АСПАЗІЯ.
АСПАЗІЯ.
Романъ изъ жизни Древней Греціи
Роберта Гамерлинга.
Роберта Гамерлинга.
Переводъ съ нмецкаго А. Н. едорова.
I.
Делосская казна.
I.
Делосская казна.
II.
Телезиппа.
II.
Телезиппа.
Аспазия, Гамерлинг Роберт, Год: 1869
Время на прочтение: 529 минут(ы)
Былъ солнечный день знойной поры года, когда по улицамъ Аинъ и по агор шла торопливыми шагами какая-то стройная, молодая женщина, сопровождаемая одною рабынею. Появленіе этой женщины производило особенное впечатлніе на всхъ встрчныхъ: не было ни одного, который, заглянувъ ей въ лицо и пройдя мимо, не остановился бы затмъ на нсколько минутъ какъ вкопанный и не слдилъ бы за нею глазами. Причиною тому была не столько рдкость видть свободную аинянку хорошаго званія идущею по улиц, какъ удивительная и поражающая красота незнакомки.
На лицахъ всхъ, которые при встрч смотрли ей въ лицо или, останавливаясь, преслдовали ее глазами, удивленіе выражалось во всевозможныхъ видахъ.
Одни благодушно улыбались, глаза сдобородыхъ стариковъ сверкали, одни глядли на красавицу взорами фавна, другіе смотрли на нее съ благоговніемъ, какъ на какую-нибудь богиню. На лицахъ у однихъ выражалась осмысленная удовлетворенность знатока, другіе глазли какъ-то глупо, съ полуоткрытымъ отъ удивленія ртомъ. Встрчались, впрочемъ, и такіе, которые улыбались насмшливо и кидали на красавицу злой, язвительный взглядъ, какъ будто бы красота была въ ихъ глазахъ преступленіемъ. Мужчины, шедшіе вдвоемъ, или стоявшіе группами, прерывали свой разговоръ. Лица, на которыхъ выражалась скука, вдругъ оживлялись, наморщенные лбы сглаживались. Умы всхъ, такъ или иначе, приходили въ движеніе.
Появленіе этой женщины было подобно солнечному лучу, вдругъ запавшему въ тнистую чащу розовой бесдки и заставившему рой комаровъ закружиться въ неистовой пляск.
Въ числ тхъ, вниманіе которыхъ было остановлено поразительною красотою незнакомки, были двое, шедшіе молча одинъ подл другого. Оба были спокойнаго, серьезнаго, сановитаго и благороднаго вида, одинъ помоложе, съ темными кудрями, виднаго роста, съ нкоторою мягкостью въ чертахъ лица, другой былъ еще выше ростомъ, съ величественною осанкою, съ лысиною надъ высокимъ, глубокомысленнымъ лбомъ.Казалось, какъ будто возл пылкаго Ахилла идетъ повелитель народовъ, Агамемнонъ.
Младшій съ видомъ удивленія остановилъ взоръ на очаровательной красавиц, старшій сохранилъ полное спокойствіе: онъ какъ будто увидлъ ее не въ первый уже разъ, и былъ такъ безучастенъ ко всему окружающему, такъ погруженъ въ другія мысли, что спутникъ его даже не ршился произнести вопроса, который вертлся у него на язык.
За ними слдовалъ рабъ. Они пошли по длинной, пыльной дорог къ Пирею.
Младшій по временамъ внимательно посматривалъ на сверкающее зеркало Саранскаго залива. Глазъ его былъ зорокъ какъ глазъ орла. Онъ завидлъ корабль, котораго никто, кром него, не могъ еще замтить. Онъ разглядлъ его на самомъ краю горизонта. Передвиженіе судна было еще незамтно на далекомъ разстояніи. Онъ имлъ видъ человка, который старается подавить въ себ внутреннее волненіе, но каждый разъ, когда онъ посматривалъ на отдаленное судно, онъ какъ будто бы готовъ былъ дыханіемъ собственной груди ускорить медленное приближеніе паруса.
Направо отъ дороги, по которой оба шли, на нкоторомъ разстояніи подымалась блющая на солнц стна, которая почти безъ конца тянулась отъ города внизъ къ утесистому морскому берегу. Налво виднлась такая же стна, которая какъ будто бы только что росла передъ глазами зрителя. Каменщики громоздили, одна на другую, прямоугольно обтесанныя плиты, а гд вся громада была уже готова, тамъ далеко разносился стукъ молотовъ, вбивавшихъ въ камень скрпляющія желзныя скобы.
И эта стна тянулась внизъ до моря, чтобы тамъ раздвинуться широкимъ изгибомъ, соединиться съ другою стною и держать, какъ бы въ объятіяхъ, и защищать гавань съ ея зданіями.
На этой стн взоръ младшаго изъ путниковъ останавливался съ видомъ особенной удовлетворенности, когда онъ на мгновеніе переставалъ слдить за далекимъ парусомъ. Наконецъ, онъ, оглядывая безконечную линію сложенныхъ и скрпленныхъ плитъ, сказалъ, обращаясь къ своему товарищу:
— Если бы каждое слово, которымъ я торопилъ аинянъ соорудить эти стны, было бы камнемъ для нихъ, то он, во истину, давно уже были бы готовы. Но и такъ он близятся уже къ окончанію.
— А разв она была, дйствительно, необходима эта средняя стна?— спросилъ старшій, смотря съ равнодушнымъ видомъ на постройку.
— Она была необходима!— возразилъ тотъ.— Старинная лвая стна слишкомъ уклоняется по направленію къ Фалерону. Большое пространство гаваннаго побережья оставалось открытымъ. Теперь только задача вполн ршена. Возставъ въ новой юности изъ пепла персидскихъ войнъ, городъ Паллады-Аины, достигшій небывалаго блеска и могущества, питаемый данью эллинскихъ береговъ и острововъ, окружилъ себя этимъ каменнымъ поясомъ, достаточно крпкимъ, чтобы въ будущемъ защищать Аины и отъ всякихъ завистниковъ греческаго племени, и отъ варваровъ востока!
Говорившій такъ своему товарищу былъ сынъ Ксантиппа, Алкмеонидъ Периклъ, котораго прозвали Олимпійцемъ.
Спутникъ же его былъ знаменитый ваятель и литейщикъ Фидій. Созданіемъ его рукъ была исполинская статуя ‘Воительницы Аины’, которая съ высоты акрополя далеко была видна въ Аттик и даже на мор, гд приближающіеся мореходы радостно привтствовали позолоченный конецъ копья богини, какъ первый признакъ ‘увнчанныхъ фіалками Аинъ’.
Однообразны были эти безконечно длинные ряды каменныхъ громадъ, но, облитые яснымъ свтомъ греческаго неба, они не имли въ себ ничего мрачнаго. Между стнами суетилась и шумла оживленная толпа. Громко раздавались понукающіе крики погонщиковъ, и длинными рядами тянулись тяжело навьюченные мулы по дорог отъ гавани къ городу, отъ города въ гавань.
Тамъ и сямъ до самой дороги тянулся масличный лсокъ, въ зеленыхъ вершинахъ котораго отъ времени до времени терялся свжій втерокъ, доносившійся отъ залива.
При дуновеніи этого втерка ваятель по временамъ снималъ съ головы широкополый петазосъ, чтобы освжить свой высокій, открытый лобъ. Олимпіецъ же шелъ все бодре и бодре, все пристальне глядлъ на тріеру, которая мало по малу все замтне стала близиться къ гавани.
Вотъ оба подошли уже близко къ морю. Они достигли гавани. И здсь тотъ, котораго прозвали Олимпійцемъ, окидываетъ все довольнымъ взоромъ. Все, что онъ здсь видитъ — по большей части его дло, дло новое для греческаго народа того времени: широкія, красивыя, прямыя улицы. Тутъ красуется большой, окруженный портиками, рынокъ, названный по имени своего строителя, Гипподама милезіянина. Уступами поднимаются слва ряды домовъ, надъ лсомъ колоннъ театра, по склонамъ укрпленнаго холма Муникіи, а на вершин холма возвышается, сверкая близною мрамора, святилище Артемиды. Внизу же по равнин тянутся до самаго моря безконечные ряды портиковъ: здсь великолпная Стоа Перикла, здсь огромные склады, гд могутъ храниться выгруженные товары до продажи или до дальнйшаго отправленія, здсь обширный базаръ гавани, товарная биржа, ‘Дейгма’, гд корабельщики и торговцы выставляютъ напоказъ свои товары, заключаютъ сдлки.
Въ этихъ портикахъ, на этихъ каменныхъ террасахъ умный грекъ стоитъ точно на настоящей почв своей силы, радуясь, что съ возростаніемя общественнаго благосостоянія возростаетъ и его личное. Здсь он принимаетъ изъ рукъ бога морей обиліе даровъ чужбины, здсь у его береговъ разбиваются послдніе всплески волнъ Понта, Нила, Индійскаго моря.
Здсь-то суетится греческій народъ Перикла: красивыя, смуглыя фигуры, живописно рисующіяся на свтломъ фон бломраморныхъ портиковъ. Большинство съ непокрытыми головами, обутые въ сандаліи, только по необходимости, въ легкой, свтлой одежд, въ род платка или мантіи, небрежно перекинутой черезъ плечо — и все-таки въ пластичной красот стоятъ они, точно бурыя бронзовыя статуи, между колоннами. Только они оживленно жестикулируютъ подъ многоголосный гулъ звучной эллинской рчи, и говоръ, и движенія полны энергіи и достоинства, какъ у гистріоновъ.
Съ тхъ поръ какъ аинянинъ посл счастливыхъ войнъ овладлъ моремъ, онъ научился искать обогащенія въ гаванномъ город Пирея. Онъ идетъ въ Пирей и подыскиваетъ корабельщиковъ для предпріятій за моремъ. Онъ идетъ къ маклерамъ, къ мняламъ, сдаетъ имъ или получаетъ съ нихъ деньги, беретъ взаймы, если ему нечего ни получать, ни сдавать. Ибо торговля процвтаетъ, а аинянинъ знаетъ вс благопріятныя условія. Онъ знаетъ, когда время привозить хлбъ съ Понта, или лсъ изъ ракіи, или папирусъ изъ Египта, или ковры изъ Милета, или тонкую обувь изъ Сикіона, или виноградъ съ Родоса. А также онъ знаетъ, гд большой спросъ и лучшая цна на его оливное масло, на его медъ, смоквы, металлическія издлія, глиняные сосуды. И маклеръ, и мняла ссужаетъ его деньгами, не задумываясь. Процентъ высокъ, а за большіе проценты можно и рискнуть. Немало вольноотпущенныхъ, разныхъ Пазіоновъ, Симоновъ. Форміоновъ сидятъ теперь преспокойно за своими мняльными столами въ Пире, и важничаютъ точно начальствующія лица: недаромъ же у нихъ заключаются разные контракты. Они съ равнодушнйшею миною и выдаютъ и принимаютъ хоть бы такія суммы, какъ два таланта. Какой-нибудь Пазіонъ только запишетъ сумму и имя вкладчика въ свою книгу, и дло съ концомъ. И всякій вритъ честности Пазіона, и Пазіонъ дйствительно честенъ, по крайней мр, до тхъ поръ, пока выгоды отъ какого-нибудь нечестнаго поступка не превысятъ убытковъ отъ дурной славы.
