Арно Строцци, Гольцамер Вильгельм, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

АРНО СТРОЦЦИ.

Повсть Вильгельма Гольцамера.

Пер. съ нмецкаго С. Р.

I.

Когда Арно Строцци въ первый разъ пришелъ въ нашу парижскую мастерскую, онъ былъ очень молодъ, да и мы тоже…

Бываютъ дни, полные ожиданія. Таковы первые дни весны, тревожно спшащіе изъ-подъ зимнихъ покрововъ, и дни поздняго лта, гаснущіе въ сумрак осени. Тни прозрачны и, никогда не сгущаются въ настоящій мракъ, свтъ томенъ и никогда не вспыхиваетъ во всемъ своемъ блеск. Всюду чувствуется томящееся безпокойство, и томленіе, жаждущее покоя. Сидишь у себя, и мечта манитъ тебя на улицу, киваетъ теб изъ блднющей глубины неба, изъ трепетнаго моря заката, изъ тающей дали зеленыхъ полей, выходишь изъ дому, и мечта прокрадывается въ домъ и зоветъ изъ раскрытыхъ оконъ освщенныхъ комнатъ, изъ замирающихъ звуковъ тоскующей флейты.

Въ одинъ изъ такихъ дней пришелъ къ намъ Арно Строцци. Онъ пришелъ къ намъ нершительно, почти боязливо, точно чего-то ищущій и стоялъ, облитый прозрачнымъ утреннимъ свтомъ, въ которомъ уже чувствовалась ясность полудня. Вс его движенія были полны благородства и какой-то дтской, трогательной застнчивости, въ темныхъ глазахъ его свтились тысячи вопросовъ, и на лиц его выраженіе радости поминутно смнялось выраженіемъ страха. Нсколько минутъ онъ молчалъ, потомъ обратился къ одному изъ насъ на какомъ-то ломаномъ язык, больше похожемъ на итальянскій, чмъ на французскій. Мы поняли одно только слово maestro и указали ему на нашего учителя, который сидлъ въ углу и обтесывалъ какую-то гранитную глыбу. Но тотъ уже самъ замтилъ Строцци и пошелъ къ нему навстрчу.

— А, юный маэстро Строцци!— заговорилъ онъ.— Я уж цлую недлю жду васъ, милый. Вы одни? Гд же отецъ? Надъ чмъ работаетъ? Какъ памятникъ кардинала,— готовъ? О, это прелестная работа, синьоръ Строцци, будьте такимъ же, какъ вашъ отецъ!

Строцци не зналъ, что отвтить, да едва ли и понималъ быстро сыплющуюся французскую рчь. Учитель обнялъ его и подвелъ къ одному изъ незанятыхъ столовъ.— Вотъ Арно Строцци, господа, вашъ новый другъ, — представилъ онъ его намъ, — а вотъ столъ и вотъ глина, — обратился онъ снова къ Строцци, указывая ему принадлежности для работы.— Теперь длайте, что хотите, Строцци, работайте, какъ хотите: длайте бюсты, барельефы, статуи, карнизы,— мн все равно, лишь бы для васъ не все равно было, что длать. Длайте то, что подсказываетъ вамъ сердце, что само дается вамъ въ руки. Всякій долженъ прежде всего узнать, въ чемъ его сила, — и тогда ужъ онъ найдетъ себя самъ. Жалокъ, кто себя не находитъ, правда, что иной никогда въ жизни и не искалъ себя. Ищите, ищите себя, милый Строцци!

Съ этими словами онъ вернулся на свое мсто, и рзецъ его опять застучалъ по граниту. Строцци остался передъ своей глиной. Мы втихомолку, съ любопытствомъ и не безъ нкотораго злорадства, слдили за нимъ. Каждый изъ насъ хорошо еще помнилъ тотъ день, когда и онъ такъ же въ первый разъ остался одинъ со своей глиной, безпомощный, предоставленный самому себ, поставленный передъ необходимостью искать самого себя,— и какими же смшными, жалкими, покинутыми и бездарными казались мы себ! Какъ хотлось бросить все и навсегда убжать изъ мастерской!

Но скоро мы замтили, что Строцци какъ-то совсмъ иначе принялъ свое положеніе. Мы бывало сейчасъ же и машинально, безъ раздумья, начинали комкать глину,— онъ же стоялъ безъ движенія, съ полузакрытыми глазами и опущенной головой, разсянный, во что-то углубленный, потомъ медленно приподнялъ голову,— тутъ мы остановились, затаивъ дыханіе, — прижалъ пальцы къ вискамъ и крпко стиснулъ голову руками,— ‘Смотрите-ка, точно кошка передъ прыжкомъ’,— шепнулъ намъ Гужановъ.— И въ самомъ дл, Строцци точно вдругъ встрепенулся и внезапнымъ и быстрымъ движеніемъ схватился за глину. Мы забыли о своей собственной работ и съ напряженнымъ вниманіемъ слдили за его движеніями. Формы вытекали, выплывали изъ-подъ его пальцевъ, точно онъ ихъ откуда-то вызывалъ, и казалось, что сами пальцы его становятся все стройне, воздушне и гибче.

Вдругъ онъ замтилъ, что на него смотрятъ, онъ вздрогнулъ, какъ спугнутый ребенокъ, обвелъ насъ широко раскрытыми глазами,— и глина выпала изъ его рукъ.

Мы мало-по-малу вернулись на свои мста и принялись за свою работу.

— Ну, что, маэстро Строцци, начали?— спросилъ учитель, медленно подымаясь изъ-за своей глыбы и подходя къ Строцци. Тотъ растерянно смотрлъ на него, покраснлъ до корней волосъ и опустилъ глаза. Учитель не сказалъ ни слова. Онъ только молча пожалъ руки, и видно было, что онъ глубоко тронутъ. Потомъ онъ похлопалъ Строцци по плечу и одобряющимъ тономъ сказалъ ему:— Продолжайте, продолжайте, мой другъ!— Рзцы наши снова зазвенли, но Строцци уже не работалъ больше въ тотъ день. И ушелъ онъ отъ насъ такъ тихо и робко, что, казалось, нельзя было и замтить, какъ онъ уходилъ.

II.

Интересъ, возбужденный въ насъ появленіемъ Строцци, еще больше усилился въ слдующіе затмъ дни.

Въ мастерской нашей всегда царила полная свобода. Мы приходили и уходили когда хотли, смотря по настроенію, и не въ малой степени въ зависимости отъ проведенной наканун ночи. Учитель никогда не вмшивался въ распредленіе нашего времени.

— Искусство — не урокъ и не служба,— говорилъ онъ:— тутъ насильно не вымучишь ничего! Кто всегда работаетъ по заведенному порядку и въ заведенномъ темп, тотъ, такъ и знайте, не художникъ, а сапожникъ. Мысли по заказу не приходятъ, кто думаетъ иначе, у того ихъ никогда не было. Трудолюбіе должно быть плодомъ искусства, а не искусство плодомъ трудолюбія. Я самъ работаю не каждый день и не каждый разъ съ одинаковымъ пыломъ, — признавался онъ.

И мы умли пользоваться предоставленной намъ свободой. Когда наступала наша полоса, мы работали яростно, какъ въ сраженьи, и съ избыткомъ возмщали потерянное время. Да и какое тутъ потерянное время? Когда мы не работали, мы жили, и жизнь была впрокъ искусству.

Черезъ нсколько дней посл поступленія Строцци въ нашу мастерскую Гужановъ зазвалъ насъ къ себ въ гости. Онъ хотлъ просить также и Строцци, но никакъ не могъ поймать его. Строцци всегда приходилъ въ мастерскую раньше насъ, и мы не хотли прервать его работу, а, когда онъ уходилъ, мы сами только входили въ разгаръ работы, и намъ было не до него.

Надо сказать нсколько словъ о Гужанов. Онъ далеко не былъ богатъ, но обладалъ какимъ-то особеннымъ, свойственнымъ нкоторымъ людямъ даромъ скрывать свою бдность и даже создавать иллюзію роскоши. Это сообщало ему какую-то таинственность: онъ, казалось, имлъ пути къ какимъ-то скрытымъ, невдомымъ намъ источникамъ, и вызывалъ въ насъ тысячи вопросовъ и недоумній. Онъ умлъ уносить насъ далеко отъ повседневной жизни и всегда и во всемъ оставался для насъ загадкой. Къ стыду нашему должно прибавить, что мы не разъ подсовывали подъ нее какую-нибудь необычайную, но въ сущности вншнюю и потому всегда грубую разгадку. Намъ мерещились какія-то тайныя общества, подполье, сыскъ, шпіонство, чудовищныя преступленія, зловщіе происки, которые пробираются къ богатствамъ столицы и укрываются за неизвстностью иностранцевъ. По правд сказать, мы порою даже побаивались его тайнъ и такъ и ждали, что вотъ-вотъ онъ втянетъ насъ въ какую-нибудь таинственную исторію, и Богъ знаетъ, какихъ еще намъ наготовитъ сюрпризовъ. Конечно, мы тутъ же отгоняли отъ себя вс эти подозрнія и страхи, но неизвстность оставалась все та же и порою становилась до того невыносимой, что мы ршали отправиться къ Гужанову и потребовать отъ него отчета. Но стоило намъ только увидть его, и намъ становилось совстно за вс эти ршенія. Слишкомъ ужъ явно чувствовалась въ немъ честность, прямодушіе, не смотря на всю его загадочность, всегда и во всемъ онъ оставался нашимъ добрымъ другомъ, всегда готовымъ придти на помощь, и никто не припоминалъ ни малйшаго случая, когда онъ отказалъ бы кому-нибудь изъ насъ въ участіи или услуг.

— Но откуда же все-таки берутся вс эти богатства?— спрашивалъ иной разъ какой-нибудь скептикъ.

— Да, полно,— какія тутъ богатства, если подумать хорошенько!

— Но все въ немъ необъяснимо: наружность, нервная утонченность, вся эта таинственность, неожиданность и въ то же время умудренность, точно онъ прожилъ уже цлую жизнь,— и это ясновиднье, этотъ даръ проникновенья, прозорливость, знаніе сокровеннйшихъ связей душевныхъ, и эта чудодйственная власть надъ сердцами людей?— спрашивалъ одинъ.

— Это все — русское,— отвчалъ другой.

Мы, вдь, были люди молодые, высоко подымавшіе нашъ свтильникъ, чтобы лучше разглядть жизнь.

Споръ всегда кончался тмъ, что кто-нибудь возглашалъ: ‘Ну, пойдемъ къ Гужанову!’ — и мы шумною толпою отправлялись къ нему, въ его студенческую каморку, гд на каждомъ шагу ждали насъ новыя неожиданности и сюрпризы. Чудеса и чары были уже въ самой обстановк, въ ея странномъ и причудливомъ убранств. Въ углу вислъ образъ Божьей Матери, передъ нею теплилась красная лампадка, по стнамъ разставлены были зажженныя свчи въ какихъ-то переливчатыхъ подсвчникахъ, словно сдланныхъ изъ старой эмали, перламутра и драгоцнныхъ камней, на блой скатерти стола разставлена была причудливая утварь: огромные тяжелые кувшины, воздушныя чаши, стройные кубки, тутъ же рдкое оружіе: тонкій стилетъ, узорчатый булатъ, тяжелая шпага, рзная шашка и короткій мечъ въ кованыхъ ножнахъ. И всюду кругомъ цвты,— цвты, разставленные въ высокихъ вазахъ, въ плоскихъ горшкахъ, обвитые вокругъ кубковъ, въ-одиночку и букетами разбросанные по столу. Вино въ металлическомъ кувшин старинной чеканной работы, и изъ вина исходитъ подлинное благоуханье: невдомыя благовонія входили въ составъ его, сладкія и пряныя, убаюкивающія, одуряющія.

Самоваръ гудлъ. И изъ слабаго пламени высокаго треножника подымался прозрачный, легкій паръ,— тамъ въ легкой чаш курились какія-то диковинныя травы. Всюду мерцающій свтъ свчей, скользящія тни, измнчивыя отраженія, мелькающіе силуэты.

Гужановъ вышелъ къ намъ въ длинной черной мантіи, въ высокихъ сапогахъ и съ кинжаломъ за поясомъ. Онъ разставилъ насъ вокругъ стола, а самъ подошелъ къ курящейся чаш и торжественно и серьезно заговорилъ что-то по-русски. Мы не понимали ни слова, но слушали напряженно, затаивъ дыханье. Среди безмолвной тишины глухо звучалъ голосъ Гужанова, потрескивало пламя треножника, и слышалось наше собственное сдержанное дыханье.

Гужановъ кончилъ, оглянулся… Должно быть, очень комичны были наши напряженныя, почти перепуганныя лица, потому что онъ вдругъ весело расхохотался.

— Да ужъ не испугались ли вы моего чародйства?— воскликнулъ онъ.— Да садитесь, кушайте и пейте,— право, не околдую… И все-таки жизнь полна тайны и чаръ: въ этомъ ужъ я усплъ убдиться, хоть мн и всего только двадцать лтъ и три года. Въ каждой вещи кроется въ тысячу разъ больше того, что мы видимъ въ ней обычнымъ взглядъ. Жаль, что не удалось намъ поймать этого Арно Строцци, я собственно ему-то и хотлъ бы посвятить сегодняшній вечеръ. Я хотлъ бы разсказать ему, что ни деревья, ни цвты, ни стада, ни люди, ни долины еще не составляютъ жизни, что внутри ихъ, вн ихъ и надъ ними рютъ и носятся еще другіе міры, которые мы сами вносимъ въ жизнь, и которые въ конц концовъ отдляются отъ первоначальнаго источника нашей души и получаютъ власть надъ нами. Съ того момента, какъ мы осознали себя въ своемъ чувств, мы стали чувствомъ вкладывать въ жизнь то, что первоначально и конкретно не входитъ въ составъ ея, мы начали нащупывать себя и всюду натыкались на разныя переправы и переходы. Что-то зашевелилось въ насъ, и мы не знали, какія силы мы разбудили, мы играли тайной, и игра превратилась въ жизнь. Ей сообщилась сила и власть, она стала религіей и ритуаломъ, культомъ, праздникомъ, поклоненіемъ и предначертаньемъ. Каждаго въ отдльности и всхъ насъ вмст она окружила кольцомъ, множествомъ колецъ, кольца соприкасаются, скрещиваются или охватываютъ другъ друга, и въ зависимости отъ этого складывается и наша судьба. Въ этой систем круговъ мы начинаемъ искать пружинъ нашей судьбы со всми ея причинами, сплетеніями и проявленіями, со всмъ, что есть въ ней тайнаго и явнаго, будущаго и прошедшаго. Молитвами и праздниками, и благими дяніями мы хотимъ проникнуть въ эти тайные круги или довести себя до такого состоянья, въ которомъ они не смогутъ насъ больше пугать, въ которомъ мы сами сольемся съ ними, растворимся въ тайн, преобразимся и спасемся.

Иногда въ его словахъ звучала какъ будто глубокая проникновенность, чаще намъ казалось, напротивъ, что онъ просто издвается надъ нами, играя настроеніями. Но недаромъ мы сами были художники, и въ конц концовъ настроенія эти сообщались и намъ, иные сознательно наслаждались ихъ переливчатой прелестью, другіе забывали все кругомъ и слушали, восхищенные, упоенные, очарованные.

