Б. В. Смиренский
Надежда Дурова
Надежда Дурова
Б. В. Смиренский. Надежда Дурова, Дурова Надежда Андреевна, Год: 1985
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Оцифровка и вычитка — Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)
Впервые опубликовано в сети на сайте ‘Российский мемуарий’ (http://fershal.narod.ru)
Текст приводится по изданию: Надежда Дурова ‘Записки кавалерист-девицы’ Калининград, ГИПП ‘Янтарный сказ’, 1999
Б.В. Смиренский. Вступительная статья, примечания, 1985
В начале XIX столетия в рядах русских войск, сражавшихся в Пруссии, появилась загадочная личность — кавалерист-девица, русская амазонка, выступавшая под мужским именем (Соколов, потом Александров). Позднее она участвовала в войне с Наполеоном, совершила геройский подвиг и была награждена высшим знаком военного отличия — Георгиевским крестом.
Необычайность этого ‘происшествия в России’ долгое время волновала не только армию, но и все слои общества. Однако истинный смысл его был не в романтической загадке, а в том патриотическом подвиге, который впоследствии стал примером любви к своему отечеству.
В 1836 году А. С. Пушкин напечатал в своем журнале ‘Современник’ отрывки из записок Надежды Андреевны Дуровой, веденных ею в 1812—1813 годах. Тепло встреченные гением русской литературы, ‘Записки кавалерист-девицы’ были вскоре выпущены отдельным изданием и имели шумный успех. И хотя на титульном листе книги не было имени автора, героиня Отечественной войны и талантливая писательница Н. А. Дурова стала известна всей России.
Вятский дворянин Андрей Васильевич Дуров происходил из рода смоленско-полоцких шляхтичей Туровских. При царе Алексее Михайловиче они были переселены в устраиваемую тогда Уфимскую губернию и звались сначала Туровыми, потом — Дуровыми. Андрей Васильевич владел в Сарапульском уезде деревенькой Вербовка и командовал эскадроном в гусарском полку. Он был женат на дочери богатого помещика Надежде Ивановне Александрович, которая, убежав из дома, обвенчалась с ним тайно от родителей, за что была проклята отцом.
Два года молодые умоляли родителей простить их. Единственной надеждой на прощение могло быть рождение у них сына, однако в 1783 году родилась дочь Надежда, сразу вызвавшая нелюбовь матери. Во время похода, измученная криками ребенка, мать выбросила его из окна кареты. От сильного удара у девочки пошла кровь изо рта и носа, но она осталась жива. Гусары подняли окровавленного ребенка и отдали подскакавшему отцу. С этого дня девочка была вверена попечению флангового гусара, который носил ее на руках.
Так как возить за собой в походах жену и детей было трудно — за это время родились еще двое — отец вышел в отставку и получил место городничего в Сарапуле. Надежда перешла из рук гусара к матери. Она восприняла военное воспитание — стреляла из лука, лазала по деревьям, но не хотела сидеть в горнице и вязать, она лихо выкрикивала кавалерийские команды, но не хотела вышивать и плести кружева. За испорченные рукоделия девочку больно били по рукам. Так возникло неодолимое стремление к свободе, готовясь к которой Надежда поставила себе целью выучиться верховой езде, владению оружием и вступить на военную службу. В это время отец купил черкесского жеребца Алкида, которого подарил дочери вместе с казачьим чекменем. Девочка употребила все силы, чтобы приучить к себе коня — ласкала, кормила сахаром, и добилась своего: в скором времени неукротимый конь стал встречать ее ржанием, разрешал девочке садиться на него и мчаться галопом.
Целыми днями мать заставляла дочерей рукодельничать, зато по ночам Надежда бежала в конюшню, садилась на Алкида и скакала по полям до рассвета.
Когда это раскрылось, мать решила избавиться от непокорной дочери и отвезти ее к старой бабке Александрович. Девушку отвезли в имение Великая Круча на берегу реки Удай, близ города Пирятина Полтавской губернии. Здесь она получила относительную свободу.
‘Я решилась, — говорит она, — хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим’. Эти слова отражают мировоззрение будущей героини, нашедшей в себе силы вырваться из-под опеки семьи. Но это она сделала позже.
Вскоре ее вызвали обратно домой: из-за измены отца у родителей начались раздоры. Пришло время, и мать выдала непокорную дочку замуж. Этот брак был заключен без любви, по настоянию родителей.
О своем замужестве Надежда Дурова не обмолвилась в ‘Записках’ ни одним словом. Более того, сознательно искажая свой возраст, она сделала невозможным даже предположение о ее браке. Так, например, читая документ военного министерства — указ об отставке, выданный в 1817 году двадцатичетырехлетней Дуровой, нельзя подумать, что в 1801 году, то есть в возрасте 8 лет, она вышла замуж. Но сохранился другой документ, который прямо раскрывает тайну, — это запись Вознесенского собора о бракосочетании от 25 октября 1801 года за N 44: ‘Сарапульского земского суда дворянский заседатель 14-го класса Василий Степанович Чернов, 25 лет, понял г. сарапульского городничего секунд-майора Андрея Дурова дочь девицу Надежду, 18 лет’[i].
Слово ‘понял’, или ‘поял’, означало тогда — взял в жены.
Имеется также метрическое свидетельство о рождении у Черновых в январе 1803 года сына Ивана.
Вскоре В. С. Чернов уехал в служебную командировку в Ирбит, вместе с женой и сыном. Однако согласия между супругами не было, и Надежда покинула мужа, оставив ему сына.
Эта краткая страница жизни полностью забыта в воспоминаниях Дуровой как недостойная памяти. Чем объясняются подобные отступления от истины в ‘Записках’, имеющих биографический интерес? Естественным намерением автора скрыть то, что она не желала сделать общим достоянием, стремлением опоэтизировать события, поддаваясь господствовавшему в то время в литературе направлению романтизма.
Своим возвращением домой дочь снова вызвала гнев матери. Воинственный пыл вспыхнул в Надежде с новой силой, и она начала искать способ привести свое намерение в исполнение — порвать с оковами пола, сделаться воином и любимым сыном отцу.
