П. Е. ЩЕГОЛЕВ
АВТОБИОГРАФИЯ
П. Е. ЩЕГОЛЕВ
АВТОБИОГРАФИЯ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Автобиография, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 16 минут(ы)
‘Былое’: неизданные номера журнала
Кн. 1.— Л.: Лениздат, 1991.— (Голоса революции).
Я, Павел Елисеевич Щеголев, родился 5 апреля 1877 года в с. Верхняя Катуховка Воронежской губернии и уезда в семье государственных крестьян. Дед отбывал военную службу в военных поселениях на Кавказе ‘кантонистом’, отец, как ‘сын солдатский’, был со дня рождения зачислен приказом по полку в военное ведомство, учился в школе солдатских детей и был на линии определения на действительную службу полковым писарем, но после издания в 1856 году закона1, раскрепощавшего солдатских детей от военной службы, мог приписаться обратно к крестьянскому сословию и в 1862 году вместе со своей семьей с Кавказа вернулся на родину в Воронежскую губернию. Как человек грамотный, он вскоре нашел себе службу по письменной части при мировом посреднике. Раннее детство я провел в деревне. Впоследствии мировой посредник стал мировым судьей в городе Воронеже, отец продолжал свою службу при нем и переселился в город. Мне в это время было лет 6—7. Отец, знавший цену просвещению, на медные деньги, как говорится, отдал меня в маленькую частную школу, в 1886 году я поступил в приготовительный класс Воронежской классической гимназии, но в следующем году едва не был исключен из гимназии по циркуляру министра народного просвещения, запрещавшему принимать в гимназию детей низших классов. Циркуляр2 был издан после попытки на цареубийство, совершенной А. И. Ульяновым и др. Но я отлично учился, был первым учеником и потому был пощажен. Все же я оставался единственным крестьянским сыном в своем классе за весь гимназический период.
Воронежская гимназия была в это время типичнейшей ‘толстовской’ гимназией3, в которой классическая система в полной мере выполняла поставленную ей политическую задачу обезличить учеников и подавить в зародыше инстинкты общественной деятельности. С внешней стороны все обстояло как будто прилично: гимназический режим не был резким и жестоким, но он был бессмысленным и тупым. Он даже не мог привить любви ни к науке, ни к литературе. Образовываться можно было только за стенами гимназии, и могучим средством образования явилось, конечно, чтение книг, к которому я пристрастился с детских лет. Читал я преимущественно классиков — Пушкина, Гоголя, Жуковского, Тургенева и, наконец, Достоевского и Л. Толстого, читал запойно, целиком полные собрания.
Как это ни странно, но возбуждал и поддерживал мою страсть к чтению не кто иной, как мой отец, ‘солдатский сын’, не сильно грамотный, веровавший, может быть даже суеверно, в силу просвещения. Другим интеллектуальным возбудителем был театр, усердным и частым посетителем которого я был несмотря ни на какие начальственные запреты… Моим первым литературным опытом была рецензия о театральном сезоне, напечатанная в журнале ‘Артист’, когда я был еще в 7-м классе гимназии. Благодаря классовому отбору ученического состава, с одной стороны, и бдительной хватке гимназической администрации — с другой, гимназия была ограждена и от влияния с поднадзорной средой и революционными кружками. Нелегальные издания были почти неизвестны среди гимназистов. Я вспоминаю некоторые беседы со мною В. П. Махновца (Акимова)4, не мало поработавшего среди воронежских рабочих. В последних классах гимназии я подпал под влияние толстовства, представителями его были Г. А. Русанов и В. А. Ал%мазов. В краткую бытность Л. Н. Толстого в Воронеже в апреле 1893 года (в семье Русановых) я имел случай видеть и беседовать со Львом Николаевичем, личность его произвела на меня поражающее впечатление, обеспечившее еще на несколько лет простор влияния толстовства. В 1895 году я окончил курс гимназии (с медалью) и поступил в Петербургский университет на санскрито-персидско-армянский разряд факультета восточных языков. И до сих пор не могу отдать себе отчета, почему из Воронежа меня потянуло на Восток, в Индию…
В течение трех лет я слушал лекции на восточном факультете. Здесь проф. Н. Я. Марр5 и С. Ф. Ольденбург6 и К. Г. Залеман7 были моими первыми учителями в филологии. Учился я санскриту, иранской филологии, древне-армянскому, но ни ориенталиста, ни языковеда из меня не вышло. Любовь к литературе побудила одновременно с этими занятиями на восточном факультете слушать лекции и на историко-филологическом факультете. Сильнейшее впечатление производили на меня лекции А. Н. Веселовского8 по поэтике и истории сюжетов. Под руководством его, а также проф. Жданова9 я начал овладевать филологическими методами и специализироваться. Уже на втором и третьем курсах я работал над темой по сравнительной истории апокрифа, в 1898 году за сочинение о ‘Сказании Афролитиана’ я получил золотую медаль и лестный отзыв И. Н. Жданова. (Эта работа была напечатана в ‘Известиях отделения русского языка и словесности Академии наук’ — 1899, кн. 1 и 4.) В этом же году я напечатал и ‘специальный’ разбор докторской диссертации проф. И. П. Созановича10. Кроме названных выше профессоров на склад и характер моих научных интересов оказали влияние не бывшие тогда в университете А. А. Шахматов11 и А. Н. Пыпин12. Очевидно, мне предстояло оставление при университете, но вышло по-иному.
