таки разговора съ двумя хозяевами. Одинъ принялъ меня за нищаго попрошайку, другой за поэта, желающаго пробыть дня четыре рабочимъ, чтобы уподобиться Жильберу или Магю.

Эту затю пришлось бросить. За какое же взяться ремесло? Въ столяры идти или въ башмачники? Ни моему журналисту, ни Матусену, никому изъ его компаніи я не сказалъ ни слова и сталъ шляться по мелкимъ кабачкамъ, куда заходятъ рабочіе, заводилъ тамъ знакомства, угощалъ, разспрашивалъ, разстроилъ свой бюджетъ и добился только полнаго разочарованія.

Одинъ добрякъ рабочій, худой, блдный, сдой, выслушалъ меня до конца и съ горькой усмшкой сказалъ:

— Посмотрите на меня… я состарлся прежде времени. Никогда въ жизни не былъ ни лнтяемъ, ни пьяницею, работалъ, рукъ не складывая… и вотъ въ 52 года едва на хлбъ вырабатываю… пропалъ бы безъ помощи сына, эти башмаки онъ мн купилъ. А самъ женатъ, дтишки… у нихъ отнимаю…

Въ его голос звучала тоска, у меня навернулись слезы.

— Вы добрый малый, заговорилъ онъ опять.— Но дло не въ томъ, чтобы меня жалть и плакать. Вытрите глаза, юноша, и разъ навсегда отдумайте быть рабочимъ. Вы опоздали, ничего не добьетесь… Самое образованіе ваше будетъ помхою, вы не сойдетесь съ грубымъ, невжественнымъ рабочимъ людомъ… и этотъ народъ не сойдется съ вами. Вы не были уличнымъ мальчишкою и всегда будете казаться бариномъ… Во всякомъ случа поврьте мн: къ старости блуза рабочаго превращается въ лохмотья… а рабочій кончаетъ или въ богадльн, или на хлбахъ у дтей…

— Бываетъ и иной конецъ, на баррикад!

— Такъ вы хотите сдлаться рабочимъ, чтобы умереть на баррикад, когда слишкомъ тяжело покажется жить?.. Полноте! Надо помириться съ положеніемъ бдняка сюртучника и жить такъ, какъ живутъ вс, волею или неволею, залзшіе въ сюртуки. Вы, можетъ быть, свалитесь отъ непосильнаго труда, какъ т школьные надзиратели и учителя, о которыхъ вы говорите… Ну, свалитесь и прощайте. Устоите,— вы и въ сюртук можете быть защитникомъ блузы. Этимъ не слдуетъ пренебрегать, молодой человкъ! Не мудрствуйте не по лтамъ, не думайте о себ только да объ обезпеченномъ куск хлба… Это похоже на эгоизмъ, пріятель… нельзя такъ много думать о брюх, когда на сердц и вправду то, о чемъ вы говорили…

Онъ замолчалъ, пожалъ мн руку и вышелъ. Я боле не встрчалъ его. Живъ-ли бдняга, или умеръ?.. Вроятно, умеръ, быть можетъ, на другой-же день… Его слова ршили мою участь, я бросилъ мечты стать рабочимъ и присоединился къ толп бдныхъ баккалавровъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я протосковалъ цлую недлю, но… ярко свтитъ осеннее солнышко, деревья Люксамбурга точно бронзою и золотомъ одты, товарищи беззаботны и веселы… а мн семнадцать лтъ! Вернулся смхъ, вернулись и мечты… Мы споримъ о чемъ попало, шумимъ, ршаемъ мировые вопросы, димъ сомнительный супъ и попиваемъ вино въ четыре су!

Въ четыре су винишко!

Винцо въ четыре су!..

— Славное это винцо! похваливаетъ Матусенъ, прищелкивая языкомъ.

Онъ находилъ его, быть можетъ, пресквернымъ, но, по своей роли коновода, считалъ обязанностью поддерживать въ кружк беззаботность и прославлять голодовку, клоповники и дешевое вино.

Во всякомъ случа вино въ четыре су можно было пить… И какъ славно пилось и жилось въ то время! Никогда не забуду низенькой комнаты, въ род сарая, въ улиц Пепиньеръ, въ Монруж, это былъ нашъ ‘кафе Прокопъ’. Вдоль стны, рядкомъ стояли боченки, изъ крановъ лилось кислое вино, изъ юныхъ сердецъ выливались задушевные стихи, о завтрашнемъ дн ни заботы, ни помысла, точно у всхъ милліоны въ карманахъ, за четыре су мы имли съ избыткомъ здоровья, надеждъ и счастья! Да, я былъ счастливъ въ этомъ сара, за голымъ столомъ, сидя на пустомъ боченк. На возвратномъ пути, подъ вліяніемъ вечерней тишины, въ душу закрадывалось меланхолическое настроеніе, спадали маски завзятыхъ кутилъ, мы превращались въ самихъ себя, мечты о будущемъ смнялись воспоминаніемъ прошлаго.

Черезъ десять минутъ по выход изъ кабачка, еще раздавались крики, черезъ четверть часа смолкала даже псня, слышался говоръ, тихій, вполголоса,— говорили о родин. Шли по двое, по трое, вспоминали школьную жизнь, коллегію. Вс были просты, какъ дти, почти серьезны, какъ взрослые, не было тутъ ни поэтовъ, ни артистовъ, ни студентовъ,— были только земляки.

Хороши были эти возвращенія изъ кабачка, гд продавалось вино въ четыре су. Разъ, — это было въ ту недлю, когда я и Ройяни завдывали общею кассою, — мы съ нимъ подурачились, соблазнились и выпили по рюмк хорошаго муската. Я и теперь, какъ вспомню, губы облизываю. Долго насъ упрекали за эти дв рюмки: пить дорогое вино считалось позоромъ, измною принципамъ! А мы измнили… Если вс измны оставляютъ такой пріятный вкусъ во рту и такое легкое чувство на сердц, то врить ршительно никому не слдуетъ. Во всю мою жизнь въ Париж эта рюмка муската была единственнымъ моимъ дурачествомъ, единственною роскошью… Нтъ, впрочемъ,— я и еще роскошествовалъ, купилъ герань, розанъ и комъ земли съ маргаритками. Всякій разъ, когда я могъ утянуть у кружка три су,— не воруя, конечно (довольно было муската),— я бжалъ на цвточный рынокъ купить цвтокъ роднаго края, почти крадучись, прижимая его къ груди и прикрывая рукою отъ посторонняго глаза, несъ я его въ свою конурку… Мн такъ хотлось… такъ необходимо было въ этой парижской грязи, хотя изрдка, вздохнуть ароматомъ родины, освжиться воспоминаніями ранняго дтства!

Надо мною стряслась бда: отобрали мою комнатку въ отел Рифо. Домъ передлали, уничтожили старую лстницу, а мое убжище, мой маленькій рай, превратили въ чердакъ… Надо было искать другую квартиру.

Квартиры съ каждымъ днемъ дорожаютъ, дешевле десяти франковъ нтъ возможности найти. Я по очереди обошелъ вс меблированныя комнаты улицы Дофинъ. Везд смрадъ или шумъ, я искалъ тишины и всюду попадалъ на сосдство крикливыхъ дтей или пьяницъ. Наконецъ мн посчастливилось найти комнатку по душ, небольшую, но свтлую. Въ тишин и одиночеств я могъ до-сыта любоваться голубымъ небомъ, дышать чистымъ воздухомъ. Къ сожалнію, въ мою конурку нельзя было пройти иначе, какъ черезъ кофейную, помщавшуюся въ нижнемъ этаж. Это вынуждало меня возвращаться домой ране, чмъ бы хотлось покидать нашу компанію въ самый разгаръ споровъ. Лишеніе было такъ велико, что раза два или три я предпочелъ совсмъ не приходить, а прошататься до утра по бульварамъ. Утомительно и скучно, и къ тому же вызывало неудовольствіе хозяйки, косые взгляды, въ нихъ ясно виденъ былъ укоръ: ‘вотъ есть, молъ, у тебя деньги на ночныя похожденія, а на уплату въ срокъ нтъ’. Хозяйка злилась и въ отместку выкидывала мои букеты на крышу.

Жаль, ея мужъ былъ славный малый, очень жаль… еслибы онъ былъ такимъ, какъ жена, я бы его избилъ, за каждый выкинутый цвтокъ онъ расплатился бы со мною синяками и шишками.

Наша жизнь разцвтетъ! и т. д.

Моя жизнь не разцвтала, а мои цвты гнили въ водосточномъ жолоб.

Какъ ни мала была моя десяти-франковая квартира, а я вынужденъ былъ и ею подлиться. Матусенъ познакомился гд-то съ однимъ отставнымъ кирасиромъ, ожидавшимъ присылки денегъ. Это ожиданіе было, кажется, его профессіей, ожидаемыми капиталами онъ общалъ подлиться съ нами со всми.— Матусену далъ слово издать его ‘Исторію молодежи’, очень его заинтересовавшую.— Эта книга огнемъ написана!— говорилъ онъ.

Кирасиръ окончательно обворожилъ Матусена тмъ, что сообщилъ ему нкоторыя подробности по военной спеціальности, разныя техническія выраженія, придававшія живость описанію аттаки на баррикаду. Воинъ этотъ, какъ и подобаетъ настоящему воину, былъ человкъ бивачный и неприхотливый, лъ и пилъ у насъ, что Богъ послалъ. Разъ у него не оказалось квартиры, между тмъ нельзя же было ему не имть опредленнаго мста жительства, — необходимъ былъ адресъ для высылки денегъ.

— Понимаешь, обратился ко мн Матусенъ: — кром тебя, некуда. Вс наши живутъ съ женщинами… нельзя же втроемъ. У меня Анжелина… будь ты на моемъ мст…

Слуга покорный! Его Анжелина чистйшая щепка. Такимъ образомъ на меня, какъ на единственнаго холостяка, пала обязанность выручить кружокъ. Отказать — не хватило духа. Началось неописуемое мученье! Денно и нощно торчитъ передъ глазами противная, длинная фигура… Чтобы объяснить хозяевамъ наше сожительство, кирасиръ назвался моимъ братомъ. То-то бы порадовалась маменька, еслибы узнала, что по Парижу шагаетъ ея сынокъ, неизвстный моему родителю!

Ужасное сожительство! Этотъ долговязый путается во все, отравляетъ всю мою жизнь. Задумаюсь, лзетъ съ вопросами: ‘о чемъ’? суется съ совтами, мшаетъ спать своими разговорами, шага ступить нельзя, не наткнувшись на его безконечныя ноги… смрадъ его трубки заражаетъ воздухъ… а потомъ его плшь, отвратительная плшь, круглая, блестящая, какъ тонзура патера, какъ блинъ какой, налпленный на голову. Ночью этотъ вчно сверкающій передъ глазами блинъ приводитъ меня въ отчаянье, доводитъ до ужаса… я начинаю чувствовать неудержимое стремленіе схватить что нибудь и разбить его въ дребезги… Въ одинъ прекрасный день мой мучитель исчезъ наконецъ, съ нимъ вмст исчезли мои ботинки. Длать нечего, дождался ночи и пропутешествовалъ въ отель Лиссабонъ въ однихъ чулкахъ… какъ пилигримъ, идущій по обту босикомъ на богомолье…

Въ теченіе всего моего дтства, меня били постоянно, били усердно и добили до того, что кожа и кости загрубли, но сердце, кажется, не загрубло. Тмъ не мене, всякое побоище составляетъ для меня дикое наслажденіе, кулаки сами собою сжимаются, я ежеминутно готовъ крикнуть:

‘А! вы не знаете, — меня десять лтъ пороли… Я бы не дался, быть можетъ, но… еслибы я вздумалъ орать слишкомъ громко, отбиваться, то мой папаша, учитель, лишился бы мста… Прочь! Я вырвался изъ подъ родительскихъ колотушекъ и изобью всякаго, кто осмлится затять со мною ссору… Въ моихъ жилахъ течетъ крестьянская кровь, въ меня десять лтъ вколачивали раздраженье, я десятъ лтъ терплъ! Я не золъ, но теперь изъ меня наружу просятся засвшія во мн колотушки. Прочь, говорю я вамъ! Берегитесь… я имю надъ вами слишкомъ большія преимущества!’

Насколько я не обузданъ съ тми, кто затронетъ мою гордость, мои болячки, кто дерзнетъ стать надо мною въ положеніе моего отца,— настолько же я смиренъ и податливъ съ товарищами. Я добровольно призналъ превосходство Матусена, нисколько не увлекаясь имъ и втихомолку подтрунивая надъ нимъ. Я читалъ, что необходимо единодушіе, организація тснаго кружка, и подчиняюсь Матусену, стою въ положеніи Портоса въ ‘Мушкатерахъ’, чуть не Баптиста въ ‘Vie de Bheme’… я подчиняюсь потому, что я новичекъ, ничего еще не видалъ, неловокъ и несвдущъ, какъ только что выпущенный изъ долгаго заключенія, какъ изувченный, расправляющій мускулы. Слдомъ за Матусеномъ и за другими, я принималъ участіе въ побоищахъ между студентами и прикащиками. На нихъ, повидимому, надо нападать, такъ какъ они буржуа и реакціонеры, — я и нападаю, на эти бои расходую энергію и горжусь славою Геркулеса нашей шайки.

Я ничего не длаю. Въ этой лни виновато мое воспитаніе, мн необходимо еще проболтаться нкоторое время, прежде чмъ я въ состояніи буду приняться за дло, забитая голова требуетъ отдыха. У меня, впрочемъ, все-таки есть занятіе: я даю уроки сыну нашего портье, пять разъ въ недлю, по десяти су за урокъ. Такимъ образомъ, кром ежемсячныхъ сорока франковъ, получаю еще два съ половиною франка въ недлю и не трачу ни одного су боле.

V.
Зеленый сюртукъ.

Одинъ изъ товарищей завелъ меня разъ въ молочную, славившуюся между студентами не столько превосходствомъ своихъ продуктовъ, сколько красотою хозяйской дочки. Стройная, живая брюнеточка съ лицомъ еврейскаго типа была на самомъ дл восхитительна. Ни въ обществ учительскихъ женъ и дочерей, ни въ обществ гризетокъ я никогда не испытывалъ такого чувства, какое волновало меня подъ пристальнымъ взглядомъ ея бойкихъ, смющихся глазъ. А она все смотритъ на меня, изъ за веселой улыбки сверкаютъ ослпительные, ровные зубки… смотритъ, не отводя глазъ. Это начинаетъ льстить мн, я, кажется, не на шутку ей нравлюсь… Она еще улыбнулась, смется и вдругъ разражается неудержимымъ хохотомъ.

— Извините… едва можетъ она выговорить.— Прошу… извините… Но вы такой смшной въ этомъ зеленомъ сюртук и желтомъ жилет!..

Она хохочетъ… хохочетъ до слезъ, до упаду! А я… я верчусь на своемъ стул, какъ посаженный на колъ, при послднихъ содроганіяхъ… безсмысленно вожу глазами изъ стороны въ сторону, не смю ни на что, ни на кого взглянуть… Наконецъ она успокоилась, подошла ко мн и подняла со стула, какъ снимаютъ манекенъ.

— Вы не очень сердитесь? Вы простите… я ршительно не могла удержаться. Ну, давайте руку, говоритъ она весело, захватывая мои пальцы.— Давайте руку въ доказательство, что не сердитесь.

Я не могу еще опомниться, слова выговорить, отвчаю знаками, чтобы выразить чувства добродушной маріонетки, деревяннымъ движеніемъ протягиваю руку, утвердительно киваю головою, какъ поганецъ Голо въ кукольномъ театр на пряничной ярмарк…

Вотъ такъ сюртукъ!.. вотъ такъ жилетъ!.. Новенькіе съ иголочки, только въ это утро присланные матушкою изъ Нанта. Я обновилъ ихъ, въ полной увренности отличиться настоящимъ франтомъ. Во всемъ виновато мое дрянное, крошечное зеркало. Еслибы я только могъ взглянуть на себя, я конечно разобралъ бы, что красиво и что некрасиво… и не былъ бы такимъ посмшищемъ. Мн остается одно — бжать топиться или сейчасъ же покинуть навсегда Францію! Еслибы надо мною посмялся мужчина, я далъ бы ему пощечину, вызвалъ бы на дуэль. Но никто изъ присутствовавшихъ меня ничмъ не оскорбилъ, по крайней мр, я не замтилъ… т. е. не могъ замтить, такъ какъ ровно никого и ничего не видалъ въ то время.

Одно изъ двухъ теперь: или утопиться, или бжать изъ Франціи. Нтъ, топиться глупо, лучше распрощаться съ родиною… И тоже скверно: могутъ подумать, что я бгу отъ солдатчины, могутъ заподозрить въ такой подлости. Гадость это! На этомъ я и уснулъ. Меня разбудилъ посыльный.

— Письмо господину Венгтра…

Письмо! Ко мн! Не врю, протираю глаза,— посыльнаго нтъ, письмо у меня въ рукахъ.

Любезный господинъ Венгтра!

Мн такъ стыдно, такъ совстно!.. Я невольно оскорбила васъ, совсмъ того не желая, и до тхъ поръ не успокоюсь, пока вы сами мн не скажете, что извиняете смхъ легкомысленной двочки. Докажите, что не сердитесь, приходите сегодня въ 5 часовъ. Мы одни съ мамашею, нахлбниковъ еще нтъ, и мн легче будетъ передъ вами каяться. Вы у насъ пообдаете на мировую.

Александрина Мутонъ.

Она была прелестна. Въ настоящую минуту я бы очень пожаллъ, еслибы матушка не прислала мн желтаго жилета и зеленаго сюртука. Я люблю ее. Какъ это случилось, я и самъ не знаю. Я знаю только, что весь тотъ вечеръ мы пробыли вмст, не разлучаясь, я не разъигрывалъ изъ себя ни поэта, ни кутилу, ни даніе республиканца (простите, великія тни!), я не напускалъ на себя ни геройскаго вида, ни мрачнаго, ни всякаго инаго, напускаемаго на себя семнадцати-лтнимъ юношею въ присутствіи хорошенькой женщины. Я просто говорилъ ей о себ, о моемъ положеніи, о матери и о дтств, порою смшилъ, инымъ смхомъ, хорошимъ и добрымъ, разъ вызвалъ жемчужную слезку на ея чудныхъ глазахъ.

— О, я очень виновата передъ вами,— сказала она и пожала мн руку.

Этою рукою я поднимаю тяжести, по плечу здоровенному носильщику, но моя рука, какъ листъ, дрожала въ ея маленькой ручк, отъ нжнаго пожатія. Наши глаза встртились и сказали другъ другу то, чего не ршались выговорить губы, чмъ полны были сердца. Я сталъ бывать каждый вечеръ, сталъ приходить пить кофе, потомъ обдать, наконецъ перетащилъ свой чемоданъ. Этого желала Александрина. Счастливо жилось мн въ квартир старика Мутона, точно сонъ, катилась жизнь, убаюканная любовью, занятая политикой. Мать моей возлюбленной надялась, конечно, что я женюсь на ея дочери, отецъ врилъ, повидимому, въ мою будущность. Они рекомендовали меня въ качеств учителя французскаго языка одному русскому. За тридцать франковъ въ мсяцъ мы не особенно много занимаемся ученіемъ, зато черезъ каждые два дня я сочиняю для него страстныя посланія къ одной актрис, въ которую онъ влюбленъ по уши. Съ моими сорока франками это составляетъ семьдесятъ!.. Изъ нихъ пятьдесятъ я плачу Мутону, и онъ очень доволенъ. Мн остается двадцать на стирку блья, на табакъ и на мои прихоти, надо сказать, что изъ тхъ же двадцати франковъ я отношу сорокъ су каждое воскресенье моему бывшему ученику, сыну дворника. Его отецъ умеръ, и безъ меня и стараго дяди, переплетчика, мальчуганъ попалъ бы въ пріютъ для нищихъ дтей.

Я заработываю хлбъ, я любимъ и ожидаю политическаго переворота.

VI.
Политика.

Я люблю страждущихъ и обездоленныхъ. Не смотря на мою одичалость и лнь, я готовъ для нихъ работать головою, читать, мыслить и помнить. Насъ цлый кружекъ ‘передовыхъ’. Въ частностяхъ мы расходимся, но въ главныхъ принципахъ вс стоимъ за-одно.

93 годъ признанъ неоспоримо величайшимъ міровымъ событіемъ, конвентъ — героическою поэмою, дятели того времени — гигантами. Такія положенія вн споровъ, за частности мы готовы порою передраться.

Разъ я назвалъ Робеспьера школьною пшкою, а Руссо — торжественнымъ канительщикомъ, и чуть не перессорился со всмъ кружкомъ. О Робеспьер до времени промолчали, но за торжественнаго канительщика вс до единаго накинулись на меня.

— Что вы этимъ хотите сказать? Такія прозвища требуютъ объясненія, доказательства… Что значитъ канительщикъ? Почему торжественный?..

И доказать, и объяснить удовлетворительно было трудно, и я отдлался отъ нихъ не безъ нкоторыхъ, впрочемъ, уступокъ. Не люблю я этого Руссо, нтъ у него смха, все натянуто, плаксиво, языкъ дланный, риторическій, нтъ въ немъ ни одной фразы, вылившейся прямо изъ сердца, такъ и разитъ педантизмомъ и школою. Чтобы не поссориться въ крпкую, я пошелъ на уступки, но очень неохотно, — противенъ мн ихъ Руссо. Я предпочитаю Вольтера.

— Вольтеръ? кричитъ Матусенъ.— ‘Эта геніальная обезьяна!’ повторяетъ онъ извстный стихъ Гюго. Поднимается настоящая буря. Я ее пережидаю и къ вящему неудовольствію всей компаніи настаиваю на своемъ: я не поклонникъ крупныхъ произведеній Вольтера, люблю его сказки, люблю его веселье, его хохотъ и сарказмъ, безпощадную насмшку надо всмъ…

— Такъ ты скептикъ? восклицаетъ Матусенъ, складывая руки la Наполеонъ и отступая на два шага.

Насчетъ Русссо я уступилъ, а въ этомъ ни за что, пусть останусь скептикомъ.

— И посл этого ты воображаешь себя революціонеромъ!

— Ровно ничего я не воображаю. Я знаю, что Руссо скученъ, Вольтеръ тоже скученъ, когда напускаетъ на себя торжественность и важность. И того, и другаго я не терплю, а боле всего, не терплю скуки. Если для того, чтобы быть революціонеромъ, необходимо сначала одурть отъ всякой скучищи,— прощайте, я подаю въ отставку изъ революціонеровъ…

— А теб бы хотлось революцію-то сдлать ради увеселенія! перебиваетъ меня Матусенъ и обводитъ глазами всхъ присутствующихъ, какъ бы указывая, дочего низко я упалъ.

Я побитъ и бормочу какія-то объясненія. Меня выручаетъ самое мое затрудненіе. Изъ боязни, какъ бы я не оправился и не нашелъ какихъ-нибудь возраженій, Матусенъ спшитъ самъ выгородить меня:

— Я знаю, это онъ только такъ сболтнулъ, заявляетъ нашъ коноводъ.— Онъ неспособенъ смотрть на великое дло народа, какъ на забаву, онъ не можетъ легкомысленно отнестись къ знамени, которое высоко несли наши отцы…

— Дло въ томъ, мой милйшій, обращается онъ ко мн снисходительнымъ тономъ и съ покровительственною улыбкою,— тебя увлекаетъ твоя страсть къ противорчію, и ты подчасъ попадаешься на этомъ… Вотъ что!

Вообще находятъ, что во мн нтъ энтузіазма.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Во мн-то нтъ энтузіазма!…

Отель Лиссабонъ покончилъ свое существованіе. Его пріобрлъ трактирщикъ и весь перестроилъ, мелкіе нумера и меблированныя комнаты уничтожены. Нашъ кружокъ разбрелся въ разныя стороны. Ройяни сошелся съ дочерью трактирщика и живетъ съ нею, какъ настоящій буржуа, на углу улицы Мадамъ. Вотъ что сдлалось изъ Ройяни! Впрочемъ и не удивительно: онъ всегда мечталъ быть со временемъ, по окончаніи курса, нотаріусомъ, въ прошломъ году онъ былъ крикуномъ и лохматымъ, нынче живетъ по буржуазному, остригся, и гладко причесанъ. Сдлавшись нотаріусомъ, наврное оплшиветъ, чтобы заслужить довріе и привлечь практику къ своей контор.

Матусенъ пристроился къ наслдникамъ одного филантропа-благотворителя, раздававшаго супъ на улиц. Для прославленія имени покойника, родственники задумали издать книжку съ описаніемъ всхъ его дяній, и поручили это дло Матусену. Онъ живетъ теперь у нихъ и въ память дорогаго покойника по три раза въ день наливается супомъ, морщится, а все-таки наливается и отрощаетъ уже брюшко, яркихъ костюмовъ не носитъ, обзавелся общечеловческою шляпою и тоже пересталъ быть лохматымъ, хотя не остригся, а лишь причесался. Анжелина его бросила и, кажется, обманула. Онъ всхъ увряетъ, что его сожительница ухала въ деревню къ тетк, а злые языки говорятъ, что эта тетка — съ усами и эспаньолкою. Новая прическа Матусена показалась Анжелин подлостью, а новый костюмъ измною. Но все это неправда, Матусенъ не измнникъ. Хотя онъ и стъ усердно супъ въ память благотворителя и самъ одвается чмъ-то въ род филантропа, тмъ не мене въ душ онъ остается ‘передовымъ’ и въ свое время покажетъ себя.

Въ квартир дяди Мутона далеко не вс раздляютъ наши мннія, и только благодаря исключительности положенія, созданнаго для меня любовью, мы имемъ возможность шумть и ревть во все горло марсельезу. Но тогда поднимаются голоса недовольныхъ, старикъ Мутонъ бранится, жильцы сердятся. Разъ вечеромъ мы набушевали, передрались, и насъ отправили въ участокъ. Дорогой наслдники ‘супнаго филантропа’ повстрчали насъ, увидали между нами Матусена и отказали ему. Онъ, говорятъ, отомстилъ: забрался потихоньку въ кухню и опоганилъ ихъ супъ… Какъ и чмъ? Онъ никому не сказалъ…

Coll&egrave,ge de France.

Съ тхъ поръ, какъ Матусенъ развязался съ наслдниками, отъ нашего шума стонъ стоитъ на весь кварталъ.

Въ особенности же мы подвизаемся по четвергамъ, на лекціяхъ Мишле. Некрасивъ, очень некрасивъ нашъ храмъ науки, затисканный въ дрянную, жалкую улицу, биткомъ набитую меблированными комнатами и темными лавчонками букинистовъ. Некрасивъ снаружи, мраченъ внутри. Матусенъ, по обыкновенію, не соглашается съ этимъ.

— По твоему все некрасиво! восклицаетъ онъ.— Теб бы хотлось, кажется, чтобы на брюкв разцвтали розы.

— Было бы недурно. А еще лучше, еслибы Мишле былъ иногда не такъ туманенъ.

— Такъ нашъ зоилъ и имъ недоволенъ! возразилъ Матусенъ глухимъ голосомъ, съ презрительною улыбкою.

Ничего этотъ Матусенъ не понимаетъ, еслибы не кружокъ, его просто слдовало бы отдуть. Понятно, я доволенъ! Еще бы? Мишле изъ нашихъ, это врно, и его слдуетъ поддерживать. Все это я отлично знаю и не дале, какъ дв недли тому назадъ исколотилъ одного реакціонера, осмлившагося сказать то же, что я говорю, съ тою только разницею, что онъ былъ въ восторг отъ скучныхъ лекцій, а я скорблю душею, я бы вполн предпочелъ, чтобы он были не такъ возвышенны и боле понятны, и думаю, что со мною многіе соглашались. Я готовъ пари держать, что изъ пяти человкъ, аплодировавшихъ этимъ лекціямъ, четверо не понимали въ нихъ ни одного слова. Съ аплодисментами выходили постоянные курьезы, никто никогда не зналъ, что нужно длать, и вс ждали условнаго сигнала. Были тамъ два молодца, одинъ лохматый и длинноволосый, другой совсмъ безволосый, на нихъ-то двоихъ вс, бывало, и смотрятъ, что длать: аплодировать, смяться или выражать негодованіе. Раза два-три я выражалъ негодованіе, не дождавшись сигнала,— вышло совсмъ невпопадъ, сосди вообразили, что я продлываю это слдомъ за длинноволосымъ или за плшивымъ, и подхватили, вышла чепуха. Теперь на меня злятся. Наученный горькимъ опытомъ, я съ тхъ поръ не суюсь впередъ, наоборотъ, иногда запаздываю, и опять дрянь выходитъ. Вс смолкли, раздается мой одинокій хохотъ, точно я смюсь надъ аудиторіей. Мн хочется поддержать собственное достоинство, показать, что я не простой подголосокъ, а выражаю личныя мои чувства,— я продолжаю смяться и слегка вскрикивать.

— Да замолчите вы тамъ!.. раздается со всхъ сторонъ.— Вотъ глупъ-то!.. Экое животное!..

Почему Мишле, отъ времени до времени, точно перестаетъ быть самимъ собою?

Я читалъ его сочиненія и зачитывался… и кто же не зачитывался ими! Я слушалъ его лекціи и порою заслушивался, его страстная, живая рчь, словно огнемъ, пробгала въ мозгу слушателей, ослпляла, какъ яркій солнечный лучъ, отраженный блестящею поверхностью. Кому удалось слышать такія лекціи, тотъ вкъ ихъ не забудетъ, тотъ не забудетъ фигуру учителя, его тонкое, изящное, какъ античная камея, лицо, то спокойное, будто мраморный бюстъ, то подвижное, какъ физіономія нервной женщины, его вдохновенный взглядъ… а этотъ голосъ звучный, отчетливый… Зато, въ иное время, и даже часто, слишкомъ часто, въ его фраз слышалась дланность, искусственная возбужденность, стремленіе сыпать искры, искры, безъ конца, а съ ними вмст, и вмсто нихъ, поднималось цлое облако пепла…

Поклонники профессора безразлично восторгались тмъ и другимъ, ослплялись сами и его ослпляли, лгали передъ собою и передъ нимъ, криводушничали изъ-за какого-то принципа. Нечестно это по моему, іезуитствомъ отзывается,— такъ и нечего было возмущаться іезуитами. Нкоторые журналы подхватили неловкія выраженія, перепечатали отрывки изъ лекцій и осмяли ихъ. Профессоръ началъ протестовать, сталъ доказывать неврность цитатъ, сталъ просто вывертываться. Для чего? Грустно это. Чмъ тратить краснорчіе и иронію на безплодную полемику съ врагами, не лучше ли было бы спокойно продолжать свое дло, говорить о вещахъ, намъ неизвстныхъ, передавать намъ идеи,— не всегда врныя, пожалуй, но… я бы ушелъ домой съ запасомъ знанія, съ вопросами въ голов, и въ тиши своей каморки поработалъ бы надъ ними своимъ умомъ.

— Между нами, господа, есть іезуиты, заявилъ онъ разъ въ аудиторіи, — Они приходятъ подслушивать мои бесды съ вами и искажаютъ ихъ.

— Гд, гд іезуиты? загремли голоса. Подозрительные взгляды останавливаются на всякомъ безбородомъ лиц, на всякой фигур, смахивающей чмъ нибудь на семинариста.

— Вотъ… этотъ?..

— На третьей скамейк.

— Тотъ, большой?

— Да… кто-то говорилъ сейчасъ, что встрчалъ его съ попами…

На третьей лавк дйствительно сидитъ молодой человкъ въ очкахъ и что-то записываетъ, не обращая вниманія на шумъ.

— Смотрите… записываетъ…

Не онъ одинъ записывалъ, конечно, самые отчаянные мишелисты тоже записывали. Но въ аудиторіи господствуетъ подозрительность.

— Долой записывальщиковъ! Обыскать!.. Потребовать студенческую карточку!.. Карточку!.. Пусть покажетъ…

Карточки у него нтъ, у меня тоже… да и кто же носитъ ее съ собою? Ни одна душа, и все таки ревутъ, требуютъ карточку у господина въ очкахъ и длинномъ сюртук. Сначала онъ не понимаетъ даже, въ чемъ дло, думаетъ, что рчь идетъ о другомъ. Наконецъ ему растолковали, онъ всталъ и отвтилъ:

— Я Эмиль Оливье. Я братъ Аристида Оливье, недавно убитаго въ Монпелье на республиканской дуэли…

И однакоже, по вншности, онъ былъ въ то время отмнно похожъ на іезуита.

VII.
Школы.

Разъ утромъ разнесся слухъ, что курсы Мишле закрыты.

— Слышали новость? Курсы-то закрыты… Уже въ Монитер объявлено.

Отель Мутонъ узналъ изъ первыхъ и заволновался, за нимъ зашумли маленькія кофейныя и сосднія молочныя. Вс знаютъ, что нашъ отель республиканскій, наши гривы и наши голоса хорошо извстны на протяженіи пятнадцати домовъ и трехъ маленькихъ переулковъ, мы успли составить себ популярность нашими спорами и криками.

Прибгаютъ къ намъ.

— Что длать? Что говоритъ Матусенъ?

— Вы какъ, Венгтра?

— Что длать? Протестовать, чортъ возьми? Матусенъ, садись и пиши протестъ, потомъ всею толпою пойдемъ къ Coll&egrave,ge de France и заставимъ подписывать всхъ, кто явится къ запертой аудиторіи.

— А потомъ куда же протестъ?

— Въ палату!— Эта мысль пришла мн экспромтомъ.

— Да! да… въ палату!..— раздаются шумныя одобренія.

— Помогай, обращается ко мн Матусенъ, хватая перо и бумагу.

— Готово?.. Что долго? кричатъ задніе ряды.

— Нтъ, что-то не ладится, негладко выходитъ.

Нетерпніе возростаетъ. Наконецъ я хватаю перо и однимъ почеркомъ пишу ровно четыре строчки:

‘Нижеподписавшіеся, во имя свободы мысли и слова, протестуютъ противъ закрытія курсовъ гражданина Мишле, протестъ этотъ вручаютъ представителямъ народа и поручаютъ имъ его защиту съ трибуны’.

— Припишите: передъ лицомъ націи.

— Пожалуй.

— Граждане! Вотъ нашъ протестъ!

Водворяется тишина, Матусенъ громогласно читаетъ.

— Отлично!.. Великолпно!.. Да здравствуютъ школы!.. Въ палату! Въ палату!..

Находятся калиграфы и переписываютъ въ нсколькихъ экземплярахъ, первый подаютъ гражданамъ Матусену и Венгтра, мы подписываемъ рядомъ, крупными буквами, за нами спшатъ другіе.

Захвативши письменныя принадлежности, толпа направляется къ Coll&egrave,ge de France. Матусенъ впереди всхъ, изъ себя выходитъ, надсаживается, кричитъ и жестикулируетъ, онъ настоящій вожакъ этой толпы студентовъ, молодыхъ и старыхъ, прибывающихъ со всхъ сторонъ. Протесты быстро покрываются подписями, ршено представить палат въ среду.

— Граждане! Угодно въ среду?

— Да, да, въ среду!..

Среда.

Сегодня манифестація. Мы на площади Пантеона. Отель Мутонъ цлымъ часомъ опередилъ другихъ. Еще никого нтъ. Сумрачно, тучки заволакиваютъ солнце. Собираются не дружно. Всякій издали высматриваетъ, есть-ли народъ, одни изъ скромности, другіе изъ робости, вс изъ боязни, съ одной стороны, оказаться слишкомъ на виду, съ другой — остаться совсмъ незамченными у своихъ. Наконецъ собралось человкъ пятьдесятъ, тронулись въ путь. Мы идемъ молча,— было отдано распоряженіе не кричать. Безъ криковъ и безъ знаменъ прогулка становится скучноватою. Знаменъ тоже не велно было брать, къ тому же ихъ и въ наличности не имлось, пришлось бы длать новыя, покупать матерію, отдавать шить.

Вдругъ сверху падаетъ капля, другая… Неужели дождь!

— Дождь, кажется, говорю я Матусену.

— Какой тамъ дождь!.. Брызнулъ кто-нибудь сверху, отвчаетъ онъ громко, наклоняется ко мн и шепотомъ на ухо сообщаетъ свои опасенія.

Скоро отрицаніе дождя становится невозможнымъ, на улиц появляются раскрытые зонты. Первый изъ нихъ заставилъ поблднть Матусена. Мы перекидываемся грустнымъ взглядомъ и поднимаемъ воротники сюртуковъ. А дождь все льетъ и льетъ. Городовые привтливо улыбаются, сторонятся съ дороги и смирнехонько отходятъ въ сторону подъ крыши подъздовъ, какъ бы приглашая послдовать благому примру.

Промокшіе до костей добрались мы до зданія палаты. Часовой вызвалъ караулъ, солдаты взялись за оружіе. Въ палат встревожены происходящимъ на площади, тамъ уже все извстно, къ тому же мы сами просили вызвать республиканскихъ депутатовъ. Никто не выходитъ. Дождь такъ и льетъ. Представители народа готовы при случа жертвовать жизнью, но не здоровьемъ.

Въ толп кто-то крикнулъ: ‘Вотъ Кремье!… Кремье идетъ!’

Дйствительно, подъ руку съ худощавымъ молодымъ человкомъ, перебирается черезъ площадь адвокатъ Кремье, молодой, говорятъ, тоже депутатъ — Версиньи. Матусенъ идетъ имъ на встрчу, разстегиваетъ пальто и достаетъ нашу петицію. Она вся зеленая, пальто промокло, полиняло и выкрасило нашъ документъ нжнымъ травянымъ цвтомъ, чернила расплылись, нтъ возможности ничего разобрать. Матусенъ на память передаетъ его содержаніе. Молодой депутатъ хочетъ, кажется, что-то отвтить, шевелитъ носомъ, губами…

— А—тчихъ!.. раздается на всю площадь. Онъ чихнулъ!

— Гражданинъ! обращается Матусенъ къ Кремье.— Я не прошу, чтобы вы меня обняли…

Еще бы! съ него льетъ, какъ съ грецкой губки.

— Дайте руку… это рукопожатіе я передамъ всей молодежи школъ!

Снисходительный старикъ жметъ мокрую руку и портитъ свои манжеты.

— Да здравствуетъ республика!

— А—тчихъ! А—тчихъ!.. чихаетъ молодой депутатъ.

— А—тчихъ!.. вторятъ ему изъ толпы получившіе насморкъ.

Реакціонные листки порядочно поглумились надъ нашею несчастною прогулкою по грязи, подъ проливнымъ дождемъ, и прозвали ее ‘манифестаціею дождевыхъ зонтиковъ’. Отместка необходима. Я и Матусенъ поклялись устроить ее въ вид новой манифестаціи. Мы кидаемся по всмъ угламъ, хлопочемъ, убждаемъ, расшевеливаемъ самолюбія, подзадориваемъ, длаемъ все возможное, чтобы опять собрать школы.

На мою долю выпало вести переговоры съ ‘стариками’, бывшими свидтелями или дятелями прежнихъ знаменитыхъ манифестацій. Между ними въ особенности поразилъ меня одинъ маленькій человчекъ размрами своего носа и горячимъ участіемъ къ нашему длу. Его зовутъ Лепольжъ, говорятъ, что онъ состоитъ секретаремъ или былъ когда-то секретаремъ Кузена и участвуетъ въ тайныхъ обществахъ, это придаетъ извстное обаяніе его некрупной особ. По странной случайности, мы оказались земляками.

— Приди въ мои объятія! воскликнулъ онъ, узнавши объ этомъ.

Милый онъ человкъ, душевный, только бесдовать съ нимъ несовсмъ удобно: едва вы начинаете говорить, какъ онъ длаетъ: ‘тш… тш!..’ и указательнымъ пальцемъ зажимаетъ вамъ губы,— привычка, вроятно, пріобртенная отъ постоянныхъ сношеній съ тайными обществами.

— Приведу нашихъ изъ ‘Временъ года’, таинственно говоритъ онъ. Я хочу поблагодарить, онъ зажимаетъ мн ротъ пальцемъ.

— И изъ ‘Взаимной помощи…’ продолжаетъ онъ.

Хочу шевельнуть губами, не тутъ-то было,— палецъ такъ крпко налегъ на губы, что и дохнуть нтъ возможности.

Когда я сообщилъ комитету… да, я забылъ сказать, посл неудачной прогулки подъ дождемъ, нашъ тсный кружекъ принялъ названіе ‘комитета’.— Итакъ, когда я донесъ комитету, что съ нами пойдутъ тайныя общества, эффектъ вышелъ грандіозный.

— Да это уже не протестъ, не манифестація… Это революція!…

Всмъ не до шутокъ, слышатся серьезныя рчи: ‘Мн бы хотлось обнять мать передъ этимъ днемъ!.. Быть можетъ, суждено разстаться съ жизнью, почти не живши еще!.. Да, кто-то переживетъ эти дни!!’

Наканун великаго дня бгу къ Лепольжу, крадучись вдоль стнъ, весь объ нихъ перемазался.

— Завтра… извстили своихъ? ‘Времена года’…

— Тш!.. Тш!.. Палецъ зажимаетъ мн ротъ.

— Что отвтилъ? нетерпливо спрашиваетъ Матусенъ, когда я вернулся.

— Тш!.. Тш!.. у меня невольно поднимается указательный палецъ, но я во время спохватываюсь, не зажимаю рта пріятелю, а только выше поднимаю руку и брови, длая видъ, что мн настрого запрещено говорить. Матусенъ сразу сообразилъ, сразу все понялъ.

— Ладно! вымолвилъ онъ, самодовольно потирая руки.— Ладно! Завтра видно будетъ… и мы покажемъ…

О, Матусенъ рожденъ заговорщикомъ!

VIII.
Отместка.

Площадь Пантеона.

На этотъ разъ площадь полна народомъ. Неудача первой манифестаціи не испортила дла, напротивъ… тогда лилъ дождь и все-таки собралось до трехсотъ человкъ, теперь ярко свтитъ солнце, насъ будетъ дв тысячи. Мы покажемъ, каковы школы въ хорошую погоду, безъ дождя. Вс-ли въ сбор? Матусенъ всходитъ на ступени Пантеона, заслоняетъ рукою глаза отъ солнца, окидываетъ взглядомъ толпу и медленно сходитъ внизъ, точно Гракхъ, спускающійся изъ Капитолія. Онъ сейчасъ дастъ сигналъ. А тамъ на верху, на мст Матусена, появляется другой человкъ, высокій, блдный, съ темными усами и бородкою, и тоже зорко осматриваетъ площадь.

— Делякордъ, полицейскій… шепчетъ около меня чей-то голосъ.