15 сентября 1806 года казачий полк выступил из Сарапула в поход с тем, чтобы в пятидесяти верстах от города остановиться на дневку. Надежда решила догнать полк на стоянке.
В день своих именин, 17-го числа, ночью Надежда обрезала косы, надела казакин и шапку с красным верхом. Чтобы запутать следы, она сбежала к Каме и оставила на берегу свое женское платье. Через несколько минут она скакала в неизвестность, радуясь освобождению.
‘Итак, я на воле! Свободна! Независима! Я взяла мне принадлежащее, мою свободу, свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим и наградою!’
Казачий полковник разрешил ‘сыну помещика Александру Васильевичу Дурову’, как назвала себя беглянка, стать в строй первой сотни. Казаки тепло приняли юношу, назвав его ‘камским найденышем’.
Поход продолжался более месяца. Дурова привыкла к тяготам военной службы: носить мужскую одежду, владеть саблей и пикой, ухаживать за конем и постоянно сидеть в седле. В Гродно Дурова завербовалась в регулярные войска — товарищем (рядовым) в Коннопольский уланский полк, под именем Соколова. Она написала отцу письмо, в котором умоляла простить ее побег и позволить идти выбранным путем.
Это не было женской прихотью или любопытством к неизвестному, это не было искательством приключений. Нет, Дурова горела желанием послужить отечеству.
Позднее, в автобиографическом рассказе ‘Игра судьбы’ она так объяснит свой поступок: ‘Я выступила из свой сферы, чтобы стать под развевавшуюся тогда нашу орифламму’, имея в виду знамя, поднимаемое на копье в разгар боя. Она вступила в армию во время прусской кампании.
22 мая 1807 года коннопольцы участвовали в сражении под Гутштадтом. В этом бою Дурова совершила геройский подвиг — рискуя собой, спасла жизнь раненого офицера, поручика Финляндского драгунского полка Панина. 29 и 30 мая Дурова снова участвует с полком в двухдневных боя под Гейльзбергом, проявляя чудеса храбрости. Одна из гранат разорвалась под самым брюхом ее лошади. Но Дурова вышла из боя живой. Впоследствии поэты воспели кавалерист-девицу в стихах, называя ее Беллоной — именем римской богини войны:
Хребту коня свой стан вверяя,
Свой пол меж ратников скрывая,
Ты держишь с ними трудный путь.
Кипит отвагой девы грудь…
И на коне наездник новый,
В руке сжав сабли рукоять,
Беллоны вид приняв суровый,
Летит на вражескую рать… [ii]
Патриотизм Дуровой выразился ярко в ее самоотверженном служении родине, презрении к опасности, в величии ее духа. ‘Священный долг к отечеству, — говорила она, — заставляет простого солдата бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнью’.
Философия ее была простой, высокой и мужественной: ‘Неустрашимость есть первое и необходимое качество воина, с неустрашимостью неразлучно величие души, и, при соединении этих двух великих достоинств, нет места порокам или низким страстям’.
В сражении у Фридланда, 2-го июня, Дурова выводит из боя и спасает еще одного раненого улана. Шеф полка генерал Каховский делает ей замечание, заявив, что храбрость ее сумасбродна, что она бросается в бой, когда не должно, ходит в атаку с чужими эскадронами, среди сражения спасает встречного и поперечного, что он больше не потерпит этого и отправит ее в обоз. Дурова плакала от несправедливости и печали. Но тут окончилась кампания.
В мае 1812 года войска Наполеона перешли нашу границу. Корнет Александров участвует в боях под Миром, Романовом, Дашковкой, в конной атаке под Смоленском, в Бородинском сражении, 26 августа получает контузию в ногу.
29 августа Александров был произведен в поручики, а после оставления и пожара Москвы становится ординарцем главнокомандующего фельдмаршала М. И. Кутузова.
Командир Ахтырского гусарского полка, партизан и поэт Денис Давыдов в письме к А. С. Пушкину от 10 августа 1836 года вспоминал о своих встречах с Дуровой во время войны: ‘Дурову я знал потому, что я с ней служил в арьергарде, во все время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров — женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе… Там нашли мы молодого уланского офицера, который только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: ‘Это Александров, который, говорят, — женщина’. Я бросился на крыльцо, но он уже скакал далеко. Впоследствии я ее видел на фронте…’ [iii]
В июле 1813 года Литовский уланский полк выступил в заграничный поход, вторгся в Пруссию, прошел Прагу. Дурова участвует в блокаде крепости Модлин, в переходе через Богемские горы, в осаде крепости Гарбург. Прослужив десять лет в конном строю, поручик Литовского уланского полка Александров 9 марта 1816 года был уволен в отставку в чине штабс-ротмистра.
В послужном списке этого заслуженного кавалерийского офицера, наряду с прочими данными о походах, боях и наградах, стояло: ‘В службе с 9 марта 1807 года, лицом смугл, рябоват, глаза карие, волосы русые, холост, к повышению достоин’ [iv] .
24 апреля вышел указ об отставке, и Дуровой пришлось проститься с военной службой. Высоким патриотическим пафосом звучит это прощание в заключительных словах ‘Записок кавалерист-девицы’: ‘Минувшее счастье! Слава! Опасности! Жизнь, кипящая деятельностью!.. Прощайте!’
Некоторое время Дурова живет в Сарапуле, где ее брат Василий занимает должность городничего. Из переписки с А. С. Пушкиным видно, что в 1835—1836 годах Дурова жила в Елабуге Вятской губернии (ныне — Республика Татарстан). Именно в эти годы происходит ее формирование как писательницы. Некоторую роль в этом сыграло и затруднительное материальное положение Дуровой, жившей на пенсию военного ведомства — одну тысячу рублей в год. В письме к Н. Р. Мамышеву от 23 сентября 1835 года она жалуется, что ей ‘до крайности нужны деньги’. Предлагая Пушкину свои ‘Записки’, она пишет, что желала бы продать их предпочтительно ему, хотя они написаны и не для печати. Для устройства ‘Записок’ Дурова занимает у сестры восемьсот рублей и выезжает в Петербург, где происходит ее знакомство с Пушкиным.
