Байрон, Байрон Джордж Гордон, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Байронъ.

(Rudolf Gottschall: ‘Portrts und Studien’. Erster Band: ‘Literarische Charakterkpfe’).

Имлъ ли Байронъ лишь временное значеніе, оказалъ ли онъ широкое вліяніе лишь какъ представитель болзненной переходной эпохи, или же его геній отличается тою врожденною силой, которая несетъ въ себ залогъ дальнйшихъ результатовъ не только для нашего, уже существенно измнившагося вка, но и для будущаго времени? Что преобладаетъ въ сочиненіяхъ Байрона — неизмнный или преходящій элементъ?

Эти вопросы являются далеко не лишними, тмъ боле, что наша такъ называемая научная критика склонна, повидимому, ршать ихъ не въ пользу поэта. Историкъ XIX столтія, Гервинусъ, набросалъ въ восьмомъ том, своего сочиненія характеристику лорда Байрона, которая хотя и ярко освщаетъ связь поэта съ его эпохой, въ особенности съ ея политическими движеніями, но никакъ не оцниваетъ справедливо значеніе его генія. Придирчивый историкъ литературы, обнаружившій и въ своихъ сужденіяхъ о нмецкихъ великихъ поэтахъ столько брюзжащей мелочности, заходить такъ далеко, что называетъ поэтическіе разсказы Байрона сплошнымъ безвкусіемъ съ эстетической точки зрнія, полною неестественностью съ точки зрнія психологической и полагаетъ, что поэтическій хаосъ составляетъ ихъ сущность. Самого поэта онъ укоряетъ въ недостаточности умственнаго развитія, въ расплывчатости и шаткости скептическаго разрушительнаго анализа, въ поэтическомъ самоуслажденіи горемъ и страданіемъ, школу же его — въ отсутствіи совсти, въ самомъ пессимистическомъ искаженіи міра, въ самомъ неудержимомъ распутств, выражавшемся въ умственныхъ и чувственныхъ оргіяхъ. Гервинусъ открещивается отъ ‘сатанинской’ школы и называетъ Байрона крайне несовершеннымъ экземпляромъ человчества, чудакомъ, не представляющимъ въ какихъ бы то ни было жизненныхъ условіяхъ ничего устойчиваго и умвшимъ соединять, какъ въ нравственномъ, такъ и въ политическомъ отношеніи, лишь отрицательныя, оппозиціонныя силы безъ опредленныхъ точекъ исхода и цлей. Вслдствіе этого, Байронъ будто бы имлъ лишь эфемерное значеніе, онъ былъ только метеоромъ, который, сверкнувъ на мигъ среди своего дикаго полета, разрывается въ воздух и, ослпляя современниковъ, не оставляетъ никакихъ слдовъ своего теченія.,

Въ дйствительности, лордъ Байронъ, какъ и всякій истинный геній, былъ, безспорно, дтищемъ своей эпохи, но силою своей поэзіи онъ поднялъ ея быстро пролетающія настроенія до общечеловческаго значенія, онъ вознесъ ихъ такъ высоко, что они стали рядомъ съ другими великими помыслами человчества и соединились съ ними какъ бы въ общемъ Пантеон.

Теперь считается признакомъ хорошаго вкуса и серьезнаго образованія смотрть съ пренебреженіемъ на Байрона, какъ представителя ‘міровой скорби’, ибо наше время, имющее въ виду только опредленныя и осязательныя ближайшія цли, настолько здорово, по своему собственному мннію, что подобныя бредни не могутъ уже затрогивать его. Дйствительно, въ поэзіи много злоупотребляли ‘міровою скорбью’, она сдлалась модною позировкой, прекрасный даръ пснопнія былъ объявленъ роковымъ проклятіемъ. Но если мы чувствуемъ теперь изумительную увренность, вслдствіе того, что можемъ формулировать всякое страданіе и объяснить научнымъ образомъ вс бдствія человчества, если мы надемся перескочить чрезъ вс бездны существованія, все же мы не должны были бы забывать, что великіе поэты и мыслители всхъ временъ отнюдь не раздляли этого чувства высокомрной увренности, но испытывали страхъ предъ міромъ и жизнью, предъ всмъ жребіемъ человчества. Вдь, еще старецъ Гомеръ назвалъ человка самымъ жалкимъ изъ всхъ существъ, живущихъ на земл, вдь, еще Софоклъ объявилъ, что единственная побда надъ судьбою состоитъ въ томъ, чтобы не родиться, Эврипидъ признавалъ, что всякая человческая жизнь исполнена скорби, Лукрецій стовалъ на тотъ мракъ, въ которомъ мы бродимъ, на т опасности, среди которыхъ мы живемъ. И въ этомъ же род говорятъ овъ, Псалмопвецъ и Лютеръ, Данте и Шекспиръ. Остроумный насмшникъ Вольтеръ осмиваетъ въ Кандид ученіе о нашемъ наилучшемъ мір, а Артуръ Шопенгауэръ называетъ оптимизмъ нечестивымъ воззрніемъ.

Слдовательно, если жалобы на жизнь и на міръ имютъ такое отдаленное начало, то міровая скорбь должна представлять нчто совсмъ особенное для того, чтобы приводить въ такое сильное негодованіе нашихъ историковъ, столь непогршимыхъ въ своихъ знаніяхъ и вр. Это должна зависть отъ той особенной формы, въ которой проявилась эта современная міровая скорбь, отъ тхъ элементовъ, которые служатъ ея выразителями и придаютъ ей ‘сатанинскій’ отвкусъ, дйствующій на этихъ солидныхъ людей, какъ непріятное острое лкарство. Такъ какъ лордъ Байронъ считается родоначальникомъ этой современной міровой скорби, то изъ его сочиненій намъ легко будетъ усмотрть отличительныя черты этого духовнаго феномена, а он, въ свою очередь, укажутъ намъ особенности поэта.

Лордъ Байронъ — истый сынъ туманной страны, представляющей въ своемъ историческомъ развитіи величайшія крайности,— страны, наслдственная мудрость которой ничуть не явилась на свтъ совсмъ готовою, въ томъ вид, какъ она лежитъ теперь передъ нами въ трудахъ Блэкстона и Гнейста. Подобно красной нити, чрезъ англійскую исторію проходятъ пуританство и чопорность, съ одной стороны, развратъ и вольнодумство — съ другой. Рядомъ съ Кромвелями и Мильтонами стоятъ Болингброки и принцы Уэльскіе въ прежнее и новйшее время. Съ молодостью Байрона совпадаетъ разцвтъ фешенебельнаго распутства въ придворныхъ кругахъ, тогда какъ рядомъ съ нимъ въ общественныхъ нравахъ утвердилась чопорность, принимавшая по большей части оттнокъ лицемрія. Эти контрасты играютъ значительную роль въ жизни Байрона, они даже опредляютъ характеръ его сочиненій. Онъ самъ предался слишкомъ рано этому распутству, вслдствіе чего оргіи Ньюстэдскаго аббатства остались для него на всю жизнь непріятными воспоминаніями объ юности, предвосхитившей въ дикомъ разгул высшія жизненныя наслажденія, когда они могли значить для нея немногимъ боле, чмъ удовлетвореніе преждевременно развитой гастрономической наклонности. Онъ узналъ тайны англійской аристократіи — тмъ сильне должна была претить ему щепетильность нравственныхъ судилищъ, собиравшихся за англійскими чайными столами и торжественно творившихъ свой судъ надъ всякимъ маленькимъ промахомъ, который всплывалъ наружу, тогда какъ имъ не могло быть безъизвстно, какія тяжкія прегршенія таились на совсти у всего вмст взятаго высшаго общества.

Поэтому ‘міровая скорбь’ у Байрона носила съ самаго начала не характеръ чистой элегіи надъ жребіемъ смертныхъ,— элегіи, проистекающей изъ созерцанія, которое паритъ свободно надъ этимъ жребіемъ, благодаря пагубнымъ юношескимъ наслажденіямъ, ея выразителемъ явился иной элементъ, элементъ пресыщенія, преждевременнаго равнодушія къ прелестямъ жизни. Это элементъ несомннно болзненный, совершенно чуждый поэзіи, если онъ господствуетъ одинъ, ибо онъ долженъ былъ бы парализовать ея жизненный нервъ, но у самого Байрона этотъ элементъ никогда не достигалъ такого абсолютнаго владычества, потому что геній поэта постоянно выходилъ побдителемъ изъ борьбы съ этимъ душевнымъ разслабленіемъ, съ этимъ отупніемъ своего истерзаннаго существа и свободно возносился для прославленія природы и исторіи. Такимъ образомъ, пресыщеніе явилось лишь пикантнымъ, дающимъ себя порою чувствовать ароматомъ, который точно такъ же замчается и у Шекспира, хотя драматургъ и могъ скрываться за своими дйствующими лицами. По если Гамлетъ справедливо считается самымъ субъективнымъ созданіемъ Шекспира, тмъ созданіемъ его, въ которое онъ вложилъ наибольшую долю своихъ собственныхъ мыслей и ощущеній, то должно признать, что и этотъ великій и многосторонній поэтъ обладалъ такою силой выраженія для чувства пресыщенія, какая могла явиться лишь изъ тайниковъ души и личныхъ настроеній.

Чайльдъ-Гарольда отождествляли съ Байрономъ, несмотря на протестъ предисловія: ‘Вымышленный характеръ придастъ нкоторую связь цлому, хотя оно и не претендуетъ на правильность. Друзья, мнніемъ которыхъ я весьма дорожу, старались мн представить, что я навлекаю на себя подозрніе, буро подъ этимъ вымышленнымъ характеромъ я имлъ въ виду какую-либо дйствительную личность, это я позволяю себ разъ навсегда опровергнуть. Гарольдъ — дитя фантазіи и служитъ для указанной цли’. А въ Прибавленіи къ предисловію Байронъ говоритъ: ‘Теперь я оставлю Гарольда, какъ онъ есть. Было бы пріятне и легче, безъ сомннія, нарисовать боле привлекательный характеръ. Легко было бы скрасить его недостатки, заставить его меньше говорить и больше дйствовать, но онъ никогда не предназначался въ образцы, самое большее, что онъ долженъ былъ бы доказать, это то, что ранняя испорченность ума и нравовъ приводятъ къ пресыщенію прежними наслажденіями и въ разочарованію въ новыхъ, и что даже красоты природы и стимулъ путешествія (самое могущественное возбуждающее средство посл честолюбія) пропадаютъ для организованной такимъ образомъ или, врне, для сбившейся съ пути души’.

Лирическій характеръ носитъ, во всякомъ случа, гораздо боле прозрачную маску, нежели характеръ драматическій, однако-жь, непозволительно видть въ немъ безъ околичностей самого поэта. Такъ рабски никакой поэтъ не описываетъ ни жизни, ни даже самого себя. Мы не говоримъ, конечно, о реалистахъ — фотографахъ, ибо они вовсе не поэты. Чайльдъ-Гаролъдъ заключаетъ въ себ, безъ сомннія, много автобіографическихъ чертъ, Ньюстэдское аббатство съ своими оргіями стоитъ на заднемъ план всей поэмы и бросаетъ глубокую тнь на вс картины, изображающія міръ и жизнь. Тмъ не мене, въ этой поэм есть не мало фактовъ, неприложимыхъ къ жизни Байрона, и, такимъ образомъ, поэтъ, вроятно, часто преувеличивалъ не въ мру и свои ощущенія, пользуясь тмъ, что не онъ, а его герой долженъ былъ нести за нихъ отвтственность.

Въ Чайлъдъ-Гарольд, хотя это и первая поэма Байрона, міровая скорбь поэта носитъ боле, чмъ гд-либо, окраску пресыщенія. Рыцарю прискучило вчное однообразіе, отвращеніе побуждаетъ его бжать изъ родной страны. Не заботясь объ искупленіи, онъ прошелъ чрезъ длинный лабиринтъ грха, въ обществ кутилъ и любовницъ онъ осквернилъ покои предковъ:

Не разъ средь буйнаго собранья

Гарольдъ сидлъ и хмурилъ бровь,

Какъ будто прошлое страданье

Иль оскорбленная любовь

Въ немъ просыпались на мгновенье,

Но уловить никто не могъ

Его душевнаго движенья

И думъ его не подстерегъ.

Своихъ сомнній неизмнныхъ

Онъ пылкой дружб не вврялъ

И человка не искалъ

Для изліяній откровенныхъ,

Хотя бы гордая тоска

Была, какъ море, глубока *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая, VIII.

Здсь міровая скорбь является передъ нами въ форм пресыщенія я проистекающаго изъ него отвращенія къ жизни. Это тотъ Horror которому Байронъ часто даетъ глубокопотрясающее выраженіе:

Страсть, утомляя, убгаетъ,

И сладострастія порокъ

Ему могилу вырываетъ

И губитъ насъ въ короткій срокъ…

О, жертва тьмы и пресыщенья!

невдома любовь,

Теб волнуетъ только кровь

Неумолимое презрнье,

Проклятье Каина легло

Къ теб на гордое чело *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая, LXXXIII.