— Нашъ юный Строцци долженъ чувствовать, что мы отпраздновали его вступленье въ нашъ жизненный кругъ,— сказалъ на прощанье Гужановъ.— Теперь вокругъ него смыкаются новыя кольца судьбы и звонко ударяются о наши. Онъ чувствуетъ это бряцанье, какъ чувствуется порханье невидимыхъ крыльевъ. Онъ внемлетъ, — и скоро донесутся до него голоса, которымъ подобныхъ онъ никогда не слыхалъ. Они вщаютъ о сути вещей и о его собственной сути. Онъ озирается, онъ ищетъ: онъ ищетъ себя. Въ крови его горитъ еще тотъ подлинный огонь, который сохранился разв еще только у безумныхъ. То, что у насъ перешло уже въ нервы, то носится у него въ круговорот крови, онъ чувствуетъ инстинктомъ то, что намъ дается лишь черезъ посредство мозга. Мы — послдніе сыны угасающей эпохи, онъ — запоздалый пришелецъ великаго прошлаго, поздній отпрыскъ

Старой художественной расы, могучаго артистическаго племени… А впрочемъ, завтра мы сами увидимъ!

Но половину завтрашняго дня мы проспали посл этой ночи. Солнце уже указывало полдень, а вокругъ насъ все еще носилось въ туман и грезахъ. Мы очнулись только тогда, когда вошли въ мастерскую и увидли Строцци.

III.

Онъ сидлъ, переминая пальцами глину, рядомъ съ нимъ стоялъ учитель и держалъ въ рукахъ наброски, которые принесъ ему Строцци. Тутъ же стояла глиняная модель, повидимому, только что вылпленная Строцци. Учитель внимательно разсматривалъ ее, у Строцци видъ былъ смущенный. Мы столпились вокругъ нихъ. Учитель посторонился, чтобы пропустить насъ къ модели. Строцци слегка отвернулся.

Мы увидали модель не особенно большой величины, такъ что она могла еще держаться безъ желза. Раньше всего въ глаза намъ бросилось круглое отверстіе колодца,— строгая, простая, цльная форма, весь эффектъ которой заключался въ изумительной отчетливости этихъ круглыхъ линій. Въ памяти вставали одинокіе путники въ безбрежной равнин, караваны древнихъ пастуховъ, которые встрчались здсь и расходились отсюда по своимъ пастбищамъ: библейскія картины, чувствовалось томленіе жажды среди душныхъ лтнихъ ночей, — и уже ощущалась прохлада, исходящая изъ колодца, его глубина, живительная свжесть родника, его кристальныя воды, жгучимъ холодомъ скользящія по пересохшимъ губамъ, благодать и даръ вчныхъ рукъ въ далекой, затерянной, знойной ночной тишин.

Прислонясь къ колодцу и слегка перегнувшись надъ краемъ его, стоитъ старикъ, патріархъ съ длинной волнистой бородой, конецъ которой слился съ сумракомъ колодца, пастырь, прародитель. Онъ похожъ и на Моисея, и на Бога-Отца въ Сикстинской часовн, и что-то есть въ немъ еще другое, свое. Это искатель водъ, открывшій источникъ, почуявшій сокровенное, проникшій взоромъ въ невиданное досел никмъ. Онъ первый нашелъ этотъ родникъ,— и вотъ онъ перегнулся надъ краемъ колодца и тревожно пытаетъ ухомъ доносящіеся звуки,— таится ли еще та жизнь, которую съ незапамятныхъ временъ, даже для него, первобытнаго человка древнйшихъ временъ своими собственными руками вложилъ сюда Создатель въ даръ этимъ первобытнымъ людямъ

Строцци стоялъ отвернувшись. Глаза учителя перебгали съ одного ученика на другого, потомъ опять остановились на модели. Стояла безмолвная тишина.

Чуть свтъ являлся Строцци въ мастерскую, и часами длилась его работа, часами оставался онъ одинъ. Тысячи струнъ напряглись въ душ его, быстро нахлынули воспоминанія о своихъ и чужихъ переживаніяхъ, образы, дошедшіе къ нему изъ книгъ и разсказовъ, чувства, дотол одиноко бродившія въ душ его и теперь зазвучавшія вновь. Такъ безвстно, неслышно проносится по рощ первое дуновеніе весенняго утренняго втерка, разввая цвточную пыль, сливая вздохи первыхъ весеннихъ цвтовъ,— и плодъ наливается и зретъ, когда весна уже давно забыта, и забытъ ея тихій, росистый расцвтъ.

Какъ мало было собственно сдлано: колодецъ и пастухъ! И какъ много въ нихъ скрыто! Мы молчали, мы чувствовали дыханіе тайны. Мы смотрли на Строцци, мы видли, что ему открыты родники, которые всегда будутъ замкнуты для насъ. Туманъ и грезы вчерашней ночи все еще обволакивали нашъ мозгъ. И вдругъ эта маленькая модель разорвала туманъ и прояснила нашъ взоръ. Это былъ точно отвтъ на слова Тужанова. Могучее чувство проникло въ это творенье и теперь исходило изъ него и жило своей собственной жизнью.

Наши взоры опять обратились къ модели, и наше первое толкованіе начало казаться намъ слишкомъ поверхностнымъ, слишкомъ матеріальнымъ. Иной, глубокій смыслъ скрытъ былъ въ этихъ образахъ, казалось, что въ нихъ воплотилась идея вчности бытія. Казалось, что это былъ источникъ никогда не изсякающей жизни, родникъ, вчно питающій и, возвращающій старости юность, таинство творческой природы, духъ бытія, выбивающій вчную жизнь изъ пустынныхъ ндръ земли.

Край родника и пастухъ,— и больше ничего. Мы невольно ждали, что скажетъ Гужановъ, но онъ ничего не сказалъ, а только подошелъ къ Строцци и протянулъ ему руку. Тотъ смущенно отвтилъ на его пожатіе. Мы вс послдовали примру Гужанова.

Первый заговорилъ, наконецъ, учитель. Онъ положилъ руку на плечо Строцци и сталъ уговаривать его увеличить свою модель такъ, чтобы можно было отлить ее въ гипс. Онъ бралъ на себя вс расходы по выполненію его работы и предлагалъ ему выбрать какой угодно матеріалъ. Строцци смотрлъ на него и не понималъ ни слова. Учитель собралъ вс крохи своихъ итальянскихъ познаній и кое-какъ пояснилъ ему свою мысль. Строцци поднялъ голову, въ глазахъ его вспыхнула радость, и онъ порывисто протянулъ учителю об руки. Но потомъ опять выраженье смущенья появилось на лиц его, онъ опустилъ голову и покраснлъ какъ мальчикъ.

Мы сами не безъ нкотораго волненія слдили за нимъ. Эта удивительная голова, въ блдныхъ чертахъ которой свжесть юности причудливымъ образомъ сочеталась съ благородною духовностью, была какъ бы снята съ полотна какого-то стариннаго мастера, и, можетъ быть, въ самомъ дл въ этомъ двадцатилтнемъ юнош возродился какой-нибудь старый мастеръ, который вернулся въ міръ, чтобы стать нашимъ учителемъ и указать намъ новые пути.

Въ тотъ день работа у насъ все не клеилась. Все, что мы длали до сихъ поръ, казалось намъ ничтожнымъ въ сравненіи съ произведеніемъ Строцци. Самъ Строцци продолжалъ работать, какъ ни въ чемъ не бывало, гнулъ желзо для своей модели и ни на кого не обращалъ никакого вниманія.

— Нтъ, этотъ человкъ — игра или случайность,— говорилъ Гужановъ, когда мы возвращались домой,— онъ точно съ неба упалъ. Удивительне всего то, что онъ даже не знаетъ, какія таятся въ немъ силы. Онъ, играя, открываетъ сокровища и разгадываетъ тайны. Какой-то благодатный духъ осняетъ его своими лучами, и онъ, точно во сн, слдуетъ за нимъ. Въ этомъ дух сосредоточиваются вс воспоминанія, сливаются внутренніе и вншніе міры, излучаются невдомыя, неизсякаемыя богатства. Все то, что обыкновеннымъ людямъ дается путемъ тяжелаго труда, чего они добиваются кровавыми потугами и къ чему стремятся съ мучительной тоской, все это само собой дано Строцци безъ его вдома и содйствія.

— Мы живемъ въ позднюю эпоху, полную причудливыхъ порожденій,— продолжалъ онъ.— Строцци представляетъ собой культурный феноменъ, онъ можетъ стать первымъ или послднимъ, концомъ или исходомъ, единичной случайностью или всеобщей опорой, онъ можетъ поднять новое знамя или совершенно выбиться изъ строя,— все зависитъ отъ него самого. Не будемъ мшать ему, господа,— онъ иметъ право на нашу охрану.

Мы сами чувствовали, что какая-то глубокая, тихая и оберегающая дружба уже связываетъ и съ со Строцци.

IV.

Строцци продолжалъ работать надъ своей моделью. Учитель совтовалъ ему развить ее, но самъ не давалъ ему никакихъ указаній. Строгая примитивная окружность колодца осталась во всей своей древней форм, величавой, монументальной и цльной. И все также стоялъ пастухъ, склонившись надъ колодцемъ, лвая рука его опиралась о посохъ, точно онъ нащупывалъ еще почву и открывалъ родникъ. Но ничто не поражало насъ такъ, какъ необычайная линія его спины, устремленная впередъ и въ то же время законченная, завершенная, какъ бы округленная уже увренностью обладанья и вмст съ тмъ еще не потерявшая волненія исканья: въ ней запечатллась еще вся тяжесть согбенности и въ то же время намчался уже подъемъ,— послдній моментъ томленья встрчался въ ней съ первымъ моментомъ достиженья. Правая рука глубоко опустилась въ колодецъ, точно раздвигая глубь и мракъ, и пальцы руки вытянулись, точно заклятая, маня и въ то же время забирая.

Теперь начались поправки учителя. Онъ находилъ, что надо было бы своеобразне и капризне выдлить бороду на лиц пастуха. Строцци съ какимъ-то страннымъ, дремотнымъ спокойствіемъ принялся за передлку, онъ часто работалъ съ закрытыми глазами, казалось, что формы сами прошли уже въ его пальцы, не нуждаясь въ помощи глазъ. Формы проникли уже въ этотъ мертвый матеріалъ, мертвая глина полна была жизни, мы не видли, не чувствовали и не знали ея, но Строцци она сама давалась въ руки.

— Онъ работаетъ, какъ лунатикъ,— замтилъ Гужановъ.

И при всемъ томъ цлые дни проходили, пока Строцци находилъ то, чего онъ искалъ. Какъ бы много онъ ни успвалъ въ теченіе дня, онъ всякій разъ передъ тмъ, какъ уйти изъ мастерской, крпко сдавливалъ обими руками свой пластилинъ и превращалъ всю свою работу въ прежній безформенный глиняный комъ. На слдующее утро онъ опять принимался за этотъ комъ, онъ бралъ его въ руки, долго разсматривалъ его, точно стараясь прочесть въ немъ что-то, потомъ вдругъ съ лихорадочною быстротою принимался за работу.

Голова пастуха мнялась съ каждымъ днемъ, но форма и выраженіе лица все еще не удовлетворяли Строцци.

Наконецъ, однажды онъ взялъ глину въ руки и долго, долго смотрлъ на нее. Онъ не отрывалъ отъ нея глазъ и смотрлъ и смотрлъ на нее съ неподвижнымъ упорствомъ безумца. Мы ужъ ничего не длали и слдили за его взоромъ. Строцци словно отсутствовалъ. Онъ точно въ забытьи проводилъ руками по пластилину,— и пластилинъ мягко поддался, подчинился ихъ прикосновенью. Онъ продолжалъ водить рукою, пуская въ ходъ ладонь и тылъ руки, пальцы, ногти и ни разу не прибгая къ инструменту. И изъ-подъ скользящихъ движеній руки его выступала черта за чертой. Передъ нами выросла худая, изможденная голова съ голымъ теменемъ и съ густыми волосами на затылк, съ широкимъ морщинистымъ лбомъ, нависшими бровями и нсколько выдвинутымъ впередъ, полураскрытымъ, алчущимъ, почти не дышащимъ ртомъ,— вотъ она жажда, изнеможеніе, томленье и исполненіе, утоленіе, близость воды! И вдругъ мы видимъ, что старикъ ослпъ…

Мы перешептываемся и съ ужасомъ смотримъ въ его незрячіе глаза.

— Нашелъ!— вырвалось у Гужанова.

И изъ этихъ ослпшихъ глазъ исходитъ свтъ, откровеніе, творчество, гордость обладанія, упоенье побды,— онъ искалъ и томился, и нашелъ, и обрлъ.

Строцци продолжаетъ лпить, линіи скользятъ и вьются, часы летятъ, какъ минуты.

Онъ началъ прилаживать голову къ туловищу и приступилъ къ ше. Изъ глины начали выступать напряженные, мускулы, хрупкіе позвонки, и морщинистая кожа,— выраженье изнуренности мелькнуло и запечатллось,— еще дватри штриха и передъ нами боковые хрящи, гибкіе суставы и — кадыкъ. Мы переглядываемся. Строцци гладитъ рукою глину, словно бархатъ, словно живую и теплую, нжную кожу. Онъ какъ будто дрожитъ, и намъ начинаетъ сообщаться его волненье. Онъ нащупываетъ, выводитъ, ловитъ этотъ кадыкъ,— онъ поймалъ его, наконецъ, въ тотъ моментъ, когда онъ вздрагивалъ и сжимался передъ напоромъ перваго утоляющаго глотка. Движеніе это было до того живо, что мы сами начинали испытывать что-то въ род жажды, мы хватаемся за горло, нащупываемъ его, мы сами длаемъ глотательныя движенія.

Такъ вотъ какова жажда! Въ минуту передъ нами пронеслись вс чувства, страданія, томленія человка, палимаго жаждой, истерзаннаго одиночествомъ, охваченнаго отчаяньемъ и безнадежной тоской. И вотъ онъ нащупалъ родникъ, онъ вдыхаетъ, ощущаетъ, обоняетъ всю отраду живительной влаги,— и тутъ наступаетъ одно мгновенье, одно короткое и безконечное, обремененное переживаньями мгновенье, когда у самаго края утомленья вдругъ вспыхиваетъ послднимъ пламенемъ вся напряженность и страсть ожиданія, изнуряющій зной, пылающій пожаръ всхъ чувствъ.

Вс объясненія и толкованья становятся липшими,— передъ нами жизнь, жизнь!

— Чувствуешь?— шептали мы другъ другу, чувствуешь?— Но вс слова были напрасны,— въ этотъ моментъ вс одинаково чувствовали внутренній смыслъ скрываемый за вншнимъ бытіемъ окружающаго насъ міра,— и въ тотъ день мы въ первый разъ ясно поняли, что мы призваны къ творчеству лишь для того, чтобы выявлять эту сокровенную сущность вещей.

Строцци кончилъ. Въ окнахъ пылало солнце, но никто не ршался подойти и опустить шторы. Никто не двигался съ мста.