Видевшая ее в это время А. Я. Головачева-Панаева описывает: ‘Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах, форма лица длинная, черты некрасивые, она щурила глаза, и без того небольшие… Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские: она села на диван… уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала’ [v] .
Для издания своих повестей Дурова еще раз приезжала в Петербург в 1840 году. В это время с ней виделась Т. П. Пассек, отметившая это в своих воспоминаниях [vi] .
Последние годы Дурова жила в Елабуге, в маленьком домике, совершенно одинокая, если не считать четвероногих друзей. Но это были уже не строевые лошади, а собаки или кошки. Любовь к животным всегда была в роду Дуровых. Вероятно, знаменитые дрессировщики народные артисты Владимир Леонидович и Анатолий Леонидович Дуровы унаследовали ее от своей знаменитой прабабки.
Все жители Елабуги знали стареющую женщину-воина и шли к ней за советом, с просьбами и нуждами. Она принимала живое участие в каждом человеке и ходатайствовала за всех. Если дело зависело от городничего — она обращалась с записками к нему, если необходимо было обратиться к самому царю — она писала прошения ‘на высочайшее имя’.
В семье Вальковых, жившей в Вятке, долгое время хранились памятные вещи кавалерист-девицы елабужского периода жизни — ее сабля, портреты, сочинения и картина ‘Битва при Гутштадте’.
Назвавшись в 1806 году мужским именем, Дурова носила его шестьдесят лет, ни разу не сделав попытки вернуться к настоящей фамилии. Даже от собственного сына она требовала обращения к себе как к Александрову.
Н. А. Дурова умерла 21 марта 1866 года, на 83-м году жизни. Похоронили ее на Троицком кладбище Елабуги, с воинскими почестями. В документе о траурной церемонии, где она и после смерти названа Александровым, говорится: ‘Приказ по 8 резервному пехотному батальону от 23 марта 1866 года, N 82. Завтрашнего числа, по случаю предания земле тела умершего отставного штабс-ротмистра Литовского уланского полка А. Александрова, назначается сборная команда по 10 человек из роты и 2 унтер-офицера, с ружьями и в амуниции, под командой капитана Панкратьева, кроме того, по 2 унтер-офицера из рот для несения гроба. Для несения же ордена Георгия назначается подпоручик Казанский. Вынос из квартиры будет в 9 часов утра, а также быть хору музыкантов. Командир батальона подполковник Семенов’ [vii] .
На могильной плите было написано, что Дурова скончалась 29 марта, 78 лет от роду. Надпись с этой неверной датой и неправильным возрастом вошла в ‘Материалы для русского некрополя’ И. М. Картавцова [viii] .
В 1901 году на могиле Дуровой состоялось торжественное открытие памятника. Были произнесены речи воинским начальником полковником Занфировым и городским головой Башкировым.
После троекратного ружейного залпа упавшее покрывало открыло эпитафию:
‘Надежда Андреевна ДУРОВА, по повелению императора Александра — корнет Александров, Кавалер военного ордена. Движимая любовью к родине, поступила в ряды Литовского уланского полка. Спасла офицера, награждена Георгиевским крестом. Прослужила 10 лет в полку, произведена в корнеты и удостоена чина штабс-ротмистра. Родилась в 1783 г. Скончалась в 1866 г. Мир ее праху! Вечная память в назидание потомству ее доблестной душе!’
Если бы Надежда Дурова не совершила ничего более замечательного в своей жизни, кроме военных подвигов, то и тогда ее имя заслуживало бы занесения на страницы истории. Но она много сделала и на другом поприще — художественной литературы.
К сожалению, ее литературная деятельность оказалась полностью забытой. Как мы видели, о ней не было даже упомянуто в надгробной эпитафии. Не нашлось места для писательницы Дуровой и в советской литературной энциклопедии.
Деятельность Н. А. Дуровой как писательницы тем более удивительна, что она никогда нигде не училась. Однако оставленное ею литературное наследство выдает в ней подлинного мастера, вызывавшего восхищение не только читателей, но и корифеев литературы — А. С. Пушкина и В. Г. Белинского.
Знакомство А. С. Пушкина с творчеством Дуровой произошло благодаря ее брату, Василию Андреевичу Дурову, предложившему издать сестрины ‘Записки’. Судьба автора показалась Пушкину так любопытна и таинственна, что разрешение загадки ‘кавалерист-девицы’, по его мнению, должно было произвести сильное впечатление. Он согласился купить рукопись.
Поместив отрывок из ‘Записок’ в журнале ‘Современник’, Пушкин снабдил его следующим предисловием: ‘С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины, столь необыкновенной, с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным’ [ix].
Названное Пушкиным имя автора ‘Записок’ встревожило Дурову, и она просит издать книгу под псевдонимом ‘Русской амазонки, известной под именем Александрова’. Вышедшее вслед за журнальной публикацией отдельное издание имело заглавие: ‘Кавалерист-девица. Происшествие в России’ и вовсе не указывало имени автора. Рассказ в ‘Записках’ ведется от лица А. П. Дурова, хотя на титульном листе издатель Иван Бутовский указал, что сочинительница ‘Записок’ — его двоюродная сестра, то есть женщина. Таким образом, Пушкин был первым, кто раскрыл русским людям полное имя и тайну корнета Александрова, рассказал историю кавалерист-девицы.
Дурова относилась к Пушкину с чувством глубокого преклонения перед его талантом, в чем опять-таки выразилась ее большая художественная культура. Неодолимое желание привлечь на свои произведения ‘сияние его имени’ владеет ею. ‘Я только это и имел в виду, — пишет она в своих записках, — чтобы отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного’. И сияние имени Пушкина озарило ‘Записки’ Дуровой. Литературное достоинство их было, по мнению В. Г. Белинского, так велико, что некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. В числе этих некоторых был и сам Белинский. ‘Если это мистификация, — писал он, — то признаемся, очень мастерская, если подлинные записки, то занимательные и увлекательные до невероятности’.