Мелодически звучитъ этотъ духъ пресыщенія въ псн къ Инес:

Нтъ, не слды любви, не ненависти власть,

Не честолюбія обманутаго пылъ

Заставили меня все проклинать и клясть,

Что въ жизни я цнилъ.

То пресыщеніе, оно теперь слдитъ

За мной, какъ тать, везд. Въ душ разбитой тьма,

И красота меня ужъ больше не плнитъ,

И даже — ты сама.

Во мн живетъ печаль, и ту печаль носилъ

Въ себ самъ Вчный Жидъ, скитаясь сотни лтъ,

Въ одной могил-бъ я тоску свою забылъ,

Но до могилы — нтъ.

И кто-жъ съ охотою въ изгнаніе бжитъ?

О, гд бы ни былъ я,— печаль одна и та-жъ!

Бичъ жизни — мысль моя везд, везд стоитъ

Передо мной, какъ стражъ *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая.

Въ этой послдней строф личная міровая скорбь расширяется и какъ, бы становится общечеловческою. Но эти звуки, проносящіеся здсь лишь мимолетно, нашли только въ Каин и Манфред боле глубокій аккордъ. Въ этомъ пресыщеніи жизнью лежитъ причина того, что молодой Чайльдъ-Гарольдъ сдлался уже настоящимъ Тимономъ. Друзья-паразиты, думающіе только о бокалахъ, безсердечные льстецы, а о подругахъ говорится:

Увы! любовницами даже

Онъ былъ любимъ, какъ щедрый мотъ,

Онъ измнился, и тогда же

Сокрылся втренный Эротъ.

Какъ мотыльки, созданья эти

Всегда бросаются на свтъ,

И гд Мамонъ проложить слдъ,

Не опасаясь тайной сти,

Тамъ — опечаленъ, недвижимъ —

Опуститъ руки серафимъ *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая, IX.

Ту истину, которая такъ часто преслдуетъ и мене пресыщенныя сердца, а именно, что выигрышъ въ жизни рдко возмщаетъ ставку, что достигнутая цль не доставляетъ желаннаго удовлетворенія, эту истину Чайльдъ-Гарольдъ, говоря о любви, выражаетъ въ слдующихъ стихахъ:

Та пснь стара… Въ томъ убдились

Мы вс, кто началъ рано жить…

Когда желанья притупились,

Чмъ т желанья воскресить?

Мы подошли къ ничтожной цли:

Нтъ больше цли впереди,

Душа мрачна, мечты слетли,

И сердце умерло въ груди,—

Вотъ все, что страсть даетъ въ награду.

А если въ жизни иногда,

Страстей кипучіе года

Встрчаютъ долгую преграду,

То тхъ терзаній новый гнетъ

И насъ самихъ переживетъ *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь вторая, XXXV.

Тайна генія, отличающая его отъ пачкуновъ и кропателей, заключается въ умньи его вкладывать нчто общечеловческое даже и въ то, что кажется съ виду ненормальнымъ. Душевное утомленіе и пресыщеніе Байрона не имютъ сами по себ оправданія, тупое равнодушіе къ міру есть, въ сущности, гибель всякой поэзіи. Но изъ этого страннаго, пожалуй, отталкивающаго основнаго настроенія поэтъ уметъ возноситься къ тмъ идеямъ, которыя поражаютъ всякій умъ, какъ ни былъ бы онъ настроенъ, своею глубокою истиной и неизгладимо-запечатлвающимся лапидарнымъ характеромъ выраженія. Муза поэта уподобляется здсь ростущимъ въ тин цвткамъ лотоса, въ чашечк которыхъ, какъ въ колыбели, вра восточныхъ народовъ устраиваетъ ложе своимъ богамъ.

Кого подчасъ не охватывало среди общества чувство одиночества, такъ классически изображенное Байрономъ въ антистроф слдующихъ стиховъ:

Бродятъ межъ пропастей по скаламъ,

Всходить до самыхъ облаковъ,

Жить межъ народомъ одичалымъ,

Не знавшимъ рабства и оковъ,

Слдить въ горахъ за дикимъ стадомъ,

Съ нимъ уходить въ дремучій боръ,

Сидть, склонясь надъ водопадомъ,

Жить безъ людей въ ущельяхъ горъ,

Спускаться къ пропастямъ глубокимъ —

Еще не значитъ быть однимъ,

Скитальцемъ мрачнымъ и чужимъ

И въ цломъ мір одинокимъ,

Но это значитъ — тотъ поститъ

Природы тайны и языкъ.

Но тотъ, кто въ шумномъ вихр свта,

Одной усталостью томимъ,

Идетъ безъ ласки, безъ привта,

Никмъ незнаемъ, нелюбимъ,

Кто никогда любимцамъ счастья

Не поврялъ своей тоски,

Не вдалъ теплаго участья

И честной, дружеской руки,

Кто посреди льстецовъ холодныхъ,

Ханжей безчувственныхъ живетъ,

Для всхъ чужой,— лишь только тотъ

Въ своихъ мученіяхъ безплодныхъ

Сказать бы съ тайнымъ вздохомъ могъ,

Что онъ на свт одинокъ *).

*) Чайльдь-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь вторая, XXV—XXVI.,

Въ то же время мы усматриваемъ въ этихъ стихахъ поправку пресыщенія, всюду замтную въ Чайльдь-Гарольд. Сердце, способное восторгаться чудесами природы, еще не пресыщено жизнью, напротивъ того, у него есть истинный источникъ жизни, который освжаетъ его. Чайльдъ-Гарольдъ, любящій вращаться среди красотъ природы, далеко еще не такъ разочарованъ, какъ тотъ датскій принцъ, которому земля, это чудное сооруженіе, кажется обнаженнымъ мысомъ, а воздухъ, этотъ великолпный балдахинъ, этотъ непоколебимый небесный сводъ, эта величественная кровля, выложенная золотымъ огнемъ, представляется массою гнилыхъ, зловредныхъ испареній.

Дв послднія псни Чаймдъ-Гаролъда написаны, какъ извстно, нсколькими годами поздне первыхъ. къ этому промежутку времени относится важное событіе въ жизни Байрона — его бракъ съ леди Мильбанкъ, расторгнутый годъ спустя,— бракъ, о которомъ въ новйшее время разсказывалось столько небылицъ. Ожесточеніе поэта противъ черствости лондонскаго фешенебельнаго общества еще усилилось вслдствіе этого, но отвращеніе къ жизни, возникшее изъ пресыщенія, должно было дать мсто боле содержательной скорби.

Въ четвертой псн (1818) субъективная черта все боле и боле отступаетъ на задній планъ. Поэтъ самъ признаетъ это въ посвященіи Гобгаузу: ‘Что касается построенія послдней псни, то въ ней будетъ меньше говориться о странник, нежели въ предыдущихъ псняхъ, и это немногое будетъ разв лишь непримтно отдлено отъ того, что поэтъ говоритъ отъ собственнаго лица. Дло въ томъ, что мн наскучило проводить линію, которой никто не хотлъ замчать. Какъ китайцу въ Космополит Гольдсмита никто не хотлъ врить, что онъ китаецъ, такъ и я напрасно утверждалъ и воображалъ, что положилъ различіе между авторомъ и странникомъ. Это-то мучительное стараніе провести указанное различіе и досада на тщету моихъ усилій до такой степени парализовали меня во время работы, что я ршилъ совсмъ отказаться отъ своего намренія, что и сдлалъ’.

Вліяніе Чайльдъ-Гарольда на литературу послдующей эпохи легко доказать. Именно, четвертая пснь часто вдохновляла поэтовъ, избравшихъ жанръ рефлективныхъ изображеній. Венеціанскіе сонеты Платена возникли подъ ея вліяніемъ и Todtenkrnze Зедлица носятъ отпечатокъ и колоритъ Чайльдъ-Гарольда. Если Гте называлъ Байрона ‘дорогимъ современникомъ’, то Генрихъ Гейне совсмъ уже побратался съ нимъ и въ своихъ Путевыхъ картинахъ принялъ наслдіе Чайльдъ-Гарольда. Но у Гейне студенческій апломбъ преобладалъ надъ высокомрною осанкой, романтическая школа надъ сатанинской, характеръ нмецкой псни надъ звуками англійской элегіи, его пресыщеніе было скоре кокетствомъ и выражалось вполн искренно лишь тогда, когда онъ страдалъ головною болью.

Обыкновенно не первая поэма Байрона, не Чайльдъ-Гарольдъ считается наиболе проникнутой пресыщеніемъ, а послдняя и самая обширная, Донъ-Жуанъ,— поэма, которую одинъ пріятель Байрона назвалъ совершеннымъ Grubstreet и относительно которой Гервинусъ утверждаетъ, что эстетическая опрометчивость провозгласила ее величайшимъ твореніемъ поэта. Однако, къ такимъ эстетически-опрометчивымъ людямъ принадлежитъ, повидимому, и Гте, давшій, какъ извстно, слдующій отзывъ объ этой поэм: ‘Донъ-Жуанъ — безгранично геніальное произведеніе, исполненное мизантропіи до предловъ самой горькой жестокости, человколюбія до глубины нжнйшаго расположенія, и, такъ какъ мы познакомились теперь съ авторомъ, оцнили его и не желали бы ничего измнить въ немъ, то мы съ благодарностью наслаждаемся тмъ, что онъ ршается представить намъ съ непомрною смлостью и даже дерзостью. Причудливому, дикому, безпощадному содержанію вполн соотвтствуетъ и техническое пользованіе стихомъ, поэтъ такъ же мало щадитъ языкъ, какъ и людей, и, вникнувъ поглубже,мы, конечно, видимъ, что англійская поэзія уже иметъ выработанный комическій языкъ, котораго совсмъ нтъ у насъ, нмцевъ’.

Мы будемъ вмст съ Гте считать Донъ-Жуана безгранично геніальнымъ произведеніемъ, такъ какъ относимся съ большимъ довріемъ къ сужденію великаго поэта, нежели къ мннію историка и литературнаго критика, не съумвшаго нигд открыть ‘геніальности’ и превратившаго даже Шекспира въ филистера. Здсь нтъ ни слда субъективной борьбы, вибрирующей тревоги, внутренняго ожесточенія, безнадежнаго воззрнія на міръ и жизнь — поэтъ съ полнымъ спокойствіемъ подводитъ насъ къ сатирическому отраженію міра, и надо быть весьма мало знакомымъ съ великими сатирическими поэтами всхъ временъ, чтобы отвертываться отъ этой сатирической поэмы изъ-за ея поэтическихъ и нравственныхъ вольностей. Если чопорная Англія, слишкомъ часто забывающая о своихъ литературныхъ антецедентахъ, не хочетъ и слышать о ней, или не хотла слышать о ней при ея появленіи, то это легко себ представить и объяснить, но что наши литературные критики, слишкомъ часто забрызгивающіе и себя, и насъ всевозможною грязью во время своихъ Странствованій по всемірной литератур, прилагаютъ такую ригористическую мрку именно къ Донъ-Жуану, это служитъ доказательствомъ не столько удивительной непослдовательности, сколько недостатка свободнаго, чисто-поэтическаго воззрнія.

Самъ Байронъ очень сердито отзывается объ упрек въ licentiousness, которую онъ называетъ великимъ peuet-etre, смотря по смн временъ. ‘Разв въ нашихъ школахъ,— восклицаетъ онъ,— не изучали, не переводили, не прославляли и не издавали Анакреона? И разв англійскія школы и англійскія женщины сдлались,отъ этого испорченне? Когда вы выбросите въ огонь древнихъ писателей, тогда настанетъ время взводить нареканія^на новыхъ. Licentiousness — какая-нибудь одна французская повсть въ проз заключаетъ въ себ больше дйствительнаго вреда и гибельной чувственности, нежели вся истинная поэзія, записанная или излившаяся со времени рапсодій Орфея. Сантиментальная анатомія Руссо и madame Сталь гораздо опасне какихъ бы то ни было стиховъ и потому именно, что она подрываетъ принципы, разсуждая о страстяхъ, тогда какъ поэзія сама по себ есть страсть и чужда всякихъ системъ. Она нападаетъ, но не обвиняетъ, она, можетъ быть, неправа, но она не заявляетъ никакихъ притязаній на оптимизмъ’.

Байроновскаго Донъ-Жуана нельзя даже назвать фривольнымъ, ибо авторъ не эксплуатируетъ, подобно фривольнымъ поэтамъ, привлекательность чувственныхъ положеній для того, чтобы вызвать своею картиной соотвтствующія настроенія. Они являются у него лишь фактами, представляющими удобный матеріалъ для его сатиры.

