Автобиография, Геевский Степан Лукич, Год: 1849

Мемуары
Время на прочтение: 105 минут(ы)
Скачать в PDF

АВТОБІОГРАФІЯ СТЕПАНА ЛУКИЧА ГЕЕВСКАГО.

(1813—1862 г.).

Степанъ Лукичъ Геевскій, автобіографію котораго мы печатаемъ теперь на страницахъ ‘Кіевской Старины’, представляетъ изъ себя мало замтнаго, но въ высшей степени симпатичнаго харьковскаго дятеля 30-хъ и 40-хъ годовъ текущаго столтія. Дарованія его были весьма скромны, литературныя занятія не только не доставили ему славы и извстности при жизни, но даже служили источникомъ частыхъ огорченій и разочарованій. Тмъ не мене личность его заслуживаетъ нкотораго вниманія и признательности съ нашей стороны. Это былъ полезный дятель на педагогическомъ поприщ, всею душею преданный литературнымъ занятіямъ. Съ этой стороны представляетъ интересъ и обстоятельная біографія его, составленная проф. Н. . Сумцовымъ на основаніи его трудовъ (изданныхъ и неизданныхъ) и отрывковъ изъ печатающейся теперь автобіографіи (см. Харьковскій Сборникъ на 1890-й годъ).
Родился Степанъ Лукичъ въ 1813 г., умеръ въ 1862 г. Первоначальное образованіе онъ получилъ подъ руководствомъ отца, затмъ поступилъ въ Зеньковское Повтовое училище, перешелъ въ Полтавскую гимназію, окончилъ ее, а потомъ Харьковскій университетъ и посл всего этого былъ мелкимъ чиновникомъ губернаторской канцеляріи, домашнимъ наставникомъ и учителемъ въ Харьковскихъ гимназіяхъ. По выход въ отставку съ пенсіономъ въ 130 руб. въ годъ, Степанъ Лукичъ поселился въ своемъ крошечномъ хуторк (въ 30 дес.), съ тмъ чтобы провести тамъ остатокъ своихъ дней, но желаніе дать образованіе своимъ дтямъ заставило его перехать въ 50-хъ годахъ въ Харьковъ: онъ помстилъ своихъ сыновей въ пансіонъ Сливицкаго, а вмсто платы за нихъ долженъ былъ занять здсь должность учителя.
Такова была исполненная лишеній жизнь этого труженника. Не смотря на боле чмъ ограниченныя средства ‘Степанъ Лукичъ постоянно пріобрталъ книги, значительная часть которыхъ пожертвована теперь его сыномъ Харьковскому историко-филологическому обществу. Степанъ Лукичъ интересовался исторіей Малороссіи и напечаталъ дв статьи — ‘Краткій очеркъ мстоположенія и исторической жизни Украйны’ и ‘Объ украинскихъ чумакахъ’, къ южнорусской исторіи и географіи относятся еще ненапечатанные его труды — 1) Описаніе Зеньковскаго узда Полъ губ., 2) Объ уздныхъ училищахъ и гимназіяхъ и 3) Воспоминаніе объ Украйн. Степанъ Лукичъ любилъ свою Украйну, и эта любовь нашла себ выраженіе какъ въ автобіографіи, такъ и въ литературныхъ трудахъ. Вотъ, напримръ, его стихотвореніе ‘Мои желанія’, посвященное Малороссіи, какъ подражаніе извстному стихотворенію ‘Kennst du das Land?’.
Ты, знаешь ли ты тотъ край, гд лсъ шумитъ
И отъ луговъ прохладой чудной ветъ,
Гд небо въ зарев блистательно горитъ,
Какъ жаръ пройдетъ и лсъ стемнетъ,
И только по полямъ зашевелится колосъ,
И слышится вдали знакомыхъ псенъ голосъ.
О, я въ мечтахъ, въ желаніяхъ моихъ
Такъ часто уношусь туда душею —
На пожитяхъ его богатыхъ, золотыхъ,
Подъ липою душистою, густою,
Желалъ бы я отрадно отдохнуть
И позабыть тяжелый жизни трудъ’.
Прозаическіе и стихотворные опыты С. Л. Геевскаго довольно многочисленны, ихъ подробно перечисляетъ Н. . Сумцовъ, но большая часть ихъ осталась въ рукописяхъ. Тогдашняя критика была вообще предубждена противъ провинціальной литературы и понятное дло, что выступать при такихъ условіяхъ молодымъ провинціальнымъ писателямъ было рискованно. Если корифей Украинской словесности (Т. Шевченко) былъ осужденъ за свой провинціализмъ Блинскимъ, то что же говорить о другихъ мене видныхъ, начинающихъ писателяхъ! А вліяніе тогдашней критики въ обществ было огромное. Извстно, что и нын здравствующій въ Харьков талантливый малорусскій поэтъ Я. И. Щеголевъ вовсе было пересталъ писать стихи посл одной такой критической замтки. Одно изъ литературныхъ произведеній Ст. Лук. Геевскаго — комедія ‘Бурсакъ — Учитель’ — также вызвало рзкій отзывъ критика Отеч. Зап. ‘Бда съ этими провинціальными литературами — кіевской, харьковской, астраханской, говоритъ онъ: ждешь отъ нихъ чего нибудь крупнаго, а получаешь мыльный пузырь’. Рецензія эта произвела сильную сенсацію въ Харьков: распространился даже слухъ, что Степанъ Лукичъ отъ огорченія сошелъ съ ума. Но Степанъ Лукичъ не оставлялъ все таки своихъ литературныхъ занятій, ибо находилъ въ нихъ нравственное удовлетвореніе. ‘Вс мои труды, говоритъ онъ, сколько они ни маловажны, принесли мн ту пользу, что я въ нихъ находилъ отдыхъ отъ вседневныхъ занятій, да кром того, подъ предлогомъ ихъ, я могъ иногда (хотя весьма рдко) уклоняться отъ омерзвшихъ мн бесдъ, затворившись въ своемъ кабинет наглухо. Боже мой! Да вдь еслибы мои литературные труды были и еще въ десять разъ ничтожне, все таки я пріятне за ними провожу время, нежели въ сообществ тхъ, съ которыми столкнула меня немилосердная судьба’.
Эта послдняя черта — страсть къ литератур — является самой выдающейся у Степана Лукича. Но она вмст съ тмъ придаетъ и личности его боле общее, такъ сказать, типическое значеніе. Съ этой стороны представляетъ интересъ и печатаемая теперь автобіографія. Она рисуетъ намъ студента Харьковскаго университета 30-хъ годовъ, на всю жизнь удержавшаго добрыя традиціи университетской жизни, пылъ юности и любовь къ природ и поэзіи. Харьковскій университетъ, основанный въ начал царствованія Имп. Александра 1-го, сдлался объединяющимъ центромъ всхъ научно-литературныхъ интересовъ въ кра и скоро самъ воспиталъ не мало новыхъ дятелей на литературной нив. Чтобы убдиться въ этомъ, достаточно вспомнить Нахимова, Масловича, издателей Украинскаго Встника и т. п. Аракчеевская реакція не могла подавить литературнаго движенія, обязаннаго своимъ происхожденіемъ прежней ‘золотой’ пор Александровскаго царствованія. Въ царствованіе Имп. Николая Павловича въ Харьковскомъ университет выступило на сцену новое поколніе дятелей, это — украинскій кружокъ Костомарова, Срезневскаго, Корсуна, Квитки и др. Степанъ Лукичъ не принадлежалъ къ нему, стоялъ повидимому какъ бы на рубеж прежняго общелитературнаго и новаго украинскаго направленія, хотя и у него преобладающей чертой является тотъ самый романтизмъ народности, какой мы видимъ у Іереміи Галки и всего украинскаго кружка. Но любовь къ Малороссіи у него выросла не подъ книжными или кружковыми вліяніями, а непосредственно подъ вліяніемъ Украинской природы и живаго общенія съ мстной средой. Полтавскій хуторянинъ, конечно, долженъ былъ сродниться и съ народною рчью, и съ народною пснію, и первый ввелъ его въ область старины его отецъ, въ тогдашнемъ хуторскомъ обществ еще хранилось живое преданіе украинской старины и удержались даже самыя основы старой малороссійской жизни, ихъ то и воспринялъ С. Л. Геевскій.
Печатаемая теперь ‘Автобіографія’ обнимаетъ дтство и юность Степана Лукича (съ 1813 по 1834-й годъ). Основнымъ содержаніемъ ея являются разсказы С. Л. объ ученіи въ Зеньковскомъ повтовомъ училищ, Полтавской гимназіи и Харьковскомъ университет. Живое, простое, безъискусственное изображеніе педагогическихъ пріемовъ и педагогической среды заинтересовываетъ читателя и заставляетъ его простить автору нкоторую бдность содержанія мемуаровъ. С. Л. Геевскій послдовательно шагъ за шагомъ, излагаетъ исторію своей сренькой жизни, а въ конц концовъ у читателя получается ясное, отчетливое представленіе и о жизни тысячи другихъ такихъ же мелкопомстныхъ дворянъ. Изъ отдльныхъ эпизодовъ слдуетъ отмтить разсказъ Ст. Лук. о холер 1830 года и пребываніи его въ Куземинскомъ карантин.
На всемъ разсказ лежитъ печать если не литературнаго таланта, то по крайней мр литературной опытности: языкъ везд правильный, свободный отъ шероховатости, не смотря на то, что мемуары эти писались боле 40 лтъ тому назадъ, изложеніе ихъ и теперь не представляется устарлымъ. Оригиналъ автобіографіи Ст. Л. Геевскаго принадлежитъ Харьковскому историко-филологическому обществу и хранится въ его архив.

Д. Н. Багалй.

ГЛАВА I.
Отъ чего произошло, что я старшій въ семейств.

Осенью 1812 года была необыкновенная тревога у насъ въ Малороссіи… ожидали Бонапарта? Это магическое слово наводило ужасъ на всхъ, и хотя офиціальнымъ образомъ достоврно уже было извстно, что враги отечества нашего направятъ путь свой къ Москв совсмъ другой дорогой, однакожъ, не смотря на это, а равно и по преданію о поход на Россію Карла XII, котораго слава сокрыта въ могил на нашей родин, со страхомъ и ужасомъ ожидали Французовъ… Волненіе въ народ, какъ я сказалъ, было необыкновенное. Ходили слухи объ антихрист и представленіи свта, помщики, немного поумне, страшились чужеземнаго ига и опасались за свои имущества, свободу и жизнь… Формировались полки на счетъ дворянъ, на алтарь отечества приносили кто что могъ, молодой народъ, разумется кром маменькиныхъ сынковъ, горли нетерпніемъ сразиться съ врагомъ отечества, степенные помщики, обзаведшіеся уже женой, домикомъ, хозяйствомъ и деньженками, разсуждали немного похладнокровне, но однакожъ по первому призыву правительства, въ самое короткое время, выставили лошадей, аммуницію, сухарей, крупъ и т. п. принадлежности похода…
Милиція отправилась къ назначеннымъ пунктамъ, со слезами на глазахъ было прощаніе родственниковъ съ молодыми защитниками отечества. Волненіе нсколько затихло, но не затихъ внутренній голосъ боязни и неизвстности… Въ это то время начали подумывать какъ бы сохранить хотя часть имущества въ случа нашествія французовъ. Предположеній было много: одни совтовали продать лишнее и, обративши въ деньги, отдать ихъ въ приказъ, другіе разсуждали, что это неврно, ибо и приказъ можетъ быть разграбленъ непріятелями, а лучше отослать туда, гд не будетъ Бонапарта. Но гд же не будетъ Бонапарта? спрашивали третіе — вдь онъ хочетъ завоевать Россію,— такъ слдовательно везд найдетъ насъ… а гораздо врне зарыть въ землю деньги и другія драгоцнности, а прочее предоставить вол Божіей: лса и постройки хоть и сожжетъ, но вдь полей не укуситъ!— Это послднее мнніе взяло перевсъ, и вотъ, въ лсахъ, ярахъ, пещерахъ, погребахъ и другихъ сокровенныхъ мстахъ начали работать топоры, заступы, лопаты… Жены и дочери съ боязнью посматривали на эти приготовленія, но необходимость доказывала, что это было необходимо.

——

А что вы ‘Лука Ивановичъ’ не заботитесь о сохраненіи своего имущества?— спрашивалъ отца моего сосдъ Акимъ Милетьевичъ.— А какое тамъ у меня имущество!— возразилъ онъ, успю, не безпокойтесь, а можетъ случиться и то, что французы вовсе у насъ не будутъ. Вдь въ Московскихъ Вдомостяхъ пишутъ…— Да что ваши Московскія Вдомости! съ позволенія сказать, иногда надуваютъ…— Ну, да не въ такомъ же раз? Опасность велика: не позволятъ же печатать какихъ нибудь небылицъ…— И, помилуйте, Лука Ивановичъ, ужъ какія небылицы печатаются — и не доведи Господи! Вотъ напримръ въ 53 номер…— Опять старая псня! Далась вамъ знать эта баталія, конечно, оно несправедливо,— но вдь возможно-же… Дло шло о томъ, что въ одномъ сраженіи взятъ былъ въ плнъ полковникъ, который, какъ по справк оказалось, вовсе не былъ полковникомъ, а, врне сказать — полковницей, т. е. женщиной въ военной одежд… ‘Эта женщина, сказано было въ газетахъ, сражалась храбро и имла на груди своей орденъ почетнаго легіона, что одно уже показываетъ ея мужество и неустрашимость!’ Тщетно отецъ мой уврялъ Акима Милетьевича, что это возможно, и доказывалъ историческими фактами объ Амазонкахъ и Орлеанской двственниц Іоанн д’Аркъ. (Отецъ мой хотя нигд не учился, или, какъ онъ самъ говорилъ: учился на мдныя деньги, однако-же былъ человкъ умный отъ природы и образованный чтеніемъ).
— Я не читаю вашихъ исторій, да и он отчасти лгутъ, и ни за что не поврю существованію этой храброй полковницы — все это выдумки, чтобъ было что печатать и брать съ насъ деньги.
— Да почему же вы не врите?
— Почему? Пошлите на сраженіе свою Ольгу Ивановну — какой съ нея будетъ воинъ?—
— Женщина женщин — рознь! Впрочемъ, васъ не переувришь! Лучше оставимъ этотъ разговоръ и займемся чмъ нибудь поинтересне.
И Акимъ Милетьевичъ, опоражнивая маленькія чашечки съ пуншемъ, называемыя имъ въ насмшку наперстками, одну за другой, вновь принимался убждать отца моего въ необходимости сохраненія имущества… Отецъ мой и въ этомъ не согласился съ Акимомъ Милетьевичемъ.

——

Отцу моему было въ это время 45 лтъ. Женатымъ же онъ былъ всего только 10 мсяцевъ — немножко поздненько, да длать нечего!
— Успемъ, думалъ онъ про себя, успемъ еще! Отецъ же мой прожилъ до 80 лтъ, авось и мн Господь Богъ поможетъ — и дтокъ пристроимъ, и состояніе наживемъ для нихъ же… Мать моя была въ это время беременна и на послднихъ дняхъ. Она вдвойн страдала. Приближеніе родовъ наводило на нее страхъ естественный, приближеніе къ границамъ Россіи Наполеона ввергало ее въ какое то судорожное состояніе, постоянно находилась она въ паническомъ страх, такъ что почти ничего не читая, она съ необыкновеннымъ, болзненнымъ любопытствомъ читала извстія о войн, сообщаемыя въ Московскихъ Вдомостяхъ, и во-сн, и на-яву представлялись ей французы. Этакое состояніе не давало ей покою ни на одну минуту.

——

Природа во всей красот и прелести расцвтала, какъ бы для того, что бы своимъ очаровательнымъ видомъ закрыть печальную картину тоски и унынія душевнаго… Моя мать съ одной изъ своихъ служанокъ отправилась въ садъ прогуляться и насладиться чистымъ воздухомъ. Видъ изъ нашего сада, на окружающія его окрестности, очаровательный. Этотъ заброшенный уголокъ земли былъ истинно поэтическій: съ одной стороны лсъ на гор и близъ него мельница и нивы, дале ландшафтъ хуторовъ, разбросанныхъ по ту и другую сторону луговъ, окаймленныхъ ркою и вчно зеленыхъ, даже въ ненастную осень зеленыхъ и свжихъ, какъ весною, потомъ высокая гора съ уединенно стоящими на ней крестами надъ могилами покойниковъ, синющая даль лсовъ, хуторовъ, мстечекъ, теряющихся въ неопредленномъ горизонт, сливающемся съ землею почти близъ Ахтырки… Ахтырка, Груны, Шигиреевка, Зньковъ, Гадячъ, Веприкъ, Павловка, Опошня — вотъ кайма нашего родового хутора. Къ очаровательной природ прибавьте и поэтическія преданія о старин: здсь проходилъ Сагайдачный съ своими молодцами — панибратами, здсь на этихъ поляхъ онъ закуривалъ свою коротенькую люльку, здсь, можетъ быть, мечталъ онъ о своей польской панночк — и пылкая душа его изливалась въ звукахъ заунывной псни… Здсь орды татаръ, какъ несмтныя полчища саранчи, располагались своимъ таборомъ, здсь имлъ лагерь свой Карлъ XII съ своими сверными богатырями, здсь думалъ крпкую думу свою Петръ Великій, здсь и предки наши за 300, 200 и 150 лтъ зарывали въ землю сокровища, чтобы скрыть ихъ отъ татаръ, шведовъ, здсь и теперь видите уединенно стоящіе сторожевые курганы, свидтели славныхъ подвиговъ старины, прекрасной старины, забываемой, къ сожалнію, неблагодарными, невжественными потомками… О, здсь ли, среди этой очаровательной малороссійской природы, подъ наитіемъ чудныхъ воспоминаній — можно остаться безчувственнымъ, хотя бы рокъ и не сулилъ вамъ быть поэтомъ или живописцемъ?.. Но я увлекся…
Мать моя тихо и задумчиво гуляла въ саду, занятая всегдашнею своею мыслью о французахъ. На близъ лежащемъ лугу пасся табунъ лошадей, принадлежавшій моему отцу, лошадей было съ полсотни. Моя мать вовсе не обращала на нихъ никакого вниманія, можетъ быть, даже и не видла ихъ. Была пора обда, который въ деревн, а особенно въ т времена, бывалъ очень рано. Пастухи, смотрвшіе за табуномъ, предоставили ему свободу отправляться въ хуторъ: дикія лошади фыркнули и помчались стрлою… Въ это только время мать моя замтила несущихся лошадей — напуганное воображеніе ея тотчасъ дорисовало ей картину: ей представились французы, сабли, ружья, пики, цлый лсъ копій — и она упала въ обморокъ!
Испуганная этимъ происшествіемъ горничная пустилась бжать въ домъ, чтобы дать знать о случившемся. Разумется, тотчасъ же прибжали, безчувственную мать мою перенесли въ домъ, употребили вс средства, чтобы привести ее въ чувство.— Она очнулась… На третій день она разршилась отъ бремени мертвымъ сыномъ преждевременно.

ГЛАВА II.
Мое рожденіе и первыя семь лтъ жизни.

Въ ныншнія горькія минуты жизни моей часто приходятъ мн на мысль два стиха одного изъ моихъ товарищей, который писалъ ихъ вовсе не по вдохновенію поэтическому, а потому, что въ т времена, когда мы учились въ гимназіи, учитель непремнно требовалъ стиховъ и притомъ такъ: когда учитъ о поэм — и пиши поэму, учитъ объ идилліи — и сочиняй идиллію и т. д. Надобно было писать элегію, и товарищъ мой началъ ее такъ:
А я бъ ужъ лучше не родился,
Когда бы можно было сдлать такъ…
Помню, что тогда мы вс чуть не умерли со смху отъ этихъ стиховъ, и самъ учитель, желая сохранить педагогическую важность, выходилъ раза три въ корридоръ, потомъ возвращался въ классъ съ серіознымъ лицомъ, но потомъ опять начиналъ хохотать — и этому конца не было!… Намъ казались и глупыми, и смшными эти стихи. Но теперь часто въ глубин души моей я повторяю ихъ… Да, право, лучше не родиться, лучше не жить въ этомъ вк… Но сдлать такъ нельзя, къ сожалнію моему, и поелику (тогда еще употребляли слово поелику) я родился, то надобно жить, и…
Я не хочу, о други умирать —
Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать!…
Я родился 28 ноября 1813 года, вечеромъ, въ день Стефана Новаго, почему и назвали меня этимъ именемъ, ибо мой отецъ разсуждалъ такъ: что во 1-хъ, не должно презирать именъ, которыя носили люди святые, а во 2-хъ, и дтямъ легче, ибо прійдется справлять разомъ рожденіе и именины — лишняя копйка въ карман останется… И такъ я родился…
Нсколько дней отецъ мой находился въ восторг невыразимомъ, какъ потому, что у него есть наслдникъ, такъ и потому, что именно сбылось по его желанью и предположенію (онъ желалъ сына).— Не смотря на всю свою разсчетливость, онъ ршилъ отпраздновать крестины мои самымъ торжественнымъ образомъ. Воспріемниками отъ св. купли были приглашены: недавно возвратившійся изъ милиціи противъ Бонапарта братъ матери моей маіоръ Левъ Ивановичъ Перекрестовъ, родной братъ отца моего поручикъ Иванъ Ивановичъ Геевскій, двица Александра Гр. Зерцалова (нын помщица Рощаковская) и еще кто-то, чего я уже никакъ не могъ доискаться, ибо въ метрик не значится… Крестины мои были бучные — одного вина (разумется недорогого) выпито на 70 руб. асс. Мать моя была очень слаба и потому не могла кормить грудью сама. Нанята была кормилица. Кормилица моя, по сознанію и засвидтельствованію всхъ, была женщина честнйшихъ правилъ и неукоризненной нравственности. Я благодарю судьбу, что это такъ случилось, ибо врую, что добрыя и дурныя свойства всасываются съ молокомъ въ самомъ младенчеств. Я видлъ ее только одинъ разъ въ жизни, когда мн было лтъ тринадцать. Я былъ первый сынъ, а потому меня не только любили, но и баловали достаточно. Въ прислугу мн назначены были, кром кормилицы, еще дв женщины, которыя обязаны были качать меня въ люльк не поочередно, а об рядомъ за веревки (прошу вспомнить устройство простыхъ, деревенскихъ люлекъ, и теперь употребляемыхъ). Я былъ капризенъ и самоволенъ, и еще (одна особенная черта), будучи окруженъ женщинами, называлъ себя всегда въ женскомъ род: я ходила, я говорила,— это продолжалось лтъ до пяти, и то насилу отучили меня. Меня кормили чмъ ни попало, не смотря на строжайшее запрещеніе отца.

——

Въ 6 лтъ я совершенно избавился изъ-подъ опеки женщинъ, а взамнъ того ко мн приставлены были два деревенскихъ мальчика, изъ коихъ одинъ былъ мой ровесникъ, а другой гораздо постарше.— Этотъ-то и былъ собственно моимъ менторомъ, а другой въ род компаніона. Съ этого времени собственно и начинается жизнь сознательная, поэтическая! Мы могли бгать втроемъ, куда намъ вздумается, ни горы, ни рвы, ни деревья, ни крыши, ни пруды насъ не останавливали. Не имя никакого понятія о маскахъ, мы выдумали своего рода маскарадъ: бродя по горамъ, мы случайно открыли какое-то растеніе, котораго корень заключалъ въ себ сильное красильное вещество. Скинувши съ себя все платье, даже рубахи, мы выкрашивали другъ друга, подобно дикарямъ, и часто пугали поселянъ, работавшихъ въ пол, а особенно дтей, и восхищались своими продлками. Нкоторыя удальства весьма дорого обходились. Два раза чуть я не лишился жизни: разъ упалъ въ прудъ и меня вытащили полумертваго, въ другой — спускавшись съ высочайшей горы на саночкахъ, я ударился о бревна, внизу лежавшія, и лишился чувствъ, но обо всемъ этомъ ни отецъ, ни мать не знали — и мы по прежнему шалили и дурачились какъ намъ было угодно. Такъ протекала жизнь моя! Я былъ и здоровъ, и веселъ, и счастливъ… Моя мать вовсе не занималась мною. Отецъ мой тоже рдко занимался мною, ибо обязанъ былъ заниматься хозяйствомъ и притомъ любилъ читать книги, которыхъ у него было много, но вообще родительское вліяніе его на меня было такъ благодтельно, что я и теперь, черезъ 25 лтъ, не могу забыть ни его ласкъ, ни его наставленій. Всего важне то, что я спалъ съ нимъ на одной кровати! Здсь — то была первая школа, въ которой переданы были первыя-правила жизни и нравственности, и притомъ — языкомъ родительскимъ, отъ сердца благородно-мыслящаго, высоко-чувствующаго. Чего здсь не было? Здсь я выслушивалъ и презатйливыя сказки (иныя, кажется, собственнаго сочиненія моего отца), здсь ршались хозяйственныя практическія задачи, здсь я выучилъ, прямо изъ устъ отца, первоначальныя молитвы, вс заповди, символъ вры и т. п., здсь-же сообщались и первыя географическія и историческія свднія, до такой степени, что я на седьмомъ году возраста зналъ кое-что и объ Америк, и о черныхъ людяхъ, и о Петр Великомъ, и о Наполеон, и о Ломоносов… Все это живо занимало мое младенческое воображеніе, мой свжій дтскій умъ, и цликомъ врзывалось въ душу, какъ желзо въ мягкую почву земли… О незабвенное, прекрасное время! Тебя никогда не забуду я… Воспоминаніе о теб наводитъ на меня какое-то грустное, но вмст сладостное впечатлніе…

——

И вотъ мн свершилось (или какъ говорилъ покойный мой отецъ, стукнуло) семь лтъ. Надобно было подумать объ ученіи правильномъ, какъ вс думали тогда, а нкоторые и теперь въ томъ уврены, но по моему мннію, педантическомъ и нелпомъ. Подумавши и посовтовавшись кое-съ кмъ, ршились отдать меня въ Зньковское Повтовое училище: это было 1822 году. Эпоха важная — происшествіе чрезвычайное! Сборамъ не было конца: шили блье, выписали портного изъ города, который тутъ-же, въ моихъ глазахъ, кроилъ и шилъ для меня платье: нанковый сюртучокъ, такую-же куртку и 2 панталонъ, 2 жилета изъ шалону, шубу изъ черныхъ барашковъ, шинель, не помню, тоже, кажется, нанковую, а можетъ быть и казимировую… Все это было сложено въ сундучокъ, замкнуто и ключъ врученъ мн… Я забылъ сказать, что за недлю до отъзда моего въ Зньковъ, отецъ мой купилъ азбуку и подарилъ мн цлый рубль одними пятаками старинными въ четверть фунта каждый — и это также было положено въ тотъ-же сундучокъ! И такъ я былъ уже лицо важное, самостоятельное — у меня была своя собственность, и ключъ отъ нея вислъ на собственной моей курточк, завязанный въ петличку!— Я былъ и радъ, и не радъ! Какое-то неопредленное чувство тснилось въ душ моей… не могу дать теперь отчета въ этомъ, но знаю, что я сдлался задумчиве прежняго, папенька смотрлъ на меня нжне, и однажды, когда мы легли спать (это было наканун отъзда въ Зньковъ), сказалъ мн: ‘я надюсь на тебя, Степанъ! Ты не ударишь въ грязь лицомъ’!

ГЛАВА III.
Пребываніе мое въ дом смотрителя и въ Зньковскомъ Повтовомъ училищ.