— Тише, говорю я инстинктивно.— Говорите тише… его убьютъ!

— Онъ… наврное, онъ! шепчетъ тотъ-же юноша. Высокій человкъ, кажется, замтилъ, что его узнали, онъ смотритъ въ нашу сторону, по его блднымъ губамъ пробгаетъ молчаливая, зловщая улыбка. Если это не Делякордъ, то все-таки одинъ изъ нихъ. Онъ сошелъ внизъ и исчезъ въ одномъ изъ переулковъ… Струсилъ или устыдился?..

— Куда же теперь? раздаются голоса.

— Въ Сорбонну… къ декану… ему предъявить протестъ, отвчаютъ вожаки. Толпа валитъ на дворъ Сорбонны, запружаетъ его. Я узнаю Лепольжа, хочу подойти, онъ знаками показываетъ, чтобы я не узнавалъ его. Съ нимъ ли ‘Времена года’? Здсь ли ‘Взаимная помощь’? Захватили-ли они оружіе? Я не выдерживаю, прохожу мимо Лепольжа и незамтно спрашиваю его на ухо.

— Тш!.. Рука поднимается, его палецъ лзетъ къ моимъ губамъ.

Это наконецъ несносно… если еще разъ, я укушу…

Въ толп мелькаютъ длинноволосыя головы въ красныхъ шапкахъ? Кто они, начальники, вожаки? Пусть бы сказали… Молоды они очень, смотрятъ первокурсниками. Между ними выдается блондинъ, лицо серьезное, срые глаза задумчивы, шапка надта прямо, не набекрень. Мн нравится этотъ малый, съ нимъ нсколько товарищей, тоже, повидимому, теплые ребята. Эта кучка внушаетъ довріе. Если дло дойдетъ до схватки, на нихъ можно положиться. Дерутся!.. Кашу заварили ученики школы Сенъ-Венсенъ-де-Поль, они нахально заняли большую лстницу и вздумали аплодировать… аплодировать въ то время, когда переодтые полицейскіе бросились на красношапошниковъ. Сенъ-Венсентисты орутъ:

— Браво!.. Браво!.. Обработывай красноголовыхъ!

Блондинъ съ однимъ лишь товарищемъ бросается на толпу крикуновъ, аплодирующихъ захвату красноголовыхъ. Кулаки сами собою сжимаются, я кидаюсь слдомъ за ними. Дальше я ничего хорошенько не помню… Свалка, одни кидаются на лстницу, другіе летятъ кверху ногами внизъ… крики, кулаки поднимаются и опускаются… Нтъ возможности ничего разобрать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Толпа бжитъ въ разсыпную! Мимо меня проносятся во вс ноги.

— Куда? Что такое?..

— Арестуютъ… арестуютъ… кричатъ бглецы.

— Утекайте, милйшій, запыхавшимся голосомъ говоритъ одинъ знакомый.

— Полицейскіе хватаютъ безъ разбора… насъ окружаютъ. Утекайте скоре.

Не побгу я, не осрамлюсь… Нарочно иду въ ту улицу, которая, по словамъ бглецовъ, уже окружена. Тамъ ни души!

— Гд же окружаютъ? Гд хватаютъ?

Я иду въ одну сторону — ничего, въ другую… разспрашиваю встрчныхъ, они не видали-ли?

— Чего не видали-ли? отвчаютъ мн вопросомъ.

— Да нашу манифестацію… аресты?..

— Какую манифестацію?..

Никто ничего ровно не видалъ. Возвращаюсь къ своему дому, чтобы разыскать бглецовъ узнать отъ нихъ что нибудь. Оказывается, что дйствительно являлась полиція и арестовывала, только не въ той сторон, гд я былъ.

— Да, вонъ… вонъ, смотрите, идутъ…

— Много ихъ?

— Полицейскихъ? Пропасть. Вотъ они, смотрите!

Между арестованными я узнаю товарищей и хочу броситься къ нимъ. Меня удерживаютъ.

— Что вы длаете?

— Хочу освободить братьевъ!

— Ты, кажется, совсмъ съ ума сошелъ! тихо говоритъ мн Александрина, хватая меня за полу сюртука.— Вотъ, господинъ Венгтра, прибавляетъ она вслухъ, — не угодно-ли полюбоваться, какъ достается освободителямъ братьевъ.

Она показала мн какой-то комокъ лохмотьевъ и тряпокъ, комокъ этотъ устремлялся тоже братьевъ освобождать, въ этомъ комк было заключено то, что уцлло отъ Шампіоне, одного изъ нахлбниковъ. Самъ онъ уже не въ силахъ былъ говорить, его грустную повсть повдали товарищи: — во время арестовъ Шампіоне подлетлъ къ бригадье, командовавшему полицейскими.

— Какъ вы осмливаетесь? Понимаете-ли вы, что длаете? крикнулъ онъ.

— Отлично понимаю, отвтилъ бригадиръ и, обернувшись къ своимъ подчиненнымъ, прибавилъ:— Ну-ка, распорядитесь съ нимъ!

И распорядились… такъ распорядились, что образа человческаго не оставили, ни шевельнуться, ни говорить бдняга не можетъ, только мычитъ на вс мои вопросы. Кое-какъ я добился, наконецъ, отъ него, что они кричали передъ квартирою Мишле, что ошиблись, квартира оказалась не его, а какого-то неизвстнаго господина, когда все это разъяснилось, то подъ окна профессора направилась разрозненная толпа, усталая, раздосадованная неудачами, и овація вышла вялою, недружною.

Матусенъ арестованъ и съ нимъ человкъ десятокъ нашихъ.

Всхъ захвачено человкъ семьдесятъ, кажется. Ихъ отправили въ полицію. Изъ нихъ отпустили шестьдесятъ девять и оставили одного Матусена. Его, очевидно, боятся. Впрочемъ, подержавъ, отпустили и Матусена.

Къ намъ присоединилась новая группа: компанія, бывшая на двор Сорбонны, подъ предводительствомъ блондина съ задумчивымъ лицомъ. Въ-полицейскомъ участк они сошлись съ Матусеномъ, меня замтили еще въ то время, когда я вмст съ ними и безъ ихъ зова бросился на негодяевъ Сенъ-Венсентистовъ, аплодировавшихъ съ лстницы.

IX.
У Ренуля.

Мы быстро подружились съ вожакомъ въ красномъ берет и съ его кружкомъ. Вожака звали Ренуль.

Я былъ пораженъ, когда пришелъ къ нему въ первый разъ, онъ встртилъ меня въ халат съ кистями и съ табакеркою въ рук. Ренуль носилъ халатъ, нюхалъ табакъ и жилъ съ подругою. Положимъ, у меня тоже была Александрина, но огромная разница въ томъ, что я живу въ меблированныхъ комнатахъ, а Ренуль съ своею сожительницею въ собственной квартир, чистенькой и уютной, держитъ столъ дома, на улиц носитъ красный беретъ, у себя благодушествуетъ. Что значитъ эта двойственность? Во всякомъ случа у него хорошо, дешевенькая мебель вычищена, блеститъ, какъ новенькая, на окнахъ блыя занавски, на постели новенькое, щеголеватое одяло, все смотритъ весело и привтно. До сихъ поръ я жилъ (даже и въ отел Мутона) въ безобразныхъ конурахъ съ досчатыми кроватями, дрянными стульями, грязными столами, съ плесенью въ углахъ. Вс эти десятифранковыя мансарды отвратительны зимою и невыносимы лтомъ, когда солнце раскаляетъ крыши, окна выходятъ на дворъ, въ нихъ врывается кухонный смрадъ, запахъ жаренаго лука и подгорлаго сала. У Ренуля подъ окнами зеленютъ деревья, въ ихъ втвяхъ прыгаютъ и щебечутъ птички, пахнетъ весною… Хорошо у него, только зачмъ онъ нюхаетъ табакъ и ходитъ въ халат? Не идетъ это къ семнадцатилтнему республиканцу. Мадамъ Ренуль мила и привтлива, она иногда недовольна нашимъ шумомъ и криками. Но нельзя же вчно спорить и орать, разыгрывать Дантоновъ и народныхъ трибуновъ. Отдавъ должную дань 93 году и его великимъ принципамъ, мы превращаемся опять въ восемнадцатилтнихъ беззаботныхъ и веселыхъ ребятъ, пьемъ кофе, болтаемъ, смемся, куримъ и въ жмурки играемъ. Каждый мсяцъ мать присылаетъ Ренулю, между другою провизіею, запасъ кофе, мы его мелемъ по очереди. Ароматъ настоящаго, привознаго мокко утишаетъ демократическіе порывы, длаетъ насъ снисходительными къ существующимъ порядкамъ или, по крайней мр, водворяетъ временное перемиріе… въ чашки подкладывается сахаръ.

Отношенія прочно установились, каждый вечеръ мы собираемся спорить и молоть кофе. Ораторы влзаютъ на стулья, какъ въ трибуну.

— Не на этотъ… не на этотъ! ужасается хозяйка.— Вотъ табуретъ… его уже весь испачкали, а этотъ еще чистъ…

Она указываетъ на хромоногій табуретъ, ораторъ рискуетъ ежеминутно слетть съ него и тоже сдлаться хромымъ.

Разъ, между споромъ о великихъ принципахъ и игрою въ жмурки, прозвучали слова:

— Необходимо основать журналъ.

— Послушайте,— возглашаетъ Матусенъ,— Что же мы, наконецъ, длаемъ? Мы въ это время мололи кофе…

— Неужели у насъ здсь ничего нтъ?

— Гд это?

— Здсь… вотъ здсь! онъ энергично колотитъ себя въ грудь.

— Для журнала необходимо имть кое-что и здсь, говорю я, показывая на карманъ.

— Буржуа!!

Вс накидываются на меня: у меня только карманъ въ голов, одни матеріальные интересы, изъ за нихъ я вселяю раздоръ… я служитель золотаго тельца…

— Я не о себ говорю, начинаю я оправдываться.— Мой трудъ, мое перо въ распоряженіи великаго дла… Но вы забываете другіе расходы, типографію, во-первыхъ. Даромъ что-ли вамъ станутъ печатать типографщики? Типографщикъ нашихъ дней… знаете-ли какъ его зовутъ? (Я заимствую сравненіе у Шекспира). Имя ему — Шейлокъ! Да, Шейлокъ-торгашъ, скряга, жидъ и кровопійца! Вотъ что такое типографщикъ нашего времени…

— Нтъ, нтъ, неправда! Матусенъ кидается на табуретъ. Табуретъ летитъ вверхъ ногами, не слушая протестовъ хозяйки, ораторъ вскакиваетъ на чистенькій стулъ и гремитъ съ нею:

— Не правда! Есть другое имя: впередъ!.. есть другой девизъ: во имя долга! При общемъ неодобреніи, я слзаю съ своего стула сконфуженный, моя популярность подорвана, вс косятся, отвертываются отъ служителя золотаго тельца. Ренуль разливаетъ кофе, на мою долю достается мене полчашки.

— Не найдется-ли еще кофейку? спрашиваю я тихонько, скромненько.

— Нтъ, отрывисто и коротко говоритъ Ренуль.

Опала полная, со всхъ сторонъ, мн страшно хочется кофе.

— Да… конечно, иду я на уступки.— Конечно, во имя долга… Я, собственно, ничего не говорю противъ этого. Я просто не сообразилъ и ошибся. Главное дло въ томъ, чтобы начать, смло идти впередъ…

Лица смягчаются, мн жмутъ руки.

— Дай-ка чашку, въ кофейник, кажется, осталось немного.

Примиреніе состоялось, мн возвращено общее сочувствіе и налито еще полчашки кофе. О типографіяхъ боле помина не было, ни о типографіяхъ, ни о бумаг, ни о залог. Я, само собою разумется, прикусилъ языкъ и пилъ свой кофе. Ршено издавать журналъ, основать свой собственный органъ, и конецъ длу.

Теперь вопросъ въ томъ, какъ распредлить работу каждому по его склонности и вкусу.

— Я напишу, — раздается голосъ, словно изъ подъ-пола,— философію исторіи. Вс оглядываются: кто сказалъ, откуда прозвучалъ этотъ голосъ?

Шампіоне!

Шампіоне — мыслитель!.. До избіенія въ день манифестаціи, онъ былъ извстенъ лишь тмъ, что въ трое сутокъ стаптывалъ любые башмаки до того, что они съ ногъ соскакивали, теперь онъ берется за ‘философію исторіи’. Что же это за философія такая? Что онъ разуметъ подъ этимъ названіемъ? Не хочетъ-ли онъ написать трактатъ о взаимномъ соотношеніи между потопомъ, калифами, крестовыми походами и Луи-Филиппомъ?..

— Гражданинъ, говоритъ предсдательствующій въ этотъ вечеръ Ренуль,— мы, конечно, ничего не возражаемъ… Вы, Матусенъ, не возражаете? Венгтра, Рокъ? Никто не проситъ слова? Никто не возражаетъ. Но… вы сказали: философію исторіи. Такъ ли мы поняли? Вы, быть можетъ, хотли сказать: исторію философіи?

— Нтъ, не исторію… а философію исторіи. Кажется, ясно.

— Конечно, конечно. Не можете-ли все-таки изложить редакціонному комитету (одобрительный шопотъ присутствующихъ) — вашъ взглядъ на этотъ предметъ. Не угодно-ли занять трибуну…

— На табуретъ, на табуретъ, указываетъ хозяйка.

Шампіоне, точно на лыжахъ, подъзжаетъ на стоптанныхъ башмакахъ къ указанному мсту, хочетъ взобраться на табуретъ, онъ качается, башмаки сваливаются: Говорить съ трибуны нтъ возможности,

— Все равно, безъ трибуны… я такъ изложу, смло заявляетъ Шампіоне и начинаетъ излагать.

Излагалъ онъ пространно и долго, очень долго. Мы слушали съ отмннымъ вниманіемъ и ровнехонько ничего не поняли. Что до меня касается, то признаюсь, я до сихъ поръ не могу составить себ опредленнаго понятія о философіи исторіи, мн она постоянно представляется чмъ-то въ род косолапаго малаго, растерявшаго башмаки у трехногаго табурета.

— А ты, Венгтра? обратились ко мн, когда онъ кончилъ.— Ты за что возмешься?

— Я… я напишу ‘Республиканскія могилы’.

Мн еще ране приходила въ голову эта мысль, при изданіи журнала она могла осуществиться.

— Шутникъ, право, этотъ Венгтра, выдумаетъ же!..

Смются, шутникомъ называютъ. Чтобы доказать, что я совсмъ не шучу и не шуточно смотрю на это дло, я сталъ ходить по кладбищамъ, разыскивать памятники и могильныя плиты, пытался писать… выходилъ наборъ фразъ, повтореніе однихъ и тхъ же избитыхъ, изношенныхъ общихъ мстъ. Очевидно, я не рожденъ писателемъ, въ этомъ я убдился, перечитывая свои черновыя рукописи. Да и мн-ли было писать о могилахъ республиканцевъ, когда я забывалъ о нихъ черезъ дв минуты по приход на кладбище и увлекался совсмъ не тмъ, за чмъ пришелъ… Я засмотрлся разъ на дочь сторожа, поливавшую цвты подъ своимъ окномъ, въ другой разъ чуть не расплакался при вид крошечной двочки въ черномъ плать,— она зарывала свою куклу рядомъ съ могилою, гд лежала ея мама… Чуть не расплакался, когда тутъ-же рядомъ были могилы прошлаго столтія, имвшія право, во имя принципа и преданія, требовать цлыхъ потоковъ слезныхъ. Я засмотрлся на сиротку въ траур, на ея отца, убитаго горемъ, и забылъ свое знамя… я заслушался воя собаки, по своему оплакивавшей только что похороненнаго друга — хозяина… Мн-ли было писать, я способенъ прописать вс эти глупости!

Въ конц концовъ, никакого журнала у насъ, конечно, не составилось. Еслибы нашлась и типографія, все равно ничего бы изъ этого не вышло. Вс хотли писать передовыя статьи, печататься крупнымъ шрифтомъ, никто не соглашался попасть въ дальнія колонки… Такъ бы и были у насъ одни premiers-Paris. А черезъ два — три дня вс переругались бы и передрались. Потолковали — потолковали о журнал и посл кофе принялись играть въ жмурки. Я, впрочемъ, очень доволенъ, только осрамился бы съ своими статьями по кладбищенской части.

X.
Комитетъ молодыхъ.

Журнала нтъ, зато у насъ есть комитетъ. Вотъ какъ это произошло. Вечеромъ, у Ренуля, противъ каждаго изъ насъ оказались пришпиленными къ скатерти бумажки, а на нихъ написано: ‘Въ полночь, безъ женщинъ’. Откуда явилась эта повстка, никто не зналъ. Входитъ Лизета Ренуль, отъ нея необходимо скрыть. Мы наскоро проглатываемъ бумажки, Шампіоне второпяхъ подавился булавкою, проткнулъ себ языкъ и не можетъ говорить, на весь вечеръ обреченъ молчанію.

Къ двнадцати часамъ Ренуль спровадилъ Лизету спать, молча взялъ лампу, провелъ насъ въ свой маленькій кабинетикъ и сталъ у стола. Вс находятся въ напряженномъ ожиданіи.

— Граждане, раздается негромкій, сосредоточенный голосъ Матусена,— я ршился созвать васъ… я, граждане, нахожу это собраніе необходимымъ для успха революціи…

— Да, да, конечно, слышатся одобренія.

— Во имя республики, единой и нераздльной, я предлагаю вамъ учредить тайный комитетъ… я предлагаю теперь же дать ему соотвтствующее названіе.

Всеообщее молчаніе. Черезъ минуту кто-то возглашаетъ:

— Комитетъ молодыхъ…

— Да, да… отлично, отлично… мы — комитетъ молодыхъ.

— Молчанье! говоритъ Матусенъ тономъ стараго монтаньяра.— Мы комитетъ молодыхъ, но это мы одни знаемъ, и ни одна душа въ мір не должна знать о существованіи нашего комитета! Мы заявимъ о себ лишь въ тотъ день, когда настанетъ пора развернуть наше знамя передъ лицомъ французскаго народа… Крупными кровавыми буквами мы напишемъ это имя на черномъ, старомъ лоскут…

— Зачмъ же на лоскут?

Меня заставляютъ молчать. Съ простотою и скромностью временъ античныхъ, Матусенъ продолжаетъ:

— Я кончилъ, я исполнилъ свой долгъ. Комитетъ молодыхъ учрежденъ. Теперь отъ васъ зависитъ выбрать президента, который станетъ во глав, первый пойдетъ на встрчу опасности и смерти, умретъ въ минуту опасности!..

— На завтра выборы… на завтра, кричатъ голоса.

Суббота, полночь.

Избирательные бюллетени отобраны и сочтены.

‘Венгтра, Венгтра, Венгтра’… три бюллетеня съ моимъ именемъ, это большинство, насъ пятеро. Меня приглашаютъ занять кресло. Взволнованный, очень блдный, я обхожу столъ.

— Граждане! Я знаю, къ чему обязываетъ меня честь, которой вы меня удостоили. Президентъ ‘комитета молодыхъ’ долженъ стать во глав, первый пойти на встрчу опасности и смерти… и умереть въ минуту опасности… а потомъ сдлаться достойнымъ, достойнымъ… достойнымъ…

Сбился, ничего не выходитъ, точно въ колоколъ звоню:

— Достойнымъ, достойнымъ… А теперь я взываю: на караулъ!..

— Ку-ку, ку-ку! Вс оглядываются, надъ часами изъ дверцы выскочила маленькая птичка и кукуетъ. Она меня выручила.

— Тамъ на верху раздается крикъ ночной птицы! Но что-то будетъ, когда галльскій жаворонокъ, жаворонокъ нашихъ отцовъ, высоко взовьется къ небу и своимъ крыломъ оснитъ головы,— быть можетъ, разможженныя,— комитета молодыхъ!..

Я гордо поднимаю голову, какъ будто ее уже оснило крыло галльскаго жаворонка.

Нашъ комитетъ иногда собирается въ очередныя засданія и постоянно въ экстренныя. Собранія бываютъ у Рока, у него большая комната въ глубин сада, для насъ это очень удобно, можно пройти никмъ незамченнымъ черезъ темный корридоръ, затканный паутиною.

Я странный человкъ, мн все очень скоро надодаетъ. Въ два мсяца мн до того прискучили эти сборища, хожденія по темному корридору съ паутиною, что я просто не зналъ, какъ избавиться отъ должности заговорщика.

Подъ часъ я готовъ былъ разразиться громкимъ хохотомъ въ лицо моимъ пріятелямъ, забывая, что на насъ смотритъ исторія. Это все Матусенъ увряетъ, что она смотритъ на насъ.

Конецъ ноября 51 года.

Плохи дла общественныя, плохи и мои личныя. Я лишился урока у русскаго барина, его актриса ухала ко всмъ чертямъ… онъ помчался за нею слдомъ. Я сижу опять на сорока франкахъ, въ истасканномъ плать. Плохо. На политическомъ горизонт мрачно.. Въ одно прекрасное утро республику придушатъ, прежде чмъ она успетъ глаза протереть съ просонья. Симптомы тревожны, отечество въ опасности. Очевидно, Наполеонъ замышляетъ что-то… въ воздух чувствуется близость катастрофы.

Я не смюсь боле надъ комитетомъ молодыхъ, не до смха.

Что палата длаетъ? Что длаютъ монтаньяры? Ровно тоже, что нашъ комитетъ: говорятъ, говорятъ безъ конца звонкія фразы, воображаютъ, что словоизверженіемъ можно бороться противъ оружія… Плохіе тутъ разговоры, когда въ корридорахъ палаты гремятъ шпоры и побрякиваютъ сабли… а на улиц снгъ заметаетъ шаги.

Всмъ не до смха, всмъ тяжело дышется, вс ждутъ чего-то… Что-то насъ ждетъ? Что-то будетъ?..

XI.
2 Декабря.

— Венгтра!

Ломятся ко мн въ дверь.

— Венгтра! Венгтра!.. въ этомъ крик слышится ужасъ.

Я вскакиваю съ постели и отпираю. Входитъ Рокъ, на немъ лица нтъ.

— Государственный переворотъ!..

Я едва устоялъ на ногахъ.

— Вывшены объявленія… Палата распущена, республиканскіе депутаты арестованы…

— Скоре къ Ренулю… вс, вс къ Ренулю…

Я лечу подъ крышу и вытаскиваю старый пистолетъ, припасенный на случай боя. Въ меня вцпляется Александрина,— я забылъ о ней. Я вырываюсь.

— Если меня ранятъ, ты будешь ходить за мною?

— Не ранятъ… Никто и не подумаетъ драться!

Никто не подумаетъ драться!.. Такъ бы и надавалъ ей пощечинъ! Въ глубин души я самъ опасаюсь этого, опасаюсь всеобщаго равнодушія. Въ нашемъ дом все тихо, жильцы спокойны, точно ничего не произошло, ни негодованія, ни возбужденія… На улицахъ тоже тишина, лишь кое-гд виднются жиденькія группы, соберутся, постоятъ и расходятся въ разныя стороны, каждый къ своему длу. Дождичекъ накрапываетъ, подъ ногами мсится грязь. На углахъ, въ сумрачномъ туман, ярко вырзываются блыя афиши. Что же ихъ не срываютъ? Что не топчутъ въ грязь? Прохожіе останавливаются и, заложивши руки въ карманы, прехладнокровно прочитываютъ прокламаціи Наполеона. Вотъ еслибы хотя на одинъ су поднялась цна на хлбъ, тогда другое дло!.. Правъ ли бдный людъ? Никто не подумаетъ драться… Что-же это? Конецъ республики…

Десять часовъ.

Мы у Ренуля.

— Вс въ сбор?

Кажется, вс, подошло нсколько человкъ пріятелей, къ двнадцати кое-кто еще общалъ прійти. А до тхъ поръ? До двнадцати? Надо дйствовать, не терять минуты, а они общаютъ подойти… Вошелъ высокій, толстый брюнетъ, онъ много старше насъ, его братъ принималъ дятельное участіе въ событіяхъ 48 года. Вс обращаются къ нему съ вопросами.

— Граждане, говоритъ онъ, — я пришелъ сообщитъ вамъ приказъ о сопротивленіи…

Ршено не трогаться и выжидать, утомить войска!

И его слушаютъ, не вышвыриваютъ на улицу. Меня душитъ злость…

— Проще было бы, я думаю, прямо заявить, что все кончено, все потеряно и спокойно разойтись по домамъ… Вамъ этого хочется?

Слышатся выраженія негодованія.

— Нтъ, не этого? Въ такомъ случа не ждать нужно, а протестовать, не сидть тутъ, сложа руки, не тратить времени даромъ… дйствовать надо! Сейчасъ, сію минуту… умоляю васъ во имя республики!

— Что же вы думали бы длать?

— Все, все возможное… бжать на улицу, кричать, заложить баррикады, звать къ оружію, поднять народъ…

Меня прерываютъ. Высокій брюнетъ спрашиваетъ, кого желаютъ слушать: меня или распоряженія, отданнаго депутатами, съ которыми успли переговорить?

— Надо повиноваться комитетамъ, ршаетъ сборище.

Входитъ другой, говоритъ то же самое: ‘утомить войска’!

— Къ вечеру будетъ сдлано дальнйшее распоряженіе, добавляетъ онъ.

Вс обращаются ко мн съ вопросомъ: убдился-ли я наконецъ?

— Еще бы! Какъ нельзя лучше убдился, что все потеряно… что мы ребятишки… Еслибы мы были людьми, то баррикада была бы уже готова…

— И мы остались бы на ней одни, пытается возразить Ренуль, склоняющійся, впрочемъ, къ моему мннію.

— А если вс и каждый будетъ говорить то же, то ровно ничего и никогда быть не можетъ… Кто разсчитываетъ утомлять войско, пусть тотъ ходитъ за нимъ съ запасными чулками въ карман… Намъ не чулки нужны, нужны бойцы…

Я задыхаюсь отъ бшенства… дло доходитъ до руготни…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3 декабря.

Мы бгаемъ съ 11 часовъ утра вчерашняго дня, ищемъ опасности и сознаемъ свое полное безсиліе, полное пораженіе. Наконецъ-то отдано распоряженіе начать сопротивленіе. Кое-гд, тамъ и сямъ раздались выстрлы, мелькнулъ красный платокъ, навязанный на палку, и только. Александрина была права, сюртуки взялись за оружіе, блузы и не подумали! Въ отвтъ на зовъ присоединиться къ намъ, одинъ рабочій сказалъ мн ужасныя слова:

— Юный буржуа! Кто изъ вашихъ, папенька или дядюшка, разстрливали и ссылали насъ въ іюн?

Они не забыли 48 года, они смялись, когда отправляли въ тюрьму эту палату ссылавшихъ и разстрливавшихъ, ни одинъ рабочій не шевельнулъ пальцемъ. А толстый брюнетъ продолжаетъ повторять: ‘надо утомить войско!..’

4 декабря, вечеромъ.

Мы ихъ не утомили, а я упалъ отъ усталости и уснулъ тяжелымъ сномъ. Меня душитъ кошмаръ. Я вскакиваю и открываю окно: вдали слышны выстрлы… Что это? Дерутся?.. Нтъ, это,— говорятъ,— разстрливаютъ въ префектур!.. Я задыхаюсь въ комнат и, едва волоча ноги, ползу на улицу. Весь домъ спитъ, улицы пусты, ни души. Выстрлы смолкли, въ невозмутимой тишин ночи изрдка раздаются мрные, твердые шаги патрулей… Все кончено… Ждать боле нечего, не раздается ни крика, ни возгласа, республика умерла.

Возвращаясь домой, прохожу мимо неплотно притворенной двери, за нею виденъ свтъ, слышенъ отрывистый счетъ запоздалыхъ игроковъ въ пикетъ.

— Четырнадцать королей!… говоритъ одинъ голосъ.

— Считай лучше тринадцать королей и одинъ императоръ,шутя, поправляетъ другой.

Веселый смхъ…

XII.
Посл пораженія.

8 декабря.

Кончено. Три дня все тихо и покойно. Мн кажется, что я лтъ на двадцать состарлся. Въ Париж терроръ.

Ренуль, Рокъ, Матусенъ, вс наши, и я въ томъ числ, подавлены горемъ и стыдомъ. Мы видаемся, но почти не говоримъ, не смемъ взглянуть въ глаза другъ другу, точно мы виноваты въ пораженіи. Что-то съ нами будетъ?

Я узжаю домой, отецъ настоятельно требуетъ къ себ. Въ Нант распустили слухъ, будто я дрался въ рядахъ бунтовщиковъ и раненъ на баррикад. Если я не пріду немедленно и не опровергну этой сплетни, отецъ лишится мста. Длать нечего, надо повиноваться и хать, хотя я дйствительно боленъ. Въ эти холодные декабрьскіе дни я простудилъ руку и вмсто славной раны получилъ ревматизмъ. Во всякомъ случа хать необходимо, и я ду. Одно меня мучитъ: я задолжалъ Мутонамъ, они кредитовали мн по милости Александрины. Я разсчитывалъ заплатить изъ первыхъ журнальныхъ заработковъ или при полученіи уроковъ, въ сущности и долгъ-то неважный, около ста франковъ. Я написалъ въ Нантъ, умоляя о высылк денегъ для расплаты. Стыдно… просто позорно ухать, не отдавши долга отцу любившей меня двушки. Изъ дома отвтили, что видно будетъ, когда я пріду. Я плакалъ отъ злости и горя, забывая политику и наше пораженіе, удрученный собственнымъ тяжелымъ и фальшивымъ положеніемъ. Пишу еще разъ, опять умоляю. Выслали пятьдесятъ франковъ съ общаніемъ покончить весь разсчетъ тотчасъ по моемъ возвращеніи подъ родительскій кровъ.

Пришлось унизиться до просьбы передъ Александриною.

— Пустяки, съ отцомъ я все улажу,— говоритъ она, и утшаетъ меня, совтуетъ скоре хать, чтобы вернуться скоре.

Я поблагодарилъ ее, но охотно отдалъ бы отрзать свою больную руку за эти проклятые сто франковъ. Наконецъ все устроилось. Мы распрощались въ темномъ уголк, моя голова была низко опущена, точно комъ грязи лежалъ на сердц.

Я халъ въ открытомъ вагон, отъ холоднаго сквозника рука такъ разболлась, что нтъ силъ пошевелить ею. Отецъ такъ и обмеръ.

— Что-же это такое? кричитъ онъ,— Тебя непремнно сочтутъ раненымъ. Да подними же руку… ну, хотя немного. Неужели не можешь!

— Не могу… но постараюсь. Видите-ли, у меня страшная тяжесть на совсти… этотъ долгъ. Избавьте, умоляю васъ. Это меня ободритъ. Вышлите сегодня же деньги… Вы общали.

Я показываю письмо съ общаніемъ немедленной уплаты. Отецъ бурчитъ что-то сквозь зубы. На другой день тоже, на третій тоже…

Онъ не дурной человкъ и не злой. Но боязнь лишиться мста,— куда бы онъ тогда двался?— гнвъ на то, что мальчишка осмливается передъ нимъ разсуждать (въ его глазахъ я все еще мальчишка и школьникъ), затмъ обуявшее всхъ поголовно подличанье передъ новыми порядками и кром того, какъ я узналъ впослдствіи, одно неудачное приключеніе съ женщиною, сдлавшее его смшнымъ,— все это вмст доводило до бшенства человка надорваннаго, измученнаго безотраднымъ учительскимъ ремесломъ.

Мать любила меня, была снисходительна, почти ласкова, но, какъ женщина и притомъ мало развитая, она не могла понять ни возмущеній, ни баррикадъ и выстрловъ. Она не упрекала меня, но въ глубин души считала несомннно виноватымъ, а отца правымъ. Я понималъ, что бдная женщина страдаетъ, она мучится за насъ обоихъ.

— Я пошлю за докторомъ,— однажды не выдержала она.

— Зачмъ? Мн лучше.

— Нтъ, нтъ… ужь я знаю, что длаю. Сейчасъ пошлю. Докторъ посмотритъ твою руку, убдится, по крайней мр, что ты не раненъ… Тогда весь городъ будетъ знать…

Явился врачъ, посмотрлъ руку и началъ разспрашивать… Я ограничился болзнью, не выкладывать же передъ нимъ все, что у меня на душ. Онъ остался очень недоволенъ, прописалъ какой-то дряни и ушелъ. Матушка сама побжала въ аптеку, начала мазать и натирать, ухаживать за мною, какъ за умирающимъ.

— Да не въ этомъ вовсе дло! воскликнулъ я.— Великая важность простуда, ревматизмишко какой-то! Не болзнь меня мучитъ… Мн не даетъ покоя парижскій долгъ, долгъ чести!

— Долгъ чести? Это почему? спрашиваетъ мать.

Почему? Не могу же я, не хочу, наконецъ, разсказывать имъ про мои отношенія къ Александрин… Они способны все сполна передать старику Мутону. Остается одно, напомнить отцу его общаніе. Онъ отвчаетъ презрительною насмшкою.

— Ты, стало быть, лгалъ, общаясь заплатить! вышелъ я изъ себя.

Онъ поднялъ кулакъ. Я не опустилъ головы, не сморгнулъ глазомъ, не шевельнулся и еще разъ повторилъ ему т-же слова. Онъ не ударилъ, а лишь проговорилъ:

— Знаешь-ли ты, что я имю право засадить тебя въ тюрьму. Теб нтъ еще двадцати одного года, ты несовершеннолтній.

Новая угроза! Онъ серьезно думалъ объ этомъ, хотлъ на самомъ дл продержать меня въ тюрьм до тхъ поръ, пока не замолкнутъ разговоры о моихъ баррикадныхъ продлкахъ. Примръ такой родительской расправы былъ поданъ однимъ изъ его лицейскихъ коллегъ, сынъ котораго осмлился гд-то крикнуть: ‘Долой диктатора!’ Папаша заявилъ, что такой пассажъ есть несомннный признакъ разстройства умственныхъ способностей и, безъ дальнихъ церемоній, препроводилъ сына въ сумашедшій домъ. Черезъ два мсяца, юношу выпустили, но извстіе о сумашествіи брата такъ сильно подйствовало на его сестру, что она заболла, слегла въ постель и едва-ли встанетъ.

Страхъ сгибаетъ вс головы, страхъ передъ новыми чиновниками, передъ бонапартистскими террористами. Они усердно работаютъ надъ очищеніемъ школъ и выкидываютъ на мостовую всякаго, заподозрннаго въ республиканств.

Мой отецъ не исполнилъ однако же своей угрозы. Между тмъ моя рука давно прошла, отъ ревматизма и слда не осталось, а долгъ все еще не уплаченъ. Я пристаю къ отцу, жизнь становится невыносимою подъ гнетомъ этого долга. Наконецъ, онъ объявляетъ, что вышлетъ деньги, но при этомъ высказываетъ такія горькія, такія оскорбительныя вещи, что мы расходимся настоящими врагами. Я прошу позволенія ухать и жить, какъ смогу… или поступить здсь въ обученіе ремеслу.

— А-а! Все т-же штуки… d&egrave,moc-soc! {D&egrave,moc-soc — названіе, присвоенное въ 1848 году демократамъ-соціалистамъ, которые представлялись страшнымъ пугаломъ для буржуазіи. Во Франціи слово d&egrave,moc-soc получило полное гражданство и занесено въ толковые словари. Примчаніе переводчика.} Превосходно… Объясни инспектору, что поступаешь въ башмачники, что намреваешься опять связаться съ своею сволочью! Отлично… нарядись въ блузу и приходи прогуливаться подъ окна моего класса! Теб, можетъ быть, этого-то именно и хотлось бы!

И вотъ я цлыми днями не выхожу изъ своей комнаты. Отецъ заставляетъ меня ежедневно писать латинскія и греческія упражненія. Вотъ чмъ я занятъ, вотъ на что трачу время… я — боецъ баррикадъ! Что это такое? Утонченная кара? По окончаніи заданнаго урока, мн дается свобода, свобода смотрть на набережную… на ужасную, пустынную и мрачную Ришебургскую набережную…

XIII.
Отчаяніе.

Мое прошлое приросло ко мн, прилипло, какъ пластырь, и не оторвешь его, нтъ никакой возможности выбраться изъ дурацкаго круга, въ которомъ прошла часть моей юности. Куда бы я ни пошелъ, везд т-же и т-же отвратительныя воспоминанія… Вонъ торчитъ передъ глазами мрачное зданіе старой коллегіи, къ нему ведетъ грязный переулокъ. Сколько лтъ, изо дня въ день, проходилъ я по немъ въ классъ и изъ класса, камешка нтъ въ его мостовой, который бы не намозолилъ мн глаза съ ранняго дтства… Лтомъ недурно было на большомъ двор, воздухъ чистый, золотые лучи солнца едва пробиваются сквозь густую листву старыхъ деревьевъ, въ ихъ втвяхъ щебечутъ птички… я засматриваюсь, заслушиваюсь… ‘Не глазй, повторяй урокъ!’ заставляетъ меня вздрогнуть рзкій голосъ отца…

Вотъ на углу домъ съ множествомъ цвтовъ на открытыхъ окнахъ, изъ комнатъ слышатся молодые голоса, веселый смхъ. Раза два или три я засмотрлся на цвты, улыбнулся веселью ихъ хозяевъ, мать схватила меня за рукавъ и оттащила прочь, какъ будто я готовъ былъ свалиться въ яму. Въ этой хорошенькой квартирк жила, кажется, юная парочка, не соединенная узами законнаго брака.

— Если Жакъ вздумаетъ заглядываться, скажите мн,— обратилась матушка къ одной старой дв, жившей напротивъ.

И она подсматривала, ея злые глаза, ехидная улыбка всякій день провожали меня въ классъ и изъ класса. Это гаже, чмъ смхъ и поцлуи влюбленной парочки въ домик съ цвтами на окнахъ. Теперь я прохожу мимо, цвтовъ на окнахъ уже нтъ, а между тмъ т-же мерзкіе глаза, та-же подлая улыбка и приплюснутый къ стеклу носъ старой двы шпіонятъ за мною, бсятъ меня…

Сквозь ршетку виденъ классный дворъ… Четыре раза въ день я проходилъ, бывало, по немъ съ книжками и тетрадками подъ мышкою, шелъ въ классъ. Тамъ меня наказывали… за невниманіе, за разговоры, за галлицизмы, за нетвердо вызубренные стихи Эсхила и прозу Цицерона… за все наказывали. Злоба душитъ при вид этихъ мстъ, гд я такъ долго и нелпо страдалъ.

А этотъ глупый ящикъ… эта нормальная школа! Такъ бы и вбжалъ туда, такъ бы и крикнулъ учителю:

— Сойди ты, милый человкъ, съ своей каедры и давай лучше играть въ чехарду! Занятне будетъ, чмъ разводить нормальныя благоглупости!.. Потомъ, какъ памятны мн тогдашнія субботы! Является начальство, инспекторъ, главный смотритель, провряютъ баллы, длаютъ пересадку по успхамъ, одобрительно качаютъ головами, когда я опять оказываюсь первымъ… Шуты!.. Шуты или мерзкіе шутники! Не могли же они сами-то не сознавать, что вся ихъ латинщина, вбиваемая мн въ голову, есть въ сущности ничто иное, какъ Фонтаненъ, прикладываемая къ деревянной голов! Дальше, дальше отъ этихъ тяжелыхъ воспоминаній…

А дальше что! О, и дальше не отрадне! По этой площади меня водили изъ дома въ домъ къ знакомымъ показывать книжки, полученныя мною при раздач наградъ…

По улицамъ слона водили.—

Какъ будто на показъ…

Я помню милую, красивую женщину въ серебристо-сромъ плать,— точно сейчасъ смотрю на нее. Она не могла скрыть улыбки, съ ея языка сорвалось доброе слово:

— Бдный мальчикъ!

Да, памятны мн эти раздачи наградъ! Солоны доставались награды! И выхода не было, я долженъ былъ ихъ добиваться во что бы ни стало, это нужно было отцу. И водили меня по городу съ этими наградами, какъ молодаго слона — ‘на показъ’… Смшно, но горько смшно и возмутительно…

На каждомъ шагу я встрчаюсь съ старыми товарищами, бывшими школьными тупицами. Имъ, повидимому, живется не плохо, они забыли, что сидли когда-то послдними учениками, вс веселы, довольны, заняты своимъ дломъ, кто на фабрик, кто въ контор, при встрч со мною вспоминаютъ, что я была, гордостью, надеждою школы.

— Что подлываешь, Венгтра? Вроятно скоро заставишь говорить о себ?

— Правда, говорятъ, ты былъ тамъ замшанъ, и тебя чуть не убили въ декабр?

Раздается смхъ.

— Вотъ хватилъ! перебиваетъ другой товарищъ:— Венгтра не изъ такихъ, что подставляютъ головы.

‘Скоро ли заставишь говорить о себ’? Что отвчать на такой вопросъ?

Въ одно прекрасное утро я просто, кажется, сбгу отъ такихъ вопросовъ, отъ безнадежности когда нибудь чмъ нибудь сдлаться. Во всемъ Нант я, вроятно, единственный человкъ, обреченный на такое несчастное существованіе. Днемъ я уже никогда не показываюсь, прячусь. Не могу же я всмъ и каждому разсказывать про мои натянутыя отношенія съ отцомъ и не хочу этого длать ни для него, ни для себя лично. Винятъ меня, и прекрасно, говорятъ, я довожу отца до отчаянія, начни я оправдываться, вс закричатъ про мою неблагодарность. Податься некуда, вотъ я и живу, какъ ночная птица, избгаю освщенныхъ улицъ и людныхъ мстъ. Нестерпимо! Искать шума? Затеряться въ толп? Да легче ли отъ того будетъ? Въ такомъ большомъ провинціальномъ город, какъ нашъ, толпа и шумъ на рынкахъ. Туда я не ходокъ, не выношу крестьянъ въ город, мн противны ихъ злыя лисьи морды. Крестьяне хороши на своемъ мст за плугомъ, въ пол, на молотьб. На фешенебельныхъ прогулкахъ въ извстные часы толчется довольно многочисленное общество, напоминающее парижскую воскресную публику. Тамъ говорятъ лишь о томъ, что мн ненавистно, презираютъ, что мн дорого, тамъ слышатся шуточки:

‘А Наполеонъ-то ловко обдлалъ этихъ республиканцевъ’!

Взрывы хохота!..