Дйствительно, тенденція поэта — тенденція сатирическая, и она проглядываетъ и въ самыхъ смлыхъ арабескахъ его фантазіи. Если вольность составляла по временамъ для поэта всю основу этой поэмы, напоминающей своею чувственностью Аріоста, своею ироніей — Берни, если, съ друroй стороны, чтобы спастись отъ крика фанатизированной чопорности, онъ желалъ иной разъ дать этому произведенію нравственный ярлыкъ, какъ будто бы онъ пытался доказать, что страсть, перешедшая границы, создаетъ себ свои особенныя муки, то этимъ случайнымъ отзывамъ нельзя придавать значенія вскихъ комментаріевъ. Лучшею опорой для оцнки намреній Байрона служитъ письмо къ издателю Моррею, написанное имъ по окончаніи пятой псни: ‘Пятая пснь Донъ-Жуана отнюдь не послдняя, она представляетъ только начало его. Герой долженъ былъ объхать всю Европу, съ необходимымъ добавленіемъ осадъ, битвъ, приключеній, и затмъ покончить подобно Анахарсису Клоотцъ во французской революціи. Сколько псенъ изъ этого выйдетъ, я не знаю, точно такъ же, какъ не знаю, приведу ли я это въ исполненіе, если даже останусь живъ, по крайней мр, такова была моя идея. Онъ долженъ былъ быть cavaliиre serrante въ Италіи, въ Англіи явиться поводомъ къ разводу, въ Германіи выступить человкомъ сантиментальнымъ, съ физіономіей Вертера, чтобъ показать, такимъ образомъ, различныя смшныя особенности общества во всхъ странахъ, самъ же, сообразно своей природ, долженъ былъ съ годами сдлаться мало-по-малу gt (избалованнымъ) или blas (пресыщеннымъ). Я, впрочемъ, не ршилъ еще, заставлю ли я его покончить адомъ или несчастною женитьбой, я не знаю, что было бы тяжеле’.

Гервинусъ называетъ унижающей тенденцію Донъ-Жуана срывать съ любовной страсти (вчнаго предмета поэтической идеализаціи) обманчивый покровъ, которымъ ее облекаетъ лицемріе, намъ непонятно это сужденіе, если даже и допустить, что тенденція поэмы была бы такимъ образомъ врно обозначена. Но это толкованіе лишь поверхностно касается суть ея. Донъ-Жуанъ есть ироническая полемика противъ господства обычая, который выступаетъ въ каждой стран съ притязаніемъ на общечеловческое значеніе, тогда какъ то, что предписывается его законами въ одной стран, считается въ другой запрещеннымъ и подлежащимъ наказанію. Этому обычаю, который нердко иметъ видъ тираніи, поэтъ, пользуясь стародавнимъ правомъ сатирика проникать взоромъ вс оболочки и указывать сквозь нихъ на жалкую человческую наготу, противупоставляетъ силу чувственнаго влеченія, являющагося при въ этомъ ироническомъ освщеніи самымъ существеннымъ, неизмннымъ элементомъ въ смн явленій, въ маскарад нравственныхъ костюмовъ. ситуаціи, въ которыхъ поэтъ изображаетъ его власть, могутъ казаться предосудительными, какъ и вообще Донъ-Жуанъ не годится для чтенія молодымъ двушкамъ, но он не расписаны фривольно, съ цлью раздражить фантазію, он вызываютъ положительно освжающее, впечатлніе. Донъ-Жуанъ есть сатирическій вкладъ къ исторію женщинъ, ироническое изображеніе любви въ различныхъ національныхъ костюмахъ.

Легко замтить, какъ тсно связанъ Донъ-Жуанъ съ самымъ задушевнымъ міромъ поэта. Террористическое господство обычая за англійскими чайными столами подвергло Байрона опал и въ теченіе всей его жизни преслдовало его неумолимою ненавистью, оно было даже отчасти причиною его развода. Этому обычаю отомстилъ онъ въ Донъ-Жуан, и ему доставляло особенное удовольствіе бросать въ лицо англійской чопорности смлость своихъ картинъ. Поэтому-то онъ останавливается съ эпическою невозмутимостью какъ разъ на изображеніи англійской жизни и англійскаго общества. Превосходно воплотилъ онъ эту чопорность въ томъ привидніи, которое является въ монашескомъ одяніи и пугаетъ героя, и о которомъ въ послдней строф поэмы значится:

Тотъ призракъ, если это призракъ былъ,

Видніемъ божественнымъ казался.

Едва ли духъ безплотный тайныхъ силъ

Подъ капюшономъ траурнымъ скрывался.

Свалился плащъ — и въ блеск красоты

Открылись вдругъ знакомыя черты

И стройный станъ фигуры сладострастной

Фицъ-Фолькъ, шалуньи рзвой и прекрасной *).

*) Донъ-Жуанъ въ перев. Минаева. Пснь 16, стр. СXXIII.

Этотъ сладострастный, жизнерадостный духъ въ монашескомъ одяніи, это олицетвореніе англійской чопорности,— что это за чудесная заключительная виньетка къ Байроновскому Донъ-Жуану!

Донъ-Жуанъ, впрочемъ, вовсе не носитъ печати пресыщенія, герой поэмы — совершенно здоровый юноша, сохраняющій свою веселость среди всхъ приключеній. Донъ-Жуанъ не принадлежитъ, подобно Чайльдь-Гарольду, къ твореніямъ Байрона, проникнутымъ міровою скорбью, да и вообще относится не къ литератур міровой скорби и пресыщенія, а къ области сатиры и юмора, что уже достаточно удостовряется вншнею, причудливою формой, изобилующею уклоненіями въ сторону и отступленіями, играющею необычными римами. Правда, что въ тхъ произведеніяхъ, гд отразилось вліяніе Донъ-Жуана, пресыщеніе сдлалось хроническимъ. Такъ, наприм., Евгеній Онгинъ Пушкина представляетъ смсь Чайльдъ-Гарольда и Донъ-Жуана, это пресыщенный герой славянства, которому пна европейской цивилизаціи отуманила голову и который кокетничаетъ своимъ похмльемъ.

Помимо Донъ-Жуана, представителей міровой скорби и пресыщенія хотли видть и въ герояхъ Байроновскихъ Разсказовъ. Эти гяуры и пираты имютъ, безъ сомннія, мрачный характеръ, но ихъ выдляетъ изъ толпы не манія пресыщенія, въ нихъ есть нчто дико-страстное, угрюмая энергія жизни, исполненной приключеній, выражается въ ихъ чертахъ, въ ихъ чувствахъ и дйствіяхъ. Сердце ихъ рано ожесточилось, какъ у Корсара, но лишь затмъ, чтобъ мгновенный, какъ молнія, взрывъ страсти произвелъ тмъ сильнйшее впечатлніе. Или же это таинственныя личности, какъ Лара, многія черты котораго несомннно напоминаютъ Чайльдъ Гарольда:

Суровый рокъ скитальца измнилъ:

Онъ не былъ тмъ, чмъ нкогда онъ былъ!

Все говоритъ въ немъ о страстяхъ минувшихъ,

Кипвшихъ въ немъ, теперь давно уснувшихъ.

Въ его душ воздвигла гордость храмъ,

Глухой къ мольб и льстивымъ похваламъ,

Онъ могъ читать, безстрастіемъ прикрытый,

Въ чужой душ, какъ въ книг незакрытой.

Онъ обладалъ насмшливымъ умомъ,

Отравленнымъ неправдою и зломъ,

Способнымъ для забавы — не для кары —

Терзать сердца и наносить удары.

Вотъ все, что взоръ подмтить въ немъ умлъ,

Но и того онъ выдать не хотлъ.

Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,

Къ которымъ вс стремятся, но не каждый

Ихъ достигаетъ въ жизни — на земл,

Хотя еще недавно обитали

Он въ душ его, и на чел

По временамъ такъ явственно сіяли *).

*) Лара въ перев. Гербеля. Пснь первая, V.

Но этотъ Лара не модный герой пресыщенія, въ немъ есть нчто присущее Тимону, это разочарованный идеалистъ, мечтавшій въ отроческіе годы о неосуществимомъ благ и затмъ ожесточившійся въ зрломъ возраст, это фаталистъ, называющій дла воли рокомъ, его безуміе таится въ сердц, а не въ мозгу, это одна изъ тхъ личностей, образъ которыхъ запечатлвается неизгладимо,— герой демоническій, но полный энергіи, не Гамлетовская натура.

Если міровая скорбь, какъ результатъ пресыщенія, представляющій интересную модную позировку, считается, собственно говоря, духовнымъ міазмомъ, изливающимся изъ сочиненій Байрона во всемірную литературу, если портретъ Байрона, съ горделивою осанкой и небрежно повязаннымъ галстукомъ, былъ, такъ сказать, идеаломъ, которому въ теченіе долгаго времени старались подражать фешенебельные rous во всей Европ, то, помимо Чайльдъ-Гарольда, мы все же не можемъ найти въ его произведеніяхъ ни одного образа, который служилъ бы такъ или иначе основой для этой поэзіи нравственнаго похмлья. Совсмъ иное дло — міровая скорбь скептицизма, которая носитъ общечеловческій характеръ и проистекаетъ не изъ личнаго отвращенія къ міру и жизни, но лишь ставитъ за ними свои великіе вопросительные знаки. Этотъ скептицизмъ представляетъ, дйствительно, неизмнную, черту всхъ Байроновскихъ твореній, и главные откупщики истинъ имютъ право предавать ихъ за это осужденію, но, въ такомъ случа, имъ слдуетъ отнести къ грхопаденію лорда Ньюстэдскаго аббатства и Гамлета, и другія творенія Шекспира и Гтевскаго Фауста.

По крайней мр, и они должны признать сомнніе путемъ къ истин,— тмъ путемъ, который избираютъ боле глубокіе умы, боле отважные пловцы, какъ это указываетъ и самъ Байронъ въ Донъ-Жуан:

Que sais-je?— девизъ Монтэня. Аксіомой

Считаютъ, что вамъ чуждъ познаній свтъ,

Что съ бреднями однми мы знакомы,

И что ни въ чемъ увренности нтъ.

Чужое принимаемъ за свое мы,

Познанья наши — только дтскій бредъ:

Такъ сбивчивы и шатки наши мннья,

Что сомнваться можно и въ сомннь.

Съ Пиррономъ мн скитаться не съ руки,

По бездн мысли плавать безразсудно,

Опасности отъ бурь тамъ велики,

Нагрянетъ шквалъ, какъ разъ потонетъ судно,

Вс мудрецы — плохіе моряки:

Такъ плавать утомительно и трудно,

Не лучше ли пріютъ на берегу,

Гд отдохнуть средь раковинъ могу? *).

*) Донъ-Жуанъ въ перев. П. А. Козлова. Пснь девятая, XVII и XVIII.

Сомнніе касается сначала высшихъ жизненныхъ благъ, но затмъ и самой жизни. Первое проходитъ чрезъ вс произведенія Байрона, второе создало въ Манфред и Каин глубокомысленныя фаустіады высокаго полета. Первый, этическій скептицизмъ иметъ у Байрона подчасъ игривую, фривольную окраску, второй, метафизическій, постоянно держится на свободной, свтлой вершин поэзіи.

Въ этимъ высшимъ жизненнымъ благамъ, прежде всего, принадлежить слава, въ особенности слава военная. Несмотря на голубей мира Elihu Burritt’а {Elihu Burritt — извстный американскій проповдникъ мира. Прим. перев.}, кровавый лавръ все еще ставится гораздо выше мирной оливковой втви. Для лорда Байрона война и бойня были почти равносильны, какъ и Викторъ Гюго, онъ презиралъ боевую славу, на которую обрушивался своимъ горькимъ сарказмомъ. Такъ, въ Чайльдь-Гарольд, на Талаверскомъ. пол, онъ восклицаетъ:

И здсь споютъ безумцы эти!

Гд-жъ слава ихъ?— одинъ туманъ.

Они орудьемъ были въ свт

Въ рукахъ тирановъ. Ты, тиранъ,

Себ дорогу пролагаешь,

По человческимъ костямъ,

А для чего — и самъ не знаешь,

Далъ волю бшенымъ страстямъ *).

*) Чайльдг-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая, XLII.

И дале лира его издаетъ чуть ли не фальстафскіе звуки:

Но о любимцахъ войнъ забудемъ:

О нихъ напрасно толковать….

Пускай капризъ приходитъ людямъ

По приказанью умирать,

Пусть мы наемщиковъ лишались —

О нихъ мы плакать не должны:

Вдь, еслибъ жить они остались,

То для позора всей страны *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь первая, XLIV.

Поэтъ признаетъ только ту славу, которая сопутствуетъ освободителямъ народовъ. Такъ, на мст сраженія при Ватерлоо, онъ говоритъ:

Та слава лишь не умираетъ

И будетъ жить въ устахъ страны,

Что мечъ губительный войны

Втвями мирта обвиваетъ,

Какъ мечъ Гармодія святой,

Подъятый имъ за край родной *).

*) Чайльдъ-Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь третья, XX.

Поэтъ называетъ сюжетъ этихъ псенъ ужаснымъ и говоритъ о своемъ стих, что онъ ‘нсколько опаленъ огнемъ побды и ея послдствій, благодаря которымъ эпическая поэзія является столь славною и богатою’.

Славу поэтическую Байронъ ставилъ высоко. Въ четвертой псн Странствованій Чайльдъ-Гарольда онъ воспваетъ Петрарку и Тассо, имена которыхъ потомство прославляетъ слезами и ликованіемъ, и другихъ великихъ людей Италіи и говоритъ о самомъ себ:

Но я на свт жилъ не даромъ.

Быть можетъ, умъ мой ослаблъ,

И кровь бжитъ не съ прежнимъ жаромъ,

Но я за то въ борьб съумлъ

Смирить и время, и мученья,

Я даже посл погребенья

Останусь жить съ своей тоской *).