Общественное возбуждение, открывавшее эпоху последнего подъема к первой русской революции, не могло не затронуть университета, оно-то и прервало мои занятия наукой. Это было время легального выступления марксизма и победоносной его борьбы с народничеством, время оживления борьбы рабочих с капиталистами, сопровождавшееся крупной победой (фабричный закон 2 июня 1897 года), время деятельности ‘Союза борьбы за освобождение рабочего класса’, окрашенной в эти годы в цвета ‘экономизма’. В среде студенчества тоже шла борьба между соц.-демократами и только что народившимися соц.-революционерами. В ‘кассе взаимопомощи’, тогдашней студенческой организации, соц.-демократы получили решительный перевес. Я примкнул к руководящей группе (Н. И. Иорданский, А. И. Свидерский, С. Н. Салтыков, М. М. Могилянский и С. А. Волкен-штейн) и в 1899 году принял самое активное участие в организации крупнейшего студенческого движения. Примененная нами форма протеста — забастовка впредь до получения гарантий известной неприкосновенности личности— была явным сколком с форм рабочего движения. Я был исключен из университета, арестован (13 марта 1899 года) и после двухмесячного заключения освобожден и оставлен в Петербурге впредь до разрешения студенческого дела в административном порядке, но еще до его разрешения началось новое дело.
Сейчас же по освобождении мне пришлось принять участие в пропаганде среди рабочих. Как раз в это время аресты сильно расстроили ряды главенствовавшей в Петербурге организации — ‘Союза борьбы’. Связи с рабочими были ослаблены, и кружки нуждались в пропагандистах и революционной литературе. Но ‘экономизм’ ‘Союза борьбы’ не удовлетворял революционно настроенную молодежь, поэтому возникали автономные организации, не включавшиеся в ‘Союз’, а ведшие свое дело отдельно. Они завязывали связи с рабочими, создавали кружки и в своей пропаганде выдвигали на первый план политические моменты. Та группа, которую в середине 1899 года создало несколько организаций в Петербурге, участники студенческого движения (в их числе и я), вела преемство от созданной В. Гутовским (Маевским) 13 ‘Группы рабочих для борьбы с капиталом’ и в свою очередь была исходной для так называемой ‘Группы 20’, заменившей нас после ареста и в свою очередь разгромленной в 1900 году. Деятельность нашей группы падает на лето и осень 1899 года. Связи наши были среди рабочих главным образом Путиловского завода, на мою долю выпало вести пропаганду в кружке путиловских рабочих (помню рабочих Богдашева и Тимашева). Я был вновь арестован, привлечен к жандармскому дознанию и после восьмимесячного заключения в Доме предварительного заключения впредь до решения дела выслан в Полтаву. В Полтаве я прожил 1900—1901 годы. Тут подошло разрешение моих дел: приговор по студенческому делу (два года полицейского надзора) был погашен приговором по рабочему — три года ссылки в Вологодскую губернию. Уже после моего отъезда в Вологду я был привлечен к новому (3-му) дознанию при Полтавском жандармском управлении — о распространении ‘Южного рабочего’ и ‘Искры’. По этому дознанию в 1902 году я был арестован уже в Вологде, просидел 4 месяца в вологодском остроге, но дальнейшего развития это дело не получило. В Вологде я провел 1901 —1903 годы, вологодская ссылка в эти годы представляла любопытнейший и красочный конгломерат. Здесь был и А. А. Богданов (Малиновский), и значительная группа киевлян (по киевскому ‘Союзу борьбы’): Б. А. Кистяковский 14, Тучапские, Шен, Бердяев 15, был А. В. Луначарский 16, здесь отбывал ссылку и Борис Савинков 17 и Алексей Ремизов 18, начинавший в то время литературное поприще, были москвичи Б. А. Жданов и др.).
