Б. П. ВЕЙНБЕРГ
Б. П. ВЕЙНБЕРГ
Вейнберг Б. П. Из воспоминаний о Дмитрии Ивановиче Менделееве как лекторе. Томск, 1910.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Б. П. Вейнберг. Из воспоминаний, Менделеев Дмитрий Иванович, Год: 1910
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Менделеев Д. И. Познание России. Заветные мысли
М., ‘Эксмо’, 2008.
‘Как лектор Менделеев оставил во мне и многих моих товарищах неизгладимое впечатление. Неизгладимость эта обусловливалась, с одной стороны, обаянием научного авторитета творца периодической системы, с другой стороны — исключительностью тех условий, при которых Менделеев читал нам лекции в конце весеннего семестра, но главным образом зависела она от поразительного лекторского таланта покойного. Некоторые из нас увлекались способом изложения А. А. Маркова (профессор Петербургского университета, известный математик), каждым словом как бы заколачивавшего гвоздь за гвоздем по одной прямой линии, с которой он не давал сходить истине. Другие наслаждались изящною, стройною и спокойно-мелодичною речью К. А. Поссе (профессор математики), которого слушали даже иные юристы, не понимавшие зачастую содержания его лекции, но проникавшиеся их ‘музыкальностью’ и ‘убедительностью’. Третьих привлекал О. Д. Хвольсон (известный физик), замечательно ясно и просто излагавший то, что казалось таким трудным и запутанным, умело подчеркивавший существенное и манивший в дебри дальнейшего изучения предмета. Но громадное большинство нас отдавало пальму предпочтения Дмитрию Ивановичу, который обладал прирожденным даром захватывать аудиторию и мощно властвовать над нею.
Трудно отдать себе отчет в том, чем достигал он этой власти над нами. Одно можно сказать с достоверностью — не внешними приемами, которые всем: и интонациею, и жестикуляциею, и построением речи — были далеки от того, что считается отличительными чертами настоящего оратора.
По интонации речь Менделеева была незаурядною и разнообразною, но интонация эта не столько стояла в тесной внутренней связи с содержанием, сколько зависела от настроения Дмитрия Ивановича и от отклонений от параллельности хода речи и хода мыслей.
Иногда мысли Дмитрия Ивановича так быстро сменялись одна другою, так бежали одна за другою, что слово не могло поспеть за ними,— и тогда речь переходила в скороговорку однообразного, быстрого ритма на средних нотах. А иногда словесное выражение мыслей не приходило сразу, и Дмитрий Иванович как бы вытягивал из себя отдельные слова, перерывая их многократными ‘мм… мм… как сказать’ и произнося их медленно на высоких, тягучих, почти плачущих нотах,— и потом внезапно обрушивался отрывистыми низкими аккордами, бившими ухо, как удары молотка. Будь я музыкантом, я, думается, мог бы положить лекцию Менделеева на музыку,— и любой из тех, на чью долю выпало счастье его слушать, безошибочно узнал бы звуки этого мощного голоса, переходившего от ясно слышного в последнем углу аудитории шепотка к громоподобным возгласам.
Внушительна бывала жестикуляция этого старца с небольшою бородкою и с копною длинных волос, которыми он иногда выразительно встряхивал. Он то как бы отстранял рукою какие-то препятствия, то широким жестом, обыкновенно левой руки, как бы захватывал все вокруг, то как бы манил к себе что-то.
Точно так же разнообразна была и самая конструкция речи. Фразы Менделеева не отличались ни округленностью, ни грамматическою правильностью: иной раз они были лаконически кратко выразительны, иной раз, когда набегавшие мысли нажимали друг на друга, как льдины на заторах во время ледохода, фразы нагромождались бесформенно: получались периоды чуть не из десятка нанизанных друг за другом и друг в друге придаточных предложений, зачастую прерывавшихся новою мыслью, новою фразою и то приходивших,— после того как сбегала словами эта нахлынувшая волна мыслей,— к благополучному окончанию, то остававшихся незаконченными.
Эти особенности речи Менделеева особенно ясно бросались в глаза мне, когда я, записывавший все его лекции стенографически, дешифрировал свои записи, из которых я и буду приводить дословно примеры в дальнейшем. Не будучи достаточно хорошим стенографом, я ясно вижу теперь, что при записи мною были допущены некоторые описки, а при дешифровке — некоторые ошибки, но я не решаюсь исправлять их теперь, через 20 лет, и буду приводить слова Менделеева так, как они были тогда мною дешифрованы.
Попробуйте передать короче, выпуклее и своеобразнее мысли, вложенные Дмитрием Ивановичем в такие, например, фразы:
‘Гораздо реже в природе и еще в меньшем количестве — оттого и более дорог, труда больше, йод’.
‘Общежитие, история поставили серебро рядом с золотом, и периодическая система ставит их так же, как и медь, в один и тот же ряд’.
‘Не только от энергии Солнца, летом усиливающейся, но и от измененной влаги, количества водяных паров лето так отличается от зимы’.
И попробуйте вместе с тем разобрать грамматически такие периоды:
‘Как раз в это самое время (во время открытий Кирхгофа и Бунзена по спектральному анализу) мне пришлось жить там и мне пришлось быть свидетелем возрождения этой блестящей части естествознания, которая с тех пор получила самостоятельность и весьма важное значение во всем естествознании, потому что дозволила анализировать при помощи света не только тела доступные, но и отдаленнейшие светила и явления, недоступные прямому соприкосновению с ними, а, однако, посылающие к нам свет, анализ которого дал нам возможность решить то, о чем мы не могли даже осмеливаться думать разрешать’.
Попадались у Дмитрия Ивановича часто фразы, разрезанные на части и не всегда благополучно сраставшиеся: то фраза перебивалась просьбою закрыть форточку, то указанием на ход опыта, то нетерпеливым обращением к лаборанту, которому приходилось зачастую чувствовать на себе нервность и раздражительность Дмитрия Ивановича, то разысканием препарата (следует заметить, что у него было тогда уже не особенно хорошее зрение, а VII аудитория, где он читал, была довольно темною), то новою мыслью и новою фразою…
В аудитории Менделеева была толпа стремящихся к науке студентов, и был профессор университета, в самом полном смысле этого слова. Профессор этот старался при случае выяснить нам назначение университета, выяснить нам, что мы должны взять от университета, что должны ему дать и как должны будем мы пользоваться взятым, выйдя из университетских аудиторий и лабораторий в жизнь.
Вот, например, какой последний завет дал он нам — последний, потому что это была последняя лекция его как профессора С.-Петербургского университета — студентам:
‘Но не для того мы здесь и не для того учреждаются университеты, чтобы получались только дипломы и чтобы получалось знакомство с предметом, с его.., как сказать, в его прошлом. Это — одна сторона, это — неизбежно, это — сторона, можно сказать, первичная, но есть и другая высшая сторона, которая и дает то… дает тот оттенок университетскому знанию, который должен быть назван духом университета.
Вы знаете сказки, в которых говорится о том, что приходит кто-то и говорит: ‘Фу, русским духом пахнет!’ Вам это непонятно, вам это в детстве кажется чем-то даже смешным.
Когда поживете, тогда увидите, что есть во всем, что сложилось, что образовалось, что имеет влияние, что имеет значение,— есть во всем нечто неуловимое, что люди в первичном образе всегда изображали в виде духа, т. е. воздуха. Вы в курсах философии узнаете, что первые учения философские старались весь мир понять при помощи представлений о воздухе или духе проникающем все… Это самое первоначальное представление у всех народов, так или иначе, сказалось даже в словах… между воздухом и духом есть всегда, во всех… у всех… первичных понятий, а следовательно, и в языке, ибо и он тогда слагается, когда еще первичные понятия слагаются,— есть, как сказать, единение.
Так есть и в университетах свой дух. Не состоит он вовсе в том… в чем, может быть, многим из вас он представляется, нередко кажется… что он состоит, или нередко может казаться, по крайней мере, что он состоит в каком-то… влиянии на общество каким-то особенным образом… У нас, где образование еще, можно сказать, не привилось твердо и крепко, такого рода некрепкое и нетвердое представление очень развито, а потому, заканчивая курс, я хочу сказать о том, как, в чем состоит истинный университетский дух, в чем его суть, откуда берется эта душа университетская, совершенно особенный оттенок кладущая на тех, кто с внутренней стороны… душою к университету прилежит.
Этот дух состоит исключительно и всецело, в существе, только в одном: в стремлении достигнуть истину, во что бы то ни стало,— не практическую пользу, не личное улучшение, не каких бы то ни было этих политических или экономических улучшений,— все это сбоку, все это придатки, все это есть не что иное, как атрибуты, члены основного, одного, исключительного стремления, это — достижения истины во что бы то ни стало и как бы то ни было,— но только истины в том виде, в каком она… ее можно достигнуть. Не в том, чтобы, отпирая храм ключом, прямо пойти сдернуть завесу сокрытой истины,— ничего нету, сказки, пустое! Ничего такого нету, никакой такой завесы нет: истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в физике, и в истории, и в языкознании,— во всем том, что направлено к отысканию истины,— оттого-то это все и соединяется в университете.
Не практическая польза, а вот стремление достигнуть эту истину с разных сторон,— а она одна,— и мы видим и знаем, чем дальше живем, тем больше убеждаемся, что, пойдем ли мы со стороны истории, пойдем ли мы со стороны астрономии, или химии,— все до одного доходим. Я бы его вам открыл, сказал бы, как я всюду говорю, что могу и знаю, если бы пришло уже в сознание окончательно начало всех начал,— не думаю я, что оно будет еще, так сказать, доступным само по себе,— но близко подходить к этому пределу люди могут, можно сказать, и будут достигать и подходить к нему,— и каждый шаг вперед будет действительно двигать людей в понимании истины. И вот это-то стремление к пониманию истины во всей ее чистоте и совершенстве и составляет единственный, истинный дух университетов…’
Это стремление к истине — не только в смысле усвоения уже известного, но и в смысле открытия неизвестного — Менделеев при каждом удобном случае внушал нам, внушал нам или самим содержанием своих лекций или специальным указанием на этот смысл университетского преподавания.
Уже на одной из первых лекций Менделеев бросал нам такие слова — и бросал их среди фразы о температуре диссоциации воды: ‘Наука бесконечна, в ней являются с каждым днем новые и новые задачи, и университетское образование должно стараться возбудить желание внести свою лепту в сокровищницу науки’.
Но еще более, чем такие непосредственные внушения, действовал на нас самый способ изложения Менделеевым неорганической химии. Я не буду говорить здесь о стройности плана этого курса — с этим знаком всякий изучавший его ‘Основы’, а укажу на то, что Менделеев делал из этого курса как бы энциклопедию естествознания, связанную основною нитью неорганической химии. Экскурсы в область механики, физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, агрономии, а также в сторону различных отраслей техники, до воздухоплавания и артиллерии включительно,— были часто в его лекциях. И эти экскурсии были всегда вполне уместны, никогда не были слишком длинны и детальны и освещали соответствующий вопрос неорганической химии едва ли не ярче и не живее, чем какие-либо чисто химические примеры. Никогда не терял он при этом из виду главной цели и основной цепи своего изложения, и если случалось ему отойти слишком далеко в сторону, он умел вовремя остановиться.
При этих экскурсиях Менделеев большею частью оставался на почве чистой науки, так как он, как видно уже из приведенных цитат, отрицал утилитарную цель университетского преподавания, но тем не менее он часто обращался к практическим вопросам, как ввиду тесной связи техники с наукою, так и ввиду того, что он старался приготовить из нас будущих деятелей на пользу России.
Сравнительно редко обращая наше внимание на то обстоятельство, что участие в прогрессе научном — в особенности со стороны опытов — все более и более, а в особенности в таких странах, как Англия и Франция,— принимают участие часто техники, заводчики, потому что чрезвычайно тесна зависимость между чисто абстрактной наукой и прямыми ее приложениями к жизненным отношениям’, Менделеев особенно настаивал на роли ‘фонаря науки’ в технике и промышленности. Говоря, например, о каменном угле, он указывал нам, что ‘на поверхности находящийся каменный уголь очень редок, его надо отыскать в глубине. Как же не повременить, пока не узнаешь, что здесь стоит затрачивать большие деньги, чтобы прорыть фундаментальные колодцы, устроить подъемные машины и т. д., если не иметь фонаря науки для того, чтобы осветить эти подземные глубины. Без этих знаний подобного рода предметы никоим образом не могут выступить, и потому-то везде мы видим, что развитие промышленности, обоснованной на минеральном топливе, всегда, так сказать, находится в соответствии и в теснейшей связи с развитием научных знаний’.
И нам он часто горячо проповедовал необходимость светить этим ‘фонарем науки’. Вот, например, отрывок из той же лекции на сходке:
‘Вот вас большое количество собралось здесь слушать химию (лукавый взгляд Менделеева при этих словах показал нам, что в них заключалась заметная доля иронии),— и по аудитории пронесся смешок, разделенный и Менделеевым, который продолжал далее свою мысль, лишь несколько приспособляясь к не совсем обычному составу слушателей. И если рассеются благодаря вам, через вас сведения о том, как богата Россия во многих отношениях, какие в ней естественные богатства, ждущие образованных людей для того, чтобы они принялись задело’.
Та же нота необходимости приняться за разработку богатств России, те же указания на наличность этих богатств были обычными — всегда образным, всегда ярким — как бы припевом к лекциям Менделеева, о каком бы материале ни говорил он. Вот несколько отрывков этого рода:
‘Россия отправляет за границу массу костей и получает массу клея. Вы это должны прекратить, ваше дело — дело будет, если вы химией занимаетесь в самом деле, к России прививать эти понятия, распространять их и делать невозможными впредь подобные экономические неудобства’…
‘…Надо думать, что придет время, что мы не только перестанем покупать соду заграничную, как мы до сих пор покупаем, но вследствие природных месторождений и дешевизны, как сырья, так и труда, будем напротив снабжать мир нашими содовыми продуктами’.
И он предостерегал нас от расхищения естественных богатств России, убеждал нас вносить ‘светоч знания’ в эти вопросы, указывал, что в этом — наш долг’.
Вейнберг Б. П. (1871—1942) — физик, работал главным образом в области геофизики. В 1889—1893 гг,— студент Петербургского университета, в 1909—1924 гг. — профессор Томского технологического института, с 1924 г.— директор Главной геофизической обсерватории, руководитель отдела Института земного магнетизма.
Еще студентом составил стенограмму лекций Д. И. Менделеева — последнего курса, прочитанного им в университете. Менделеев оказал большое влияние на научную деятельность Вейнберга.