Да, это были подлинные записки, и действительно они читались с увлечением. Главный интерес в них представляла незаурядная личность автора. ‘Боже мой, — писал далее Белинский, — что за чудный, что за дивный феномен нравственного мира — героиня этих записок, с ее юношескою проказливостию, рыцарским духом, отвращением к женскому платью и женским занятиям, с ее глубоким поэтическим чувством, с ее грустным, тоскливым порыванием на раздолье военной жизни из-под тяжкой опеки доброй, но не понимавшей ее матери!’ [x]
Особенно высокого мнения критик был о языке ‘Записок’: ‘И что за язык, что за слог у Девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо, и ему-то обязана она этою мужественною твердостию и силою, этою яркою выразительностию своего слога, этой живописною увлекательностию своего рассказа, всегда полного, проникнутого какою-то скрытою мыслию’ [xi] .
К этому отзыву великого критика можно добавить еще несколько слов А. С. Пушкина, сказанных им при выходе первого тома ‘Записок’: ‘Читатели ‘Современника’ видели уже отрывки из этой книги. Они оценили, без сомнения, прелесть этого искреннего и небрежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которой пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия. В сем первом томе описаны детские лета, первая молодость и первые походы Надежды Андреевны. Ожидаем появления последнего тома, дабы подробнее разобрать книгу, замечательную по всем отношениям’ [xii] .
Несколькими словами Пушкин обрисовал главные достоинства писательницы — искренний и небрежный рассказ, отсутствие авторских притязаний, предельную простоту. Пушкину не удалось сделать разбора следующего тома. Дурова послала ему вторую часть ‘Записок’ 22 декабря 1836 года. Но издание их уже было поручено И. Г. Бутовскому. Дурова вспоминает об этом в повести ‘Год жизни в Петербурге’: ‘Я имела глупость лишить свои ‘Записки’ блистательнейшего их украшения, их высшей славы — имени бессмертного поэта!’
Находившаяся в Петербурге во время дуэли и смерти Пушкина, Дурова ни словом не упомянула в повести об этих событиях. Чем объяснить, что, безусловно зная обстоятельства последнего времени жизни Пушкина, она даже намеком не обмолвилась о них? Только бдительностью царской цензуры, стоявшей на страже самодержавного строя.
В 1838 году в литературном прибавлении к ‘Русскому инвалиду’ N 41 были напечатаны дополнения к ‘Запискам’ — ‘Некоторые черты из детских лет’. Прочитав их, Белинский отметил: ‘Глубоко поразил нас этот отрывок… и по выходе книги мы вновь перечли красноречивые и живые страницы дико-странного и поэтического детства Девицы-кавалериста… ее детство — это богатый предмет для поэзии и мудреная задача для психологии’ [xiii].
Собственно историческое значение ‘Записок’ не велико. Еще Денис Давыдов отмечал в них противоречия и недосмотры. Но литературные достоинства, отмеченные Пушкиным и Белинским, несомненны. ‘Записки’ Дуровой с ‘Добавлением’ 1839 года читал и Н. В. Гоголь. 30 мая 1839 года он писал М. И. Балабиной: ‘Вы писали ваше письмо, как сами говорите, под влиянием ‘Записок’ Александрова, или Дуровой, которые вы в то время читали. Ваши суждения об этой книге и оригинальны и, вместе с тем, тонки и верны’ [xiv] .
‘Записки’ представляют собою как бы отблеск войны 1812 года, мелькнувший, по воле автора, в литературе тридцатых годов. Они содержат красочные характеристики деятелей Отечественной войны (Кутузов, Ермолов, Коновницын), рисуют состояние и боевую жизнь русской легкой кавалерии (гусары, уланы, казаки) — на маневрах и зимних квартирах, в походах, сражениях. Но, кроме этих исторических данных, в ‘Записках’ есть немало красот природы и живое описание быта разных слоев общества. Несмотря на откровенно рассказанные случаи нарушения воинской дисциплины со стороны автора (сон на посту, отставание от полка, невыполнение приказаний), молодая женщина, отказавшаяся от радостей мирной жизни, от семьи и своего пола, несущая все тяготы кавалерийской службы, вызывает восхищение своей отвагой и патриотизмом. Со страниц книги встает мужественный образ героини войны, единственной русской женщины, награжденной Георгиевским крестом.
В той положительной роли, которую сыграл в развитии общественного самосознания патриотизм русского народа, выросший в Отечественной войне, есть доля и ратного подвига Н. Дуровой. С другой стороны, в том ‘зарождении публичности, как начале общественного мнения’, которое вызвано, по словам В. Белинского, войной 1812 года, Н. Дурова также приняла участие изданием своих ‘Записок’.
В истории развития русской прозы записки участников Отечественной войны 1812 года составляют особый этап, являясь неким самостоятельным жанром. К ним относятся: Ф. Н. Глинка, ‘Письма русского офицера’, М., 1815, Д. В. Давыдов, ‘Опыт теории партизанских действий’, М., 1821, И. М. Муравьев-Апостол, ‘Письма из Москвы в Нижний Новгород’ (‘Сын отечества’, 1813-1814 гг.), С. Н. Глинка, ‘Записки о 1812 годе’, СПБ., 1836, И. Лажечников, ‘Походные записки русского офицера’, М., 1836, И. Радожицкий, ‘Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год’, В. И. Штейнгель, ‘Записки о походе 1812—1813 гг.’ (1815), В. С. Норов, ‘Записки о походе 1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя’ (1834) и другие. Большинство военных записок написано очевидцами и участниками сражений, непосредственно на поле боя, в походах и на биваках. Этим они выгодно отличаются от псевдоисторических романов Булгарина, Загоскина и других, в которых часто отсутствуют живые люди и описываются вымышленные события (см., например, роман Загоскина ‘Рославлев, или русские в 1813 году’).