*) Чайлъдъ-Гаролъдъ въ нерев. Минаева. Пснь четвертая, СXXXVI.

Байронъ питалъ это убжденіе, хотя со стороны критики ему пришлось испытать много горькаго. Его первыя произведенія подверглись жестокому преслдованію въ Edinburgh Review, что же касается того, что его Донъ-Жуанъ не встртилъ сочувствія, то онъ самъ неоднократно упоминаетъ объ этомъ въ псняхъ этой поэмы, онъ иронически сокрушается о томъ, что ‘доброжелательные, прекрасные лазурные судьи’ ни допускаютъ его къ чаю Иппокрены. Славолюбіе есть сластолюбіе, не имющее предмета, слава — дымъ, но она — иміамъ для фантазіи. Питомцы славы, переходя къ потомкамъ, сосредоточиваютъ вокругъ одного имени цлыя столтія, но самъ поэтъ, несмотря на полную вру въ свою посмертную славу, все же выказыеть и смиреніе:

При жизни ли я славу потеряю

И высохнетъ мгновенно лавръ внка,

Иль перейду я долго жить въ вка —

Мн все равно: травой моя могила

Вкругъ заростетъ печально и уныло *).

*) Донъ-Жуанъ въ перев. Минаева. Пснь четвертая, стр. ХСIХ.

Всего мене, вопреки Донъ-Жуану, скептицизмъ Байрона задвалъ любовь, поэтъ былъ убжденъ въ ея всемогуществ, какъ цльной, охватывающей всего человка страсти, и прославлялъ ее во всхъ своихъ, поэтическихъ разсказахъ, она — та темная загадка прошлаго, которая лежитъ въ основ его Манфреда и Жары, ея элегическое очарованіе слышится даже въ пресыщенныхъ звукахъ Чайльдъ-Гарольда. Правда, въ Донъ-Жуан безпощадная сатира задваетъ, повидимому, корни и этой страсти, но сатирикъ иметъ право быть одностороннимъ и выбирать т стороны явленій, на которыхъ онъ можетъ доказать свое сатирическое дарованіе.

И, однако, тенденція этой поэмы не даетъ повода къ недоразумнію. Поэтъ вступается именно за чувства, какъ за вчно находящееся въ пренебреженіи ‘право на любовь’,— право, которое признается разв въ тхъ только случаяхъ, когда любовь избираетъ недозволенные пути, онъ классифицируетъ эту послднюю, какъ Полоній драматическія произведенія: ‘Самый благородный видъ любви — платоническій, за нимъ идетъ любовь, которой можно дать наименованіе канонической, потому что она находится подъ защитою духовенства, третій видъ любви, который слдуетъ отмтить въ нашей хроник, такъ какъ онъ процвтаетъ во всхъ христіанскихъ странахъ, проявляется тогда, когда цломудренныя матроны присоединяютъ къ своимъ прочимъ узамъ то, что можно было бы назвать замаскированнымъ бракомъ‘.

Въ противовсъ этой платонической и канонической любви Байронъ и выдвигаетъ непризнанную чувственность, нердко весьма циническую съ виду, онъ показываетъ намъ, какъ она проглядываетъ сквозь англійское педантство и склонную къ сплетнямъ чопорность, онъ выводитъ передъ нами галлерею чувственныхъ и сладострастныхъ женскихъ образовъ, начиная съ испанской альковной проповдницы Юліи, которая, удостовряя свою невинность, такъ ловко утаиваетъ corpus, съ турецкой султанши Гульбеи, жены Пентефрія въ гарем, и кончая сладострастнымъ привидніемъ въ монашескомъ одяніи, леди Фицъ-Фолькъ.

Но что онъ уметъ изображать и ту, чисто-человческую любовь, въ которой духовный и чувственный элементы сливаются въ гармоническомъ единств, это доказываетъ прелестная идиллія изъ жизни пиратовъ во второй и третьей псняхъ, любовь Донъ-Жуана и прекрасной Гаиде, вся проникнутая упоительнымъ, чарующимъ вяніемъ свободы и поэзіи моря,— идиллія, благодаря которой Байронъ достоинъ стать рядомъ съ величайшій пвцами любви всхъ временъ.

И какое возвышенное представленіе Байронъ имлъ о любви, это доказываетъ также мистерія Небо и Земля, этотъ диирамбъ любви, которая сочетаетъ небо и землю и при гибели твореній укрывается въ высшихъ сферахъ, гд ей обезпечена вчная жизнь.

Если мы обратимся теперь къ скептицизму Байрона, мы должны имть въ виду, что, скептицизмъ поэтовъ не то, что скептицизмъ философскій. Поэзія, которая вздумала бы подступить къ великимъ міровымъ и жизненнымъ проблемамъ, вооружившись метафизическими снарядами, вскор почувствовала бы, что она не въ силахъ переварить этой работы. Съ другой стороны, ей нтъ надобности выкладывать свой духовный итогъ въ вид вылощенной философской формулы. Въ напряженномъ стремленіи, въ сапой борьб лежитъ обаяніе поэзіи, она не допускаетъ, чтобы что-либо цпенло и превращалось въ мертвую формулу.

Изъ двухъ идейныхъ драмъ Байрона Манфредъ — наиболе субъективная, здсь скептическое настроеніе героя проистекаетъ изъ личной судьбы. Каинъ, наоборотъ, прирожденный скептикъ, и если въ Манфред проблемы носятъ скоре лирическій оттнокъ, то въ Каин он насквозь проникнуты подтачивающимъ и разъдающимъ сомнніемъ. Манфредъ скоре опера скептицизма, Каинъ — ея настоящая трагедія.

Манфредъ — Фаустовская натура, но это Фаустъ, съ души котораго эльфы не смываютъ прошедшаго, который стремится къ тайникамъ познанія для того, чтобы, благодаря имъ, освободиться отъ отчаянія, забыть нчто пережитое. Нигд въ Манфред не проявляется стремленіе ‘расширить свое я до я общечеловческаго’, нигд Манфредъ не выходитъ за предлы личныхъ настроеній.

Самъ Гте говоритъ объ этой драм: ‘Этотъ странный геніальный поэтъ воспринялъ въ себя моего Фауста и, какъ иппохондрикъ, извлекъ изъ него самую странную пищу. Онъ воспользовался по-своему отвчающими его цлямъ мотивами, такъ что ни одинъ изъ нихъ не остался неизмненнымъ, и поэтому-то я не могу достаточно надивиться его генію. Эта переработка касается всего произведенія въ совокупности, такъ что о ней и о сходств и несходств съ образцомъ можно было бы прочитать крайне интересныя лекціи, при этомъ я, конечно, не отрицаю, что мрачный пылъ безграничнаго, глубокаго отчаянія подъ конецъ намъ становится тягостенъ. Но досада, которую ощущаешь, все же постоянно связана съ удивленіемъ и высокимъ уваженіемъ. Мы находимъ, такимъ образомъ, въ этой трагедіи квинтъ-эссенцію, въ собственномъ смысл слова, чувствъ и страстей самаго изумительнаго, рожденнаго на собственную пытку таланта’.

У Манфреда замчается общее съ Фаустомъ неустанное стремленіе къ разгадк міровой тайны и внутренняя неудовлетворенность вслдствіе безъуспшности этого стремленія:

Кто могъ во все умомъ своимъ проникнуть,

Тотъ истину встрчаетъ воплемъ скорби,

И званіе ему — не древо жизни.

Что въ знаніи? Я былъ мудрецъ, философъ,

Я разгадалъ вс таинства природа,

Все необъятное обнялъ мой разумъ,—

И все напрасно было *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе I, сц. 1.

Онъ, подобно Фаусту, занимается магіей:

Я много лтъ наук предавался,

Таинственной, магической наук,

Теперь забытой всми. Рядъ тяжелыхъ

И страшныхъ испытаній и лишеній,

Упорный трудъ среди ночей безсонныхъ

Мн дали власть приказывать стихіямъ,

Повелвать незримыми духами

И проникать въ невдомую вчность *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе II, сц. 2.

Онъ погружается въ фантазію, въ поэзію, во вс сокровища души своей, ‘которая была прежде Крезомъ въ творчеств’. Фаустомъ представляетъ его и ‘первая судьба’:

Его страданья вчны, какъ и наши,

Въ немъ есть т знанья, сила та и воля,

Которыя для смертныхъ недоступны,

И намъ, духамъ, онъ сталъ во многомъ равенъ.

Хоть мысль его во все теперь проникла,

Но не нашелъ онъ счастья въ знанье этомъ,

И онъ его считаетъ переходомъ

Отъ одного невжества къ другому,

Еще сильнйшему *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе II, сц. 4.

Но эта общность и это сходство между Манфредомъ и Фаустомъ отступаютъ передъ однимъ крупнымъ различіемъ: Манфредъ — это душа, отягченная преступленіемъ,— душа, которую терзаютъ муки совсти, Фаустъ не вдаетъ ни преступленія, ни угрызеній совсти. Это явная ошибка въ произведеніи Байрона,— ошибка, находящаяся въ связи съ его лирически-опернымъ характеромъ, что вина героя, вокругъ которой вращается вся драма, не разоблачается передъ нами съ полною ясностью, а только указывается намъ въ загадочныхъ выраженіяхъ. Возлюбленная Манфреда была убита изъ-за него,— онъ тоже совершилъ убійство. Гипотезы поэмы ничего боле не говорятъ намъ. Подобная тайна со всми ея магическими чарами не драматична и, какъ основа драмы, безусловно негодна. Какъ бы то ни было, преступленіе Фауста не мене значительно, его даже можно было бы опредлить приблизительно тми же словами. Но, тогда какъ Манфредъ проходитъ чрезъ вс пытки, вызываемыя въ немъ сознаніемъ своей вины, доходя до самаго мучительнаго изнеможенія, Гте заставляетъ своего героя въ первой же сцен посл гибели Гретхенъ избавиться самымъ удобнйшимъ образомъ отъ всхъ непріятныхъ воспоминаній. Противуположность между этими двумя произведеніями такъ велика, что можно сказать, что въ Манфред обнаружилась Ахиллесова пята Гтевскаго Фауста — недостатокъ нравственнаго сознанія въ геро. Поэтому, если самъ Гте говоритъ дале о Манфред: ‘Едва ли кто способенъ сочувствовать его невыносимой скорби, съ которой онъ вчно носится, безъ конца ее пережевывая’, то въ этихъ словахъ сквозитъ неудовольствіе, съ которымъ онъ вникаетъ въ произведеніе, столь противорчащее основнымъ настроеніямъ Фауста.

Само собою разумется, что относительно широты духовнаго содержанія Манфредъ бденъ въ сравненіи съ Фаустомъ. Любовь, такъ жизненно возникающая и возростающая передъ нами въ, таится здсь, подобно тни, лишь на заднемъ план драмы. Богатый міръ, который развертываетъ передъ нами Гте, трогательная идиллія мщанской жизни, свжія картины студенческаго и солдатскаго веселья, вс придворныя и военныя сцены, наконецъ, утилитарно-творческая дятельность героя, не говоря уже о романтик Вальпургіевыхъ ночей и художественно-исторической аллегорики, все это нисколько не открывается намъ въ Фауст, мы не можемъ даже заглянуть сюда чрезъ полуотворенную дверь. Манфредъ только длинный монологъ съ лирическими интермеццо. Очарованіе перваго фаустовскаго монолога, равно какъ и поэзія природы, которая слышится тамъ, гд мыслитель облекаетъ въ слова свое общеніе съ природою, окрашиваютъ представленную здсь панораму богатымъ и горячимъ колоритомъ. Манфредъ требуетъ отъ духовъ забвенія и прощенія, онъ хочетъ возвратить себ внутренній душевный миръ. Всякое уразумніе таинственнаго есть для него лишь средство, а не цль. Но духи Байрона не благодтельные эльфы Гте, несчастный не внушаетъ имъ состраданія, будь онъ невиненъ или преступенъ, они отказываютъ ему въ желанномъ утшеніи.

Манфредъ является тмъ произведеніемъ Байрона, въ которомъ онъ далъ прекраснйшее въ поэтическомъ смысл выраженіе міровой скорби. Но это не пресыщеніе, проистекающее изъ безразсудно потраченныхъ силъ: что — борьба съ тою властью, которая заставляетъ бднаго смертнаго сдлаться преступнымъ, это — отчаяніе при мысли о поступк, превращающемъ для героя міръ въ пустыню. И эта пустыня, естественно, представляется ему подъ бичомъ знойнаго урагана:

…Жизнь глубоко презиралъ я,

Хотя меня никто не звалъ жестокимъ.

На злое дло не былъ я способенъ,

За то я зло любилъ искать повсюду.

Я — какъ самумъ: дыханьемъ раскаленнымъ

Онъ на пути все жжетъ и пожираетъ,

Онъ носятся въ одной пустын мертвой,

Гд не ростеть ни травки, ни былинки,

Гд онъ одинъ въ песчаномъ океан

Крутитъ песокъ зловщимъ ураганомъ.

Онъ никого не ищетъ и не ловитъ,

Но если кто идетъ къ нему на встрчу,—

Отъ встрчи съ нимъ все тотчасъ умираетъ.