Нтъ, лучше бродить одному по отвратительной набережной въ ночныхъ потемкахъ. Гд же жизнь тутъ? Гд народъ? Вс эти лодочники на канал, носильщики и нижне-бретонцы въ грязныхъ холщевыхъ жилетахъ, подгородные крестьяне въ какихъ-то зеленыхъ балахонахъ… все это не народъ… Если нтъ народа, то неужели нтъ и людей? Неужели не найдется человка!..

Г. Андре, директоръ транспортной конторы, ухалъ… У него былъ пріятель, онъ здсь живетъ въ Нант, занимаетъ мсто начальника какого-то бюро. Онъ человкъ подходящій, жилъ когда-то въ Париж, написалъ и издалъ очень смлую и рзкую книжку. Быть можетъ, съ нимъ удастся отвести душу. Иду къ нему. Меня встрчаетъ человкъ въ очкахъ, въ длинномъ сюртук, встрчаетъ очень странно, съ первыхъ словъ даетъ понять, что лишенъ возможности принимать кого бы ему хотлось… говоритъ тихо, ходитъ — точно крадется.

— Не видалъ ли кто нибудь, какъ вы вошли ко мн? спрашиваетъ онъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Неужели вы, авторъ такой книги, настолько трусливы?..

Я. говорю съ нимъ, какъ съ ровесникомъ, хотя онъ на двадцать лтъ старше меня, упрекаю его за измну или по меньшей мр за отреченіе, смягчая рзкость выраженія.

— Отрекся! Конечно, отрекся съ того самаго дня, какъ подлйшимъ образомъ согласился пріхать сюда посл двадцати лтъ парижской жизни.

Черезъ минуту онъ всталъ и проговорилъ:

— Вотъ что, молодой человкъ, намъ лучше не видаться. Нсколькими минутами бесды съ вами я не хочу компрометировать положеніе, пріобртенное многими годами униженія. У васъ нтъ семьи на рукахъ… а у меня жена, дти… ихъ надо содержать и воспитывать.

Въ этомъ есть своего рода героизмъ, конечно, онъ пожертвовалъ гордостью и убжденіями, чтобы не оставить своихъ безъ хлба. Дорого этотъ хлбъ обходится! Не дешево достается и мн тотъ даровой хлбъ, которымъ меня кормятъ дома, — держатъ, какъ арестанта, обращаются, какъ съ нищимъ!

Во что бы ни стало, надо найти дло, заработокъ. Скрпя сердце, обращаюсь къ старымъ товарищамъ, прошу добыть уроки. Наконецъ нашлось мсто репетитора, я соблазнилъ дешевизною.

— Вы мн заплатите, сколько можете, — сказалъ я и добавилъ, что ищу скоре занятія, чмъ заработка.

Мы договорились по двадцати франковъ въ мсяцъ за часъ занятій, ежедневно. На слдующій день, посл перваго урока, я вернулся домой къ обду. Мать одна за столомъ, блдная и разстроенная, сообщаетъ мн, что отецъ желаетъ объясниться прежде, чмъ ссть вмст со мною за обдъ.

— Въ чемъ же дло? спрашиваю я.

— До него дошелъ слухъ, что ты вздумалъ давать уроки по дешевымъ цнамъ!..

Въ эту минуту вошелъ отецъ. Онъ хочетъ казаться покойнымъ и не можетъ пересилить волненія, порывисто встаетъ и уходитъ изъ комнаты блдный, какъ полотно.

Я въ недоумніи, разспрашиваю матушку.

— Неужели самъ-то ты не понимаешь, что если будешь брать по двадцати франковъ, то никто не станетъ платить отцу по сорока… Онъ, бдняга, боленъ отъ этого.

— Передайте ему, что можетъ смло выздоравливать. Я не стану давать уроковъ, не сдлаю ему подрыва.

Въ тотъ же вечеръ господинъ, пригласившій меня въ репетиторы, говорилъ своей жен:

— Каковъ этотъ Венгтра-сынъ!.. Вчера условились, а сегодня прислалъ письмо съ отказомъ.

— Экій болванъ,— замчаетъ хозяйка дома.

— Болванъ и тунеядецъ, подтверждаетъ супругъ.— Я сразу видлъ, что онъ какой-то балбесъ… Не удался сынокъ у Венгтра, жаль бднягу-отца!..

XIV.
Освобожденіе

Я случайно столкнулся съ Леграномъ. Въ коллегіи онъ шелъ классомъ ниже меня, и мы встрчались только на двор, но я хорошо зналъ его. Его знала, впрочемъ, вся школа. Это былъ субъектъ недюжинный по своей необыкновенной неспособности къ ученію, или, врне сказать, по необыкновенному и глубокому презрнію къ словесности, сочиненіямъ, къ латыни, греческому языку и философіи. Во все свое пребываніе въ школ онъ не выучилъ ни одного урока, не написалъ ни одного сочиненія, мало того,— ни разу не отвтилъ ни одному учителю. Ни до лжи, ни до дерзости онъ никогда не унизился, онъ только спалъ въ класс и мычалъ, когда его будили. Если учитель слишкомъ начиналъ приставать къ нему, желая во что бы ни стало добиться объясненія, почему не выученъ урокъ или не написано сочиненіе, тогда происходила настоящая комедія: Легранъ вставалъ, протиралъ съ просонокъ глаза и мутнымъ взоромъ, съ разинутымъ ртомъ, смотрлъ на каедру, на преподавателя, какъ на нчто крайне любопытное и непонятное. Не было средствъ добиться отъ него путнаго отвта, членораздльныхъ звуковъ. И во всемъ этомъ ни тни насмшки, злой воли, ничуть,— онъ, очевидно, готовъ былъ сдлать все, что отъ него требовалось, еслибы могъ уразумть самое требованіе, но его безпорядочные жесты и широко раскрытые глаза ясно доказывали, что онъ не понимаетъ даже, въ чемъ дло, и что было бы резонне отправить его въ пріютъ для нмыхъ или слабоумныхъ, чмъ требовать греческихъ экстемпоралій. При всемъ этомъ онъ кончилъ курсъ въ коллегіи, его чуть не каждый день выгоняли изъ классовъ и не ршились выгнать изъ коллегіи… Жаль было безобиднаго малаго.

‘Выйдите вонъ! Убирайтесь изъ класса’!

Легранъ не понимаетъ и не двигается. Его выводятъ за плечи, онъ спокойно усаживается на двор между колоннами, зимою ищетъ теплаго пріюта, забирается въ сторожку. Оттуда уже нтъ возможности его выжить, пришлось бы выносить на рукахъ. Если почему нибудь нельзя было пристроиться въ сторонк, онъ входилъ въ спеціальный классъ, гд никогда не бывало боле семи или восьми учениковъ и учителя занимались съ ними по домашнему. Тамъ присмотрлись къ его посщеніямъ, онъ, какъ свой человкъ, усаживался къ печк и мирно подремливалъ, никому не мшая. Съ удивленіемъ, почти съ уваженіемъ смотрлъ я на эту простоту, граничащую съ величіемъ. Почему мн не пришло въ голову тмъ же способомъ отдлаться отъ латыни и греческаго! Меня сочли бы за идіота, и отлично. Немного я выигралъ отъ того, что слылъ способнымъ малымъ.

Мы случайно сошлись съ Леграномъ и сдлались пріятелями. Я взялся готовить его къ экзамену на баккалавра. Родители Леграна очень довольны, что ихъ сынокъ съ моею помощью добьется, наконецъ, желаннаго диплома, мои родители молчатъ, ничего не могутъ сказать, цны на уроки я не подрываю, такъ какъ пользуюсь за нихъ кофеемъ и десертомъ въ дом Леграновъ.

Увы, не долго шло такъ дло, въ одинъ прекрасный день Легранъ-отецъ сказалъ сыну:

— Теб хотлось жить въ Париж? Если не раздумалъ, то позжай, я буду давать теб сто франковъ въ мсяцъ.

Легранъ звалъ съ собою. Едва я заикнулся объ этомъ отцу, какъ онъ опять нахмурился, угрожающій жестъ опять напомнилъ о жандармахъ, мн опять напомнили о моихъ годахъ. Я пожелалъ Леграну счастливаго пути и успха, далъ письма къ товарищамъ, и изъ окна своей комнаты, съ тоскою и злобою въ сердц, слдилъ за срою полосою дыма отъ локомотива, убгающаго по направленію къ Парижу.

До совершеннолтія я закабаленъ здсь.

Въ нашемъ дом произошла вдругъ какая-то странная перемна, отецъ сдлался снисходителенъ, почти любезенъ, отношенія становятся если не дружескими, то все же сносными. Что-бы это могло значить Разгадка не заставила себя долго ждать. Въ дни моего дтства меня очень полюбила наша деревенская сосдка, старая два, госпожа Баландро. Со времени нашего перезда въ городъ, она писала раза два или три моей матери, затмъ переписка какъ-то прервалась, и мы забыли о доброй старушк. Оказалось, что она не забыла своего любимчика-баловника и сдлала духовное завщаніе, которымъ все свое имніе отдавала маленькому Венгтра. Объ этомъ провдали наши черезъ нотаріуса, и потому-то такъ вдругъ перемнились ко мн. Разъ мать говоритъ мн:

— Жакъ, тебя отецъ зоветъ, хочетъ поговорить съ тобою.

Я вхожу въ гостиную, отецъ показываетъ письмо съ траурною каймою и спрашиваетъ:

— Помнишь госпожу Баландро?

Я вспомнилъ мою добрую покровительницу, слезы выступили на глазахъ.

— Умерла?.. Скончалась, милая старушка?

— Да, и по духовному завщанію все оставила теб.

Я продолжалъ плакать, передо мною живо проносится мое дтство, ея ласки.

— Она оставила теб 13,000 франковъ и всю движимость, говоритъ отецъ.

— Но ты несовершеннолтній, добавляетъ мать.

Это я, какъ нельзя лучше, знаю и чувствую. Еслибы не мои года, то меня давнымъ давно не было бы здсь, будь мн двадцать одинъ годъ, я бы съ этими 13,000 франками въ ту-же минуту ухалъ въ Парижъ. Этими деньгами я могъ бы подкупить сторожей и дать возможность бжать Барбесу, я могъ бы…

Мечты цлымъ роемъ проносятся въ моей голов…

7 іюня.

Седьмое іюня, десять часовъ пять минутъ… Я свободенъ, могу ухать, возвратиться въ Парижъ! Я заплатилъ за это право, мн его продали и я купилъ его… оно мое! Дорого или дешево оно мн досталось, объ этомъ я не думалъ. Мн сказали:

— Ты несовершеннолтній и долго еще не будешь имть права распоряжаться этими деньгами… если войдешь въ соглашеніе съ отцомъ, то онъ сегодня же отпуститъ тебя.

— А вправ ли я входить въ подобное соглашеніе? Будетъ-ли дйствительна подпись несовершеннолтняго?

— Напиши только письмо. Мы вримъ теб, знаемъ, что ты не измнишь своему слову.

А, вы это знаете? А я вотъ знаю, что вы не разъ измняли своему слову! Я не забылъ долга Мутону… меня и теперь въ жаръ бросаетъ, какъ вспомню о немъ.

— Хорошо, извольте, я подпишу все, что вамъ угодно, и исполню все, что вы заставите меня писать, только выпустите вы меня! Дайте мн возможность уйти отсюда, и я, конечно, никогда не вернусь въ этотъ домъ… Все покончили,— не знаю, наврное, какъ, помню только, что мн дали переписать какое-то письмо съ готоваго, подсунутаго мн подъ руку, черноваго. Деньги остаются у отца, онъ обязывается выплачивать мн сорокъ франковъ въ мсяцъ и даетъ 500 франковъ на первое обзаведеніе.

— Когда я получу ихъ?

— Черезъ недлю.

Цлая недля еще! Въ субботу я получилъ деньги. Отецъ замтно взволнованъ.

— Неужели мы такъ и разстанемся врагами? его голосъ дрожитъ.

— Нтъ, нтъ… Вы видите, меня душатъ слезы… но вмст намъ нельзя жить…

Въ этотъ день я, однако-же, не ухалъ. Слезы отца растрогали меня, и я все простилъ. Мы вмст провели послдній вечеръ.

— Хотите, я поведу васъ на свой счетъ въ театръ?

И я повелъ ихъ обоихъ подъ руки… Мн казалось, что я отецъ и веду двухъ большихъ дтей, причинявшихъ мн много горя, но все-таки искренно и горячо меня любящихъ.

XV.
Парижъ.

Я опять въ Париж.

Въ первый пріздъ мн говорили на станціи о меблированныхъ комнатахъ въ улиц Des Ecus, тогда съ 24 су въ карман я не могъ въ нихъ остановиться, теперь я богатъ.

— Кучеръ, знаете номера въ въ улиц Дез’Экю?

— Знаю, Монетный отель.

Гадость ужасная этотъ Монетный отель, останусь въ немъ лишь до пріисканія постоянной квартиры.

Изъ Нанта я писалъ Александрин,— отвта не было,— поручилъ Леграну зайти къ ней, онъ сообщилъ мн, что она сдлала видъ, будто въ первый разъ слышитъ мое имя. Горько было, но мало по малу воспоминаніе о ней изгладилось, домашнія дрязги, мои провинціальныя мученія заглушили его. На парижской мостовой опять встрепенулось сердце. Бгу въ улицу Ла-Гарпъ.

Она все еще тамъ, отецъ и мать тоже. Мать съ перваго слова говоритъ, что за мной осталось 25 франковъ долга, она забыла о нихъ при счет.

— Получите двадцать пять франковъ.

Дочь встрчаетъ холодно, ей неловко, дло въ томъ, что у нея другой обожатель, и она, кажется, выходитъ замужъ. Ну и пускай себ выходитъ, прекрасно длаетъ, Я чувствую, что совершенно исцлился, долгъ заплаченъ, любовь кончена… больше и толковать нечего. А все таки я былъ когда-то очень счастливъ съ нею, добрая она двочка.

Отель Жанъ-Жакъ Руссо.

Я перебрался на новую квартиру.

— Сколько въ мсяцъ? спрашиваю хмурую хозяйку.

— Восемнадцать франковъ. Чемоданъ у васъ есть? Вы чмъ занимаетесь? студентъ?

Пожалуй, студентъ, не все ли равно,— пишу въ книг ‘студентъ изъ Нанта’.

Ухъ! И скверно только здсь. Хозяйка непривтлива, моя квартира еще мене привтлива. Прямо противъ окна грязная, срая стна и только, ни уголка неба, ни признака города, ни признака живаго существа… лишь откуда-то сверху несется раздирающее душу мяуканье кошки. Я не вижу ни кошки, ни Парижа, не могу швырнуть въ нее камнемъ, не могу погрозить Парижу кулакомъ. Тоска убійственная! Какъ я былъ счастливъ въ первый пріздъ въ отел Рифо, какъ упивался сознаніемъ свободы, не смотря на всю тсноту моей тогдашней конурки. Теперь моя комната втрое больше, я опять свободенъ… и какъ мн скверно. Все отъ того, что я сталъ старше, ни свобода, ни Парижъ для меня не новинки. Тогда я только что вырвался изъ школы, теперь я вступаю въ жизнь… и на этотъ разъ по настоящему, другъ Венгтра!

Къ счастью, я при деньгахъ, надо разыскать товарищей. Мы пойдемъ въ Рашпоно сть полуфранковыя порціи, пить вино въ двнадцать су… Подавать велю въ кабинет съ окнами въ садъ, прикажу столъ накрыть скатертью, положить салфетки. {Столовое блье въ Париж чуть не удвоиваетъ цну недорогаго обда и подается лишь по требованію постителей ресторановъ.} Чистые, разозлятся… на здоровье! Мы спросимъ устрицъ. Я всегда мечталъ, какъ только разбогатю, насться устрицъ до отвала, до отвала и намся… потомъ жареной телятины,— никогда не лъ… Оттуда всей компаніей направимся въ Монружъ, въ сарайчикъ, гд такъ чудесно пилось винцо бъ четыре су, выпьемъ его на пять франковъ! Позовемъ рабочихъ изъ сосдней каменоломни и ихъ угостимъ!

На улиц мн попался одинъ старый товарищъ, заходившій къ намъ иногда выкурить трубочку. Его удивила встрча со мною.

— Здсь пронесся слухъ, что ты ухалъ въ Индію!

— А гд вся наша компанія? Въ какомъ кафе собираются?

— Теперь уже не въ кафе, а въ ресторан старухи Петрей, въ улиц Таранъ. Но вечерамъ вс тамъ обдаютъ.

Я отправляюсь въ улицу Таранъ.

Ресторанъ не важный, но чистенькій, приличный, рабочіе сюда не ходятъ, табачный дымъ не стоитъ облакомъ. Свтло, опрятно и уютно, по середин стола букетъ душистыхъ цвтовъ, ихъ ароматъ заглушаетъ запахи соусовъ. Славно! какъ чудесно пахнетъ! Никогда въ жизни я такъ не пировалъ.

Мн представляется, будто я въ Нант, въ одинъ изъ рдкихъ спокойныхъ и торжественныхъ дней, когда у насъ бывали званые обды, разъ въ три года. Радости семейнаго очага! Да вотъ он, эти радости! Чтобы наслаждаться ими, нтъ никакой необходимости ни въ этомъ пресловутомъ очаг, ни въ семь, мадамъ Петрей, не будучи виновницею дней моихъ, накормитъ превосходно, господинъ Петрей смотритъ много привтливе моего родителя, на немъ тоже мундиръ надтъ, прекрасный мундиръ, мн, по крайней мр, его блый поварской костюмъ нравится неизмримо боле учительскаго. А потомъ…

— Мальчикъ, счетъ!

— Двадцать четыре су.

Подавали супъ жульенъ, котлету субизъ, артишокъ, кофе, молочникъ сливокъ. Лучшаго стола не имютъ сильные міра! Я вытеръ губы салфеткою, прислонился спиною къ стн, ногу протянулъ на стулъ и началъ просматривать газету, похрустывая зубочисткою… Меня охватываетъ наплывъ эгоизма. Еще бы часокъ сохранить, понжить въ себ это тихое, сладкое чувство. Свиданіе съ товарищами можно отложить до завтра, только до завтра.

Небо такъ ясно, манитъ пройтись по улиц. Да, пойду!

— Мальчикъ, получите.

Получите деньги, не принадлежащія ни семь, ни общин, ни дому Венгтра, ни отелю Лиссабонъ… получите этотъ блестящій пятифранковикъ, у котораго есть такіе же, какъ онъ, бленькіе братцы и маленькія, хорошенькія, желтенькія сестрицы.

Тутъ есть еще заднія колеса, {На современномъ парижскомъ арго roues de derri&egrave,re называются пятифранковыя монеты, roues dе dеvаnt — двухфранковыя. (Diet, d’argot moderne, par. L. Rigaud). Прим. перев.} а въ этомъ уголк водятся золотушки. Вотъ он тутъ… Я каждую минуту ощупываю мсто, гд хранится мое состояніе.

— Получите, и возьмите себ три су.

Я чувствую, что на рсниц дрожитъ слезинка гордости.

На подъзд я купилъ сигару въ три су, хорошо свернутую, красивую, дымокъ отъ нея голубоватый…

— Цвточница! Скоре букетъ!

Сапоги блестятъ и постукиваютъ, какъ, сапоги офицера, платье съ иголочки идетъ ко мн, какъ нельзя лучше. Я вижу въ зеркало широкоплечаго, стройнаго брюнета съ тонкою таліею, лицо счастливое, здоровое… Я знаю это лицо бронзоваго цвта съ черными глазами, хорошо знаю, это лицо вырвавшагося на волю ученика Венгтра. Я подаю милостыню всмъ слпымъ, роздалъ всю сдачу, полученную у мадамъ Петрей. Досадно, что все слпые попадаются, я бы предпочелъ глухихъ или ампутированныхъ… они видли бы, по крайней мр, какъ я одтъ по собственному вкусу, видли бы, какъ я смло иду и уже не боюсь, что на мн лопнетъ сюртукъ.

Тюльери! А, вотъ и кабанъ!— Терпть не могу этого мраморнаго кабана… Невольно приходитъ на память Леньянья, мой школьный воспитатель съ краснымъ носомъ, съ синими щеками, съ кривыми ногами, съ фигурою причетника… Такое воспоминаніе способно весь день испортить. Перейти скоре на другую сторону, гд гуляютъ женщины. О! Эти движенія юбокъ, стройныя колебанія бедръ, руки въ длинныхъ перчаткахъ, сверканіе блестящаго тла, открытаго низкимъ вырзомъ лифа!.. Ничего подобнаго нтъ въ провинціи… ни въ Латинскомъ квартал. И каково же, во все мое пребываніе въ Париж я ни разу здсь не былъ! Въ Прадо я видлъ, какъ прыгали двадцатилтнія двушки, гуляющимъ здсь по тридцати лтъ. Я предпочитаю ихъ въ тридцать лтъ,— эти гибкія таліи, роскошные бюсты, ослпительное тло… Я разваливаюсь на зеленомъ стул, упиваюсь новымъ зрлищемъ. Одна за другою проходятъ передо мной эти нарядныя женщины, иныя обмниваются взглядомъ, движеніемъ головы съ мужчинами, пріостанавливаются на мгновенье и говорятъ дтямъ: ‘Что же ты не гонишь серсо? Бги скоре’…

Горничныя тоже: ‘Дточки, ну… взапуски, кто скоре добжитъ до ршетки’. Мальчуганы бгутъ, а он обмниваются поцлуями съ крупными усачами. Вс смотрятъ счастливыми и влюбленными!.. О! Я приду сюда опять и тоже постараюсь на свою долю придержать одно изъ этихъ шелковыхъ или кисейныхъ платьевъ.

Я обдалъ въ кафе! И опять видлъ женщинъ. Здсь он говорятъ и смются громче, чмъ въ Тюльери, эти боле похожи на женщинъ Латинскаго квартала, но въ яркомъ блеск газа, при звон хрусталя и серебряной посуды, взрывы ихъ голосовъ и рзкость костюмовъ производятъ совсмъ не дурное впечатлніе. Пудра на ихъ щекахъ напоминаетъ мелкій сахаръ на малин. Обдъ безъ вина обошелся въ тридцать су. Вина я не пилъ и утромъ, хочу совсмъ отвыкнуть, предпочитаю покупать букеты на эти деньги и сидть на зеленомъ стул въ Тюльери. Теперь мн уже не нужно выпивать для храбрости, какъ въ то время, когда я искалъ Topшонету. Тогда я выпилъ рюмку… теперь могу велть подать бутылку. Но для чего?— Я уже испыталъ опьяненіе… меня опьяняли и этотъ воздухъ, и видъ этихъ женщинъ, и прикосновеніе къ серебряной посуд!.. Это уже не кабацкая рюмочка.

Передо мною снуётъ толпа, проходитъ весь Парижъ, и я не робю. Мн нечего робть… На этомъ самомъ бульвар я призывалъ народъ къ оружію, 3 декабря съ этой скамейки, прямо противъ пассажа Пантеона, я кричалъ: ‘Смерть Наполеону!’ Опять это воспоминаніе!.. Слабость… дтскія сожалнія!

— Мальчикъ! Journal pour rire!..

Гд бы закончить день? Въ театр Ambigu идетъ ‘Paillasse’… можно и ‘Paillass’а’ посмотрть. Изъ театра я зашелъ въ ‘Ресторанъ Мушкетеровъ’… Толпа литераторовъ и артистовъ, и опять женщины! Я возвращаюсь къ себ въ улицу Кордельеровъ съ цлою массою сильныхъ и пріятныхъ впечатлній въ голов. Ночной ли втеръ играетъ моими волосами, или это пробгаютъ въ голов воспоминанія прожитаго дня, всего видннаго и перечувствованнаго? Не берусь ршить. Странная дрожь пробгаетъ по тлу. Что это такое? Дрожь холода или гордости? Небо чисто и прозрачно, оно сверкаетъ надо мною, какъ неизмримый стальной куполъ. По темному тротуару мелькаютъ кое-гд женскія фигуры… Видно на сотню шаговъ впередъ… Моя собственная тнь отъ восходящаго мсяца ложится отъ одного тротуара до другаго, занимаетъ всю ширину улицы. Теперь дло состоитъ въ томъ, чтобы при свт дня занять такое же широкое мсто въ этомъ громадномъ город!

XVI.
Товарищи.

Прихожу къ Петрею. Никого еще нтъ. Мальчикъ предлагаетъ газету, беру и внимательно просматриваю, нтъ-ли чего о господин, котораго видли вчера въ Тюльери съ сигарою въ зубахъ, съ цвткомъ въ петличк… Не шутя, ищу, не напечатано ли о моей прогулк, объ испытанныхъ мною радостяхъ, о смлой беззаботности и увренности въ себ. Первымъ пришелъ Легранъ, но Легранъ неузнаваемый. Онъ похожъ на человка, преслдуемаго Совтомъ Десяти, — осматривается, точно боится желзной пасти, одтъ въ темное пальто, на голов шляпа похороннаго факельщика, узнаётъ меня съ такимъ лицомъ, съ такими жестами, будто мы отчаянные заговорщики. Я жму ему руку и говорю о впечатлніи, произведенномъ на меня его видомъ и костюмомъ.

— Ты смотришь какимъ-то пустынникомъ, капуциномъ… Я предпочелъ-бы видть тебя по старому бодрымъ и готовымъ постоять за себя.

— Постоять за себя! говоритъ онъ, мрачно улыбаясь.— Разв можно постоять за себя, когда на каждаго республиканца приходится по шести городовыхъ, на каждую улицу по отряду полицейскихъ, на каждый домъ по сыщику! Видно, что ты только что пріхалъ изъ Нанта. Нтъ, другъ Венгтрашечка, теперь не то время, сиди смирно и мечтай, сколько душ угодно, или залзь въ какую нибудь темную щель и занимайся соціальною алхиміею, политическимъ колдовствомъ… Я надлъ костюмъ, подходящій къ пьес.

Вчера раза два или три, во время прогулки, набгало на меня воспоминаніе нашего пораженія, я всякій разъ отгонялъ его крикомъ: ‘прочь, не заслоняй мн солнца’! Глупо! Не прогнать его ничмъ, оно вчно будетъ лежать на моемъ пути мрачною и кровавою тнью. Имъ омраченъ уже этотъ ресторанъ.

Какъ громко и задорно мы когда-то ораторствовали, а теперь насъ не слыхать, мы тише воды, ниже травы. Мн въ голову не приходило ничего подобнаго, я ухалъ на другой день боя, видлъ только солдатъ, трагедію и кровь! Я избжалъ этой грязи, не чувствовалъ за собою шпіоновъ. Тогда полиція стояла передъ нами вооруженною, убивала среди благо дня, открыто, совсмъ не то теперь. Говорить нельзя, молчать нельзя… Слова подхватываютъ на-лету… Жесты перетолковываютъ… молчаніе подозрительно… стыдъ захватываетъ душу, грязью липнетъ на ней! Этою грязью замазаны вчерашнія впечатлнія, надежды на будущее. Мерзость! Губы машинально смолкаютъ, глаза смотрятъ въ сторону, прячутся, лица стараются состроить иное выраженіе,— и все это отъ того только, что въ залу вошелъ и слъ въ углу неизвстный человкъ. Я чувствую себя неизмримо хуже, чмъ когда ходилъ въ желтомъ пальто или зеленомъ сюртук, когда мать, длала меня общимъ посмшищемъ, а отецъ поролъ передъ цлымъ классомъ. Тогда можно было храбриться и фанфаронить, теперь можно только подличать.

— Ты правъ, Легранъ. Твой костюмъ подходитъ къ пьес. Помоги мн купить такую же шляпу и хламиду пустынника, найди мн нору помрачне.

— Тише, говорятъ теб, тише!..

Мальчикъ глазами показываетъ на сидящаго въ углу господина, вс шепчатъ: тише, тише!

Собираются товарищи. Вс смотрятъ не такъ, какъ при нашемъ послднемъ свиданіи, вс находятъ мой голосъ слишкомъ громкимъ, манеры слишкомъ развязными. Пріятели горячо жмутъ мн руку и едва отвчаютъ на разспросы, толкаютъ подъ столомъ колнками. Обдъ кончился, я вынулъ кошелекъ.

— Я угощалъ васъ. Позволяете?

— Что-же, если ты богатъ.

— А пуншъ выпьемъ?

— Нтъ, не надо, раздаются утомленные голоса, и мы расходимся въ разныя стороны.

Сіяющій и радостный вошелъ я въ этотъ ресторанъ и вышелъ изъ него съ растерзанною душею. Часъ, проведенный въ немъ, ясно показалъ, въ какомъ гнусномъ болот предстоитъ мн искать счастья, хлба, работы и славы!..

— Лучше, кажется, было бы погибнуть во время переворота… Почему не видно Ренуля и Рока? гд Ренуль, что длаетъ?

— Поступилъ сверхштатнымъ въ министерство народнаго просвщенія.

— Гд онъ живетъ?

— Въ улиц Медицинской школы, только не въ 39 номер, а выше, рядомъ съ Шарьеромъ.

Застаю его дома въ сюртук, въ халат онъ смотрлъ бодре, казался моложе. А теперь… взглядъ мутный, цвтъ лица срый…

— Ты былъ боленъ? спрашиваю я, глядя на его осунувшееся лицо.

— Нтъ.

Входитъ Лизета.

‘О! нтъ, ты не Лизета’!

— Что съ вами? Вы на меня сердитесь за что нибудь? Вамъ, можетъ быть, непріятно мое посщеніе?

— О, нтъ, нтъ…

Искреннее, задушевное ‘нтъ’.

— Напротивъ, мы такъ рады тебя видть! Мы уже думали, съ тобою Богъ знаетъ что случилось…

— Да кое-что и было таки…

Разсказываю мое житье-бытье въ Нант.

Иду къ Року, онъ потому рдко заходилъ къ Петрею, что далеко живетъ, перехалъ на другую квартиру. Впрочемъ вс перехали, вс перебрались подальше отъ тхъ мстъ, гд слыли за республиканцевъ, подальше отъ прежнихъ дворниковъ и сосдей, изъ боязни доносовъ и преслдованій.

Прежде, чмъ отворить мн, Рокъ осмотрлъ меня въ замочную скважину, а потомъ уже отперъ дверь. Онъ тоже сильно измнился, хотя мене пришибленъ, чмъ остальные. Въ самомъ пораженіи онъ находитъ для себя утшеніе, его страсть — заговоры и тайные комитеты. Что это: вра или манія? На самомъ дл онъ похожъ на маньяка: говоритъ шопотомъ, не договариваетъ, оглядывается, каждую минуту вскакиваетъ, осматривается, не спрятанъ-ли кто подъ кроватью, въ шкафу, за дверью… Со мною онъ говоритъ откровенно,— насколько считаетъ себя вправ быть откровеннымъ, — всего не можетъ сказать, не получивши разршенія ‘центуріона’, но за этимъ дло не станетъ, онъ поручится за меня…

— Теб не слдуетъ долго оставаться. Въ полицейской префектур наврное уже знаютъ о твоемъ возвращеніи.

Я пришелъ домой обезкураженный, слъ къ окну и задумался.

О, юность моя, юность! Я вырвалъ тебя изъ подъ родительскаго гнета и смло пустился въ бой. Нтъ тутъ никакого боя, есть только униженіе! Есть отчего пулю въ лобъ пустить, если не хватаетъ храбрости подличать.

Молчать?.. А сколько времени молчать? Сколько недль, сколько мсяцевъ, сколько лтъ? Ужасъ! А я-то… только сталъ было увлекаться жизнью… и небо казалось мн яснымъ, и улицы веселыми. Увы! Приходится, какъ дикому зврю, прятаться въ темной берлог или выйти на свтъ Божій и, какъ псу, лизать сапогъ побдителя!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не могу я такъ издыхать въ одиночку. Надо пойти еще поговорить съ людьми боле опытными, близкими къ коноводамъ партіи. Въ 51 году я познакомился съ Лимаромъ и Дютрипономъ…

Пьянствуютъ… безобразны и отвратительны…

… Я берегъ свои капиталы, скряжничалъ, отказывалъ себ ршительно во всемъ, сожаллъ о мдюкахъ, розданныхъ слпымъ нищимъ, берегъ деньги ко дню борьбы, на покупку оружія, затмъ, наконецъ, чтобы имть ихъ въ карман въ минуту ареста и тмъ лишить враговъ возможности сказать, что я смлъ только храбростью нищеты. На все это они теперь не нужны, такъ пусть же помогутъ мн, по крайней мр, утшиться. Нтъ утшенія! Все также ярко свтитъ солнце и т-же цвты у букетчицъ, въ Тюльери также много женщинъ съ блестящимъ тломъ, также шумны и роскошны рестораны, также красиво свернуты сигаретки въ три су и также нженъ ихъ голубоватый дымокъ… но у меня-то самого уже не тотъ безпечный взглядъ, не то здоровье! Нтъ беззаботности счастливой, нтъ жаднаго любопытства… на сердце тяжелымъ гнетомъ залегло омерзеніе! О, забыться-бы… смхомъ… чмъ попало разогнать эту страшную тоску!..

Вотъ недля, какъ мы шатаемся по ночнымъ ресторанамъ, пьемъ и безобразничаемъ, ломаемъ стулья, затваемъ драки съ тми, кто кажется веселымъ и довольнымъ существующими порядками. Намъ запрещено шумть… а мы только ту.ма-то и ищемъ, онъ нуженъ намъ, нашимъ легкимъ, мы задыхаемся безъ него… Въ этомъ придавленномъ Париж нельзя возвысить голоса, нтъ возможности кричать: ‘да здравствуетъ республика!..’ Мы и оремъ безсмысленно, ревемъ по звриному. Эти вопли надсаживаютъ задыхающіяся глотки и облегчаютъ задавленныя груди!

Такая жизнь быстро обчистила мой карманъ, уже початый покупкою платья, поздкою, начетомъ мадамъ Мутонъ… Отъ пятисотъ франковъ состоитъ на лицо нсколько пятифранковиковъ, зарывшихся въ крупныхъ мдюкахъ, наполняющихъ карманы. Глупо это, пошло!

Теперь только, когда улетучились мои денежки, я соображаю, что съ самаго прізда, на другой же день, слдовало купить дешевую обстановку бдняка, нанять комнату на сто франковъ въ годъ и заплатить за шесть мсяцевъ впередъ. Я былъ бы обезпеченъ, по крайней мр, кровомъ, на сто восемьдесятъ два дня и смло могъ бы смотрть на будущность.

Э! Не все ли равно, нсколькими су больше или меньше! отъ этихъ су я не былъ бы счастливе.

Лихорадочное возбужденіе мало-по-малу улеглось, отъ поруганной вры, отъ пережитыхъ припадковъ отчаянія, на душ осталась болзненная насмшливость, иронія злости. Я опять на сорока франкахъ въ мсяцъ, точь въ точь, какъ въ первый мой пріздъ къ Матусену, въ разгаръ господства республики и богемы.

Теперь не проживешь на эти деньги. Положимъ, и тогда не очень-то жилось, приходилось должать поставщикамъ Анжелины или занимать у старика Мутона. Въ Латинскомъ квартал пришлось-бы жить бокъ-о-бокъ съ сыновьями буржуа, не знающими ни убжденій, ни знамени. Подальше отъ нихъ, я слишкомъ ихъ презираю.

Лучше забиться въ какой нибудь уголъ, день работать на людей, заработать нсколько лишнихъ су, въ дополненіе къ скудному доходу, а вечеромъ работать на себя, искать своей дороги, такого дла, въ которое я могъ бы вложить всю свою измученную и озлобленную душу. Впередъ, Венгтра, впередъ, на жизнь лишеній и труда! Не удалось схватиться въ рукопашномъ бою, удастся, быть можетъ, написать хорошую книгу!

XVII.
Меблированныя комнаты.

Надо искать комнату по средствамъ, по одежк протягивать ножки,— франковъ на десять въ мсяцъ. Ходилъ я много, ходилъ долго и ничего не выходилъ, за эту цну отдаются лишь квартиры каменщиковъ близь площади Моберъ. На бду я въ сюртук, куда ни приду, воображаютъ, что покупатель, жильцы въ страх, купитъ этотъ господинъ ихъ домъ, затетъ перестройки, поправки, набавитъ цны на ихъ конуры… куда дваться тогда бдному люду?.. Вс косятся. А какъ только разъяснится, что я совсмъ не капиталистъ и ищу квартиры за шесть су въ день, то смотрятъ подозрительно и живо выпроваживаютъ.

Много пришлось обходить домовъ, пересчитать астрономическое число ступеней… и куда-куда только я не попадалъ… Въ улиц Паршеминери нашелъ было подходящее помщеніе, какъ вдругъ хозяйка предложила вопросъ, приблизительно такого смысла:

— Вы на счетъ женщинъ живете?

И на мой отрицательный отвтъ продолжала:

— Такъ на какія же средства? Стало быть, вы ничего не длаете?

А когда я уходилъ, то проводила словами:

— Ишь! Лодырь!..

Наконецъ я напалъ на квартиру. Хозяинъ долго не хотлъ её показывать, тщательно осматривалъ меня, не отвчая на вопросы, совтовался съ женою, почесывалъ затылокъ и былъ, повидимому, занятъ какими-то сложными вычисленіями.

— А пожалуй и войдетъ, проговорилъ онъ, наконецъ, вслухъ.

— Въ васъ сколько? обратился онъ ко мн.

Я не понялъ сразу и хотлъ переспросить.

— А я говорю, не войдетъ, настаиваетъ хозяйка.— Вотъ увидишь, ни за что не умстится.

Что за штука? Въ сундукъ что-ли хотятъ запрятать?.. Нтъ, рчь идетъ, несомннно, о комнат.

Вхожу.

— Нагнитесь… нагнитесь. А — а! Вдь говорилъ нагнуться!..

Фу — ахъ!— Вотъ такъ ловко пришлось! Не усплъ во время пригнуться и такъ хватился маковкою о потолокъ, что прислъ даже. Хозяинъ нжно потираетъ мн голову двумя пальцами, точно пилюлю катаетъ.

— Вышина, говоритъ онъ, отнимая руку отъ моей головы,— вышина теперь достаточно опредлена… Я зналъ, что надо нагибаться, теперь и вы знаете. Остается нершеннымъ вопросъ о длин. Станьте тутъ на площадк, мы вымряемъ… это врне будетъ. Снимите шляпу.

Меня вымряли.

— Что? Выходитъ я правъ! Остается еще два пальца запаса.

Два пальца, больше дюйма! Великолпно! Съ такимъ запасомъ я могу помститься, какъ настоящій сибаритъ, не слдуетъ только отпускать длинныхъ ногтей. Хозяинъ добродушенъ и очарователенъ, въ нижнемъ этаж онъ торгуетъ жареною рыбою и держитъ меблированныя комнаты въ четвертомъ.

Мн до того опостылло шлянье, такъ опротивли поиски, что я не знаю, какъ-бы поскоре кончить… Два пальца запаса есть, слдовательно ножки протягивать можно не только по одежк, но почти во всю ихъ длину,— о чемъ же еще хлопотать!

— А пройтись-то уже и негд, замчаю я, смясь.

— Ну, если желаете прогуливаться, тогда нечего и толковать.

Честный хозяинъ не хочетъ вводить въ заблужденіе и для прогулокъ совтуетъ искать другую квартиру.

— Вы назначали девять франковъ. Уступите за восемь.

— Извольте, восемь съ половиною и ни сантима меньше.

— Хорошо, вотъ двадцать су задатка. Я иду за чемоданомъ.

Перетащилъ я чемоданъ и задвинулъ его въ углубленіе, устроенное въ стн, это углубленіе, по словамъ хозяина, можно даже превратить въ маленькую комнатку.

— Господинъ, жившій передъ вами, усаживался здсь по вечерамъ и размышлялъ. Давеча я не показалъ вамъ… Думаю: видъ у него смышленый, самъ догадается. И не ошибся. Къ тому-же нельзя такъ сразу, вдругъ, показать вс удобства квартиры.

Въ моей-то, казалось бы, и сразу не очень затруднительно. Но я слишкомъ придирчивъ, часто ищу блохъ тамъ, гд ихъ совсмъ нтъ. Лишь бы клоповъ не было!.. Да едва-ли, разв какихъ нибудь два-три, больше не помстится.

Нкоторыя удобства во всякомъ случа есть, во-первыхъ, у меня отдльный ключъ и я могу возвращаться, когда хочу, могу и не одинъ возвращаться… о, любовь! Затмъ въ своемъ размышлялищ могу размышлять, сколько душ угодно,— длать, кром того, нечего! Могу размышлять серьезно и долго, невесело здсь, а выходить… чортъ-бы ихъ дралъ, эти выходы, съ четвертаго этажа не находишься,— это по-парижски четвертый, а по общечеловческому счету… подъ небесами. А потомъ, — когда на ужинъ нтъ ничего, кром хлба, мн стоитъ высунуть руку на лстницу и подержать такъ ломоть нсколько минутъ, онъ насквозь пропитается ароматомъ жареной рыбы, продушившимъ весь домъ…

До конца недли у меня остается двадцать одинъ су, въ субботу я получу два франка долга съ одного врнаго человка. Врный человкъ? Конечно, врный, если только у самого будутъ. Къ счастью, я пользуюсь маленькимъ кредитомъ внизу, хозяинъ отпускаетъ мн въ долгъ,— понятное дло, лишь то, чего нельзя подать расплачивающимся чистыми денежками, во всякомъ случа, онъ даетъ мн рыбьи головы, много головъ.

— Вы говорили, что любите ихъ…

Совершенно врно, говорилъ, чтобы заручиться кредитомъ, хорошаго куска все равно не дали-бы безъ денегъ, я и сказалъ, что люблю головы, и не дале, какъ вчера натерплся изъ-за нихъ порядочнаго страха, въ лавк былъ какой-то господинъ, смахивавшій на сыщика, меня при немъ и назвали господиномъ, требующимъ головъ… Совершенно достаточный поводъ быть арестованнымъ.

Куда двался Легранъ? Если врить слухамъ, говорятъ, будто онъ попалъ въ большой свтъ, говорятъ, мать прислала ему изъ Нанта цлый чемоданъ чулковъ, щегольскую пару платья и совершенно новую мягкую шляпу! Мало-ли что говорятъ… Болтаютъ еще, пожалуй, о пяти фунтахъ соленаго масла. Если правда это, то хорошо-бы онъ сдлалъ, еслибы, по дорог въ большой свтъ, занесъ мн сколько нибудь. Я ничего дурнаго ему не сдлалъ, что онъ скрываетъ отъ меня свое масло, могъ-бы удлить хотя четверть фунта… Довольно это тошно жить такъ, на собачьемъ положеніи, съ голоднымъ брюхомъ… Бурчитъ оно, громогласно бурчитъ, просто оглушительно въ этой тснот!