Оба путника увидли теперь передъ собою море, подернутое легкой зыбью и изумрудными струями омывающее каменныя террасы. Передъ ихъ взорами открылась глубокая круглая бухта пирейской гавани. Стражами морскихъ воротъ стоятъ слва и справа у входа дв большія башни. Въ случа опасности отъ одной башни до другой можно протянуть огромную мдную цпь. Безъ числа стоятъ въ бухт на якор круглыя, пузатыя торговыя суда, берегъ же налво весь покрытъ высокобортными тріерами аинскаго флота, вытащенными по обыкновенію грековъ на сушу, стоящими каждая въ особой оград, подобно какимъ-то чудовищамъ, отдыхающимъ въ своихъ берлогахъ, исполинскимъ морскимъ змямъ, съ фантастическими носами и съ плавательными перьями на задорно поднятыхъ хвостахъ, а напротивъ, по ту сторону пирейскаго полуострова, въ военныхъ гаваняхъ Зеи и Муникіи, стоитъ еще большее количество этихъ великолпныхъ морскихъ чудъ, а позади ихъ тянутся морскіе склады, гд хранятся снасти и паруса разоруженныхъ судовъ, и верфи, гд безостановочно выгружается новый корабельный лсъ, гд неутомимо строятся новыя суда.
Но вотъ тріера, которую Олимпіецъ на пути къ Пирею не выпускалъ изъ глазъ, входитъ въ гавань. Это аинскій государственный корабль ‘Амфитрита’.
Толпы народа хлынули къ пристани, во всхъ портикахъ, на всхъ террасахъ раздался громкій гулъ голосовъ.
— ‘Амфитрита’ вернулась, ‘Амфитрита’ съ делосскою казною! ‘Амфитрита’ съ казною союза! Добился таки своего, хитрецъ Периклъ! Что-то теперь скажутъ союзники? А пусть ихъ! Вдь мы стоимъ во глав, мы ихъ защищаемъ, мы посылаемъ наши тріеры къ ихъ берегамъ, мы за нихъ воюемъ, за то они и платятъ — что останется лишняго, то наше.
При приближеніи судна съ него доносится звукъ флейтъ.
На ‘Амфитрит’, какъ и на всхъ государственныхъ корабляхъ аинянъ, гребцы работаютъ подъ звуки флейтъ. И пніе раздается со скамей гребцовъ, заглушаемое всплесками волнъ подъ мрными ударами безчисленныхъ веселъ. На носу корабля сверкаетъ въ золот изображеніе морской богини, имя которой онъ носитъ. Высокіе раскрашенные борта пестрютъ на солнц. Но вотъ пніе, и музыка, и плескъ моря заглушаются громкими радостными криками народа, на которые съ корабля звучно отвчаютъ голоса смуглыхъ, загорлыхъ моряковъ.
Флейты умолкаютъ, весла останавливаются, судно стало, раздается скрипъ канатовъ, звонъ цпей, на палуб поднимается бготня, выкидываютъ якорь, подбираютъ паруса, перекидываютъ мостки съ берега на судно. Нсколько аинскихъ сановниковъ стоятъ впереди на краю набережной. Къ нимъ подходитъ Периклъ Олимпіецъ и говоритъ нсколько словъ. Звукъ его голоса иметъ что-то своеобразное, чудное. Кто еще не замтилъ или не узналъ его, узнаетъ его теперь. Не вс аиняне имли случай разглядть черты его лица при народныхъ собраніяхъ на Пникс. Но вс слышали, вс знаютъ его голосъ. Нкоторые изъ сановниковъ переходятъ по мосткамъ на палубу корабля.
Черезъ нсколько времени изъ глубины судна подымаютъ и выкатываютъ на берегъ дв обитыхъ мдью, плотно закупоренныя, тяжелыя бочки, для которыхъ уже стоитъ на берегу наготов возъ, запряженный мулами. Тріерархъ выходитъ на берегъ и говоритъ съ Перикломъ.
Золотой кладъ принесла ‘Амфитрита’ по синимъ волнамъ моря къ нетерпливо ожидавшему народу аинянъ. Это казна аинскаго союза. Она привезена съ острова Делоса, ‘звзды моря’, въ могущественныя Аины, благодаря стараніямъ Перикла, и принимается уже не въ завдываніе, какъ казна союза, но какъ дань отъ городовъ и острововъ.
Надъ золотыми кладами витаетъ что-то таинственное, какой-то сумракъ, какая-то неизвстность, возбуждающая сознательныя надежды и невольный страхъ. Изъ слитка золота чеканится монета, но и монета перечеканивается въ рукахъ владльца. Она превращается подъ пальцами каждаго, кто до нея коснется. Одному она будетъ благодатью, другому проклятіемъ. Такъ и этотъ делосскій кладъ, на который теперь въ ожиданіи обращены взоры цлой толпы аинянъ — кто знаетъ, благодать или проклятіе принесетъ онъ съ собою, наслажденіе или раскаяніе будетъ куплено его цною, вчнымъ или кратковременнымъ созиданіемъ послужитъ онъ? Кто знаетъ, какіе втры вырвутся изъ этого мха бога Эола?
— При помощи этого золота можно бы сдлать Аины несокрушимою твердынею всей Эллады!— думали нкоторые изъ сановниковъ, обступившихъ Перикла.
— При помощи этого золота можно бы усилить аинскій флотъ, завоевать Сицилію и Египетъ, побдить персовъ, покорить Спарту!— думалъ тріерархъ.
— Изъ этого золота можно бы намъ выдавать деньги на празднества и зрлища!— думалъ народъ, наполнявшій террасы гавани.
— На это золото можно бы построить чудеснйшіе храмы, воздвигнуть прекрасныя статуи!— думалъ ваятель, стоявшій возл Перикла.
А самъ Периклъ Олимпіецъ? У него въ голов, и у него одного — соединялись вс эти мысли…
Мулы, приготовленные для перевоза золотого груза изъ гавани въ городъ, тронулись. За ними двинулась толпа аинянъ, и когда народъ разошелся, и Периклъ съ Фидіемъ пошли въ обратный путь. Улица Пирея стала довольно безлюдна, и легко было разглядть встрчающихся.
На мраморной плит одной изъ гробницъ, стоявшихъ при дорог, сидли двое и оживленно о чемъ-то разговаривали. Лицо одного изъ нихъ показывало спокойное достоинство мудреца, черты другого были мрачны, и въ его сверкающихъ глазахъ отражалось своеволіе фанатика. Первый съ привтливою улыбкою поклонился проходящему Периклу, второй кинулъ на него зоркій враждебный взглядъ.
Пройдя дальше, Периклъ и Фидій увидли какого-то, еще довольно молодого человка, стоявшаго въ глубокомъ раздумьи какъ разъ посереди дороги. Онъ точно забылъ весь свтъ вокругъ себя или потерялъ его подъ ногами, и размышлялъ, гд ему найти новый міръ. Не поднимая глазъ, смотрлъ онъ на землю, черты лица его были странны и некрасивы.
— Одинъ изъ моихъ каменотесовъ,— сказалъ Фидій своему спутнику, ударивъ мимоходомъ мечтателя по плечу, чтобы расшевелить его,— добрый малый, но большой чудакъ. Онъ то по цлымъ днямъ усердно работаетъ въ моей мастерской, то вдругъ исчезнетъ. Это его привыча — вдругъ остановиться и задуматься.
Невдалек отъ мечтателя сидлъ у дороги хромой калка, нищій съ какъ-то странно осклабленнымъ лицомъ. Добродушный Периклъ кинулъ ему монету. Но уродливый нищій еще больше прежняго скривилъ ротъ и пробормоталъ что-то, похожее на ругательство.
Когда оба прошли половину пути и миновали масличный лсокъ, тянувшійся на нкоторомъ протяженіи вдоль дороги, передъ ихъ глазами показался акрополь города и сверкнула въ лучахъ вечерняго солнца исполинская бронзовая статуя ‘воительницы’, Аины ‘Промакосъ’. Ясно виднлась ея, покрытая шлемомъ, голова, поднятое копье и огромный щитъ, о который опиралась ея лвая рука. А на склон горы сверкала ослпительнымъ блескомъ золотая голова горгоны, пожертвованная однимъ изъ богатыхъ аинянъ.
Съ этого мгновенія странная перемна произошла во всемъ существ ваятеля. Онъ теперь точно помнялся ролями съ своимъ спутникомъ. Именно какъ этотъ, на пути изъ города въ гавань, въ волненіи слдилъ горящимъ взоромъ одну цль вдали, между тмъ какъ товарищъ шелъ съ нимъ рядомъ спокойно, безмолвно, почти безучастно, такъ теперь ваятель ускорилъ шагъ и не могъ отвести глазъ отъ акрополя, между тмъ товарищъ его шелъ возл него ровнымъ, точно утомленнымъ шагомъ. Казалось, какъ будто видъ его богини особенно взволновалъ ваятеля, посл всего, видннаго имъ въ Пире. Тамъ онъ видлъ въ полномъ величіи одно только полезное: суета въ гавани, крикъ и брань маклеровъ, огромные, но однообразные портики, походившіе на какіе-то храмы безъ боговъ, наконецъ, этотъ таинственный золотой кладъ — все навело было мрачное настроеніе на душу художника. Онъ не могъ не признать всего этого, но оно нарушило тотъ дивный строй неосуществленныхъ, идеальныхъ образовъ, которыми была полна его душа. Теперь же, когда передъ нимъ возсталъ акрополь, онъ весь измнился, и такъ вдумчиво, и точно что-то соображая и размряя смотрлъ, не сводя глазъ, на сверкающую вершину горы, что Периклъ уже собрался было спросить его о причин этого напряженнаго вниманія.
Въ эту минуту между какимъ-то мальчикомъ и его отцомъ, которые шли какъ разъ, передъ Перикломъ и Фидіемъ, завязался разговоръ.
— Отецъ, — спросилъ ребенокъ, не сводя своихъ темныхъ глазъ съ акрополя:— богиня Паллада, защитница городовъ, живетъ только у аинянъ на акропол, или также у другихъ людей?
— Также и родосцы,— отвчалъ отецъ,— хотли имть ее у себя, но имъ это не удалось.
— Что же, Паллада Аина на нихъ разгнвалась?— спросилъ мальчикъ.