Но, несмотря на аресты, высылку и ссылку, тяга к научной работе оставалась, участие в революционном движении дало новый смысл научной работе и произвело перемещение моих интересов — от древней письменности, от филологии в узком смысле слова к новейшей литературе, к истории общественных течений. Мои интересы привлекала прежде всего эпоха декабристов, первая моя работа в этой области — ‘Первый декабрист Владимир Раевский’ — была написана по печатной литературе и появилась в 1903 году. Изучение эпохи Раевского и его связей с Пушкиным завязало новую нить моих интересов к Пушкину. Будучи в Полтаве, я ознакомился с остатками семейного архива Гоголя и написал работу ‘Из школьных лет Гоголя’. Но, разумеется, условия ссылки не были благоприятными для развития научных интересов и научной работы. Академики Веселовский и Шахматов, с которыми я находился в постоянной переписке, всячески поддерживали меня в моих занятиях и настойчиво советовали вернуться окончательно к научной работе, держать государственные экзамены и тотчас же перейти к подготовке к магистерским экзаменам и магистерской диссертации. Благодаря их хлопотам и их содействию департамент полиции разрешил мне приехать весной 1903 года из Вологды в Петербург держать государственные экзамены. Экзамен я, конечно, выдержал, но профессор по кафедре истории русской литературы И. А. Шляпкин 19 не решился предложить оставление при университете меня с моим прошлым: для него я был, по его собственному выражению, ‘миросозерцательным супротивником’. Таким образом, ‘академическая’ карьера не удалась мне и на этот раз. Я должен был заботиться о заработке, а жил я еще с университетских лет и в ссылке исключительно литературным трудом. Я писал журнальные рецензии, составлял биографии для ‘Русского биографического словаря’, с 1905 года я работал в радикальной газете проф. Л. В. Ходского20 и ‘Товарищ’. Но все же я продолжал работать и по науке. По ходатайству Академии наук я получил доступ в Государственный архив к делам декабристов, которые были тогда впервые открыты для исследователей. Первыми результатами моих архивных занятий были: ‘Грибоедов’, ‘Декабристы’ и ‘Декабрист Каховский’. По документам архива мин. ин. дел [я] написал исследование ‘Дуэль Пушки-
на с Дантесом’, ставшее зерном моей будущей книги. Тогда же я начал работать над рукописью ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ Радищева, подъем 1905 года позволил мне вместе с Н. П. Павловым-Сильванским21 выполнить работу крупного исторического и культурного издания — выпустить знаменитое ‘Путешествие’ Радищева, книгу, которую русское правительство уничтожило в 1790 году и за 115 лет разрешило к выпуску только одно (полное) издание (А. С. Суворина, в количестве 100 экземпляров, по 100 руб. за экз.). Павлов-Сильванский написал для этого издания биографию Радищева, а я взял на себя текст и проработку его по рукописям. Тут же скажу, что на мою долю выпало счастье издать хранившуюся за семью печатями и считавшуюся страшной ‘Русскую правду’ П. А. Пестеля (это издание, сделанное по копии, наспех, недостаточное, остается и по сей день единственным).