Кром жареной рыбы, давно уже ничего во рту не было. Прілась до отвращенія. Разъ, для перемны, я ршился попросить хвостиковъ, — не вкъ-же сть одн головы. Хвостиковъ дали, толкъ одинъ, все кажется, что шь распластанную свчку. Я убжденъ, если продернуть въ жареную треску свтильню, она прогоритъ цлую ночь.

Я лежалъ, когда ко мн постучались. Дверь отворилась, вошелъ Легранъ.

Я не шевельнулся, очень нужно безпокоиться для человка, получившаго биткомъ набитый чемоданъ и чулки, и новую пару, и шляпу, тоже совершенно новую… пять фунтовъ соленаго масла, и пропадавшаго боле мсяца безъ всти! И не подумаю. Самъ можетъ понять, что это значитъ, вздумаетъ обижаться, тмъ хуже для него. Что съ нимъ, однако, случилось? Куда двалась его новая, щегольская пара и мягкая шляпа? Онъ весь обтрепанъ. Легранъ во всемъ признался, всю душу вылилъ передо мною. Его исторія проста и плачевна, можно въ трехъ словахъ разсказать: влюбился, поплатился и раскаивается. Получивши посылку изъ дома, онъ отнесъ ее сполна въ семейство своего предмета: тамъ получили масло, платье, шляпу, чулки и выгнали вонъ Леграна. Теперь ему ни надть, ни перекусить нечего, вотъ онъ и явился просить пріюта, а если возможно, то и… рыбки жареной. Заголодалъ малый. Я простилъ, ради возвращенія блуднаго сына, охотно зарзалъ-бы тельца упитаннаго, но таковаго въ наличности не имется. Съ великимъ трудомъ выпросилъ для него маленькую рыбку и тресковыхъ головъ для себя.

Какъ устроить ему логовище? У меня оставалось два пальца запаса, Легранъ не укладывается на цлую голову. Хватается, бдняга, за нее руками, радъ бы былъ въ карманъ спрятать. Помряли, подумали и кончили на томъ, что на ночь стали отворять дверь, и неукладывавшіяся въ комнат ноги Леграна выдвигались по колна на лстницу. Такимъ образомъ, вопросъ о кров былъ разршенъ довольно удачно, несравненно боле трудностей представлялъ вопросъ о пропитаніи. Мой сожитель неспособенъ ни къ какому длу, нтъ у него ни знаній, ни привычки къ умственному труду. Я получилъ достаточное образованіе, — слдовательно, знанія есть, привычка сама собою образуется, она должна быть врожденною,— не даромъ-же я сынъ учителя.

XVIII.
Пансіонъ Антетаръ.

Теперь надо зарабатывать на двоихъ, прокармливать дв души… Точно я дтей народилъ! Иду къ Фирмену, онъ занимается рекомендаціями. Когда-то я встрчалъ его съ Матусеномъ.

— Эхъ, не къ сезону, не къ сезону, — говоритъ Фирменъ, выслушавши мое желаніе найти мсто учителя.— Теперь ничего не найдете.

Легко сказать это! Надо найти… Легранъ голоденъ, и я сть хочу!

Фирменъ перерылъ всю книгу,— ничего, хоть шаромъ покати.

— А вотъ что, вступается госпожа Фирменъ,— у тебя должны быть мста со свистомъ.

— Пойдетъ-ли г. Венгтра на мсто со свистомъ?

Ничего не понимаю, но, изъ боязни еще боле затруднить положеніе, спшу заявить, что обожаю такія мста:

— Моя давнишняя мечта — имть мсто со свистомъ.

Посмотримъ, что за штука такая? Во всякомъ случа, не уморить-же Леграна голодною смертью.

— Вотъ письмо къ г. Антетару въ улиц Вапно. Пятнадцать франковъ съ ихъ завтракомъ.

Съ ихъ завтракомъ!.. Пятнадцать франковъ составитъ по десяти су на день. Господи Боже! Есть вдь мсяцы въ 31 день!..

Въ улиц Вапно красуется вывска:

Учебное заведеніе Антетара.

Ворота на глухо заперты, рядомъ съ ними сторожка дворника.

— Я желалъ бы видть г. Антетара,— говорю я дворничих.

Она внимательно всматривается въ меня.

— А, это опять вы? Все насчетъ штановъ?

— Вы ошибаетесь, я…

— Нтъ, нтъ… я васъ отлично помню.

— Увряю васъ…

— Такъ, стало быть, на счетъ сосисокъ?

— Насчетъ просвщенія юношества, — стараюсь я объяснить ей.

— Э, нтъ, не проведете!

Дверь захлопнулась, ворота заперты, нтъ возможности попасть въ домъ, хоть черезъ стну ползай. Я въ отчаяніи брожу по тротуару. На счастье возвращается дворникъ и смняетъ свою несговорчивую супругу.

— Я присланъ… начинаю я излагать ему цль моего посщенія.

— Знаю, насчетъ сосисокъ, не даетъ онъ договорить.

— Совсмъ нтъ, я учитель, присланъ г. Фирменомъ… Пятнадцать франковъ въ мсяцъ съ ихъ завтракомъ.

— А-а! Правда?

Стараюсь уврить, что не вру, готовъ божиться.

— Въ такомъ случа идите во дворъ, тамъ на самомъ конц, направо.

На двор мертвая тишина. При моемъ приближеніи какая-то тнь быстро скрывается за дверь, я усплъ разслышать слова:

— Это насчетъ варенья!

Стучусь въ дверь направо.

— Кто тамъ шалитъ? слышится голосъ, и дверь отворяется.

Я врываюсь въ комнату и провозглашаю:

— Отъ г. Фирмена!..

Чтобы сразу доказать, что я не шпіонъ и не насчетъ сосисокъ, варенья и прочаго, зажмуриваю глаза и кричу во все горло:

— Отъ г. Фирмена, отъ г. Фирмена!

Кто-то беретъ меня за руку и ведетъ въ другую комнату.

— Да перестаньте вы, не кричите.

Наконецъ г. Антетаръ распечаталъ и прочелъ рекомендательное письмо.

— Вамъ извстны условія? Пятнадцать франковъ, завтракъ въ класс, а свистокъ вашъ.

Наклоняю голову въ знакъ согласія, я ршился ничему не удивляться.

— Еще одинъ вопросъ, горды вы? спрашиваетъ г. Антетаръ.

— О, да, я гордъ.

Я высоко поднимаю голову и стараюсь сверкнуть глазами. Вышло совсмъ невпопадъ.

— Очень сожалю, намъ такіе не подходятъ.

Я трепещу за Леграна, для него дло идетъ о жизни или голодной смерти.

— Позвольте… гордость гордости рознь…

Въ моемъ голос звучатъ жалобныя, молящія ноты.

— Да… ну, я вижу, вы не слишкомъ горды, во всякомъ случа, не боле, чмъ слдуетъ. Приходите завтра въ семь часовъ и не забудьте свистокъ…

Какой ему свистокъ нуженъ и для чего? Большой, маленькій?.. Не понимаю. Купилъ средняго размра и пришелъ ровно въ семь часовъ.

— Позвоните, потомъ свисните три раза, объяснилъ мн дворникъ наканун при прощаніи.

Звоню, свищу… ни дать, ни взять атаманъ разбойниковъ. Оказывается, что я забрался немного рано.

— Это ничего, ободрительно говоритъ дворникъ.— Посидите, я однусь.

— Я вотъ десять лтъ дворникомъ, повствуетъ онъ, совершая свой туалетъ. Предшественникъ г. Антетара нажилъ отъ этого заведеньица хорошія деньги. А этотъ кругомъ запутался, залзъ въ долги и еле-еле перебивается… до того дошелъ, что скупаетъ въ долгъ старые штаны и перепродаетъ ихъ на деньги. Ребятишекъ окормилъ было нмецкими сосисками, вс перехворали, родители многихъ взяли. Теперь ни за штаны, ни за сосиски не платитъ и не заплатитъ никому. Помяните мое слово! Всмъ долженъ: и Богу, и чорту, старьевщику, колбаснику, за молоко, за сно…

— За сно? Для чего-же ему сно?

— Это для лошади. Онъ свою лошадь держитъ и рыдванъ. А вы не знали? Какъ-же, я и кучеромъ зжу, утромъ собираю и привожу ребятишекъ, а вечеромъ развожу по домамъ. Теперь, стало быть, вы будете у насъ учителемъ и нянюшкою.

На самомъ дл я сталъ нянькою утромъ и вечеромъ, и учителемъ въ теченіе дня, завтракаю въ класс. На первый разъ этотъ завтракъ поразилъ меня необыкновенно: мн подали на блюдечк нсколько изюминокъ и тоненькій ломтикъ хлба. Каково это? на тощій, голодный желудокъ изюмъ и больше ничего? Странный завтракъ! На слдующій день печеный картофель, на третій — грецкіе орхи! на четвертый одно яйцо!.. Положимъ, яйцо все таки пища… но одно и притомъ черезъ три дня на четвертый! Мн животъ подводитъ, страшно голодно. Вечеромъ мы съ Леграномъ обдаемъ или, врне, ужинаемъ за девять су!.. Мы заложили ростовщику мое мсячное жалованье съ тмъ, чтобы онъ давалъ намъ ежедневно по девяти су, а въ конц мсяца мы обязаны отдать ему по десяти. Съ этимъ благодтелемъ насъ свелъ Тюрке, нашъ хозяинъ. Мы было просили сразу слдующіе по разсчету тринадцать франковъ, десять су, можно было-бы запастись провизіей, что несомннно выгодне. Заимодавецъ и слышать объ этомъ не хочетъ, боится, какъ бы я не умеръ… Человкъ осторожный.

——

Утромъ я зжу въ нашемъ рыдван собирать дтей, вечеромъ развожу ихъ и просвисталъ уже одинъ свистокъ. Моя обязанность состоитъ въ томъ, чтобы, възжая во дворы, свистомъ оповщать родителей о возвращеніи ихъ чадъ. Я свищу, дти вылзаютъ изъ рыдвана. Маменьки часто кричатъ мн въ окно:

— Носъ ему утрите, пожалуйста.

Вытираю, какъ умю, вроятно, недурно, по крайней мр, дти не жалуются и подставляютъ мн свои носы охотне, чмъ маменькамъ. Недовольные, по обыкновенію, бываютъ, иногда мн кричатъ:

— Осторожне, не оторвите носикъ моему Адольфу!

А на что мн нуженъ его носъ! Вообще-же меня вс любятъ и оказываютъ исключительное довріе. Между моими мальчуганами есть совсмъ крохотные, въ штанишкахъ, съ проршками сзади.

— Заправьте ему рубашечку… проситъ мамаша.

Я только начинаю педагогическую карьеру, со временемъ она можетъ сдлаться блестящею… а пока,— съ чего нибудь надо-же начинать,— вправляю рубашечки… Случается, что нашъ экипажъ останавливаютъ на улиц. Разъ какой-то человкъ схватилъ подъ уздцы лошадь, это былъ старьевщикъ. Другой бросился къ дверц,— колбасникъ, поставлявшій сосиски. Шумъ, крики, на меня накинулись, точно я забиралъ у нихъ старыя панталоны и дрянныя сосиски. Вокругъ насъ собралась толпа народа… къ счастью, въ дло вмшалась полиція. И я… я, республиканецъ, вынужденъ поступиться своими убжденіями, снизойти до обращенія къ императорскому городовому! Лучше бы согласился четырнадцать носовъ высморкать и дюжину рубашонокъ въ штанишки заправить.

Да, не такъ живи, какъ хочется…

Конецъ мсяца.

Наступилъ конецъ мсяца, сегодня вечеромъ получать жалованье. Пріятно получить трудовыя денежки, а ужь эти пятнадцать франковъ не стыдно назвать трудовыми: вдь я за двоихъ работалъ, за мужчину и за женщину,— юношей просвщалъ и имъ рубашенки вправлялъ. Цлый день прошелъ, пора развозить дтей, а я еще въ глаза не видалъ г. Антетара. Пришлось ухать съ пустыми руками.

Возвращеніе ужасно. Ростовщикъ ждетъ, Тюрке ждетъ… Они, просто, заодно! Объясняю имъ, что произошла путаница, непредвиднная задержка… завтра наврное отдамъ… Оба ворчатъ.

Четвергъ, 5 часовъ.

Антетаръ опять не показался. Признаки становятся тревожными: вмсто очереднаго яйца, мн подали вареный изюмъ въ третій разъ на этой недл, съ очевидною цлью изнурить меня. Цлый день я просидлъ у класснаго окошка, подкарауливая Антетара,— напрасно, исчезъ, какъ невидимка.

Что-то скажутъ наши кредиторы?

Я не смю показаться домой, до 12 часовъ ночи брожу по набережной, въ надежд, что вс улягутся спать… Дйствительно, вс спятъ, но только Богъ одинъ видитъ, что выстрадалъ мой голодающій сожитель!..

Пятница.

Господи! Что за денекъ выдался! Я изловилъ Антетара…

— Некогда, некогда… въ другое время.

Онъ отстранилъ меня движеніемъ руки.

— Такъ вечеромъ позвольте.

— Хорошо, хорошо, вечеромъ!.. и убжалъ.

Пришелъ и вечеръ, пора развозить дтей, а его опять нтъ. Я поршилъ отвезти. дтей по домамъ, вернуться и добиться толка, во что бы ни стало.

7 часовъ вечера.

Я вернулся въ сумерки, газъ уже зажженъ. Опять пусто. Сквозь ставни виденъ свтъ… Если его нтъ, то жена, стало быть, дома. Стучусь,— не отвчаютъ, стучусь еще… еще… А, когда такъ… выбиваю дверь, мн должны,— такъ и отдавай!..

У коммиcapа.

Меня обвиняютъ въ томъ, что я силою ворвался къ г-ж Антетаръ, гнался за нею до ея спальни, куда она укрылась отъ моихъ преслдованій. Она заперла одну дверь, я выломалъ… другую, я выломалъ и эту съ крикомъ: ‘Пятнадцать франковъ! Пятнадцать франковъ’!

Убгая отъ меня, г-жа Антетаръ для чего-то сбросила съ себя платье. Люди, сбжавшіеся на крики, застали ее чуть-ли не въ одной сорочк. И вотъ, я у полицейскаго коммисара.

Входитъ Антетаръ, мрачный, подавленный. Его провели въ кабинетъ, а ко мн подходитъ полицейская собака {Chien du commissa ire — на парижскомъ арго:— письмоводитель полицейскаго коммисара.}.

— Скажите, пожалуйста, вы человкъ со средствами?

!!!!!

— Видите-ли, еслибы у васъ были средства, то все это можно бы уладить.

— А стало быть, такъ нельзя уладить?

Изъ за двери слышится голосъ:

— Введите г. Венгтра.

Коммисаръ приглашаетъ меня ссть.

— Вы задержаны по жалоб г-жи Антетаръ, обвиняющей васъ въ томъ, что вы покушались на ея честь…

— Г. коммисаръ!..

— Позвольте. У насъ бывали случаи, что мужчины, увлеченные страстью, ршались на непозволительные поступки относительно женщинъ, но женщинъ красивыхъ. Г. Антетаръ дурна собою, не молода…

— Святая истина, г. коммисаръ!

— Да, теперь вы такъ говорите… Тутъ представляется еще другой вопросъ: вы кричали ‘пятнадцать франковъ’. Что это значитъ? Вы ли предлагали пятнадцать франковъ, или желали отъ нея получить? Мы обязаны выяснить лишь факты. Если г-жа Антетаръ имла обыкновеніе давать вамъ пятнадцать франковъ за ваши безнравственныя отношенія къ ней, тогда дло можетъ принять благопріятный для васъ оборотъ. Оказалось бы, что вы живете проституціею, и только. Обвиненіе потеряло бы свое значеніе.

Жить проституціею!.. Дло приняло бы благопріятный для меня оборотъ, и это говоритъ полицейская власть! Да нтъ же! Не желаю я никакихъ оборотовъ… я требую возстановленія истины. Начинаю свои объясненія,— свистокъ, вытираніе дтскихъ носовъ, рубашечки, мои завтраки!..

Коммисаръ улыбается. Ему становится яснымъ.— Я разсказываю про покупку и продажу старья, про сосиски, доказываю, что мсяцъ кончился третьяго дня, что по договору мн слдуетъ пятнадцать франковъ… ссылаюсь на свидтелей, г-на фирмена, дворника… Вотъ почему я кричалъ ‘пятнадцать франковъ’.

— За иныя услуги я бы потребовалъ дороже, сказалъ я, улыбаясь.

— Это уже дло обоюднаго соглашенія, говоритъ коммисаръ.— Я врю въ вашу правоту. Съ грецкихъ орховъ да изюма легкомысленная блажь не пойдетъ въ голову… Правда, вамъ давали и яйца, но въ такомъ умренномъ количеств и такъ рдко что, наврное, всякій врачъ дастъ заключеніе въ вашу пользу.

— Я полагаю, г. коммисаръ.

— Итакъ, закончимъ дло. Я посовтую вамъ отступиться отъ пятнадцати франковъ.

— Но, г. коммисаръ, я не одинъ!

— Какъ! Вы женаты?

— Нтъ… у меня на рукахъ сиротка…

Я выдаю Леграна за безпомощнаго сироту, въ надежд растрогать. Дло однако-же кончилось тмъ, что я бросилъ свои пятнадцать франковъ и ушелъ.

Общій выводъ: тридцать два дня кормили изюмомъ съ орхами, тридцать два дня я сморкалъ дтскіе носы и поправлялъ рубашечки, ростовщикъ обзоветъ меня мошенникомъ, Тюрке сгонитъ съ квартиры… Легранъ ничего не лъ вторыя сутки!.. Если умретъ, мн не на что его похоронить!

Таково начало моей педагогической карьеры!

Крайность заставила Леграна написать жалобное письмо родителямъ. Онъ желалъ бы обнять ихъ, провести съ ними нсколько недль. Родительскія объятія разверзаются… и мы получаемъ деньги на проздъ. Узжая, Легранъ честно помогъ мн разсчитаться съ долгами.

Я расплачиваюсь и, какъ захудалый Жеромъ Патюро {Жеромъ Патюро — герой очень извстнаго романа пятидесятыхъ годовъ, его полное заглавіе: Jrme Paturot la recherche de la meilleure des positions sociales. Примч. переводчика.}, пускаюсь на поиски новаго общественнаго положенія.

XIX.
Ба, бе, бы, бо, бу.

Отправляюсь опять къ г. Фирмену, онъ въ отъзд. Иду въ другую контору къ г. Фидель въ улиц Сюже Хорошо было мн разговаривать съ фирменомъ, у него, по милости Матусена, я былъ на положеніи любимчика. А г. Фидель никогда меня не видывалъ, въ его вншности нтъ ничего привлекательнаго: лицо желтое, въ зеленыхъ пятнахъ, на носу синія очки, подъ носомъ черные усы, точно клеемъ налпленные, какъ на сцен, длинные, прямые волосы, отвратительные зубы.

Я не робкаго десятка, не испугаюсь свирпой рожи, но, признаюсь, чувствую невольную дрожь передъ благочестивыми ужимками святоши:— бесд съ г. Фиделемъ я предпочелъ бы разговоръ съ пушками Канробера въ декабр.

Очередь дошла до меня.

— Что вамъ угодно? спрашиваетъ г. Фидель.— Были вы учителемъ? У кого занимались? Есть аттестаты?

Все это сказано непріятнымъ скучающимъ голосомъ. Очевидно, вс мы до тошноты надоли г. Фиделю.

Аттестатовъ никакихъ не имю. Не разсказывать же стать про Антетара. Молча, показываю дипломъ баккалавра, поставляю на видъ, что мой отецъ много лтъ учительствуетъ, — я, такъ сказать, родился въ школ.

— А! Вашъ батюшка учитель. Вамъ бы слдовало оставаться при немъ, поступить класснымъ репетиторомъ, а не губить себя, шляясь по мстамъ.

Я не могу сказать ему, что ненавижу учительское ремесло, а главное, что не хочу присягать ихъ правительству, онъ выгналъ-бы меня по ше, какъ сумашедшаго, и былъ бы совершенно правъ…

— Есть мсто въ школ для приходящихъ, швырнулъ онъ мн, наконецъ, какъ кость голодному псу.— Занятія отъ восьми утра до семи вечера. Можете, если хотите, начинать съ этого…

— Еще бы не хотть!…

По его рекомендаціи направляюсь къ г. Бенуазе. Сквозь дверь слышна его руготня съ женою, честятъ другъ друга такими словами, какихъ ни въ одномъ учебник не полагается. Мой приходъ прерываетъ супружескую бесду.

— Что вамъ нужно? налетаетъ на меня птухомъ г. Бенуазе.

Я подаю письмо.

— Были вы учителемъ? неизмнный вопросъ.

— Нтъ, я баккалавръ, неизмнный отвтъ.

— Не нужно мн баккалавровъ. Умете вы учить ба, бе, бы, бо, бю? Пробовали вы цлыми днями, не прерывая голоса, повторять ба, бе, бы, бо, бю?.. Ба, бе, бы, бо, бю — цлыми днями, недлями?..

Цлыми днями, конечно, нтъ, разв, когда самъ училъ склады, но мн хлбъ нуженъ, я стараюсь какъ можно отчетливе выговаривать: ба, бе, бы, бо, бю…. Губы слипаются…

— Можешь, я думаю, попробовать, вступается г-жа Бенуазе, осматривая меня взглядомъ знатока-покупателя.

Меня пробуютъ за тридцать франковъ въ мсяцъ на своемъ содержаніи. Здсь нтъ экипажа, какъ у Антетара, нтъ и конюшни… Крайне прискорбно, что нтъ конюшни, ея запахъ, можетъ быть, хоть сколько-нибудь заглушилъ-бы классную вонь. Какая страшная вонь! я задыхаюсь, чуть не падаю безъ чувствъ и все таки храбро выдерживаю до конца мсяца, точенъ, какъ часы, прихожу всхъ ране, ухожу послднимъ. Моимъ ученикамъ отъ шести до десяти лтъ: съ одними я повторяю ба, бе, бы… другихъ заставляю писать палочки, старшіе твердятъ первыя правила грамматики.

Фу-у! Какой запахъ!.. Я отворяю дверь въ корридоръ, тамъ ругаются супруги, приходится какъ можно скоре захлопнуть.

Тридцатое число… Меня зоветъ г. Бенуазе.

— Получите ваше жалованье и напишите росписку. Я долженъ васъ предупредить, продолжаетъ онъ, пряча росписку,— что черезъ дв недли ваши занятія у меня прекратятся. Ищите другаго мста, боле соотвтствующаго вашимъ вкусамъ и лтамъ. Намъ нужны люди, которымъ не противенъ запахъ дтей…

— Мн онъ вовсе не противенъ…

Я, кажется, прибавилъ даже: ‘совсмъ напротивъ’. Но ршеніе г. Бенуазе безповоротно.

— Вы дадите мн аттестатъ, по крайней мр? говорю я далеко не спокойно.

— Я могу дать удостовреніе въ вашей аккуратности и умолчать о вашей неспособности, хотя и былъ бы вправ о ней упомянуть. Вы олицетворенная неспособность! Кром того, вы пугаете дтей.

— Въ своихъ учительскихъ способностяхъ я пока не усплъ убдиться,— ба, бе, бы… твердилъ добросовстно, но чмъ-же я пугаю?..

— Да вы не умете съ ними обращаться, не хотите подладиться подъ ихъ возрастъ, и они васъ боятся… никогда ни одной шутки, хотя бы когда нибудь на четвереньки стали или что нибудь въ этомъ род. Ну и прекрасно! Деньги получили и прощайте. Имю честь кланяться!…

Уходя, онъ по доброт души, какъ бы въ утшеніе мн, прибавилъ:

— Вина въ томъ не ваша, для такихъ мстъ вы недостаточно молоды, вотъ и все… недостаточно-молоды.

Не смотря на ужасный запахъ, я все-таки не разстался-бы съ этимъ мстомъ…

— Милйшій мой, говоритъ г. Фирменъ, вернувшійся тмъ временемъ изъ своей поздки:— милйшій мой, съ вашимъ дипломомъ баккалавра, вы никогда не найдете мста преподавателя въ парижскихъ пансіонахъ!… Для маленькихъ приготовительныхъ заведеній вы имете знаній больше, чмъ нужно, но этого недостаточно для большихъ пансіоновъ. Тамъ вы можете быть только пшкою {Pion — пшка, классный надзиратель, нчто среднее между учителемъ и дядькою, обязанъ водить учениковъ на прогулку и спать въ ихъ дортуарахъ. Піонъ, или пшка — жалкое существо, которымъ помыкаетъ начальство, падъ которымъ изощряется безпощадная шутливость дтей, ихъ юная безжалостность. Слово и понятіе не переводимое, говорятъ, оно произошло отъ сокращенія ‘espion’. Въ нашихъ школахъ не существуетъ ничего похожаго. Примч. переводчика.}, а не преподавателемъ… Всего лучше будетъ, если вы послдуете совту Фиделя, вернетесь къ вашему батюшк и поступите въ лицей подъ его руководство… Вы качаете головою, какъ будто хотите сказать: ‘никогда въ жизни’.

Я и говорю: ‘Никогда въ жизни и ни за что на свт!’

Я готовъ работать цлые дни, какъ возовая лошадь, но не хочу быть пшкою-надзирателемъ, довольно я насмотрлся на страданія отца, не желаю быть прикованнымъ къ этой галлер… спать въ дортуар, быть въ полной зависимости отъ инспектора, мучить и тиранить учениковъ, чтобы избжать ихъ мученій и тиранства начальства! Ни за что на свт!

Я вышелъ отъ г. Фирмена съ твердымъ убжденіемъ, что онъ ошибается или нарочно говоритъ неправду. Все равно, мсто и безъ него найдется, я обращусь къ Белляге, къ Массену, Жофре, къ Барбе или къ Фавару… мало-ли ихъ, приду и скажу:

— Мн нужно заработать 30 фр. въ мсяцъ. За 30 франковъ я предлагаю два, три часа ежедневной работы, знаю латинскій и греческій языки… можете сами убдиться, если хотите, задайте сочиненіе, стихи, что угодно… Белляге съ перваго слова объявляетъ:

— Вы слишкомъ молоды!

Вотъ теб и разъ! А Бенуазе говоритъ, что я недостаточно молодъ!

— Вы слишкомъ молоды. Вамъ слдовало бы кончить курсъ въ нормальной школ. Съ лтами, конечно… когда васъ узнаютъ, когда пріобртете опытность… тогда другое дло… Я знаю и не баккалавровъ, получающихъ по 300, 400 франковъ въ мсяцъ. Но они дожили до сдыхъ волосъ, путемъ долголтней практики выработали извстную рутину, умнье справляться съ учениками.

Г. Фирменъ говоритъ то-же самое. Для однихъ я молодъ, для другихъ уже старъ. Свободное преподаваніе недоступно для меня, волею-неволею придется начинать съ каторжной должности школьной пшки!

— Если имете возможность избжать этой несчастной дороги, не пытайтесь и ступать на нее,— съ грустью въ голос говоритъ мн на прощанье Белляге.

Я обгалъ чуть-ли не вс пансіоны, предлагалъ свои услуги за безцнокъ и везд получилъ отказъ, везд одн и т-же слова: у васъ нтъ аттестатовъ,— или: вы слишкомъ молоды, вы слишкомъ стары!..

Наконецъ мн удалось разыскать начальника плохенькой школы, онъ согласенъ взять меня репетиторомъ за 50 франковъ въ мсяцъ, работы четыре часа ежедневно.

— Вамъ придется немного подождать,— говоритъ патронъ,— повременить, пока я отпущу вашего предшественника. Хорошій онъ человкъ, жаль, отказался отъ присяги…

— Позвольте узнать его имя.

Онъ называетъ фамилію извстнаго республиканца. Его отказъ отъ присяги надлалъ шуму въ свое время.

— Я отказываюсь отъ вашего мста,— говорю я,— не желаю смнять этого человка… Если онъ уйдетъ, тогда благоволите меня извстить, а я не позволю себ завдомо лишать его хлба.

Патронъ удивленъ и оскорбленъ моей фразой. Никогда въ жизни мн не получить этого мста. Не бда!

Вечеромъ, въ тиши моей комнаты, я раздумываю объ этомъ и на меня нападаетъ какая-то подлая слабость, я начинаю раскаиваться въ своемъ поступк. Представлялся прекрасный случай получить навыкъ, аттестатъ, положить начало извстности… у меня оставалось много свободнаго времени, я могъ бы обзавестись приличнымъ платьемъ, книгами… Я свеликодушничалъ, погеройствовалъ! Другаго такого случая никогда не дождаться! Отвтъ везд и всегда одинъ и тотъ-же!

— Не изъ нормальной школы, некончившій курса! Въ надзиратели, пожалуй… Хотя у насъ комплектъ и полонъ, хотя и есть десять кандидатовъ на одно мсто, но въ виду того, что вашъ батюшка учитель, что вы, повидимому, любите эту карьеру, можно-бы…

Люблю эту карьеру?— Ненавижу я ее!.. Они упомянули о положеніи моего отца?— Я за него красню!..

Вс мои просьбы, вс униженія не привели ни къ чему. Я бы могъ еще какъ нибудь перебиваться на мои 40 франковъ, но у башмаковъ подметки отваливаются, платье расползается по швамъ… Ну и пускай! Буду ходить босой, въ лохмотьяхъ, сдлаюсь бездомнымъ, уличнымъ бродягою… но не буду школьною пшкою, не стану спать въ дортуар… Тамъ тепло и покойно, кормятъ хорошо и сытно, три раза въ день… Лучше я сдохну отъ голода, околю отъ холода.

XX.
Мсто учителя и кулаки.

На мелкія мстишки нтъ удачи, не хватить ли повыше? Можно пристроиться домашнимъ учителемъ или секретаремъ? Посл множества хлопотъ, пріятели выкопали мн должность секретаря у богатаго австрійца: заниматься его корреспонденціею отъ 8 до 12 часовъ утра, жалованья 50 франковъ въ мсяцъ. Великолпно, съ двнадцати я свободенъ, могу отдаться своему длу. Являюсь къ австрійцу. Онъ еще въ постели, платье разбросано по полу, тутъ же валяются пустыя бутылки, окурки сигаръ. Надо полагать, вчера славно кутнули.

— А! вы мн рекомендованы? обращается ко мн хозяинъ, повертываясь въ постели.— Хорошо… Поднимите-ка платье…

Должно быть перепуталъ, лакея ожидалъ. Я хочу быть секретаремъ, объясняю ему это.

— Что вы тамъ еще распваете?

— И не думаю распвать, говорю, что ищу мста секретаря.

— Знаю… Дайте панталоны.

Что за чертовщина! Должно быть, пьянъ былъ, съ похмлья не опомнится… Не поправится-ли, когда встанетъ? Кладу панталоны на кровать. Австріякъ поднимается, надваетъ чулки, влзаетъ въ штаны.

— Потрудитесь подать жакетку.

Нтъ, не потружусь подавать жакетку, трепку дать — могу потрудиться, если ему очень захочется, и, продолжая со мною въ томъ же тон, онъ ее наврное получитъ въ наилучшемъ вид. Не унимается… А когда такъ… ну и получай. Избилъ я его въ шишки и убжалъ, сшибая съ ногъ встревоженныхъ сосдей. Лишь бы не подумали, что я стащилъ часы. Секретарству конецъ, довольно съ меня одного раза. Ршаюсь искать мста домашняго учителя, воспитателя ребятишекъ въ богатомъ дом,— ршаюсь въ томъ соображеніи, что получу возможность ознакомиться съ интимною жизнью богачей, съ ихъ пороками. и слабостями. Пригодится со временемъ, я осмю ихъ въ своей книг, выведу на публичный позоръ… Придетъ-же, наконецъ, рано или поздно мое время. Итакъ, впередъ, впередъ, въ погоню за учительствомъ. Умныя книжки и опытные люди говорятъ: добивайся изо всхъ силъ и добьешься, стучись во вс двери,— гд нибудь отворятъ, не робй, и теб удастся… Не могу похвалиться, чтобы я не роблъ,— совсмъ напротивъ! Но зато я стучался, ломился во вс двери, добивался изъ всхъ силъ, отчаянно, геройски, не отступалъ ни передъ какими насмшками, ни передъ, какими униженіями!… Смлость и гордость, голова и сердце вышли истерзанными, искалченными изъ этой пытки.

— Просите дороже,— совтовали мн одни.

Я просилъ дорого.

— Это слишкомъ дорого,— отвчали наниматели.

— Вы невозможную цну требуете, говорили друзья.— Такъ не найдете мста, просите дешевле.

Я просилъ дешево.

— Прохвостъ, должно быть,— шептали наниматели, презрительно отворачиваясь. Хитростями, просьбами, мольбами, чуть не силою, добивался я рекомендательныхъ писемъ, вламывался съ ними въ дома, предлагалъ свои услуги за вс возможныя и невозможныя цны… Везд отказъ! Съ боя добытыя мною рекомендаціи никуда не годятся, другое дло, еслибы он были отъ людей высокопоставленныхъ и сильныхъ.

Сильные, высокопоставленные!.. Чтобы пріобрсти ихъ рекомендацію, надо быть человкомъ имперіи. Я не могу, не долженъ… не хочу я покровительства людей имперіи. Лучше нищета! За охотниками подставлять ноги, чтобы ихъ лизали, дло не станетъ. За такое лизаніе мн, быть можетъ, дали бы положеніе, средства… но не тмъ концомъ у меня языкъ въ глотку вставленъ!…

Наконецъ-то! Рядомъ со мною поселился учитель фехтованья и бокса, южанинъ, сообщительный, болтливый, безъ сантима въ карман. Во всемъ дом я единственный сюртучникъ, и онъ льнетъ ко мн, раскланивается, заговариваетъ, заходитъ въ гости. Отвязаться нтъ возможности, приходится терпливо слушать его росказни о техническихъ подробностяхъ бокса. Иногда по вечерамъ онъ затаскиваетъ меня въ какой-то сарай, гд обучаетъ двухъ плшивыхъ и одного стриженаго. Отъ нечего длать и я начинаю боксировать. У меня оказываются способности, и я становлюсь боксеромъ. Такимъ путемъ я не попаду, вроятно, ни въ большой свтъ, ни въ академію, а въ балаганъ попалъ. Профессора и рекомендатели не доставили мн работы ни на одинъ су, клоуны даютъ заработокъ. Черезъ сосда — боксера Нуаро я познакомился съ однимъ изъ странствующихъ гимнастовъ, сошелся по пріятельски и сочинилъ для него афишу. Мое твореніе произвело на стоящій фуроръ, посылались предложенія составлять афиши для странствующихъ цирковъ, и я пишу настоящія эпопеи. Наконецъ-то нашлось примненіе для моихъ классическихъ познаній! Я пускаю въ ходъ Гомера, расписываю подвиги Милона Кротонскаго, Антея… До сихъ поръ эти свднія мн ршительно ни къ чему не пригодились, теперь оказались отлично полезными и умстными для ярмарочныхъ афишъ.

Сосдъ Нуаро ловкій малый, онъ попросилъ Лекура, знаменитаго Лекура, свтило бокса, принять участіе въ состязаніи въ пользу вдовы одного товарища по профессіи. Лекуръ согласился и остался побдителемъ. Я написалъ хвалебную статейку, помстилъ ее въ маленькой газетк и отнесъ къ нему. Такъ завязалось знакомство, открывшее мн доступъ въ его залу, въ улиц Typнонъ, гд собиралось избранное общество молодыхъ врачей, адвокатовъ, рантьеровъ, одаренныхъ хорошими мускулами и заходившихъ развлекаться l’anglaise посл серьезныхъ занятій. У меня есть теперь свое общество. Надо сказать правду, вс любезности относятся не къ Венгтра — ученому, а къ Венгтра кулачному бойцу…

У одного изъ постоянныхъ постителей оказался племянникъ, учащійся въ коллегіи, его нужно подправить изъ греческаго. Дядюшка спросилъ меня, не возьмусь ли я репетировать.

— Съ особеннымъ удовольствіемъ!

— Отлично. А между дломъ мы побоксируемъ.

Въ этомъ и было, въ сущности, все дло. На первомъ урок, черезъ полчаса занятій съ мальчуганомъ, дядюшка сказалъ мн.

— Не довольно ли? Жорженька утомился. Давайте-ка лучше…

Онъ засучиваетъ рукава…

Мн платятъ 5 франковъ, я обучаю греческому языку на 30 су и работаю ногами и кулаками на 3 фр., 50 сантимовъ.

— Ну! разъ, два…

Бацъ… бацъ, бацъ!.— Въ брюхо!.. Фу — ахъ!

Разъ, разъ, разъ!..

— Ого-го! Въ носъ!..

Мой носъ въ крови… Я нарочно подставилъ, допуская отъ времени до времени побить себя, я навсегда сохраню за собою урокъ греческаго языка. Къ несчастью, мой любитель бокса какъ-то не кстати расхрабрился, ввязался въ уличную драку и былъ принесенъ домой съ переломленною ногою. Урокамъ конецъ, племянникъ можетъ обходиться безъ репетитора… И вотъ опять мн предстоитъ добывать средства къ жизни одною головою и ея начинкою, баккалаврствомъ,— сваленнымъ въ эту голову ворохомъ, какъ грязное блье въ корзину прачки!..

Другаго такого любителя не найдешь, пожалуй. Были-бы деньжонки, хотя бы небольшія, самъ бы открылъ боксерную залу… Хотя бы какой нибудь капиталишко для начала! Днемъ сталъ бы обучать кулачному исскуству, а вечеромъ — читать, подготовлять матеріалы для моей будущей книги!

XXI.
Булавка.

Сижу я разъ утромъ въ мастерской одного знакомаго художника, хозяина нтъ дома. Входитъ Булимаръ, человкъ уже лансированный, у него есть уроки въ большомъ свт.

— Знаете, Венгтра, у Жоли на женскихъ курсахъ есть вакансія учителя. Ищутъ молодаго человка, приличнаго, красиваго…

Э-э!

Я общалъ найти кого нибудь и ршительно никого не знаю. Молодыхъ много, для этого достаточно быть двадцатилтнимъ, но красивыхъ и comme il faut… Гд ихъ взять?

Кажется, можно бы найти неподалеку! Я знаю подходящаго молодца, сидитъ онъ въ шкур одного моего добраго пріятеля.

— Не укажете ли вы на кого нибудь, продолжаетъ Булимаръ,— на кого нибудь съ мене дурацкой рожей, чмъ вс, кого я знаю.

Экая скотина!

Перебираемъ вмст имена общихъ знакомыхъ. Онъ отрицательно покачиваетъ головою.

— Придется взять перваго попавшагося болвана!.. Нтъ ли у васъ табаку?

— Вотъ.

Онъ набилъ трубку, закурилъ и все почесываетъ голову… Видно, старается пріискать, наконецъ обращается ко мн.

— Хотя бы кто! А я общалъ прислать сегодня вечеромъ… скажите, не пойдете ли вы?

— Я боюсь показаться недостаточно comme il faut и недостаточно красивымъ…

— Если васъ приметъ отецъ, то не бда. Онъ даже предпочитаетъ попроще… Такъ ршено, идете?..

Жеманиться тутъ нечего, идти надо, но чтобы идти, надо также одться прилично. Хотя отецъ и не особенно взыскателенъ, тмъ не мене, не могу же я отправиться въ такомъ вид… Панталоны въ дырахъ, сюртукъ смотритъ какимъ-то вретищемъ… Во что бы ни стало, надо добыть мене отрепанныя одянія. Бгу къ старому нантскому товарищу, Тертру, студенту медицины.

— Найдутся у тебя панталоны?

— Панталоны! Вотъ панталоны — на мн.

— Одолжи часа на два.

— А я то какъ-же?

— Разв у тебя нтъ другихъ?

— Старыя есть… не годятся ли теб?..

Годятся, если ихъ поправить, какъ… развалившійся заборъ. Тертру помогаетъ мн съ заботливостью матери, одвающей на балъ дочку. Во всемъ этомъ булавки играютъ не меньшую роль, чмъ въ туалет двушки.

— Ну, что? Какъ дла? справляюсь я.

— Ничего, говоритъ Тертру,— длиннымъ сюртукомъ можно прикрыть починки. Подъ длиннымъ сюртукомъ сойдетъ.

— Гд же добыть длинный сюртукъ?

— Не дастъ-ли Эдель? У него есть.

Отправляемся вмст. Эдель ломается сначала, но наконецъ смягчается.

— Если уже такъ необходимо, то, пожалуй, берите.

— Благодарю, при случа постараюсь самъ отслужить.

Начинается примриваніе. Гд-то раздается подозрительный трескъ! Помалчиваю, боюсь шевельнуться… Узнай Эдель объ этомъ треск, живо стащитъ съ меня сюртукъ… Стянутый, точно спеленатый, весь сошпиленный булавками, подхожу къ дому, гд ожидаютъ приличнаго, красиваго молодаго человка, comme il faut et bien tourn… Звоню! Охъ! Никакъ лопается что-то!

— Господинъ Жоли?

— Пожалуйте.

Меня принимаетъ сынъ.

— Вы желаете имть мсто преподавателя.

Я не отвчаю! Лопнуло… наврное, лопнуло… Молча, длаю головою утвердительный знакъ.

— Вы уже были преподавателемъ.

Тотъ же утвердительный знакъ и сухое, короткое: ‘да, милостивый государь’… Если я заговорю, то немного надуюсь,— если надуюсь, то не останется ни одной пуговицы, и тогда… Онъ продолжаетъ говорить одинъ.

— Я бы желалъ… Присядьте, пожалуйста, мн необходимо вамъ объяснить нкоторыя подробности…

Сажусь. Проклятая булавка отшпилилась сзади и… Г. Жоли пространно излагаетъ свои соображенія. А булавка все дальше и дальше впивается въ тло. Нестерпимо!

— Конечно, конечно… соглашаюсь я, едва понимая отъ боли, что говоритъ мой будущій патронъ.

Аудіенція кончена. Онъ встаетъ. Я раскланиваюсь и задомъ ретируюсь за дверь.

На другой день ко мн заходитъ Будинаръ.

— Знаете, вы необыкновенно понравились г. Жоли, просто обворожили его! Онъ восхищенъ вашимъ умньемъ держать себя… сухія, немного чопорныя манеры англичанина… короткіе отвты сквозь зубы, ни одного лишняго движенья. Онъ любитъ это. Словомъ, мой милйшій, дло покончено. Но покажите мн, по крайней мр, какъ вы бесдовали съ нимъ.