— Аиняне на материк,— возразилъ отецъ,— а родосцы на мор искали милости богини. И т, и другіе устроили на акропол праздникъ съ жертвоприношеніемъ, чтобы умилостивить Палладу. Но родосцы были забывчивы, они взошли на свой акрополь, и когда собрались принести жертву, тогда только спохватились, что не взяли съ собою огня. Вотъ они и принесли не настоящую, а холодную жертву, между тмъ какъ у предусмотрительныхъ аинянъ огонь весело разгорлся на скалахъ акрополя. Вотъ потому-то Паллада Аина и предпочла аинянъ. Но Зевсу стало жаль родосцевъ, и чтобы вознаградить ихъ, онъ пролилъ съ неба золотой дождь, который наполнилъ ихъ улицы и дома. Родосцы обрадовались и утшились, а на своемъ акропол поставили бога богатства, Плутоса.
Периклъ и Фидій разслышали весь этотъ разсказъ, Фидій улыбнулся и, помолчавъ немного, обратился къ своему спутнику со словами:
— Периклъ, мн сдается, времена измнились, и мы скоро будемъ поступать какъ родосцы. Можетъ быть и ты собираешься поставить Плутоса на акропол?
— Не бойся,— возразилъ, улыбаясь. Периклъ.— Пока море омываетъ берега Аттики, твоя богиня будетъ властно стоять на акропол аинянъ!
— Но между обломками храмовъ!— прибавилъ Фидій,— скала акрополя такъ и стоитъ надъ развалинами, какъ оставили ее грабители-персы. Свезите хоть вс эти колонны и обломки, которые могутъ пригодиться для вашихъ плотинъ и длинныхъ стнъ, вдь что персы разрушили тамъ наверху, то вы отстраиваете снова только въ Пире!
Въ эту минуту человкъ, шедшій съ мальчикомъ, оборотился, услышавъ голоса говорящихъ, и узналъ Перикла, Периклъ ласково отвтилъ на его поклонъ, такъ какъ зналъ его уже давно и въ прежніе годы принималъ его у себя, когда тотъ, живя въ Сиракузахъ, прізжалъ въ Аины.
— Твой разговоръ съ сынкомъ Лизіемъ, добрйшій Кефалъ,— сказалъ онъ,— сейчасъ далъ нашему Фидію поводъ напасть на меня.
— Какъ такъ?— спросилъ Кефалъ.
— Мы идемъ изъ Пирея,— продолжалъ Олимпіецъ,— и тамъ уже нашъ другъ, любимецъ Паллады Аины, былъ не въ дух. Ему хотлось бы все вращаться между богами. Онъ ненавидитъ длинныя стны, большіе портики, товарные тюки, мшки, бочки, козьи мха, крикъ маклеровъ въ Пире ржетъ ему ухо. Когда онъ опять увидитъ кривыя, некрасивыя улицы аинскаго стараго города, онъ съ облегченнымъ сердцемъ стряхнетъ пыль гаванной дороги съ своихъ ногъ.
— Однако, скажи,— продолжалъ Периклъ, обратившись къ ваятелю, — о чемъ ты такъ задумался, глядя пристально на вершину акрополя? Или тебя такъ волнуетъ видъ твоей богини — твоей копьеносной воительницы?
— Нтъ,— отвтилъ Фидій,— копьеносная воительница давно уже уступила въ своей душ мсто мирной Паллад Аин — Паллад, которая уже не сражаетъ враговъ звенящимъ оружіемъ, но спокойно и всепобдно сокрушаетъ исчадія ночи, превращающіяся отъ свтлаго щита горгоны въ мертвый камень. И вотъ, когда я смотрю на вершину акрополя, я воздвигаю тамъ этотъ созрвшій въ моемъ ум образъ и пышный храмъ надъ нимъ: украшаю фронтоны и фризы сотнями изваяній, и строю даже величественные портики съ той стороны горы, откуда идетъ изъ города торжественное шествіе въ праздникъ панаиней. Но не бойся, Периклъ, я не стану просить у тебя золота и слоновой кости для этой Паллады мира, или мрамора для этого храма, нтъ, я строю и создаю только такъ въ мысляхъ — не бойся!
— Вотъ вс они таковы, эти художники и поэты!— сказалъ Периклъ, какъ будто обидвшись на насмшливую рчь друга.— Они не хотятъ понять, что расцвту прекраснаго должно предшествовать полезное. Они забываютъ, что сначала должно быть упрочено общественное дло, должна быть подготовлена твердая почва для народнаго благосостоянія, и что полный расцвтъ искусства можетъ послдовать только въ богатыхъ, могущественныхъ государствахъ. Нашъ Фидій сердится на меня за то, что я какихъ-нибудь два года строилъ хлбные склады въ Пире и среднюю длинную стну, вмсто того, чтобы возстановлять храмы акрополя, и за то, что я не предоставляю одному только копью его воинственной богини защищать насъ отъ всякаго врага на мор и на суш…
Фидій съ обиженнымъ видомъ поднялъ голову и взглянулъ сверкающими глазами на Перикла. Но Периклъ встртилъ этотъ взглядъ привтливою улыбкою и продолжалъ, взявъ друга за руку:— Неужели ты такъ мало знаешь меня, что можешь не въ шутку упрекнуть меня за враждебное или насмшливое отношеніе къ божественному искусству ваянія. Разв я не восторженный любитель всего прекраснаго?
— Знаю,— сказалъ Фидій, въ свою очередь саркастически улыбнувшись.— Знаю, что ты любитель прекраснаго! Стоитъ только взглянуть въ глаза красавицы Хризиллы…
— Не одно это!— прервалъ быстро Периклъ и продолжалъ затмъ спокойнымъ тономъ:
— Поврьте мн, друзья, когда меня тяготятъ государственныя заботы, а въ добавокъ къ нимъ иногда и личныя, когда меня раздражаютъ противорчія противниковъ, когда я не въ дух возвращаюсь изъ собранія аинянъ и, задумчивый или даже разстроенный, иду по улицамъ, тогда часто какая-нибудь маленькая колоннада, поражающая взоръ своею стройностью, или какая-нибудь статуя, созданная истиннымъ художникомъ, могутъ привлечь мое вниманіе и сразу измнить мое настроеніе, и не могу припомнить такого горя, котораго я не могъ бы, по крайней мр, облегчить себ, послушавъ чтеніе какой-нибудь псни изъ Гомера!
Друзья вошла въ городъ. Улицы здсь были Уже, чмъ въ Пире, дома не такъ красивы. Но здсь были настоящія Аины. Это была священная земля.
Подходя уже къ своему дому, Фидій сказалъ Периклу и Кефалу:
— Если вы желаете и можете зайти ко мн, то ваше мнніе, можетъ быть, ршитъ одинъ спорный вопросъ въ моей мастерской.
— Это любопытно!— возразилъ Периклъ.
— Вы, конечно, помните,— продолжалъ Фидій,— что персы привезли съ собою изъ-за моря большую глыбу мрамора, чтобы, покоривъ насъ, поставить въ Эллад памятникъ побды изъ персидскаго камня, и что этотъ мраморъ посл пораженія варваровъ остался на пол мараонской битвы. Побывавъ въ разныхъ рукахъ, онъ, наконецъ, былъ привезенъ въ мою мастерскую, и, какъ теб извстно, Периклъ, аиняне поручили мн изваять изъ него статую Киприды для украшенія участка садовъ. Желая дать одному изъ моихъ учениковъ возможность прославиться этою работою, я счелъ способнйшимъ Агоракрита изъ Пароса, по его просьб передалъ ему тотъ камень, и изъ подъ его рзца вышло славное произведеніе. Но другой изъ лучшихъ моихъ учениковъ, честолюбивый Алкаменъ, изъ зависти къ Агоракриту, задумалъ состязаться съ моимъ любимцемъ, какъ онъ его называетъ, и тоже взялся за мраморную статую той же богини. Теперь работы обоихъ юношей кончены, и сегодня въ моемъ дом соберется нсколько любителей. Если бы и вы присоединились къ нимъ, какое поощреніе это было бы для обоихъ художниковъ! Зайдите и посмотрите, какъ различно сложился образъ прекраснйшей изъ богинь въ душахъ двухъ юношей!
Периклъ и Кефалъ, не задумываясь, согласились и, полные ожиданія, вошли въ домъ Фидія.
Тамъ уже собралось нсколько знатоковъ. Между ними были Гипподамъ изъ Милета, Антифонъ, ораторъ Эфіальтъ, другъ народа и сторонникъ Перикла, Калликратъ, строитель средней длинной стны, и Иктинъ, весьма свдущій и даровитый архитекторъ, близкій другъ Перикла.
Вс обмнялись привтствіями съ хозяиномъ и обоими новыми гостями, посл чего Фидій повелъ ихъ въ одинъ изъ обширныхъ дворовъ своего дома.
Тамъ стояли одна возл другой, на одной подставк, дв высокія, закрытыя статуи. Цвтное полотно было накинуто на нихъ для защиты чистаго, благо мрамора отъ пыли и грязи. По знаку Фидія одинъ изъ рабовъ сдернулъ полотно. Передъ взорами собравшихся зрителей открылись оба блистательныя произведенія во всемъ величіи и изяществ своихъ очертаній.
Долго и не говоря ни слова и, съ смотрли на статуи. Въ минахъ каждаго выражалось впечатлніе какой-то особенной неожиданности. Очевидно, всхъ смутило поразительное различіе характера обихъ статуй.
Одна изъ нихъ изображала женщину высокой красоты и неземного величія. Крупными, изящно расположенными складками падала до земли ея длинная одежда. Только одна половина груди оставалась открытою. Вся фигура представляла что-то вполн опредленное и строгое: не было ничего мягкаго въ чертахъ лица, ничего пышнаго въ членахъ тла, ничего изнженнаго во всей осанк. И все-таки она была прекрасна. Это была какая-то суровая, зрлая, но при всемъ томъ двственная красота. Это была Афродита безъ аромата крокусовъ и гіацинтовъ, которыми внчало богиню красоты юное поколніе харитъ и лсныхъ нимфъ горы Иды. Она еще не вдала благоуханій, она еще не улыбалась.
Пока зрители смотрли на одно это изображеніе, они не находили въ немъ недостатковъ. Образъ Киприды, окруженный всми граціями и эротами, еще не усплъ сложиться въ ум эллиновъ.
Это былъ именно унаслдованный отъ отцовъ идеалъ ‘пнорожденной’ богини, который стоялъ здсь передъ ними, созданный рукою Агоракрита.
Но каждый разъ, когда зрители обращали взоры на произведеніе Алкамена, ими овладвало какое-то тревожное чувство, а когда они затмъ опять смотрли на первую статую, она имъ казалось какъ будто уже мене понятною, точно они уже потеряли мрило для правильной оцнки ея. Нчто совершенно новое представлялось имъ въ произведеніи Алкамена. Еще они не могли сказать, нравится-ли имъ эта новизна. Еще они не знали, иметли она право на существованіе. Врно было только одно, что то старое возл этого новаго имъ нравилось уже мене.
Но чмъ чаще взоръ обращался отъ статуи Алкамена къ стату Агоракрита и обратно, тмъ дольше и дольше онъ останавливался на первой. Она производила какое-то таинственно-чарующее впечатлніе, вызванное прелестью, жизненностью, свжестью и непосредственостью живой формы, какихъ рзецъ грековъ еще не достигалъ, къ какимъ еще и не стремился.
