Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Примечания
Примечания
———————————————————————
Б. К. Зайцев, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Сегодня мы празднуем двадцатипятилетний юбилей Бориса Константиновича Зайцева. В этот день не хочется ни ‘объективной критики’, ни ‘спокойной оценки’. Подводить итоги большой и столь значительной литературной деятельности Б. К., определять его место в истории русской прозы — все это слишком официально. Нужно было бы отойти в сторону, посмотреть на живого и близкого нам человека с мертвящей ‘исторической’ точки зрения. Этого ‘далека’ я не могу себе представить: то, что пишет Б. К. слишком ‘личное дело’ для каждого из нас. Непосредственное ощущение душевной близости, соучастия читателя в творчестве автора, внутреннего родства, не покидает никогда. О чем бы ни писал 6. Зайцев — о русской деревне, Москве, Париже или Риме, это всегда наше, настоящее, родное. Это чувствуется особенно остро при сравнении его с ‘молодыми’ писателями. И дело тут не в ‘сюжете’, не в новом, чужом нам быте: Леонов или Зощенко могут изображать довоенную Россию, возвращаться к типам Тургенева и Достоевского, и все же — отпечаток экзотики лежит для нас на их писаниях. Какими то чужими словами говорят они о знакомом, другими глазами смотрят — другие люди. Зайцев же рассказывает свое, очень личное, никому не подражая и не цепляясь ни за какие традиции. А между тем — ‘узнаешь’. Определить точнее это странное, пленительное ‘узнавание’ нельзя. Что-то смутно-радостное и светло-печальное, испытанное в детстве или ранней юности, возникает опять, слова будят неясные воспоминания, так бывает, когда вдруг налетит ветер и пахнет знакомой свежестью, полем и дымком.
Зайцев не пророчествует, не рассуждает о России, не стилизует ‘русского духа’. Рассказывает просто о весеннем остро-пахнущем поле, о светлых летних облаках, о сырой прохладе леса, — а мы знаем: и поле, и облака, и лес такие — только в России. Легкой линией, без нажимов и завитушек ведет он свой узор: такой на первый взгляд обыкновенный. Всматриваешься: неповторимое, единственное в нем своеобразие. И так же незатейливо очерчены его люди: без эффектов, без бурных страстей и громких слов люди, как все, но мы их видели, мы жили с ними — с ними встает наше прошлое.
Много есть любителей российской couleur locale: для кого кумач, сарафан, самовар, для кого — скифы с раскосыми глазами, азиатчина, для кого — бред и сумбур — искажение Достоевского. Каждому кажется: надо покруче, да погустей. Безмерность, разноголосица, хаос — вот она Россия! Недавно я читал ‘Москву’ Андрея Белого. Та же эпоха (канун войны — война — революция), что и в ‘Золотом узоре’ Б. Зайцева. А книги так непохожи, что и поверить трудно, у А. Белого застенок, кабак и сумасшедший дом, кровь, грязь, падаль. Смердяковы и Федоры Карамазовы, расплывшиеся, разбухшие, как утопленники: садизм и уголовщина. Иногда это страшно, чаще отвратительно. И, конечно, — не Россия, а Гиньоль какой-то a la russe для иностранцев.
У Зайцева те же ‘страшные годы’ и страдания, и голод, и смерть — но какая глубокая простота и какой чистый свет! Люди не только рычат и убивают — они живут: веселятся, влюбляются, смотрят на звезды, мечтают и горько плачут. И о железных годах написано без лязга и бряцания, над истерзанной, окровавленной землей — простирается небо, не кровь и грязь только — но и ‘Золотой узор’. И в эту Россию — беспечную, грешную, смиренную и простую мы верим больше, чем в ‘дьявольскую мессу’ Белого.
Б. Зайцев — москвич, с его именем навсегда останется связанным нежный, осиянный образ ‘его’ Москвы. Не пестрая, перегруженная, азиатская Москва, с Василием Блаженным, Замоскворечьем Островского и пестрыми платками в стиле Кустодиева. Не — экзотика. А воздушная, утонченная, древле-благородная, благочестивая русская столица.
‘Обернувшись в пролетке, мы увидели, на фоне слегка светлеющего уже неба, тонкий ажур иллюминованного Кремля’. Вместо красочности и грузности — легкие линии. Тяжелая громада Кремля становится — тонким ажуром! И в Москве больше всего он любит не улицы, не древние строения — а… ‘в бледном дыму зелени апрельской белые — о, какие высокие и легонькие! — облака в небе истаивающем’.
Москва — сияющая розовыми лучами ‘пронзительная и острая’, ‘свет невечерний’. Древнее благолепие и изящество. У Москвы Б. Зайцева — итальянская душа. Недаром автор одинаково проникновенно пишет житие Сергия Радонежкского и жизнь Рафаэля, русские и итальянские рассказы ‘Земная печаль’ и ‘Италия’). Россия и Италия не противопоставляются друг другу, а соединяются в глубине. Подлинное русское созвучие. Мне припоминается замечательная строфа О. Мандельштама:
И пятиглавые московские соборы,
С их итальянскою и русскою душой,
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
В произведениях Зайцева итальянское и русское неотделимы. Сочетание это не произвольно. Не создано искусственно, а только показано — ведь всегда оно было. Небо Италии обтекает стены московских соборов, на площадях воркуют голуби, среди древних стен — тишина и осиянность. Суровая нежность и простота и у Рафаэля, и у св. Сергия. Творчество Зайцева — радостно, и как бы грозен и темен ни был быт, им описываемый — перегорает он в ‘немеркнущем свете’ —золотым узором облаков истаивает в небе.
‘Успенье нежное — Флоренция в Москве’.
Впервые: ‘Звено’, No 202 от 12 декабря 1926.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.