Таковъ былъ я въ своей прошедшей жизни! *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе III, сц. 1.

Въ этомъ настроеніи онъ набрасываетъ и поэтическую характеристику смерти, похищающей молодежь:

…Бываютъ люди,—

Къ нимъ въ юности еще приходить старость,

Они, не живши, скоро умираютъ,

И смертью не насильственной. Иные

Безславно погибаютъ отъ разврата,

Иные — отъ труда и напряженья,

Иные — отъ бездйствія и скуки,

Отъ помшательства и отъ тяжелыхъ

Сердечныхъ мукъ и потрясеній. Людямъ

Ужаснй нтъ послдняго недуга,

Подъ формами различными скрываясь,

Онъ, въ сердце заползая незамтно,

Быстре всхъ недуговъ убиваетъ.

Взгляни же на меня: изъ этихъ золъ я

Вс испыталъ, хотя довольно было

И одного изъ нихъ, чтобъ умереть мн.

Такъ не тому теперь ты удивляйся,

Что сдлался такимъ я, а тому,

Что я еще живу на этомъ свт *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе III, сц. 1.

И борьба между жизненнымъ утомленіемъ и страхомъ смерти представлена съ классическою выразительностью въ томъ монолог, о которомъ еще Гте справедливо сказалъ, что монологъ Гамлета является въ немъ усиленнымъ:

…Вс мы —

Игрушка времени и страха. Годы

Проходятъ передъ вами незамтно,

Но каждый годъ хоть что-нибудь уноситъ

Отъ насъ, и мы живемъ, скучая жизнью

И смерти опасаясь. Жизни иго

Насъ тяготитъ то радостью больною,

То скорбью безконечной, то проклятьемъ

Въ прошедшемъ и грядущемъ, не имемъ

Мы настоящаго, и нтъ минуты,

Въ которую мы смерти не желали-бъ,

Но предъ которой, все-таки, трепещемъ,

Боясь ея холодной, мертвой ласки,

Хоть одного мгновенія довольно,

Чтобъ кончить съ жизнью разомъ *).

**) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе II, сц. 2.

Этотъ Манфредъ съ своими постоянными воплями о прощеніи и забвеніи показался бы намъ подъ конецъ совсмъ безсильнымъ, еслибъ въ величественномъ заключеніи драмы онъ не возвысился до титанической мощи. У Гте дьяволъ является за Фаустомъ, который, благодаря ловкой продл, попадаетъ изъ его рукъ въ руки ангеловъ-избавителей. Въ этомъ вовсе нтъ величія. Когда хе дьяволъ является за Донъ-Жуаномъ, это кажется столь естественнымъ, что самъ герой не ршается даже протестовать. Но Манфредъ побждаетъ дьявола и силу ада сознательнымъ величіемъ человческаго духа,— это такая черта, которой вс фаустіады могли бы позавидовать:

Не съ смертью я борюсь, а только съ вами.

Я власть свою купилъ не по условью

Съ такимъ ничтожествомъ, какъ ты, но званьемъ,

Усильями ума и трезвой мысли,

Тревожными, безсонными ночами

И изученіемъ науки той древнйшей,

Когда въ одну семью соединялись

И ангелы, и люди и не знали

Надъ ними превосходства серафимы…

Прочь отъ меня! однимъ презрньемъ только

На вызовъ твой я отвчаю… *)

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе III, сц. 4.

Когда же духъ упрекаетъ его во множеств грховъ, онъ возражаетъ ему:

Но что мои пороки предъ твоими?

Теб-ль казнить меня за преступленья,

Когда ты самъ ужаснй всхъ пороковъ?…

Иди въ свой адъ проклятый! Надо мною

Ты власти не имешь и не можешь

Владть душой моей,— я это знаю.

Что сдлалъ я, то кончено. Есть муки,

Которыхъ увеличить невозможно,

И ты ничмъ теперь ихъ не усилишь.

Безсмертный, гордый разумъ человка

Лишь самому себ даетъ отвты

За каждое движенье тайной мысли.

Добро и зло, послушныя разсудку,

Родятся въ немъ и въ немъ же умираютъ.

Отъ времени и мста не зависитъ

Свободный умъ, стряхнувъ оковы праха,

Условьями минутными не связанъ,

Въ самомъ себ уметъ находить онъ

Страданіе иль счастье… Такъ меня ли

Могъ искушать ты? Никогда я не былъ

Твоей добычей адской и игрушкой,

И постоянно -царь своихъ желаній —

Руководился собственною властью…

Идите-жь прочь, непризнанные духи!

На мн лежитъ рука холодной смерти,

Но та рука-не ваша… *)

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе III, сц. 4.

Этимъ чудеснымъ гимномъ, воспвающимъ автономію человческаго духа, завершаются міровая скорбь и скептицизмъ Байроновскаго Манфреда, примиряя насъ, такимъ образомъ, съ невыразимыми муками самоистязанія.

Вторая, еще боле метафизическая по своему характеру драма Байрона — это мистерія Каинъ, о которой Гте говорить, что она взволновала его до изумленія и восхищенія, и которую даже Гервинусъ называетъ самымъ глубокимъ изъ произведеній Байрона, ‘выдержаннымъ въ необычайно цломудренномъ, простомъ, серьезно-достойномъ тон, благодаря которому онъ самъ надялся стать рядомъ съ Дантами и Соломонами, писавшими о ничтожеств жизни’.

У Каина нтъ, какъ у Манфреда, воспоминаній, потрясающихъ его духъ, онъ прирожденный герой мысли, сомнніе — тотъ ядъ, который разъдаетъ его. Когда Адамъ призываетъ его возблагодарить Бога за жизнь, онъ говоритъ:

А умереть я долженъ? *).

*) Kauнъ въ перев. Минаева. Дйствіе I, сц. 1.

Мысль о смерти терзаетъ его, онъ долженъ умереть подобно тому, какъ онъ долженъ работать. Почему долженъ онъ нести искупленіе за вину другихъ?

…Вотъ она,

Вся жизнь! Работай! Но за что же это?

За то-ль, что изъ Эдема мой отецъ

Былъ изгнанъ? Чмъ же я-то тутъ виновенъ?

Въ т дни рожденъ я не былъ, не желалъ

На свтъ рождаться. Мн невыносима

Земная доля, данная рожденьемъ.

Зачмъ такъ было змю довряться?

Къ чему терпть, извдавъ искушенье?

То древо посадили — для кого?

Ужъ если не для насъ, то для чего же

Имъ искушать позволили отца?

У нихъ одинъ отвтъ на вс вопросы:

Того желала сила всеблагая.

Но разв все то благо, что могуче?

Не знаю я. Сужу я по плодамъ,

Которые такъ горьки и даны мн

За грхъ чужой тяжелымъ наказаньемъ *).

*) Kauнъ въ перев. Минаева. Дйствіе I, сц. 1.

Вотъ каковъ ходъ мыслей Каина, прежде чмъ онъ начинаетъ свои странствованія по вселенной съ Люциферомъ. Этотъ Люциферъ не грязная и дрянная каррикатура, не Мефистофель, который не прочь повидаться съ Предвчнымъ и остерегается порвать съ нимъ, это не духъ отрицанія, съ шутливымъ довольствомъ щеголяющій своими заблужденіями, какъ остротами: это — прекрасный ангелъ, идеальный образъ, исполненный величія мысли и чувства, исполненный грандіознаго, титаническаго упорства, это — апостолъ свободнаго мышленія.

Люциферъ, духъ сомннія, духъ скептицизма, бросающаго свою тнь на вселенную, питаетъ въ своемъ ученик самое смлое свободомысліе, онъ не угрохаетъ сомннію муками, продолжающимися и посл краткой земной жизни. Прощаясь съ сыномъ земли, онъ оставляетъ ему въ завщаніе выраженное классически-лапидарнымъ стилемъ ученіе о высот человческаго разума:

Плодъ роковой одно вамъ благо далъ —

То разумъ вашъ: пустъ не имютъ власти

Надъ нимъ угрозы тираніи, врить

Наперекоръ и внутреннему чувству,

И смыслу вншнему васъ принуждая.

Страдайте, мыслите, особый, вчный

Создайте міръ въ своей груди, и ближе

Тогда вы станете къ природ духа,

И естество свое вы побдите *).

*) Каинъ въ перев. Минаева. Дйствіе II, сц. 2.

Люциферъ показываетъ Каину во время его странствованія исторію прошедшихъ, живущихъ и будущихъ міровъ. Это второе дйствіе есть какъ бы современная divina comedia, въ которой, конечно, нтъ Дантовской пластичности, но за то нтъ и его схоластики, это — гимнъ, воспвающій безконечность міра, сіяніе которой нсколько умряется лишь блднымъ отблескомъ скептицизма. Страданіе и смерть — вотъ удлъ вселенной, боле обширными мірами, боле крупными существами, несчетными, какъ пылинки на безцвтной земл, управляетъ тотъ же рокъ. Вотъ мрачное ученіе Люцифера, который унижаетъ даже гордость мысли, ядро собственнаго существа, свое заключительное евангеліе, показывая, какъ неразрывно она связана съ низменными плотскими побужденіями:

Но если мысль высокая такая

Сольется съ рабской массой существа,

И, зная все, постигнуть пожелаетъ

Вс знанія, то эти званья будутъ

Ей все же недоступны. Эта мысль

Подавятся тяжелой цпью нуждъ,—

Нуждъ призрачныхъ и жалкихъ, и ничтожныхъ,—

И лучшее изъ вашихъ наслажденій

Есть мелкій, во пріятный вамъ развратъ,

Служившій только средствомъ въ возрожденью

Другихъ существъ, во всемъ теб подобныхъ

И обреченныхъ смерти. Лишь однихъ

Избранниковъ ждетъ счастье… *)

*) Каинъ въ перев. Минаева. Дйствіе II, сц. 1.

Люциферъ и Каинъ посщаютъ также адъ (Hades), міръ гигантскихъ тней, древнихъ исполинскихъ левіаановъ, мамонтообразныхъ призраковъ — царство смерти! Вся эта глубокомысленная поэма есть трагедія смерти, смерть является фатумомъ человчества. Вотъ почему этому посщенію царства тней отведено столько мста.

Эти бесды Ванна съ Люциферомъ вызвали два слдующихъ упрека. Гервинусъ полагаетъ, что получается странное впечатлніе, когда видишь, какъ позднйшія муки сознанія, любопытства, склонности къ сомннію, вс эти слдствія лишь тысячелтняго развитія человчества, переносятся здсь на его первенца. На насъ это замчаніе производитъ странное впечатлніе. Какъ будто въ томъ древне-библейскомъ разсказ о древ познанія и древ жизни, о грхопаденіи и смерти кроется не то же идейное содержаніе, которое поэтъ богато выразилъ здсь и разработалъ! Въ этомъ нтъ иного анахронизма, кром того, въ какомъ должна оказаться повинною всякая истинная поэзія, расширяющая и углубляющая въ дух своего времени перешедшіе къ ней черезъ преданіе сюжеты. Но здсь даже не влито молодое вино въ мхи ветхіе, здсь мы имемъ дло лишь съ поэтическою и при этомъ вполн соотвтственною интерпретаціей древняго сказанія.

Второй упрекъ, сдланный этой драм тмъ же историкомъ и литературнымъ критикомъ, заключается въ томъ, ‘что этимъ демоническимъ ученіямъ не представлено въ противовсъ ни малйшихъ, ни даже самыхъ естественныхъ возраженій’. Никакихъ опровержительныхъ доводовъ, между тмъ, какъ они должны бы быть, повидимому, столь же дешевы, какъ ежевика, ‘по отношенію къ этому катехизису падшаго ангела,— катехизису, который воспріимчивый ученикъ выслушиваетъ съ извстною благонравною простотой чувствъ, впитывая въ себя, какъ губка, полуистины сатанинскаго урока!’ Безъ сомннія, Наинъ Гервинуса не былъ бы похожъ на Байроновскаго. Что касается эпиграфа къ этому Каину, у котораго всегда подъ рукой ‘самыя естественныя возраженія’, такъ что Люциферъ въ этомъ диспут, конечно, спасовалъ бы передъ нимъ, то мы тоже не затруднились бы подъискать его и мы смло избрали бы Гейневскій стихъ:

Zu fragmentarisch ist Welt und Leben,

Du musst dich zum deutschen Professor begeben,

Der weise das Leben zusammenzusetzen

Und er macht ein verstndlich System daraus,

Mit seinen Nachtmtzen und

Stopft er die Lcken des Weltenbaus.

(Міръ и жизнь слишкомъ отрывочны, отправься къ нмецкому профессору, онъ уметъ приводить жизнь въ порядокъ и строить изъ нея понятную систему, своими ночными колпаками и лохмотьями халата онъ штопаетъ проблы мірозданья).

Третій актъ Каина представляетъ въ драматическомъ отношеніи самое цнное изъ всего, написаннаго Байрономъ, въ немъ чувствуется вся энергія и мощь драматическаго таланта. Вмсто черствыхъ уничижителей Байрона, мы дадимъ здсь слово великому поэту. Гте называетъ сцену, гд погибаетъ Авель, мотивированной превосходнйшимъ образомъ, а слдующія сцены одинаково высокими и неоцнимыми. Братоубійство, проклятіе Евы ш заключеніе,— все это выполнено въ высокомъ стил истинной трагедіи.