Но никто такъ долго, съ такимъ огнемъ во взор не вглядывался въ созданіе Алкамена, какъ Периклъ.
— Это произведеніе, — сказалъ онъ, наконецъ, — почти уже напоминаетъ мн статую Пигмаліона, оно точно оживаетъ, въ немъ точно совершается передъ нашими глазами переходъ отъ мертвенности мрамора къ животрепещущей тлесности.
— Дйствительно!— воскликнулъ Кефалъ,— произведеніе Агоракрита исполнено совершенно въ дух мастера Фидія, и даже превосходитъ его въ строгости. А произведеніе Алкамена точно оживлено какою-то искрою изъ чужого горнила, которая зажгла въ немъ совсмъ особенную, своеобразную жизнь.
— Однако, добрйшій Алкаменъ,— произнесъ Периклъ,— какой новый духъ нашелъ на тебя? Вдь прежде твоя манера мало чмъ отличалась отъ манеры Агоракрита. Или ты видлъ богиню во сн? Знаешь-ли, что ты привелъ меня въ такой восторгъ, какого никогда еще не возбуждалъ во мн видъ мрамора?
Алкаменъ улыбнулся. Но вдругъ въ голов Перикла мелькнула какая-то мысль, подъ впечатлніемъ которой онъ началъ еще пристальне вглядываться въ статую, какъ будто провряя очертанія и формы отдльныхъ членовъ.
— Не сновидніе,— сказалъ онъ, наконецъ,— воплотилось въ этомъ мрамор, но много прелестнаго заимствовано, какъ мн кажется, изъ наглядной дйствительности, что и послужило для украшенія образа богини. Чмъ дольше я всматриваюсь въ стройность всей этой фигуры, въ нжность и вмст съ тмъ пышность этой груди и этого стана, въ своеобразную тонкость этихъ остроконечныхъ пальцевъ и этого прелестнаго изгиба руки, тмъ живе мн припоминается одна женщина, которую мы въ послднее время не разъ видали здсь, въ дом.
— Это хотя и не лицо, но фигура милезіянки!— воскликнулъ, подойдя, одинъ изъ учениковъ Фидія, и вс ученики подошли одинъ за другимъ, посмотрли на статую, переглянулись между собою и повторили:
— Нтъ сомннія: это милезіянка.
— Кто эта милезіянка?— спросилъ быстро и нетерпливо Лериклъ.
— Кто она?— сказалъ улыбаясь Фидій, — ты ее уже видлъ мелькомъ — на мгновеніе теб уже сверкнулъ лучъ ея красоты. Впрочемъ, спроси Алкамена.
— Кто она?— повторилъ пылкій Алкаменъ.— Она — лучъ солнца, капля росы, красавица, роза, нжный зефиръ. Кто станетъ спрашивать солнечный лучъ объ имени и происхожденіи? Разв что Гиппоникъ можетъ сказать про нее что-нибудь иное, въ его дом она гоститъ.
— Разъ она заходила съ Гиппоникомъ ко мн въ мастерскую,— прибавилъ Фидій.
— Для чего?— спросилъ Периклъ.
— Чтобы говорить рчи,— отвчалъ Фидій, — какихъ я еще не слыхивалъ изъ устъ женщины.
— Итакъ, она гоститъ у Гиппоника?— повторилъ Периклъ.
— Она живетъ у него въ маленькомъ дом,— сказалъ Фидій,— который приходится какъ разъ возл моего. Но съ тхъ поръ, какъ она поселилась въ нашемъ сосдств, странный духъ обуялъ всю эту толпу.
— Какъ такъ?— допытывался Периклъ.
— Съ того времени,— возразилъ Фидій,— тотъ понура, который давеча стоялъ на дорог въ гавань, уставившись въ землю, сталъ еще больше задумываться, что же касается Алкамена, то онъ изъ тхъ, которыхъ я часто заставалъ на плоской кровл дома, откуда виденъ сосдній перистиль, и куда они, оставляя работу, начали забираться, то подъ предлогомъ поймать вылетвшую птицу или сбжавшую обезьяну, то чтобы освжиться въ вечерней прохлад, потому что кровь-де приливаетъ къ голов — на самомъ же дл, чтобы послушать, какъ милезіянка играетъ на кнеар.
— И вотъ у этой волшебницы,— сказалъ Периклъ,— заимствовалъ нашъ Алкаменъ т прелести, которыя восхищаютъ насъ и здсь въ мрамор?
— Какъ это случилось, я уже не могу сказать!— отвтилъ Фидій.— Можетъ быть, тотъ мечтатель разъигралъ посредника, такъ какъ онъ съ нею, кажется, знакомъ. Дло въ томъ, что этотъ чудакъ задумалъ взяться за статую Эроса, и считаетъ для этой цли необходимымъ, разъяснить себ сначала сущность этого бога и понятіе о немъ. Такой ужь у него обычай: онъ никогда не доискивается до самыхъ вещей, но все до понятій о нихъ, до истины и мудрости, какъ онъ говоритъ, потому мы и называемъ его всегда любителемъ мудрости, искателемъ истины. Теперь вотъ онъ гоняется за чистымъ понятіемъ любви и думаетъ, что красавица изъ Милета поможетъ ему. Она, какъ кажется, согласна, и разъ я видлъ, какъ она цлый часъ сидла здсь во двор на камн и разговаривала съ нимъ. А если не онъ одинъ, а можетъ быть и Алкаменъ пользовался тайными наставленіями ея, то пусть онъ и впредь идетъ себ этимъ путемъ. Пусть онъ продолжаетъ учиться у красавицъ, а не у мастеровъ своего искусства!
— Что стоитъ здсь передъ глазами всхъ, — воскликнулъ Алкаменъ, задтый за живое насмшливыми словами Фидія,— то дло моихъ рукъ. Всякій упрекъ я беру на себя, а похвалу мн длить не съ кмъ!
— Ну, вотъ!— перебилъ его Агоракритъ раздраженнымъ тономъ,— приходится длиться похвалою съ милезіянкой! Она же вдь тайно приходила къ теб!..
Алкаменъ вспыхнулъ.
— А ты?— крикнулъ онъ, — кто тайно приходилъ къ теб? Ты думаешь, мы ничего не замтили? Фидій самъ, самъ мастеръ приходилъ по ночамъ въ твою мастерскую, чтобы додлывать работу своего любимца!..
Теперь лицо Фидія побагровло, онъ кинулъ гнвный взглядъ на дерзкаго ученика и хотлъ что-то возразить.
Но Периклъ сталъ между ними и сказалъ успокоительнымъ тономъ:
— Не раздражайтесь, друзья мои! Пусть будетъ какъ сказано: къ Алкамену тайно приходила милезіянка, къ Агоракриту — Фидій. Учись каждый, гд и какъ можетъ, и не завидуй одинъ другому за то прекрасное, что выпало на его долю по милости музъ, или харитъ, или какой бы то ни было иной богини.
— Я никогда не отказывался учиться у Фидія, — сказалъ Алкаменъ, который успокоился прежде всхъ,— но благоразумный художникъ не можетъ не изучать красотъ живой дйствительности, и, откровенно говоря, какая-нибудь милезіянка или иная уроженка жизнерадостныхъ береговъ Іоніи, по моему, боле способна посвятить пытливый взоръ художника въ таинства прекрасной природы, чмъ женщины и двицы нашей родной Аттики. Не безразлично, какъ художникъ видитъ женщину, для него далеко не одно и то же, будетъ-ли она въ застнчивой стыдливости, такъ сказать, уходить въ самое себя, или же въ свободной прелести дастъ расцвтать своей красот. Наши аинянки проводятъ жизнь подъ строгимъ надзоромъ въ уединеніи женскихъ покоевъ. Кто хочетъ насладиться видомъ женщины, которая умла бы, безъ застнчивости, но и безъ наглости восхищать взоръ своею красотой, тотъ долженъ обратиться къ этимъ іонянкамъ, къ этимъ лидянкамъ, отъ которыхъ точно ветъ дивною и упоительною вольностью шумныхъ празднествъ ихъ родины, и которыя возвщаютъ намъ жизнерадостный законъ красоты и наслажденій.
Многіе изъ присутствующихъ согласились съ Алкаменомъ и поздравили его съ расположеніемъ такой женщины.
— Расположеніе?— сказалъ Алкаменъ.— Не знаю, что вы хотите сказать этимъ, расположеніе этой женщины иметъ свои предлы… спросите хоть того мечтателя, ея друга.
При этихъ словахъ Алкаменъ указалъ на молодого каменотеса, котораго Периклъ и Фидій видли стоящимъ на дорог къ Пирею, и который, только что возвратившись, вошелъ во дворъ. Вс присутствующіе взглянули при этомъ замчаніи Алкамена на вошедшаго и улыбнулись, во всей его наружности не было ничего такого, что могло бы понравиться красивой женщин. Плоскій носъ и вс черты лица не имли ничего общаго съ благообразнымъ греческимъ типомъ. Но улыбка его толстыхъ губъ не была лишена нкоторой пріятности, а взглядъ его глазъ, если они при раздумьи не глядли неподвижно въ, одну точку, былъ ясенъ и возбуждалъ довріе.
— Мы отдалились отъ нашего предмета,— замтилъ Фидій.— Алкаменъ и Агоракритъ все еще стоятъ и ждутъ нашего приговора. Пока мы, кажется, сошлись только на томъ, что Агоракритъ изобразилъ богиню, а Алкаменъ — красивую женщину.
— Однако, я полагаю,— сказалъ Периклъ,— что оба, не только Алкаменъ, но и благочестивый Агоракритъ, прогнвали безсмертныхъ, потому что оба, по примру своего учителя Фидія, при изображеніи божества, слдятъ за тончайшими чертами человческаго тла. Вдь собственно вс вы, ваятели, сходитесь въ одномъ: вы увряете насъ, что изображаете боговъ, и мы, дйствительно, какъ будто и видимъ нчто божественное, и восхищаемся, и удивляемся, но, присмотрвшись поближе, мы найдемъ, что это божественное есть не что иное, какъ чистйшій цвтъ и образъ человческаго, и что эирное тло божества состоитъ просто изъ соединенія человческихъ жилъ, мускуловъ, суставовъ и связокъ, Спросите-ка того второго ученика милетской красавицы, вашего мечтателя! И онъ иметъ полное право высказать свое мнніе.
— Какъ ты полагаешь,— обратился Алкаменъ къ мечтателю,— пристойно-ли человческое тло изображенію божества?