Строцци отошелъ назадъ и сталъ разсматривать свою работу, потомъ закрылъ глаза, опять раскрылъ ихъ, опять окинулъ взоромъ свою работу, провелъ нсколько разъ рукою по глин, прибавилъ еще нсколько штриховъ,— и вс сразу убдились въ глубокой необходимости этихъ незамтныхъ поправокъ.

Онъ стоялъ, погруженный въ себя, никого, повидимому, не замчая. Онъ исхудалъ, поблднлъ, изнемогъ, точно самъ пережилъ только что вс терзанія жажды. На лиц его отразились вс крики, моленія, муки и ликованія, которыя онъ только что изобразилъ. Глаза его были широко открыты и печальны, онъ крпко стиснулъ губы. Это были т же губы, которыя раскрывалъ старикъ, чтобы напиться, т же незрячіе глаза, упоенные своей слпотой.

Строцци ушелъ.

— Господи, что же надо было пережить для того, чтобы изобразить все это?— спросилъ кто-то.

— Можетъ быть, не больше того, что переживаетъ мальчикъ, когда ему хочется яблока или апельсина,— я прекрасно помню еще, какъ томился я передъ окномъ булочныхъ,— и это желаніе претворилось въ жажду жизни, оно само стало той алчущей жизнью, которая открывается только великимъ художникамъ, одинокимъ путникамъ, безпокойнымъ странникамъ, изнывающимъ страстоборцамъ!— сказалъ Гужановъ.

— Да,— сказалъ учитель.

Мы опять стали разсматривать модель.

— Какъ много чувствуется въ этихъ линіяхъ,— продолжалъ учитель,— тутъ и римляне, и греки, и гиганты Возрожденія, и что-то другое, новое, и все тотъ же древній вчный геній!

— Онъ дитя природы, природой благословенный,— заговорилъ опять Гужановъ,— онъ художникъ по инстинкту, и въ то же время онъ — сынъ культуры, наслдникъ. Въ немъ слились отзвуки и отраженья и, можетъ быть, судьба сулила ему собрать ихъ въ новый призывъ. Но мн почему-то чудится, что онъ останется наслдникомъ и никогда не станетъ родоначальникомъ. Въ подобномъ твореньи таится опасность. Оно слишкомъ законченно, слишкомъ зрло. Суметъ ли онъ превзойти его, вырости изъ его предловъ? Это первое

и послднее, лучшее и худшее его творенье, оно неизмнимо, какъ рокъ. Мн вспомнилось почему-то одно русское сказанье. Оно старо, его разсказываютъ еще только одни старики. Среди полуденнаго зноя мчится по степи всадникъ. Чудесный блый конь несетъ его по воздуху, растянувшись по всей дали степи, словно мостъ между однимъ краемъ небесъ и другимъ. У него красныя ноздри и горящіе глаза, копыта его сверкаютъ, какъ блая сталь, и тнь его не падаетъ на землю. Изъ-подъ копытъ брызжутъ искры и разсыпаются по равнин, ослпляя все кругомъ и все кругомъ обввая дыханіемъ смерти: трава нметъ, воздухъ замираетъ и прячется по ложбинамъ, картины на горизонт таютъ, словно убранныя чьей-то незримой и быстрой рукой, все умираетъ и блекнетъ, и люди падаютъ отъ удушливаго зноя и теряютъ сознанье. Но есть одинъ: онъ сохраняетъ вс чувства и одинъ можетъ смотрть въ глаза этому сказочному всаднику, одтому въ красный плащъ и размахивающему обнаженнымъ мечомъ. Если судьба бываетъ милостива, то онъ сейчасъ же затмъ умираетъ,— но случается, что онъ остается въ живыхъ, и вся жизнь его проходитъ въ тоск по этому чудесному зрлищу,— оно оставляетъ вчную жажду въ крови его и вчное томленіе въ его душ. И долго, долго живетъ онъ въ смятеньи и печали. Боюсь, что очамъ Строцци явился этотъ всадникъ. Во второй же разъ никто его не можетъ увидть,— по крайней мр, сказанье ничего объ этомъ не упоминаетъ.

— Но жизнь, можетъ быть, благосклонне вашей легенды, Гужановъ,— печально замтилъ учитель.— Во всякомъ случа стоитъ очутиться въ числ избранныхъ и увидть степного всадника. За одно это ужъ стоитъ обречь себя на смерть и на безпросвтный мракъ.

— Да ужъ я обрекъ себя,— отвтилъ Гужановъ:— право, я до смерти позавидовалъ бы Строцци, если бы не преклонялся такъ передъ нимъ. И не дай Богъ, чтобы слова мои оказались предсказаньемъ!

Въ тотъ день работа не радовала насъ, и мы съ тяжелыми думами разошлись по домамъ. Гужановъ какъ-то такъ проливалъ свтъ на вещи, что при этомъ только сдвигались и сгущались тни. Тяжелая, жуткая тоска исходила изъ его предсказаній.

V.

Модель Строцци была отлита въ гипс, и надо было приступать къ окончательной работ. Строцци находилъ, что лучше всего было бы всю ее изваять въ мрамор. Учитель былъ другого мннія. Онъ находилъ, что колодецъ долженъ быть высченъ изъ гранита или сраго песчаника, а старикъ — изъ пестраго или, пожалуй, краснаго мрамора. Строцци настаивалъ на томъ, что все должно быть сплошь изъ каррарскаго мрамора. Учитель находилъ, что для подобнаго сюжета это былъ бы слишкомъ утонченный, женственный, изысканный матеріалъ. Строцци утверждалъ, что всякій другой матеріалъ будетъ грубъ, неуклюжъ, невыразителенъ, бездушенъ.— Здсь одинъ только мраморъ и мыслимъ,— пояснялъ онъ,— для колодца хорошо бы взять сроватую тнь, для старика чуть-чуть желтоватую. Пусть будутъ прожилки, кажется, что къ пастуху моему лучше всего подошли бы черные или желтые прожилки, только безъ краснаго отлива. Лучше всего было бы, если бы удалось достать все это въ одномъ куск, но это непремнно долженъ быть мраморъ.

Такъ онъ и настоялъ на своемъ. Начались работы, учитель тщательно и любовно наблюдалъ за ними. Строцци послушно слдовалъ его указаніямъ. Онъ скоро замтилъ, что рзецъ далеко не такъ податливъ и гибокъ, какъ его пальцы, и что жесткій камень гораздо своевольне и упряме, чмъ глина, и не всегда повинуется его рук. Зато учитель, играя, владлъ рзцомъ и оставался на высот искусства даже тогда, когда онъ во всемъ подчинялся иде Строцци. Всему, что Строцци удавалось изобразить въ мрамор, учитель придавалъ особую выразительность, четкость и цльность, тщательно отдлывая каждую деталь и выдляя все твореніе во всей его полнот. Строцци усердно работалъ. Онъ началъ свободне изъясняться по-французски, становился все общительне и разговорчивй и порою даже принималъ участіе въ нашихъ развлеченіяхъ. Впрочемъ, о себ онъ не говорилъ никогда, и мы ничего не знали о его личной жизни.

Работа его медленно двигалась впередъ. Онъ научился владть рзцомъ, но у него не хватало выдержки и терпнія, и онъ быстро уставалъ. Иногда онъ говорилъ, что ему хотлось бы перейти къ новой работ въ глин. Обработка первой модели отымала слишкомъ много силъ, связывала и подавляла въ немъ тысячи новыхъ идей. Онъ хотлъ поручить работу мраморщику и заняться потомъ лишь ея окончательной отдлкой. Но учитель настаивалъ на томъ, чтобы Строцци все выполнилъ самъ. Онъ говорилъ, что искусство не можетъ ограничиться однимъ только полетомъ фантазіи, что оно требуетъ раньше всего энергіи исполненія, умнія довести до конца. Искусство есть трудъ и требуетъ труда. Кто самъ тесалъ свой камень, выскалъ форму изъ безформенной глыбы, кто видлъ, какъ шагъ за шагомъ выростаетъ изъ мрамора образъ, и кто вложилъ себя въ мельчайшую линію, въ мельчайшую извилину, въ мельчайшій штрихъ,— кто чувствуетъ творящую мысль во всхъ деталяхъ своего произведенія,— только тотъ можетъ извдать чувство роста, любовь и сладострастіе творчества, гордость и самосознаніе творца. Только постоянная упорная борьба съ матеріаломъ, только привычка самостоятельно превозмогать всю тяжесть и вс мельчайшія трудности скульптурной работы,— могли сообщить нашимъ старымъ мастерамъ то чувство самосознанія, ту силу сопротивленія, съ которой они открыто выступали передъ всми папами и государями, передъ всми сильными міра сего,— только благодаря цльности и упорству труда выросли эти цльные, крпкіе люди, не знающіе надъ собой никакой другой власти, кром велній своей собственной воли.

Но, несмотря на вс эти доводы, Строцци замтно изнемогалъ. Онъ начиналъ впадать въ уныніе, въ немъ появилось что-то болзненное, надломленное. Съ каждымъ днемъ онъ становился недовольне и апатичнй. Иногда онъ какъ-будто оживлялся, рзецъ его начиналъ быстре стучать, но скоро изъ груди его вырывался вздохъ, и тутъ же прекращались и звуки рзца.

Насъ порою охватывала безудержная, юная веселость, но онъ всегда оставался угрюмымъ и безучастнымъ. Ни просьбами, ни насмшками, ни убжденіями не удавалось вывести его изъ этого оцпененія. Мы, наконецъ, стали упрашивать учителя, чтобы онъ посовтовалъ ему приняться за новую работу, тотъ такъ и сдлалъ, и Строцци съ явной радостью ухватился за его предложенье. Но радость его продолжалась недолго. Онъ бросался съ одного предмета на другой, метался изъ стороны въ сторону, потомъ опять хватался за рзецъ, стучалъ по покинутому мрамору и опять бросалъ старое, начиналъ новое, набрасывался сразу на множество сюжетовъ, и все лихорадочно, безпокойно, безъ всякой выдержки, безъ всякаго плана.

Онъ становился все сумрачне. Онъ старался не выказывать своихъ настроеній, но видно было, какъ онъ страдаетъ. Душа его металась и трепетала, онъ, повидимому, проводилъ ночи въ ужасныхъ терзаніяхъ. Слды безсонницы и изнуренія отразились на лиц его, отъ всей его фигуры вяло какимъ-то безсиліемъ, глаза потускнли и устали. Въ такомъ состояніи онъ каждый день являлся въ мастерскую, и съ каждымъ днемъ видъ его становился все безнадежне и тревожне.

Онъ уже не подходилъ больше къ своему первому, недавно еще такъ восхитившему насъ творенью. Мраморная глыба, покинутая и запыленная, лежала въ углу. Учитель съ болью и жалостью смотрлъ на него, но не говорилъ ни слова. Вс ждали, что будетъ.

Настало жаркое парижское лто. Днемъ воздухъ какъ бы сдвигался и, ослпляя глазъ и застилая взоръ, подымался къ самому небу въ зыбко-сверкающихъ клубахъ. Но ночи были изумительно ясны. Земля, точно освобожденная отъ удушливаго дня, была преисполнена мира. Новые голоса оживляли ее: въ трав заливался коростель, въ камышахъ трещала выпь, но вс звуки только оттняли глубокую тишину іюльской ночи. Далеко кругомъ разливалось сіянье смющейся луны и колыхалось въ прозрачныхъ туманахъ и въ нжныхъ, струящихся ароматахъ, по земл стлались тни и сливались въ причудливыя сплетенья, и призраки, и привтные и жуткіе, просыпались и выходили изъ туманной дали полей, изъ росистаго блеска луговъ, изъ мглистыхъ рощъ, зеркальныхъ ркъ и безмолвныхъ озеръ.

Мы ршили провести въ лсу цлую ночь, Гужановъ усплъ уже облюбовать для насъ живописный уголокъ. Это была тихая, отдаленная лсная поляна на холм, — вдали тающими точками мерцали городскіе огни, и при свт луны мелькали дикія козы. Лучшаго мста нельзя было и придумать.

Собрались все художники со своими натурщицами и друзьями,— все необузданная, рзвая молодежь, готовая отдаться минут радости и веселья. Каждый вносилъ что-нибудь свое въ общій радостный тонъ, сочиняя какую-нибудь новую выходку, игру или затю. На деревьяхъ развшаны были пестрые фонари, сквозь втви свтились звзды, и луна обливала насъ своимъ сіяньемъ. Мы плясали, рзвились и пили и пли, играли и любовались игрою другихъ, смхъ не смолкалъ и доносился въ глубокихъ раскатахъ мужскихъ и въ жемчужныхъ треляхъ женскихъ голосовъ. И среди смха, возгласовъ и ликованій все также невозмутимымъ оставалось дремотное спокойствіе ночи.

Намъ удалось зазвать съ собой и Строцци, онъ даже какъ будто слдовалъ общей программ праздника, но какъ-то ужасно безучастно и равнодушно. Видно было, что никто и ничто не занимаетъ и не захватываетъ его. Даже женщины.

Настала полночь и разостлала покровъ своихъ тайнъ. Вс какъ-то присмирли и задумчиво разлеглись по земл. Минуту вс молчали и не трогались съ мста, вс благоговйно прислушивались къ шопотамъ ночи и къ звукамъ лсной тишины. Но молчанье продолжалось недолго, и понемногу снова стали раздаваться голоса.

Строцци сидлъ на пн, весь погруженный въ свои думы. Кто-то вдругъ спросилъ его, о чемъ онъ думаетъ. Мы насторожились, всмъ интересно было знать, отвтитъ ли Строцци на этотъ вопросъ.

— Я думаю объ одномъ своемъ родственник,— отвтилъ онъ,— о художник Витторіо Строцци. Онъ началъ писать Мадонну, и все было уже почти готово, но выраженіе глазъ и рта все еще не удовлетворяло его,— и въ одинъ прекрасный день Строцци ушелъ въ Кампанью и больше никогда уже не возвращался. Его картина такъ и осталась неоконченной, и самъ онъ, должно быть, погибъ. О немъ-то я и вспомнилъ теперь.

Слова эти были сказаны такимъ тономъ, что мы долго не могли вернуться къ нашимъ прежнимъ шуткамъ и забавамъ. Мы медленно, словно украдкой, подхватывали нити нашихъ прежнихъ разговоровъ, потянулись разсказы. Кто-то вспомнилъ о Кларисс,— натурщиц Кларисс, которая никогда не смется. Исторія ея была, должно быть, очень замчательна, хотя никакихъ исторій никто за ней не зналъ. Она была цломудренна, какъ свча, и опасна, какъ блуждающій огонь, что-то непонятное, влекущее и недоступное, притягивающее и отталкивающее было во всемъ ея существ. Въ ея жилахъ текла горячая кровь, и въ то же время казалось, что она изваяна изъ холоднаго камня, и, какъ мраморъ, холодно было ея сердце. Говорили, что такою сдлала ее ея мать, которая намренно душитъ въ ней все живое и зорко слдитъ за тмъ, чтобы нй одно чувство въ ней не проснулось.