‘Записки кавалерист-девицы’ Н. Дуровой относятся к жанру военных записок, но имеют и некоторое отличие. В то время как многие авторы (Ф. Глинка, В. Норов, В. Штейнгель и др.) стали впоследствии декабристами, хотя и придерживались конституционно-монархической платформы (тот же Ф. Глинка, И. Муравьев-Апостол), — Н. Дурова не была в их рядах, и пребывание в армии до конца войны не изменило ее верноподданнических взглядов. В отличие от публицистического характера большинства военных записок, Дурова наибольшее внимание уделяет последовательному изложению событий, пропущенному сквозь призму личных переживаний (см., например, описание гибели любимого коня Алкида).
Дурова глубоко чувствует природу, которая производит на нее неотразимое впечатление своей величественностью. Суровая красота могучей реки, катящей свои воды среди дремучих лесов и высоких гор, оказала свое влияние на характер героини записок. ‘Я остановилась взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид, открывающийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губернии. Темные, обширные леса и зеркальные озера рисовались, как на картине. Город у подошвы утесистой горы дремал в полуночной тишине, лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю дома…’
Да, за эту мирную картину нужно было бороться с оружием в руках! Такое же восторженное описание Камы мы находим в позднейшей повести Дуровой ‘Нурмека’: ‘Крутой, высокий берег осмью ровными уступами спускается к родимой реке моей. К ее быстрым, чистым, светлым струям ведут эти огромные природные ступени. Какое величие! Какое великолепие! Как прекрасна, как благородно прекрасна страна…’
Здесь в каждом слове видны восхищение и преклонение перед величием любимой родины. Но эта любовь не созерцательная, а полная решимости действия. Своеобразным итогом звучат слова автора ‘Записок’: ‘Какая жизнь, какая полная, радостная, деятельная жизнь!.. Каждый день я живу, я чувствую, что живу…’
Заслуга ‘Записок’ Дуровой в том, что они показали те патриотические настроения и тот национальный общественный подъем, которые в дальнейшем определили идеологию декабристов.
Такова эта книга Н. Дуровой, замечательный человеческий документ, интереснейшее явление в литературе тридцатых годов XIX века.
Если бы Надежда Дурова не имела призвания писателя — ее литературная деятельность не пошла бы дальше опубликования воспоминаний о войне. Но воспоминания были только началом, за которым последовали и рассказы, и повести, и романы. Правда, начало было сделано под покровительством Пушкина, но нельзя не признать и личных дарований автора. Обращает на себя внимание широкая литературная эрудиция Дуровой: несмотря на отсутствие у нее систематического образования, мы встречаем в ее произведениях ‘Федру’ Расина, ‘Сида’ Корнеля, ‘Хромого беса’ Лесажа, ‘Фингала’ Озерова, ‘Людмилу’ Жуковского, видим знание истории, мифологии, украинского, польского, французского языков.
После ‘Записок’ Дурова напечатала в журнале ‘Библиотека для чтения’ рассказ ‘Т-ская красавица, или игра судьбы’ [xv]. В сборник повестей и рассказов Н. Дуровой 1839 года он вошел под названием ‘Игра судьбы, или противозаконная любовь. Истинное происшествие, случившееся на родине автора’. Рассказ этот имеет автобиографические черты. В основе его лежит тема женской судьбы и протест против косности семейных отношений. В том же журнале в 1838 году был напечатан рассказ ‘Граф Мавриций’.
В следующем году вышла отдельным изданием повесть ‘Год жизни в Петербурге, или невыгоды третьего посещения’. Эта повесть интересна во многих отношениях: кроме автобиографических черт она содержит ценные свидетельства современника о жизни Пушкина. Мы видим поэта, отдыхающего в кругу семьи, занятого литературной работой и издательскими делами. Дурова рассказывает о местах старого Петербурга, где она бывала пятнадцать лет назад. Многие из этих мест овеяны именем Пушкина. Вот домик в Коломне, где более двух лет Дурова жила у своего родственника. Не он ли описан в поэме Пушкина? Вид памятника Александру I заставляет ее горестно всплеснуть руками. Сколько воспоминаний вызывает этот апофеоз войны — высокая с ангелом колонна, на которую Дурова смотрит с невыразимой печалью. Вот Каменный остров, где Пушкин снимает дачу. Дурова осматривает город. Пушкин показывает ей место казни декабристов, но она с ужасом и содроганием отвращает взор от эшафота ‘несчастных’.
‘Девицу-кавалериста’ принимают во многих домах, ее зазывают в гости, вспоминая о ее героическом прошлом и интересуясь настоящим, еще бы, женщина в черном сюртуке, в серых с лампасами брюках, с орденом в петлице — как это необычайно!
Уместно привести здесь отрывок из неопубликованных воспоминаний об одном из ‘посещений’ Дуровой литератора и драматурга Н. В. Сушкова в Петербурге. ‘Солдат Дуров заслужил Георгиевский крест. Далее, переходя из чина в чин, он произведен в штабс-ротмистры. Некоторое время предводительствовал эскадроном… Я видел этого заслуженного воина в доме В. С. Шереметева. К обеду он повел одну из хозяек. После обеда курил табак из своей гусарской трубки. На свободе Александров вздумал к лаврам воина прибавить лавры писателя. Давно я читал кое-что из его сочинений, и теперь не вспомню, на что бы указать, помню только, что они нравились, и в похвалу им тогда говорили, что рука его так же хорошо владеет и пером, как саблей’ [xvi] .