Со времени возвращения из ссылки я не принимал активного участия в революционном движении, но с ним были связаны мои научные интересы, мои занятия в области, как тогда выражались, ‘освободительного’ движения. 1905 год дает новое направление моей деятельности, дает толчок к широкому массовому распространению знаний истории революционного движения. С этой целью В. Я. Яковлев-Богучарский22 и я разработали в подробностях план издания журнала, посвященного истории освободительного движения в России. Мы привлекли к ближайшему сотрудничеству на равных началах В. Л. Бурцева23 и с его согласия дали журналу то название, под которым он выпускал за границей свои историко-революционные сборнички,— ‘Былое’. Немедленному осуществлению мысли об издании ‘Былого’ помог H. E. Парамонов24, владелец издательства ‘Донская речь’, выпускавшего сотнями тысяч экземпляров ту легальную литературу, которая сыграла крупную роль в революционной подготовке широких масс. Парамонов стал издателем ‘Былого’, а официальными редакторами стали Богучарский и я, формальную ответственность мы распределили между собой по пунктам официальной программы. Первая книга журнала вышла 28 января 1906 года. Успех превзошел все наши ожидания: первую книгу, отпечатанную в 10 тысячах экз., пришлось набрать и напечатать еще два раза по 10 тысяч экз. Дальнейшие книги ‘Былого’ расходились на круг в 27—28 тысячах экземпляров. В области историко-революционной ‘Былое’ явилось своего рода откровением для массового читателя, но и для ветеранов революции ‘Былое’ давало много нового материала, как мемуарного, так и документально-официального, извлеченного из сокровеннейших правительственных источников. ‘Былое’ понимало историю освободительного движения в широком, всеобъемлющем масштабе — от Радищева до 1905 года, оно останавливалось на деятельности всех революционных партий и организаций. Нужно добавить, что мы не ограничивались изданием собственного журнала, но поставили еще серию ‘Русской исторической библиотеки’, в которой дали ряд отдельных капитальных изданий ‘Государственные преступления’ Богучарского, ‘процесс 16-ти’, работа Н. П. Сильванского ‘Декабрист Пестель’ и общедоступных брошюр. Никогда еще в России не шло таким широким потоком распространение сведений и знаний по истории революционного прошлого. Книги ‘Былого’ зачитывались до дыр в библиотеках, становились необходимым пособием в руках пропагандистов всех партий и давали материал для практических выступлений. Таким, например, было убийство предателя Курицына25 на основании разоблачений, напечатанных в ‘Былом’. Наш журнал мог выполнять четко и настойчиво свое дело и вести историко-революционную пропаганду, только опираясь на могучие революционные волны 1905—1906 года. Власть не могла не считаться ни со своеобразным историзмом журнала, ни с его репутацией, которую он снискал в самых широких кругах читателей, и в первое время не трогали ни журнала, ни нас, редакторов, но по мере спада общественного движения начались эти преследования ‘Былого’, поднятые всевозможными чинами — ведомством печати, прокурорским надзором, следователями, жандармскими офицерами и возглавленные наконец Департаментом полиции: ‘Былое’ обратило на себя особливое внимание Департамента полиции. Любой чиновник Особого отдела Департамента полиции, любой жандармский деятель не могли представить себе легального существования такого журнала, как ‘Былое’. Поэтому на всех обысках без всяких дальних разговоров отбирали все книги ‘Былого’, и иногда, давая исход своему недоумению, тот или иной жандарм запрашивал официально Главное управление по делам печати, действительно ли не конфискована та или другая книжка ‘Былого’. А Департамент полиции поставил однажды Главное управление в известность, что конфискованные номера ‘Былого’, несмотря на последовавшее воспрещение их обращения, открыто продаются в книжных магазинах Петербурга. Впрочем, сомнения в правильности обращения ‘Былого’ исходили не всегда от жандармских властей, так, прокурору Петербургского окружного суда показалось зазорным делом допущение к обращению февральской книги журнала [за 1907 год], в которой прокурор отметил статью Н. И. Фалеева ‘Итоги военно-полевой юстиции’.