Безспорно, въ произведеніяхъ, которыя мы до сихъ поръ разсматривали, преобладаетъ духъ отрицанія — разъдающій, разрывающій, подтачивающій скептицизмъ, выражающійся одновременно и въ исполинскихъ фрескахъ, и въ саркастическихъ арабескахъ. Еслибъ этотъ скептицизмъ былъ лишенъ настоящаго противовса, онъ сдлался бы монотоннымъ, вслдствіе чего болзненный элементъ въ твореніяхъ Байрона покрылъ бы собою все,— поэта, у котораго слышится одно придирчивое отношеніе къ жизни, нельзя было бы причислить къ истинно великимъ поэтамъ. Но у Байрона положительные элементы столь же сильны, какъ и разлагающіе. Это часто упускали изъ вида, и наши ‘гармоническіе’ ученые, гармонія которыхъ есть нердко ничто иное, какъ созвучіе мди звенящей и кимваловъ бряцающихъ, били себя въ грудь въ сознаніи своего совершенства и смотрли сверху внизъ на негармоническаго поэта, какъ на бднаго мытаря.

Прославленіе автономіи человческаго духа представляетъ въ идейныхъ поэмахъ Каинъ и Манфредъ положительный противовсъ сомннію и отчаянію, оно исполнено величія, благородства и силы, и хотя оно занимаетъ немного мста въ сравненіи съ пространными изліяніями демоническаго скептицизма, все же оно полно глубокаго значенія. Въ Каин прославляется могущество разума, побждающаго міръ, въ Манфред — могущество воли, противящейся аду.

Второй мотивъ, проходящій чрезъ вс произведенія Байрона и нердко опредляющій ихъ очарованіе, тоже положительнаго свойства, это энтузіазмъ къ красотамъ природы. Когда лира поэта извлекаетъ эти звуки, она всегда бываетъ гармонически настроена, и мелодическій потокъ мыслей и ощущеній стремится намъ на встрчу. Въ преисполненномъ чувства живописаніи природы Байронъ неподражаемъ, его фантазія населена множествомъ впечатлній, онъ объхалъ Испанію, Италію, Грецію, берега Средиземнаго моря и воспринялъ ихъ картины своимъ живымъ воображеніемъ, но нигд не является онъ простымъ пейзажистомъ, нигд не впадаетъ онъ въ тотъ ландшафтъ, который не допускается поэзіей, во всхъ этихъ картинахъ отражается его собственная великая душа.

Само собою разумется, что критики, отказывающіе Байрону въ имени истиннаго художника, тотчасъ готовы превратить въ недостатки эти преимущества Байроновскихъ твореній. ‘Описаніе,— говоритъ Гервинусъ,— этотъ ландшафтъ въ поэзіи, отвергнутый инстинктомъ древнихъ, практикой великихъ драматическихъ поэтовъ Англіи и Германія, критикою Лессинга, было лучшею стороной поэзіи Байрона, онъ самъ называлъ его своимъ forte. Оно часто доходитъ, на подобіе жанровой живописи, до подробнйшаго списыванія переданныхъ чрезъ преданіе разсказовъ, при сюжетахъ, возбуждающихъ ужасъ, анатомическая точность изображенія часто становятся омерзительною’.

Это порицаніе совершенно безосновательно, и ссылка на Лессинговскаго Лаокоона, которая въ иномъ случа могла бы имть большой всъ, ршительно неумстна. Лессингъ вовсе не предалъ осужденію поэтическаго описанія, онъ только поставилъ на видъ, чмъ картина поэта должна отличаться отъ полотна живописца, онъ явился противникомъ тогдашней описательной поэзіи Галлеровъ или Клейстовъ, хотвшихъ вызвать въ фантазіи картину перечнемъ отдльныхъ признаковъ предметовъ, безжизненнымъ и пространнымъ имъ размщеніемъ. Байронъ не только не причастенъ грху этихъ описательныхъ поэтовъ, но онъ можетъ, напротивъ того, служить образцомъ установленныхъ Лессингомъ правилъ описанія, больше того — примръ Байрона можетъ содйствовать расширенію и углубленію этихъ правилъ по отношенію къ вянію поэтическаго настроенія, еще недостаточно подчеркнутому Лессингомъ. Конечно, удобне не выслушавъ поэтовъ, осуждать ихъ по параграфамъ принятыхъ эстетическихъ правилъ, чмъ дать имъ слово самимъ, и толковать эти параграфы, какъ того требуетъ отчасти собственный ихъ первоначальный смыслъ, отчасти время, развивающееся при посредств великихъ образцовъ.

Первая поэма Байрона — Чайльдъ-Гарольдъ — была, въ сущности, описательнымъ произведеніемъ, но если мы сравнимъ ее съ Временами іода Томсона, съ Весною Клейста, съ Альпами Галлера, мы тотчасъ же увидимъ значительную разницу не только въ степени, но и въ характер описанія. Эти сухія описательныя поэмы относятся къ лирически одухотворенному произведенію, какъ чисто выполненныя ботаническія таблицы къ проникнутому чувствомъ ландшафту. Какъ бы ни были справедливы возраженія противъ пресыщенія героя, его опредленная индивидуальность, при всей той болзненности, какую придаютъ ей тусклыя краски рефлексіи, все же не позволяетъ душ воспринимающаго впечатлнія поэта или его представителя явиться пустымъ листомъ, на которомъ вншніе предметы отпечатываются вншнимъ образомъ. Къ этому внутреннему усвоенію впечатлній, которому способствуетъ мрачный колоритъ, Изливающійся изъ души поэта на картины природы, слдуетъ присовокупить и историческія перспективы, эти перспективы точно также никогда не расписываются въ антикварныхъ деталяхъ, но всегда погружены въ глубокій потокъ энтузіазма, исходящаго изъ сердца, которое глубоко сочувствуетъ свобод народовъ. Къ этому присоединяется грусть, вызываемая непрочностью земной славы и земпаго блеска,— грусть, властно потрясающая насъ въ изображеніяхъ Аинъ, Рима и Венеціи. Поэтому мы никогда не наталкиваемся въ Гарольд на мертвенныя описанія, которыя можно было бы принять за мертвенный отпрыскъ эпической поэзіи, мы видимъ всюду жизненныя лирическія картины. Сюжетъ, избранный поэтомъ, представлялъ, дйствительно, ту опасность, что, при мене удачной обработк, могъ явиться стихотворнымъ путеводителемъ, но поэтъ коснулся его духовныхъ Сторонъ и наэлектризовалъ его своимъ Геніемъ.

Какой-нибудь Клейстъ или Томсонъ постилъ бы съ нами, наприм., развалины Эллады рука объ руку съ Фальмерайеромъ или Велькеромъ, онъ тщательно возсоздалъ бы въ нашей фантазіи каждый храмъ съ его колоннадами и архитравами, совершенно какъ архитекторъ, составляющій чертежъ какой-либо постройки, намъ не позволили бы обойти вниманіемъ ни завитковъ и волютъ іоническихъ колоннъ, ни мощныхъ капителей дорическихъ, и, съ высоты какого-нибудь холма, усяннаго развалинами, намъ представили бы назидательно и основательно обзоръ всей чудной страны, прибгнувъ для этого къ перечисленію всхъ интересныхъ пунктовъ, по которымъ скользитъ взоръ. Вотъ та описательная поэзія, которую Лессингъ предалъ осужденію — за то, что она старается достигать своихъ эффектовъ средствами, употребляемыми въ живописи.

Совсмъ иное дло — лордъ Байронъ! Для него элегическое настроеніе души есть тотъ элементъ, въ который погружается Эллада съ своими храмами и развалинами и изобилующими воспоминаніями ландшафтами, великій контрастъ между природой и исторіей, какъ контрастъ между вчнымъ и преходящимъ, составляетъ полный идейный аккордъ, въ которомъ подъ конецъ соединяются вс эти переливы описанія и созерцанія:

Но все же ты еще прекрасна,

Земля потерянныхъ боговъ!

Ты хороша, хоть и несчастна.

Везд — средь пышныхъ береговъ,

Тамъ, гд бгутъ, сверкая, воды,

Гд ароматъ и тишина,—

Везд видна любовь природы

Къ теб, печальная страна…

Твои классическія зданья

Среди классической земли

Лежатъ обломками въ пыли…

Такъ гибнетъ все безъ состраданья!

Лишь трудъ великаго Творца

Не знаетъ смерти я конца.

Кругомъ развалины… Колонна,

Травой заросшая, лежитъ,

Да на утес храмъ Тритона

Въ рку прозрачную глядитъ.

Видъ общій — мертвенно спокоенъ…

Зеленымъ мхомъ поросъ курганъ,

Гд, можетъ быть, когда-то воинъ

Погибъ въ бою отъ смертныхъ ранъ.

Его покоя не тревожитъ

Кругомъ никто… Когда-жь сюда

Заходитъ странникъ иногда,

Сказать онъ только съ грустью можетъ:

‘Увы! какой здсь мертвый видъ!’

И вздохъ невольный затаитъ.

Но это небо такъ же сине.

Утесы дики, зеленъ лсъ —

Твои оливы грютъ нын,

Какъ при Минерв въ вкъ чудесъ.

Какъ прежде, медъ течетъ янтарный,

Трудится рзвая пчела

И, трудъ свершая благодарный,

Какъ прежде, вьется у дупла.

А лто длинное Эллады

И рядъ распавшихся колоннъ

Все такъ же гретъ Аполлонъ,

Но спятъ разбитыя громады,

И слава спитъ въ оковахъ сна:

Природа царствуетъ одна *).

*) Чайльдъ—Гарольдъ въ перев. Минаева. Пснь вторая, LXXXV, LXXXVI, LXXXVIII.

Когда Байронъ изображаетъ въ третьей псн грозу въ горахъ Юры, то упоительное великолпіе этого описанія кроется не только въ смломъ образномъ оживотвореніи природы, о которомъ прежніе описательные поэты, конечно, не имли никакого понятія, но гораздо боле въ отраженіи и въ созвучіи внутренней и вншней жизни. Буря въ природ и буря въ душ поэта привтствуютъ другъ друга, какъ два родственныхъ демона.

Если Клодъ Лорренъ и Пуссенъ умли придавать стиль своимъ ландшафтамъ, благодаря древнимъ храмамъ и миологическимъ группамъ, то нчто подобное можно сказать и о поэтической ландшафтной живописи Байрона, лишь съ тою разницей, что поэтъ пользуется этими историческими воспоминаніями не только какъ обстановкой, но длаетъ ихъ самымъ существеннымъ содержаніемъ поэтической картины. Это въ особенности примнимо къ его турецко-греческимъ разсказамъ, гд восточная разбойничья романтика, сама по себ приковывающая вниманіе дикою и неукротимою свободой дйствія, выступаетъ еще рельефне, благодаря величественному фону древнеэллинской жизни. Райскіе острова въ Эгейскомъ мор рисуетъ вступленіе къ Гяуру, но могила аинянина возвышается надъ волнами и надъ страною, напрасно имъ освобожденною, когда же поэтъ представляетъ намъ въ Морскомъ разбойник, какъ чудно солнце скрывается за высотами Морей, то онъ вспоминаетъ древняго бога радости:

Казалось, солнце край, который такъ любило

И грть, и освщать, оставить не спшило,

Хоть алтари его повержены въ пыли *).

*) Морской разбойникъ въ перев. Гербеля. Пснь третья, 1.

И, описывая мелкія стычки пиратовъ, онъ вызываетъ въ воспоминаніи великую морскую битву древней Эллады:

Вотъ славный Саламинъ чуть виднъ ужъ вдали *).

*) Тамъ же.

Но вся роскошь и жестокость Востока, его сладострастное дыханіе, его жгучій и палящій зной отражаются въ лирической увертюр Невсты Абидосской, въ этихъ очаровательныхъ стихахъ:

Кто знаетъ край далекій и прекрасный,

Гд кипарисъ и томный миртъ цвтутъ,

И гд они какъ призраки ростутъ

Суровыхъ длъ и нги сладострастной? *)

*) Невста Абидосская въ перев. П. А. Козлова.

Но, подобно тому, какъ Байронъ оживотворяетъ свои картины природы, созерцая природу sub specie исторіи, точно такъ же онъ одухотворяетъ ее посредствомъ романтическихъ миовъ, какъ мы это видимъ въ его идейной драм Манфредъ. Духи Альпъ, духи океана, подземнаго огня, бури возвщаютъ съ пламеннымъ краснорчіемъ стихійные подвиги природы, и ихъ мрачное заклинаніе соединяетъ какъ бы таинственными чарами демоническіе элементы въ жизни природы и духа:

Когда луна въ волнахъ трепещетъ,

Червякъ на листьяхъ засвтилъ,

И огонекъ болотный блещетъ,

И тни бродятъ вкругъ могилъ,

Когда звзда съ небесъ спадаетъ

И эхо чутко повторяетъ

Совиный крикъ, совиный свистъ,

Когда въ втвяхъ не дрогнетъ листъ,—

Тогда владетъ духъ безсонный

Твоей душою непреклонной.