— Не думаю, чтобы были такія силы, которыми можно задушить живую, рвущуюся жизнь,— вмшался въ разговоръ Гужановъ, — задушить можно разв только какой-нибудь слабо тлющій огонекъ, да и тотъ, врне всего, угаснетъ естественной смертью отъ собственной своей немощи. Что же касается Клариссы…

Онъ не договорилъ и замолчалъ. Мы такъ и не узнали, что онъ хотлъ сказать о Кларисс, и разговоръ перешелъ на другую тему. Но черезъ нсколько минутъ Гужановъ снова овладлъ разговоромъ и вновь замелькали предъ нами его русскія фантазіи:

— Пестрые и мятежные образы мелькаютъ въ нашихъ русскихъ степяхъ. Они выплываютъ и таютъ, какъ игра лучей, отраженныхъ въ вод, какъ бгущія облака. Все въ нихъ призрачно и обманчиво, и все въ нихъ притягиваетъ и влечетъ. Эти образы навки приковали къ себ сердца наши, пока они видятся, людямъ у насъ кажется, что вся ихъ жизнь полна красоты и значенія. Но вотъ наступаетъ Троицынъ день, и степь становится опасной и страшной. Говорятъ, что въ этотъ день она безмолвна, какъ смерть, говорятъ, что она исполнена звуковъ. Люди будней и сумрака, тупые И безславные, вчно трепещущіе, вчно шепчущіе предостереженья отцовъ, прячутся по домамъ, лепечутъ молитвы, запираютъ двери, залзаютъ на чердаки, заползаютъ въ погреба. Но есть другіе, чуткіе, славные, призванные, ихъ еще ночью будитъ говоръ степи, — и въ полдень, когда останавливается время, и все кругомъ замираетъ, она ихъ однихъ влечетъ, и тянетъ, и зазываетъ. Они переживаютъ то, чего никто до нихъ никогда еще не переживалъ, передъ ними раскрываются вс тайники, духъ вселенной говоритъ съ ними, и воля ихъ испаряется,— невдомыя силы управляютъ ихъ жизнью. Но опасность подстерегаетъ ихъ,— есть одно мсто въ степи, гд надо сохранить вс силы самосознанья, гд самозабвенье и упоенье становится гибельнымъ, гд нужно дйствовать силою, волей, яснымъ и твердымъ сознаніемъ цли. Здсь исчезаетъ хранительная рука, и кто самъ не уметъ отстаивать себя и прокладывать себ дорогу, тотъ немедленно гибнетъ, и имя его предается забвенью. Степь это жизнь, и тотъ, кто призванъ къ ней, становится великимъ, если у него хватаетъ силы, или погибаетъ, если оказывается слишкомъ слабымъ.

Гужановъ замолкъ.

— Когда ты вернешься въ свои степи, Гужановъ, возьми съ собой и меня,— сказалъ кто-то.

— Возьму, да только выдержишь ли ты?

Вс почему-то оглянулись на Строцци. Онъ все еще сидлъ на томъ же пн, закрывъ лицо руками въ какомъ-то странномъ забытьи. Какая-то глубокая, замирающая тишина окружила насъ на мгновенье: казалось, что былинки притаились, и листья на деревьяхъ оцпенли. Каждый шорохъ, доносящійся до насъ, звучалъ, какъ вздохъ и стонъ въ этой безмолвной тишин, и мы невольно озирались на Строцци, точно это онъ оглашалъ воздухъ вздохами и стенаньемъ.

— Такъ вотъ почему Витторіо Строцци ушелъ въ Кампанью,— сказалъ онъ.

— И погибъ,— безжалостно прибавилъ Гужановъ.

— И я… тоже… не могу больше,— простоналъ Строцци.

Потомъ онъ всталъ, усталый и разбитый, и ушелъ, исчезая въ черномъ сумрак лса. Мы съ болью смотрли ему вслдъ, но, когда онъ ушелъ, вс какъ-то почувствовали себя свободне и непринужденне.

VI.

Въ эту ночь Строцци исчезъ, и съ тхъ поръ мы его долго не видали. Онъ не приходилъ и въ мастерскую. Но и учитель и вс мы съ какой-то постоянной и терпливой увренностью ждали, что вотъ-вотъ откроется дверь, и Строцци появится на порог нашей мастерской.

Никто изъ насъ не дотрагивался до его глины, и она лежала въ углу запыленная, растрескавшаяся, пересохшая, тутъ же стояла модель колодца и рядомъ съ ней незаконченный мраморъ. И когда мы смотрли въ этотъ уголъ, намъ казалось, что Строцци долженъ придти и закончить свою работу. Не смотря на то, что онъ всегда былъ неразговорчивъ и молчаливъ, его отсутствіе чувствовалось постоянно. Намъ чего-то безъ него не хватало. Иногда мы откладывали свою работу, снимали чехолъ съ работы Строцци и долго, долго смотрли на нее. Отъ нея вяло печалью и скорбью, точно отъ старыхъ руинъ, окруженныхъ тайною былыхъ великолпій и наввающихъ дремотныя и тихія мечтанья,— мечтанья, которыя охватываютъ потомъ всю нашу жизнь мягкой, щемящей, почти непреодолимою грустью. Точно вечеръ спускался надъ нами и наполнялъ наши души тяжелыми, оборванными отзвуками невозвратнаго прошлаго. И при всемъ томъ мы все еще продолжали надяться, что Строцци еще придетъ къ намъ заканчивать свое творенье, и мы старались не замчать, что въ твореніи этомъ уже чувствуется дыханіе прошлаго и вянье разрушенія.

— Природа проявляетъ иногда какую-то непонятную жестокость,— сказалъ какъ-то Гужановъ,— она заглушаетъ самые благопріятные родники свои, лишая ихъ питанья и преграждая имъ всякій путь къ жизни и свту. Иные такъ и изсякаютъ, нжные и слабые, прожурчавшіе въ лсной прохлад и тутъ же замолкшіе на всегда. Иные спасаетъ какой-нибудь любитель лсной тишины, онъ открываетъ ихъ нжныя, пугливо и робко сочащіяся воды и пропускаетъ ихъ въ зеленый и мшистый бассейнъ,— бабочки слетаются пить его воду, и вокругъ нея распускаются росистые цвты, упиваясь ея прохладой и влагой. Но есть еще другіе родники, они не созданы для забавы, и забава къ нимъ не пристала. Они сильны и могучи въ самомъ первоисточник своемъ и растутъ и крпнутъ въ борьб. Они пробиваютъ землю, которая сомкнулась надъ ними и прорываются къ свту, они благотворны и полны благодати и несутъ отраду всмъ, кто ищетъ ея.

Таковы же и люди. Дома я часто встрчался съ однимъ старикомъ, который лечилъ внушеньемъ людей и животныхъ. Онъ пользовался у насъ огромнымъ почетомъ. И часто, когда больные просили его предсказать имъ ихъ судьбу, онъ говорилъ имъ:— Будьте, какъ сильные, вамъ дано больше, чмъ вдомо вамъ самимъ, и жизнь всегда повинуется тмъ, кто самъ повинуется жизни.

По обыкновенію, мы и теперь не знали, какъ относиться къ Гужанову. Мы то въ самомъ дл видли въ немъ какого-то пророка, то онъ начиналъ казаться намъ просто фразеромъ, и мы втихомолку подсмивались надъ нимъ. Какъ и всегда, дло кончалось тмъ, что его настроенія овладвали нами, и вс насмшки и сомннья почему то испарялись. Онъ, повидимому, догадывался о нашихъ сомнніяхъ и старался заставить насъ понять себя. Онъ много разсказывалъ о себ, онъ пережилъ тяжелое дтство и много перестрадалъ, онъ рано былъ предоставленъ самому себ и научился быть наедин съ природой.

— Въ то время я часто встрчался со старыми людьми,— разсказывалъ онъ,— я съ благоговньемъ впитывалъ въ себя ихъ старческую умудренность, которая кажется вамъ прозорливостью. Право, каждый можетъ стать такимъ же прозорливцемъ, если только попытается глубже вникнуть въ жизнь и въ связь между явленіями ея. Я научился разсматривать каждый предметъ въ его общей, такъ сказать, міровой связи, вы не можете себ представить, какъ это изощряетъ чувство и умъ. Къ тому же я усвоилъ себ дурную привычку говорить всегда притчами и сравненіями, можетъ быть, это подчасъ придаетъ моей рчи комическую высокомрность, и я нисколько не удивляюсь, если вы будете подсмиваться надо мною, но часто, только благодаря этой ‘высокопарности’, я получаю возможность выражать и развивать свои мысли. Право, я такой, же человкъ, какъ и вы, и не больше вашего знаю. Знаю только, что этому бдному Строцци наша помощь нисколько ненужна. Онъ или самъ найдетъ въ себ нужныя силы или встртитъ помощь тамъ, гд никто изъ насъ ея не ожидалъ, или… или погибнетъ. Запомните мое слово, господа, и — кто знаетъ?— можетъ быть, надежда, которую я вкладываю въ него, одаритъ его пророческою силой. Поживемъ — увидимъ.

VII.

Строцци, повидимому, прятался. Онъ съхалъ со своей квартиры неизвстно куда. Мы не разъ пробовали искать его въ разныхъ трущобахъ, иногда мы внезапно пускались въ поиски, Богъ знаетъ куда, или шли домой кружнымъ путемъ, втайн надясь набрести на его слдъ. Никому почему-то не приходило въ голову, что онъ могъ ухать, вс мы почему-то не сомнвались въ томъ, что онъ скрывается гд-нибудь по близости отъ насъ. Намъ часто казалось даже, что между нимъ и Гужановымъ существуютъ какія-то тайныя связи, что Гужановъ знаетъ, гд онъ, или, по крайней мр, суметъ его отыскать. Но, какъ и всегда, это наше убжденіе не имло никакого основанія, и Гужановъ терялся вмст съ нами въ догадкахъ на счетъ Строцци.

Мсто Строцци все еще оставалось незанятымъ.

Но вотъ однажды пришла къ намъ Кларисса. Мы были не мало удивлены. Вс мы знали ее лично, она позировала чуть ли не всмъ скульпторамъ, ее брали прямо-таки съ боя и платили ей дороже, чмъ всмъ. Только намъ никакъ не удавалось зазвать ее къ себ, и безъ всякихъ объясненій она отклоняла вс наши предложенія.— Сама ужъ не знаю, почему,— говорила она,— а только къ вамъ не пойду ни за какія блага.

Я упоминалъ ужъ о Кларисс,— она ни въ чемъ не походила на другихъ натурщицъ. Особенно поражала ея неслыханная для натурщицы недоступность: она позировала, какъ статуя, и упорно отклоняла вс попытки сближенія. Тло ея было бло какъ мраморъ, и какъ мраморъ холодна была ея душа, и такъ же жутко было въ душ ея, какъ во взгляд ея черныхъ глазъ, говорили, что подъ рсницами ея таится гибель, и она знаетъ это и никогда не подымаетъ ихъ, чтобы не погубить невинныхъ.

О ней ходили странные разсказы. Мать ея была загадочная женщина. Въ чувств, которое она питала къ дочери, было что-то очень своевольное и жестокое, какъ въ чувств властелина къ своей креатур. Говорили, что между нею и дочерью идетъ глухая и упорная борьба, что борьба эта питается каждой попыткой Клариссы сохранить свою волю. Особенно обострилась эта борьба теперь, когда Кларисса изъявила желаніе оставить профессію натурщицы и заняться скульптурой. Мать сама въ молодости была натурщицей. Ея изваяніе красуется теперь на одномъ изъ знаменитйшихъ памятниковъ Парижа. Творецъ этого памятника былъ отцомъ Клариссы. Легенда прибавляла еще, что и нашъ учитель также былъ сынъ того же отца, и что потому-то Кларисса такъ упорно отказывается позировать въ нашей мастерской. Говорили, что отецъ Клариссы гнуснйшимъ образомъ бросилъ ея мать, когда узналъ о ея положеніи, и вс угрозы и мольбы ея оставались безуспшны. Можетъ быть. онъ въ конц концовъ откупился отъ нея, но, во всякомъ случа, извстно, что съ тхъ поръ вся ея жизнь прошла въ непрерывной борьб: нужда неотступно преслдовала ее, а месть и злоба разъдали ея душу. Радость и веселье на всю жизнь покинули ее, все въ ней какъ-то очерствло, ожесточилось. Въ противоположность всмъ другимъ натурщицамъ, она никакъ не могла и не хотла примириться со своимъ положеніемъ. Она проклинала эту жизнь, растущую въ ея чрев, она хотла уже въ чрев своемъ вырвать изъ груди этого нежеланнаго ребенка вс человческія чувства и, главное, вс женскія чувства. Она не унималась, она всми силами пыталась заворожить его судьбу. И вотъ, когда наступали лунныя ночи, она выходили на площадь, гд стоялъ роковой монументъ, на которомъ красуется ея нагое тло, и по цлымъ ночамъ не сводила съ него глазъ, ей чудилось, что холодъ мрамора проникаетъ въ плоть и кровь ея будущаго ребенка и заморозитъ въ немъ смя всхъ его чувствъ и желаній. Въ ту ночь, когда она почувствовала приближеніе родовъ, она собрала послднія силы и побжала къ памятнику, чтобы ребенокъ не усплъ ускользнуть отъ чаръ ея проклятій: лучи мсяца скользили съ холоднаго камня памятника, и изступленная женщина молила ихъ перенести въ ея чрево всю безчувственность и всю дивную красоту мраморнаго изображенья. Она предчувствовала, что ребенокъ будетъ двочкой, и она хотла сдлать ее прекрасной,— прекрасной и бездушной,— на гибель мужчинамъ.

Такъ родилась Кларисса, бездомная, промятая, отверженная. Она выросла,— тло ея было бло, какъ мраморъ изваянья, которому молилась ея мать, вянье безсмертной красоты отражалось въ глазахъ ея, и во взгляд ихъ было что-то сказочное и роковое. Таковъ былъ, врно, взглядъ ея матери, когда, уже терзаемая муками родовъ, стояла она передъ своимъ изваяньемъ и лихорадочно и изступленно шептала послднія проклятія и заклинанья. Были люди, которые всю жизнь не могли забыть взгляда Клариссы, и художники, запечатлвшіе его въ своихъ произведеніяхъ, нердко были обязаны ей свой славой.

Въ натурщицы Кларисса пошла очень рано. Мать постарла отъ времени и жила почти исключительно одними только заработками Клариссы. Она скоро поняла цну своей дочери, поняла, что ее будутъ брать съ боя, что безъ нея не обойдется ни одна студія. Такъ продолжалось нсколько лтъ, пока случай не открылъ въ самой Кларисс художественнаго дара. Она часто играла сырой глиной и на манеръ дтей лпила изъ нея всякія фигуры, мало-по-малу, незамтно для нея самой, игра эта превратилась для нея въ потребность и привычку. Ею заинтересовались, совтовали ей учиться, и она поступила въ мастерскую. Дло не обошлось безъ борьбы: мать поняла, что тутъ что-то ускользаетъ изъ ея власти, и всми силами старалась сломить ршеніе Клариссы, но въ конц концовъ ей пришлось уступить. Она утшала себя надеждой, что во всмъ остальномъ Кларисса все-таки остается въ ея власти, но за первымъ шагомъ послдовалъ и второй, Кларисса пришла въ нашу мастерскую.

Привелъ ее Гужановъ. Онъ еще наканун показывалъ учителю ея работы и уговорилъ принять ее въ свою мастерскую. Теперь онъ, никого не спрашивая, подвелъ ее къ мсту Строцци.