— А! Вотъ то-то, синьоръ Булимаръ, вы меня послали за неимніемъ никого подходящаго… А господинъ-то Жоли оказывается почище васъ, уметъ распознавать порядочность… То-ли бы еще было, еслибъ не было булавки!

— Какой булавки?

— Не настаивайте на объясненіи, иначе я вынужденъ буду вамъ показать!

Мои уроки у г. Жоли назначены по понедльникамъ. Каждый понедльникъ новая борьба за… сюртукъ и панталоны. И какая борьба! Съ пятницы начинается мое безпокойство, страхъ не попасть на курсы. Я бгаю выпрашивать платье то у одного, то у другаго, я выбираю знакомства и схожусь съ людьми не потому, что они одинакового со мною образованія и развитія, а потому, что одинаковаго роста и дородства.

— Какого вы мннія о такомъ-то? спрашиваютъ меня иногда.

— О такомъ-то?— А что, впору мн будутъ его панталоны?

Я, непримиримый въ дл убжденій,— я,— крайній, — ношу платья всхъ цвтовъ и оттнковъ, что не особенно важно, и беру ихъ у кого попало, что очень важно! Беру у умренныхъ республиканцевъ, которыхъ приказалъ бы неукоснительно разстрлять, еслибы власть попала мн въ руки. А теперь я вынужденъ нжничать, потому что равенъ съ ними въ таліи и въ плечахъ.

Такое существованіе становится невозможнымъ, никто не хочетъ, наконецъ, длиться со мною платьемъ, товарищамъ надоло зашпиливать булавками. Необходимо добыть портнаго, во что бы ни стало, даже цною преступленья! Я только и мечтаю о новомъ плать, сшитомъ по мн,— о такомъ, чтобы можно было вздохнуть, кашлянуть, не рискуя скандаломъ. Къ чему это приведетъ меня? Что будетъ со мною? Голова кружится… Икаръ, Икаръ!.. Мазаніелло, Мазаніелло!

Чтобы отдлаться отъ необходимости ссужать и зашпиливать, Эдель соглашается рекомендовать меня своему портному, г. Комону. За услугу онъ проситъ дать ему знаменитую булавку, чуть не заколовшую всю мою будущность и уколовшую…

— Я продамъ ее англичанамъ, когда ты сдлаешься знаменитостью.

— А я сдлаю съ нея снимокъ и включу въ свой гербъ.

XXII.
High life.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я одтъ по послдней мод, но въ долгъ. Мн рекомендуютъ сапожника и шляпника. При каждомъ заказ меня бьетъ лихорадка, я боюсь долговъ, не ршаюсь должать, товарищи уговариваютъ…

— Ты прозябаешь съ своими способностями… Ты получишь возможность везд бывать, заработаешь на уплату долговъ и даже больше, чмъ нужно.

Я уступаю тмъ охотне, что самъ только и мечтаю о тонкомъ сукн, объ изящной обуви.— Наконецъ я во всеоружіи съ головы до ногъ: жакетка сидитъ ловко, панталоны, какъ вылитые, сукно мягкое, нжное, бородка подстрижена вострякомъ, галстухъ не душитъ шеи, блые манжеты оттняютъ руку. Я высоко поднимаю голову. Въ первый разъ въ жизни я могу такъ поднять ее. Я въ восторг, могу теперь думать о томъ, что говорю, до сихъ поръ это возможно было лишь въ то время, когда я оставался одинъ, самъ съ собою, въ своей каморк, а не въ обществ, гд вс мысли были заняты расползающимися панталонами, сюртукомъ, готовымъ лопнуть, приходилось думать лишь о сокрытіи изъяновъ моего туалета, блья, о предупрежденіи ежеминутно готовой разразиться катастрофы. Нчто подобное я ощущалъ тотчасъ по моемъ прізд изъ Нанта, но тогда со втораго же дня чувство свободы было испорчено отвратительнымъ зрлищемъ имперіалистскаго шпіонства и всеобщей приниженности. Тогда на сердц становилось тошно, смрадъ подлости билъ въ носъ, теперь все это приглядлось и принюхалось! И я опять свободенъ, опять гордо поднимаю голову!

American Bar.

Иду щегольнуть новымъ платьемъ на бульвары. Близь пассажа Жуфруа есть американскій Bar, куда принято заходить около четырехъ часовъ. Тамъ собираются биржевики, кутилы, извстности, пересмиваются и балагурятъ съ красивыми двушками, наливающими имъ напитки цвта травы, золота и крови. Въ уплату за рюмку абсента имъ размниваютъ банковые билеты.

Повидимому, я не кажусь безобразнымъ этимъ двицамъ.

— Настоящій терръ-нёфъ {Терръ-нёфъ — ньюфаундлендская собака, водолазъ.} сказала Marie la Croqueuse.

— Я принялъ было это за оскорбленіе, оказалось совсмъ наоборотъ!.. Прежде, т. е. въ старомъ плать, я былъ похожъ на рванаго овчара, на грязную шавку, на жалкаго пуделя, которому только что отрубили хвостъ… Теперь я терръ-нёфъ, красивый терръ-нёфъ…

— И не глупъ, говоритъ кое-кто, прислушиваясь къ моимъ смлымъ остротамъ.

Не глупъ?— Да… А нарядите меня опять въ оборванный сюртучишко, въ штаны, сползающіе дудкой, надньте толстые дырявые башмаки, и я опять стану и глупъ, какъ гусакъ, и дуренъ, какъ обезьяна! Въ теченіе четырехъ лтъ я убдился въ этомъ достаточно… И тмъ не мене, я уже не то, чмъ былъ прежде, я хуже сталъ въ своемъ прекрасномъ, новомъ плать. Пришлось поступиться убжденіями о честности, отказаться отъ ршимости жить ‘ничмъ’, распроститься съ ‘геройствомъ’. Тяжело это было. Когда-то, съ гордымъ тщеславіемъ, я давалъ самому себ слово не измнять лохмотьямъ до тхъ поръ, пока не возьму съ боя всего, мн должнаго по праву, въ случа смерти, я мечталъ похвастать въ завщаніи разсказомъ о моей жизни и швырнуть моими послдними лохмотьями въ лицо остающимся въ живыхъ и одтымъ въ долгъ… Я не былъ долженъ никому, ни даже за пару толстыхъ башмаковъ… Я сталъ хуже. Я игралъ комедію, лгалъ, чтобы добыть это платье, обувь, шляпу,— постыдно лгалъ! Тогда на мн были дырявые башмаки, но они мои были, я имлъ право швырнуть ими въ перваго встрчнаго и сказать:

— Ты, можетъ быть, такъ-же честенъ, какъ я, но ты не честне меня.

Нищему я могъ крикнуть:

— Возьми себ мои обноски.

Впрочемъ, я разсчитываю заработать на уплату. Венгтра въ повышеніи, на него спросъ, онъ идетъ въ гору. У Жоли я сталъ великою персоною, могу безопасно нагибаться и поправлять тетрадки.— Тамъ я встртился съ одною маменькою, — тридцать лтъ, волоса золотистые, голосокъ серебристый,— она безпрестанно заходитъ показать мн что нибудь въ тетрадкахъ своего сына и такъ наклоняется, что я плечомъ чувствую движенія ея лифа… Разъ, ко мн, должно быть, очень шла моя жакетка,— я оставался одинъ въ класс. Вошла дама съ золотистыми волосами, ея корсажъ сверкалъ, отъ него пахло, какъ отъ роскошнаго букета! На пол тетрадки она нарисовала, улыбаясь, курчавую голову, очень похожую на мою. Наши губы встртились {Точки въ подлинник.}…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день, вечеромъ, она представила меня своему мужу.

— Такъ вы полагаете, что съ репетиторомъ мальчикъ пойдетъ успшне? спросилъ онъ меня.

— Несомннно.

Это ‘несомннно’ было сказано убжденно и убдительно. Г. Мартель, супругъ, уже мечтаетъ о томъ, какъ его сынъ будетъ переводить классиковъ (что принесетъ огромнйшую пользу его торговл!) и спрашиваетъ о цн. Въ былое время я бы назначилъ 2 франка, одинъ даже. Но тогда мн впивались въ тло булавки, а теперь не впиваются. Вотъ въ чемъ дло, и пусть это примутъ къ свднію! Я назначаю 5 франковъ за часъ… Иногда мой урокъ длится два часа, три часа.— Урокъ? То есть исправленіе тетрадокъ моего ученика, котораго на это время удаляютъ… Раскрывается широкій голубой пеньюаръ, обшитый тонкимъ кружевомъ, облекающій тло античной красоты…

XXIII.
Колбаса.

До сихъ поръ мои амуры не выходили изъ молочной или кабачка. Случалось мн иногда бросать мой толстый полотняный платокъ какой нибудь студентк, засмотрвшейся на мои большіе глаза и широкія плечи. Все это припахивало подгорвшимъ саломъ и цикорнымъ кофеемъ. Теперь я полною грудью упиваюсь ароматомъ изящества.

Она допытывается узнать мой адресъ, я скрываю его.

— Ты потому не хочешь сказать, что живешь съ другою женщиною!

— Нтъ, я живу съ матерью.

— Твоя мать рантьерка?

Я не смю соврать, не смю сказать правды, — сознаю, что бдность кажется ей безобразіемъ,— и на вс ея разспросы о моемъ образ жизни отвчаю комедіею намековъ на небогатое довольство.

— Я взялся давать уроки съ тмъ, чтобы сдлаться со временемъ профессоромъ факультета.

— О! Я пойду на твои лекціи! Въ тебя влюбятся вс женщины… На ея лиц появляется грустно-досадливая минка.

— А какого цвта твоя мебель? Какія занавски у твоей кровати?— Она слегка вспыхнула, опустила глаза.

— Занавски моей кровати!.. Не знаю, что сказать.

— Да. Какого цвта?

— Цвта… puce…

Врне было бы сказать: punaise!

— Я сама устрою твою холостую комнатку!

Я думалъ объ этомъ, но хотя уроки и есть, а все же я бденъ. Золотые луидоры испаряются въ рукахъ, улетучиваются на наши прогулки въ каретахъ, на остановки въ модныхъ ресторанахъ, гд она спрашиваетъ ‘un rien’, такъ ‘чего нибудь’… Мн случалось сидть на хлб и вод наканун или на другой день посл того, какъ мы съдали или выпивали съ нею ‘un rien’, сначала въ кондитерской, потомъ въ ресторан, затмъ въ богатомъ кафе, куда она заходила взглянуть въ зеркало, не измята ли ея прическа, не блдны-ли щеки.

Я сидлъ въ своей канур. На лстниц послышался шумъ.

— Вамъ кого? кричалъ хозяинъ.— Вы спрашиваете г. Венгтра? А я говорю: здсь. Вы говорите: быть не можетъ. А я говорю: можетъ. Я думаю, мы знаемъ своихъ жильцовъ.— Господинъ Венгтра!

— Что нужно?

— Васъ разыскиваетъ какая-то дама.

Я взглянулъ съ лстницы внизъ, промелькнула и скрылась женская фигура… Я слышалъ шелестъ шелковаго платья, шумъ торопливыхъ шаговъ… Я выбжалъ. Въ отдаленіи по тротуару удалялось женское платье, знакомая шаль… Она, женщина съ серебристымъ смхомъ, съ золотистыми волосами и голубымъ пеньюаромъ, обшитымъ дорогимъ кружевомъ…

Срамъ какой! Никогда не покажусь ей на глаза, никогда не покажусь на курсахъ г. Жоли, спрячусь, переду подальше отъ тхъ мстъ, гд они живутъ. Я послалъ свой отказъ, и восемь дней и восемь ночей рвалъ на голов волосы, хорошо еще, что ихъ у меня много…

Между тмъ дла идутъ отлично, уроковъ много, боле чмъ нужно, я занятъ съ семи часовъ утра до восьми вечера. Даже сердечная рана помаленьку заживаетъ. Все еще мечтая рано или поздно опять прижать къ своей груди золотистую головку молодой мамаши, я пошаливаю глазами съ хорошенькою англійскою миссъ, сестрицею одного изъ моихъ учениковъ.

Расплата съ долгомъ.

Чортъ возьми! Портной прислалъ счетъ. Больше, чмъ я предполагалъ, вдвое больше! Длать нечего, заплатилъ, хотя за уплатою у самого осталось семь франковъ до конца мсяца. Плохо! Надо экономничать. Я и экономничаю, завтракаю кускомъ колбасы. Однажды, сильно проголодавшись, я купилъ по дорог хлба и колбасы, зашелъ подъ ворота большаго, стараго дома и началъ мирно, весело благотрапезовать, никакъ не ожидая, что тутъ-то и подкарауливаетъ меня бда. Въ ворота рысью възжаетъ коляска, я едва усплъ отскочить, въ коляск молоденькая англійская миссъ, а передъ нею, прижавшись къ стн съ хлбомъ въ одной рук, съ колбасою въ другой, стоитъ предметъ ея завтныхъ думъ и юныхъ грезъ… Это я такъ отличился!— Съ этой минуты ршаю зассть въ своей канур и показываться въ богатыхъ домахъ лишь затмъ, чтобы торговать подлежащими, сказуемыми и дополненіями. Вышло плохо, дла пошли хуже. Встртившись со мною, Булимаръ говоритъ:

— Куда вы запрятались? Такъ нельзя сидть медвдемъ въ берлог. Медвдей не любятъ въ томъ обществ, гд вы имете уроки.

Да, но я желалъ бы имть свободное время заниматься дома.

Булимаръ повторяетъ:

— Съ вашимъ медвжьимъ видомъ вы должны быть, по крайней мр, одты, какъ левъ.

Да… но для того, чтобы быть одтымъ, какъ левъ, я вынужденъ жить въ той же трущоб, въ которой меня застала красавица съ золотыми волосами, и кормиться тою гадостью, образчикъ которой видла въ моей рук англійская миссъ подъ воротами… Ради платья я вынужденъ жертвовать всмъ, какъ женщина извстнаго сорта! Экая мерзость какая!

XXIV.
Мазасъ *).

*) Мазасъ — парижская тюрьма.

Разъ хозяинъ меблированныхъ комнатъ сообщилъ мн съ таинственнымъ видомъ, что меня спрашивалъ какой-то господинъ, черный, маленькій, невзрачный, и общался зайти на слдующій день часовъ около двнадцати. На другой день ко мн пришелъ Рокъ.

— Ты не смотришь республиканцемъ,— сказалъ онъ, окидывая взглядомъ мое модное платье.

— Пойдемъ ко мн наверхъ, отвтилъ я, тамъ увидишь, разбогатлъ-ли я.

Мы вошли въ мою кануру и цлый часъ пробесдовали шепотомъ. Въ глубин души я сохранилъ непримиримую ненависть ко 2-му декабря, я страшно страдалъ, страдалъ невыносимо отъ этой жизни, отъ гнета имперіи,— изъ честолюбія или изъ любви къ свобод, меня, ничтожнаго, душила эта атмосфера такъ же, какъ душила знаменитыхъ и извстныхъ людей, я не переставалъ втихомолку мечтать о заговорахъ противъ Бонапарта. Рокъ пришелъ сообщить мн, что все готово.

— Твои связи съ high life’омъ, быть можетъ, остановятъ тебя,— сказалъ онъ, улыбаясь.— Достанетъ ли у тебя смлости промнять теперешнюю счастливую жизнь на опасности, на которыя я зову?

— Я люблю опасности, я отъ васъ не отстану.

Вопросъ о подробностяхъ дла… Рокъ говоритъ: ‘Наши готовы’.

Кто эти ‘наши’? Онъ можетъ открыть мн имя лишь одного изъ заговорщиковъ, примкнувшаго къ намъ во время декабрьскихъ дней. Рокъ свелъ меня съ человкомъ серьезнымъ. По наружности, его можно бы принять за священника, еслибы у него не было бакенбардъ, какъ у садовника, и усовъ барабанщика. Это отказавшійся отъ присяги профессоръ философіи. Я полагалъ, что можно, что даже должно изъ благоразумія смяться наканун смерти, чтобы врне скрыть наши замыслы подъ беззаботною наружностью, поэтому я вошелъ къ нему съ какою-то ироническою остротою на язык. Экс-профессоръ посмотрлъ на меня ледянымъ взоромъ и сдлалъ презрительный жестъ, кажется, даже какое-то рзкое замчаніе. Ничего… уваженіе къ дисциплин! я постараюсь быть сухимъ и натянутымъ, какъ Робеспьеръ, если смогу.

Въ тотъ же день, вечеромъ, происходило тайное собраніе, на которомъ намъ объявили, что ‘завтра’… Вотъ оно что! Жить-то недолго остается, дло идетъ, повидимому, не на шутку. Посл обда мы должны собраться въ кофейной улицы Сенъ-Мишель.

— Ваши люди готовы? спрашиваетъ меня на ухо одинъ изъ заговорщиковъ. Мн неловко, я слегка красню. ‘Мои люди!‘ Какъ торжественно! Терпть не могу торжественности. Вс эти ‘мои люди’ состоятъ изъ пяти юныхъ, розовенькихъ студентиковъ, совсмъ мн незнакомыхъ. Оказывается, что я ими начальствую, хотя, въ сущности, знаю никакъ не больше, чмъ они, и не добиваюсь узнавать. Я просто принимаю данную мн роль, не вря, впрочемъ, въ публичное представленіе трагедіи. Я знаю, каковы эти приготовленія къ убійствамъ… къ тому же я почиталъ довольно и головою поработалъ, и далеко не убжденъ въ дйствительности и полезности политическихъ убійствъ. Лучше было бы изобрсти средство убить общественный недугъ. Не теряя времени на безплодное обсужденіе этого вопроса, я согласился длить опасности предпріятія, но не раздлялъ врованій его начинателей, въ ихъ заговоръ я вступилъ отчасти изъ природной склонности къ приключеніямъ, а главное, чтобы не показаться старымъ товарищамъ 51 года человкомъ нершительнымъ и отступникомъ. Року я откровенно высказалъ мое невріе. На это онъ спросилъ, возьмусь ли я призывать къ оружію населеніе своего квартала въ томъ случа, если мои сомннія будутъ опровергнуты кровавымъ событіемъ? Еще-бы! Если въ воздух пахнетъ грозою, если нуженъ голосъ, чтобы подать сигналъ, если нужно взойти на ступени Одеона, крикнуть ‘да здравствуетъ республика’! и развернуть знамя, подъ которымъ будутъ драться, какъ бшеные, — если только въ этомъ дло,— то впередъ! Это будетъ проблескомъ свта въ окружающій меня тьм. Я сообщилъ Леграну о проэкт нападенія. Легранъ любитъ опасности, обожаетъ трагическую обстановку.

— Я съ тобою, сказалъ онъ.

Итого насъ семеро. Всемеромъ мы должны начать возмущеніе и принять на себя всю отвтственность за борьбу въ этомъ углу Парижа. Распоряженія сдланы на сегодня. Мн сказано, что я получу пистолеты и заряды, когда настанетъ время. Я ихъ получилъ. Жребій брошенъ. Въ послднюю минуту я извщаю еще одного стараго нантскаго товарища Коллине, студента медицины, сына милліонера. Онъ берется нести. половину оружія. Браво! Никому въ голову не придетъ заподозрить сына богача въ желаніи рисковать свободою и головою ради революціоннаго предпріятія. Онъ запрятываетъ пистолеты и заряды въ карманы, идетъ съ самымъ беззаботнымъ видомъ и усаживается за столъ въ кафе, гд насъ должны извстить объ окончаніи дла. Самое же дло состоитъ въ томъ, что будутъ стрлять въ императора, когда онъ прідетъ въ Комическую Оперу. На подъзд — выстрлъ и ‘да здравствуетъ республика’!

Я, Венгтра, долженъ начать возстаніе на лвомъ берегу Сены. Мн общано, что на мой зовъ подымутся отдлы рабочихъ. Врно ли это? Я ршительно не врю ни въ какіе отдлы, Рокъ тоже едва ли вритъ. А остальные пусть врятъ, это хорошо. Во всякомъ случа, есть ‘отдлы’ или нтъ, но разъ тамъ начнутъ стрлять, мы здсь не отстанемъ.

Семь часовъ. Они отправились. Мы ждемъ и попиваемъ пиво. Изъ тхъ су, которые нашлись кое у кого въ карманахъ, образовали складчину и живемъ пока на это до той минуты, когда можно будетъ ду и напитки забирать реквизиціоннымъ порядкомъ, во имя республики, въ возмущенномъ квартал.

Половина девятаго.— Нтъ ничего новаго, все тихо и спокойно, никто изъ заговорщиковъ еще не возвращался.

Десять часовъ.— Никого.

Двнадцать!.. Это, наконецъ, ужасно! забыли что-ли они объ насъ! Могъ бы хоть кто нибудь прійти сказать, что смлости не хватило, что струсили и назадъ попятились, что мы можемъ отправляться по домамъ, а дло отложено до другаго раза, до боле благопріятной погоды — посл дождичка въ четвергъ! Надо ршиться на что нибудь.

— Расходитесь въ разныя стороны и бродите. Я съ Коллине остаюсь предъ Одеономъ. Славный онъ малый. Мы съ нимъ вдвоемъ нагружены оружіемъ, какъ подвижной арсеналъ. Попадись теперь городовому и конецъ,— или пожизненная Кайенна, или разстрляютъ сегодня же вечеромъ.

Шаги!.. Кто — полиція или наши?— Одинъ изъ товарищей, но онъ ничего не знаетъ.

— Дюріоль! Ты откуда?

— Откуда я?..

Онъ подходитъ ко мн и шепчетъ на ухо пароль заговорщиковъ.

Какъ! И Дюріоль съ нами? Кто извстилъ его?

Онъ объясняетъ въ двухъ словахъ: ему сказалъ Жуберъ,— одинъ изъ нашихъ.

— Былъ ты въ Комической Опер?

— Былъ.

— Ну, и что-же?

— Что? Когда императоръ пріхалъ, не стрляли, не готовы были. Должны были стрлять при отъзд. Во время представленія одинъ изъ заговорщиковъ выронилъ изъ кармана пистолетъ.

Полиція забрала молодца. Онъ струсилъ, сталъ болтать, назвалъ сообщниковъ. Ихъ потихоньку, безъ шума, перехватали по одиночк въ корридорахъ…

— Кто арестованъ? арестованъ Рокъ?

— Кажется, нтъ.

Опять шаги!.. На этотъ разъ показывается шляпа городоваго. Надо бжать!.. Наконецъ въ три часа ночи я добрался до своей постели, усталый и измученный физически и нравственно семью часами смертельной тревоги. Вс мои попытки борьбы съ имперіей всякій разъ кончаются лишь кровавыми мозолями на ногахъ. Глупо и постыдно, какъ усталость осла!

Утромъ иду къ Дюріолю. Дрянь онъ порядочная, нтъ у него ни убжденій, ни желанія ихъ имть. Какъ могли ему доврить тайну? Дюріоль повторяетъ мн вчерашнюю исторію съ странными варіантами, меня выспрашиваетъ, добирается до того, что я знаю.

— Нтъ, стой, пріятель!

Я ничего не знаю… я никого не знаю, не видалъ, не слыхалъ… и цлый мсяцъ никого не увижу, кром близкихъ пріятелей. Не удалось — такъ сократимся. Дло дрянь. Рокъ сидитъ. Правда, онъ былъ въ театр. Ускользнутъ-ли небывшіе тамъ? Легранъ, Коллине, Дюріоль и я бываемъ постоянно въ молочной, въ улиц Кордельеровъ. Со времени заговора мы напускаемъ на себя видъ кутилъ, позволяемъ себ разныя extra.

— M&egrave,re Marie, еще одинъ Монпелье на круглячекъ {Un rond — круглякъ, круглячекъ, на парижскомъ арго — монета въ одинъ су. Un Monpellier — водка, по мстонахожденію водочныхъ заводовъ.}!

Этимъ аристократическимъ именемъ мы называемъ маленькую, въ 1 су, рюмку водки, приготовленной съ перцемъ и крпкою водкою, мы смакуемъ эту бурду, какъ джентельмены смакуютъ шартрезъ въ Caf Anglais, стараемся казаться беззаботнйшими людьми, думающими лишь о томъ, какъ бы веселе пожить…

Именемъ закона.

Восемь часовъ вечера. Я спрашиваю un petit mouton {Mouton.— баранъ, баранина, на парижскомъ арго: шпіонъ, полицейскій, котораго подсаживаютъ къ арестанту съ тмъ, чтобы онъ, войдя къ нему въ довріе, вывдалъ, что нужно. Moutonner — шпіонить.— (Diet, d’argot moderne). Un petit motоn — полпорціи баранины, un grand mouton, или просто un moutоn — порція баранины.}, такъ называютъ полпорціи рагу изъ баранины. Товарищи толкаютъ меня локтями, длаютъ знаки глазами… Mouton! Это тоже, что mouchard — сыщикъ! Эпитетъ ‘маленькій’ можетъ показаться дерзостью. Совсмъ не время шутки шутить и играть огнемъ. Вотъ уже два дня, какой-то никому неизвстный человкъ является въ нашу молочную и заговариваетъ со всми.

— Нтъ,— стараюсь я поправиться,— дайте мн un grand mouton!

Чтобы загладить дурное впечатлніе, я жертвую лишними двумя су. Полная порція стоитъ 6 су.

Полиція. Господинъ въ трехцвтномъ шарф предводительствуетъ шестью или семью молодцами, одтыми въ штатское платье.

— Во имя закона запрещаю выходить,— рзко произнесъ онъ, приказывая запереть двери.

— Легранъ?— вызываетъ онъ по списку.

— Нтъ его.

— Вуалькенъ?

— Нтъ.

— Коллине?

— Здсь.

На этотъ разъ Коллине, къ счастью, не нагруженъ пистолетами.

— Что нужно отъ меня?

— Вамъ это объяснятъ въ свое время. Венгтра?

— Я!

Мн хотлось отвтить: ‘нтъ его’, я бы, наврное, такъ и сдлалъ, еслибы не вызвали Коллине впередъ, другіе не прячутся, неловко и мн,— я отвчаю громко, съ дерзкимъ видомъ. Я былъ вожакомъ, начальникомъ одинъ вечеръ: нельзя же увертываться, когда забираютъ товарищей. Слдственный судья попробовалъ запугать меня. Болванъ!

— Если вы вздумаете здсь такъ геройствовать, то предупреждаю,— долго будете сидть на нашей чечевиц,— сказалъ онъ свысока и грозно.

——

Я, во-первыхъ, очень люблю чечевицу, во-вторыхъ, никогда въ жизни не пилъ такого хорошаго вина, какое даютъ въ Мазас.

Въ дверь своей камеры я узналъ насупротивъ трубку Леграна. Заговариваю о немъ со сторожемъ.

— Ахъ, да… это какой-то дурачекъ, все мычитъ только на допросахъ.

Онъ не оставилъ своей школьной методы, прикидывается глупенькимъ. Я поступаю почти также, длаю видъ, что ничего не понимаю. Отъ моихъ показаній зависитъ участь 8 или 10 человкъ, такъ ничего и не вывдаютъ. Слдственный судья только напрасно хорохорился.

— Собирай пожитки!

Моя тактика удалась! Мн крикнули: ‘собирай пожитки!’ Это значитъ: вы свободны и можете убираться на вс четыре стороны. Я и убрался, вс товарищи, кром Рока, освобождены… Судьи съ носомъ!

Но, увы, о моемъ арест вс узнали. Газеты оповстили о моемъ республиканств, о моихъ сношеніяхъ съ вожаками заговора, все мое прошлое 1851 года, куда ни явлюсь на уроки, везд отвертываются. Для нихъ я теперь сволочь. Со мною расплачиваются, и ‘мое почтеніе’… Конецъ преподаванью, нтъ уроковъ ни въ два франка, ни въ одинъ франкъ.

XXV.
Журналистъ.

— Венгтра, что ты не попытаешь счастья въ журналистик?

Попробовалъ, началъ съ того, о чемъ давно мечталъ,— получилъ въ типографіи мсто подручнаго у метранпажа. Находятъ, что я слишкомъ великъ, старъ для такой ребячьей должности.

— Что же онъ не иметъ никакого занятія? Очень бденъ?..

Конечно, очень бденъ… конечно, не имю занятія!.. Это мсто я получилъ, благодаря одному нантскому знакомому, другу дтства редактора. Онъ слегка гордится возможностью показать мн свое вліяніе и очень доволенъ тмъ, что помогъ мн заработать нсколько су. Добрая душа.

Я получаю тридцать франковъ въ мсяцъ,— обыкновенный свой кушъ! Куда я ни пойду — везд мн тридцать франковъ цна, и ни сантима боле. Права была матушка, говоря, что я неловокъ. Я плохо длаю свое дло, путаю статьи и корректурные листы, читаю слишкомъ скоро, иногда слишкомъ медленно. Корректоръ,— желчный, сухой человкъ,— обращается со мною, какъ съ дурнымъ ученикомъ. На бду, у меня громкій голосъ и я не всегда могу его сдержать, иной разъ такъ вдругъ рявкну, что вся типографія оглядывается и хохочетъ. Мн случается, по разсянности, пропускать слова, цлыя фразы и приходится читать все сначала. Корректоръ злится, авторъ часто изъ себя выходитъ, такъ какъ по моей милости въ его стать оказывается чепуха.

— Если это такой кретинъ, то выгоните его къ чорту! кричитъ писатель.

Дло у меня ршительно не ладится… ну и выгнали посл тринадцати дней службы. На мое мсто поставили 12-лтняго мальчишку. Я былъ до того смшенъ, что глаза стыдно показать въ улицу Кокъ-Геронъ. Хорошъ дебютъ въ типографіяхъ.

Aux 100,000 Paletots.

Судьба смиловалась и послала мн покровителя — хозяина 100,000 пальто, большаго торговаго дома въ Нант. Его всегдашній покупатель, мой школьный товарищъ, пишетъ мн:

‘Сходи къ г. Гюйяру, хозяину 100,000 пальто, онъ въ Париж за покупками, ты найдешь его въ пассаж Grand-Cerf въ главномъ склад. Надъ дверью виситъ жестяное пальто и большія объявленія на дверяхъ. Онъ можетъ быть теб полезенъ въ журналистик’.

Направляюсь въ пассажъ Grand-Cerf. Вотъ жестяное пальто и объявленія. Брожу вокругъ магазина и не ршаюсь зайти.

— Вамъ платье угодно… У насъ во всякія цны… трещатъ вокругъ меня голоса.— Войдите, хотя взглянуть только… Позвольте васъ просить…

Собираюсь съ духомъ и объясняю, что имю дло къ г. Гюйяру.

— Чмъ могу служить? спрашиваетъ Гюйяръ.

— Мой пріятель, г. Леруа, сообщилъ мн…

— А, да! Вы хотите писать? онъ говорилъ о васъ. Дюнанъ!

Онъ подзываетъ какого-то толстяка въ деревянныхъ башмакахъ.

— Дюнанъ, вотъ молодой человкъ желаетъ строчить.

— А, для хроники въ ‘Pierrot’?

‘Pierrot’ — газета, принадлежащая дому ‘100,000 пальто’. Ее продаютъ на театральныхъ подъздахъ, въ ней печатаются программы спектаклей и цны магазина. Огромный выборъ панталонъ и лястинга! Огромный успхъ г. Мелинга! Полный костюмъ за 19 франковъ! Завтра возобновленіе ‘Gaspard le pcheur!’

Въ ‘Pierrot’ помщаются отчеты о первыхъ представленіяхъ и бытовые разсказы, но въ каждомъ изъ нихъ непремнно есть хотя одна фраза о ‘ста тысячахъ пальто’. Театральныя хроники служатъ постояннымъ поводомъ къ нападкамъ на портныхъ, работающихъ по заказу, одвающихъ актеровъ, подъ видомъ моды, въ невозможные костюмы, раздражающіе публику своимъ безвкусіемъ и безобразіемъ, и составляющіе нердко главную причину паденія пьесы.

Мн поручили написать такую статью,— разборъ новой драмы Анисе Буржуа. Какъ ни трудно было, а я все же драму разобралъ, въ конц статьи расхвалилъ ‘готовыя платья’ и умудрился даже упомянуть о полученіи новой ‘партіи’. Статья должна выйти въ четвергъ. Я всталъ съ пяти часовъ и услся на тротуарную тумбу, на углу улицы, откуда видна типографія ‘Pierrot’.

5 часовъ,— 6 часовъ, — 7 часовъ… 8 часовъ!.. Меня бьетъ лихорадка. Какъ горяча должна быть умба. Наконецъ-то! Я покупаю листокъ у перваго разносчика и ищу…

— ‘Программы’… ‘Полученіе новыхъ товаровъ’… ‘Панталоны’… ‘Біографія г. Гіацинта’, ‘Костюмы для перваго причащенія’, ‘Драма г. Анисе Буржуа’.

Полторы колонки и подъ статейкой моя подпись — имя моей матери! Я хотлъ первые мои опыты на этомъ пути связать съ ея двичьимъ именемъ. Но моя статья изуродована, урзана!.. Выкинута фраза, которою я наиболе дорожилъ, для нея-то я и писалъ всю статью. Я помню ее отъ слова до слова, вотъ она:

‘Такъ кончаютъ часто т, которые жгутъ свои корабли передъ порогомъ родительскаго дома съ тмъ, чтобы пуститься въ океанъ жизненныхъ бурь! Сколько видлъ я изнемогающихъ потому только, что они ршились, закрывши глаза, перепрыгнуть черезъ свое сердце!’

Узнали что-ли они тамъ въ редакціи, что я никогда не видывалъ, какъ люди прыгаютъ черезъ собственное сердце? Или, быть можетъ, имъ показалась слишкомъ смлою метафора о людяхъ, притащившихъ жечь свои корабли передъ собственнымъ домомъ и затмъ пускающихся въ плаваніе? Классики они что-ли? Разузнаю, когда пойду за полученіемъ платы.

— Обратитесь въ субботу въ кассу,— сказали мн.

Я бы даромъ отдалъ свою статейку. Почти вс дебютанты жертвуютъ первый плодъ своихъ вдохновеній. ‘Revue des Deux Mondes’ никогда не платитъ за первый трудъ, а ‘Pierrot’ платитъ. Быть можетъ, впрочемъ, для меня сдлано исключеніе, вроятно, моя статейка произвела впечатлніе!.. Мою фразу о корабляхъ и о прыжкахъ черезъ сердце вычеркнули, но не могли не замтить и наврное ршили пожертвовать деньгами, чтобы привлечь меня къ себ. Нтъ никакого повода мн отказываться отъ этихъ денегъ! Тмъ боле, что они какъ разъ годятся на уплату одному мелкому портному за сдланную имъ починку. Во всякомъ случа я не хочу показать, что спшу полученіемъ, чтобы не подумали, будто я вступаю въ литературу изъ за наживы. Въ субботу, когда назначено полученіе, я немного фланирую, прежде чмъ идти въ контору. Впрочемъ невжливо и ихъ заставлять ждать долго! Вхожу. Контора — маленькая темная каморка рядомъ съ помщеньемъ ‘соловьевъ’ {Rossignols — старый, залежавшійся и вышедшій изъ моды, товаръ.}. Я спрашиваю главнаго редактора, господина въ деревянныхъ башмакахъ.

— Г. Дюнанъ-Муссё?

— Его нтъ, отвчаетъ конторщикъ,— но онъ поручилъ мн передать вамъ плату за статью.

Мн подаютъ завязанный бичевкою узелъ. Что же это? Банковые билеты… цлый узелъ! за какія нибудь дв колонки… Куда мн столько… Помилосердуйте!

— Ахъ, да… г. Дюнанъ-Муссё оставилъ вамъ письмо.

‘Cher monsieur!

Секретарь редакціи передастъ вамъ слдующій за вашу статью гонораръ — при семъ прилагаемый петъ-анъ-леръ. Къ сожалнію, наши средства не дозволяютъ предложить большаго. Была даже рчь о вознагражденіи васъ лишь жилетомъ, и я съ величайшимъ трудомъ настоялъ на петъ-ан-лер. Но работайте, сударь мой, работайте! Нтъ сомннія, что, при вашихъ способностяхъ, вы въ непродолжительномъ времени возвыситесь до лтняго пардесю и, быть можетъ, даже до зимняго пальто.

При пожеланіи полнаго щегольскаго костюма…

Дюнанъ-Муссё’.

Отказаться?… Все же лучше ходить въ петъ-анъ-лер, чмъ въ одномъ жилет… Я унесъ узелъ, и эта коротышка изрядно мн послужила. До сихъ поръ за все мое писаніе я не получилъ ни единой мдной монетки.

Въ ‘Journal de la Cordonnerie’ я получилъ пару башмаковъ за какую-то статью,— чуть ли не о сапогахъ Бассомпьера, если не ошибаюсь.

— Для начала жизненнаго пути годятся и эти,— сказалъ мн главный редакторъ, здоровый, толстый и веселый малый, ловко соединяющій торговлю кожами съ служеніемъ музамъ.

Когда мои башмаки лопнули, я предложилъ редакціи починить ихъ за какое-то сообщеніе.

— У насъ заплатъ не ставятъ, мы не занимаемся починкою,— отвтили мн. За прибавку нсколькихъ строкъ къ моему сообщенію мн предложили пару туфель — шлепанцевъ. Я взялъ туфли и хорошо сдлалъ, он прослужили мн цлый сезонъ, но лишь въ сухую погоду, въ дождь я вынужденъ сидть дома. Въ теченіе двухъ мсяцевъ я могу лишь издали глазами провожать подобранную юбочку и сверкающіе изъ подъ нея бленькіе чулочки! Меня убиваетъ эта отшельническая жизнь, мое бдное сердце изнываетъ отъ неимнія обуви съ каблуками.

Разъ вечеромъ я получилъ письмо. Матусенъ, котораго я не видалъ цлую вчность, извщаетъ, что онъ сотрудничаетъ въ газет ‘Нимфа’. Я, конечно, тотчасъ же отправляюсь въ редакцію, это недалеко отъ бульваровъ по ту сторону рки. {Смыслъ тотъ, что редакція ‘Нимфы» помщается на дорогой, элегантной сторон Сены, а не въ сренькихъ кварталахъ зарчья.} Счастливчикъ Матусенъ! Удалось таки ему перебраться черезъ мосты,— выйти изъ ничтожества, стать на пути къ слав, на ступени капитолія!

Домъ очень приличный, у входа дощечка: ‘La Nymphe. Journal des baigneurs. 2-я дверь на лво.’

Во второмъ этаж другая дощечка: ‘Контора редакціи открыта отъ 11 до 4 часовъ’. Вхожу. Тьма непроглядная, ставни закрыты, ни души живой! Кто-то возится за перегородкою, хруститъ соломенный тюфякъ.

— Кто тамъ? Я не убжденъ, что это голосъ Матусена.

— Подписчикъ ‘Нимфы’… отвчаю я тоненькимъ, пвучимъ голоскомъ.

Возня усиливается, торопливый шепотъ…

‘Подписчикъ… подписчикъ… Куда я штаны засунулъ?… Подписчикъ! ..’

Выходитъ самъ Матусенъ, собственною особою.

— Какъ! ты!… Не могъ ты прямо-то сказать своего имени? А то ‘подписчикъ’! Я сразу узналъ, что не его голосъ…

— А разв вс твои подписчики говорятъ однимъ голосомъ?

— Мои подписчики? Не мои,— а мой! У насъ одинъ подписчикъ, одинъ разъединственный!.. Да иди же сюда… садись вотъ на бульонъ. {Bouillon — такъ называютъ въ Париж неразошедшіеся экземпляры журнала,— то, что у насъ зовется: ‘макулатура.’}

Услись, я какъ разъ на виньетку, редакторъ на свой соломенный тюфякъ. Матусенъ разсказываетъ мн исторію ‘Нимфы’, журнала для купальщиковъ. Это листокъ, существующій… или, врне, долженствующій существовать объявленіями, какъ ‘Pierrot’, только съ геніальною идеею въ основ. Геніальность состоитъ въ томъ, что заведенія ваннъ должны получать даромъ листокъ, который приходящіе мыться могутъ читать не только въ ожиданіи ванны, но и въ самой ванн, онъ напечатанъ на матеріи, не боящейся воды. Собрались сотрудники. Между ними начались толки, я сидлъ въ сторон. Наконецъ тотъ, кто казался главнымъ редакторомъ, нагнулся къ Матусену и спросилъ про меня.

— Не подойдетъ-ли онъ для насъ?— закончилъ онъ разговоръ.

— Что онъ говорилъ про меня? кинулся я къ Матусену, какъ только они ушли.

— Что ты могъ бы, если хочешь, участвовать въ журнал.

Какъ? Разъ видвши, не сказавши ни слова! Стало быть, есть же что нибудь въ моей наружности!..

— Дло вотъ въ чемъ, продолжалъ Матусенъ,— Намъ нуженъ человкъ, чтобы ходить по заведеніямъ ваннъ и спрашивать ‘Нимфу’. Если нашего листка не оказывается, онъ долженъ сердиться и кричать: ‘Какъ нтъ ‘Нимфы’?.. Что же это за заведеніе, когда во всхъ есть ‘Нимфа’! Затмъ, накричавши, ты одваешься и уходишь.

Нельзя сказать, чтобы я былъ сильно польщенъ такимъ предложеніемъ. Матусенъ замтилъ это.

— А!.. А теб бы хотлось сразу попасть въ академію!

— Нтъ, не то, чтобы…

— На твоемъ мст я бы согласился. Надо же начать съ чего нибудь.

Я согласился и сталъ спрашивальщикомъ ‘Нимфы’. Касса выдаетъ мн деньги на ванну и легкую закуску. Закуску я съдаю и затмъ говорю:

— Ну, теперь подайте ‘Нимфу’.

И если нтъ ‘Нимфы’, — что случается почти всегда,— я начинаю кричать, сержусь, выскакиваю изъ ванны… Длаю, какъ мн сказано, по мр силъ своихъ, и все время провожу въ томъ, что раздваюсь и одваюсь. Такимъ путемъ добываю двухъ подписчиковъ. Этого недостаточно для существованія журнала, редакція находитъ меня неспособнымъ, и… я увольняюсь отъ должности спрашивальщика, унося съ собою надолго глубокое отвращеніе къ теплой вод.— Я сообщилъ мои размышленія отставнаго купальщика одному пожилому господину, имющему доступъ въ нкоторыя редакціи путемъ переводовъ. Онъ говоритъ, что такова же исторія многихъ другихъ.

— Не всмъ, конечно, приходится полоскаться въ вод, да нюхать мыло, но тошно становится иногда и отъ кое чего похуже.

Мн почти страшно отъ словъ этого бывалаго человка. Онъ живетъ недалеко отъ меня, и я его часто встрчаю, всегда въ одинъ и тотъ же часъ. Вотъ уже недля, какъ я его не вижу… Куда онъ двался? спрашиваю у дворничихи.