Комитет по делам печати неоднократно арестовывал номера журнала и ставил перед Судебной палатой вопрос о привлечении к ответственности редакторов, но Палата не утверждала арестов и не привлекала до поры до времени. Но один процесс все-таки был проведен. В июльской книге журнала за 1906 год цензор усмотрел признаки преступлений — по ст. 128 [Уголовного] улож. в ‘Деле Бензенгра’ и по ст. 107 в статье ‘Нечаев в Алексеевском равелине’. Последнее преступление было в полном смысле историческим преступлением и состояло в оскорблении памяти деда и родителя неблагополучно царствовавшего в то время государя Николая II. Оскорбление это цензор усмотрел в письмах, писанных Нечаевым26 из крепости. Судебная палата вознаградила усмотрение г. Андрияшева27 не в полной мере, она отвергла ст. 128 и присудила меня по ст. 107 к заключению в крепости на 2 месяца. Этот приговор по ст. 107 едва ли не был единственным в судебной практике. До чего беспокойный был человек знаменитый революционер Нечаев: за его слова, да еще в письме, я все-таки отбыл два месяца одиночки ‘исторического’ заключения (в ‘Крестах’). Разгром ‘Былого’ не заставил себя ждать. Внимание Департамента полиции стало докучным, назойливым, тягостным. Обстоятельства особого рода нервировали Департамент. В журнале стали появляться извлечения из особо секретных изданий Департамента — обзоров жандармских дознаний, секретных циркуляров, секретных документов и записок, из которых некоторые относились к новейшим событиям. Редакция ‘Былого’ располагала в довольно большом количестве такими материалами, которые Департамент почитал недоступными ни для кого из непосвященных. Но часть этих материалов редакция получала как раз от лиц посвященных, между прочим и от известного деятеля секретного политического розыска — M. Е. Бакая (Михайловского) 28. Первое его появление в редакции ‘Былого’ и первое его признание В. Л. Бурцеву относятся к осени 1906 года. Департамент не мог не заинтересоваться источником, из которого шли к ним его секретные материалы. Но интерес Департамента к делам ‘Былого’ достиг кульминационной точки, когда он известился о том, что из редакции ‘Былого’ идут фактические сообщения, ставящие партию социалистов-революционеров на след величайшего предателя в ее центре. Случилось это так. Данные, бывшие в распоряжении ‘Былого’, говорили совершенно определенно и несомнительно о присутствии в центре партии в боевой организации крупного предателя, но не давали указания имени. Ранней осенью 1907 года я побывал в Гельсингфорсе со специальной задачей сообщить Б. В. Савинкову полученные в редакции данные об этом предательстве. Савинков немедленно же поделился этими сведениями не с кем иным, как с ‘Иваном Николаевичем’, т. е. Евно Азефом29. Остальное понятно. Азеф потребовал от своего начальства выяснения источника сведений ‘Былого’ и ликвидации ‘Былого’, В. Л. Бурцева и редакции. Об этом категорическом требовании Азеф сам рассказывал В. Л. Бурцеву позже во Франкфурте30. Затем все пошло как по-писаному. Вышедшая 28 октября 1907 года ежемесячная книга ‘Былого’ оказалась последней. Она была конфискована, и я был привлечен в качестве обвиняемого. Второго ноября градоначальник Драчевский31 на основании положения о чрез-
вычайной охране распорядился приостановить издание журнала, а меня выслать из Петербурга ‘за вредную политическую деятельность’. Такое основание казалось мне в то время туманным, я пытался лично узнать у Драчевского, в чем дело, но градоначальник стал приводить совершенно диковинные соображения, вроде ссылки на мои сношения с неблагонадежными лицами, в числе коих был назван на первом месте В. Я. Яковлев-Богучарский. Истинных оснований градоначальник, конечно, не имел возможности сообщить. Я добился невозможного, получил аудиенцию у Столыпина, но в ночь накануне приема получил известие об отказе мне в аудиенции: очевидно, Столыпин справился с моим делом и не пожелал открывать мне обстоятельств, вызвавших репрессии против меня32. Но мы не сдавались и после закрытия ‘Былого’ продолжали дело, вместо двух недоданных за 1907 год книг журнала выпустили номер журнала ‘Наша страна’, а с января 1908 года приступили к изданию нового журнала (с введением отдела общеисторического — ‘Историзм и литература’) ‘Минувшие годы’. После высылки из Петербурга я поселился в Сестрорецке и продолжал работать по журналу, часто наезжая в запретную для меня столицу. Но поездки мои кончились тем, что однажды я был арестован на улице и был брошен в арестное отделение Коломенской части — грязнейшую из всех мною виденных