Старая бричка, въ которой обыкновенно здилъ отецъ мой была запряжена парою смирныхъ лошадей и подъхала къ крыльцу. Съ часъ простояли лошади, пока все, по обычаю, было сдлано. Не смотря на то, что я отправлялся за три версты отъ дому — со мной прощались, какъ будто я узжалъ, по крайней мр, въ Москву или Петербургъ. Маменька принималась нсколько разъ плакать, папенька объяснилъ мн, какъ хорошо учиться и представлялъ примры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пока продолжались прощанья, обниманья и цлованья, въ бричку между тмъ укладывали сундучокъ мой, дв булки, завязанныя въ салфетку, голову сахару и еще кое что, забытое мною за давностью времени. Мы вышли наконецъ, сли и похали.
Надобно вспомнить при этомъ, что отецъ мой, не смотря на недостаточное свое состояніе, ршился дать мн хорошее воспитаніе. Въ это время смотритель зньковскаго повтоваго училища былъ Иванъ Ивановичъ Кричевскій, человкъ извстный своею образованностью. У него-то я долженъ былъ жить и учиться. Плата за меня была очень значительная: 300 руб. ассиг., голова сахару, 1 фунтъ чаю, 2 четверти пшеницы, 10 ведеръ водки {У Л. И. Геевскаго бы а своя винокурня.}, а кром того, общано было безъ договору присылать домашней птицы и прочаго иного малую толику.
Не могу безъ удовольствія вспомнить, что отецъ мой не могъ ничего лучше сдлать, какъ помстить меня въ этотъ домъ, гд я получилъ первыя начала воспитанія, за которыя вчно останусь благодаренъ. Мы пріхали прямо къ Ивану Ивановичу Кричевскому. Приняли насъ какъ нельзя лучше. У него была мать, старуха лтъ 60, и дв сестры, (Анна Ивановна и Прасковья Ивановна). Черезъ нсколько минутъ я былъ уже въ пансіонерской комнат въ сообществ 5 другихъ учениковъ, которые приняли меня, хотя какъ новичка, но тмъ не мене довольно радушно. Черезъ нсколько часовъ папенька ухалъ. Я остался одинъ — мн стало грустно, и я чуть не заплакалъ, но изъ этого непріятнаго состоянія вывелъ меня мой наставникъ, т. е. штатный смотритель.
‘Пора теб начинать учиться!’ — сказалъ онъ. ‘Сегодня легкій день, воскресенье! Вотъ теб и учитель…. А ты, Карпъ, смотри — учи панича хорошенько’, сказалъ онъ, обратившись къ вошедшему лакею, мальчику лтъ 12, ‘ты уже дошелъ до молитвъ, такъ азбуку и склады можешь преподавать’. Я досталъ букварь свой изъ сундучка, слъ за столъ, Карпъ возл меня — и студія началась…. А а, Б б, В в, Г г. Д д., Е е — это былъ первый мой урокъ…. урокъ, казалось-бы, и не великъ и не головоломенъ, но онъ показался мн тогда трудне философіи, которую посл слушалъ я въ харьковскомъ университет.
Такъ живо, такъ глубоко врзался мн въ душу и этотъ первый урокъ, и этотъ первый учитель мой, что я готовъ тотчасъ нарисовать все это: и новенькую азбуку, и лицо Карпа, мальчика лтъ 12. и его пестрядевый сюртукъ, и даже комнату, въ которой посяны были въ душу мою первыя смена премудрости. Первый урокъ мой продолжался весьма недолго, во-первыхъ потому, что я его скоро выучилъ, а во-вторыхъ, что принесли завтракъ, состоящій изъ горячаго гречаника съ коровьимъ масломъ: помню, что это кушанье, съ которымъ тогда я въ первый разъ и познакомился, мн чрезвычайно понравилось и нкоторымъ образомъ заинтересовало меня къ дальнйшимъ блистательнымъ успхамъ на поприщ образованности. По окончаніи завтрака учитель мой и я отправились гулять въ садъ. Такимъ образомъ, посл всякаго урока мы уходили въ садъ съ Карпомъ, уроки наши шли своимъ чередомъ, прогулки своимъ, я не былъ ни въ чемъ стсненъ, и потому нисколько не тяготился, потому боле, что и самое-то ученіе мн посл другаго — третьяго урока вовсе не казалось труднымъ. Карпъ былъ постояннымъ моимъ учителемъ, иногда только самъ смотритель приходилъ посмотрть, какъ мы учимся, и, проэкзаменовавши зады, сказалъ: ‘хорошо’, а обратившись къ Карпу, прибавилъ: ‘Вотъ Степаша скоро тебя перегонитъ и изъ ученика твоего сдлается твоимъ учителемъ’. О самолюбіе! Тогда же въ душ моей явилось тайное желаніе перегнать Карпа и, не въ шутку только, сдлаться его учителемъ. Прилежаніе мое утроилось, способности развернулись, и я черезъ мсяцъ или полтора уже читалъ молитвы, затрудняясь только тми словами, надъ которыми стояли титлы. ‘Баста1! сказалъ смотритель ‘полно быть Карпу учителемъ’! Въ дальнйшемъ ход моего образованія, я поступилъ въ вдніе сестры смотрителя Анны Ивановны, которая уже преподавала высшій курсъ, т. е. начиная отъ молитвъ до конца букваря. Я старался учиться хорошо, тмъ боле, что вмст со мною учились еще дв барышни, почти однихъ лтъ со мною, Пащенкова и Рыжова. Такъ какъ я былъ довольно скроменъ и послушенъ, и часто съ успхомъ выполнялъ требованія и порученія Анны Ивановны, по предметамъ — разматыванія нитокъ и шелку, и нанизыванія бисеру, то естественно она меня хвалила — и жизнь моя текла пріятно и безмятежно!
Окончивши мой урокъ и разматываніе нитокъ или нанизываніе бисеру, я могъ уходить къ прочимъ пансіонерамъ, но такъ-какъ они весьма гордо со мной обращались, какъ потому, что уже учились въ училищ, такъ и потому, что были гораздо богаче (нкоторые носили блые воротнички — признакъ аристократизма, одинъ имлъ свою лошадь верховую),— то я предпочиталъ отправляться съ Карпомъ, куда намъ вздумается. Чаще всего мы гуляли въ саду: строили погреба, обивали яблоки, ли всякую зелень, растущую въ саду, если она хоть немного была сладка. Когда настала осень, а потомъ зима, то я и другіе пансіонеры, выучивши свои уроки, должны были приходить къ бабушк (такъ мы называли мать смотрителя, старуху лтъ 60) и играть съ нею въ дурачки. Здсь собиралась компанія довольно значительная: бабушка, дв ея дочери, иногда самъ смотритель, два лакея, Карпъ и Михайло, я и еще два или три пансіонера. На этихъ карточныхъ вечерахъ бывало иногда очень весело: главное всеобщее удовольствіе состояло въ томъ, чтобы дурачить Карпа. Вс по взаимному соглашенію, однажды навсегда утвержденному, должны были собирать и приберегать тузовъ, которыми подъ конецъ и надляли Карпа — онъ, разумется, оставался дурнемъ, и вс смялись. Иногда случалось ему получать вмсто четырехъ восемь тузовъ — тогда всеобщая радость еще боле увеличивалась!
Но не всегда-жъ коту масляница — говоритъ пословица. Я подъ руководствомъ Анны Ивановны выучилъ букварь и умлъ довольно бойко разбирать другія книги и даже, кажется, уже началъ писать на деревянной доск.
Иванъ Ивановичъ, увидвши мои успхи, сказалъ: ‘теперь пора и въ училище’ — Этотъ лаконизмъ мн вовсе не понравился, какъ потому, что угрожалъ разными наказаніями, такъ и тмъ, что отрывалъ меня отъ жизни, довольно мн понравившейся. Но длать нечего. Дрожки довольно порядочныя, но впрочемъ не рессорныя, на которыхъ здилъ только самъ Иванъ Ивановичъ, да иногда барышни, его сестры, были запряжены — и мы похали въ Знковское Повтовое училище. Кто бывалъ въ Зньков, тотъ, безъ сомннія, замтилъ при самомъ възд со стороны Полтавы, тотчасъ за греблею (плотиной), два низенькихъ домика, выходящихъ фасадомъ на улицу. Въ одномъ изъ нихъ, какъ и теперь {Здсь помщается теперь Двухклассное городское Училище.}, находилось училище, въ другомъ жили учителя. Чтобы не уличили меня во лжи въ послднемъ обстоятельств, т. е. что учителя жили въ казенномъ училищномъ дом, я намренъ присовокупить маленькое объясненіе, состоящее въ слдующемъ: кром тогдашняго духа времени, (извините за философское выраженіе), этому способствовало еще и доброе сердце штатнаго смотрителя Кричевскаго, который, видя горестное положеніе голодной ученой братіи и имя собственный домъ, дозволилъ ей жить въ казенномъ, гд имъ было и тепло, и покойно, и близко.
Мы пріхали такъ рано, что классы еще не начинались, но при первомъ раздавшемся стук экипажа смотрительскаго, вс учителя тотчасъ же явились въ училище — и я былъ представленъ имъ еще на крыльц, потомъ мы пошли въ нижнее отдленіе. (Тогда такъ назывался первый классъ училища).
Обратясь къ Игнату Григорьевичу Луценку, смотритель сказалъ: ‘Смотрите, Игнатъ Григорьевичъ, не балуйте его! чтобъ онъ учился у васъ хорошо,— въ особенности обратите вниманіе, чтобы онъ писалъ правильно и хорошо, и уроки изъ св. исторіи пусть учитъ, а уже съ ариметикой повременимъ до того года’. (Ибо это было среди акад. года). А ты, Степаша, слушайся учителя и веди себя хорошо, чего не знаешь — спроси, испортишь перо — отдай починить Игнату Григорьевичу. Сказавши эти слова, онъ отправился въ другой классъ, потомъ въ третій, а черезъ четверть часа дрожки опять застучали… Я остался въ нижнемъ отдленіи. Признаюсь, не безъ особеннаго чувства страха смотрлъ я на новаго для меня начальника въ лиц Игната Григорьевича, и только новость положенія моего нсколько отвлекала отъ этого чувства. Шумъ и крикъ ныншнихъ Ланкастерскихъ школъ — ничто въ сравненіи съ тмъ гамомъ, который оглушилъ меня на первомъ шагу публичнаго воспитанія. Представьте себ около 40 или 45 учениковъ разнообразнаго происхожденья, въ разнообразныхъ костюмахъ, начиная отъ аристократическаго воротничка, которымъ щеголяли сынъ городничаго и одинъ изъ пансіонеровъ Кричевскаго — Ситенскій, до пестрядеваго халата, подпоясаннаго кромкой изъ сукна, въ которомъ просвщалась почти половина класса, представьте, что вся эта масса жужжитъ наказные голоса: одинъ учитъ азбуку, другой твердитъ склады, третій длаетъ задсчи, четвертый учитъ символъ вры, пятый громогласно повствуетъ исторію прекраснаго Іосифа, шестой и седьмой потихоньку толкаются между собою, а потомъ немножко погромче дерутся за чубы и т. д. Представьте Игната Григорьевича, расхаживающаго среди всей этой кутерьми по классу и безпрерывно покрикивающаго въ разныя стороны, ‘что ты тамъ шалишь, дуракъ!— Пять помноженное на шесть равняется тридцати, а не тридцати двумъ, оселъ! Гамаля! читай! Пентефрія, а не Пентерфія!— Стань на колни, Глоба! и проч. и проч.’ Представьте себ, говорю, все это — и вы будете имть понятіе и о нижнемъ отдленіи блаженной памяти 1822 года, и о моемъ страх, когда я впервые вошелъ въ это святилище!

ГЛАВА IV.
Продолженіе о томъ-же.

Первый шагъ на поприщ публичнаго воспитанія мною сдланъ, первое впечатлніе страха прошло — я освоился съ учителемъ и учениками, и мн стало какъ-то веселе и лучше. Признаюсь, что пребываніе мое въ училищ тогда уже казалось мн довольно поэтическимъ, хотя о поэзіи я тогда имлъ мене понятія, нежели теперь о китайской литератур Будучи дитятею, я какъ-то легко привыкалъ ко всему, мн все нравилось: я не могъ снесть только, когда меня оставляли безъ обда, что впрочемъ случалось очень рдко. Такъ точно теперь, когда 34 года пронеслось надо мною, когда много несчастій суждено было испытать мн — я покоряюсь судьб моей, въ самомъ несчастій нахожу источникъ наслажденій, потому что и терпть и страдать — есть также что-то поэтическое, особенно, когда терпть и страдать приходится невинно и притомъ отъ глупцовъ и мерзавцевъ. Мн кажется, я не перенесъ бы только двухъ несчастій: физическаго страданія и недостатка въ необходимомъ для своего содержанія,— это уже дло природы, а не моего размышленія. У смотрителя было, кажется, шесть или семь пансіонеровъ, которые вс учились въ училищ. Такъ какъ домъ его, т. е. наша квартира, находился на одномъ конц, а училище на другомъ, и разстояніе между тмъ и другимъ было около — двухъ съ половиною верстъ, то, безъ сомннія намъ нельзя было ходить пшкомъ, а потому насъ обыкновенно препровождали на особеннаго рода дрожкахъ, особеннаго рода лошадью,— а кучеромъ былъ прежній мой наставникъ Карпъ. Дрожки эти состояли изъ широкой доски, укрпленной на четырехъ колесахъ: мы садились обыкновенно по три съ одной и по три съ другой, разумется спинами другъ къ другу, Карпъ же лицомъ къ лошади, о которой также надобно сказать нсколько словъ. Она была блой шерсти, довольно рослая, но такихъ преклонныхъ лтъ, что едва передвигала ноги подъ тяжестью семи особъ, которыхъ она обязана была препреводитъ два раза въ училище и обратно. Встрчавшіе насъ мальчишки, въ которыхъ нигд нтъ недостатка, бжали за нами толпой, кричали, что уже везутъ горшки, бросали иногда щепки и куски земли, но мы мало обращали на это вниманія — хали себ торжественно и важно, и разв уже вполн были уврены въ успх — тогда мгновенно вс схватывались съ дрожекъ, брали въ плнъ двухъ-трехъ негодяевъ и тутъ-то уже тшились: у иного отрывали чубъ, били по рукамъ линейками, которыя всегда были съ нами, обрывали уши и т. п. Подымался крикъ, гамъ, плачъ—выбгали матери плнниковъ, бранились, называли насъ чортовыми горшками, а мы вновь садились на безсмертныя дрожки и тмъ-же торжественнымъ важнымъ шагомъ держали путъ свой. Но весна, лто были для насъ истиннымъ наслажденіемъ, потому что насъ отпускали иногда въ классы пшкомъ: въ такомъ случа мы избирали кратчайшій путь чрезъ рчку, не смотря ни на какую погоду, мы обыкновенно купались сначала, потомъ, сложивши на головахъ всю свою одежду, переходили въ бродъ на другой берегъ, одвались и шли дальше. Но какъ намъ этого длать не позволялось, то мы всячески старались не смочить волосъ на голов, чтобы иногда учители не догадались, тмъ боле, что намъ иногда, не имя часовъ, случалось опаздывать… Карпъ же, получая отъ насъ куски бубликовъ, булокъ, пирожковъ и т. п. лакомыя вещи, благоразумно умалчивалъ о нашихъ рзвостяхъ (я не называю этого шалостями) и когда учитель даже спрашивалъ его, почему дти поздно пришли, онъ отвчалъ, что нерано обидалы — булы гости у Ивана Ивановича, тмъ все и кончалось. Въ приготовительномъ класс я научился бойко читать, мастерски писать, лазить по деревьямъ и сбивать яблоки и груши, что, какъ извстно, зналъ я еще весьма хорошо и дома. Посл экзамена, на которомъ я прегромко и преотчетливо разсказалъ о царяхъ Саул, Давид и Соломон, ршилъ безошибочно какую-то задачу на правило дленія и показалъ свои прописи — меня перевели во второй классъ. Это исполнило меня радостью неописанною, тмъ боле, что на публичномъ экзамен, я имлъ счастіе получить изъ рукъ городничаго въ награду Книгу съ картинками (Это была естественная исторія съ изображеніемъ зврей). Отецъ мой, который былъ тутъ-же на экзамен, захалъ со мною къ смотрителю, благодарилъ его и учителей за успхи мои — и мы похали домой. Я провелъ весь день съ своей книгой, разсказывалъ всмъ ея содержаніе, объяснялъ картинки, читалъ даже босымъ двкамъ и мальчишкамъ и, набгавшись по снокосу, уже вечеромъ — я заснулъ крпкимъ сномъ съ книгою-же подъ подушкой. На другой день отправлено было Игнату Григорьевичу: дв индйки, мшокъ пшеничной муки и горшокъ масла. Лтній мсяцъ каникулъ я провелъ въ полномъ восторг: самое большее наслажденіе было для меня отправляться на снокосъ и быть тамъ цлый день. Меня чрезвычайно занималъ этотъ стройный рядъ косарей, ихъ разгульныя, молодецкія псни, ихъ шутки и насмшки — и съ какимъ удовольствіемъ я бжалъ вмст съ косарями къ старому дубу, гд старья же баба готовила вкусный борщъ по средамъ и пятницамъ съ соленой рыбой, таранью, а въ прочіе дни съ свининой. Я садился тутъ же обдать, поодаль отъ косарей — лъ борщъ и кашу, былъ доволенъ этими блюдами, какъ нельзя больше, и когда косари ложились отдыхать, я находилъ для себя занятіе: бродилъ по лугу, рвалъ цвты, ловилъ бабочекъ и т. п. Когда случалось, что приходилъ мой отецъ и также тутъ обдалъ, то здсь уже была перемна декорацій: посл обда мы обыкновенно ложились отдыхать, разсуждали о наукахъ, ршали умственныя задачи и т. п. Когда скошенное и высушенное сно принимались сгребать и складывать, то это было для меня еще занимательне: здсь работа производилась и женщинами. Псни, шалости, крикъ, смхъ — все это очень интересовало меня.
Но каникулы прошли. Нужно было думать объ училищ. Я грустно смотрлъ на копны хлба, которыя только-что начинали являться на поляхъ, со слезами на глазахъ прощался съ садомъ, гд уже покрывались стыдливымъ румянцемъ сливы и груши, нсколько разъ бгалъ къ подмченному въ густот оршника гнздышку птички, гд уже были птенцы, едва оперившіеся — все, все нужно было оставить: и садъ, и жатву, и птичекъ, и лса, и луга, и горы! Но грустное расположеніе духа продолжалось часъ-два не боле. Когда я садился въ повозку или на дрожки и вызжалъ на гору, на зньковскую дорогу, мечты мои переносились въ ‘другой міръ: мн представлялись уже новые наставники: Иванъ едоровичъ Романовскій и Василій Осиповичъ Бубліевъ — первый въ своемъ франтовскомъ сюртучк или синемъ фрак съ золотыми пуговицами, второй съ вчно-соннымъ и краснымъ лицомъ, передо мною мелькали мои новые товарищи въ разнообразныхъ одеждахъ и каждый съ запасомъ какихъ нибудь състныхъ снадобій во всхъ карманахъ, авдиторство, новыя похожденія на безсмертныхъ дрожкахъ, чудесный садъ Кричевскаго, разматываніе нитокъ и нанизываніе бисеру, бублики, спеченные на постномъ масл, подаваемые намъ обыкновенно къ чаю — превкусные, старый шкафъ съ какими-то иностранными книгами, въ которомъ я любилъ иногда порыться,— все это, вмст взятое, изгоняло изъ памяти моей деревенскія впечатлнія — я уже жилъ новою жизнью: былъ доволенъ и счастливъ. Я поступилъ во второй классъ — учился, разумется, хорошо, и августъ и сентябрь прошли для меня благополучно. Но въ октябр вдругъ случилось происшествіе — маленькій переворотъ въ моей жизни. Это былъ танцклассъ. Такъ какъ у Кричевскаго было насъ довольно и при томъ дв барышни, которыя учились у сестеръ Кричевскаго, то, не знаю, кому изъ нихъ пришла въ голову мысль учить насъ танцевать. Назначено было два раза въ недлю — не помню въ какіе дни. Я уже предчувствовалъ, что этотъ танцклассъ мн не понравится, хотя не зналъ почему. Въ назначенный день мы собрались вечеромъ въ залъ, каждый, разумется, въ тхъ же самыхъ сапогахъ, въ какихъ ходилъ обыкновенно, и въ той же самой одежд. Музыки никакой не было, но старшая сестра Анна Ивановна держала въ рукахъ гитару. Насъ построили въ правильную шеренгу и заставили пройтись раза три по комнат подъ однообразный тактъ: разъ, два, три. Это показалось мн нсколько занимательнымъ или по крайней мр не скучнымъ, не тягостнымъ. Но когда маршъ кончили и насъ начали учить выдлывать разныя па, то на меня напала такая тоска, что я не могъ ршительно дйствовать сознательно, безпрестанно ошибался, вслдствіе этого подвергнулся осмянію, какъ неспособный къ танцамъ: это очень сильно затронуло мое самолюбіе, и я тогда-же ршился во что бы ни стало боле не танцовать, т. е. или вовсе не являться на танцклассы, или показать совершенную неспособность къ этому искусству.— Въ слдующій же разъ, я сказалъ, что у меня болитъ голова, и по тому остался въ своей комнат. Каждый разъ я находилъ какое нибудь обстоятельство, чтобы только не танцовать: то болла голова, то уроковъ не выучилъ, то надобно сдлать задачу и т. п. Спустя однако-жъ два мсяца, по истеченіи всхъ отговорокъ, я явился на танцклассъ — въ это время танцовали экосезъ, но такъ какъ я не зналъ первоначальныхъ правилъ, то и остался только хладнокровнымъ зрителемъ этого танца. Всего замчательне, что вс эти балеты совершались подъ звуки единственной гитары, на которой преплохо игралъ самъ смотритель и кое какъ бренчала Анна Ивановна, Папенька мой былъ увдомленъ, что я не имю способностей къ танцамъ — мн былъ сдланъ выговоръ за то, что я не имгі.ю способностей, и въ дальнйшемъ ход моего образованія я на счетъ танцевъ былъ оставленъ въ поко. Что же касается пріобртена другихъ познаній, боле солидныхъ, то я былъ однимъ изъ первыхъ учениковъ училища, и когда былъ экзаменъ для перевода въ третій классъ, то я на доставшійся по жребію вопросъ изъ катехизиса о двнадцатомъ член Символа Вры отвчалъ такъ громко, такъ безошибочно, такъ внятно, что смотритель и учитель не находили словъ выразить свое удовольствіе, представляли всмъ прочимъ ученикамъ въ примръ, какъ надобно держатъ экзаменъ, и въ вдомости отмтили мн изъ катехизиса: ехсеіlentissime (тогда еще не знали шаровъ для отмтокъ успховъ). Изъ грамматики отвчалъ я также бойко, склонялъ и спрягалъ что ни давали мн. Учители остались мною довольны и по этому предмету и въ вдомости отмчено мн было: optime. Изъ другихъ предметовъ я также получилъ хорошія отмтки. Вслдствіе этого переведенъ былъ въ третій классъ съ наградою.
Награда эта состояла въ книг: Способъ молиться, твореніе го-1-‘ сложи Гюнонъ. Каникулы прошли для меня также поэтически, какъ и вс вообще прочіе. Въ третьемъ класс я учился довольно хорошо, преподаваемыя тамъ науки были почти т же, какъ и теперь въ послднемъ класс училища, за исключеніемъ только особенной науки, о которой я впослдствіи ни въ какихъ уставахъ не начитывалъ и ни отъ кого не слыхалъ, чтобы она преподавалась въ какихъ либо другихъ училищахъ — это наука была: Правила слога. Въ чемъ состояла эта наука, для чего учили ее — ни я, и ни кто другой изъ товарищей моихъ не постигалъ. Книги не было — она состояла изъ рукописной тетрадки листа въ четыре обыкновеннаго письма. По заглавію видно, что дло шло о слог, т. е. способ выражать мысли, но сколько помню, насъ сочинять не учили — такая сумасбродная мысль не могла родиться и въ голов узднаго учителя (а теперь во второмъ класс гимназій десятилтнихъ мальчиковъ заставляютъ сочинять). Время не сохранило для меня этой драгоцнной тетрадки, память не удержала ни одной мысли, вроятно потому, что эти мысли были выше тогдашняго моего ума, и о правилахъ слога я помню только по названію. Геометрію мы изучали и теоретически и практически: мряли сараи, рку, дороги, голубятню, столбъ, на которомъ вислъ училищный колокольчикъ, и церковь, сосднюю съ училищемъ. Географія какъ-то пришлась уt насъ посл обда въ два часа, а потому учитель рдко бывалъ цлый классъ, а по большей части только въ начал, посл же ложился спать — мы оставались въ училищ сами, раскладывали и развшивали географическія карты, какъ намъ вздумается, одинъ обыкновенно говорилъ громогласно урокъ, разумется, какъ попало, а прочіе садились, а иногда и ложились на скамьяхъ, ли бублики, сухія груши, пряники, если проходилъ сластенникъ мимо окна, то мы покупали сластены и также ли. Но всего боле доставлялъ намъ удовольствія ученикъ Слсаренко (или по уличному — Кузьмичъ), сынъ зньковскаго купца, онъ обыкновенно каждый день приносилъ что нибудь лакомое: рожки, пряники, изюмъ, винныя ягоды, и мы вс пировали на славу. Къ концу класса приходилъ учитель и наскоро задавалъ урокъ на слдующій разъ. Я еще забылъ сказать объ одномъ довольно важномъ обстоятельств. Такъ какъ Зньковъ разбросанъ довольно на большомъ пространств, а училище находится на самомъ краю города, то нкоторые бдные ученики, живущіе далеко, приносили съ собою и обдать, очень часто даже и въ горшкахъ. Это длалось съ вдома начальства, чтобы не было злоупотребленій, то оставленныхъ безъ обда запирали въ сарай. Впрочемъ иногда и туда проникало милосердіе.
Въ занятіяхъ подобнаго рода и такимъ образомъ, какъ описано мною, прошелъ весь академическій годъ. Приблизился окончательный экзаменъ, т. е. когда я долженъ былъ получить аттестатъ, оставить Зньковъ и перехать въ Полтаву — въ тамошнюю губернскую гимназію. Сколько подвиговъ, надеждъ, предположеній! Боже мой — съ перваго іюня, когда начались экзамены, до 28 или 29 іюля, когда я, мой отецъ и братъ мой Андрей, сли въ бричку и похали въ Полтаву — все это пространство двухъ мсяцевъ времени такъ живо врзалось въ моей памяти, что я никогда не забуду: голова моя кружилась, мн непремнно хотлось получить со всхъ предметовъ етіnentissime или excelentissime, хотлось щегольнуть своимъ аттестатомъ предъ дядей Ильею Ивановичемъ Геевскимъ, къ которому мы должны были захать по дорог въ Полтаву, мн хотлось превзойти своихъ товарищей и въ особенности Хмару, которому отдавали преимущество предо мною, и пр. и пр. И представьте мою радость, мой восторгъ: почти вс мои надежды сбылись за исключеніемъ того, что я получилъ изъ ариметики и геометріи optime, вмсто ожидаемаго eminenter — да и optime то, какъ я теперь соображаю, записано мн чуть-ли не вмсто sufficienter, вроятно, было сдлано маленькое снисхожденіе — я былъ плохой математикъ.
Въ Зньков обыкновенно бываетъ ярмарка двадцать четвертаго іюня въ день Рождества Іоанна Предтечи и продолжается три дня 23, 24 и 25. Такъ какъ на эту ярмарку съзжаются многіе сосдніе помщики, то училищное начальство всегда распоряжалось такъ, чтобы публичный экзаменъ былъ 23, 24 или 25 іюня. Въ 1825 году, т. е. когда я кончилъ курсъ, онъ былъ двадцать-пятаго числа. Съ самаго утра все предвщало необыкновенное торжество или, по крайней мр, такъ мн казалось, что все торжествуетъ по случаю окончанія моего курса въ училищ. За четыре или пять дней училище было вымыто и вымазано блой глиной внутри и снаружи, дворъ чисто выметенъ, парадный ходъ обсыпанъ травою, торжественная зала (она же и обыкновенная зала, гд обдали учители и ихъ пансіонеры) убрана была блестящею мебелью, свезенной со всхъ концовъ узда, разставлены глобусы, развшены ландкарты, столъ накрыть сукномъ, на стол похвальныя книги и…. аттестаты! Часу въ шестомъ посл обда, т. е. посл разныхъ окончательныхъ продажъ и покупокъ, начали съзжаться почтеннйшіе постители, сначала, разумется, не совсмъ ‘почтенные, потомъ почтенне, дале боле почтенные и, наконецъ, уже около половины седьмаго часа почтеннйшіе, т. е. аристократы края: Маршалъ дворянства {Такъ въ то время назывался Предводитель дворянства.}, Городничій, Судья и Подсудки, стряпчій и нкоторые помщики большой руки. Такъ какъ музыки тогда не было, то представленіе началось пніемъ какой-то молитвы, аранжированной изъ лучшихъ голосовъ (безъ нотъ) законоучителемъ. Потомъ вс сли, кром учениковъ, которые стояли въ нсколько рядовъ въ глубин залы. Началось испытаніе въ закон Божіемъ, россійскомъ язык, исторіи, географіи, ариметик и во всхъ прочихъ предметахъ: говорили басни, разсказывали по карт, ршали задачи, вертли глобусы и многіе другіе фокусъ покусы. Но боле всего понравилось публик два фокуса: первый — два ученика пересказали разговорно басню Крылова Любопытный, и второй — я проговорилъ съ приличными тлодвиженіями отрывокъ: Эдипъ и Антигона (изъ трагедіи Озерова). Толстый городничій Гуровъ поцловалъ меня, что же до учениковъ, произнесшихъ Любопытнаго, то, и описать не умю, какъ вс были довольны: по желанію Маршала дворянства велно было повторить…. Когда переэкзаменовали всхъ, то учитель историческихъ наукъ И. Ф. Романовскій началъ говорить благодарственную рчь, а чтобы публик не было скучно, лакеи разносили почтеннйшей публик чай и пунши, а намъ конфекты, пряники и орхи (и въ т времена, какъ и теперь, ораторство нуждалось во вспомогательныхъ средствахъ — иначе вс бы уснули). По окончаніи рчи, намъ роздали награды и аттестаты: самъ Маршалъ совершилъ этотъ подвигъ. Публика поднялась: смотрли еще нсколько минутъ прописи и рисунки. Наконецъ начали разъзжаться. Отецъ подошелъ ко мн, горячо поцловалъ въ лобъ и сказалъ: ‘Благодарю тебя, Степаша! ты порадовалъ меня!’ Съ тмъ мы похали. Выхавши за городъ, отецъ спросилъ у меня аттестатъ, прочиталъ его раза три, сложилъ, положилъ въ свой боковой карманъ и сказалъ: ‘съ этимъ добромъ не стыдно и въ Полтаву хать!’

(Продолженіе слдуетъ).

‘Кіевская Старина’, No 9, 1893

АВТОБІОГРАФІЯ СТЕПАНА ЛУКИЧА ГЕЕВСКАГО.

(1813-1862 г).

*) См. ‘Кіевская Старина’ 189З г. No 9.

ГЛАВА V.
Сборы въ Полтаву. Ночлегъ у дяди. Опошня. Диканька. Шведская могила. Полтава. Первая ночь въ Полтав.