Однако во второй раз появление Дуровой уже не вызывало прежнего энтузиазма, а третье посещение иногда оканчивалось тем, что хозяев не было дома. ‘Слово невыгоды еще очень недостаточно, милостиво в сравнении с тем злом, которого причиною бывает третье посещение. Камень преткновения для всех действий, источник неудач, первый шаг к разочарованию, начало порчи всякого дела. Третье посещение!’ Моральная фальшь и ложь так называемых ‘светских’ отношений разоблачаются писательницей с большой силой. В связи с этим ‘Год жизни в Петербурге’ можно отнести к жанру ‘светской повести’ — одному из видов романтических повестей 20—30 годов XIX века. В ‘Годе жизни’ Дурова продолжает тему обличения света, начатую Пушкиным в отрывках ‘Гости съезжались на дачу’ (1828—1830), ‘Роман в письмах’ (1829) и блестяще завершенную в ‘Евгении Онегине’ и ‘Пиковой даме’ (1833). В пестрой галерее героев ‘Года жизни’, скрытых автором под инициалами, можно угадать конкретных людей, известных в обществе, например, вице-президента Академии наук князя М. А. Дондукова-Корсакова, известного по пушкинской эпиграмме:
В Академии наук заседает князь Дундук…
Отношение автора повести к нему совсем иное. Обличительными красками изображаются нравы петербургского ‘света’ — его безделие, ханжество, отсутствие высоких интересов и побуждений. Перед читателем ярко встает конфликт между пустым обществом и находящимся в гордом одиночестве автором, разрешающийся не в пользу последнего.
Особенностью повести была ее современность. Как отметил в своем отзыве П. А. Плетнев, успех повести увеличивался оттого, что выход ее не был отделен законным промежутком времени от эпохи события. Плетнев полагал это необходимым условием для ‘художнического интереса’. Любопытнейшим предметом для наблюдения, неистощимым для занимательных рассказов, Плетнев считал самого автора, оживляющего своим талантом каждое событие [xvii] . И несмотря на современность, все же это произведение Дуровой было незаслуженно забыто. Оно ни разу не переиздавалось. Никто не вспомнил о нем и в связи с изданием воспоминаний о Пушкине (см., например, ‘Пушкин в воспоминаниях современников’ в издании ГИХЛ, 1950). Между тем, как уже говорилось, в повести Дуровой содержатся невыдуманные, имеющие большую ценность рассказы о великом поэте.
В 1837 году Дурова была не только в Петербурге, но и в Москве, как это видно из дневника за этот год писателя-москвича И. М. Снегирева: ’25 мая. Поутру были у меня И. Д. Мальцев и кавалерист-девица с Георгиевским крестом — Александров, с повестью ‘Викарий’ [xviii] .
Упомянутая И. М. Снегиревым повесть ‘Викарий’ была напечатана под заглавием ‘Павильон’ в 1839 году в журнале ‘Отечественные записки’. В сборник повестей Дуровой она вошла с названием: ‘Людгарда, княжна Готи. Рассказ унтер-офицера Рудзиковского’. Повесть написана на материале новелл, вошедших в третью часть ‘Записок’ (Добавление к ‘Кавалерист-девице’, изданное в 1839 г.).
Об этой и других повестях Дуровой мы располагаем теперь мнением В. Г. Белинского, обнаруженным ныне в не подписанных им журнальных статьях [xix]. Известное до сих пор мнение критика представляло собою лишь общую оценку таланта писательницы. Оно было выражено им в статье 1840 года о полном собрании сочинений А. Марлинского: ‘Важны в истории нашей поэзии имена таких, более или менее блестящих и сильных, талантов, каковы Александров (Дурова), Вельтман, Лажечников, Павлов Н. Ф., кн. Одоевский и другие’ [xx] .
Найденная большая статья В. Г. Белинского о повести ‘Павильон’ была напечатана без подписи в журнале ‘Московский наблюдатель’, 1839 г., ч. II, N 4, с. 70—85. Великий критик дает и этому произведению Н. Дуровой положительный отзыв [xxi] .
Не довольствуясь этим отзывом, в связи с тем, что Н. А. Полевой в журнале ‘Сын Отечества’ напечатал критику на ‘Павильон’, Белинский отвечает ему и берет Дурову под защиту. Он говорит: ‘Девицу-кавалериста отнюдь не должно смешивать с Р. М. Зотовым (1795—1871, писатель, драматург, автор исторических романов — Б. С.), даже и в шутку, а не только вправду. Девица-кавалерист пишет повести потому же самому, почему писал и пишет их теперешний редактор ‘Сына Отечества’, с тою только разницей, что перевес права бесспорно на ее стороне, потому что на ее стороне перевес таланта’ [xxii] . Редактором ‘Сына Отечества’ был в это время О. И. Сенковский.
1839 год был у писательницы наиболее плодовитым. В ‘Отечественных записках’ были напечатаны ‘Два слова из житейского словаря: 1. Бал. 2. Воспоминания’. В сборнике ‘Сто русских литераторов’, том I, помещена повесть ‘Серный ключ’ с портретом автора работы А. Брюллова. Последняя вошла в сборник повестей Дуровой под названием ‘Черемиска. Черемисская повесть. Рассказ исправницы Лязовецкой’.
Повесть написана в присущем Дуровой романтическом духе. Ее также отметил Белинский, разбирая сборник ‘Сто литераторов’: ‘По части романически-повествовательной замечателен еще ‘Серный ключ’ г. Александрова (Девицы-кавалериста) [xxiii].
Художественный прием создания повести ‘Серный ключ’ заключается в обычной манере автобиографических произведений Дуровой: герою повести рассказывают историю, послужившую сюжетом произведения.
Уланский ротмистр, в образе которого можно подразумевать автора, совершает обычную прогулку в окрестностях родного города, где он проводит отпуск. Герою скучно. Природа родного края — величественная река, обширные леса, высокие горы — не вызывает у него должного восхищения. Ему вспоминается шумная военная жизнь, биваки и походы, богатые замки польских магнатов…
Вблизи города славится целебными свойствами горячий серный ключ. Знакомая дама, лечившая детей у источника, рассказывает ротмистру слышанную ею там романтическую историю любви черемисской девушки Зеилы к пастуху Дукмору.
В своих изобразительных средствах Дурова прибегает к поэзии, умело используя заложенные в жителях лесного края природные способности к песне. Интересна баллада из этой повести, которую поет Зеила, смывая у ключа мнимую кровь убитого Дукмора с кудрей своих:
Бежит, гремит, кипит, клокочет
Волшебный ключ моей страны!
Злой Керемет в лесу хохочет
В часы полночной тишины.