— Что касается Гомера и Гезіода и прочихъ поэтовъ,— сказалъ мечтатель,— то мн помнится, что они и море, и землю, и все возможное, называютъ божественнымъ, поэтому на мой взглядъ было бы удивительно, если бы человческое тло съ своими мускулами, связками и жилами не было бы также божественно. Пиндаръ, какъ мн кажется, заходитъ еще дальше, когда онъ поетъ: ‘Едино отъ первыхъ началъ поколнье боговъ и смертныхъ!’ А отъ мудраго Анаксагора я даже слышалъ такое изреченіе, что все существующее живо, а все живое божественно. Но если вы не хотите слушать этихъ стариковъ, то спросите красавицу изъ Милета…
— Я полагаю,— замтилъ Периклъ,— что никто изъ насъ не отказался бы послдовать этому совту, если бы только знать, какъ пригласить ее для ршенія этого вопроса. Можетъ быть, Фидій окажетъ намъ эту услугу, или Алкаменъ откроетъ намъ тайну, какъ посовтоваться съ этой красавицей, или поручить намъ это дло мечтателю?
— Мечтателю!— воскликнулъ съ живостью Алкаменъ.— Будьте уврены, что онъ, если только захочетъ, вызоветъ намъ еще сегодня же милезіянку изъ дома Гиппоника, какъ выманиваютъ змйку изъ норы музыкою и заговорами.
— Если уже самъ Алкаменъ указываетъ намъ на него,— сказалъ Периклъ,— то, конечно, онъ одинъ долженъ быть самымъ подходящимъ человкомъ для насъ. Но что же мы можемъ общать такому помощнику за то, чтобы онъ сжалился надъ нами и привелъ бы милезіянку сюда?
— Нетрудное дло,— возразилъ мечтатель,— уговорить кого-нибудь войти сюда, кто уже, въ нкоторомъ род, ждетъ за дверями.
— Такъ милезіянка здсь по близости?— спросилъ Периклъ.
— Когда я давеча,— отвчалъ мечтатель,— возвращался съ своей прогулки и, проходя черезъ дворъ, шелъ мимо сада Гиппоника, я увидлъ, какъ она стояла между цвтниками и кустами, и срывала какъ разъ лавровую втку. Я спросилъ, какого героя или мудреца, или художника собирается она увнчать этимъ лавромъ? Она же возразила, что лавръ предназначается для того изъ обоихъ славныхъ учениковъ Фидія, который сегодня, по приговору знатоковъ, выйдетъ побдителемъ изъ состязанія. ‘Итакъ, ты хочешь увеличить счастіе побдителя до безконечности?— сказалъ я,— постарайся же какъ-нибудь утшить и побжденнаго!’ — ‘Хорошо,— возразила милезіянка,— надо имть состраданіе къ побжденному, для него я сорву розу!’ — ‘Розу?— повторилъ я,— ‘не будетъ-ли это слишкомъ уже много? Уврена-ли ты, что тогда побдитель не позавидуетъ побжденному?’ — ‘Такъ пусть самъ побдитель выбираетъ!— воскликнула она,— возьми лавровую втку и вотъ эту розу, и отнеси имъ’.— ‘Не лучше-ли будетъ, если ты сама передашь ихъ?— спросилъ я.— Ты думаешь?— сказала она. ‘Безъ сомннія,— возразилъ я.— Ну, хорошо!— отвтила она,— пришли мн и побдителя и побжденнаго сюда къ воротамъ сада, какъ только судьи произнесутъ приговоръ и разойдутся’.— Итакъ, да будетъ вамъ извстно,— кончилъ мечтатель свою рчь,— что милезіянка стоитъ съ лавровою вткою и розою за изгородью гиппоникова сада.
— Хорошо,— сказалъ Фидій,— такъ сходи и приведи ее сюда!
— Какъ же мн это сдлать?— возразилъ тотъ.— Какъ уговоришь ее придти сюда, въ собраніе такого множества мужчинъ?
— А это ужь длай, какъ знаешь, — сказалъ Фидій,— ты мастеръ на такія продлки и можешь сохранить въ тайн свои пріемы. Сходи только и приведи ее, потому что Периклъ этого очень желаетъ.
Мечтатель повиновался. Онъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ возвратился съ женщиною, фигура которой поражала чуднымъ сочетаніемъ благороднйшей красоты очертаній съ прелестною пышностью формъ. Периклъ тотчасъ же узналъ въ ней ту красавицу, которую видлъ мелькомъ на площади, когда шелъ съ Фидіемъ въ гавань. Стройность стана, нжная округлость членовъ, твердая и вмст съ тмъ граціозная поступь — все придавало ей особенную прелесть. Ея кудрявые, мягкіе волосы были съ рыжеватымъ отливомъ, лицо было удивительно красиво. Но особенно чарующее впечатлніе производилъ влажный, мягкій блескъ ея чудныхъ глазъ. Длинная одежда изъ желтаго, мягкаго виссона плотно облегала ея тонкій и вмст съ тмъ пышный станъ. На плечахъ изящныя застежки сдерживали переднюю и заднюю половину ткани. Излишекъ же ея спускался опять съ плечъ на подобіе верхней одежды, ложась красивыми складками вокругъ пояса. Руки были открыты, очертанія нжной, но полной и совершенно развитой груди не совсмъ терялись подъ складками одежды. Это былъ обыкновенный хитонъ греческихъ женщинъ, но богатый и яркій, какіе носили іонянки и лидянки береговъ Азіи. Края его были украшены пестрымъ шитьемъ.
Рыжевато-русые волосы падали естественными кудрями по затылку, ихъ сдерживала пурпуровая лента съ металлическою бляшкою повыше лба.
Войдя въ сопровожденіи мечтателя и увидя такое собраніе знатныхъ мужей съ всемогущимъ Перикломъ во глав, красавица немного смутилась. Но Алкаменъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:
— Периклъ Олимпіецъ желаетъ видть прекрасную и мудрую милезіянку.
— Какъ бы велико и естественно ни было желаніе видть такую прославленную женщину,— сказалъ Периклъ,— однако, напрасно ты, Алкаменъ, умалчиваешь, что недоумніе, какъ ршить вашъ споръ съ Агаракритомъ, главнымъ образомъ побудило насъ, по совту искателя истины, обратиться за помощью къ мудрости прекрасной милезіянки. Именно между нами возникъ вопросъ, позволительно-ли изобразить богиню подъ видомъ красивой эллинской женщины. Въ благочестивыхъ аинянахъ заговорила совсть и возникло опасеніе, что смертные могутъ возгордиться, а боги имъ позавидовать, если будетъ допущено слишкомъ человчное изображеніе божественнаго, а вмст съ тмъ возникъ и вопросъ, угодно или ненавистно богамъ искусство ваянія вообще?
— Мягкость и ясность греческаго неба,— начала милезіянка голосомъ, серебристый звукъ котораго былъ не мене очарователенъ, какъ и блескъ ея глазъ,— славится повсюду, а тлесный образъ эллиновъ признается самымъ богоподобнымъ даже по мннію варваровъ. Боги Эллады не будутъ гнваться на аинянина если онъ будетъ строить имъ храмы, тякіе же свтлые и величественные, какъ эиръ, разстилающійся надъ ними, и воздвигать илъ статуи, по благообразію не уступающіе тмъ, которые будутъ приносить передъ ними жертвы. Какова страна, таковы и храмы, каковъ человкъ, таковы и его боги! И разв олимпійцы не доказываютъ во всемъ, что имъ угодно и отрадно видть свое отраженіе въ душ аинянина? Ему же въ особенности ниспослали они даръ художественнаго творчества, почв Аттики они даровали лучшую глину, превосходнйшій камень для строенія и для ваянія!
— Дйствительно!— подхватилъ съ жаромъ пылкій Алкаменъ,— все мы имемъ, недостаетъ еще только широкаго, безграничнаго поприща дятельности!— Право, у меня и у всхъ насъ,— продолжалъ онъ, указывая на товарищей,— давно уже чешутся пальцы, и рзецъ горитъ въ рукахъ отъ нетерпнія!
Оживленный шепотъ послышался при этомъ внезапномъ оборот разговора по всей мастерской Фидія: вс были согласны съ мнніемъ Алкамена.
— Не печалься, Алкаменъ,— сказала милезіянка, съ особенною выразительностью,— Аины разбогатли, разбогатли чрезмрно и, конечно, не даромъ привезенъ къ вамъ золотой кладъ съ Делоса…
При этихъ словахъ красавица взглянула чарующимъ взоромъ на Перикла. Онъ же во время ея рчи не спускалъ глазъ съ кудрей ея свтло-русыхъ, мягкихъ и тонкихъ волосъ, и сказалъ теперь про себя: ‘Клянусь богами, волосы этой женщины — тотъ же золотой кладъ съ Делоса, они вполн стоютъ его…’
Затмъ онъ, задумавшись, опустилъ на нсколько мгновеній голову, между тмъ какъ взоры всхъ обратились къ нему. Наконецъ, онъ заговорилъ:
— Вы въ прав, художники и любители художества, ожидать, что делосскій кладъ не даромъ приплылъ къ берегамъ Аттики. И если бы я могъ слдовать только вол своего сердца, и не былъ бы вынужденъ повиноваться требованіямъ общины, я охотне всего веллъ бы всю казну прямо изъ Пирея перевезти сюда въ мастерскую Фидія. Но выслушайте, какъ обстоятъ дла для того, кому надлежитъ имть попеченіе объ общественномъ благосостояніи. Когда полчища персовъ наводнили и опустошали страну, и общая опасность соединила всхъ эллиновъ, когда затмъ разбитый врагъ бжалъ, когда великій урокъ, данный намъ тою войною, былъ опять забытъ, и повсемстно опять пробудился духъ розни, я все-таки надялся, что будетъ возможно продолжать мирнымъ путемъ то, что мы начали, побуждаемые бдствіями войны. Слдуя моему совту, народъ аинскій предложилъ всмъ эллинамъ прислать своихъ представителей въ Аины для обсужденія общихъ длъ Греціи. Я думалъ, что удастся общими средствами возстановить вс сожженные персами храмы и святилища. Дале я думалъ доставить всмъ эллинамъ возможность свободнаго и безопаснаго плаванія по всмъ эллинскимъ морямъ, по всмъ эллинскимъ берегамъ, отъ всхъ общинъ я ожидалъ ручательствъ въ ненарушимомъ мир, подъ охраною котораго могло бы ненарушимо процвтать благосостояніе всхъ эллиновъ. Двадцать мужей выбрали мы изъ среды народа, мужей, которые сами сражались въ великихъ битвахъ съ персами. А какіе отвты принесли они намъ, эти послы? То уклончивые, то просто отрицательные. Боле же всхъ старалась Спарта обильно разсять между всми единоплеменниками смена недоврія къ Аинамъ. Такъ наша попытка кончилась неудачею, и Аины убдились на опыт, что нельзя разсчитывать на единогласіе среди эллиновъ, что зависть соперниковъ не дремлетъ. Если бы удался мой благонамренный планъ, то и Аины и вся Эллада могли бы всецло отдаться искусствамъ мира, могли бы не медля достигнуть полнаго и пышнаго расцвта. Но при данномъ положеніи длъ мы прежде всего обязаны стремиться все къ большему могуществу, все къ большему вліянію въ Эллад и постоянно какъ и теперь, стоять во всеоружіи, устрашающемъ нашихъ враговъ. Эта первая необходимость вынуждаетъ насъ не расточать средства, какъ бы они ни были блистательны въ настоящую минуту. Теперь разсудите сами, сограждане, можемъ-ли мы упустить изъ виду т обстоятельства, которыя возлагаетъ намъ сохраненіе нашего первенствующаго положенія въ Эллад, или же немедленно расточить золотые дары счастія на одно прекрасное и пріятное.