Весь іюль мсяцъ прошелъ въ мечтахъ о Полтав. Отецъ мой въ продолженіе этого времени усплъ настроить воображеніе мое — и Полтава казалась для меня тогда какимъ-то баснословнымъ городомъ, гд дома въ три и два этажа, высокія церкви, и мало-ли еще какихъ тамъ нтъ чудесъ, вовсе непонятныхъ дтскому уму? Гимназія часто не давала мн спать, экзаменъ, который я долженъ былъ выдержать, нельзя сказать, чтобы страшилъ, но какъ-то странно волновалъ меня: и во сн, и на яку грезились мн важныя и серьезныя лица учителей и директора, котораго я чуть не Тамерланомъ представлялъ себ. Я не совсмъ былъ твердъ въ ариметик, а потому ежедневно выдлывалъ на грифельной доск разныя мудреныя задачи, которыя и могли только влзть въ педантическія головы составителей практическихъ задачъ, но въ практической жизни никогда не повторяются. Жалкій педантизмъ! Это хуже и латинскаго языка, и алгебры, которыми такъ безжалостно мучали и мучатъ юношество, препятствуя ему переходить въ высшіе классы и оканчивать воспитаніе въ училищахъ и гимназіяхъ. Время близилось уже къ концу іюля. Въ одно прекрасное утро отецъ сказалъ мн, что завтра надобно хать. Меня обнялъ паническій страхъ. Съ этой минуты я уже не выходилъ изъ комнаты — то складывалъ свои вещи и книги въ сундучокъ, то, забравшись въ темный уголокъ, спрягалъ это и досео, то вдругъ задавалъ себ вопросъ: гд находится Рона или Сена, или Дублинъ, или Онтаріо? То требовалъ отъ себя отчета въ Пуническихъ войнахъ или объ Александр Македонскомъ и т. п. Трудно меня было заставить състь что-нибудь. Настало завтра. Все было уложено, лошади запряжены, началось прощаніе, маменька плакала, со всего хутора сбжались ребятишки смотрть, какъ повезутъ панича. Для меня самого было какъ-то странно, въ особенности занимало то, что какъ это я не буду здить по субботамъ домой, какъ бывало изъ Зенькова. Но заведенная машина должна же идти — и мы похали. Похали мы не по зньковской дорог, а по какой-то другой — вторая для меня странность, какъ это можно куда-нибудь хать не по зньковской дорог! Мы хали по куземинской дорог на село Лазьки, въ которомъ жилъ родной братъ моего отца Илья Ивановичъ. На этой дорог есть одна достопримчательность: это насыпи на краю дороги въ вид треугольниковъ. Отецъ объяснилъ мн, что по этой самой дорог совершала свое путешествіе Екатерина вторая, что въ то время на каждомъ изъ этихъ треугольниковъ стояла будка и въ ней часовой — не знаю, справедливо ли это, но тогда въ дтскомъ воображеніи моемъ рисовался этотъ безпрерывный рядъ будокъ съ стоящими ври нихъ часовыми и торжественное шествіе монархини въ странахъ малолюдныхъ, почти пустынныхъ, но тмъ не мене безпредльныхъ, необозримыхъ. Часу въ девятомъ вечера мы спускались съ высокой горы и черезъ пять минутъ были уже въ Лазькахъ. Это ничтожное селенійце, состоящее едва изъ двухъ сотъ душъ, тмъ только и примчательно, что тамъ жилъ мой дядя, единственный панъ, все же прочее народонаселеніе состояло изъ Козаковъ. Самое мстоположеніе Лазьковъ нисколько не замчательно: есть горы и луга, и лса, но все это не длаетъ никакого ландшафта, не производитъ никакого эффекта. Дядя встртилъ насъ еще на двор, поцловался, и мы вошли въ домъ, гд нашли и тетку, почтенную старушку въ черномъ плать и повязанную чернымъ платкомъ. Посл обычнаго угощенія чаемъ, по случаю поздняго времени ночи вслдъ подали и ужинъ — ужинъ въ полномъ смысл малороссійскій: яйца всмятку, борщъ со сметаной, соусъ изъ картофелей, жареные цыплята и вареники — запивали все это разными наливками: вишневками, сливянками, терновками. За ужиномъ отецъ и дядя бесдовали о хозяйств, изъ этой бсды въ памяти моей удержались слдующія обстоятельства: отецъ уврялъ дядю, что онъ изъ своего маленькаго хуторка можетъ получить дв тысячи годоваго дохода, кром того, что самъ жилъ, дядя не соглашался съ этимъ и приписывалъ нкоторой хвастливости — теперь я понимаю, что отецъ мой былъ правъ и получалъ едва ли не боле двухъ тысячъ. Умне его хозяина и представить трудно: онъ вставалъ всегда вмст съ солнцемъ, смотрлъ за всмъ самъ, имлъ винокурню, лошадиный заводъ, паску, а хлба и сна бывало такъ много, что хуторъ нашъ называли тогда новымъ Египтомъ. Ршено было хать въ Полтаву на другой день, дядя также халъ и везъ двухъ своихъ сыновей-близнецовъ Николая и Савву, которые учились дома у священника и теперь, окончивши курсъ воспитанія, должны были опредлиться на службу въ казенную палату. Такимъ образомъ интересы отца и дяди соединились, и мы съ помощію Божіею въ двухъ бричкахъ выхали часу въ одиннадцатомъ утра. Первое селеніе, попавшееся намъ на дорог, было Опошня — это родъ города, иметъ семь или восемь церквей. Кучеру велно было хать въ особенную улицу въ сторон, здсь возл небольшаго домика мы остановились, и отецъ объяснилъ мн, что здсь онъ родился, что это домъ уже не тотъ и не на томъ мст и т. п.
Я съ какимъ-то благоговніемъ выслушалъ повсть давно минувшихъ дней и сохранилъ ее въ памяти своей такъ живо, что и теперь могу представить себ и этотъ экипажъ, остановившійся близъ незнакомаго дома, и отца съ воодушевленіемъ разсказывающаго, и кучера, сидящаго на козлахъ, и лошадей, отъ усталости понурившихъ головы, и будто теперь слышу голосъ дяди: ‘Лука Ивановичъ! Пора хать — опоздаемъ!’
Изъ Опошни мы выхали на большую дорогу и черезъ часъ не боле были уже въ другомъ мстечк — Будищахъ, отстоящемъ отъ перваго верстъ на шесть. Будища такъ непримчательны, что и говорить объ нихъ нечего. Но зато, прохавши верстъ шесть, я былъ пріятно изумленъ новымъ для меня видомъ тріумфальныхъ воротъ, поставленныхъ возл лса. Ворота эти ведутъ чрезъ лсную дорогу къ церкви съ чудотворною иконою угодника Николая и потомъ въ большое селеніе Диканьку князя Кочубея. Здсь отецъ мой разсказалъ мн трогательную исторію страдальца Кочубея — предка нын знаменитыхъ князей Кочубеевъ: въ краткомъ, простомъ, но живомъ повствованіи отца моего, я познакомился тогда съ исторіей своего края и ему, быть можетъ, обязанъ тою любовію и ревностію, съ которыми я впослдствіи занимался всмъ тмъ, что только относится къ родной и прекрасной Украйн нашей. Прохавъ еще нсколько верстъ, мы видли побоище Русскихъ со Шведами, которое и донын называется Побиванкой на тамошнемъ народномъ язык. Здсь также пересказана мн была новая историческая драма, разыгранная Русскими и Шведами въ виду небольшого, но съ тхъ поръ сдлавшагося знаменитымъ, города Полтавы.
— А вотъ скоро додемъ и до шведской могилы, сказалъ мн отецъ.
— И посмотримъ на нее, неправда-ли, папенька?
— Да, посмотримъ, непремнно.
Между нами водворилось молчаніе. Вся душа моя была наполнена ожиданіемъ зрлища Шведской Могилы. Наконецъ, отецъ указалъ мн рисующійся вдали холмъ — это была знаменитая могила! Тамъ погребены знаменитые воины, павшіе со славою на пол битвы. Могила эта находилась отъ столбовой дороги не боле въ сторону, какъ на версту, и мы, не смотря на позднее время, ршились посмотрть ее вблизи. Я, видвшій до того времени только обыкновенныя могилы на кладбищахъ, изумился, увидя передъ собою огромный холмъ, и изъявилъ свое объ этомъ изумленіе.
— Что-жъ мудреннаго, сказалъ мн отецъ, вдь тамъ погребено нсколько тысячъ.
— Нсколько тысячъ? воскликнулъ я.
— Да, нсколько тысячъ.
Я задумался. До того времени я никакъ не могъ представить себ, чтобы можно было убить нсколько тысячъ: война представилась мн по этому случаю въ самомъ отвратительномъ вид. Хотя я во время пребыванія моего въ зньковскомъ повтовомъ училищ и училъ о разныхъ войнахъ и Пуническихъ, и Пелопонезскихъ, и объ Александр Македонскомъ, но признаюсь откровенно, что мн тогда ни разу не приходило въ голову, чтобы на войнахъ этихъ убивали людей — въ первый разъ я узналъ объ этомъ на Шведской могил! Полтава была у насъ, какъ на ладони, не смотря на то, что осталось еще прохать верстъ семь.
Чудной, лтній вечеръ, со всею прелестью тишины, прохлады и благоуханія — вечеръ, который и можно найти только въ нашей благословенной Украйн, обнялъ насъ, очаровалъ такъ, что, не смотря на темноту, мы хали шагомъ, какъ будто намъ некуда и незачмъ было спшить, даже я, при всемъ своемъ безпокойств о предстоящемъ экзамен, забылся на нсколько минутъ,— и въ то время, когда въ дтскомъ воображеніи моемъ проносились недавно напечатлнные образы давно минувшихъ событій: и окровавленная голова страдальца Кочубея, и грозный таинственный ликъ Мазепы, и Карлъ XII на носилкахъ, и гигантъ Петръ Великій съ прострленной шляпой, и страшное покрытое тлами полтавское поле,— въ это же самое время предъ глазами моими развертывалась картина совсмъ другого рода: безпредльная даль направо, обозы чумаковъ, идущіе изъ Ромна въ Харьковъ, почтальонъ, скачущій во весь духъ со своимъ многозначительнымъ чемоданчикомъ, пыль столбомъ, богатыя жатвою нивы, копны хлба въ стройныхъ рядахъ, волнующееся море цвтущей и благоухающей гречихи, а налво другая картина: Полтава, погруженная во мрак пыли, монументъ съ своимъ двуглавымъ орломъ, монастырская колокольня, сады и рощи! Чудная, прекрасная природа! Я никогда не забуду тебя!…. Если я, увлеченный суетой и треволненіями міра, и живу вдали отъ тебя, и не вдыхаю твоего благовоннаго, здороваго воздуха, и не любуюсь твоими очаровательными пейзажами,— то прости меня! Прости меня! И если я, испытавши вс страданія жизни, возвращусь когда-либо въ твои родныя объятія,— прійми меня съ радостію, какъ ветхозавтный отецъ принялъ блуднаго сына, и прикажи уготовать тельца, ибо, врю, я приду къ теб голодный и въ рубищ жестокій свтъ, для котораго я служилъ всми силами души своей, отказалъ мн въ своихъ благахъ, которыя я такъ поздно научился и цнить, и презирать въ одно время!
И вотъ мы, наконецъ, въ Полтав! Вотъ дивная, круглая площадь, застроенная казенными зданіями, площадь, которая могла бы сдлать честь и любой столиц. Посмотрите: вотъ дворецъ князя Репнина, вотъ гимназія, уздное училище, присутственныя мста, домъ дворянскаго собранія, домъ губернатора, (а ныншнее время и кадетскій корпусъ) — въ середин этого чуднаго круга монументъ Петра Великаго — и все это, наконецъ, тонетъ въ свжей зелени садовъ и цвтовъ… Дале этого, впрочемъ, Полтава мало примчательна. Если важность городовъ мрять величиной и красотой домовъ, и, если вы не хотите разочароваться въ этомъ отношеніи, то возвратитесь назадъ, отдохнувши на пьедестал монумента! Но кто любитъ не одни высокіе и красивые дома, тотъ можетъ посмотрть въ Полтав слдующее: церковь Спаса, мсто домика Петра перваго, гд стоитъ теперь небольшой памятникъ, городской садъ, бульвары и, наконецъ, пусть взойдетъ на возвышенность близъ собора, станетъ на томъ мст, гд былъ домикъ Ив. П. Котляревскаго, и посмотритъ вдаль — картина очаровательная для любителей природы! Мы не принадлежали тогда ни къ той, ни къ другой категоріи путешественниковъ, пріхали въ Полтаву по дламъ, смотрли на все мимоздомъ, взошли на монументъ, папенька раскланялся съ какимъ-то чиновникомъ — и потомъ по разнымъ проулкамъ отправились мы отыскивать домъ губернскаго архитектора Антона Ивановича Кардашевскаго, дальняго нашего родственника, у котораго намрены были ночевать. Было уже очень поздно — часовъ 10 вечера. Антонъ Ивановичъ, который велъ жизнь весьма регулярную, т. е. занимался, лъ, спалъ и гулялъ по часамъ, собирался уже почивать, какъ вдругъ мы нахлынули къ нему цлымъ обозомъ. Надобно замтить, что Ант. Ивановичъ находился по своей должности въ Полтав, жилъ одинокимъ,— жена же его и дти находились въ деревн, вся прислуга его состояла изъ одной только старой кухарки, которая вмст съ тмъ была и камердинеромъ.— Можете представить себ, какую мы ему задали задачу своимъ неожиданнымъ пріздомъ — надобно было ставить самоваръ, варить ужинъ, стлать постели и т. п. Вся эта церемонія продолжалась часу до второго ночи. Я, съ непривычки прохавши верстъ пятьдесятъ, усталъ чрезвычайно и потому, напившись чаю, преспокойно удалился въ другую комнату и тамъ заснулъ сномъ невинности, между тмъ какъ три старика, невидавшіеся, можетъ быть, нсколько лтъ, разговаривали въ ожиданіи скоропостижнаго ужина, какъ называлъ его шутя дядя мой Илья Ивановичъ. Надобно замтить, что я заснулъ прямо на стул, сидя.— Когда посплъ ужинъ, меня хотли разбудить, но это не такъ-то легко было сдлать, и потому меня оставили въ поко.

——

На другой день я проснулся довольно рано, и такъ какъ въ чужомъ дом не ршался встать съ постели, не слыша никакого движенія и не зная ни входовъ, ни выходовъ, то отъ нечего длать принялся повторять въ ум разные предполагаемые вопросы къ будущему экзамену. Между тмъ въ дом начали пробуждаться — чрезъ нсколько минутъ явился къ намъ папенька. ‘Пора вставать — сказалъ онъ — одвайтесь поскоре, пойдемъ къ директору, уже девятый часъ’.— Я былъ ни живъ, ни мертвъ, однако-жъ повиновался какъ-то машинально — и какъ меня застали врасплохъ на неконченномъ вопрос, то я смшался и ршительно забылъ, что относится къ Тарквинію Древнему, а что къ Тарквинію Гордому и кто изъ нихъ царствовалъ прежде.

ГЛАВА VI.
Представленіе директору. Гимназія. Экзаменъ. Молодой учитель. Я принятъ. Начало Гимназическаго курса. Новая метода ученія.

Въ то время еще въ Полтав не было биржевыхъ лошадей, а потому велно было нашему кучеру запрягать и черезъ полчаса времени тройка деревенскихъ лошадей легонько покатила бричку нашу, похожую на ту, въ которой здила Мадамъ Коробочка (въ Мертвыхъ Душахъ — Гоголя) подъ крыльцо директорскаго дома.— Надобно замтить, что возница нашъ вовсе не имлъ кучерской шляпы, а надвалъ ту-же самую баранью шапку, въ которой въ другое время отправлялся на деревенскія работы. Мы вошли въ переднюю. Лакей тотчасъ отправился доложить, что пріхалъ помщикъ съ дтьми: насъ попросили въ гостинную — черезъ нсколько минутъ вышелъ Г.— директоръ Иванъ Дмитріевичъ Огневъ, который въ это время былъ коллежскимъ совтникомъ. Важная осанка человка, орденъ, висвшій въ петлиц, привтливость, съ которой онъ обратился къ моему отцу, а потомъ и къ намъ — тотчасъ расположили меня къ нему. Онъ принялъ прошеніе и аттестатъ мой, прочиталъ то и другое, замтилъ, что аттестатъ у меня превосходный, намекнулъ, что Зньковское Повтовое Училище имется на отличномъ счету, чмъ обязано оно въ особенности г. смотрителю, очень хорошо ему извстному, благодарилъ отца, что онъ старается доставить сыну своему (т. е. мн) приличное дворянину воспитаніе, и, наконецъ, просилъ пожаловать въ гимназію часовъ въ 11-ть, гд будетъ производиться экзаменъ. ‘Что же касается другаго сына вашего’, сказалъ онъ, то обратитесь къ здшнему штатному смотрителю Зозулину — это вы можете сдлать и завтра’. Такимъ образомъ и я, и отецъ мой разстались съ нимъ въ восторг. Страхъ мой совершенно исчезъ, и я даже съ нетерпніемъ ожидалъ назначеннаго времени — одиннадцати часовъ, чтобы выказать познанія свои передъ лицемъ гимназическаго ареопага: я по какому-то дтскому инстинкту предчувствовалъ, что гд такой благородный начальникъ, какъ Иванъ Дмитріевичъ Огневъ, тамъ и подчиненные должны быть столько же благородны. Я и не ошибся въ этомъ. Когда въ конц одиннадцатаго часа мы пріхали въ гимназію, то нашли уже тамъ директора и всхъ учителей, два — три родителя также съ дтьми ожидали начала испытанія.
Въ сосдней затворенной комнат зазвенлъ колокольчикъ. Солдатъ тотчасъ же отправился на зовъ и черезъ минуту явился къ намъ съ словомъ: ‘пожалуйте’! Мы вошли. ‘Вотъ вашъ сынъ, кажется, изъ зньковскаго повтоваго училища и, сверхъ того, иметъ отличный аттестатъ — мы его за это прежде всхъ и проэкзаменуемъ’ — сказалъ директоръ, обратившись къ моему отцу, и я былъ подозванъ къ столу. Не стану во всей подробности описывать моего испытанія, скажу только, что я поперемнно переходилъ изъ рукъ въ руки: вопросы изъ катихизиса, исторіи, географіи, латинскаго и нмецкаго языковъ сыпались на меня,— я отдлывался, должно быть, порядочно, потому что меня хвалили. По окончаніи этого устнаго испытанія, меня подозвали къ доск и задали задачу на правило смшенія. Я приступилъ къ ршенію, и сколько ни бился, никакъ не могъ кончить: замтивши мое несчастіе, Директоръ обратился къ учителю и сказалъ ему: ‘Филипъ Ивановичъ, (Ефремовъ) дайте ему что нибудь другое: это правило смшенія такъ немудрено, что онъ смшался’. Мн задали сокращеніе дробей, въ которомъ и числитель и знаменатель были чуть ли не милліоны — я принялся за дло, ошибался въ сократительныхъ знакахъ, стиралъ безпрестанно и, наконецъ, добился: задача была ршена окончательно, и я былъ аттестованъ. Мн оставался одинъ только русскій языкъ — этого то предмета я не боялся, потому что и граматику зналъ напролетъ, и писалъ довольно правильно, а читалъ очень бойко и, что всего удивительне, съ едва малороссійскимъ произношеніемъ: этому я былъ обязанъ трехлтнему пребыванію въ дом Кричевскаго, гд говорили довольно порядочно по — русски.
Меня подозвалъ учитель, котораго я до того времени не замтилъ въ числ прочихъ, да если-бы и замтилъ, то ршительно не счелъ его за наставника — такъ онъ былъ молодъ и хорошъ собою! Это былъ Иванъ Гр. Бутковъ, отличавшійся необыкновеннымъ искусствомъ читать и сверхъ того извстный, какъ отличный актеръ, разыгрывавшій женскія роли на домашнемъ театр Харьковского Университета во время своего тамъ пребыванія. Съ первыхъ вопросовъ этого вопрошателя, я тотчасъ понялъ всю бездну разстоянія между тми познаніями, которыя я имлъ и тми, какихъ отъ меня требовали. Но когда онъ заставилъ меня что-то прочитать, и я началъ такъ, какъ меня учили, то онъ, прослушавши меня минутъ пять, взялъ отъ меня книгу и, сказавши мн, что я читаю очень плохо, началъ читать самъ: здсь то я уже совершенно потерялся, мн стало стыдно самого себя и я чуть не заплакалъ — мн даже представилось, что меня не примутъ въ гимназію, потому что я не умю читать. ‘Впрочемъ, онъ знаетъ грамматику, длаетъ разборъ порядочно, пишетъ сносно’, сказалъ учитель директору — ‘что-же касается чтенія, то это можно исправить въ одинъ годъ, надобно только читать теб побольше и притомъ въ слухъ — это чрезвычайно образуетъ произношеніе и развиваетъ языкъ, у насъ книгъ много — есть что читать — была бы охота’. Съ этими словами онъ взялъ меня за руку и повелъ въ другую комнату, гд я увидлъ около десятка шкафовъ сверху до низу набитыхъ книгами. Я остолбенлъ при этомъ невиданномъ до того времени мною зрлищ, какъ остолбенлъ Ломоносовъ въ Москв, когда случайно попалъ въ книжную лавку. Замтивши мое изумленіе, учитель сказалъ: ‘я самъ буду назначать книги, которыя ты долженъ читать, когда ты попросишь меня — я не откажу’. Я былъ въ восторг и, какъ только могъ, выразилъ ему свою благодарность. Мы опять вошли въ экзаменаціонную комнату. Директоръ, обратившись къ моему отцу, сказалъ, что я принятъ. Папенька благодарилъ его и всхъ учителей за вниманіе, и мы отправились домой. Боже мой! чмъ наполнена была тогда душа моя! это былъ счастливйшій день моей жизни! я гимназистъ! черезъ четыре года буду студентомъ! Въ это время я не боялся учителей, не страшился трудности предметовъ, даже самая математика не пугала меня. Учитель словесности не выходилъ изъ памяти моей,— мн непремнно хотлось научиться читать такъ, какъ онъ читаетъ, и я съ нетерпніемъ ожидалъ начала ученія. Папенька мой не мене былъ радъ.
Посл обда мы отправились отыскивать квартиру, нашли свободныя комнаты въ дом какого-то отставнаго воина Говорухина, наняли дв комнаты за 120 рублей ассигнаціями на годъ. При насъ остались кухарка отъ дяди Ильи Ивановича и нашъ мальчикъ. Мы должны были имть свой столъ, а для доставленія намъ чаю нанятъ былъ сбитеньщикъ. На другой день былъ опредленъ въ Пов. Полтавское Училище и меньшой братъ мой Андрей, а двоюродные братья мои, Николай и Савва Ильичи, поступили на службу въ Полтавскую Казенную Палату. Отцы наши ухали. Папенька, отъжая, далъ мн рубля три на собственные безотчетные расходы и 15 рублей на книги. Мы остались одни въ дом Говорухина. Нсколько дней еще не начиналось ученіе, а потому это время посвящено было для того, чтобы ознакомиться съ новымъ для насъ городомъ. Двоюродные братья наши Николай и Савва Ильичи, какъ люди уже боле насъ взрослые и опытные, были въ этомъ случа для насъ менторами. Въ три или четыре дня мы осмотрли все, что могло показаться для насъ занимательнымъ, и растратили всю свою казну, ибо дтскому характеру моему Полтава представила бездну разнаго рода соблазновъ: превосходные арбузы и дыни, горы яблокъ и грушъ, бакалейныя лавки, нсколько разъ заманившія насъ въ прохладную снь свою., евреи со своими заманчивыми вещами и, наконецъ, къ довершенію разоренія кармана моего — трупа вольтижоровъ и слонъ, отправлявшіеся въ Харьковъ на Успенскую ярмарку и на нсколько дней остановившіеся въ Полтав Мн чрезвычайно хотлось насладиться всми этими приманчивыми наслажденіями и потому, вовсе не разсчитывая средствъ, ршилъ въ ум своемъ покушать всего и посмотрть все. Казна моя истощилась до того, что когда надобно было идти посмотрть на слона, то я къ ужасу моему замтилъ въ карман моемъ только всего 50 коп., а нужно было за себя и за брата заплатить семьдесятъ коп. Кредита въ Полтав я еще не имлъ, а желаніе видть чудное животное, которое, какъ гласила афиша, будетъ раскупоривать бутылки, подымать съ земли мелкія монеты и тому подобныя дива — было непреоборимо: надобно было непремнно достать двадцать копекъ мдью. Въ этомъ страшномъ бореніи, я ршился наложить святотатственную руку на деньги, оставленныя для книгъ — и въ тишин, тайкомъ вынулъ изъ пятнадцати рублей книжныхъ денегъ двадцать копекъ на слона.
Положеніе мое было ужасно: мн все казалось, что я не буду уже имть ни одной книги, и Богъ знаетъ, чтобы со мною было, если бы двоюродные братья, которымъ я сознался въ своемъ проступк, не утшили меня и не вывели изъ затруднительнаго положенія. Они мн сказали, что вдь это пятнадцать рублей даны намъ на новыя книги, которыя продаются въ гимназіи, а купить на рукахъ у учениковъ можно гораздо дешевле, такъ что еще и останется. Я былъ въ неописанномъ восторг отъ этого открытія, тотчасъ-же занялся пріисканіемъ книгъ по реестру и къ полному удовольствію моему имлъ уже у себя все, что было нужно: курсъ математики Фусса, всеобщую исторію Есикорскаго, Россійскую исторію (не знаю чьего сочиненія, но твердо знаю, что она начиналась словами: часть Сарматіи и большая часть Скитіи), какой-то катихизисъ и десть бумаги въ придачу. Вс эти книги вовсе не были такъ стары, чтобы не годились къ употребленію — и я кром того, выигралъ два рубля сорокъ копекъ, кром истраченныхъ на слона двадцати копекъ.
Какъ видите, я отдлался благополучно изъ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствъ и притомъ имлъ свой собственный благопріобртенный значительный капиталъ. Между тмъ въ гимназіи въ восемь часовъ пробилъ торжественно колокольчикъ. При этихъ новыхъ для меня звукахъ (въ Зньковскомъ училищ не было колокольчика) душа замерла, сердце стиснулось, я схватилъ въ охапку вс книги и опрометью бросился въ гимназію. Тамъ уже было довольно учениковъ и я тотчасъ къ нимъ присоединился. Перезъ нсколько минутъ явился директоръ, прочиталъ намъ наставленіе, какъ вести себя и какъ учиться, и съ тмъ вышелъ. Черезъ нсколько минутъ пришелъ учитель латинскаго языка Сорочинскій и началъ знакомиться съ новыми учениками. Насъ было человкъ сорокъ. Мы читали, склоняли, спрягали, писали и т. п. Нкоторые ровно ничего не знали, другіе трусили, я въ числ нкоторыхъ бойко склонялъ и спрягалъ и, когда учитель, переспросивши меня многое, приказалъ мн проговорить исключенія третьяго склоненія, и я безъ запинки разршилъ этотъ трудный вопросъ, то онъ похвалилъ меня и тутъ же началъ назначать авдиторовъ… Я былъ изъ первыхъ. Слово авдиторъ было для меня новое, въ Повтовмъ училищ называютъ ихъ просто слушателями. Въ послдствіи я понялъ все безпредльное разстояніе между авдиторомъ и слушателемъ. Это небо и земля, алмазъ и стекло, или всего лучше, между авдиторомъ и слушателемъ такое различіе, какъ между дежурнымъ и дневальнымъ въ Губернскомъ Правленіи — хотя, какъ видите вся разница въ язык: то полатыни и по-французски, а это по русски. Съ какихъ поръ это уже ведется…. Когда окончилась латинская лекція, къ намъ черезъ полчаса вышелъ нмецъ. Одинъ видъ этого человка, высокаго, сдаго, съ огромною камышевою тростью, въ синемъ съ форменными пуговицами сюртук, почти вовсе не понимавшаго по русски, привелъ меня въ ужасъ. Мн посл говорили, что я былъ блденъ, какъ полотно. Онъ началъ заставлять читать по нмецки и т. п. Дошла очередь и до меня. Разумется, что я былъ не большой нмецъ, да притомъ еще и струсилъ, и потому читалъ такъ, что онъ ударилъ тростью учительскою о столъ, гулъ и трескъ раздался по всему классу, а на крикъ вышелъ какой-то другой учитель изъ класса, подозвалъ нмца къ дверямъ, что-то сказалъ ему…. Это, вроятно, былъ мой ангелъ хранитель, потому что крикъ, брань, удары тростью прекратились и только разв по временамъ слышались слова, болванъ, свина, говядинъ, мюзикъ, мой тебя будетъ пить и г. п. Когда вс были переспрошены и ни одинъ изъ сорока не удовлетворилъ ужаснаго нмца, онъ началъ диктовать урокъ…… Представте себ урокъ на нмецкомъ язык для дтей, которыя, какъ онъ самъ видлъ, даже читать не умютъ по-нмецки. Къ счастію нашему, онъ заставилъ писать одного на доск, а потому мы кое-какъ съ грхомъ пополамъ могли копировать. На слдующій классъ нужно было это вызубритъ, не понимая ни одного слова!— Боже мой! какая египетская работа!…. Но это было еще въ 1825-мъ году — не то же ли самое происходитъ и теперь въ нкоторыхъ гимназіяхъ чрезъ двадцать два года?— Бдныя дти! Жалкое воспитаніе! зато учатъ природные нмцы и французы.— Русскій не можетъ!….

ГЛАВА VII.
Продолженіе гимназическаго курса. Подвиги наши на квартир. Характеристика нкоторыхъ учителей.