Пусть не отходитъ сонъ съ лица,

Но онъ души твоей не тронетъ.

Есть мысли — ихъ никто не сгонитъ,

Есть тни — нтъ для нихъ конца.

Хранимъ таинственной судьбою,

Наедин съ самимъ собою

Ты не пробудешь двухъ часовъ,

И, словно ризой облаковъ,

Ты обовьешься властью новой,

Всегда ревнивой и суровой *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе I, сц. 1.

Если въ Телл Шиллера природа Швейцаріи превосходно обрисована реалистическими штрихами, то Манфредъ Байрона заключаетъ въ себ грандіознйшую лирику альпійскаго міра, его горныхъ исполиновъ и глетчеровъ, его пнящихся водопадовъ. Въ томъ освщеніи, которое придаетъ ему мятежный, противящійся Небу человческій духъ, этотъ міръ самъ является какъ бы титаническою поэмой природы.

Но поэзія природы иметъ у Байрона еще другое, мы хотли бы сказать — этическое, значеніе. Не даромъ прославляетъ Байронъ во второй псн Чайльдъ-Гарольда прелестный Кларанъ, отчизну глубочайшей любви, мсто, по которому бродилъ Руссо, гд онъ, вмст съ природой, спасался отъ страданій человчества. Онъ сходится съ Руссо въ глубокомъ пониманіи природы и въ ненависти къ цивилизаціи, которой онъ воздвигъ сатирическій памятникъ въ Донъ-Жуан. Этотъ контрастъ между естественною жизнью и развращенною фешенебельною культурой составляетъ своеобразный паосъ его произведеній, онъ одушевляетъ большую и прекраснйшую часть размышленій Чайльдъ-Гарольда, онъ то духовное зерно, которое пускаетъ въ Донъ-Жуан столь роскошные побги. Что насъ плняетъ въ причудливыхъ герояхъ его поэтическихъ разсказовъ, это не столько ихъ таинственное прошлое, сколько свжая природная мощь всей ихъ жизни, независимая отъ всхъ постановленій общества. Поэзія природы Жанъ-Жака Руссо, съ отголосками островной идилліи и любовной робинзонады Бернардена де Сенъ-Пьеръ, вылилась всего удачне въ двухъ эпизодахъ Байроновской поэзіи, принадлежащихъ къ прелестнйшимъ созданіямъ поэта. Любовь Гаиде и Донъ-Жуана во второй псн этой поэмы представляетъ первый изъ этихъ эпизодовъ, второй же — это любовь Торквиля и Нуги (Neuha) въ третьей и четвертой псняхъ Острова, который можетъ быть названъ самымъ цннымъ изъ поэтическихъ разсказовъ Байрона, такъ какъ исходною точкой его была самая эта сущность его міросозерцанія. Что побуждаетъ матросовъ къ возмущенію противъ закона и къ бунту, это именно разъ извданное счастіе свободной, утопической естественной жизни, эти острова Тихаго океана, отдленные отъ всего міра своими коралловыми рифами, изобилующіе всми дарами природы, сулящіе наслажденіе безъ труда, счастье безъ границъ, представляются имъ заманчивыми островами блаженныхъ. Но чада современнаго міра могутъ купить это счастье лишь цною преступленія, и страхъ наказанія пробуждаетъ ихъ изъ райскаго покоя. Только чета любовниковъ укрывается отъ опасности въ кристалловомъ морскомъ грот, служившемъ уже нкогда пріютомъ для тайной любви. Островъ является прекраснйшимъ отзвукомъ Paul et Virginie, давшимъ въ свою очередь самый значительный толчокъ нмецкой экзотической лирик, начиная съ стихотвореній Фрейлиграта и кончая поэтическими разсказами Бттгера.

И черезъ Манфреда проходить контрастъ между разстройствомъ человческаго духа и гармоніей природы:

А вкругъ такъ хорошо! Все въ этомъ мір

Течетъ спокойно, ровно, безконечно,

А мы — его цари и лжевладыки,

Часть божества въ смшеньи съ частью праха,

Равно безсильные подняться кверху

Иль внизъ упасть,— мы двойственной натурой

Гармонію природы оскорбляемъ.

Въ насъ гордость съ униженьемъ ходитъ рядомъ *).

*) Манфредъ въ перев. Минаева. Дйствіе I, сц. 2.

Точно такъ же и черезъ Каина, гд величіе вселенной вдохновляетъ проносящагося но эиру скептика и внушаетъ ему могучій, восторженный гимнъ, исполненный космической лирики:

О ты, эиръ чудесный, безграничный!

Вы, массы звздъ, усыпавшія небо!

Что вы? О, что такое этотъ воздухъ

Лазурный, безпредльный, гд вы мчитесь,

Какъ листья по теченью ркъ Эдема?

Что-жь, есть движенью вашему конецъ?

Иль вы должны носиться безконечно Надъ

безднами воздушнаго пространства,

Гд отъ безсмертья словно въ опьяненьи

Моя душа? О Боже, боги міра!

Кто-бъ ни были вы вс, но вы прекрасны!

Какъ безконечно, дивно-хорошо

Все созданное вами! *).

*) Каинъ въ перев. Миваева. Дйствіе II, сц. 1.

Третій положительный элементъ у Байрона — политическаго свойства: это — его энтузіазмъ къ свобод, его ненависть къ тиранамъ, метавшая громы въ глухую, безжизненную эпоху европейской реакціи. Что этотъ энтузіазмъ не былъ кокетствомъ, это Байронъ доказалъ своею жизнью и смертью. Въ Италіи онъ горячо примкнулъ къ стремленіямъ возвратить національную независимость этой прекрасной стран,— стремленіямъ, считавшимся въ то время политическими кознями, но доказавшимъ впослдствіи, когда ихъ увнчала полная побда, свою историческую законность. Съ исторіей греческой борьбы за освобожденіе имя Байрона связано неразрывно.

Байронъ можетъ считаться родоначальникомъ нашей современной политической лирики. Не только Викторъ Гюго, Делавинь, Альфредъ де-Мюссе, но и Вильгельмъ Мюллеръ, воспвшій смерть поэта въ столь восторженныхъ, гармоническихъ стихахъ, графъ Платенъ, Зедлицъ, Анастасій Грюнъ, Мусоръ котораго, въ особенности въ своей первой части, такъ напоминаетъ Байроновскаго Шильонскаго узника, Гервегъ, Ленау, Мейснеръ,— вся почти наша новйшая школа поэтовъ стоитъ въ магнетическомъ соприкосновеніи съ этимъ властелиномъ политическаго паоса, гнвныя строфы котораго такъ могущественно дйствовали на ближайшія поколнія.

Глухой гнетъ реакціи могъ, конечно, дать волю только негодованію политической лирики, къ одинаково справедливому прославленію истинныхъ подвиговъ и торжества свободы эта эпоха представляла мало поводовъ. Тмъ не мене, въ политической поэзіи Байрона былъ и положительный полюсъ.

Герои древней Эллады, которыхъ онъ ставилъ въ образецъ новому поколнію и память о которыхъ онъ старался воскресить, при вид тяготвшаго надъ чудною страной султанскаго произвола, герои сверо-американское войны за независимость, какъ Вашингтонъ и Франклинъ,— вотъ т боги въ нишахъ его политической Валгаллы, т исполины прошедшаго, которые, въ то же время, являлись у него свточами, озарявшими будущее человчества.

Наполеонъ былъ въ его глазахъ тираномъ, но его побдители не внушали ему, однако, энтузіазма. Ватерлоо, въ результат котораго могъ оказаться конгрессъ въ Верон, не было для него побдою человчества. Но лордъ Веллингтонъ, не имвшій въ себ ни проблеска генія, былъ ему лично ненавистенъ, и какъ разъ къ побдоноснымъ вождямъ своей собственной націи онъ питалъ всего мене симпатіи. По отношенію къ англичанамъ онъ былъ не Пиндаромъ или Тиртеемъ, а Архилохомъ. Какого-нибудь Георга III, какого-нибудь Кэстльри онъ безпощадно преслдовалъ сатирическими стихами. Когда Донъ-Жуанъ, по прибытіи въ Англію, начинаетъ восторженно восхвалять великую націю:

…Пришлось увидть мн

Тотъ славный край, гд гордый, непреклонный

Народъ свободы царство основалъ:

Онъ испытаній рядъ переживалъ,

Но все жила и крпла для народа

Ничмъ необоримая свобода.

Здсь жены добродтельны. Здсь трудъ

Вознагражденъ, здсь жители богаты,

Законы здсь въ обиду не даютъ,

Здсь, путникъ, не увидишь никогда ты

Обиды, зла *),—

*) Донъ-Жуанъ въ перев. Минаева. Пснь II-я, IX и X.

то его гимнъ величію старой Англіи тотчасъ же прерывается нападеніемъ четырехъ разбойниковъ.

Самое значительное политическое стихотвореніе Байрона, это его Ода къ Наполеону, написанная неизгладимымъ лапидарнымъ слогомъ. У Байрона нтъ почти ни слда энтузіазма Виктора Гюго къ величію героя, хотя въ Бронзовомъ вк онъ и сожалетъ о томъ, что и Наполеонъ, совершившій свой ранній полетъ и одержавшій сотни блестящихъ побдъ предъ лицомъ Альпъ, перешелъ черезъ Рубиконъ тираніи, хотя онъ и любятъ представлять этого воинственнаго мужа относительно великимъ въ сравненіи съ его побдителями. Но историческая Немезида гласитъ устами Байрона:

Такъ глубоко низвергнутъ былъ

Лишь Люциферъ, князь темныхъ силъ.

Опустошитель побжденъ,

Развнчанъ властелинъ.

Онъ называетъ его сердце богатымъ силою, но бднымъ доблестью, зазженное впослдствіи въ нмецкихъ стихахъ сравненіе съ прикованнымъ Прометеемъ впервые встрчается въ этомъ стихотвореніи. Наполеонъ не былъ способенъ отказаться отъ мишуры пурпура, звздъ и горностая. Поэтому ему противупоставляется чистый герой свободы:

Дитя Имперіи, скажи,

Игрушки отняли твои?

Гд-жъ славы истинной, святой

Сіяніе горитъ?

Кто изъ великихъ чистъ душой

И строго честь хранитъ?

Одинъ, одинъ блаженъ стократъ

Американскій Цинциннатъ —

Его и зависть чтитъ —

Одинъ безсмертный Вашингтонъ —

Стыдитесь, люди, только онъ!

Космополитизмъ Байрона былъ бы, вроятно, прощенъ ему въ Англіи, такъ какъ поднятое имъ знамя было лишь знаменемъ его партіи, партіи виговъ, раздлявшей въ существенныхъ чертахъ вс его воззрнія, его восторженные и уничижительные отзывы, но его уже упомянутыя нападки на -самую Англію, встрчающіяся, кром Донъ-Жуана, и въ Бронзовомъ вк, и въ Проклятіи Минервы, оскорбляли и раздражали британское національное чувство. Къ издвательству надъ Mylord Villinton, починившимъ легитимистскій костыль и скрпившимъ его заново, члены партіи отнеслись бы снисходительно. Но поэтъ возставалъ вообще противъ британскаго національнаго характера и національной славы, въ особенности, когда ожесточеніе противъ хищничествъ лорда Эльджина въ Аинахъ {См. The curse of Minerva (Проклятіе Минервы) — сатиру на лорда Эльджина, который увезъ изъ Паренона въ Англію сохранившіеся въ Аинахъ памятники греческаго искусства. Примч. перев.} заставило его напитать перо свое ядомъ, которымъ онъ брызнулъ въ лицо всему англійскому народу. Между тмъ, эти нападки свидтельствовали о пророческомъ чуть Байрона, свойственномъ всмъ истиннымъ поэтамъ,— чуть, которое, какъ это легко усмотрть изъ безпристрастнаго чтенія стихотвореній Гервега, наприм., его стихотворенія Къ королю Пруссіи, и изъ ихъ сравненія съ послдовавшими затмъ событіями въ Германіи, было въ высокой степени свойственно и политической лирик начала сороковыхъ годовъ, хотя въ то время она часто подвергалась поруганію и хотя аристократическая эстетика видла въ ней одни только мыльные пузыри. И пророчества Байрона сбылись, въ своемъ Проклятіи Минервы онъ предрекъ возстаніе индусовъ:

Взгляни на Гангъ — тамъ полчища рабовъ

Вашъ тронъ до самыхъ потрясутъ основъ,

Зловщій призракъ мятежа встаетъ

И къ мести за убитыхъ вопіетъ,

Пурпурный Индъ окрасился волной

И крови блыхъ ждетъ онъ въ дань земл родной.

Такъ, пресыщенный лордъ, разочарованный рыцарь превратился въ восторженнаго защитника свободы и человческихъ правъ, налетъ пресыщенія отсталъ отъ него, мы привтствуемъ лучезарный образъ истиннаго генія.

