A. Р. ЛЕДНИЦКИЙ
A. Р. ЛЕДНИЦКИЙ
B. О. Ключевский как историк-славянин*
B. О. Ключевский как историк-славянин*
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
B. О. Ключевский как историк-славянин, Ледницкий Александр Робертович, Год: 1912
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апос-тольский город — Невская перспектива’, 2013.
* Напечатанный доклад товарища председателя о-ва Славянской культуры А. Р. Ледницкого был заслушан как вступительная речь на публичном заседании, посвященном памяти В. О. Ключевского.
Эпоха великих потрясений конца XVIII века поставила на первый план понятия общества как отдельного организма, общей воли и суверенной ее власти. Человек как интегральная часть общества, его составной атом имел прирожденные права, защита коих вытекала из признания их со стороны общей воли.
Интересы общества как целого никогда не могли быть противопоставлены интересам отдельной его части, человека. Отправляясь от понятия общественного договора и чистого разума, политическая мысль, в эпоху общественных различий и разграничений, права человека выводила из суверенных прав общества, выдвигала момент равенства, устанавливала представление о человеке отвлеченном, имеющем повсюду одни и те же черты, одни и те же свойства и природу.
Это обобщающее начало производило всеобщую нивелировку, подводило всех к одному знаменателю и нашло наиболее яркое выражение в идеях космополитизма.
Как капля в море, в нем рождаясь, от него происходила и в нем тонула, так человек, по понятиям тогда господствовавшим, растворялся в общественном организме, от него же получая и свое право на бытие.
Двадцатому столетию пришлось быть свидетелем иных идей. На место старых храмов культа общественного начала и чистого разума стали воздвигать алтарь победы личности, ее культа, культа личности самодовлеющей и самоценной.
В противовес идеям Руссо и Канта1, в противовес торжеству уравнительного принципа, Ницше подчеркнул момент свободы, своеобразия и оригинальности. Вместо английского парка, старательно подстриженного и расчищенного, стали культивировать свободный рост ничем не связанных, живых личностей, имеющих самостоятельное и ни от кого независящее право на автономную жизнь и развитие, бесконечно ценных, мощных и красивых во всем их многоразличии и своеобразии.
Не нивелировка всех по одному типу и шаблону, а стремление к сохранению самобытных черт индивида, к укреплению и развитию индивидуального как источника силы и красоты стало предметом борьбы и общественных исканий.
Оказалось, что в общей сокровищнице человеческого духа наиболее ценный вклад дает свободное индивидуальное творчество, вытекающее не из шаблона, а из разнообразия прошлого, условий отдельного развития, отдельных черт индивида, отдельной нации, народа.
Понятие естественных прав человека как самодовлеющей и самоценной величины пришлось распространить на народности и нации, явилась необходимость признать за ними такое же право на свободное развитие и культурное самоопределение.
Идею космополитизма сменила властная национальная идея, вытекавшая из сознаний своего национального своеобразия и из того, что в спектре мировой культуры должно гореть всеми отливами цветов проявление национального творчества. Борьба за первенство не ограничилась одним соревнованием, она повлекла ожесточенные столкновения, стремление к власти одних над другими, к распределению наций на державные и подвластные, к порабощению слабейших, к установлению торжества силы над правом.
Во всей полноте были поставлены национальные проблемы. Объединились Италия и Германия, даже там, где, казалось, давно могильная плита векового владычества одних навсегда прикрыла угасший национальный дух других, началось возрождение мертвых, чехи, поляки в Силезии и Пруссии, хорваты и словаки в Венгрии, фламандцы в Бельгии, литовцы и русины под влиянием живительной силы национальной идеи затрепетали новою жизнью и потянулись к солнцу правды, понесли в общую сокровищницу человеческого духа свои драгоценные камни, жемчужины и перлы национального творчества. По всему миру в противовес торжеству силы разнесся победный гимн любви к родному, к оригинальному, к национальному.
‘Наша эпоха есть эпоха оценки своеобразной индивидуальности, незаменимости личности и нации’,— говорит проф. Новгородцев2. Ценно не то, что в них общего, а то, что многогранно, многоразлично, многообразно.
Общество Славянской Культуры поставило своей задачей углубление в обществе идей красоты разнообразия, индивидуальности, заботу о развитии и сохранении национального как проявления высшего человеческого творчества. Не делая кумира из какого бы то ни было народа, общество Славянской культуры ставит прежде всего своей задачей и целью ознакомление русского общества с национальным творчеством славянских народов, объединенных, несмотря на всю красоту различия отливов национальных цветов, и одним общим славянским корнем родственного происхождения и вытекающей отсюда общностью многих взаимных интересов и задач.
Посвятив сегодняшний день памяти великого русского историка, общество Славянской культуры видело в В. О. Ключевском проявление могучего великорусского таланта, манящего к себе всей силой своей особой индивидуальной красоты национального духа. Своеобразная привлекательность его заключается в том, что в применяемом им синтетическом обобщении он являл свою художественную силу, которая с чувством любви ко всему родному дала возможность понять оригинальность русской культуры и проникнуть в самую глубину недоступного, быть может, для простого научного исследования.
Являя яркое доказательство силы русского, даже великорусского таланта, отдавая должное значение национальному творчеству, национальному самопознанию, он смело шел по широкому пути любви к родине и уважения к другим, никогда не сворачивая в темные переулки ненависти и злобы, проповеди торжества силы над правом. В 1904 году он произнес речь, посвященную памяти С.М. Соловьева3. Здесь он ясно определил свой взгляд на национальную проблему: ‘Живей многих и многих патриотов чувствовал он великие силы родного народа, крепче многих верил в его будущее, но он не творил из него кумира,— говорил о Соловьеве Ключевский.— Он слишком глубоко любил и уважал русский народ, чтобы льстить ему и считал его слишком взрослым, чтобы под видом народной истории сказывались ему детские сказки о народном богатыре’. ‘Русский до мозга костей, он не закрывал глаз, чтобы не видеть темных сторон в прошедшем и настоящем русского народа’. ‘Изучая крупные и мелкие явления истории одного народа, он не терял из вида общих законов, правящих жизнью человечества, коренных оснований, на которых строятся людские общества’.
Русский до мозга костей, повторим мы за Ключевским, он и сам не терял из вида общих законов, правящих жизнью человечества, коренных оснований, на которых строятся людские общества.
В оценке прошлого он оставался всегда верен этим коренным основаниям, коренным началам правды и справедливости. Великий мастер не только мысли, но и слова, силою которого ‘смутные тени прошлого становились живыми’, ‘он по обломкам прошлого, по сору, оставшемуся от угасшей жизни восстанавливал’,— писали ему в день 30-летия его деятельности его ученики, ‘самую жизнь со всеми ее извилинами, сложными и причудливыми сочетаниями, во всей ее неуловимости’. Проникновенная речь его, всегда строгая и сдержанная, точно наставление из глубины веков раздающееся, оставляла глубокий, неизгладимый след на всех, кто удостоился ее слышать. Но и здесь оригинальность его великорусского дарования сильно сказывалась, ярко вырисовывались изломы его души, столь свойственный русским, в особенности великороссам, и заключавшие в себе влияние прошлого и отражение настоящего.
‘Бывали и в лекциях Ключевского патриотические места,— говорит проф. Кизеветтер,— когда голос лектора спускался почти до шепота и слова выговаривались с особенною многозначительною медленностью и аудитория замирала в жутком волнении. Так бывало, например, когда Ключевский описывал Ивана Грозного по его возвращении в Москву из бегства в Александровскую слободу и ярко обрисовывал, как разрушительно подействовала на организм Грозного перенесенная им только что ‘нравственная лихорадка’, или когда он цитировал трогательные места из переписки царя Алексея Михайловича и т. п. Большею частью в этих случаях, доведя слушателей до напряженнейшей взволнованности, Ключевский внезапно давал выход из этого напряжения неожиданной нотой комического сарказма, и аудитория, за минуту до того едва переводившая дух в глубоком молчании, вдруг разражалась продолжительным бурным смехом’. От великого до смешного, сквозь слезы смех! Вот национальная черта творчества Ключевского.
Национальный вопрос, естественно, не мог быть ему чужд, ему как историку, оперировавшему с многообразными явлениями жизни и смерти, возрождения и умирания целых народов и государств, не раз приходилось разгадывать таинственное и, срывая покров прошлого, поднимать завесу будущего. Великий славянин и здесь не терял из вида ни общих законов, правящих жизнью человечества, ни коренных оснований, на которых строятся людские общества. Его любовь к славянскому особенно ярко сказывалась, когда ему приходилось высказываться на тему об истории славянских народов о печальных, многострадальных страницах их прошлого.
Его глава об истории Малороссии, в которой необыкновенно ярко проявились его демократическое принципы, которым он остался верен в течение всей жизни, давно останавливали внимание всей Украины, заставляла с нею считаться. 18 мая 1895 года в 100-ю годовщину рождения Шафарика4 он произнес речь посвященную характеристике чешского народа: ‘Сто лет назад, когда в словацком селе Кобеляров родился Шафарик, в Чехии вымерло все чешское. Это вымирание началось за 175 лет до того времени, с того злополучного ноябрьского дня 1620 г., когда генерал католической лиги Тилли при Белой Горе разбил чешское протестантское ополчение графа Турна. Многовековая жизнь цветущей славянской страны сокрушена была в один час. Немцы и иезуиты наводнили ее. Десятки тысяч семейств были изгнаны или выселились. Карловский университет в Праге, возникший, когда не было еще ни одного университета в Германии, был запечатан, профессора его были разогнаны. Чехия, ставшая авансценой тридцатилетней войны, потеряла 2/3 своего населения. Вместе с истреблением парода выжигали его культуру. Более полутораста лет отбирали и жгли чешские книги. (Иезуиты хвалились, кто из них сколько тысяч чешских книг предал огню.) Чешский язык, язык Благослава и Кралицкой Библии забывался в высших классах, и мужицкая изба оставалась его последним убежищем. Во второй половине XVII века прерывается ряд чешских писателей, писавших по-чешски. Самая мысль народа гасла, и на протяжении почти двух столетий только имя Яна Коменского выделяется одинокой звездой среди все сгущавшегося мрака. Казалось, целая народность замерла и торжествующий враг готов был с веселым сердцем пропеть над ней Requiem aeternam’5.
Сколько безграничной тоски в этих словах историка-поэта. Как, обобщая этот крик протеста, можно отнести его ко всем картинам разрушения национальной жизни, самобытной культуры других славянских наций! Но пессимизму нет места в мировоззрении Ключевского. С какой затем силой он передает эпоху возрождения Чехии, какой бодрящий призыв слышен в его словах, точно новый грядущий победный гимн! Gloria victis!6
‘Наступил XIX век,— продолжает Ключевский.— Жил тогда в Чехии ученейший аббат Иосиф Добровский7. Он изучал чешский и другие славянские языки, памятники старой чешской литературы, чешскую историю. Ученая любознательность была единственным побуждением к этим историческим и филологическим изысканиям. Чешский язык, памятники чешской старины и литературы были для него только мертвыми останками угасшей жизни, научным материалом, археологическою ветошью. Когда ему говорили про эти вещи, про чешскую старину, литературу, чешский язык, он отвечал с набожностью могильщика: ‘Оставьте мертвых в покое’. Сам он не писал по-чешски и другим не советовал писать. Он разбирал эту ветошь, анатомировал ее, как труп, и удивительное дело — под его ученым ножом труп зашевелился и закричал живым, здоровым криком. Ученый принял за смерть летаргию, и анатом стал будильником. Оказалось, что народность только обмирала, но не умерла. Появился целый отряд большею частью еще молодых борцов национального возрождения, родного языка и литературы: Прохазка, Кромериус, Пухмейер8, Поллан и др.
В 1817 году через два года по издании ‘Слованки’ Добровского Ганка9 открыл Краледворскую рукопись. В 1818 году, когда Добровский издал свою ‘Geschichte der Bmischen Sprache nd altè,re Literatur’10, граф Коловрат Либштейнский’ издал воззвание к отечественным друзьям науки, которое повело к основанию народного чешского музея, ставшего генеральным штабом учено-литературного национального движения, и в том же году на зубок этому новорожденному музею присланы были по почте два листика пергамента, прочитали их музейские ктиторы, библиотекарь Ганка с товарищами, и увидели, что это Любушин суд. Перед глазами могильщика воскресали мертвые им же пробужденные’.
За год перед тем, возвращаясь на родину по окончании занятии в Иенском университете в Прагу, завернул и посетил 64-летнего Добровского 22-летний Словак, евангелический попович, происходивший от одного из тех 30 тысяч семейств, которые бежали из Чехии от иезуитов после Белогорской битвы.
Сколь властно из этих проникновенных слов мысли наставника выступает бодрящая надежда для всех, кому выпал печальный удел борьбы за национальное существование. Sursum corda12 — вот его для нас загробный призыв!
Но не одни страницы истории Чехии умиляли великого историка и направляли мысль исторического анализа на излюбленный им путь научного, справедливого исследования. В жертву правде он приносил все, он жертвовал своими демократическими симпатиями, некоторой предвзятостью, предупреждением к аристократическим принципам, и к тем народам, социальный строй и миросозерцание которых на этих именно принципах построены.
В курсе своем, говоря о разделе Речи Посполитой, он так разделяет свое отношение к этому событию: ‘Мысль о разделе Польши старая, ее внушали даже старым московским государям, но они всегда были против нее, говорили, что не хотят делить Польшу, а хотят отделить от Польши Западную Русь. Такой неожиданный исход ясного и просто разрешаемого вопроса был делом допущенного стороннего вмешательства. Раздел Польши был выгоден ее западным соседям, а не восточному соседу. Ни в каком случае русское правительство не должно было допускать до раздела Польши: нужно было отделить от Польши Западную Русь, а не делить Польшу с Австрией и Пруссией. Нужно было спасти Западную Русь от ополчения, а не отдавать Польшу на онемечение, иначе говоря, нужно было сделать Польшу настоящей польской Польшей, не делая ее немецкой, ввести ее в настоящую этнографию и в этих этнографических границах она была бы менее для нас опасна, сохраняя свою самостоятельность, чем в виде нескольких провинций Пруссии и Австрии.
Можно сказать, что Польша без Западной Руси, сохраняя политическую самостоятельность, не примирилась бы с Россией. Но примирилась же Швеция, лишившись своих восточных провинций, а с другой стороны, уничтожение польского государства не избавляло нас от борьбы с польской нацией. В XIX веке мы уже три раза воевали с этой нацией: в 1812, 1830-31 годах, и может быть, будем воевать еще. Может быть, для того, чтобы избегнуть необходимой борьбы с нацией, нужно было бы сохранить государство.
Итак, польские разделы я считаю решительной ошибкой даже и с общеславянской точки зрения. Когда исчезла Польша, одним славянским государством стало меньше, славянского полку, следовательно, убыло’.
Да, славянского полку убыло. Угас светильник духа, замолкли навсегда уста, гласившие научную истину, и ‘чувства добрые пробуждавшие’ , выпал из рук анатома ученый нож, под сильным ударом которого шевелились трупы прошлого, оживали умиравшие и читали смертный приговор живущие! В эту минуту, когда среди нас витает бессмертный дух почившего, воздадим должное светлой его памяти!
Печатается по: Известия общества славянской культуры. М., 1912. T.I. Кн. 1. С. 1-8.
Ледницкий Александр Робертович (1866-1934) — польский адвокат, журналист и общественный деятель, сотрудник ‘Русских ведомостей’, ‘Русской мысли’, ‘Московского еженедельника’, ‘Речи’, один из основателей партии кадетов и член ЦК (1905-1916), член I Государственной думы (1906), член президиума Комитета помощи голодающим в России (1921-1922).
1 Руссо Жан Жак (1712-1778) — французский философ, писатель и композитор, представитель сентиментализма, Кант Эммануил (1724-1804) — немецкий философ.
2 Новгородцев Павел Иванович (1866-1924) — русский философ и правовед, политический и общественный деятель. Профессор Московского университета, ректор Московского коммерческого института (1906-1917), член ЦК партии кадетов.
3 Ключевский В.О. Памяти С. М. Соловьева // Научное слово. 1904. Кн. 8.
4 Шафарик Павел Йозеф (1795-1861) — словацкий и чешский славист, историк и поэт, деятель национального возрождения. П. Й Шафарику был
посвящено выступление В. О. Ключевского ‘Речь при открытии заседания Императорского Общества истории и древностей российских 18 мая 1895 г. в память П. И. Шафарика’ (Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских. 1896. Кн. IV. С. 26-27).
5 Requiem aeternam — реквием, месса мертвых (лат.).
6 Gloria victis — слава побежденным (лат.).
7 Цобровский Иосиф (1753-1829) — чешский филолог-славист, литературовед, историк, фольклорист, деятель национального возрождения.
8 Прохазка Франтишек Фаустин (1849-1809) — переводчик Библии на чешский язык, Крамериус Вацлав Матфей (1753-1808) — чешский писатель, журналист и издатель, IIухмайер Антонин Ярослав (1769-1820) — чешский поэт, филолог-славист.
9 Ганка Вацлав (1791-1861) — чешский филолог, поэт, деятель национального возрождения. Ганкой были изготовлены подложные Краледворская и Зеленогорская рукописи, ‘обнаруженные’ в 1817 и 1818 гг., включающие славянский эпос. Другое название Зеленогорской рукописи — ‘Суд Любуши’.
10 ‘История чешского языка и литературы’ И. Добровского была опубликована в Праге в 1792 г., второе издание вышло в 1818 г.
11 Коловрат-Либштейнский Франц Антон фон (1778-1861) — австрийский государственный деятель, губернатор Чехии, глава правительства Австрии (1848), президент Королевского чешского научного общества и основатель Чешского национального музея.
12 Sursum corda — горе сердца (лат.).