— А вы не знаете? Съ недлю тому назадъ вернулся онъ домой, разстроенный, мрачный, приласкалъ моего мальченку и спросилъ, какому ремеслу я его намрена обучать. Очень доспрашивалъ, все твердилъ, чтобы непремнно выучить его какому нибудь мастерству… Потомъ прошелъ къ себ и уже не выходилъ. Черезъ нсколько времени, мы постучались. Отвта нтъ. Тогда мужъ сломалъ замокъ. А онъ уже мертвый лежитъ на кровати, въ рук лоскутокъ бумаги и на немъ написано: ‘Я покончилъ съ собою отъ усталости и отвращенія’.

‘Journal des Demoiselles’.

Булимаръ, одинъ изъ нашихъ старыхъ товарищей отеля Лиссабонъ, поступилъ корректоромъ къ Фирменъ-Дидо, иногда онъ пописываетъ стишки въ ‘Revue de la Mode’. Онъ хочетъ попытаться помстить мой ‘разсказъ’. Хорошо бы… только на какой сюжетъ написать его? Вдь это для молодыхъ двицъ, для барышень… мои классическія познанія составляютъ въ этомъ случа слабое пособіе. Въ древности барышень не было, классическія двы приносили жертвы и пли въ хорахъ, ихъ иногда прирзывали, иногда безчестили во имя свободы реданы, такъ, по крайней мр, въ нашихъ книжкахъ прописано… Долго ищу я сюжета.

— Напиши ‘романъ канеоры’! {Канеорами назывались въ древности двы ‘цвтоносицы’, участвовавшія въ религіозныхъ процессіяхъ.} говоритъ мн одинъ бывшій учитель, уволенный за пьянство.

Да я уже забылъ, что это были за ‘канеоры’ такія…

— Знаешь, сдлай героинею букетчицу, — посовтовала мн Marie la Toque.

— А, славная идея. Подойди, я тебя поцлую.

Сообщаю объ этомъ Булимару. Онъ отвчаетъ съ тмъ же посланнымъ:

‘Что это вы затваете? Хотите, должно быть, прельстить нашихъ юныхъ читательницъ бганьемъ за прохожими по улиц, съ тмъ чтобы вдвать имъ цвточки въ петлицы!.. Вы рехнулись, милйшій мой Венгтра! Избави Богъ, если объ этомъ узнаютъ у Дидо, за одно знакомство съ вами мн откажутъ отъ мста’.

Я отвчаю, что онъ ошибается и выясняю мой планъ. На другой день новая записка отъ Булимара:

‘Прошу извинить,— я васъ не такъ понялъ. На самомъ дл ваша идея изобразитъ сиротку, продающую цвты, сорванные на кладбищахъ, очень трогательна. Только подумали-ли вы о зим? Тогда гд она возьметъ цвтовъ и что будетъ продавать? Маменьки нашихъ читательницъ, первымъ дломъ, зададутся вопросомъ: а. гд ночуетъ ваша героиня,— въ квартир или въ меблированныхъ комнатахъ? Вы сами знаете, что не такъ-то легко отдаютъ квартиры 8-лтнимъ сироткамъ. Ршительно не понимаю, какъ вы справитесь съ вопросомъ о квартир. Пройдете его молчаніемъ? О! милйшій мой!.. Есть ли возможность промолчать о томъ, что длаетъ маленькая букетчица, когда лавка заперты?.. Г. Дидо прогонитъ меня, смю васъ заврить’.

Не могу же я, въ самомъ дл, лишать его мста! Не ломая напрасно голову, я просто на просто разскажу исторію, которую видлъ своими глазами: маленькая двочка оставалась одна въ квартир въ то время, когда хоронили ея мать, умершую съ голода… Попросили сосдку присмотрть за ребенкомъ, сосдка затворилась въ своей комнат съ любовникомъ. Двочка вышла на лстницу, скатилась внизъ и сломала ногу. Пришлось сдлать ампутацію, и малютка ходитъ теперь на деревянной ног въ сиротскомъ пріют.

На этотъ разъ Булимаръ не написалъ мн, а прибжалъ самъ, растрепанный, взволнованный!

‘Что вы длаете? Вы призываете къ оружію, возбуждаете бдныхъ противъ богатыхъ и хотите сдлать ‘Journal des Demoiselles’ своею трибуною!.. Ужь сразу бы предлагали организовать тайное общество… или защищали бы ‘свободный союзъ’!..

На него жаль было смотрть. Кое-какъ я успокоилъ его, объяснивши, что, оставаясь при своихъ республиканскихъ убжденіяхъ, даю слово не призывать къ оружію въ ‘Journal des Demoiselles’. Онъ поступилъ со мною по-братски, все простилъ и даже самъ далъ сюжетъ для повсти. Я написалъ, по плану и указаніямъ добрйшаго Булимара, разсказъ подъ заглавіемъ: ‘Голова Эдгара’. и черезъ восемь дней получилъ слдующій отвтъ:

‘Monsieur!

‘Возвращаемъ вамъ повсть ‘Голова Эдгара’, полученную черезъ г. Булимара. Повсть прекрасно задумана, разсказъ очень живъ, интересенъ и проникнутъ глубокимъ чувствомъ, что длаетъ вамъ большую честь. Но именно этой-то чувствительности мы и избгаемъ для нашихъ юныхъ и нжныхъ читательницъ. Ихъ маленькія сердечки могутъ взволноваться и опечалиться… Вы, наврное, понимаете меня, не можете не понять, такъ какъ подъ мужскимъ именемъ таите въ себ прелесть чисто женской души.

Примите увреніе…

Директриса Ернестина Гаро’.

Прелесть женской души!.. Очень возможно, не смотря на мою густую бороду и насквозь протертые панталоны.

Я познакомился съ Маріани, бывшимъ хроникеромъ ‘Иллюстраціи’. Онъ основываетъ еженедльный журналъ и просилъ Ренуля рекомендовать ему нсколькихъ талантливыхъ молодыхъ людей, чтобы составить редакцію.

— Вы что можете? спрашиваетъ г. Маріани.

— Право не знаю…

— Занимались какимъ нибудь вопросомъ? Изучали что нибудь спеціально.

— Спеціально ничего не изучалъ… да, надо признаться, и вообще тоже ничего. Я жилъ въ латинскомъ квартал, а тамъ никто ничего не изучаетъ.

— Въ латинскомъ квартал? Такъ о немъ и напишите. Согласны? Статью, дв, три, если хотите. Назовемъ: Школьная молодежь. Подойдетъ вамъ это названіе?

Названіе мн нравится… Статья готова. Съ настоящею болью, точно отрывая куски собственнаго тла, я вычеркнулъ изъ нея нкоторыя слишкомъ рзкія мста и понесъ къ Маріани.

— Вы не прочтете, это черновая, — сказалъ я, развертывая рукопись.

— Прочтите вслухъ сами.

Я начинаю,— сильно поблднвши. Но по мр чтенія оправляюсь, кровь опять бьетъ въ голову, и голосъ звучитъ громко и отчетливо. Главный редакторъ внимательно слушаетъ, изрдка у него срываются слова: ‘хорошо, очень хорошо’… Я кончилъ и жду ршенія своей участи.

— Милйшій мой, вы написали такую вещь, которую стоитъ сохранить. Положите ваши листки въ карманъ и застегните покрпче сюртукъ,— чтобы не досмотрли сыщики! Ваши триста строкъ обойдутся не мене, какъ въ три года тюремнаго заключенія. Вы понимаете, конечно, что такой статьи я не могу напечатать. Я заплачу вамъ за нее, и съ большимъ удовольствіемъ, но не напечатаю!

— Тогда и платить не за что.

— Это вы оставьте, недаромъ же вы работали. Къ тому же, увряю васъ, вы меня взволновали на т деньги, которыя я вамъ дамъ! Знаете, это бойко и сильно!

Не знаю… знаю, что это крикъ моего сердца.

— Я не думаю даже, согласится-ли напечатать это республиканскій политическій журналъ. На всякій случай я дамъ вамъ записку къ X.

Я отнесъ записку, мелькомъ видлъ X. и передалъ рукопись. Черезъ недлю получилъ отвтъ, что мою статью не напечатаютъ, такъ какъ это повело бы за собою запрещеніе журнала. Такъ, стало быть, имперія боится четырехъ листиковъ, написанныхъ мною въ моей десятифранковой каморк? Я взялъ рукопись и съ отчаяніемъ въ сердц вернулся домой! То, что я пишу лично отъ себя,— опасно, что пишу по чужому указанію,— глупо!… Чтобы не быть въ долгу у журнала и не получать платы за ненапечатанныя строки, я предложилъ г. Маріани доставить ему то же количество строкъ возможной прозы.

— Пожалуй, согласился онъ,— давайте для счета съ издателемъ.

Я написалъ дв или три статейки, но перечитать ихъ напечатанными не хватило духа!…

Еще одинъ опытъ! Старый сосдъ по сорбонскимъ курсамъ, Монненъ, встртилъ меня на улиц и остановилъ.

— Знаешь, я теперь редактирую ‘Revue de la Jeunesse’… Хочешь писать хронику?..

— Еще бы не хотть! Ты это серьезно говоришь?

— Пятнадцатаго выйдетъ. Приноси немного ране.

Двнадцатаго несу рукопись. Монненъ просматриваетъ, подпрыгиваетъ и бросаетъ на столъ.

— Этого я не могу напечатать! Ты осмиваешь Низара, а онъ мн покровительствуетъ, и я разсчитываю на него, чтобы быть принятымъ въ число преподавателей.

Зачмъ я влзъ въ это ремесло! Отецъ, отецъ! Зачмъ совершили вы преступленіе, воспретивши мн сдлаться работникомъ!.. По какому праву приковали вы меня къ этой карьер подлецовъ?

— Брось ты, пожалуйста, свою проклятую политику и пиши просто за построчную плату.

Хорошо! Я буду работать ради построчной платы, я буду просто марать бумагу, но ужь, во всякомъ случа, не стану подписывать. Разъ, однакоже, по случаю похоронъ извстнаго реакціонера 48 года, я не выдержалъ и попросилъ позволенія написать такъ, какъ мн хочется, на этотъ разъ я подпишусь, если угодно.

— Пиши!

Хорошо. Я написалъ, а Монненъ опять подпрыгиваетъ.

— Я не думалъ, что ты доберешься до самой сути! Журналъ прихлопнутъ, если мы напечатаемъ твое воззваніе къ бунту.

Прихлопнутъ твой журналъ! Да онъ и безъ того умретъ, умретъ отъ собственнаго ничтожества и подлости. Не лучше-ли было бы взорвать его, какъ корабль, не соглашающійся спустить флагъ?!

— Вы теряете бодрость, хотите уступить? Неужели смлости не хватило! говоритъ мн одинъ добрый и энергичный человкъ, старающійся поддержать меня и утшить.— Еще одно усиліе. Я повидаюсь съ П…. который вмст со мною былъ сосланъ въ декабр, я добьюсь, чтобы васъ приняли въ журналъ, гд онъ состоитъ акціонеромъ.

Онъ устроилъ все, какъ общалъ. Мн поручено написать рядъ статей о профессорахъ имперіи, въ род той статьи, что я написалъ о Низар.

— Чмъ рзче,— тмъ лучше, тогда напечатаемъ.

Останетесь довольны! Я сидлъ за этою работою, когда ко мн постучались. Вошелъ одинъ изъ нантскихъ учителей, когда-то любившій меня.

— Я проздомъ въ Париж и не хотлъ ухать, не пожавши вамъ руки.

— Благодарю.

— А какъ дла? Вы, повидимому, не особенно счастливы.

— Такъ себ, ни то — ни сё.

Ему что за дло до моей бдности, что онъ милостыню мн что-ли хочетъ предложить?

— Что-же вы теперь подлываете? Пописываете статейки въ род тхъ, что печатали у Моннена?

— А вы знаете, что я писалъ?

— Одинъ пріятель Моннена былъ въ Нант и разсказалъ намъ. Между нами говоря, я не особенно доволенъ ими. Вы, республиканецъ, были слишкомъ безцвтны.

Я не счелъ нужнымъ пускаться въ подробныя объясненія причинъ этой безцвтности, а взялъ и прочелъ ему ту рзкую статью, за которою онъ засталъ меня.

— Какъ находите? Лучше это?

— Еще-бы! Это великолпно!

Черезъ нсколько дней я выходилъ изъ редакціи, гд моя рукопись была прочитана и даже расхвалена. По всему ясно было, что я, наконецъ-то, сталъ здсь твердою ногою. Но дома меня ждало письмо отъ отца.

‘Г. Кретонъ сообщилъ намъ, что ты пишешь противъ министерства народнаго просвщенія… Теб хочется, вроятно, чтобы меня прогнали со службы? Прошу извстить, когда должна выйти твоя статья? Когда именно оставишь ты насъ безъ куска хлба?.. Выхлопочешь-ли, по крайней мр, намъ мстечко въ богадльн? Хорошо ты расплачиваешься за данное нами теб образованіе’.

Ваше образованіе!… Не лучше-ли будетъ о немъ помолчать!.. Я возьму свои статьи изъ редакціи, я не оставлю васъ безъ куска хлба,— Вы правы! Васъ наврное выгонятъ, и я не имю возможности выхлопотать вамъ мсто въ богадльн…

XXVI.
Чмъ Богъ послалъ.

Въ библіотек я сошелся съ людьми, работающими надъ большимъ словаремъ, который выходитъ выпусками. Цлая компанія ихъ живетъ на этомъ изданіи, какъ потерпвшіе кораблекрушеніе — на плоту, живетъ изо дня въ день, голодная, холодная, чуть не вырывая другъ у друга куски изо рта. Страшно смотрть на ихъ жадные глаза, на лица, искаженныя голодомъ! Заправляющій дломъ раздаетъ работу, какъ раціоны, а работники ползаютъ передъ нимъ съ подобострастіемъ дикихъ къ своимъ идоламъ, лижутъ его насквозь протоптанные сапоги. Раза два или три, на моихъ глазахъ, лица просіяли, оживились,— не отъ того, что показался спасительный парусъ на горизонт,— а потому, что разнесся слухъ о смерти одного изъ товарищей. Однимъ меньше стало! Его порція достанется остающимся въ живыхъ, по нскольку лишнихъ су на брата, по куску хлба. Тщетная надежда! Не такъ легко умираютъ разъ дожившіе до такого положенія, добившіеся до работы надъ такимъ ‘Словаремъ’. Умирающій оправился и опять принялся за дло, вс смотрятъ на него съ затаенною злобою, почти съ ненавистью. Я спросилъ, не найдется-ли какого обрывочка и на мою долю, какихъ нибудь мудреныхъ словъ или очень уже противныхъ… на меня такъ взглянули, что я счелъ за лучшее поскоре обратить это въ шутку. Но мн едва-ли поврили, вс косятся, какъ на врага, сторонятся, какъ отъ опаснаго человка, почти какъ отъ вора. Нечего и мечтать заработать здсь хотя одинъ сантимъ. Плотъ полонъ, биткомъ набитъ, скоро придется, кажется, бросать жребій, кому первому быть съденнымъ.

Я вспомнилъ объ этихъ бднякахъ, когда разъ кто-то заговорилъ объ одномъ извстномъ ученомъ, трудящемся надъ изданіемъ другаго словаря. Черезъ одного изъ моихъ старыхъ товарищей, знакомаго съ сыномъ этого ученаго, я добылъ рекомендацію къ нему. Мн нердко удается сталкиваться съ хорошими, честными людьми, на этотъ разъ пришлось имть дло съ отличнйшимъ человкомъ, милымъ и. сердечнымъ.

— Вы очень кстати пришли, сказалъ онъ мн, — я ищу помощника. Предупреждаю, впрочемъ, что я не богатъ и не могу платить дорого… просто-на-просто, не могу ничего платить. Вы получите комнату и столъ, за это должны заниматься съ девяти часовъ утра до шести вечера, часъ имете на завтракъ. Мой сынъ покажетъ вамъ, что нужно длать. Я пятнадцать лтъ сижу за этимъ изданіемъ и все уже подготовилъ… Вы поможете мн докончить и кое-какъ сами просуществуете… У васъ есть какія нибудь собственныя средства?

— Я имю 480 франковъ въ годъ.

— О, это недурно… Это очень хорошо! У меня нтъ 480 франковъ дохода… а мн уже 55 лтъ. Работайте и не робйте, и вамъ не придется кончить жизнь въ богадльн… Можете приняться за дло сегодня же.

Такъ прожилъ я недолго, вышли какія-то недоразумнія между ученымъ и издателемъ, бднякъ ученый принужденъ былъ уступить, сократить свой бюджетъ и работать безъ помощника. Я опять остался не при чемъ, но, къ счастью, не надолго. Я усплъ уже завязать знакомство въ кружкахъ, занимающихся лексикографіею, и мн предложили работу по франку за сто строкъ, съ условіемъ приводить цитаты изъ сочиненій извстныхъ писателей, всякое особливое значеніе слова должно быть подкрплено соотвтствующими примрами. Это подъискиваніе ссылокъ отнимаетъ страшно много времени, въ день едва наработаешь на два съ половиною франка… Я изобрлъ средство вести дло успшне, средство, надо признаться, не очень похвальное… отъ такой работы языкъ несомннно пострадаетъ, но… поди разбирай тамъ! Я вотъ что длаю: вмсто подъискиванія примровъ, я ихъ, по просту, безъ затй, выдумываю самъ, а въ скобкахъ пишу: Флешье, Боссюэтъ или Массильонъ… всего чаще и удачне поддлываюсь подъ стиль орла епархіи Mo. Въ томъ случа, когда долго не приходитъ на умъ чего нибудь достаточно напыщеннаго, торжественнаго и ловко округленнаго, тогда я хватаю столтіемъ назадъ и сваливаю свои сочиненія на великихъ людей ‘возрожденія’ и среднихъ вковъ. Такимъ способомъ, я нагоняю въ день до полутора лишнихъ франковъ… Полтора франка — вдь это цлый обдъ!

Въ мсяцъ я вырабатывалъ около 70 франковъ, до ровнаго счета не доставало нсколькихъ строкъ, я присочинилъ ихъ, подписалъ ‘Мармонтель’ и получилъ плату сполна. По окончаніи втораго мсяца, заработанныхъ денегъ не отдали, я пригрозилъ судомъ, скандаломъ… Мн предложили получить половину и убираться вонъ. Длать нечего, взялъ, разругался и ушелъ. Патроны обозлились, разсказываютъ, будто уволили меня за то, что я шляюсь невдомо гд по ночамъ.

— А жаль молодаго человка,— прибавляютъ они,— онъ такъ отлично былъ знакомъ съ классиками!

Сатирическій поэтъ.

— Вы вдь поэтъ? спросила меня мадамъ Го, хозяйка книжнаго магазина. Я скоре бардъ, такъ какъ воспваю родину и все то, что обыкновенно воспвали барды,— стоитъ только справиться въ словар. Пожалуй, впрочемъ могу быть и поэтомъ. Отвчаю г-ж Го, что мн равно знакомы струны лиры и струны лютни сладкогласной.

— Ну, такъ я нашла вамъ работу.

Я быстро принимаю вдохновенную позу.

— Дло вотъ въ чемъ, объясняетъ она.— Одинъ господинъ золъ на судебнаго пристава, ему хотлось-бы отдлать этого пристава въ псенк. Сможете?

Имъ просто нуженъ пасквиль.

— Отправляйтесь по этому адресу въ лчебницу Дюбуа, спросите г. Пуарье и скажите, что присланы мною заплевать пристава. Это его собственное выраженіе.

Прихожу въ лчебницу и спрашиваю г. Пуарье.

— У васъ къ нему есть дло?

Неловко объяснять, за какимъ я пришелъ дломъ, начинаю переговоры, меня не пускаютъ.

— Записку можете передать? спрашиваю я.

— Извольте.

Пишу, ‘Я присланъ г-жею Го, чтобы запл… пристава.’

— Есть у васъ конвертъ?

— Конверта нтъ.

Складываю записку вчетверо и отдаю швейцару. Сквозь стекло мн видно, какъ онъ её читаетъ на ходу. ‘Запл… пристава!’ Лучше бы было прямо всми буквами написать: заплевать, а то еще Богъ знаетъ, что подумаетъ. Швейцаръ вернулся и странно на меня посматриваетъ.

— Г. Пуарье проситъ васъ къ себ. Въ 3-мъ коридор 12-я комната.

— А! встрчаетъ меня г. Пуарье, худой, жолчный человкъ. Вы отъ г-жи Го? Вы пришли тяпнуть пристава?

— Заплевать… перебиваю я,— а не тяпнуть…

Уже не ошибся-ли я дверью?

— Заплевать! укусить! тяпнуть… Ее все ли равно? Нужно такъ отдлать этого Шюсси, чтобы онъ лопнулъ! Понимаете? чтобы лопнулъ… непремнно лопнулъ! Если вы чувствуете, что не въ силахъ заставить его лопнуть, то лучше и не беритесь!

Браться или нтъ? Лопнетъ или не лопнетъ?..

— У васъ слишкомъ добродушный видъ,— говорить г. Пуатье съ недовольнымъ видомъ, почесывая подбородокъ.

Вотъ теб и работа!.. Добродушный видъ можетъ лишить меня заказа… Я корчу свирпую рожу, стараюсь хихикнуть злобнымъ смхомъ…. Лицо г. Пуарье проясняется, онъ проситъ меня приссть.

— Попытайте все-таки, говоритъ онъ.— Я вотъ разскажу вамъ. Слушайте внимательно. Жили-были приставъ съ женою, люди премерзйшіе. Онъ длинный, какъ вшалка, она скрюченная, какъ штопоръ. У нихъ была собака, а у собаки хвостъ трубою… Вотъ вамъ канва! Звали ихъ Мюсси… Ну и валяйте! Валяйте такъ, чтобы перелопались вс, и мужъ, и жена, и собака!

Итакъ все дло въ томъ, чтобы лопнули и только… Отправляюсь прямо въ библіотеку, чтобы надлежащимъ образомъ настроиться, пересматриваю сатириковъ и получаю въ результат сильнйшую головную боль. Наконецъ, ночью кое-какъ состряпалъ пять дрянныхъ куплетцевъ. Что-то скажетъ г. Пуарье? Пишу ему. Онъ уже вышелъ изъ лчебницы и отвчаетъ приглашеніемъ на завтракъ, на которомъ будутъ его родные и знакомые изъ Ниверне. На другой день пиршество la Гаргантуа: стразбургскій пирогъ, цыплята, жаркое, бургонское, ликеры, десертъ, сигары! Дло доходитъ до куплетовъ. Я встаю и откашливаюсь, блдню, откашливаюсь еще разъ.

— Выпейте стаканъ вина!

Выпиваю залпомъ два и начинаю…

Успхъ блистательный!

— Господинъ Венгтра! Они… они лопнутъ! Они непремнно лопнутъ!..

Г. Пуарье подпрыгиваетъ отъ радости, задыхается отъ восторга, отводитъ меня въ сторону и суетъ въ руку четыре луидора!

— Я вамъ еще… еще закажу, — говоритъ онъ.— Нотаріуса съумете обработать? Мн бы хотлось заставить лопнуть еще одного нотаріуса!

Дло пошло ходко, заказы сыплятся изъ провинціи, я обработываю по описаніямъ, по фотографіямъ, сыплю эпиграммами и пасквилями, произвожу ими семейные раздоры… Это очень прибыльное занятіе. Но всему есть свой конецъ, въ два мсяца я выгрузился весь сполна, и моя роль сатирика покончена. Я умираю, какъ оса, жало которой переломилось въ нанесенной имъ ран,— умираю на стишкахъ, за которые получилъ десять франковъ! Дошелъ до того, что жалилъ, заплевывалъ и кусалъ неизвстныхъ мн людей за десять франковъ… За послдніе куплеты заплатили лишь семь франковъ. Это моя лебединая псня, больше ни одного су не получишь… вся моя соль израсходована и даже соли купить не на что.

Діоргенъ.

Я часто захожу въ ресторанъ улицы Рамбюто, прихожу обыкновенно какъ разъ къ двумъ часамъ, когда кончаются завтраки и начинаются обды. Завтракъ стоитъ 50 сантимовъ, даютъ блюдо мяса, хлбъ и десертъ. Два часа — самое удобное время для ды между завтракомъ и обдомъ, можно быть сытымъ на цлый день. Потомъ я вправ оставаться сколько угодно и читать газеты. Однажды, когда я кончилъ завтракъ, вошелъ хозяинъ съ однимъ господиномъ, котораго я встрчалъ прежде, во времена отеля Лиссабона и Монружа съ пснями и ‘винцомъ въ четыре су’. Они услись неподалеку, спросили бутылку бордо и заспорили о какихъ-то стихахъ.

— Спросите этого господина,— разслышалъ я голосъ хозяина.

— Не выпьете-ли съ нами стаканъ вина, обратился онъ ко мн.— Кстати вы разршите нашъ споръ.

Я переслъ къ нимъ.

— Дло вотъ въ чемъ: я полагаю, что надо говорить Діоргенъ, а не Діогенъ, а онъ увряетъ, что генъ, а не гернъ. Вы человкъ ученый, ршите, какъ правильне,— говоритъ хозяинъ, надвигая на брови свой блый поварской колпакъ.

Гмъ! Сказать, что онъ вретъ,— пожалуй разозлится, не станетъ въ два часа отпускать завтракъ въ 50 сантимовъ, съ двухъ часовъ цна возвышается на 80 сантимовъ. Дло выйдетъ дрянь. Я въ затрудненіи, а трактирщикъ пристаетъ:

— Я вотъ доказываю, что пть слдуетъ:

‘И это фонарь Діоргена’.

Длать нечего, ршаю:

— Вы совершенно правы — фонарь Діоргена!

Пусть броситъ въ меня первый камень тотъ, кого нужда не заставляла приноровлять свою ду между завтракомъ и обдомъ, и да простятъ мн могущіе понять мое положеніе!

Хозяинъ ушелъ. Я не выдержалъ, обратился къ оставшемуся собесднику и, низко опустивши голову, проговорилъ:

— Простите… я солгалъ. Слдуетъ говорить Діогенъ!

— Безъ р?

— Безъ р…

Я еще ниже опустилъ голову и ждалъ приговора.

— Но почему же вы сказали?..

Открываю ему все безъ утайки — состояніе моего сердца и желудка.

Онъ улыбается и приказываетъ подать другую бутылку.

— Выпьемъ еще по стаканчику.

— Нтъ, благодарю.

— Вы потому отказываетесь, что не въ состояніи угостить меня въ свою очередь.

— Конечно.

— Чмъ вы живете? спрашиваетъ онъ, помолчавши съ минуту.— Стихи писать сможете?

Я передаю ему исторію съ Мюсси, мои сатирическіе опыты…

— А романсы? съумете написать романсъ?

— Не пробовалъ.

— Мудрость небольшая, надо заставить говорить облака, лсъ и воды.

— Не знаю, право…

— Или что нибудь въ легкомъ жанр, въ род, напримръ: Le petit lapin de ma femme… Вамъ что боле по вкусу — воспвать вазу съ цвтами или вазу… иную?

— Съ цвтами, конечно! А впрочемъ, и ту… иную тоже,— прибавляю я быстро, не зная наврное, что онъ предпочитаетъ, и благоразумно оставляя себ исходъ и въ ту, и въ другую сторону.

Пробовалъ и въ томъ род, и въ другомъ… въ обоихъ потерплъ полную неудачу.

— Не годитесь,— сказалъ онъ мн и, по доброт сердечной, предложилъ составить сборникъ каламбуровъ.,

— Валъ нтъ надобности ихъ выдумывать, да и не выдумаете никогда, говоря откровенно. Выбирайте готовые изъ книгъ, это ничего.

Я отправляюсь въ библіотеку длать выписки изъ старыхъ альманаховъ. Платятъ 5 франковъ и ни сантима боле! 100 каламбуровъ за одинъ су — къ намъ пожалуйте!

Лучше бы нарядиться паяцомъ и выкрикивать эти каламбуры въ балаган, больше бы заработалъ.

XXVII.
Сватовство.

Свои сорокъ франковъ я получаю по прежнему ежемсячно, но иногда они запаздываютъ на день и на два. Тогда плохо приходится,— квартирная хозяйка ждетъ, ждетъ и мой желудокъ. Случалось пробыть сутки не вши, доходить до полнаго изнеможенія. Въ этомъ никто не виноватъ. Отецъ ни разу не измнилъ своему общанію, но сколько я ни писалъ, что неаккуратная высылка, задержка на нсколько часовъ ставитъ меня въ унизительное положеніе передъ хозяйкою и доводитъ до голодныхъ спазмъ, — онъ не вритъ. Тамъ, далеко отъ Парижа, родители не понимаютъ этого, они знаютъ студенческую жизнь лишь по рисункамъ Гаварни въ Charivari, изображающимъ, какъ студенты таскаютъ морковь съ огородовъ. Чуть было не стащилъ и я одинъ разъ въ Монруж, до того подвело мн желудокъ!.. Нтъ! Во что бы ни стало, надо выйти изъ этого положенія. Жизнь въ номерахъ становится невыносимою, жить приходится бокъ-о-бокъ съ мошенниками и ворами. Разъ въ мою кануру явились переодтые полицейскіе и чуть не арестовали по обвиненію въ какомъ-то преступленіи. Они ошиблись дверью. Мерзостей натворилъ мой сосдъ. Къ счастью, онъ былъ дома и съ пьяныхъ глазъ плъ во все горло. Его узнали по голосу и оставили меня въ поко. А провдай этотъ негодяй, что до него добираются, ему ничего не стоило скрыться, и меня бы забрали безъ всякихъ объясненій. Я написалъ отцу, разсказалъ этотъ случай, просилъ у него милостыни.

‘Выдай мн немного денегъ впередъ,— писалъ я.— Мн они необходимы, чтобы обзавестись собственнымъ угломъ, гд бы я могъ жить покойно, не опасаясь подобныхъ случайностей. Я нашелъ комнату въ 80 франковъ, требуютъ платы за полгода впередъ. Прошу, не откажи, этимъ ты избавишь меня отъ многихъ страданій и опасностей’.

Отецъ не отвтилъ. И опять, совершенно невольно, поднялась съ глубины души вся старая, улегшаяся было, дтская злоба!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А вы разв не знаете, что вашъ батюшка уже не въ Нант? спросилъ меня одинъ изъ его старыхъ товарищей, случайно встртившись со мною на улиц. Затмъ онъ передалъ мн прискорбную исторію.

Мой отецъ увлекся нкоею вдовушкою, г-жею Бриньоленъ, и сдлался ея любовникомъ. Мать узнала объ этомъ, обезумла отъ ревности и горя, потеряла голову и публично сдлала страшную сцену этой женщин. Произошелъ невообразимый скандалъ. Дло дошло до министра. Отецъ едва не лишился мста, но потомъ смилостивились и перевели его на службу въ какой-то городъ на свер. А я ни о чемъ понятія не имлъ. Ни онъ, ни мать не написали мн ни слова!

— Видите-ли, прибавилъ старикъ,— вашъ отецъ ухалъ одинъ… а матушка вернулась въ свою деревню. Я видлъ ее тамъ недли три назадъ. Она сильно измнилась. Я присутствовалъ при ихъ разставаніи, видлъ, какъ они просили другъ у друга прощенія.

— Я во всемъ виновата! кричала она, становясь на колни.

— Нтъ, виноватъ я… моя учительская жизнь довела меня до безумія и мерзости…

— Мы еще можемъ быть счастливы, отвчала ваша мать.— Не правда-ли? обратилась она ко мн. Увы! Я опустилъ голову и отвтилъ: нтъ! Я потому сказалъ ‘нтъ’, что вашъ отецъ безъ ума отъ вдовушки. Онъ не броситъ ее… что тамъ скрывать,— увезъ съ собою… человкъ онъ несомннно честный, а длаетъ позорное дло… Они разошлись съ вашею матушкою и хорошо сдлали… Я думалъ, вы уже знаете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ тотъ же вечеръ я написалъ матери. Она отвчала:

‘Да, сынъ мой, мы разстались навсегда, умерли другъ для друга. Прошу, какъ милости, не упоминай никогда въ письмахъ ко мн его имени. Во имя моего несчастья, умоляю тебя объ этомъ’!

Въ слдующемъ письм она зоветъ меня къ себ. на праздникъ Пасхи, говоритъ о счасть обнять меня, о страх умереть, не видавши сына… Мои руки дрожали, когда я читалъ письмо этой бдной женщины… Какъ-бы посмялись мои трактирные знакомые!

На праздники я могу ухать. У меня есть, къ счастью, новый сюртукъ и совсмъ свжая шляпа. Увидать родину! Вздохнуть воздухомъ родныхъ полей, гд протекло мое раннее дтство!..

Вотъ я и въ вагон! За полтораста лье отъ Парижа!.. Еще одна станція осталась. Въ окн мелькаютъ знакомыя мста, дома, обвитые плющемъ, вывски… Я спшно иду по улиц…

— Жакъ!

Это вскрикнула моя мать, она протягиваетъ ко мн руки, обнимаетъ меня, плачетъ на моемъ плеч.

— Какой у тебя суровый видъ! говоритъ она черезъ минуту.

Она права, я золъ съ той минуты, какъ вошелъ въ комнату матери и увидалъ вс собранные ею тамъ сувениры и реликвіи, все то, что осталось у нея посл разлуки съ мужемъ. Мои глаза заволакивались слезами, пока ея похудвшее и блдное лицо касалось моего лица, а моя грудь прижималась къ ея бьющейся страданьемъ, измученной груди, я одинъ остался у нея, лишь на меня могла она теперь опереться, меня одного могла любить. Но когда между нами троими, между нею, мной и моимъ отцомъ, я увидалъ этотъ складъ воспоминаній, я почувствовалъ такой приливъ злобы, что чувства нжной грусти какъ не бывало, оно смпилось гадливымъ презрніемъ, отразившимся на моемъ лиц. Я убжалъ бродить по городу.

— Ты ходилъ взглянуть на коллегію? спросила мать, когда я вернулся.

— Нтъ.

Взглянуть на коллегію? Я дошелъ до воротъ, а мое сердце билось такъ, что готово было разорваться на части! Войдя въ переулокъ, ведущій къ коллегіи, я шатался, какъ пьяный, передъ ршеткою вынужденъ былъ прислониться къ столбу, чтобы не упасть. Тутъ, въ этомъ дом, въ двадцать два года мой отецъ, уже женатый, уже отецъ Жака Венгтра, былъ класснымъ репетиторомъ. Здсь много, много лтъ подвергался онъ всякимъ униженіямъ, здсь украдкою стиралъ онъ слезу стыда, когда инспекторъ кричалъ на него, какъ на собаку… здсь выносилъ я на своихъ крошечныхъ дтскихъ плечахъ всю тяжесть его великой скорби. Нтъ, силы не хватило войти во дворъ и еще разъ взглянуть на тотъ уголъ, гд одинъ воспитанникъ старшаго класса бросился на него и далъ пощечину!..

— Помнишь, какъ ты получилъ въ одинъ годъ вс награды? говоритъ мать. На теб было три внка, одинъ надъ другимъ, въ день раздачи наградъ…

О, помню я эти внки! помню, какъ я готовъ былъ плакать подъ этими тремя внками! Помню, какъ я былъ смшенъ подъ ними! Не пойметъ она этого, нечего ей ни говорить, ни разъяснять… Къ чему? Съ нея довольно настоящаго горя… Я нжно подошелъ къ ней.

— Ты хотла сказать мн какой-то секретъ…

Она кашлянула, поправила свой блый чепчикъ, взглянула мн въ глаза ласковымъ, глубокимъ взглядомъ и взяла мою руку.

— Теб не скучно жить такъ одному, всегда одному? Никогда не приходило теб въ голову жениться на двушк, которая бы любила тебя?

Быть любимымъ! Мн-то быть любимымъ, когда я на жизнь смотрю, какъ на битву, когда товарищи сторонятся отъ меня, отъ моихъ слишкомъ рзкихъ теорій, отъ которыхъ имъ становится неловко и жутко. Какая женщина, какая двушка способна полю

бить человка, не знающаго гд и какъ укрыться отъ предразсудковъ и традицій, давящихъ его, преслдующихъ всюду, точно жандармы? Разв такая же озлобленная и возмущенная, какъ я самъ. Но я знаю, возмущенность и озлобленіе несовмстны съ граціей! А мн хотлось бы соединить свою жизнь съ существомъ женственнымъ до конца ногтей, нжнымъ, красивымъ, элегантнымъ… Нтъ ничего ужасне сочетанія этихъ аристократическихъ вкусовъ съ моими плебейскими убжденіями!

— Ты можешь занемочь далеко отъ меня, или когда меня не будетъ на свт, — говоритъ мать.

Мн-то занемочь! Я и умру-то разв лишь тогда, когда меня убьютъ, а убьютъ, конечно, прежде, чмъ успетъ прійти болзнь, я слишкомъ усердно гоняюсь за возмущеніемъ и бунтомъ, чтобы не пасть въ сраженіи. Мн въ голову еще никогда не приходило желаніе покоя и мирнаго существованія подъ виноградною лозою или у домашняго, семейнаго очага. Нтъ, чортъ возьми, и не придетъ! Сперва я долженъ вырваться изъ этого круга немощности, въ которомъ отчаянно верчусь! По мр силъ моихъ, я хочу быть глашатаемъ и знаменоносцемъ непокорныхъ. Съ первыхъ часовъ моей юношеской свободы эта идея не покидаетъ меня: вечеромъ, когда я возвращаюсь въ свою трущобу, уже много лтъ она тамъ ждетъ меня, смотритъ мн въ глаза, какъ пёсъ, готовый по первому знаку выть и кусать. А потомъ, кто согласится выйти замужъ за человка безъ опредленнаго дла, безъ состоянія, безъ имени?

Повидимому, такая фантазія забралась однако въ темноволосую головку, по правд сказать, премиленькую, освщенную прелестными глазками! Почему она меня знаетъ? Эта двушка съ чудесными глазами сама мн сказала:

— Почему я васъ знаю? А помните, когда вы работали въ одномъ журнал и должны были драться на дуэли, вы приходили звать въ секунданты одного ученика Сенъ-Сирской школы, вашего земляка? Это былъ мой братъ… да. Его звали такъ-же, какъ меня… Вы не помните?

— Теперь… вспомнилъ.

— Вы вспомнили брата, а не меня? Правда вдь? Признайтесь… Я была еще совсмъ двчонкою… Впрочемъ, вы должны припомнить, что посл несостоявшейся дуэли вы пріхали къ нашему дяд… въ улицу Вожираръ. Вы у него обдали раза два или три… Повидимому, вы были очень голодны, точно дня два ничего не ли. Тмъ не мене, вы были нелюбезны со мною, за что я очень сердилась на васъ. Вы говорили кое-кому, что не любите музыки и не восхищаетесь моимъ брянчаньемъ на фортепьяно. Вы предпочитали уходитъ въ гостиную и разсуждать со стариками о судьбахъ человчества… Не отпирайтесь, я подслушивала за дверью. Братъ былъ произведенъ въ офицеры и ухалъ изъ Парижа. Прізжая въ отпускъ, онъ всякій разъ видался съ вами, а у насъ вы перестали бывать. Вотъ и вся исторія… Нтъ, впрочемъ, не вся… Я покрасню, а все-таки скажу… Только не смотрите на меня. Меня тогда же поразилъ вашъ странный видъ, а въ особенности ваше стремленіе биться Богъ знаетъ изъ-за какихъ пустяковъ, изъ за чести… изъ любви къ опасностямъ. Это заставляло меня прощать вамъ нелюбовь къ музык вообще и къ моей — въ частности. Я была немного романична, а у васъ былъ видъ настоящаго героя романа… Къ тому же братъ мн многое разсказывалъ про васъ… какъ вы смло и бодро переносили извстное существованіе, изъ котораго легко могли выйти, и не захотли, чтобы оставаться свободнымъ. Братъ васъ очень любитъ, такъ любитъ, что я ревновала его къ вамъ. Онъ, впрочемъ, самъ разскажетъ,— знаете, онъ долженъ скоро пріхать нарочно, чтобы повидаться съ вами. Онъ знаетъ, что вы здсь… тутъ цлый заговоръ, братъ, папа, мама… даже ваша матушка…

Она вдругъ остановилась и прибавила:

— Нтъ, этого уже ни за что не скажу… ни за что…

Вслдъ затмъ она убжала, бросивъ мн на прощаніе такой взглядъ, что у меня мурашки по спин забгали, а на сердц стало вдругъ тепло и отрадно. Въ тотъ же вечеръ я говорилъ объ этомъ съ матушкою. Дло, оказывается, зашло дальше, чмъ я думалъ, и остановилось единственно за моимъ согласіемъ, съ тмъ, впрочемъ, условіемъ, что я долженъ остаться въ Пюи и не возвращаться въ Парижъ ране года, можетъ быть, двухъ лтъ.

Вотъ тутъ-то и камень преткновенія!

— Какъ, Жакъ, неужели ты можешь еще колебаться, посл всего того, что я уже сдлала, и притомъ когда двушка такая прекрасная и нравится теб… Подумай только, вдь у тебя будутъ средства, ты выйдешь изъ нужды.

Да, еслибы я только захотлъ выйти изъ нужды, танъ давно бы вышелъ и средства имлъ, стоило только согласиться принять роль великаго человка въ провинціи, въ самомъ Париж я могъ найти хорошій заработокъ, заручиться протекціями и пристроиться… Мн много разъ совтовали такъ распорядиться. Я бденъ потому, что хочу быть бднымъ и не желаю продавать сильнымъ мои силы и молодость. Я давнымъ давно могъ жениться на двушк съ приданымъ или съ протекціей, но отъ ея денегъ и протекцій пахло бы кровью декабрьскаго переворота… и я остался нищимъ, питался тресковыми хвостами у Тюрке.

— Со средствами ты получишь возможность отстаивать свои идеи и развивать ихъ въ книгахъ, съ деньгами ты скоре поможешь несчастнымъ, чмъ еле-еле перебиваясь въ бдности, которая связываетъ теб руки и,— прости мн это слово,— только озлобляетъ тебя.

Въ этомъ есть большая доля правды. Мать видитъ, что я колеблюсь, и продолжаетъ:

— Другъ мой, длай, какъ самъ разсудишь, я никогда не упрекну, если сдлаешь не по моему… ты уже не маленькій. Я и такъ слишкомъ часто упрекаю себя за то, что не понимала тебя, когда ты былъ ребенкомъ… Но прошу тебя, не торопись ршеніемъ, обдумай.

Хорошо, я не откажусь, буду ждать, надо же узнать, согласится-ли двушка, желающая сдлаться моею женою, быть моимъ товарищемъ и сообщникомъ. Живя у отца, я тоже былъ обезпеченъ, онъ любилъ меня, бдняга, не смотря на кажущуюся его суровость. И тмъ не мене моя жизнь была ужасна! Я бжалъ отъ нея, не задумался промнять довольство на нищету и голодъ… Теперь мн сулятъ деньги — 100,000 франковъ! 5,000 ливровъ дохода, 20,000 посл смерти родителей. Заманчиво! На эти деньги можно напечатать много воззваній къ оружію. Но если ея убжденія не сходятся съ моими? Тогда она скажетъ, что я ее обкрадываю, или что измняю ей, если моя республиканская злоба обрушится на людей ея общества.

Дло ршено и покончено скоре, чмъ я думалъ. Вчера утромъ мы возвращались домой изъ предмстья отъ одного старичка-профессора, учредившаго нчто въ род бюро помощи бднымъ. Она сказала мн:

— Надюсь, когда я буду вашею женою, вы не станете водить меня въ эти мрачные кварталы. Надо замтить,— прибавила она съ выраженіемъ глубокаго отвращенія,— я терпть не могу нищеты и нищихъ…

А-а! Проболталась! Такъ вотъ ты какова! Дочка богатыхъ людей, ты, даже не подозрвая того, уже носишь въ душ презрніе къ тому, за кого идешь замужъ! Твой женихъ былъ бденъ… съ какимъ же презрніемъ ты отвернулась бы отъ него, еслибы знала, какъ онъ голодалъ!

Она сообразила, что сдлала неловкость, взяла меня за руку и, нжно заглядывая въ глаза, поспшила прибавить:

— Вы меня не такъ поняли.

Понялъ, буржуазка, отлично понялъ! Сорвавшееся съ вашего языка слово есть истинное выраженіе вашихъ чувствъ, и ваши старанія вывернуться только раздражаютъ нанесенную вами рану. Отъ этой раны я страдаю, плачу! Да, плачу потому, что обожалъ эту хорошенькую женщину, нарядно одтую, пахнущую духами!.. Не бойтесь, боевые товарищи, братья по нищет, я не покину васъ!

— Вы сердитесь на меня, ненавидите съ того утра… Скажите правду,— обратилась она ко мн.

— Да, сержусь… золъ за то, что вы заронили солнечный лучъ въ мое мрачное существованіе… Я жажду ласки и-счастья, но еще сильне жажду я справедливости и правды… Вамъ смшно это, конечно. Да? А между тмъ это такъ. Вамъ разсказывали забавныя стороны моей цыганской жизни… а я вынесъ изъ нея страшно болзненныя впечатлнія, глубокую ненависть къ идеямъ и людямъ, давящимъ несчастныхъ и безоружныхъ. Громкія слова!.. Что длать,— они точно передаютъ состояніе моей головы и сердца. Въ этомъ сердц было еще мсто для увлеченія вашей прелестью, для нжнаго счастья, которое вы могли бы дать мн… но для того, чтобы дать это счастье, необходимо было бы, чтобы ваше беззаботное, юное здоровье было тронуто недугомъ стараго бдняка-горемыки…

И я навсегда отвернулся отъ моей бывшей невсты. Я бжалъ безъ оглядки, оставилъ глубоко огорченную мать и, съ отчаяніемъ въ сердц, ухалъ на первомъ отходящемъ позд.

Страшно возвращаться въ среду, казавшуюся мрачною и прежде, когда я не выходилъ еще изъ нея, какою же непроглядно ужасною должна она показаться теперь, посл этого простора цвтущихъ луговъ и благоухающихъ лсовъ, посл того, какъ я видлъ счастливый домъ, залитый солнечнымъ свтомъ, роскошью и счастьемъ, гд милое и нжное созданіе встрчало меня влюбленными взорами, гд вс смотрли на меня привтно и ласково! Одного слова… одного пустаго слова достаточно было, чтобы омрачить свтлый горизонтъ отвратительнымъ пятномъ. Находятъ минуты, когда мн кажется, что я сдлалъ глупость… и я начинаю раскаяваться. Во время одной остановки я готовъ былъ выпрыгнуть изъ вагона, мчавшаго меня къ Парижу, дождаться встрчнаго позда и вернуться въ Пюи…

Такъ нтъ-же! Нтъ… Три часа утра, я въ Париж. Въ надежд найти незанятою мою прежнюю комнату, я оставилъ чемоданъ на станціи и пошелъ бродить по улицамъ. Мрачно, холодно, тишина, хватающая за душу, нагоняющая страхъ, навстрчу попадаются едва волочащіе ноги безпріютные бдняки… я наталкиваюсь на людей, валяющихся подъ навсами подъздовъ, какъ мертвыя мухи, застигнутыя морозомъ. Одинъ изъ такихъ заговорилъ со мною, онъ былъ худъ и изможденъ, хотя казался не старе тридцати лтъ.

— Monsieur, сказалъ онъ,— я баккалавръ. Я началъ слушать курсъ права. Мои родители померли и не оставили мн ничего. Я былъ репетиторомъ, меня уволили потому, что я сталъ кашлять кровью… у меня нтъ пріюта, и я не лъ двое сутокъ.

Меня ужасъ охватилъ при вид этого едва живаго человка, отъ его словъ: ‘Я баккалавръ, я кашляю кровью и умираю съ голода!’

Онъ такой же баккалавръ, какъ я… и проситъ милостыню на улиц, ему и жить-то осталось не боле недли… вотъ-вотъ застонетъ въ послдній разъ и умретъ! Я ушелъ скоре прочь, не оглядываясь назадъ… Онъ вдь равный мн по образованію, знаетъ столько же, сколько я, быть можетъ, боле,— и бродитъ голодный, съ блуждающимъ взоромъ… а смерть не хочетъ сжалиться надъ нимъ, отказываетъ въ послдней милостын, въ конечномъ удар. Его сердце продолжаетъ биться, усталый мозгъ еще мыслитъ, и ни сердце, ни мозгъ не нашли исхода, спасенья отъ голодной смерти, не нашли ничего, кром нищенства, позорнаго нищенства со слезами на глазахъ. Я долженъ былъ бы разспросить его, подать ему руку, довести его… я побоялся заразиться лихорадкою чахоточныхъ и нищихъ…— Вечеромъ я разсказалъ этотъ случай товарищамъ. Никто не взволновался, какъ я, надо мною даже подсмивались. Одинъ изъ присутствовавшихъ, — живущій на тысячу франковъ ежегоднаго дохода и прозванный ‘трибуномъ’ за то, что иногда говоритъ громкія фразы,— горько улыбнулся и сказалъ:

— Что бы вы подумали о моряк, который всю жизнь сталъ бы плакаться о потерпвшихъ кораблекрушеніе и вздумалъ бы умолять океанъ пощадить свои жертвы…

— Ваша комната еще свободна,— сказали мн въ моемъ старомъ отел.

Меня ждали полученныя безъ меня письма, извщающія, что я лишаюсь двухъ лучшихъ моихъ уроковъ, и вотъ я опять въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ при первыхъ дебютахъ. Все надо начинать съизнова. Зачмъ только я таскался въ эту провинціальную трущобу! Нашъ братъ, живущій уроками, не вправ сантиментальничать и увлекаться прелестями деревни, не рискуя пропустить сроки ученья. Я побжалъ къ родителямъ моихъ учениковъ, имлъ духу унижаться и просить извиненія. Ничего не помогло, мои мста заняты другими, имъ не могутъ или не желаютъ отказать. Если я пропущу одинъ мсяцъ безъ заработка, я уже не буду имть возможности никуда показаться, у меня остается единственная сносная пара платья. На свои двадцать шесть су и три сантима въ день я могу только прокормиться, живя въ конур, на одежду сэкономить нечего. А одежда — это мое орудіе, она обязательно должна быть чиста и прилична. Я знаю Цицерона, Виргилія, Гомера, всхъ великихъ людей древности, и не знаю ни одного мелкаго портнаго. Давно уже не смю я проходить мимо магазина Колона, которому я не заплатилъ еще по послднему счету. Хорошій урокъ навертывался по сосдству отъ него, я не посмлъ его взять изъ боязни встрчи съ портнымъ и сцены, которую онъ могъ мн сдлать.

XXVIII.
Торговое дло.

Что длать? Переписывать роли? Гожусь-ли? Я пишу очень плохо. У насъ въ школ говорили, что хорошо пишутъ только дураки, и я, вслдъ за другими, почти гордился моимъ безобразнымъ письмомъ. Ни мой профессоръ, ни отецъ,— чудаки,— не обращали на это никакого вниманія, скоре даже поощряли, находя оригинальнымъ. Еслибы, вмсто писанія латинскихъ сочиненій, я занимался писаніемъ палочекъ, вмсто изученія Цицерона, изучалъ-бы Фаварже,— я-бы могъ теперь переписывать роли днемъ и былъ-бы свободенъ вечеромъ, или писать ночью и цлый день посвящать другимъ занятіямъ. Во всякомъ случа, я могъ бы этимъ жить и былъ бы свободенъ. Тмъ не мене, я толкался въ суды, прочитывалъ объявленія и ходилъ по указаннымъ въ нихъ адресамъ. Надо мною везд смялись, какъ только я показывалъ свое писаніе, мн указывали на людей съ физіономіями унтеръ-офицеровъ и нотаріусовъ, которые писали, какъ граверы. Я вынужденъ былъ признать, что эта работа не для меня. Одинъ изъ каллиграфовъ сказалъ мн.

— Еслибы у васъ была хорошая рука, все-таки мудрено такъ жить. На хлбъ не выработаешь. Можно глаза потерять и никогда до сыта не насться…

Необходимо заручиться постоянными мстами, а это пріобртается только временемъ и при помощи большихъ протекцій!… Онъ такихъ трудностей наговорилъ, что легче, кажется, получить мсто президента или консула. Очень возможно, что и такъ — мн во всякомъ случа не быть переписчикомъ.

Мое писаніе убиваетъ меня. Вс попытки получить какое нибудь мсто разбиваются о мои каракули. Въ кассиры бы попасть или въ бухгалтеры! Я съумлъ бы вколотить въ свою голову всю сухоту конторскаго дла, заслъ бы за цифры, прицпился бы къ нимъ, какъ Квазимодо къ своему колоколу, хотя бы пришлось для этого исковеркать мозги и забить навсегда фантазію. Было бы ужасно превратиться въ счетную машину, неспособную ни мечтать, ни надяться, ни возмущаться… Но я полагаюсь на свои силы, я выдержу! Пустое это. Пойду къ купцамъ и скажу: Вотъ вамъ три года моей жизни. Я буду стоять за прилавкомъ, мрять, зазывать покупателей, завертывать… длать, что угодно… Покрайней мр, могу-ли разсчитывать черезъ три года занять такую должность, которая оставляла бы мн достаточно свободнаго времени?…

Когда я заговорилъ объ этомъ съ однимъ товарищемъ, сыномъ торговца шерстью, онъ покачалъ головою и отвчалъ:

— Черезъ три года ты будешь такимъ же рабомъ, какъ въ первый день, такимъ же неловкимъ, какъ сейчасъ. Допустимъ даже, что ты приноровишься необыкновенно быстро, что избгнешь общей участи прикащиковъ вчно переходить отъ хозяина къ хозяину, и тогда ты не будешь свободенъ ни черезъ три года, ни черезъ пять лтъ, ни черезъ десять, эта жизнь возможна лишь для того, кто любитъ такое дло, или кто можетъ со временемъ, на деньги папеньки или невсты, завести собственное дло и затмъ тиранить прикащиковъ, обдлывать покупателей, чтобы самому не вылетть въ трубу, не обанкротиться… Способенъ ты на это? Годишься ты? Вотъ что, мой бдняга, Венгтра,— я сынъ разбогатвшаго купца и хорошо знаю, о чемъ говорю… Поступи ты завтра къ моему отцу и черезъ дв недли ты надаешь ему пощечинъ, оскорбишь его,— не смотря на то, что онъ человкъ честный, а ты хорошій малый! Выкинь это изъ головы…

Я засмялся. Онъ замтилъ мн, что одинъ мой смхъ составляетъ уже непреодолимое препятствіе.

— Точно раскаты грома! Куда ты годишься съ такимъ смхомъ! Все противъ тебя — и голосъ, и видъ непокорнаго забіяки… Разв это нужно для того, чтобы ловко спускать ленты, сукно, всучивать покупателямъ залежавшійся товаръ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я все-таки попыталъ, обращался ко всмъ, къ кому могъ, за рекомендаціями, писалъ ко всмъ моимъ бывшимъ профессорамъ… нтъ, впрочемъ, не ко всмъ! не хватило денегъ на марки, не достало бумаги. Жду отвтовъ, жду четыре дня, жду недлю, дв… Ничего, ни отъ кого!… Писать еще? А марки… Еще одно, послднее усиліе, затрудненіе въ конвертахъ,— одинъ чистъ, другой я кое-какъ вычистилъ хлбнымъ мякишемъ, пожертвовалъ на него четверть моего завтрака.

Наконецъ получаю письмо отъ Сивана.

‘Я припомнилъ, что былъ когда-то знакомъ съ г. Бонарделемъ, крупнымъ фабрикантомъ въ Париж… Онъ, можетъ быть, найдетъ возможнымъ поручить вамъ свою корреспонденцію на англійскомъ язык. Вы, кажется, получали награды за англійскій языкъ. Прилагаю письмо къ г. Бонарделю’.

Г. Бонардель живетъ недалеко отъ Ипподрома, въ огромномъ мрачномъ дом.

— Могу я видть г. Бонарделя? обращаюсь я къ швейцару.

— Нтъ дома.

Отрывистое ‘нтъ дома’, короткое и рзкое, какъ подзатыльникъ. Пропало чистое блье, пропалъ съ трудомъ собранный приличный туалетъ. Легче было бы драться на дуэли, пройти, не дрогнувши, подъ выстрлами цлой роты, чмъ идти еще разъ на слдующій день.

— Г. Бонардель? спрашиваю я, замирая отъ страха.

— Дома нтъ.

— У меня къ нему очень нужное и спшное дло…

Швейцаръ спрашиваетъ мою фамилію.

— Господинъ Венгтра.

— Какъ?… Позвольте вашу карточку.

— Я не захватилъ съ собою… забылъ…

И совралъ… нтъ у меня никакой карточки. Швейцаръ понялъ это, окинулъ меня презрительнымъ взглядомъ и повелъ по широкой лстниц.. Передо мною отворилась и затворилась рзная дверь, за нею слышенъ разговоръ… два голоса.

— Г. Бонардель говоритъ, что не знаетъ васъ. Сообщите о вашемъ дл письмомъ.

На письмо получаю отвтъ:

‘Г. Бонардель можетъ принять завтра, въ пятницу, въ 8 часовъ утра’.

Идетъ дождь. На извощика нтъ денегъ. Я принужденъ перепрыгивать съ камня на камень, чтобы избжать лужъ, пропрыгалъ отъ Латинскаго квартала до Ипподрома. Панталоны все-таки въ грязи, я обтираю ихъ носовымъ платкомъ. Сапоги — тоже въ грязи, отчищаю ихъ бумагою, оказавшеюся въ карманахъ, уничтожаю на это дорогія мн письма. Перепачкавъ руки, принужденъ отмывать ихъ въ ручь, бгущемъ у тротуара… Подхожу къ дому г. Бонарделя на пальчикахъ, точно учитель танцованія.

— Пожалуйте,— говоритъ швейцаръ и проводитъ меня въ кабинетъ хозяина.

Г. Бонардель указываетъ мн на стулъ. Сажусь и жду. Онъ разбираетъ бумаги и, не обращая на меня никакого вниманія, начинаетъ писать. Я кашлянулъ… ему и дла нтъ до меня, кашляй сколько душ угодно,— онъ пишетъ… Это молчаніе становится невыносимымъ. Разбить у него что нибудь? Авось заговоритъ… Я роняю шляпу,— шляпа катится до угла комнаты, описывая неправильную дугу,— бгу за нею, поднимаю, возвращаюсь къ своему стулу, сажусь… Г. Бонардель пишетъ, не отрываясь… Что же это, наконецъ, такое?..

— Господинъ Бонардель! ршаюсь я заговорить.

— Господинъ Венгтра,— онъ поднимаетъ голову.

— Г. Бонардель… Я молодъ…

Онъ молча смотритъ мн въ глаза.

— Я молодъ…

Это сообщеніе, повидимому, не особенно его радуетъ, не особенно огорчаетъ. Ему это ршительно все равно. Кое-какъ собираюсь съ духомъ и выговариваю сразу, не останавливаясь:

— Я надялся, что по рекомендаціи г. Сивана, моего бывшаго профессора, вы будете такъ обязательны, примете во мн участіе и поможете найти какое нибудь занятіе, такъ какъ безъ знакомствъ и безъ поддержки я не могу разсчитывать получить мсто.

— Что вы умете длать? спокойно и не торопясь, спрашиваетъ г. Бонардель.

Что я умю длать? Коротко и ясно… безъ всякихъ предложеній…

Что я умю длать?.. Я совсмъ не былъ приготовленъ къ такому вопросу, я не знаю, что отвчать, не подумалъ о томъ, что я умю длать???…

— Я баккалавръ.

Г. Бонардель повторяетъ громче:

— Что-вы-ум-ете-д-лать?

Я верчу шляпу, не нахожу, что сказать… Г. Бонардель ждетъ минуту, дв, протягиваетъ руку, звонитъ и говоритъ вошедшему слуг:

— Проводите этого господина.

Что-же я умю длать???

Весь день, всю ночь я думалъ объ этомъ и ничего не могъ придумать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я познакомился съ сыномъ одного чугуннаго заводчика. Славный онъ малый, и я сразу открываю ему мое положеніе, сообщаю о всхъ моихъ неудачахъ и неловкостяхъ.

Онъ добродушно отвчаетъ:

— У меня дядя тоже фабрикантъ, но онъ наврное приметъ васъ иначе, чмъ г. Бонардель. Я переговорю съ нимъ, а во вторникъ сходите сами къ нему.

Во вторникъ я все, безъ утайки, разсказалъ фабриканту, онъ внимательно выслушалъ и проговорилъ, когда я кончилъ:

— Не хочу я, чтобы кто нибудь имлъ право сказать, что я не далъ работы энергическому человку. Вы поступите на заводъ для занятія корреспонденціей. Вы умете писать письма, уразумть смыслъ получаемыхъ писемъ?

Я отвтилъ: да.

Пробывши десять лтъ въ школ, какъ не умть написать письма!

— Приходите посл завтра.

Прихожу въ назначенное время. Вс меня осматриваютъ съ головы до ногъ. На мн чистый сюртукъ, акуратно застегнутый, чтобы скрыть потертую жилетку, блье свжее, башмаки блестятъ… Удастся-ли блеснуть и мн самому?

— Пожалуйте сюда, г. Венгтра…

Г. Малльяръ проводитъ меня черезъ длинную галлерею, заваленную обломками ржаваго желза, въ стеклянный кабинетъ, здсь высокій стулъ, очень высокій пюпитръ, голубоватая бумага, гусиныя перья и утренняя почта.

— Вотъ ваше бюро.

Изображаю на своемъ лиц удовольствіе и благодарность.

— Теперь,— прибавляетъ г. Малльяръ,— вы разберете эту корреспонденцію. Я зайду черезъ часъ, подберите по статьямъ и сдлайте нужныя отмтки… Господина, занимавшагося до васъ этимъ дломъ, я просилъ прійти къ двнадцати часамъ, чтобы посмотрть, какъ вы управитесь одни.

Трепещу при мысли остаться одному въ этомъ стеклянномъ кабинет. Г. Малльяръ распечатываетъ одно письмо и говоритъ:

— По поводу этой статьи вы можете прямо заготовить черновой циркуляръ. Вы отвтите, что нашъ домъ весьма сожалетъ о невозможности исполнить ихъ требованіе… это нужно сдлать въ такихъ выраженіяхъ, чтобы не раздражить кліентовъ.

Онъ ушелъ. Подобрать по статьямъ?.. Подбиралъ, подбиралъ и заложилъ весь пюпитръ такъ, что не остается мста для писанія циркуляра, я вынужденъ встать и часть писемъ переложить на стулъ. Начинаю свой циркуляръ:

‘М. Г. съ глубокимъ сожалніемъ я вижу себя вынужденнымъ (triste ministerium)…

Вымарываю ‘triste ministerium’ и продолжаю:

‘…вынужденнымъ сказать вамъ, что требованіе ваше такого рода, что я не могу его… albo notare capillo, отмтить блымъ камнемъ’…

Оставить или вычеркнуть albo notare capillo? Г. Малльяръ увидитъ, что я получилъ хорошее образованіе и не забылъ классическихъ авторовъ… Нтъ, въ коммерческомъ дл это можетъ показаться лишнимъ. Вымараю!.. Эхъ!.. Клякса!.. Снимаю чернила пальцами и вытираю ихъ объ волосы… Еще набрызгалъ! На этотъ разъ слизываю языкомъ и пишу дальше:

‘…такого рода, что я могъ бы его исполнить лишь на условіяхъ, для васъ столь неподходящихъ, что считаю излишнимъ излагать, что именно я могъ бы вамъ предложить’.

Уфъ! ‘Что, что, что’… Все ‘что’ да ‘что’!.. Потъ проступилъ на лбу. Ахъ, еслибы по латыни писать, живо бы справился. Попробовать разв? Сперва по латыни, потомъ перевести… Лучше выйдетъ. Въ эту минуту возвратился г. Малльяръ.

— Что съ вами? Вы больны? спрашиваетъ онъ.

— Нтъ.

— Отчего же у васъ губы синія и языкъ? Вы, должно быть, подвержены апоплексіи. Вамъ слдовало бы кровь пустить.

— Да…

— Вы это зачмъ же раскидали такъ письма по столу, по стулу?

— Подбираю…

— Т, что подъ вами были, должны быть горячи, какъ изъ печи вынутыя… Прочтите же, что вы написали.

На третьей строк онъ меня перебиваетъ:

— Г. Венгтра, вы не обладаете коммерческимъ стилемъ. Я вижу тутъ латинскія слова. За какимъ чортомъ забрались они въ чугунно-плавильное дло!.. Не приходите въ отчаяніе отъ моихъ замчаній. Какъ только будете въ силахъ сколько нибудь справляться съ нашею перепискою, я положу вамъ 100 франковъ въ мсяцъ. А пока сложите вс письма, какъ они были… разберетъ г. Трупа. Хорошо, теперь идите курить на дворъ и кстати вымойте языкъ у фонтана.

Что это,— шутка или совтъ? Лучше не затвать дальнйшихъ объясненій. Отправляюсь къ фонтану мыть языкъ, затмъ прогуливаюсь, стараясь принять, по возможности, беззаботный видъ. Сквозь разбитыя стекла завода на меня посматриваютъ рабочіе. Нсколько времени спустя, проходитъ толстый человкъ съ гладко выбритымъ, рыхлима’ и серьезнымъ лицомъ, его взглядъ холоденъ, непривтливъ, оскорбителенъ. Это г. Трупа. Г. Мадьяръ зоветъ меня и представляетъ ему, ршено, что въ теченіе мсяца я буду находиться въ ученіи у этого толстаго человка.

Не могу съ достоврностью сказать: не нравится-ли г-ну Трупа его роль наставника, или онъ таковъ по природ, только каждое утро, отправляясь работать, я дрожу при мысли остаться съ нимъ съ глазу на глазъ, настолько у него поповскій, ледяной видъ… настолько я самъ безтолковъ! Все равно, останусь до тхъ поръ, пока добьюсь навыка и умнья писать по извстнымъ формуламъ: ‘Въ отвтъ на почтеннйшее письмо ваше отъ такого-то числа, текущаго мсяца… Прошу благосклонно принять’…

Въ первый разъ, какъ г. Трупа произнесъ это, его лица какъ бы прояснилось, я подумалъ, что онъ начинаетъ романсъ.

‘Прошу благосклонно принять, у сего приложенный, вексель’! распваетъ онъ умилительнымъ голосомъ!..

А я… глупъ я!— мсяцъ прошелъ, г. Малльяръ позвалъ меня и объявилъ:

— Г. Венгтра, я ршительно не считаю себя вправ удерживать васъ дале. Это значило бы понапрасну отнимать у васъ время, что было бы съ моей стороны нечестно и ровно ни къ чему бы не привело. Виноватъ я тмъ, что вообразилъ, будто молодой человкъ съ такимъ образованіемъ, какъ ваше, можетъ приспособиться къ нашимъ торговымъ пріемамъ и обычаямъ. Того, что намъ требуется, вы никогда не добьетесь. Оставьте мечты о коммерческомъ дл, поврьте мн, и ищите себ занятія, боле соотвтственнаго вашимъ способностямъ и образованію.

Г. Tpyn молча подалъ мн шляпу. Я прошелъ черезъ дворъ подъ взглядомъ толпы рабочихъ, узнавшихъ о моей неудач отъ мальчишки, который слышалъ весь разговоръ. Горько было сознавать себя предметомъ всеобщаго сожалнія!

Мои способности и мое образованіе!.. Одурть бы какъ нибудь! Забыть бы все то, чему меня обучили… Не скажетъ-ли кто, какъ это сдлать? Научите хотя вы, никогда не бывшіе въ школ и зарабатывающіе свой насущный хлбъ!

XXIX.
Подъ Одеономъ.

Съ тхъ поръ, какъ я ищу занятій въ торговомъ дл, я не видалъ никого изъ товарищей. Они не могли бы помочь мн и, кром того, стали бы смяться.

— Венгтра поступаетъ въ молодцы!

Я побжалъ къ Леграну.

— Наша жизнь по одиночк слишкомъ грустна. Хочешь жить вмст?

Онъ пришелъ въ восторгъ. Ршено,— у насъ будетъ одна комната, одна свча, это обойдется дешевле и, до нкоторой степени, обезпечитъ противъ голодовки. Мы наняли меблированную комнату съ двумя кроватями въ улиц Медицинской школы. Мрачно, неприглядно, противъ окна грязная, старая, закоптлая стна, внизу такой дворъ, что запри на немъ волка, такъ и волкъ покончитъ съ собою самоубійствомъ.— Мы живемъ, какъ герои, ведемъ жизнь пуританъ, въ шесть мсяцевъ трехъ разъ не были въ кофейной. Правда, за эти шесть мсяцевъ вдвоемъ не выработали десяти су! Мы прочли нсколько книгъ, взятыхъ изъ библіотеки за три франка въ мсяцъ. Залога съ насъ не потребовали, насъ знаютъ, приглядлись къ намъ,— оно и пора приглядться, мы вдь уже цлую вчность толчемся въ этомъ квартал.

— Я васъ знаю, видала подъ Одеономъ,— говорила г-жа Буденъ, хозяйка кабинета для чтенія.

Еще бы не знать! Одеонъ нашъ клубъ и наше убжище. Роясь тамъ въ книгахъ, во-первыхъ, имешь видъ литератора, а, во-вторыхъ, находишься подъ защитою отъ дождя. Мы приходимъ туда всякій разъ, какъ одолетъ тоска въ нашей трущоб. Ровно четыре года, изо дня въ день, таскаюсь я по этимъ каменнымъ галлереямъ и, конечно, если счесть, то сдлалъ столько шаговъ, что могъ бы раза три обойти земной шаръ кругомъ. Каждый день прогулка посл завтрака, другая прогулка вечеромъ посл обда, акуратно, несносно, безконечно! Почти мы одни и остались такими старожилами, да еще нсколько странныхъ личностей, изъ которыхъ самая важная ходитъ въ черномъ фрак, съ лорнеткою, въ худыхъ башмакахъ и безъ чулокъ. Это легитимистъ, его жена прачка. Вокругъ него группируется нсколько человкъ въ дырявыхъ чулкахъ,— тоже легитимисты. Ихъ упорство оставаться легитимистами при такой плачевной обуви внушало намъ почти уваженіе, но замашки ихъ были оскорбительны. Эти господа посматривали на насъ съ высоты своего величія, какъ на ‘сволочь’. Во всякомъ случа, различіе убжденій было слишкомъ рзко. Одеонъ принадлежалъ двумъ крайнимъ партіямъ: Генрикенкистамъ {Генрикенкисты — насмшливое названіе, даваемое приверженцамъ графа Шамбора, котораго легитимисты считаютъ законнымъ королемъ Франціи, Генрихомъ V (Henri Quint).} подъ командою господина съ лорнетомъ, супруга прачки, и передовымъ республиканцамъ, вожакомъ которыхъ казался я, по большой бород и апостольскому виду.

Чтобы ходить съ непокрытою головою, на это есть очень солидное основаніе: у меня давнымъ давно нтъ шляпы по голов, теперь такая огромная, что съ головы сваливается,— одинъ пріятель уступилъ, прежде была слишкомъ маленькая, и я по невол держу шляпу въ рук за спиною. Эта поза вызываетъ совершенно превратныя сужденія обо мн со стороны людей съ узкими взглядами и шляпами, приходящимися имъ по головамъ. Они говорятъ, будто я это длаю нарочно, чтобы показать свой широкій лобъ,— у меня лобъ дйствительно великъ,— чтобы похвастать видомъ мыслителя. А я бы тоже не прочь былъ носить шляпу, какъ вс, на голов, а не за спиною.

Мы пріобрли, по давности, право перелистывать книги, букинисты къ намъ присмотрлись, теперь мы можемъ судить о современной литератур, запуская въ нее глаза сбоку, иначе, какъ сбоку, никакъ нельзя,— половина книгъ не разрзана. Мн трудне другихъ ознакомляться съ неразрзанною литературою, мшаетъ шляпа, которую приходится держать въ рук. Я было началъ ее ставить на землю, публика вообразила, что я собираюсь пть, начала толпиться вокругъ меня и разошлась съ недовольнымъ видомъ, понявши ошибку. Я оказался въ положеніи человка, общающаго и не исполнившаго общанія, ничего больше не оставалось, какъ держать шляпу въ рукахъ. Пусть же никто не обвинитъ меня въ незнаніи всего того, что знаютъ люди, держащіе книгу обими руками, и что я могъ бы знать, еслибы у меня он не были связаны… Плохо жить со связанными руками… это парализуетъ человка въ политик, въ длахъ и подъ Одеономъ!— Было даже такое время, когда я не могъ запасаться никакими знаніями, даже заглядывая въ книги сбоку,— шляпа, хотя и въ рук, все-таки износилась, поля начали отдляться отъ тульи, стало невозможно держать ее за поля,— пришлось захватывать всею рукою, всми пальцами и, такимъ образомъ, совершенно отказаться отъ помощи одной руки!

Мы пользуемся особеннымъ расположеніемъ г-жи Го, доброй, сдой г-жи Го, торгующей книгами въ лавочк противъ Caf de Bruxelles.

— Что, говоритъ она иногда,— ноги-то, я думаю, устали?

— Нтъ.

— Такъ, наврное, озябли.

— Это врне.

— Такъ положите ихъ на мою грлку.

Она мшаетъ угли, и мы гремся поочередно. Милая г-жа Го! Удалось ли ей скопить деньжонокъ на старость лтъ… Болтунья она, любитъ слегка посплетничать и позлословить, но добрая душа, истинно добрая! Я помню, разъ она намъ сказала:

— Я изобрла особенный способъ приготовлять кофе… только я одна и умю такъ его варить, но пить одной нтъ охоты…

И она налила намъ дв кружки. Старушка видла, что мы позеленли отъ голода,— два дня питались одними корками,— и вотъ такимъ-то деликатнымъ способомъ она придумала помочь намъ. Отказъ отъ такого милаго предложенія огорчилъ бы добрую женщину. Я взялъ кружку и выпилъ до дна, чтобы показать, что нахожу ея кофе вкуснымъ, и въ особенности потому, что онъ былъ горячъ, а я дрожалъ отъ холода, что онъ былъ питателенъ, а я изнемогалъ отъ голода… Мы отплатили г-ж Го букетами, когда получили деньги изъ дома. Съ недлю наши букеты благоухали на прилавк книжной лавочки. Цвты давно засохли, ихъ ароматъ улетлъ, а я еще долго помнилъ горячую кружку кофе, поданную мн хозяйкою книжной лавки подъ Одеономъ въ морозное зимнее утро…

— Не узнаёте? кто-то ударилъ меня по плечу.

Гд-то я видлъ это лицо, лоснящееся отъ жира и самодовольства, но ршительно не могу припомнить, гд и когда.

— Припомните-ка… одинъ изъ вашихъ учителей…

— Въ Сентъ-Этьен?.. въ Нант?..

— Въ Сентъ-Этьен.

Вспомнилъ,— кажется, вспомнилъ. Этотъ господинъ, повидимому, очень доволенъ, что я его узнаю.

— Ну, узнали теперь?

Да, узналъ… но я едва въ силахъ отвчать… вроятно, поблднлъ, какъ известка, подъ ногами тротуаръ качается! Узналъ… Этотъ человкъ, только что дотронувшійся до моего плеча, былъ дйствительно моимъ учителемъ и далъ мн разъ пощечину,— я и день помню (это было во вторникъ), помню часъ, помню, какъ ярко и привтливо свтило солнце, и какъ горько стало на душ, какъ больно заныло мое сердце!

— Вы сынъ моего стараго товарища, г-на Венгтра?..

— Совершенно врно. Вы узнали меня, я васъ тоже узнаю. Васъ зовутъ Тюрфенъ, въ школ вы были моимъ палачемъ…

Мой голосъ превращается въ какой-то свистъ, руки дрожатъ…

— Вы злоупотребляли вашимъ положеніемъ, злоупотребляли силою, злоупотребляли моею слабостью, моею бдностью… Вы были учителемъ, я ученикомъ… мой отецъ былъ преподавателемъ. Еслибы я пырнулъ васъ тогда ножемъ, какъ мн не разъ хотлось, меня посадили бы въ тюрьму… я бы не посмотрлъ на это, но мой отецъ лишился бы мста… Теперь я свободенъ и раздлаюсь съ вами…

Я схватилъ его за руку.

— Я васъ не выпущу до тхъ поръ, пока не скажу вамъ, что вы подлецъ… пока не надаю вамъ пощечинъ… пока не проткну васъ шпагою, если вы не до конца мерзавецъ…

Онъ попытался высвободить руку. Нтъ, шалости! Теперь не вырвешься у меня, ученикъ Тюрфенъ!..

— Смирно! Берегитесь, не то исколочу сію минуту! Мерзкая гадина! Вы осмлились протянуть мн руку потому, что я высокъ, крпко сложенъ… потому, что я взрослый человкъ… А когда я былъ ребенкомъ, вы били меня, какъ били всхъ бдныхъ. Не я одинъ терплъ отъ васъ, я помню маленькаго горбуна и сына одной содержанки… Вы глумились при цломъ класс надъ горбомъ калки, передъ цлымъ классомъ заставляли ребенка краснть за положеніе его матери… Мерзавецъ!..

Тюрфенъ старается вырваться, вокругъ насъ собирается толпа.

— Что тутъ такое?

— Тутъ что? Вотъ тутъ что…

Мимо идетъ,— на счастье,— толпа школьниковъ. Я тащу къ нимъ Тюрфена.

— Вотъ тутъ что… Этотъ господинъ — одинъ изъ тхъ школьныхъ педагоговъ, что колотятъ слабыхъ… Это одинъ изъ тхъ милыхъ людей, которыхъ, при встрч съ ними, надо заставить расплатиться за вс ихъ несправедливости и жестокости… Вы какого мннія?

— Да! Да!

— На колни! Дурацкій колпакъ! кричатъ мальчишки.

Тюрфенъ хочетъ сказать что-то, бормочетъ, старается вырваться изъ толпы ребятишекъ. Кругъ съуживается, начинаются толчки.

— На колни! Дурацкій колпакъ!

Газета свернута колпакомъ, толпа бросается на Тюрфена. Мн жаль становится… нтъ, лгу,— не жаль, мн надолъ шумъ, я боюсь скандала, сцена принимаетъ слишкомъ крупные размры. Его исколотятъ, и вина въ томъ падетъ на меня… Кое-какъ я расталкиваю толпу и выпускаю Тюрфена.

— Довольно, говорю я.— Даю вамъ пощаду… убирайтесь…

Но берегитесь попасться мн еще разъ… иначе, какъ еслибы пожелали драться со мною на дуэли.

Я нацарапалъ свой адресъ на клочк бумаги и ударилъ его этимъ клочкомъ по лицу! Затмъ сказалъ мальчишкамъ, чтобы отпустили его. Онъ убжалъ, преслдуемый криками.

— Ты жестокъ,— сказалъ одинъ товарищъ, выходя изъ толпы.

— Я просто трусъ. Мн слдовало десять разъ плюнуть ему въ лицо, заставить его плакать такъ, какъ самъ плакалъ отъ него въ школ.

Я пошелъ къ двумъ пріятелямъ и просилъ ихъ два дня ждать вызова отъ Тюрфена. О, я отдалъ бы все, что имю,— мое пропитаніе за цлую недлю,— за то, чтобы стать лицомъ къ лицу съ нимъ, согласился бы быть раненымъ съ тмъ, чтобы ранить его. Помню я тотъ вторникъ, когда онъ ударилъ меня по щек,— мн было 13 лтъ… Съ тхъ поръ эта щека всякій разъ блетъ, какъ только вспоминается его пощечина!..

Опять часы, дни, недли пустоты… опять чтеніе неразрзанныхъ книгъ съ боку…

Мимо насъ проходятъ артисты, иногда въ дни первыхъ представленій — сами авторы. Старикъ Констанъ, театральный сторожъ, киваетъ намъ головою. Быть можетъ, со временемъ пригодится, поможетъ принятію нашей пьесы, когда мы ее напишемъ. Если она пойдетъ такъ, какъ мы ходили, то расходы на обувь могутъ покрыться.

XXX.
Дуэль.

Мы съ Леграномъ задумали написать пьесу, понятное дло, что ничего не вышло и черезъ недлю мы это бросили. Мы живемъ вмст, но даже читаемъ особнякомъ, каждый свое, вслдствіе различія воспитанія наши идеи не сходятся, мы готовы сразиться каждую минуту. Мн въ дтств мало говорили о Бог, онъ воспитанъ матерью католичкою, у него въ крови найдется примсь святой водицы. Ему такъ удалось охарактеризовать тенденціи того, что онъ называетъ нашими душами:

— Я врю въ Пребывающаго тамъ, на верху, ты вришь въ тхъ, кто внизу.

Это правда, и наши врованія постоянно сталкиваются. Жизнь становится ужасною, въ тсной комнатк о двухъ кроватяхъ разражаются настоящія бури. Намъ тсно втроемъ — Леграну, Венгтра и Нужд. Мерзкая сожительница! Она безпрерывно наталкиваетъ насъ другъ на друга у кроватей, у табуретовъ, у трехногаго стола. Мы дошли почти до обоюдной ненависти, она еще не разразилась въ словахъ, но уже просвчиваетъ во взглядахъ… Они вспыхиваютъ оскорбленіемъ по поводу отворенной двери, закрытаго окна, слишкомъ поздно потушенной свчи, силъ не хватаетъ скрыть другъ отъ друга или отъ самого себя отвращеніе и бшенство, возбуждаемое въ насъ этимъ сожительствомъ. Мы живемъ, какъ скованные вмст каторжники, лишены возможности имть любовницъ и обречены на невольное цломудріе. Еслибы вошла женщина, одинъ изъ двоихъ долженъ былъ бы убираться вонъ… А на двор холодно… Какая пытка! Въ этой глухой борьб гибнетъ даніе охота работать. Бываютъ такія минуты, что, попадись подъ руку пистолетъ, мы бы живо поршили…

Пистолетъ попался, и одинъ изъ двухъ валяется на земл въ луж крови. Я его застрлилъ…

Разъ вечеромъ Легранъ далъ мн пощечину,— не знаю по какому поводу! Я у него не спрашивалъ и никогда не спрошу! Быть можетъ, изъ за женщины. Не все-ли равно? Капля воды переполнила сосудъ… врне — слеза горькая, годами накоплявшаяся на нашихъ рсницахъ. Годы этой каторжной жизни вдвоемъ накопили столько горечи, что она вырвалась, наконецъ, наружу и поставила насъ другъ противъ друга на барьеръ съ оружіемъ въ рукахъ.

Одинъ изъ секундантовъ сказалъ мн, когда мы обсуждали это дло:

— Подобное сожительство возможно только между лицами разныхъ половъ. Самки не было! Нтъ, впрочемъ, была: Голодовка… и вамъ приходится биться вслдствіе внушаемаго ею ужасатакъ же, какъ самцы животныхъ бьются на смерть изъ за любви, внушаемой ихъ самками.

Это правда!…

— Скажите секундантамъ г. Леграна, что я предлагаю драться до тхъ поръ, пока не упадетъ одинъ изъ насъ.

— Скажите г-ну Венгтра, что я согласенъ.

Суббота, восемь часовъ вечера. До завтра можно успть условиться о подробностяхъ дуэли. Конечно, можно, но нельзя добыть оружія, у насъ нтъ ни сантима. Деньги нужны на то, чтобы взять на прокатъ пистолеты и ухать за городъ. Добыть капиталы можно лишь въ понедльникъ, такъ какъ по воскресеньямъ кассы ссудъ закрыты. Надо ждать до понедльника. У Коллине, стараго нантскаго товарища, есть золотые часы съ цпочкою, ихъ можно заложить за 80 фр., съ тмъ, что у меня есть въ карман, съ насъ довольно. Леграну тоже нужно не мене сутокъ, чтобы добыть денегъ.

— Въ которомъ часу открываютъ кассы?

— Въ девять.

Сходиться къ десяти въ кафе des Varits, по сосдству съ оружейникомъ Карономъ, у котораго возьмемъ пистолеты.

— Ладно.

Воскресенье. Чудесный, ясный день, весь залитый солнцемъ. Я помню, его золотые лучи играли затйливыми переливами въ рюмкахъ абсента на чистомъ воздух, гд мы сидли за столомъ. Тихій втерокъ шелестилъ въ зеленыхъ листьяхъ Монпарнасскаго бульвара, передъ кабачкомъ тетушки Башъ. Хорошо было, жить хотлось.

Ко мн подошла одна молоденькая двушка, еще не снимавшая при мн корсета, сла рядомъ и поцловала меня.

— Говорятъ, ты дерешься на дуэли. Если тебя убьютъ, ты все таки унесешь съ собою мой поцлуй. Хочешь ночевать сегодня со мною?

У нея въ волосахъ цвтокъ. Она отколола его и дала мн.