тюрьму. После месяца заключения по постановлению Особого совещания33 теперь я был выселен под гласный надзор полиции на два года ‘за вредную политическую деятельность’. Местом жительства выбрал я Юрьев, мне казалось, что мне уж не придется заниматься ни журнальной деятельностью, ни наукой. Поэтому я решил сдать государственные экзамены по юридическому факультету, думая, что юридический диплом будет полезен мне в предстоящей ссылке. Я переехал в Юрьев со всей семьей,— я работал здесь надэкзаменными программами ив то же время вел литературный и общеисторический отдел в журнале ‘Минувшие годы’. Но меня ждали новые неприятности. Временный прибалтийский генерал-губернатор, генерал от инфантерии барон Меллер-Закомельский34, по ходатайству лифляндского губернатора решил подвергнуть меня вторичному наказанию на том основании, что в Юрьеве находится университет и ветеринарный институт и что, кроме того, Юрьев является центром революционной пропаганды среди эстонского населения. Прибалтийский воевода признал крайне опасным для общественного порядка и спокойствия мое в Юрьеве пребывание и постановил выслать меня… Здравый смысл и логика требует окончания: выслать… из Юрьева или Прибалтийского края, но, по Меллеру-Закомельскому, вышло так: выслать меня в Астраханскую губернию на время военного положения. Стоило больших трудов моим петербургским друзьям доказать вздорность и нелепость генерал-губернаторского каприза, но в конце концов Юрьев я должен был оставить. Новое местожительство я выбрал на границе Петербургской губернии, в с. Любань Новгородской губернии. Осенью 1908 года я переехал в Любань и возобновил здесь свою работу по биографии Пушкина, пользуясь близостью столичных книгохранилищ. Но тем временем подошло и слушание моего дела по ‘Былому’ в Петербургской судебной палате — 13 января 1909 года. Приехал я из Любани на суд, ожидая если не оправдания, то обычного приговора по литературным делам — года крепости. На случай изменения меры пресечения была добыта и обычная сумма залога — 1000 рублей. Но я оказался не в курсе дела, а председатель Судебной палаты Крашенинников знал, что ему делать в моем процессе, и приговорил: издание журнала ‘Былое’ запретить навсегда, а меня подвергнуть заключению в крепости на три года. Тут же в зале суда — 13 января 1909 года — я был арестован, переправлен в Дом предварительного заключения, а после вступления приговора в законную силу (я имел наивность писать в Сенат кассационную жалобу, оставленную, конечно, без последствия) в столь знакомую мне С.-Петербургскую тюрьму (‘Кресты’), из которой я вышел в мае 1911 года после двух лет и четырех месяцев одиночного заключения. При отбывании крепостного заключения в одиночной тюрьме первый год считали два дня за три, а второй год три дня за четыре, но тюремная практика делала такое сокращение срока только на полтора года сидения, а остальные свыше 172 лет срок должен был отбываться в тех же условиях день за день. Эту явную несправедливость я обжаловал в Сенат и министру юстиции, но до принципиального разрешения дело не дошло, ибо я, по ходатайству Академии наук, был освобожден, пробыв ровно столько, сколько выходило по моему исчислению. Сенат вследствие моего освобождения оставил мою жалобу без рассмотрения.
Заключение вновь вернуло меня к академической научной работе. Я имел в своем распоряжении книги из крупнейших библиотек Петербурга, а кроме того, пушкинские рукописи в фотографиях, которые посылал мне в тюрьму С. А. Венгеров35. Здесь я написал работу ‘Из разысканий в области биографии и тексте Пушкина’. В ней я поставил методологические вопросы пушкиноведения и выдвинул, как необходимое условие всех изучений Пушкина, непременное обращение к рукописям Пушкина и изучение всего чернового текста. Эта работа была напечатана в органе ‘Пушкин и его современники’ и произвела значительное впечатление среди пушкинистов, если судить по отзывам прессы, по количеству научных докладов, ею вызванных, и по обильному пользованию ею как материалом при семинарских занятиях студентов. Внешний повод к исследованию был дан мне работой М. О. Гершензона36. Я уважал его личность, ценил его за обширность и глубину знаний, но не мог равнодушно пройти мимо его мистицизма в научных построениях, порождавшего пророческие вещания и чтения в сердцах, совершенно бесплодного, даже вредного в филологической науке. В тюрьме я приступил к обработке материалов, извлеченных по моей просьбе, поддержанной Академией наук, из иностранных дипломатических архивов, относившихся к истории дуэли и смерти Пушкина.