— Здсь ты будешь работать, Кларисса, — сказалъ онъ.

На учителя Кларисса не обратила никакого вниманія. Она какъ-то смотрла мимо него, точно ей до него не было никакого дла. И онъ какъ-то безпрекословно подчинился ея тону.

— Вы хотите работать у меня?— смущенно пробормоталъ онъ.

— Да, если можно.

— Пожалуйста, — растерянно отвтилъ онъ, — это мсто Строцци, можете занять его, Кларисса.

Такъ съ перваго дня установились ихъ отношенія. Но въ мастерской нашей воцарилось какое-то новое, особенное настроеніе, какъ будто никогда и не слышалось въ ней ни болтовни, ни шума, вс мы ходили точно на цыпочкахъ и говорили тихими голосами и изысканными выраженіями.

VIII.

Кларисса работала въ нашей студіи. Она лпила все т же маленькія фигурки, въ которыхъ, казалось, было больше прихоти, чмъ собственно творчества. Она какъ будто все еще играла, и все, что ни выходило изъ рукъ ея, носило характерныя черты игрушки, миніатюры. Никогда ничто стихійное не прорывалось въ ея работ, она не вылпила ни одной женской фигуры, ни одной нагой, чувственной формы, все было окутано, одто, привязано къ быту. Зато она обнаружила несомннную наблюдательность, и въ позахъ, въ жестахъ, въ одежд ея миніатюрныхъ человчковъ, въ томъ, какъ сидли шляпы на ихъ головахъ, или торчалъ подъ мышкою зонтикъ, улавливалось много живыхъ, типическихъ чертъ, черезъ все проходила легкая струйка незлобивой, соболзнующей ироніи, но ни въ чемъ нельзя было найти какой-нибудь руководящей идеи. Вся ея сила и оригинальность заключались только въ этихъ тщательныхъ подробностяхъ миніатюры.

Въ ея работахъ проявлялось то, что нашъ учитель называлъ ‘мелкимъ горизонтомъ’. Она какъ бы не подымалась, надъ духовнымъ уровнемъ натурщицы, не вышла еще изъ узкихъ рамокъ быта и среды, она не взглянула еще въ лицо мірозданію, не томилась тоской по его тайнамъ, не искала его образовъ, она не проникала еще въ сущность вещей, а только разглядывала ихъ съ ребяческимъ любопытствомъ, общій размахъ жизни проносился мимо нея, и она успвала схватывать только отдльныя мелочи и детали. Отсутствіе широкихъ общихъ горизонтовъ у подобнаго рода людей часто прямо-таки способствуетъ тому, что имъ удается добиться изумительнаго мастерства и совершенства въ области своего маленькаго и частичнаго дарованья. И это совершенство мелочей вызываетъ часто у зрителя самыя смлыя толкованья, въ нихъ вкладывается какой-то особенный смыслъ и открывается какая-то невдомая идея. Очень ужъ соблазнительно открывать геніевъ и прорицать великую будущность, да вдобавокъ еще упиваться своимъ собственнымъ даромъ проникновенія!

Въ такихъ открытіяхъ и толкованіяхъ немало можно было изощряться на работахъ Клариссы. Что-то, несомннно, въ ней было и, если отецъ ея, дйствительно, былъ также и отцомъ нашего учителя, то она, наврное, унаслдовала отъ него артистическую жилку, но струя материнской крови какъ бы втянула ее въ узкій, скованный кругъ, въ которомъ Кларисса пріобрла свою маленькую оригинальность и — свою немощь.

И у насъ въ мастерской оказались свои толкователи. Они приходили въ неистовый восторгъ отъ каждой работы Клариссы, увряли, что въ нихъ таится неслыханно глубокій смыслъ, и что другіе просто не доросли до пониманья подобныхъ глубинъ. ‘Другіе’, нимало не смущаясь, продолжали настаивать на томъ, что тутъ просто не о чемъ и спорить: въ лучшемъ случа они называли произведенія Кларисы ‘интересной ненужностью’, а въ пылу полемики клеймили ихъ, какъ порожденія безсилія и дилеттантства.

Но и критики и поклонники Клариссинаго дарованья одинаково находились подъ обаяньемъ личности ея. Своеобразность отношеній, установившихся между учителемъ и ею, создавала въ нашей мастерской какое-то особенное, сдержанное настроеніе, изъ ея наружности, изъ всего ея существа исходило неотразимое очарованье. Но особенно очаровывала въ ней какая-то необычайная способность отдаваться созерцанію твореній искусства. Очаровывали не слова, которыя она при этомъ говорила, а какой-то изумительный подъемъ всего ея существа, какое-то внутреннее преображеніе, экстазъ, который охватывалъ ее цликомъ и поглощалъ всю безъ остатка.

Никогда не забуду того дня, когда Гужановъ въ первый разъ показалъ ей произведеніе Строцци. Онъ сдлалъ это со своей обычной торжественностью, но уже всмъ настроеніемъ минуты завладло благоговйное ожиданіе Клариссы.

— Тамъ, гд ты стоишь теперь, Кларисса, работалъ до тебя невдомый намъ странникъ, теперь онъ покинулъ насъ, и мы вс его ищемъ и ждемъ. Ты увидишь, что онъ намъ оставилъ, и ты поймешь, чмъ онъ былъ для насъ всхъ.

Съ этими словами онъ сдернулъ чехолъ съ работы Строцци.

Кларисса отшатнулась, какъ въ испуг.

Мы съ изумленіемъ смотрли на нее.

Казалось, что она стала еще бле и прозрачне прежняго, глаза ушли еще глубже, и руки стали выразительне и гибче.

Тысячи вопросовъ зашевелились въ каждомъ изъ насъ.

Она скрестила руки и медленно поднесла ихъ къ груди. Она вся растворилась въ умиленьи.

Ея почти всегда опущенныя вки раскрылись медленно и робко, и глаза сіяли влажнымъ и лучистымъ свтомъ, точно глубокіе, темные родники, поглощающіе жгучее благовоніе огненныхъ лепестковъ.

Она тяжело вздохнула, потомъ подошла къ изваянію и стала гладить его тихо и нжно, точно живое.

Тысячи образовъ пронеслись передъ нами: лунныя ночи, блоснжный мраморъ среди безлюдныхъ, спящихъ улицъ, обезумвшая мать, неистовствующая передъ своимъ изображеніемъ,— и каждый образъ этой странной легенды выступалъ передъ нами такъ ярко, точно мы извлекали его изъ собственныхъ воспоминаній.

— Въ этомъ мрамор точно звучитъ чей-то голосъ,— чуть слышно заговорила Кларисса, — тихій, тихій, слабый и протяжный голосъ, — я все слышу его, онъ тянется, тянется, замираетъ и все не смолкаетъ.

Тутъ мы только замтили, что глаза ея наполнились слезами.

Гужановъ снова затянулъ чехолъ.

— Теперь ты знаешь, Кларисса, кто такой Строцци.

— Да, онъ, врно, хорошій, — съ какимъ-то дтскимъ испугомъ промолвила она.

Съ тхъ поръ никто изъ насъ не сомнвался больше въ томъ, что кровь великаго художника течетъ въ ея жилахъ.

IX.

Осень высосала послдніе соки лта, устало проползли короткіе зимніе дни, и вотъ весна снова размстилась по всмъ угламъ и закоулкамъ и все кругомъ расписывала своей пестрою кистью.

Мы открыли, что Кларисса почти не уметъ читать и писать, и это открытіе глубоко заинтересовало насъ, какъ все, что касалось Клариссы. Все въ ней было окутано тайной, и каждая всть, доносящаяся изъ ея загадочнаго міра, подымала все море этой тайны и охватывала волненьемъ неизвстности. И мы снова перебирали въ памяти все то, что знали и слышали о ней, подкрпляли новыми разсказами, разукрашивали новыми чудесами,— и въ сотый разъ возвращались къ тому, что казалось намъ загадочнй и непонятне всего,— къ невднью, къ нетронутости Клариссы. Она, повидимому, все еще оставалась погруженной въ дтство, и ей совершенно чуждо было всякое чувство любви.

Это невднье, эта дтская нетронутость души всегда сообщала ея отношеніямъ къ людямъ простой, непринужденный, сердечный и дружественный тонъ, всегда одинаково ровный, какъ бы ни была опасна окружающая среда, — а атмосфера, окружающая Клариссу, атмосфера мастерской, натурщицъ и аристократической вольности была, дйствительно, опасна.

— Да живетъ ли она въ самомъ дл?— спросилъ какъ-то одинъ товарищъ.

Въ самомъ дл, дыханье жизни какъ будто не коснулось ея, и страсти, одолвающія людей ея среды, не отразились на ней ни мимолетною тнью.

Все это сильно возбуждало нашъ интересъ. Что-то влекло насъ къ Кларисс, и въ то же время мы чувствовали, что какая-то стна стоитъ между нами, мы старались сблизиться съ ней и невольно робли передъ нею. Уважали ее вс безъ исключенья, многимъ же она внушала почти благоговнье.

Отъ самой Клариссы нельзя было добиться никакихъ признаній. Не то, чтобы она сознательно избгала откровенности, но она сама какъ-будто не вынесла никакого впечатлнія о своей жизни, точно въ ней не было центра, въ которомъ скопляется содержаніе жизни, и вокругъ котораго группируются событія и воспоминанія, она жила какъ-то въ сторон отъ жизни, безпечно, почти поверхностно, безъ думы, безъ вчерашняго дня, неземная, но не надземная,— ибо отъ земли не уносило ее никакое стремленье,— но внземная, безъ всякаго отношенія къ жизни, безъ воли и сознанья.

Отъ нея самой мы узнали только, что она, какъ и вс мы, посщала въ дтств школу. Однако школа, какъ видно, прошла мимо ея сознанія, она какъ-будто не одолла даже самыхъ первыхъ уроковъ. Грамота какъ-то не пустила въ ней всходовъ, она оставалась безучастной ко всмъ этимъ загадкамъ, ко всмъ этимъ чуждымъ, невозможнымъ, невроятнымъ вещамъ, въ которыя школа заставляла ее врить. Она и тутъ оставалась въ сторон отъ жизни и, можетъ быть, проспала вс свои школьные годы.

Случалось, однако, что какое-нибудь ничего не говорящее, мимолетное впечатлніе, на которое никто изъ насъ не обращалъ никакого вниманія, пробуждало въ ней какія-то чувства, которыя сама она давно уже считала на вки заглохшими и забытыми. Иногда переживанія, которыя прорывались въ этихъ воспоминаніяхъ, повидимому, были совершенно противоположны вызвавшимъ ихъ впечатлніямъ и пробуждались какъ бы только силою контраста.

Въ Троицынъ день вс мы отправились за городъ. Мы шли по длинной платановой алле, радуясь весн и зелени и своей собственной молодости. Передъ нами уже виднлись очертанья сосдняго городка, онъ лежалъ какъ бы отдленный отъ всего міра, и ландшафтъ охватывалъ его, какъ мать, обнимающая ребенка. Когда передъ нами стали вырисовываться первыя крыши домовъ, послышался звонъ церковныхъ колоколовъ. Первые звуки пронеслись надъ нами, загудли и заколыхались. Звуки повторялись въ полныхъ и чистыхъ аккордахъ, каждый разъ какъ бы снова возрождаясь изъ глубокой тишины и каждый разъ наполняясь новыми голосами. Проносились новые голоса, и въ каждомъ изъ насъ пробуждали разныя чувства. Иной вспоминалъ о своемъ дтств, иной мечталъ о радости и счасть, въ душ одного проносились образы далекаго, привтнаго прошлаго, другой предавался блаженству момента, одинъ чувствовалъ предостерегающій голосъ будущаго, другой глядлъ впередъ съ надеждою и врой. Но каждый чувствовалъ, какъ въ этомъ звон замираетъ и таетъ, отходитъ окружающая жизнь, и самъ онъ отдляется отъ цлаго и уходитъ вглубь своей собственной жизни.

Дорога въ городъ вела черезъ старыя ворота. Это было монументальное строеніе, сохранившееся еще съ среднихъ вковъ, съ круглыми башенками, съ амбразурами, съ ршетчатыми окнами, съ широкими, круглыми сводами, надъ которыми строилась квартира дозорнаго, слдящаго отсюда за безопасностью города. Когда мы проходили черезъ эти древніе, темные своды, насъ обуяло какое-то внезапное ликованіе, точно въ насъ воскресли чувства всхъ тхъ, которые сотни лтъ тому назадъ, можетъ быть, въ такой же свтлый праздничный день, посл тяжелаго опаснаго пути возвращались черезъ эти ворота въ желанную, родную обитель. И псни, которыя мы затягивали и тутъ же обрывали, бросанье шапокъ, крики ‘ура’, дружескія объятія едва могли выразить и сотую долю охватившей насъ радости.

Вдругъ Кларисса остановилась.

Сначала мы не обратили на это никакого вниманія и продолжали свой путь. Мы отошли уже довольно далеко, когда вдругъ замтили, что она все еще стоитъ на прежнемъ мст. Мы вернулись.

Что случилось? Мы оглядываемся. Какъ-будто ничего. Маленькій мальчикъ стоитъ, прислонившись къ стн, въ рукахъ у него бумажный картузъ, онъ не торопясь выгребаетъ оттуда одну за другою сочныя, красныя вишни и уписываетъ ихъ съ нескрываемымъ наслажденьемъ.

Въ первую минуту намъ показалось, что Кларисса любуется имъ, и мы сами съ улыбкой вспомнили сладкія вишни нашего дтства и, глядя на удовлетворенное личико нашего маленькаго незнакомца, убждались въ томъ, что вишни еще не утратили своего прежняго вкуса.

Вдругъ Кларисса закрыла лицо руками и горько разрыдалась.

Мы кинулись съ ней съ разспросами и увщеваніями.

Мальчикъ тмъ временемъ покончилъ со своими вишнями и, окинувъ насъ любопытно-равнодушнымъ взглядомъ, медленно перешелъ черезъ улицу, взобрался на скамейку и сталъ болтать ногами. Повидимому, онъ чувствовалъ полное удовлетвореніе.

Наконецъ, Кларисса заговорила сквозь рыданья и слезы:

— И мн тоже когда-то дали такой же свертокъ съ конфектами, дали и флагъ, и отправили меня въ школу. Я такъ радовалась своимъ конфетамъ и такъ гордилась своимъ флагомъ. Потомъ флагъ вырвали у меня изъ рукъ, и учительница выбросила его за окно, конфеты отобрали другія дти, и мн оставалось только смотрть, какъ они уписывали ихъ. Мн ни одной, ни одной конфеты не досталось…

Она вдругъ истерически расхохоталась, потомъ, плача, продолжала:

— Съ пинками и бранью усадили меня въ уголъ и оставили меня тамъ, не знаю почему, одну, одну, въ сторон отъ другихъ дтей, безъ тетрадей и книгъ, и безъ доски, всми отверженную и оттолкнутую, не знаю почему. И такъ оно осталось на протяженіи всхъ школьныхъ лтъ: никто, никто никогда не смягчилъ этого общаго отношенья. Презрніе слдовало за мною по пятамъ, не измнило мн и тогда, когда меня перевели въ другую школу. И всюду меня ждало готовое мсто въ углу пустой, никмъ не занятой задней скамьи. Такъ тянулись вс эти безконечно долгіе годы, пока не стало ужъ мочи, и я не сбжала.