— Возьми. Если будешь убитъ, тебя съ нимъ похоронятъ.

Она разсмялась. Не вритъ она и никто не вритъ въ этомъ веселомъ кабачк, подъ яснымъ, теплымъ небомъ, въ возможность дуэли на смерть. Это раздражаетъ меня, бситъ! Они принимаютъ меня за человка, способнаго посылать секундантовъ ради шутки, они не понимаютъ, чего я стою и чего хочу, не угадываютъ человка, слпо преслдующаго свою цль, довольнаго, счастливаго тмъ, что ему предстоитъ быть героемъ кровавой трагедіи.

Они зовутъ въ тиръ. Зачмъ? На что мн нужно знать, хорошо я стрляю или плохо. Очень мн это нужно! Мн ровно нтъ никакого дла до того, я-ли раню, меня-ли ранятъ, буду-ли я убитъ, или меня застрлятъ. Давнымъ давно, точно гвоздемъ, забилъ я себ въ голову, что необходимо быть смлымъ, боле смлымъ, чмъ толпа, что храбрость должна быть достояніемъ обездоленнаго, моимъ оружіемъ отщепенца отъ общества. Я сообщилъ секундантамъ, что не желаю стрлять по команд, а каждый, наступая другъ на друга, будетъ стрлять, когда ему угодно. Такимъ образомъ, даже раненый, я могу уложить Леграна. Меня все-таки затащили въ тиръ. Легранъ со своими выходилъ оттуда, раскланялись, какъ незнакомые.

У стны стоитъ манекенъ, его металическая одежда испещрена блыми пятнами. Я сосчиталъ ихъ.

— Одиннадцать?

— Да,— отвчаетъ заряжающій пистолеты,— г. Легранъ хорошо стрляетъ, сдлалъ только одинъ промахъ.

Пятна затерли и подали мн пистолетъ. Изъ двнадцати выстрловъ я попалъ всего одинъ разъ. Мои вожаки въ отчаяніи, почти досадуютъ на меня. Мы разстались въ десять часовъ вечера.

— Ложитесь раньше,— сказалъ мн кто-то, считающій себя знатокомъ въ подобныхъ длахъ.— Вы будете спокойне, рука тверже будетъ.

Я легъ и проспалъ, какъ скотина. Всталъ все-таки рано и съ минуту задумался надъ возможностью быть изувченнымъ или умереть посл долгой агоніи. Ну, и только! Если умру, скажутъ: малый былъ храбрый, если изувчатъ, женщины узнаютъ за что, и все-таки будутъ любить. Но, главное, не въ томъ дло. Мн нужно расчистить мсто, расчистить дорогу, чтобы идти впередъ, необходимо однимъ ударомъ лтъ на десять обезпечить за собою уваженіе всякой дряни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Входятъ мои секунданты.

— Не надумались-ли? Нельзя-ли уладить какъ нибудь?

Такъ бы и прибилъ ихъ.

— По крайней мр, согласитесь ограничиться однимъ выстрломъ.

Они похлопываютъ меня по спин, уговариваютъ, какъ капризнаго мальчишку:

— Ну, перестань… Не слдуетъ быть такимъ злюкой!

Именно для нихъ-то и для подобныхъ имъ шутовъ,— чтобы показать и доказать имъ свою храбрость,— я и обращаюсь къ оружію!

Между тмъ они начинаютъ обходиться дорогонько. Я не изъ скупости говорю, но я не могу равнодушно смотрть, какъ они распоряжаются, чокаются, пьютъ, совершенно забывая о моей особ, нисколько не думая о вашей бдности, и къ тому же говорятъ такія вещи, которыхъ я терпть не могу.

— Мы пьемъ, какъ на похоронахъ,— сказалъ одинъ изъ нихъ.

Можно быть и очень храбрымъ, а отъ такихъ словъ все-таки дрожь пробгаетъ по тлу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы на мст. Рчь идетъ объ условіяхъ боя.

— Сколько у васъ зарядовъ? Сколько пуль?

— Шесть.

— Я такъ плохо стрляю, что этого, пожалуй, мало. Если первые выстрлы окажутся промахами, если, хотя раненые, мы будемъ въ состояніи стрлять еще, мы должны сойтись на пять шаговъ.

Я, какъ оскорбленный, имю право требовать какого мн угодно удовлетворенія.

— Чего же вы отъ насъ-то хотите,— говорятъ въ одинъ голосъ секунданты.

— Вы хотите сдлать насъ зрителями и участниками бойни.

Да, бойни, въ которой противники подвергаются одинаковой опасности. Шансы боя равны. Пришлось втолковывать имъ это. Приближаясь къ развязк и предусматривая послдствія моей ршимости, они начинаютъ трусить. Я остаюсь совершенно спокойнымъ.

— Ты блденъ! говоритъ мн Коллине.

— Еще бы! Я и 2 декабря былъ тоже блденъ.

Наконецъ-то… курки щелкнули, раздается: ‘сходитесь’.

Грянули два выстрла, мы оба на ногахъ. Я опустилъ пистолетъ. Оба промахнулись. Легранъ долго цлился, его пуля пролетла на полдюйма отъ моего уха, задла волосы.

— На этомъ можно бы кончить! говоритъ Коллине.— На десять шаговъ — это чистйшее убійство! Вы ляжете оба.

— Заряжайте!

Тонъ, повидимому, настолько повелителенъ, что секунданты повинуются, какъ солдаты. Я и Легранъ прохаживаемся молча, взадъ и впередъ, заложивши руки за спины.— Неизвстно откуда взявшаяся собака подошла ко мн, кротко посмотрла въ глаза и стала ласкаться. Она напомнила мн Мирзу, пріятельницу моего дтства, Мирза тоже ласкалась ко мн, лизала руки и, казалось, плакала, когда у меня были слезы на глазахъ отъ побоевъ. Я вынужденъ былъ терпть въ то время, и только съ собакою могъ подлиться горемъ… Тогда со мною вправ были длать, что хотли, и, если я жаловался, то говорили, что я дурной сынъ и дрянной человкъ. Кончалось всегда тмъ, что я бывалъ вынужденъ просить прощенья.

Теперь не то,— въ моихъ рукахъ, отъ меня зависитъ участь этихъ пяти человкъ, оскорбителя и свидтелей. По моимъ губамъ пробжала улыбка, съ нихъ сорвался отрывокъ псенки.

— Замолчи!— сказалъ Коллинё вполголоса.

Онъ правъ, этимъ я ослабляю дорогую мн жестокость нашей дуэли.

— По мстамъ,— зовутъ секунданты.

Мы должны сдлать шагъ впередъ, чтобы показать, что готовы, затмъ каждый иметъ право оставаться на мст или идти впередъ на противника. Мн бы хотлось выстрлить въ упоръ, онъ бситъ меня, наконецъ, отказомъ просить извиненія… Тмъ хуже, пусть уложитъ меня! Я опять стрляю первый. Легранъ идетъ на меня съ поднятымъ пистолетомъ, подвигается… еще… Какъ это долго. Выстрлилъ. Раненъ я?.. нтъ, промахъ, пуля разорвала рукавъ моего сюртука.— Товарищи настаиваютъ на прекращеніи дуэли. Нтъ!.. Я нахожу, что Легранъ слишкомъ хорошо стрляетъ, а я слишкомъ плохо, нахожу, что смшно было бы ухать ни съ чмъ, провозившись здсь такъ долго, что глупо, наконецъ, пропустить безъ результата такой удобный случай, какого, пожалуй, и не дождешься въ другой разъ. Къ тому же на умъ приходитъ бдность… опять, всегда этотъ призракъ!.. Слишкомъ многое уже сдлано, сыграны два акта, надо доигрывать до конца, доигрывать, какъ подобаетъ бдняку, имющему возможность жертвовать кровью, а не деньгами, предпочитающему заполучить сегодня пулю въ грудь, чмъ очутиться со временемъ въ невозможности отомстить за оскорбленіе — по недостатку денегъ.— Секунданты продолжаютъ уговаривать.

— Я готовъ согласиться, если тутъ-же, сейчасъ будутъ сдланы извиненія и притомъ полныя.

Мой голосъ рзокъ, тонъ такой, какъ будто бы я соглашаюсь оказать милость.

Легранъ отвчаетъ такимъ же тономъ: ‘Не желаю!’

Небо чисто, солнца свтитъ ярко! Я полною грудью вдыхаю этотъ чудный воздухъ. Скорй, скорй! Если предстоитъ разставаться съ жизнью, такъ пусть-же я разстанусь съ нею, упоенный этими ароматами, этимъ дивнымъ, чистымъ свтомъ!

— Господа, не угодно-ли,— говоритъ одинъ изъ секундантовъ упавшимъ голосомъ,— На этотъ разъ на пять шаговъ! Я быстро иду на Леграна и спускаю курокъ. Онъ стоитъ неподвижно, кажется, смется. Я останавливаюсь и прикладываю пистолетъ къ виску. Куда попадетъ пуля? Я начинаю предвкушать чувство боли, оно пробгаетъ по всему тлу, то тутъ, то тамъ горячо становится. Въ одно изъ этихъ мстъ попадетъ пуля, пробьетъ дыру, черезъ которую и улетучится жизнь.

Легранъ вдругъ перевернулся на мст и продолжаетъ улыбаться. Я приписываю этотъ смхъ радости, что счастливо отдлался… нтъ! Это гримаса страданія… Кровь! Онъ повертывается еще разъ, хочетъ поднять руку и не можетъ.

— Я раненъ!

Вс подбгаютъ къ нему. Пуля пробила на вылетъ руку и засла въ груди. Коллине разрзалъ платье и, посл внимательнаго осмотра, тихо сказалъ намъ:

— Рана опасна. Онъ, вроятно, умретъ.

Я не врю этому, такъ-же, какъ не поврилъ бы про себя, что могу умереть отъ кусочка свинца. Въ насъ слишкомъ много силы, не такъ-то легко одолть её сразу, въ одну секунду,— къ тому же лицо у Леграна не блдно, глаза ясны. Онъ протягиваетъ мн руку.

— Ну, ничего,— говоритъ онъ,— я не претендую. Дуэль между нами не могла кончиться иначе.

Я отвчаю утвердительнымъ знакомъ и поклономъ.

— Снимите съ меня ботинки, мн кажется, что я буду мене страдать.

Коллине хочетъ ихъ разрзать.

— Нтъ, нтъ… говоритъ Легранъ.— У меня только эти и есть.

И онъ, онъ тоже! И онъ, какъ я, былъ занятъ тою-же думою безкопечника. Пока секунданты заряжали пистолеты, пока они расточали тутъ свое краснорчіе, пока мы шли другъ на друга но этому цвтущему лугу, въ теченіе всего этого дня дикой злобы, призракъ нищеты вставалъ передъ его глазами такъ-же, какъ и передъ моими! Призракъ, вчно тотъ-же призракъ! Кость руки раздроблена, сквозь наложенную повязку просачиваются капли крови и скатываются на траву. Коллине считаетъ необходимою помощь врача. Я съ однимъ изъ секундантовъ отправляемся на поиски и возвращаемся ни съ чмъ.

— Какъ она тяжела! говоритъ Легранъ, поглядывая со страдальческимъ видомъ на безпомощно висящую руку.

Какъ быть теперь съ этимъ огромнымъ, изнемогающимъ тломъ? Секунданты, выбиравшіе мстность, завели насъ такъ далеко отъ всякаго жилья, что кругомъ не видно ни одной фермы, ничего, кром большой дороги и зеленаго, гладкаго луга. Къ довершенію бдъ, идя сюда, мы не замтили, какъ перепрыгивали черезъ канавы, перелзали черезъ заборы и продирались сквозь чащи кустовъ… Тмъ не мене, кое какъ выбрались, добыли гд-то ручную тачку, взвалили на нее Леграна, какъ мшокъ съ картофелемъ, и пустились въ путь. Такъ дотащились мы до Робинзона, гд была въ то время ярмарка. Толпа молодыхъ людей и двушекъ хохочетъ надъ нашимъ шествіемъ, кучеръ прозжающаго мимо экипажа дразнитъ Леграна длиннымъ бичемъ, думаетъ, что мы веземъ пьянаго.

— Посмотрите, что это? Въ щели кровь течетъ! вскрикиваетъ вдругъ какая-то молоденькая студентка {Etudiantes — студентками называютъ въ Париж не учащихся двицъ, а сожительницъ студентовъ.}, показывая концомъ зонтика на струйку крови. Наконецъ вся толпа сообразила, въ чемъ дло, присмирла и заговорила тихо, вс спрашиваютъ, кто подстрлилъ раненаго.

— У него, однако, совсмъ не злое лицо,— говорятъ одни.

— Гмъ… гмъ! слышится имъ въ отвтъ.

Въ Робинзон тоже не оказалось ни одного врача, трактирщикъ, къ которому мы завернули въ тревог, не знаетъ, какъ бы поскоре спровадить отъ себя непрошеныхъ постителей. Легранъ говоритъ:

— Я не хочу умирать тутъ. Везите въ Парижъ.

Коллине отказывается, Легранъ настаиваетъ:

— Прошу тебя… требую наконецъ!

Нашли и наняли омнибусъ, привезшій веселую компанію на ярмарку и ожидающій ея возвращенія въ городъ. На лавочкахъ валяются разбившіеся букеты, на имперіал разввается флагъ, головы лошадей изукрашены красными попонами. Трактирщикъ даетъ намъ мшокъ съ соломой, одинъ изъ обывателей подмигиваетъ глазомъ, говоритъ, что видалъ на своемъ вку эти виды и снабжаетъ матрацомъ, дама, увлеченная романичностью приключенія, жертвуетъ блое одяло. Мы закутываемъ въ него Леграна, благодаримъ и отправляемся въ путь. Я сажусь вмст съ другими, этого,— говорятъ,— требуетъ Легранъ, и я считаю своею обязанностью проводить его, оставаться съ нимъ. Я не думаю разъигрывать комедію чувствительности, считаю ее недостойною нашего положенія… Легранъ просилъ, чтобы его перенесли къ одному пріятелю. Мы остановили омнибусъ въ улиц де l’Ouest передъ маленькимъ, чистенькимъ домикомъ, съ садикомъ вмсто двора, тутъ живутъ хорошіе, тихіе люди. Когда раненаго перевели подъ руки въ комнату, блое одяло оказалось все краснымъ, какъ пурпуровая мантія. Человкъ, пережившій потерю такого количества крови, не долженъ бы умереть. Я пожалъ его лвую руку, раскланялся съ остальными и ушелъ. Я остановился на всхъ этихъ подробностяхъ потому, что свидтелями ихъ были счастливые, цвтущіе луга,— потому, что яркое солнце радостно играло золотыми лучами на вершинахъ деревьевъ надъ нашими головами,— потому, что эти часы были въ нашей жизни первыми, не отравленными нуждою и стыдомъ, свободными отъ заботы о завтрашнемъ дн.— Мн неловко становится иногда отъ похвалъ моему хладнокровію и спокойствію… Заслуга не большая! Эти люди не знаютъ, сколько силы воли и смлости требовала отъ меня одинокая жизнь, моя ршимость оставаться непокорнымъ, возмущеннымъ и несогласнымъ ни на какія сдлки съ бонапартизмомъ, ни даже на уступки республиканскимъ традиціямъ… Они не знаютъ, сколько тяжелыхъ вздоховъ, сколько затаенныхъ воплей вырвалось изъ моей груди!.. Не знаютъ они этого!… И храбрость свою, и характеръ я доказалъ тмъ, что многіе годы бился безъ надежды, безъ ожиданія чего-либо въ будущемъ. Пусть бы назвали меня за это героемъ,— я не сталъ бы спорить! А то нашли, чему удивляться, что я и Легранъ не поблднли передъ пистолетнымъ дуломъ, не опустили головы передъ опасностью… Они не понимаютъ, какъ низко приходится опускать ее, лазя по лстницамъ мрачныхъ меблированныхъ комнатъ. Чмъ грозила намъ дуэль? На худой конецъ покойнымъ ложемъ подъ землею, ложемъ, осненнымъ цвтами, деревьями, взамнъ мерзкаго логовища въ грязи и смрад чердаковъ. Да я готовъ опять стрляться при тхъ же самыхъ условіяхъ изъ-за того только, чтобы показать удивленнымъ секундантамъ, что и приниженные, и придавленные способны высоко поднимать голову! За такое наслажденье стоитъ заплатить тремя минутами стрльбы въ цль. Это чуть не даромъ. Четыре врача, приглашенные на консиліумъ, объявили, что надо отнять руку, иначе они ни за что не отвчаютъ. Легранъ слышалъ это, и взглядъ его невольно говоритъ мн:’ Ты убилъ меня’! Въ бреду лихорадки я представляюсь ему не какъ противникъ, а какъ убійца.

Въ послдній разъ былъ я въ этомъ дом. Надъ кроватью виситъ на бичевк стка, въ ней таетъ кусокъ льда. Капли ледяной воды, какъ холодныя слезы, скатываются и падаютъ на раздробленную руку, синющая рана иметъ видъ выколотаго глаза… Тяжело! Эти ледяныя слезы заставили сжаться мое сердце, охладили гордость, затуманили солнце, освщавшее нашу дуэль..

XXXI.
Агонія.

Годы прошли за годами — такъ -однообразно, какъ лто смняется осенью, осень зимою. За много, много времени вс мои воспоминанія ограничиваются Одеономъ, холоднымъ во время зимы, прохладнымъ въ апрл. Сколько прошло времени, сколько промелькнуло дней — одна тысяча или дв тысячи, я сказать не съумю, страшное это дло, когда нтъ возможности воскресить въ голов ни одного образа, ни одной сцены или одиночной фигуры, съ которыми связывалось бы воспоминаніе о мгновеньяхъ счастья или горя! Жизнь плетется по безотрадной, пустынной тропинк, теряющейся то въ зимнемъ снгу, то въ пыли и грязи, гладко, пусто, тошно,— ни кустика, ни былинки, къ которымъ могла бы прицпиться память и унести съ собою хоть какое нибудь впечатлніе! Мн нечего припомнить, нечего забыть… ничего и ничего!— Время прокралось потихоньку, безъ шума, года мелькнули незамтно по своему однообразію и пустот, тогда какъ они казались длинными, безконечно длинными, каждый изъ нихъ былъ цлымъ рядомъ заботъ и интригъ голоднаго брюха, мелкихъ постыдныхъ длишекъ. Я дошелъ до того, что пересталъ различать числа, опомнишься иногда перваго января,— въ новый годъ, безъ подарковъ, безъ пожеланій, я бы могъ пойти съ пустыми руками пожелать новаго счастья Ренулю, его жен, Матусену! Да штука то невеселая:— встрча нищеты съ нищетою!

Жилъ я и живу, какъ волкъ. Дуэль съ Леграномъ создала мн репутацію опаснаго человка, отъ меня вс сторонятся или почти вс, клевещутъ даже на мою храбрость.

Всю жизнь я провожу въ Библіотек, иногда сижу тамъ съ пустымъ ноющимъ отъ голода желудкомъ, на четырнадцать су въ день далеко не удешь, въ особенности, когда ихъ нердко приходится сокращать на двнадцать, даже на десять, отрывать у желудка, чтобы заткнуть другія дыры. Когда нибудь со мною можетъ сдлаться дурнота отъ голода, и я безъ чувствъ повалюсь со стула, разъ это едва не случилось. Но тмъ, кто подниметъ, я скажу, что это отъ жары или просто съ похмлья: я свалю на температуру или свою порочность, но никто не узнаетъ, что меня нищета осилила, а если кто и догадается,— не велика бда: я упаду, не позвавши на помощь. Лтомъ я изнемогаю отъ жары. Яркое солнце убиваетъ меня, отъ слабости со мною длается испарина, утомленный мозгъ отказывается работать. Зимою мн лучше. Я бгаю… но срое небо, холодный втеръ, подлая гололедица, пустота улицъ… О! все это нагоняетъ мрачное расположеніе духа, и жизнь кажется невыносимою. Куда двать вечеръ? Къ счастью, въ шесть часовъ открывается другая библіотека, св. Женевьевы. Чтобы найти мсто, надо приходить спозаранку. Калориферы топятся, вокругъ нихъ толпа, каждый спшитъ отогрться. Я вздумалъ было разговориться съ сосдями… Дрянь они!— Въ то время, какъ я за нихъ страдалъ душею, боле чмъ за самого себя,— я пришелъ, по крайней мр, почти сытой,— въ то время, какъ я ожидалъ услыхать отъ нихъ крикъ гнва или стонъ страданія, они, корчась отъ голода, болтали о всякихъ пустякахъ, объ идеалахъ, объ отвлеченностяхъ. Прюдомы они, эти сдые оборванцы! Прюдомы, приходящіе читать хорошія книги, шестидесятилтніе ребятишки, отъ которыхъ разитъ школою, въ двухъ шагахъ отъ могилы, заскорузлые эгоисты, исподличавшіеся до того, что знать не хотятъ тхъ, кто не исподличался, какъ они, чванящіеся своею нищетою въ ожиданіи смерти и въ надежд на будущую жизнь. Эти не пойдутъ драться на баррикад, они станутъ въ ряды тхъ, кто ихъ моритъ голодомъ, противъ стремящихся убить голодъ! Во всей толп ни одной возмущающейся головы! Ни одной физіономіи мыслителя, ни одного движенія противъ рутины, ни звука противъ традицій! Иногда я схожу внизъ, въ залу съ атмосферою ризницы. Прохлада, тишина!.. Здсь иллюстрированныя изданія, здсь я читаю ‘ГАrtiste’, просматриваю Готье, Гуссе и Жерара-де-Нерваля. Вначал я прочитывалъ ихъ разсказы съ любопытствомъ, полнымъ зависти, а потомъ съ дрожью сомннья. Они увряютъ, что весна ихъ молодости была залита блескомъ солнца.— Но какого солнца? Отъ молодаго человка, знавшаго секретаря одного изъ нихъ, я слышалъ исторію, поднявшую все мое негодованіе.— Этотъ Готье, этотъ Жераръ-де-Нерваль бьются изъ-за куска хлба! Готье добываетъ его въ салонахъ Матильды, Жераръ хватаетъ гд попало, говорятъ, онъ хотлъ застрлиться, когда разъ остался безъ пріюта… Стало быть, лгутъ они, воспвая прелести беззаботнаго житья и ночей подъ открытымъ небомъ! Литераторы, профессора, комическіе поэты, поэты трагическіе,— вс, вс лгутъ поголовно.

О! меня охватываетъ и душитъ отвращеніе! Я долго думалъ, писалъ… и писалъ, и думалъ изъ-за безплоднаго удовольствія писать и мыслить. Я бодро тянулъ свою лямку, не мечталъ, какъ многіе молодые люди, достигнуть всего сразу… я недоврчиво относился къ моей неопытности и гордости, я ршилъ: ‘къ такимъ-то годамъ ты пробьешь себ дорогу’, и дороги себ никакой не пробилъ… И вотъ уже давно, очень давно я бросилъ все это, опустилъ руки! Кончено! Довольно надрывалъ я сердце и печень въ мрачномъ одиночеств грязной кануры, лицомъ къ лицу съ своими произведеніями, молчаливо выливавшимися изъ моего мозга, я самъ чувствую и сознаю, что они безжизненны, безсильны. Сердце матери переполнилось бы отвращеніемъ къ чадамъ и къ самой себ, ихъ родительниц, еслибы вс они появлялись на свтъ мертворожденными!

Я слишкомъ плохо одтъ, чтобы показываться на той сторон рки. Тамъ я могу встртить удачниковъ, и они вздумаютъ, чего добраго, соболзновать или угощать, не имя возможности угощать, я не приниманію угощеній, и вотъ я брожу по двумъ или тремъ улицамъ Латинскаго квартала, вчно по однимъ и тмъ же улицамъ. А какъ нуженъ былъ бы мн чистый воздухъ, просторъ и хотя немного чистаго вина! Еслибы нашлась возможность одться прилично и заплатить за дорогу, я ухалъ бы на родину къ дяд-священнику, въ Шандерольскія горы. Тамъ вино есть, тамъ чистый воздухъ широкаго простора!.. Проздомъ я повидался бы съ матерью… Какъ необходимо мн освжиться! Будь въ карман 300 франковъ, я могъ бы сейчасъ же ухать!

— Хотите, я вамъ дамъ 300 франковъ, говоритъ одинъ юноша,— но съ тмъ, что вы общаете по возвращеніи сдать вмсто меня экзаменъ на баккалавра.

Но вдь это подлогъ! за это, по закону, полагается тюрьма.

— Согласны вы? Да или нтъ?

— Я не говорю нтъ… мн нужно подумать до завтра.

Я готовъ былъ согласиться,— наврное бы согласился рискнуть тремя годами ‘централки’ за дв недли счастья подъ тнью родныхъ лсовъ и виноградниковъ… Нежданное событіе отклонило меня отъ дороги въ Клерво {Въ Клерво находится одна изъ ‘централокъ,’ — центральныхъ тюремъ Франціи.}.

XXXII.
Я сдаюсь.

Дома меня ожидало письмо отъ старичка-профессора, сообщившаго мн когда-то о разлук моихъ родителей. Теперь онъ извщаетъ о смерти отца. Онъ умеръ отъ болзни сердца на рукахъ чужой женщины, увезшей его съ собою. Она была при немъ до послдней минуты, говорится въ письм, но когда уже не оставалось никакой надежды, тогда изъ раскаянія, а можетъ быть, изъ боязни остаться съ покойникомъ, она попросила извстить объ опасности ту, чье мсто заняла по любви. Моя мать успла пріхать во время, чтобы похоронить уже заживо оплаканнаго мужа. Я могу поспть лишь въ томъ случа, если выду сегодня.

На станціи, при выход изъ вагона, я встртилъ женщину съ чернымъ крепомъ на шляпк, на нее показывали пальцами. Я догадался, кто она, и посмотрлъ ей вслдъ безъ малйшаго негодованія… мн жаль ее стало, жаль въ то время, когда вс осуждаютъ.— За что? Она все-таки дала ему, быть можетъ, нсколько часовъ счастья,— она поняла его… А ея жизнь разбита теперь навсегда! Свистокъ… поздъ трогаетъ. Куда-то она детъ?…

Въ комнат отца я опустился на стулъ у изголовья покойника. Моя мать въ сосдней комнат, она блдна, какъ воскъ {Точки въ подлинник, такъ же, какъ и въ послдующихъ мстахъ.}.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мн хотлось быть одному, я притворилъ дверь,— чувствую потребность думать свою думу или плакать безъ свидтелей, одинъ на одинъ съ тмъ, кто лежитъ здсь подъ этимъ блымъ покровомъ.— Въ первый разъ мы остаемся наедин спокойными, безъ молчаливой злобы. Мы долго были врагами, разъ помирились — на одинъ вечеръ, а глухая борьба длилась десять лтъ, и все это потому, что мы покинули землю, прекрасныя пашни, на которыхъ родились!

Въ тиши этой ночи, черезъ полуоткрытое окно, я вижу тамъ старыя деревья, копны сна, луна заливаетъ лугъ серебристымъ свтомъ. О! я созданъ былъ, чтобы рости среди этихъ копенъ, подъ этими деревьями… изъ меня вышелъ бы хорошій крестьянинъ! Вс трое, отецъ, мать и ихъ сынъ, горячо бы любили другъ друга! Въ моихъ жилахъ бьется кровь многихъ поколній земледльцевъ, она жаждетъ простора и аромата полей, а они захотли сдлать изъ меня барина и невольника. Да! Я помню, въ двнадцать лтъ я хотлъ лишить себя жизни отъ тоски въ мрачной школ, куда меня заперли… Да, отецъ, ты лежишь холодный и блдный, какъ мраморъ… Такъ знай же, что школьныя страданія доводили меня до желанія стать такою же холодною и безчувственною статуей! Вы не подозрвали моихъ мученій, вы думали, что это дтскія гримасы, и заставляли переносить грубость учителей, терпть каторгу,— вы длали это изъ любви ко мн, изъ-за желанія мн добра, въ увренности, что изъ вашего сына выйдетъ человкъ и ученый. Я и изучилъ твердо — страданія, сталъ и человкомъ, но лишь потому, что съ самаго дтства возмущался, даже противъ васъ. Намъ не пришлось свидться, пожать другъ другу руки и обняться. По крайней мр, вспомнилъ-ли ты обо мн въ минуту разставанія съ жизнью?— Говорятъ, въ бреду ты спрашивалъ, въ какой сторон Парижъ, и обращалъ въ ту сторону потухшій взоръ… Сколько доброты, сколько страданья написано на этомъ безжизненномъ лиц..живо встаютъ передо мною образы палачей, убившихъ тебя униженіями, вчными угрозами! Бдняга-учитель! Инспекторъ, всякій начальникъ держалъ въ своихъ заскорузлыхъ лапахъ твой хлбъ, почти честь твоей семьи. Понятны мн и раздраженіе, и вспышки гнва, обрушивавшіяся на меня… Я страдалъ отъ нихъ жестоко, но ты страдалъ не меньше, ты былъ настоящею жертвою! Этому человку, лежащему здсь бездыханнымъ трупомъ, едва сравнялось сорокъ восемь лтъ! Его не пуля свалила, не раздавило его локомотивомъ, онъ угасъ въ сорокъ восемь лтъ, не сраженный внезапною смертью, а медленно загрызенный жизнью. Страницы классныхъ книжонокъ раздавили его сердце, онъ умеръ жертвою врованій… Еслибы онъ остался свободнымъ, онъ бодро стоялъ бы на ногахъ, имлъ бы видъ моего старшаго брата… Какими добрыми товарищами могли-бы мы быть!— Раздается стукъ, входитъ какой-то человкъ и сообщаетъ, что принесли гробъ. Кончено! Его положатъ въ этотъ ящикъ, закроютъ доскою, забьютъ гвоздями дверь вчной тюрьмы!… Прощай, отецъ! и еще разъ прости, прости меня!…

Бьетъ десять часовъ! Какъ быстро миновала ночь. Я не замтилъ, какъ разсвло, какъ встало солнце. Настоящее не существовало для меня, я весь былъ погруженъ въ созерцаніе прошедшаго и будущаго, смотрлъ внутрь себя, мн казалось, что покойникъ погруженъ въ т же думы, онъ казался молчаливымъ собесдникомъ моихъ трезвыхъ мечтаній…

Послдній ударъ молотка… О! Въ душ моей поднялось бшенство, а не горе! Мн представлялось, что уносятъ убитаго!… Страшно кончать такъ! Я желалъ бы погибнуть въ борьб, стоя лицомъ къ лицу съ опасностью, дорого продать свою жизнь… Если жизнь людей покоренныхъ длится не боле жизни возмущенныхъ, то лучше быть непокореннымъ во имя идеи и чести знамени!… При такомъ условіи: Милостивые государи! Я къ вашимъ услугамъ, когда угодно будетъ.

Полночь.

Вокругъ могилы отца пестрли цвты, птички встртили покойника беззаботными пснями, теплый втерокъ сушилъ на глазахъ слезы, вяло дыханьемъ весны… Я хотлъ остаться, но нужно было отвести домой матушку. Вернувшись, я опять попросилъ ее оставить меня одного въ комнат отца. На неубранной постели еще лежитъ смятая простыня, на подушк виденъ отпечатокъ головы. Къ нему я припалъ своей пылающей головою… А теперь что? Что впереди? Вотъ что: отецъ не дослужилъ до пенсіи, слишкомъ молодымъ умеръ, матери не дадутъ ее, а только пособіе въ 400 фр. ежегодно, но съ прибавкою получавшихся мною 40 фр. въ мсяцъ и небольшой суммы, кажется, припрятанной ею, она проживетъ безъ нужды. Я остаюсь ни съ чмъ. При 40 фр. я только только умудрялся не умереть съ голоду, а между тмъ перепробовалъ все на свт. Мн нечмъ упрекнуть себя. Какъ кабанъ, загнанный въ болото, я перекопалъ вс возможныя мста, переломалъ клыки о всякіе камни… Я повторялъ до одури ба, бе, бы, бо, бу… у одного, голодный, жевалъ вареный изюмъ у другаго… сморкалъ ребятамъ носы и оправлялъ рубашенки… просилъ мстишка у Бонарделя и занимался корреспонденціей у Малльяра… я былъ сатирикомъ, стихотворцемъ и боксеромъ… Все я продлалъ, что можно длать, не зная никакого ремесла — и будучи республиканцемъ!… Нтъ… не все еще… Я нахожу мрачное наслажденіе вспоминать вс подробности моихъ попытокъ, пошлыхъ мукъ. Въ молочной я познакомился съ прикащикомъ конторы для перевозки мебели Бальи, мы завтракали за однимъ столомъ, онъ лъ порцію въ восемь су, я полпорцію. Разъ я пошелъ къ нему.

— Могу ли я заработать у васъ три франка въ день носильщикомъ?

— Вы, носильщикомъ!

Добрый человкъ былъ сконфуженъ за меня, не хотлъ врить, что я соглашусь таскать тяжести.

— Надюсь, у меня силы хватитъ…

И я былъ носильщикомъ! Меня ссудили блузою, фуражкою и послали въ Вильетъ. Десятки разъ я чуть не изувчился,— это ничего, пустяки,— но я чуть не искалчилъ мебель.

— Привыкните,— сказалъ мн прикащикъ, отдавая деньги вечеромъ.

На завтра, я едва могъ разогнуться, плечи были въ синякахъ, зато предвидлся заработокъ… Только и тутъ суждено было, что мн обржутъ руки, да еще грязнйшимъ ножемъ. Въ одномъ изъ домовъ, гд мы работали, пропала какая-то вещь, заподозрили меня, поденьщика съ чистыми, немозолистыми руками… заподозрили, хотли объискивать! Къ счастью, вещь нашлась. Я бжалъ въ ужас.

Нтъ, нтъ!.. Не можетъ баккалавръ заработывать хлбъ чмъ попало! Нтъ, нтъ и нтъ!.. Если кто нибудь станетъ утверждать противное, я крикну ему: ‘лжешь!’ и швырну въ лицо моими воспоминаніями… Мало этого, я надаю ему пощечинъ, звонкихъ пощечинъ, чтобы ихъ слышали вырвавшіеся изъ школъ мальчишки, быть можетъ, я спасу ихъ отъ горькаго заблужденія, будто бы смлости достаточно для того, чтобы заработать пропитаніе, хотя бы поденьщикомъ! Я все перепробовалъ. Я ходилъ на набережную пытать, можетъ ли образованный человкъ, съ характеромъ героя, добыть работу у каменьщиковъ. Какъ-же!— Меня приняли за жулика, желающаго спрятаться за фартукъ рабочаго.— Нтъ возможности жить, продавая свое тло помсячно, поденно или по часамъ, предлагая свой физическій трудъ, подставляя спину и плечи. Я утверждаю это, готовъ написать огромными буквами, кричать во весь голосъ.

Слышите вы, бдняки съ дипломами баккалавра? Если ваши родители не успли трудами или кражею нажиться настолько, чтобы кормить васъ до тридцати лтъ, какъ откармливаютъ свиней, если въ вашемъ корыт нтъ достаточной жратвы,— вы обречены на нужду и позоръ!.. Но вы можете, по крайней мр, на вашемъ скорбномъ пути предостерегать тхъ, кого за вами тянутъ на ту-же дорогу… Показывайте проходящимъ мимо дтямъ ваши измученныя лица, впалыя груди, открывайте передъ ними ваши истерзанныя сердца… пугайте ихъ, какъ Дантъ, возвратившійся изъ ада! Скажите этимъ дтямъ, кричите имъ, чтобы они сопротивлялись, отбивались руками, ногтями и зубами, когда безумные отцы поведутъ ихъ туда, гд пичкаютъ головы классическою премудростью {Этотъ искренній, можно сказать даже, трагическій вопль французскаго ‘баккалавра’ противъ безплодности и неприложимости къ жизни классической системы средняго образованія заслуживаетъ, кажется, вниманія и русскихъ читателей. Вотъ до какого страшнаго разочарованія въ достоинствахъ и цлесообразности такъ называемаго ‘классицизма’ дошли уже на самой его родин,— въ одной изъ передовыхъ странъ Западной Европы! Ред.}.

Я былъ не изъ слабенькихъ… Теперь скажите, что ждетъ меня завтра? Ждетъ тоже, что и другихъ:— Моргъ, Шарантонъ {Въ Шарантон — домъ для умалишенныхъ.}… Я сильне многихъ и, благодаря этому, совершенно свободно могу очутиться на каторг… Въ минуту отчаянія, въ минуту вспышки гнва я способенъ остановить на улиц прохожаго солдата или сыщика и выпустить изъ него кишки затмъ только, чтобы получить возможность на суд швырнуть въ лицо обществу все мое презрніе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Жакъ!

Меня зоветъ мать, усаживаетъ рядомъ съ собою.

— Послушай, Жакъ, на кладбищ подходилъ ко мн инспекторъ. Ты, кажется, не замтилъ, смотрлъ на деревья и рвалъ цвты… Помнишь?.. Ты имлъ видъ помшаннаго.

Помню, отлично помню. Въ то время, какъ земля съ глухимъ шумомъ сыпалась на крышку гроба, я мечталъ о жизни среди полей, вмсто издыханія въ школьныхъ тюрьмахъ! Мать сказала мн, что хотла сказать. Я отвтилъ крикомъ и движеніемъ, оскорбившими ее. Она зарыдала, я бросился къ ея ногамъ, обнялъ ея голову, поцлуями старался осушить ея слезы.

— Дитя мое, я… я одна во всемъ виновата… говорила она.— Видишь ли, ты писалъ иногда изъ Парижа письма, причинявшія мн много горя! Въ этихъ письмахъ ты просилъ отца поручиться за тебя у хлбника или прислать немного деньжонокъ впередъ для найма квартирки… Инспекторъ уврялъ, что ты останешься только до экзаменовъ, потомъ добьешься докторства и будешь свободенъ… я врила, была убждена, что все сдлается къ лучшему…

Я не возражалъ. Поздно ночью проводилъ я матушку въ ея комнату, гд еще долго горла лампа, а она перечитывала старыя пожелтвшія письма.

Я облокотился на подоконникъ и задумался, повернувши голову въ сторону кладбища.

2 часа ночи.

Я ршился: сдаюсь.

Могло скверно кончиться… Помню разъ, посл тщетныхъ попытокъ у торговцевъ, одинъ изъ сосдей по номеру, отставной захудалый офицеръ забылъ у меня заряженный пистолетъ. Лунный свтъ игралъ на блестящемъ ствол, я не могъ оторвать отъ него глазъ. Передо мною вставалъ призракъ самоубійства! Я сдлалъ надъ собою невроятное усиліе, отвернулся, схватилъ оружіе и опрометью бросился въ комнату сосда.

— Отворите, отворите!..

Я швырнулъ пистолетъ въ полуотворенную дверь…

— Спрячьте сію минуту… Я застрлюсь…

…Я жить хочу. Тотъ,— школьная крыса,— говоритъ: нужна ученая степень… Я добьюсь этой степени. Баккалавру нтъ выхода — околвай, докторомъ можно не голодать. Я откажусь отъ всхъ клятвъ, данныхъ въ безсонныя ночи… я измню! Къ чорту все! Мн нужно орудіе для добыванія хлба…

Но ты со мною расплатишься, дурацкое общество! Ты моришь голодомъ образованныхъ и смлыхъ людей, отказывающихся быть твоими лакеями! Ладно! Подождемъ, отъ обожданья ты ничего не потеряешь! Я выкую себ орудіе, но отточу и оружіе, которымъ со временемъ пущу теб кровь… я стану сть твой позорный хлбъ, чтобы набраться силъ, и стану изыскивать средства убить тебя, а потомъ пойду на тебя, какъ на Леграна, и такъ же, какъ ему, отшибу теб лапки! За мною, вроятно, разовьется знамя и пойдутъ тысячи возмущенныхъ… Если не умретъ къ тому времени старикъ-рабочій, онъ останется доволенъ, я стану тмъ, чмъ онъ хотлъ,— предводителемъ сюртучниковъ, бьющихся въ однихъ рядахъ съ блузниками…

Подъ Одеономъ.

Щеголи и республиканцы толпятся вокругъ стараго богемы, сообщающаго свжую новость.

— Помните Венгтра, того, что кричалъ объ избіеніи профессоровъ и хотлъ сжечь школы?..

— Помнимъ.

— Ну, такъ онъ поступилъ на службу въ училище, надзирателемъ — пшкою.

— Экій подлецъ!

‘Наблюдатель’, NoNo 1—5, 1882

БАККАЛАВРЪ.

I.Жакъ Венгтра.

II.Матусенъ.

III.Отель Лиссабонъ.

IV.Будущее.

V.Зеленый сюртукъ.

VI.Политика.

VII.Школы.

VIII.Отместка.

IX.У Ренуля.

X.Комитетъ молодыхъ.

XI.2 Декабря.

XII.Посл пораженія.

XIII.Отчаяніе.

XIV.Освобожденіе

XV.Парижъ.

XVI.Товарищи.

XVII.Меблированныя комнаты.

XVIII.Пансіонъ Антетаръ.

Учебное заведеніе Антетара.

XIX.Ба, бе, бы, бо, бу.

XX.Мсто учителя и кулаки.

XXI.Булавка.

XXII.High life.

XXIII.Колбаса.

XXIV.Мазасъ *).

XXV.Журналистъ.

XXVI.Чмъ Богъ послалъ.

XXVII.Сватовство.

XXVIII.Торговое дло.

XXIX.Подъ Одеономъ.

XXX.Дуэль.

XXXI.Агонія.

XXXII.Я сдаюсь.

Читайте также:

I.
Жакъ Венгтра.

II.
Матусенъ.

III.
Отель Лиссабонъ.

IV.
Будущее.

V.
Зеленый сюртукъ.

VI.
Политика.

VII.
Школы.

VIII.
Отместка.

IX.
У Ренуля.

X.
Комитетъ молодыхъ.

XI.
2 Декабря.

XII.
Посл пораженія.

XIII.
Отчаяніе.

XIV.
Освобожденіе

XV.
Парижъ.

XVI.
Товарищи.

XVII.
Меблированныя комнаты.

XVIII.
Пансіонъ Антетаръ.

XIX.
Ба, бе, бы, бо, бу.

XX.
Мсто учителя и кулаки.

XXI.
Булавка.

XXII.
High life.

XXIII.
Колбаса.

XXIV.
Мазасъ *).

XXV.
Журналистъ.

XXVI.
Чмъ Богъ послалъ.

XXVII.
Сватовство.

XXVIII.
Торговое дло.

XXIX.
Подъ Одеономъ.

XXX.
Дуэль.

XXXI.
Агонія.

XXXII.
Я сдаюсь.