Автобиографическая справка, Вересаев Викентий Викентьевич, Год: 1924
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Викентий Викентьевич Смидович
(В.Вересаев)
Автобиографическая справка
————————————————————————
Сочинения в четырех томах. Том I. Повести. В тупике: Роман.
М.: Правда, 1990. Составление Ю.Фохт-Бабушкина.
Иллюстрации художника И.И.Пчелко.
На фронтисписе: портрет В.В.Вересаева работы Г.С.Верейского.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 03.02.2005
————————————————————————
Я родился в Туле, 4/16 января 1867 года. Отец мой был поляк, мать —
русская. Кровь во мне вообще в достаточной мере смешанная: мать отца была
немка, дед моей матери был миргородский хохол, его жена, моя прабабка —
гречанка. Род Смидовичей — польский дворянский род. Дед мой, Игнатий
Михайлович, принимал участие в польском восстании 1830 — 31 г., имение его
было конфисковано. Умер он в бедности, оставив большую семью без средств.
Отец мой был врач. Он пользовался в Туле большою популярностью как врач
и общественный деятель. Был он человек широко и разносторонне образованный,
особенно в области естественных наук, истории, философии и богословия. У
него была своя домашняя химическая и бактериологическая лаборатория, ценная
минералогическая коллекция, из года в год он аккуратно вел метеорологические
наблюдения, много работал по статистике (есть ряд печатных работ). При
других условиях, думаю, из него вышел бы незаурядный ученый. Единственная
область, к которой он всегда относился с полнейшим равнодушием, было
искусство и, в частности, изящная литература. Он, например, серьезнейшим
образом ставил исторические романы Шардина выше ‘Войны и мира’. В молодости
отец был материалистом, но с тех пор как я его помню, был человеком
верующим, глубокорелигиозным. Очень религиозна была и мать.
Семья наша была большая (8 человек детей, с умершими в детстве — 11,
я — второй по счету) и очень ‘удачная’. Отношение к детям было мягкое и
любовное, наказаний мы почти не знали. Воспитывались в строго религиозном,
православном духе, постились сплошь все посты и каждую среду и пятницу. Жили
очень замкнуто, в гости ходили редко, только на святках и на Пасхе. У отца
был свой дом на Верхне-Дворянской улице, и при нем большой сад. Этот сад был
для нас огромным, разнообразным миром, с ним у меня связаны самые светлые и
поэтические впечатления детства. Летом мы жили в деревне у дяди-помещика.
Когда мне было лет четырнадцать, отец купил небольшое имение под
Лаптевом, верстах в тридцати от Тулы. Лето я проводил там, помогал матери в
хозяйстве, целыми днями работал вместе с рабочими: косил, возил сено и
снопы, пахал, ел с рабочими и спал. Года через четыре имение было продано.
Учился я в тульской классической гимназии. Способности у меня были
хорошие, память редкостная. Учение давалось легко, и учился я старательно.
Был гимназистом типа ‘первых учеников’, очень старался, чтобы при переходе
из класса в класс получить награду первой степени. Труднее всего давалась
математика, к которой всегда чувствовал отвращение, больше всего преуспевал
в древних языках.
В младших классах гимназии зачитывался Майн Ридом и Густавом Эмаром. Не
мог понять, как нравится Робинзон. С шестого класса начал читать
Добролюбова, Милля, Бокля, позднее — Писарева, чему отец очень не
сочувствовал. Начался религиозный перелом, давшийся мне очень тяжело. Много
было споров с отцом, получился ряд конфликтов с родителями из-за отказа
моего ходить в церковь. К гимназическим успехам охладел, предпочитал читать
для себя, но учение по инерции шло хорошо, и кончил я курс с серебряною
медалью.
13 — 14 лет начал писать стихи. Много переводил из Кернера и Гейне.
Любимыми поэтами были Лермонтов и Алексей Толстой, Пушкина ‘презирал’.
Прозаиком любимым был Гоголь, позже — Тургенев.
Кончил гимназию в 1884 году, 17-ти лет, и поступил в петербургский
университет, на историко-филологический факультет, шел по историческому
отделению. С теплым чувством вспоминаю проф. А.В.Прахова, со страстью и
блеском читавшего историю греческого искусства, и проф. В.Г.Васильевского,
известного византиста, читавшего среднюю историю, читал он тихо и монотонно,
не ослеплял широкими картинами и обобщениями, которые приходилось бы брать
на веру, но умел заставить слушателей самостоятельно думать и разбираться в
исторических данных. С увлечением еще слушал приват-доцента В.И.Семевского,
начавшего читать курс русской истории восемнадцатого века, но он вскоре был
удален из университета за неблагонадежность. Философию и психологию читал
пресловутый М.И.Владиславлев, карьерист и тупой человек. На кафедре русской
истории известного К.Н.Бестужева-Рюмина сменил бездарнейший Е.Е.Замысловский
(отец одного из лидеров думских черносотенцев Е.Е.Замысловского).
Мольеровски-карикатурную фигуру представлял из себя профессор древней
истории Ф.Ф.Соколов, которого в истории интересовали только факты сами по
себе и особенно хронология. Его изобразил Мережковский в своей поэме ‘Вера’:
взошел на кафедру старик с пергаментным лицом —
И зашептал уныло числа, числа, числа,
История без образов, без лиц,
Ряды хронологических таблиц…
Университетской наукой я занимался без любви, усердно посещал только
Васильевского и Прахова. На экзамены шел, часто не зная экзаменатора в лицо.
Но деятельно и с увлечением участвовал в разнообразнейших студенческих
кружках, лихорадочно жил в напряженной атмосфере самых острых общественных,
экономических и этических вопросов. Революционное народничество в это время
шло уже сильно на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ
Платона Каратаева, усердно читались ‘Основы народничества’ Юзова, статьи о
русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатий не возбуждало,
веры в народ не было. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за
свое привилегированное положение. Но путей не виделось. Борьба
представлялась величественною, привлекательною, но трагически-бесплодною
борьбою гаршинского безумца против ‘красного цветка’. Сильное впечатление
производила поэма Минского ‘Гефсиманская ночь’, запрещенная цензурою и
ходившая в бесчисленных списках. Христу в Гефсиманском саду является
искуситель и доказывает полнейшую ненужность его подвига, развертывает перед
ним картины будущего — костры инквизиции, злодейства пап и т.д. Теряющего
веру в свой подвиг Христа поддерживает ангел, который поет ему о ‘счастьи
жертвы’:
Кто крест однажды будет несть,
Тот распинаем будет вечно.
Но если счастье в жертве есть, —
Он будет счастлив бесконечно…
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто следовал, любя,
Куда звал голос сокровенный.
Но, кто, боясь за ним идти,
Себя раздумием тревожит,
Пусть бросит крест среди пути,
Пусть ищет счастья, если может!
Не нужно раздумывать над тем, будет ли польза от жертвы. Высшее счастье
в жертве как таковой. Великое требовалось разуверение, чтобы прийти к культу
такой жертвы.
Любимыми моими писателями-художниками в это время были Глеб Успенский и
Гаршин (а рядом с ними — вот подите же, — Гете). Из публицистов особенно
дорог и любим был Н.К.Михайловский, — не за пути, которые бы он указывал
(чувствовалось, что их и у него нет), а за страстные призывы не забывать
‘великих задач’, за борьбу его с общественным равнодушием, с проповедью
‘малых дел’ и толстовского ‘неделания’.
В 1888 году я окончил курс кандидатом исторических наук. Кандидатская
диссертация: ‘Известия Татищева, относящиеся к XIV веку’. В том же 1888 году
осенью поступил в Дерпт на медицинский факультет. Почему на медицинский?
Главная причина: уже в то время моей мечтою было стать писателем, а для
этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его
физиологии и патологии, кроме того, специальность врача давала возможность
близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов, для меня это
было особенно нужно, так как характер у меня замкнутый, схожусь с людьми
трудно. В Дерпт попал я случайно: в петербургскую медицинскую академию
почему-то не был принят, когда узнал об отказе, в московском университете
прием на медицинский факультет был уже прекращен, а в Дерпте университет в
то время был еще немецкий и блистал крупными научными именами.
В тихом Дерпте я пробыл шесть лет и усердно занимался наукою. В 1892
году, студентом, ездил на холерную эпидемию в Екатеринославскую губернию и
самостоятельно заведовал бараком на Вознесенском руднике П.А.Карпова,
недалеко от Юзовки. Отношения с шахтерами были у меня прекрасные, доверием я
пользовался полным. В сентябре холера кончилась, я собрался уезжать. Вдруг
на Покров, 1 октября, рано утром, ко мне прибежал мой санитар, Степан
Бараненко, взятый мною из шахтеров, — растерзанный, окровавленный. Он
сообщил, что пьяные шахтеры избили его за то, что он ‘связался с докторами’
и что они толпою идут сюда, чтобы убить меня. Бежать было некуда. С полчаса
мы сидели со Степаном в ожидании толпы. Много за это время передумалось
горького и тяжелого. Шахтеры не пришли: они задержались по дороге во
встречном шинке и забыли о нас.
На старших курсах я работал в лаборатории терапевтической клиники,
напечатал две работы: ‘К упрощению количественного определения мочевой
кислоты по Гайкрафту’ и ‘К вопросу о влиянии воды Вильдунген на обмен
веществ’ (‘Медицина’, 1893, ЉЉ 17 и 27 — 28).
В течение всего моего студенчества, как петербургского, так и
дерптского, продолжал усердно писать, — вначале стихи, позже рассказы и
повести. Первым моим печатным произведением было стихотворение ‘Раздумье’,
помещенное в одном из ноябрьских номеров ‘Модного света’ Германа Гоппе. Ряд
очерков и рассказов был напечатан во ‘Всемирной иллюстрации’ и ‘Книжках
недели’ П.А.Гайдебурова.