Мальчикъ съ вишнями вдругъ пробудилъ въ ней цлый рой мучительныхъ воспоминаній и съ внезапной болью открылъ ея старыя раны. Мы поняли, какъ мало собственно мы знали до сихъ поръ Клариссу, какъ тяжело и больно было все въ ея жизни.— Такъ вотъ почему лицо ея было такъ ослпительно бло!— подумали мы, — это блдность подвальнаго цвтка, а не мраморнаго изваянья. Въ мрак отверженности образовалось это тло, худое и истощенное, неразвитое, дтское и аскетически-безстрастное тло. Недугъ претворился въ красоту, въ ту дивную, захватывающую красоту, которая скоре овладваетъ воображеньемъ, чмъ чувствомъ, какъ все неясное, невысказанное въ людяхъ.

Кларисса все еще рыдала безутшно и горько. Мы съ состраданіемъ смотрли на нее и не знали, какъ ее успокоить. Вдругъ Гужановъ подошелъ къ ней, взялъ за об руки, посмотрлъ ей въ глаза своими необыкновенными глазами, въ которыхъ такъ дивно сливались веселье и грусть, суровость и ласка, и сказалъ тихимъ и твердымъ голосомъ: ‘перестань, Кларисса, будетъ! успокойся’. Онъ замолчалъ, выпустилъ ея руки и сталъ тихо гладить ее по волосамъ. И краска волненья стала таять на ея лиц, она улыбнулась, слезы высохли на ея глазахъ, и она дтски-доврчиво, кротко и послушно взглянула на все еще проникновенное и серьезное лицо Гужанова.

Мы продолжали нашъ путь, и никто ни словомъ больше не упоминалъ о случившемся. Къ Кларисс снова вернулась ея обычная ровность, и никто не сказалъ бы, глядя на нее, что она была только-что такъ глубоко и тяжко потрясена.

И наши мысли вертлись вокругъ Гужанова. Кто онъ? Какая тайная власть дана ему надъ людьми? Какимъ чудомъ проникаетъ онъ въ сердце ихъ судьбы и улавливаетъ ея сложныя нити?

И мы вспомнили Строцци, котораго такъ долго и тщетно искали. Гд онъ теперь? Уловилъ ли Гужановъ тайну его исчезновенія? Коснулись ли его пальцы нитей этой загадочной жизни? И, можетъ быть, онъ могъ бы вернуть его намъ тми чарами, которыми вернулъ только что Кларисс спокойствіе и ровность души?

Ахъ, къ чему вс эти догадки?

Мы только знали, что вс наши прежнія подозрнія нелпы и смшны, что Гужановъ неспособенъ ни на что дурное, что источникъ его дара благостенъ и чистъ, и онъ всегда будетъ употреблять его на любовь и на благо.

X.

Мы нашли Строцци.

И нашла его Кларисса, которая никогда до того его не видала.

Кларисса никогда не могла проходить равнодушно мимо нищаго. Пока хватало денегъ, она подавала каждому, но такъ какъ ихъ всегда было мало, то кошелекъ ея скоро истощался, и потомъ ужъ она, какъ только издали замчала нищаго, далеко сворачивала отъ дороги, чтобы только не увидть напрасно протянутой руки.

Парижъ праздновалъ 14-ое іюля, и улицы наполнились движеніемъ. Музыка и танцы въ каждомъ углу, передъ каждымъ трактиромъ фокусникъ или музыкантъ, слпой пвецъ, калка или дряхлый нищій. Нищіе на каждомъ углу, толпы нищихъ на всхъ перекресткахъ. Они какъ-будто выростали изъ-подъ земли, и число ихъ росло и множилось съ каждымъ мгновеньемъ.

Мы ходили съ улицы на улицу и изъ квартала въ кварталъ. Всюду ‘народъ веселился’ на иной манеръ, и всюду повторялись т же сцены. Шумъ, безшабашность, нищенство — и танцы. Танцы на улицахъ и площадяхъ подъ акомпаниментъ самой чудовищной музыки, игра въ стрльбу, балаганы, палатки, кондитерскія будки, крики, смхъ, карусель, сенсація, мошенничество, прелесть быта, скандалы, пестрые огни иллюминаціи, пестрыя лица, дикость и веселье.

Когда мы возвращались домой, сквозь сумракъ ночи пробивались ужъ блдныя тни утра.

Намъ оставалось еще около часу ходьбы, но насъ это нимало не смущало. Дорога вела черезъ глухіе переулки, пользовавшіеся подозрительною славою. Ночью одному, пожалуй, небезопасно было бы здсь пройти, но насъ было много, и мы съ любопытствомъ оглядывали незнакомыя мста.

Настроеніе улицы заразило и насъ и подхватило насъ общимъ тактомъ веселья, насколько сопровождавшихъ насъ натурщицъ все еще кружились въ нескончаемомъ танц, и мы хоромъ аккомпанировали имъ сезонной псенкой улицы.

Наконецъ, кончилась сть глухихъ переулковъ, и мы вышли на прямую, широкую улицу. Оборванная нищая стояла на углу улицы съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и просила подаянья.

Кларисса уже давно роздали свои послдніе гроши и теперь, не глядя на нищую, старалась какъ-нибудь ее обогнуть. При этомъ она очутилась на противоположной сторон того переулка, изъ котораго мы только что вышли. Мы все еще стояли передъ женщиной и шарили въ карманахъ, отыскивая мелочь. Вдругъ мы услышали голосъ Клариссы. Она что-то кричала намъ, называй по очереди вс наши имена. Мы разслышали послднія слова.— Да вдь… скоре, Гужановъ… вдь это въ самомъ дл…

— Что такое Кларисса?

— Строцци?

Въ отвтъ раздался дружный взрывъ смха.

— Строцци?— повторилъ Гужановъ.

— Да посмотрите-же, — просила она.

— Какой-то оборванецъ!— воскликнулъ кто-то.

— Пьяница!

— Да что же вы остановились? Ты бредишь, Кларисса!

— Да это хулиганъ!— закричала одна изъ натурщицъ, и двушки бросились бжать.

Между тмъ Гужановъ наклонился надъ лежащимъ, и насъ точно что-то приковало къ мсту. Близость истины всегда чувствуется раньше, чмъ успваетъ обнаружиться предъ нами видимость ея, и странное сопоставленіе Строцци съ этимъ ободраннымъ, жалкимъ бродягой не казалось намъ ужъ больше такимъ нелпымъ.

— Да, это Строцци, — сказалъ, наконецъ, Гужановъ,— Кларисса угадала. Но, Господи, въ какомъ онъ вид!

Строцци? И Кларисса нашла его? Почувствовала здсь, на этомъ мст, въ этомъ состояніи? Мы часто описывали ей наружность нашего пріятеля, можно было еще понять, если бы она узнала его при другихъ обстоятельствахъ, но здсь, въ грязи и лохмотьяхъ? Но въ эту минуту намъ было не до удивленья. Радость и торжество охватили насъ, — онъ найденъ, найденъ! Что бы то ни было, онъ опять среди насъ, опять съ нами!

Да, это Строцци, оборванный, пьяный, съ зіяющей раной на лбу, но все-таки это онъ, его голова, лицо, его тонкія руки.

Но онъ безъ сознанія, его свалило вино или рана.

Мы поднимаемъ его, какъ трупъ, и несемъ къ ближайшему крану. Мы обмываемъ его, его рана не очень глубока и, повидимому, не опасна. Мы ршаемъ не нести его на перевязочный пунктъ и направляемся прямо къ квартир Гужанова.

Мы шли точно въ похоронной процессіи. Шествіе открывала Кларисса, какъ священникъ, идущій впереди гроба. Мы по-двое несли Строцци за плечи и ноги, а Гужановъ поддерживалъ голову. Мало-по-малу толпа провожатыхъ разсялась, и мы остались одни со своей ношей.

У Гужанова мы уложили Строцци въ кровать и начали прикладывать ему холодныя примочки.

Потомъ Кларисса сказала: — Теперь вы вс пойдете, а я останусь у него. Мн кажется, что я сумю ухаживать за нимъ. Онъ долженъ быть спасенъ, и мн кажется, что я и это сумю сдлать. Пойди и ты, Гужановъ, ты гд-нибудь уже переночуешь, а пока предоставь свою комнату намъ.

— Хорошо,— сказалъ Гужановъ, — если ты такъ хочешь, Кларисса.

Въ голос его послышалась нотка печали.

— Будь добръ, Гужановъ, да, я такъ хочу.

Мы ушли, и Гужановъ пошелъ вмст съ нами.

Невесело какъ-то было идти. Мы сами не знали, почему всмъ стало такъ грустно. Мы чувствовали, что все, что мы могли сказать по поводу Строцци, вс вздохи о его состояніи и вс надежды на его возрожденіе не сумютъ растворить какого-то тяжелаго осадка, надъ которымъ лежалъ густой удручающій мракъ.

Въ ту ночь Гужановъ ночевалъ у меня.

Когда мы ужъ лежали, онъ сказалъ:

— Неизвстно, счастье ли, что мы нашли его, или несчастье.

— Да, — сказалъ я,— можетъ быть, скоре несчастье.

Но глаза мои уже слипались отъ усталости.

И точно сквозь сонъ донеслись до меня слова Гужанова,— такъ, точно сонъ, и вспоминаются они мн теперь.

— И Кларисса осталась у него. Она сильна, Кларисса. Она сильне, чмъ мы думаемъ. Она много можетъ взять на себя. Слышишь? Она много возьметъ на себя.

Я все слышалъ, но ничего не могъ уже отвтить. Сонъ одолвалъ мое сознанье.

XI.

Самъ ли онъ вступилъ въ драку, или его впутала въ драку продажная женщина — вчная спутница паденія? Этого мы такъ и не узнали.

И Строцци опять жилъ среди насъ, жалкій, обтрепанный, опустившійся Строцци, тотъ самый Строцци, который явился передъ нами, какъ чудо, и открылъ предъ нами пути и терзанія жажды.

Кларисса не отходила отъ него. Гужановъ снялъ себ другую комнату. Кларисса кое-что переставила, сообразуясь съ удобствомъ больного. Строцци былъ серьезно боленъ и нуждался въ самомъ заботливомъ уход. И Кларисса ухаживала за нимъ, какъ сестра.

Странно! Вс измненія Клариссы были направлены, кажется, на самыя практическія, прозаическія цли, и все-таки они придали всей квартир какую-то новую праздничную обстановку. Здсь говорили шопотомъ, здсь ходили на цыпочкахъ, здсь, словно у чудотворной иконы, искалъ исцленья больной.

Строцци почти ни разу не прервалъ своего молчанія, но нердко онъ бредилъ. Кларисса не отходила отъ него ни ночью, ни днемъ.

Ей точно нипочемъ были безсонныя ночи, и она приготовляла все нужное для больного съ такой ловкостью, точно всю жизнь провела въ сидлкахъ. И какъ она умла уговаривать!

Она могла сотни разъ подрядъ повторять: ‘пожалуйста, Арно’, и каждый разъ голосъ ея звучалъ сердечне и проникновенне. И Строцци лежалъ съ закрытыми глазами и, казалось, вбиралъ въ себя этотъ голосъ и не шевелился только для того, чтобы услыхать его еще разъ. На лиц его свтилась тихая радость.

— Сестра Кларисса!— говорилъ онъ иногда.

Когда онъ началъ выздоравливать, онъ сталъ осторожно вывдывать у Клариссы, какъ онъ сюда попалъ и какъ его нашли.

Кларисса бережно сообщила ему, что знала, тщательно стирая вс острыя и рзкія черты. Она пустила въ ходъ всю свою наблюдательность и весь тотъ юморъ, которые проявлялись и въ ея скульптурныхъ работахъ, отвлекала его вниманіе тысячами мелочей, вышучивала товарищей, перебирала всхъ и каждаго, не щадя даже Гужанова, и вс мягкіе и нжные тона собирала вокругъ одного Строцци.

Онъ молча слушалъ ее. Порою улыбка слабо шевелила его губы, но взглядъ его всегда былъ подернутъ печалью, хотя въ немъ не было ничего неяснаго, и чувствовалась та своеобразная мягкость, которая всегда выдаетъ человка страдавшаго одиноко и много.

Онъ все молчалъ. Онъ не отвчалъ даже на вопросы. Онъ точно не слушалъ ихъ и ждалъ продолженія разсказа.

Когда она прерывала разсказъ, онъ бралъ ея руку и тихонько гладилъ ее. Онъ ничего не говорилъ и только смотрлъ на нее добрымъ, преданнымъ и благодарнымъ взглядомъ.

Когда она разсказала ему, наконецъ, все, онъ три дня не говорилъ ни слова. Чувство благодарности точно переполняло его и въ то же время смущалось стыдомъ и терзаньями прошлаго. Иногда онъ смотрлъ на нее своимъ глубокимъ, долгимъ взглядомъ, иногда вдругъ начиналъ избгать ея взгляда и пряталъ лицо свое въ подушку. Потомъ опять тихо бралъ ея руку и нжно гладилъ ее. И на третій день, держа ея руку въ своей, онъ неожиданно заговорилъ.

— И ты ухаживала за мной, сестра Кларисса?— спросилъ онъ, возвращаясь къ ея разсказу, точно она только что окончила его. Слова эти какъ-будто все время душили его и теперь только вылились изъ сердца.

Кларисса молчала. На ея блдныхъ щекахъ показался легкій румянецъ, и ея густыя, лучистыя рсницы задрожали. Съ минуту длилось молчанье.

Строцци нервно гладилъ ея руку.

Она чувствовала, какъ его взглядъ жжетъ ея кожу, врзывается въ лицо, въ руки, въ глаза.

— Сестра Кларисса!— повторилъ онъ, приподымаясь на подушкахъ.

Тогда она подняла рсницы и взглянула на него широко раскрытыми глазами, какъ ребенокъ, который заглядлся на золотой жезлъ епископа и изумленно смотритъ и спрашиваетъ, и ждетъ, и боится отвта.

— Станешь ли ты снова прежнимъ Строцци?— спрашивалъ ея взглядъ, — Арно Строцци, который овладлъ всей мастерскою и мраморъ котораго ласкала моя дрожащая рука?— И она съ благоговніемъ и врою смотрла на него.

— Сестра Кларисса,— снова прошепталъ онъ.

Тогда она взяла прядь его волосъ, перегнула ее на лобъ и тихо поцловала.

— Ты долженъ опять начать работать,— прошептала она горячимъ, заклинающимъ шопотомъ.

Тогда только онъ понялъ все, что говорилъ ея взглядъ. Его точно обдало какой-то животворящею силой. Его зрачки расширились, губы зашевелились. Онъ слегка открылъ ротъ, точно передъ глоткомъ, и его блые зубы блеснули.

Онъ хотлъ говорить.

Онъ слегка отвернулся и провелъ рукою по лбу, точно пробуя смахнуть что-то, точно силясь очнуться, какъ человкъ, который только что проснулся и все еще чувствуетъ дйствіе своихъ сновъ.

Онъ опять посмотрлъ на Клариссу и какъ-будто теперь только убдился, что видитъ ее наяву.

— Ты опять долженъ работать, Строцци, изо всхъ силъ.

Она перегнулась надъ его кроватью и долго и убжденно съ нимъ говорила. Потомъ она выпрямилась, и взглядъ ея, все еще прикованный къ Строцци, сталъ еще напряженне, почти замеръ.

— Если ты поддержишь меня своей рукой, сестра Кларисса,— сказалъ, наконецъ, Строцци.

Она только пожала его руку. Это былъ точно знакъ согласія, скрпленье ихъ союза.

И Строцци снова въ изнеможеніи упалъ на подушку,

XII.

Кларисса продолжала ухаживать за Строцци, чтобы вернуть его искусству, и неистощимы были ея терпніе и заботливость. И если порою блдный ужасъ нападалъ на него, она протягивала ему руку, и онъ бралъ ее и гладилъ и чувствовалъ, какъ возвращается къ нему спокойствіе и миръ. Глаза его уже свтились жизнью и тмъ огнемъ, который всегда возвщаетъ пробужденіе творческихъ силъ. Порою онъ держалъ руку Клариссы и смотрлъ мимо нея и грезилъ. А Кларисса молча сидла у ногъ его, и заклинающій взглядъ ея большихъ, черныхъ глазъ, скрывающихъ тайны молчаливыхъ, лунныхъ ночей, не отрывался отъ лица Строцци.

Иногда онъ, точно въ самозабвеньи шепталъ ея имя: ‘сестра Кларисса!’ И когда она отвчала ему, голова его еще ниже прижималась къ груди, точно онъ хотлъ весь войти въ себя и собрать вс свои силы.

И опять воцарялась тишина. Только Строцци порою шепталъ еще: ‘сестра Кларисса’, точно струя благодарности невольно переливалась черезъ край его переполненной души.

XIII.

Въ т дни, когда Кларисса возвращала Строцци жизнь и свтъ, мечты о будущемъ и грезы искусства, надъ ней самой витали мракъ и горечь страданья. Кларисса переживала тяжелые дни. Между нею и матерью прорвалась, наконецъ, раздляющая ихъ бездна. Все то, что раньше только неслышно тлло и назрвало, лишь порою пробиваясь въ случайныхъ мимолетныхъ недоразумніяхъ, вдругъ вспыхнуло теперь жаркимъ пламенемъ непримиримой борьбы. Мать требовала себ свою дочь. Она чувствовала, что теряетъ Клариссу, она видла, что Кларисса уходитъ ускользаетъ отъ нея, отъ ея цпей. Несчастная, старющая женщина все ещё не могла очнуться отъ удара, который ей нанесъ когда-то отецъ Клариссы, горечь и озлобленіе какъ бы навки завладли всей ея душою. Въ каждомъ мужчин она чувствовала личнаго врага, который долженъ былъ отвчать ей за ея обиду, но никого она не ненавидла такъ, какъ художниковъ, которые казались ей олицетвореніемъ всякой мерзости и вроломства. А она всю жизнь прослужила художникамъ и отдала имъ въ натурщицы свою дочь.

Правда ли было то, что о ней говорили, и дйствительно ли въ лунныя ночи, предшествовавшія рожденію Клариссы, она заключила страшный союзъ съ мраморомъ своего изображенья,— во всякомъ случа, несомннно было то, что она безсознательно смотрла на дочь, какъ на орудіе своей мести. Она всю жизнь ждала, что дочь искупитъ ея обиду. Эту мысль она выстрадала въ часы одиночества и терзаній, она вспыхнула во мрак ея оскорбленной души, какъ единственная возможность возстановить поруганную справедливость, и она съ упорнымъ фанатизмомъ цплялась за нее всю свою жизнь. Ея дочь должна была завладть мужчиной. Она должна была вызвать въ немъ тысячи желаній и не удовлетворять ни одного. Она должна была стать прекрасной. Она должна была стать натурщицей, обнажать свое тло и облачаться въ непроницаемый покровъ монахини, какъ только взглядъ художника смнялся взглядомъ мужчины. Она должна была играть мужчиной, какъ кошка мышью, но никогда, никогда не должна была ни служить ему, ни помогать. Игра могла переходить вс границы и строго должна была блюсти вс грани. И, хоть бы холодъ ея доводилъ до безумія, она все-таки должна, должна была оставаться холодной.

Она должна была цликомъ принадлежать матери, она была всмъ, что осталось ей въ жизни. Послднюю горячую искру чувства и любви мать отдала этому ребенку, котораго она прокляла до рожденья, котораго она прокляла за его существованье и который разбилъ ея жизнь и любовь. И она окружила дочь свою тою любовью, которая всегда хочетъ брать, господствовать и обладать, но никогда не хочетъ отдаваться. Во всемъ, что она длала для дочери, не исчезала ея собственная конечная цль. Это была та любовь, которая умерщвляетъ, любовь матери, которая не жалетъ ни силъ, ни труда, ни заботы, и, какъ вампиръ, высасываетъ вс соки.

И природа точно сама шла ей на помощь: характеръ и наружность Клариссы какъ бы созданы были для ея цлей. Он какъ-будто сами собой начали осуществляться раньше, чмъ она успла задуматься надъ тмъ, чего она собственно добивается, и на что она можетъ разсчитывать со стороны Клариссы. И вотъ теперь появленіе Строцци развернуло бездну, которая грозила поглотить вс ея надежды и планы

Она не могла съ этимъ примириться. Кларисса должна была вернуться домой, мать ни о чемъ другомъ знать не хо тла. Кларисса должна быть спасена во что бы то ни стало Вокругъ нея раскинулись сти, какъ вокругъ каждой женщины, которая не сумла избжать въ своей жизни мужчины, она каждую минуту могла стать жертвой вроломства, какъ каждая женщина, какъ ея мать.

Кларисса осталась. Мы чисто заставали ее въ слезахъ. Когда Строцци спалъ, она тихонько забиралась въ уголокъ его кровати или зарывалась въ большое кресло Гужанова и тихо и горько рыдала. Она прижимала платокъ къ глазамъ, стараясь удержать свои слезы. Строцци каждую минуту могъ проснуться, и онъ не долженъ былъ видть ея заплаканныхъ глазъ.

Кларисса не задумывалась надъ сущностью добра или зла, запрета или долга, страданія и состраданья,— она чувствовала только, что Строцци нуждается въ ней, что она нужна ему, что безъ нея онъ не выздороветъ и не вернется къ искусству. Она оставалась потому, что не могла не оставаться, и тихо охраняла первый расцвтъ воскресающей жизни.

Строцци спалъ и грезилъ о тепл и свт и ничего не зналъ о тяжелой жертв, которая приносилась для спасенья его жизни.

Иногда онъ держалъ въ рукахъ своихъ ея безмолвную руку, и рука не выдавала ему горя Клариссы. Онъ не смотрлъ на нее, весь охваченный радостью, надеждой и животворящимъ здоровьемъ.

XIV.

Они вмст вошли въ мастерскую.

Все кругомъ было залито сіяніемъ солнца, мягкаго солнца позднихъ сентябрьскихъ дней, тихимъ отблескомъ кроткаго заходящаго дня.

Время отъ времени синева небесъ,— въ ней не было ужъ сочной свжести недавнихъ дней, — застилалась клубами облаковъ, нжно-блые по краямъ и зловще-срые въ середин, они вдругъ нависали надъ землей, роняли нсколько капель дождя и потомъ, какъ бы разгруженные, быстро уносились по небу. Передъ окнами мастерской нашей высилась верхушка каштана, и сквозь ея пордвшую листву можно было слдить за игрою нмыхъ облаковъ на небесной лазури.

Иногда поникшій листъ дикаго винограда касался нашего окна и бился по стеклу, и звуки, проносящіеся по комнат, казалось, шли не отъ нашихъ рзцовъ, а отъ прикосновенія этого изсохшаго листа.

— Вотъ опять упалъ еще одинъ листъ,— замчалъ кто-нибудь, и вс рзцы на минуту стихали, и вс взоры обращались въ окно, откуда время отъ времени кто-то невидимый кивалъ и подавалъ намъ знаки.

Въ такой-то часъ пришли къ намъ Кларисса и Строцци. Мы съ радостнымъ изумленіемъ отложили свои рзцы.

Учитель, удивленный наступившей тишиной, подошелъ къ намъ посмотрть, въ чемъ дло. Увидвъ Клариссу и Строцци, онъ молча остановился передъ ними.

Строцци, какъ ни въ чемъ не бывало, прошелъ на свое старое мсто, Кларисса стала подл него.

Тогда и мы поняли, что это мсто давно уже ждало его, мы подошли къ Строцци и протянули ему руки. Онъ пожималъ ихъ молча, не подымая глазъ. Руку учителя онъ дальше другихъ задержалъ въ своей, и учитель, повидимому, тронутый, горячо отвчалъ на его пожатіе.

Вс молча и съ напряженьемъ чего-то ждали, точно въ церкви колокольчикъ возвщалъ о начал таинства.

Наконецъ, все еще не выпуская руки Строцци, учитель обратился къ Кларисс:

— Спасибо Кларисса, за то, что ты вернула его намъ!

Строцци выпустилъ его руку, и учитель протянулъ ее Кларисс. Она пожала ее съ видимымъ чувствомъ, и все, что раздляло до сихъ поръ этихъ людей, уничтожалось, и устранялось этимъ дружескимъ движеніемъ — точно братъ и сестра снова нашли другъ друга посл долгой разлуки.

И тутъ мы вспомнили, что они, можетъ быть, и въ самомъ дл дти одного отца.

Можетъ быть, они почувствовали въ этотъ моментъ тотъ порывъ жизни, передъ которымъ не можетъ устоять никакое упорство и косность. Для голоса жизни нтъ ничего непроницаемаго, и въ эту минуту онъ соединилъ ихъ чувствомъ родства.

XV.

Строцци занялъ свое мсто, точно онъ вчера только его покинулъ. Онъ остановился передъ своей моделью и долго разсматривалъ ее. Потомъ взглядъ его перешелъ на незаконченный мраморъ. Въ тотъ день онъ не дотронулся до инструментовъ. Онъ только разсматривалъ свою работу.

Мы молчали, или, врне, соблюдали общую тишину мастерской, прерываемую только звуками нашихъ рзцовъ. Даже шаги наши какъ будто бы замерли, даже до инструментовъ мы дотрагивались съ какой-то особенной осторожностью.

Строцци замтно поблднлъ, его черные волосы еще гуще обрамляли его тонкое лицо, и подъ глазами легли глубокія тни. Черты его какъ-будто оформились и стали выразительне и живе. Это были не только слды физическихъ и душевныхъ страданій,— это было отраженье жажды и Томленія, отблескъ исканій и тоски, одухотворяющая печать идейныхъ стремленій. Черезъ женственную нжность его лица прорзался слдъ внутренней силы, что-то новое появилось въ изгиб его губъ и особенно въ глубокой складк, начинающейся у угловъ рта. Въ нижней части его лица чувствовалось присутствіе воли. Онъ сталъ серьезне, характерне, мужественне, и это придавало ему новую красоту. Онъ всегда былъ очень красивъ той особенной патетической красотой, которою отличается его народъ, но теперь онъ какъ-будто бы укрпилъ, поднялъ, одухотворилъ эту красоту, наполнилъ ее содержаніемъ и смысломъ. Она разсказывала объ урокахъ жизни и о ея тяготахъ, и о милости и преображеніи, о вчномъ источник блага.

Мы невольно заглядлись на него глазами художниковъ, нкоторые уже готовы были отлить свое восхищеніе въ гипс. Но никто не ршился на это, это казалось всмъ чуть не святотатствомъ.

За окномъ гудла осень и срывала покровы съ деревьевъ.

А мы врили въ того, въ комъ изъ мертвой листвы расцвтала новая весна, и подымались новые побги, и въ кого ненастные, черные дни вливали новые соки воскресающей жизни.

XVI.

И Строцци работалъ. На второй же день онъ съ ранняго утра принялся за работу и продолжалъ ее съ какимъ-то фанатическимъ рвеньемъ. Мы съ какою-то робкою сдержанностью слдили за тмъ, какъ изъ мрамора выступаетъ одна черта за другой, и струя жизни прорывается черезъ холодный камень. До того сильно было благоговнье, внушаемое намъ этой работой, что мы никогда не подходили къ ней въ отсутствіе Строцци.

Только въ присутствіи Клариссы мы еще иногда ршались подойти къ мрамору, она казалась намъ хранительницей его генія и какъ бы открывала намъ входъ въ его святыню.

Иногда она брала учителя за руку и подводила его къ работ Строцци, и оба молча и задумчиво стояли передъ изваяньемъ.

XVII.

Строцци закончилъ свою статую. Мы настаивали на томъ, чтобы онъ выставилъ ее въ Салон. Онъ и думать объ этомъ не хотлъ. Онъ закончилъ свое произведеніе, и его дальнйшая судьба его не интересовала. Въ голов его уже роились новыя идеи. И ‘жаждущій’ остался въ нашей мастерской.

Но учитель сумлъ заинтересовать имъ цнителей и меценатовъ, и они приходили въ мастерскую разсматривать работу Строцци, и имя Строцци стало извстнымъ. Нашелся и покупатель. Онъ заплатилъ крупную сумму денегъ, и статую убрали изъ нашей мастерской. Для насъ это былъ день печали и разлуки.

Но скоро ушелъ отъ насъ и Строцци. Онъ снялъ себ отдльную мастерскую за городомъ, у опушки лса.

Мало-по-малу онъ совершенно уединился. Работы своей онъ ни разу не показывалъ намъ. Дверь его мастерской всегда была заперта, и онъ никогда сразу ее не отпиралъ. У кого не хватало терпнія ждать, тотъ подолгу не видалъ Строцци. Когда онъ, наконецъ, впускалъ насъ, все въ мастерской было завшано и закрыто. Строцци ршительнйшимъ образомъ уклонялся отъ всякихъ разспросовъ. Одна только Кларисса, каждый день навщавшая Строцци, видла его работу.

Гужановъ снова переселился въ свою комнату. Строцци снялъ себ квартиру по близости отъ своей мастерской. Кларисса тоже сняла себ комнату и поселилась отдльно отъ матери. Она продолжала работать въ нашей студіи и, хотя большинство изъ насъ все еще не очень высоко цнили ея дарованье, но зато мы научились любить и цнить ее, какъ человка, и, поскольку могли, помогали ей продолжать начатый путь. Начиная съ учителя, вс въ нашей мастерской рады были быть ей полезными, оказать ей услугу, и каждый готовъ былъ служить ей совершенно безкорыстно.

Пришлось, хоть и съ сожалніемъ, примириться съ уединеніемъ Строцци. Мы ни о чемъ не разспрашивали его, мы знали только, что онъ работаетъ. Мы слыхали, что онъ вылпилъ маленькую модель, которая сама по себ ничего не говорила непосвященному глазу, и прямо перешелъ къ камню. Мы не сомнвались въ успх его работы.

Зима еще разъ распрощалась съ нами, и міръ снова обновился вчной юностью весны. Мы стали уже какъ-то серьезне, но мы все еще были очень молоды, и весна охватила насъ всми своими радостями и мечтами.

Одинъ только Гужановъ оставался безучастнымъ среди всеобщаго оживленія. Онъ совершенно измнился. Это не былъ уже тотъ Гужановъ, который еще такъ недавно руководилъ всми нашими развлеченіями и училъ насъ мудрости жизни.