Трудолюбіе и прилежаніе, которыми я отличался тогда въ гимназіи, тотчасъ обратили на меня вниманіе учителей, не смотря, впрочемъ, на то, что способъ преподаванія, за исключеніемъ русскаго языка, вовсе не былъ таковъ, чтобы можно было самому дловому ученику пріобрсть что нибудь на свою пользу. Учитель русскаго языка преподавалъ въ то время логику.
Не смотря на вс усилія его передать намъ эту скучную науку, не смотря на всю ретивость мою пощеголять передъ прочими товарищами своими знаніями, я вс-таки ровно ничего не зналъ и все дло ограничивалось только однимъ исправнымъ вызубриваніемъ, которое, какъ извстно, ни къ чему не ведетъ. Я былъ назначенъ авдиторомъ но всмъ предметамъ, за исключеніемъ математики и нмецкаго языка, даже учитель французскаго языка замтилъ меня, и хотя я читалъ весьма плохо, но за то спряталъ бойко всякіе глаголы Учитель французскаго языка, не знаю уже для чего и съ какими цлями, приказывалъ намъ приходитъ къ нему на домъ и тамъ мы переводили съ нимъ Телемака, а очень часто вовсе ничего не длали, гуляли въ саду и болтали вздоръ на язык, который былъ смсью русскаго, французскаго и малороссійскаго языковъ.
Между тмъ какъ первые два года моего гимназическаго курса незамтно уходили, мы перемнили квартиру и уже находились въ дом какого-то столяра Семена, который имлъ человкъ пять рабочихъ. Среди этихъ работниковъ намъ особенно понравился одинъ молодой парень лтъ семнадцати, Григорій, и мы съ нимъ свели дружбу — для совмстныхъ шалостей и дурачествъ, какъ для препровожденія времени, такъ равно и для того, чтобы распекать нашего хозяина, который почти каждый день бывалъ пьянъ и допекалъ намъ немилосердно. Согласившись между собою вс, т. е. двоюродные братья мои, я, братъ Андрей и Григорій, мы ршились напугать нашего Семена чертями и устроили это такъ: когда вс легли спать, и свчи были затушены, мы растворили окно, вылзли въ него потихоньку и возл дверей сложили все, что попалось подъ руки: мебель, ящики со стеклами и т. п. Между тмъ начали въ комнат потихоньку стучать…
Услышавши стукъ въ такое необыкновенное время, хозяйка разбудила мужа, зажгли свчу и ршили отправиться на чердакъ — тамъ разумется не нашли ничего, тогда Григорій застучалъ со всею силою въ двери съ наружной стороны — ршили отворить двери и что-же? Весь громоздъ нашъ обрушился, и перепуганные хозяева наши готовы были божиться, что подобную штуку могли состроить только черти, ибо ворота были накрпко заперты, а мы вс притворились спящими, какъ будто ни въ чемъ не бывало. Это длали мы нсколько разъ.

——

Это было осенью, грязь была невылазная, а потому, по обычаю того времени, насъ распустили пока замерзнетъ и моя, но будетъ, не теряя сапогъ, ходить въ гимназію. Часто случалось, что подобные экстраординарные каникулы продолжались по пяти и по шести недль. Намъ было раздолье! Все это время нельзя же было безпрестанно пугать хозяина чертями, надобно было придумать и другое развлеченіе. Я былъ страстный охотникъ читать, но доставать книги было очень затруднительно. Бывши еще во второмъ класс, я перечиталъ все, что учитель нашелъ приличнымъ дать мн. Это были: образцовыя сочиненія, (родъ хрестоматіи въ 12 частяхъ съ портретами нкоторыхъ авторовъ) исторію Карамзина, разныя путешествія, даже ‘Россіяду’ и ‘Владиміра’ Хераскова, и трагедіи Озерова. Романовъ учитель не позволялъ мн читать, но я презиралъ это, даже смялся надъ нимъ, что онъ считаетъ меня такимъ дитятею, что будто бы ужъ я не могу понимать Радклифъ, Жанлисъ и т. п. и, если только представлялся случай, я съ жадностью перечитывалъ по два и по три раза романы несравненной Радклифъ: Полный колоколъ, Развалины стараго замка и т. н. прелести. Часто случалось, что я по цлому роману прочитывалъ въ одинъ приссть. Гд же можно было набрать столько книгъ, чтобы занять все праздное время во время грязи? А потому мы придумали другое занятіе — карты. Къ счастію у насъ рдко случались деньги и то въ незначительномъ количеств,— вроятно я съ младенчества, можно сказать, сдлался бы картежникомъ.— При такихъ-то обстоятельствахъ мы играли по-шести и семи часовъ въ своего козыря, въ короля, мельника и иногда въ джгута. Эта послдняя игра мн не очень нравилась, ибо больно было, когда бьютъ джгутомъ проигравшаго. Къ чести моей надобно замтить, что если случалась книга, то я уже отказывался отъ игры, читалъ, а если это были стихи, то выписывалъ изъ нея, что мн нравилось: надъ этимъ иногда и подсмивались.
Но всего замчательне была наша хозяйственная часть. Насъ было четыре, при насъ лакей и кухарка, а потому столъ былъ свой: для этого стола провизія доставлялась изъ дому — отъ отца и дяди. Само собою разумется, что всего изъ деревни за 75-ть или 50-т верстъ въ Полтаву доставить было невозможно (хотя, впрочемъ, и случалось изрдка, что отъ дяди привозили намъ свжее молоко въ особенной баклаг), а потому нужно намъ было имть сношеніе съ базаромъ. Кухарка наша была такого рода женщина, которая, безъ преувеличенія говоря, не умла отличить Павловскаго гроша отъ тогдашнихъ новыхъ пятаковъ, лакей у насъ былъ мальчикъ лтъ двнадцати, также ничего не понимающій по финансовой части, а потому мы находились въ страшной необходимости сами ходить на базаръ и въ рзницы для покупки необходимаго для обда. Для этого у насъ назначено было дежурство, и каждому изъ насъ приходилось исправлять должность метръ-д’отеля черезъ четыре дня: это нкоторымъ образомъ облегчало насъ. Дежурство наше было такъ строго, что мы не должны были бояться никакой грязи, никакого холоду и никакія занятія не могли помшать идти на базаръ — иначе надо было оставаться безъ обда и ужина. Въ особенности было занимательно путешестіе брата Андрея по базарамъ: ему въ это время было лтъ восемь. Можно судить, что ему доставалось во время грязи и морозовъ! Изъ купленныхъ матеріаловъ наша кухмистерша приготовляла обдъ, состоящій по большей части изъ двухъ блюдъ — борща или супу и жаркого, рдко съ прибавленіемъ каши: по праздникамъ появлялись на нашемъ стол пироги или вареники. Часто случалось, что мы, проголодавшись на порядкахъ, подали за обдомъ все, а потому ужинать надобно было вновь готовить: разумется, въ такомъ случа и думать было невозможно о борщ или суп, а тмъ боле о жаркомъ, а потому мы безъ дальнихъ церемоній готовили себ кулиши или галушки съ саломъ.— Часто случалось, что этотъ незатйливый ужинъ готовился въ нашей комнат — въ это время мы уже нарочно откладывали топить печку къ вечеру. Чаю все-таки мы не имли, а вмсто этого напитка бородатый сбитеньщикъ приносилъ намъ сбитень: по утрамъ мы имли право выпивать восьмикопечные стаканы, по вечерамъ только двугрошевые. Жизнь наша протекала такимъ образомъ мирно и тихо безъ малйшаго притязанія на что либо лучшее: мы были здоровы, довольны, веселы, можно сказать счастливы. Все шло своимъ порядкомъ. Когда нужно было ходить въ гимназію я ходилъ и всегда съ удовольствіемъ, зналъ уроки всегда найлучшимъ образомъ и при переход изъ перваго класса во второй получилъ въ награду книгу — это очень обрадовало моего отца. Во второмъ класс я учился такъ хорошо, что когда отецъ, по какимъ-то дламъ пріхалъ однажды въ Полтаву и былъ въ Губернскомъ Правленіи, то одинъ изъ чиновниковъ, котораго сынъ былъ въ одномъ класс со мною, спросилъ у моего отца: не сынъ ли это вашъ, который превосходно учится во второмъ класс гимназіи? Обрадованный отецъ мой отвчалъ утвердительно и, возвратившись въ квартиру нашу, былъ въ такомъ восторг, что тотчасъ позволилъ намъ идти смотрть вольтижеровъ, которые въ это время были въ Полтав.
Пріздъ моего отца былъ всегда для всхъ насъ истиннымъ праздникомъ: онъ былъ человкъ деликатный и любилъ насъ такъ нжно, что слезы и теперь, когда я пишу эти строки, заволокли глаза мои: это была олицетворення добродтель и умъ. Я отъ природы вовсе не охотникъ плакать, но когда онъ вызжалъ изъ Полтавы, одинъ только стыдъ показаться плаксою удерживалъ меня отъ слезъ — за то я въ ту-же минуту, когда исчезалъ изъ глазъ моихъ экипажъ его, убгалъ въ какой нибудь отдаленный уголъ и плакалъ горько и долго! Онъ, вроятно, зналъ или предугадывалъ это, потому что каждый разъ, оставляя намъ деньги для обыкновенныхъ столовыхъ расходовъ, онъ вручалъ мн особо завернутыя въ бумажку деньги: ‘это для тебя и Андрюши’ — говорилъ онъ — ‘только конфектъ и пряниковъ пожалуйста не кушайте, въ особенности на тощій желудокъ — это вредно!’ Я разворачивалъ эту бумажку тогда уже, когда онъ узжалъ, и всегда почти находилъ не мене пяти рублей разною мелочью. Конфектъ и пряниковъ мы не покупали, но деньги въ два-три дня растрачивали до копйки.

——

Какъ я ни былъ малъ и неопытенъ, но мн все казалось, что ученіе мое идетъ все какъ-то не ладно. Привыкши въ дом перваго моего воспитателя Кричевскаго къ правильному образу жизни и нкоторой свтскости, а въ Зньковскомъ Повтовомъ Училищ къ строгому и отчетливому ученію, я смотрлъ на Полтавскую Гимназію, въ которую забросила меня судьба, какъ на какую-то пустыню, гд учители являются только изрдка, какъ любопытные путешественники — не боле. Я уже говорилъ, что насъ распускали иногда на пять и шесть недль во время грязи. Этого мало: и во время обыкновенное, когда ни грязи, ни стужи и никакихъ ни физическихъ, ни нравственныхъ причинъ, повидимому, не было, учители наши приходили въ гимназію очень рдко, а въ классы и того рже. Это было для меня необъяснимой загадкой — я начиналъ уврять, что такъ и должно быть. Но въ самой сущности дла это было вотъ какъ: Директоръ И. Д. Огневъ былъ человкъ прекраснйшій и притомъ ученъ, какъ профессоръ, зналъ превосходно языки, но этимъ все и ограничивалось. Квартира его была на другомъ конц города, верстъ дв съ половиною отъ гимназіи, дтей у него было много, знакомыхъ еще больше, онъ жилъ открыто, и потому посщеніе имъ гимназіи составляло эпоху и случалось не боле десяти разъ въ годъ, разумется, кром экзаменовъ, на которыхъ онъ всегда присутствовалъ.
Немудрено, что многіе изъ учителей привыкли служить по этому случаю спустя рукава. Въ особенности замчательны въ этомъ отношеніи: Ефремовъ и Сорочинскій. Ефремовъ, учитель математики, старикъ лтъ семидесяти, нажилъ себ прекрасное состояніе, содержа пансіонеровъ и притомъ будучи холостъ, онъ всмъ домашнимъ хозяйствомъ занимался самъ, ежедневно здилъ на базаръ, отвозилъ купленное домой и потомъ уже возращался въ гимназію: часто случалось, что онъ прізжалъ часовъ въ одинадцать, когда не только первый урокъ оканчивался, но и второй проходилъ до половины {Тогда ученіе начиналось въ 8 часовъ утра, и каждый урокъ продолжался два часа.}. Кром того, онъ имлъ въ пяти верстахъ отъ, города хуторъ, куда почти каждый день здилъ и пропускалъ по этому случаю послобденныя лекціи. Да и самыя лекціи не могли приносить намъ никакой пользы. Онъ обыкновенно приходилъ въ классъ на 3/4 часа, а много на часъ, въ это время отправлялся къ доск и выдлывалъ разныя задачи, вовсе не заботясь не только о томъ — понимаютъ ли его, но даже слушаютъ ли… Посл этого просматривалъ списки авдиторовъ, оставлялъ безъ обда получившихъ нули, потомъ преспокойно надвалъ въ класс свою теплую шапку съ ушами (если это было зимою) и отправлялся домой. Само собою разумется, что мы ровно ничего не знали, и когда приходилъ экзаменъ, то мы становились втупикъ, а отвчали кое-какъ его пансіонеры, съ которыми онъ самъ занимался дома. Директоръ не могъ не видть этого, но вроятно, изъ уваженія къ старости нашего наставника, молчалъ, а мы продолжали ничего не знать.— Сорочинскіе учитель латинскаго языка, былъ хотя и не старъ и, какъ можно было видть, зналъ свой предметъ отлично, но онъ имлъ слабость — пить…. пить не чай, не кофе, даже не вино, а просто сивуху и пунши. Онъ пилъ запоемъ мсяцъ, недли дв или три. Въ это время съ утра до ночи не угасалъ его самоваръ и число выпиваемыхъ имъ пуншей доходило до количества баснословнаго. Что всего странне, онъ пилъ одинъ въ сообществ только своей кухарки Александры. Эта Александра есть лицо историческое для Полтавской Гимназіи. Когда запой Сорочинскаго продолжался слишкомъ долго, такъ что директоръ уже могъ узнать, то обыкновенно составлялась депутація Эта депутація ровно ничего не могла сдлать безъ Александры. Не только дверь дома, но и ворота во двор были заперты. Если случалось проникнуть за эти крпкіе затворы какимъ нибудь удачнымъ маневромъ, то на депутатовъ сыпался градъ ругательствъ сначала, потомъ стихи Горація, въ которыхъ такъ много говорится о вин, наконецъ, и чашки летли съ пуншами. Въ такомъ случа обращались къ Александр и просили ее протрезвить барина, въ противномъ случа грозили сказать директору. Александра принималась за дло. Какъ происходилъ этотъ процессъ протрезвленія — я не знаю, знаю только, что Сорочинскій являлся къ намъ въ классъ выбритый и умытый, и мы начинали переводить Корнелія Непота — Themistocles Neocli fulius, Atheniensis, часто одна такая фраза служила прицпкой проговорить ему цлый классъ и вызвать изъ гробницы и катакомбъ всхъ Виргиліевъ, Гораціевъ, Ювеналовъ, Тибулловъ — а мы все-таки не только ничего не понимали, но и не знали склоненій и спряженій. Такъ какъ директоръ, хотя рдко, но все-таки посщалъ гимназію, то учители по крайней мр должны были собираться въ гимназію. Въ классахъ они бывали по получасу — не боле, остальное время проводили въ канцеляріи, мы же между тмъ, или диктовали, или читали въ слухъ, или, что всего чаще случалось, дурачились: выходили драться классъ на классъ, играли въ гиварлая, въ жмурки и т. п. А между тмъ годы проходили, насъ экзаменовали и переводили въ высшіе классы. Такъ и я, по милости Божіей, перешелъ теперь въ третій классъ — новое, блистательное поприще для меня открылось!…

(Продолженіе слдуетъ).

‘Кіевская Старина’, No 10, 1893

АВТОБІОГРАФІЯ СТЕПАНА ЛУКИЧА ГЕЕВСКАГО.

(1813—1862 г.).

(Продолженіе).

*) См. ‘Кіев. Стар.’, 1893 г. No 10.

ГЛАВА VIII.
Новый міръ для меня. Презрніе, питаемое высшими классами къ низшимъ. Та метода ученія. Жажда быть сочинителемъ. Подвиги гимназистовъ въ казенномъ корпус.

Гимназія въ то время состояла только изъ четырехъ классовъ: это, конечно, было и лучше, потому что небогатые люди могли воспитывать дтей своихъ въ ближайшихъ уздахъ цлыхъ три года въ училищахъ, имть надъ ними надзоръ, такъ сказать, подъ рукою и только для дальнйшаго образованія отсылать въ губернскій городъ. Теперь это длается иначе: дитя, только что вышедшее изъ младенческаго возраста, везутъ въ губернію, отдаютъ его на руки людямъ, совершенно для него чуждымъ, часто надъ такими дтьми не бываетъ никакого ни нравственнаго, ни учебнаго надзора, и оканчивается тмъ, что изъ третьяго и четвертаго, а иногда и изъ втораго класса они оставляютъ гимназію, только начавши учиться…. Сверхъ того, и родители чрезвычайно стсняются этимъ, ибо содержаніе въ уздномъ и губернскомъ город обходится не одинаково. Но не въ этомъ дло.
И такъ, я поступилъ въ третій классъ, это по ныншнему устройству гимназій означаетъ, что я былъ въ шестомъ класс. Мн было тогда тринадцать съ половиною лтъ, я зналъ кое-что и побольше, прочиталъ бездну книгъ, познакомился немножко съ жизнью и уже имлъ о себ понятіе довольно выгодное не въ шутку. Кром того, такъ уже и заведено было, что ученики третьяго и четвертаго классовъ не сближались съ перво-и второклассными. Мы считали себя уже людьми высшаго сорта.
Такъ какъ учителя приходили къ намъ очень рдко, то мы распоряжались временемъ по своему и часто позволяли себ даже вовсе не ходить въ гимназію. Впрочемъ, къ чести нашей замтить должно, что мы не злоупотребляли свободой своей. Любимыми занятіями нашими были литературныя бесды и похожденія за травами и цвтами во время лекцій ботаники.
Я забылъ сказать, что въ третьемъ класс у насъ прибавился еще одинъ хорошій учитель, Павелъ Ивановичъ Иваницкій, преподававшій намъ физику и естественную исторію.— Объ этихъ двухъ родахъ занятій нашихъ стоитъ поговорить подробне. Учитель словесности въ третьемъ класс приказывалъ намъ сочинять на заданныя темы разнаго рода сочиненія и между тмъ позволялъ брать изъ библіотеки книги и журналы. Мы обыкновенно собирались въ классъ и въ продолженіе какихъ нибудь полутора часа или читали что нибудь новое и занимательное, или сочиняли вс вмст. Конечно, каждый изъ насъ писалъ отдльно, по прежде мы составляли совтъ: что и какъ писать,— мы, такъ сказать, помогали другъ другу и въ мысляхъ, и въ слог. Свобода быть безъ учителя въ класс, позволяла намъ подобнаго рода взаимное сообщеніе мыслей, и я даже теперь не могу не признать этого чрезвычайно полезнымъ, потому что только при такомъ метод можно допустить возможность сочиненія или выраженія мыслей.
Можетъ ли ребенокъ 12 или 13 лтъ выдумать или сочинить что нибудь самъ. Мы въ это время и шутили, и смялись, даже иногда позволяли себ подтрунивать надъ однимъ изъ товарищей, который вовсе не имлъ никакихъ способностей не только къ сочиненіямъ, но даже къ отчетливому выучиванію уроковъ. Такъ какъ учитель И. Г. Бутковъ настаивалъ, чтобы и онъ что нибудь сочинялъ, то мы уже, по христіанскому состраданію, принимались диктовать ему что ни попало. Помню, однажды онъ избралъ себ тему: Подражаніе Од Богъ. Надобно было сочинить въ стихахъ: это уже было ршительно выше силъ его. Въ продолженіе цлаго часа онъ не написалъ ни одного стиха и чуть не плакалъ въ ожиданіи учителя, который и самъ любилъ въ веселый часъ надъ нимъ позабавиться. Въ остальные полчаса мы надиктовали ему слдующіе два куплета:
О Ты, который выше насъ живешь
Во оной звздной неба сфер,
Который царства создаешь
Въ земной сей низкой атмосфер!
О Ты, который былъ и есть
Всегда, везд и тутъ и здсь,
Къ теб я мысли возсылаю
И всю надежду на тебя,
О Боже мой я полагаю —
Помилуй и спаси меня!
Когда-бъ умножилъ я сто разъ
Твое величье на земное,—
О, и тогда ты выше насъ,
Какъ передъ мднымъ золотое!
Великъ ты въ кедрахъ и въ былинк,
Великъ въ мшечк и въ ряднинк
Кто равенъ, Господи, Теб?
Мы черви, гады предъ Тобою,
Предъ мудростью Твоей святою
Нтъ больше мудрости во мн!
Стихи эти принадлежатъ всему классу. Одинъ начиналъ другой подсказывалъ слдующій стихъ, третій и четвертый придумывали риму и такъ дале. Можетъ быть, было бы сочинено и еще нсколько куплетовъ или строфъ, но вдругъ пришелъ учитель… Какъ водится, онъ спросилъ кого-то изъ піитики, потомъ принялся отбирать сочиненія… Сочиненіе нашего идіота обратило его вниманіе.— Онъ улыбнулся, началъ читать и потомъ уже принялся разбирать.— Въ этомъ прошелъ цлый часъ — мы хохотали до упаду, и самъ учитель нашъ не могъ удержаться — былъ превеселый классъ.— Если мы не писали сочиненій до прихода учителя, то уже наврное что нибудь читали вслухъ. Сколько я припомнить могу, въ этомъ случа мы читали съ большою пользою, особенно, если попадалось что нибудь занимательное. Въ это время явился уже и Булгаринъ со своими юмористическими статьями подъ именемъ похожденій по гостиннымъ, залламъ и переднимъ — въ то время онъ замнялъ ныншняго Гоголя — хохотали вдоволь, сочиненія Пушкина, Жуковскаго, Батюшкова, рукописная комедія Грибодова ‘Горе отъ ума’ и нкоторыя другія сочиненія очень много насъ занимали. Случалось, что и учитель давалъ намъ нкоторыя объясненія и замчанія, но чаще всего мы объясняли себ сами — и не столько въ какомъ нибудь ученомъ отношеніи (филологическомъ, историческомъ), сколько касательно вкуса. Мы читали много, читали съ удовольствіемъ, даже съ наслажденіемъ, а потому не мудрено, что умственныя способности наши развивались весьма порядочно и у насъ проявлялись ученики, которые писали весьма порядочно и прозой, и стихами — въ особенности этимъ прославились Сокологорскій и Кованько.
Мы питало теплую любовь къ наукамъ и литератур, занимались свободно, безъ ферулы, но тмъ не мене занимались съ успхомъ и пользой… Какъ дти, мы и шалили, но шалости эти вовсе не были лишены мысли. Я забылъ еще сказать, что у насъ было правило при переход въ третій классъ дарить въ библіотеку гимназіи какія нибудь книги — и правило это соблюдалось строго, не смотря на то, что учитель словесности только желалъ этого. Кто не далъ книги, тотъ не имлъ права брать книгъ изъ библіотеки — лучшаго наказанія для любознательныхъ молодыхъ людей выдумать невозможно, а между тмъ и библіотека увеличивалась, и ученики были довольны. На основаніи этого jus non scriptum и я взнесъ въ библіотеку полтавской гимназіи дв части повстей князя Шаликова. Часто, услышавши отъ учителя о какой нибудь хорошей книг, мы складывались по гривеннику, двугривенному, покупали эту книгу, прочитывали ее, сначала вс вмст, а потомъ каждый по одиночк и наконецъ приносили въ даръ гимназической библіотек. Сдлавши такую раскладку, мы даже выписывали издававшійся въ то время журналъ Галатею (кажется Раичъ издавалъ этотъ журналъ) съ картинками и по прошествіи года отдавали въ ту же библіотеку. Не забудьте, что мы вс почти были люди бдные, ходили въ нанковыхъ сюртучкахъ и въ овечьихъ тулубчикахъ, въ юфтовыхъ сапогахъ, часто на босую ногу, и безъ перчатокъ…
Другое любимое занятіе наше было — ботанизированіе. Въ то время въ гимназіяхъ преподаваема была естественная исторія, т. е. зоологія, ботаника и минералогія, разумется, въ объем незначительномъ, но тмъ не мене нельзя не пожалть, что въ ныншнее время этотъ столь важный предметъ изгнанъ изъ среднихъ учебныхъ заведеній. И чмъ же замненъ теперь этотъ предметъ? Греческимъ языкомъ. Да вдь это чудеса!— скажутъ безъ сомннія чрезъ нсколько десятковъ лтъ… И упрекъ этотъ будетъ справедливъ, потому что для какого помщика, для какого офицера (даже генерала), для какого изъ чиновниковъ гражданскихъ окажется крайняя надобность въ такомъ чисто спеціальномъ предмет, какъ греческій языкъ? Между тмъ какъ естественныя науки, кром того, что знакомятъ человка съ окружающей его природою, все-же могутъ пригодиться и въ практическомъ смысл для всхъ сословій вообще, во многихъ случаяхъ жизни. Но если потомки наши вспомнятъ, что за греческій языкъ еще награждали чинами четырнадцатаго класса оканчивающихъ курсъ учениковъ гимназіи, то уже извините — ей Богу будутъ смяться… Но это въ сторону: дло томъ, что мы любили ботанизировать. Лекціи батаники нарочно были назначены утромъ отъ восьми до десяти часовъ, не помню въ какіе дни, два раза въ недлю.— По этому случаю, во время лта, мы имли право приходить въ гимназію въ девять часовъ, до того же отправлялись въ поля и сады для собиранія травъ и цвтовъ: это было лучшее для насъ время. Мы собирались и ходили въ городской садъ, за городъ, но чаще всего въ садъ графини Разумовской. Хотя случалось, что мы длали маленькія злоупотребленія, а именно — иногда поигрывали въ мяча на чистомъ воздух, но также не забывали своего дла и въ урочный часъ являлись въ гимназію съ огромными связками всего, что попадалось подъ руку: siringa vulgaris, leontliodon taraxacum, fragaria vesea, prunus cerasus, tulipa silvestris и тому подобное. Все это раскладывалось въ класс симетрически въ ожиданіи учителя. Нашъ почтеннйшій Павелъ Ивановичъ Иваницкій являлся, и тутъ то уже мы узнавали премудрость: о пестикахъ и тычинкахъ, плодотворной пыли, листьяхъ и ствол, корняхъ, питаніи и т. п. Къ чести нашего учителя надобно замтить, что онъ былъ большой мастеръ своего дла, и мы таки научались у него кое-чему. Кром того, этотъ же учитель преподавалъ намъ зоологію, минералогію и физику. Весь курсъ этихъ четырехъ предметовъ былъ раздленъ на два года, т. е. въ третьемъ и четвертомъ классахъ. У насъ былъ въ полтавской гимназіи (и теперь есть) прекрасный физическій, зоологическій и минералогическій кабинеты и гербаріумъ для цвтовъ. Мы очень часто длали опыты, знакомились съ силами и богатствомъ природы и, кром того, пріятно проводили время.
Естественная исторія вовсе не была у насъ наукою педантическою для одного только зазубриванія. Мы знакомились съ нею практически. Къ довершенію пріятности времяпровожденья служилъ также и нашъ наставникъ.
Характеръ этого человка въ полномъ смысл оригиналенъ: онъ почти никогда не улыбался, пунктуаленъ до такой степени, что у него тетради минералогіи были сшиты голубымъ шелкомъ, ботаническія — зеленымъ и зоологическія — краснымъ, кром того, имлъ на лиц множество бородавокъ (отъ чего мы и называли его бородавкой) и ходилъ съ незапамятныхъ временъ въ одномъ и томъ же черномъ фрак. Мы часто надъ нимъ подшучивали, такъ, особенно замчателенъ слдующій случай: уче никъ Вельсавскій, взявши у него тетрадь ботаники, перемнилъ шелкъ,— вмсто зеленаго поставилъ красный, желая узнать, замтитъ ли онъ это, на другой же классъ таже тетрадь была сшита прежняго цвта шелкомъ — и онъ не сказалъ ни слова. Для записыванія улыбокъ у насъ была особенная тетрадка, въ которой отмчалось: такого-то числа Иваницкій улыбнулся по такому-то случаю. Я говорю объ улыбкахъ Иваницкаго, потому что онъ никогда не смялся, вроятно не умлъ!
Но что значатъ подобнаго рода шалости въ сравненіи съ тми, которыя происходили въ казенномъ корпус? Это рзвость не боле. Въ то время при полтавской гимназіи существовало заведеніе казеннокоштныхъ воспитанниковъ, которые учились вмст съ нами въ классахъ гимназіи. Начальникомъ этого заведенія былъ извстный и незабвенный литераторъ Иванъ Петровичъ Котляревскій — сочинитель Энеиды, Наталки Полтавки, Москаля Чаривника и многихъ народныхъ маллороссійскихъ псенъ. Въ помощь ему было назначено четыре надзирателя, въ числ которыхъ особенно замчателенъ Бережной. Сколько любили, уважали и вмст боялись казенные воспитанники своего начальника Котляревскаго, столько же, напротивъ, ненавидли, презирали и преслдовали Бережнаго. Дежурство этого послдняго никогда не обходилось безъ исторій, посл которыхъ обыкновенно происходило слдствіе, никогда впрочемъ ничего не открывавшее, ибо вс воспитанники стояли горой другъ за друга и умли прятать концы такъ, что и самъ Иванъ Петровичъ, не могши развязать этого Гордіева узла, часто говаривалъ: ‘Ну, чортовы диты, уже куралесятъ черезчуръ, та и вы — бо, Пане Бережный, мабуть насолыли имъ, бо воны люблять васъ, якъ собака цыбулю’. Бдительность увеличивалось, но была дйствительна только до слдующаго дежурства Бережнаго. Изъ числа многихъ шалостей разскажу только о двухъ самыхъ замчательныхъ. Однажды посл ужина, когда вс уже воспитанники были въ постели и самъ Бережной отправился въ свою комнату, одинъ изъ шалуновъ, разумется, съ согласія и одобренія всхъ товарищей, заперъ потихоньку спальню надзирателя, такъ чтобы онъ никакимъ образомъ не могъ выйти, привязалъ къ колокольчику, который вислъ на столб ‘
близъ гимназическаго крыльца, длинную веревочку, провелъ эту веревочку въ окно верхняго этажа (гд жили воспитанники, а классы были внизу), изъ окна въ спальню, гд, разумется, огни были потушены, и здсь, легши въ свою кровать, принялся звонить сколько есть мочи. Услышавши этотъ звонъ, Бережный вскочилъ съ постели, но каково было его изумленіе и безпокойство, когда онъ увидлъ себя арестованнымъ. Онъ стучалъ въ двери, но это было напрасно: все, повидимому, погружено было въ мертвый сонъ. Разумется, сбжались служители, отперли дверь, зажглись огни, но виновный въ тревог все-таки не былъ найденъ, потому что вс спали, и веревочка, привязанная къ колокольчику, болталась уже на двор… А воспитанники хохотали подъ одялами!.
Другое произшествіе, боле занимательное, было слдующее. Воспитанники, которыхъ было до ста, приготовили себ заблаговременно военные костюмы (они отличались чрезвычайнымъ искусствомъ длать разныя вещи изъ картону, бумаги, галуновъ, мишуры и т. п.), и когда наступила ночь и надзиратель, все тотъ-же Бережный, уже уснулъ, то они завсили окна верхняго этажа шинелями, одялами, простынями, чтобы не было видно на улицу свта, разставили на всхъ дверяхъ часовыхъ и ршились сдлать парадный разводъ, окончивши его ужиномъ, для котораго также было припасено заблаговременно достаточное количество продуктовъ и даже вина. Все это сдлано было въ величайшей тайн и тишин. Разводъ сдланъ былъ удачно, но когда дло дошло до ужина, то звонъ тарелокъ, стукъ скамей и столовъ, и наконецъ развеселившаяся и неосторожная молодость — измнили.
Запертый надзиратель проснулся, надлалъ шуму, сбжались служители, и, хотя воспитанники успли затушить огни, лечь въ постель и притвориться спящими, но набжавшая команда успла захватить въ плнъ столы съ неоконченными състными припасами, недопитыя бутылки съ виномъ и множество одялъ, шинелей и простынь на окнахъ. Это происшествіе надлало довольно шуму и сдлалось довольно извстнымъ даже въ город. Слдствіемъ его было то, что Иванъ Петров. Котляревскій приказалъ нкоторыхъ посадить въ карцеръ на три дня, другихъ подвергъ инымъ наказаніямъ, а надзирателю и двумъ солдатамъ велно было спать въ самыхъ спальняхъ.—
Но и посл этого воспитанники не унимались — и на дежурств Бережнаго появлялись лунатики, привиднія въ саванахъ (т. е. простыняхъ), раздавались дикіе голоса, пли птухи и тому подобное.