В Дерпте кончил курс врачом в 1894 году. Несколько месяцев практиковал
в Туле под руководством отца, потом уехал в Петербург и поступил
сверхштатным ординатором в Барачную больницу в память Боткина для
острозаразных больных. В ноябре того же года умер отец. Семья осталась с
очень ограниченными средствами, на собственных ногах стоял только старший
брат, горный инженер, остальные все еще только учились. Время наступило для
меня тяжелое. Приходилось порядком нуждаться, место в больнице было
бесплатное. Тяжело было и сознание полной своей врачебной
неподготовленности, ужас брал, — какими неумелыми и практически неопытными
выпускает нас в жизнь врачебная школа.
Осенью я окончил большую повесть ‘Без дороги’ и послал ее в ‘Русскую
мысль’ В.М.Лаврова. Месяц шел за месяцем, — ответа не было. Наконец, в
декабре я получил от редакции краткое извещение: ‘повесть ваша не может быть
напечатана в нашем журнале’. Отчаяние меня взяло, мне казалось, — вещь у
меня получилась значительная и серьезная, а она даже вовсе не годна к
печати. По настоянию одного близкого мне лица я сделал еще попытку, —
отправил повесть в журнал ‘Русское богатство’, выходивший под редакцией
Н.К.Михайловского и В.Г.Короленко. Там повесть была принята очень охотно,
мне было предложено постоянное сотрудничество, я получил приглашение бывать
на собраниях сотрудников. В осенних номерах ‘Русского богатства’ за 1895 год
повесть была напечатана. Критика встретила ее весьма сочувственно. Один из
самых лестных отзывов появился в ‘Русской мысли’.
Общественное настроение было теперь совсем другое, чем в 80-х годах.
Пришли новые люди — бодрые и верящие. Отказавшись от надежд на крестьянство,
они указывали на быстро растущую и организующуюся силу в виде фабричного
рабочего, приветствовали капитализм, создающий условия для развития этой
новой силы. Кипела подпольная работа, шла широкая агитация на заводах и
фабриках, велись кружковые занятия с рабочими, яро дебатировались вопросы
тактики. Теперь дикою и непонятною показалась бы проповедь ‘счастья в
жертве’, счастье было в борьбе, — в борьбе за то, во что верилось крепко,
чему не были страшны никакие ‘сомнения’ и ‘раздумия’. Летом 1896 года
вспыхнула знаменитая июньская стачка петербургских ткачей, всех поразившая
своею многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не
убеждала теория, убедила она, — меня в том числе. Почуялась огромная,
прочная, новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории. Я
примкнул к литературному кружку марксистов (Струве, Туган-Барановский,
Калмыкова, Богучарский, Неведомский, Маслов и др.). Находился в близких и
разнообразных сношениях с рабочими и революционной молодежью.
В апреле 1901 года, по предписанию градоначальника, я был уволен из
больницы, а вслед за тем выслан из Петербурга. Два года прожил в родной
Туле. Когда срок высылки кончился, переселился в Москву. Началась война с
Японией. В июне 1904 года, как врач запаса, был призван на военную службу.
Попал младшим ординатором в полевой подвижной госпиталь. В сентябре месяце
прибыли в Мукден, как раз к началу боя при Шахе. Участвовал в этом бою и в
великом мукденском в феврале 1905 г. С войны воротился в начале 1906 г.
С тех пор постоянное мое жительство — Москва. Несколько раз был за
границей, побывал в Германии, Франции, Австрии, Италии, Швейцарии, Греции и
Египте.
За последние годы отношение мое к жизни и задачам искусства значительно
изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что можно было
быть значительно менее односторонним. Лет двенадцать назад одна умная и
чуткая женщина подарила мне книжку с такой надписью (из Ал.Толстого):
Есть много звуков в сердца глубине,
Неясных дум, непетых песен много.
Тогда я на это только пожал плечами. Теперь думаю, что в таком указании
было много верного и что незачем было подавлять эти думы и песни.
В настоящее время увлекаюсь эллинством. Заканчиваю большую работу об
Аполлоне и Дионисе, перевел стихами всего Архилоха и всю Сафо, работаю над
переводами гомеровых гимнов.
Москва, 1913 г., 8 апр.
В самом начале всемирной войны был снова мобилизован, некоторое время
пробыл полковым врачом в гор. Коломне, потом заведовал в Москве одним из
военно-санитарных дезинфекционных отрядов московского железнодорожного узла.
В 1917 г. был председателем Художественно-просветительной комиссии при
Московском Совете рабочих депутатов. В сентябре 1918 г. на три месяца поехал
в Крым и прожил там три года, — под Феодосией, в поселке Коктебель, где у
меня была небольшая дачка. За это время Крым несколько раз переходил из рук
в руки, пришлось пережить много тяжелого, шесть раз был ограблен, больной
испанкою, с температурою в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером
пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного, арестовывался белыми,
болел цингою. В 1921 году воротился в Москву, где живу и теперь.
Москва, 1924 г., 12 марта
ПРИМЕЧАНИЯ