Мы не имли здсь намренія описать ходъ развитія поэта или хе дать разборъ его отдльныхъ произведеній, мы только хотли свести въ одно цлое ихъ духовное содержаніе, глубокое значеніе котораго для нашего времени сквозить въ каждой строк, и мы пользовались для этого по большей части подлинными словами поэта, не прибгая къ тому самодовольному фразерству, которое перемшиваетъ свое съ чужимъ, такъ что все вложенное критикомъ въ поэта и вычитанное изъ него получается заразъ изъ первыхъ рукъ. Въ хорошемъ и дурномъ смысл относительно каждаго поэта складывается традиція, гипотезы которой пріобртаютъ подъ конецъ такую силу, что едва ли найдется читатель, достаточно безпристрастный для того, чтобы отршиться отъ нея, когда онъ принимается за чтеніе произведеній поэта. А, между тмъ, эта традиція нердко бываетъ совершенно ошибочна, ея столь распространенныя опредленія нердко до такой степени лживы, что долгъ обязываетъ всякую истинную критику снова и снова, безъ всякой предвзятой мысли, возвращаться въ произведеніямъ и сравнивать ихъ съ сложившимися вокругъ нихъ миами. Такимъ образомъ, и мы свели къ надлежащимъ размрамъ многія обвиненія противъ направленія лорда Байрона, мы отнюдь не могли признать ихъ отрицательный элементъ всюду несправедливымъ, но выдлили и значительные положительные элементы, которые служатъ ему противовсомъ и обезпечиваютъ за Байрономъ поэтическіе лавры, присуждаемые лишь истиннымъ энтузіазмомъ.

Тмъ не мене, Гервинусъ утверждаетъ, что никогда нельзя будетъ признать Байрона истиннымъ художникомъ, такъ какъ ‘онъ не только не умлъ цнить величайшихъ произведеній поэзіи, но его пониманію было совершенно чуждо то, что есть самаго высокаго въ созданіяхъ міроваго искусства — греческая скульптура’. И такъ, въ силу того, что Байронъ не былъ шекспироманомъ и не понималъ эллинской пластики, въ силу этого онъ не былъ истиннымъ художникомъ? Какъ будто именно значеніе художественнаго генія, и тмъ больше, чмъ энергичне оно выражено, не иметъ своимъ неизбжнымъ результатомъ извстной односторонности, какъ то доказываетъ, между прочимъ, примръ Шиллера? Подобныя сужденія исходятъ изъ маніи судить о поэт на основаніи чего бы то ни было, по самымъ случайнымъ отзывамъ и т. д., только не на основаніи единственно возможнаго для него критерія, т. е. его произведеній. Эта манія, сдлавшаяся конькомъ нмецкихъ историковъ литературы, постоянно возводитъ второстепенное въ главное и показываетъ, что эти критики не иметъ ни малйшаго понятія о процесс творчества.

Байронъ — истинный художникъ, истинный поэтъ. Каждая строка, имъ написанная, носитъ печать генія, неподдльный признакъ . Вс его стихотворенія дышатъ силою мысли и чувства, которыя не облечены вншнимъ образомъ въ красивую форму, но съ полною самобытностью производятъ изъ себя эту форму. Классичность его формы признали даже его противники, только тупые люди могутъ оставаться нечувствительными къ ея мелодическому очарованію, но даже это преимущество его было заклеймлено, какъ недостатокъ: его представляли вліяніемъ односторонняго эстетическаго направленія, вліяніемъ Попа. Вступать въ борьбу съ такими софизмами нтъ уже ршительно никакой возможности.

Тотъ, кто не чувствуетъ дыханія генія въ каждой строк, истекающей изъ-подъ его пера, пусть тотъ пишетъ о преніяхъ палатъ, о трехпольномъ хозяйств и конюшенномъ управленіи, но не о поэзіи.

Главное возраженіе, направленное противъ художественности Байрона, касается субъективности поэта. И въ этомъ отношеніи господствуютъ странные предразсудки. Пусть только поэтъ представляетъ изъ себя нчто настоящее, великое, значительное, и мы охотно будемъ всюду узнавать его собственную личность. Многіе писатели обладаютъ талантомъ рисовать образы, проявляющіе собственную силу тяготнія,— образы, которые откашливаются и отплевываются съ величайшею натуральностью и такъ несходны между собою, что ихъ можно, такъ сказать, различить уже по походк и по фрачнымъ пуговицамъ. Подобное совершенство въ обрисовк личностей встрчается не только въ фотографическихъ мастерскихъ нашихъ реалистовъ, но нердко и у романистовъ самаго низкаго разбора. Если бы эта объективность была мриломъ поэтическаго дарованія, то Шиллеръ долженъ былъ бы стушеваться передъ Клауреномъ и Шписомъ. По вс эти произведенія осуждены на ничтожество, благодаря недостатку въ нихъ всякаго боле или мене глубокаго духовнаго содержанія, и даже Шекспиръ стяжалъ безсмертіе не жизненностью своихъ клоуновъ, шутовъ и дураковъ, народныя остроты которыхъ, нердко безвкусныя, оказываются удобоваримыми лишь для заморенной фантазіи какого-нибудь ученаго, но лишь своею умственною глубиной, богатствомъ своего міросозерцанію, всего же боле, благодаря самому субъективному своему произведенію — Гамлету.

Слдуетъ также длать различіе между отдльными родами поэзіи. Лирикъ всегда субъективенъ, какъ лирикъ, и Байронъ не возбуждаетъ нападокъ. Мы вообще относимся съ недовріемъ къ поэтамъ, слава которыхъ покоится не на лирик. Древніе поэты-трагики были, вмст съ тмъ, и великими лириками, точно также Данте и Шекспиръ, Шиллеръ и Гте, Викторъ Гюго и Байронъ. Лирика есть общая форма поэтическаго вдохновенія,— форма, которая должна лежать въ основ всхъ вообще поэтическихъ произведеній. Въ наше время нердко считаютъ прославленными поэтами людей, совсмъ чуждыхъ музамъ и плохо скрывающихъ свою пошлость за ироническимъ хихиканьемъ и искусною рисовкой живыхъ картинъ.

Но если лирика Байрона признается, за то поэтическіе Разсказы его подвергаются тмъ боле строгому осужденію. На нихъ-то и доказываютъ его неспособность къ созданію образовъ, ихъ осуждаютъ, прилагая къ нимъ эпическую мрку, но это несправедливо. Поэтическій разсказъ есть смшанная форма, въ которой преобладаетъ лирическій элементъ,— она не сокращеніе эпоса, но распространеніе баллады, любовная и старательная рисовка характеровъ произвела бы въ ней впечатлніе растянутости и жесткости. Поэтъ не выпускаетъ своихъ образовъ на полный просторъ эпоса, они еще соединены внутреннею связью съ его собственнымъ существомъ, съ его настроеніемъ. Можно оспаривать художественную законность этого жанра, но, какъ онъ есть, онъ привлекаетъ именно очарованіемъ личныхъ настроеній, могуществомъ личной страсти, которая можетъ изливаться въ немъ. Байронъ иметъ право считаться творцомъ этого современнаго поэтическаго разсказа, его геній наложилъ на него свой отпечатокъ, и вс европейскія націи усвоили его себ,— не только французы и нмцы, но и русскіе, величайшій поэтъ которыхъ, Пушкинъ, предпочиталъ эту форму, поляки (Мицкевичъ и др.), венгерцы (Петфи, писавшій и лирическія стихотворенія, наприм., свои Мрачныя звзды въ Байроновскомъ дух, и друг.). Поэтическій жанръ, оказавшій столь широкое вліяніе и опредлившій поэзію европейскаго ^Востока, долженъ быть сведенъ къ боле глубокому основанію, его нельзя измрять по старому эстетическому шаблону. Смсь въ немъ эпическаго съ лирическимъ напоминаетъ, быть можетъ, прежніе подобные жанры, наприм., римскую элегію Тибулла и Проперція, да еслибъ это была и та же самая смсь, то ее слдовало бы приравнять къ изомернымъ химическимъ тламъ, въ которыхъ анализъ усматриваетъ т же составныя части, т же всовыя отношенія, и которыя, однако-жь, выказываютъ совсмъ различныя свойства. Дло въ томъ, что внутренняя группировка элементовъ — иная, а это обусловливается современнымъ духомъ. Поэтому, тотъ, кто съ сознаніемъ непогршимости литературнаго папы называетъ эти поэмы ‘сплошнымъ безвкусіемъ’, тотъ, прежде всего, былъ бы обязанъ доказать, что же доставило этому безвкусію столь распространенное господство надъ поэтическими умами Европы?

Да и не всегда справедливо, что въ этихъ разсказахъ нтъ никакой характеристики. Лара, наприм.,— иной, внутренно боле глубокій образъ, нежели Корсаръ. Боле или мене отчетливаго исполненія съ драматическими углами и гранями этотъ жанръ не допускаетъ. И, все-таки, въ Остров, на надлежащемъ мст, царитъ весьма свжій матросскій юморъ, дышащій Марріэттовскою жизненностью, а въ, этомъ сатирическомъ эскиз, нельзя не замтить удачной психологіи итальянцевъ.

Еще боле подвергаются подобному порицанію драмы Байрона. Его называли послдователемъ Альфіери, поклонникомъ псевдо-классицизма, ему ставили въ упрекъ его приверженность къ тремъ единствамъ, даже его простой стиль. Безъ сомннія, поэтъ долженъ отршиться отъ себя въ драм въ пользу своихъ дйствующихъ лицъ, онъ долженъ дать имъ плоть и кровь. Но относительно того, до какихъ предловъ подобная характеристика можетъ вдаваться въ детали, мннія эпохъ мняются. Древность, въ особенности въ трагической поэзіи, никогда не переступала извстной общей мры, Шекспировская эпоха, напротивъ того, дошла до нагроможденія подчасъ некрасивыхъ подробностей. Наше время ищетъ середины между тмъ и другимъ. Правда, что Байронъ примкнулъ скоре къ античной поэзіи, но лишь слпые шекспироманы могутъ, въ силу этого, заграждать ему доступъ къ драм. Правда, что его мистеріи Каинъ, Небо и Земля, а также и Манфредъ мало напоминаютъ пестроту и разнообразіе такихъ драмъ, какъ Буря и Сонъ въ лтнюю ночь. За то, по глубин мысли и высот необозримаго полета, ихъ, конечно, можно поставить на ряду съ великими Эсхиловскими произведеніями, и пока творца Прометея называютъ драматикомъ, до тхъ поръ и Байронъ можетъ заявлять притязанія на это имя.

Можно отдать на жертву уничижителямъ поэта венеціанскія драмы съ ихъ нсколько холодною правильностью, Вернера съ его воровскою романтикой, хотя и въ этихъ пьесахъ встрчаются черты истинно-драматическаго творчества, и все же останется еще драма Байрона, удержавшаяся даже на англійской сцен настоящаго времени, конечно, лишь съ помощью тхъ блестящихъ приспособленій, единственно благодаря которымъ и Зимняя сказка, и Сонъ въ лтнюю ночь Шекспира приходятся по вкусу теперешней театральной публик,— это драма Сарданапалъ. По отношенію къ этой превосходной картин характеровъ мы вполн присоединяемся къ сужденію, высказанному Карломъ Розенкранцоіъ въ его Эстетик безобразнаго: ‘Въ лиц Сарданапала натура сама по себ благородная, но слишкомъ мягкая, гуманная, но слишкомъ снисходительная, безпечно и весело отдающаяся жизненнымъ наслажденіямъ, шагъ за шагомъ возвышается до истинно-царственнаго достоинства, до героизма, мужественности, до величія самоотверженной смерти, это психологическая картина, исполненная столь несравненной глубины и красоты, что остается совершенно загадочнымъ, почему ни одна сцена не хочетъ намъ ее представить’.

Что касается, наконецъ, эпоса, то въ области современнаго сатирическаго эпоса Байрона слдуетъ назвать образцомъ, пролагающимъ новые пути.

Истинный художникъ выражаетъ самую задушевную жизнь своей эпои. Байронъ — чисто-современный поэтъ. Мы подразумваемъ подъ словомъ современный’* не что-либо подобное слову ‘модный’. Байронъ не избралъ и одного сюжета, представляющаго интересъ антикварный,— сюжета, несимпатичнаго для умовъ нашего времени. Вс основныя черты его поэзіи современны: борьба между мыслящимъ человческимъ духомъ и вншнимъ порядкомъ, борьба между природой, ея вдохновляющимъ очарованіемъ, ея божественною свободой и страстью, съ одной стороны, и цивилизаціей, съ ея лицемріемъ, ея прикрашенными пороками — съ другой,— борьба между политическою свободой, національною независимостью и навязчивою тираніей. Въ его твореніяхъ отражаются великія проблемы XIX вка. То, что онъ воспвалъ въ эпоху реставраціи, не устарло для нашего времени. Въ произведеніяхъ Байрона не приходится забраковать ни одной строки, какъ непригодной для настоящаго. Мудрованія нашихъ литературныхъ критиковъ не гласъ народа и не гласъ Божій. Поэтическая звзда Байрона будетъ царить въ теченіе всего этого столтія, она будетъ освщать и грядущія времена, такъ какъ вс истинно-великіе поэты безсмертны.

‘Русская Мысль’, No 11, 1888

Байронъ.

Читайте также: