К. Н. Бестужев-Рюмин
К. Н. Бестужев-Рюмин
Август-Людвиг Шлецер*
Август-Людвиг Шлецер*
——————————————————————————
Август-Людвиг Шлецер, Бестужев-Рюмин Константин Николаевич, Год: 1882
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Семьдесят лет уже минуло с тех пор, как геттингенский университет похоронил шлецера, одного из знаменитейших своих профессоров, одного из основателей современной исторической науки. Сколько событий совершилось после этого времени, сколько воззрений высказано вновь, — принятых или отвергнутых наукой, — сколько забыто имен, прогремевших на время, сколько систем похоронено ранее их творцов, а имя Шлецера до сих пор живо, воззрения его до сих пор возбуждают почти те же чувства, которые возбуждали они при первом своем появлении, до сих пор историки русские считают себя или учениками, или врагами Шлецера. Стоит вспомнить, что Погодин постоянно писал под портретом Шлецера, рекомендовал всем начинающим заниматься изучать его ‘Нестора’, что Соловьев, вступив в полемику со славянофилами, начал ее во имя метода, принесенного в русскую науку Шлецером, что, с другой стороны, в славянофильском сборнике помещена была в 1847 году статья, направленная против общих взглядов Шлецера, что И.Е. Забелин имеет в виду преимущественно Шлецера в своих нападениях на немцев-историков. Итак, этот суровый учитель оставил после себя глубоко врезавшийся след. Попытаемся же беспристрастно определить характер и значение его деятельности и указать, что в ней полезно и осталось, что должно быть отвергнуто. Понимаю, что в настоящее время, ввиду событий крупных и мелких, — хотя бы за баллотирование Д.И. Менделеева, чтобы не говорить о чем-нибудь другом, — русскому человеку трудно быть вполне объективным, но попытаться нужно. Прибавлю, что, стесненный объемом статьи и невозможностью входить в большие специальности, ограничиваюсь кратким очерком жизни и деятельности замечательнейшего из немецких ученых, приписавшихся к русской истории**, останавливаясь только на самом, по его мнению, характеристическом.
______________________
* О Шпецере см. ‘Общественная и частная жизнь А.Л. Шлецера, им самим описанная’ (перевод господина Кеневича в ‘Сборн. отд. русского языка и слов. Имп. Ак. Н’, XIII, — Хр. Шлецера ‘A.L. von Schloetzer oeffentliches und Privatleben’ Leipzig, 1828, 2. Bd., — Bock ‘Shloetzer’, Hannover, 1844, — Wesedenck ‘Die Begruendung der neuen deutsche Geschichtsschreibung durch Gatterer und Schloetzer’, Leipzig, 1876. — По-русски: ‘Отеч. Зал.’ 1844 (статья Г.Ф. Головачева) и ‘Русский Вестн.’, 1856 — 57. (статья С.М. Соловьева). Гоголь ‘Арабески’, СПб. 1835,1, 9 — 23, — А.Н. Попов (‘Моск. Лит. и Ученый Сборник’ за 1847 г., 397 — 485).
** Говоря это, я не забыл Эверса. Знаю, что ему принадлежит часть указания необходимости изучения начала, которым жило первоначальное общество и от которого пошло дальнейшее развитие Но знаю также, что влияние Эверса далеко не стало обще и широко, ибо Шлецер дал метод, а Эверс указал начало. Метод применяется всеми, а начало, принятое за основу понимания некоторыми, лишь видоизмененное вошло в общее сознание.
______________________
Август-Людвиг Шлецер родился в миниатюрном, ныне несуществующем, княжестве Гогенлоэ-Кирхенберге (во Франконии), в деревне, где отец его был пастором (1735). Рано лишившись отца, он был воспитан отцом своей матери, фамилию которого, Гейгольд, принял впоследствии Шлецер, издавая ‘Neunveranderte Russland’. У него, а потом в городской школе соседнего Лангенбурга, Шлецер получил начальное образование. Успехи его были так быстры, что на десятом году он писал латинские письма, возбуждая удивление деда, предсказывающего ему будущую знаменитость. Мальчика думали сначала готовить в аптекари, но, заметя большие способности, решили продолжать образование, и Шлецер перешел в дом зятя своего, Шульца, бывшего начальником школы в Вертгейме. Уже с этих лет Шлецер отличался замечательным прилежанием и обстоятельностью, он хранил все получаемые им письма, вел свой дневник и так прилежно изучал классиков в эльзивировских изданиях, что развил в себе близорукость. Под руководством зятя он изучал библию, занимался языками, латинским, греческим, еврейским и французским, и при этом находил время учиться музыке и давать уроки, чем приобрел возможность покупать книги. Когда ему минуло 16 лет, Шульц объявил, что в Вертгейме ему учиться более нечему, и он поехал в Виттенберг, университет которого славился своим богословским факультетом. Шлецер готовился теперь к духовному званию. Пробыв здесь около трех лет и защитив диссертацию ‘О жизни Бога’ (De vita Dei), Шлецер перешел в начинающий славиться тогда геттингенский университет. Мы, русские, торопимся кончить курс и получить скорее степень кандидата и вообще следуем правилу: ‘подписано и с рук долой’, в Германии же до сих пор держатся иного воззрения. Там студенты, пробыв несколько лет в одном университете, едут, а иногда и идут, в другой послушать того или другого профессора, из другого нередко еще и в третий. Впрочем, при нашем бюрократическом взгляде на университет иначе и быть не может: нужны скорее люди с известным дипломом, а людям нужно поскорее получить диплом. Круговая порука! Потому у нас существует правило о том, чтобы не оставались более известного числа лет в университете: чтобы напрасно места не занимали. Впрочем, об этом следовало бы поговорить отдельно, теперь же сказано к слову. В Геттингене, благодаря связи Ганновера с Англией и покровительству просвещенного министра Мюнгаузена, процветала свобода преподавания в широком смысле этого слова. Это обстоятельство привлекало сюда в то время лучших профессоров, между которыми особенно ярко выдавался Михаэлис, имевший на Шлецера положительное влияние. Под этим влиянием развилась у Шлецера и широкая ученая требовательность, и умение сосредоточивать около одной цели многосторонние знания. О Михаэлисе Шлецер писал впоследствии своему сыну: ‘С тех пор как Гейне — знаменитый филолог-классик — и Михаэлис начали вносить политику в древности, все получило иной вид’. Знаменитый ориенталист Сильвестер де Сасси так оценивает деятельность Михаэлиса: ‘Он первый начал объяснять еврейские древности медицинскими, естественными и другими науками’. На любознательный, пытливый дух Шлецера такой учитель должен был действовать возбудительно. ‘Радуюсь сильно, — писал он ему, — и поздравляю сам себя с таким счастьем, что по какому-то случаю, никем не побуждаемый, прибыл в Геттинген и встретил такого учителя’. Перед ним открывался широкий горизонт, и он уже и тогда учился сразу и филологическим, и естественным наукам. Но кабинетная ученость не могла удовлетворить юношу: изучение библейского мира он хотел осветить обозрением самой сцены, на которой совершались события. Мысль о путешествии на Восток овладела им, и, занимавшись уже и прежде еврейским языком, он начал теперь заниматься арабским. Чтобы добыть себе средства для путешествия, Шлецер принял в 1755 году предложенное ему место учителя в одном шведском семействе в Стокгольме. В Швеции любознательность молодого ученого нашла себе пищу: он учился по-готски, по-исландски, по-лапландски, по-польски и издал свой первый труд: ‘Историю учености в Швеции’. Не теряя из виду своей цели, путешествия на восток, он старался приобрести себе сведения в промышленности и торговле, тогда-то написал он по-шведски ‘Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен’, ограничившийся только историей финикян. Но при этом он не оставлял и других занятий: вел с великим Линнеем переписку по вопросам естествознания. Занятия эти входили в программу подготовки к путешествию. Из Швеции переехал он в Любек, желая практически ознакомиться с торговлей, приобрести сведения в искусстве мореплавания и найти себе между богатыми купцами такого, который бы доставил ему средства для путешествия. Последняя надежда Шлецера не осуществилась, но вознаграждения, полученного им за его ученые труды, было достаточно для того, чтобы он мог в апреле 1759 года возвратиться в Геттинген и снова предаться здесь занятиям по совершенно различным отраслям знания: он изучал там медицину и естественные науки, метафизику и этику, естественное право (по-нашему — философия права), математику, политику и статистику, Моисеево законодательство, феодальное и вексельное право. Все это разнообразие знаний как-то укладывалось в его голове и, взаимно дополняясь, возбуждало в нем все новые и новые мысли: вырабатывалось критическое воззрение, готовился тот мощный аппарат, которым создана новая историческая наука и новое государствоведение. Одаренный умом строгим и положительным, саркастический, нетерпимый и самодовольный, Шлецер лишен был и чувства изящного, и той высшей творческой способности, которая отличает великих художников слова и мысли: поэтов и философов. Не к этой творческой деятельности был призван Шлецер, перед ним лежала иная задача — ему предстояло создать критический метод отношения к источникам, предстояло разрушить веками накапливающиеся предрассудки в науке и жизни. Рационалистический век требовал такой рационалистической науки, а к ней-то всего более был способен Шлецер и по своему уму и характеру, и по своей многосторонней подготовке, дававшей ему возможность подметить ложь и фальшь там, где люди с чисто ученым и притом односторонним — например, филологическим — образованием ничего подметить не могли. Люди, не выходившие из своего кабинета далее аудитории или соседнего кнейпа, люди, не выезжавшие всю жизнь за пределы маленького города, не входившие в подробности практической жизни, и не могли быть пригодны к такой деятельности. Правда, что уединенный кенигсбергский мыслитель, творец новой философии, нашел Архимедову точку в своем гражданском уме, но то была точка логическая, да и ум был размеров, редко достигаемых людьми. Для критической же работы в положительной области науки, для придания этой области точного положительного характера, нужны были другие способности, нужна была другая подготовка. И способности эти, и эта подготовка нашлись именно у Шлецера. В начале 1761 года открылось перед Шлецером новое, неожиданное поприще: он получил приглашение поступить домашним учителем к русскому историографу Миллеру, и, склоняясь на убеждения Михаэлиса, что этим открываются ему средства к осуществлению его любимой мечты — путешествию на Восток — Шлецер принял приглашение. В его жизни начинается новый период, и русская историческая наука тоже вступает в новый период.
После опасного осеннего морского плавания, продолжавшегося восемь недель, Шлецер вышел на финляндский берег и сухим путем приехал в Петербург. Сам Шлецер в автобиографии весьма характеристично указывает на то влияние, какое имело это плавание на развитие его характера: он лучше стал понимать поэтов, описывающих бурю, на примере матросов научился ценить и уважать человеческую силу и ‘начал изучать очень полезное искусство освоиваться со смертью’. Так этот сильный ум стремится все анализировать, все уяснять, из всего вывести очевидные следствия. Поселясь у Миллера, у которого был свой дом и который держал свои экипажи и многочисленную прислугу, — тогда еще можно было так жить в Петербурге на 1700 рублей, не входя в долги, — Шлецер нашел радушный прием, и на первых порах Миллер ему очень нравился. Впрочем, почти с самого начала оказалось недоразумение — источник последующих столкновений. ‘Миллер, — говорит С.М. Соловьев, — вызывал студента, домашнего учителя, который должен был также помогать ему в учебных занятиях, делать то, что ему укажут, и который будет в восторге, если со временем Миллеру удастся пристроить его как-нибудь в академии. Но Шлецер не считал себя студентом, он гордился обширным ученым подготовлением, какого в его глазах не имел Миллер и его ровесники, Шлецер считал себя уже известным писателем, которого знали и уважали ученые знаменитости Германии. Он смотрел на место у Миллера, как на средство для достижения своей заветной цели, видел, что условия для него унизительны, а между тем принял их’.
По приезде в Петербург Шлецеру по случаю боли в ноге пришлось шесть недель высидеть дома. Но он не терял времени. Готовясь к отъезду, он собрал все те сведения о России, которые можно было получить тогда вне ее пределов. ‘И так, — говорит он, — я знал то, чего я не знал, и умел спрашивать (особенное искусство), чем давал повод Миллеру во всех наших разговорах изливать свое неисчерпаемое богатство сведений о России’. Но не все, что знал, сообщал ему Миллер — долголетнее пребывание в России научило его искусству молчать. В то время скончалась императрица Елизавета. ‘Миллер, — продолжает Шлецер, — ни одним словом не высказался передо мною ни об окончившимся, ни о начинающемся правлении, но никто лучше его не знал ни того, ни другого. Только об Екатерине II он начал говорить, выражал свой энтузиазм, он несколько раз говорил с нею в то время, когда она была великою княгинею, удивлялся ее ученым сведениям о России’. За изучение русского языка Шлецер принялся с жаром. С помощью двух плохих лексиконов и краткой грамматики он принялся за перевод Крашенинникова ‘Описание Камчатки’. Слова, которых он не знал, сообщал ему Миллер. Любопытно, что когда дело дошло до рыб, то он стал обращаться с вопросами к госпоже Миллер, и та угощала его за обедом теми из них, которые можно было найти на рынке. Когда Миллер доставил ему рукописный лексикон Кондратовича в корнесловном порядке, Шлецер пришел в восторг и принялся его переписывать. Большая филологическая подготовка и знание многих языков помогли Шлецеру очень быстро усваивать русский язык. Миллер дивился его успехам и с восторгом показывал Тауберту перевод указа, сделанный им через два месяца после приезда, но никак не мог помириться со сравнительным методом, вынесенным Шлецером из Геттингена, и бранил его Рудбеком (шведский ученый, отличавшийся смелыми и странными словопроизводствами). К помощи в своих работах Миллер, тогда издававший Sammlung russischer Geschichte, неохотно пускал Шлецера, причина такого недоверия выясняется из восклицания, вырвавшегося у него, когда он увидел, что Шлецер выписывал из сообщенной ему рукописи о торговле: ‘Боже мой! Ведь вы все переписываете!’ — В те времена такие сведения считались государственною тайною. Летописей, познакомиться с которыми он сильно желал, Шлецер долго не мог добиться. Наконец, Миллер прислал ему несколько отпечатанных листов Кенигсбергского списка, с которого задумали начать издание ‘Библиотека Российская’. Шлецер, нашедший тогда славянскую грамматику, с жадностью принялся за изучение летописи. В самом начале он встретил Вактры вместо Бактрия, Фивулий вместо Фивы Ливия, и сообщил Миллеру. Тот торжествовал: издание вел враг его Тауберт и против его советов. Тотчас достал он Шлецеру один из списков первоначальной летописи, начались сличения, переводы летописи на латинский язык — основа ‘Нестору’*.
______________________
* ‘Библиотека Российская’ появилась лишь в 1767 году с предисловием, написанным Шлецером.
______________________
Вскоре после приезда Шлецера в Петербург — в январе 1762 года — начались переговоры с ним Миллера об определении его в академию. Но переговоры шли туго. Шлецеру не нравились условия: быть адъюнктом (отчего не профессором), получать 300 рублей, определиться адъюнктом на пять лет, посвятить себя совершенно русскому государству, а главное, отказаться от путешествия на Восток. Шлецер приписывал эти условия зависти Миллера и искал даже частного места, но только с тем, чтобы не связывать своей свободы на продолжительный срок. На выручку его явился Тауберт, управлявший академической канцелярией и враг Миллера. И немцы, получив власть, начинают ссориться между собою: пример несогласий Бирона и Миниха памятен всем. Случайно Шлецер разговорился с ним. Узнав, что Миллер затягивает дело, Тауберт сделался благосклонным и сказал: ‘Вы должны остаться у нас, вы будете довольны’. Тауберт устроил, что он остался адъюнктом на неопределенное время. Восшествие на престол Екатерины помешало утверждению Шлецера, и только в июле был он утвержден. Миллер, которому пришлось делать о нем представление, кажется, желал намекнуть Шлецеру о том, что он зависит от него, Миллера, и предложил ему составить указатель к его Sammlung Russischer Geschichte, на это обиженный Шлецер отвечал: ‘Составление указателя, даже как испытание, было бы слишком ничтожно для адъюнкта академии наук’. Сожительством его Миллер тяготился. Хотя Шлецер вскоре должен был переехать к детям К.П. Разумовского, учить которых он получил приглашение чрез Тауберта, тем не менее Миллер заставил его, несмотря на то, что квартира еще не была готова, выехать из его дома. Шлецер нашел прием у советника лифляндской юстиц-коллегии Шишаева, с которым был в хороших отношениях, но который поразил его своими взглядами на крепостных. ‘Однажды, — говорит Шлецер, — он мне рассказывал, что в числе его крестьян есть один превосходный человек, который мало-помалу поправит все его имение: продержав его пять лет на пустоте, которую тот с искусством и несказанным трудом приводит в цветущее состояние, он переводит его потом на другое такое же бесплодное место, и честный малый опять начинает сызнова, так проведет он его по всему имению. Я удивлялся долготерпению невольника, но в тоже время сомневался, не обнаруживает ли эта процедура неблагородства и бесчеловечия в самом господине. В другой раз он жаловался, что внутри России на десять и более верст в окружности нет не только врача, но даже хирурга, и удивлялся, что ни одному помещику не придет в голову послать на своей счет одного из своих крепостных за границу учиться медицине и хирургии, точно так же как их обучают другим ремеслам для пользы имения’. Позднее бывали у нас крепостные фельдшера, а у Аракчеева был крепостной архитектор, об отношениях к которому знаменитого временщика можно прочесть в статье господина Отто в ‘Древней и Новой России’. В качестве адъюнкта Шлецер переводил указы на немецкий — а однажды, для гернгутеров, и на латинский язык и продолжал свои занятия по древней русской истории. Он начал тогда вникать в генеалогию князей, изучал Татищева и Селиев перевод одной из пространных летописей*, принялся за византийцев, сознав их необходимость для русской истории и для лучшего понимания языка летописей, начал изучение других славянских языков.
______________________
* Хранился в академ. библиотеке. Цел ли он и отчего до сих пор с ним не познакомили публику, и даже не оказалось возможным в академическом издании перевода автобиографии Шлецера объяснить, что это за рукопись?
______________________
Наконец, помещение у Разумовских было готово, и Шлецер переехал в него. Дети гетмана вместе с сыном Теплова, рекетмейстера и статс-секретаря у приема прошений Козлова и Олсуфьева, помещались отдельно от родителей, по мысли Тауберта, чтобы устранить влияние матери. Дети жили под надзором гувернера, француза Бурбье, хотя и бывшего лакея, но правильно писавшего по-французски. С ними жили полуученый иезуитский ученик из Вены, математик Румовский и Шлецер. Шлецер, собираясь переезжать, был недоволен и приготовленным ему помещением и неопределенностью своего положения. Но все устроили, и он переехал и принялся учить детей сперва по-немецки, потом и по-латыни. ‘Однажды, — говорит Шлецер, — я осмелился сказать Тауберту, что в учебном плане наших молодых людей забыта география, или даже и того более важная наука, вполне соответствующая назначению наших воспитанников, а именно — отчизноведение. Под последним я разумел статистику, но не осмелился выговорить этого совершенно незнакомого слова, которого не произносил еще язык ни одного русского’. Тауберт согласился. ‘Мои первые уроки, — продолжает Шлецер, — были: Как велика Россия в сравнении с Германией и Голландией? — За несколько дней перед тем математик сообщил понятие о квадратных милях, так согласно мы работали! — Что такое юстиц-коллегия? Что покупает и что продает русский? Откуда получает он золото и серебро?’ Тауберт с удивлением слушал эти уроки и дополнял их за обедом своими рассказами. Скоро он, пользуясь своими связями и знакомствами, начал доставлять Шлецеру официальные материалы для статистики. Когда гувернер оказался неспособным преподавать историю, преподавание ее перешло также к Шлецеру. ‘Здравый смысл, — говорит Шлецер, — привел меня к первой попытке превратить универсальную историю — Universal Historie — во всемирную историю — Weltgeschichte. Сообразно с своим идеалом, который впоследствии я старался осуществить в Геттингене, с 1770 г. до 1792 г., я выбросил множество фактов относительно ненужных, которыми всеобщая история была переполнена, а вместо них поместил много других. Даже о целых народах, которые прежде едва упоминались, должно было сказать, в особенности русскому ученику. Не важнее ли для него, напр., всемирные завоеватели, калмыки и монголы, чем ассирийцы и лонгобарды? Древняя история в своих главных событиях давно была мне известна, я вырос на филологии, но в выборе и сочетании фактов — что зависит от исторического вкуса — моими путеводителями и образцами была не римская и английская всемирная история, но Gogut* и Вольтер, а впоследствии Робертсон’.
______________________
* Gogut — французский ученый — родился в 1716, умер в 1752 г., — автор книги: De l’origine des lois, des arts et des sciences.
______________________
Деятельностью учителя не ограничивался Шлецер в своем институте. Сближение с Таубертом дало ему возможность высказывать свои ученые планы и искать им применения. Так, он передавал Тауберту свои взгляды на необходимость государственной статистики. Результатом этих разговоров — конечно, переданных Таубертом высшим лицам — был указ о доставлении приходских списков о населении по форме, составленной Шлецером. Изучение этих таблиц было возложено на академию, но мысль об образовании особой статистической конторы, по шведскому образцу, была не исполнена. Узнав о том, что составленная им образцовая форма уже введена, Шлецер был неприятно поражен: он думал удовлетворить личному любопытству Тауберта и набросал свои мысли наскоро, не предполагая возможности их практического применения. Свои выводы, на основании этих материалов, Шлецер напечатал в Геттингене в 1763 году, в книжке о народонаселении России. Впоследствии списки эти обрабатывались разными академиками, а результаты трудов их помещались в академических изданиях. Из разговоров с Таубертом выросло другое предприятие Шлецера: знаменитая, наделавшая столько хлопот ему русская грамматика, в которой он пробовал — не всегда, впрочем, удачно — прилагать свои общие филологические сведения к русскому языку. Ломоносов, как известно, заподозрил его в намеренном искажении, тогда как много-много что можно было, — это обвинить его в ученом самомнении. Грамматика Шлецера имеет много замечательных сторон: вносит историю языка, сравнительный метод в том виде, в каком он тогда существовал, представляет попытку сравнения не только корней, но и флексий. Грамматика осталась недопечатанною и только недавно в русском переводе* стала общедоступною. Оценка ее принадлежит филологам, которые, вероятно, найдут в ней несомненные достоинства.
______________________
* При русском переводе автобиографии Шлецера (‘Сборник отд. русского языкам XIII).
______________________
Шлецер в этот период жизни работал неутомимо. Но работа и климат Петербурга вредно действовали на его здоровье. ‘Теперь я сам понимаю, — говорил он, — что такое напряжение было неблагоразумно. Но да простят голодному, если он объестся за хорошим столом. Какой мир новых знаний открывался передо мною и преимущественно таких знаний, которые я мог только там приобрести! Чтобы с пользою употребить драгоценное время, я должен был спешить’. Тогда-то сложился у него план: пристроиться к академии окончательно, но вместе с тем уехать года на три в Германию и там издать собранные им материалы по русской истории и статистике. В доношении своем академии, прося о трехгодичном отпуске, Шлецер указывал на то, чем он может быть полезным академии. План его распадался на две части. В первой высказаны были мысли о способе обработки древней русской истории. Здесь он указывал на необходимость критического изучения отечественных и иностранных свидетельств, словом, тот план, который лег в основу его ‘Нестора’. Для общего обозрения он намерен был составить по-немецки руководство к русской истории по Татищеву и Ломоносову. ‘Самое лучшее, — говорит он, — что я здесь предложил, составляло бы только черновую работу, но как благодетельно было бы для будущего истинного историка, если б эта работа продолжалась многие годы’. Другая часть плана состояла в предложении мер для распространения знания в России. При этом он предполагал, что ‘1) следует предлагать эти знания в малых дозах, римскую, напр., историю не в 26 томах іn-4o — намек на Роллена, переведенного Тредьяковским, — но для начала в один или, самое большое, в два алфавита (тогда печатные листы помечались не цифрами, а буквами, отсюда выражение один, два, три и т.д. алфавита, т.е. 24, 48 и т.д. листов), — 2) высокоученых, классических волюминозных иностранных сочинений еще нельзя было предлагать тогдашнему поколению, никто их еще не понимал. Венгерцы слишком рано перевели на свой язык ‘Esprit des lois’, — 3) даже тех небольших хороших иностранных книг, которые были полегче, нельзя было предложить русской публике в том виде, в каком они были, особенно если они были очень богато наделены литературою, совершенно чуждою русским’ (т.е. указанием источников). Шлецер в академии встретил двух противников своим желаниям: Ломоносова и Миллера. Ломоносов восстал со стороны национальной. Постоянно и чутко охраняя русские интересы, он заметил в этом самоуверенном немце опасность. Свое окончательное суждение о Шлецере Ломоносов, приведя несколько примеров его неправильных слово-производств, выразил словами: ‘Каких гнусных пакостей не наколобродит такая допущенная к русским древностям скотина’. Миллер, со своей стороны, опираясь на то, что Шлецер непрочен России, считал бесполезным доставление ему возможности узнать многое, чем он воспользуется в Германии и для Германии. Только просьба, поданная государыне через рекетмейстера Козлова, сын которого учился вместе с детьми Разумовского, послужила к решению вопроса согласно с желанием Шлецера: он оставлен был при академии в звании ординарного академика и с правом представлять свои работы самой государыне или тому, кому она поручит рассмотрение этих работ.
В 1765 году он отпросился побывать в Германии. Ломоносов тогда уже умер. Друг Шлецера, Тауберт, безгранично правил академией, и, стало быть, он надеялся найти по возвращении свои дела в хорошем положении. Сверх поручения покупки книг, ему дано было от правительства поручение осмотреть дома для умалишенных, которые в то время намеревались возводить в России. Повидавшись с родными, Шлецер провел большую часть своего отпуска в Геттингене. Здесь он написал свое знаменитое исследование о Лехе, увенчанное премией института Яблоновских — в Данциге — и навсегда изгнавшее это мифическое лицо из истории. Здесь же, в Обществе Наук, он прочел исследование о происхождении славян, написал несколько рецензий, из которых одна имела последствием то, что издатели перевода английской всемирной истории решили некоторые части не переводить, а поручить переработать немецким ученым. Впоследствии сам Шлецер написал для этого издания свою ‘Северную Историю’. Здесь он сблизился с Гаттерером — с которым разделяет часть создания новой исторической науки — и с Кастнером, профессором математики, впоследствии его ярым врагом. Здесь он устроил порученных академией его заботам студентов, распределял их занятия, знакомил их с профессорами, устраивал их материальный быт. В числе их был известный впоследствии академик Иноходцев*. Задержанный болезнью, он прожил в Германии до октября, а между тем в Петербурге ждало его известие о полученной им награде за сочинение о Лехе.
______________________
* См. И.И. Сухомлинова: ‘Ист. Российской Академии’, III. В биографии Иноходцева.
______________________
В академии Шлецер, оставшийся единственным представителем истории, — Миллер был переведен в Москву сначала в воспитательный дом, а потом в архив иностранной коллегии, который он начал приводить в порядок и в котором до сих пор сохраняются его портфели, неисчерпаемый источник материалов, — принялся усердно за работу. Он нашел себе ревностного помощника в академическом переводчике Башилове. С его помощью Шлецер издал ‘Русскую Правду’ — по отъезде Шлецера Башилов издал еще ‘Судебник царя Иоанна Васильевича’ — и начал печатание ‘Никоновской летописи’, в первом томе которой помещено его любопытное предисловие к Тауберто-Барковскому изданию Кенигсбергского или Радзивиловского списка. Никоновский список был избран Шлецером потому, что он довольно исправен, язык его не так древен и, следовательно, понятнее, к тому же он идет далее других — тогда известных — и полнее других по содержанию. Недостатки, замеченные в нем Шлецером, были указаны им в предисловии, в нем заменою старых слов новыми придается часто ложное толкование тексту, а также в нем есть вставки, подлинность которых сомнительна. При издании принято следовать как можно ближе подлиннику, внося только ради ясности понимания знаки препинания. Таким образом, это было первое образцовое издание летописи, знакомившее с подлинником и чуждое поправок, подновлений и урезок, которые позволяют себе позднейшие издатели (хотя бы Львов). С помощью Башилова Шлецер начал тогда же свою, как он выражается, гигантскую работу. Ему удалось собрать 12 списков первоначальной — так называемой Несторовой — летописи, началось сличение этих списков между собою, отметка их вариантов — материал для будущего ‘Нестора’. В управлении академией произошла перемена. Назначен был президентом граф В. Орлов, подчиненный не сенату, а лично государыне. Тауберт пал, но Шлецер сохранил свое влияние. Так он успел поддержать Стриттера, которому внушил план незаменимого до сих пор систематического сборника извлечений из византийцев о России и народах, история которых связана с ее историей*. При всех своих недостатках, сборник этот, как единственный, служит еще и в наше время настольной книгой людей, занимающихся древней русской историей. Граф Орлов был так внимателен к мнениям Шлецера, что по указаниям его выбрал пять геттингенских ученых в корреспонденты к открывавшейся ‘Комиссии для составления проекта нового уложения’.
______________________
* Memona Populorum, olium ad Danubium, Pontum Euxinum… in colientium 4,t, Spb. 1771 — 79.
______________________
Расстроив свое здоровье неустанной работой, Шлецер снова стал проситься в отпуск и был уволен в сентябре 1767 года Готовясь к отъезду, он, очевидно, думал, что, быть может, и не вернется: он забрал с собою все, за исключением тяжелой мебели. Свои выписки из летописей, составившие два фолианта, он постоянно носил с собою и на ночь клал под подушку. ‘В случае кораблекрушения, — писал он, — это я мог спасти, а остальное утраченное можно было бы восстановить’. Окончив перед отъездом те работы, которые считал себя обязанным окончить, Шлецер уехал.
Прибыв в Геттинген, куда его привлекала возможность общения с людьми умственных интересов, собравшихся тогда в этом университете, — подобного общества он не мог найти в Петербурге, — Шлецер снова принялся за работу. Здесь он издал ‘Probe russischer Annalen’, вышла только первая часть, заключавшая в себе введение и общее понятие о русском летописании, образцы самих летописей не были тогда изданы (впрочем, Шлецер в то время издал, но в ограниченном числе экземпляров, один лист, долженствовавший служить образцом его критической работы над летописями). Тогда же начал он издание ‘Neuveranderte Russland’, заключающее в себе перевод указов, уставов, словом, всего того, из чего видны были стремления и намерения Екатерины. В особо издаваемых прибавлениях — Beilage — к этой книге помещались статистические сведения о России. Издание это, выходившее под псевдонимом Гейгольда, остановилось на втором томе, потому — как характеристически выражается сын Шлецера — что отец не ‘не получил от государыни никакой награды, которой можно было бы ожидать’. Пребывание в Геттингене становилось все привлекательнее для Шлецера, отъезд оттуда казался все более и более печальным. Тогда он решился просить отставки от академии, которую и получил в 1769 году, и тогда же приглашен был профессором истории в Геттингенский университет с обязанностью читать статистику, политику и политическую историю европейских государств. С этих пор Шлецер, кроме двух поездок, — во Францию в 1773-74 годах и в Италию в 1781-82 годах — не оставляет Геттинген до своей смерти. На тридцать четвертом году Шлецер наконец уселся на месте и завелся семейством, годы его странствований кончились, но не остались для него бесплодными. Один из его биографов метко применяет к нему гомеровский стих: ‘Странствуя долго, многих людей города посетил и обычаи видел’.
Жизненный опыт расширил его умственный горизонт, ему стало понятным многое непонятное для исключительно кабинетных ученых, отсутствие же в его произведениях художественности или рационалистическая сухость — признаки его природы, а не результаты опыта, даже поклонение внешнему могуществу следует приписывать не столько его пребыванию в России, сколько деловому практическому складу его ума. В Геттингене началась усиленная преподавательская деятельность Шлецера. Он читал лекции о всеобщей истории, о русской истории, о политике, государственном праве, статистике и т.д. Чрезвычайно оригинальны для нашего века могут показаться те лекции, на которых он объяснял своим слушателям газетные известия и на которых излагал выгоды путешествия и способы путешествовать с пользою (Reise-und Zeitungs- collegium). Газет тогда было немного, выходили они не ежедневно, привычка читать их еще не была распространена, вот почему в Германии еще с конца XVII века держался обычай с кафедры толковать газетные известия. ‘На таких лекциях, — говорит Везеденк, — слушатели приучались узнавать силы, слабость и разные особенности главных государств. Вообще узнавали, как с пользою читать газеты, научались не верить безусловно всему печатному, ибо уже и тогда были подкупные и продажные газеты, как и в наше основательное время’. Лекции политики, в особенности статистики, которые читал Шлецер, пользовались большим успехом. ‘Ни один барич, — говорит Шлецер, — не уезжает отсюда, чтобы не послушать их хотя из приличия… Такие предметы преподавания в других университетах едва известны по имени’. В числе слушателей Шлецера были Иоганн Мюллер, прославленный историк Швейцарии, и знаменитый государственный деятель начала XIX века барон Штейн, памятный и для исторической науки тем, что основал Monumenta Germania, сборник летописей и актов. Придавая истории, главным образом, значение науки политической и общественной, Шлецер весьма высоко ставил науки общественные и требовал, чтобы в университете, если нельзя открыть пятого политического факультета, был, по крайней мере, введен полный курс этих наук. Развитию этих наук он придавал тем большее значение, чем был врагом господства посредством невежества и видел в знании средство проверить деятельность исключительно практических людей без научного образования. Он издал, под названием ‘Учение о государстве’, энциклопедическое обозрение всех наук этой отрасли знания — государственного права, статистики, метаполитики или учения об обществе, род философии истории. Мы видели, что еще в институте Разумовских (академия X линии) Шлецер обратил внимание на отсутствие знаний об обществе и старался внести их в преподавание. В Геттингене он был призван преподавать историю и политику. В своем преподавании Шлецер старался держаться фактической почвы, но факты он любил не для фактов, а для тех практических выводов, которые можно из них извлечь. Статистика, которую он постоянно приводил в живую связь с историей (‘история — остановившаяся статистика, статистика — движущаяся история’), была по его определению ‘наукою, которая должна доставлять нам сведения о действительных достопримечательностях государства’. Она должна останавливаться только на тех предметах, которые составляют преимущество или недостатки страны, силу или слабость государства, на тех, которые делают правителей сильными или слабыми внутри и вне, словом, на том, что служит к возвышению одного государства и к упадку другого.
В своих воззрениях на государство Шлецер был ближе всего к Монтескье. Смешанный образ правления казался ему наилучшим, республики никогда ему не нравились, он был даже врагом американского движения и тем приобрел сочувствие короля Георга III. Но, всегда далекий от догматизма, Шлецер требовал прежде всего изучения существующего, не желал крутых переворотов и надеялся достигнуть признания человеческих прав путем сознания. Но с правами он постоянно соединял обязанности, как для управляемых, так и для управляющих. В своей метаполитике — учение об образовании обществ и государств — Шлецер исходит из общепринятого тогда начала — естественного состояния, но это естественное состояние — не то блаженное состояние, которое такими яркими красками рисует Руссо. В естественном состоянии Шлецер видит жалких дикарей, лишенных даже языка. Общества и государства образуются и по Шлецеру посредством договора. Любопытно, что образование аристократии он объясняет землевладением, а не военной службой. Проводя свои идеи с кафедры, Шлецер искал и более широкой аудитории, сознавая необходимость развить общественное мнение и гражданское чувство. С этой целью он издал в 1775 году ‘Опыты переписки’, содержания преимущественно статистического, с 1777 по 1782 год он издавал ‘Новую переписку’, а с 1783 по 1792 год ‘Государственные Известия’. Ярко характеризует великий историк нашего времени журнальную деятельность Шлецера. ‘Он создал, — говорит Шлоссер, — судилище, пред которым бледнели все ненавистники просвещения, все бесчисленные маленькие злодеи Германии. Для издания журнала, в котором говорилось бы о государственном управлении и современной истории, в то время никто не был способнее Шлецера по его бесчисленным знакомствам во всех землях, по его многосторонним знаниям, по его качествам и даже недостаткам. Если принять в соображение, что он имел в виду только германские государства и что в то время, когда Виланд с какою-то робостью взвешивал каждое слово в своем беллетристическом журнале, ясно будет, что мужество и железная воля геттингенского профессора как будто созданы были для политического современного издания’. Журнал читали с особенным интересом Мария-Терезия и Иосиф II, но во время французской войны ганноверское правительство нашло возможным помешать его продолжению, придравшись к ссоре между Шлецером и местным почтмейстером.
Еще важнее заслуги Шлецера как историка и критика. В этом отношении заслуги его разделяет товарищ его по преподаванию Гаттерер, вышедший на поприще истории несколько раньше. Всеобщей истории, можно сказать, не существовало дотоле в преподавании. Отсутствие критики, отсутствие общих взглядов было еще чрезвычайно чувствительно в Германии, тогда как в других странах уже начиналось иное понятие об истории (для критики припомним Фрере во Франции, для общих построений Боссюэта, Вольтера, Монтескье), Германия же жила средневековыми компендиумами. В такое время выступил Гаттерер. Он старался в своих учебниках разъяснять и связывать в одно целое религиозные, политические и семейные отношения народов, указывать их степень образования, вносить географию и этнографию, так как закладывал здание будущей истории цивилизации. Другой заслугой Гаттерера было разъяснение так называемых вспомогательных наук истории — хронологии, генеалогии, дипломатики. От Шлецера Гаттерер отличался тем, что был исключительным ученым, не заботившемся о том, что делается вокруг него, только французская революция, возбудив в нем ужас, обратила на себя его внимание. Не таков был Шлецер. Страстный публицист, человек, одаренный большим здравым смыслом, практик прежде всего, он и в истории оставался таким же, каким был в политике. Для него история была прежде всего и главнее всего воспроизведением развития общественных отношений, школой гражданских чувств. Но для того, чтобы история была достойна своего назначения, она должна опираться на точно исследованные и проверенные здравым смыслом данные, история должна начинаться с критики и изучения источников. Отсюда два стремления в Шлецере. С одной стороны, он пробует в своем ‘Идеале Всеобщей истории’ указать общий план истории, что он отчасти и исполнил относительно древности. Его всеобщая история — по мнению Шлоссера — ‘относится к появившимся почти одновременно с нею идеям Гердера, как проза к поэзии. Шлецеру была доступна только внешняя материальная сторона жизни, он признает только явление само по себе, только осязаемую величину и физическую силу, фантазию же, чувство, величие души едва считал существенными свойствами человека. В своей оценке он обращает внимание только на достоинства управления, порядок, безопасность и справедливость. У него было неподдельное отвращение от беспокойного, не ведавшего полиции греческого народа, он считал заслуживающими внимательного изучения китайцев, монголов и турок. Впрочем, Шлецер, несмотря на односторонность своих воззрений, имеет большие заслуги. Он принадлежит к числу людей, тем проложившим путь исторической науке нашего времени, что соединили взгляды Болинброка и Вольтера с ученым способом изложения немцев, и таким образом, с критикой, им свойственной, соединили то, чего им недоставало: основательное знание и ученую исследовательность. Многосторонняя ученость Шлецера дала прочную основу его критике источников, которую он разделял на низшую и высшую. Первая касается внешней достоверности текста, а вторая — его внутреннего значения. И ту и другую он впервые приложил к русской истории.
Обратимся теперь к двум наиболее для нас важным его сочинениям: к ‘Всеобщей истории севера’ и к ‘Нестору’.
‘Всеобщая история севера’ составляет один из томов дополнения к немецкому переводу ‘Всеобщей истории’, составленной обществом английских ученых. Книга эта состоит из нескольких статей, писанных частью самим Шлецером, частью заимствованных у других ученых (Шеннинга, Ире). Начинается она статьей Шеннинга ‘О невежестве древних в землеописании севера’. Статью сопровождают примечания Шлецера. В примере отношения Шлецера к источникам можно привести его примечание, объясняющее, почему нельзя верить рассказам путешественников. ‘И в наше время, — говорит он, — случается кому-нибудь путешествовать в землях, где уже существуют и география и статистика, однако и там бывает трудно собрать верные географические и статистические сведения и отличить факты действительные от пустых рассказов, передаваемых за верные. Но поставьте себя на место путешественника древнего, когда не знали или знали очень шатко географию. Большею частью он слушал и верил тому, что слышал. Геродот сам был в Скифии и ездил по многим рекам, но ехать по реке или описывать ее — две вещи совершенно различные: он видит ту часть реки, по которой едет, но дальше, источников ее, он не видит, так что ему приходится верить тому, что ему говорят о месте ее истока. Он едет в город, положим, для того, чтобы узнать, насколько верно сообщенное ему сведение об истоках реки, и с удивлением узнает, что толпа ничего не знает об этом. Еще во время Клювера спорили об истоках Дуная. Христофор Колумб был сам в Америке и тем не менее верил, что был в Ост-Индии’. Также очень важны его замечания о том, насколько вредна произвольная этимология, равно как и о фантастической этнографии древних, для которых все народы, кроме греков, римлян, персов и других, лучше им известных народов, принадлежат к четырем племенам: к скифскому на севере, эфиопскому на юге, индскому на востоке и кельтскому на западе. За статьей Шеннинга идет статья Шлецера ‘История севера во всем объеме’ — преимущественно о финнах и скандинавах — история Литвы, история славян, очерк христианского севера, очерк русского севера, о путешествии скандинавов в Константинополь (статья Ире), о скандинавских письменах — рунах. Во всем этом можно многому научиться. Но заметим, что критика Шлецера есть критика здравого смысла и во многом уже неудовлетворительна. Преданию, мифу он не дает никакого значения — все это басни, и для него народное предание стоит на одной доске с вымыслом книжника, развитию идей он не дает никакой цены. Так кажется нам, но не так было в то время, когда приходилось указывать на элементарные приемы, когда нужно было отделять достоверное от недостоверного, устанавливать последовательность фактов.
Те же приемы прилагает он в своем ‘Несторе’, результате сорокалетних трудов. Эта знаменитая книга состоит из введения, где предлагаются сведения о летописях русских, затем подробно и живо, хотя не без значительной доли пристрастия, передается история науки исторической в России. Само сочинение состоит из текста летописи, разделенного на мелкие отрывки — сегменты — и комментарий к ним. В издании текста Шлецер поставил себе задачей восстановить первоначальный текст. Но так как до нас не дошло ни подлинника, ни списка, близкого по времени к подлиннику, то цель эта могла быть достигнута только сличением имеющихся под руками списков. С такого сличения и начал Шлецер, принимая мелкие отступления за варианты, необходимо встречающиеся в рукописях, и отделяя всякие встречающиеся в одном или нескольких списках известия, считая их в большинстве случаев за выдумки книжников. Вопрос о различных редакциях, имевших сверх общего источника, весьма вероятно, и свои отдельные, был еще не поднят. За сличенным текстом Шлецер помещает свой, очищенный. Мысль Шлецера легла в основу плана издания ‘Полного собрания русских летописей’, но уже Бередникову пришлось отказаться от этой мысли. Вместо одного текста он признал три: древний, средний, новый. В настоящее время — в издании Лаврентьевского и Ипатьевского списков — археографическая комиссия два раза издала древний текст по двум редакциям и поступила очень хорошо. То, что Шлецер считал прибавками и даже глупыми баснями, теперь подвергается всесторонним исследованиям и оказывается важным источником, если не для былевой, то для бытовой истории. В комментариях своих Шлецер показал большую ученость: он принял во внимание известные ему памятники соседних с Россией народов и тем много способствовал расширению знаний. С этой стороны его ‘Нестор’ действительно служит хорошей школой. Но рядом с этим он внес большую смуту в умы: по его представлению, славяне до прихода варягов — по Шлецеру, скандинавов, то есть немцев — были похожи на американских дикарей, варяги принесли к ним веру, законы, гражданственность. Странно, что это повторял Погодин. Из этой мысли вышел и Каченовский, утверждавший недостоверность источников первоначальных времен на том основании, что показания их как будто не подходят к такому взгляду. В нем, в этом взгляде, главная причина того, почему так подозрительно многие смотрят на Шлецера. Но пора же понять, что взгляд этот отжил и противоречит не только показаниям правильно понятых источников, но и непререкаемым свидетельствам археологии. Заслуга же Шлецера, как критика, все-таки несомненна и велика.
В 1809 году Шлецер умер. Последние годы его жизни были тяжелы, борьба с товарищами, преимущественно с Кастнером, преследовавшим его своими эпиграммами, борьба за журнал, старания отстранить от себя подозрения в атеизме, в политической неблагонадежности (его обвиняли в оправдании казни Карла I), наконец, унижение Германии, создание Вестфальского королевства — все это сильно огорчало Шлецера, и утешало его только внимание русского правительства, которое нередко обращалось к нему с учеными вопросами, ему принадлежит мысль Общества Истории, к нему за советом указано было обращаться Карамзину, сын его был сделан профессором в Москве и т.д.
Честный, гордый и непреклонный, Шлецер бывал часто тяжел в личных сношениях и деспот в семье, что признает и сын его, который сошелся с ним ближе лишь в последние годы и, проникнутый понятным благоговением, написал его биографию. Характеристично для Шлецера, что, желая доказать способность женщины к высшему образованию, он добился, что его дочь Доротея выдержала экзамен на доктора математики.
Опубликовано: Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики: Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев, Ешевский, Гильфердинг. Санкт-Петербург. Издательство: Типография В.С. Балашева, Средняя Подъяческая, д. No 1. 1882.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/bestujev-rumin_k_n/bestujev-rumen_k_n_o_biografii_i_harakteristiki.html