По выходе из тюрьмы я вернулся по-прежнему к литературной работе, редактировал ‘Библиотеку мемуаров’ в издательстве ‘Огни’ (записки бр. Бестужевых, Н. В. Басаргина, В. П. Колесникова, Г. Винского, гр. Комаровского, две серии — дневник В. С. Аксаковой), редактировал ‘Сочинения С. Т. Аксакова’ в изд. т-ва ‘Деятель’ (вышел только один том, издание приостановлено войной), принимал участие в редакции журнала ‘Современник’ и в газете ‘День’ (до весны 1917 года), выпустил две книги своих статей ‘Исторические этюды’ и ‘Пушкинские очерки’. Последняя книга получила Пушкинскую премию37. К эпохе декабристов я вернулся небольшим исследованием по архивным материалам ‘Николай I’ и ‘M. M. Сперанский38 в Верховном суде над декабристами’ и дал ряд публикаций материала (в журнале ‘Современник’ и лит. приб. к газете ‘День’ — ‘Откликах’, которые я и редактировал), основной темой моей научной работы за это время был Пушкин. Я взял на себя редакцию сочинений Пушкина для ‘Академической библиотеки русских писателей’, был набран первый том, но издание из-за войны прекратилось, приступил к проработке материала для биографии Пушкина, которую должна была издать Академия наук, и в 1916 году выпустил свою большую книгу ‘Дуэль и смерть Пушкина (Исследование и материалы)’. На основании настойчивой филологической и исторической критики источников я старался дать соответствующую действительности картину умирания Пушкина, освободить его образ от патриотического и религиозного дурмана, о котором постарались его друзья, а затем его официальные почитатели, и разрушить легенду о царской дружбе и царских милостях к поэту. Война ограничила возможность и сильно спутала мои карты. Пришлось научную работу свертывать.
В 1917 году революция снова отрывает меня от историко-литературных работ и возвращает вновь к проблемам историко-революционным. В первых числах марта 1917 года А. Ф. Керенский предложил мне принять в свое заведование и приступить к разбору всех тех материалов, которые сохранились в помещении Департамента полиции в доме No 16 по Фонтанке и с составляли собственный архив III отделения и огромное производство Департамента полиции с момента возникновения по текущий день (1880—1917). Этот огромный материал, разбитый и разбросанный в первые дни революции, развезенный по разным местам (в Академию наук, в Министерство юстиции), был собран под моим руководством и сосредоточен в одном месте и находился под разными названиями… (Дальше рукопись обрывается.— Ф. Л.)
П. Е. Щеголев Автобиография
1 Коронационный манифест Александра II от 26 августа 1856 г.
2 Циркуляр министра народного просвещения графа И. Д. Делянова от 18 июня 1887 г. ‘о кухаркиных детях’.
3 30 июля 1871 г. министр народного просвещения граф Д. А. Толстой добился высочайшего утверждения нового устава, по которому в гимназиях особое внимание уделялось изучению древних классических языков — греческому и латыни. Поэтому гимназии, действовавшие на основании этого устава, назывались ‘классическими’ или ‘толстовскими’.
4 Махновец Владимир Петрович (1872—1921), социал-демократ, публицист, редактор, псевдоним — Акимов.
5 Марр Николай Яковлевич (1864—1934), академик, филолог, археолог.
6 Ольденбург Сергей Федорович (1863—1933), академик, востоковед.
7 Залеман Карл Германович (1849—1916), академик, востоковед.
8 Веселовский Александр Николаевич (1838—1906), академик, историк литературы.
9 Жданов Иван Николаевич (1846—1901), академик, литературовед, фольклорист.
10 Созанович Иван Петрович (1856—?), профессор, специалист по связям западной и русской литератур.
11 Шахматов Алексей Александрович (1864—1920), академик, лингвист, историк, историк русской литературы.