ГЛАВА IX.
Дальнйшй ходъ моего образованія въ Полтавской Гимназіи. Страшная болзнь, меня постигшая. Окончаніе курса и полученіе аттестата.

Въ предыдущей глав собирался говорить я о жажд моей сдлаться сочинителемъ, но поговоривши о другомъ, совершенно потерялъ изъ виду этотъ предметъ. Вы уже знаете, какъ шла у насъ словесность, и потому можете судить, что при малйшемъ талант, при ничтожномъ успх, при одномъ одобреніи учителя — не могло не родиться въ голов учениковъ желанье сочинительствовать, желаніе, которое у молодыхъ людей нердко обращается въ страсть ужасную, гибельную страсть, стоющую впослдствіи многихъ слезъ и невыкупаемую цлыми годами душевныхъ мученій. По моему мннію, это гораздо хуже прочихъ пріятельницъ своихъ: картежной игры, поклоненія Бахусу, скупости и любостяжанія, и можетъ быть нехуже только любви къ женщинамъ! И въ самомъ дл, картежники или рыцари зеленыхъ столовъ и поклонники Бахуса, особенно въ ныншнемъ вк, и славны, и почтенны, и везд приняты — и часто или живутъ да поживаютъ на чужой счетъ, или еще впридачу и увеличиваютъ объемъ своихъ кармановъ, любостяжатели и скупцы, отказывая себ, положимъ и въ необходимомъ, нсколько лтъ, могутъ наконецъ опомниться, взглянуть на свою шкатулку и ‘сказать о себ: теперь пора жить — станетъ!’ Но что скажетъ тотъ, который золотое время юности потратилъ на пустыя мечты и вздохи, который наперекоръ благородному стремленію своему, во вредъ собственному здоровью, добивался славы авторской, извстности — и на мсто этой славы и извстности видлъ холодное равнодушіе людей, безсмысліе всего окружающаго его? что долженъ почувствовать онъ, когда прихотливый, своенравный, вчносуетный и часто пустой свтъ не только пройдетъ молчаніемъ, но и заклеймитъ презрніемъ т святыя мечты, т возвышенныя врованія, для которыхъ онъ жертвовалъ земными благами своими? Какимъ негодованіемъ, правда безсильнымъ для другихъ, но все-таки убійственнымъ для него, должно закипть сердце его, когда онъ увидитъ паркетнаго шаркуна безъ мысли, рыцаря зеленаго стола безъ совсти и чести, пользующихся тми благами, до которыхъ ему никогда не достигнуть въ жизни?—
О Боже всемогущій! къ чему вс эти —
Мечты поэзіи, созданія искусства?
Неужели для того, чтобы вмст съ чумой, холерою, войнами, религіознымъ фанатизмомъ и азіатской тираніей истреблять людей которые могли бы, по мннію Мальтуса, безъ этого размножиться и дойти до страшной необходимости сдлаться канибалами?
Дйствительность, необходимость, польза… Значитъ вистъ и преферансъ, или контр-дансъ и полька гораздо полезне и необходиме поэзіи и даже поэтовъ!… На эти мысли навело меня желаніе, родившееся во мн еще въ дтств, сдлаться сочинителемъ. Учитель всегда одобрялъ опыты мои въ проз и стихахъ, о нкоторыхъ даже говорилъ съ восторгомъ. Помню, что когда я представилъ ему стихотвореніе подъ названіемъ: Мысли на полтавскомъ монумент {Стихотвореніе это сохранилось въ рукописной тетради подъ заглавіемъ ‘Упражненіе въ проз и стихахъ’ 1829 г.}, то онъ, расхваливши его, читалъ въ класс въ примръ ученикамъ, и когда дошелъ до заключительныхъ стиховъ, въ которыхъ содержится обращеніе къ орлу, сидящему на памятник съ внкомъ:
Лети, орелъ, внчай главу героя,
Внчай чело безсмертнаго Царя,—
то сказалъ, что это очень удачное заключеніе и что это стихотвореніе можетъ быть напечатано. Необдуманное слово!
Съ тхъ поръ я только и мечталъ о печати. Мн казалось, что если-бы я когда нибудь достигъ этого, то вс неиначе бы смотрли на меня, какъ съ благоговніемъ. Я писалъ очень много стиховъ и еще боле прозы, и безъ хвастовства скажу, что и теперь, когда прошли десятки лтъ, когда я по прежнему такъ же много писалъ и даже печаталъ, я не могу вспомнить безъ восторга этого упоительнаго міра поэзіи, въ которомъ я жилъ тогда: И въ самомъ дл, чего я не писалъ тогда? Оды, сонеты, гимны, элегіи, разговоры… Даже написалъ пять псенъ романтической поэмы: Рыцарь Орферонъ, которая къ величайшему сожалнію моему потеряна, но въ памяти моей сохранились изъ нея восемь стиховъ, которые я впослдствіи помстилъ въ одномъ изъ своихъ напечатанныхъ стихотвореній.
Вотъ они: Ахъ, мн назначено судьбою
Въ уютномъ уголк витать,
И тихой слабою струею
Великихъ пcенъ не играть…
Умолкну я, умолкнетъ лира,
И пснь унылая моя
Не прогремитъ въ предлахъ міра —
Она умолкнетъ, какъ и я! *).
*) Сочиненія и переводы въ стихахъ С. Г. Харьковъ. 1835 г. Стихотвореніе — Уединеніе, стр. 7—9, см. восемь заключительныхъ стиховъ.
Такими несбыточными грезами, такими надеждами согрвалъ я свое сердце, которое радостно и отрадно билось подъ нанковымъ сюртучкомъ стариннаго покроя!

——

И такъ, любимыми моими предметами въ третьемъ и четвертомъ классахъ гимназіи были: словесность и естественная исторія, это безъ сомннія происходило отъ того, что учители этихъ двухъ предметовъ заинтересовали меня въ пользу этихъ двухъ предметовъ, и кром того, я самъ имлъ природное къ нимъ пристрастіе. Что-же сказать о другихъ учителяхъ? Право — почти нечего. Сорочинскій, по прежнему, попивалъ пуншъ и являлся въ гимназію только по крайнему настоянію Александры — въ класс же, по прежнему, толковалъ о томъ, чего мы вовсе не могли понять. Ефремовъ здилъ по утрамъ на базары, а посл обда на свою мызу — лекціями же занимался только въ свободное время. Рождественскій, отдавши намъ дв тщательно переписанныя собственною рукою и хорошо переплетенныя тетрадки (Русской исторіи — одну и статистики — другую), считалъ, что съ его стороны все сдлано, а потому изрдка являлся къ намъ для выслушиванія уроковъ, остальное же время посвящалъ разведенію канареекъ, соловьевъ, чижиковъ, скворцовъ и другихъ пернатыхъ въ своей квартир — въ чемъ былъ превеликій искусникъ, такъ что у него водились цлыя семейства птицъ съ чадами и домочадцами. Однимъ словомъ, образованіе мое шло найлучшимъ образомъ по тогдашнемъ способамъ, и мн, наконецъ, слдовало окончить курсъ… Но — подобно тому, какъ римскимъ сенаторомъ можно было сдлаться только въ шестьдесятъ лтъ — и студентомъ нельзя быть иначе какъ въ шестнадцать. А мн не доставало мсяцевъ шесть, волею или неволею, я долженъ былъ остаться въ гимназіи еще за годъ по собственному моему желанію, какъ сказано въ журнал педагогическаго совта.
Тогда мн жаль было, почему вмсто 15 1/2 лтъ я не имю 16 1/2…. а теперь все бы отдалъ, чтобы имть вмсто 34-хъ, только четырнадцать! Suum cuique!

——

Разумется, что начинать новый академическій годъ, оставшись на другой годъ въ послднемъ класс гимназіи, и при томъ имя отъ роду около шестнадцати лтъ, въ полномъ сознаніи собственной пользы — весьма легко, и потому, какъ только началось ученіе, я охотно отправился въ гимназію въ прежній классъ, но не къ прежнимъ моимъ товарищамъ, которые, къ счастію для нихъ, имли 16 лтъ, а нкоторые и 18. Впрочемъ — вс почти ученики были мн хорошо знакомы, потому что третій и четвертый классы всегда вели между собою дружбу.— Когда по обыкновенію своему директоръ постилъ классы гимназіи, то привтствовалъ меня словами: ‘а ты,— старичокъ,— здсь… теперь ты долженъ быть украшеніемъ и честью своего класса!’ Я, разумется, поклонился на это привтствіе, а бывшій въ то время въ класс учитель Иваницкій сказалъ: ‘да онъ дльное дло сдлалъ’, и при этомъ улыбнулся. Это оригинальное выраженіе и эта улыбка не ускользнула отъ наблюдательности учениковъ и тотчасъ же внесены были въ журналъ. Когда директоръ вышелъ изъ класса, Иваницкій спросилъ у меня урокъ и остался такъ доволенъ, что съ нимъ очень рдко случалось, ибо онъ не любилъ хвалить. Такъ какъ мн почти нечего было длать, то я сочинялъ и сочинительствовалъ на славу…
Не было такого рода сочиненія, начиная отъ превращенной хріи до героической поэмы, въ которомъ бы я не пробовалъ силъ своихъ! На этомъ сочинительскомъ поприщ было мн такъ весело и отрадно: сверхъ того явился новый товарищъ, перешедшій изъ третьяго класса, Кованко, который имлъ порядочный талантъ писать. Странное дло! Въ направленіи его дарованія замтна была противоположность поразительная: то онъ въ своихъ сочиненіяхъ былъ важенъ не по силамъ и не по лтамъ, то разбитной до повсничанья и пошлости! Онъ писалъ, напримръ, эпопею: Санханіатонъ и въ то же время сочинялъ родъ пародій на своего смотрителя Бережнаго, сочинялъ оды въ род Ломоносова, перелагалъ псалмы и всю книгу Іова и вмст съ тмъ состряпалъ преуморительную оду на того же Бережнаго, подъ названіемъ: Симпатическая Кочерга. Кром того, сочинилъ акаеистъ тому — же Бережному, и, кажется, похвальное слово. Однимъ словомъ, по своимъ сочиненіямъ онъ былъ душею нашего общества, и мы очень любили его. Въ такихъ и подобнаго рода занятіяхъ проходилъ послдній годъ моего пребыванія въ гимназіи. Наступило Свтлое Христово Воскресеніе, и въ субботу на вербной недл я и братъ мой Андрей отправились по обыкновенію домой. Праздники проведены въ кругу родныхъ, разумется, весело: въ оминъ понедльникъ надобно было хать обратно въ Полтаву — и мы похали. Весла была весьма пріятная и довольно теплая, а потому, не стсняя себя шинелями, мы отправились въ однихъ сюртукахъ, хать было весело и пріятно. Мы очень часто вставали изъ экипажа, бгали и, уставши до поту, вновь садились, дохали до Шведской могилы, всходили на самую вершину ея и уже вечеромъ прибыли въ Полтаву. Казалось, все ничего: мы ужинали и легли спать — все было благополучно… Но пробужденіе мое было не столько счастливо и даже вовсе не отрадно — я былъ въ горячк!…
Сначала, какъ это обыкновенно бываетъ въ такой болзни, я помнилъ себя и узнавалъ окружающихъ меня, хотя, впрочемъ, окружающихъ всего было четыре души: двнадцатилтній братъ Андрей, два брата двоюродныхъ — Николай и Савва Ильичи, которые цлый день были на служб въ казенной палат и только къ обду и къ ужину возвращались домой, да камердинеръ нашъ Иванъ, которому отъ роду было лтъ девять или десять. Къ счастію моему, въ это время случился въ Полтав дядя мой Илья Ивановичъ, который на другой день болзни моей выхалъ изъ Полтавы и тотчасъ же по возвращеніи домой извстилъ моего отца объ опасной моей болзни. Отецъ мой, по полученіи письма, тотчасъ собрался въ дорогу и въ одинъ день прибылъ въ Полтаву, не смотря на разстояніе около 80 верстъ и на старость свою. Онъ засталъ меня въ совершенномъ безпамятств… Ни слезъ его, ни ласкъ, ни заботъ обо мн — я уже не видлъ и не слышалъ. Разумется, тотчасъ былъ приглашенъ лкарь (богоугоднаго заведенія — фамиліи къ сожалнію не помню). Онъ нашелъ меня въ отчаянномъ положеніи: метался и билъ все, что попадалось подъ руки, вскакивалъ съ кровати и бжалъ, часто случалось, что декламировалъ стихи, большею частью изъ Энеиды Котляревскаго, которую не задолго предъ болзнію читалъ и почти всю зналъ наизусть. Меня не оставляли ни на одну минуту одного, въ противномъ случа я перебилъ бы все и сломалъ бы себ шею: папенька и кучеръ нашъ Матвй не отходили отъ меня. Докторъ приходилъ каждый день два раза и при взгляд на меня сомнительно покачивалъ головою, — наконецъ посл усиленныхъ просьбъ отца моего сказать истину о моей болзни, отвчалъ: ‘разв одинъ Богъ можетъ спасти его’! Можете представить положеніе моего отца при одномъ этомъ обстоятельств, но судьб угодно было испытать его терпніе и вру гораздо большими несчастіями. Надобно замтить, что во все время моей болзни учреждено было между Полтавою и нашимъ хуторомъ постоянное сообщеніе, такъ что одинъ человкъ (верховой) ежедневно прізжалъ съ извстіемъ то въ Полтаву изъ хутора, то изъ Полтавы въ хуторъ. Въ то самое время, когда докторъ извстилъ отцу моему безнадежность моего положенія, прискакалъ верховой изъ хутора, что братъ Ваня, который былъ тогда малюткой, заболлъ также горячкой, черезъ три дня новое извстіе: Алеша (братъ умершій) также въ горячк… Папенька писалъ къ матери нашей, ‘чтобы она спасала меньшихъ, а онъ будетъ молиться Богу о спасеніи старшихъ’.— Въ это время сдлался переломъ въ моей болзни, но заболлъ горячкою братъ мой Андрей. И такъ, все семейство моего отца было въ горячк и почти въ одно время. Переломъ въ моей болзни послужилъ къ моему спасенію: прошелъ двадцать одинъ день и докторъ сказалъ, что я останусь живъ! Но надобно было смотрть за каждымъ моимъ движеніемъ и въ особенности за пищей, разумется, все исполняемо было въ строжайшей точности. Въ это время, т. е. на 25 или 26-ой день, я началъ уже помнить себя и узналъ отца… Помню, что возл моей кровати стояли то перемнно, то вмст папенька и кучеръ Матвй, то приходилъ докторъ, бралъ меня за руку, кормилъ меня иногда самъ, а иногда при немъ папенька, помню, что у меня былъ страшный аппетитъ, и я безпрерывно напоминалъ, что пора уже сть… Но, не смотря на все это, я не только не могъ встать съ кровати, но даже и поворотиться. Однажды отецъ мой наклонился ко мн, поцловалъ меня въ лобъ и сказалъ: ‘ну, Степаша, слава Богу, ты будешь здоровъ — молись Богу и благодари Его за свое спасеніе’! Я силился поднять руку, чтобы сотворить крестное знаменіе, но рука моя не шевелилась. Папенька перекрестилъ меня и заплакалъ… и теперь еще, но прошествіи двадцати лтъ, я живо помню и эту крестящую меня руку моего отца, и слезы, которыя упали въ это время на мое одяло, и поцлуй, незабвенный для меня поцлуй! Могу-ли я когда либо забыть тебя, незабвенный родитель мой! Этого мало, что ты далъ мн жизнь — это такъ легко, нтъ ты спасъ мн жизнь, ты любилъ меня такъ пламенно, такъ нжно, такъ умно любилъ меня, какъ теперь не любятъ дтей своихъ, начиняя ихъ пряниками и конфектами безъ толку и ладу, и наряжая ихъ куклами, какъ въ маскарадъ. Нтъ, ты не такъ любилъ меня: ты былъ и отцемъ, и другомъ, и совтникомъ, и строгимъ судьею моимъ! О, я никогда не забуду тебя — и если тнь твоя можетъ оставить на время горній міръ, то спустись и осни меня твоею любовію и нжностію и вразуми меня быть столько же терпливымъ, какъ былъ ты, для перенесенія бдъ жизни! Я началъ мало по-малу приходить въ себя, начиналъ мыслить, чувствовать и сознавать свое существованіе, но тяжкая болзнь, которую перенесъ я, надолго при ковала меня къ постели — я не могъ подняться на ноги. Кром слабости, у меня были на бокахъ пролежни — большія раны, въ особенности была большая рана на поясниц, слды ея и теперь еще весьма явственны. Отецъ мой жилъ уже въ Полтав цлый мсяцъ, имя у себя дома двухъ сыновей въ горячк и оставивши все хозяйство безъ присмотра въ самое нужное время, въ ма мсяц, когда нужно было быть весьма дятельнымъ. Братъ Андрей, который также былъ боленъ горячкою, вскор выздоровлъ, ибо у него была болзнь легкая, а потому отецъ нашъ ршился перевезти больныхъ въ деревню — въ чемъ согласился и докторъ. Насъ перенесли въ бричку и уложили.
Бричка была тщательно закупорена, и мы шагомъ совершили многотрудное и страдальческое для меня путешествіе, путешествіе, потому что раны мои причинами мн жестокую боль и при самой медленной и осторожной зд…. Мы наконецъ дохали и такъ-же перенесены были въ комнаты изъ брички: я перемнилъ только мсто лежанія, но все-таки долженъ былъ лежать. Здсь уже начала лечить меня отъ раны маменька какими-то пластырями, которые дйствовали весьма успшно, такъ что недли черезъ три раны начали заживать, а силы мои между тмъ возстановлялись…. Помню, какъ однажды въ прекрасный лтній день (вроятно въ половин Іюня), около захожденія солнца меня вынесли на крыльцо, посадили на кресло и обложили подушками! Природа во всемъ очарованіи своемъ представилась глазамъ моимъ: мн казалось, что я воскресъ изъ мертвыхъ и въ первый разъ, посл долгой разлуки, увидлъ и зелень деревьевъ, и тихое зеркало пруда, и движущіяся крылья мельницы, и дымъ хатъ, и стада, которыя въ это время возвращались съ поля! Я былъ въ невыразимомъ восторг — въ это время я вполн сознавалъ всю прелесть жизни! Я бы полетлъ къ этимъ очаровательнымъ предметамъ, но не было силы, и я долженъ былъ оставаться среди подушекъ и пластырей, которыми былъ обвязанъ. Не ближе, какъ черезъ недлю еще^ посл этого, меня начали водить по комнат, и только уже въ Іюл я ршился самъ пойти въ садъ, и то съ костылемъ и въ сопровожденіи человка. Кром изнуренія силъ и ранъ, горячка лишила меня волосъ, такъ что въ это время голова моя была такъ-же гола, какъ ладонь.—
Все это вмст взятое, равно мысль объ экзамен, который я долженъ былъ окончательно выдержать въ гимназіи для полученія аттестата, сильно безпокоили меня,— и я, почувствовавъ себя въ послднихъ числахъ Іюля бодре и здорове, настаивалъ у отца хать въ Полтаву…. Папенька помедлилъ еще съ недлю до совершеннаго поправленія моего здоровья, и мы похали въ Полтаву, чтобы не упустить времени сдать экзаменъ въ Харьков для поступленія въ тамошній Университетъ. Со страхомъ и трепетомъ приближался я къ крыльцу директорскаго дома, помышляя объ экзамен, который долженъ былъ я выдержать безъ приготовленія и безъ силъ посл тяжкой, почти смертельной болзни. Но страхъ мой совершенно прошелъ, когда я увидлъ, доброе, благородное, улыбающееся лицо нашего добраго директора Ивана Дмитріевича Огнева. Посл обычнаго привтствія и разспросовъ о моемъ здоровья, онъ сказалъ папеньк, что экзамена держать никакого не нужно, что гимназія знаетъ меня весьма хорошо, что сверхъ того я же держалъ уже экзаменъ въ прошломъ году, и что намъ стоитъ только отправиться въ канцелярію гимназіи и получить совершенно готовый аттестатъ. Посл этого, сдлавъ мн наставленіе, какъ учиться и вести себя въ Университет, онъ отпустилъ насъ. Аттестатъ мой дйствительно былъ готовъ — и черезъ два часа мы хали уже обратно въ хуторъ… Но мечты мои летли въ другую сторону Харьковъ! Университетъ! Студентъ! Все это занимало меня на цлую дорогу!…

(Продолженіе слдуетъ).

‘Кіевская Старина’, No 12, 1893

АВТОБІОГРАФІЯ СТЕПАНА ЛУКИЧА ГЕЕВСКАГО.

(1813—1862 г.).

*) См. ‘Кіев. Стар.’ 1893 г., No 12.

ГЛАВА X.
Размышленіе отца по прізд домой. Сборы и выздъ въ Харьковъ. Несчастія на дорог и первое знакомство съ барскимъ домомъ. Ахтырка и Богодуховъ. Мы въ Харьков.

Возвратясь домой, отецъ мой тотчасъ же принялся устраивать дла для отъзда въ Харьковъ, ибо іюль уже былъ на исход, а извстно, что съ 1 августа начинались уже въ университет вступительные экзамены. Оставалось пробыть мн въ деревн не боле 5 дней. Въ это время я былъ уже совершенно здоровъ, только на голов моей не было волосъ, но это однакожъ не мшало мн нисколько наслаждаться, на прощаньи, природой и бесдою съ отцемъ, которая была всегда для меня истиннымъ наслажденіемъ. Отецъ мой въ молодости своей здилъ довольно, не былъ — правда — за границей, но былъ въ Крыму и въ Польш, и нсколько разъ посщалъ Москву, слдовательно поздка въ Харьковъ всего за 150 в. могла быть для него дломъ обыкновеннымъ…. Но съ тхъ поръ, какъ былъ въ Крыму, въ Польш и Москв прошло отъ 40 до 30 лтъ, и эти 30—40 лтъ прожилъ онъ безвыздно почти въ своихъ хуторахъ, длая только небольшіе вызды верстъ за 50 и не боле 80 по разнымъ дламъ домашнимъ. Поэтому-то предполагаемая поздка въ Харьковъ за 150 в., недли на дв, въ самое время жатвы, и при томъ будучи старикомъ (ему было тогда 64 года) казалась ему нсколько затруднительною, чего въ особенности онъ не могъ и не хотлъ скрывать отъ меня. Деньги въ это время у отца моего водились въ достаточномъ количеств, такъ что, не смотря на то, что въ предшествующее горестное время все семейство наше переболло,— онъ все таки собралъ до 500 р. ассигн. для Харькова.
‘Вотъ мы подемъ завтра,’ сказалъ мн папенька въ послдній вечеръ, когда я, нагулявшись по полямъ и лсамъ, пришелъ къ нему въ любимую его паску, гд онъ проводилъ почти все свое время дня.
Я сказалъ, что съ нетерпніемъ ожидаю той минуты, когда скажутъ мн, что я студентъ.
‘А тебя это очень занимаетъ?’ спросилъ онъ
— О какъ же!
‘Я этому душевно радъ, но совтую теб помнить, что отецъ твой человкъ не богатый: это для того говорю я теб, что тамъ много всякаго рода молодыхъ людей, а въ особенности богачей, для которыхъ наука дло второстепенное… для нихъ это, положимъ, можно, но для тебя наука должна быть первымъ дломъ — ты долженъ учиться хорошо и смотрть за братомъ своимъ, котораго отдаю на твои руки, будь уменъ, но старайся также и о нравственности, пока я живъ, я найду какія-нибудь средства васъ поддерживать, но умру — тогда вс должны дйствовать своимъ умомъ — на мать не надйтесь. Вы должны учиться, какъ теперь учатся — свта не перемнишь…. Когда окончишь курсъ въ университет, я отошлю тебя въ Петербургъ на службу — можетъ быть тамъ выйдешь въ люди и братьевъ своихъ выведешь, я ничего для этого не пожалю’.
Я съ благоговніемъ слушалъ эту умную рчь отца, котораго съ младенчества привыкъ почитать и любить.
Мы собрались и похали въ Харьковъ 28 іюля 1830 г. Утро было прекрасное, дорога гладкая, ровная. Бричка наша, хотя и наложенная сверху до низу разнаго рода поклажей, катилась свободно и довольно быстро, такъ что отецъ мой нсколько разъ шутилъ, говоря, ‘эдакъ мы сегодня еще на ужинъ въ Харьковъ поспемъ. Хотя, разумется, мы принимали за шутку — не боле, однакожъ все таки намревались ночевать въ Ахтырк, отстоящей отъ нашего хутора въ 45 вер. Но человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, какъ говоритъ пословица. Не успли мы прохать верстъ 12, какъ задняя ось въ нашемъ экипаж лопнула… И мы остались среди чистаго поля горевать Домой далеко, до ближайшей деревни Павловки версты 4 — что длать? Ужъ, конечно-же, не назадъ а впередъ надобно хать: кое-какъ увязали поломанную, ось — и отправились пшкомъ вс, даже кучеръ, который долженъ былъ вести лошадей за поводья. Такимъ тріумфальнымъ шагомъ мы благополучно достигли селенія Павловки, отецъ нашъ тотчасъ-же отправился къ тамошнему богатому помщику Евгенію Григорьевичу Бразолю, а мы остановились съ своимъ разломаннымъ экипажемъ въ дом одной дальней своей родственницы вдовы.
Не прошло получаса времени, какъ во дворъ нашъ явились человкъ восемь людей — взяли нашу бричку и почти на рукахъ вынесли ее изъ двора, къ намъ же въ комнату вошелъ лакей и сказалъ намъ, что просятъ насъ въ домъ пить чай. Мы отправились. Вошли въ комнату и нашли тамъ отца нашего, бесдующаго съ Брозилемъ. Мы были отрекомендованы и приняты ласково. Но я былъ ршительно уничтоженъ въ присутствіи знатнаго барина, сидящаго въ роскошно убранной комнат. До тхъ поръ, я если и видлъ порядочную меблировку дома въ Полтав у нашего директора Огнева, но это было слишкомъ далеко отъ того, чему былъ теперь свидтелемъ. Въ особенности поразилъ меня богатый чайный сервизъ на дорогомъ серебряномъ поднос и хорошо одтые лакеи, которые здсь прислуживали. Это было первое знакомство мое съ аристократизмомъ и потому весьма понятно мое смущеніе: я, бывши тогда весьма умнымъ и расторопнымъ мальчикъ, безпрестанно роблъ и мшался. Напившись чаю, мы отправились на квартиру гд по обычаю пустились бесдовать съ отцомъ о разныхъ матеріяхъ. Между тмъ былъ уже часъ 10-й. Когда мы собрались уже приняться за трапезу, т. е. състь кусокъ жареной индйки, взятой на дорогу, къ намъ вошли два лакея съ подносомъ, на которомъ было наставлено множество разныхъ закусокъ и кушаньевъ. Они сказали, что Евгеній Григорьевичъ прислалъ ужинъ, зная, что здсь негд ничего достать, и между тмъ какъ отецъ мой выказывалъ передъ ними свою благодарность заботливости ихъ барина, они разставили столъ, накрыли чистой скатертью, поставили приборы и бутылку вина… Папенька посмотрлъ на вино и сказалъ имъ: ‘а я вина почти никогда не пью, но такого хорошаго нельзя не выпить хоть рюмку’. Не знаю, какъ отецъ и братъ, а я лъ все съ апетитомъ: тогда-же я познакомился въ первый разъ и съ голландскимъ сыромъ. Ужинъ кончился. Лакеи ушли, а мы погрузились въ объятія Морфея.
На другой день чуть свтъ бричка наша стояла уже на двор, совершенно исправленная, и папенька хлопоталъ укладывать вещи. Кузнецъ, видимо, довольный награжденіемъ, полученнымъ за трудъ, стоялъ передъ папенькой безъ шапки и вжливо докладывалъ, что уже такой шкоды не буде до Харькова — будьте покойны! Тройка выкормившихся лошадей запряжена, мы сли — и пыль столбомъ. Кажется, сами лошади чувствовали, что они стремятся къ Харьковскому университету!!
Дорога прекрасная, гладкая ровная доставляла мн большое удовольствіе… Я увидлъ Пореклу съ ея очаровательными берегами, монастырь, стоящій на дивномъ холм, заросшемъ кустарниками и, наконецъ, самую Ахтырку.
Здсь отецъ разсказалъ мн поэтическую легенду о монастыряхъ вообще — я слушалъ со вниманіемъ разсказъ о монашеской жизни, удаленной отъ бурь и треволненій свта, объ эстетическомъ ихъ вкус, съ которымъ монахи избирали такія восхитительныя мста для своихъ обитателей, что въ послдствіи еще боле уразумлъ, увидвши монастыри Будищскій, Хорошевскій, Куряжскій и наслышавшись разсказовъ о Святогорскомъ.
Ахтырка была уже становищемъ татаръ — и въ виду этого становища святая обитель — сколько религіи и поэзіи вмст!..
Въ Ахтырк мы кормили лошадей, были у образа чудотворной Матери Божіей — и похали дальше. Прозжали по столбовой дорог, на которой безпрерывно встрчались намъ поселяне съ нагруженными сномъ возами, неслись почтовыя тройки, по бокамъ которой волновалась богатая жатва и жнецы съ блестящими серпами и косами — я мало обращалъ вниманія на дйствительность: мысли мои были далеко, далеко!
Въ этихъ мечтахъ и грезахъ, навянныхъ на душу мою воспоминаніями прошедшаго, мы нечувствительно дохали до Богодухова, гд и остановились ночевать. Я въ первый разъ тогда ночевалъ на постояломъ двор, и потому все меня занимало: и безпрерывное появленіе новыхъ лицъ, и неисчерпаемый источникъ горилки, льющейся въ глотки замысловатыхъ хохловъ, шумъ и гамъ жинокъ, и стоическое хладнокровіе шинкаря, который почти въ одно и тоже время долженъ былъ удовлетворять десять различныхъ требованій.
На другой день, чуть свтъ, мы были уже въ дорог, кормили лошадей въ Олыпан и къ вечеру въхали на Голодную гору, откуда представилось намъ очаровательное зрлище Харькова.
Въ самомъ дл, видть Харьковъ въ первый разъ для человка, который, кром Полтавы, другихъ городовъ не видлъ — задача не послдняя! Для меня же съ понятіемъ о Харьков и съ воззрніемъ на него соединялось еще и чувство образованія — университетъ представлялся мн въ обольстительныхъ лучахъ свта. Въ каждомъ каменномъ зданіи я думалъ отгадать это святилище науки и поминутно спрашивалъ отца: гд же университетъ? Отецъ, который былъ въ Харков въ 1798 г., когда еще тамъ не было университета, не могъ удовлетворить моего любопытства. Едва только мы съхали съ Холодной Горы, тотчасъ же начали спрашивать себ квартиры, и какъ это было только предмстіе, то разумется, намъ совтовали хать дальше въ городъ, перехавши площадь, на которой находится жандармская команда, мы ужаснулись громадною возвышающихся каменныхъ зданій и не смли уже спросить о квартир: только въ конц Екатеринославской улицы остановились возл одного небольшаго дома и спросили: нельзя-ли переночевать? намъ сказали, что можно, но потребовали по 2 р. 50 к. ассиг. въ сутки, и бричка наша торжественно въхала въ ворота дома купца Нмченка, что я тогда же и прочиталъ на прибитой сверху воротъ доск.
Такъ какъ былъ уже вечеръ, то мы помстились въ отведенной намъ комнат, ршились поужинать и лечь спать, къ чему побуждала насъ и усталость посл продолжительнаго пути. Я заснулъ скоро.