— Да ужъ не оскудли ли вы мудростью, Гужановъ?— подшучивалъ учитель,— или она разлетлась?

— Можетъ быть,— отвтилъ Гужановъ:— мудрость такъ легко разбивается при соприкосновеніи съ жизнью, и практика никогда не перестаетъ враждовать съ теоріей. Сильнйшіе теоретики почти всегда являются самыми несостоятельными практиками. Представьте себ, что то же произошло и со мной.

— Гужановъ, да не вносите же минорныхъ нотъ въ весенніе напвы! Притомъ же вы знаете, что какъ бы ни была строга судьба, мы всегда можемъ ей противопоставить еще большую строгость души.

— Да разв можетъ быть что-нибудь мучительне обязанности поддерживать суровость своей собственной души?

— Но передъ этой обязанностью исчезаетъ все остальное. Прежде вы сказали бы: никто не можетъ уклониться отъ своей необходимости,— ей дла нтъ до нашего страданья.,

— Вотъ мы и вернулись съ вами къ тому, съ чего начали,— усмхнулся Гужановъ,— моралистъ, конечно, правъ, и практикъ долженъ принять его максимы, но отъ этого ему нисколько не легче.

Учитель больше не спорилъ.

Подобные разговоры производили на насъ тяжелое впечатлніе. Мы чувствовали, что въ Гужанов что-то происходитъ, и не ршались разспрашивать его. Онъ сталъ молчаливъ и печаленъ, часто сидлъ въ тяжеломъ раздумь и забывалъ свою работу, прежняя спокойная увренность совершенно покинула его. Онъ поблднлъ, и по лицу его прошли глубокія складки.

Мы старались отыскать причину этой неожиданной перемны, и мало-по-малу вс догадки и предположенія стали собираться вокругъ одной точки,— Гужановъ любилъ Клариссу. Какъ всегда, стоило только высказать догадку, и она уже стала подкрпляться тысячами наблюденій, мимо которыхъ мы раньше прошли бы безъ вниманія, и которыя теперь разсивали всякія сомннья. Сомннья не было также и въ томъ, что и Кларисса любитъ Гужанова съ той непосредственностью и свободой, съ которой она отдавалась каждому душевному движенію.

Но мы чувствовали, что на этомъ не кончались ихъ отношенья. Пришелъ Строцци и сталъ между ними. Но Гужанова не такъ-то легко было вырвать изъ сердца, и Гужановъ такъ же стоялъ между Клариссой и Строцци. Таковъ былъ общій мотивъ, но развитіе его было слишкомъ запутано и сложно, и мы ничего въ немъ не могли разобрать и разгадать. Ясно было только, что Гужановъ не могъ не страдать, что въ немъ происходитъ кровавая борьба, что онъ изнемогаетъ отъ непосильнаго бремени испытанія.

Ужъ очень должна была быть сильна его любовь, если онъ не могъ уклониться отъ нея, разбить, задушить ее въ самомъ зачатк и принести въ жертву искусству и дружб. Онъ ничего въ мір не ставилъ выше долга и дружбы, и онъ первый открылъ Строцци, онъ не могъ не чувствовать, что Строцци иметъ право на Клариссу, право человка, безпомощнаго въ жизни и великаго въ искусств, право человка, дошедшаго до края паденія и великими щедротами женственности возрожденнаго къ великому подвигу жизни,— и онъ все-таки не могъ, не могъ вырвать любовь изъ своего сердца, не могъ убжать отъ ея теплыхъ лучей, повернуться спиною къ солнцу и погрузиться въ холодную волну одиночества.

И что сама Кларисса чувствовала къ Строцци? Коснулись ли и ее разладъ и раздвоенность жизни? Помутился ли чистый источникъ ея свободной, дарящей и щедрой души? Можетъ быть, обаянье Гужанова осталось во всей своей сил, и она съ чистымъ сердцемъ и невинными глазами протягивала руку дружб? Или черезъ душу ея прошла уже трещина, и одинъ неосторожный моментъ могъ погубить вс ршенія воли и требованія привязанности и любви?

‘Сестра Кларисса!’ Неужели онъ видлъ въ ней только сестру милосердія? Не было ли въ этомъ слов другого скрытаго смысла, и не могла ли она почувствовать, что была для него больше, чмъ даже родною сестрой? Можетъ быть, онъ на нее навялъ иныя грезы,— и дйствительность предстала передъ ней тяжелымъ пробужденьемъ.

‘Сестра Кларисса!’ И чмъ была она на самомъ дл для Строцци? Сохранилъ ли онъ простоту братскаго чувства, чистоту благодарности и невозмутимость дружбы? Она ходила, за нимъ во время его болзни, она вырвала его изъ когтей смерти, она спасла его для искусства. Она пробудила въ немъ мечту, и мечта превратилась въ искусство. И, можетъ быть, его новая работа откроетъ намъ ту бездну чувства, которая скрывалась подъ робкимъ и нмымъ преклоненьемъ. И что будетъ съ нимъ тогда, если онъ узнаетъ, что Кларисса любитъ другого, любитъ его же лучшаго друга?

Между нами установилось какое-то молчаливое соглашеніе оттянуть, отсрочить, насколько можно, этотъ тяжелый и страшный моментъ пробужденія. Драматическое дйствіе, разыгрывающееся вокругъ насъ, невольно втягивало и насъ, и мы взяли на себя добровольную роль охранителей Строцци. Впрочемъ, роль эта не представляла почти никакихъ трудностей: при полномъ уединеніи Строцци онъ едва ли имлъ возможность что-нибудь замтить. И все-таки мы все время съ замираніемъ сердца ждали, что вотъ-вотъ что-то прорвется, какъ нжная сть паутины, которая серебрится въ сіяніи солнца, и которую малйшее дуновеніе втерка можетъ разорвать и разсять. Какъ красива эта паутина, и какъ опасна для столькихъ невинныхъ созданій, стремящихся къ солнцу!

Кларисса, попрежнему, каждый день приходила къ Строцци, и онъ бралъ ея руку и гладилъ ее попрежнему ласково и кротко. Кларисса отдавала ему этотъ часъ, а любовь ея принадлежала другому. Ничто земное не смущало ихъ отношеній. Она жила его искусствомъ, и въ искусств она сливалась съ нимъ братскимъ единствомъ.

Строцци ничего не зналъ о томъ, что происходитъ вокругъ него, и жилъ попрежнему отшельникомъ. Но жизнь должна была прорваться и въ его уединеніе.

XVIII.

Онъ закончилъ свое произведеніе и долго въ раздумьи стоялъ передъ нимъ. Онъ разсматривалъ его со всхъ сторонъ. Потомъ взялъ рзецъ и молотокъ и сталъ вбивать въ цоколь букву К.

Въ дверь постучались, и раздался голосъ Клариссы.

Онъ отперъ дверь.

— Сестра Кларисса?

Голосъ его звучалъ тепле обыкновеннаго, онъ дольше обыкновеннаго держалъ ея руку въ своей и глубже заглянула ей въ глаза.

— Кончилъ,— сказалъ онъ.

Онъ подвелъ ее къ стату и указалъ на букву, высченную въ цокол.

— Я только что собирался высчь твое имя, Кларисса,— началъ онъ просящимъ и робкимъ голосомъ, потомъ продолжалъ тихо и проникновенно.— Я хотлъ посвятить теб эту статую, Кларисса. Теб, потому что ты все, что есть чистаго и свтлаго въ моей жизни, источникъ живой воды, по которому я томился всю жизнь и который въ теб лишь нашелъ и обрлъ. Все, что ты видишь на этомъ мрамор, этотъ родникъ, охраняемый геніемъ жизни, все это ты, ты, Кларисса, все это твое, тобою вызвано, вызвано стремленіемъ къ теб, вызвано любовью…

Слова его перешли въ горячій шопотъ.

И вдругъ что-то сжало ей грудь, вки ея поднялись, она поблднла, какъ снгъ. Ее объялъ пылающій пожаръ, ее сковалъ леденящій холодъ. Она вдругъ очнулась. Жизнь, какъ хищная птица, налетла на нее и глубоко вонзилась ей въ грудь. Страхъ объялъ ее, она хотла бжать и не могла, она чувствовала все свое безсиліе, не могла уйти, не могла смотрть въ лицо дйствительности и должна, должна была ее понять.

Вся ея жизнь вдругъ предстала предъ нею, какъ грхъ и разладъ, все, что было чистаго въ ней, оказалось ложью, вс ея чувства — притворство, весь свтъ ея — мракъ и вся кротость, вся доброта — измна и вроломство.

Это было выше ея силъ.

Она зашаталась и упала, какъ падаетъ съ дерева листъ. Она обхватила руками его ноги и рыдала.

— Арно, братъ, другъ,— рыдала она.

— Кларисса, — прошепталъ онъ, тихо гладя ее по волосамъ.

— Ты обманутъ. Я нечиста, Арно.

— Но я люблю тебя, Кларисса.

— Но я… я люблю…

Слова остановились въ ея горл.

Онъ вдругъ все понялъ.

— Ты любишь Гужанова,— прошепталъ онъ.

— Да,— простонала она.— И, несмотря на весь ея ужасъ и страданіе, это ‘да’ звучало твердо и проникновенно.

Онъ быстро нагнулся и поднялъ ее.

— Благодарю, благодарю тебя, Кларисса.

Онъ обнялъ ее.

Онъ боролся съ собой. Она безвольно лежала въ его рукахъ.

— Кларисса, я не держу тебя, — вдругъ дрожащимъ голосомъ заговорилъ онъ.

Онъ стиснулъ зубы.

Потомъ прибавилъ мягко и кротко.

— Иди къ нему, Кларисса.

Она, шатаясь, пошла къ двери.

Жизнь стояла передъ ней, и она, обезсиленная, изнеможенная, казненная, должна была смотрть прямо въ лицо жизни.

Она снова упала.

Потомъ стремительнымъ движеніемъ вскочила, обвила его голову руками и тихо поцловала его въ лобъ.

— Прощай, прощай, братъ Арно!

— Прощай, Кларисса!

Слова душили его.

Она ушла.

XIX.

Кларисса побжала къ Гужанову, и черезъ часъ Гужановъ пришелъ въ мастерскую Строцци.

Тотъ все еще неподвижно стоялъ передъ своей работой. Гужановъ не ршался заговорить съ нимъ. Глубокая грусть проникла въ его сердце и сжала его желзными когтями.

Строцци долго еще стоялъ, неподвижно уставясь въ одну точку. Потомъ онъ закрылъ лицо руками, точно желая вобрать въ себя какое-то видніе, запечатлть его на всю жизнь.

Когда онъ снова открылъ лицо, весь онъ какъ бы преобразился. Все въ немъ, казалось, дышало силою, изобиліемъ, мощью. Онъ точно вышелъ изъ закаляющаго горнила.

Въ тотъ вечеръ мы отправились къ Строцци. Онъ не открылъ намъ двери.

На слдующій вечеръ мы снова пришли. Никто не отозвался на нашъ стукъ. Намъ это показалось подозрительнымъ, и мы выломали дверь.

Мы увидли, наконецъ, твореніе Строцци. Темный, бездонный колодецъ. Три колнопреклонныя женщины, низко склонившись надъ краемъ, охраняютъ воды его. Въ нихъ какъ бы испарилось все тлесное и земное, он какъ бы растворялись, таяли въ своей священной задач. Дтская невинность и чистота сочетались съ божественной красотой и набожнымъ аскетизмомъ.

Кругомъ храмовая тишина. Мы безшумно вышли изъ мастерской и сли на скамью.

Слышно было только наше тихое, сдержанное дыханье. Передъ этимъ великимъ твореніемъ все стихало въ торжественномъ благоговніи.

И вдругъ онъ прошелъ мимо насъ. Образъ его мелькнулъ передъ нами, такой же цломудренный и чистый, какъ эти женщины, которыхъ онъ создалъ,— и еще было въ немъ что-то другое, чего не было въ нихъ, спасенье и очищенье, мраморность и холодъ, одухотворенность и святость,— и теплота, тлесность, алая кровь и человчно-женственное чувство.

Мы все еще не уходили.

Вдругъ одинъ изъ насъ сказалъ: — Мы точно прислушиваемся къ паденью водяныхъ капель.

Опять насъ обступила тишина.

— Мы какъ точно молимся,— опять промолвилъ кто-то.

И посл долгаго, долгаго молчанья заговорилъ Гужановъ.

— Онъ вернется съ богатыми сокровищами, какъ караванъ, возвращающійся изъ пустыни.

И тишина, казалось, поглотила его слова.

Вдругъ кто-то спросилъ: ‘А Кларисса?’

Гужановъ вдругъ поблднлъ, задрожалъ, вскочилъ и сталъ испуганно озираться.

Кларисса не пришла сегодня въ мастерскую. Это случалось и раньше, мы на это не обратили вниманья. Гужановъ бжалъ, бжалъ, точно его звали на помощь.

XX.

Мы принесли Клариссу въ мастерскую Строцци.

Мы положили ее у ногъ его статуи и окружили ее лаврами.

Рано утромъ она бросилась въ Сену, ее вытащили оттуда уже мертвой.

Мы нашли ее въ морг.

Страшная смерть не исказила ея дивной красоты. Ея глаза сомкнулись, точно во сн, и руки спокойно лежали на груди.

Это были мирныя руки. Иногда только ночью, когда мы сторожили у ея трупа, намъ казалось, что въ нихъ вздрагиваетъ какой-то безпокойный, трепетный блескъ, но днемъ он были спокойны и тихи и, точно поясомъ, облегали ея тло.

XXI.

Онъ вышелъ изъ города и въ послдній разъ оглянулся Передъ нимъ раскинулось необъятное море домовъ.

Вокругъ него прибоемъ бились звуки утра,— внизу молчалъ клокочущій городъ.

Онъ стоялъ и смотрлъ кругомъ.

Широкими струями лился на него лучистый свтъ утра, внизу изъ тумана блистали крыши, башни и куполы домовъ.

Втеръ кружился вокругъ него, перепрыгивалъ черезъ траву и клеверъ и изобильные колосья, надъ нимъ блистала синева небесъ, изъ которой быстро испарялось послднее дыханіе ночи. Все кругомъ было ясно, ясно и необъятно: свтъ и втеръ, и небо, и земля.

Онъ смотрлъ на городъ, гд еще колыхались блыя волны тумана. Но образы окружающаго не входили въ его душу. Въ его душ что-то сжалось, сомкнулось и не открывалось ужъ больше. Оно звучало твердымъ и неумолимымъ: прошло!

Хотлъ ли онъ распахнуть дверь и снова окинуть все взоромъ?

Онъ повернулся и пошелъ навстрчу дню. Утреннія псни неслись и тянулись за нимъ.

* * *

Только одинъ изъ насъ какъ-то случайно встртился съ нимъ, да я однажды мелькомъ увидлъ его,— онъ внезапно вынырнулъ изъ толпы и снова затерялся въ уличномъ поток. Я только усплъ замтить, что онъ сильно сгорбился и на лиц его лежала мрачная тнь, свитая терзаніями безсонныхъ ночей.

‘Русское Богатство’, NoNo 10, 1912