Такъ говорилъ Периклъ и, видя, что окружающіе выслушали его рчь молча и какъ будто втайн не вполн соглашаясь съ нимъ, продолжалъ:
— Обсудите этотъ вопросъ или предоставьте его на обсужденіе мечтателю, любителю истины, или же, если мнніе женщинъ заслуживаетъ вниманія и въ длахъ политическихъ, этой красавиц изъ Милета.
— Если мн удалось услдить умомъ за словами Перикла,— началъ съ своею обычною обстоятельностью мечтатель, видя, что вс молчатъ,— то великій государственный дятель не допускаетъ никакихъ сомнній относительно того, что Аины должны стараться сохранить первенствующее положеніе между греческими государствами. Намъ же онъ предоставилъ на обсужденіе, какимъ путемъ достигнуть обезпеченія этого положенія. Онъ самъ при этомъ придерживается издавна принятаго мннія, что превосходство одного государства передъ другимъ должно основываться только на военной сил. Но при своей извстной мудрости, онъ отличается отъ прежнихъ государственныхъ дятелей тмъ, что, повидимому, признаетъ возможность еще иныхъ средствъ, ибо въ противномъ случа онъ не предложилъ бы намъ обсуждать данный вопросъ.
— Если ты, — сказалъ Периклъ, — можешь указать намъ на иныя средства къ достиженію той же цли, то говори!
— Чтобы узнать подобныя средства,— возразилъ мечтатель,— слдовало бы спросить такихъ людей, которые передъ всми доказали свое умніе всюду первенствовать и наипрекраснйшимъ и наилучшимъ способомъ, безъ насилія, покорять себ другихъ. Слдовало бы спросить опять-таки прекрасную милезіянку.
Красавица взглянула съ улыбкой на мечтателя, а онъ, обратившись къ ней, продолжалъ своимъ обычнымъ тономъ:
— Ты слышала, что мы обсуждаемъ вопросъ, какъ одному государству сохранить свое первенствующее положеніе передъ другимъ, одною-ли военною силою и богатствомъ, или же еще чмъ-нибудь инымъ, примрно поощреніемъ всего прекраснаго и хорошаго и развитіемъ всякаго внутренняго превосходства. Ты — вотъ принадлежишь къ числу такихъ, которыя умютъ первенствовать передъ другими, и наипрекраснйшимъ и наилучшимъ способомъ, безъ всякаго насилія, властвовать надъ людьми. Не скажешь-ли ты намъ, какъ ты этого достигаешь?
— Что касается до насъ, женщинъ, — отвчала милезіянка, улыбаясь,— то могу только сказать, что все зависитъ отъ извстной мры вншняго благообразія, отъ способа одваться, отъ умнья красиво плясать или очаровательно играть на кнеар и отъ всякихъ иныхъ искусствъ нравиться.
— Итакъ, относительно женщинъ вопросъ окончательно ршенъ!— сказалъ Периклъ.— Но что же длать? Ужь не попытаться-ли намъ, аинянамъ, также наипрекраснйшимъ и наилучшимъ способомъ покорить спартанцевъ и всхъ островитянъ и азіатцевъ пышными одеждами и благообразіемъ и красивыми плясками и игрою на кнеар?
— А почему же бы и нтъ?— возразила милезіянка.
Эти ршительно произнесенныя слова озадачили всхъ.— Но красавица продолжала:
— Та община достигнетъ передъ всми наибольшей власти и славы, въ которой вс искусства, пляска, музыка, архитектура, ваяніе, живопись и поэзія достигнутъ высшаго развитія!
— Ты шутишь!— замтили нкоторые изъ мужчинъ.
— Нисколько!— возразила красавица, улыбаясь.
— Если всмотрться ближе,— сказалъ Гипподамъ,— то во мнніи милетской красавицы, заставившемъ было насъ улыбнуться, есть нкоторая доля правды. И въ самомъ дл! Разъ красота иметъ побдоносную силу въ мір, то почему же бы и цлому народу не первенствовать надъ другими, благодаря обаянію красоты, не достигнуть бы славы, удивленія, любви, безграничнаго вліянія, подобно красивой женщин?
— Если бы только беззавтная преданность одной красот,— возразилъ Периклъ, — не имла своимъ неизбжнымъ послдствіемъ изнженность и женственность!
— Изнженность и женственность?— воскликнула милезіянка.— Съ васъ, аинянъ, этихъ качествъ еще слишкомъ мало. Сколько между вами есть еще такихъ, которымъ хотлось бы ввести въ вашей общин суровые нравы и порядки спартанцевъ! Несправедливо утверждать, что прекрасное развращаетъ людей. Все прекрасное развиваетъ въ гражданахъ государства ясность души, довольство, покорность, самоотверженность, воодушевленіе. Что можетъ быть завидне доли того счастливаго народа, на празднества котораго стекались бы народы изъ ближнихъ и дальнихъ краевъ? Пусть мрачный, суровый спартанецъ повсюду встрчаетъ одну ненависть къ себ: Аины, увнчанныя цвтами и умащенныя благовоніями, подобно невст, покорятъ себ сердца всхъ!
— И такъ, ты полагаешь,— сказалъ Периклъ,— что уже пришла пора отложить мечъ и отдаться всмъ искусствамъ мира?
— Дозволь мн, о, Периклъ,— подхватила милезіянка,— высказать, когда, по моему мннію, пора создавать прекрасное!
— Говори!— возразилъ Периклъ.
— Пора создавать великое и прекрасное,— сказала красавица,— настала, полагаю я, тогда, когда явились люди, къ тому призванные! Теперь у васъ есть Фидій и другіе мастера: неужели вы будете медлить съ осуществленіемъ ихъ мыслей, пока они не состарятся въ бездйствіи? Легко найти золото для уплаты за художественныя произведенія, но не всегда легко найти достойныхъ исполнителей!
Громкіе и всеобщіе возгласы одобренія раздались при этихъ словахъ.
Есть взгляды, есть слова, которые подобно жгучей молніи западаютъ въ душу человка. Душа Перикла была поражена одновременно и такимъ взглядомъ, и такимъ словомъ.
Это былъ жгучій взглядъ изъ очаровательнйшихъ глазъ, это было жгучее слово изъ очаровательнйшихъ устъ. Силу слова сознавалъ Периклъ, отъ силы взгляда пробжалъ по немъ сладостный огонь, измнившій все его существо боле, чмъ онъ самъ могъ сознать.
Глаза его засверкали, и онъ повторилъ про себя слова красавицы:
— Пора создавать великое и прекрасное настала тогда, когда явились люди, къ тому призванные! Признаюсь, — продолжалъ онъ громко, это слово разъяснило и доказало все. Лучшаго заступника наша общая задушевная мысль не могла найти! Мн кажется, ты вполн убдила меня и всхъ присутствующихъ. Впрочемъ, это удалось бы теб не такъ легко, прекрасная незнакомка, если бы все, что ты высказала, не таилось бы уже въ глубин души каждаго изъ насъ. Но дозволь мн прибавить, что я сдаюсь еще не вполн. Согласись со мною на полюбовную сдлку! Я полагаю, мы постараемся сохранить настоящую воинственную готовность и силу Аинъ, но соглашаюсь съ тобою, что не слдуетъ доле, изъ боязни, медлить съ осуществленіемъ того, чему пришла пора, ибо теперь есть у насъ такіе люди, какихъ никогда боле не будетъ!.. Благодари, Фидій, эту красавицу за то, что разсялись мои сомннія, и за то, что я общаю теб и всмъ твоимъ товарищамъ, у которыхъ, какъ выразился Алкаменъ, рзецъ горитъ въ рукахъ отъ нетерпнія, открыть широкое поле дятельности. Выходите, какъ воодушевленная рать въ битву, возстановите разрушенное, созидайте новое, прекрасное и величественное, осуществите образы вашихъ давнихъ мечтаній!
‘Посмотрите, не мало уже совершено для укрпленія Аинъ. Гаванный городъ отстроенъ заново, средняя стна почти уже окончена. Давно я уже мечталъ построить палестру для аинской молодежи, думаю я также о достойномъ зданіи для музыки и поэзіи. А дивными храмами боговъ и величественными статуями увнчаемъ мы дло обновленія, начатое внизу, въ Пире.
Радостными кликами одобренія отвтили вс присутствующіе на эти слова Перикла!
— Призывно высятся исполинскія колонны храма,— продолжалъ Периклъ,— заложеннаго Пизистратомъ въ честь олимпійскаго Зевса, и недостроеннаго посл паденія того великаго мужа. Не окончить-ли намъ прежде всего это зданіе?
— Нтъ!— воскликнулъ съ жаромъ другъ народа, Эфіальтъ.— Это значило бы увковчить славу врага народной вольности. Пусть тиранъ кончаетъ, что начато тираномъ! Вольный народъ аинянъ не трогаетъ развалинъ этого памятника Пизистрата, въ знакъ того, что нтъ благодати боговъ на длахъ деспотовъ!
— Вы слышали слова народника Эфіальта,— сказалъ Периклъ,— а слышать Эфіальта то же, что слышать весь народъ аинянъ!.. На вершин акрополя стоитъ издревле-чтимое святилище Эрекея и богини города, Аины, полуразрушенное и кое-какъ отстроенное для богослуженій посл персидскаго погрома.
— Тамъ гнздятся совы!— воскликнулъ вольнодумецъ Калликратъ.— Храмъ этотъ старъ и мраченъ, такъ же стары и мрачны его жрецы, и сами боги тамъ точно покрылись мрачною плсенью старины!
— Такъ построимъ новый храмъ, свтлый и веселый!— сказалъ Периклъ.
— Тогда Фидій будетъ осужденъ на бездліе, — возразилъ Калликратъ,— ты знаешь, что древняя святыня, упавшая съ неба деревянная статуя Аины-Градохранительницы, стоящая въ храм Эрекея, отнюдь не можетъ быть замнена никакимъ новымъ изображеніемъ, что не дозволяется и передлать эту неуклюжую статую, а разршается только обвшивать ее новыми украшеніями!
— Такъ оставимъ въ поко старыхъ жрецовъ съ ихъ старыми богами въ старыхъ храмахъ,— сказалъ Периклъ,— и попросимъ Фидія разсказать намъ, что онъ видитъ, точно во сн, когда не сводитъ глазъ съ акрополя!
Фидій стоялъ, задумавшись.
Периклъ подошелъ къ нему и сказалъ, положивъ руку ему на плечо:— Теперь твое дло думать, вызвать на свтъ вс твои великія мысли, пришло время осуществить ихъ!