12 Пыпин Андрей Николаевич (1833—1904), историк литературы, историк.
13 Гутовский Виктор Аницетович (1875—1918), социал-демократ, публицист, псевдоним — Маевский.
14 Кистяковский Богдан Александрович (1880—1920), социал-демократ, юрист, публицист.
15 Бердяев Николай Александрович (1874—1948), философ, публицист.
16 Луначарский Анатолий Васильевич (1875—1933), публицист, драматург, нарком просвещения.
17 Савинков Борис Викторович (1879—1925), социалист-революционер, террорист, публицист, писатель.
18 Ремизов Алексей Михайлович (1877—1957), выдающийся русский писатель.
19 Шляпкин Илья Александрович (1858—1918), ординарный профессор по кафедре русского языка и словесности, историк литературы.
20 Ходский Леонид Владимирович (1854—1920), профессор, экономист и финансист.
21 Павлов-Сильванский Николай Павлович (1869—1908), историк, архивист, публицист.
22 Яковлев Василий Яковлевич (1860—1915), участник революционного движения, историк, публицист, псевдоним — Богучарский.
23 Бурцев Владимир Львович (1862—1942), участник революционного движения, историк, публицист. Бурцев фактически был редактором журнала ‘Былое’. Избегая конфликта с полицейскими властями, его формально не включили в прошение о выдаче разрешения на редактирование журнала.
24 Парамонов Николай Елпидифорович (ок. 1880 — после 1918), помощник присяжного поверенного, владелец крупной издательской фирмы ‘Донская речь’, миллионер.
25 Курицын Федор Егорович (1853—1906), провокатор, выдававший народников еще в 1870-х годах, убит эсером Ю. Г. Гринбергом после разоблачения, опубликованного в журнале ‘Былое’.
28 Нечаев Сергей Геннадиевич (1847—1882), революционер-заговорщик, авантюрист.
27 Андрияшев Александр Михайлович, тайный советник, член Петербургского комитета по делам печати, образованного вместо цензурного комитета, историк.
28 Бакай Михаил Ефимович (ок. 1878— после 1912), участник революционного кружка в Екатеринославе, после ареста служил в охранке, в мае 1906 г. впервые посетил Бурцева, в 1907 г. вышел в отставку, в апреле н907 г. арестован и сослан в Сибирь, бежал во Францию, сотрудничал с Бурцевым в деле разоблачения провокаторов.
29 Азеф Евно Фишелевич (1869—1918), социалист-революционер, один из крупнейших провокаторов в русском революционном движении.
30 Встреча В. Л. Бурцева с Е. Ф. Азефом состоялась 14—16 августа 1912 г. во Франкфурте-на-Майне (Германия).
31 Драчевский Даниил Васильевич (1858—1918), генерал-майор. До службы в Петербурге был градоначальником Ростова-на-Дону и еще тогда преследовал издательство ‘Донская речь’, издававшее журнал ‘Былое’.
32 Меры, принятые в отношении журнала ‘Былое’ и его редактора, утвердил сам Столыпин по докладу начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова, личным агентом которого был Азеф.
33 Особое совещание Министерства внутренних дел имело право без возбуждения судебного преследования в административном порядке отправлять людей в ссылку сроком до пяти лет, затем за любую провинность к этому сроку оно могло добавлять еще по нескольку лет.
34 Меллер-Закомельский Александр Николаевич (1844 — после 1926), барон, генерал от инфантерии по гвардейской пехоте, член Государственного совета в 1905—1909 гг. Прибалтийский генерал-губернатор. После Октябрьской революции П. Е. Щеголев опубликовал в журнале ‘Былое’ материалы о карательных экспедициях Меллера-Закомельского.
35 С. А. Венгеров руководил пушкинским семинаром и редактировал сочинения А. С. Пушкина. В этом издании участвовал Щеголев.
36 Гершензон Михаил Осипович (1869—1925), историк литературы, публицист.
37 Литературная премия, ежегодно присуждавшаяся Императорской Академией наук.
38 Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), граф, выдающийся политический деятель первой трети XIX века, руководил составлением Свода законов Российской империи и Полного собрания законов Российской империи, готовил материалы для приговора над декабристами.