ГЛАВА XI.
Обозрніе Харькова. Университетъ. Экзамены. Я студентъ. Начало лекцій. Историческая лекція и смерть профессора исторіи. Товарищи. Холера и отъздъ во свояси. Карантинъ въ Куземен.

На другой день очень рано, какъ только-могъ рано проснуться отецъ нашъ, мы отправились осматривать городъ. Екатеринославская улица и тогда уже славилась своими громадными постройками, хотя впрочемъ многихъ домовъ, теперь существующихъ, тогда еще не было, но Московская поразила насъ особенно. Отецъ нашъ, который былъ въ Харьков передъ тмъ за 32 года, т. е. въ 1798 г. разсказывалъ намъ, что этой улицы вовсе тогда не было, а вмсто ея было почти безвыходное болото, которое къ той сторон, гд теперь домъ купца Собкина, было заросше камышомъ, что это было уже за городомъ и что охотники ходили тогда стрлять утокъ и прочую дичь! Дале съ стороны университетскаго сада — чистое поле, тамъ же, гд теперь церковь Мироносицы, было кладбище, котораго теперь и слдовъ не видно,— только разв т слды, что при постройк новыхъ домовъ вырываются иногда старыя кости. Мы вошли въ университетскій садъ: длинная, прекрасная аллея очень понравилась намъ, въ особенности же китайская бесдка, которая тогда была во всей крас своей, оттуда отправились по Сумской улиц къ дому дворянскаго собранія: какъ разъ противъ этого зданія находился прекрасный бульваръ, неизвстно для чего посл уничтоженный, посидвши и отдохнувши съ 1/4 часа на, этомъ бульвар, мы вошли въ церковь Николая и отслушали тамъ часть обдни, которая тогда отправлялась.
‘Теперь пойдемъ посмотрть университетъ’ — сказалъ папенька, и я съ нкоторымъ душевнымъ волненіемъ вошелъ въ проулокъ, изъ котораго тотчасъ же и представился намъ университетъ. Папенька предложилъ мн зайти въ правленіе университета, чтобы справиться: какъ что и гд должно представить и приложить.
Меня въ особенности поразила здсь низменность служащаго люда: я увидлъ здсь почти то же, что въ уздномъ или земскомъ суд, между тмъ какъ надялся увидть людей совсмъ другаго рода — людей благовоспитанныхъ и благоразумныхъ. Папенька спросилъ какого-то приказнаго о своемъ дл — онъ указалъ на другой столь. Мы подошли къ другому столу. Столоначальникъ принялъ просьбу весьма сухо, сказалъ, что ему некогда, черезъ часъ приходите и т. п., но когда папенька потихоньку засунулъ подъ бумагу цлковаго, то тотчасъ же нашлось время и мы были удовлетворены совершенно: Узнали кому, когда и гд подавать прошеніе, какіе нужны документы и въ добавокъ получили копію прошенія. Я переписалъ прошеніе, какъ можно лучше, и на другой день въ 9 ч утра мы отправились къ ректору H. . Еллинскому. Прошеніе мое тотчасъ же было принято, помчено: ‘допустить къ экзамену’ — и мы ушли. На другой день я долженъ былъ явиться въ университетскую залу, въ которой обыкновенно производятся экзамены, и которая для многихъ очень часто бываетъ la chambre pas perdus… По какому то внутреннему безотчетному сознанію я не боялся предстать въ этотъ ареопагъ — одна только математика пугала меня, но и здсь тотчасъ представлялось мн въ радужныхъ лучахъ сочиненіе, которое я надялся написать хорошо и быть расхваленнымъ, какъ обыкновенно всегда почти расхваливалъ учитель словесности въ Полтав. Но когда я предсталъ предъ это судилище и увидлъ весь многочисленный составъ профессоровъ, которыхъ — безъ сомннія — я считалъ тогда чуть не пророками и вщими, меня одолла робость страшная: ни живъ, ни мертвъ я остановился у дверей залы, не смя идти дале въ своемъ старенькомъ, вовсе не по мод сшитомъ, сюртучк, и голой отъ горячки головою… тогда я потерялъ ршительно всякое сознаніе собственнаго достоинства. Мн стало страшно тмъ боле, что отецъ мой остался на крыльц до окончанія экзамена, не имя права (по положенію) войти въ залу. Въ этомъ положеніи я оставался до тхъ поръ, пока подошелъ ко мн какой-то профессоръ и спросилъ: изъ какой вы гимназіи? Я сказалъ. А, это гимназія хорошая, прибавилъ онъ и сказалъ мн, что-бы я шелъ за нимъ. Первый предметъ, изъ котораго меня спрашивали, былъ французскій языкъ: меня заставили писать строчекъ 5 на доск — я сдлалъ три ошибки въ орографіи. Потомъ перевелъ строчекъ 10 изъ Телемака. Экзаменъ изъ латинскаго языка, исторіи, географіи, Закона Божія и прочихъ предметовъ не оконфузилъ меня — я получилъ хорошія отмтки, но профессоръ математики Празицкій сказалъ, что я ровно ничего не знаю, и записалъ нуль, а изъ физики 4, изъ русскаго языка и словесности я получилъ 5, и сверхъ того профессоръ отозвался, что въ моемъ сочиненіи не нашелъ ни одной ошибки, и что мыслили слогъ есть… Сочиненіе мн задано было: о любви къ отечеству, сколько помню, я дйствительно написалъ его хорошо. Вслдствіе всего этого математическій нуль мн ничего не помшалъ и какой-то изъ благороднйшихъ г.г. профессоровъ лично поздравилъ отца моего, что его сынъ студентъ! Отецъ тутъ-же расцловалъ меня и благодарилъ добраго встника такъ искренно и съ такимъ душевнымъ волненіемъ, что тотъ выразился тутъ-же весьма благосклонно обо мн. Радость наша была неописанная: посл обда же мы отправились покупать шляпу и шпагу — необходимые атрибуты студенческаго званія. Отецъ нашъ прожилъ еще въ Харьков три дня, въ которые и меньшой братъ мой Андрей былъ принятъ въ первый классъ гимназіи. Выразить любовь и благодарность къ намъ за оказанные успхи отецъ старался чмъ только могъ: мы ходили смотрть волтижеровъ, намъ заказано было хорошее платье, нанята квартира, хотя безъ чаю, но даны деньги на чай… Наконецъ, надобно было разстаться съ отцомъ надолго: онъ ухалъ, благословивши насъ на новый родъ жизни, къ исполненію новыхъ обязанностей…. ‘Я не прошу тебя учиться хорошо’, сказалъ мн отецъ: ты и безъ моей просьбы будешь хорошимъ студентомъ, потому что любишь науки, но приказываю теб быть нравственнымъ человкомъ, чтобы я на старости лтъ могъ порадоваться тобою, какъ ты радовалъ меня до сихъ поръ, надюсь, что ты не свяжешься съ какими-нибудь негодяями, а будешь искать товарищей добрыхъ, которые теб могутъ пригодиться и которымъ ты можешь быть полезнымъ въ иное время. За братомъ смотри — онъ еще малъ, а ты уже опытне, показывай ему, чего онъ самъ не смыслитъ, Богъ наградитъ тебя за это, да и онъ, когда выростетъ и будетъ добръ, вспомнитъ о брат, который былъ ему съ дтства и нянькою и учителемъ.
Отецъ ухалъ, мы остались въ Харьков одни на попеченіи судьбы, которая одна знала насъ. Долго еще мы не, знали, что длать — знакомыхъ никого не было, а лекціи не начинались. Наконецъ 30 августа настало, торжественный актъ совершенъ, и 1 сентября позвали насъ въ аудиторіи внимать мудрости университетской. Я вошелъ въ аудиторію съ какимъ-то необъяснимымъ трепетомъ: мн казалось, что профессоръ, который явится, есть что-то сверхъестественное… ничуть не бывало: черезъ четверть часа вошелъ въ аудиторію толстый человкъ, довольно большаго росту, взошелъ на каедру, сказалъ нсколько привтственныхъ словъ и потомъ началъ говорить о значеніи и важности исторіи, историческихъ источникахъ, способахъ изложенія и т. п., что мн было извстно изъ разныхъ книгъ еще въ Полтав, впрочемъ, я слушалъ очень внимательно, первая лекція сдлала на меня пріятное впечатлніе — она польстила моему самолюбію: я не только могъ все понять, сказанное профессоромъ, но и знать даже кое-что изъ того, что онъ говорилъ.
Посл этой первой лекціи вошелъ другой профессоръ логики Гринбергъ. Это лицо весьма замчательное: онъ собственно былъ лекторомъ нмецкаго языка, по-русски розно ничего почти не зналъ, но за смертію профессора философіи Дубровича ему поручено преподаваніе логики и этики. Этотъ-то Гринбергъ явился къ намъ посл проф. исторіи Филомафитскаго. Что онъ толковалъ, никто ршительно не понялъ, да и онъ самъ, кажется, не сознавалъ значенія словъ своихъ, потому что очень часто останавливался, не кончивши фразы, и извинялся, что онъ ‘изъяснить не могутъ’. Разумется, мы вс смялись — и лекція наша была веселымъ препровожденіемъ времени. На другой день тоже приходили къ намъ разные профессора: Артемовскій, Могилевскій и др., но я всегда съ нетерпніемъ ожидалъ Филомафитскаго, чтобы поврять свои историческія знанія, и Гринберга, чтобы посмяться. Однажды, помню во вторникъ, мы ожидали Филомафитскаго: прошло уже около получаса, онъ все не являлся и мы не знали, чему приписать это, вдругъ является къ намъ въ аудиторію педель (теперь субъ-инспекторъ) и объявляетъ, что профессора не будетъ. Отъ чего? спросили мы. ‘Онъ умеръ’! Это извстіе поразило меня ужасно, такъ, что я не могъ сказать слова и со слезами отправился домой. На другой день насъ собрали въ домъ умершаго профессора, на третій день было торжественное погребеніе, предшествуемое панихидой, за которой я плакалъ навзрыдъ.
Когда хоръ пвчихъ заплъ: ‘упокой, Господи, душу усопшаго раба Божія болярина Евграфа’, я такъ сильно началъ рыдать, что обратилъ общее вниманіе, и инспекторъ, подошедши ко мн, также со слезами на глазахъ, самымъ деликатнымъ образомъ предложилъ мн выйти на чистый воздухъ и успокоиться.
На другой день, посл похоронъ профессора, дла приняли свой обычный ходъ: мы опять собрались на лекцію въ ожиданіи Гринберга, который — затрудняясь въ изъясненіи лекцій — имлъ привычку опаздывать минутъ 20,— мы шутили и смялись, съ нетерпніемъ ожидали извстія, кто займетъ мсто Филомафитскаго и вровали, что явится какой нибудь знаменитый ораторъ и будетъ все то благо, все добро! Въ лекціяхъ многіе изъ насъ находили жизнь, или — правильне сказать — самыя лекціи считали жизнью.
О юность, прекрасная юность! Какъ обольстительны были для меня мечты твои! На скамейк аудиторіи, окруженный товарищами, я съ жадностію ловилъ каждое слово профессора, я готовъ былъ врить тогда, что преподаваемая намъ исторія есть истинная исторія, естественное правоистолкователь законовъ природы. Относительно ближнихъ и дальнихъ людей, я готовъ былъ среди самой лекціи обнять и расцловать товарищей, готовъ былъ разрзать руку и кровью своею написать клятву, что если буду полководцемъ, судьею, правителемъ, господиномъ — то не въ петличку или на шею орденокъ, не близость къ тлу своей рубашки, не inanus nianum levt,— но благо общее, слава родины, честь имени и совсть будутъ руководителями моими. И гд вы теперь драгоцнные мечты юности посл тхъ жестокихъ опытовъ и примровъ жизни, которые заставили меня сдлаться школьнымъ учителемъ, чтобы по крайней мр остаться честнымъ человкомъ, если нельзя — по выраженію поэта — не презирать людей.
О какъ глубоко запали въ душу мн стихи:
Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ
Въ душ не презирать людей (Пушкинъ).
Они объяснили мн, что можно потерять вру въ достоинство людей, можно чуждаться ихъ, и, не преслдуя ихъ, не длая, даже не желая имъ зла, можно остаться равнодушнымъ зрителемъ тхъ бдствій, которыя они сами себ причиняютъ.
Но и это ужасно!
Мы слушали и слушали разныя лекціи — иныя изъ книгъ, другія изъ тетрадокъ, и все это было такъ краснорчиво, такъ и ложилось прямо въ душу! Прошелъ августъ, прошла и половина сентября.
Вдругъ разнеслась молва о холер — ужасъ обнялъ всхъ — страшное время! безъ ужаса нельзя его вспомнить. Смерть, плачъ, молебны, гробы, восковыя свчи, общее уныніе, пустота — вотъ что представлялъ тогда Харьковъ!
Холера, холера, холера! раздавалось и тихо, и громко по всмъ улицамъ… О холер толковали и въ аудиторіяхъ студентскихъ!
Однажды собрались мы, не помню на какую лекцію, и въ ожиданіи профессора разсуждали о постигшемъ насъ бдствіи… Много было толковъ о томъ, слдуетъ-ли уходить изъ Харькова или оставаться? Я былъ того мннія, что лучше ухать, едва сказалъ я это, какъ подошелъ товарищъ Ренчицкій и объявилъ, что онъ не прочь отъ того, чтобы также хать. Поразговорившись другъ съ другомъ и узнавши взаимно, что я долженъ хать въ Зньковъ, полтавской губ., а онъ въ Городню Черн. губ., мы ршились отправиться вмст. Сказано — сдлано. Того-же дня мы пошли нанимать извощика и — не смотря на страшную цну 50 р. ассигн. до Знькова, а равно и на то, что у меня въ карман оказалось всего рублей десять ас., мы ршились завтра-же ухать. Касательно-же расходовъ Ренчицкій общалъ быть нашимъ кредиторомъ, предлагая вмст съ тмъ и погостить у насъ въ хутор съ недлю, если тамъ не будетъ на ту нору холеры.
На другой день чуть свтъ кацапская кябитка выхала изъ Харькова и въ той кибитк помщались: я, братъ мой, Ренчицкій и нашъ мальчикъ. Весело и пріятно было намъ хать: сентябрь былъ на исход, погода прекрасная, обнаженныя поля благоухали еще сушенымъ хлбомъ и соломой, на степахъ стояли стоги сна, и лса зеленли еще, изрдка только выказывая то красные, то золотые листы. На душ было свтло и радостно. Казалось, что ухавши изъ Харькова, мы спаслись отъ жестокой эпидеміи — да мы и забыли объ ней вовсе, отъхавши верстъ 60. На другой день мы обдали въ Ахтырк, вовсе не предполагая и ужинать тамъ-же. Но случилось вотъ какъ: пообдавши часу во 2, мы тотчасъ-же отправились въ путь, предполагая въ тотъ-же день быть дома, но, дохавши до Гнилицы, верстахъ въ 16 отъ Ахтырки, мы встртили рогатки, такъ названный тогда кордонъ, состоящій въ томъ, что мостъ былъ закрытъ наглухо, и смотритель намъ объявилъ, что по сему тракту нтъ никакого прозду, что мы демъ изъ неблагополучнаго мста, а потому должны выдержать 2-хъ недльный карантинъ, что карантинъ этотъ учреждается теперь же въ Кусемин и что если намъ благоугодно, то мы можемъ возвратиться въ Ахтырку, хать другой дорогой на Куземинъ, или возвратиться въ Харьковъ. Разсуждать было нечего, перемнить судьбы своей невозможно, но хать въ Харьковъ вовсе намъ не приходило въ голову. Мы возвратились въ Ахтырку, переночевали и на другой день пустились на Куземинъ… Тутъ-то уже взяло насъ раздумье — денегъ нтъ, извощикъ сердится, угрожаетъ карантинъ… Но этимъ все горе наше не кончилось. Мы приближались уже къ Куземину, какъ вдругъ изъ лсу выходитъ толпа вооруженныхъ дубинами мужиковъ и съ крикомъ: ‘не наблыжайсь!’ загородила намъ дорогу. Мы выскочили изъ кибитки, чтобы узнать причину такой мры, и къ сожалнію нашему узнали, что всть о карантин есть неоспоримая истина. Мужики сказали, что мы должны явиться къ смотрителю и отъ него уже узнать дальнйшій ходъ длъ, а имъ только велно не пускать — и больше ничего. Смотритель, увдомленный о прізд якихсь паничивъ, не замедлилъ явиться, но считая насъ зачумленными, не приближался къ намъ, но разговаривалъ на разстояніи 20 шаговъ. Узнавши, что мы не намрены возвратиться въ Харьковъ, онъ сказалъ: такъ подождите же, я сдлаю распоряженіе о помщеніи васъ въ карантинъ. Узнавши достоврно, что намъ необходимо держать карантинъ въ продолженіе 14 дней, мы должны были отпустить извощика,— но тутъ то и явилось затрудненіе — не было достаточной суммы денегъ ни у меня, ни у Ренчицкаго. Здсь Провидніе послало намъ помощь съ такой стороны, съ которой мы вовсе ее не ожидали. Надобно замтить, что карантинъ въ настоящемъ значеніи, т. е. хаты карантинныя отведены были только для благородныхъ, вс же прочіе должны были выдерживать его на чистомъ воздух подъ открытымъ небомъ въ долин близь Ворсклы, въ томъ именно мст, гд застигло насъ страшное слово: не наблыжайсь! Въ ожиданіи смотрителя, который долженъ привести насъ въ карантинъ, мы сошли внизъ съ горы и увидли цлый таборъ мужиковъ, мелкихъ торгашей и т. п. людей, изъ которыхъ многіе вчера только выхали въ Харьковскую губ. верстъ за 5, а сегодня застигнуты страшнымъ предписаніемъ о карантин и не думая и не гадая должны были ссть въ карантин на дв недли. Здсь то и явилось намъ спасеніе въ финансовомъ отношеніи. Намъ пришло въ мысль: нтъ ли у этихъ православныхъ десятка цлковыхъ подъ залогъ серебряныхъ часовъ, которые у меня стучали въ карман — и дйствительно одна христіанская душа въ образ Зньковскаго мщанина, торгующаго полотнами, ршилась пособить нашему горю, даже безъ процентовъ. Эта душа объявила, что она очень хорошо знаетъ моего отца и потому съ удовольствіемъ даетъ въ займы денегъ,— часы-же беретъ только такъ — для случая. Мы взяли 10 цлковыхъ и тутъ-же разсчитались съ извощикомъ, который сей часъ-же отправился въ путь. Между тмъ явился и смотритель карантина, вмст со докторомъ и 2 мужиками, которые несли горшокъ, наполненный sulphura sublimata, завороченную въ бумагу въ банк. Докторъ нмецъ поразспросилъ насъ дурнымъ русскимъ языкомъ о здоровій, смотритель записалъ въ особенную вдомость наши фамиліи, а мужики раздули между тмъ жаровню, и предложили намъ приблизиться, горсть sulph sublim высыпана была на горящіе уголья и мы должны были наклониться надъ этимъ благоухающимъ снадобьемъ и выдержать пытку, но этимъ еще не кончилось наше очищеніе. Вскор затмъ принесенъ былъ глиняный тазъ съ хлориновой водой и мы должны были почти что скупаться въ этой ароматической жидкости, т. е. смыть около 10 разныхъ оконечностей и отверстій тла — не много поболе какъ длаютъ православные мусульмане по предписанію своего пророка. Между тмъ какъ подобныя операціи происходили съ нашими персонами, весь багажъ нашъ развшивали на жердяхъ, приготовили кучу навозу, зажгли — и куреніе обняло вс наши вещи отъ карпетокъ до треугольной шляпы включительно. Окончивши всю эту операцію, мы получили приглашеніе слдовать въ карантинъ… и многочисленный кортежъ отправился. Разстояніе отъ мста нашего окуриванія до карантина было неблизко (я думаю версты полторы), а потому по дорог, не замчая разспросовъ смотрителя и доктора, я имлъ время налюбоваться очаровательнымъ мстоположеніемъ: чистая Ворскла медленно катила волны въ зеленыхъ берегахъ своихъ,— по этимъ берегамъ разставлены были курени сторожей карантина,— дале на гор шумлъ лсъ, въ который такъ хотлось заглянуть мн! Наконецъ мы достигли карантина: это былъ посадъ или подолъ, заключающій хатъ 15 не боле. Обитатели этихъ хатъ были погнаны въ слободу, которая видна была на разстояніи Уі вер. До прихода нашего занято было только 2 хаты, намъ отведена была 3, которую мы и заняли. Отдавши нужныя приказанія и распоряженія, смотрители хотли удалиться, но мы проголодавшись препорядочно, задали имъ вопросъ: что-же мы будемъ сть?— А вотъ завтра прідетъ сюда маокитантъ, такъ можете накупить у него, что вамъ угодно, между прочимъ — нтъ-ли у васъ здсь въ Куземип кого знакомаго, такъ я пошлю сказать ему о васъ, да и къ отцу вашему не угодно-ли вамъ написать: я посылаю сегодня нарочнаго къ исправнику въ Зньковъ. Я благодарилъ его за участіе и тотчасъ-же принялся писать, между тмъ просилъ увдомить о положеніи нашемъ въ карантин сосдняго помщика едора Ивановича Трипольскаго, который — какъ мн извстно было — находился въ весьма хорошихъ отношеніяхъ съ моимъ отцомъ. Но вс эти распоряженія были хороши только для будущаго, въ настоящемъ-же намъ ршительно нечего было сть въ буквальномъ значеніи слова. Отъ сторожей, караулившихъ насъ, мы узнали, что тамъ, за лскомъ, понавезено кой-какой провизіи, ‘и горилка е’, прибавилъ одинъ хохолъ. Это открытіе пролило новый свтъ на наше состояніе, и мы тутъ-же откомандировали одного изъ нашихъ аргусовъ купить чего-бы то ни было състнаго и штофъ водки, при слов водка хохолъ бросился со всхъ ногъ, и черезъ 1/2 часа мы имли уже въ своемъ распоряженіи: большой ржаной хлбъ, десятокъ тарани, штофъ водки и 2 куска свиного сала. Эти продукты, конечно, не были благопріятны эпидеміи, но мы объ этомъ вовсе тогда не разсуждали и тутъ-же составили трапезу, принявши въ свои сотрудники и нашего метръ д’отеля, т. е. хохла, доставившаго вс эти припасы. Апетитъ у всхъ быль порядочный, особенно приправленный малороссійскою горилкою.
Между тмъ дла наши приняли благопріятный ходъ. . И. Трипольскій, узнавши о пребываніи нашемъ въ карантин, тотчасъ же пріхалъ къ намъ и привезъ намъ нсколько блыхъ хлбовъ, жареную индйку и масла, общая на другой день прислать еще кое-что. Мы, конечно, благодарили его за участіе. На другой день утромъ, мы нашли въ сняхъ нашей хаты вязанку дровъ и ведро воды, изъ этого вывели такое заключеніе, что еслибъ было изъ чего, то можно было бы сварить борщъ или супъ, а Ренчинскій тутъ же объявилъ, что онъ готовъ принять на себя должность кухмистра на все карантинное время, объяснивши, что это дло ему хорошо извстно, такъ какъ онъ дома часто помогалъ матери своей, которая была хорошей хозяйкой. Я принялъ на себя должность прислужника, и такимъ образомъ ршились помогать и услуживать другъ другу, помня еще изъ гимназической статистики, что vires unitae agunt, такъ какъ это была осень, то въ огородахъ мы нашли нкоторые остатки зелени и овощей, т. е. свеклы, капусты, картофеля, моркови и т. п. Это открытіе навело насъ на ту мысль, что нельзя-ли съ помощію жареной индйки и масла, привезенныхъ вчера Трипольскимъ и найденныхъ въ огород драгоцнностей, приготовить супъ, котораго мы не видали уже цлую недлю. Ршено было, что можно, ибо все нужное для этого — кром соли — есть. Соли купили на гривну у сторожа. Ренчицкій, скинувши свой студенческій вицъ-мундиръ, затопилъ печь, въ горшокъ налита была вода, я съ братомъ принесли картофель и морковь и — съ помощію Божіею — принялись стряпать обдъ. Часть индйки употреблена была на супъ, другая разогрта на жаркое. Часу во 2-мъ студенты Императорскаго Харьковскаго университета обдали самымъ вкуснымъ образомъ, имя даже водку и кусокъ пирожнаго, который какимъ то дивнымъ образомъ очутился въ чемодан Ренчицкаго.

ГЛАВА XII.
Дальнйшая жизнь въ карантин. Пріздъ въ деревню, практическій человкъ. Жидовская кибитка. Деревенская жизнь студента. Отъздъ въ Харьковъ.

Едва успли мы пообдать, какъ пришелъ къ намъ карантинный лкарь, какой-то нмецъ (фамиліи не помню), прикомандированный изъ узда. Первый вопросъ его былъ о томъ, что мы димъ? Мы объявили ему, что обдъ нашъ состоялъ изъ индйки ‘Это хорошо! сказалъ онъ: только не кушать баранинъ и свина — а чай питъ можна, индйка и гавадинъ можна кушать’. Посл этого онъ сдлалъ намъ еще нсколько діетическихъ наставленій, обмылъ насъ хлориновой водой—и ушелъ.
Вскор посл этого мы обрадованы были пріздомъ нашего отца, который, получивши письмо мое, тотчасъ же отправился въ путь. Сидя въ своей хат, мы были извщены объ этомъ черезъ сторожа, но видться и разговаривать съ отцомъ могли только на разстояніи 20 шаговъ. Поговоривши съ нами около часу, отецъ оставилъ намъ достаточное количество денегъ, чтобы не только можно было выкупить часы, но и жить дв недли, ни въ чемъ не нуждаясь, общавши кром того захать къ Трипольскому и просить его о присылк къ намъ самовара. Мы разстались. Самоваръ къ вечеру поступилъ въ наше распоряженіе. Въ тотъ же день и маркитантъ прибылъ изъ Знькова со всми нужными припасами, и съ тхъ поръ жизнь наша въ карантин сдлалась сносною. Но этого мало. Судьба позаботилась, чтобы мы не только были довольны и не скучали, но еще и весело проводили время. На другой день пріхали изъ Харькова товарищи наши, студенты Война и Дмитренко. Квартира имъ отведена была сейчасъ же возл нашей хаты, и мы — увидвши ихъ — въ туже минуту бросились къ нимъ, но сторожа общей безопасности преградили намъ дорогу, сказавши, что быть вмст съ этими господами намъ никакъ нельзя, потому что мы сидимъ въ карантин сутки, а они только что вступили. Мы обратились къ смотрителю, но и смотритель объявилъ тоже. ‘Впрочемъ, если ужъ вы непремнно хотите быть вмст, то можете, но только не иначе, какъ чтобы и вашъ карантинъ считался также съ сегодняшняго дня: я еще не подавалъ вдомости начальству и готовъ услужить Вамъ, показавши васъ всхъ поступившими въ одно время, т. е. сегодня’. Мы съ удовольствіемъ согласились пожертвовать днемъ, и въ самомъ дл были вознаграждены за это. Война былъ человкъ богатый, а Дмитренко веселъ и беззаботенъ. Съ этихъ поръ мы уже начали поживать припваючи. Кром того, у Войны былъ взрослый человкъ, который про нужду справлялся и за повара. Къ концу первой недли Война усплъ своей протекціей у начальства исхлопотать позволеніе намъ всмъ прогуливаться въ ближайшемъ лсу, чмъ мы съ избыткомъ воспользовались, т. е. рдко сидли въ хатахъ. Представьте себ прекрасный, свтлый и сухой октябрь, вковой лсъ, желтые листья, лежащіе кучами на земл, чистый воздухъ, свободу мысли и чувства, беззаботность, довольство — и можете представить себ, что заболть намъ не было никакой возможности… О золотое, прекрасное время! Пріятно и вмст грустно мн вспомнить тебя теперь, когда тотъ же бичъ Божій виситъ надъ нами, таже болзнь отмчаетъ перстомъ своимъ избранныхъ жертвъ — и теперь не ропщу на промыслъ Божій, съ врою, терпніемъ и надеждою предаю себя его вол, но въ душ не то спокойствіе, какъ было за лтъ… и внутренній, и вншній міръ окруженъ не тми свтлыми мечтами, какъ было въ то драгоцнное время, и я не тотъ, и окружающіе меня не т, и все не то! Одна вра въ промыслъ Божій была, есть и будетъ все таже… Подкрпи, меня Господи! Но все идетъ своимъ путемъ и достигаетъ цли, т. е. конца своего теченія — такимъ образомъ и терминъ пребыванія нашего въ карантин окончился: лекарь нашъ, который ежедневно приходилъ смшить насъ, совершенно удостоврился, что мы не имемъ ‘никакая колера’, далъ отъ себя отзывъ, что такіе то окончили срокъ 14 дней въ карантин и должны быть завтра выпущены,— и дйствительно рано утромъ мы уже получили отъ карантиннаго начальства дозволеніе оставить карантинъ. Въ этотъ же день должны были прислать за нами лошадей, которыхъ мы съ нетерпніемъ и ожидали. Часу въ 11 явился нашъ кучеръ Матвй, и такъ какъ мы уже считались здоровыми, то ему дозволено было войти въ нашу избу.
Признаюсь, мы не безъ сожалнія оставили карантинъ: намъ было такъ весело, что теперь вспоминать можно съ удовольствіемъ. Но нужно-же было хать, и мы похали, оставивши воспоминаніе о себ въ сторожахъ, которыхъ мы препорядочно все время потчивали водкой, въ хозяевахъ вашей хаты, которые найдутъ жилище свое опустошеннымъ, какъ посл набга татаръ, и въ начальств, которое посмется, увидвши презамысловато нарисованныя дв картины, изображающія — одна портретъ лекаря нмца очень похожій, а другая — мужиковъ съ дреколіемъ, останавливающихъ насъ возл Ку земина, съ надписью: не наближайсь! Итакъ мы ухали.
Здсь кстати сдлать маленькое отступленіе. Недалеко отъ Куземина живетъ помщикъ Кузьмичъ, услышавши о холер въ Харьков, онъ поспшилъ послать за дтьми своими, изъ которыхъ старшій воспитывался въ университет, а младшій — въ гимназіи. Это было за недлю до учрежденія карантина, который, впрочемъ, уже дятельно устраивался. Молодые Кузьмичи успли прохать благополучно и явились въ домъ родительскій въ совершенномъ здоровья, но старикъ Кузьмичъ, наслышавшись, что холера — болзнь прилипчивая, ршился выдержать въ карантин дтей своихъ по всмъ карантиннымъ правиламъ: они были заперты въ особенной изб, лишены всякаго сообщенія съ прочимъ людомъ и только черезъ 14-ть дней могли войти въ домъ. Какова твердость! Дорога отъ Куземина до нашего хутора прекрасная — всего верстъ 25. Осень хотя была и поздняя, но свтлая и сухая: часа черезъ три по вызд изъ карантина мы были уже дома, гд встрчены были отцомъ и маменькою съ распростертыми объятіями. Маменька, испуганная разсказами о холер, увряла, что уже никакъ не отпуститъ насъ въ Харьковъ, и предлагала отцу опредлить меня въ уздный судъ, а Андрюша, говорила она, пусть подростетъ еще. Отецъ, который никогда не любилъ говорить, молчалъ, но думалъ свое и, конечно, совершенно противное желанію и намреніямъ маменьки нашей. Съ нами же былъ и Ренчицкій, который также былъ принятъ ласково моимъ отцомъ.
Ренчицкій былъ бднякъ въ полномъ смысл слова. Воспитавшись кое-какъ въ гимназіи, онъ ршился продолжать ученіе въ университет и содержалъ себя въ Харьков собственными средствами, т. е. давалъ уроки дтямъ такихъ родителей, которые не могли нанимать настоящихъ учителей. Разумется, вся плата ему состояла въ квартир со столомъ и въ сотн руб. ассиг. жалованья въ годъ. Такимъ образомъ онъ прожилъ въ Харьков боле года, будучи доволенъ всмъ, что послало ему провидніе… Но холера измнила нсколько планъ его дйствій: т, у кого жилъ онъ, выхали — оставалось умирать, если не отъ холеры, то ужъ отъ голоду непремнно. Ренчицкій предпочелъ хать. Вы видли уже, до какой степени этотъ человкъ понималъ жизнь, изъ дйствій его въ деревн, а особенно въ карантин, гд онъ оказалъ рдкую въ студент спокойность — быть кухмистеромъ, т. е. попросту варить кушанья, но это еще было ничего въ сравненіи съ тмъ практическимъ направленіемъ, которое онъ оказалъ у насъ въ хутор. Онъ входилъ во вс подробности житейскаго быта и хозяйства и — проживя у насъ около недли — былъ неразлучно съ отцомъ, который — какъ извстно всему околодку — былъ примрный хозяинъ: ни скотные дворы, ни паска, ни винокурня, ни мельница, ни гумно не ускользнули отъ его вниманія, и во всемъ онъ показалъ такія здравыя сужденія, столько участія и даже дятельности, что отецъ нашъ былъ отъ него въ совершенномъ восторг. Очень часто, видя отца нашего уставшимъ, онъ предлагалъ ему идти отдохнуть ‘а мы съ С. А., говорилъ онъ, сами присмотримъ, какъ тутъ будутъ вять пшеницу’ или что-либо другое — и дйствительно, подобно настоящему хозяину, стоялъ или сидлъ тутъ-же, пока вся пшеница была провяна, собрана въ мшки и отвезена въ амбары, посл этого онъ отправлялся дать отчетъ. Признаюсь откровенно, что я хотя самъ очень хорошо понималъ хозяйство, благодаря отцу, но столько дятельности — по тогдашней молодости — не имлъ. Между тмъ нужно было хать ему на родину въ Городню (Черн. губ). Онъ попросилъ у отца лошадей създить въ Зньковъ, чтобы нанять извощика, что съ удовольствіемъ и было ему дозволено. Черезъ три или четыре часа онъ воротился, и затмъ въхала на дворъ жидовская кибитка парою тощихъ клячъ: все это, включая сюда и стараго жида съ ярмолкой, было нанято за 25 р. до Городни. Отцу казалось это нсколько дорого, и онъ, зная хорошо состояніе Ренчицкаго, спросилъ: достанетъ-ли у него денегъ заплатить жиду. Онъ сказалъ, что у него всхъ денегъ только 17 р., но что онъ можетъ доплатить ему по прізд домой, если у маменьки есть деньги, а нтъ — такъ гд-нибудь займу. Папенька предложилъ ему 15 р. въ подарокъ, говоря, что это онъ даетъ ему за труды по хозяйству, разумется, шутя. Посл маленькаго сопротивленія, деньги были приняты съ большою благодарностію: Ренчицкій и отецъ мой поняли другъ друга, а потому — кром денежнаго подарка — наложено было въ жидовскую кибитку всякой всячины на дорогу: горшокъ масла, жаркое и т. п. Узжая, онъ благодарилъ за гостепріимство, а папенька благодарилъ его за хорошее знакомство и просилъ продолжать оное и прізжать на святки гостить ‘да будемъ также молотить, вять, гнать водку, молоть’, прибавилъ онъ. Еврей встряхнулъ своими пейсами, и кибитка покатилась.
Я остался въ деревн одинъ. О холер я тогда вовсе не думалъ и держать діэту вовсе не имлъ охоты. Разсуждать о ней съ кмъ бы то ни было не находилъ удовольствія, какъ теперь о политическихъ длахъ Европы. Отецъ, единственный мой умный собесдникъ, часто говорилъ шутя: ‘да холера не найдетъ моего хутора — такая глушь, куда ей забраться сюда’. И въ самомъ дл изъ шутокъ вышло дло: холера не нашла нашего хутора — никто не только не умеръ, но и не былъ боленъ. Только теперь, черезъ 18 лтъ она нашла нашъ хуторъ, постила и мое семейство и заставила думать о себ — другое время. Божія воля… Но объ этомъ посл!
‘Чтожъ мы теперь будемъ длать’?— спросилъ меня однажды отецъ. Я отвчалъ ему, что буду приготовлять студентскія тетради, читать книги, заниматься съ братомъ Андреемъ и — если нужно — пособлять въ хозяйств. ‘Все это очень хорошо’, отвчалъ мн отецъ: но мы еще прибавимъ одно занятіе: будемъ читать св. писаніе — ветхій и новый завтъ по вечерамъ. Вечера теперь становятся длинне (это было конецъ октября), такъ пусть вс занятія окончатся до свчей, а чуть свчи въ комнату — и св. книгу на столъ. Я плохо вижу, такъ вы по очереди будете читать съ братомъ, а я послушаю васъ — это будетъ и полезно, и занимательно’! Я, разумется, принялъ это предложеніе съ восторгомъ. Такимъ образомъ, занимаясь по три часа вечеромъ, мы успли въ три мсяца прочесть всю библію… Это было для меня урокомъ чрезвычайно важнымъ тмъ боле, что такія книги какъ Исаія, Іовъ, Соломонъ и др. не остались безъ надлежащаго, самаго здраваго толкованія. Такъ искусно, такъ мудро велъ отецъ мой образованіе отъ самаго, можно сказать, младенчества, Въ самомъ дл, какъ проста, какъ необыкновенно геніальна была выдумка познакомить меня съ св. писаніемъ — и въ какое время? Съ одной стороны то, что я, будучи студентомъ, подвергался язв легкомыслія и вольномыслія студентскаго, съ другой и то, что самое время существованія эпидеміи какъ бы говорило, что теперь всего удобне заняться объясненіемъ истинъ вры и нравственности. Признаюсь откровенно, что и смя родительской любви и расположенности падало не на безплодную почву: я съ охотой и удовольствіемъ исполнялъ все то, что требовалъ отъ меня отецъ. Не всегда можно и обвинять родителей въ невжеств и безнравственности дтей — очень часто отъ хорошаго корня происходятъ дурныя отрасли.
Такъ проходили осенніе и зимніе вечера. Они посвящались занятіямъ: чтенію, переписыванію, занятіямъ съ братомъ… но всего пріятне было мн посщать вмст съ отцомъ и отдльно разныя хозяйственныя работы или гулять. Въ это время я вновь воскрешалъ въ своемъ воображеніи давнишнее знакомство съ природой, и тогдашніе лса, обнаженные отъ листьевъ, поля, покрытыя засохшей травой, санки и кони — знаютъ, какъ я любилъ природу и умлъ восхищаться ею!…
Былъ уже генварь мсяцъ 183г г., къ намъ начали доходить слухи, что холера въ Харьков совершенно прекратилась, и лекціи въ университет начинаются. Надобно было собираться въ дорогу. Отецъ мой, вроятно, уврившись въ хозяйственности моей и неиспорченности характера, предложилъ мн слдующее: ‘такъ какъ ты теперь, сказалъ онъ мн, самостоятельный человкъ и можешь самъ распоряжаться своими длами, то я, обдумавши хорошеньно, сколько можно мн истратить на тебя, а также и то, сколько теб необходимо истрачивать, чтобы не терпть нужды (чего я не хочу), назначаю теб въ годъ 600 р. ас., да на Андрея 400 р.— всего 1000, этого весьма будетъ достаточно и на квартиру, и на чай, и на книги, и на все прочее. Разумется, если Боже сохрани, кто изъ васъ заболетъ, то немедленно увдомляйте — тутъ уже мн самому нужно быть’. Это предложеніе отца весьма мн польстило, и я поразсчитавши, что этого будетъ довольно, согласился и тутъ же получилъ 200 р., получивши предувдомленіе, что деньги будутъ высылаемы по мр возможности и надобности. Въ конц генваря по прекрасной санной дорог мы вновь отправились въ Харьковъ — и признаюсь, я халъ не безъ удовольствія,— признакъ какой то учености, какого то просвщенія, хотя не ясно, но мелькалъ въ моемъ воображеніи.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Кіевская Старина’, No 4, 1894

АВТОБІОГРАФІЯ СТЕПАНА ЛУКИЧА ГЕЕВСКАГО.

(1813—18 62 г.).

(Окончаніе).

*) См. Кіевск. Стар. 1894 г., No 4.

ГЛАВА XIII.
Я опять въ Харьков. Новая квартира и новыя знакомства. Университетскія занятія. Я мечтаю о слав, о товариществ.

Мы пріхали въ Харьковъ на старую квартиру, которую нанимали только 14t мсяца, но она была занята уже другими постояльцами, а потому — кое-какъ переночевавши вмст съ хозяевами, намъ нужно было позаботиться о пріисканіи себ жилища. На другой же день, встртившись съ однимъ изъ своихъ товарищей (впрочемъ уже 2-го курса), я изъявилъ ему сожалніе о потер квартиры, но въ немъ же нашелъ и облегченіе своего горя, ибо онъ предложилъ мн прійти къ нему и договориться съ его хозяйкой, у которой есть свободная комната. Разумется, я тотчасъ же отправился, и дло было слажено въ 1/2 часа, я долженъ былъ платить за 1 комнату со столомъ, т. е. обдомъ и ужиномъ, 40 р. ас. за себя и брата Андрея. Кром выгоды дешевизны, даже въ то время поразительной, эта квартира представляла для меня и ту еще выгоду, что была на Троицкой улиц (возл самой церкви) и слдовательно недалеко отъ университета, и тутъ же былъ прекрасный товарищъ Бутовскій, и притомъ много другихъ товарищей, хотя не прекрасныхъ, но все таки товарищей. Знакомство съ Бутовскимъ имло на меня благодтельное вліяніе: онъ былъ человкъ нравственный, благородный и умный, отличный студентъ, прекрасно рисовалъ и былъ охотникъ танцевать. Узнавши, что я вовсе не умю танцевать и не имю даже къ тому никакой охоты, онъ ршился убдить меня, что это необходимо и что нужно даже природное отвращеніе побдить силою ума — такъ необходимо было, по его мннію, танцовать въ ныншнемъ вк. Поколебавши мое убжденіе, онъ тотчасъ же отправился со мною къ знакомому своему танцмейстеру Лесевицкому, и мы договорились по 1 р. ас. за урокъ, съ слдующаго же дня началось и ученіе… Это было состояніе для меня новое и неожиданное! Чтожъ? Взявши уроковъ 10, я уже могъ кое-какъ протанцевать франц. кадриль и, постивши общій танцклассъ, бывавшій каждое воскресеніе, я ршился даже ангажировать какую-то двочку, тоже изъ ученицъ Лесевицкаго: во всхъ 6 фи . гурахъ кадрили я ошибся не боле 5 разъ, успхъ неслыханный! Успхъ, заронившій въ голову мою дерзновенную мысль учиться даже воздушнымъ на, которые были тогда въ большой мод, и модные танцоры выдлывали ихъ въ бальныхъ танцахъ. Бутовскій былъ безъ ума отъ этихъ воздушныхъ на, и смшно было смотрть, какъ онъ въ своей комнат, взявшись за спинку стула, выплясывалъ какое-нибудь pas des pigeons, pas des zephyrs и т. п. Признаюсь, какъ-то сдлалось веселе, когда я началъ учиться танцовать,— въ особенности на танцклассахъ, гд я не преминулъ вскор же и влюбиться. Первый предметъ моей страсти была двица ., купеческая дочь, довольно миловидная и при томъ молоденькая — лтъ 16 не боле. Разумется, эта страсть была довольно идеальна и не повела ровно ни къ какимъ, съ моей стороны, искательствамъ: все ограничилось только тмъ, что я съ нетерпніемъ ожидалъ воскреснаго общаго танцкласса, гд я могъ съ нею видться, говорить и танцовать. Вмст съ окончаніемъ курса моего танцовальнаго искуса окончилась и любовь. Ни танцы, ни любовь не отвлекали, впрочемъ, меня отъ занятій университетскихъ: я очень прилежно посщалъ лекціи, готовился къ каждой изъ нихъ, составлялъ лекціи, читалъ ученыя книги и весьма часто отправлялся на лекціи въ другіе факультеты — даже въ медицинскій, но это — разумется — было только любопытство съ небольшой примсью любознательности. Мой, т. е. юридическій, факультетъ состоялъ тогда изъ профессоровъ, которыхъ учености и искусству передать познанія слушателямъ никто тогда не удивлялся, а надо многими даже явно смялись, за исключеніемъ впрочемъ 2-хъ, именно: Цыха — занимавшаго каедру всеобщей исторіи посл смерти Филомафитскаго, и Артемовскаго-Гулака, читавшаго намъ Рос. Исторію и статистику. Цыхъ былъ идоломъ студентовъ: это былъ въ полномъ смысл европейскій профессоръ по глубин своихъ познаній, мастерскому изложенію лекцій и удивительной памяти: онъ читалъ всегда безъ тетради, что у насъ въ Харьков теперь {Это писано въ 1849 г.} рдкость, такъ какъ теперь не по тетрадямъ читаютъ, а по книгамъ… Слово читаютъ — надобно принимать въ буквальномъ смысл. Артемовскій-Гулакъ хотя большой учености и не выказывалъ на своихъ лекціяхъ, но былъ большой мастеръ читать — настоящій ораторъ. У него всегда была полна аудиторія слушателями — не только ex officio, но и аматерами.
Этихъ 2 профессоровъ только и можно было слушать съ пользой и удовольствіемъ. Что же сказать о прочихъ? Пауловичъ, Криворотовъ, Бабичевъ и нкоторые другіе — все это не стоило мднаго гроша! И время, употребленное на выслушиваніе глупостей, ими разсказываемыхъ, гораздо лучше было отдать чтенію книгъ. Но длать нечего — надобно было ходить на лекціи. Прошелъ первый академическій годъ — и я перешелъ во 2-й курсъ, это очень порадовало моего отца, который, по прізд моемъ домой, выразилъ эту радость въ самыхъ лестныхъ для меня словахъ, и при томъ высказалъ свое намреніе — отправить меня въ Петербургъ на службу по окончаніи курса въ университет. Это намреніе заронило въ душу мою мечту о слав, которая не оставляла меня почти 2 года: Петербургъ съ своими заманчивыми благами, о которыхъ я усплъ уже наслышаться, представлялся мн во сн и на яву.
Даже отецъ мой, который вообще отличался умренностію своихъ мнній и предположеній, много способствовалъ къ тому, чтобы мечты мои развивались боле и боле: онъ представлялъ мн множество примровъ выслужившихся изъ бднаго состоянія знаменитостей… Я все это слушалъ съ восторгомъ и — имя порядочное о себ мнніе — мтилъ въ министры, а уже на крайность въ губернаторы. Кром того, Петербургъ представлялся мн въ радужномъ свт и съ другой стороны: тамъ открывалось мн литературное поприще, на которомъ я думалъ подвизаться и стяжать себ безсмертную славу! Для этой послдней цли я началъ прилежно заниматься языками латинскимъ, францускимъ и польскимъ — и два послдніе изучилъ въ такой степени, что могъ уже читать книги, совершенно понимая, а по французски немножко даже говорилъ, польскимъ я началъ заниматься только въ университет и занимался оффиціально: въ это время была даже кафедра этого языка и лекторомъ былъ Артемовскій-Гулакъ, проф. исторіи и статистики. Воспоминаніе объ этихъ прекрасно проведенныхъ годахъ занятій и теперь наполняютъ душу мою удовольствіемъ, ибо хотя мечты мои о слав разсялись, какъ дымъ, но познанія, пріобртенныя въ то время, остались для меня навсегда и, какъ увидимъ впослдствіи, послужили даже къ пріобртенію насущнаго куска хлба.
Кром Бутовскаго, близкаго ко мн по сердцу и нравственному направленію, у меня было еще нсколько знакомыхъ въ словесномъ факультет, съ которыми я познакомился, бывая очень часто на словесныхъ лекціяхъ: въ числ ихъ въ особенности отличалъ я Авдіева и Кованьку, того самого Кованьку, который былъ нкогда моимъ товарищемъ въ гимназіи и отличался поэтическимъ своимъ талантомъ. Мы очень часто трактовали съ нимъ о длахъ разнаго рода и не забывали также, какъ выражается А. С. Пушкинъ, поговорить:
О Шиjлер, о слав, о любви.
Авдіевъ воспитывался въ семинаріи (въ Блгород), потомъ въ университет уже былъ приглашенъ въ дядьки помщикомъ Карповымъ къ своему сыну студенту же, который — мимоходомъ говоря — столько же тогда нуждался въ дядьк, какъ я теперь, кром того, Авдіеву было тогда лтъ 25 или около того: онъ былъ хорошимъ студентомъ, хотя вовсе не имлъ въ себ ничего особеннаго. Кованько, напротивъ того, отличался въ университет если не большимъ увлеченіемъ, какъ въ гимназіи, то не меньшимъ, былъ поэтъ, любилъ читать свои стихи встрчному и поперечному, и какъ Авдіевъ ихъ слушалъ терпливо, то этого и было достаточно для того, чтобы между ними завязалась вчная дружба. Я, какъ товарищъ Кованьки по гимназіи, продолжалъ свое знакомство съ нимъ въ университет и очень часто тоже долженъ былъ выслушивать разныя стихотворенія, на которыя авторъ никогда не скупился.
У насъ было положено за правило — непремнно каждый вечеръ гулять, а потому предъ началомъ этихъ ежедневныхъ гуляній Авдіевъ и Кованько заходили ко мн, пили у меня чай, курили трубки, и посл мы отправлялись на бульваръ, а иногда и въ садъ.
Впрочемъ, очень скоро Кованько ушелъ изъ нашего круга. У помщика Карпова было 2 воспитанницы, однажды на праздникахъ P. X. студентъ Карповъ пригласилъ Кованька къ себ въ деревню, молодой поэтъ нашелъ свой идеалъ въ одной изъ воспитанницъ и — не долго думая — тамъ же и тогда же женился. Такъ какъ права нашихъ университетовъ вовсе не права университетовъ нмецкихъ, то Кованько долженъ былъ выбраться изъ университета, а какъ у молодой супруги его не было ровно ничего, кром — можетъ быть — необходимаго блья и паръ двухъ ситцевыхъ платьевъ, то надобно было выбираться изъ Харькова: такъ и ухалъ отъ насъ въ одно прекрасное утро Кованько. О дальнйшихъ его подвигахъ на поприщ жизни, словесности и служебной дятельности я буду имть случай не разъ еще вспоминать въ свое время.
Потерянный на время товарищъ замненъ былъ 2 другими — студентами I курса Шидловскимъ Ив. Ник. и Панковымъ. Къ первому изъ нихъ я чувствовалъ нчто боле пріятельской расположенности. И въ самомъ дл, невозможно было не любить этого прекраснаго въ полномъ смысл молодого человка съ цвтущимъ лицомъ, съ поэтическимъ воодушевленіемъ, съ способностями почти геніальными — немножко только взбалмошнаго, чему весьма способствовало состояніе его родителей, и въ особенности любовь бабушки, которая души въ немъ не чаяла, и потому присылала ему денегъ столько, что для него, меня, Панкова и еще кого-нибудь посторонняго доставало для кондитерскихъ вдоволь. Мы кутили препорядочно, но — къ чести нашей надобно замтить — кутили только въ кондитерскихъ, изрдка только посщая monsieur Montesquieu, т. е. по просту трактиръ Мотузка, который теперь принадлежитъ Собкину и Ко.
О способностяхъ Шидловскаго можно было бы написать много, но какъ здсь рчь собственно обо мн, а не о немъ, то замчу, что онъ прекрасно говорилъ по французски, писалъ стихи и прозу, говорилъ, не заминаясь, о чемъ угодно, читалъ много — однимъ словомъ былъ comme il faut тогдашняго студенческаго общества, но что всего удивительне, онъ не любилъ общества студентовъ аристократовъ — всегда бездушнаго, мелочнаго и пустаго, и чаще искалъ случая быть вмст съ нами, гд — какъ онъ говорилъ — можно было побесдовать не о пустыхъ забавахъ свта, а о дл, а въ заключеніе и подурачиться. Я — съ своей стороны — весьма интересовался имъ не какъ человкомъ боле меня образованнымъ для свта и аристократомъ, но какъ товарищемъ, съ которымъ можно было и поговорить о наук и пріятно погулять и пр. и пр. Боже мой! Чего мы не переговорили и не перемыслили!.. Какихъ плановъ не создали мы! И все какіе возвышенные планы!— Не знаю, помнитъ ли онъ меня теперь, живъ-ли въ своей богатой деревн, знаетъ-ли, что я служу учителемъ? Но все прошло… мечты, планы, надежды! Sic transit gloria mundi.

ГЛАВА XIV.
Я въ послднемъ курс. Высокій поститель въ Харьков. Смерть моего отца. Отъздъ на родину. Дла. Возвращеніе въ Харьковъ. Опять мечты!

Боже мой! Я въ послднемъ курс — время проходитъ быстро… Желанный берегъ недалеко! Впрочемъ я тогда мало заботился о томъ, что будетъ, будущее меня вовсе не тревожило — мн казалось, что судьба должна позаботиться о моемъ счастіи — и перспектива жизни представлялась мн въ радужныхъ, очаровательныхъ цвтахъ! Настоящее же мое было прекрасно. Я былъ въ полномъ сознаніи ума и достоинствъ своихъ, въ цвт лтъ и силъ, довольный тмъ, что незабвенный отецъ доставлялъ мн, преданный наук и поэзіи со всею силою юношескаго стремленія… Чего я не читалъ, чему не учился я тогда? Знанія мои во французскомъ язык, вынесенныя изъ гимназіи, были весьма недостаточны, и я трудомъ и прилежаніемъ достигъ того, что могъ читать свободно французскихъ писателей, Мицкевичъ заставилъ меня выучиться польскому языку — и я съ жаромъ принялся за эту работу: черезъ года я не только читалъ его Dziady и Wallenroda, но переводилъ сонеты стихами и даже дерзнулъ передать на русскомъ язык огромный отрывокъ изъ Dziadow! Романы, журналы, философскія книги, исторія, богословіе — все занимало, все увлекало меня,— и между тмъ каждый день я бывалъ въ обществ товарищей, каковы во всей полнот были.* Панковъ, Авдіевъ, Кованько и др. Прогулка въ саду или на бульвар была необходимымъ условіемъ каждаго дня,— иногда съ Шидловскимъ и Панковымъ мы заходили и въ кондиторскія, но это бывало весьма не часто, и тамъ, кром шоколаду, конфектовъ и пирожнаго мы ничего не требовали,— при томъ же читали газету.
Отношенія мои къ университету были такого рода, что а посщалъ лекціи весьма исправно, слушалъ внимательно (хотя признаться, кром Цыха и Степанова, и нечего было слушать), но какъ я въ глаза профессоровъ, за слабостью зрнія, смотрть не могъ, того, что они читали, не записывалъ, надясь на свою память, и на поклоны къ нимъ не только не ходилъ, но даже не зналъ, гд и живутъ они — считая это низостью^ то само собою разумется, что я не могъ пользоваться особеннымъ ихъ расположеніемъ… Объ этомъ я не очень то и заботился, забравши себ въ голову, что кандидатомъ мн не бывать, а въ степени дйствительнаго студента отказать мн не смютъ! И такъ, жизнь моя въ университет была прекрасна: объ ней можно вспомнить съ удовольствіемъ.
Между тмъ какъ все это было такъ хорошо, къ довершенію полнаго удовольствія моего и всхъ прочихъ студентовъ разнеслась молва, что Государь Императоръ будетъ въ Харьков. Мысль увидть Монарха въ первый разъ въ жизни такъ заняла меня, что я оставилъ даже на нкоторое время любимыя мои занятія и прогулки — къ нему одному стремились вс мечты мои и желанія! Слухъ оказался достоврнымъ и сентября 12-го въ 7 ч. утра Императоръ былъ въ Харьков (1832). Намъ велно было собраться въ 10 ч. въ университетской зал. Заботы и хлопоты мои по этому длу были велики: я осматривалъ свою амуницію, какъ на смотръ. Въ назначенное время боле ЗОО студентовъ ожидали въ зал съ нетерпніемъ привтствововать громогласнымъ ура великаго царя Русскаго. Что за минуты, что за ожиданіе!
Мы, наконецъ, увидли царя, мы услышали его голосъ, въ сердцахъ нашихъ загорлось (можетъ быть, у нкоторыхъ въ первый разъ) чувство народной любви и славы… и все кончилось, все исчезло, какъ сонъ,— Государь ушелъ и исчезъ въ толпахъ народа, его окружавшаго. Насъ распустили по домамъ уже часу въ 3-мъ по полудни… Упоенный восторгомъ, я летлъ въ квартиру свою на Троицкой улиц, вошелъ во дворъ, но… кто опишетъ мое удивленіе, когда я, не думая, не гадая, увидлъ нашего кучера Матвя, покойно и машинально распрягающаго тройку лошадей, запряженную въ простую повозку. Первый мой вопросъ былъ: зачмъ ты пріхалъ?— А за тмъ, отвчалъ онъ: що треба йихать домой,— барынъ дуже нездоровъ, такъ барыня послала, щобъ вы яко-мога поспишалы — колыбъ сегодня хочь надъ вечеръ выйихать’.
Такъ мой отецъ, мой драгоцнный папенька уже врно не существуетъ!… Такъ я не увижу его боле! Это были мысли, какъ молнія, мелькнувшія въ голов моей, и слезы навернулись на глаза…
— Та не лякайтесь! може Богъ дасть, що ище застанемо живого, сказалъ Матвй, вроятно догадавшись о моихъ мысляхъ,— и самъ прослезился.
Я понялъ, что все кончено, что на земл нтъ уже у меня отца — и тотчасъ же бросился къ инспектору. Увидвши меня сильно встревоженнаго, ничего не могущаго сказать, онъ спросилъ меня: что вамъ угодно? Я кое-какъ собрался съ силами и объяснилъ ему, что мн сегодня же нужно хать домой… черезъ часъ я уже былъ въ квартир съ отпускнымъ билетомъ, и засталъ братьевъ моихъ Андрея и Алешу рыдающихъ — они также догадались изъ словъ кучера, что отца нашего нтъ на свт, хотя онъ ясно и опредлительно не сказалъ имъ этого. Я плакалъ и утшалъ ихъ, какъ могъ. Они должны были остаться въ Харьков, не смотря на все желаніе взглянуть по крайней мр на родную могилу, но я представилъ имъ всю невозможность исполненія ихъ желанія, и они согласились.
Передъ вечеромъ я выхалъ.
Какова была эта дорога, описывать не стану. При всемъ убжденіи Матвй все таки не сказалъ, что отецъ мой умеръ, и мн, какъ утопленнику, хватающему соломенку для своего спасенія, часто приходило на мысль, что можетъ быть папенька живъ еще, можетъ быть я еще увижу его… Мысль о смерти его до такой степени казалась мн страшною, что я — при всей видимости — не хотлъ допускать ее къ себ… На дорог нсколько разъ я такъ забывался, что былъ совершенно веселъ, шутилъ и смялся… Матвй искоса на меня посматривалъ при этихъ случаяхъ.
Вотъ ужъ и хуторъ нашъ недалеко, вотъ уже синетъ вдали лсъ, стоящій въ конц хутора — ближе, ближе, ближе… Что жъ это дв могилы? Тамъ была одна? Спросилъ я кучера, какъ бы совершенно забыши все прошлое, что и безъ отвта Матвя могло быть яснымъ… Въ это время мы уже подъхали къ могил — остановились,— слесы брызнули изъ глазъ моихъ, кучеръ также плакалъ. Все понято, все ясно, какъ было ясно тогда солнце на неб… Я сирота: у меня нтъ боле отца — и какого отца! Много-ли такихъ отцовъ на свт! Я провелъ полчаса близъ могилы моего друга-отца… Это были минуты — слезъ, сожалнія, благоговнія, тоски невыразимой!!… Свиданіе мое съ матерью было столько же плачевно: завидя меня издали дущаго, вс уже были настроены къ тому, чтобы встртить меня слезами… Долго не говорили мы ни слова — но я изъ выраженія физіономіи маменьки ясно увидлъ, что она, наконецъ, поняла, что лишилась человка, который былъ основнымъ камнемъ ея и нашего благополучія, и чего лишились дти ея въ нравственномъ смысл!
Я плакалъ горько, неутшно… Я не въ состояніи былъ слушать и понимать подробностей страшной катастрофы, происшедшей въ нашемъ семейств, и изъ всего, что говорили мн, только и понялъ, что причиною внезапнаго удара былъ сосдъ нашъ, который разсердилъ какъ-то папеньку, что вечеромъ покойникъ пошелъ проходиться въ поле, что тамъ съ нимъ и сдлался обморокъ, что его привели или принесли домой почти безчувственнаго, что черезъ нсколько часовъ ему сдлалось какъ будто лучше, что ночью онъ не ложился спать, а все ходилъ и что утромъ 8 сентября часу въ 7 онъ упалъ и испустилъ духъ… Все это очень сильно трогало меня, я конечно, не смлъ роптать на промыслъ Божій, но мн прискорбно было, отчего не подано было ему пособія, ибо такіе обмороки и прежде съ нимъ очень часто случались, и онъ спасенъ былъ кровопусканіемъ. Но судьб угодно было лишить насъ отца — и такъ или иначе мы должны были остаться сиротами! Его святая воля…
Что-же намъ нужно было предпринять дальше? какъ начать новую жизнь? Маменька тотчасъ же предложила мн остаться дома и приняться за хозяйство! Я съ ужасомъ выслушалъ это предложеніе и съ тайнымъ негодованіемъ его отвергнулъ. Милосердное Провидніе, которое въ эту минуту не совершенно оставило меня, внушило эту мысль… Мн было 18 лтъ, я былъ студентъ въ послднемъ курс, въ полномъ сознаніи ума и дарованій своихъ, съ надеждами на лучшее будущее, съ свтлыми еще предположеніями на счетъ моего папеньки — и мн погребсти себя заживо въ могил! Оставить университетъ, такъ сказать, при самомъ выход! Быть помыкачемъ у маменьки въ то время, когда черезъ годъ я могъ имть свой собственный кусокъ хлба… все это было для меня дломъ неслыханнымъ, выше невозможнаго, и я отказался, отказался на отрзъ, не смотря на слезы маменьки, на усиленныя просьбы ея, на самую кажущуюся необходимость этого.— Имніе наше, хотя порядочное, могло давать доходъ только при такомъ хозяин, каковъ былъ папенька.
Я далъ, впрочемъ, общаніе пробыть цлый мсяцъ и по возможности уладить кое-что по дламъ и хозяйству, ибо я, хотя былъ и молодъ, смыслилъ и въ томъ и въ другомъ случа, научившись всему заблаговременно отъ отца моего. Къ счастію моему, на другой день пріхалъ зять нашъ Радіонъ Осиповичъ Филоновъ, который — казалось — сначала изумился моему отказу оставаться дома (вроятно, понимая меня за школяра, которому всегда пріятно избавиться училища), но впослдствіи, уврившись въ искренности моихъ чувствъ и намреній, вмст же со мною сталъ доказывать, что мн необходимо кончить курсъ въ университет, а ‘тамъ уже, прибавилъ онъ: можетъ быть Ст. Лук. захочетъ служить въ зньковскомъ уздномъ или земскомъ суд и будетъ помогать вамъ, маменька!’ Я благодарилъ его за участіе, и дло уладилось по моему желанію. Уладивши кое какія дла и получивши отъ маменьки 100 р. ас., я ухалъ въ Харьковъ, сомнваясь немножко, зная маменьку, чтобы жизнь моя и братьевъ моихъ въ Харьков не была подорвана тяжкими обстоятельствами безденежья. Я видлъ ясно, что хозяйство наше должно погибнуть, доходы были сомнительны, а безъ денегъ — что же можно сдлать? Но однакожъ я, нагрустившись довольно о смерти отца, погоревавши о длахъ своихъ, ухалъ въ Харьковъ…
На свободномъ воздух, подъ открытымъ небомъ исчезли мои вздохи, и я — не дозжая даже Харькова, началъ мечтать уже опять, какъ прежде.
О Шиллер, о слав, о любви!
Но не о войн, потому что я никогда, даже въ молодости, не отличался воинственнымъ духомъ.
Первымъ долгомъ моимъ по прізд въ Харьковъ было, конечно, явиться къ инспектору и оттуда прямо на лекціи. Посл дрязгъ житейскихъ, для души моей, еще не охладвшей къ возвышеннымъ стремленіямъ, пріятно было пріобрсти себ въ атмосфер науки и поэзіи, которыхъ хотя и очень мало было тогда въ Харьковскомъ университет, но за то слишкомъ много было въ моей квартир, въ книгахъ и товарищахъ, меня окружавшихъ! Съ какою радостію встртилъ я друзей своихъ Шидловскаго, Мелецка, Панкова и др.! Съ какимъ неописаннымъ восторгомъ принялся я за Мицкевича, Мильвуа, Парни, Ламартина, естественное право, политическую экономію, съ какимъ нетерпніемъ ожидалъ я лекцій Цыха и Степанова! Даже лекціи Артемоскаго-Гулака въ 5 ч. вечера, т. е. при свчахъ, въ огромной аудиторіи, при блеск бриліантовыхъ перстней которыми унизаны были вс пальцы лвой и правой руки его, съ торжественной его дикціей — нравились мн, если не по внутреннему содержанію, то, по крайней мр, по наружной обстановк, по тому эфекту, который производили он на большое число слушателей.
Въ ноябр, кажется, прибито было на университетской доск объявленіе о темахъ на полученіе медалей. По юридическому факультету красовалась слдующая: показать въ главныхъ и существенныхъ очеркахъ, какимъ образомъ политическая экономія, какъ наука, раскрывалась до ныншняго времени. Я съ величайшимъ удовольствіемъ читалъ это объявленіе, и въ ум моемъ тотчасъ же образовалась идея… нельзя-ли, эдакъ, захватить въ свои руки золотую или серебряную медаль! Зачатки этой благой идеи тотчасъ же и начали свое воплощеніе, которое на другой день достигло такого развитія, что я, чего никогда прежде не бывало, ршился идти къ проф. Степанову попросить книгъ, какъ источниковъ, для исполненія моего намренія. Принятъ я былъ радушно. Книги получены разныя: французскія и русскія. Я съ жаромъ принялся за чтеніе и обдумываніе. Черезъ 2 недли уже было исписано листа 3 срой бумаги — это было вступленіе, оно такъ мн нравилось, что я чаялъ непремнно получить золотую медаль… И съ тхъ поръ я совершенно забылъ все, погрузившись въ свою диссертацію! Мечтамъ моимъ не было конца, пока я — перебравши всхъ меркантилистовъ, физіократовъ, Адама Смита, Се, Тюрго, Рикардо, Малитуса — не уврилъ себя, что можно уже подписать благословенный конецъ.

ГЛАВА XV.
Первый припадокъ безденежья. Диссертація одобряется и подается. Окончательный университетскій экзаменъ. Я дйствительный студентъ. Ура! Увы! Еще ура!

Но сладкія мечты — все таки мечты, а горькая существенность — все таки существенность! Это я испыталъ на самомъ дл, да еще какъ испыталъ! На диссертаціи своей я написалъ конецъ, но и кошелекъ мой тоже засвидтельствовалъ, что и въ немъ прозвенли послдніе 2 гривеника. При жизни отца моего это обстоятельство нисколько не устрашило бы меня, но теперь — дло другое… Я таки съ первой же почтой и написалъ къ маменьк, что финансы наши находятся въ дурномъ состояніи, но это только для утшенія себя, чтобы имть какую нибудь надежду въ будущемъ. Признаюсь, мн было очень совстно писать противъ собственныхъ своихъ мнній, что нужны деньги, что безъ денегъ жить нельзя, что хозяйка требуетъ денегъ, что въ лавк не даютъ сахару и чаю безъ денегъ и т. п. Совстно было писать къ маменьк это потому, что въ диссертаціи моей въ стать о меркантилистахъ я энергически доказывалъ противное, что деньги вздоръ, что безъ денегъ могутъ существовать даже государства, не только индивидуумы (я таки и философскими терминами умлъ щегольнуть), что трудъ составляетъ богатство и т. п.
Такое страшное разногласіе между счастливо оконченной диссертаціей и письмомъ, которое послалъ на почту, поставило меня въ совершенный тупикъ… Я началъ сомнваться не врутъ ли вс теоріи, не вздоръ-ли вся философія и даже поэзія, и ршилъ на томъ, что меркантилисты чуть-ли не правы,— и вслдствіе этого ршился продать серебряные часы свои, чтобы купить сахару и табаку, такъ какъ за трудъ мой (по систем Адама Смита) не давали мн ничего, и одинъ купецъ, у котораго я — по дтской легкомысленности — пытался взять въ долгъ 3 ф. сахару и х 8 чаю, сказалъ совершенно вопреки Адаму Смиту и всмъ физіократамъ, что ‘безъ денегъ отпустить нельзя’. Я хотлъ было доказать, что онъ глупый меркантилистъ, но, догадавшись изъ первыхъ словъ, что для него слова меркантилистъ и маркитантъ — синонимы, отправился во свояси безъ сахару и чаю.
Какъ и можно было ожидать, получено было письмо отъ маменьки, въ которомъ прямо сказано, что денегъ нтъ и взять негд, а въ заключеніе слдовалъ совтъ: какъ можно скоре хать домой, ибо хозяйство приходитъ въ упадокъ. Длать было нечего: проэктъ о продаж часовъ надобно было осуществить! Онъ былъ осуществленъ весьма не блистательнымъ образомъ, ибо вся выручка заключалась въ 20 р. ас. Уплата хозяйк изъ такой ничтожной суммы была невозможна, а потому вся она поступила къ купцу, который и снабдилъ меня чаемъ’ сахаромъ и табакомъ! Я радъ былнесказанно и, напившись чаю, накурившись табаку, принялся переписывать свою диссертацію. Работа шла такъ быстро, что недли за три до назначеннаго срока все было переписано самымъ изящнымъ образомъ и я на радостяхъ ршился подлиться своимъ твореніемъ съ профес. политической экономіи Степановымъ.
Этотъ профессоръ былъ въ то время самый ретивый физіократъ и смитистъ (это было тотчасъ по полученіи имъ каедры): онъ трудился до поту, исписывалъ горы бумаги, но презиралъ деньги и былъ бденъ, какъ Аристидъ. Я явился къ нему съ моей диссертаціей въ то время, когда онъ былъ еще не женатъ, не имлъ ни гроша денегъ и занималъ квартиру всю въ 2 комнаты. Сочиненіе мое произвело совершенный furor — я былъ тутъ же поздравленъ съ золотой медалью и въ восторг побжалъ домой пріискивать приличный девизъ, утшаясь сладостной мечтой о золотой медали, которая по всмъ моимъ соображеніямъ стоила не мене 200 р. асс. И я уже въ это время посл сцены съ купцомъ и хозяйкой былъ въ душ немножко меркантилистъ. Девизъ найденъ у Цицерона самый замысловатый: justitiae primum munus est, ut ne cui quis noceat, nisi lacessitas injuriae и т. д. Этотъ девизъ былъ написанъ и на диссертаціи, и на конверт, въ которомъ закупорено было мое имя,— и на другой день братъ Андрей отнесъ къ декану юридическаго факультета отъ неизвстнаго.
Черезъ недлю посл того, какъ я подалъ свою диссертацію, начались въ университет экзамены: для меня это былъ окончательный экзаменъ… но я объ немъ вовсе не думалъ и приготовляться не имлъ никакой охоты — хотя впрочемъ совершенно былъ готовъ по всмъ предметамъ, но какъ приготовленіе мое произведено было не по профессорскимъ тетрадкамъ и сверхъ того — я ничего не зазубривалъ, то и опасно стало нсколько пускаться на скользкое поприще — тамъ могли встртить меня бойцы, съ ногъ до головы вооруженные всми броненосными снарядами ферулы и педантизма, я только и могъ надяться на Степанова, который, кажется, по прочтеніи моего сочиненія, возъимлъ обо мн хорошее мнніе. Но вооруженный мнніемъ, что кандидатомъ мн не бывать, а въ степени дйствительнаго студента отказать мн не посмютъ, я смло пошелъ на экзамены… Экзаменовали меня и въ философіи, и въ богословіи, и въ римскомъ, и въ русскомъ прав, и въ политической экономіи и во всемъ этомъ (я получилъ по 3 и по 4, но ни одного 5 и ни одной 1. Послдній экзаменъ былъ изъ всеобщей исторіи, и не смотря на то, что на меня смотрли какъ на человка, котораго только что пропустить слдуетъ, нкоторые похвалили мои отвты и, кажется совщались о томъ, не написать-ли мн 5, но посмотрли на шары мои, ршили что будетъ 4 — и написали 4. Такимъ образомъ степень дйствитель наго студента была за мною! мн только этого и нужно было!… Въ душ моей, не чуждой благороднымъ побужденіямъ, родилась было мысль: идти благодарить профессоровъ, но разсудокъ возсталъ противъ этого, а опытъ такими аргументами подтвердилъ, что все это вовсе не стоитъ благодарности, что я ршился поскоре ухать изъ Харькова домой, ибо нечмъ было вовсе жить въ Харьков.— Посл часовъ пошелъ въ продажу и лексиконъ французскій Ольдекопа, который только что вышелъ и доставлялъ мн неизъяснимое наслажденіе. Я разстался съ нимъ не безъ сожалнія — но что-же длать было?
Въ т времена студенты, по окончаніи экзаменовъ, около половины іюня, обыкновенно узжали, кто куда хотлъ, не дожидаясь аттестатовъ, которые были выдаваемы всегда посл акта, т. е. въ сентябр. Такъ и я долженъ быль сдлать тмъ боле, что оставаться въ Харьков ршительно не было никакой цли.
Въ конц іюня я и братья мои были уже дома, и тутъ же началось разнообразное поприще моей дятельности.
Записныхъ друзей моихъ Панкова и Шидловскаго просилъ я, между прочимъ, не забывать, справляться о моей диссертаціи и въ письмахъ своихъ извщать меня. Они писали ко мн довольно часто,— но о диссертаціи изъ писемъ ихъ я могъ только вдать, что она еще не разсмотрна. Наконецъ, въ начал сентября я, къ ужасу моему, читаю, что нтъ надежды получить медаль — не потому, впрочемъ, чтобы она не была того достойна, а единственно по проискамъ секретаря нашего факультета профессора Г., который задержалъ ее до 27 августа, когда уже совтъ университета вовсе не имлъ времени заняться разсматриваніемъ ея, ибо до акта оставалось всего только 3 дня. Извстіе это какъ громомъ меня поразило… И такъ: труды мои, мое авторское самолюбіе, мой первый опытъ на поприщ умственной дятельности, наконецъ самыя сладостныя мечты и надежды мои не будутъ удовлетворены! И почему же? Потому только, что человкъ ршился причинить зло человку, нисколько передъ нимъ невинному? О Боже! это была первая минута въ моей жизни, когда въ душ моей заговорило адское чувство ненависти къ человку, который такимъ чернымъ поступкомъ убилъ, уничтожилъ мой бдный умъ, мое чувствительное сердце!.. Но это были вспышки юношескаго сердца, которое — довряя людямъ и вря въ добро на земл, въ первый разъ разочаровалось и такъ страшно, мучительно страшно!.. Черезъ нсколько дней я совершенно уопокоился — только въ душу заронилось тяжелое сомнніе: не начало-ли это камней преткновенія на пути моей жизни, не суждено-ли мн судьбой идти по пути, усянному въ изобиліи этими камнями?.. Я, говорю, совершенно успокоился, тмъ боле, что милосердіе послало мн утшеніе въ собственномъ сознаніи, что все только случайность, обстоятельства,— а я таки стою вниманія и сочиненіе мое заслуживаетъ медали: это сознаніе, этотъ таинственный голосъ души для всей послдующей моей жизни былъ символомъ примиренія съ людьми и міромъ, безъ него — при всхъ послдовавшихъ бдствіяхъ жизни — я десять разъ уже могъ попасть въ домъ сумасшедшихъ!
Но Богъ съ ними — и съ людьми и съ міромъ: міръ прекрасенъ, люди… какъ люди!
Я думалъ пособить горю тмъ, что, оставивши все, похалъ въ Харьковъ и здсь узналъ только то, что сочиненіе мое отъ Г. въ совтъ не представлено, и слдовательно на акт 30 августа получить медали я не могу. Проф. Степановъ, который такъ блистательно утшалъ меня золотою медалью, сказалъ только, что на Г. мн можно жаловаться ректору. Я и отправился къ ректору И. Я. Кронбергу, который — разумется — весьма удивился этому пожалвъ и сказалъ, что онъ потребуетъ мое сочиненіе на разсмотрніе, и обнадежилъ, что если оно заслуживаетъ, то я могу воспользоваться медалью, хотя и прошелъ срокъ. Очарованный ласковымъ пріемомъ достойнаго ученаго, я утшился и началъ хлопотать объ аттестат на званіе дйствительнаго студента. Въ полученіи этого документа не представлялось большихъ затрудненій: только и оказалъ нчто въ род притсненія столоначальникъ, который завдывалъ тогда выдачею дипломовъ, но какъ мн извстенъ уже былъ тогда этотъ сортъ людей, то я — не откладывая дла — тотчасъ-же далъ ему красную ассигнацію, и онъ сказалъ мн, что черезъ 3 дня все будетъ готово, и въ самомъ дл, на третій день я уже имлъ въ рукахъ аттестатъ весьма порядочный, т. е. совершенно занимающій середину между превосходнымъ и дурнымъ — въ немъ вс были отмчены хорошіе да очень хорошіе успхи. Но всего удивительне въ этомъ аттестат показалась мн отмтка въ поведеніи тоже хорошая, въ продолженіи 3-хъ лтъ пребыванія моего въ университет я не только не былъ замченъ въ какихъ либо дурныхъ поступкахъ или ослушаніи противъ начальства, но не пропускалъ лекцій даже Чанова, Приворотова и Бабичева, кланялся своимъ профессорамъ и педелямъ и всего только одинъ разъ за 3 года сидлъ въ карцер 6 часовъ за просрочку 6 дней посл праздниковъ P. X.,— тогда помшала мн явиться въ срокъ страшная мятель. Я всегда былъ строжайшимъ исполнителемъ обязанностей, даже сознавая иногда всю нелпость требованій — и только къ одному лазарничеству не могъ принудить себя, чтц и помшало мн крпко въ жизни. Такое хорошее поведеніе отмтилъ мн новый инспекторъ (посл Байкова) Венедиктовъ, который едва-ли зналъ меня и въ глаза. Это обстоятельство сильно озадачило меня, ибо объ отмткахъ въ моихъ успхахъ я зналъ впередъ, а о поведеніи своемъ былъ всегда высокаго мннія и всегда ожидалъ, что въ аттестат дадутъ мн примрное.
Съ этимъ вовсе не блистательнымъ аттестатомъ, я былъ брошенъ въ свтъ безъ денегъ, безъ протекціи, даже безъ самоувренности, или лучше сказать — безъ дерзости, которая очень часто пролагаетъ путь дуракамъ, не смыслящимъ ни аза въ глаза. Но я былъ въ полномъ цвт силъ и здоровья, молодъ и дятеленъ, не жаденъ къ яствамъ и питіямъ, и — что всего важне — не слишкомъ оскорблялся неудачами.
Но прежде нежели въ самомъ дл выйти мн на арену свта, я долженъ былъ отправиться домой, гд мн хотлось опочить на лаврахъ нсколько мсяцевъ, а между тмъ посмотрть: не спадетъ ли съ неба какое либо сдалище, на которомъ можно было бы мн примоститься. Въ душ моей такъ мало было честолюбія въ это время, что я вовсе не предполагалъ разбирать, какое будетъ это сдалище: трехногій-ли стулъ въ уздномъ училищ, или скамейка въ какомъ-либо присутственномъ мст — я готовъ былъ тогда даже похать въ деревню учителемъ какихъ-нибудь маленькихъ сыновъ и дочекъ, или даже управителемъ надъ имніемъ — если бы это могло избавить отъ униженія кланяться и искать, но судьба устроила жизнь мою по своему. Въ конц сентября я былъ уже въ деревн. Осень была во всей крас и прелести своей, а потому я предался всей беззаботности деревенской жизни, которой ршительно никакое горе не тревожило и не нарушало. Напротивъ, друзья и пріятели безпрерывно писали ко мн письма, въ которыхъ сердечныя изліянія были во всей сил, и я — пользуясь юношескимъ настроеніемъ души — разумется принималъ ихъ за чистую монету.
Въ это время я читалъ и писалъ много, бывалъ въ обществахъ, хотя впрочемъ этого послдняго обстоятельства ни тогда, ни теперь не считалъ очень важнымъ.
Такъ мирно и прекрасно протекала жизнь моя въ деревн. Казалось, я готовъ былъ весь погрузиться въ созерцаніе природы, заняться хозяйствомъ и не думать вовсе о сует міра сего. Но мечты, навянныя поэтическою жизнію въ Харьков, безпрерывный рядъ писемъ отъ моихъ университетскихъ друзей и товарищей о томъ, чтобы я поскоре прізжалъ въ Харьковъ,— начало побуждать меня къ отъзду. Наконецъ, письмо Панкова — въ которомъ онъ, между прочимъ, увдомлялъ меня, что меня ждетъ въ Харьков толико вожделнная медаль, окончательно уже зиставила меня оставить деревню, и я около половины января 1834 г. пріхалъ опять въ Харьковъ. Въ Харьков встртила меня дружба съ распростертыми объятіями, въ карман моемъ было до 300 р. ас. денегъ, надежда получить медаль, льстившая моему самолюбію, книги,— все это, конечно, могло на нкоторое время усладить горечь жизни вдали отъ роднаго крова, гд я оставилъ такъ много сладостныхъ воспоминаній. Какое-то тяжелое предчувствіе тяготило мою душу: это былъ первый шагъ мой въ свт! Служба? Гд искать ее?… Кто поможетъ, кто замолвитъ за меня слово, подастъ руку помощи облегчитъ душу совтамъ и участіемъ?
О, воспоминаніе объ этомъ тяжкомъ январ 1834 года такъ страшно для меня, что и теперь, черезъ 15 почти лтъ, оно леденитъ кровь въ моихъ жилахъ…

ГЛАВА XVI.
Послднее свиданіе съ университетомъ. Я ищу службу.

Пріхавши въ Харьковъ, я имлъ въ карман своемъ около 300 р. ас.: это былъ весь капиталъ, которымъ я долженъ былъ сдлать свою карьеру, т. е. одться, заплатить квартиру и искать службу!
Одежды у меня почти никакой не было, кром студентской, въ которой я щеголялъ въ Зньков, но здсь уже нельзя было пользоваться этой привилегій: нужно было партикулярное платье. При моихъ ограниченныхъ средствахъ, я создалъ для себя слдующій скромный костюмъ: черный фракъ десятирублеваго сукна со всми къ нему принадлежностями, шинель теплую съ тюленьимъ воротникомъ, а изъ вицмундира (сюртука) студентскаго — однобортный сюртукъ, да еще кое-что необходимое. Между тмъ какъ я ожидалъ съ нетерпніемъ новаго платья, которое — разумется — считалъ только франтовскимъ, получено мною объявленіе изъ университета: явиться 19 января въ 11 ч. утра въ залу университетскаго совта для полученія медали. Такое радостное извщеніе, о которомъ я зналъ и прежде, заставило меня забыть на нкоторое время все,— а когда въ назначенное время я явился и отъ проректора въ полномъ собраніи профессоровъ получилъ серебряную медаль, то восторгу моему не было предловъ: мн казалось, что посл этого мн легко будетъ получить самое выгодное мсто. Надпись на медали: Auspiciis Nikolai primi Universitats Charkoviensis ingenio et moribus и лавровый внокъ, окружающій эту надпись, казалось, были живы, приняли образъ и душу въ моемъ воображеніи! Въ полномъ чувств, я забылъ, что университетъ страшнымъ образомъ обидлъ меня, не только не отличивши, но даже не замтивши ревности моей къ наукамъ,— что Г. страшнымъ образомъ притснилъ меня, задержавши мою диссертацію и проч. проч., и — отложивши одинъ изъ немногихъ полтинниковъ, оставшихся мн на пропитаніе — ршился нанять извощика и хать благодарить профессоровъ. За что? Теперь это смшно, но тогда именно съ искреннимъ чувствомъ благодарилъ я каждаго профессора и вроятно довольно краснорчиво выражалъ свою благодарность, потому что нкоторые изъ нихъ готовы были, кажется, прослезиться и общали мн покровительство, которое — впрочемъ — принесло мн не больше пользы, какъ и ихъ лекціи. Къ одному только Г. я не могъ себя заставить похать.
Раздлавшись такимъ образомъ окончательно съ университетомъ, я ршился заняться пріисканіемъ какой нибудь службы, потому что въ карман моемъ едва-ли было и на дв недли пропитанія. Но гд же искать эту службу? Къ кому обратиться мн, человку бдному, безъ денегъ, безъ протекціи? Это стоглавое чудовище, называемое службой, для которой — говорятъ — нужны только способности, рвеніе, дятельность, усердіе, представлялось мн теперь — на первомъ шагу — совершенно въ другомъ вид, съ другими аттрибутами.
О мст классномъ, которое бы сколько-нибудь соотвтствовало моимъ способностямъ и образоваію, и думать было невозможно: я отъ всхъ слышалъ, что надобно послужить прежде писцомъ, и потомъ уже, когда начальство увидитъ мои способности и усердіе, искать большаго.
Это вовсе неутшительное извстіе до такой степени озадачило меня, что я подумывалъ было: нельзя-ли занять мсто учителя въ уздномъ училищ, только чтобы непремнно въ Зньков. Но и тутъ опять неудача: въ Зньков таковаго мста не оказалось.
Между тмъ, какъ я ршительно недоумвалъ, какъ пристроить себя, одинъ изъ моихъ знакомыхъ сказалъ мн, что вновь назначенный въ Харьковъ губернаторъ князь Трубецкой весьма желаетъ, чтобы у него въ канцеляріи служили люди образованные, и что я — вроятно — получу тамъ какое-нибудь мсто.

‘Кіевская Старина’, No 6, 1894

Геевский Степан Лукич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Заметки в крепости, Муравьев-Апостол Матвей Иванович, Год: 1826
  2. Мои воспоминания. Книга первая, Бенуа Александр Николаевич, Год: 1955
  3. Поминальные записи об Ан. Н. Чеботаревской, Сологуб Федор Кузьмич, Год: 1922
  4. Из ‘Воспоминаний о Ф. М. Достоевском в Сибири’, Врангель Александр Егорович, Год: 1912
  5. Записки, Фонвизин Михаил Александрович, Год: 1853
  6. Отрывок из записок, Самарин Юрий Федорович, Год: 1876
  7. Воспоминания, Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич, Год: 1923
  8. Дмитрий Мережковский, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1943
Электронная библиотека