Бежит, гремит, на камнях скачет
Волшебный ключ моей страны!
На берегу девица плачет
В часы полночной тишины.
Бежит, гремит, кипит, сверкает
Волшебный ключ моей страны!
С кудрей девица кровь смывает
В часы полночной тишины.
Среди разнообразных талантов Дуровой баллада является ярким примером ее стихотворного дара.
Повесть ‘Серный ключ’ сочувственно рисует далекое прошлое черемисского (марийского) народа. При описании этнографических подробностей быта и жизни черемисов в повести ‘Серный ключ’ ощущается любовь к затерянному в лесах народу. Дурова восхищается ‘природной способностью к поэзии, которою в высшей степени одарены все черемисы’.
В том же 1839 году вышло в свет крупнейшее произведение Дуровой — роман ‘Гудишки’ в 4 частях, общим объемом 900 страниц. Основой романа послужила новелла под тем же названием, помещенная в ‘Добавлении к ‘Кавалерист-девице’. В одном из походов Дуровой было поручено отвезти приказ к командиру взвода, находившемуся в пяти километрах в селении Гудишки. Она выехала при заходе солнца. Но найти командира взвода оказалось не так просто, ибо в округе было двенадцать селений с названием ‘Гудишки’. В новелле рассказываются ночные приключения посланного. Содержание романа, конечно, неизмеримо шире. О нем положительно отозвался журнал ‘Библиотека для чтения’: ‘Действие происходит в Литве, которой нравы сочинительница так хорошо знает и так прелестно описывает. Рассказ вообще быстр и увлекателен. ‘Гудишки’, как они есть, читаются с удовольствием’ [xxiv] .
Несколько иным был отзыв журнала ‘Отечественные записки’: ‘Произведения Александрова в короткое время поставили его в ряд с другими почетными именами нашей литературы. В самом деле, он обладает уменьем рассказывать легко, заманчиво, приятно, иногда возвышается до сознания художественного, как, например, в ‘Павильоне’, и всегда произведениями своими оставляет глубокое впечатление в душе читателя… Новый роман его ‘Гудишки’ весьма занимателен, но во многих отношениях не может выдержать строгой критики’ [xxv] .
Наконец в 1839 году было издано и собрание сочинений Дуровой под названием ‘Повести и рассказы’, в четырех томах. В него вошли историческая повесть ‘Нурмека. Происшествие из времен Ивана Грозного вскоре после покорения Казани’, рассказ ‘Т-ская красавица, или Игра судьбы’, ‘Людгарда, княжна Готи’ (‘Павильон’), повесть ‘Серный ключ, или Черемиска’.
В 1840 году Дурова выпустила три новые повести. Литературной плодовитости писательницы удивлялся Белинский: ‘Г. Александров, видно, решился дарить нам каждый месяц по большой повести’, — писал он [xxvi] .
Эти повести написаны хорошим слогом и представляли занимательное чтение. В них были положительные достоинства — заманчивость происшествий, намечены даже оттенки характеров, однако все они слабее предыдущих произведений. Одну из этих повестей Дуровой — ‘Угол’ Белинский сравнил с повестью А. Ф. Вельтмана ‘Генерал Каломерос’ и пришел к выводу, что ‘авторы обоих — почетные лица нашей литературы, замечательные, хотя и неравные между собой таланты’. Отметив недостаток вероятности в содержании, запутанность в вымысле и бледность характеров, Белинский указал, что, несмотря на это, повесть Дуровой будет читаться с большим удовольствием, чем повесть Вельтмана [xxvii] .
Вторая повесть ‘Ярчук — собака-духовидец’ подверглась справедливой критике как длинно, растянуто и многословно изложенная, как путаница разный невероятностей, лишенных занимательности. Белинский отозвался о ‘Ярчуке’ как о ‘груде нескладных небылиц’ [xxviii] .
Третья повесть ‘Клад’ родственна двум первым — в ней та же запутанность сюжета, та же увлекательность рассказа и тот же правильный, плавный, живой язык. В довольно сочувственной оценке Белинского говорилось: ‘Чего нет в этой повести! Если рассказать ее содержание — никто и читать ее не будет: так страшно оно. Герои — родные братья, дети татарина. Место действия — неприступное ущелье между скалами, на берегах реки Камы, которые покрыты непроходимым лесом. Впрочем, клада не оказывается налицо, да и повесть вдруг оканчивается. Хороший слог и увлекательность рассказа отличает два эпизода — семейная история татарина Рашида и семейная история Иохая’ [xxix].
Как мы видели, литературная деятельность Дуровой не ограничилась ‘Записками кавалерист-девицы’. Кроме этой, лучшей своей книги, она является автором романа, ряда рассказов и повестей. В некоторых из них Дурова дает яркие жанровые картины с бытовыми и этнографическими подробностями из реальной жизни.
Перелистывая пожелтевшие, столетней давности страницы произведений Дуровой, все время чувствуешь страстную взволнованность автора, ее горячую любовь к родине, к своему народу и его прошлому. В противовес оторванным от жизни мистическим повестям В. Одоевского, фальсифицировавшим правду нравоописательным очеркам Ф. Булгарина и псевдоисторическим романам М. Загоскина в повестях Н. Дуровой мы видим черты прогрессивного романтизма, обращенного к реальной действительности и верно отображающего ее.
К особенностям самобытного литературного стиля Дуровой следует отнести его разнообразие. Эмоциональный, возвышающийся местами до героического пафоса в ‘батальных’ произведениях, он характерен короткими, ‘рублеными’ фразами, иногда в одно-два слова, прерываемыми восклицаниями, многоточиями и другими знаками препинания.
Отрывистый, энергичный стиль, насыщенный эпитетами и сравнениями, заметен также в описаниях природы в заключительных страницах ‘Записок’. Наоборот, в романтических вещах этот стиль меняется, переходя от мужественно-твердого к женственно-мягкому, даже сентиментальному: ‘Увы! а где ж то святое непорочное время, когда оно вторило одному пению птиц! Прошло, невозвратно прошло!’
Взятые в целом произведения Н. А. Дуровой представляют значительное явление русской прозы тридцатых годов.
Закончив в 1840 году издание повестей, Дурова навсегда отказалась от литературной деятельности. В течение двадцати шести последующих лет она не написала ни строчки. Может быть, здесь сказалось отсутствие ярких впечатлений во время жизни в Елабуге, может быть, подействовала резкая критика последних произведений.
Сама Дурова на вопрос, отчего она больше не пишет, отвечала так: ‘Оттого, что мне теперь не написать так, как я писала прежде, а с чем-нибудь явиться в свет не хочется’.
Так или иначе, литературных гонораров больше не было, и единственным источником существования стала получаемая от военного ведомства пенсия в размере тысячи рублей в год. На эти деньги можно было бы вести безбедную жизнь, если бы не постоянная помощь, которую оказывала Дурова нуждающимся. Как и в прошлые ‘гусарские’ времена, она по-прежнему не знала цены деньгам и жила в крайней бедности. Достаточно сказать, что после смерти у нее нашли один рубль.
Единственным произведением этих лет является найденная нами в архиве историка М. П. Погодина неизвестная статья Н. А. Дуровой о русской женщине, относящаяся к 1858 году. Высказываемые в ней мысли настолько прогрессивны, что, несмотря на истекшее столетие со времени написания, не потеряли своего значения до наших дней.
‘В наше время женщина скучающая, не умеющая найти себе занятие, утомленная бездействием, такая женщина более неуместна, чем когда-либо! Теперь, более чем когда-либо, нужны русскому обществу женщины деятельные, трудящиеся, разумно сочувствующие великим событиям, которые происходят около них, и способные вложить свою лепту для того здания общественного блага и устройства, которое воздвигается общими усилиями. Теперь русскому обществу нужнее, чем когда-либо, не женщины-космополитки, а русские женщины во всем прекрасном значении этого слова!’ [xxx]
Такой русской женщиной, во всем прекрасном значении этого слова, была написавшая эти строки Надежда Дурова.
Отважно вступив, по совету Пушкина, на поприще писателя, Дурова оставила разнообразное литературное наследство, которое получило в большинстве случаев высокую критическую оценку.
Таковы ‘Записки кавалерист-девицы’ — книга, по мнению Пушкина, ‘замечательная по всем отношениям’, таковы ‘Игра судьбы’ и ‘Год жизни в Петербурге’, разоблачающие фальшь и лицемерие ‘светского общества’, таков ‘Павильон’ — по словам Белинского, ‘в высшей степени мастерской рассказ истинного события’.
Ряд произведений Дуровой посвящен изображению жизни и быта таких национальностей, как марийцы, татары, поляки, литовцы. Правда, толкование исторических фактов в этих произведениях иногда ошибочно (повесть ‘Нурмека’), иногда проскальзывает высокомерное отношение к малым нациям, угнетавшимся царизмом, например, к ‘черемисам и прочим им подобным полудиким народам’ (повесть ‘Серный ключ’), здесь Дурова не поднимается выше взглядов, господствовавших в то время в дворянско-помещичьей среде. Но живое изображение эпохи, глубокое проникновение в национальное своеобразие народной жизни — в этих произведениях несомненны.
Русским людям всегда были понятны и дороги патриотические чувства, увлекавшие Н. А. Дурову на героические подвиги во время войны, во славу любимой родины.
Романы и повести талантливой писательницы Н. А. Дуровой также занимают достойное место в истории русской литературы.
[i] А. Сакс. Кавалерист-девица. А. А. Александров. СПБ., 1912. С.З.
[ii] А. Глебов. Девица-воин. ‘Маяк современного просвещения и образованности’, СПБ., 1840, часть VIII. С. 27— 28.
[iii] Соч. А. С. Пушкина. Переписка, под редакцией В. И. Саитова, изд. Акад. наук, СПБ., 1911, т. III. С. 336.
[iv] А. Сакс. Кавалерист-девица. СПБ., 1812. С. 24—25. 14
[v] А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания. М., 1956. С. 62-63.
[vi] Т. П. Пассек. Из дальних лет. Academia. М. —Л., 1931. С. 341-343.
[vii] Архив Управления воинского начальника г. Елабуги (А. Сакс. А. А Александров. СПБ., 1912. С. 59).
[viii] Автограф в рукописном отделе Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
[ix] ‘Современник’, 1836, т. II. С. 53. 21
[x] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 149.
[xi] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 149.
[xii] ‘Современник’, 1836, т. IV. С. 303. 23
[xiii] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 149.
[xiv] Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. XI. С. 227.
[xv] ‘Библиотека для чтения’, 1837, т. 23, кн. I. 29
[xvi] Публикуется по автографу Н. В. Сушкова (Рукоп. отд. Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина, ф. 297, п. 1356, ед. II).
[xvii] Соч. и переписка П. А. Плетнева. СПБ., 1885, т. II. С. 267-268.
[xviii] Дневник И. М. Снегирева. М., 1904, т.1. С. 243.
[xix] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 148-156.
[xx] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР,М., 1954, т. IV. С. 26.
[xxi] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 149-156.
[xxii] Там же. С. 155-156.
[xxiii] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М., 1953, т. III. С. 102.
[xxiv] ‘Библиотека для чтения’, СПБ., 1839, т. 35. С. 1—2.
[xxv] ‘Отечественные записки’, 1839, т. IV, N 7. С. 95—98.
[xxvi] ‘Отечественные записки’, 1840, т. XII, N 10. С. 51-54 (без подписи). Цитируется по Полн. собр. соч. В. Г. Белинского, т. ГУ. С. 315.
[xxvii] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., изд. АН СССР М 1954, т. IV. С. 308-309.
[xxviii] Там же. С. 317.
[xxix] В. Г. Белинский. Полное собр. соч., издание АН СССР, М., 1954, т. IV. С. 382-383.
[xxx] Публикуется впервые по копии из архива М. П. Погодина в рукописном отделе Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина (фонд 231, разд. Ill, п. 8, N 58).