Глаза Фидія сверкнули, онъ улыбнулся и сказалъ:
— Пусть Иктинъ разскажетъ теб, какъ часто мы съ нимъ ходили по вершин акрополя и скалистымъ уступамъ его, какъ мы измряли и высчитывали и строили тайные планы, не зная, когда придетъ часъ осуществить ихъ…
— Въ чемъ же состояли эти планы?— спросили въ одинъ голосъ вс присутствующіе.
Фидій изложилъ, что уже давно созрло въ его ум. Вс слушали его съ восторгомъ.
— Но не помшаетъ-ли этому длу,— спросилъ кто-то,— зависть жрецовъ эрекеева храма? Нчто подобное уже было однажды.
— Мы восторжествуемъ надъ этой завистью!— воскликнулъ Эфіальтъ.
— Делосскій кладъ,— сказалъ Периклъ,— можно сложить у ногъ богини — онъ можетъ храниться въ опистодом храма, и такъ, на свтлой вершин акрополя, въ одномъ и томъ же зданіи, могутъ быть соединены залоги могущества и величія Аинъ!
Новые радостные возгласы присутствующихъ были отвтомъ на послднія слова Перикла. Онъ же, точно вдругъ опомнившись, взглянулъ на лавровую втку и на розу въ рукахъ красавицы, и сказалъ:
— Многое ршили мы здсь, но забыли о состязаніи Алкамена съ Агоракритомъ. Которой изъ обихъ Афродитъ прекрасная и мудрая незнакомка отдастъ преимущество?
— А разв это тоже Афродита?— спросила милезіянка, посмотрвъ на статую Агоракрита,— я приняла ее за боле строгую богиню, это скоре Немезида.
Агоракритъ, который все время сидлъ, нахмурившись, поодаль на камн, улыбнулся при этомъ слов съ насмшливою горечью.
— Немезида?— повторилъ Периклъ, — дйствительно, это наименованіе подходитъ. Немезида вдь строгая богиня мры, а нарушеніе мры всегда влечетъ за собою кару! И въ самомъ дл, въ этомъ произведеніи Агоракрита, повидимому, проявляется въ живомъ воплощеніи строгій законъ и мра всего бытія. Красота этой богини — почти грозная, почти устрашающая. А впрочемъ, разв Киприда, богиня обаятельной мры, и Немезида, карательница мры нарушенной, не сродны въ первыхъ началахъ? Итакъ, если аиняне хотли для участка садовъ имть Афродиту, а Афродиту изваялъ только Алкаменъ, то только статуя Алкамена и можетъ быть поставлена въ участк садовъ. Произведеніе же Агоракрита, изображающее чудную Немезиду, мы, съ его согласія, поставимъ, какъ я полагаю, въ храм этой богини въ Рамнос. Для художника будетъ легко прибавить еще кое-какіе вншніе признаки и символы.
— Такъ и сдлаю!— воскликнулъ мрачный Агоракритъ, сверкнувъ глазами.— Она станетъ Немезидою, моя кипрская богиня!
— Кому же, прекрасная незнакомка, — сказалъ Периклъ, — кому ты теперь поднесешь лавръ, а кому розу?
— И то, и другое теб!— возразила милезіянка.— Изъ обоихъ соперниковъ никто не побдилъ, никто не побжденъ. А въ этотъ мигъ подобаетъ вс внки сложить въ руку того мужа, благодаря которому для всхъ этихъ художниковъ открывается поприще и возможность увнчать себя вчною славою!
И съ этими словами она подала лавръ и розу Периклу.
Сверкающіе взоры ихъ встртились и на мигъ вспыхнули первымъ огнемъ взаимной страсти.
— Лавръ,— сказалъ Периклъ,— я раздлю между обоими юношами, а душистую, нжную розу оставлю себ.
Онъ переломилъ лавровую втку и передалъ об половины Алкамену и Агоракриту. Потомъ, оглянувшись вокругъ, онъ произнесъ:
— Кажется, теперь вс будутъ мною довольны. Одинъ только мечтатель потупилъ взоръ въ какомъ-то тревожномъ и мрачномъ настроеніи. Не явилось-ли у тебя еще какое сомнніе, другъ мудрости?
— Отъ вашего имени,— отвтилъ мечтатель,— я спрашивалъ прекрасную милезіянку, благодаря чему одна община можетъ первенствовать передъ другими, военною-ли только силою и золотомъ, или же также иными средствами, примрно поощреніемъ всего прекраснаго, хорошаго, всякимъ внутреннимъ развитіемъ. Относительно прекраснаго милезіянка доказала намъ, что оно можетъ превосходно содйствовать этой цли. Но мн хотлось бы еще узнать, насколько можетъ содйствовать той же цли и остальное, мною названное, то есть все хорошее, всякое внутреннее превосходство…
— Я полагаю,— сказала милезіянка,— что хорошее тождественно съ прекраснымъ, если же не тождественно съ прекраснымъ, но противоположно ему, то оно, по моему мннію, не будетъ необходимымъ для той цли.
— А можешь ты и это доказать намъ?— спросилъ мечтатель.
— Доказать?— возразила милезіянка, улыбаясь, — не знаю, найдутся-ли доказательства тому. Если что-нибудь придетъ мн на умъ, то скажу теб.
— Отлично!— перебилъ Периклъ,— отложимъ эти разсужденія до другого раза.
Мечтатель пожалъ плечами и вышелъ.
— Чудакъ этотъ, кажется, не совсмъ доволенъ!— замтилъ Периклъ.
— Нтъ!— возразилъ Алкаменъ,— я знаю его, онъ напускаетъ на себя видъ большой скромности, но всегда очень недоволенъ, когда ему не дадутъ возможности вполн завладть разговоромъ и когда разсужденіе не придетъ точь въ точь къ той цли, которую онъ втайн себ намтилъ. Но его досада скоро проходитъ, онъ добрякъ и нисколько не злопамятенъ.
— Какъ зовутъ этого мудролюбиваго чудака?— спросилъ Периклъ.
— Сократъ, сынъ Софрониска!— возразилъ Алкаменъ.
— А имя прекрасной незнакомки, отъ которой мы сегодня столь многому научились?— продолжалъ Периклъ.
— Аспазія!— сказалъ Алкаменъ.
— Аспазія?— воскликнулъ Периклъ.— Какое нжное и сладкое имя! Оно таетъ на устахъ какъ поцлуй.
Много ночей посл собранія въ дом Фидія Периклъ провелъ безъ сна. Его мысли были заняты делосскимъ кладомъ, съ прибытіемъ котораго наступило время для могущества и величія аинянъ, отголосокъ разговоровъ, которые велись въ дом Фидія, звучалъ неотступно въ его душ, а когда онъ, чтобы уйти отъ круговорота этихъ мыслей, смыкалъ глаза, кратковременный, тревожный сонъ возсоздавалъ передъ нимъ очаровательный образъ милезіянки, и влажный, обаятельный блескъ ея дивныхъ глазъ проникалъ до глубины его души.
Много плановъ, давно уже обдуманныхъ, тревожило умъ Перикла. Колеблющіяся мысли установлялись, ршенія созрвали за ночь.
Разъ утромъ сидлъ онъ въ глубокомъ раздумьи въ своемъ поко. Къ нему зашелъ его другъ Анаксагоръ. Съ ранней юности, сблизившись съ мудрымъ клазоменяниномъ, Периклъ все еще часто по утрамъ любилъ съ открытою, пылкою душою грека воспринимать т новыя откровенія, которыя смлые мыслители, и въ особенности Анаксагоръ, возвысившись надъ дтскими взглядами отцовъ, начали теперь почерпать изъ глубины ума, дошедшаго до полнаго самосознанія.
Но на этотъ разъ мудрецъ сейчасъ же замтилъ, что размышленія иного рода всецло занимаютъ его друга, вмсто обычнаго спокойствія онъ нашелъ въ немъ небывалую возбужденность, а въ глазахъ увидлъ тотъ томный блескъ, который является слдствіемъ безсонной ночи, проведенной въ неотвязчивыхъ мысляхъ.
— Врно сегодня народъ созванъ на пниксъ для особенно важныхъ совщаній?— спросилъ старикъ, вглядываясь въ лицо Олимпійца,— помнится, что только при подобныхъ случаяхъ я видывалъ тебя въ такой задумчивости.
— Народъ, дйствительно, собирается сегодня,— сказалъ Периклъ,— и важныя дла собираюсь я предложить на обсужденіе. Я боюсь, достигну-ли успха.
— Ты стратегъ,— возразилъ Анаксагоръ,— ты завдуешь общественными доходами, ты распоряжаешься общественными постройками, ты устраиваешь общественныя празднества, ты… одни боги знаютъ, какія должности все снова и снова поручаютъ теб аиняне при обычайномъ и необычайномъ полномочіи, но, какъ бы все ни было, ты владешь самымъ важнымъ, и для вольной общины главнымъ качествомъ — ты великій ораторъ, тебя прозвали Олимпійцемъ, потому что громы твоихъ рчей имютъ какую-то мощную власть, какъ громы самого Зевса. И ты боишься?
— Боюсь!— отвтилъ Периклъ,— и увряю тебя, что никогда не вхожу на ораторскій помостъ, не возвавъ втайн къ богамъ, чтобы не вырвалось у меня какое-нибудь необдуманное слово, и чтобы мн ни на мигъ не забыть, что говорю передъ аинянами. Ты знаешь, какое нетерпніе началъ уже проявлять народъ, когда я былъ вынужденъ все снова и снова требовать новыхъ денежныхъ средствъ для построенія средней длинной стны и для возобновленія Пирея. А теперь увлекъ меня Фидій, заразилъ меня новыми великими планами. Ршено не сдерживать боле пламенныхъ порывовъ Фидія и его товарищей, украсить наши Аины давно уже задуманными произведеніями этихъ мастеровъ, и прославить городъ передъ всею Элладою. Ты знаешь, я изъ числа тхъ, которые хватаются за новое только посл долгихъ размышленій, но разъ ршившись, уже не отступятъ отъ задуманнаго дла, и отдаются ему со всмъ пыломъ своей души. Такъ я и это дло сначала долго обдумывалъ, теперь же я втайн, можетъ быть, еще горяче стою за него, нежели Фидій самъ и вс его товарищи!
— А разв народъ аинянъ не горячъ, не пылаетъ любовью къ искусству?— сказалъ Анаксагоръ.— И разв не прибыла богатая делосская казна?
— Я боюсь того недоврія, — возразилъ Периклъ, — которое сютъ въ народ тайные и открытые враги. Партія олигарховъ еще не лишилась всей своей силы. Также ты знаешь, что есть между нами друзья лаконянъ и такіе, которые не терпятъ ничего свтлаго и отрадно-прекраснаго. Вдь испыталъ ты это и на себ, съ тхъ поръ какъ ты впервые выступилъ среди колоннъ агоры возвщать намъ, аинамъ, чистую, вольную, умозрительную истину. Но у меня есть въ рукахъ средство, которое не можетъ не расположить толпу въ мою пользу. Довольно есть бдныхъ гражданъ, которые кое-какъ пробиваются изо дня въ день и которымъ приходится завтра голодать, если они сегодня оставятъ свою работу ради исполненія гражданской обязанности присутствовать въ народномъ собраніи. Почему бы не вознаграждать такихъ какими-нибудь двумя оболами изъ государственной казны? Жаль мн и тхъ бдняковъ, которымъ хотлось бы бывать на общественныхъ зрлищахъ, но не изъ чего платить за входъ. Имъ надо открыть доступъ на государственный счетъ, пусть и они, подъ видомъ удовольствія, незамтно для самихъ себя развиваются и образуются на твореніяхъ поэтовъ. А т добрые старички, которые тысячами назначаются по жребію для засданій въ судахъ, пусть и они впредь не теряютъ даромъ цлые дни, для того только, чтобы въ пот лица разбирать безчисленные споры своихъ согражданъ. Аины богаты, новые золотые источники изливаются изъ земель союзниковъ въ нашу государственную казну. Въ деньгахъ у насъ избытокъ. Я спрашивалъ себя: хранить-ли этотъ избытокъ на будущія времена, или же воспользоваться имъ уже теперь? Я полагаю, что время настоящее иметъ большее право на него. Предоставимъ народу наслаждаться плодами своихъ побдъ и своего величія, не будемъ мшать его свобод и счастію, создадимъ прекрасную, завидную, истинно человчную жизнь въ нашихъ боголюбимыхъ Аинахъ!
— Я уже часто видалъ достойнаго Перикла въ такомъ благородномъ пылу воодушевленія,— замтилъ Анаксагоръ,— но этотъ сегодняшній пылъ кажется мн горяче, чмъ когда-либо.
— Благодареніе богамъ,— возразилъ Периклъ,— что они вмст съ благоразумной осмотрительностью даровали мн, и пылкую ршимость, и упорную твердость. Или ты недоволенъ мною? Можетъ быть я, на твой взглядъ, захожу слишкомъ далеко въ моихъ планахъ или въ моихъ попеченіяхъ о народ, вчно непостоянномъ и иногда неблагодарномъ?
— Скажу теб откровенно, — отвтилъ старикъ,— я никогда не занимаюсь политикою. Я не аинянинъ, я, можетъ быть, даже не эллинъ, но космополитъ, философъ. Отечество мое — безконечное міровое пространство.
— Но ты — мудрецъ,— сказалъ Периклъ,— и можешь судить о длахъ государственныхъ людей, можешь предвидть, пользу или вредъ принесутъ они.
— Отъ этого воздержусь безусловно!— воскликнулъ Анаксагоръ.— Не только поэты, но и государственные дятели слдуютъ невольно указанію боговъ, ими владетъ, ихъ вдохновляетъ какой-то демонъ, и побуждаетъ ихъ безсознательно обращаться къ тому, что въ данный мигъ дйствительно необходимо и полезно. Простой человческій умъ часто будетъ судить опрометчиво и ошибаться тамъ, гд дло касается боговдохновенныхъ государственныхъ дятелей. Я погрузился въ глубины природы и нашелъ всюду дйствіе духа! А духъ непогршиме и могущественне въ созиданіи и въ дятельности, нежели въ сужденіи!..
Такъ оба друга бесдовали въ поко Перикла. Но въ эту минуту вошелъ рабъ, присланный женою Перикла, Телезиппой.
Съ странною встью пришелъ этотъ посланный отъ хозяйки дома. Утромъ прибылъ въ городъ управляющій изъ периклова имнія и принесъ молодого барашка, явившагося на свтъ съ однимъ рогомъ посередин лба. Это животное онъ только что представилъ своей госпож, какъ несомннное предзнаменованіе чего-то. Телезиппа, какъ женщина благочестивая, сейчасъ же послала за гадателемъ Лампономъ, чтобы истолковать знаменіе. Теперь же она просила мужа придти посмотрть на странное существо и вмст съ нею выслушать предсказаніе гадателя.
Когда рабъ кончилъ свой разсказъ, Периклъ сказалъ добродушнымъ тономъ своему другу:
— Исполнимъ желаніе моей жены и пойдемъ подивиться на однорогого барана.
Анаксагоръ всталъ и пошелъ за Перикломъ.
Они вышли въ перистиль дома.
Домъ Перикла отличался простотою. Онъ былъ не просторне и не богаче убранъ, чмъ домъ всякаго аинскаго гражданина съ скромными средствами. Простота его вполн соотвтствовала простот жизни самого владльца. Въ вольной общин самый вліятельный человкъ долженъ жить просто, чтобы уберечься отъ недоврія согражданъ. Но и безъ особаго разсчета и намренія всякій человкъ, посвятившій себя неутомимой общественной дятельности, будетъ всегда боле или мене нерадиво относиться къ собственному хозяйству. И перистиль въ дом Перикла былъ простъ и безъ всякаго убранства. Но онъ не былъ лишенъ той уютности, которая везд составляла необходимую принадлежность этой своеобразнйшей, пріятнйшей части дома, этого похожаго на залу, окруженнаго колоннами, маленькаго дворика. Жильцы дома были здсь и въ самыхъ внутреннихъ покояхъ, и подъ открытымъ небомъ. Сюда не проникалъ шумъ уличной жизни, и все-таки свободно проходилъ сверху вольный воздухъ, падалъ въ мраморный портикъ золотой свтъ солнца, луны и звздъ. Щебечущія ласточки доврчиво летали здсь и вили гнзда по капителямъ колоннъ и по выступамъ карнизовъ. Жилой домъ украшался колоннами не снаружи, подобно манящимъ къ себ храмамъ, но изнутри, какъ бы отстраняя всякаго чужого, но создавая привольное и мирно-уютное помщеніе для своей семьи. Здсь, въ перистил собиралась семья, здсь принимали иногда и постителей. Часто и обдали здсь. Здсь же приносили и домашнія жертвы богамъ, здсь было настоящее пепелище дома, жертвенникъ стадохранителя Зевса.
За портикомъ, который тянулся вдоль всхъ четырехъ стнъ перистиля, помщались жилые покои въ дом Перикла. Двери выходили на перистиль. Косяки и карнизы дверей были изящно отдланы, нкоторыя пролеты были только завшаны цвтными коврами. Въ задней части дома примыкала къ перистилю женская половина, а за нею лежалъ маленькій, бережно огороженный садикъ.
Отъ входа съ улицы можно было пройти прямо въ перистиль. Въ передней части дома находилось четвероугольное помщеніе, по тремъ сторонамъ котораго тянулись портики, четвертая же сторона, противъ входа, выходила въ залу, открытую на сторон къ перистилю, съ остальныхъ же трехъ сторонъ ограниченную стнами.
Въ этой-то зал стояла Телезиппа, супруга Перикла, окруженная нсколькими рабами и рабынями, а возл нея управляющій изъ имнія, съ однорогимъ молодымъ барашкомъ на рукахъ.
Телезиппа была высокая женщина съ строгими, довольно красивыми, хотя и не тонкими чертами лица. Она была статна и полна, но въ ея тл не было уже ни слда свжести. Щеки и груди отвисли, небрежно и некрасиво висла и одежда на ея членахъ. Волосы у нея были еще не убраны, а просто повязаны узломъ на затылк. Лицо ея было блдно: она еще не успла нарумяниться. Эта женщина, жена великаго Перикла, была прежде замужемъ за богачемъ Гиппоникомъ. Онъ развелся съ нею и она вышла за Перикла. Тогда она была еще моложава, холодный, строгій взглядъ глазъ какъ-то смягчался цвтущею свжестью лица.
Завидя, что мужъ идетъ не одинъ, а въ сопровожденіи Анаксагара, Телезиппа хотла было, согласно обычаю, уйти отъ чужого на женскую половину. Периклъ далъ ей знакъ остаться. Она осталась, но не удостоила престарлаго мудреца ни однимъ взглядомъ. Она считала себя въ прав не любить этого стараго друга и совтника своего мужа.
Съ какою-то боязнью глядла она на принесеннаго барана.
— Я велла позвать гадателя Лампона,— сказала она,— я боюсь злого предзнаменованія.
Въ эту минуту привратникъ отворилъ наружную дверь и впустилъ гадателя, который тотчасъ же и прошелъ въ залу.
Гадатель Лампонъ былъ жрецомъ при одномъ изъ маленькихъ святилищъ Діонисія, которое давало мало дохода. Онъ поэтому началъ заниматься мантикою и имлъ успхъ. Слава его росла. Какъ наружный знакъ своего занятія онъ носилъ на лбу греческую повязку и лавръ Аполлона на голов. Кром того, онъ, по обыкновенію гадателей, одвался неряшливо, носилъ всклокоченную бороду и длинные, косматые волосы, глядлъ какъ-то испуганно и растерянно и всмъ этимъ старался выражать, что его пророческому духу чуждо все земное.
— Вотъ этотъ диковинный зврь,— сказала Телезиппа Лампону,— родился въ нашемъ имніи и сегодня утромъ принесенъ въ городъ. Ты одинъ изъ самыхъ свдущихъ толкователей, объясни намъ это чудо и что оно предвщаетъ, счастіе или бду?
Лампонъ веллъ положить барана на жертвенникъ стадохранителя Зевса.
Одинъ уголекъ тллъ еще случайно на жертвенник. Лампонъ вырвалъ одинъ волосокъ со лба барана и бросилъ его на тлющій уголь.
— Знаменіе благопріятное,— сказалъ онъ,— ибо волосокъ сгорлъ безъ сильнаго треска.
Затмъ онъ обратился къ Периклу, посмотрть, какъ онъ сталъ. Периклъ случайно стоялъ направо отъ барана.
— Знаменіе благопріятно для Перикла!— произнесъ гадатель съ важнымъ видомъ, сунулъ въ ротъ, согласно обрядамъ мантики, лавровый листъ, и началъ его жевать: растеніе, посвященное богу прорицанія, должно было возбудить священную восторженность, ясное, боговдохновенное прозрніе.
Глаза его начали дико вращаться, точно въ судорожныхъ подергиваніяхъ. Вдругъ баранъ повернулъ голову на сторону, рогомъ прямо къ Периклу, и издалъ при этомъ какой-то особенный звукъ.
— Хвала теб, Алкмеонидъ!— вскричалъ Лампонъ,— хвала теб, сынъ Ксантиппа, побдителя персовъ при мыс Михальскомъ, благороднаго потомка рода Бизиговъ, святыхъ хранителей Палладіума! Хвала теб. побдитель ракіи, Фокиды, Эвбеи! Овенъ сей знаменуетъ Аины: было время, и овенъ аинскій имлъ два рога — вождя олигарховъ, укидика, и вождя друзей народа, Перикла. Отнын же овенъ аинскій будетъ имть только одинъ рогъ на лбу: безвозвратно устранена партія олигарховъ, и одинъ Периклъ съ мудростью и великодушіемъ управляетъ судьбою аинянъ!